Меня потрясло это непонятное, неожиданное открытие, странная, абсолютно бессознательная реакция моего организма, неизведанная способность. Подсознание сработало? Я вроде бы не ревнивая и то… У меня просто обида. А мой ревнивый муж… В таком состоянии убивают?.. Я совсем не знаю, как могу повести себя в пограничной ситуации? Я ревновала? К кому? К этой?.. Смешно! И все же… что же это со мной было?
Сколько же в нас, в людях, нераскрытых тайн! Интересно! Некоторое время я осмысливала свои ощущения. Я готова была провести на себе эксперименты, чтобы уточнить и разъяснить себе этот странный феномен. Только вряд ли намеренно взвинчивая себя, я смогла бы достичь столь высокой степени глубинного толчка в мозг, в эту многовековую кладовую памяти. Только истинные, естественные бурные эмоции способны подвергнуть организм такой сильной встряске, последствия которой могут быть непредсказуемы, экстравагантны, а иногда и опасны».
Потом Кира давние Ларисины рассказы вспомнила.
«Что-то случилось с глазами. При чтении я видела перед собой только круглое желтое пятно, которое при малейшем напряжении глаз для фокусировки, чернело. Я больше не могла читать. Уже на следующий день мне выделили четырех старшекурсниц, чтобы помочь подготовиться к сессии. Я до слез была потрясена такой заботой, но попросила девушек не терять со мной время даром. На слух можно выучить историю, но не математику. Я сама, без врача догадалась, что это результат постоянного недоедания и переутомления. Жила ведь на одну стипендию. А Москва – не деревня, подвала с картошкой нет рядом. За все платить надо. О том, что можно попросить материальную помощь, понятия не имела. И в группе такой вопрос не поднимался. Со мной учились дети деканов, ректоров, ученых. Я в нашей группе была одна из села. К тому же иждивенка. Пришлось покинуть Москву. Тогда это решение казалось катастрофой всей жизни, шагом в бездну. Не сговариваясь с Галей, мы оказались в твоем университете».
«Подружка из моей бывшей комнаты через год сообщила мне, что на втором курсе к ним зашел представитель студенческого профкома, назвал мою фамилию и сообщил, что мне для укрепления здоровья деканатом выделяется ежемесячное пособие. А мы ему дружно заявили, что ты уже заболела и выбыла из наших рядов».
Как видишь, даже в нашем вузе буквоедство и бумажная волокита не изжиты. А приди эта помощь вовремя… После этого письма я долго ревела. Моя одноклассница Лена тоже скромно питалась, но ее организм, видно, был покрепче моего, он все выдержал.
Только через год мое зрение восстановилось, но поступать в Москву я больше не решилась. С моими документами меня пригласили сразу в несколько вузов. Я удивилась, но представитель из Одессы объяснил мне: «Дураки в МГУ не поступают. И если у студента что-то не заладилось в Москве, это не умаляет его способностей». Но я, Кира, выбрала твой университет и не пожалела».
*
Кира посмотрела на часы и попыталась настроиться на сон. Но почему-то себя в пятнадцать лет вспомнила, как после детдома училась в училище по специальности «швея», как произошел тот болезненный случай…
«Приметила я одну уже не очень молодую пару, часто ходившую мимо ворот нашего общежития. Она – красивая, яркая, но всегда грустная или даже печальная. Мне казалось, что она по жизни колористически предрасположена к черному цвету. Но не к страшному, а к теплому цвету чернозема, который бывает после весеннего дождя. А муж ее какой-то блеклый, безликий, но странно самодовольный. Как-то они остановились у нашей колонки воды в бутылку налить, а я рядом, в двух шагах от нее стояла. Вдруг мужчина сказал жене что-то грубо-оскорбительное. Я всех слов не расслышала, но поняла, что он зло упрекнул жену за ошибку юности, упомянув имя какого-то знаменитого ловеласа. На лице жены появилось выражение мучительной боли. В ответ она тоскливо прошептала «не надо», ссутулилась и автоматически коснулась того места, где у нее, очевидно, сильно заныло сердце. А муж стоял счастливый и гордый тем, что способен унизить и оскорбить эту красавицу. Он наслаждался властью над ней! Еще бы! Слаще власти ничего нет! Пусть даже над одним человеком.
Я взбесилась. Не помня себя, вырвала из ограждения палисадника штакетину и кинулась на мужчину с криком: «Даже с человека, совершившего тяжкое преступление, но отсидевшего свой срок в тюрьме, снимается вина! А вы, женщина, почему столько лет терпите подлеца? Он же хуже бандита! Сроки вашей вины давно оплачены несчастливой жизнью с этой сволочью, а его вина перед вами растет с каждым годом».
Женщина, видно впервые задумавшись о своем неправомерном терпении, посмотрела на меня удивленно, благодарно и растеряно. А я, включив свое детдомовское безрассудство и фантазию, заорала на мужчину, что было сил: «Еще раз узнаю про ваше поведение, сама, лично, изобью вас до полусмерти и концов не найдете… Чистенький он! Еще не известно, чем вы там, в вагоне, с блондинкой занимаетесь!» Мужчина всегда ходил в форме железнодорожника. На этом я и сыграла. Гадко поступила, не имея доказательств. Но я была в запале. Я на самом деле готова была его измолотить не только словами, но и палкой.
Мужчина не ожидал такого напора от незнакомой вздорной девчонки, а может, и на самом деле имел грешки. Только он визгливо закричал: «Я доберусь до тебя!» и торопливо засеменил от колонки. А я, продолжая размахивать деревянным оружием, рассмеялась ему вслед, мол, ищите ветра в поле, только найдете беду на свою голову. Если бы он погнался за мной, я бы не побоялась врезать ему, потому что считала себя правой. Мы, детдомовские, за несправедливо обиженных всегда горой стояли, не отходили в сторону от чужой беды. Сами защищали друг друга. Мы не из тех, что рождались с серебряной ложкой во рту… Я могла бы и ребят натравить на этого гада. Это теперь, вспоминая себя юной, я с усмешкой думаю: «Какое было дикое стихийное проявление чувств! Я будто динамитом была начинена».
Мера терпения
Кире не хотелось спать. Воспоминания не убаюкали ее. Она «прогулялась» на кухню, попила воды, постояла у окна, задумчиво глядя на заснеженный парк. Он-то и привел ее мысли к совсем недавнему происшествию в лесу.
Я с внучкой возвращалась из гостей. Мы ехали через лес. Женщина-шофер, совершая крутой поворот, поставила машину поперек колеи так, что она передним бампером, как утка носом, уткнулась в высокую обочину. А после некоторых непонятных мне манипуляций «специалист по маневрам» умудрилась надежно посадить машину на гребнях колеи обоими бамперами. Думаю, если нарочно захотеть, то вряд ли получилось бы выполнить этот цирковой трюк столь быстро и удачно! Задние колеса при включенном двигателе со скрежетом проворачивались на одном месте, а передние только тупо вздрагивали. Внучка не вникала в то, чем занимались взрослые, и с удовольствием играла с Барби, а я пыталась помочь водителю в этой непростой ситуации.
– Валерия, топор у вас есть? Я сбегаю вон к тем кустам, веток нарублю.
– Нет топора. В гараже где-то, – с безразличным лицом, буркнула та.
Я принялась ломать ветки руками и сапогами выкапывать из-под снега сушняк. Повезло, полусгнивших березовых обломков было много. Но они мало что решили. Передние колеса закрутились при надрывном стоне двигателя, но выбраться из ловушки это все равно не помогло.
– «Жигуль» лег на пузо, – «обрадовала» меня Валерия и, встав на колени, перочинным ножом принялась ковырять мерзлую землю.
– Вы весь бугор ножом хотите срезать? – спросила я, не понимая действий водителя. – Дайте мне лопату, – с готовностью юного пионера, снова бросилась я на помощь.
– В гараже осталась, – не поднимая головы, ответила Валерия.
– Как же так, вы же знали, что не по городу будем кататься! – возмутилась я.
В ответ я получила унылое молчание. Мне было неловко смотреть на неумелые движения женщины. Я отвернулась, горестно размышляя о ближайшей перспективе заночевать в лесу.
– А почему вы не попросите начальника купить вам туристический коврик, чтобы во время ремонта машины не мерзнуть на земле в любую погоду? Я успела оценить это прекрасное изобретение, когда на рыбалку ездила с мужем. Великолепный теплоизоляционный материал! Приедем, я подскажу руководству, чтобы всех шоферов ими обеспечили.
Валерия промолчала.
Полтора часа возни у машины не дали результата. Я еще больше заволновалась. Небо быстро серело. Мобильник в лесу не брал. Смотреть на бесплодные мучения женщины не было сил.
– Как вы думаете, до трассы далеко? – спросила я Валерию.
– Совсем рядом, километра два, не больше, – заинтересованно ответила она.
Ничего не сказав внучке, увлеченной игрой, я отправилась за помощью. На энтузиазме дошла быстро. Даже не ожидала от себя такого подвига при своем теперешнем состоянии здоровья. Видно ответственность за малышку придавала сил.
Мобильный телефон и тут не брал. Машин на шоссе было много, но никто не останавливался. В воскресный вечер люди торопились домой. На ветру пробирало до костей. Стрелка барометра моего настроения клонилась к нулю. Вдруг грузовик притормозил. Я – к нему. Шофер, узнав о беде, грустно сказал:
– Извините, опаздываю, думал, что нам по пути. И газанул.
Но, видно, мой примороженный вид тронул его. Он вернулся, и ничего не говоря, загрохотал сторону указанного направления. Я только успела крикнуть:
– А трос у вас есть? – И припустила, вслед за машиной.
Пока я мытарилась на трассе, Валерия, намаявшись, присела на березовый пенек, торчавший из снега, и задумалась. Опасность заночевать в лесу заставила и ее шевелить мозгами, что ей, похоже, было не особенно свойственно. Она мучительно перебирала в голове все, что ей приходилось слышать от шоферов о подобной ситуации. Память не подвела. «Домкрат!» – осенило ее.
Не прошло и пятнадцати минут, как машина, развернутая в нужном направлении, стояла рядом с колеей. Но радость оказалась преждевременной. То ли «перетрудился» «жигуленок», то ли еще что-то случилось с ним в части двигателя, но прополз он метров десять и устало, безжизненно залег на ослепительно белом полотне снега. Там и застал его водитель грузовика, у которого тоже не оказалось троса. Помянув чью-то мать, шофер потоптался на месте, жалеющим взглядом посмотрел на машину, на замученную женщину и умчался по своим делам.
А я с тяжелым сердцем вернулась на «пост». Чтобы меня в пятнистом «обмундировании» не приняли за мужчину, я поверх шапки натянула яркий шарф.
Все-таки судьба меня помиловала. Остановилась легковушка, и пожилая семейная пара клятвенно пообещала помочь с трактором.
– Я бригадир полеводческой бригады, у меня свои трактора, – успокоил меня отец семейства, не увидев радости в моих глазах.
– Не изверги мы, не бросим ребенка в холодной машине на всю ночь, – сочувственно сказала старшая из женской половины семьи. Их внучата спали на заднем сидении.
Я утерла благодарную слезу.
– Я сам за вами приеду. Какой же я буду мужчина, если женщин брошу в беде! – улыбнулся в усы бригадир.
– Я заплачу, – пробормотала я онемевшими от холода губами.
Старик укоризненно взглянул на меня и обиженно ответил:
– Я из тех, что родились еще до войны. У нас не принято… не нынешние.
Я покаянно опустила голову.
– Садитесь в машину, потеснимся, – позвала меня женщина.
– Спасибо, пойду к внучке, вдруг она без меня плакать начнет.
– Вам виднее, – одобрил мой выбор мужчина, и уехал.
Я верила и не верила в везение, но простые добрые лица стариков успокоили меня.
Когда трактор подъехал к месту «аварии», наш «жигуленок», виляя, фыркая, чихая и выписывая на снегу живописный рисунок, снова попытался перебраться на дорогу, проложенную грузовой машиной. Но вскоре сердито пророкотав, засипел и испустил дух, закопавшись в непролазном сугробе.
– Хватит пируэты выделывать, мотор загубишь. Ишь как газует, будто из последних сил надрывается. Смотри, огрызается еще, – заливисто и басовито захохотал тракторист, некоторое время наблюдавший представление.
– Крепи мой трос к своей развалюхе, – скомандовал он Валерии. Та безоговорочно подчинилась.
Пока выбирались на трассу, совсем стемнело. Я решила – раз судьба так распорядилась – заночевать в ближайшем от трассы селе у родителей Марии, подруги студенческих лет.
«Дай бог, чтобы они не сменили места жительства», – подумала я, – ведь дома колхозника или гостиницы в их селе может не быть».
И будто услышав мои мысли, тракторист успокоил:
– Гостиницы нет, если не отыщите подругу, я вас к себе на постой отвезу. В любую хату не постучишься в ночи, не старое доброе время. Недоверчивый стал народ. Не волнуйтесь. С дитем на улице не останетесь. А утром мой механик посмотрит вашу машину.
В первом доме, куда постучал наш спаситель, знали Машу и указали ее дом. И вот мы в теплой, светлой комнате. Я предполагала увидеть родителей Марии, а встретилась с самой подругой, которая, уйдя на пенсию, оставила квартиру в городе сыну, а сама переселилась к старикам. Валерия, отужинав, сразу уснула на диване в зале. Внучка тихонько посапывала на раскладушке. От ее огромных ресниц падали на порозовевшие от тепла щечки длинные густые тени. Мы с Марией пили чай на кухне и с удовольствием праздно болтали. Не виделись тридцать пять лет. Только поздравительные открытки слать не забывали друг другу да иногда созванивались.
– Боже мой, боже правый! Ты ли это? – обрадовалась Маша, – Если бы не назвала свою девичью фамилию, не узнала бы!
– Так изменилась?
– Нет, я пыталась найти твое лицо среди моих знакомых последнего десятилетия. Почему ничего не ешь?
– На ночь не рекомендуется, – улыбнулась я.
– Если тебе через час не выходить на подиум, ешь, что хочешь, – рассмеялась Мария.
– Расскажи, как жила эти годы. Наши ночные бдения в общаге помнишь? До утра секретничали, слезами обливали друг друга. Небось, и сейчас слез накопилось, хоть купайся в них? – грустно спросила я, задав таким образом тон и настрой разговора.
Мое усталое, печальное лицо располагало к откровенности. И Маша принялась делиться обидами, переполнявшими ее сердце. Наверное, женщины всегда проявляют большую готовность к пониманию и участию, к доверительным отношениям и облегчающим душевным беседам, снимающим нервное напряжение.
– Не говори! – начала она, глубоко вздохнув. – По жизни столько боли собирала и перемалывала, что я иногда жалела, что не верующая. Не всегда бывал рядом душевный человек, чтобы поговорить, а копить обиды так тяжело! Устаю я со стариками. Трудно с ними. Они хорошие, но привыкли по-своему жить и от меня требуют их правила соблюдать. Я много лет самостоятельно живу, свой уклад жизни выстроила, а они не хотят смириться с тем, что я уже не та послушная девочка, которую они отпустили в семнадцать лет в город учиться. И заботы о своей семье стали тяготить, утомляюсь, раздражаюсь. По молодости без шума семьи не могла жить, тоска заедала, когда дети уезжали на время, а сейчас иногда хочется одной хоть немного побыть в тишине. Не получается. Только ночи мои, да и то не все. Бессонница стала мучить. Перелистываю и прокручиваю в голове свою жизнь, печали на себя нагоняю, истину ищу. А она всегда где-то рядом… но неуловима, – усмехнулась Мария.
– При нашей последней встрече нам поговорить не удалось. Ты хлопотала на кухне, суп-харчо готовила, наши мужья «горячительным» занимались, но у меня сложилось впечатление, что у тебя все ладком. Муженек твой был внимателен к тебе и весел с гостями, – вспомнила я.
– На людях он всегда внимательный ко мне, это у него привычно-показное. Да и я никогда ни перед кем своих проблем не выставляла. Мое и есть мое. Хорошим бы поделиться.
– Все выкладывай, не таись. – Я обняла подругу.
– Помнишь, раньше и грусть, и радость – все пополам. А теперь они под пудовым замком. Радоваться разучилась. Бывало: хохотать – так на полную катушку, печалиться – так слезы дождем. А сейчас и слезы редки. Если только от депрессии без свидетелей в голос волком выть начинаю, – вздохнула Мария. – Пойдем в спальню.
Она, как в юности, свернулась на кушетке калачиком, натянула одеяло на голову капюшоном и зашептала про свою жизнь. Ниточкой боли потянулись, медленно разматываясь, далекие воспоминания.
– Не было у меня рядом подруги, не с кем было посоветоваться, некому поплакаться. Я, когда замуж вышла, стеснялась обсуждать свои дела с коллегами, считала их слишком личными, принадлежащими только нашей семье. А проблемы мои, по сути дела, начались еще до замужества, когда я познакомилась со своей будущей свекровью. Она неожиданно нагрянула, как снег на голову свалилась. Только я к этому событию отнеслась легкомысленно. В молодости все кажется легко преодолимым. А тебя уже не было рядом.
Миша говорил мне, что его отец крупный специалист в области химии, а мать домохозяйка. Но когда я увидела эту высокую, как мне показалось, старуху, носатую, тощую, в деревенском платке, обмотанном вокруг шеи, в сером потрепанном, неопрятном пиджаке, дерюжной юбке, в простых приспущенных чулках и в пыльных черных ботинках, я несколько растерялась. Моя мать в деревне жила, но на работу ходила прилично одетая, а в город, в гости наряжалась в самое лучшее, что имела. А эта странная женщина выглядела как нищенка. Лицо грубое, неприветливое, но с выражением какого-то непонятного презрительного гонора. Кого угодно ожидала увидеть, только не это «видение». Мишина мать стояла у окна, прямая, будто кол проглотила, и оценивающе смотрела, как я чищу картошку, чтобы покормить ее ужином. Моя, если бы захотела узнать, какова ее будущая невестка, сама взялась бы за нож и в хлопотливой домашней обстановке, выяснила бы то же самое, что и эта рассохшаяся деревянная мумия.
«Что за маскарад? – удивилась я. – Миша мне врал? Не может быть! Она нарочно так вырядилась или их семья на самом деле так бедна и некультурна? Тогда зачем Миша выдумал себе значительного отца? Обманывать у него в порядке вещей? Весу себе добавлял? Я дружу с ним потому, что он мне интересен. Положение его родителей меня не интересует. Я его за язык не тянула, сам о них разговор завел. Я же скромно сказала, что воспитывалась в семье врачей».
Меня неприятно задел этот, вроде бы маленький обман. То была его первая, замеченная мной ложь. Но я быстро простила ему это юношеское, неоправданное, бессмысленное, с моей точки зрения, бахвальство, потому что многих городских ребят отличало стремление выделиться, хотя бы чем-нибудь подчеркнуть свое превосходство. Мне были непонятны их выпячивания родительских заслуг, но я с юмором наблюдала их жалкие попытки возвыситься, вознестись, произвести впечатление. А Мишины слова восприняла с обидой, потому что у меня с ним были связаны серьезные мысли о будущем, и мне хотелось, чтобы наши отношения были чисты и не омрачались даже таким, может быть естественным для молодых людей, мелким враньем. «Зачем хвалился заслугами отца? Мне важно какой ты сам, на что ты способен», – сердито размышляла я над поведением жениха, энергично орудуя ножом, под колючим пристальным взглядом его матери.
К этому же периоду относился еще один факт, удививший меня. Миша учился в группе отличников, ты же помнишь, он, как и муж твоей сестры, экономист. У меня было очень высокое мнение о студентах его группы. И вот как-то я заболела, пропустила лекцию и не поняла одну теорему по математическому анализу. Естественно, обратилась к нему. Но он не сумел мне ее растолковать, раздраженно утверждал, что я плохо его слушаю, и потому ничего не понимаю. Я настойчиво требовала объяснения, а он упрямо нес ахинею. Я разозлилась и ушла. У меня создалось впечатление, что он сам глубоко не вник в теорию вопроса. Но тогда я не могла всерьез поверить своей догадке и списала это недоразумение на отсутствие у Миши педагогических данных. Позже я пришла к нему с единственной задачей, которую мне не удалось решить из целого списка, заданных к зачету. Он тоже не справился и даже не захотел узнать ее решение ни у товарищей, ни на кафедре. Меня это очень обидело. Я в лепешку расшиблась бы для него. К тому же мне, как человеку невезучему, именно эта задача попалась на контрольной, и я впервые не получила зачет-автомат, что, конечно, разозлило меня и несколько усилило недовольство женихом. И, тем не менее, в суете забот я быстро забыла и этот мелкий факт. А зря. Он многое высвечивал в характере Миши.
Ну так вот, его мать стояла подбоченившись у окна и в упор разглядывала меня самым наглым образом. «Может, я не права, но по моим понятиям воспитанной ее не назовешь», – хмуро думала я, но виду не подавала.
Занятая своими грустными мыслями, я не замечала необычайного оживления на кухне. Девчонки стайками входили и выходили, тихонько, будто мышки сновали у плиты.
Днем позже я услышала от подруги их единодушное мнение о моей будущей свекрови:
«Не повезло тебе. Стерва та еще! Запомни наши слова».
«Стояла твоя свекруха на кухне – ну прямо-таки царица Савская, только в обносках», – расхохоталась мне в спину одна из старшекурсниц.
«Не перегибайте палку, девчонки. Бедность не порок. Нельзя над этим смеяться. Мы с вами тоже не Ротшильды. Да и вместе мы жить не собираемся», – наигранно весело отвечала я, понимая, что они во многом правы.
«А еще лучше, если вы будете жить с ней в разных городах, – подсказала замужняя Татьяна. – Ты хоть поняла, что Мишка тебе смотрины устроил?»
«Как не понять. Только Миша совсем другой. Он хороший», – защитила я жениха.
«Жизнь покажет, – вздохнула замужняя Люба. – Не будь слишком доверчивой».
«Стояла как памятник, как монумент! Разыгрывала из себя гранд-даму, вершительницу судеб! Так и вижу ее указующий перст. Диктаторша чертова, – холодно и неприязненно заметила моя соседка по комнате. – Мишкина мамаша, прежде чем к тебе подняться, с вахтершей долго беседовала. А та, ты же ее знаешь, расскажет все, что было и не было. И соврет, и перекроит информацию в угоду своему воображению. Кстати сказать, опасайся ее, она уже не одну девчонку подвела. Подружки попросили меня спуститься на первый этаж. Я остановилась «почитать» приказы на доске объявлений, что висит около вахты, и услышала, как та докладывала, будто ты каждую ночь в мужское общежитие бегаешь, а зачем – не уточнила. Не рассказала, что Мишка с друзьями до трех ночи в карты играет, а ты ходишь разгонять их компанию, чтобы он не пропускал занятия. Мальчишки как дети малые! Зашторят окна и думают, что никто не знает про их проделки. А по теням на шторах как на экране всему женскому общежитию видно, что очередную «пулю» расписывают. Имей в виду: твоя свекруха наверняка вообразила, что ты ее мальчику спать не даешь, учиться мешаешь. Берегись сплетниц. Слухи совсем не должны быть правдивыми, чтобы пошатнуть чью-то репутацию. От перевранной информации или от ее недостатка не одна семья развалилась».
Потом приезжал отец Миши. Он сразу мне понравился. Маленький, полноватый, нескладный и такой грустный! Он вовсе не был похож на большого начальника в области химии. Костюм на нем сидел мешком, брюки без стрелок. Шнурки на ботинках в узелках, рубашка несвежая. Побеседовали. Он благословил нас и уехал. Я поняла, что присылали его совсем не затем, поэтому была благодарна ему за его честное, и, наверное, мужественное решение. Не поддался он давлению женщин своей семьи, свое решение высказал. Я зауважала его, поняв ситуацию в его семье. Но, похоже, не часто он выражал и отстаивал свое мнение, только в крайних, критических ситуациях. В нашем случае была именно такая, и он сумел остаться в ней самостоятельным и порядочным.
В ту встречу меня удивило, что мой вежливый, галантный молодой человек грубил отцу. Сначала они разговаривали на повышенных тонах, потом стали кричать друг на друга. Я чувствовала, что у отца не хватает сил и слов выдерживать яростный напор сына, который не защищался, а нападал. Я так и не поняла, что они хотели доказать друг другу этим неприятным спором, но мне было жалко отца Миши, его неудачных попыток осадить сына и я, бегая вокруг круглого стола, уговаривала Мишу вести себя спокойнее, деликатнее. А он не обращал внимания на мои посылы и только один раз отмахнулся: «Не влезай, это наши с ним заморочки». Меня обидело такое невнимание, и я со слезами на глазах выкрикнула: «Так нельзя разговаривать со старшими», и выбежала из Мишиной комнаты.
По тому, как уверенно и резко вел себя Миша, я поняла, что это их обычная форма общения. И я впервые подумала, что совсем не знаю своего парня. Но на следующий день, видя, как отец и сын мирно завтракают, я успокоилась, решив, что мои предположения необоснованные. Даже порицала себя за предвзятость.
Перед замужеством были и мистические подсказки, указывающие на то, что, возможно, мой выбор неправильный. В ночь знакомства в походе у меня украли одеяло, за которое я долго не могла расплатиться, не имея другого дохода, кроме стипендии. И когда первый раз мы пришли в загс подавать заявление, он оказался закрытым. Судьба подбрасывала на моем пути камешки-подсказки, по которым я должна была ступать, а я их пропускала, перескакивала. Теперь никогда не узнаю, как моя жизнь повернулась бы, пойди я не в поход, а в театр по предложению другого претендента на руку и сердце. У некоторых людей есть внутреннее ощущение судьбы, но это угадывание присуще не многим.
– Тебе не хватало знамения, – проехалась я по суеверию подруги. Она не обиделась.
– Подали мы заявление через месяц. Этот день мне казался особенным. Но ничем примечательным он не ознаменовался: ни цветов, ни маленького праздничного стола, ни ласковых Мишиных слов. Буднично как-то прошел, будто просто в кассу сходили, чтобы заплатить один рубль семьдесят копеек. Потом Миша уехал домой, а я принялась узнавать, где купить кольца, свадебное платье и фату. Денег мне и мать, и дедушка прислали. На двух невест хватило бы. Я летала на крыльях, представляя нас с Мишей прекрасной парой, такой, какую видела на свадебной открытке. Я с нетерпением ждала, когда, наконец, мы вместе сходим в салон для новобрачных. Талон из загса давал возможность трижды посетить этот самый красивый на свете магазин.
Но когда Миша вернулся от родителей, то позвал меня в свою комнату в общежитии и достал из чемодана пакет.
«Это тебе от моей семьи. Примерь», – отведя взгляд в сторону, сказал он.
Я обрадовалась: «Значит, смирились с женитьбой сына». Разворачиваю бумагу, а там – чужой ношенный белый костюм и два дешевых позолоченных колечка.
«Он, конечно, не «от-кутюр», – замялся Миша.
Я опешила. Видя мою реакцию, Миша стал объяснять мне, что родителей нельзя обижать.
«Я мечтала о настоящем платье и у меня есть деньги на кольца нам обоим. Зачем ты вынуждаешь меня начинать нашу совместную жизнь с чужих обносков? Мы можем позволить себе настоящий праздник, – расплакалась я. – С этих колец позолота сползет через месяц, и мы не сможем их носить. Мне хочется, чтобы они служили символом нашей любви всю жизнь. О чем говорят твои кольца? О том, что мы нищие, или что наших чувств надолго не хватит?»
«У Ленина и Крупской тоже не было золотых колец», – возразил Миша.
«Тогда колец не носили, они лежали в шкатулках как символы. Да я и не уверена, что они были счастливы», – не сдавалась я.
«Разве вещи важны для тех, кто любит?» – рассердился Миша.
«Не важны, конечно. Но свадьба бывает раз в жизни, и она должна быть красивой, чтобы запомнилась на всю жизнь. Это же праздник», – упорно сопротивлялась я.
«Ты хочешь начать нашу семейную жизнь, обидев моих родителей? Они тебе от души подарили», – внушал мне Миша.
«А меня можно обижать? Я не нищая, чтобы идти под венец… вот в этом. Зачем они навязывают то, что мне заведомо не понравится? Если у них не будет возможности тебе помогать, ты пойдешь по выходным работать как другие ребята. И я уже привыкла подрабатывать. Проживем», – горячилась я.
У Миши был такой убитый вид, что мне стало его жалко. Я молча примерила костюм. Сразу стало понятно, что он для полной женщины невысокого роста.
«Сестрин?» – спросила я.
«Да».
«Но у нас совершенно разные фигуры».
«Ты сумеешь подогнать костюм под себя».
«Я-то смогу, но радости от этого не испытаю».
«Сделай это для меня, во имя нашей любви. Очень прошу», – со слезами в голосе попросил Миша.
И я уступила, потому что любила.
«Может, они так бедны, что мое шикарное платье будет им укором? Может, на самом деле разумнее будет мои деньги потратить нам на еду? – тоскливо думала я тогда. – Зачем я пытаюсь оправдать Мишу и себя? Я же понимаю, что деньги незаметно просочатся меж пальцев, будто их и не было, а памятного подарка от моих родителей не останется. Это не честно. Себе-то Миша все-таки сшил новый костюм. Но в его старом, еще школьном, уже и на занятия стыдно ходить. В новом он потом, по окончании вуза, пойдет на работу, а мое белое платье больше никуда не наденешь. Оно будет висеть в шкафу, и напоминать Мише о моей расточительности и неуважении к его родителям», – грустно размышляла я.
В общем, недовольна я была собой. Долго находилась в «растрепанных» чувствах, но еще не понимала, что эта уступка Мишиной семье была первым шагом к моему закабалению.
– И твоя жизнь стала представлять сплошную цепь уступок, неприятных открытий и попыток оправдать поведение мужа? – спросила я Марию.
– По себе меряешь? – горько усмехнулась она, оценив меру моего предвидения, как личный опыт. – Боюсь услышать от тебя печальную исповедь схожую с моей.
– У Эммы и Гали те же «уши», только с небольшими вариациями, – увильнула я в сторону наших общих подруг. – Рассказывай дальше. Неужели хоть на время счастье не засияло? Так хочется быть неправой. Это тот редкий случай, когда ошибке можно радоваться.
– Уже через неделю после свадьбы я заметила перемену в Мише. За два года, пока мы дружили, не было случая, чтобы он отказал мне в моей просьбе. В кино – пожалуйста, в бадминтон играть – с удовольствием, гулять по проспекту – с радостью. А тут о чем бы я ни попросила, ему то некогда, то сил нет. Но всё это были мелочи. Первый удар по моей любви и отношению к Мише был нанесен еще в студенческом замужестве. По молодости, по глупости мы оплошали. Приехала свекровь и категорично потребовала отправляться мне в больницу: «Твой ребенок помешает моему сыну закончить учебу!» – жестко сказала она.
Понимаешь, «твой»! Будто ее сын не отец ему. Я поняла, что она откажется помогать нянчить малыша, пока я буду учиться. А может, и вообще не примет меня к себе с ребенком даже на время. А Миша не настоит. Оставаться жить в комнате с «пискуном» я не могла себе позволить. Опыт такой уже наблюдала в соседней комнате. Девчонки роптали, особенно в сессию. Не в радость станет мне жизнь: я буду виновата во всех бедах, которые свалятся на нашу голову. А моя мама тогда уже была больна. Поплакала я, и решилась. Боялась, что потом может не быть детей, но понадеялась на свой здоровый организм. И произошло прискорбное событие, на которое наслоилось еще многое другое, о чем я ведать не ведала. Именно тогда я впервые поняла, что оказалась в прозаическом мире взрослых. Юность как-то разом оборвалась. Чистая радость любви, окутывающая меня, быстро потухла. Осталась испуганная, растерянная, обиженная девочка-женщина.
Муж не приехал забирать меня из больницы, добиралась сама. Мне было стыдно перед соседками по палате, будто я никому не нужная потаскушка какая-то. И только очутившись на улице, в толпе спешащих, незнакомых, равнодушных людей, я почувствовала некоторое облегчение. Истерзанная физически и еще больше морально, я брела до общежития пешком, потому что не было у меня ни копейки даже на трамвай. Не просить же милостыню? Боже мой, сколько горестных мыслей прошло у меня в голове за три больничных дня и еще больше за эту длинную дорогу! Я чувствовала себя униженной, оскорбленной, оплеванной нелепостью и жестокостью происшедшего со мной, от своей умопомрачительной обиды, от беспомощности. Мне хотелось, чтобы на моем пути встретилась река или огромное скалистое ущелье.
Устала идти пешком. Кружилась голова. Вошла в трамвай. Зайцем ехать не решилась. А вдруг контролеры. Позору не оберешься. Было жутко стыдно, но показала водителю выписку от врача и попросила разрешения проехать бесплатно, объяснив, что родственники почему-то не смогли за мной приехать. Водитель, не заглянув в бумаги, кивнул – проходи. Я увидела в грязном зеркале окна, что проводил он меня долгим изучающе-сочувствующим взглядом, мол, красивая, а невезучая.
А Миша просто проспал. Но когда он прибежал в общежитие и увидел меня, безразличную и безжизненную, в нем проснулась совесть. Он помчался на рынок, купил самой лучшей клубники, и, стоя на коленях у моей кровати, кормил меня и просил прощение. У меня не было сил ни говорить, ни есть. Я думала: «Похоже, искренне сожалеет. Будильник не поставил? В карты всю ночь играл? Все-таки он безвольный. Смогу ли отвадить его дружков? А вдруг чье-то влияние окажется сильнее? Но ведь должен же он со временем повзрослеть и поумнеть?»
А Митя сразу попытался уговорить меня закрыть дверь на шпингалет. «Врач сказала, что целый месяц нельзя. Там же свежая рана. Мне больно», – умоляла я. «Потерпи», – настаивал Миша. Он чуть не плакал. Он был настойчив и напорист. «Миша не понимает моей боли? Он так жесток? Он напоминает мне капризного ребенка. Удовольствие должны испытывать оба, иначе это насилие. Он слишком молод, чтобы вникнуть женские проблемы? Он научится сочувствовать?» – думала я, заливаясь слезами.
Долго еще потом, когда он подходил ко мне с ласками, у меня начиналась истерика. И я с горечью размышляла: «Мгновения «райского» наслаждения? Стоят ли они мук ада? Не уверена». Со временем боль обиды утихла. Жизнь вошла в свое русло. Я вновь училась радоваться жизни.
*
Распределили Мишу в Киев. И вдруг, вместо того, чтобы ехать по направлению, он сообщает мне, что перераспределился в родной город, и что с завода ему уже пришел вызов. Так спокойно сказал, точно не видел в этом ничего предосудительного. Для меня это известие стало полной неожиданностью. Это было предательство. Я пыталась выяснить, как и почему в нем произошла подобная метаморфоза, но так и не смогла ничего добиться. Так вышло и все. Заводу нужны молодые специалисты. Чтобы успокоить меня, Миша показал документ, в котором утверждалось, что он, как молодой специалист, через год получит квартиру, а мне, как жене, гарантировано устройство на работу. Я поверила, но неприятный осадок обмана остался надолго. Миша оправдывался:
«Я хотел как лучше».
«Меня не интересуют твои сиюминутные желания, мне важны твои реальные намерения и возможности. Для кого делал лучше? Ты спросил мое мнение? Действуешь за моей спиной, ставишь меня перед фактом и считаешь это нормальным? Мы должны все вопросы решать вместе. Мы – семья! – сердилась я. – Родители не должны без нашей просьбы вмешиваться в наши дела».
«Мы будем жить в общежитии. С этим у нас проблем не будет. Я выяснял», – клятвенно пообещал мне муж.
– А на самом деле дальше обещаний дело у него не пошло», – грустной усмешкой отреагировала я на рассказ подруги.
– Миша уехал домой. И этот год, пока мы жили в разных городах, окончательно изменил моего мужа. А может, он становился прежним, просто два года роль играл, пока добивался меня, «отваживая» других кавалеров. Если играл, то получалось у него хорошо. А теперь он снова без грима.
При наших редких встречах в течение этого года я обратила внимание на то, что домом его души стала мать. Она вытеснила меня чуть ли не полностью. Я никак не могла избавиться от этого ощущения, но объясняла себе это чувство долговременной разлукой. Но одно я поняла точно: несомненно, в этой семье всем заправляет мать.
В разлуке Миша постоянно требовал от меня слов любви. Может, он еще цеплялся за свою любовь, пытался защитить, поддержать ее моими словами. А меня это смущало. Я не привыкла разменивать чувства на слова, боялась их обесценить.
Помнится, за полгода до нашей свадьбы мы ездили к моим родителям. Мне понравилось, что Миша галантно попросил у матери моей руки. А к себе домой почему-то не повез, но я успокоила себя тем, что его отец нас уже благословил. Тогда я не предполагала, что пять лет мне придется жить в одной квартире с его зловредной мамой и деспотичной бабушкой, незамужними сестрами и тетками пенсионного возраста. Теперь я считаю, что он намеренно не хотел знакомить меня с обстановкой в семье. Боялся, что я почувствую, какой он человек на самом деле и передумаю выходить за него замуж.
И вот я закончила вуз и окончательно переехала в город, где жила семья мужа. Встретили меня настороженно, не пылали радушием и гостеприимством.
– И Миша не выполнил ни одного своего обещания? – внимательно глядя в глаза Маше, – спросила я.
– Отвечу как на духу – ни одного. Откуда такое предвидение?
– Теперь-то мы умные, а тогда… Наивные были, глупые. Станешь отрицать?
– Нет, конечно. А как ты думаешь, мой муж предвидел, как сложится наша семейная жизнь?
– Мне кажется, он глубоко не вникал в эту тему. А если и задумывался, то лишь о том, как бы ему было поменьше забот да хлопот, – рассмеялась я.
– Ты права. В общежитие Миша не пошел. Мама ему запретила, сказала, если уйдешь, ты мне не сын. Никакой логики не было в ее заявлении, но он не ослушался. И тем точно ушат холодной воды на меня вылил. Такого я никак не ожидала. Это было просто глупо! Много позже Миша сознался, что его снедал яд соперничества. Он боялся стать подкаблучником, и считал, что без опоры на маму, не удержит в нашей семье первенства. Без нее, как выяснилось, он всегда чувствовал себя неуверенно. Оттого-то у него было семь пятниц на неделе. Мать корректировала его поведение и его обещания. Во мне он поддержки не искал, желая всегда выглядеть уверенным и самостоятельным.
А я не собиралась бороться за лидерство. Не в моем характере командовать, я была за равноправие. Но равенство сторон предполагает уважение и взаимопомощь, а Мише, как оказалось, хотелось полной свободы, которой он добивался, прикидываясь, как и его мама, больным и немощным. Коллега пыталась мне втолковать, что мой муж – мнимый больной, но я не верила, потому что не представляла, что можно ежедневно, ежеминутно врать. Получалось, что ложь – это тоже вопрос его личного комфорта.
Маша вздохнула, взгляд ее затуманился, но она продолжила:
– Безрадостное впечатление сложилось у меня от Мишиной семьи. Ни приветливости, ни трогательности, ни нежности между ними. И окунулась я в их омут… Не припомню недели без скандалов и ругани. От них у меня закладывало уши и ныло сердце. Правда, первое время меня не трогали. Сами «развлекались». И я не провоцировала. Провокации ставят обе стороны на грань войны, а мне надо было соблюсти свои интересы, а не воевать.
Удивляло и то, что всегда готовый упорядочить – даже без их на то желания – мир других людей, Миша не хотел, а может быть, просто был не в состоянии управлять своим собственным. Он зло обвинял других людей в неудачах, насмехался над ними, а сам имел те же проблемы, но не желал, чтобы кто-то указывал ему на это и тем более просил что-то изменить. Он не терпел, чтобы ему диктовали. По крайней мере, внешне это выглядело именно так. Я не узнавала своего Мишу.
Иногда по ночам он рассеянно выслушивал меня, не особенно подвергая мои мысли анализу, и не пытаясь приспособить их к собственной жизни, а потом просто забывал всё, о чем я ему говорила. Я чувствовала это кожей, обижалась, но преодолевала в себе недовольство во имя нашего светлого будущего, которое надеялась выстроить, положительно влияя на Мишу, когда мы станем жить отдельно. Я считала, что вины его в ссорах нет. Во-первых, он не здоров, во-вторых, он таким образом привык защищаться от нападок родственников.
Я жалела и оправдывала Мишу и не вступала в их семейные пререкания, понимая, насколько тяжелыми, могут оказаться последствия моей несдержанности в этой ненормальной семье, и только с некоторой тревогой следила за выражением лица мужа, ища его поддержки своему поведению. Приступы безудержного раздражения моих новых родственников, не облагороженные разумом и совестью, были для меня очень непривлекательны и неприятны. Краска стыда за них заливала мне лицо. Но я боялась, что мои простые, логические, иногда чуть ироничные замечания, которые я многократно прокручивала в своей голове во время их ссор, могут показаться этим людям дерзкими, неуместными, очень обидными, но, главное, – чего я больше всего страшилась – ложно истолкованными. Я не раз замечала, какими жесткими сразу становились глаза этих людей, не терпящих признания собственной невежественности. А мне они казались именно такими.
Я предполагала, что с детства Мишу разрывали на части противоположные силы в семье, а значит, и противоречивые чувства, которые, в конце концов, и определили его характер. Именно поэтому он пребывает в постоянном разладе с собой. А теперь ему особенно трудно, потому что он находится между двух огней – между мной и своей прежней семьей. Я считала, что Миша пытается, но не может найти такого компромисса, чтобы не обидеть маму и не оттолкнуть от себя жену. Я понимала, что в запутанном лабиринте жизни трудно найти себе идеально подходящую пару, надо учиться приспосабливаться, уступать, но, не имея опыта, старалась хотя бы не навредить.
Неумение ладить с такими людьми изматывало меня, а они этому радовались. Но, живя невероятно странной и какой-то сомнительной, не совсем реальной жизнью, я вспоминала милые подробности нашей студенческой любви, и это поддерживало меня, вселяя надежду на наше достойное будущее. Я поняла, что у Миши слабые нервы по причине его трудного детства, но решила для себя, что он умный и поэтому достоин моей любви. Я думала: «Буду ему хорошей, заботливой женой, а мелочи жизни мы вместе сумеем преодолеть. Главное, поскорее покинуть это сумасшедшее семейство, у которого, как у глупых юнцов, слишком высокий порог высокомерия и агрессии». Только через много лет я осознала, что поведение моего мужа – череда «блистательных» элементарная распущенность эгоиста.
Потом я сплетни о себе у колонки услышала. Будто ничего не делаю, сплю целыми днями.
«Когда же я сплю днем, если работаю? Да и мои домашние дела никто не отменял», – удивилась я нелогичным обвинениям. А я так старалась в надежде, что меня оценят и полюбят! Хотела понравиться этой зловредной семейке. И что получила?
«Говорят, твои родители деньги с тебя взяли за приданое», – доложилась мне лучшая подруга моей свекрови.
«Откуда такие фантазии? В вашем городе так принято? У меня на родине приданое дарят. Иначе какой в нем смысл? Проще здесь все купить», – не принимала я обвинений теперь уже в адрес моей семьи.
Ну и так далее… Судя по всему оговоры для соседок были делом привычным. Я не стала придавать значения их болтовне, потому что невозможно было доказать, кто из них сочиняет эти сплетни. Не устраивать же очную ставку? К тому же я заметила, что моей свекрови и ее подругам доставляет особое удовольствие сообщать друг другу именно плохие сведения. Им было все равно: свои или чужие, правдивые или ложные. Эту привычку соседок я связывала с наличием у них свободного времени: от безделья маялись. Все они были домохозяйками или пенсионерками. И в нашей квартире я постоянно за спиной слышала гаденькие шепотки, чувствовала злые сверлящие взгляды. Тогда и поняла, что сплетни – не только наполнение их жизни, но и суть характеров.
– Может, тебе все это казалось? – засомневалась я.
– Иногда, как в детстве, я проверяла свои ощущения: выходя из комнаты, неожиданно для родственниц оглядывалась и видела направленные на меня ехидные взгляды и склоненные друг к дружке головы кумушек, рассказывающих какие-то гадости.
– Не так страшно, когда в тебя летят комья грязи, страшно и противно видеть в толпе их бросающих знакомые лица, – сказала я, вспомнив неприятные моменты из своей жизни.
– Жили мы в бараке, в двух малюсеньких, холодных комнатушках с черными от сырости стенами. Но меня это не смущало. Я не притязательна. Морально было трудно. Я старалась до прихода мужа, больше находиться вне дома. Таскала воду из колонки, ходила в магазин, возилась в их маленьком садике, колола дрова. Как-то выкорчевывала засохшую яблоню. Гляжу, а соседки как галки весь штакетник вокруг садика «обсели» и на меня глядят, как на чудо заморское.
«Кто тебя этому учил?» – спросили.
Объяснила, что несколько лет в деревне жила. А когда я строгала доски для книжной полки, соорудив во дворе за сараем небольшой верстак, они долго стояли с открытыми ртами. Потом одна, наконец, вымолвила:
«И где он откопал такую жену?»
«Странные вы какие-то, – удивилась я. – Если у вас, например, крыльцо сгниет, вы разве его не почините?»
«Нет, в ЖЕК подадим заявку», – ответила мне соседка.
Потом я стала замечать, что по субботам, когда я приходила с работы, муж встречал меня холодно, цеплялся из-за мелочей и чаще всего необоснованно. Все ему было не так. Я поняла, что «накачивают» его родственники всяческой ложью. Еще обратила внимание на то, что придя с работы, муж уже не подходит ко мне, пока не расскажет матери обо всем, что происходило на работе, а со мной молчит, ничем не делится. Меня это обижало, а Миша только отмахивался: «Привычка».
Мое место работы располагалось недалеко от дома, и я возвращалась домой раньше мужа. Мне надо было до его прихода успеть многое сделать. И вот тут-то на меня как злое воронье с руганью набрасывались Мишины родственники. А свекровь после этих разборок просила меня не нагружать ее сына «мелочами», не рассказывать ему о наших размолвках и обидах. Она говорила:
«Жалей его, он у нас слабенький. Он у нас в доме единственный мужчина».
И получалось, что Миша о моих проблемах не знал, а мать по-своему преподносила ему происходящее в доме. Я любила Мишу и поначалу верила свекрови. Не сразу мне дошло, что она нас разъединяет, хочет, чтобы он только ее одну любил, ей одной верил. Я и свекровь жалела, объясняя скандалы в семье ее нездоровьем. Страдала, но не решалась сказать ей, когда считала, что она не права, только мучительно пропускала через себя все услышанное.
Первое время я не могла разобраться во всех хитросплетениях сюжетов споров родственников, не понимала, из-за чего у них разгорался сыр-бор. Я не умела развести спорщиков по сторонам и благоразумно молчала, предпочитая выжидательную позицию, хотя в сердце нарастало глухое раздражение. Я не считала себя вправе давать советы старшим, только прислушивалась и присматривалась. Думала, что в случае необходимости, если Миша не справится, я смогу вмешаться и доказать абсолютную бесполезность и полную безосновательность их споров. Вспомнился один случай. Я было открыла рот, чтобы возразить свекрови, но потом раздумала и чуть улыбнулась мужу, словно ища его похвалы. Этот краткий миг нашего общения доставил ему удовольствие. «Она меня послушалась!» – подумал он. «Мы смотрим на эти вещи одинаково», – ошибочно порадовалась я.
Родственники злились, ругались. Сметались все границы понимания, преподносилась псевдоинформация, слова передергивались, смысл их искажался. Они далеко уходили от реальности, что сильно осложняло примирение. Но, похоже, ссоры эти приносили им облегчение. Можно подумать, что так в их семье заведено. «Они, таким образом, встряхивают эмоции, щекочут нервы, устраивают себе разрядку, нарушая однообразие жизни? А более веселого развлечения нельзя было придумать? – размышляла я, продолжая заниматься домашними делами и поглядывая на бабушку, которая была нечувствительной к происходящему в ее семье. – Может, она умеет отключаться? Не подпитывается же она энергией ссор и дрязг, как утверждала одна моя знакомая. В это я не могла поверить. Но зачем причинять страдания другим просто так, без надобности, без повода»? Не могла я придумать для их поведения какую-нибудь убедительную причину. А они были нелицеприятные и примитивные…
Среди неописуемого шума, в котором один был не в состоянии перекричать другого и тем более всех остальных, мое молчание казалось мне зловещим укором, не прекращающимся ссорам и взаимным упрекам. Как-то вспомнилась фраза: «Ничто так не сближает людей, как наличие общего врага». Против кого или чего они ссорятся и объединяются? Зачем промывают друг другу мозги? Что хотят доказать? Скандал у них мог разразиться буквально из ничего. Они умело нагнетали истерическое напряжение, забираясь в голосовом поединке все выше и выше.
Иногда я пыталась остановить Мишу взглядом, который должен был заставить его умерить свой пыл, соизмерить свои силы и впредь быть настороже: не ловиться в капканы раздражающей нелогичности родни. Но он не хотел замечать моего виртуального вмешательства. Тогда я спросила: «Твои родственники не знают, что такое любить и уважать? Они все меряют только на деньги? Так объясни им, что любовь – это когда кто-то для тебя важнее, чем он сам, когда думаешь не о себе, а о том кто напротив. Если люди любят друг друга, многое в их взаимоотношениях упрощается. Они легче прощают, уступают, не замечают мелочей». Мой вопрос озадачил Мишу. И мне, наконец, дошло, что каждый из них любит только себя.
Я ненавидела эти вздорные, постыдные ссоры. Моя душа рвалась к красивому, светлому, а попадала в черную яму лжи, двуличия, и мне казалось, что колесо моей жизни катится под гору. В такие часы мне уже не верилось, что наше счастье возможно. Сжигающее душу смятение неудержимо нарастало. Наверное, я выглядела загнанно, беспомощно, но ничего не могла с собой поделать. «Они и святого доведут до ручки, – горевала я. – Время жизни в семье мужа как годы заключения: один к трем».
В тот первый год совместного проживания я поняла, сколько во мне слабости, неуверенности, нерешительности, какой-то внутренней робости. «Я напрочь лишена способности противостоять злу? Я смиренно признала их силу, их первенство в моей жизни? Я для них пигалица, ничтожество? Я не такая как они, поэтому вся семья мужа дружно объединилась против меня в холодном неприятии?» – предполагала я.
«В семьях не бывает, чтобы без сучка и задоринки. Ты привыкнешь к ним», – убеждал меня Миша.
«Но если эти сучки ежедневные? А если я не хочу привыкать? Я замуж выходила, чтобы жить в этом аду? Для тебя такая жизнь привычна и приятна? Ты же обещал…» – горько возражала я, вспоминая счастливое лицо свекрови, когда Миша впервые повысил на меня голос. Я по наивности подумала тогда: «Чего больше в ее улыбке – глупости или фальши?» А она искренне радовалась!
Я не могла разобраться в себе, что уж говорить об остальных. Наверное, поэтому первое время была склонна искать несообразности в себе и в своем восприятии их жизни. Я анализировала причины своих слабостей, выискивала в себе недостатки. Я удивлялась самой себе: «Откуда эта бесконечная «сложность» и «неисчерпаемость» проявлений моего существа, неспособность к решительным действиям, откуда молчаливая покорная растерянность?» Интуитивно я понимала, что добрыми делами и честностью мне не справиться с этим семейством, а иначе я жить не умела. Я знала, что с разными людьми человек должен вести себя неодинаково, но у меня не получалось расстаться с тактом, добротой и мягкостью. Они во мне были неистребимы.
– Как в Мише пороки, – усмехнулась я. – У меня есть подруга. Она тоже не сразу распознала семейку своего мужа. Мы же, выходя замуж, как правило, не знакомимся с бытом своих будущих родственников, знаем только его парадную сторону. Как котов в мешке их себе в нагрузку получаем. Так вот, ее благоверный как, бывало, разживется бутылкой, так в доме дым коромыслом. Дружки со всей улицы сбегались, да еще командовали ею, мол, огурчиков тащи баба, яичницу жарь. И все с глупыми ухмылками, пошлыми шуточками и жестами. Возмутительно с ней обращались. А она из интеллигентной семьи. Долго терпела. А как-то схватила огромный дрын и давай их охаживать и матом поливать. Выставила всех самым грубым образом. Вмиг отвадила.
– Я не допускала непарламентских выражений. Язык не поворачивался произносить гадкие слова.
– С подобными людьми надо говорить на их языке, иначе не поймут. Алинка тоже не умела и не хотела. Достали. Пришлось ради семьи один раз переступить через себя. Прости, я отвлеклась, продолжай.
– Бремя всех этих ненужных эмоций выводило меня из себя, я жутко уставала, но настраивала себя: «Уж год я как-нибудь потерплю. Стрессы, заканчивающиеся победой не вредны».
Когда моя жизнь зависела только от меня, все было просто и ясно, я всегда побеждала. Я отлично кончила школу, университет. Имела неплохие спортивные успехи. Я считала себя уверенным человеком с точным расчетом целей и средств. А в чужой семье оказалась неспособной даже отвести от себя незаслуженные обвинения, потому что меня не слушали, игнорировали. На меня наседали, а Миша не защищал. Я давала сбить себя с толку, направляла свои мысли в сторону оправдания мужа. Мне хотелось видеть в нем союзника. Как бы не так! Сподобится он! Я, видно, ждала от него слишком многого.
– Если есть повод поиздеваться над более слабым, почему бы не воспользоваться им, – ехидно хмыкнула я в адрес обидчиков Маши. – Да… не встретила ты понимания. Расклад сил «на геополитической карте» Мишиной семьи был не в твою пользу. И центром, «мировым жандармом» в их «схватках» являлась его мамаша. И что делили?
– Мои опасения стали быстро оправдываться. Жизнь подбрасывала все новые и новые неприятные сюрпризы. Не укладывалось в моей голове странное поведение Мишиной мамы, не вязалось оно с моим понятием о семейной жизни. Я меньше всего хотела бы мешать ей жить, но она сама не отпускала нас. Я не могла взять в толк – почему, а Миша не хотел мне объяснять. В общем, надолго я заблудилась в лабиринтах их семейных передряг. Нейтральная позиция не спасала.
– В жизни всегда больше вопросов, чем ответов, – вздохнула я.
– С моей точки зрения я вела себя с ними правильно и не представляла, к чему во мне можно было цепляться. Оказывается, можно просто оговаривать, лепить из лжи какой угодно образ за моей спиной, тщательно подготавливать и настраивать всех на неуважительное отношение. Я была наивна, прямолинейна, честна и откровенна в своих делах и мыслях. А открытый человек – отличная мишень. Зависть и злоба порождают беспамятство на чужие, добрые дела. Свекровь бесило мое трудолюбие, моя искренность. Она ненавидела все хорошее во мне, оно было укором ей и ее семье. Моя честность была им как яркий свет для больных глаз или громкий стук при головной боли. Свекровь умудрялась вменять мне в вину даже мою заботливость. Я удивлялась ее грубости, резкости, неумению находить простой выход, стремлению делать «из мухи слона».
Я рассказывала свекрови, что за всю жизнь не слышала, чтобы в моей семье кто-либо повысил голос, неуважительно о ком-то высказался, потому что считалось, что люди должны радовать друг друга. И если с соседом случалась беда, отринув все мелкие обиды, которые когда-то претерпели от него, не считаясь ни с чем, помогали, выручали. Я надеялась, что она поймет меня. Просила объяснить причины их ссор, ведь серьезных поводов к ним я не видела. Но мое недоумение и сочувствие к проблемам в их жизни тоже бесило свекровь. Она не отвечала, а только мстительно улыбалась. Я угадывала низость окружающей меня семьи, но не руководствовалась этим в своем к ним отношении. Не умела и не хотела. Я желала помочь им выбраться из капкана собственных заблуждений. А свекровь лишь исхитрялась и ловчила, чтобы посильнее меня ужалить. И если она убеждалась, что ее ядовитые стрелы попали в цель, в глазах ее поблескивала злобно-радостная внимательность.
Я считала, что любовь и забота в семье должны быть чем-то само собой разумеющимся, а их отсутствие – странным, нелепым отклонением от нормы. Здесь же все обстояло совсем иначе: каждый искал себе выгоду в этом неизбежном совместном проживании. Совершая по отношению друг к другу дурные поступки, родственники будто бы старались что-то внутри себя то ли обезболить, то ли усмирить. При этом в их глазах светилось бесстыдное торжество победы.
А Миша стал их копировать даже по отношению ко мне. Мои короткие, спокойные, обоснованные фразы только распаляли его. Он кричал до тех пор, пока я не разволнуюсь, и не начну обвинять его в бессердечии и нелогичности. Уйти я не могла. Я занималась домашними делами, а он долбил, долбил… «Все они одного поля ягода», – поняла я.
У Миши на все мои слова был один ответ: «Только идиот всегда прав». На что я объясняла ему, что если я хоть на одну десятую процента сомневаюсь в своем мнении, то замолкаю. Но когда я абсолютно уверена в своей правоте, то отстаиваю свою позицию и, естественно, выигрываю. И идиотизм тут вовсе не причем. Но мои доводы он не принимал, даже не пытаясь опровергнуть, и только иронизировал: «У тебя на все есть объяснение, даже на то, на что у тебя не спрашивают».
Это теперь я понимаю, что Миша был непорядочным, а тогда я считала, что он не может остановиться, потому что больной, нервный, а лежачего не бьют. Мне было обидно, но я все прощала ему, и после их затяжных изматывающих ссор достаточно быстро отходила, хотя на душе было горько и гадко. Я многократно пыталась разобраться и в причинах наших с ним ссор, чтобы они не повторялись. Но муж не желал выяснять, и получалось, что для него они не существовали. Боль обид была только у меня и, значит, по его выходило, что это я капризная. Он хотел жить легко и просто, оставляя последствия разборок тому, кого они трогали – мне, а ссоры тем, кому они были нужны – ему и матери. Ссоры, начатые его родней, он забывал мгновенно (Я не злопамятный!), а мои мелкие замечания или упреки помнил долго.
– Глупые намеки и необоснованные упреки – семейные пороки, – усмехнулась я.
– Ты когда-то советовала мне: «Больше хвали мужа». Но мать до того захвалила сына, что он ушел от реального восприятия самого себя. У него абсолютно отсутствовало критическое и ироническое отношение к своим достоинствам и недостаткам. Это уже граничило с глупостью! Ты не представляешь, как он с ума сходил от радости, когда мать называла его неотразимым красавчиком, восторженно воспевая его прелести. У меня глаза на лоб подскакивали от удивления, когда перед зеркалом муж, меняя позы, исходил слюнями и млел. Мой брат несравненно красивее, но моя мать не позволяла говорить на эту тему, чтобы не испортить его характер, чтобы у него были другие приоритеты, чтобы он не растерялся в жизни и не расплескал свои главные таланты. А как Миша расхваливал свои успехи! Каким бы он был, если бы занял высокий пост? Это и есть звездная болезнь? Самовлюбленность, не способствовала его пониманию того, что многие люди умней, удачливее, интеллигентнее и порядочнее в конце концов… Насчет порядочности помолчу. Не стоит поднимать эту тему, душу рвать.
Постоянно внушая сыну, что он больной, мать воспитала в нем неуверенность, в том числе и в мужских качествах. Она направляла его по пути ревности и приводила к мысли заранее мстить жене за возможные прегрешения на почве физической неудовлетворенности. Этим она убивала двух зайцев одновременно: мстила невестке и добивалась, чтобы сын любил только ее – готовую, защищая его, отдать за него свою жизнь.
Позже я поняла, что это были только слова, на деле его мать радела только о себе. Моя подруга, только раз побывав у меня в гостях, заметила: «Римская волчица», защищая свое потомства, может всех убить, а твоя свекровь ради себя готова кого угодно уничтожить. Вот подлое чертово семя! Из их окна даже солнце кажется неживым».
Было много странных, необъяснимых с моей точки зрения моментов в поведении семьи мужа, но я старалась не задерживать на них своего внимания. Даже вспомнив, пыталась не придавать им значения, изгоняя, стирая их из своей памяти, игнорируя, хотя полностью никогда не удавалось этого сделать.
– Ты не могла нравиться этой семье, потому что слишком отличалась от них. Они понимали, что делали плохо и нарочно изводили тебя. Такие люди грубостью прикрываются от таких наивных умников и праведников как ты, специально хамят, подавляя чужую индивидуальность, говорят слова, противоречащие здравому смыслу, чтобы обидеть, разозлить, вывести из равновесия, а потом тебя же обвинить в плохом поведении. К сожалению, наглые всегда получают больше, чем умные. Такова проза жизни, – рассудительно заметила я.
– Я тоже далеко небезупречна, но я поступаю правильно, даже когда меня никто не видит. Характер такой. Мне трудно жить, пока не расставлю все акценты, все точки над «и». Но в этой семье у меня ничего не получалось. Свекровь превратно трактовала мой характер, искала подтексты в моих словах, ожидала пакостей, и тем возвышалась в своих глазах, выказывая мне свое презрение. А тут еще соседка ее подзуживала: «Что-то слишком уж твоя невестка правильная. Не следует слишком уповать на ее доброту. Помяни мое слово – преподнесет она тебе сюрприз, гадость какую-нибудь сделает. Она себя еще покажет!» После этих слов, наверное, у свекрови еще большее недоверие ко мне закрадывалось.
Так открылась мне трагическая подоплека жизни в большой чужой семье. «Наука и техника шагают вперед семимильными шагами», а люди, как и прежде, часто злые и мелочные. И проблемы у них те же, что и много сотен лет назад… Получается, что законы, по которым развиваются отношения в семье, остаются по сути дела те же? Почему свекровь раздражает то, что должно трогать, радовать, располагать к себе?» – недоумевала я, пытаясь осмыслить побудительные мотивы ее поведения.
Примечательно, что бесполезные, непродуктивные скандалы развивались у них по одному и тому же сценарию. Семью лихорадило. Каждый из них не хотел сознаться, что неправ, что ошибался. И начиналась игра, состоящая в том, чтобы любым способом – криком до хрипоты, язвительностью, давлением на самолюбие и ложью – доказать другим свою невиновность, выбелить себя. Малейшее недовольство разрасталось как на дрожжах в яростное раздражение и требовало выхода. Они раздували самые пустяковые события, многократно усиливая их, без всяких на то оснований, придавая им максимум значительности, одновременно гася даже отзвуки самых хороших дел, сводя их на нет, чтобы никто не обратил на них внимания, а подчас и вовсе опорочивая их. Они постоянно видели какие-то заговоры там, где их и быть не могло. Возникал камнепад бестолковых страстей. Добавь к этому то, что каждый сам взвинчивал себя до прямых нападок, а винил во всем собеседника. Они доходили в своих обвинениях до абсурда, но все равно считали подобное поведение в порядке вещей. Каждый упивался раздражением другого.
Миша хоть и проявлял в спорах чудеса находчивости, но погасить их не мог. Он часто и сам не умел вовремя остановиться. Иногда, при всей своей категоричности, его слова вносили в их спор неопределенность. Это надо же было так уметь! И он наслаждался произведенным эффектом. Вот, мол, какой я умный! Случалось, что напротив становился колючим, грубостью сводил на нет любые аргументы оппонента, позволял себе нехорошо иронизировать, говорил с родней резко, громко, убежденно, как с ровесниками. Не воздерживался от гадких упреков, даже когда дело выеденного яйца не стоило, и с самым невинным видом говорил чудовищные, противоестественные, шокирующие меня вещи. Миша не умел и не хотел разбираться в частностях, не делал доброжелательных оценок. «Он с детства привык воевать подобным методом? Годами вырабатывал эту тактику боя или только теперь перенял ее у матери? Отцу его тоже крепко доставалось в этой «милой» семейке. Работал из последних сил. До донышка израсходовался. Не зря рано ушел из жизни, – думала я, и каждый раз наивно успокаивала себя высокопарной фразой: «Избранники Богов уходят молодыми».
Мать с готовностью взвинчивалась, поддакивая сыну. Она искала в нем верного союзника в борьбе против остальных, и, конечно, находила. Он как коршун бросался на любого, кто будто бы пытался ее обидеть. А эта мама сама кого захочет с удовольствием обидит. И разворачивалась очередная баталия. Жестоко ссорились. У каждого была своя правда и каждый бескомпромиссно ее отстаивал. «Странные, несуразные люди. Вместо того, чтобы поговорить по душам, копят обиды, накручивают себя, а потом желчь изливают друг на друга. Одно цепляется за другое и уже не остановить шквала незаслуженных, необоснованных упреков и не вспомнить с чего начиналась ссора», – думала я тоскливо.
Мать считала, что «разминки» между близкими людьми не задевают душу, только снимают раздражение и усталость. «Так почему же ближе к ночи все они начинают пить лекарство? Кому и зачем нужны эти скандалы? И почему они с каждой минутой становятся все громче, оскорбления разят все страшнее. Родственники не сдерживают свой гнев, быстро срываются на крик, бранные слова и вопли сменяют друг друга. И не похоже, чтобы их раздражение хоть немного смягчалось или стихало», – размышляла я. Мне казалось, спорам не будет конца, хотелось любым способом их остановить. Но благоразумие требовало от меня терпеть. Я не видела другого способа прекратить их «выступления», кроме как дождаться, когда его участники сами выдохнутся.
«Как же измучили Машу ссоры, если до сих пор, вспоминая их, она из души выплескивает столько боли!» – молча сочувствовала я подруге.
– В ссорах его мать то поддерживала сына, то поддакивала дочкам или сестрам, и невозможно было понять, на чьей она стороне. Двурушничество какое-то! И Миша, защищая кого-нибудь из семьи, находил у других уязвимые места. Он шел напролом, бил прямой наводкой, делал выпад за выпадом, пока не брал верх. Как говорят, носом землю рыл, чтобы доказать свою, якобы, правоту. Ему нравилось побеждать! И за ним это стало водиться все чаще и чаще, даже в разговорах со мной. А я просила об одном: «Не выстреливай грубостями, сначала подумай, стоит ли это делать?»
«Ты готов себя выставить каким угодно гадким, только ради того, чтобы за тобой осталась, пусть даже неумное и нечестное, но последнее слово? – удивлялась я. – Плохой характер побеждает в тебе разум?» Этими жесткими словами я пыталась остановить нелогичные тирады мужа.
«У любящих людей в ссорах тоже случается злость и раздражение, но это не перечеркивает их отношения друг к другу», – утверждал Миша.
«Если этот ад не каждый день и если после ссор наступает взаимопонимание и удовлетворение. А у нас их нет. Я живу в ситуации постоянного нервного напряжения. Ежедневные цейтноты и микрострессы губят мое здоровье, – возражала я. – Тебя это не волнует?»
– Да, многое я отдала бы, чтобы увидеть, как Мишка разговаривает со своим начальником. Может, он там агнец божий? От Инны я слышала, что умение получать удовольствие от разногласий – ключ к семейному счастью. Только споры – одно, а ссоры – это совсем другое. Ее бы в твою гоп-компанию! Она была бы там на высоте, – прошлась я по нашей сокурснице.
А Мария продолжила рассказ:
– Я доказывала Мише свою точку зрения, но он, согласившись со мной, прекращал разговор лишь за тем, чтобы завтра опять-таки вернуться к своему мнении, вернее, к мнению матери. Свое, как я поняла много позже, он так и не научился вырабатывать. Мне хотелось поговорить с мужем, держась за руки, как в студенческие годы. Я так уставала от постоянных бурь и мелких пошлых страстей его беспокойного семейства! Я считала, что худой мир всегда лучше доброй ссоры. «Если можно не воевать, нужно не воевать», – один из принципов христианской жизни. И не надоедает им соседей развлекать?» – удивлялась я. В чем я находила отдушину? Что было той защитной стеной, за которую я пряталась, старалась выжить морально и духовно? Только надежда на лучшее будущее.
Я говорила мужу: «Я отказываюсь углубляться в суть ваших ссор, меня уже не волнует, кто из вас прав, кто виноват. Я хочу ограничиться рассуждениями, необходимыми для того, чтобы доказать твоей семье, что наше с ними дальнейшее совместное проживание невозможно, что наиболее справедливым по отношению к нам было бы признать за нами право выбирать. Один не воздержан, потому что молод и неопытен, другие – потому что стары и болезненны. Напрашивается единственно разумный вывод, приводящий к разрешению всех проблем сразу – жить нам в общежитии. Но Миша не хотел уходить от матери. Его все устраивало. А на мои просьбы он насмешливо отвечал: «Ну как же, у тебя же все заранее запланировано и рассчитано на ближайшие десять лет!»
Я не понимала мужа. Об отдельно проживании мечтает всякая молодая семья. У нас не было возможности спокойно уединиться, мы разучились быть ласковыми, но я еще верила, что если мы будем жить самостоятельно, Миша станет прежним, каким был в университете. «Ведь в нем эта странная, неприятная неуверенность раньше никогда не проявлялась, ее не было в его характере. Он изменится к лучшему! Придет время, и для нас взойдет солнце!» – внушала я себе. Ведь я тогда была права? – спросила меня Маша.
– Что я думаю по этому поводу? Ой ли! Даже при моей манере пытаться все слова и ситуации подвергать положительному анализу, я должна признать, что согласилась бы с тобой, только при одном условии: если бы вы переехали в другой город, пока гнилая обстановка этой семьи не захватила Мишу полностью. Иначе, даже получив отдельную квартиру, он не избавится от влияния матери и твоя жизнь останется невыносимой. Насолить вам она успеет много… а вот доброты от тебя так и не наберется. Нужна она ей, как в бане пулемет. Подобное, к сожалению, случается в семьях не так уж редко. Такие особи, как твоя свекровь, не понимают, что главная ценность для любого человека – это его жизнь, а единственное чудо, которое хотелось бы ему иметь – это любовь. Для них эти простые истины – словесная шелуха, – категорично ответила я на прямой вопрос подруги.
Маша грустным кивком подтвердила мои слова.
– Я долго молчала, но со временем успокоительные импровизации внутри меня стали терять легкость. Мне самой надоела покорная осторожность глупой овечки. Нескончаемые скандалы и следующие за ними стенания, в конце концов, сломили мое терпение. Я не выдержала и с отважным простодушием молодых лет встряла в их ссору и спокойно выложила все, что о них думаю. Свекровь, слушая меня, самодовольно улыбалась простоте и наивности своей ученой невестки, и насмешливая складка сохранялась в уголках ее губ до тех пор, пока ей вдруг не дошло, что она может лишиться объекта для издевательств. И она встала на дыбы. Помимо тайной борьбы против меня – о которой я долго не догадывалась – она повела еще и открытую.
В кои веки я позволила себе момент откровения и естественно потерпела полную неудачу. Пробный камешек только вызвал проявление взаимного внутреннего ожесточения. А чего я ожидала, на что надеялась? Думала, переверну у них все кверху дном, выплывет правда и все сразу изменится? Целоваться со мной полезут? На кой им моя правда?.. Конечно, разразился дикий скандал, который продолжался три часа кряду. Меня будто уронили затылком на холодный бетонный пол и хлестали, хлестали словами, не давая одуматься и подняться. Я потом долго не могла отделаться от чувства вины за свою несдержанность. Перед сном я попыталась с Мишей объясниться. Но он выхватывал из нашего с ним разговора лишь фразы, дополняющие или подтверждающие знания, которыми он уже располагал в беседах с матерью. Миша признавал мои утверждения справедливыми, но только в той степени, в какой они не наносили вреда и подкрепляли достоверность его положений, тех, что крепко сидели в нем, может быть вдолбленные матерью еще в детстве. Он их затвердил и не позволял себе ни на шаг от них отступать. Остальные как бы просеивал сквозь редкое сито маминых мнений. Не задерживались мои главные слова в его голове. Откуда было взяться сложным конструктивным диалогам, терпеливым подробным разъяснениям любого вопроса, если Миша как робот, был четко запрограммирован на определенную форму поведения, отторгающую любую другую, пусть даже очень хорошую и правильную с моей точки зрения? И с ним я должна была соотносить свои действия?
Мать вбила ему в голову, что любая критика в ее адрес – заведомая ложь, а всякое предложение жены надо отвергать и делать по-своему, точнее, по ее. Бывало, я попрошу Мишу что-либо объяснить в его поведении, а он машинально оттарабанит мне что-то в ответ без всякого выражения, не вдумываясь в смысл сказанного, и все. А я потом удивляюсь, почему это он отказывает мне в том, на что я вправе рассчитывать?
Миша не понимал, что ругань в семье шокирует, мучает меня, ведь для него она была нормальной, естественной составляющей родной среды обитания. Он даже шутил, что бранные слова в определенных условиях обретают неожиданную нежность, с чем я категорически не соглашалась. Я видела, что его матери нравится находиться в состоянии постоянного конфликта. Мол, хочу вспылить – вспылю, хочу оболгать – пожалуйста! Я такая! И остальные вольно или невольно втягивались. Порядочный человек, похоже, казался им нелепым уже потому, что пренебрегает бессчетными, мелкими возможностями сподличать, досадить, поиздеваться.
Элементарная забота об удовлетворении своих гадких желаний толкает их на низкие поступки гораздо чаще, чем я могла бы представить, исходя из общепринятых понятий о мелко непорядочных людях. Наверное, поэтому никакого сочувствия в лице мужа я к себе не обнаруживала, когда он, не смущаясь, на следующий день заявлял, что я не права, хотя ночью на эту же тему говорил противоположное. Он еще умудрялся обижаться и возмущаться, если я поражалась отсутствию в нем твердых принципов и морального стержня. Доведись мне снова, я бы…
– Прыгнула бы выше головы? – усмехнулась я сочувственно.
– Не лишним будет сказать несколько слов и про то, что когда я заводила разговор о том, как издевается надо мной его семья, пока он отсутствует, Миша отворачивался, давая понять бесперспективность дальнейших прений. Не докажешь же ему, что даже любящие родители могут ошибаться не реже, чем безразличные. Я говорила впустую. Он твердо стоял на страже интересов своих родственников, не считался с моим мнением, и даже вменял мне в вину семейные разногласия. Видит бог, я не могла быть генератором их ссор. С чего это вдруг им стало требоваться мое присутствие или одобрение, чтобы начать ругаться? Для этого им любой предлог, не продиктованный здравым смыслом, был хорош.
Я недоумевала: «Почему Миша себя так вознес?» И предположила, что, наверное, с детства часто обижаемый детьми, униженный бедностью, постоянным давлением матери, он привык разговаривать лишь с самим собой, жалея себя, критически не анализируя свои мысли, не противореча себе, что приводило к признанию за собой правоты, непогрешимости своих решений. Это, в свою очередь, приучило игнорировать и не принимать во внимание чужое мнение. А теперь, выучившись и повзрослев, он стал требовать сатисфакции. Но диктат матери так и не смог превозмочь.
Я после ссор долго не могла уснуть, ища пути смягчения ситуации. Мне почему-то вспоминалось раннее военное детство, ночи, полные леденящего страха смерти, доводившего до слез, до крика пробуждения… И теперь я снова чувствовала себя маленькой, беззащитной, одинокой и несчастной в этом чужом городе, в чуждой неприветливой семье. Мне так хотелось тепла и поддержки! Я не понимала, почему семью надо строить на зависимости, унижении, а не на любви.
Я думала: «Почему бы Мише не стремиться вносить в нашу жизнь праздничные моменты? Ведь умел же он быть интересным, когда ухаживал». Это невозможно в этой пасмурной семье? Я имела над Мишей власть, пока была свободная, независимая, пока ему приходилось завоевывать каждый мой взгляд, каждую одобрительную улыбку? Некоторые парни по водосточной трубе поднимались к окну любимой, а потом ни содержать семью, ни помочь жене в доме не умели, потому что «одноразовые». А Миша и по трубе не полез бы. Наверное, поэтому некоторые уверенные в себе разведенные женщины не торопятся второй раз выходить замуж. Они держат желающих их мужчин на расстоянии, чтобы те не переходили на прозу жизни.
Много раз я уговаривала Мишу не прятаться за спину мамы, начать самостоятельную жизнь. Говорила: «Хватит играть в пионерский лагерь. Чтобы мы не ссорились, не вмешивай в наши дела маму». Я пыталась с ним обсуждать наши проблемы, строить планы, просила не говорить о них матери, чтобы она их не разрушила. Он обещал, а на следующий день все ей выкладывал. Она торжествовала: у нее был повод затеять скандал. В ней закипала злоба: «Невестка ей не подчиняется!» Ее душил страх потерять влияние на сына. Она свирепела от его малейшего неповиновения. Едва ли ты, представляешь себе, как мучительны для меня были вечера в этой семье!
К концу «срока» жизни в чуждой семье, меня стало раздражать даже то, на что раньше я не обращала внимания, а надо было. Например, рассказывала я мужу что-то об опере, а он пренебрежительно выслушивал или высокомерно прерывал, мол, ерунда это все. Правда, признавал мою удивительную память, когда я цитировала отрывки из классиков. «Я ценю твои знания в технике, а ты мою эрудицию не признаешь», – обижалась я. «Мои знания полезны, а от твоих какой толк?» – смеялся он. «Но ты же считаешь себя интеллигентным человеком», – сердилась я, не понимая его позиции. – Как глубина знаний не определяется только суммой знаний – еще требуется воображение, – так и интеллигентность содержит в себе нечто большее, чем набор правил поведения. Больше преференций получают такие качества как доброта и порядочность.
А как-то Миша застав меня за решением занимательных задач из журнала «Квант» насмешливо заявил: «Они тебе по силам?» Тут уж я не выдержала: «Мне по силам было поступить в университет, а ты даже боялся пытаться. И студентом тебе не удавалось решать задачи, вызывавшие у меня затруднение. Если ты больше меня знаешь в какой-то одной области, это не перечеркивает моих знаний в другой. Дед мне говорил: «Чтобы тебя не заносило, и чтобы ты не заигралась, чаще вспоминай тех, кто умнее и успешнее тебя. Есть места, где ты не самая главная». Но Мишу мои слова не задевали. Я тогда еще подумала: «Мечтала гордиться мужем, но пока нечем. Это обычный мужской гонор или он нарочно принижает меня, чтобы подчинить?»
– Оказалось, что в нем и то, и другое. Как говорит современная реклама: два в одном, – рассмеялась я. – Твой Миша – зеркальное отражение мужа моей сестры. Один к одному. Но она меньше тебя рефлексирует и много жестче ведет себя с семейством своего благоверного.
– И у них в этом отношении все устоялось? – живо поинтересовалась Маша.
– Ну не так, чтобы совсем, но все же… – промямлила я неуверенно.
– А я под градом грубостей своей «очаровательной семейки» умела только тараканов на полу искать.
И вот я забеременела. Я ходила счастливая, я летала! Такого теплого, радостного внутреннего торжества организма я никогда не испытывала. Это было богатое красками, нежнейшее чувство материнства: красивое и настолько восхитительное, что невозможно описать словами. Ни с чем несравнимое, возвышенное, божественное состояние! Я чувствовала себя особенным, самым счастливым человеком на свете. Я узнала, что такое истинное, настоящее женское счастье ожидания появления новой жизни! Оно потаенное, глубокое и в то же время широкое, всеохватное. Оно – колыбель рая!
В этом ощущении – сколько безмерно-прекрасной, еще не полностью осознаваемой и прочувствованной любви! В нем собрана вся красота Земли, вся нежность мироздания! И при всей остроте и высоте этого чувства, оно оставалось мягким, удивительно трепетным, тонким. Я бы сказала – обостренно утонченным.
И что же? Вместо того, чтобы порадоваться за нас, мамаша подослала ко мне Мишу с требованием сделать аборт. Свекровь говорила:
«Ребенок станет пищать, а мы не будем спать».
«Так мы уйдем в общежитие», – радостно предложила я.
«Вы там грязью зарастете!»
«Эти слова не про меня, вы же знаете. Хотите оскорбить? Так я тоже могу, только воспитание не позволяет», – возразила я. Она поняла мой намек.
Тогда свекровь стала орать сыну: «Бросаешь меня! Какой ты сын? Я у тебя подзаборная!» И прочее… Я ей спокойно разъяснила: «Подзаборные – те, кого из дому выгнали, а вы у себя остаетесь и к тому же не одна. Мы уйдем, и вам свободнее станет. Мы здесь буквально на головах друг у друга сидим, а в общежитии у нас с Мишей будет отдельная комната». А она мне в ответ: «Ишь, распахнула дверь для своих мечтаний! Хочешь лучше нас жить?! Не позволю!»
«Зависть, жадность и хитрость – трехглавый змей, который одних лишает мозгов, других – жизни», – подумала я и ответила свекрови:
«Это что-то новенькое в вашем репертуаре! Вы не хотите счастья своему сыну? Но когда-нибудь мы получим квартиру и все равно уйдем от вас. Не лучше ли уже сейчас смириться с неизбежностью и не мотать друг другу нервы»?
А Миша, вместо того, чтобы поддержать меня, стал кричать, мол, мою маму не уважаешь, не жалеешь, нервничать заставляешь. Маму нельзя расстраивать, а меня так можно? Дурдом!
Мне создали такие условия, что я каждый день лила слезы. А свекровь открыто заявляла: «Я лучше знаю, что хорошо для моего сына. Все будет так, как я захочу». Она знала, как этого добиться.
Через месяц ежедневных скандалов у меня появились сильные боли внизу живота. А еще через месяц произошел выкидыш с большой потерей крови. Врач попросил родственников сдать кровь, но все сослались на нездоровье. Полгода я ходила на работу с головокружением. Ты знаешь, оперировавший меня врач жестко требовал рассказать, что я пила, чтобы лишиться ребенка. «Все признаки вмешательства налицо», – утверждал он. Тогда я расплакалась и ответила, что все равно у меня будут дети, пусть даже против воли свекрови. Он все понял и сказал: «Уходите на квартиру» и больше меня не «допрашивал».
– Понимаю, в такой житейской обстановке меркли и гасли лучшие чувства, затаптывались любые нежные движения души – все то, что делает человека добрым и счастливым, – вздохнула я.
– Я не находила выхода подавленным чувствам, и в семейной жизни уже не видела ничего привлекательного. Мы разучились улыбаться, мы безвылазно сидели дома. Если бы мне дали общежитие, я бы и дня не осталась в этом клоповнике, и мужа потихоньку перетянула бы. Миша почувствовал бы, где ему спокойнее и радостнее, понял бы, что мой мир веселее, добрее и справедливей. Не зря говориться, что родственники, как горный пейзаж, хорошо смотрятся издалека. Я знала лучшие времена, а мой муж всю жизнь в этом аду жил. Хоть он и родной Мише, но от этого ему не легче. «Может, как и я, он каждый день на грани срыва, только виду не подает, потому что мужчина», – сочувствовала я мужу.
– Я думаю, свекровь держала сына рядом с собой еще и потому, что вы отдавали ей всю зарплату, и она сама распоряжалась ею. Не правда ли?
– Я как-то об этом не подумала. Благоразумие советовало мне самой вести свой бюджет, но Миша сказал, что в их семье хозяйка – его мать, и мы обязаны отдавать деньги в общий котел. Я подчинилась, надеясь, что долго мы у них не задержимся. К тому же я понимала, что если «кто выше всего ставит покой своих близких, тот должен хотя бы на время отказаться от самого себя».
– И куда это может завести? Надо сочувствовать, снисходить, но не в такой же степени, чтобы нарушать свои принципы, свои жизненные установки.
– Миша не поддерживал меня, а одна я не могла справиться с этой оравой. На словах он готов был, что угодно для меня сделать, а на деле… только привносил психологическое напряжение. К тому же у меня воспитание интеллигентское: уважать старших научили, а защищаться от них – нет. И как тут что-то требовать и отстаивать?.. Знаю, стремление ни во что не вмешиваться – признак слабого духа. Но эту семью можно было поставить на место лишь грубостью, а я не могла обругать, обозвать, повысить голос.
– Не интеллигентность, крепостная душа русской женщины тому виной. Каждый в больших семьях ведет себя так, как ему позволяют родственники, – усмехнулась я. – А ты была слишком доверчива, прямолинейна и добра, вот и засосало тебя их болото.
– Я знала, что надо было иногда хитрить, но не умела. Не могла поперек себя идти. Мне всегда казалось, что добиваться любви хитростью как-то нехорошо. Пробовала. Но чувствовала себя неполноценной, непорядочной, обгаженной… Для меня хитрить, как лгать.
– Идеалистка. Умный, с хитринкой человек получает от врагов больше, чем глупый от друзей. Только понимание этого постулата даже с годами приходит не всем, – заметила я.
– Квартиры я ждала пять лет. За это время мы с Мишей сильно отдалились друг от друга. Общаться с людьми – не интегралы брать. В математике все много проще. Там можно рассчитать, предусмотреть, четко оговорить граничные условия. А человек – существо непредсказуемое в разных ситуациях. Всяк под своими углами зрения, многослойно и разнопланово трактует происходящие вокруг события. Ну что мне тебе, математику, объяснять. А в этой семье каждый из своего характера исходил, свое мнение превыше чужого ставил, свою линию гнул и выгоду искал, никому ни в чем не уступая. Отсюда все последствия. Я мыслила жить просто: я в ваши дела не вмешиваюсь, и вы ко мне не приставайте. Не вышло. Не оставляли меня в покое: требовали, надзирали, хамили, оговаривали. Не соскучишься!
А защитить меня было некому. Под покровом внешней респектабельности – таким я знала Мишу в университете – в нем причудливо уживались черты, о которых я прежде не подозревала: слабохарактерность, необязательность, откровенный эгоизм. Как-то совершенно незаметно для себя я попала в его семье, пожалуй, в наиболее интересную группу людей – в разновидность «бедных родственников», хотя, казалось бы, ни по каким параметрам не подходила в эту категорию. Я много знала, многое умела, по крайней мере, больше, чем все вместе взятые женщины Мишиной семьи. Я могла быстро придумать и за пару дней изготовить модную шляпку из подручного материала, починить обувь и любую одежду. Я даже умела прясть. Я все себе сама шила и вязала. И мужские дела мне были привычны. Все, чему я научилась в детстве, мне в жизни пригодилась, потому что всегда жила очень скромно.
Запомнилось мне в ту пору неожиданно возникшее и все усиливающееся чувство собственной неполноценности. Я ничего не стоила в мире этих людей, живших без явных признаков культуры. Позже и моя двоюродная сестра, врач по образованию, тоже попала в такую же ловушку.
Я не понимала, что они ценят в своей жизни, и терялась в общении с ними. Наглость, неизвестно на чем основанное самодовольство и чувство превосходства, ложь, зависть, пренебрежение к другим, на них не похожих – вот что я видела ежедневно. Они умные, а все остальные у них – дураки. Наверное, они под дураками подразумевали тех, кто не умел им противодействовать. Ни зависти, ни ревности, ни жестокости не было в моем характере. Это к концу «срока пребывания» в семье мужа, мне на короткое время пришлось обзавестись отравляющей жизнь ревностью. Да ревность ли то была? Оскорбленное, растоптанное чувство собственного достоинство во мне страдало, когда я поняла, что Миша лишил меня не только своей любви, но и уверенности в себе без всякой вины с моей стороны. Я тогда будто потеряла ту прежнюю себя…
Постепенно я начала догадываться, что издеваться надо мной для свекрови было важнее здоровья сына. Не зная точно, и будучи не уверенной в том, что подобного рода люди существуют, я ругала себя за предвзятость, за глупые фантазии, требовала от себя смирения. А тут еще Мишина старая, упрямая, вздорная, вероломного нрава бабуся постоянно раздражала, мучила подглядываниями и указаниями…
«Ты вчера моего внучка чуть с постели не свалила. А если бы он сломал себе позвоночник. С моим знакомым случилось такое…» – бубнила она, смущая меня своим выставлением напоказ наших интимных отношений.
Мы вздрагивали от каждого шороха, скрипа дивана, разучились даже обниматься. Миша уже не целовал меня, уходя на работу. Он боялся ревности матери? Все мои разговоры про общежитие, мои тихие жалобы на его родственников, кончались тем, что муж утверждал, что я ненавижу его маму. Ненависти я не испытывала, но за что ее было любить? Как видишь, крепко мать в кулаке держала своего сына.
Снова пришло лето, Миша, как обычно, уехал в Сочи лечить нервы, а одна из его теток принесла мне шерстяные нитки и журнал на немецком языке, чтобы я связала для Миши лыжную шапочку особого фасона. Она должна складываться и раскрываться как шлем и служить одновременно шапкой и шарфом. Зная вкус Миши, я выразила сомнение по поводу подарка, но отказаться не смогла. Конструкция оказалась сложной, мне проще было связать свитер. Я несколько раз переделывала изделие, вязала все вечера после работы и все выходные, но к приезду мужа справилась. И что ты думаешь! Когда я торжественно преподнесла ему подарок, он померил его и отшвырнул на диван со словами:
«Ерунда какая-то, не буду это носить!»
Я настолько была ошарашена, что ничего не ответила, только растерянно взглянула на уговорившую меня тетю. Мишу не интересовало, что я с любовью работала, душу вкладывала. Мне было горько его невнимание, его нежелание хотя бы из вежливости смягчить свой отказ. Ну не понравился подарок, так без пренебрежения, мягко объясни, чтобы не чувствовала я себя оскорбленной, найди подходящие случаю слова. Разве это так трудно? Но Миша не хотел понимать моих переживаний. Он считал себя непогрешимым.
– А ты бы объяснила ему, подсказала, – не удержалась я.
– Если я пыталась мягко и спокойно объяснять Мише, в чём он, с моей точки зрения, не прав, или чем он меня обижает, то в нем мгновенно поднимался дух противоречия. Он ощетинивался, и начинал доказывать, какая я плохая, что все не по мне, и что я никого не люблю, в том числе и его, что у меня дурной характер. Я терялась от такой бури необоснованных обвинений, начинала плакать и замыкалась. А он никогда не просил прощения, не жалел меня, ждал, пока я сама успокоюсь. Он вел себя так, словно ничего не произошло, говорил, какой он хороший, не обидчивый, легко все прощает и забывает. (Быстро впитывает и тут же выбрасывает из головы? Способный!) Получалось, что это я его обижала. Я плохая, а он золотко. Я же не позволяла себе беспардонно его критиковать, щадила его самолюбие, берегла здоровье и только просила быть снисходительней, терпимее к мелочам.
Как-то свекровь захотела, чтобы я связала Мише свитер. Я согласилась с условием, что сама выберу фасон, цвет и качество ниток. Они должны быть мягкими, чтобы не раздражали его нежную кожу. Я открыла свою книгу по рукоделию, показала свекрови картинку понравившегося изделия, чертеж к нему и расчет необходимого материала. Но она сделала по своему. Я чуть ни со слезами возмутилась: «В книге написано, что для свитера данного размера необходим один килограмм двести грамм шерстяных ниток». Свекровь заявила, что продавец посоветовала ей взять килограмм. «Вот и пусть она вам вяжет, – рассердилась я. – Если в книге будет написано, что вам на блузку с длинным рукавом требуется два метра двадцать сантиметров ткани, вы же не станете покупать полтора? Сэкономили на сыне? Мне лыжный свитер вязать с короткими рукавами или сделать не доходящим до талии? Может, вас безрукавка устроит? В таком случае я не отвечаю за то, что получится. Вспомните притчу про семь шапок».
Заняла я у соседки денег, чтобы докупить ниток, но они в магазине закончились. Пометалась по городу. Бесполезно. Ну и связала куций свитер. Сначала его примерил наш невысокий сосед. Он ему был впору, сидел как на картинке – залюбуешься. А Миша в нем выглядел подростком-переростком. При мне мамаша ничего не сказала, но потом внушило Мише, что я не умею вязать и зря деньги перевела. И конечно, он поверил матери. И следующий свитер из грубой овечьей шерсти Миша не стал носить, потому что он «кусался», что я и предсказывала.
Я старалась все в доме делать так, чтобы не к чему было придраться, потому что знала: не преминут воспользоваться моей малейшей ошибкой или оплошностью, чтобы напоминать о ней при каждом удобном случае. Так и это их бесило. Они все равно искали к чему бы прицепиться, пусть даже необоснованно. И так им нехорошо, и этак плохо. Не угодишь. Мне казалось, что и Миша не способен осмыслить частности, тонкости домашнего быта, тем более, что не старался в них вникать, не хотел затруднять себя «мелочами». «Так почему же они его раздражают? – терялась я в догадках.
– Да потому, что мама его «накачивала», – фыркнула я.
– И все же мне все равно хотелось делать Мише приятное. Это была моя потребность. Как то решила испечь сметанный торт. Миша очень любил сладкое. Боже мой, с каким удовольствием я его готовила! Я никому не доверила ни одной операции. Свекровь пыталась заставить меня вместо масла положить маргарин, уменьшить число яиц. Но я не послушала ее, потому что решила сделать настоящий, полноценный торт. Мое старание даром не пропало. Торт вышел на удивление вкусным, нежным, пышным и, может, оттого, что был с пылу, с жару, мне показалось, что такого вкусного я еще не ела никогда в жизни. Муж попробовал и фыркнул:
«Моя мама лучше готовит!» – и отставил блюдце.
Мать, конечно, торжествовала и ликовала. Ее незыблемый авторитет не пошатнулся и даже не дрогнул! Мое же сердце упало. Я молча ушла в магазин. Никто не сказал мне доброго слова, не поддержал, не успокоил. Мне больше не хотелось заниматься кулинарией. Позже я объяснила мужу, что его мама прекрасно печет песочное печенье. Оно нравится всем и мне тоже, но мы же не сравниваем гречневую кашу с манной.
Сколько еще обидного было за пять лет жизни в семье Миши!.. Вспоминать не хочется. Ты, наверное, думаешь: «Это такие пустяки! Зачем обижаться?» Но путь к главной цели у каждого человека идет по дороге, наполненной всякими пустяками. В короткой человеческой жизни нет мелочей, каждый день, каждый шаг важен и ценен. Нехитрые бытовые радости тоже нужны. Но когда тебя злые и досадные мелочи тюкают ежедневно, да еще по сто раз за день, то количество начинает переходить в качество. Они имеют свойство накапливаться и выходить на первый план, затирая лучшее, более высокое… Это так банально.
Есть огромное по времени прошлое, есть неосвоенное будущее. А настоящее – это всего лишь короткий интервал между ними, и мне хотелось, по возможности, сделать для своей семьи каждый его миг счастливым. Вот и занималась тонким «рукоделием», пытаясь вывязать красивое полотно взаимоотношений с мужем и с его семьей, стараясь вовремя подхватывать упущенные петли… А семья Миши продолжала решать свои проблемы по-итальянски, криком непонятно что доказывая друг другу… Как я могла их излечить, если мой собственный мозг уже занялся тоской, и щемящее чувство неудовлетворенности не покидало меня ни на один день?
Понимаешь, Кира, я ждала от Миши моральной поддержки, добрых слов, нежности, хотела, чтобы он откликался на мою заботу о нем, но я все больше убеждалась, что муж совершенно не понимает простых истин. Он не задумывается над ними, считает их ерундой. Он не желает понимать, что жизнь состоит из моментов, которые могут радовать или ранить близких. Собственно, он никогда не прислушивался к себе, не рефлексировал. День прошел – и ладно. И меня не слышал.
Вот тебе простой пример. Пришла я из магазина. Муж сразу забухтел: «Зачем принесла черный хлеб? Где ты такие дурацкие булки откопала?» «Другого хлеба не было. Может, не завезли или разобрали. А эти булки я купила, потому что в хлебнице совсем пусто, – ответила я обиженно. – Сам подумай, неужели я взяла бы эти, если бы рядом лежали твои любимые? А как бы ты поступил? С пустой сумкой вернулся? Ты же не можешь без булок завтракать. И вообще… я бы уважительно спросила, заранее оправдывая твой выбор, а ты с упреком, будто я в чем-то виновата».
Меня обижает его манера во всем, даже в мелочах винить меня.
– Обычная манера. Моя подруга вышла замуж за моряка. Ради семьи он оставил море и нашел работу в порту. Ревнивым был, не хотел жену надолго одну оставлять. Но тут начались капризы: «Почему к обеду нет мяса? Я мужчина!» «Если ты мужчина, так зарабатывай. Здоровый мужик, а сидишь на семидесяти рублях, как вахтер-пенсионер. У тебя двое сыновей растут. Чему ты их учишь?» – возражала ему жена. Так он еще и пить «с горя» начал, и винить ее во всем стал. Жена ему плохая! «Ты сам принимал решение, я тебя не неволила. Хоть сейчас иди в море или на суще ищи достойную работу. Понравилось бездельничать и жить на всем готовом?» – сердилась жена. Она все испробовала, чтобы мужа от бутылки отвадить, даже в церковь пошла к батюшке за советом. Видно, понадобилось добрать… не только людского, но и чего-то свыше… Преклонила голову пред иконой, а ее вдруг будто закрутило-завертело в вихре… Она потом ничего не помнила из того, что с нею тогда происходило. Одно поняла: расставаться ей с мужем надо. Но не решилась, не поверила в промысел божий. Он ведь отец мальчикам. Лет десять нервы мотал семье, пока дети сами не поняли, что такой отец им не нужен. Стыдиться, сторониться его стали. И только тогда она развелась.
– Когда событие, протяженное во времени…
– Бывший муж преследовал, грозил, требовал часть квартиры, подаренной мамой еще в ее девичестве… Когда вода выше головы, то уже неважно на сколько, – с усмешкой заключила Мария.
Сизифов труд – объяснять Мише то, что не заложила в нем семья еще в детстве. «Он, наверное, жил в своей семье, закрываясь от всего, в том числе и от хорошего?» – пыталась я понять и оправдать мужа. «А теперь он боится уронить себя в собственных глазах и, особенно, в глазах матери? Как же он с таким характером ведет себя на работе?» – волновалась я.
Быстро дома сполз с Миши внешний университетский лоск, смылась показная интеллигентность. Насквозь фальшивым оказался. Он перестал притворяться хорошим. Теперь в любом моем действии, в обычных словах, он, как и мать, видел только плохое, искал гадкий подтекст, и мне приходилось тратить много усилий, чтобы спокойно, терпеливо доказывать обратное. Чаще всего не удавалось. Если ссорились родственники мужа, я еще как-то могла терпеть, но когда нес ахинею муж, я, оставаясь без малейшей опоры, падала духом и уже смотрела на себя как на человека, который никогда не сможет выбраться из выгребной ямы. Я видела, что несмотря на мою способность любить, на умение делать добро, счастья не получалось. А мне казалось, что я заслуживала его. Были моменты, когда мне не хотелось жить. Я думала, что если не смогу переиначить свое теперешнее положение, не найду другого выхода, то терпение мое не безгранично… Конечно, это было глупо. Но как ни странно, эта мысль напоминала мне о необходимости бороться за свое счастье.
Как-то раз ехала я в трамвае с работы. Мой начальник случайно оказался рядом и шутливо обратился ко мне:
«Что-то вы одна так поздно гуляете? Почему муж не встречает вас?»
«Он в Сочи лечится», – ответила я.
Начальник рассмеялся:
«В Сочи, дорогая, не лечиться, развлекаться ездят».
Но, увидев, что его слова задели и расстроили меня, успокоил:
«Пошутил я, не сердитесь».
И вдруг он вышел на остановке вместе со мной.
«Не нравитесь вы мне последнее время», – сказал он, внимательно глядя мне в глаза.
Я опустила голову. И почему-то захотелось мне выложить ему все, что наболело:
«Дела мои обстоят не лучшим образом…»
Он слушал внимательно, как-то даже грустно. Может, уже не раз слышал или видел подобное. Потом сказал уверенно и твердо:
«Выбирайте один из двух путей: или рожайте детей, или занимайтесь наукой. О себе, о своем будущем думайте, а не о семье мужа. Неразрешимых проблем не бывает. Бежать от тупой обыденности нужно в науку или искусство. Вы же не готовы довольствоваться имеющимся? Пока вы молоды, не упускайте своих широких возможностей. А глупости из головы выбросьте, это малодушие. Вы умная, сильная, красивая. Излишняя мягкость вас губит. Во всем надо иметь чувство меры, даже в доброте».
«Хороший вы человечек!» – добавил он, и быстрым шагом направился к трамвайной остановке.
Я была удивлена и обрадована поддержкой этого человека, первой в этом городе. Я послушала его, с радостью ухватилась за его идею, и даже припомнила свою студенческую мечту продолжить заниматься наукой. Уже на следующее утро я пришла в ректорат с заявлением, чтобы получить направления на сдачу экзаменов в аспирантуру. И сразу, будто с души камень сняла. Нет, жизнь в семье оставалась прежней, но изменилась я и мое отношение к ее мелким пакостям. Они уже не так задевали. У меня была новая серьезная цель. Я почувствовала себя человеком! «А горите вы все синим пламенем!» – весело думала я, потому что едва эта мысль четко сформировалась у меня в голове, я уже не могла и не хотела думать о ссорах. Кира, тебе, наверное, чуть проще жилось? Свекровь у тебя – простая, деревенская женщина, а муж уже в студенческие годы был деловой и самостоятельный.
– Других проблем хватало. Расскажу потом. Продолжай, – нехотя ответила я подруге. Сегодня мне не хотелось говорить о своей семье.
Но по тону и по той заминке, которая последовала после вопроса, Мария поняла, что не все и не всегда было гладко и в моей жизни, что тяжело мне, не настроившись, поднимать пласты прошлых лет. И она продолжила исповедоваться, ничего не утаивая.
– Ну так вот, поняв, что мне не перешибить нравы этого семейства, и что в таких условиях мне лучше спрятаться в скорлупу и поставить перед собой другие задачи, я начала серьезно готовиться в аспирантуру. Сначала сдала на «отлично» философию. Затем взялась за немецкий язык. Мне даже показалось, что от меня отстали. Конечно, бурные спектакли продолжались с обычной цикличностью. Матери надо было как-то разряжаться, и она по-прежнему устраивала сцены из-за каждой ерунды. Видно, без подобных «ритуалов» жизнь ей была не в радость. Покой в семье не про нее. Может, от скуки ее разбирало? Но я уже относилась к ним с некоторой долей иронии.
Я не раз упрашивала Мишу по вечерам уходить из дому на прогулку, чтобы не быть участниками и свидетелем ссор, но он не соглашался, ссылаясь на усталость. А может, ему тоже требовалась разрядка. И вдруг он предложил мне:
«Пойдем, прогуляемся по городу?»
На сердце у меня потеплело. Ну, думаю, лед тронулся! Наконец-то он понял, что нам надо хоть иногда оставаться вдвоем. Ведь совсем личной жизни лишились. Только слышу продолжение его слов:
«Приемник свой новый возьму, «Спидолу», может, кого из знакомых встречу. Так хочется похвалиться!»
Я загрустила. Не меня, приемник Миша «выгулять» решил. И все-таки это была прогулка вместе, наедине. И мне было хорошо, и он был весел. Вернулись. Только переступили порог дома, как сразу почувствовали тишину перед бурей. «Боже мой, что еще случилось? В чем теперь мы виноваты?» – подумала я тоскливо. Начался скандал на три часа. Было уже около часу ночи, а я никак не могла понять суть ругани, почему мы на этот раз оба оказались гадкими? Но когда разъяренная мать швырнула тяжелую медную кружку в приемник, сделав огромную вмятину на любимой игрушке Миши, я поняла, где «собака зарыта».
«Она и к приемнику ревнует?» – недоумевала я. Еще через час я уяснила, что мать не разрешала выносить приемник из дому, а сын не послушался, и она увидела в том мою вину: я ей подлянку устроила. Свекровь считала, что сын обязан подчиняться только ей, что моего согласия ни на что не требуется. Тут уж я подала голос:
«Я была против того, чтобы Миша брал с собой приемник. Мне хотелось, чтобы муж мне уделял внимания, а не игрушке. Это во-первых. А во-вторых: вы хвалитесь своей религиозностью, верой в бога, но не знаете, что в святой книге говорится о том, что, женившись, мужчина должен уйти от родителей, притулиться к жене и жить с ней в добром согласии. В Библии подчеркивается, что статус жены в семье выше статуса обоих родителей. Сын обязан почитать родителей, заботиться о них, но жить должен с женой, свою семью создавать, а не оставаться под маменькиной юбкой, как цыпленок под наседкой. К слову сказать, это невежество с вашей стороны не знать основных религиозных постулатов. Если вы верите в Бога, вы обязаны выполнять его заветы. И тогда в вашей семье будет мир, покой, взаимопонимание и благоденствие. (Мамаша воспримет мои слова как беспардонные?) Миша взрослый, самостоятельный мужчина и имеет право на свое мнение и свои желания! Все ваши братья создавали свои самостоятельные семьи. Почему же вы не отпускаете своего сына?»
Конечно же, на меня набросились все женщины его семейства. Начались манипуляции чувством вины. И мать, чутко улавливая размолвки между родственниками, продолжала себя разжигать. Потом все пили лекарство… Все как обычно. И я знала, что через неделю, если не раньше, все опять повторится. И это нормальная жизнь? Труха, опилки – как ни назови. Оставаясь во власти волнений, я долго не могла уснуть. Миша ночью стонал и охал, обижался на мать, но на следующий день все встало на прежние места. И он упрекал меня:
«Лезешь тут со своею честностью! И я еще должен тебя защищать? Ты им со своей порядочностью и даром не нужна. Ты для них персона нон грата».
«А для тебя?» – спросила я, но ответа, конечно же, не получила.
Защищать, делать кому-то добро в этой семье считалось глупостью. Они цинично не признавали того, что репутацией порядочного человека можно гордиться. Я часто слышала от них за своей спиной насмешливое: «Ученая, а дура».
– Непередаваемые ощущения! – грустно съязвила я.
– Невозможно переломить судьбу, невыносимо трудно пересиливать себя, непросто терпеть… – дрожащим голосом продолжила Мария.– А о деньгах и говорить не стоит… Мать так вела дела, что мы всегда были ей должны. Я неоднократно говорила ей, что мои расчеты не подтверждают ее расходов. Когда ей крыть было нечем, она, посмотрев на меня презрительно, с чувством превосходства, молча уходила. Как-то отдала я ей долг, а на следующий день попросила двадцать рублей купить Мише брюки. Она нагло ответила, что уже не осталось ни рубля, и не удосужилась объяснить, куда потратила. А Миша не хотел вникать в вопросы бюджета семьи, доверял матери, а мне говорил, чтобы я не перегружала корабль его жизни ненужной информацией.
– Знаешь, Кира, моя любовь к мужу, замешанная на материнском отношении, наверное, была сильнее, надежнее обыкновенной девичьей. Говорят, что от страданий она не гибнет, а напротив, укрепляется, поднимается на необычайную высоту, что, именно в этом и состоит добровольное мученичество любящей женщины: она должна испить горькую чашу страданий, заплатить за нее здоровьем и карьерой. Но вероятность найти человека, достойного такой любви, слишком мала! Я не испытала полноты счастья любви мужчины, но что такое любовь – я знаю. Я любила. Это когда вся кровеносная система подчинена одному – любви…
Теперь многие в любовь не верят, говорят, что она из бабушкиного сундука и попахивает нафталином. Есть любовь. Как же без нее?
– Миша-то обходился любовью к себе.
– Каждому свое… Неудачи не скорректировали мой характер. Мне по-прежнему хочется верить, любить, делать что-то хорошее. И это при том, что доброта теперь в нашем обществе стала синонимом глупости. Нам бы с нашим восприятием чести, долга и любви в девятнадцатый век.
– Там, я думаю, тоже тварей хватало,– хмыкнула я, не разделяя Машиного оптимизма.
– И почему любящим людям трудно друг с другом?
– Вопрос вопросов!
– Мы с Мишей будто жили на разных, не пересекающихся плоскостях. Где его хваленое здравомыслие?
– Он же только себя любил, – жестко напомнила я.
– Я его больше себя любила, вот и дошла до такой жизни, что от недостатка его любви в моей душе постоянно присутствовало ощущение сиротской покинутости. Надолго укоренилась во мне ноющая надломленность. Сердце бунтовало молча. Я искала необходимое равновесие, без которого не мыслила нормальной жизни семьи, а что нашла? Я устала то и дело натыкаться на неподдающиеся моему разуму препятствия, меня угнетала реальность, созданная и навязанная мне Мишиной семьей. Я не принадлежала ни себе, ни ему. Я растворилась в неприятностях… Знаю, не бывает так, чтобы все было хорошо и на работе, и в личной жизни. А у меня ни там, ни там… – продолжала грустить Мария, – Сама виновата, мое упущение. Не сумела я перед мужем поставить вопрос ребром, поздно хватилась. Надо было предвидеть. Я вела себя в их семье с естественностью ребенка. Не скоро жизнь меня отформатировала. Скажу так: наверное, всем хотелось бы ощущать злобные силы судьбы на безопасном расстоянии, только не каждому это удается. Я понимаю, что жизнь никого не гладит по головке, но кому-то выпадает и счастливый жребий.
Теперь в моих глазах моя жизнь с Мишей представляет собой непрерывный ряд ошибок. И все из-за мягкости характера и деликатности. В такой семье они бесполезны. Я в семье мужа вела себя скромно, полагая, что тем самым должна пробуждать в его родственниках желание быть снисходительными и ко мне. Уважение должно порождать уважение, так учили меня в детстве, мол, как аукнется, так и откликнется. Но я вызывала в них, исполненных самодовольства, которое они и не пытались скрыть, желание унизить, оскорбить и тем самым возвыситься надо мной более доброй, а значит, с их точки зрения более слабой. Они считали, что не моя интеллигентность, а слабость, страх перед ними – причина моей покорности. А я утверждала, что доброта – удел сильных. Слабые люди позволяют себе быть злыми, гадкими, оправдываясь тем, что не способны себя преодолеть. И только сильные духом могут позволить себе быть щедрыми, снисходительными.
Потом разобралась. Оказывается, бывают люди сильные злым духом – их, конечно, немного – и люди сильные добрым духом, которые не демонстрируют свою силу. Слабые у них вызывают сострадание и желание защитить.
Слабые особи тоже бывают добрыми и злыми. Добрых слабых «припахивают» и сильные злые, и слабые злые, если они хитрые. И я теперь прекрасно отдаю себе отчет в том, что сильные добрым духом могут бороться со злом, а добрым и слабым – я оказалась именно такой – надо бежать от злых как можно скорее и как можно дальше, да так, чтобы подметки горели. Доброта побеждает в ку́пе, потому что добрых или хотя бы не творящих зло людей больше.
– Безразличных к добрыми не относи, – возмутилась я.
– Вот такая интересная градация у меня получилась, и такие грустные выводы я сделала только после нескольких лет замужества. Наверное, именно этому в первую очередь надо учить детей, а не музыке, балету или физике.
– Теперь мне понятно для кого ты разрабатывала свою классификацию, а то я уже решила, что ты за меня взялась, – усмехнулась я.
– Хотела в одной обойме с мужем прожить. Ради любви к нему отказывалась от себя, от общения с друзьями, а он не стоил того. Ни счастья не обломилось мне в жизни, ни денег.
– Он хотел один радоваться жизни. В нем был непочатый край тщеславия. Зачем ему мелкие, нудные заботы о семье? Легче уйти от проблем. А еще лучше припахать того, кто слабее духом или добрее. С него было достаточно и того, что он два года обхаживал тебя до свадьбы. Остальное поручил твоим заботам.
– Вопиющая несправедливость! Любовь, как оказалось, не гарантирует счастья. В чем мои ошибки?
– Любовь, если она есть… Зачем себя обманывать, оправдывая и оправдываясь? С самого начала тебе придется признать, что ты поведение мужа примеряла на себя без учета мужской психологии и психологии его персонального эгоизма, оттого и не понимала его. Это многое проясняет. Именно поэтому попытка непредвзято разобраться в своей ситуации ни к чему тебя не приводила, – спокойно и уверенно объяснила я.