Я фантазировал. Рассказывал офицерам о том, как я отпугнул от себя офицерский патруль, как ездил с генералом домой (хотя, на самом деле - с его шофером) и, наконец, как прибыл к подъезду нашего дома, благодаря приказанию самого генерала. Командиру роты проболтался, что ездил в Берлин. Он попросил у меня планшетку и денег, но не вернул.
Время шло. Позавчера я вторично за эту неделю решил навестить город, о котором на вершине Рейхстага написал:
"На балконе берлинского здания
Я с друзьями-бойцами стою,
И смотрю, и плюю на Германию
На фашизм побежденный плюю".
Вернулся благополучно. Достал сапоги, часы купил в обмен на продукты из гастронома, достающиеся мне по дорогой цене, но, тем не менее, стоящие дороже денег на берлинском рынке.
Командир роты вызвал меня к себе, долго ругал совместно с парторгом и грозил, предупредил об ответственности и отпустил, повторив угрозу. Я решил жить иначе, по крайней мере в течение 10-15 ближайших дней: выпустить стенгазету, развернув во всю ширь свои агитаторские способности, чтобы гремело обо мне, как тогда, в 248 сд. С этой мыслью я провел весь остаток своего времени до вечера и улегся спать.
Меня подняли с постели, когда было совсем темно. Ротный вызвал в штаб батальона. Пришел и там долго сидел, ждал.
Трое офицеров ездили в Берлин, у них отобрали документы и посадили, решили судить. Обо мне командир роты доложил все, что ему было известно, не прибавил, но и не уменьшил. Все мои злоключения - поездки без увольнительной - всплыли наружу. Дело выходило скверно. И когда комбат отобрал у меня документы, и когда, к моему ужасу, потребовал партдокумент, справки о ранениях и наградах - у меня отяжелела голова.
26.08.1945
Рюдерсдорф. Опять в полку, но теперь уже в качестве свободного часового, а не опального лейтенанта. Впрочем, и то и другое одинаково отвратно моему сердцу.
С чего начать светлую страницу моего дневника? Хотелось бы с чего-либо необычного, но как ни обидно - нужного не вспомню.
Только что просмотрел кинофильм "В 6 часов вечера после войны", по сценарию В. Гусева. Сейчас на концерте. Артисты какие-то гражданские, девушки с простыми, колхозными лицами. Если не будет скучно - значит, я ошибаюсь в них.
Когда полная артистка появилась на сцене, по рядам прокатились выкрики "Воздух!", "Рама!", но аплодисменты заглушили их.
Подразделение захлестнула волна партсобраний с персональными делами на повестке почти каждого; суды офицерской чести. Начальство стало серьезно заниматься наказанием провинившихся офицеров, а между тем происшествия участились и в нашем полку.
По радио последние известия. Сегодня на Красной Площади в Москве, с сообщением о подписании Японией акта о безоговорочной капитуляции и наступлении мира во всем мире, выступил товарищ Сталин. Обратившись к советскому народу он поздравил его с окончанием Второй Мировой войны. Всенародное ликование охватило Родину. Передают выступления знаменитых людей страны, в том числе старейшего писателя А. Серафимовича. Ничего нового он не сказал.
У всех сейчас одни мысли и одно настроение: радость, счастье и опять счастье. Радио гремит победу. Одно сообщение за другим о вдохновенном труде советского народа в честь разгрома восточного агрессора - Японии.
Вторая Мировая война ушла в историю.
Сегодня меня записали на учебу. После нескольких дней уговоров соблазн поехать на Родину возымел свое действие и я уступил. Сердце на минуту стало преобладать над умом, и выбрал жертвовать будущим своим во имя молниеносной улыбки настоящего.
09.09.1945
Вчера смотрел замечательный фильм по Гоголю "Черевички". В нем правдоподобно и красочно переплетается сказочное с реально-жизненным. Много смешных сцен. Черт здесь веселый, сильный, не всегда и не ко всем злой. Он напоминает мне немцев - как и они, переходит от крайности к крайности. Сначала он весь погрязает во зле, смеется и издевается над чувствами и привычками людей; даже попав в невыгодное положение, он не теряет оптимизма и не бросает своих вредных привычек. Когда-же он сталкивается лицом к лицу со смертью, то впервые ощущает на себе весь ужас зла и жалко молит о пощаде, обращаясь к человеку, над которым так больно шутил. Он клянется помочь герою фильма жениться на Оксане, к которой сам был неравнодушен, и действительно, становится причиной счастья молодых влюбленных.
В эпилоге он вызывает у зрителей глубокую симпатию тем сочуственно-радостным видом, который выражает все его существо - ни тени ревности, а отеческая теплота, под влиянием свадьбы обоих героев "Черевичек".
14.09.1945
Село Капут, 6 километров от Потсдама.
Так вот на новом месте. Всю дорогу и уже по приезду мечтами оставался с клубом, но меня как-будто умышленно оставляли в роте, и не смотря на все разговоры и обещания - по сей час нахожусь в безвыходном положении.
Надоело мне здесь, ой как надоело!
27.09.1945
Я люблю себя. Очень сильно и мучительно. Но беда в том, что еще не уяснил себе для кого именно: для себя или других, и что лучше. Что приемлемей и что характерней для моего себялюбия? А я ведь и правда самолюбивый тип, но память делает меня простодушным, с глупцой, человеком. Люди замечают, чувствуют все это, но не называют меня искренне глупцом, потому-что глупостью своей я не зол, не коварен, а доверчив к ним. Это плохо, это губит мою жизнь.
Разве можно сейчас боготворить девушку? Разве можно, подобно мне, страдать из-за нее и трепетать перед ее фигуркой? Нет ведь! Жестокая насмешка, плевок и оскорбление, как это ни странно и как не возмутительно, ближе и приятней.
В наших столовых есть много хорошеньких официанток из числа вольнонаемного состава. Почти за всеми пробовал волочиться, поверхностно беседовал с несколькими в разное время и с каждой в отдельности, дарил цветы. С одной, которая наиболее (на первый взгляд) ко мне хорошо относилась, однажды после ужина пошел домой, пробовал объясниться, но оказалось, что она замужем. Другая и вовсе отвергла мои ***
30.09.1945
Село Капут. Снова потянулись томительные дни ожидания, вернулась привычная неопределенность будущего, неустойчивость настоящего. Мое "счастье" оказалось временным.
Захаров мальчишка и негодяй. Он доказал это своим отношением ко мне. Когда брал меня в клуб, обещал предоставить возможность заниматься литературой, взамен у меня просил только участия в самодеятельности.
В роте к этому времени усилились гонения со стороны командира взвода младшего лейтенанта. Парторг надоедал своим надзором, который, в конце концов, стал настоящей слежкой. Клевета и придирки Дамокловым мечом собрались над моей головой и могли вот-вот обрушиться крупнейшей неприятностью. Но тут впервые почувствовал я себя независимым и стал не обращать внимания на приставания окружающих.
Построения и собрания меня не касались, в столовую я ходил самостоятельно, на занятия не ходил. Одни наряды вконец вымучили меня, и тем самым увеличили мое желание вырваться из роты.
Захаров каждый день обещал, назначал встречи, аудиенции; я своевременно к нему являлся, подолгу ждал, беседовал, иногда не дождавшись, уходил. А назавтра все сызнова. Моя первая и самая главная беда - глупость. Я рассказал ему свою историю без утайки.
06.10.1945
Берлин. Гостиница.
Знакомый по другим гостиницам зав-сержант, обычно молодой.
- Ваше командировочное предписание зарегистрирую, получите завтра.
Услужливый немец-элегант, протягивая подобострастно ключ от комнаты, записывает ваш номер и внезапно бросает по-русски: "10 марок!" Сам ведет, отпирает дверь, и когда я вошел, - Вам кофе или чай?
- Чай.
Проходит не более чем полминуты и на столе появляется горячий чай, тарелка, блюдечки, чашечка, нож, вилка, и даже маленькая ложечка.
- Битте, битте шен!
- Данке! - и кокетливая официантка уходит.
Через несколько минут она появляется вторично, жадно смотрит на пищу. Нох маль?
- Шенис данке!
И наступает холодное одиночество. Гостиница не отапливается, поэтому сказанное выше можно понимать и в буквальном смысле слова.
Но перейду к существу. После ряда ужасных неприятностей, окончившихся для меня оставлением клуба, я, как утопающий, стал цепляться за любую возможность не попасть в роту. Слухи росли вокруг моего имени. И, нужно отдать справедливость лейтенанту Р. (которого я имел неосторожность даже уважать прежде и который оказался отменным подлецом), постаравшегося в этом отношении больше всех. Ради красного словца он пустил в массы на одной из своих лекций: "Гельфанд, у которого немцы убили родных, теперь фотографируется с немками, хранит их фотографии и гуляет с ними".
Слухи, обычно, занимают. Истина не всегда привлекает к себе внимание, поэтому плохая истина, а равно хорошие слухи в таких случаях, становятся раз в десять большей неправдой.
Кто-то и где-то сказал, что, якобы, мною было выражено недовольство приказом Жукова, кто-то прибавил, что я попросту осудил этот приказ. Нашлись еще более смелые - те заявили, что я агитировал офицеров не выполнять приказ Жукова, и все это с одинаковой выразительностью было подхвачено и послужило благодатной темой для разговоров "политработников". Более того, оно вызвало целый фураж в людях: "Подумать только, какие у нас есть офицеры, да еще коммунисты?! Почему его держат в партии?!"
И стали говорить на партсобраниях. Для того чтобы речи были эффективнее, а содержание многозначительнее, придумали еще "Из жизни Гельфанда": "20 суток не могли найти в роте", "7 суток был в самовольной отлучке в Берлине".
Парторг управления майор Маломед вызвал меня на беседу. Я объяснил ему, что ничего в действительности этого не было, что все, что носится сейчас вокруг имени моего - ложью, подлостью и лицемерием рождено и не заслуживает, чтобы ему придавали так много внимания.
- Нужно проверить, где источники этим помоям, которые на меня столь незаслуженно пытаются опрокинуть, а вы, не узнав истины, поддерживаете клевету и ее авторов своим тенденциозным отношением ко мне.
- Я вас не привлекаю к партийной ответственности, не накладываю партвзысканий, а только хочу предупредить на дальнейшее. Сигналы есть, последствия будут для вас неприятны.
Я простился с ним - он обещал уточнить настоящее положение вещей.
Но каково же было мое возмущение, когда на второй день на партсобрании им-же были приведены в качестве красноречивых иллюстраций к выступлению те-же измышления, но еще более приукрашенные.
В зале раздался шум:
- Где он? Кто он? - не все меня знали в лицо. И удивительно еще, как он не отважился меня поднять, представить и сделать своего рода экспонатом для изучения.
После собрания я выразил ему свое негодование. Он ласково усмехнулся:
- Это я не столько для вас, сколько для других, чтобы не позволяли себе такого.
- Но ведь вы играли моей фамилией. Гнули, ломали, жонглировали ею.
- Ничего, ты постарайся исправиться и все будет забыто.
- Позвольте, товарищ майор, никогда, никогда не может быть забыто все мною, и если бы не пять суток ареста и предшествующая им самовольная отлучка в Берлин, я бы не побоялся поставить вопрос открытым, дабы, пусть таким путем, вывести на чистую воду всех виновников моих переживаний, вас включая.
Майор смолчал, но через пару дней на партийном активе обо мне уже говорил подполковник - заместитель комполка по политчасти.
Так разрасталась эта гнусная легенда, становясь в глазах непосвященных в глубину ее сути людей правдоподобной, делаясь тем самым еще более дикой перед лицом справедливости.
Несколько дней, несмотря на неустойчивость моего положения, я не являлся в батальон. С клубом рассчитался, талоны на довольствие в полковой столовой получил, питался и жил себе отдельно, в стороне и страхе. Укладываясь, был готов ко всему, но ни в коем случае не хотел расставаться с квартирой, единственную отраду и спокойствие в которой я находил в беспримерном одиночестве и перелистывании своих бумаг.
Захаров не давал жить. На улице, в столовой, в клубе - всюду, где только не встречался я с ним, он не упускал случая напомнить мне, в самой грубой и надоедливой форме о необходимости немедленно явиться в батальон. Вначале я не знал еще, где зарыта собака, но позднее, когда для меня стало ясно, почему Захаров так настойчиво добивался моего оформления в списках батальона, я наоборот тянул, открыто впоследствии негодуя при виде этого недоросля с заносчивым, самодовольным видом самодура. Наконец мне надоело быть все время в цейтноте и я решил уступить, тем-более что майор еще не приехал из отпуска и надежда остаться при клубе была потеряна для меня навсегда.
В батальоне, когда я брался на учет и продовольствие, мне посоветовали поговорить с представителями демонтажной бригады. Я почти бросился туда, стал проситься.
08.10.1945
Креммен.
Так вот, прибыл я сразу в политотдел. Беседовал с начальником. Он обстоятельно расспросил обо всей моей деятельности. Еще до этого, в ожидании его читал немецкую газету и капитан, представивший меня начальнику политотдела, добавил: "Знает хорошо немецкий язык". Я скромно отнекивался. Ведь будет невежественно агитировать немцев, не умея окончательно гладко и свободно говорить на их языке.
В общем, судьба моя на решении. Завтра в 9 часов я буду представлен командиру бригады, а пока ночевать и мечтать о будущем предстоит в гостинице.
День израсходовал на дорогу, сильно устал, проголодался, но набрался впечатлений досыта, так что "genug" с меня.
Вчера в Берлин ехал на двух легковых машинах и об этой поездке нельзя умолчать.
На трассе у окраины Потсдама я тщетно и долго голосовал. Вдруг на другой стороне дороги остановилась шикарная легковушка, открылись дверцы и мне помахали оттуда рукой. Я подбежал, смотрю - генерал. Потерялся. Вот, думаю, лейтенант, и попался. Теперь не видеть тебе Берлина и не избежать неприятности - начальство, особенно высокое, придирчиво.
- Вы куда едете? - спросил генерал.
"Сказать?" - мелькнуло в глубине сознания. "Что будет, тому суждено!", и ответил, посмотрев прямо в глаза: "в Берлин."
- Как же вас довезти? Я могу доставить вас только до шлагбаума, дальше мы едем в другую сторону, - и кивнул на шофера.
Шофер включил мотор.
Поеду, решил я, обрадовавшись случаю прокатиться в одной машине с генерал-лейтенантом.
Путь был недолог. Я молчал, между тем как генерал беседовал с шофером по поводу указа президиума Верховного Совета СССР о дополнительной помощи семьям военнослужащих, погибших в войне. Внезапно он прервал разговор и, приоткрыв дверцу, сказал: "Ну, вот и доехали! Здесь ходит поезд и автомашин побольше".
Я вышел, преисполненный благодарностью, не зная, как передать ему всю глубину моей признательности. А пока я, маленький, неизвестный человек, не смел надоедать генералу своими восторгами.
- Спасибо, товарищ генерал! Большущее спасибо! - выпалил я, одновременно с движением швейцара, захлопывающего дверцу машины, и отдав четкую красноармейскую честь, застыл в долгом воинском приветствии.
Короткий вихрь пыли поднялся на месте, где только что стояла машина, и разостлался ей вдогонку серой воздушной дорожкой.
Я подошел к шлагбауму. Поезда еще не было, а машины, как назло, редко появлялись на дороге. Пришлось сильно наскучаться в ожидании транспорта. Вдруг на противоположную улицу шариком метнулась маленькая машина, и замерла странно и вопросительно. Вылез шофер, выбрался еще один военный в красной французской шапке, напоминающей что-то Версальское, Парижскую коммуну, Пьера и прочее из старины глубокой. С трудом выговаривая по-немецки, француз-пассажир интересовался дорогой на Берлин. Я обрадовался и сел в машину - хорошо знаю! И мягко понеслись старенькой французской вездеходкой по широкому асфальтированному берлинскому шоссе.
Пробовал заговорить со спутниками, но один с трудом понимал, а другой шофер, отмалчивался - не знал или не уважал немецкий. Молчание оказалось неловким, я жаждал его избежать как можно скорее. Вдруг мой сосед засвистел веселый мотив марсельезы, шофер подхватил. Мне захотелось доставить удовольствие веселым иностранцам, и я запел знакомые и популярные у нас песенки из французских кинофильмов "Под крышами Парижа", "Чилите". Эффект оказался сверх ожидания бурным. Мой сосед чуть не расцеловал меня и вместе со своим шофером восторженно захлопал в ладоши: "Браво, русский, браво!", и больше, я думаю, от удовольствия не смог ничего сказать. Затем они оба подхватили мелодию и мы втроем пели ее, позабыв о языках и званиях.
Машина резко затормозила, остановившись не доезжая до группы русских и американских офицеров, оживленно беседовавших на дороге. Высокий статный американец с двумя звездочками на погонах что-то объяснял нашему полковнику, и тот утвердительно кивал, наверняка не понимая о чем ему говорят. Остальные офицеры почтительно вслушивались в беседу на ломаном немецком, и, видимо, совсем не знали Deutsche Sprache.
Так немецкий язык превращается в международный. Немцы попадают в самый зенит международных встреч и связей, а Берлин становится центром, где сталкиваются людские интересы, обычаи, где оседает и рассеивается человеческая культура и невежество.
16.10.1945
Передо мной почти законченный вид проститутки. У нее и брови подведены, и на губах налеплена помада, и пахнет плесенью и одеколоном. Она не лишена красоты, но рука уродливого художника-пошлости отобрала всю свежесть ее и привлекательность. Тело у нее нежное, груди большие, упавшие, но с твердыми сосками, за которые с удовольствием можно взяться.
Нашел я ее на улице у Александер Платц и узнал совсем неожиданно и случайно. Было еще не очень поздно. Трамваи ходили, и я мог свободно добраться до гостиницы на Weissensee. Но меня вдруг привлекла мысль поискать приключений у входа в метро, где обычно собираются сливки столичной суеты и неприглядности. Торговля, что очень редко бывает, уже закончилась. Обывателей, опять-же, не хватало для хорошей толкучки и всяких Geschafte.
17.10.1945
17.00 по Берлинскому времени. На самой вершине немецкой Колонны Победы (Siegessaule). Виден весь Берлин. Центр от колонны зеленый - сады, потом здания. Улицы узкие, только две-три широких. Развалины города безобразны.
Решетчатый бронзовый барьер огибает постамент, на котором широко развернулась "Победа" в образе женщины с лавровым венком в поднятой кверху руке.
Искал по карманам что-либо пригодное для надписи на стене в знак посещения этого места и не нашел. Тогда обратил внимание на чьи-то царапины по-английски, ярко выделяющиеся на уже почерневшей сверху бронзе. И у меня возникла идея - ножиком!
Прошло не менее часа, а я все оформлял свою надпись. Еще один человек поднялся на балкон, посмотрел, обошел кругом, сделал сравнение с Москвой, бросил замечание, не лишенное поэтизма, насчет моего марания и спустился вниз. Я все писал. Наконец не вытерпел. Кое-что навел посильнее, в стороне приписал фамилию, спрятал ножик, и бросив последний взгляд на обнаженный до предела развалинами город, пошел на выход. Лифт не работает. Пришлось перебирать ногами, и если утомил подъем, то спуск оказался невыносимым, куда тягостнее, что я почти выскочил с последней ступеньки, побежал.
На Александер Платц приехал, когда уже начало темнеть. Базар "Schwarze Mark" (черные деньги), как его называют немцы, не поредел. Люди суетились и толкались. Воздух прорезали свистки немецких полицейских, крики бегущих людей, гул английских и американских машин; всюду сновали люди в красноармейской форме с красными повязками на рукаве, с выделяющимися на них "КН".
Все решительней подходила темнота, и день неохотно пятился в сероватую величину горизонта. Люди тоскливо поглядывали на бледно мерцающие звезды, только что возникшие, и уходили. Настало время, когда "туристы" и "паломники", топтавшие Александер Платц, вдоволь насытившись его прелестями, разъезжались по всему Берлину и далеко за его пределы, домой.
Теперь немцы не находили сбыта своим товарам и продавали дешево. Я остался на площади, даже когда перестали ходить поезда в метро и когда темное, осеннее небо, досыта напилось звездами.
За 250 марок купил Rasier Apparat (бритвенный электроприбор), дешево достал две пары женских туфель (за 100 и 200 марок) - пошлю маме. Недорого отдал за женские платьица. Зато с пальто меня надули. Утром, когда я к нему присмотрелся внимательно, оно оказалось все дырявое, так, что даже брюк из него не сделаешь.
В 22 вернулся на Weissensee.
В квартире немецких евреев - семьи Ришовских, задержался совсем недолго. Они угощали меня искусно приготовленными сладостями, поили горячим чаем. На прощание почти вырвали из рук фотокарточки, только накануне полученные в фото Берлина. Из семи видов пять пришлось оставить у них. Сделал надписи по-немецки: "zum anderen" и т.д., крепко пожал всем руки и побежал на трамвай. Но и тот не ходил больше. Тогда принялся останавливать машины. Перспектива ночевки на улице или шестикилометрового марша до "Гранд готеля", где я пишу эти строки, не радовала, и я решил применить все силы и предприимчивость свою, чтобы через час быть в постели. И действительно, мне это удалось.
В "Гранд готеле" заказал горячего чаю. Пил много. И когда наутро собрался уходить, мне насчитали 7 графинов и 12 марок.
19.10.1945
Вчерашний день гостил у Ришовских. Вечером смотрел с девчатами "Кабаретт", а совсем поздно - чаевал и слушал музыку - пение старшей дочери хозяина Эльзы, с которой, кстати сказать, успел обменяться поцелуями.
Bahnhof Weissensee. Начало первого, в пути на Карлсхорст.
Сегодня получу все свои фотокарточки. Времени остается мало, и больше фотографироваться не придется. Хочу попасть еще сегодня в Потсдам, Капут, получить там письма и необходимые мне документы; к вечеру быть снова в Берлине, а завтра ехать домой.
Насчет покупок успел сильно. Предстоит достать еще козырек и фуражку моим будущим начальствующим сотрудникам, радиоаппаратуру и перчатки, погоны и звездочки, но последнее надеюсь купить в Карлсхорсте.
Сейчас еду за деньгами в сберкассу и военторг - Карлсхорст кишит ими. Против меня сидят хорошенькие немецкие девушки и мило улыбаются. Ну как не прерваться?
В немецком театре "Кабаретт" преимущественно выступают акробаты. Особенно поражает и вызывает отвращенное восхищение один подросток, который, подобно резиновой кукле, гнется во все стороны и совершает непостижимое нормально развитому человеку.
20.10.45
Служебная характеристика
На командира минометного взвода лейтенанта
Гельфанда Владимира Натановича
1923 года рождения, еврей, служащий, член ВКПб с 1943 г., п/б № 5935860 образование общее среднее, окончил курсы младших лейтенантов при 28 армии в 1943 году, 4 месяца, политического образования не имеет. Участник отечественной войны с 1942 года. Награжден орденом Красной Звезды, имеет одно легкое ранение. Звание лейтенанта присвоено при 3 гв. Армии № 064 от 27.01.1944 г., удостоверение личности серия АГ 000001 № 143002 от 7.05.44 года
Лейтенант Гельфанд Владимир Натанович за время прохождения службы в 4 поре 27 опроса с 6.09.45 года по 4.10.45 года показал себя:
дисциплинированным, выдержанным офицером, политически развит. Достаточно работает над повышением своего уровня, среди офицерского состава авторитетом пользуется, физически здоров, морально выдержан, делу партии Ленина-Сталина и социалистической Родины предан.
Вывод: должности командира минометного взвода соответствует.
Командир 4 роты
гвардии капитан
/Анисимов/
20.10.45
С характеристикой согласен:
Командир 1 офицеркого б-на майор
/Румянцев/
20.10.45
21.10.1945
Четверть десятого. Берлин. S-Bahn - электричка. Еду на Щетинский вокзал. Там думаю заночевать. А наутро - Ораниенбург-Креммен.
Срок командировки еще позавчера истек и мне боязно было ходить по Берлину - комендатура особенно активничает в выходные дни - много военных. Для меня воскресенье самый плохой день. Все закрыто и даже побриться нельзя. Так у немцев устроено. С магазинами у нас наоборот, но почта и прочие ответственные учреждения не работают. Поэтому денег не перевел.
22.10.1945
В 10 вечера был на вокзале. Стал спрашивать немцев насчет предстоящего пути, каким поездом ехать, где пересаживаться. Одни советовали на Ораниенбург, а оттуда с утра на Креммен, другие, и большинство, советовали на Хенигсдорф. Я уже ездил по одному и другому пути. Первый был длинный, но легче - только одна пересадка. Но склонился на сторону большинства и поехал на Хенигсдорф.
Ехали долго. В поезде было темно и битком людей. Навалило в темноте и давке, но было весело. Обыватели берлинских пригородов болтали о сале, о масле, о шоколаде. Потом перешли на политику. Кто-то женщине крикнул:
- Ты переняла русские привычки! "Du hast die russischen Gewohnheiten ubernommen". Эти слова кольнули прямо в сердце, и я решил не оставлять это незамеченным. Обращаясь сразу ко всем пассажирам, спросил: "Разве русские так уж плохи, и привычки их хуже ваших?" Все зацыкали на ту, которая выронила неосторожное выражение, одни лицемеря, другие из боязни передо мной, а третьи может быть и искренне. Нашлись такие, что ставили русских выше немцев в культурном отношении (и не без основания), приводили примеры и доказательства. Разговор не умолкал до самого Креммена и уже дорогой с поезда продолжался с не меньшим напряжением. Я старался как мог, чтобы утвердить в немцах лучшее мнение о моей Родине, о народе, вызвать уважение к нашей культуре. Не знаю насколько мне это удалось, во всяком случае, они больше не решались плохо отзываться о России, и только одна старуха, заискивающе улыбаясь и подобострастно глядя мне в лицо, тихонько сказала: "А у меня, господин офицер, позавчера "камрады" обобрали квартиру" и замешалась в толпе.
В Креммене было все по-старому, только в квартире произошли изменения. Капитана, который без меня был поселен в квартиру, уже не было, и на его место перебрался сержант из политотдела. Мне пришлось ночевать на полу.
Наутро весь день перекладывал чемоданы. Ожидал неудачи с моей затеей насчет политотдела и готовился, на всякий случай, в дорогу: в батальон или даже обратно в запасной полк. Я сильно просрочил командировку - приехал на два дня позже указанного срока и, следовательно, с начала пребывания здесь не оправдал доверия начальства. Оно могло прореагировать по-своему.
23.10.1945
Все кончено. Свершилось то, чего я более всего опасался и чего с отвращением ожидал. Двери, ведущие на политдорогу, захлопнулись, заманчиво блеснув светлой щелью многообещающего пути. Чтож, буду и дальше тянуть ту же лямку. Судьба творит наперекор мне свое черное дело. Итак, завтра опять все по-старому. Снова командир взвода, снова строевик, и опять, как прежде, маленький Ванька-взводный, не видящий впереди себя никаких перспектив. Неужели для этого я родился и во имя этого рос?
24.10.1945
Креммен. Еще вчера обратился я к майору Иванцову начальнику отдела кадров.
- Политотделы армии и фронта отказали в переводе меня на политработу. Я снова к вам.
- Ну что ж, идите, раз прибыли, - и, подумав немного, смягчился. - Я сейчас уезжаю в командировку. Придите ко мне поздно вечером, часиков в 10.
Но ни в 22 часа прошлого дня, ни в 9, 12 сегодняшнего, он меня принять не мог. В 13 часов он попросил "подождать немного", и до 16 я топтался в коридоре.
- Ну вот куда я вас теперь пошлю? На что вы способны? Пойдете техническим делопроизводителем?
- А какая еще работа у вас есть? Полегче?
- А вы хотите чтобы ничего не делать?!
- Нисколько, только на первых порах мне трудно будет на новой, не знакомой мне должности.
- Справитесь. Вы грамотный, писать умеете.
И я согласился.
- Пойдите, принесите командировочное предписание и личное дело. Это у капитана, что напротив в кабинете.
Я пошел, радуясь, что мои документы в опросе, по крайней мере так меня информировали в штабе 27 полка. И каково же было мое удивление и растерянность, когда я встретился лицом к лицу с моим потрепанным, гадким личным делом, уже немало жизни и нервов попортившим мне за последние месяцы. Но делать нечего.
С начальником ОК вторично был на приеме у комбрига.
- Ну вот, придется на другой работе показать свои способности. А почему у вас такое личное дело плохое?
Я молчал.
- Товарищ лейтенант, я спрашиваю, почему у вас такая аттестация?! Объясните!
- Меня заставили грабить публичную библиотеку, назначив начальником ее. Мы вывезли более 10 тысяч книг русских с нашими штампами. Это были наши, ворованные у нас книги. Но когда на книгах появились немецкие штампы - я отказался их брать и встретил недовольство начальства.
Немецкий профессор, научный работник русского отдела Академии Наук Германии, в разговоре со мной рассказывал о плане Академии в деле перевоспитания немецкого народа. Он говорил, что все свои будущие труды они будут готовить, пользуясь имеющимися у них запасами русской революционной литературы, которую мы особенно беспощадно забираем...
25.10.1945
Снова непредвиденная случайность забросила меня сюда, к прекрасной Маргот. Здесь нет ни любезных пощечин, ни щипаний, ни прочих "ласк", как у русской Ниночки, а одна нежность - робкая, горячая, почти детская, простая и чистая. И опять, как и в прошлый раз, в 5 часов предстоит подняться, а к 6 быть на вокзале, кто знает, может в последний раз...
Судьба. Ты меня хранила и миловала, баловала и ласкала. Но нет тебя злей и бессердечней, нет коварней и беспощадней тебя ничего на земле. И сколько твоих самых худших качеств было обрушено тобой не однажды на мое крохотное и незначительное существо!
Завтра пойду на работу делопроизводителем, - какой удел принадлежит мне на 23 году жизни. И все судьба...
Половина первого. Отбой.
26.10.1945
На станции Вельтен.
Против первоначального своего намерения встал поздно. Хотелось вдоволь насладиться ласками хорошенькой Маргот - одних поцелуев и объятий было недостаточно. Ожидал большего, но не смел требовать и настаивать. Мать девушки осталась довольна мною. Еще бы! На алтарь доверия и расположения со стороны родных мною были принесены конфеты и масло, колбаса, дорогие немецкие сигареты. Уже половины этих продуктов достаточно, чтобы иметь полнейшее основание и право что угодно творить с дочерью на глазах матери, и та не ничего не скажет против. Ибо продукты питания сегодня дороже даже жизни, и даже такой юной и милой чувственницы, как нежная красавица Маргот.
Но я вдался в разглагольствование.
Вчера, сразу по приезду, предложил Маргот пойти со мной в кино, и та не посмела отказать. Мать - тем-более. Еще три фотокарточки я получил в подарок и с надписью. Лучшие все пропали, так что достались мне снимки детства девушки. Обещала специально сфотографироваться, но мне вряд-ли здесь снова случится бывать. Теперь между нами будет пролегать, по меньшей мере, 60-80 километров.
А там, в Креммене, ждет меня хорошенькая, но распущенная Нина, которая на четыре года старше немки и не столь свежа и невинна. Ругается матом, говорит, что "уж привыкла". Сегодня один у нее любовник, завтра другой. Средств моих не жалеет, если ей нужно, и даже старается, чтоб я поболее денег выложил, например на фотографирование. Когда я сказал, что отдал бы 100 марок, если б фотограф назавтра приготовил фотоснимки, она не замедлила это тут-же ему, онеметчив, передать ... Но русская. А это самое сейчас главное, если добавить, что брошена не примирившимся с ней начальником АХО и сейчас никем еще не занята - очень редкое состояние среди русских девушек. Они все или "жены", или "ППЖ", куда ни ткнись.
Подъезжаем к Креммену. Прервусь. 10 минут десятого. Усатый майор начальник ОК будет ругаться. Поздно.
В 15 часов получил направление в 3 батальон. Приказом зачислен делопроизводителем. Опять нужно начинать все снова, и что особенно важно завоевывать к себе доверие и преданность людей. Этого я не умею. Трудно и несогласно моей натуре. Вечером буду в батальоне и там окунусь (но, верно, не с головой) в "прелести" новой жизни. Буду молчать при людях. Буду писать в газеты и о плохом, и о хорошем. А если не понравится - перетерплю, пока на меня не обратят внимание умные люди (их так теперь мало на свете!) и не помогут мне вырваться из полосы окружающей посредственности.
Креммен. Уже поздний вечер. Только что поужинал, взял аттестат, чемоданы, и жду в прихожей политотдела. В третий батальон машины нет, но один из парторгов подразделения бригады едет мимо города, куда мне нужно прибыть. Он обещал подвезти и вот жду, пока он освободится.
Сильно устал от бессонницы. Клонит ко сну и отдыху.
С Ниной, кажется, все кончено. Она вынудила меня быть откровенным. Высказал ей все, что думаю, и она охладела.
На фотографии мы оказались в самых непринужденных позах. Совсем по-немецки, как на широко распространенных здесь картинках. Снова фотографировались, и когда я принял от мастера 5 марок сдачи, Нина поспешила заметить: "Зачем ты берешь мелочь?"
27.10.1945
Креммен. Еще не уехал. Все жду машину. Вещи все, по-видимому, не заберу сегодня.
Майор Иванцов, увидев меня из окна комнаты начштаба, вызвал к себе и ругал - работа ждет. Начальник штаба заметил, что кто хотел - тот еще вчера уехал. Я не нашел оправданий, а ехать можно было только поздно ночью или на рассвете с 2 до 6 часов. Я не выспался и не выдержал многочасового ожидания в штабе, куда приезжало всякое малое и большое начальство, на малых и больших автомашинах. Сегодня обязательно надо быть на месте. Хватит оттягивать.
Поздний вечер. Остерхаузен.
Прибыл сюда на попутной машине с двумя чемоданами и двумя чемоданчиками. В самую последнюю минуту, когда уже подъезжали к городу хлынул дождь, одев вечерние дороги грязной, мутноватой жижей. Водитель не захотел довезти нас до места, и метров 800 пришлось идти пешком. Добро еще не один был. Старший лейтенант, прибывший сюда на должность помощника по технике и оказавшийся моим попутчиком от самого Креммена, взял мои маленькие чемоданчики, и мне стало легче.
В штабе застали одного дежурного. Он нас повел сначала к комбату, затем к начальнику штаба, и мы долго еще месили грязь по улицам и огородам, возле домов. Наконец, когда снова вернулись в штаб, застали начальника штаба и были приняты им на беседу.
- Вы знакомы с этой работой? - спросил он меня, когда я рассказал ему о моей прежней службе в армии.
- Нет.
- Так зачем же вы шли на нее, ведь не справитесь, и в лучшем случае вас попросят, если не сказать выгонят, а то и под суд отдадут.
Я слушал и не возражал. Он говорил вполне резонно, и с ним нельзя было не согласиться.
- Ну а с какой работой вы знакомы и сможете работать?
- Наиболее близка мне политическая работа.
- У нас есть должность комсорга, ставка 650 рублей. Я поговорю с комсоргом части, если он согласится, мы назначим вас комсоргом.
На этом разговор закончился. В комнате присутствовала при беседе молодая женщина интересная, прилично одетая, которая, как я узнал позже, была женой капитана.
Сейчас мы ночуем в неизвестном нам доме, на неизвестной улице, так что и выбраться отсюда, особенно до штаба, если возникнет необходимость, нелегко будет ночью.
28.10.1945
Остерхаузен
Розовое утро слегка морозное, но безветренное и безоблачное.
Хозяйка-немка, затаив дыхание, таинственно сообщает, что Америка и Турция вступили в войну с Россией. Об этом она слышала еще вчера после обеда, а сегодня этими слухами полон весь город. Слухи - всегда предвестники событий, и надо ждать чрезвычайных сообщений если не сегодня, то, во всяком случае, на протяжении этой недели.
13.30. Еду обратно. Судьба забавляется моими скитаниями, бессмысленно бросая меня из одного города в другой - ей весело видеть мои мытарства.
Начальник штаба серьезно интересуется моими знаниями в области канцелярской работы, и я откровенно отвечаю, что не работал на ней, не знаком, но буду прилагать все усилия, чтобы освоить.
- У нас уже есть делопроизводитель. Что вы еще можете?
И после моего рассказа, - ладно, у нас есть должность комсорга, ставка 650 рублей.
И я ушел на квартиру, убаюканный надеждой. Спал хорошо и беззаботно. В десять часов был пробужден звонкими ударами будильника, а в одиннадцать за нами прислали связного штаба. Вместе со старшим лейтенантом был приглашен в кабинет комбата на беседу.
Пожилой майор-"хозяин" пригласил сесть, просмотрел направление и поинтересовался чем я занимался прежде. Скучно выслушал.
- А в штабе работали?
- Нет.
- Зачем же вы не отказались от должности делопроизводителя? Тем-более что у нас уже работает офицер знающий и практически подготовленный. И...
"Ввиду того, что лейтенант Гельфанд совершенно не знаком с работой делопроизводителя, а вакантной должности у нас для него нет, направляю в Ваше распоряжение".
И снова ожидаю автомашину. Мыслями в Креммене, душой в политотделе, а сердцем на гражданке, где-нибудь вне армии.
Креммен. 8 вечера. В столовой перед ужином.
Так в дороге прошло воскресенье. Здесь, прямо с машины направился к начальнику ОК, который, кстати, оказался у входа в штаб. Доложил.
- Вы не захотели сами, испугались трудностей! - И потом, - В парикмахерской давно были?
- Позавчера.
- А постричься забыли? - И дальше - Позовите капитан-адьютанта 3 батальона.
Вернулся вместе с капитаном.
- Нет, вы можете идти!
- А к вам когда явиться?
- Сегодня вы будете в гостинице ночевать? - дал понять вместо ответа Иванцов.
И, преследуемый надоедливой неопределенностью, я вышел на улицу, остановился в тяжелом раздумье, не зная, что делать, куда идти.
В АХЧ на довольствие не брали - "Принесите записку от начальника штаба или майора Иванцова". Лейтенант, с которым находился я прежде, именем начальника политотдела предупредил, чтобы искал квартиру.
Все было против меня, и жизнь от этого становилась тяжелей.
29.10.1945
Сегодня, однако, судьба решила повернуть свою шаловливую рожицу в мою сторону и слегка улыбнуться мне.
Помощник начальника штаба написал на аттестате резолюцию о взятии меня на довольствие, и я получил талоны до конца месяца. Только что нашел квартиру в центре города и определился на работу в транспортный отдел Бригады, диспетчером. На душе отлегло. Утром на работу. Начальник простой, сердечный, помощник вроде тоже свой парень, и остаюсь только я со своим характером. На этом, думаю, кончится нудная история с устройством на работу.
Еще одно хорошее событие - отправил посылку маме - освободился от 7,5 килограмм груза. Да еще поллитра водки у меня украли "друзья", с которыми я жил. За это тоже стоит поблагодарить судьбу. Теперь она лишний раз дала понять, сколь пагубна доверчивость к окружающим.
Половина двенадцатого ночи.
Вчера смотрел концерт немецких артистов в местном драмтеатре. Общие качества характеризуют весь стиль современного театрального искусства вульгарность. В этой связи особенно характерен номер, выброшенный одним из постановщиков: "Женщина моется", в котором он не только отобразил все части тела женского, но и позволил себе, под неописуемый восторг публики, рисовать в воздухе отмываемую выпуклость грудей и полотенцем несколько раз провести между ног - воспроизвести, как женщина, вытираясь, осушает свой половой орган. Несколько раньше на сцене "собачка" подошла хладнокровно и с достоинством к подаренному ей букету цветов, повернулась боком и подняла ногу. В таком положении "она" простояла минут десять, а публика ярилась, визжа от удовольствия и восторга.
Другое характерное свойство немецкого зрителя - любовь ко всякого рода дешевым эффектам и беспринципному легкому смеху. Поэтому кривляние и паясничанье артиста более доходчиво публике, нежели серьезное и вдумчивое выступление.
30.10.1945
Но я еще не работаю. Снова ожидаю. Начальник отдела кадров в третий раз собирается повести к комбригу. И опять моя судьба на развилке дорог.
31.10.1945
Креммен.
Опять делопроизводителем назначают. Сегодня еду в Вельтен на Базу, где буду работать. Комбриг теперь новый. С ним у меня случился неприятный инцидент, который еще не известно как может разрешиться в дальнейшем.
Комендант управления энергичный, курносый парнишка, сказал мне как-то: сейчас всех ваших хозяев выгоню, комбрига поселю в этом доме. Я не обратил внимания, не поверил. На другой день встал поздно, и только в начале десятого пошел умываться. Хозяйка налила в тазик воды, приготовила стакан и полотенце, а я еще и свое притащил старенькое. Был в нижней рубахе, без фуражки, по-домашнему. Лишь только стал вытираться - входит плотный пожилой человек в свежих, комсоставских брюках цвета "хаки" с красными кантами. Тоже в одной рубашке и с неприкрытой медной лысиной. Здоровается по-немецки. Немцы отвечают, а я молчу - ведь не ко мне относится его приветствие. Смотрит на меня пристально - я на него с любопытством. Кто он таков? Ни разу еще не видел. По-видимому, зам по тылу - думаю, - они все толстые.
- Ну, где же вы остановились? - спрашивает покровительственно.
- На верху, на третьем этаже.
- А мне комендант говорил, что нашел вам квартиру...
Кончаю туалет, забираю все приборы и быстро выхожу их кухни, а в голове та-же мучительная дума: кто он таков?
Посреди дня в штабе узнаю о прибытии нового комбрига. Подполковник Генкин сдает дела и остается заместителем по технической части. Еще позже вижу - поднимается наверх в сопровождении подполковника Генкина, начальника штаба, заместителя по строевой и других лиц ОН! Аж заколотило у сердца. Добро еще, что не знает моей фамилии, ведь Генкин - тот уже морщится при упоминании обо мне и говорит, что понял мою политику.
Сегодня в конце завтрака он зашел в столовую, увидел меня:
- А вы, товарищ офицер, почему так поздно кушаете и не на занятиях?
Я молчал. Он еще два раза переспросил.
- Уезжаю в Вельтен, товарищ подполковник.
- На какую должность вас там назначают?
- Делопроизводителем.
- Вы уже две недели болтаетесь здесь, не так ли?
- Так, - поспешил подтвердить я, опасаясь, чтоб не вспомнил большего.
- Вы не хотели сами там работать?!
- Не совсем так, товарищ подполковник.
- Не говорите, я знаю все. Я понимаю, почему вы оттягиваете с устройством на работу!
Через 20 минут получил предписание и уже давно должен был быть в пути, но подожду до обеда, чтобы не топтаться бесполезно возле штаба и не мозолить глаза.
Ночью захотелось увидеть Нину, позвать ее на концерт, что в городском театре, прижаться к ней.
Тихонько, сразу после ужина поднялся на третий этаж, где сейчас в маленькой конурке, обитает моя красавица. Взялся уже за ручку маленькой дверцы, чтобы открыть, как вдруг услышал мягкий мужской голос нежно перешептывающийся с женским, едва долетающие до меня. Глянул в щелку и отшатнулся: на коленях какого-то мужчины сидела моя Нина, снисходительно глядя в его лицо. У меня не хватило выдержки до конца проследить эту сцену, разобрать лицо незнакомого мне человека и видеть красивую головку случного животного, какой мне отныне представилась эта девушка. Больше я ее не знаю. Последнее отрезвляющее средство судьба злорадно испытала на мне вчера.
Вельтен. Орудийный завод.
В город на бригадной машине попасть не удалось. Но я торопился и, остановив немцев, доехал с ними до пункта в трех километрах от Вельтена и оттуда пошел пешком.
В центре и на окраинах никто не знал что за "База" и, тем более, где она размещается. Тогда стал искать комендатуру. Не доходя до нее встретил майора - заместителя комбата по политчасти. Получил у него направление.
Артзавод, где размещается База, очень далеко от города. Пришел, когда уже было совсем темно. Большие деревянные бараки летнего устройства. В каждой комнате 2-3 офицера. Беседа с некоторыми выявила много неприятных вещей: скука, строгость начальства и прочее.
Дежурный встретил меня любезно - новый человек здесь редкость, и беседа с таковым приносит удовольствие. Командира части не было, тогда пошел к зам. по строевой - майору. Он внимательно выслушал меня, когда я рассказывал о своей трудовой деятельности, смотрел мои стихи, интересовался. Очень отзывчивый, чуткий и проникновенный человек. Он сразу понял характер моих устремлений и постарался пойти мне на встречу.
- Должность делопроизводителя - низкая должность. На ней нет роста. Я бы посоветовал другие должности: помощник начальника транспортного отдела. Помощник начальника или начальник АХЧ, помощник начальника склада. Я поговорю еще с командиром базы и к завтра будет насчет вас решено.
Потух свет, когда я выходил от майора. От моего фонарика он отказался.
В коридоре встретил капитана зам. по политчасти. Он рассказал о своих лозунгах.
01.11.1945
Заводской пригород Вельтена (1 километр от города).
Пожелал увидеть все, что относится к политической работе и культурному развитию комсомольцев. Лозунги и плакаты висели повсюду.
02.11.1945
Обратил внимание на граматические ошибки и отсутствие знаков препинания в текстах. "Пойдемте со мной," - потащил меня капитан на улицу через весь ряд бараков, - "в ленкомнатах бойцов нужно проверить, а я три класса закончил, мне трудно контролировать."
С карандашом в руках бегло осмотрел, исправил ошибки и посоветовал художникам переписать заново наиболее неудачные места. Вошел командир роты и стал оправдываться, извиняться: "Видите ли, это начало, ошибки поправимы, все делают ошибки, тем-более молодые парни-украинцы. Здесь был комбриг, сюда приезжала комиссия и даже похвалила нас за оформление ленинских комнат. А вы откуда прибыли, не из политотдела?"
Его поторопился успокоить капитан: он прибыл к нам работать, а сейчас я попросил его помочь нам.
Поздно вечером ко мне постучался майор-заместитель: пойдемте к комбазы.
Долго выбирали втроем наиболее подходящую мне работу. Остановились на транспорте. Ставка 700 или 750 рублей. Должность - инженер-капитана, а справиться с ней будет легче, чем со всякой другой.
- Пока вам нечего делать - транспорта нет. Вы ознакамливайтесь. И особенно я вас попрошу помочь выпустить стенгазету и оформить плакаты к Октябрьским дням. И учтите, что возможны перемещения. Мы посмотрим как вы поворачиваетесь, как справляетесь с работой. - Заключил комбазы.
Я вышел довольный собой, начальством и новой работой. Это было еще позавчера, в день моего прибытия. А вчера ездил за вещами в Креммен. Не хватило бензина, и мы пробыли там до вечера.
Встретился с лейтенантом-политиком, с которым так неудачно поселился и который меня обобрал. Что еще он похитил - не знаю, но бросилось в глаза исчезновение водки и запертая от меня половина шкафа - видимо он что-то перепрятывал, причем сержанту доверил ключ, а мне нет. Увидев меня в столовой, он впервые не поздоровался и поспешно проскользнул в другую комнату. А сержант - тот продолжает прикидываться невинным, и даже позволил себе спросить, почему я не оставил фуражку, которую обещал ему прежде.
Когда заехал за вещами - к Нине не зашел, но, думаю, та и не особенно была заинтересована в этом. Полагаю, она найдет себе более "достойную" пару. Пропащая она девка...
04.11.1945
Вельтен.
Судьба опять подарила мне удовольствие - еще одну поездку в Потсдам-Капут, Берлин-Хенигсдорф-Вельтен.
На все отводилось мне мало времени - полтора дня. Но сколько самых разнообразных, самых свежих и самых неожиданных впечатлений вынес я из своего внеочередного рейса по уже знакомым и проторенным местам-дорогам. Не передать! Но попробую.
Темно и сонливо повсюду - и в комнате, и на дворе. До двух часов ночи не спал накануне - перекладывал. И теперь так не хотелось подниматься, идти навстречу этой серой холодной неизвестности. Телу хотелось тепла и отдыха, уму - пытливому, неспокойному и тревожному - впечатлений.
Машина уже стояла во дворе завода (орудийного), где сейчас живу и работаю. Шофер устал ждать, и пока я одевался, отчаянно гудел сигналом, не щадя аккумулятора.
05.11.1945
Я сильно пьян. Все здесь переплелось. С моей затеей получилась крупная неприятность. Я не сумел удержать в груди черную тайну моего преступления и выложил откровенно майору Корнееву. Он передал командиру базы, и дело зашло слишком далеко.
Зачем я участвовал, ковырялся в болоте этом? Но ведь и предать-то ему старшего лейтенанта нельзя было. Он бы опозорил мою часть. Я должен был его выручить, пусть я наравне с ним теперь виновен. А болтать лишнее - это ли не глупости?! Я тогда еще не выпил, когда проболтался.
Комбазы и его зам. - очень справедливые и умные люди. Они, если тоже хотят погулять и повеселиться, то только за счет своих собственных денег. А мы-то, дураки, на мелочи размениваемся.
Так своим откровением я потерял авторитет у начальника.
Если бы я сидел - я бы написал больше, но рука трусится от трамвая, а мест нет.
06.11.1945
Хайликезее.
Праздничные дни, подготовка к ним в особенности сильно попортили мою репутацию в глазах начальства.
Началось с военторга. Начальник АХЧ никак не мог прикрепить к нему свое хозяйство. А ведь нужно было - особенно к праздникам. Тогда он попросил меня вместе с ним съездить, выпросить:
- Ты еврей и майор тоже еврей, тебе с ним легче договориться.
На самом деле совсем напротив. Судьба и злосчастная природа лишили меня красноречия. И вообще, обычно все мероприятия, в которых мне случается участвовать, непременно не имеют успеха. Но в данном случае мне повезло. Нам посоветовали ехать в Потсдам за получением разрешения на прикрепление к военторгу, без которого все труды и старания бесполезны.
Перспектива замечательная. Я намекнул о своем желании съездить в главное управление торговли. Старший лейтенант Юрченко (начальник АХЧ) с радостью подхватил эту мысль, подкинул начальнику. И вот опять я получил командировку, хлеб на дорогу, и захватив с собой привычный маленький чемоданчик и плащ, поднялся в кабину машины.
Выехал в 7 утра, а в 12 был в Потсдаме. Все на попутных машинах. По дороге-шоссе длинной вереницей тянулись красные узкотелые автобусы, до отказа груженые детьми. Я насчитал машин пятьдесят. Было интересно знать, куда и зачем едут дети на английских машинах, и когда у моста случился "затор" - подошел, поинтересовался. Оказывается, добрые великобританские джентльмены-дядюшки принялись создавать курорты и лечебницы для бедных, невинных немцев. Всего отправлено на поправление более 50 тысяч детей и предстоит еще не одна отправка.
В Вельтен вернулся благополучно. Был голоден, намерзся. Сразу направился в столовую. Там было весело - пели все дружно, и командир базы майор Скорокин был душой коллектива. От него исходило столько жизнерадостности и веселья, что и все радовались, глядя на него.
Было настроение грустное, но когда выпил, сразу забыл о горестях и неудачах житейских. Хлебнул порядочно, грамм 600, после этого вдруг позабыл себя, и не могу по сию минуту отчетливо вспомнить дальнейшее.
Офицеры не умеют пить. Напившись, теряют самообладание и свой авторитет. Всю ночь хлопанье дверьми, базарная ругань, драки и крики.
07.11.1945
Берлин, по дороге на Хайликезее, в электричке.
Мой праздник в дороге. Пусть утомительна моя поездка, пусть временами я голоден и на ветру и морозе нахожусь, все-же мне доставляет удовольствие то богатство впечатлений, которое повсеместно окружает меня в пути. Бывают неприятности, бывают хорошие знакомства, разговоры, наблюдения.
Сегодня, например, два особо знаменательных события врезались в мою память и неотвязно грызут воображение. Нет, вру! Еще длинная цепь происшествий тревожит меня, никак не желая оставить бесследно во мне то, что имело место произойти.
Сразу по приезду в Вайсенсее я обратил внимание на двух офицеров, которые, крепко напившись, безобразно себя держали на большой людной улице (Берлинерштрассе). Особенно меня возмутил и обидел поступок старшего лейтенанта, который с дикими ругательствами бросался к одной немке, чем обращал на себя недовольные взгляды прохожих. Я поспешил вмешаться в назревавший конфликт и успокоить наших людей.
- Достань нам водки, лейтенант! - обратились они ко мне, уже позабыв о немке.
Я вспомнил о своей бутылке и пообещал им ее продать, при условии, что они перестанут ругаться и бушевать на улице, и вообще уйдут куда-нибудь.
Обошлось не без выгоды для меня - я выручил полторы сотни марок, продав за астрономическую цену, по сравнению со стоимостью водки в военторге, и на эти деньги купил любимых шоколадных конфет.
Дом, где живут Ришовские, был наглухо заперт, и оттуда не показывался ни один человек. Была странной такая перемена. На дверях висела немецкая надпись, которую я не мог разобрать и терялся в догадках.
Решил, что всех выселила комендатура. Пару раз крикнул: "Ау, Хельда!", но никто не отвечал и не показывался в окнах здания. Тогда попросил ребятишек покричать. Они неохотно выполнили мою просьбу - немцы, от стара до мала, сплотились против "страшных русских" из комендатуры, являющихся для них "самим дьяволом". Дети видимо и меня причислили к этой категории военнослужащих.
Тогда я начал усиленно тарабанить в двери, заранее понимая, что подобные меры обречены на провал. И все же мои старания увенчались успехом: в окно выглянули, меня впустили.
Вообще, они пройдохи. Не додали 30 марок опять. Я решил для них больше ничего не покупать. Потребовать неудобно, а так слишком разорительно для моего кармана бросаться деньгами и продуктами во имя чьего-то обогащения.
Хельда - огромная баба с широкой грудью и коровьим лицом. Уродина, хотя полагает, что довольно хороша.
Пришел капитан, угостил водкой в знак благодарности за привезенные ему из Берлина папиросы. Я охмелел и потянулся в столовую. Там плотно закусил, подкрепился, а когда разошлись офицеры, взялся продолжать записи в дневнике.
Вдруг пришли Юрченко и К?, пьяные. Не успел я спрятать дневник, как Юрченко попытался его у меня выхватить, рванул, и разорвал один лист свежий.
- Ты думаешь, я не знаю, что ты пишешь?! Ты про меня треплешь языком! Смотри, скажи еще что ни будь, поболтай! - и сжал кулаки.
Я отвечал спокойно, ибо не хотел поднимать шума. Но тот не унимался.
- Завтра передам тебе склад, будешь зад лизать!
Я не выдержал, хмель заговорил во мне сам:
- Нет, дорогой, никогда я не пойду на это дело, ибо не стану воровать и обманывать!
Тут он вскипел, схватился за пистолет, попробовал ударить рукояткой. Я уклонился. Тогда он, наставив на меня пистолет, потребовал или уйти, или "пристрелю жидка!".
Я спокойно повернулся, предоставив судьбе свой затылок. Офицеры его схватили за руки, уговорили спрятать пистолет.
Вышел я, разгорячившись, побежал прямо к майору в кабинет, доложил обо всем. В это время на улице раздался выстрел.
- Вот дурак, - покачал головой командир базы и пошел со мной выручать дневник.
- Это мой! - нагло заявил Юрченко - не отдам!
- Но пойми, даже конституцией разрешено иметь человеку свои мысли и записывать их у себя.
- Все равно не отдам!
- Тогда прикажу тебя связать. Вызвать дежурного! - обратился к солдату, и пока тот побежал выполнить приказание, Юрченко сам возвратил дневник, предварительно отпустив по моему адресу несколько тяжеловесных матюгов.
А возле казармы, где живут бойцы, в это время собрались люди. Оказалось, два сержанта из комендатуры приехали на автомашине за нашим лейтенантом, который, якобы, избил немку. Часовой пропустил их в расположение. Они догнали лейтенанта уже у казармы, и когда он стал уходить, дважды выстрелили вверх. Сбежались солдаты, и поднялась карусель.
Сержанты из комендатуры были пьяные, за немкой ухаживали сами, а гонялись за тоже выпившим офицером - из ревности. Дело уладили очень просто: развели участников инцидента в стороны, сержантов отправив домой.
Но вернусь к Берлину.
Когда я стал расспрашивать, зачем они заперлись uberall, меня посвятили в "секрет дня". Оказывается, предусмотрительная комендатура в ожидании неприятностей приказала немцам: "В дни праздников, когда русские будут пить и гулять - запирать двери на все запоры, чтобы военные не могли врываться в дома и бедокурить там".
В связи с этим мне вспомнилась статья в "Правде" или "Красной Звезде" за 27/XI сего года "Клевета по команде". О своих соображениях лучше умолчу. Только обидно, что люди кровью не раз защитившие свои завоевания, теперь наносят большой ущерб своим поведением за границей нашей международной политике. И то, что завоевывается дипломатами ценой больших усилий ума, в один раз разбивается здесь неосторожной выходкой безмозглого пьянчужки, волей случая не выгнанного еще из рядов оккупационных Советских войск в Германии. На мой взгляд, никакая статья так не убедит иностранного обывателя, как действительно благородное поведение всех наших людей, такое, как это требует наша партия, как учит т. Сталин и как надлежит воину-победителю, а не чванливому босяку с улицы. А всех паршивых выродков нужно безжалостно выкорчевывать, изгонять из нашей среды как недостойных представлять великую Советскую Державу за ее пределами.
На Александр Платце "черного базара" не было. Комендатура старалась изо всех сил. Вся площадь контролировалась зоркими патрулями, которые то и дело неоднократно и на одном месте проверяли документы, беззастенчиво требуя их у офицеров на глазах немцев.
Те не раз мне говорили: "Мы такого не видели, чтобы солдат контролировал офицеров, отбирал у них документы и даже арестовывал".
Мне нужно было что-либо купить. Но как это сделать? И я догадался почистить сапоги. Меня тот-час обступили, предлагая товары, выглядывающие из-под полы. А я стоял, точно ничего не замечая, и смотрел, как хорошеют мои сапоги в умелых руках чистильщика.
Несколько раз разгоняли толпу, несколько раз подходили и смотрели на меня солдаты с надписью "КН" на рукаве, один раз даже их командир - офицер. Но придраться было не к чему.
К этому времени я уже успел купить рубашку, кожанку, три пары носков мужских, перчатки. И когда я почистил свои "штифель", чистильщику предложили убраться подальше.
Вдруг бросилась в глаза большая толпа на другой стороне улицы, у площади. Там раздавали листовки. Рядом какой-то церковный хор под аккомпанемент баяна пел хвалебные гимны Красной Армии, Советскому Союзу, и так странно все это звучало в устах немцев.
У киосков и просто на стойках и в корзинах продавались газеты. Каждый получивший свежую "Zeitung" немец, прытко бежал на трамвай или метро, весело размахивая газетой, где с первой страницы смотрели на купившего ее великие вожди наши Ленин и Сталин. Да, только здесь, за рубежом, можно понять сколь велика и авторитетна наша страна.
Купил газету немецкую. Бросил, как поощрение, церковному хору пять марок, прощальным взглядом окинул серый, трепанный А. Платц и уехал на 60 номере в сторону гастронома и Ришовских, на Вайсенсее.
Перед тем, как покинуть Берлин, зашел в ресторан купить папиросы капитану. У самых дверей ко мне бросился немец, мыча и жестикулируя, схватил меня за рукав и не давал войти, пока его не оттолкнули. Это был тот самый глухонемой, у которого я как-то ночевал с месяц назад. Я его сразу узнал, но не мог понять, чего он хотел от меня. Интересно было, хотя и очень неудобно перед людьми с ним связываться.
Когда я вышел, он опять ко мне бросился. Я дал ему пачечку конфет. Он взял, но стал просить, а потом и требовать еще денег. Широко жестикулируя, он показывал, что голоден.
10.11.1945
Выходной день. Скука съела целиком. Выдали еще по одной бутылочке. Долго не хотел пить, но не вытерпел от тоски, одиночества и бездельничанья. Слегка тряхнул с двумя офицерами. Потом пришли новые товарищи и заместитель начальника базы майор Корнеев.
Играли на гитаре, а тоска не ушла из сердца. Уже темнеет и день на исходе, а ничего нового, ничего хорошего.
13.11.1945
В этот день старший лейтенант ***, был напоен Юрченко до потери сознания. Пришел домой, не могя ворочать языком и сразу вырвал. Было часов 10 вечера.
Спать не хотелось, и взялся за писанину, но мой сожитель поднял крик:
- Туши свет, спать буду! - и я решил уступить, дабы не поднимать шума.
Потушил, при свете фонарика стал раздеваться. Старший лейтенант задремал, но вдруг проснулся, поднялся с постели, и подойдя ко мне, стал требовать уйти из комнаты.
14.11.1945
На лекции лейтенанта из политотдела. Того самого, с которым жил прежде в Креммене. Теперь я впервые слушаю, как он читает. И, признаться, разочарован крайне. По его словам выходило, что он первоклассный лектор, но сейчас передо мной попросту малограмотный заика... "В то время, когда Плеханов был гениален..."
*** любит военную форму. Носят даже к гражданской одежде, о войне имеют совсем другое представление, чем мы и даже считают ее необходимостью. О поражении: проклинают поход на Россию, а за затеянную бойню не раскаиваются нисколько.
В трамваях на правах рекламы наши лозунги и плакаты на немецком языке. Английских и французских нет.
"Staatsfeiertag der UdSSR" - что означает этот лозунг на стене трамвая - не знаю.
Веддинг. Скелеты страшные. Улицы еще не везде убрали от кирпича, да и мыслимо ли разве убрать? Совсем разбитые дома сваливаются и до основания убираются прочь. Создается еще более некрасивая картина. Отдельные дома высятся среди пустых мест как непрошеные гости-великаны. Безотрадно, но по заслугам. В жилищном строительстве забота, главным образом, о внутреннем устройстве, а не внешней красоте зданий.
Берлинцы много и везде читают. Но что они читают? Я интересовался содержанием читаемых ими книг - ни единого всемирно знаменитого автора, даже Гёте редко попадается. Мишура всякая.
1 час ночи.
Как-то в поезде, когда я возвращался из Берлина в Вельтен, меня спросил сидевший напротив меня немец неожиданно и серьезно: "Германия будет снова большой и сильной?" От выводов я воздержусь, ибо вопрос сам столь циничен, что комментарии и ответы ничего не дадут.
В Креммене я зашел в парикмахерскую. Побрился и заглянул в отдел, где делали завивку. Там было много женщин и девушек. Электрический ток сейчас проявляет капризы, поэтому многие из них не имели возможности своевременно завить волосы, томясь в большой очереди теперь.
Стал разговаривать и, между прочим, заметил: "У вас так тепло, что здесь можно спать". Это слово молнией кольнуло всех и они, как по команде, переглянулись, улыбаясь.
16.11.1945
Выпил. Юрченко не хочет совсем портить отношений. Капитан Лебедев очень смышленый человек - он умно руководит Юрченко.
Сегодня дежурный. Не много пил, но хорошую мысль потерял безвозвратно. Пришла в голову за ужином, но сейчас тщетно силюсь вспомнить.
Опять письма отложил "до завтра". Дневального крепко предупредил на всякий случай.
Часы побил сразу из столовой.
Немка обещала прийти завтра. У нее горячая грудь и молодое, податливое тело. А я со своей жаждой ласки скоро утону в море любви или болоте пошлости. Есть только эти два выхода.
17.11.1945
Я опять в центре событий. В два часа ночи, проверив посты и изрядно выпив у Юрченко уже по второму разу, лег в одежде, пытаясь заснуть. Но было трудно, помня о своих обязанностях. Так пролежал около часа, когда в комнату постучал капитан Лебедев.
- Вставай! - провозгласил он, переступая порог и спотыкаясь при этом на обе ноги. Был пьян еще больше моего, но пришел меня будить, хотя я и не спал.
Подыматься сильно не хотелось, и я попытался уговорить его уйти к себе. Но водка разгорячила человека, сделав настойчивым и упрямым. И как это ни странно, теперь я ему благодарен за пьяную выдумку, за назойливость в прошлую ночь, и вот почему.
Едва я оделся, чтобы успокоить капитана, который доказывал мне некстати о том, что он будет начальником, что разгонит и накажет половину личного состава и что меня возьмет своим помощником, но будет требовать работы и исполнительности и многое прочее; а потому, как будущий хозяин части, он уже сейчас может требовать, чтобы я был на своем месте... На улице поднялся крик и шум. Я выбежал навстречу неизвестности, которая обернулась для меня неприятностью крупнейших размеров, со всеми остальными роковыми последствиями.
Свет потух, и в темноте я заметил не сразу начальника Базы майора Скорокина. Только по голосу догадался что это он, и поторопился (именно поторопился!) доложить и представиться ему как дежурный. С той минуты весь гнев и все гонения майора обрушились на меня так, что я и опомниться не успел до самого рассвета. А ругаться действительно следовало. Знаменательно только то, что фокусом преломления всех безобразий и нарушений внутри службы явился я, и никто иной. И, как назло, при моем дежурстве майор приехал выпивши (начальство пьяным никогда не бывает), был сердит и придирчив к всякого рода нарушениям внутри части.
В эту ночь ему бросилось в глаза все, что он раньше, по-видимому, не замечал: и паутина нескольких месяцев давности, и битые стекла, и мусор во дворе, сор в помещениях, и многое, многое еще.
Наконец, он начал проверять посты. В одном месте наткнулся на спящего красноармейца (я перед этим, когда шел в уборную, проверил посты и все было в порядке), отобрал, как водится, у него винтовку, долго ругал его и караульного начальника и затем не придумал ничего лучшего, как поставить меня на пост вместо проштрафившегося красноармейца. А мне не привыкать еще со времен офицерского полка: стал и замер, примкнув холодную винтовку к груди, как святую.
- Видите, кто стоит на посту? Офицер! - внушал он солдату. - А почему стоит? Из-за таких вот разгильдяев стоит!
Долго ругался, а когда устал, приказал карначу сменить лейтенанта и прислать на пост другого красноармейца. А того, который уснул - посадить на двое суток строгого.
Карначу влетело, что сменил меня и не доложил, а мне начальник влепил пять суток при солдатах, да еще при таких обстоятельствах, как в ту ночь.
Всю ночь не спал майор Корнеев, которому тоже попало. Несколько раз прибегал в офицерскую казарму, в столовую и просил чтоб был порядок, ибо начальник снова может прийти, так как не спит.
Наутро была совершенная тишина до тех пор, пока начальник не отоспался. Но как только он появился в расположении - снова ходуном заходило все, и суета охватила Базу. Но теперь начальник уже не кричал, а спокойно и деловито указывал на недостатки.
- Какая разница в человеке - заметил я майору Корнееву, - вчера и сегодня: небо и земля.
- Вам предстоит генеральный аврал совершить сегодня! Учтите, если не уберете всех помещений, не наведете должного порядка в подразделении - у вас дежурство не примут. Я решил начать с вас! (это мне).
И целый день шла генеральная уборка помещений.
После обеда еще одно событие доставило мне изрядно хлопот. Юрченко поругался с майором Корнеевым, и дошло до драки. Пришлось вызывать караул, но пока бойцы пришли, все утихомирилось. Я опять увлекся всеприведением в порядок и чистоту, месяцами не соблюдавшуюся на территории завода.
Однако не смотря на порядок небывалый, все было забраковано.
22.11.1945
3 часа ночи.
Женщина. Ну что с ней поделаешь? Она старше меня на три года. Полюбила меня с первого разу и так сильно, что я даже напившись, не смею умолчать об этом.
Уже два часа ночи. Я снова у себя на дому.
Ну чем виновата моя юность, что произошла война и мы очутились в Германии? А я без любви обойтись не могу, мне нужна ласка, жизнь, мне нужна любовь.
23.11.1945
Фюстенберг.
Вчерашний случай из памяти неизгладим. Женщину встретил на улице, когда было уже темно. Она шла с подругой и на вид показалась мне интересной. Обе обознались, приняв меня за другого знакомого им офицера, но я подозвал их к себе и почти без возражения привел к окну своего барака. Сам вошел в комнату, потом долго беседовал с ними через окно.
Одну, которая мне понравилась (было темно, и я не мог отчетливо рассмотреть ее лица) прижал к себе (было холодно, и у нее обледенели руки), стал согревать теплом и лаской. Другая, быстро поняв что ей надо уйти, сказала, что печальна роль свидетеля чужой любви и распрощалась. Вдогонку я заметил, что не могу любить одновременно нескольких.
Пригласил в окно, на что она согласилась после минутного колебания. Хорошего я подумать о ней не мог, в особенности после того, как она сама и первая спросила: "Ты не болен?". Было ясно, что пришла она только из полового влечения и лишена чувств и совести. Но мое мнение оказалось преждевременным, хотя упрочнялось с каждой минутой нашего разговора.
В коридоре шумели и стучали дверьми. Стенки легкие, через них хорошо все слышно, и потому говорили шепотом. Ей это не нравилось, она собиралась домой и уговаривала отпустить. Безусловно, этого не мог я сделать, иначе какой же я мужчина?!
Соседи услышали наш разговор. Выдумать ничего нельзя было, и пришлось посвятить их в таинство. После этого они то и дело спрашивали: "Ты уже?", и когда я отвечал, что еще и не начинал, - смеялись, уверяя, что если я их пущу, они сделают все, как полагается и гораздо быстрей.
Кто-то потянул за дверную ручку. Потом послышался голос майора Корнеева (мне сразу показалось майора Скорокина): "Где Гельфанд?", и ответы офицеров: "Я его видел в городе, он шел домой", "Я его только что встречал в коридоре". Попросил немку вылезть и подождать за окном, пока я переговорю с майором. Она моментально исполнила мою просьбу.
В коридоре офицеры в один голос уверяли, когда я спросил, кто и зачем меня искал, что пришла батальонный врач старший лейтенант и хочет осматривать половые органы. Всех уже осмотрела. Поэтому, дескать, и искали меня и спрашивали.
Майор Корнеев, когда я к нему постучался, сказал, чтоб обождал. Остался ждать, терзаясь нетерпением. Вдруг подошел капитан (зам. по политчасти), повел меня к себе, и заставил написать характеристику на одного нашего офицера. Я не мог отказать, ибо полагал, что он догадывается о моем "темном деле".
Когда освободился - снова постучал к майору, спросил, зачем вызывал.
- Я вас не вызывал - ответил он, - но если вы хотели со мной поговорить, - прошу подождать, так как очень занят.
Отлегло на сердце. Вернулся к себе. Аукнул. Женщина подошла, и я впустил ее durch Fenster. Долго потом шептались. Она тешилась поцелуями, а мне целоваться отвратно было, и я отворачивался.
Надо было поесть. Я вынул маргарин с медом, закрыл дверь, на этот раз вместе с немкой, и сам побежал в столовую.
Суп с лапшей и холодный чай. Ужинать не стал - только набрал хлеба несколько кусков - и к себе. Мое поведение показалось подозрительным и присутствующие высказали ряд предположений, проигнорированных (к их досаде) мною.
Пришел, включил свет. Она лежала в той же позе, в какой я ее оставил. Подзакусили с шепотом и страхом перед посторонним вмешательством. Я разделся при свете фонарика (она просила свет не включать).
Говорила о евреях с отвращением - знакомила с расовой теорией. Лепетала о красной, белой и голубой крови. Меня это раздражало, во мне все протестовало и вызывало возмущение невежество этой и других молодых немок, о чем я не замедлил ей сказать. Я даже пытался убедить ее, что у всех людей кровь одинаково красная и горячая, где бы они ни находились, и что басни о, якобы, "благородной арийской крови" - сплошная выдумка и мракобесие бездарных фашистских теоретиков типа Розенбера. Но она не могла этого понять.
Я плюнул и лег. Она легла рядом в одежде, обуви, и никакими силами нельзя было уломать ее последовать моему примеру.
- Я должна посмотреть: сегодня между нами ничего быть не может - я не для одной ночи девушка.
Пробовал ее убедить, что искренне ею заинтересовался и уделить ей рад все минуты свободного времени, но она сомневалась:
- Завтра у тебя будет другая, ты удовлетворишься сегодняшней ночью и меня бросишь.
Уговаривал и попутно действовал, пытаясь стянуть одежду. Добрался до груди, исщипал все тело под рубашкой...
25.11.1945
Вельтен.
В кинотеатре "Film Palast". На экране среди реклам - "Rauchen verboten" - курить воспрещено.
Посмотрели журнал "Новости дня" на русском. Слишком быстро он пробежал, и затем началась картина "Воздухоплаватель", кажется. По-немецки "Luftformann", а русского названия припомнить точно не могу по рассеянности своей.
Сижу посредине между двумя сестрами-немками. С одной из них, Ингой, я, было, начал крутить, развлечения ради, но когда пришел к ним домой - меня увлекла ее сестра Люци. И вот опять как прежде меня терзают сомнения: на чью сторону отдать целиком свое внимание и симпатию. До сих пор я делюсь вниманием с Ингой, но вся нежность моя на стороне Люци - она простотой своей и невинностью покорить сумела мое сердце.
Третья девушка красивее их обоих, но развращена до предела и уже успела заболеть от Гайдамакина венерической болезнью. С ней не стоит вязаться грешно и опасно.
В самом интересном месте потух свет и кинофильм остановился. Зал освещает одна лампочка. Темно и пишу при свете фонарика. А там, в расположении, возможно, меня ищут. Предстоит дежурство, но только не знаю сегодня или завтра.
06.12.1945
Креммен. В поезде.
Уже много дней нахожусь здесь. Выходные и вчерашний день Конституции целиком заполнены работой по погрузке транспорта со складов комендатуры и лесозаводов Креммена. С 8 до 8 работаем. Бойцы хорошие, но мягкотелые.
Сейчас дали нам женщин и девушек города. Всего 50 человек и среди них только с десяток мужчин. С ними очень трудно, тем более что они уклоняются от работы любыми способами. Девушки, например, обольщают моих солдат глазками и улыбками, на какие только они способны. Бойцы тают и никакими словами нельзя привести их в чувство. С вечера мужественно и решительно обещают быть требовательными и даже злыми, но утром меняются, и я никак не могу изменить их отношение к молодым красивым немкам. А ведь все были в рабстве немецком, большинство испытало ужасы фашистских концлагерей и застенков. Впрочем, некоторые хранят о немках хорошие воспоминания. Так один из бойцов показывал мне фотографию одной немки ...
12.12.1945
Креммен. 24 часа.
Девушка мне приглянулась еще давно, в бытность мою "кандидатом в политработники" здесь при Бригаде. Я нечаянно увидел ее в парикмахерской города и с тех пор стал частым гостем этого предприятия. Там всегда было полно людей, говорить нельзя было, и только беглую улыбку, да в сердце крадущийся взгляд ловил я на ходу в минуты посещения парикмахерской.
Она работала ученицей по завивке перманента, или, как его здесь называют, локона. Лицо у нее было юное, взгляд бархатный, мягкий и красивый, но руки, видимо от непосильной работы, полоснились и покрылись прыщами.
Дня три тому назад мне посчастливилось ее увидеть на улице, узнать ее имя, возраст, и даже проводить домой. На крыльце, где мы остановились, она пожала мне руку, прижалась ко мне и щеки ее зардели. Тогда впервые мы поцеловались.
На другой день в назначенный час она впустила меня в квартиру. Мать была заблаговременно подготовлена, и несмотря на свой дурной нрав отнеслась ко мне хорошо, хотя и настороженно.
В следующий раз, когда я пришел, Маргот плакала. Мать сердито смотрела на меня и исподболобья на девушку. Я был сконфужен и обозлен одновременно. С одной стороны было неприятно, что я оказался виновником семейной распри, а с другой досадно, что эта скверная старуха-немка издевается и угнетает своим Schimpfen невинную ни в чем девчонку. С трудом успокоил одну и другую, а про себя решил не приходить больше в квартиру эту.
Однако, на следующий день, получив доппаек, побывав в Вельтене и вернувшись в город, опять решил попытать счастья и любви.
Но не затем я родился, чтоб быть счастливым. Мать обрадовалась продуктам, как и ожидал я накануне, но своим поведением и алчностью она убила во мне всякое терпение и отравила во мне столько чувств, что даже симпатия моя к девочке погасла наполовину.
Я отдал ей полную баночку с жиром и предложил пожарить картошку, чтоб потом с нами вместе поужинать. Она схватила ее обеими руками, выложила содержимое на тарелку и, затем вылизала ложечкой и пальцами банку насухо. На сковороде уже плавала какая-то жидкость и я, подойдя с ножиком, отрезал слой жира, который принес, и уже хотел было бросить в сковороду, как старуха встрепенулась, подлетела ко мне, и вскрикнув как одержимая, кинулась отнимать его.
- В чем дело? - удивился я. - Warum?
Она объяснила, что это для нее останется на завтра и на другие дни, а сегодня мне придется кушать ее жижу.
Меня это не устраивало. Я знал, что порядочные люди так не делают, и потому возмущению моему не хватало границ, но я сдержался и улыбнувшись, точно ничего не произошло, все-таки вбросил кусочек жиру в сковороду, что заставило немку закрыть глаза и охнуть.
Стал умываться принесенным с собой мылом - она попросила. Отрезал кусочек, - она ухватилась за него всеми пальцами и крепко сжала, точно боясь, что отберу. Когда покушали, я предложил всем выпить чаю. Старуха стала уверять, что у нее нет ни чаю, ни кофе. У меня оказалось какао. Отдал ей всю плитку, и она тут же спрятала ее, отломив в чайник, по алчности своей, чуть-чуть заметную дольку. Я выложил мед, угостил сестренку Маргот, потом предложил ей самой. Она отказалась. Тогда мать цинично приказала бери, почему отказываешься?! Тебе жалко?! И мне стало совестно за себя, что я пришел в этот дом и унизился до чаепития со старой негодяйкой, пусть даже матерью красивой девушки.
Но я продолжал сдерживать себя и уговаривать (впрочем, особенно уговаривать не пришлось) Маргот выпить чаю, поесть меда. Дал ей ложечку меда. Она съела сразу и какао пила уже несладким. Я спросил ее, зачем она так делает, но мать не дала ей ответить и за спиной шептала: "Бери еще, еще".
Она съела две, потом четыре ложечки, и опять пила какао несладким. Меня это возмущало, тем более что я чувствовал, что все это она делает, чтобы угодить матери, кушая мед.
Старуха тоже постаралась себя не обидеть - схватила большую столовую ложку и набрала полную, опустошив одним приемом.
Когда трапеза окончилась, я спросил насчет погонов - можно ли их обшить красными кантами, но получил в ответ, что сейчас некогда - много работы.
- Хорошо, - заключил я, - отнесу мастеру табак, и тот мне выполнит эту работу к середине дня.
Старуха всполошилась.
20.12.1945
Старший лейтенант Шпейпельтох все больше наглеет. Сегодня он был здесь на заводе, и не смотря на то, что знал о моем тут нахождении, не захотел меня видеть на месте, а передал "приказание" через моего красноармейца: "Пускай лейтенант явится в мой отдел и ждет там, пока я не приду!"
Я, конечно, не сделаю ни того, ни другого. Ведь это вызов! Какой-то прыщеватый юноша смеет заявлять подобное, да еще передавать через бойцов.
23.12.1945
Про меня говорили матери в моем присутствии, когда я был еще маленьким - его девушки будут на руках носить. Тогда мне не верилось, я думал, что все преувеличивают, считая меня красивым.
Когда я стал подростком и учился в школе - был застенчив, необщителен, робок, и мои ровесницы охладевали, не успев вспыхнуть. Мне не везло в любви. За все время войны я познакомился ближе с любовью и наслаждением, но ни разу не испытал ни того, ни другого, хотя успел многим и многим, большинство из которых мне теперь совсем неизвестны, вскружить голову.
Впервые я познал женщину только после войны в Берлине, да и то лишь потому, что она сама вызвалась на это. С тех пор на моем счету пятеро, из которых трое приходятся на Берлин, двое - на Вельтен. Причем одна из этой пятерки - проститутка с Александер Платц, другая - трипперная (удивительно, как только я не заразился!), третья была противна, четвертая - ... и говорить не хочется, и лишь один случай с женщиной запомнился и пришелся по вкусу. Вот такая "любовь"...
Сейчас меня рады не то что на руках, но и на голове носить. Но я сам отталкиваю своей расплывчатостью, непоследовательностью. Мой вкус, как вкус борзой, мечется, ищет и не находит. Чего ему нужно? Одних я сам бросаю, другие от меня отшатываются, третьи любят, но боятся близости, а четвертые просто стесняются показать свою испорченность предо мной.
Пятеро сами признались, что трипперны, иные оказались замужними, а были и такие, которые со мной соглашались спать, и спали даже, но наотрез отказывались посвящаться в таинство.
28.12.1945
Вчера никуда не ходил, не видел ни одной немки, а все время был занят составлением отчета за период с 6 числа по сегодня.
Старший лейтенант Сергеев - плотный, медлительный мужик, с добродушным слоновьим лицом. Он умеет быть сосредоточенным как камень, и тогда ни за что его не собьешь с той мысли, на которой он остановился. Он малограмотен, неуклюж и толстобрюх, но практический опыт и житейские навыки много помогают в работе ему. Он безобиден, спокоен, и не выходит из того, редкого сейчас в человеческой натуре, равновесия, которое делает его уважаемым всюду. Человек простой, недалекий, он занимает, тем не менее, ответственный пост на Базе ему доверено секретное делопроизводство, оперативная и штабная работа. Сюда прислал его майор Скорокин для составления и оплаты счетов на имеющиеся на обоих заводах бревна и доски.
Я - молодой и, как мне стало казаться, интересный человек, с неровным характером, обидчивый, как сильно натянутые струны, порой замкнутый в себе и глубоко таящий переживаемые неприятности, обиды в своем сердце; с черными бархатными глазами и любящим жизнь сердцем - считаю главными достоинствами моей личности.
Во мне все есть: и скупость, доходящая до мелочности, достойная, пожалуй, и скупого рыцаря и жадного торговца с большого рынка, и, вместе с тем, щедрость, простота и расточительность, не имеющая себе прецендента. В один день я могу израсходовать то, что порой хранилось мною годами, а потом, после этого, буду опять бережлив, пока снова не найдется причина для расчета с тем, что до того было ценно и значительно в моем воображении. Так во всем. Я не последователен в своих действиях, планах. Мое время не знает планирования, а труд - системы. Мои мысли зависят от настроения, моя работа - от обстановки, но и не от нее одной. Я слишком подвержен влиянию среды и мнение окружающих имеет для меня важную роль, хотя редко, даже от умных и порядочных людей, можно услышать искренние в полном смысле слова.
Чутко реагирую на все человеческие тонкости, не в силах выносить несправедливость. Иногда готов на большие дела, и всегда у меня хватает и пафоса, и красноречия, и силы ораторской и воли для начала, но редко начатое довожу до конца - терпение ослабевает, тухнет инициатива, и затеянное быстро успевает опротиветь, в особенности, если встретит критику или насмешку, пусть даже несправедливую и злую, пусть даже пустую и несерьезную.
Одна только мысль и одна надежда, при всей неспособности к длительному и аккуратному труду, неизменно не покидает: быть литератором и быть знаменитым. Сегодня я еще далек от осуществления хотя бы первой половины этой своей мечты, но величина честолюбия и воспаленное воображение мне рисуют нежный, сильный и прочный, горячий и музыкальный мундир поэта, в который, как мне думается, должен непременно облачиться, созданный природой я, созданный на жизнь и горе, жизнь и горе бесконечные.
29.12.1945
Сегодня работу закончил в 20.00. Подняли горы материалов и совсем замучили владельца и директора первого и второго заводов. Сами тоже устали.
В техотдел сам идти не решился. Пошли вместе с Сергеевым. Подполковник не ругался - он собирался куда-то в Берлин.
Еще утром встретил начальника политотдела майора Шабанова. Он попросил зайти к нему.
30.12.1945
Креммен.
Я опять одинок. Живу на отшибе. В театры, рестораны, кафе и на квартиры к немкам появляться запрещено, - русских девушек подходящих нет. Ежедневно с 8 до 10-11 вечера брожу одиноко по улицам, потом возвращаюсь домой, читаю газеты, пишу что-нибудь и, разочарованный жизнью, судьбой и людьми, ложусь спать.
Так-же и сегодня. Посетил одну девушку, оставил ей сигареты, обменялся взглядами, улыбками и приветствиями с ней и родителями, и ушел восвояси. Покрутился у театра. Там опять демонстрировали "Музыкальную историю" - наш фильм, но на немецком языке. Я его впервые увидел позавчера. В России, еще до войны, мне так советовали посмотреть этот фильм, особенно девочки-соученицы и Ольга Михайловна:
- Ты очень похож на героя фильма - уверяли они.
Но все обстоятельства собрались вместе тогда, чтобы помешать мне ознакомиться с кинокартиной. И вот, впервые в Германии... Странно и печально до некоторой степени, но факт неоспоримый.
Мне он понравился и сегодня днем. Я пробовал договориться о пуске его у себя, но дорого обошлось бы это удовольствие - 150 марок. И комната, к тому же, слишком мала, а другую (40 метров длиной) не легко сыскать от глаз комендатуры. Затея сорвалась.
Теперь стоял у окна клуба, где немцы слушали и смотрели сокровище нашего искусства, наслаждаясь музыкой и песнопением героев. Потом заскочил в ресторан - там веселилась и танцевала немецкая молодежь.
В офицерском "Казино" выпил две кружки пива, пошел, наткнулся на женский смех и осветил фонариком лица - все три отвернулись и завизжали. Дал по сигарете каждой и убежал в темноту.
И вот теперь уже раздетый. Время 12 часов, даже больше. За окнами прыгает снег, стучится-радуется в стекла. Зима опять хочет быть сама собой, и каждой липнущей и подглядывающей к окну снежинкой, уверяет, что она зима, а не плакса степная, и что отныне она не допустит больше ни дождей, ни слякоти, ни мокрого серого ветра, а будет бела и сурова.
1946
05.01.1946
Вельтен. 12 ночи.
И вот опять, событие за событием... больше неприятных и скучных.
Меня направили в Креммен на лесозаводы. Там два их в моем распоряжении. Работы не так много. Квартира хорошая.
В последние дни меня стали навещать даже немки, так что я почувствовал себя веселей и счастливей. И все бы не беда, если бы не один негодяй из технического отдела, выскочка и подлец по фамилии Шлепентох, старший лейтенант. Он еврей, и тем более обидно, что он шкурник и клеветник. Шофера рассказывают, что когда он ездил по заданию в Россию, то захватил с собой две автомашины различного имущества, а ведь нисколько не воевал - только собирал по тылам богатство, завоеванное нашей воинской кровью. Он и не скрывает, что обогащался во время войны, даже гордится и хвастает своими приобретениями. А я-то топтался по шелку и золоту, но бои не позволили барахольничать и родители мои по-прежнему, если не больше, бедны и несчастны.
Теперь этот сморчок с грязной бородой и ехидными, плюгавыми глазками, позволяет себе матюгать меня, командовать мною, и кляузничать майору и подполковнику Тульчинскому. И те ему верят, не утруждая себя проверить так ли все в действительности, и последние два раза буквально выставили меня за дверь.
Сегодня докладывал майору. Он как всегда мне не верит, и заверяет, что Шлепентох-де работает, а я нет. Так, правда, на стороне подлецов.
В три часа дня, когда закончил оформление акта и написал два рапорта, по поводу меня лично касающихся вопросов - решил ехать. Было грязно и сыро. Дождь проникал всюду, он был нескончаем и противен. Ему безразличен был я, и мне хотелось как можно скорее прервать свидание с сырым ненастьем, пронизывающим отовсюду мою душу и тело. В этот миг я позабыл и о Кучеревой Инге, с которой порвал вчера вечером, после того, как застал у нее в квартире нескольких военных; и о картине, которую смотрел в вельтенском кинотеатре уже несколько позже нашей размолвки. И к несчастью моему эта немка оказалась совсем неподалеку от меня, и уже без военных - видимо бросила их, - но слишком поздно: я решил до конца испытать величину своего самолюбия.
Я ехал навстречу ветру, навстречу... впрочем, время мне показалось невероятно длинным, и только вечером (в 4.30) когда уже стемнело, я, увидев знакомые очертания домов и улиц, первым шагом своим нанес визит к прекрасной вдовствующей Кристине.
- Ein schone Waldemar!
Начальнику базы
Майору Скоркину
5.I.46 г.
РАПОРТ
Прошу Вашего распоряжения о выдаче мне личного оружия, так как по условиям моей работы мне часто приходится быть одному в ночное время вне пределов Базы.
Пистолет у меня отобран в в/ч 1052 с.п., 301 с.д., 9 корпуса, 5 ударной армии, I Белорусского фронта, в день моего отбытия в 27 опрос, о чем имеется пометка в удостоверении личности с печатью, за подписью начальника арт. снабжения.
Лейтенант Гельфанд.
06.01.1946
Креммен.
Эта девушка поистине достойна любви и уважения. Она старше меня на год и уже имела мужа, с которым прожила не более 13 дней, но сохранила при этом свою девственность и красоту. Она человек в полном смысле этого значения, хотя и женщина, и немка, хотя и работает в театре, где очень трудно сохранить моральную чистоту особе ее пола.
Но только одно несчастье против нас обоих - ее родители. Когда, после первого посещения моей резиденции на Отто Штрассе она задержалась здесь до утра, мать категорически запретила ей сюда являться, и теперь мы вместе изыскиваем разные способы, включая обман, чтобы быть вместе.
Я побыл у них недолго. Ко мне обещали прийти девушки-немки, и я торопился их встретить. Их визит намечался на 6.30 вечера, а уже было почти 18, то есть 6. У отца Кристины был день рождения и она, как любящая дочь, сокрушенно заметила, что отцу нечего курить. Это был предлог, на который я охотно отозвался, решив пожертвовать еще одной пачкой сигарет ради только минутного время провождения наедине с девушкой. Мать категорически отказалась пускать Кристину со мной ко мне домой даже за сигаретами: "Найн, найн, найн!" Отец не возражал, и даже напротив, настаивал, чтобы она со мной пошла. После продолжительных препираний перевес оказался на стороне большинства, и Кристина вторично одарила меня нежным смехом, горячим поцелуем и ласками, уже у меня в квартире.
Мне всегда приятно с ней, и любой вопрос, как бы он щепетилен не был при ней не становится пошлым, ибо она как ангел, все обожествляет подле себя.
Люблю ли я ее? Нисколько! Да и могу ли я ее любить по-настоящему, как, например, нашу, родную девушку из СССР? Нет, просто я ее безумно уважаю за чистоту и девственность, ценю за человечность, преданность и постоянство, симпатизирую ей за ее красоту и свежесть, за белизну ее тела и ласковость души. Но что хвалить? Ведь это похоже на оправдание. Наверно и действительно я хочу отогнать от совести, страшную истину моего увлечения.
Сейчас все говорят со злобой и негодованием о людях моей природы, а между тем сколько случаев времяпрепровождения для одной ночи. И самые главные протестанты и ненавистники больше всех усердствуют в разврате и бесстыдстве. Но пусть кричат они и ударяют себя в грудь, пусть клянутся в своей неискушенности и незамаранности - я им не верю. Человек, он всегда человек, и не может терпеть душевного заточения - одиночества... Но я забираюсь в философию, и это уж слишком для моего, не вполне заточенного карандаша, и, следует, думается, остановиться на точке-избавительнице. "Как бы чего не вышло" - нестареющая щедринская формула.
Через десять минут я проводил Кристину домой вместе с ее подругой саму Кристину мать больше никуда не пускает по ночам, хотя ей и 23 года.
Вернулся, ожидал. Никто не явился, и я счел себя самым одиноким и несчастливым. Долго всматривался в черное окно, но оно было все также темно и безответно. Время показывало седьмой час, и секундная стрелка нетерпеливо прыгала на часах.
Вышел во двор оправиться, когда услышал женские голоса у парадного подъезда здания. Немного удивился почему там оказались женщины, но решил, что они пришли к хозяевам дома, и, бросив косой луч фонарика в их сторону, быстро погасил его, собрался уходить. Женщины отошли от ступенек и закопошились в кустах. Решил - оправляются, и мне еще неловче стало от моего присутствия здесь и в этом месте. Я совсем прильнул к земле и не смел шевелиться. Вдруг они выросли передо мной, и молодой девичий голос спросил по-немецки, где здесь лейтенант. Я был в теплой плетеной косоворотке с железным замком на воротнике, и меня трудно было ночью узнать. Я еще раз осветил лица, почувствовал в них знакомые очертания, и, схватил за руку ту, хорошенькую, визита которой я дожидался не раз, и ради которой принимал ее подруг и одного парня, обещавшего мне ее привести. И вот неожиданность: пришли сами, в такую темень, не побоялись, причем обе ни разу еще не были у меня.
Она вздрогнула, испугавшись моего прикосновения, тогда я осветил и себя. Она вскрикнула "Вольдемар!" Мы пошли в дом. Здесь первый раз я прильнул к ее губам, потом прижал крепко, и, хотя она была моложе Кристины взгляд ее был тускл и холоден, а сердце билось как-то совсем фальшиво.
12.01.1946
Креммен.
Только что вернулся с кино. Смотрел вторую серию "Петр I". Сильно увлекательно! До двенадцати часов досидел и не заметил, как время успело убежать.
Выразителен Меньшиков - Жаров, силен и размашист Петр - ***, Екатерина немного неестественна, совсем не та, грозная и, вместе с тем, умная женщина, какой я знаю ее по ее дневникам и воспоминаниям. Прекрасна сцена беседы Петра со столетним старцем, триумф Арапа, встреча первого обладателя Екатерины *** со своим бывшим фельдмаршалом...
Но некогда об этом, ведь мне завтра в Берлин, Потсдам. Снова, снова знакомые места, жизнь, мир свой и чужеземный как на ладони, прелести и грязь земного шара наших дней.
Я счастлив еще раз увидеть все то, что за два месяца успел забыть и выбросить из головы, так как незачем было думать о безвозвратном. Мне нужно посмотреть Берлин, ведь я его так мало знаю! Но время ограничивает мои возможности.
С посылкой опять несчастье. Ее не приняли, так как на адресе указано "До востребования", а ведь незадолго перед тем я ее переупаковывал - было 11 килограмм 100 грамм, и уплатил пачкой сигарет только за то, что мне ее зашили.
14.01.1946
Потсдам, гостиница.
Берлин почти не изменился. Жив "Шварцер Маркт" на Александер Платце и филиалами на всех улицах и перекрестках, в домах и коридорах города. Полны праздной публики кафе и рестораны, тесны трамваи и автобусы. Суетливы улицы и надоедливы трамвайные остановки, где не дают покою попрошайки: взрослые и дети, богатые и бедные - все просят и просят.
В Потсдам приехал поздно - в 8 вечера - задержал торг: купил фотоаппарат, часы, две ручки, фуражку - половину из того, что наметил. Обошел фотоателье и был у художника. Фотографировался и оставил для увеличения свои фотографии.
Фотоаппарат немецкой марки "Акфа". Квадратный, черного цвета под вид целлулоида. Редкий по внешнему виду. Линзы сверху не видно - она внутри. Светосила слабая, примерно 7 на 7. В одном месте краешек надломан и грубо прихвачен клеем в месте соединения двух половинок аппарата - он складывается из двух частей. Защелки с двух частей белые - цвета стали. На них написано по-немецки "Zu, Auf".
Аппарат держится на одной защелке - другая сломана. Имеются две стальные втулочки для примитивных установок на выдержку и моментальную съемку, светофильтр, два видоискателя для продольных снимков и поперечных. Оконце с красным стеклом, через которое можно следить за передвижением кадров пленки, без прикрытия - оно сломано.
Аппарат работает пленкой 6х9 на деревянной катушке. Внутреннее устройство аппарата очень простое, хотя наружный вид внушает невольное уважение своей необычностью.
Ришовские меня встретили с восторгом и упреками, почему я не был так долго. Меньшая, 15-летняя дочь Марьяна - самая милая и самая приятная. Старшая Ильза - терпима, но средняя - надоедлива и привязчива до невозможности, причем худа и лишена фигуры. На улице она беззастенчиво строит глазки, когда я попадаюсь ей навстречу взглядом, гримасничает, чем ставит меня в весьма неловкое и опасное положение.
Здесь воли больше. Часто можно встретить в самом центре военнослужащего К.А. и немку под руку, или обнимающегося с ним. В кино и театры доступ открыт без разграничений, а рестораны немецкие всегда заполнены офицерами. Солдат здесь, правда, реже увидишь. Им труднее в Берлине и его окраинах. Зато немцам здесь воля вольная: круглосуточно разрешено ходить по городу и уже не проверяют по квартирам патрули.
H. Rischowski Weissensee,
Linden-Allee, 51.
16.01.1946
Хеннигсдорф.
Опять ночевал у Маргот. Она мало изменилась: хорошенькая, но руки у нее покрылись прыщами, и она расцарапала их по всему телу, и теперь я немного брезглив, но не настолько, чтобы оставить ее совсем.
Сейчас я пишу, а она смотрит. Уж очень интересно ей знать, а мамаша ей говорит:
- "Denn du kannnst ja nicht lesen" - как будто может сама. Сейчас я целую Маргот при мамаше - раньше она не позволяла дочери поздно засиживаться со мной. Перед тем как лечь спать, я даже договорился с девушкой, чтобы она пришла ко мне в полночь - слежка и надзор матери - препятствие, послужившее отсрочкой для вкушения всех сладостей сна, и близости с ней.
Раньше она скрывала точную дату своего рождения, говорила, что ей 18, а вчера мать и дочь поочередно признались, что девочке всего-навсего 16.
Майор Скоркин, видимо, не доволен моей поездкой. Все говорили, чтобы я поскорей шел к нему, так как предстоит поездка в Потсдам, для прикрепления нашей Базы к военторгу, но я, в беседе, не напомнил ему об этом.
17.01.1946
Сегодня в Креммен прибыл старший лейтенант (я забыл его фамилию) и предъявил записку, в которой содержалось требование майора Корнеева, немедля сдать лесозаводы и прибыть в распоряжение помощника начальника Базы по технической части. За мной прибыла машина, и я погрузил все вещи и велосипед.
И вот снова Вельтен. Немного жаль прежнего, спокойного одиночества, воли вольной, степной и природной. Но, пусть его, - так суждено, и потом, здесь не может быть плохо.
До 12 укладывал свое барахлишко - бумаги. Сейчас пол 1 ночи. Спать нужно.
18.01.1946
Берлин. Вайсензее.
В Креммене пробыть много не пришлось - одну ночь. Утром выглядывал в окно и бросился в глаза, следовавший по дороге старший лейтенант из техотдела. Я, было, подумал, что контролировать явился, потому, что уж очень внимательно он всматривался в содержимое лесозавода, изучал на ходу с интересом.
- А ну-ка, сбегай, - сказал я моему бойцу Жийкову, самому смекалистому из моих помощников, - не для проверки ли прислан он?
Мгновение, и боец был на дворе, встретил офицера, и последовал вместе с ним по дороге.
Меня терзало любопытство, и, чтобы поскорей от него освободиться, я выскочил во двор, навстречу неожиданному посетителю. Он поздоровался и тот час же вручил записку, в которой подписью майора Корнеева официально предлагалось мне сдать лесозаводы старшему лейтенанту, а самому поступить в распоряжение капитана Ануфриева.
Через час машина была во дворе. Второпях собрал чемоданы, постель, прочее движимое имущество, содрал со стен и уложил в вещмешок фотопортреты и был готов. Не успел ни с кем попрощаться, даже фотокарточки у фотографа забрать не смог. Лишь только со счетами рассчитался, а расписку разорвал и разбросал по всему городу, когда проезжал машиной.
Майора Скоркина в Вельтене не застал. Корнеев хотел, чтобы я съездил в Потсдам, прикрепил к военторгу Базу, но сам отпустить не решался. Тогда наутро я обратился к капитану Ануфриеву. Он снова напомнил о работе, и что прежде я должен разрешить вопрос с обмундированием.
- Все документы у меня на руках, пройдет не более двух дней, как я вернусь и приступлю к работе.
- Ну, езжайте.
И, даже не дождавшись продуктов на дорогу, я сел на велосипед.
В Хеннигсдорфе я снова заехал к Маргот.
21.01.1946
Шенвальде.
В Берлине задержался надолго. Приобрел радиоприемник, материал на шинель и многое другое.
Но теперь уже пятый день моего отсутствия из части. Что скажет начальник, и что я ему отвечу?
Вчера, когда ехал на Шпандау, еще в трамвае, разговорился с девушками-лейтенантами, из той самой воинской части, предназначения которой и Beruf, так и не знаю по сей день. Они уговорили меня поехать с ними в цирк, и до 7 вечера время было потеряно. Поздно возвращался на станцию, и все четверо меня провожали и грели "мальчика", обхватив со всех сторон. На память надписал каждой открытки, с изображением красивого мужчины, и тепло распрощался, пообещав баловать весточками.
До О. Дорф в тот день, и даже сегодня, добраться не пришлось. Поезда, автомашины и автобусы перестали ходить. Было уже 11 вечера, когда я приехал в Шпандау. На трамвае доехал до шоссе и там пешком. Через 2 километра пути углубился в густой лес. Светлый диск луны серебрил землю, старательно пробиваясь сквозь крону деревьев. Было немного страшно одному и без оружия. Лес тянулся вдоль дороги, и, казалось, бесконечна его мохнатая непроглядность.
Где-то сзади вдруг послышались женские голоса, зазвучала вихрастая песня. Я не знал дороги дальше и решил остановиться, подождать, чтобы расспросить ее у подорожных певунь. Они тот час насторожились, засуетились, однако с песней не расстались, только мелодия стала робкой и прерывистой. Их было четверо. Когда уже были недалеко от меня, вдруг поменялись местами, и я заметил скраю англичанина с широкой грудью, испуганным лицом, напряженной поступью и заложенной в карман кривой рукой. Мне показалось, что он пьян, и я осторожно, чтоб не потревожить его нерв, касающийся, бесспорно, спускового крючка пистолета в кармане, спросил дорогу на О. Дорф. Мне показали, наперебой объясняя маршрут.
Лес, отступивший перед деревней, снова потянулся далеко вдоль шоссе. Теперь я снова остался один и движение веток хрустевших на ветру и на холоде от шагов моих, подхватывалось и разносилось колючим, холодным ветром. Я старался неслышно ступать по обхваченной холодом земле, но выходило как раз наоборот: мои шаги кошмаром грохотали в ушах, обгоняя меня в движении.
Впереди блеснула красная фара велосипеда, как будто приближающегося мне навстречу. Стало легче. Вдруг яркий луч прожектора вырвался из темноты и на мгновение ослепил меня. Когда автомашина проехала, велосипед исчез из виду и больше нигде не появлялся. Стало опять тревожно. Как никогда почувствовал цену жизни, в душе ругая себя за небрежное отношение к ней. А лес нигде не кончался. Я шел уже почти бегом - хотелось вырваться из этого сгустка тревожных ощущений.
Где-то замелькали огоньки. Их становилось все больше, и они оживали на глазах, мигали, манили и веселили душу. И деревня мне показалась не столь отдаленной, как было на самом деле. Она была рядом (я не чувствовал километров), ибо жизнь и свет неотделимы от моего существования.
Лес, однако, тянулся дальше, и только через пол часа нетерпеливой прогулки я вырвался в каменную двухэтажную деревню, которая долго, подобно пройденному лесу, не выпускала меня из своих улиц.
На окраине достиг регулировочного пункта. Там простоял часа два. Был выходной день, а шофера не любят лишать себя отдыха, начальство тоже, и, тем более, свято блюдущие свои "зонтаг" немцы.
Случайно подвернулась "гулящая" машина - доехал до следующей деревни, еще 10 километров пути минусовав из своего маршрута. Но впереди было еще много идти, и решил остановиться до следующей "попутной".
До Вельтена было 15 километров, до Хенигсдорфа 7, а до Креммена, по той самой дороге, на которой меня застала ночь - 32. Я растерялся: куда и как я шел, если после более 20 километров пути до О. Дорфа, оказался по-прежнему близко к Креммену, Вельтену и Шпандау. Немцы советовали ехать в другую сторону, говорили, что там Шпандау и О. Дорф. Другие, наоборот, указывали "форвертс". Но машин больше не было, хотелось спать, и было холодно.
В сторожевой будке контрольно-охранного отделения, где стоял часовой красноармеец, прикорнул возле печки. Разбудили какие-то женщины, принесшие уголь. Боец посоветовал переспать до утра, и женщины отвели меня в комнату, где спали солдаты. Они потеснились, уступили мне койку. Лег, не раздеваясь, и сразу уснул.
Наутро встал рано. Ребята попросили подождать завтрака, и я уступил их уговорам. Поел с ними плотно, но машины все не было. Пошел пешком и еще километров 10 проделал в это утро. На дороге стали тарахтеть легковушки, появились и грузовые. Я вышел на широкий шлагбаум. Но никто не хотел посадить, а тем более остановиться на полном разбеге. Я шел, ругаясь на всех шоферов и иже с ними, бесчувственных встречных и попутных негодяев, так нахально мчащих мимо, но это не помогало. И только маленькую коптилку немецкую мне удалось остановить и подъехать на ней еще несколько километров.
Теперь до О. Дорфа было недалеко.
Шофер хотел закурить и остановил машину. Довез до самых ворот с высокими белыми львами наверху. Я ему дал пачку сигарет и поблагодарил крепко. Наконец-то я был на месте!
Предстояло еще немало хлопот, и первым делом я выяснил, что ни одна канцелярия, ни одно учреждение кроме библиотеки и читальни, в этот день не работали в полку.
Ночевал в комнате отдыха на диване, скорчившись, не раздеваясь. Было жарко, и я долго не мог заснуть, вспоминая и раздумывая о своей дороге.
Полк не изменился. Люди в нем тоже - скандалы и ругань, самоволки и безответственность - характерно. Люди убивают свой день, ждя вечера. Заболеваемость венерическими болезнями стала массовой: не держат ни решетки, ни проволочные заграждения - прорываются и ездят в Берлин и его окрестности. У входа в лагерь контроль сильный: несколько офицеров всех рангов, до подполковника. Все спрашивают куда, зачем, и тщательно проверяют документы.
Смотрел кинокартину "Морская пехота", ленинградской студией сработанную. Не очень сильная, но интересная вещь. Офицеров развлекают, но их тяготит застенок, в котором их хотят удержать.
Много старых знакомых. Меня узнавали, а я не всех - память проклятущая!
Вещевую книжку получил быстро и легко, хотя вполне свободно мне могли ее не выдать, ведь прошло столько времени.
В голове росли дурные мысли: был шестой день моего отсутствия из части. Как отнесутся майор Скорокин и капитан Ануфриев к этому? Может и на работу не примут больше и отошлют в Бригаду, тогда я потеряю свою комнатку и хорошую службу - мне нравятся моя такая жизнь и работа, в разъезде, в впечатлениях, в движении.
В Берлин приехал на попутной. Слез возле толкучки, что возле Рейхстага, походил с краю, чтоб легче было избежать облавы. Кое-что купил (ручку, батарейки) - и деньги вышли. Тогда решил продать часы, что купил у Ришовских, офицеру-товарищу с которым приехал с полка - он едет домой. Продал по той же цене, что и купил. И снова появилось в кармане 1,5 тысячи марок.
Было холодно и клонило к вечеру. Мне надоело замерзать на улице, тем более что в дороге меня внушительно продуло, а я без шинели и без шапки зимней. Привык, не болею и не коченею как прежде, до войны, при первом осеннем ветерке. Но организм человеческий не железо и чувствителен к холоду все же.
Трамвай сбросил меня у гастронома, и я в последний раз (так решено), остановился у Ришовских. Кушать отказался, да и они настаивали не сильно. Быстро собрал вещи, поехал.
Болгарина Димитрова, у которого оставил приемник дома не оказалось, и в Вельтен вернулся без моей, столь желанной музыки.
Меня не ругали, никто даже не укорил. Только спрашивали, привез ли я книжку, и когда говорил что привез, были удовлетворены.
Видя мои удачи в любом намеченном мероприятии, майор Скоркин предложил готовиться еще в одну командировку.
25.01.1946
Берлин.
И вот снова я в Берлине. Вчера зашел к девушкам, с которыми познакомился в Рейхстаге. Просидел почти до 11,5 ночи. Они умные, развитые, но не интересные в том смысле, в каком я понимаю это значение.
Спал хорошо и много, в гостинице, где сейчас пишу эти строки.
Только сейчас зашла большая, красивая горничная и принесла ситро. Попробовал ее посадить на стул, но она спешила "работать". Через минут десять, снова пришла, улыбаясь и закатывая глаза. Я осмелел, сразу подошел к ней, обнял. Она слегка сопротивлялась. Я рассмотрел крестик у нее на груди и опустил руку ниже. Лифчика не было, и отпор оказался столь слабым (видимым, я бы сказал) что мне сразу удалось вытащить на свет божий, поочередно, груди. Она только склонилась, как бы в обмороке, и молчала. Посадил я ее к себе на колени, она обняла меня, и потом, вдруг встрепенувшись, вздумала вырываться. Схватила две (ф.т.) со стола и ключ, бросилась к двери, а когда я захотел ее остановить - ударила меня по лицу.
Вот такие они все женщины бесстыжие, а эта вдобавок претендует на гордость и самолюбие. Не верю, чтобы она имела хоть одно из этих качеств, ведь вся моя сцена с ней прошла при свидетельстве 10-минутного пробега часовой стрелки.
Уже 11, а мне еще много работы. Сегодня в Потсдаме допишу впечатления.
26.01.1946
Потсдам.
Здесь в гостинице холодно и людно - не интересно ночевать. Одно привлекает - много молодых девушек русских, из числа репатриированных.
Неожиданно на ступеньках услышал смех и щебетание, бросился вдогонку за двумя шалуньями, но они быстро добежали до своей комнаты и закрыли дверь. Стал уговаривать отворить и достиг своего. Вскоре сидел за столом и беседовал с ними. Одна весьма серьезна и принципиальна, понравилась своими рассуждениями, лицом тоже приятна. Адрес ее со мной. Наболтал много лишнего, разоткровенничался, забывая слова Толстого, что "не та баба опасна, которая держит за ...., а которая за душу".
Лег спать в 12.
27.01.1946
Берлин. Пренцлауэр Берг.
Гостиница "Гранд Готель".
К военторгу прикрепился в тот же день, когда прибыл в Потсдам, однако, на руки документов не дали, а посоветовали позвонить по телефону из Вельтена, чтобы ускорить дело.
В 12 дня прибыл на Пренцлауэр Аллее. Решил отвезти приемник и снова вернуться за фотопортретами и чемоданчиком. В Фельтене (немцы так называют город, ударяя на букву "Ф", а не на "В", как мы) сразу показался всем на глаза, и теперь было опасно вторично уезжать, не спросившись у майора, хотя срок командировки не истек, и только через день я мог явиться в часть.
Встретил Сергеева с еще каким-то военным без погон, но тепло и изящно одетого в офицерское обмундирование. Он первым поприветствовал меня, и я не обратил внимания на его персону. Стал рассказывать Сергееву историю моего вояжа в Потсдам и прикрепления к военторгу, рассказал, что когда меня спросили о номере моей части, ответил "База 21, "Т" Бригады".
- Лучше было бы, если б вы совсем не ездили никуда, было бы больше пользы - процедил сквозь зубы повелительно человек в меховой кожанке без погон. - Снимите перчатки и станьте, как полагается!
Я снял перчатки, покраснел и удивился:
- Позвольте, не имею чести знать, с кем разговариваю, - спросил вежливо, но с достоинством.
Он назвался майором *** и продолжал кричать. Мне стало невмоготу. Я вышел, в коридоре размышляя, кто он таков есть. Все догадки привели к одному: начальник контрразведки бригады, и теперь мне могут нагонять хвоста, хотя я и не болтал зря и где ни будь в неофициальном учреждении, тем более что подполковника из торготдела управления торговли уже я знал, да и само управление рассекречено настолько, что я нашел его по одним справкам, которые наводил у прохожих военнослужащих, и проник во внутрь городка безо всякого пропуска только благодаря беспечности часового. Так, что тут трудно говорить о разглашении военной тайны - палка о двух концах, и в торготделе не посмеют об этом заикнуться.
Скоркин был недоволен: "На словах я не верю! Где бумага?" Объяснения были излишни. Я решил позвонить и прийти с конечным результатом, но потом вспомнил, что сейчас перерыв.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги