Разбудил меня боец, присланный командиром роты. Я еще не совсем отрезвился тогда, но чувствовал себя легче, когда явился пред ясны очи "хозяина". Обедали.
- Чтоб это было в последний раз. Предупреждаю вас, товарищ лейтенант, пейте, но не напивайтесь! Я, например, пью, вы сами видите, но я никогда пьяным не бываю.
- Это правильно - подтвердил я.
- Я никогда не говорю неправильно - заключил Семенов.
На этом разговор закончился.
Еще много раз старший лейтенант Семенов меня "в последний раз" предупреждал по разным и любым поводам, и я отчетливо чувствовал невозможность свою с ним ужиться при моем характере.
В роте старший лейтенант был не только "хозяином", но и полным тираном: обругать бойца по всем правилам матерщины, нагрубить своему подчиненному или человеку младшему по званию и должности - было плевым делом для него.
Небольшого роста, простоватый, с маленьким лицом и пятачкообразным носом хрюшки, он обладал вечно жестокими глазами, сердитым, нахмуренным взглядом и надменным поведением. Со старшими же начальниками это был милый, улыбающийся, исполнительный, готовый по первому же кивку выполнять любое, предугаданное им желание начальства. Водка - ясно понимал он, - первый источник вдохновения, действующий на всякого влиятельного военного. При помощи этого чудодействующего снадобья он сумел расположить к себе все офицерство полка. Редкий командир, начиная от командира роты, и до... бог ведает до кого, разве что за исключением командиров взводов, не выпивал с ним за одним столом. Бойцы дрожали от его одного взгляда. Вряд ли решился бы кто из нижестоящих, поделиться с ним чем-либо сокровенным. Не раз я видел в разговорах бойцов и младших командиров неприкрытую ненависть к тирану. Боялся и я его взгляда, его надоедливо-злой физиономии. Боялся и не знал, как избавиться от его неуемного гнева. А на днях...
Собрали мы, командиры взводов, деньги, на "что-нибудь покушать". У Семенова денег не было, но мы трое сумели собрать достаточную сумму. Я лично сдал все свои ресурсы - 100 рублей.
Старшина купил яйца, вино, курицу, огурцы, помидоры, картошку и был приготовлен замечательный обед, но когда дошло до кушанья... пришли два командира батальона, один командир батареи 45 мм., заместители нашего комбата, Катя и еще две девки - одна в чине лейтенанта, другая - солдат. Старший лейтенант пригласил их всех за стол, и началось пиршество, пока, опьянев, все гости не разругались между собой, а мы, виновники обеда, оказались совершенно в стороне и даже не имели возможности покушать. Вот образец отношения к нам.
Вчера на привале, после пятнадцатикилометрового похода, старший лейтенант созвал бойцов в полном боевом. Я пришивал воротничок к гимнастерке, и не будучи оповещенным в необходимости тоже присутствовать, остался на месте. Закончив разговор с бойцами, Семенов позвал меня через связного и "в последний раз предупредил, чтобы этого не было".
- Раз вызываю - должны являться. Не стану же я вас персонально вызывать. Еще раз, учтите, повторится, - заявил он мне на последок - и я вас разжалую.
- Не так-то легко разжаловать - ответил я.
- Что?! - и ушел, а я в душе подумал только о возмутительном нахальстве и подлости этого зверя, и возжелал избавиться от этого проклятущего ига.
Сегодня меня отозвали в батальон. Пропадай моя война и награды - все, что есть у меня желанного в дни наших побед. Опять как дым рассеивается все, но зато - свобода! Как хороша и желанна она теперь!
Расчесываясь, обнаружил у себя седые волосы. Значит, горе и разочарования, особенно в людях, сильно на меня подействовали. Вот чем я обязан войне и фронту.
Хочу ответить Бебе. Ее письмо неожиданно и важно для меня. Смысл письма тонкими намеками завуалирован...
Сейчас отвечать некогда. Серийная ракета - 6 цветов - сбор. Стало быть, трогать будем сейчас.
01.09.1944
Константинешти.
Сейчас уходим отсюда. Маршрут - 25 километров. Движемся на восток. Очевидно, вторично будем переправляться через Днестр в обратном направлении на левый берег, ибо железная дорога работает только по ту сторону Днестра.
03.09.1944
под Тирасполем.
Вчера получил письма от Ольги Михайловны, два от мамы. Сегодня - от Нины Каменовской. На письма ответить некогда. Едва успеваешь выспаться - "в поход строиться!".
Писать смогу, очевидно, только в поезде. Сегодня еще 30 километров маршрут.
Войска союзников подошли к границам Германии, заняв Верден, вышли на Бельгийскую территорию, а наши, от Дуная до Ч*** - на границу с Болгарией.
05.09.1944
90 километров от Одессы, 46 от Кишинева и 4 от железной дороги села Подкольное.
Прошли Нелешт, Мершени, Нудьга, Чиска, Тирасполь.
Жители называют наш приход вторым фронтом. Все огороды, бахчи, сады приведены в полную негодность, опустошены. Виноградники истреблены на всем пути нашем. Ужас и только. И никто не в силах сладить со славянами. Судят, расстреливают, наказывают, ругают - все бесполезно. Люди одичали на фронте, и постоянная близость смерти сделала всех отчаянными.
Обеденное время. Где-то недалеко слышен гудок паровоза. Как это удивительно и интересно мне, одичавшему жителю фронта. Неужели я буду ехать в поезде сегодня?
Читал о Финляндии. Снова эта политическая хамелеонка запросила у нас мира или хотя бы перемирия. Знать ей поистине теперь "не до жиру". Опять начались переговоры, по всей вероятности, окончательные, предрешающие выход Финляндии из войны. И сам пресловутый палач, и инициатор войны - с нами манерней, и теперь отнекивается от прежней своей политики, и даже заявляет, что не разделяет политики *** Рютч(?)
Но шут с ним. Мы - миролюбивая страна и нам нужен мир. Будущее покажет, как развернутся события.
Вот когда они сбываются, слова т. Сталина о полной изоляции Германии. Одна оккупированная немцами Венгрия не в силах отрешиться от политики сговора с Германией и войны на ее стороне. Однако эти венгры - не хозяева в Венгрии, хотя при желании они могли не допустить до этого еще прежде.
06.09.1944
Финляндия приняла все условия и сейчас между СССР и ней установлено перемирие. Столица Бельгии и крупнейший город Антверпен в руках союзников. Германия падает в пропасть с поразительной, на международной арене, быстротой.
09.09.1944
Вчера заходил в штаб полка поставить печать на расчетную книжку. Там был командир полка майор Лынев. Он спросил, почему я продолжаю носить длинную прическу, а затем произнес: "Так вот: за то, что вы не выполнили моего приказания..." Но я поспешил его перебить, ибо понимал, что он хочет меня наказать.
- Я стригся, товарищ майор, но со времени отдачи вашего приказания, с момента прихода моего в полк, волос опять отрос.
Тогда он оставил свое намерение дать мне взыскание.
- Вы что, писатель? Или вы занимаетесь сочинительством, или просто пробуете писать? - спросил он вдруг и в упор.
- Пробую писать.
- Что же вы пишите?
- Стихи.
- Почитайте нам, я люблю стихи.
И я принялся за чтение. Прочел один, "В Бессарабии".
- Все? - спросил майор - или еще есть?
- Еще есть.
- Тогда читайте.
И я снова читал: "На привале", "В Одессе", "Глаза большие, синие" и другие.
Когда я кончил, он сказал, обращаясь к НША:
- Нужно его использовать для создания истории полка. Я еще раньше говорил, почему не исполнили?! Смотрите! Человек больше месяца шатается без дела в резерве, и мы не можем его с пользой использовать! И затем ко мне:
- Вы что же не пишете о героях полка, о своей части? Вероятно, вы большой лодырь, раз за такое время нахождения в резерве ничего не написали на актуальную тему!
- Я люблю лирику.
- Так вот, теперь придется перейти к сухой прозе.
Вчера ознакомился вечером с состоянием дела. Оказывается, история полка была уже однажды написана. Бурксер сказал, что ему медаль даже дали "За боевые заслуги", отмечая его роль в ее написании.
- Сейчас - информировал меня Бурксер - уже 15 листов этой истории печатается, а остальные почему-то задерживаются в редакции. А ведь я на нее больше чем полтора года трудов положил и ее одобрил политотдел дивизии.
Однако майор только посмеялся, когда я передал ему слова Бурксера:
- "История" забракована, ее нужно переделать.
Назначил мне аудиенцию на 9 часов утра 9 числа, то есть сегодня. Обещал поехать со мной в редакцию.
10.09.1944
История с моей "Историей" слишком запутанна и неблагодарна. Материал неоткуда выкапывать, а имеющийся под рукой далеко недостаточен.
От мамы два письма. Пишет, что жизнь у нее улучшается, и она стала даже получать ежедневно 500 грамм хлеба. Мои письма подействовали до некоторой степени, однако в редакции местной газеты маму ругали за то, что она мне писала о своем положении, и представитель редакции заявил ей категорически, что квартирный вопрос не его дело и не дело редакции газеты.
Написать снова придется, но уже в другое место. Как они мне все надоели, эти бюрократы-тыловики, дополняющие мои страдания, чинимые мне здесь некоторыми мерзавцами в больших санах.
Ругает меня мама за усы, говорит некрасиво. С каким-то майором познакомить хочет из авиачасти. Спрашивает и о папе. Папа в письмах о маме не раз упоминает. Но почему же они, черт возьми, не хотят возвратиться к совместной жизни, чего ожидают? Пока их за руку не сведешь?
Тетя Люба готовит мне нового братика или сестричку - забеременела Саня сообщает.
Софа Рабина наивничает в письмах, говорит: "Ты, очевидно, не в самом пекле, ибо пишешь чернилами и на хорошей бумаге". Зато у нее "товарищ есть пишет мне на клочках бумаги, грязно и карандашом". Она считает, что он "фронтовик". Что ж, напишу ей на самом паршивом материале, раз она любит романтику и такое направленное представление о фронте. Бестолково пишет, скверно, неграмотно, глупо: "Ты даже не передавай привет девочкам, потому я знаю, что они только посмеются тогда".
13.09.1944
Станция Веселый Кут.
Здесь мы грузимся. Возле самой железной дороги расположена школа семилетка. Преподавательницы - молоденькие, хорошенькие девушки. Мечта, одним словом!
Жаловались на отсутствие у них бумаги - пришлось поделиться с ними моими трофеями. В школе есть свободные классы, в одном из них я и пишу сейчас.
Рядом со школой небольшая хатенка. Я зашел туда, когда там было много офицеров наших. Разговаривали. Молоденькая семнадцатилетняя девчушка восторженно поглядывала на меня. Ее хорошенькое личико нравилось и мне.
Пришел и Тарадзе - нашумел. Девушка говорила, что он очень страшный и у него большие, неестественные глаза.
- Ему хорошо быть артистом. Вам тоже хорошо быть артистом, - сказала она, обращаясь ко мне.
- Почему? - поинтересовался я.
- А потому, - скромно проговорила, опустив ресницы, она, - что на сцене нужно быть красивым, сильным, с большими глазами людям.
Комплимент относился явно ко мне.
Маженов что-то писал за столом. Я снял с него фуражку и примерил на себя. Посмотрел в зеркало.
- Вам любой головной убор идет - сказала девушка - даже, наверно, и платок женский.
Я поблагодарил ее за вторично отпущенный мне комплимент. Маженов отнюдь не был польщен ее отношением со мной. Он поспешил перевести разговор:
- Вам пора выходить замуж, ведь вы уже взрослая, - повернулся он к ней, - как вы терпите?
- Что? - спросила девушка.
- Как вы терпите, ведь вам нужно... пора... - сбился Маженов исполнять ваши естественные потребности.
Она поняла, покраснела и вышла из комнаты. Я сказал ему: "Видел дураков, но такого еще не видел!"
Действительно, пошлость этого глупца не имела границ.
Между тем девушка рассказала все матери и та попросила нас выйти под предлогом своего ухода на работу. Все вышли, только Маженов продолжал сидеть, а Пугач, стрелой вылетев из квартиры, долго продолжал еще ругаться вслух - "видали ли такого дурака!"
Семенов ужасный мерзавец и невежда. Когда я по приказу комбата вошел в вагон, где грузились лошади, и попытался проследить за их погрузкой, он крикнул в присутствии бойцов: "Выйдите вон, выйдите вон!" Такое ничтожество!
Старшина его тоже себе позволяет вольности. Сегодня, например, он вошел в тот-же дом, о котором шла речь выше, и ничего не говоря, стал шарить по комнате: "Где бы поместить больного?" Была хозяйка, мы, наконец, три офицера - я, Пугач, Маженов, а он, безо всякого разрешения и спроса позволил себе хозяйничать в чужом доме. Я попросил его выйти из квартиры, но он стал пререкаться и говорить "Не указывайте мне!"
Ишь ты, какой герой! Даже хозяева и то заметили, что "сколько военных не было на станции, еще никогда не было такого случая, чтобы старшина так разговаривал с офицерами, и чтобы военные в глубоком тылу распоряжались в чужих квартирах".
Тарадзе продолжал чудить. Я зашел в свободный класс, он за мной.
- Вы с какого класса? - спросил я, шутя, его.
Он тоже начал шутить, при том мы сильно шумели. Я, опять-же шутя, сказал:
- Вызывайте своих родителей. Вы нарушаете дисциплину.
Он вышел и привел с собой трех молоденьких учительниц:
- Вот мои мама, тетя и бабушка.
Мы посмеялись. Он, тем временем, шептал на ухо одной из них: "Он хочет завести с вами любовь. Он хочет вас".
Пошел на базар: вино 60 рублей литр. Подошел - ругань: бойцы грозились конфисковать вино за то, что дорого продается. Хозяйка просила пощадить ее и оставить вино. Я спросил: "В чем дело?" Боец, назвавшийся представителем комендатуры и успевший уже проверить документы торговки, предложил: "Вы хоть офицера угостите стаканчиком! Офицеру в первую очередь полагается!"
Продавщица налила шестисотграммовую кружку. Я долго отказывался, но боец настоял на своем. Выпил. Сразу ничего, но потом почувствовал действие напитка.
Сейчас только все прошло и голова освежела, только боль продолжает кружить ее.
Отправил сегодня письма маме, папе, Ольге Михайловне, Софе Р., Ане К.
"Историю" довел лишь до Днепра (от Ново-Петровки). После вторичной обработки неплохо получилось, на мой взгляд.
14.09.1944
Веселый Кут.
Вчера ночью старший адъютант капитан Бондаренко, ошеломил меня:
- По приказу комбата берете пушку!
- Как это пушку, ведь там командир есть?!
- Вас назначает комбат. Бывший командир 45-ой отстранен от командования командиром полка.
Я был страшно удивлен назначением внеочередным, но как дисциплинированный военный только повторил "Есть!"
И вот теперь - на открытой платформе, на передке 45-ой пушки вольно-невольно восседаю.
Предыстория этому следующая. Командир взвода еще вчера утром, перед погрузкой, отправил за сеном парную повозку с двумя бойцами. Ни повозка, ни люди не пришли. Конечно, получился большой скандал. Лейтенант голову потерял в поисках.
Поезд тронулся. Час дня.
Перед взором открылся быстро плывущий навстречу мир. Родина дает смотреть своим бесстрашным защитникам на свои просторы. Как горячо люблю я эти минуты! Навстречу ветру, навстречу судьбе! Вперед, куда бы ни было, но только вперед!
Ехать будем через Котовск. Оттуда, говорят, два пути: на Киев и на Днепропетровск. Оба одинаково приемлемы для меня. Как бы мне хотелось хоть на одну минуту встретиться со своими земляками! Мечты...
Полустанок. Маленькие, замурзанные ребятишки, женщины-железнодорожницы, хата, с отметкой "87" на стене. Вдали стога, целый ряд аккуратно сложенных пирамид спрессованного сена. Небольшая деревушка, чуть-чуть выглядывающая из-за балки, спрятавшей ее. И военные, лошади, повозки...
Поехали. Минуем эшелон, который грузится на параллельном пути. Одинаковые все, что и отличить невозможно. Только офицеры различаются кое-как друг от друга.
На одном из вагонов собралась группа бойцов и офицеров. Капитан, по-видимому, старший из них, отчитывает, виновато опустившего голову, бойца. На другом вагоне группа бойцов обнимает попеременно находящуюся с ними девушку-сержанта. Она с медалью.
Таковы мгновенно возникающие и так же внезапно исчезающие картинки жизни. Глубочайший тыл в дни войны.
Прощай еще один полустанок, снова тронулись. Вклиниваемся в длинную, многорядную вереницу составов, минуем ее и выползаем на широкий простор полей, на гору. Поезд стремительно мчится вперед. Навстречу летят столбы, поля, посадки. Я высоко-высоко на своем пьедестале. Как хорошо лететь так высоко и так воздушно. Со всех сторон, исключая сидение, меня омывает воздух. Он рвет и развевает мне волосы, одежду, мысли. Он поет мне прекрасную песню жизни. Как хорошо и как страшно!
Но вот поезд замедлил ход.
22.09.1944
Несколько писем получил за вчерашний и сегодняшний день. От мамы три. Она благодарит за чуткость и заботу, но пишет, что все мои хлопоты до сих пор не дали результатов. И поныне мама без квартиры, а надвигающаяся зима рисует перед ней плохие перспективы.
Пообещал в своем ответе во что бы то ни стало помочь маме добыть себе жилище.
Из писем маминых становится очевидным, что Оля стала совершенно безразличной ко всему, отупела в своей отчужденности от людей и загрязла в своих личных интересах. Она совершенно не имеет понятия о родственных чувствах и месяцами не видится с мамой. Я поражаюсь переменам в характере Олином.
Встретила мама в городе преподавательницу украинского языка, которая крепко интересовалась мной, и заявляла, что я все-таки "был ее любимцем". Мама не называет фамилии, но я догадываюсь, что это Ульяна Алексеевна. Неплохо было бы списаться с ней, завязать переписку.
О Гуревичах тоже сообщает. Липа - инвалид Отечественной войны.
Емельянченко - очень хороший человек. Она внимательна и заботлива к маме, как родная. Вся семья Емельянченко не уступает ей в чуткости ***
27.09.1944
Кажется, меня отзывают в полк. Начальник штаба по приказанию комбата разговаривал обо мне с начальником строевого отдела полка. Тот вызвал, но сейчас его не застал, и потому решения еще не знаю.
Положение мое в батальоне сделалось невыносимым. Через день назначают меня дежурным, причем старший адъютант говорит, что дежурному положено два часа в сутки отдыхать. С питанием тоже много хлопот и унижений. Обмундирование порванное, грязное. Денег не выдают мне, так как Семенов совместно с Бондаренко и еще бог его знает с кем сделали махинацию: оформили приказом по минроте какого-то несуществующего младшего лейтенанта, а я остался таким образом за бортом довольствия. Вот уж поистине - воскресают гоголевские "Мертвые души"! Традиции отвратительного прошлого, с которым нам, современникам новой Советской власти, вести борьбу.
Бойцы тоже позволяют себе разные вольности. Парикмахер Егор заявил сегодня, что не побреет меня, пока не кончит обработку всех бойцов роты. Но когда я пообещал дать ему мыло, он побрил. Вот до какого унижения перед бойцами довело меня сердечное начальство.
Сами же верхи батальона решительно погрязли в своих личных интригах. Бойцы и офицеры их мало беспокоят: как ходят, что едят. Зачем им! Лишь бы сами в довольстве жили! Зато требовать! О, это - пожалуйста. И чего только не прикажут, и как только не изощрятся использовать имеющиеся у вас клочки времени!
Дома тоже не все в порядке. Мама, хотя ей и обещали, - до сих пор без квартиры. Папу призвали в армию. Письма получаю плохо, в сравнении с тем, как я сам пишу. Регулярно пишут только мама, папа, Нина К., ну и Аня К. Остальные редко. Вчера получил бездарное и безграмотное письмо. Кто-то, оказывается, перехватил мое письмо к Гале Казус и решил удивить меня своей сообразительностью: "Ты манэ изменяеш", и т.п. подобные глупости. Все ничего, но как бы они и ей не вздумали отправить подобную пилюлю.
Сегодня еще лучше: получил свое собственное письмо, которое писал в редакцию "Советский боец". Очевидно дивизионная цензура нашла нежелательным пересылать заметку о своей газете и вернула мне. Я переписал адрес уже по всем правилам, с полевым номером. Не думаю, чтобы еще раз вернули. Написал также в ТАСС. Узнавал о Ромен Роллане.
Говорят, сосновый лес полезен для здоровья. Воздух его используют для лечения людей, больных легкими.
Комбат заглядывает, как я пишу, и улыбается. Как я хотел бы освободиться от его контроля, и вообще, быть немножко более человеком, нежели здесь меня считают.
У командира полка. Читает только что полученный БУП, и проделывает все на практике. У него красиво получается. Он подтянут, имеет изящную выправку, и вообще - человек, созданный, казалось бы, для военного дела специально.
Начальник штаба стрижется-бреется. Ему некогда. Долго жду. Но вот майор Лынев смотрит на часы и говорит начальнику штаба: "Ты запаздываешь, пора на строевые занятия" и последний, быстро заканчивая туалет, одевается.
Я понял, что медлить нельзя, и спросил:
- Товарищ майор, разрешите передать начальнику строевого отдела, чтоб меня откомандировали в полк?
- Обязательно, обязательно...
И я, обрадованный, отправляюсь в строевой отдел. ПНШ(а)-4 где-то отсутствует. Его долго жду.
Ночь. В полку идет кинокартина, еще не знаю какая. Сел в удобном месте, куда нахально пролез, несмотря на протесты некоторых лиц.
Писем до сих пор нет, а ведь интересно, что мне ответят мои новые адресаты.
28.09.1944
На мой взгляд, задача фильма не только дать американцам понятие о мужестве, героизме и любви к Родине, которую проявил в этой войне наш народ, но и навсегда рассеять представление о нашей стране, как о стране варваров, которое и сейчас еще царит в головах американцев, показав нашу высокую технику, нашу интеллигенцию, нашу молодежь и неиссякаемые памятники культуры...
Впрочем, больше всего для просвещения мирового общественного мнения о нас сделала наша кровь и наша борьба, в особенности же - наши победы. Когда немцы, легко пройдясь по Европе, вздумали совершить не менее быструю и удачную прогулку по России, весь прогрессивный мир (об этом недвусмысленно говорит фильм), считал, что дни России сочтены. Один за другим падали города и села под силой немецкого натиска. Немцы шли легко, бодро, надменно полагая, что Россия упадет на колени в течение нескольких недель. Но тут случилось чудо.
И фильм показывает битву за Москву, окончившуюся полным поражением немцев. Перед нами освобождаемые города Московской и Тульской областей, встреча населения и Красной Армии, слезы, радость. Жертвы немецкого мракобесия, дети-сироты, дети-калеки, мертвые дети и взрослые невинные граждане. Об этом говорится - русские никогда не забудут.
Бегут опрокинутые враги. Совсем иной вид они имеют, апатия и сомнение охватывают их. Впервые за время войны немцы вынуждены отступать. Ленинград продолжает еще оставаться в блокаде - непередаваемые ужасы блокадников. Потрясающи картины разрушения города. Голод, норма питания - 100 грамм в день - все это не требует комментариев. Но люди не бросают работу - на каждый выстрел немецкого орудия, ленинградцы отвечают увеличением темпов и улучшением качества работы. Самоотверженность людей не имеет границ. Прокладывается на льду в Онежском озере дорога, по которой до последней возможности (даже по сильно оттаявшему льду) продолжают идти автомашины. Бомбежки, артобстрелы - ничто не останавливает советских патриотов. Ленинградцы прокладывают по льду железную дорогу - поистине изумительны и чудотворны дела русских. Но вот и освобождение. Сказываются в успехах войск Ленинградского фронта, как нельзя лучше, две тактики.
Фильм показывает одновременно на экране советских и германских генералов. Вот столкнулись их стратегии. Немцы отступают, блокада Ленинграда ликвидирована. Освобождается от немцев Кавказ, изгоняются немцы из Сталинграда.
Столкнулись две армии, и фильм представляет одновременно и ту, и другую на экране. Русская стратегия - лучшая в мире. Немцы захватили европейские страны потому, что они сосредоточили все свои силы у границ своих, тогда, в 41 году. Но советские генералы противопоставили немецкой тактике молниеносного сокрушения главных сил противника и внезапного окружения войск свою, рассчитанную на долговременную оборону и сопротивление. И немцы, которые были уверены в сокрушении России в несколько недель, оказались перед фактом позиционной длительной войны. Их прежняя тактика не действует здесь, в условиях России.
Вот она, двухмиллионная армия ринулась на Советский Союз. Немцам удалось сокрушить первую линию, небольшая часть которой остается окруженной и плененной, но позади есть вторая, третья, четвертая линии. И опять повторяется та же картина: отходящие войска первой линии сливаются со второй, второй - с третьей, третьей - с четвертой, образуя, наконец, линию такой толщины и упорства, о которую разбиваются все усилия захватнических войск.
Наступает небольшая пауза. Сталинградская битва - после которой советские армии переходят в наступление. Развертывается туго сжатая пружина и отталкивает на сотни километров захватчиков от предельной черты немецких завоеваний. "Кто к нам с мечом придет - от меча и погибнет!" - эти слова великого предка-полководца Александра Невского, являются лозунгом и стимулом всей картины.
Хорошо показаны города-герои Ленинград, Одесса, Севастополь и, наконец, Сталинград; захваченные немцами страны; сателлиты фашистских разбойников Германии с их богатствами, армиями.
Вот она морда бандита-Гитлера. Типичная морда убийцы с большой дороги. Он выступает: речь его самодовольна и величественна. И недаром приходит на ум Паулюс - германский фельдмаршал, два года, или того меньше назад, плененный под Сталинградом. Какая унылость, потерянность и унижение в его лице. Поистине, парадоксальный контраст.
А вот он - итальянский друг Муссолини. Он произносит, сопровождаемую бурной мимикой речь. Но теперь где он, этот жалкий лакей Гитлера? Украден Гитлером у итальянского народа!
Антонеску, сколько гордости в нем от полноты власти. Так ли он себя чувствует сейчас, находясь под стражей в ожидании суда?
А Хорти? Ведь и его черед наступает. Удивляюсь, почему не показаны финны. Разве из-за излишней симпатии к ним американцев?
Оригинально звучат слова бойцов в канун нового года: "С новым годом, гвардейцы, огонь!"
От тети Ани получил на рассвете три письма сразу. Она все пишет, чтобы я берег себя. Какая наивность! Вместе с тем она забывает о народе и обществе, когда говорит: "ты в опасности, только бы ты вернулся!"
А другие люди? Всем жить хочется, но больше всех должна жить Родина. Об этом я никогда не посмею забыть и жизнь свою посвящу ее счастью. Беречь себя, прятать свою голову в кусты - подло и преступно. Это ли любовь к Родине, когда человек хочет ее победы, любит ее... издалека? Душой патриот, а делом трус, погрязший в личных мелочных интересах. Так я жить не могу и не желаю.
Многие офицеры в армии живут сейчас для себя. О солдатах говорить не приходится - они рабы своего начальника и его воля для них закон. Но есть офицеры (и много их), которые воюют на словах, отсиживаясь в тылах и получают, благодаря пронырливости и изворотливости, ордена и славу: Ромазанов, Рымар, Гержгорин, Пархоменко - комбаты, увенчанные наградами, но провоевавшие: первые - два, и последний - три месяца всего на фронте. Действительные люди фронта редко по заслугам оцениваются. Разве только о заслугах его узнают старшие начальники. Иначе все его дела и подвиги не выходят из зоны хозяйничанья всяких полушкиных, пархоменковых и других мерзавцев. А сами-то они, люди тыла, непременно (само)награждены орденами.
Бойцы. Те вообще остаются за бортом внимания. Разве только лесть (опять-же эта лесть и подхалимство) или же какой-либо кричащий о себе подвиг, отмечаются орденом. Медаль, и, в последнее время, "Слава 3 степени" - удел бойца и младшего командира.
Я, наверно, не буду иметь награды. И если выйду из войны невредимым, незнакомые со мной по схваткам с немцами люди скажут совершенно резонно, что так я и воевал. Но пусть их, людей! Я люблю человека, но за последнее время абсолютно перестал дорожить его мнением - так много несправедливости и неприятностей встретил я от людей в период войны и фронта.
Сейчас хочу попасть в резерв полка, оттуда в дивизию. Буду стараться, чтобы затем вернуться в свою Девятку. Если не удастся из полка - буду требовать, чтобы немедленно, в первый же бой, я был направлен в действующее подразделение. Конечно, много больше пользы принес бы я, будь политработником. Но опять-же, меня никто не хочет понять, и дальше начальника политотдела мой рапорт, уверен, не ушел. Здесь, видишь ли, дневник мой, предпочитают неграмотных людей-полуневежд человеку способному вести дело и любящему работу.
Маженов, Епифанов - эти "парторги", не умеющие двух слов с третьим связать, руководят мозгами, много больше их знающих и понимающих бойцов и командиров. Не обидно ли? Не жутко ли? Но я бессилен что-либо сделать, хотя меня неплохо знает и начальник политотдела, и его помощник подполковник Коломиец.
Круглый день не перестает лить дождь. Я забрался далеко в лес, в самую глубину его. Здесь нарыто много землянок. В одной из них я расположился. Этим я нарушаю, конечно, приказ командарма генерал-лейтенанта Берзарина - не ходить в лес одному, так как здесь свили себе гнезда украинские национал-социалисты, продавшиеся немцам. На днях они убили двух офицеров и одного бойца. Но что же я могу сделать - в батальоне находиться мне негде. Я на положении лишнего человека. Просить впустить меня куда-либо в землянку неудобно и стыдно, а собственного пристанища у меня нет. Кроме того, здесь у меня полное уединение. Вероятность нападения процентов пятьдесят, не больше. И хотя у меня совершенно нет оружия, я чувствую себя здесь много спокойней, чем в батальоне. Мое отсутствие могут мне верхи батальона квалифицировать самовольной отлучкой и пришить в этой связи дело. Но и этот вариант благоприятней тех мытарств, которые мне приходится переносить ежедневно. Сюда могут забрести бойцы моего или же другого батальона и полков, могут принять меня за шпиона, арестовать до выяснения и создать вокруг меня ненужную шумиху. Это самое паршивое.
Слышу, недалеко кто-то ходит. Группа людей. Свои или чужие? Тихо разговаривают. Вот они прошли совсем близко. Голоса удаляются, люди с ними.
Ночью сегодня опять шел дождь. После картины я нашел пустую, огромнейшую землянку-шалаш и уснул в ней. На рассвете меня разбудили разбиравшие ее бойцы и хлынувший, в образовавшиеся отверстия, дождь. Так нигде, как бездомный бродяга, не могу найти себе я места в своем подразделении.
Начальник штаба Бондаренко грозил исключить меня из довольствия. Требовал, чтобы снова я шел к начальнику строевого отдела. Тот, когда я к нему пришел, начал ругаться, назвал меня недисциплинированным и сказал, чтобы я больше не приходил к нему, пока он сам не вызовет. В конце сказал, что поговорит с Антюфеевым. Мне бы это очень нежелательно было, ибо тот может дать плохую характеристику (которую запросил комбат), но, тем не менее, теперь для меня уже ничего не изменишь. Я готов на все, лишь бы вырваться из этой ловушки и не попасть снова к Семенову, где я совсем окажусь в безвыходном положении. Ведь он хотел еще на Днестре бесцельно меня загубить, когда вывел с тремя бойцами и минометом под огонь вражеской артиллерии, и запретил в то же время, ввиду боязни неприятеля, самому вести стрельбу.
Пора обедать идти, а я еще не написал писем тете Ане и некоторым другим.
Несколько дней назад радовался, что не болею. Ведь почти все окружающие меня люди были охвачены повальной малярией и другими заболеваниями. Сырость, однако, повлияла и на меня. Грипп и насморк вот уже несколько дней со мной, но я переношу все на ходу, ибо отвык лежать. Днем вообще не люблю валяться в постели и свободное время стремлюсь заполнить работой - писаниной. Много времени у меня забирает, однако, любовь к перекладыванию и пересматриванию содержимого сумок, но беспорядок и теснота портят бумагу и являются одной из самых больших трудностей для меня.
29.09.1944
Дядя Лева пишет, что очень хорошо и заботливо относится к папе. Он подчеркивает, что папа, семья его и я - единственные на свете родные. Упрекать, говорит он, не за что его. Тетя Роза имеет вспыльчивый характер, но она очень рада папе и хочет, чтобы он жил с ними. А папа сообщает другое.
Вечером. Прогуливаясь по расположению лагеря, задумался над словом "талант". Вот, например, сегодня опубликована песня одного поэта в газете. Обыкновенная, заурядная. А ведь у меня есть стихи, много сильнее звучащие, но почему-то их не печатают. Секрет мне доподлинно известен. Стихотворения мои необработаны, неотесаны как следует, и в отдельных местах сопровождены неровностями, в то время как у печатающихся сочинителей все очень гладко и чинно, хотя рифма куда слабей подчас, а смысл yже.
Читал я много авторов умных, знаменитых, храбрых, настойчивых, чванливых и скромных, народных и замкнувшихся в личных интересах. Читал, но почему-то кажется мне, что я способен достичь положения любого из них. Бахвально несколько звучат мои слова - безызвестного неудачника и мечтателя. Но не только потому, что "плох солдат, который не мечтает быть генералом", не только потому. Уверен я, что непременно добьюсь своего. Гвоздь уверенности моей в том, что я не признаю врожденную талантливость как силу, способную сделать его великим. Человек сам делает себе дорогу, сам обогащает свой ум, сознание свое, и при желании, сопряженном с необыкновенными усилиями, волей может заставить восхищаться собой, следовать за собой миллионы людей.
Вот, скажем, я - теперь и раньше. Мог ли я на школьной скамье, скажем в 5-6 классе, мечтать хотя бы обворожить своими мыслями (я не говорю о природной красоте человека) одну девушку, которая нравилась мне (ведь я уже в 4 классе начал интересоваться девушками)? Ясно, нет. Ведь за литературные только сочинения я не раз получал посредственную оценку. Чтение любил я, правда, и диктанты всегда писал грамотно, хотя ненавидел грамматику (о чем сейчас весьма сожалею).
Мне вспоминается, как пытался я присвоить себе чужие мысли только из-за слабости собственной. Брал отдельные фразы от различных критиков и писателей и складывал их в одно целое "сочинение". Учителя не замечали моих комбинаций и ставили мне хорошие оценки. Однако я не мог ограничиться плагиатством, довольствоваться им. Мне хотелось большего, и я стал сочинять стихи. Потом вставлял их в свои сочинения, выдавая не за свои. Но и этого было мне мало. Я много читал и научился воспринимать мысли, стал мудрее. Постепенно стал отрываться от сковывавших меня прежде чужих, мертвых мыслей, и, наконец, приобрел собственные взгляды на жизнь и вещи. Во многом способствовала этому война.
Дневники, стихотворения, попытки в прозе - все это расчистило дорогу непросыхающему от чернил моему перу, дало широкий простор моему воображению. Еще в школе мои сочинения стали лучшими по глубине мысли (8 класс) во всей школе. В армии "Боевые листки", статьи, и особенно письма и дневники, довершили обработку моего сознания и научили передавать то, что думаю, на бумагу.
Конечно, я еще далеко не на грани совершенства, но могу считать себя не последним человеком в литературе. Не только потому, что есть неграмотней и ограниченней меня люди, которые пишут, нет! Я не хочу уподобиться невеждам, воображающим себя знатоками, мастерами своего дела. Я стою у основания опаснейшей в мире дороги, на которой столько, выйду на нее если, предстоит падений, неудач, переживаний и отчаяний. Но я твердо на нее стал, и когда двинусь вперед, не упаду безвозвратно.
Я много натерпелся за мою жизнь. Мои литературные опыты вызывали у многих людей насмешку, пренебрежение и снисходительность (М. Шехтер), желание покровительствовать мне. Некоторые меня просто отговаривали писать (Савостин) из злобы, другие из зависти. Но я упорно двигаюсь к цели и не остановлюсь, чего бы мне это не стоило. Я добьюсь своего! Добьюсь.
Сделаю себе талант. Многие говорят, что талант - врожденное качество. Некоторые даже утверждают, что неталантливые писатели доживали подчас и до глубокой старости, но из них ничего не получилось. Аргумент этот приводился для того, чтобы отговорить кое-кого из начинающих от их желания быть литератором. Но я с этим не согласен. Если человек не будет работать над собой ежедневно, если он не будет неустанно упражнять свою мысль, не научится правильно и умело держать в руках перо и заставлять его оживать на бумаге - да, ничего не получится, даже если "талант". Но тут есть и причина. Она ясна и вполне определенна: этот человек не вполне отдался делу, он не полюбил пера, не полюбил бумагу, которую трогает перо, не полюбил беспредельно слово в силу своей закупоренности, и не в состоянии предвосхитить ни в настоящем, ни в будущем, ни других, ни самого себя.
Есть и великие люди, которые любят литературу, но еще любят больше самого себя в ней и не хотят дать дорогу новому человеку, идущему, хотящему идти рядом, не в силу самовыражения амбиций своих, а по воле души, чувств, устремлений. Поэтому они выдумывают всякие небылицы для нас, начинающих. Пугают всем: и трудностью пути и словом "талант". Очевидно, эти "гении" сами-то забывают о том, что все это достижимо человеком, и что все это процесс труда, желания, наконец. Сами-то они не родились умными и образованными, и даже не стали ими теперь. К чему же эти старческие запугивания? И, наконец, какая кому польза или вред, если я прегражу дорогу растущему гению? И кто он этот гений, и гений ли он, если дорогу ему сумел преградить какой ни-будь я?
Потому-то у меня зародилась мысль о таланте, что сам я хочу приобрести его, хотя считаю себя еще не талантливым человеком. Талант - это не случайная находка, удачный выигрыш, благосклонный подарок судьбы, а постоянная и напряженная борьба ума и воли, мыслей и желания. Это большое и тяжелое завоевание, которое нужно, как переходное знамя, удержать в руках. Талант рождается любовью. Любовью к матери, к девушке, к дереву, пусть старому, сухому и безобразному, любовью к жизни и, если надо, к смерти.
Получил письма. Желанное от Нины. Очень мило пишет, но низко ставит себя, когда говорит обо мне. Аня Короткина по-прежнему наивничает. Она, например, спрашивает: "Как ты смотришь на эту переписку? Чем все это должно кончиться?" Отвечу им обоим. Дяде Люсе не буду - ему написал вчера.
Какая масса мышей в лесу, не говоря уже о квартирах и землянках. Но по лесу, по траве, не можешь и шага сделать, как дорогу пересекают быстро бегущие серые шарики с визгом неудержимым. Опротивели они ужасно.
Ночью мышь забралась ко мне в сапог, который я не разувал, разбудила меня, проклятая. Долго шевелил ногой, пока она вылезла и убежала.
Сплю на полу в комнате опергруппы. Холодно. К утру ноги мои закоченели. А сейчас ПНШ-1 дал мне работу - проверить караул и доложить к 12.00.
С 12 часов парад. Маршируют и люди, и лошади. Музыка. Невообразимая картина. Беготня запряженных в повозки лошадей под звуки марша, топот человеческих колонн, крики "Ура!", "Здравия желаем!" и прочие. Парад принимает полковник Коняшко. Вчера - комдив генерал-майор Галай.
Мне поручил начальник штаба полка проверить оборудование и уборку караульного помещения. Много пришлось самому делать, поэтому все время было занято.
Сейчас отошел в сторону от леса, лег на травку, где и пишу.
Опять зачесало меня что-то. Неужели насекомые? Заботы обо мне нет.
Перед вечером получил три письма от папы. Он в Красной Армии. С больной ногой и уже очутился в городе Шахты. Но, полагаю, он сможет добиться освобождения от службы - больной и в преклонных летах. Но в любом случае он строевым не будет.
Берта написала небольшое и слабо запомнившееся письмо, но присланная ею фотокарточка явилась для меня изумительным сюрпризом. На обороте, помимо посвящения, написано: "Цветы осенние милей роскошных первенцев полей". Слова эти настолько противоречат раннее сказанному Бертой: "Я ведь не согласна, что "Цветы осенние... и т. д.", что совершенно сбивают меня с толку. Что же тогда правильней? Очевидней всего, что когда она пишет, то очень невнимательна и забывает, сказанное прежде. Я нарочно перечитал еще раз свои последние письма к ней. Очевидно, письмо от 31.VIII., в котором я просил ее пояснить значение приведенной в письме цитаты, она не получила. Но, тем не менее, она пишет, что получила письмо, после того, в котором я говорил о Жене М., т.е. от 21.VIII. Почему же она тогда не отвечает на вопросы ни того, ни другого письма? Вероятно, она не читает моих писем, когда отвечает на них. Очень странно. Факт, однако, реален. Берта первая прислала свою фотокарточку и скоро готова будет, как и Нина, пасть передо мной ниц и просить о моем расположении.
Решил не писать пока, подождать следующего письма от Бебы. А сперва-то соблазнился мыслью отправить ей свою единственную фотокарточку еще периода пребывания моего в Сальске. Это одна из лучших.
Чтение своих и Бертиных писем охладило меня. Ведь я столько вложил старания в свои письма. А она безынициативно пишет, не отвечает ни на один из поставленных мною вопросов. Просит писать, но сама пишет коротко и ограниченно.
Софе Рабиной, пожалуй, отвечу. Не просил ее, но она сама обещает мне выслать свои фотографии, и просит мою. Где уж всем высылать! Для этого ***
03.10.1944
Получил 4 письма. Все не особенно привлекательные. От мамы плохие вести об отсутствии у нее по сей день квартиры и сообщение, что 18 дней не получала моих писем.
Саня не по-детски пишет. Неинтересно тетя Аня. Аня К. совсем неразборчиво. Желанных писем нет как нет. Ни Маруся Р., ни другие, кому я так давно написал, не отвечают. Троим первым ответил.
Вчера был в Девятке. Встретил там много старых бойцов и командиров, с которыми вместе служил. Многие стали старше по званию, некоторые получили ордена. Целый ряд офицеров новых прибыл в Девятку за время моего отсутствия. Я их не знаю.
04.10.1944
Всю дорогу в Девятку находился под впечатлением лесной природы, наслаждался ароматом соснового леса, щебетанием птичек, забавной лесной тропинкой, которой шел. Пел песни, и на "привале" попробовал написать стих, но получился только один куплет. Стихотворение дописал только сегодня и назвал его "Дорожка".
Собирал ягоды в лесу, сами черные, но всем остальным, и листьями и кустом, и даже ягодами, похожие на малину. Видал мухоморы, большие красные с белыми пятнышками грибы, - как на картинке, - и я долго не мог оторваться от их дивного созерцания.
В Девятке меня встретили очень любезно бойцы и командиры. Однако, нашлись и такие мерзавцы, как старший сержант Левин, с которым я был в одной минроте когда-то, пожалевший мне 100 грамм хлеба, когда мне предложили покушать в столовой второго батальона.
Петрушин, Бобров, Скоробогатов - уже старшие лейтенанты. Николаев лейтенант. Боровко, Пархоменко - майоры и с медалями.
Непрерывно в течение всего дня слышатся слаженные крики приветствий, марширующих беспрестанно красноармейцев. Парад за парадом, смотр за смотром. Музыка, суета, большое начальство. Распространено мнение, что готовят нас специально для каких-то выдающихся событий. Целая армия занимается шагистикой! Ежедневно, с утра до темноты!
Каждый из нас помнит недавно опубликованное мнение видных политических кругов о порядке оккупации Берлина. И поэтому живет в каждом из нас трепетная и величественная, хотя и несколько затаенная мысль, объясняющая столь тщательную подготовку наших бойцов и командиров, и специально выделенное для этого время, возможностью участия нашей армии в оккупации Берлина. Ведь это необычайное счастье и удача побывать и закончить эту ужаснейшую войну в городе-разбойнике Берлине вместе с нашими союзниками на одной из трех частей города, оказаться на последнем этапе победы. Эту мечту лелеет каждый, переживший все ужасы и неудобства этой войны, желающий расплатиться с немцами ***
06.10.1944
Вчера получил свое письмо. Придется чаще писать, тогда хоть в случае выбытия на другое место адресата буду получать свои письма. Ведь и это своего рода утешение. Тем не менее решил не писать на каждое письмо по одному ответу. Нет писем и я молчу, - таков мой девиз на сегодняшний день.
Просматривал адреса и даты отправки по ним писем. От всех (30 человек) ожидаю писем, за исключением, правда, одной, которой я не писал еще ни разу и, возможно, и писать не буду.
На рассвете людей вывели на парад. Всю дивизию! И людей, и технику, и лошадей! Удивляюсь, как только вместила нас всех площадь.
09.10.1944
Антюфеев уже второй раз заявляет, что отправит меня в роту.
- Что вы здесь делаете? Пишите?
- И пишу, и нет, - отвечал я ему.
- Завтра последний срок. Пойдите к командиру полка и спросите его, что вам делать!
Новости! Буду я еще ходить спрашивать. Пусть сам дознается, если я ему мешаю.
11.10.1944
Ни одного письма не получил сегодня. Адресатка, с которой познакомился в пути и на которую тщетно израсходовал деньги - не пишет вовсе. Попробую ей вторично написать.
Вчера написал пять писем. Большое место в моей переписке занимают хлопоты о квартире для мамы. В строевом отделе, когда пришел, печатали письмо в горсовет. Они говорят, что это второе, но я им не верю, иначе уже давно были бы результаты.
Все эти бумажные крысы, типа антюфеевых, полушкиных - крайне бездушные люди. К великому удивлению не далек от них и теперь уже старший лейтенант Скоробогатов, что в Девятке. Он тоже говорил, что отправил письмо от имени части, но все это чистый блеф.
Сегодня выдают пистолеты, бинокли, компасы. Я опять за бортом остался.
Историю полка писать перестал. Подполковник Шаренко, который обещал мне помочь создать условия для писания "Истории", уехал в отпуск в Киев. Остальные не понимают, не хотят понимать и содействовать в моей работе. Но я ведь должен выслушать чьи-либо мнения.
Часто раскаиваюсь, когда знакомлю кого-либо со своим неоконченным произведением. Критика неоконченного, пусть даже мало понимающими в поэзии людьми, тем не менее способна вызвать у меня отвращение к своему детищу и я не могу дальше продолжать писать. Однако и без критики я не могу жить. Часто она служит стимулом для серьезной обработки и переосмысления написанного еще начерно стихотворения, или... Впрочем, прозой я писать не умею, за исключением разве критических вещей и дневника, с обработкой которых я еще так-сяк справляюсь. Мне не достает грамотности в русском синтаксисе и в грамматике, пожалуй.
Писем решил не писать сегодня, хотя очень трудно отвыкнуть от переписки, даже на один день.
Антюфеев меня уговаривает обратиться к майору, чтобы тот меня направил в батальон. Нашел дурака!
Сейчас очень тяжелое для меня время: муштровка, муштровка и снова муштровка. До чего же не люблю я ее! Хотя пополнить свои знания теоретически не мешает - ведь мне придется еще воевать, и в предстоящих боях я должен добиться, наконец, того, чего не добился раньше. Но это секрет. Я не хочу больше об этом упоминать.
Майор Ладовщик получает третий большой орден Отечественной войны I степени. Теперь будет чем гордиться после войны. А я? Впрочем, для тех, кто видел фронт, и знает, как и за что награждают на нем - орден не удивление.
Начальник штаба предложил мне отмечать у него по карте ход военных операций на фронтах Отечественной войны. Я, однако, не сумел этого сделать сразу, и только получив серьезное замечание с его стороны, отправился исполнять приказ.
К этому времени командир полка обедал, и когда я пришел и спросил разрешения войти, он недоуменно посмотрел на меня и сказал: "Иди-ка ты на хрен, дай хоть покушать!" Я ушел и решил больше не приходить, но на другой день майор Ладовщик опять поругал меня. Сегодня я окончательно решил заняться этим, выбрав удобную минуту, когда будет отсутствовать Лынев.
Карта очень громоздкая. Их две. Населенные пункты очень мелкие, и не те, что нужны, названия на них немецкие и потому их нелегко отыскать, ибо они часто расходятся с действительно существующими. Поморочил себе голову сразу после проведенных мною занятий и до самого обеда. Потом решил наугад отмечать линию фронта, ибо точно невозможно указать на карте.
Занятия прошли неплохо, но Попкову не понравились. "Опять лекция?" спросил он меня. Он требует живой беседы, а мне эта форма несколько трудней, ибо я очень медлителен в соображениях и не нахожу своевременно нужных слов. Приходят они мне на ум лишь тогда, когда без них уже можно и должно обойтись. Заключил я свою беседу показом карты. В ней я наиболее силен. Международное положение - отрасль моих устремлений. Бойцы и сержанты слушали меня в конце беседы с особым интересом. Вначале же дремали, и мне было очень больно и неуютно. Аудитория моя сегодня - самая большая на политзанятиях во всем ***. Присутствовали полковой агитатор Попков и командир полка.
Где-то потерял топографическую карту с записями на чистой стороне. Нашел Троицкий - старший сержант и секретарь Шишикина. Мой почерк узнали и вызвали к себе. ПНШ-1 - Шишикин. Он говорил о могущих возникнуть последствиях, если бы карту нашел командир полка, или, еще хуже, Фурманов. Я понимал все это, ведь все карты являются секретными, поэтому молчал, ждал взыскания. Но Шишикин ограничился распоряжением не давать ни мне, ни другим лицам, карт. Для меня хорошо окончилось это дело.
Вечером после обеда ушел в лес, выбрал себе землянку и принялся дописывать стихотворение "Карта", но долго ничего не получалось, и у меня возникла мысль переделать его с самого начала. На четыре куплета ушло все время, и я спохватился о том, что поздно, когда уже начало темнеть. Сложил в сумку разбросанные по земляночке бумаги и ушел прямо в столовую.
Уже очень поздно, сейчас буду спать. Ксеник ушел на "бл..ки" и я, кажется, буду спать сегодня на его месте, а не под кроватью, как прежде.
12.10.1944
Антюфееву я как бельмо в глазу. Сам-то он боится направить меня в батальон и поэтому изыскивает окольные пути. Сегодня, например, когда он стоял с замкомполка по строевой, и я проходил мимо, ему пришло на ум напомнить майору, что я без дела и меня нужно направить в батальон.
- Он, товарищ майор, сидит только в дудки играет, - разрисовывал Антюфеев.
- Немедленно в батальон! - сказал майор, и потом, подумав, - нет, лучше не ходите пока. Я переговорю с командиром полка, и мы посмотрим, может перемещение сделаем (я говорил им, что не хочу к Семенову).
Так до сих пор и не решили этого вопроса.
Писем и сегодня не получил. Третий день! Это же невообразимо! Впрочем и я не стал писать сегодня, хватит баловать их!
С квартирой совсем плохо вышло. Теперь даже под кроватью мне места не было. В комнату Шишикина перешел Ладовщик, а Шишикин - в нашу, и всех выгнали. Но все хорошо, что хорошо кончается - я попал в лучшее место. Рота автоматчиков приютила меня, "сиротинушку".
Семенов, старший лейтенант, дежурил сегодня. Он пришел в мою комнату и смотрел журнал боевых действий, который я веду.
- Это полезная и хорошая вещь - сказал он, покивав головой, а потом спросил - Вы здесь спите?
- Да! - я ответил. Он удивился.
Майор из политотдела проводил беседу с офицерами в батальонах. Мне удалось попасть на заключительную часть. Речь шла о победах, одержанных полководцами прошлого в борьбе с врагами, об их тактике и стратегии, а также о нашем военном мастерстве, о гениальности наших генералов, о прозорливости и умении нашего Сталина руководить войной.
Эта интересная тема была, однако очень сухо развита. Лектор говорил плохо, заученными фразами, и слушатели дремали или смотрели в потолок. Когда он окончил - все облегченно вздохнули. Вот пример плохой лекции!
Волей случая привелось слушать ту же лекцию во второй раз - майор Ладовщик заставил. В штабе. И опять лились те же неинтересные, скучные слова, тянулись бесконечно, так, что хотелось даже закрыть уши и думать о другом, о чем-то совсем отвлеченном.
13.10.1944
Антюфеев не унимается. Он как злой демон преследует меня. Вот и сегодня он напомнил обо мне командиру полка, когда я оказался в штабе по вызову Шишикина, который, кстати сказать, поручил мне переписать в батальонах и спецподразделениях в общий лист, специально для этого заготовленный, людей. В результате чего я всю ночь не спал (только возле Бондаренко я простоял около часа - он ужинал, потом курил, а затем просто действовал мне на нервы - я ушел, и только вечером сегодня получил сведения на него у писаря).
Командир полка вызвал меня.
- Вы пишете?
- Пишу.
- Стихи пишете?
- Пишу.
- А "Историю" пишете?
- Нет, ее я оставил, но веду теперь журнал боевых действий.
- Вот-вот, это же и нужно! - обрадовался майор Ладовщик, но майор Лынев этим не удовлетворился.
- А миномет знаете?
- Знаю.
- Людьми командовать сумеете?
- Смогу.
- А на какое расстояние стреляет миномет?
- На 3100, - ответил я неуверенно
- А для чего служит стабилизатор?
- Для направления полета мины, придания ей устойчивости в полете, растерявшись обилию вопросов со стороны присутствующих штабных, ответил я.
Но все молчали, а сам он, как видно, был не глубоко осведомлен в правильности моих ответов.
16.10.1944
Долго я простоял в кабинете начальника штаба, где собиралось совещание, в ожидании выйти, но командир полка не отпускал. Наконец ПНШ-1, сказал, чтобы я вышел. Я обрадовался и незаметно выскользнул из комнаты.
На другой день Антюфеев придумал новый трюк, который, наконец, ему удался.
Вечер. В резерве дивизии. Сейчас все выезжают. Село Крупичи.
Командир полка, когда я сказал ему о намерениях Антюфеева, согласился было оставить меня в полку и сказал даже начальнику штаба об этом. Но когда я его вторично спросил, он отклонил мое желание, и я решил не добиваться больше. Так я попал в дивизию.
Майор Ладовщик, которому я дал посмотреть чернила, не отдал мне их, а когда я стал добиваться - часа два заговаривал мне зубы, танцевать меня тянул. Нахальный он человек до невозможности. Сегодня, например, забрал у одной санитарки часы, а когда та стала требовать их назад - грубо вытолкнул ее.
Но черт с ними со всеми. Главное - писем жалко!
Напоследок написал Песню о 902 полку. Пусть поют солдаты! Может в песне найдут отраду и справедливость...
17.10.1944
Село Нири.
Саша Лобковенко устроился в транспортную роту командиром взвода. Теперь и мы возле него.
Ночевали в деревне. Дивизия уже выехала, но транспортная рота еще на месте. Полагают, что мы будем действовать в Чехословакии. Я бы этого очень желал.
Капитан Романов и лейтенант Султанов жалеют, что не попали в армейский резерв - там лучше, говорят они. Но я нет. Моя единственная цель - быть на передней линии и заслужить хотя бы один орден, о котором так мечтают глупенькие девочки, и без которого на меня будут смотреть с презрением люди тыла. Что я смогу ответить им, чем оправдаться? "Ты не воевал!" - скажут мне, и это будет внешне выглядеть правильно. Какой парадокс!
Пархоменки и полушкины, не видевшие смерти такою, какой она есть в бою, все эти люди, которые лишь пропивали и прогуливали государственные деньги, живя в свое удовольствие, не испытывая нимало чувства патриотизма и не понимающие в настоящем смысле что такое любовь к Родине, к народу, к человеку - они выйдут героями из войны, будут, и уже увенчаны, лаврами героизма и мужества. Но все-таки все их ордена и медали, все их незаслуженные чины и отличия, не стоят, гордой пусть, пустой подчас, груди настоящего воина, сына своего отечества, который верой и правдой, кровью и жизнью, послужил и не устает служить своему народу.
Не хочу я славы этих людей-лицемеров-шкурников, рвачей, лишенных и тени совести. Но все-таки, одна награда - скромное и вполне заслуженное желание мое.
Смотрю на природу и вспоминаю. Темно-густые леса, с чуть сероватым туманцем, далеко раскинулись вокруг, и кажется, нет им конца и предела, ни в пространстве, ни во времени.
Но теперь эти леса не привлекают моего внимания так, как вначале. Теперь мой взор не загорается восторгом и в глазах не рябит от их зеленого бархата. Я привык, пожил в лесу, подышал его сосновым запахом и вдоволь насладился его высотой и бескрайним величием. Хочу перемены и без тоски покидаю эти места.
Ночь. Без пяти минут 2. Немного тряхнул. Хозяйка скупа, без денег не соглашалась нам дать. Николай предлагал ей гимнастерку - она стояла на своем. Тогда я вынул свою последнюю сотню. Поллитра на троих - конечно слабая штука. Закусили.
Перед этим, еще при дневном свете, в другой квартире познакомился с девушкой. Она 26 года. Хотел у них остановиться, но там находился один лейтенант, и отпала всякая необходимость и даже возможность для этого.
Второй раз туда пошли вместе с Николаем Султановым. Он увлекся меньшей сестрой (29 года), я, конечно, старшей. В этот день я был смел, как никогда. Началось с фотокарточек. Мать не возражала, даже когда Катюша называла меня Вовочкой, была раскованна и, как мне думается, искрила страстью.
Подробности завтра, но сейчас я решил ее поцеловать, взять под руки. Ведь никогда еще я не умел и не смел делать этого. Попросил девочек проводить нас. Мать, к моему удивлению и радости, сама помогла нам в этом, сказав Кате одеться потеплей, - ветер, и проводить нас к соседям, показать их квартиру, где мы, по ее словам, могли бы переночевать.
Дорогой, как только мы вышли, я взял ее под руки, затем обхватил за талию. Наконец, стал целовать в щеки, шею, лоб, губы. Все лицо исцеловал, но мне не показалось это вкусным. Почему, не знаю.
Люди, особенно поэты, считают, превознося, поцелуй самой великолепной вещью. Я первый раз целовал девушку, не считая Оли, и разочаровался в этом. Катюша - красивая, но, тем не менее, даже поцелуй в губы не произвел на меня возможно должного впечатления.
Она не противилась, но сама не целовала, и только открывала или смыкала губы для поцелуя. Самое нежное во всей нашей встрече - это прикосновение моего лица к ее мягкой, ласковой шее, и рук к еще не вполне развившейся, груди. Руки у нее были жесткие, хотя маленькие, девичьи, но измученные работой.
Когда еще днем я пробовал ей помочь молотить зерно, то, показав свое неумение, вызвал смех у нее. Катя - жемчужина, выросшая среди чертополоха. Жизнь ожесточила ее своею требовательностью и суровостью. Она так хочет жить! В ней много любви, и потому даже поцелуй незнакомого ей человека явился для нее неожиданной радостью. Я не решился сделать последний шаг, о котором так много и часто думал.
18.10.1944
Вот сегодня выпил неплохо. Водка крепкая. Говорят, что я пьян, но нет, это впустую, и кляксы... - люблю кляксы. Когда напился - так хорошо стало на душе, тепло, и весело в сердце.
Чернила разлил. Чем я буду писать? Горе мне и только! Люблю писать и хочу писать... Мне сказали - закрой дневник и не порть его (капитан Романов), и я решил закрыть и не портить, но не имею промокашки - все в чернилах. Пьяный, сумасшедший бред, бред ума, лишенного смысла, по причине выпитой самогонки.
Сам знаю, что ерунду пишу, но иначе не могу. Лейтенант Султанов говорит - пиши, а капитан не разрешает. Мне неудобно быть неграмотным, но я не умею держать себя и поэтому мне все безразлично. Султанов говорит: пиши про себя и заткнись. Надоело.
Сильно подвыпил, дорогой сильно занемог и насилу волочил ноги. Чернила перелил еще на квартире, где выпил. К счастью догнала нас подвода. На подводе лег и стало легче, но все равно тошнит.
Лучше всех держался капитан - он почти не отставал от меня. Он всю дорогу чудил.
19.10.1944
Районный центр Волынской области. Местечко Мацеев.
Идет сильный дождь, и я решил укрыться в райпотребсовете "Райспожилспiлка", как по-украински.
Подводы транспортной роты далеко уехали вперед, но мне все равно, ибо я мечтаю доехать до Любомля машиной.
Секретарь здесь очень красивая и толковая девушка. Она 27 года. Но красота ее изумительна. Какое чистое, белое лицо, какие широкие брови и ясный открытый взор! Она напоминает во многом Иру Гусеву, но эта гораздо красивее.
Город Любомль - Село Пища. Неожиданно мне повезло - чудесную девушку встретил я здесь. Она невысокого роста, фигура у нее хорошая. Образованная, умная, и вся кипит, дышит жизнью. Они сами нас зазвали к себе. Николай решил, что он имеет право претендовать на ее расположение. Я держался, старался сначала не выдавать своих чувств.
Я не хотел идти в квартиру, куда меня звал Николай, но он настоял. Девчата, предложившие свои услуги, показались мне на первый взгляд неинтересными и слишком молодыми. Они не привлекли меня. Лишь только придя в квартиру, я обратил внимание на карие глубокие глаза, на высокий нежный лоб, на розоватые щечки и мягкую красивую фигурку одной из них. Между тем Николай вовсю заигрывал с девушкой - хозяйкой квартиры, с той самой, чьи нежные женственные черты привлекли мое внимание. Я решил не мешать ему, но получилось совсем иначе, нежели я ожидал. Клава - так звали ее, обратила на меня все свои ласки-взоры, и я не выдержал, подсел к ней, стал разговаривать.
Все больше и больше в процессе нашего разговора вырисовывалось мое преимущество. Девушка увлеклась мною, моими стихами и, казалось, совсем не замечает моего Султанова, уставшего сдерживать перевес над ее чувствами. "Мой девушка", "хароший девушка" думала совсем по-своему и дала Султанову понять, что не расположена к нему. Он помрачнел, насупился, и когда мы с ним случайно встретились взглядами, - метнул сердитый, быстрый взгляд, демонстративно углубясь в чтение.
Я не понял его мыслей и решил, что он не особо и огорчен отставкой Клавиной.
Пододвинул к ней ближе стул и почувствовал ее легкое, горячее дыхание. Впрочем, тело ее имело какой-то специфический запах. Моя мама тоже так пахнет, и это сделало Клаву чем-то родней, ближе для меня. Только имя ее мне не особенно нравится, ибо оно связано ассоциациями с уродливой Клавой Пилипенко, ставшей со своей любовью тогда, в 8 классе, на дороге моей с Тамарой. Но это дело прошлого и потому не явилось серьезной помехой моему сближению с девушкой.
Я твердо стал на дороге, ранее казавшейся мне столь запретной и святой. Взял ее за руку, потом за плечи, прижал к себе. Она не предпринимала сама никаких шагов навстречу моим желаниям, но и не отклоняла моей нежности. Я становился смелей и азартней.
Николай неистовствовал - нужно было с ним объясниться. Мы вышли, испросив разрешения у девушек. Не помню слов, которые мы употребляли в нашей беседе, для взаимного объяснения чувств, но, во всяком случае, знаю, что ни слова матерного не вылетело из моих уст. Однако разговор, очевидно, был очень бурным, ибо из комнаты вышел капитан Романов и предупредил, чтобы мы осторожней были в выражениях, после чего мы быстро свернули разговор. Вошли, и встретили укоризненный взгляд Клавы.
- Вы о чем говорили?
Я не мог ей передать содержание нашего разговора и потому поспешил замять этот вопрос. А Николай говорил о своей ревности, хотя и немного завуалировано, но вполне для меня понятно. Он был смешон в своих претензиях ко мне, и я открыто заявил ему об этом. "Если она расположена к тебе больше - пожалуйста, я уступлю тебе дорогу". Эти слова я передал и Клаве, но она поспешила лишь заявить, что ко всем одинаково расположена. Тем не менее, я и мои друзья хорошо видели действительное положение вещей.
Галя - другая девушка, тоже было пробовала начать со мной "разговор", и даже предложила сесть возле нее, но я, даже сев рядом, не очень-то сентиментальничал с ней, и она поняла, что все напрасно.
Капитан вышел с Галей прогуляться, а я тем временем все больше наслаждался женственностью и теплотой моей девочки: гладил ее руки, шептал нежно и прижимал губы свои к телу ее. Николай молчал, был сердит, и когда капитан пришел, решил оставить нас самих. Галя, тем не менее, сразу после ухода Николая, легла спать, и капитан оказался в цейтноте. Самым счастливым оказался "юноша" - я, по словам капитана.
Ко времени нашего знакомства с Клавой я зарос и выглядел отнюдь не свежо. Моя щетина, очевидно, сильно колола.. А Клава - о, это олицетворение нежности и блаженства! Я не помню, как я ее впервые обнял, впервые поцеловал, как ласкался к ее нежной груди и лицу, но помню, что это было. Я был пьян душой и телом.
Но вдруг влетел Николай.
- Пойдем Володя, пойдем капитан! - сказал он.
Капитан вышел, с ним поговорил, и затем они вместе вошли в комнату и стали собираться. Я недоумевал, но, тем не менее, поспешил собраться. Клава на прощание сунула мне свой адрес.
Николай привел нас всех в квартиру, которую он нашел после своего ухода. Капитан не захотел оставаться и решил вернуться к девушкам. Тогда и я решил последовать его примеру, тем-более, что уходил я только из-за предчувствия чего-то недоброго, ибо капитан оставался - проверял телефон, смотрел открытки.
На улице капитан вдруг сказал, что это очень честные и далеко не развратные девушки, свои тем-более, с родных мест, и с ними нужно быть вежливым и не позволять себе вольностей, как с "хохлушками". Я не понял направленности его заявления, и когда вернулся к Клаве, отдался своему чувству. Одно мне не нравилось, что они употребляли в своей речи сальные слова, но это где-то было нахватано, и казалось им, почему-то, веянием новой моды. Капитан, правда, заметил, что "хватит прибавлять к своей речи крепкие слова - девушкам это излишне и не идет", а я старался не замечать этого.
До поздней глубокой ночи я ласкался с ней, Клавой. Странное дело, такая маленькая, 25 года рождения девочка, обладала таким морем любви, что я окунувшись в него с головой, чуть было не потонул в нем. В этот день я был пьян, как и накануне, от водки, однако я не любил Клаву, как должно любить настоящей любовью, а только наслаждался ее нежностью.
Как бы в подтверждение своей девственности, Клава легла с Галей, а мне постелила с капитаном отдельно. Я плохо спал ночью, и наутро, лишь поднялся, как Клава позвала меня к себе, а Галя предусмотрительно уступила мне место. Я лег сначала сверху на одеяло, а потом, осмелев, забрался и в середину. Вот тут-то и началась самая золотая пора. Уж я то ее обнимал и целовал, и прижимался к ней! Как было трепетно моему сердцу. Оно и сейчас, когда я (22.Х.) дописываю свои воспоминания, трепещет и жарко бьется, осознавая, что та минута, увы, безвозвратно потеряна мною.
Клава тоже меня обнимала, целовала и остро смотрела мне в глаза своим задорным, но ласковым взглядом. Я не помнил что делал. Помню, ласкал, целовал и трогал пальцами соски ее нежных грудей. Она нисколько не мешала мне и не сопротивлялась, даже не стыдилась меня. У меня все нервы были возбуждены, но я так и не решился на большее, на запретное, хотя Николай и капитан, потом стыдили меня и ругали, а Клава, не знаю из каких соображений, назвала "мордочкой", а потом "юношей".
21.10.1944
Село Пища.
Клава ушла на работу, и обстоятельства помешали нам - мы хотели сфотографироваться.
Неужели не повторится больше замечательный миг нашей встречи, и особенно утра перед расставанием? До сих пор нахожусь под обаянием того блаженства, того счастливого забвения, которое испытал в то памятное утро (20.Х.) Но, увы, судьба так предопределила нам.
Денег я не достал - сберкасса не выдавала еще, а отсюда и остальные последствия. Друзья мои решили ехать. Как-будто специально, во исполнение их намерений, нам подвернулась машина, и мы через пару часов оказались в 48 километрах от Любомля. Возможно я показался ей наивным, лишенным гордости и достоинства, так нет! Война, ожесточившая сердца многих, сделала меня, напротив, склонным до предела к ласке, любви, и при встрече с ней я не рассуждая, не задумываясь, отдался моему чувству.
В армию ушел я слишком молодым и неопытным в жизни. Таким я оставался до встречи с Клавой. Любовь я слишком идеализировал, любя на расстоянии, глазами. Я мало встречался с девушками ***
Томашевка. Возле регулировщика ожидаю. Отсюда до Владова 5 километров.
Дорогой окончательно разругался с Николаем. Он безумно глуп и все время пути нашего от Любомля не переставал ругать и рисовать самыми мрачными и непривлекательными красками Клаву и все наше знакомство. Конечно, он ревновал и завидовал, но я ведь не виноват, что девушке он не нравился. Он хотел драться даже со мной, но я не такой горячий и предпочитаю с людьми, подобными Николаю, лучше не иметь дела. Решил ехать отдельно, тем более что капитан предпочитает его сопутствие моему, ибо Николай пропивает буквально все, что имеется у него. Мало того, он пропил и мое стиральное мыло и оба куска туалетного. Мне с ним очень разорительно было ехать. Вчера он даже мою рубашку хотел пропить, обещал, что отдаст, но я ему не верю. Плащ-палатку, он говорит, куда-то положил на подводу и забыл. Опять-же для того, чтоб пропить.
22.10.1944
Польша. Село Ганна.
Вчера расстался с Николаем и капитаном Романовым. Они пошли, а я остался на почте. Там написал несколько писем. Продавали почтовые открытки, а денег у меня не оказалось - я обанкротился в дороге. Надо было найти выход из положения. Тогда зашел в первую же попавшуюся хату и предложил хозяину помазок и мыло. Просил 20 рублей, но тот торговался, и я отдал за 15. Все деньги вернул за открытки, но пришли еще какие-то майоры-медики и стали требовать, чтобы им тоже отпустили открыток. Вынужден был купить только 50 открыток на 10 рублей. 5 рублей осталось в кармане.
Через границу переехал с этими майорами - у них было командировочное предписание, три машины, люди и имущество. Однако у пограничного поста люди, с которыми я ехал, указали на меня, что я подсел в дороге к ним. К счастью сумок не проверяли, а только документы, но так как по этому пути ехала вся дивизия, меня пропустили.
Во Владове везде были наши. Натолкнулся на Пятерку. Там у меня были знакомые из офицеров и бойцов, и они указали мне, где штаб дивизии. В оперотделе застал Щинова, топографа и других. Щинов уже майор.
- Здравствуйте, старший лейтенант, - сказал он мне, но сразу запнулся увидел, что лейтенант.
- Меня не повышают - сказал я ему, и рассказал мою историю со времени направления в 902.
- Ты неисправимый. Когда же ты начнешь воевать? Вот увидишь, попадешь в стрелки, и там тебя убьют.
Я ответил, что в стрелки не пойду, но его слова обидны мне стали, и сердце мое екнуло от боли. На груди у Щинова две звездочки и орден Отечественной войны. Он-то себя считает воякой, и мне, который непосредственно на передовой находился, и будет еще находиться, заявляет "когда ты начнешь воевать?!" Узнал маршрут и вышел.
Магазины переполнены, все в них есть. Вынул свои деньги и хотел купить несколько карандашей, но оказалось, что карандаш стоит 40 рублей, а лист бумаги 25 рублей или злотых. Я спрятал свои капиталы и решил поскорее убраться из города, чтобы не умереть от голода, который предстоял мне здесь. Однако уже на окраине вспомнил, что я без сумки с дневниками. Вынужден был вернуться в оперотдел. Щинов меня встретил на улице и укоризненно покачал головой. Вот она - моя рассеянность к чему приводит! Но, к счастью, сумка оказалась на месте и я, довольный ее возвращением, без оглядки поспешил на дорогу прерванного маршрута.
Дивизионного банка тоже не было. Я был почти нищий, если бы не две звездочки на погонах, которым здесь оказывали большое предпочтение.
На дороге за городом остановился возле наших машин. Они должны были с минуты на минуту отправиться, но сами шофера не брали, и нужно было подождать майора - начальника колонны.
Вдали вырисовывался оставленный мною город с польским названием, с красивыми полячками, гордыми до омерзения.
Мне вспоминается встреча с одной полячкой-старухой, еще в Западной Украине. Ей было 70 лет, она была без зубов и морщины безобразно сплюснули ей лицо.
Мы вошли втроем к ней в квартиру, и нам сразу бросился в глаза, вывешенный в центре комнаты на стене, большой, вышитый золотом польский герб.
- Что это? - Спросили мы.
- Это герб Польши - высоко подняв голову, ответила она. - Я обязательно поеду к себе на Родину, в свой край.
- А здесь вы давно живете?
- Здесь я родилась, но моя Польша - там, - указала она гордо. - Здесь моей Польши нет, здесь чужой край.
Мне было противно, и я постарался поскорее уйти оттуда. Капитан сказал, что ее мысли и спесивая гордость нас не должны огорчать, нам важно уже то, что она нас покормила и приняла по-человечески.
В Владове и в других местах польские солдаты и офицеры первые приветствуют нас. В их приветствиях хорошо заметно униженное достоинство и подобострастие, которое они испытывают перед нами. Вся Польша наводнена польскими войсками. Они всюду, и в городах и селах, и везде они первые приветствуют нас, даже младших себя по званию. Я не приветствовал их первый. Чувство законной гордости своей Армией, народом, и ничтожество этих петушиных манекенов, - разукрашенных солдат и офицеров, барышень, и даже глубоких старух, мужчин, всех степеней и рангов - преобладало. Я презираю этих глупцов, чья зловредность явилась во многом причиной той войны. А теперь они, поляки, вооруженные до зубов, расхаживают по тылам - не воюют. Очень ничтожная часть их на передовой. Призывают здесь только молодых, от 18 до 35 лет.
Эта часть Польши, где много русских и украинцев, хорошо еще, за некоторым исключением, нас встречает. Но туда дальше - звери и руссконенавистники. Евреев тоже здесь не любят и открыто называют "жидами", - так принято здесь. Еще бедные люди, особенно русские и украинцы - те так-сяк, сочувствуют даже им, но поляки... те со скрежетом зубов отзываются о евреях.
Мне рассказывали о польских женщинах: те заманивали наших бойцов и офицеров в свои объятья, и когда доходило до постели, отрезали половые члены бритвой, душили руками за горло, царапали глаза. Безумные, дикие, безобразные самки! С ними надо быть осторожней и не увлекаться их красотой. А полячки красивы, мерзавки.
Здесь в деревне я один. Долго разыскивал украинцев, чтобы у них стать на квартиру, хоть и это было опасно, ибо без оружия меня быстро сумели бы отправить на тот свет, но рискнул. К счастью, хозяева хорошие и с уважением и любовью отзываются о русских. Я ночевал здесь, и кормили они меня, что называется "от пуза". Живут они не особенно хорошо, но и не плохо, однако жиров у них нет.
Солдаты наши ходят, молока просят, самогонку, воруют лошадей, скот, и вообще, движение армии сопровождается слезами и причитаниями жителей. Немцы хуже делали, но и нашими славянами в этом отношении здесь недовольны. А ведь здесь глубокий тыл, польская власть и совсем чужая страна. Страна, где не прощают и вредят.
О партизанах тоже здесь отзываются с неприязнью, говорят, что партизаны грабили население, насиловали паненок.
23.10.1944
В Ганнах хорошо провел ночь. Утром плотно покушал и взялся за карандаш. Хозяева очень добрые и славные люди. Мне они дали несколько карандашей и бумаги три листа. Карандаши, правда, разноцветные, а бумаги на один раз хватит едва ли, но, тем не менее, здесь это редкость - в Польше это большая доброта.
Когда я собрался уходить, в комнату вошли девочки деревенские. Они очень мило разговаривали. Одна из них была красива, и я решил подождать, остаться еще немного в Ганнах. Имя самой красивой было одноименно с названием села - Анна. Она попросила у меня ***
24.10.1944
Колония Горбув. Дорогой сюда встретился с Галаем. Я ехал на подводе местного жителя, и узнав, поприветствовал Галая. Большую ошибку сделал, ибо это обратило на меня его внимание. Он остановил машину, пальцем показал, чтобы я шел к нему. Подбежал, доложил.
- Куда идешь? Почему сам? Сукин сын ты! П...к ты, х... моржовый!
Слыхал я от него матерщину, но такую впервые. Я молчал, ибо знал, что с генералом, особенно таким как Галай, лучше не разговаривать. Между тем комдив продолжал.
- Лодырь ты! С гражданскими едешь! Не стыдно ли тебе? Эх ты, рас...й! И махнув рукой закрыл дверцу машины.
- Как фамилия? - спросил он в заключение.
- Гельфанд - ответил я, и машина тронула.
Переждав, пока она скроется на горизонте, я снова сел на подводу. Но мне не везло. На пути опять столкнулся с машиной Галая, но не доезжая до нее, спрыгнул с подводы и спрятался за дерево. Однако кто-то из его спутников заметил и указал пальцем на меня. Галай посмотрел, но не стал предпринимать чего-либо, звать, и после пятиминутного моего ожидания за деревом, уехал вперед.
Еще раз я встретился с машиной Галая в одном из сел где была Пятерка, но поспешил обойти ее как можно дальше огородами. И наконец, в последний раз в течение дня - к моменту моего прихода в село, где расположен штаб дивизии.
Перед этим, будучи очень голодным, зашел в одну хатку и попросил за деньги дать мне чего-нибудь поесть. Хозяйка говорила, что наши деньги в Польше не принимают, но взяла последние мои 6 рублей и налила суп - чистую водичку, причем даже в хлебе отказала, оправдываясь, что раздала его бойцам.
Села есть рядом. В то-же время налила себе довольно-таки густой суп, положила пюре картофельное и вынула свежий хлеб. Я бросил суп, и не попрощавшись вышел из квартиры. Вот она, приветливость поляков!
В Польше много лесов. Они густы и зелены, но принадлежат не государству, а отдельным лицам. Земля тоже - вся огорожена и поделена на части, на хозяйства. Встречал и больших, и малых хозяев, видел, как в поте лица работают бедные, но молодые и красивые девушки и парни на какого-то уродливого, но богатого старца-пана. Как гнут спину старики и дети, мужчины и женщины, и все-таки хвалят ***
Сегодня, придя в село, где находится штаб дивизии, как раз перед его отъездом, решил разыскать письма свои.
Добирался разными путями: машинами, подводами, пешком... Когда с одной машины пересел на другую, наткнулся *** Полушкин не хотел брать. Сел исключительно с помощью майора Щинова. На дороге, однако, этот подлец Полушкин дважды пытался ссадить меня, а когда приехали на место, рассказывал о моем письме, которое невесть каким образом попало к нему (речь идет о письме по поводу безграмотности газеты "Кировец"). Теперь понятно мне, почему майор Щинов даже не обернулся ко мне лицом, когда я зашел в оперотдел, где он играл в шахматы: ему все известно. Обидней всего, что невежда Полушкин назвал мое письмо неграмотным, и еще более обидно, что оно к нему попало в руки.
Солнце спускается. Минут двадцать назад прибыл в село Домброва. Квартиру себе выбрал как всегда в стороне от села. Сюда никто не придет, и я себя буду чувствовать свободно, особенно потому, что подальше от галаевского гнева.
Начальник отдела кадров капитан Лысенко тоже ругался и грозился, что мне попадет, что я шляюсь самостоятельно, а не в полку. Я объяснил ему, что капитан Романов дал аттестат в АХЧ и передал мне, что нам разрешили находиться в дивизии.
- Вам приказал НОО дивизии, а вы слушаетесь какого-то капитана. Вам попадет!
- Но я же ведь не дурак плестись пешком, ноги бить, когда в этом нет абсолютно никакой надобности!
Завтра последний раз наведаюсь в штаб дивизии с тем только, чтобы устроить свои некоторые дела: получить деньги, продовольствие, письма. И больше меня не увидят здесь - буду с транспортной ротой двигаться.
"Пан!" - интересное дело! Еще ни разу не был паном и вдруг сделался им. Как-то режет слух это.
Видел сегодня настоящего барина-пана и чуть не засмеялся - живой, толстый, тот самый, которого я видел до этого так много на картинках. Настоящий Мистер-Твистер, каким его рисовали в детских книжках. Он стоял в одном городе, который мы проезжали, и о чем-то рассуждал-жестикулировал.
Польские деревни и города очень красивы издали. Надо всеми строениями величественно господствуют, возвышаясь, церкви. Дома великолепной архитектуры. Внутри, однако, огромное несоответствие с внешним видом резко бросается в глаза.
О церквях. Здесь веруют все. И неверующих бойцов и командиров наших сразу безоговорочно называют коммунистами. Это тоже характеризует убогость мысли среднего поляка.
Сегодня спутницами мне к одному из сел оказались красивые полячки-девушки. Они жаловались на отсутствие парней в Польше. Тоже называли меня "паном", но были неприкосновенны. Я одну из них похлопал по плечу нежно, в ответ на ее замечание о мужчинах, и утешил мыслью об открытой для нее дороге в Россию - там де много мужчин. Она поспешила отойти в сторону, а на мои слова ответила, что и здесь мужчины для нее найдутся.
Попрощались пожатием руки. Так мы и не договорились, а славные девушки, хоть и полечки.
В городе Бела-Подлески разыскал банк. Но оказалось, что деньги выдают в нем только по особым документам.
- Где же можно будет получить деньги, наконец? - спросил я кассира.
- В СССР - ответил он, и я сразу почувствовал - как тоскливо, что я за рубежом. Сердце защемило от его слов.
Наши войска покорили уже три столицы Европейских государств, одну освободили целиком - Белград, одну наполовину - Варшаву, и возле одной Будапешта - близко очень находятся. Наши части дерутся на территории Германии. Перед нами последний путь, на последнюю столицу - Берлин.
Сегодня впервые читал оперативную сводку за вчерашнее число о действиях наших войск на фронтах.
Село Грудск.
Хозяйка постелила постель, и толкнув меня за руку, предложила:
- "Товарищ спать хоче?!" Ее мальчик заметил:
- "Товарищ еще пише", а маленькая дочь бормочет себе под нос "пан-товарис, пан-товарис". Очень любопытно. Здесь иначе ведь не называют, чем пан, и вдруг им приходится ломать язык на какое-то "товарищ". Мне, например, трудно называть поляков "панами", ведь на самом деле все они простые трудящиеся.
- Пан шиско пише, бо умее писать.
Хозяева дома, где я остановился - настоящие трудящиеся-бедняки. Это действительно люди добрые и приветливые. Если бы такие были все в Польше, то лучшего не нужно было и желать.
Бедняки. Даже хлеба утром у них не было, а продуктов едва-едва хватает. С топливом тоже у них трудно - покупать не на что. Тем не менее они последним со мной делились, и я на них не могу обижаться.
"Друзья" мои поступили так подло и неблагодарно, что даже охарактеризовать их действия трудно. Все мои продукты и даже доппаек они получили и скрылись неизвестно куда, оставив меня голодать. Естественно, они выпьют хорошо и повеселятся. А я то... Бог с ними! Однако прокурору придется пожаловаться. Ведь они набрали продуктов дней за десять - допсахар, консервы, печенье, табак, хлеб, и прочее и прочее. Так-то оно, друзья!
Денег в банке мне не дали. Кассир в дивизии тоже отказал мне в зарплате, мотивируя наличием закона, запрещающего держать резерв при полку и дивизии, и в особенности - выплачивать деньги.
- В СССР получите по вкладной книжке - повторил мне те-же слова кассир.
Писем, однако, получил много - 9 штук, - на одно письмо меньше чем написал.
От Бебы Койфман получил милое письмо, на которое надо дипломатично, подумавши, ответить. Немного все же непонятно она выражает свою мысль и говорит, как бы оправдываясь о своем увлечении, точно она передо мной виновата: "Мне 20 лет и могу же я хоть чуть-чуть увлечься". Забавно получается, - она извиняется передо мной. Теперь я вижу, что ее рассуждения искренни и ей обязательно следует выслать фотокарточку. И напишу ей, что ее фотокарточку не получил - пусть еще одну вышлет.
Ире Гусевой ответил уже. Ее письмо чрезмерно сдержанно и сухо, хотя и немедленно она ответила на мое.
Мама обрадовала: оказывается, она хочет сближения с папой! То-то новость для меня!
Аня Лифшиц пишет очень грамотно и очень хладнокровно, без души.
Софа Рабина хочет писать "учено", но у нее не получается. Неужели она будет иметь успех в литературе и даже займется научной работой в одной из ее отраслей, как хочет? Ведь у нее очень наивные и неотесанные мысли, бедные слова. А помню ее в школе очень толковой и грамотной девушкой. Или несоответствие мыслей на бумаге и в живой речи? Вряд-ли такое допустимо.
Тетя Аня коротко пишет, тетя Люба тоже. Мои открытки доставили всем двойное удовольствие.
25.10.1944
*** выгоню - заключил он и тоже отошел прочь. Я тем временем скрылся из виду.
Попасть на машину мне удалось только когда солнце вползало за горизонт. В пути нас остановил генерал-майор Галай. Двигалась колонна. Это оказался 902 с.п. Я быстро слез с машины и переждал пока пройдет весь полк. Видел и почтальона, и Ксеника, и всех, однако писем не получил. Почтальон говорит, что передал их в дивизию. Потом машина обогнала колонну и я приветствовал полк стоя на ней.
Поздно ночью пришел в местечко Писча. Вошел в один дом на главной улице. Хозяева посоветовали пойти мне в дом по соседству, к девушкам - там есть где ночевать и весело будет. Я увлекся этой идеей и ушел. Однако у девочек было полно гостей, а все другие дома оказались к тому времени занятыми. Обошел все село, трижды заходил в комендатуру, и когда вся эта канитель мне надоела, решил пешком уходить из этого неприветливого места.
Дорогой ехали две брички, и я пошел за ними следом. Возле регулировщика спросил дорогу на Горбу.
- Влево, влево иди! - вместо регулировщика ответил другой голос.
Мы опять встретились!
- Ах это вы, товарищ полковник! - изумился я и поспешил свернуть влево. Оказалось не даром, ибо он был в гневе и напал на старшину, ехавшего на повозке, когда тот сказал ему "Что это за мудак там кричит?!"
Полковник был, кажется, начальником штаба корпуса, но ругался он так матерно, что слышать все это было от такого командира странно и неудобно.
Старшина не хотел меня взять на подводу, и я решил искать себе ночлег. Набрался храбрости уйти в сторону от дороги и пошел прямо на огонек, тускло мерцавший в лесу. Километра три от села отошел. Дом стоял одиноко рядом с лесом, что усугубляло опасность. Но я решил рисковать, ведь судьба до того не раз выручала меня, и, наконец, не все же люди способны на убийство и подлость.
Хозяин дома, выйдя, долго расспрашивал откуда я, сам ли, есть ли еще военные и т.д. Наконец он разрешил заночевать у себя. Я был голоден и сердит, но ужин не удовлетворил меня: хозяева налили мне миску борща, которой был в основном из капусты и юшки, к тому же горчил. Юшку я выпил, но капуста была мне противна. Тогда мне налили полстакана молока. Явно это делалось ценой больших усилий.
Спать постелили на соломе, причем укрыли эту солому каким-то рядном. С тяжелым предчувствием чего-то недоброго лег я спать и дважды за ночь просыпался.
Наутро проснулся рано и хотел было начать писать, но не пришлось позвал хозяин, дал мне полстакана молока и немного картошки.
Разговорились. Хозяева выявили передо мной целиком свои реакционные взгляды. Они, например, говорили о том, что немцы для них лучше, чем мы, утверждали, что те не накладывали на них таких налогов, не брали для армии столько зерна и даже платили сахаром и жирами, если брали что-либо.
- Сталин дал немного зерна для жителей Варшавы, но это зерно он отобрал раньше у населения еще в большем количестве! Мы не считаем, что Красная Армия освобождает нас - она несет нам другой гнет, еще более тяжелый, чем немецкий. Новое правительство народ наш не признает - это предатели. Поляки смеются с люблинских ставленников Сталина и не допустят, чтобы те были у власти. Вы пришли к нам с оружием потому-что сильнее нас. Если бы мы смогли - мы бы не пустили вас к себе, но те поляки, которые сейчас стоят у власти, предали интересы нашей Польши. У нас привыкли свободно рассуждать, были даже специальные журналы, которые критиковали правительство (мне показали журнал), но все-таки мы любили наше правительство прежнее и сейчас с уважением относимся к нему (портрет Сикорского, который до сих пор висит у них на стене, наглядная тому иллюстрация). Почему ваша страна закрыла для нас границу? В другие страны мы ехали легко и свободно, а к вам нельзя было. Вы закрылись от всего мира, чтобы он не знал о тех ужасах, что делаются у вас! И в то же время вы кричали на всю землю о своих достижениях и успехах. И не стыдно ли вам, такой большой стране, что вы не устояли перед немцами?
- Но, - возразил я - теперь даже враги признают, что мы оказались сильнее Германии в этой войне. Союзники наши очень уважают нашу стратегию и тактику, и даже держат специально военных советников наших при своих армиях. СССР спас мир от немецких разбойников!
- Ничего подобного! Вы допустили до того, чтобы заняли Польшу и другие страны, вы и сами не смогли устоять, и только помощь союзников обеспечила вам успехи. Польша же сумела продержаться целый месяц. Своей героической борьбой она дала вам возможность подготовиться к войне. Немцы только из-за вас пошли на Польшу, иначе они ее не трогали б. Но Польша очень мала, чтобы задержать таких сильных солдат, как немцы, и она уступила их натиску.
- Но Югославия, - опять возразил я - она же еще меньше, и почти совсем не имеет вооружения, однако она сумела организовать внутри себя такое сопротивление, которое затем переросло во всенародную борьбу с врагами. Вы вот говорите, что у вас каждый делает так, как ему хочется. Каждый критикует, каждый покупает и продает и оружие, и продовольствие кому хочет, даже врагу. В Польше нет сплоченности: один тянет в лес, другой по дрова. Смотрите, как наша страна организовала отпор немцам: когда ей угрожала опасность, народ встал на защиту своих рубежей сплоченной стеной и победил! Франция тоже сильная страна, передовая в Европе, однако в ней не было единодушия, были предатели и немцы ее захватили. Польша могла сопротивляться лучше, чем она сопротивлялась. Советский Союз помог бы ей, если бы она захотела этого.
- Она хотела. У нее границы были открыты.
- Да нет же, вспомните, о чем договаривались с нами Англия и Франция перед тем, как мы заключили мир с Германией...
Разговор перешел на другую тему. О евреях. Я нарочно не говорил что еврей, ибо хотел узнать их мнение по этому вопросу.
Хозяин мне показал немецкий журнал на польском языке. В этом журнале были сфотографированы руководители трех государств: СССР, США, Великобритании.
- Эти люди ввергли мир в войну - пояснила жена хозяина (хозяин к тому времени ушел на работу). - Евреи находятся в правительствах всех этих стран, - и она стала показывать, кто именно. - Правительство Роля Жимерского и *** тоже состоит из евреев. Эти люди с отвисшей скулой и красным носом хотят править нашей страной. Но никогда этого не будет! Однажды в Польше хотели поставить одного большого еврея-миллионера у власти, но народ протестовал и его не поставили. У нас все зависит от народа!
О Ванде Василевской:
- Это детская писательница, она писала байки для детей, а Сталин сделал ее великой. Но поляки смеются с нее. Она предательница и ребенок пишет лучше ее.
О Буре:
- Он хотел освободить Польшу сам. Мы не хотим, поляки, быть обязанными вам и платить своей землей за "освобождение". После войны вы заберете Польшу, но Англия и Америка будут хозяйничать над вами. Вы глупые: для союзников вы только пушечное мясо. Все-равно у вас будет строй таким, как захотят они. Они имеют вооружение, людей, но они берегут свои силы. Они подставляют ваши головы, как подставляли раньше и теперь польские.
Об украинцах отзывается с ненавистью: "Они все предатели и их нужно вешать!". Но я решительно высказался против такого суждения и попытался доказать, что ни один народ нельзя обвинить в целом за преступления отдельных выродков.
- Сколько вы видели здесь украинцев-изменников?
- Тысячи!
- Вот видите, а украинцев 46 миллионов человек ***
26.10.1944
Главным препятствием на пути наиболее благоприятного разрешения польского вопроса "служила в течение четверти века узколобая авантюристическая политика польской реакции, занимавшей господствующее положение в Польском государстве и определявшей направление его политики". ("Правда", по поводу итогов московских переговоров Черчилля, Идена Сталина, Молотова. 21 октября).
27.10.1944
Вчера получил 20 писем, но сам написал только 9.
Сюда приехал ночью. Было очень холодно и я не в состоянии был ехать машиной дальше. Люди - хорошие хозяева этой квартиры, но девочек моих лет, или хотя бы для моего возраста, здесь нет. Как неудачен всегда мой выбор!
Султанов отдал мне лишь кусок сала и сахар, остальное, говорит, поел. Консервы, табак, печенье и прочее. Какой же он мерзавец! Я пригрозил ему прокурором, но он попытался запугать меня тем, что я с ним вместе пил. Палатку мою он тоже не хочет отдавать. Говорит, положил на подводу, а на самом деле пропил. Капитан Романов молчит, делает вид, что непричастен ко всему, но он-то голова, а Султанов - орудие желания капитана выпить.
Село Нова-Вещь, Повед Соколув, Варшавского воеводства. Здесь ночую сегодня. На машину не попал. Прокатился на одной из попутных километра три. Ехало много свободных, но они не брали. Шофера, с равнодушным от благополучия и довольства лицом, отрицательно качали головой, и еще увеличивали скорость машины, когда я просил поднятием руки остановиться. Наши машины, дивизионные, тоже обгоняли меня в пути.
Подвода, с груженным на ней мотоциклом, следовала по тому же маршруту, что и я, на ней и доехал.
Весь день на дворе стоял жгучий мороз. Всю деревню обошел, но везде, под разными предлогами отказывали в постое.
Только здесь мне оказали гостеприимство. Хозяйка внимательно отнеслась ко мне с самого момента моего прихода: она и ее молодая дочка стали делать мне комплименты, что я "красивый, чернявый". Хела, - так звать хозяйскую дочь, сразу в упор спросила меня, сколько мне лет. Я сказал, и в свою очередь спросил ее о том же. Ей - 19. Она интересна, но слишком высока, чего я не люблю. Однако попытался с ней поамурничать. Не получается. Тем более, что сюда попал Маженов и остался ночевать. Он, со своими подходами...
Впрочем, и здесь он не преминул совершить подлость. Несмотря на то, что я первый пришел в квартиру, он улегся в приготовленную для меня постель и сказал, что со мною ему будет тесно. Решил не скандалить с ним и лечь на соломе. Подлецам всегда везет!
Милая Галя!
Я не раз намеревался поговорить с Вами просто и откровенно обо всем, что у меня накопилось для Вас в лексиконе. Но мысли оказались скудными, а слова слабыми, чтобы передать Вам всю полноту моих чувств. Так позвольте с Вами говорить языком сердца, позвольте, раз на это пошло, быть до конца откровенным и прямым.
Я увидел Вас впервые много дней и, пожалуй, месяцев, назад, когда был направлен в дивизию на семинар, еще задолго до Мало-Колосова. Но тогда Вы промелькнули в глазах моих, словно чудное виденье, и спустя много времени я все еще не могу Вас увидеть. В Мало-Колосове я, впервые с Вами встретясь, прочел в Ваших глазах столько великолепия, глубины, что словно обезумел и с тех пор мечтаю о Вас.
Три дня подряд, будучи в резерве дивизии, я добровольно дежурил при оперотделе специально только для того, чтобы увидеть как Вы танцуете, как поете, как светите красотой и умом всюду, где только появляетесь. Однако, я не мог довольствоваться одной мечтой и решил во что бы то ни стало поговорить с Вами. Только условия и события весьма неблагоприятствовали этому - Вы находились круглосуточно на работе, всюду были люди со злыми языками, и я не хотел навлечь на Вас неприятность своим внимнием. Поэтому я написал записку, в которой предлагал встретиться в условленном месте и ждал Вашего согласия. Не доверяя людям, я лично решился передать эту записку Вам, но вместо встречи или ответа получил пощечину, переданную, к тому же, через другие руки, и ставшую, таким образом, известной за рамками нашего интимного разговора.
У меня хватило самолюбия отречься от своей мечты о Вас и постараться больше не видеться с Вами. Однако, не весьма надолго. Прошло время, и вот видите - я опять вернулся к старой мечте своей, вернулся к Вам; с новой силой Вы всколыхнули мое сердце, зажгли его огнем неугасимой страсти и беспредельной нежности к Вам.
Юноша - можете подумать Вы обо мне. В наше время нельзя ведь думать о настоящем, искреннем чувстве к девушке; сейчас у людей другие животные страсти и скотские интересы. Пусть так, но я именно хочу, чтобы Вы поняли мои бескорыстные и чистые чувства и оценили, в сравнении с пошлыми временными интересами окружающих Вас людей.
Я много о Вас слышал и много интересовался Вами. Но ничему не верил из того, что мне о Вас говорили и продолжаю обожать Вас больше всего на свете. Однако, Ваше отношение ко мне более чем странно и оскорбительно для моего самолюбия. Вы, повторяю сказанное Вам вчера, избегаете откровенного разговора со мной, и тем самым затягиваете развязку, которая должна в ту или иную сторону изменить взаимоотношения между нами.
Очень может быть, что я показался Вам надоедливым и пустым человеком, с которым, в силу его навязчивости, излишне разговаривать: ведь Вы буквально убежали от меня, когда я попытался объясниться с Вами. Но почему? Этот вопрос наряду с рядом других вопросов, незаданных Вам, с многими другими вопросами, навеянными Вашим образом, до сих пор продолжает оставаться гвоздем моего воображения, и я умоляю Вас - помогите разрешить мне все сомнения, ответьте честно - сообщите Ваши размышления или, возможно, сомнения.
Неужели Вы предпочитаете большого, но старого начальника, человеку, обладающему незаменимыми для жизни качествами: молодостью, искренностью, чувствительностью. Не думайте, однако, что я буду менее чувственен. Ваша жизнь не должна быть загублена. Мне жаль Вас потому еще, что я люблю Вашу молодость и трепещу перед ней.
Но смею Вас заверить, что Вы еще услышите обо мне, если не теперь, то в ближайшем будущем и, возможно, сумеете пожалеть о несостоявшемся (если, увы, так суждено) нашем знакомстве.
Настаиваю, тем не менее, на убедительном и правдивом ответе, который поможет мне оценить и осмыслить дальнейшее.
Жду ответа. Владимир
28.10.1944
Польша похожа на злого, капризного ребенка, с которым нянчатся, из-за которого убивают много времени очень взрослые и очень серьезные люди. Повидал я Польшу, и насколько мог изучил ее нравы, быт и обычаи. Много внимания здесь придается внешнему лоску.
Жители ездят на велосипедах. Пешком редко ходят. Велосипеды здесь предмет первой необходимости. Дороги все мощеные, дома очень красивые и много больших. Если проехаться Польшей в качестве наблюдателя-туриста, впечатление от этой страны может получиться весьма превратное. А на самом деле, искушенному наблюдателю, познавшему и другую сторону жизни и устройства Польши, открывается нисколько не привлекательная картина. Люди, обутые в зимний период в сандалии и лапти; лохмотья шелковые, правда, изящные, но лохмотья, в которые одеты они; борщ из одного бурака и воды, который они едят; схваченные проволокой плуги, которыми они пашут и обработка земли вручную... Детская, почти, промышленность. Маленькие кирпичные заводики, фабрички, с жирными, отъевшимися хозяевами-помещиками и нищие батраки-рабочие и крестьяне, которым продуктов хватает едва на жизнь. Огромные магазины частников, недоступные, из-за установленных в них цен на товары для основной массы польского населения. Большие серые деревянные кресты, так неприветливо открывающие вид на деревни у входов и выходов ее. Деревянные дома, даже в городах. Деревянная Польша!..
Косув-Лядский, Повед Соколув. Решил остаться здесь, хотя дивизия ушла далеко вперед.
В городе Косув мы с Маженовым остановились перед одним магазином, заинтересованные его содержимым. Денег не было, и Маженов сокрушенно вздохнул. Стоявший неподалеку местный житель, слышавший наш разговор, подошел и предложил зайти к нему, попить чаю. Маженов сказал, что от водки не отказался бы, но чаю не хочет.
- Можно и водки, - сказал человек и повел нас к себе.
Там нам налили чаю, принесли по два яйца. Но видя, что мы не прочь все-таки выпить немного, поставили поллитровку, лук, сделали яичницу и пошло пированье. Выпил я немного, 4 стопочки кажется, по 75 грамм каждая.
За столом выяснилось, что пригласившие нас к себе люди - евреи, бежавшие из концлагеря, так называемого лагеря смерти Треплинника.
15.11.1944
Сегодня мне улыбнулось счастье неожиданно совсем, в лице девушки пришедшей сюда в квартиру.
Когда она договаривалась с хозяевами, я сразу изъявил свое согласие, чтобы она здесь поселилась. Хозяйка не совсем была довольна появлением девицы, но после настойчивых просьб ее, согласилась пустить на квартиру.
16.11.1944
Наконец-то получил письмо от Клавы Плескач, и надо сказать, сразу разочаровался в ней. Лучше она совсем не писала б мне. Я любил бы ее страстно и уважал бы по-прежнему. Но теперь...В ее письме не видно того ума и глубины мысли, которые я в ней предполагал, к тому же она безграмотна ужасно.
Занялся сейчас составлением объяснительной записки для моей новой приятельницы-квартирантки, которую хотят исключить из партии по обвинению в сожительстве и пьянствовании. Подумать только, какое постыдное обвинение для девушки! Она говорит, что обвиняют ее несправедливо, и попросила помочь ей оправдаться. Я слабый и податливый и сравнительно легко она меня склонила помочь ей.
Хотел ответить на письма. Сегодня рекордное число - 4. Как изменились времена все-таки. Не так давно я получал по 10-15 писем в день, а однажды 29! Но вот уже много дней, как я совсем ничего не получаю, или одно-два письма в день.
От коммуниста
сержанта
Сидорчук Н.Т.
Начальнику политчасти
248 сд полковнику
Дюжилову
ОБЪЯСНЕНИЕ
Ввиду обвинения меня в плохом поведении, как коммуниста, считаю необходимым ознакомить Вас с истинным положением вещей.
В день празднования 27 годовщины Октябрьской Революции, командир 2 дивизиона 771 артиллерийского полка, где я до последнего времени находилась, капитан Фисун, в ознаменование нашего праздника организовал вечеринку, куда была приглашена и я.
После окончания празднований, когда присутствующие стали расходиться, капитан Фисун, видя, что я не совсем в трезвом состоянии, посоветовал мне идти отдыхать в подразделение. Но когда я оказалась на улице и увидела что на дворе темно и грязно - решила вернуться в квартиру, так как плохо себя почувствовала. Но, вместо того, чтобы помочь мне в моем состоянии, часовой по ряспоряжению капитана Фисуна не впустил меня в дом, говоря, что получил соответствующие относительно меня указания. Даже тогда, когда я постучалась в окно, мне не открыли, не обратив никакого внимания. На мою просьбу помочь мне дойти домой никто не прореагировал. Я тогда окончательно ослабла и упала.
После произошедшего со мной из дома вышли несколько офицеров ***
17.11.1944
Второй день ни в клубе, ни на почте нет газет. Писем тоже не было сегодня, и я отвечал исключительно на старые. Скучно. Читать нечего, а писать неудобно, так как в доме теснота и шум.
Хозяева и их дети рассказывали мне польские анекдоты, из которых наиболее многочисленные и едкие - о евреях. Спели даже несколько песен польских, высмеивающих "жидов". Мне было неловко слушать и глазам моим стыдно смотреть на этих "представителей интеллигенции", радостных в устремлении своем и детей своих опорочить другую нацию, развивая в них расовую ненависть и национальный шовинизм. Но что я могу поделать? Я в чужой стране и отвратительные обычаи и нравы этой чужой мне державы не могу критиковать открыто, хотя и изредка, в деликатной форме, я себе это позволяю.
18.11.1944
В ожидании обеда. Моя хозяйка с каждым днем проявляет по отношению ко мне свою мелочность и скупость. Сегодня, сказать, когда я стал умываться ее мылом, она подошла ко мне и предупредила, что мыло стоит 500 злотых и поэтому "я нихце чтобы вы умывались моим мылом". Другой аналогичный случай с одеялами. Сначала, когда я перешел в холодную комнату спать, она дала мне укрываться три одеяла, но на другой день одно забрала, а вчера лишила меня еще одного. Так-что сегодняшней ночью я основательно намерзся.
Проявляя максимум терпения, я, при всем при том, не оставляю своего намерения дать им понять, панам-учителям, насколько они противные и неприветливые люди и как они не похожи отношением своим на граждан моей социалистической Родины.
Девушка, поселившаяся со мной, ведет себя смелее и непринужденней. Она вызвала недовольство хозяев тем, что иногда пользуется предметами их домашнего обихода: полотенцем, мылом, а сегодня, по ошибке, стала чистить зубы хозяйской щеточкой.
- Ей щетину надо дать, раз она не понимает - шутили хозяйские сыновья после того, как возмущенная пана-хозяйка рассказала о случае со щеточкой, прибавив при этом, что придется прятать и запирать теперь.
Написал письмо в "Красную Звезду", которое явилось скорей копией моего письма в "Крокодил", чем самостоятельным сочинением. Одно письмо написал маме. Больше некому писать, ибо мне никто не пишет.
Девушка, что поселилась в одном со мной доме - чистая дрянь. Я весьма сожалею, что помог ей оправдаться перед ДПК, она этого не стоит. Грубит со мной и не хочет разговаривать, между тем как ежедневно, по несколько раз подряд, приходят к ней разные мужчины - и трезвые, и пьяные, и под видом "больных", с которыми она неприлично кокетничает и отвратно ведет себя.
Но что-то в моем сердце трепещет при ее появлении. Нельзя назвать Нину (так она именуется) красивой или умной, нельзя ее считать содержательной и солидной, несмотря на то, что ей уже 23 год пошел. Тем не менее, она девушка, и моя натура слабеет перед нежностью и теплотой женского существа. А впрочем у меня хватит силы воли проявить известную твердость и долю гордости в отношении этой развращенной особы. Этот товар мне не по вкусу. Особая порода животного, которое ни в коей мере не походит на человеческое существо.
Видел вчера фильм "Большая земля" - о работе нашего тыла, перебазировавшего промышленность из Ленинградской области и самого города на Урал. Картина мне показалась недоработанной, сюжет натянут и не до конца раскрыт.
Действующие лица - живые и правдивые, но все их поведение становится непонятным и несколько бессмысленным, когда неожиданно обрывается сюжетная канва фильма.
20.11.1944
Вчера выехал из Мужичина. Хозяева на прощание решили быть до конца откровенными и высказали "наболевшее" Нине.
Был праздник артиллерии. Я маленечко подвыпил. Не хотел ссориться и молчал, когда хозяин требовал от меня, чтобы я свидетельствовал его невиновность в оскорблении часового мастера.
Адрес учителя все-же постарался записать, несмотря на протесты жены, которая говорила ему по-польски: "Все это ты на свою голову делаешь. Они все одинаковы и адреса им не следует давать". И действительно, так оно и будет непременно им придется пожалеть - ведь я напишу всю правду о его скупости и о моих выводах, об отношении ко мне его семьи. Всю подноготную вскрою перед ним, расскажу ему о его ничтожестве. Ведь за все время моего здесь пребывания я не сделал хозяевам ничего плохого, несмотря на их скверное отношение ко мне.
И только перед отъездом я взял на этажерке 6 тетрадей - пусть помнит меня, раз на то пошло!
Нина перед отъездом перестирала белье своему командиру, договорилась с часовым мастером о довершении ремонта часов и отправилась в медсанбат за медикаментами.
- Если хочешь, проводи меня до медсанбата, тут недалеко - три километра. Но зато продолжим наш вечерний разговор, и ты не пожалеешь.
Я согласился, но продолжить этот интересный разговор для меня не пришлось, так как медсанбат выехал, Нина не получила чего следовало и была расстроена. А разговор состоял в следующем. Когда я подошел к ней и хотел приласкаться, она оттолкнула меня грубо, поругалась со мной, а вечером вспомнила мне, что я не могу "завлекать девушек". Я поинтересовался, как это нужно понимать и до 12 ночи я наблюдал, как она стирала, и не спал только затем, чтобы выслушать ее рассказ.
- Видишь ли, я старше тебя на год и некрасива собой, - скромно начала она - но я могу привлечь и расположить к себе любого мужчину, как бы он ни был интересен. Вот ты, красивый парень, неглупый довольно-таки, но я уверена, что ты уже трепещешь передо мной. А почему? Да ведь ты еще не настолько опытен в жизни, как я, и не можешь понимать женщины. По своему отношению ко мне, скажем, ты показал, что у тебя в отношении женщины детские мысли и поведение. Женщина не любит, чтобы противились ее воле и делали ей назло.
Я был согласен с ней. Все, что она говорила, было действительно так, и я готов был ее, чем бы она только пожелала, благодарить за откровение.
Рассказывала она о половом влечении, которое она испытывает (боже упаси не ко всякому!) к любимому мужчине.
- Что ты понимаешь! Ты хочешь только ласки от женщины, а ведь самое прекрасное другое! Вот я, например, какое блаженство испытала прошедшей ночью, когда знала, что ты хочешь меня, что могу я позвать тебя, но не стану этого делать...
У нее кончилась вода, и ей надо было принести новую...
21.11.1944
Станция Лохув.
Какая просто таки поразительная разница между людьми! Здесь меня так приняли, и окружили такой заботой, что, право, уезжать не хочется дальше. А ведь мне должно еще вчера двигаться отсюда.
Узнал маршрут у майора Щинова. Он был настолько добр, что ознакомил меня с конечным пунктом следования нашего соединения, предупредив, однако, чтоб я не попадался (окажись там раньше других) на глаза генералу, иначе ему (Щинову) будет крупная неприятность. Я пообещал.
Здесь квартируются две девушки военных, работающих в качестве вольнонаемных портных в одной из мастерских части. Одна из них очень интересная. Зовут ее Лида.
Позже. После обеда уезжаю. Какой парадокс опять на пути мне встретился! Лида, эта молоденькая, славненькая девчушка - замужем! Только что узнал от хозяйки. А ведь ходил специально ради нее в мастерскую. Впрочем, мастерская тоже сегодня выезжает, и начать перешивку шинели мне не удалось договориться. Теперь мой курс на Минск-Мазовецкий.
Хозяйская дочь тоже хорошенькая, но дикая чересчур, и родные все время на глазах - обнять ее неудобно и любезничать с ней неловко. А на сердце такая печаль и скука, что без ласковых объятий и нежности девичьей отвести ее немыслимо. Отсюда и потребности в перемене климата.
Мне не дано знать, что впереди ожидает меня, но, доверяясь своей судьбе, я без раздумий рад всегда с головой окунуться в будущее, такое туманное и неизведанное.
Дорогой из Садовно в Лохув познакомился с шофером, который меня подвозил сюда. Он подарил мне две открытки-видика. Рассказывал, что узнал от знакомой девушки о моих литературных делах, и просил, чтобы я прислал ему стихи на вечную, битую, но живую тему - о матери-старушке, одиноко грустящей о сыне, и о любимой девушке Марусе. Я пообещал и взял у него адрес.
Вчера узнал из "Красной Звезды" что умер И. Уткин. Я весьма давно его видел. Он не понравился мне своей надменностью, но поразил богатством ума и хитрой легкостью стихотворного изложения.
Под некрологом о его смерти подписалось большинство выдающихся писателей нашей страны, в том числе и Л.-Кумач, о котором Уткин так нелестно отзывался, когда выступал на литературном воскреснике в Днепропетровске. В некрологе говорится: "трагически оборвалась жизнь талантливого и ...", но где и как он погиб - не сказано.
Илья Эренбург опять напоминает о Париже и Франции, которую до сих пор наводняет Пятая колонна. Его статья исключительно правдива и своевременна, но не знаю, повлияет ли она на общественное мнение Франции - слишком оно сейчас противоречиво и запутанно действительностью.
Село Страхувка. Сегодня сделал рекордную цифру маршрута - 12! Ехал на прицепе тягача медленно и с большими остановками. Сюда прибыл, когда уже было темно. Опять, как и везде, нигде не пускали, ссылаясь на запрещение комендатуры, на тесноту помещений, на отсутствие коек и т.д., и т.п. Надоело. Решил зайти к беднякам. Без разговоров приняли, угостили польским супом, галушками из картофельной муки, молоком и капустой. Какая безвкусица! Но, тем не менее, поел.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги