Дневники Берии

Запись вторая

Москва, декабрь 1949 г.

Я измотан, чувствую себя как рыба, выброшенная на берег из моря водки и шампанского. Празднование было сногсшибательным несмотря на погоду и экономическую ситуацию.

Хозяин приказал, чтобы его семидесятилетие праздновалось до самого Нового года, и город пребывает в восторженно-истерическом состоянии: толпы кричат «ура» при всяком упоминании его имени в кинозалах и театрах, а дети поют новогодние песни на новый лад: в каждой строчке его имя! Не удивлюсь, если он вдруг появится на трибуне на Красной площади в царской короне!

Для меня же его день рождения стал прямо-таки испытанием из-за дела Костова. Хозяин с момента суда пребывает в дурном настроении, при малейшем намеке на это дело его прошибает пот и он начинает трястись, будто его вот-вот удар хватит. Я его таким не видел с момента завершения дела Тито. А это кое о чем говорит!

Однако, узнав, что предателя утром повесили, он немного успокоился. Я его еще приободрил, сообщив, как мои ребята все это организовали в Софии: Костов минут 15 болтался в петле живым, пока не отдал концы. Но все-таки это дело оставило неприятный осадок, так как прямо указывает на органы. (Конечно, я расспросил моих ребят обо всем подробно. Кажется, они неплохо поработали, но никто не ожидал, что этот упрямый болгарский баран доставит столько хлопот. Видно, стал таким крепким после того, как побывал в руках у фашистов. Омрачил праздник, свинья. Сижу на юбилейном обеде, а эта скотина как будто рожи корчит из могилы.)

Шикарный вечер был в Кунцево, подавали свинину, телятину, уток, фазанов с лучшими французскими винами и даже фрукты из фашистских стран: арбузы из Испании, апельсины и ананасы из Южной Африки, и Сам отпустил несколько шуток по этому поводу.

В зале, как всегда, было душно и жарко, но никто не посмел даже расстегнуть воротник, не говоря уже о том, чтобы снять пиджак. Старик в последнее время требовал, чтобы все появлялись при галстуках на вечеринках, несмотря на то, что заканчивали многие под столом.

В начале вечера он ударился в воспоминания — в основном о западных лидерах, с которыми был знаком. И хотя мы сто раз это слышали, были внимательны, так как он замечал все!

Ему больше всего нравился канадский миллионер Бивербрук, которого англичане произвели в лорды, хозяина забавляла приверженность этого газетного магната к идеалам Британской империи, которая вот-вот скончается. Он считал Бивербрука хитрым пройдохой, который в глубине души не был антисоветчиком. Он даже заметил, что не прочь бы иметь Бивербрука в Политбюро.

Черчилль упрям — родился антисоветчиком, и его можно только хитростью взять, но дружить с таким невозможно. Рузвельт — слабоумный инвалид, типичный представитель американской буржуазии. А де Голля он ненавидел — заносчивый зануда с высокопарными идеями насчет французов, этой нации бездельников. И вечно эта презрительная мина — как будто вокруг дурно пахнет.

Потом Старик начал стрелять издевками, в основном донимал услужливого Ворошилова: помни, тебе повезло, что мы разрешили принимать тебе парад в День Победы, после того, как ты оскандалился в 1941 году. Бедняга позеленел в своей маршальской форме.

Но что хуже всего — Старик начал угощать нас уже в который раз своими разговорами о войне. Хвастался, что именно мечом социализм утвердил себя. Но уверенности у него заметно поубавилось в связи с делом Тито и в результате фиаско в Берлине. Только и ждет возможности отомстить. Как только пропустит пару литров, мечтает об Армагеддоне. Как-то, подняв дежурный тост за победу под Сталинградом, оскалился в мою сторону:

«Ну, вешатель, когда вздернешь весь титовский сброд, тебе придется выдать несколько твоих новых бомбочек — поможем нашим товарищам на Западе!»

Самое страшное, что это не просто шутки. Они могут завтра стать приказом к действию. Он даже предложил тост «за наших предков, Петра Великого и Ивана Грозного и их героические дела», будто сам был русским!

От таких разговоров даже у меня кровь стынет з жилах. Все эти маршалы и их компания такие лизоблюды, что на брюхе поползут выполнять любой приказ и рта не раскроют. А он, несмотря на берлинское фиаско и бомбу, недооценивает противников. Уверен, что американцы слишком любят свою сытую жизнь и не будут помогать Европе; с англичанами все кончено, с французами и итальянцами тоже — наши товарищи там прочно утвердились. Как в Чехословакии. А Германии так всыпали, что она не вздумает снова воевать.

Я пытаюсь вставить, что мы превосходим эти страны численностью войск, но в ядерном вооружении отстаем, но он только отмахивается и говорит, что американцы трусы и ни за что не осмелятся бросить бомбу на матушку Россию. (Вот японцы — другое дело — желтая раса, а американцы в душе расисты.)

А у самого так и загораются жадностью глаза, когда думает о Средиземноморье, Англии, Африке и Аравии. А пока ест и пьет и мечтает о несбыточном, собственная страна лежит перед ним холодная и голодная.

К концу вечера настроение у меня было отвратительное. Поскребышев и Армянин, как всегда, были в стельку пьяны, и их увели в туалет. Я сам сильно напился и был рад оказаться в своей машине. Ехал в город и думал, что вечер прошел сравнительно неплохо. Ведь на этих вечеринках, как мы любили шутить, не было разницы между тухлым яйцом, подложенным под зад, и пулей в спину.

Москва, январь 1950 г.

Новый год начался с розыгрыша над Поскребышевым. Не могу без смеха вспоминать!

Он, конечно, это заработал: мерзкий тип, ходит крадучись, сутулый, с серым лицом — будто болен заразной болезнью. Не понимаю, как Хозяин его выносит. Хотя на него можно положиться.

Перед самым Новым годом Старик вызвал меня, чтобы поговорить о Поскребышеве. Был задумчив, сосал свою трубку, ничего не пил. Знакомое настроение — как волк перед охотой. Я сразу понял, что П. не поздоровится. Хозяин решил, что П. зарывается. И хотя он как всегда услужлив и старателен, стал слишком много о себе мнить — прямо второй Хозяин в своем ведомстве.

Старик намекнул, что П. надо проучить. Что-нибудь тонкое и личное, на мое усмотрение. Я тут же все сам организовал, поручив техническую сторону дела Рафику.

Мой план был классически прост.

Накануне Нового года П. вернулся с обычной вечеринки в Кремле, где он старательно прислуживал Хозяину, подобострастно принимал спиртное, предложенное Хозяином, и к концу был пьян как свинья. Когда он вошел в свою квартиру на Арбате, оказалось, что жены нет дома. (Она была скромная, маленькая женщина, увлекающаяся игрой на фортепьяно, особенно любила сонаты Шопена.) Мы помучили П. до утра, а потом ему позвонил Рафик и сообщил, что Сам приказал арестовать его жену за антиправительственную деятельность. Мы прослушивали квартиру и слышали, как он рыдал, а потом начал молиться — прямо как священник!

Но на следующее утро он, как всегда, был на работе без опоздания, как всегда, прислуживал Хозяину. Тот вечером весело рассказывал об этом, и я пожалел, что мы не смогли поставить миниатюрных фотокамер в квартире П., чтобы наблюдать за комедией вплотную!

Мы мучили его еще два дня, а он вел себя так, как будто ничего не случилось, хотя, конечно, он мучительно ждал вестей. Потом на третий день он получил главный удар.

П. поздно возвращался к себе домой. За ужином мы его накачали шампанским, и он как всегда был сильно пьян. Он, видимо, с трудом поднимался по лестнице и вдруг услышал звуки фортепьяно из своей квартиры. Он ринулся наверх, в квартиру, и увидел большую толстую блондинку, игравшую сонаты Шопена. Потом на пленке мы услышали, как он закричал: «Кто вы?»

А она ответила, не прерывая игры: «Товарищ Поскребышев, я ваша новая жена — это вам новогодний подарок от товарища Берии и поздравления от службы ГБ».

Это было здорово! П. не выдержал и заплакал как ребенок. Позднее блондинка сообщила, что он упал на колени и рвал на себе волосы. Видно, все это его доконало — этот аппаратчик действительно любил свою жену.

На следующий день я вызвал его на Лубянку и сам его принял. «Ваша жена ни в чем не виновата, — сказал я ему, — ей была предоставлена лучшая камера с большим окном во двор. Вы можете забрать ее домой». И он вновь расплакался.

Свидетельство Мэлори

Был обычный день. В 8 утра я проснулся под передачу Би-Би-Си «Русские новости». Даже здесь, в Мюнхене, было слышно, как мощно работали советские глушители.

Борис Дробнов, мой русский сосед по квартире, уже хлопотал на крошечной кухне, готовя к завтраку чай, ливерную колбасу и два сырых яйца, взбитых с соусом и водкой.

Лежа в своей темной комнате размером с большой шкаф, я почувствовал желание опохмелиться, хотя в последний раз пил недель двадцать тому назад. Оставалось ровно две недели до окончания моего шестимесячного контракта с радио «Свободная Европа».

Зовут меня Томас Мэлори. В то время мне исполнилось 37 лет, я был выпускником факультета современных языков в Кингзс Колледж, Кембридж. Я имел в активе пять написанных мной романов, бурную женитьбу и сравнительно успешную карьеру журналиста. У меня было 450 долларов, заработанных на радио «Свободная Европа», старый долг на счету в лондонском банке, подержанный ситроен марки ДС-21. Жилья у меня не было, кроме этого временного пристанища, любезно предоставленного мне Борисом. Он называл его «гостиница Иосифа Сталина».

Борис сегодня замешкался с кофе. Уже передали новости, а он все еще был на кухне, тихо ругаясь по-русски. Потом он появился, держа в руке два листка бумаги, красный от ярости.

— Том, прочти это. Наглец принялся за старое! — и он протянул мне исписанный листок. Я прочел:

Когда я прочел письмо, Борис передал мне второй листок, на котором был ответ:

— Я бы подчинился, — сказал я сонно. — Это такая напасть — перевозить вещи!

Борис загремел:

— То, что этот паршивый немец называет «бумажным мусором» — это моя библиотека, мои бумаги, моя жизнь!

Я знал по собственному опыту, что возражать Борису пустое дело. И я сочувствовал господину Штольцу — квартира Бориса была миниатюрным отражением грандиозного хаоса в России. Мебели почти не было, и весь пол, включая ванную и кухню, был завален книгами, журналами и старыми газетами.

Моя комната была наполовину заполнена старыми номерами «Правды» — за последние 10 лет, а с полок свисали пожелтевшие газетные вырезки — как бумажные змеи. Единственной ценной вещью, помимо радиоприемника, была икона, да еще древняя русская печатная машинка внушительного размера, перешедшая к Борису от отца, которому ее подарил Лев Каменев, казненный советский лидер. Был еще мраморный шахматный столик, залитый чаем.

Борис стоял у моей кровати. Он был небольшого роста с широким мясистым лицом и густыми волосами с наметившейся, как ни странно, лысиной; глаза, большие, слегка выпуклые, прикрытые набрякшими веками, имели особенность закатываться вверх, когда он возбуждался, так что можно было видеть белки.

Он, несмотря на полноту, был очень крепок физически: бицепсы у него были как у шахтера, а ноги как у борца. Он носил готовые брюки из искусственного материала, которые расходились по швам и мешком свисали на коленях и ягодицах. Он был потлив и, хотя и уделял внимание своему туалету, никогда не выглядел опрятным.

У него было три пристрастия, помимо изучения внутренних дел в советской России, которую он знал великолепно. Это: еда, питье, азартные игры. Он много ел и был разборчив в еде, неплохо готовил. На столике у его кровати всегда лежала кулинарная книга, с которой он никогда не расставался и частенько почитывал. Он посещал винные аукционы и там запасался кларетом, который держал в избытке под кроватью.

Меньше всего он преуспевал как игрок. После того, как он сбежал из СССР в ФРГ (это было в 1961 г. во время посещения ГДР в составе студенческой туристической группы), он отправился в США, где хорошо заработал на лекциях и статьях об СССР и где давал интервью ЦРУ. Вот уже три года он работал на радио «Свободная Европа» в Мюнхене и за это время проиграл все свои сбережения в многочисленных казино Западной Европы и даже снискал скандальную известность, заблевав рулетку в ближайшем к Мюнхену игорном доме. Правда, он отрицал свою вину и утверждал, что все это было специально подстроено.

В силу своего неуживчивого характера Борис имел конфликт со старшим американским исполнителем на радио, которому он пригрозил подать в суд за клевету, услышав однажды, что тот назвал его «неотесанным бабуином».

Американец попал в точку. Я близко знал Бориса в течение пяти месяцев и видел, как трудно ему даются общепринятые нормы поведения. Он был догматичен, бестактен, в споре агрессивен. — Если бы в Варшаве росли пальмы, а в Праге водились негры, то вы, американцы, загнали бы Красную Армию за Урал, — однажды он заорал через стол одному пригласившему его в дом американскому сенатору в вашингтоне. А тот как раз был известным либералом. Эти выходки выглядели еще более ужасными, так как он был одинаков и в пьяном и в трезвом виде, и даже если напивался чрезмерно, внешне этого не было заметно. Притом он никогда не мучился похмельем.

Плохое впечатление он производил не только на посторонних людей. Даже я, хорошо знавший его, временами бывал обескуражен: если Борис принадлежал к одному проценту хорошо образованных русских людей, то что же из себя представляли остальные 99 процентов? За пять месяцев жизни с ним в одной квартире мне приходилось мириться с его вспышками ярости, гнусными привычками за столом, жуткими запахами в туалете, пьянством, слезливой сентиментальностью, спорами, жалобами. И вот-таки за всей этой неотесанностью скрывались добрая, даже нежная душа и ум. Он был преданным другом, и я относился к нему как к старшему брату и мог доверить ему свою последнюю копейку, несмотря на его пристрастие к игре.

Все эти пять месяцев мы работали вместе на радио «Свободная Европа», которая объявила себя «совершенно независимой» компанией, имела штаб в Мюнхене и транслировала свои передачи на Восточную Европу. Мы работали в качестве экспертов по информации. Я читал все серьезные газеты и журналы, издаваемые на Западе, и составлял ежедневные обзоры, а Борис делал то же с советской прессой. Ему было трудно, ибо приходилось читать между строк и отбрасывать несущественные детали с целью составления обзора или, наоборот, детального анализа важных событий, о которых лишь вскользь упоминалось в советской прессе.

И хотя нам обоим платили по американским ставкам, Борис не был доволен. Он считал, что его талант не ценился должным образом. Его энциклопедические познания в области жизни в советском государстве давали ему явные преимущества перед другими советологами, многие из которых никогда в СССР не были. Он видел, как людей менее компетентных, вроде нашего непосредственного шефа, старшего эксперта по информации, продвигали на важные должности. Это был жизнерадостный эстонец, не очень умный человек, который в 1939 году сделал глупость, переехав на Восток, и попал на 10 лет в сталинские застенки.

Борис был сам во многом виноват с его способностью раздражать людей, особенно американцев из штаба радио, серьезных мужчин с тщательно выбритыми щеками и аккуратно застегнутыми на все пуговицы рубашками, которые никак не могли понять его славянский характер. Но его карьере препятствовало не только это. Было еще одно обстоятельство. Отец Бориса был видным ученым при сталинском режиме, и Бориса с детства готовили к высокой должности, а это в глазах работников радио делало его подозрительным. Борису было трудно объяснить, почему он отказался от благополучной сытой жизни дома в пользу сомнительных преимуществ Запада. Еще будучи студентом МГУ, он видел ложь, глупость, глумление над интеллигенцией, характерные для коммунистической системы и ненавидел все это.

В то мартовское утро мы с Борисом, сами того не ведая, оказались на распутье, и впереди нас ждали важные перемены.

В 8.30 он принес кофе, еще сердясь по поводу письма господина Штольца. Я встал, побрился, ополоснул лицо водой из кувшина (душа у нас не было), оделся в костюм для работы — старый замшевый пиджак, свитер и коричневые брюки, проглотил пару таблеток, которые принимал со времен моего нервного срыва восемь месяцев тому назад, и мы с Борисом на моем ситроене поехали на радио — к длинному серому зданию, похожему одновременно на частную клинику и военный штаб.

Вечером мы начали убирать квартиру. Борис запретил прикасаться к книгам и газетным вырезкам, а западные журналы разрешил выбрасывать. Мы подискутировали по поводу старых номеров «Правды», которые стояли в моей комнате кипами в три ряда до самого потолка. Наконец решили выбросить все за исключением одного номера от 23 ноября 1963 г., где на первой странице был портрет президента Джона Кеннеди и рассказ об убийстве в Далласе.

Борис сварил кофе и открыл бутылку «Ротшильда-67». Он пил вино из чайной чашки, ибо презирал «буржуазные штучки», так он называл рюмки. Квартиру он убирал по собственной методе, и вскоре в ней воцарился еще больший беспорядок.

Мне были поручены подшивки в моей комнате и ванной — объект менее значимый. Но все, что я хотел выбросить, складывалось в холле и просматривалось Борисом. Во время этой работы я обдумывал свои не самые блестящие перспективы. Я планировал истратить своп скромные сбережения весной и летом в Тоскане, где в сельском доме жил мой приятель, разбогатевший во время австралийского никелевого бума. Часть средств он потратил на устройство роскошного бассейна и установку сантехники в доме, затем потерял к этому интерес, все забросил, и в доме время от времени жили его знакомые.

Там, в монашеском уединении, я хотел начать свой шестой роман. Я мечтал писать и издавать по-новому, потому что был разочарован в английской литературной жизни: вежливые похвалы в воскресных газетах и скудные заработки. Рынок вдоль и поперек исхожен. Даже порнография приелась и не давала дохода. Я решил прибегнуть к новой тактике. Напишу откровенно пропагандистский советский роман, напичканный коммунистическими лозунгами, и успех обеспечен — невиданный спрос, хвалебные рецензии, банковские счета в рублях, злотых, форинтах, чешских кронах и динарах. Буду проводить зиму на Черном море, лето в Варшаве и Ленинграде, уик-энды в Будапеште и Праге. Жить буду, как принц.

Было уже почти девять часов, и хотелось есть. Я убрал «гостиницу Иосифа Сталина», затем кухню, затем ванную, где под кипой журналов «Крокодил» нашел противозачаточное средство с надписью на этикетке «Годен до июня 1964 г.» — свою сексуальную жизнь Борис держал в глубокой тайне. Потом вернулся в «гостиницу», раздвинул тахту, вытащил разбитую чашку, коробку засохших конфет, неоплаченные счета, два коричневых свертка. Я принес свертки в комнату, где Борис допивал кларет. Вскрыв прочно заклеенные пакеты, я обнаружил пожелтевшие машинописные листы.

— Это выбросить? — спросил я.

Борис склонился над страницами:

— Боже правый, неужели я это прихватил? Так спешил, что и не помню, как собрал вещи! — пробормотал он. Потом с любовью погладил страницы:

— Старая добрая бумага, лучше той, на которой выходила «Правда»!

— Попрощайся с нею, — сказал я и понес пакеты к двери.

— Давай оставим один в качестве сувенира, — сказал он мне вслед.

— Здесь к чему не прикоснись — все сувениры. — Я бросил пакеты на кучу мусора в холле… Когда я вернулся, Борис стоял над кучей мусора и торжествующе, с хитрецой на меня смотрел:

— Мон шер, это ни в коем случае нельзя выбрасывать. На этом можно хорошо заработать!

— Не понимаю.

Он задумчиво сказал:

— Интересно, долго ли эксперты с этим провозятся? Потом весело тряхнул головой: — К черту работу! Идем в ресторан.

Я и теперь не могу сказать точно, когда зародилась эта идея, и пришла ли она нам в голову одновременно.

Мы не говорили о перепечатке бумаг, пока не сели ужинать. Борис привел меня в свой любимый ресторан с грузинской кухней, стилизованный под вагон-ресторан 19 века с сиденьями, обитыми темно-красным вельветом. Трио музыкантов в грузинских национальных костюмах исполняли тягучую грузинскую мелодию. Борис заказал шашлык и бутылку дорогого грузинского вина.

Ресторан был выбран случайно, и если бы мы в него тогда не попали, все могло быть иначе. Все началось с вина.

— Замечательное вино! — заметил Борис, рассматривая этикетку с надписью по-грузински. — Любимое вино Сталина, — добавил он. — Он выпивал его по три-четыре бутылки кряду.

— Откуда ты это знаешь?

Борис великодушно объяснил:

— Мой отец иногда ужинал у него на даче… — Он неторопливо пробовал вино. Это был важный момент. Не однажды я наблюдал, как он отсылал вино назад, как мне казалось, безо всякого на то основания.

— Они все напивались как свиньи, — продолжал Борис. — Хуже всех был Берия, шеф полиции, он был не просто пьяницей, а убийцей и насильником. Особенно любил молоденьких девочек. Его окружение называло их «зеленью». Ему было наплевать на их возраст! Девочек выслеживали его личные телохранители и доставляли ему в особняк иногда прямо с улицы. Если они вели себя разумно, он давал им деньги, квартиры и даже дачи на Черном море. Если они молчали, их оставляли в покое. Если нет — всю семью отправляли в лагерь.

— Тебе отец это рассказывал?

— И он, и другие. Хрущев упоминает об этом в своих мемуарах. Если верить ему, то Берии было предъявлено обвинение в сотне дел об изнасиловании. — Здесь он замолчал и жадно набросился на еду.

— Берия, как и Сталин, был грузином, — продолжил он. — Удивительно, как такая симпатичная нация могла произвести таких жутких монстров. А их в Грузии любили, этих двух мясников! — Он стукнул кулаком по столу, потом отпил еще вина. — В Тбилиси начались беспорядки, когда Никита развенчал Сталина на XX съезде. По поводу Берии тоже были беспорядки. Я был на отдыхе в Грузии, когда разоблачили этого насильника. Кажется, 11 июля 1953 г. я услышал об этом по радио в такси. И знаешь, что сказал, таксист? — «Берия! Последний оплот нашего народа пал!»

— Ты много знаешь о Берии? — спросил я.

— Не меньше, чем другие, — Борис не скромничал. — Отец был под его началом, когда участвовал в создании атомной бомбы. После чего на него завели постоянное досье. А ты знаешь историю с Большой советской энциклопедией? Издания 1953 года? Через месяц после выпуска издатели обратились к подписчикам — в Союзе и за рубежом — с просьбой изъять четыре страницы о Берии, прислали бритвенные лезвия и четыре другие страницы с информацией о Беринговом проливе, которые надо было вклеить. — Он захохотал и подлил себе вина.

— И ты не думал написать книгу о Берии? — спросил я.

— Я об этом думал, но нет материалов. Нет официальной биографии. Он умел прятать следы, настоящий интриган. Дочь Сталина пишет, что под конец он даже сумел подчинить себе Сталина. Если бы он вел записи — какие-нибудь дневники — вот был бы фурор!

— Это уж точно! — согласился я и отпил минеральной воды.

Я спросил:

— Ты слышал о трех русских, белых, которые, вскоре после смерти Сталина, в Париже издали подделку — его застольные беседы? Они просто сели и отбарабанили все на машинке русского производства и продали французскому издателю за 50 тысяч долларов.

— Всего 50 тысяч долларов за застольные беседы Сталина?

— Это был всего лишь аванс. Но, как водится, они тут же напились и все разболтали.

— Их арестовали?

— Как будто нет. Но их вынудили отдать деньги, вернее то, что от них осталось.

Борис задумался:

— Но Берия — это совсем другая история. Крайнее проявление зла. Нечто среднее между Борджиа и испанской инквизицией, но властвующий с помощью танков и телефонов.

— Он был хуже своих предшественников? — спросил я.

Борис пожевал губами:

— Все зависит от личности. Надо знать происхождение, исторический фон, так сказать. Отцом всей современной секретной службы был наполеоновский Фуше, либерал по убеждениям. А мы, русские, отшлифовали профессию — сначала при царе, потом при Ленине. Даже гестапо переняло советский опыт. А начало всему положил Дзержинский — польский аристократ, превратившийся в коммуниста. Он был страстным садистом-идеалистом. И если тебе кто-нибудь скажет, что Ленин был святым, не забывай: Дзержинский — порождение Ленина. И плюнь идиоту в глаза.

Потом в 1934 году эстафету принял Ягода — крыса и убийца наподобие Сталина. Он начал с массовых депортаций и кончил в 1937 году, пустив себе пулю в лоб. Следующим был Ежов по прозвищу «карлик-кровопиец». Говорят, Сталин назначил его на пост ради шутки, так как Ежов был абсолютно ненормальным. Говорят, был как бешеная собака. Это он ввел Великий Террор, «ежовщину» и порешил 10 миллионов человек. Поверь, Гитлер и Гиммлер были ангелами в сравнении со Сталиным и Карликом.

— А что произошло с Ежовым?

По официальной версии, он умер в сумасшедшем доме. Но говорят, его видели живым, работал паромщиком на Дону. Вообрази — этот карлик-убийца перевозил через реку людей! Ну и картинка.

Он выпил вино, я закурил.

Борис продолжал:

— А потом на место Ежова пришел Берия, имеющий репутацию либерала. И как ни забавно, либералом он был. Вообще, этот человек был полон парадоксов. Возглавив НКВД, он покончил с Террором, ослабил режим в лагерях — разрешил узникам играть в шахматы и карты. Был образован, любил классическую музыку. Говорили, однажды видели, как он плакал, слушая прелюдию Рахманинова!

— О Гитлере говорили, что он сходил с ума по «Веселой вдове», — заметил я. Борис заказал еще водки и шоколада, а я с наслаждением курил сигару — единственное мое удовольствие, ибо пить мне было запрещено из-за перенесенной недавно желтухи.

— Послушай, Борис. А что если мы, как те русские в Париже, состряпаем десяток-другой страниц из «личных дневников Берии»? Ты переведешь их на русский язык, напечатаем на машинке Каменева, используя ту старую бумагу, и предложим это какому-нибудь американскому издателю — ну просто посмотреть, как они отреагируют.

— Боже правый! — он закатил глаза. — Да они сойдут с ума.

— Вот это будет розыгрыш! — добавил он. — Да еще какой розыгрыш!

— А нам это сойдет с рук? Я имею в виду, сможем ли мы обвести вокруг пальца экспертов? Советологов?

— Этих идиотов? — Борис сплюнул. — Этих клоунов и шарлатанов, которые ни в чем не разбираются? Они устроят свару по поводу этих дневников. Если один скажет, что это подделка — все другие будут утверждать, что это подлинник. И наоборот. Кроме того, я знаю такие подробности о товарище Берии, которые будет трудно опровергнуть. Например, мой отец был знаком с одной дамой, элегантной особой средних лет, известной московской актрисой. Так вот, Берия спал с ней время от времени и ко дню рождения всегда присылал цветы. Но это информация, как говорится, для новичков. Я знаю массу других фактов — совершенно неправдоподобных и ужасных, которые действительно имели место. Нет, это будет здорово! Он хлопнул меня по руке: — Это замечательная идея, мон шер! Ну просто находка!

— Ты думаешь, мы это осилим? — спросил я, сомневаясь в том, что Борис говорит серьезно. Его ответ заставил меня задуматься.

— Еще как осилим! Придется проделать большую исследовательскую работу, но у нас все под рукой — в архивах радио. Любое публичное появление советского лидера или члена Политбюро. Все, что нам надо, — поднять досье на Берию и проследить, чтобы записи в дневнике не расходились с известными фактами из его жизни. Остальное допишет воображение. Самое интересное, то, что все это могло быть в действительности. После разоблачения Берии в Москве ходили слухи о его дневниках. По официальным данным все его бумаги были, конечно, уничтожены. Но надо знать советских бюрократов: они могли просто спрятать дневники в каком-нибудь подвале и забыть о них.

— Однако маловероятно, чтобы такой человек, как Берия, вел дневник.

Борис подумал:

— Не знаю. Конечно, человек, связанный с секретной службой, не доверил бы бумаге важную информацию. Но Берия был человеком особенным. Умея хранить секреты, он отличался тем не менее огромным тщеславием, особенно по женской части. Он хвастал своими сердечными победами даже перед иностранцами. И хотя их шокировала такая откровенность, Сталин тем не менее его поощрял: его это все забавляло. К тому же Берия был циником и, как Сталин, обладал «юмором висельника». Как-то отец со слов одного грузина рассказал мне историю. Однажды ночью в Кунцево, когда все были пьяны, Берия вдруг обратился к Сталину по-грузински: «Хозяин, — он всегда его так называл, — Хозяин, в Советском Союзе все хорошо, кроме одного — в этой стране возможно, чтобы такие люди, как я, занимали высокое положение!» Сталин всю ночь смеялся — он находил это замечательной шуткой.

— Откуда ты столько знаешь?

Борис пожал плечами.

— В университете болтали — высокопоставленные партийцы. Говорили, если бы Берия вел дневники, это была бы сплошная порнография. Я думаю, ему бы доставило удовольствие описывать с грязными, жуткими подробностями все, что он творил. Он был из тех извращенцев, которые любят смаковать собственные половые акты, снятые на кинопленку. Не знаю, снимался ли он на пленку, но ему был свойственен эксгибиционизм. Он часто сам проводил допросы и пытки и любил наблюдать, как его жертвы умирали. Вряд ли он был другим с женщинами и молоденькими девочками.

Борис потер руки.

— У меня идея, Том. Напиши на этом материале роман. И еще один — о двух парнях вроде нас с тобой, которые подделали дневники Берии. Вот это будет беллетристика!

— Почему беллетристика? Почему не написать настоящие дневники?

— Борис, никого больше привлекать к этому делу не будем. Только ты и я.

— Только ты и я, — повторил Борис — Это будет здорово, чертовски здорово! Но если мы проговоримся… — он наклонил голову, и я не уловил окончание фразы. Мы отправились в «Нахблокаль» в Швабинге, где в переполненном зале студенты дергались под звуки поп-музыки. Нам приходилось кричать, чтобы услышать друг друга.

— Мы заберемся в какую-нибудь дыру — в тот дом в Тоскане, куда ты собирался, где нас никто не увидит, и месяцев за шесть напишем личные дневники Лаврентия Берии, правой руки Сталина, — он хлопнул меня по плечу, — ей-богу, это будет славный розыгрыш.

— Сколько мы на этом заработаем, как ты думаешь?

— Миллионы долларов, мон шер. Миллионы.

— Нет, серьезно?

— Миллионы, — Борис икнул. — Мемуары Никиты пошли за два миллиона, Берия будет подороже. Особенно, если там будет клубничка — молоденькие девочки и прочее.

Я смотрел на танцующих. Очень хорошенькая девушка в туго облегающей мини-юбке с широким кожаным поясом, энергично виляя бедрами, спиной приблизилась к нашему столику. Края ее белых панталон мелькали перед Борисом в такт движениям. Он понаблюдал немного и с силой шлепнул по ягодицам. Девушка взвизгнула от боли. Ее партнер, крупный молодой мужчина с бородой и в берете, как у Фиделя Кастро, выскочил из темноты зала и начал громко возмущаться. Борис откинулся в кресле, вращая белками, как огромная заводная кукла. Мне пришлось встать, так как вокруг нас уже была целая толпа бородатых мужчин, присоединившихся к возмущенному кавалеру девушки. Вдруг все разбежались при появлении джентльмена в строгом костюме. Он остановился у нашего столика.

— Пожалуйста, покиньте зал, — сказал он ровным, спокойным голосом. Борис взглянул на него и заорал:

— Где метрдотель?

— Я метрдотель, — миролюбиво сказал мужчина. — Вы должны немедленно уйти.

— Я из прессы! — закричал Борис и полез в карман. — Вот, видите! — кричал он, тыча своим удостоверением в лицо мужчины. Мужчина сделал едва уловимое движение рукой, и тут же появились два официанта. Я вскочил, сунул им деньги, схватил Бориса и повел его к выходу. Он шел, спотыкаясь, выкрикивая угрозы: «Я им покажу! Буржуазные свиньи! Это вовсе не ночной бар, никто не носит галстуков!» Он бушевал, пока я не усадил его в ситроен.

На время дневники Лаврентия Павловича Берии были забыты.

На следующий день я проснулся с чувством необыкновенного подъема и вскочил с постели, не дожидаясь, пока Борис принесет кофе. Он уже позавтракал и, видно, давно уже бодрствовал. Вокруг виднелись следы беспорядка: посреди комнаты была разбросана груда книг и куча газетных вырезок. Когда мы уходили, я заметил, что на куче мусора, который все еще лежал в холле, двух коричневых свертков уже не было.

В машине он заговорил.

— Ты не забыл о вчерашнем? Так вот, я об этом все время думаю. Меня беспокоит проблема языка — менгрельского диалекта, на котором говорил Берия. Впрочем, проблема разрешима. У меня в Париже есть знакомые грузины, они содержат ресторан. Один из них, кажется, менгрел. И у них у всех есть машинки с грузинским шрифтом: грузины любят писать, особенно стихи. И Берия в молодости тоже писал стихи, хотя и не публиковал их. Даже Сталин, говорят, баловался этим в семинарии.

— Подожди! Как ты сказал, называется этот диалект?

— Менгрельский.

— Боже мой! Есть же одна русская — вернее грузинка — она только что получила стипендию в Кембридже. О ней еще в газетах писали. Это был почти скандал: женщина получила стипендию Кингз. Говорят, она с характером. Доводит профессуру цитатами из Сталина, типа: — Нет такой крепости, которую не смогут взять большевики.

— Коммунистка?

— Наоборот. Она вышла замуж за еврея и уехала из России два года назад в Израиль. Мужа убили в Шестидневной войне, и теперь она одна. Пишет диссертацию по диссидентской русской литературе.

— Думаешь, она менгрелка?

— Уверен. Я никогда не слышал об этой национальности и потому хорошо запомнил.

— Только бы ты не ошибся? Вот будет здорово! Как ее зовут?

— Бернштейн, Татьяна Бернштейн.

— По-грузински будет Татана. Ты с нею знаком?

— Нет.

— Но ты, кажется, о ней много знаешь? — спросил он с подозрением.

— Ее судьба меня заинтересовала. У нее было романтичное прошлое — училась в юности в лучшей московской балетной школе. Судя по фотографиям, она довольно хорошенькая.

Борис усмехнулся.

— Итак, вместо пожилого содержателя ресторана мы нанимаем хорошенькую молодую аспирантку из Кембриджа?

— Летом она работает, но можно попытаться.

Наша машина медленно продиралась вперед по Леопольдштрассе в потоке других машин. Борис сидел, подавшись вперед, упершись руками в колени.

— Ты можешь написать ей и предложить выполнить выгодный, но конфиденциальный перевод, — сказал он медленно. — Правда, не знаю, будет ли это лучшим вариантом, чем мой парижский. Вот если… — он задумался, потом вдруг воскликнул что-то по-русски.

— Том, у меня идея — шикарное решение! Мелочь, которая обеспечит доказательства подлинности дневников, так что никакой советолог не подкопается! Послушай. Мы опишем в дневниках эпизод, в котором он насилует молодую девушку из балетной школы. Мы так подберем детали, чтобы все выглядело достоверно, и тогда за хорошую плату Татана сделает публичное заявление, что эта девушка — она!

Его так взволновал этот план, что он начал подпрыгивать на сиденье, бормоча: «Ей-богу, это будет здорово! На сто процентов все будет казаться правдой. Шикарно, мон шер!»

— Напишем ей сейчас же, — добавил он. — Сообщи ей, что ты выпускник Кингз Колледж и заинтересуй ее переводом. Она, наверное, бедна как церковная мышь!

— Как бы не перебрать, — заметил я. — Ведь это значит, что мы вводим в дело третье лицо, почти незнакомого человека. Может, лучше написать по-русски? Ведь Берия хорошо говорил по-русски?

Борис замотал головой.

— Нет, это не будет выглядеть убедительно, не стоит рисковать. Берия мог бы писать такое только на родном языке. И если мы выпустим дневники на русском, мы объявим, что это перевод. Потом дневники могут попасть в самиздат, и цена их упадет.

— А как это напечатать? Ведь они проверят шрифт на старость?

— Мы будем печатать на старых лентах. У меня их целая куча в столе, все выцветшие.

— А какова моя роль?

— Самая главная, мон шер! Я обеспечиваю факты, а ты будешь писать. Ты писал когда-нибудь порнографию?

— Так, по мелочи. Дежурные половые акты — для того, чтобы на обложке можно было изобразить голую женщину.

— В дневниках тебе придется изобразить настоящее порно! Дай волю фантазии. Представь, что ты Берия и тебе стоит только щелкнуть пальцами, как тебе доставят любую женщину, а потом ты можешь делать с нею все, что пожелаешь. — Он удовлетворенно хмыкнул. — Потом мы найдем американского издателя и попросим его перевести парочку миллионов в швейцарский банк и не задавать лишних вопросов. О'кей?

— Замечательно, если, только, конечно они не захотят узнать, как дневники попали к нам.

— Чепуха. Ты, скажем, тайно вывез их из-за железного занавеса, из какой-нибудь восточноевропейской страны. Таким путем многое попадает на Запад. Но, конечно, ты должен держать в секрете имя того, кто тебе передал дневники. Это то, что надо — чем больше тайны, тем более убедительно все будет выглядеть. И уж поверь, если материалы будут зажигательными, эти американские издатели сами не захотят ломать себе голову по поводу того, подлинные они или нет. Но помни — никому об этом ни слова!

— Никому, — поклялся я. — Как в могиле.

— Как в могиле Берии! — заорал Борис и потом это весело повторял, пока мы не вошли в офис радио «Свободная Европа».

— Нам надо все тщательно спланировать сначала, — говорил Борис, с шумом поглощая свой бульон.

В последнее время мы обедали в маленьком ресторане посреди Инглиш Гарден, в котором в это время года почти не было посетителей.

— Например, — продолжал он, — это чертово ЦРУ. Об издателях не стоит беспокоиться, а вот ЦРУ… Они, конечно, нами заинтересуются, но если повезет, нас примут за агентов, имеющих в своих руках оригинал. Нам важно, чтобы они не только поверили в подлинность дневников, но и в то, что знают источник, из которого они к нам попали. Но если они узнают, что это подделка, нам не поздоровится! Возможно, они не могут нас отдать под суд, но им ничего не стоит добиться запрета на наш въезд в большинство стран, они смогут договориться со швейцарцами и наложить арест на наши деньги.

— Да зачем ЦРУ это нужно?

— Им нужно все. А личные записи Берии могут дать им целую массу полезных сведений, особенно, — тут Борис ухмыльнулся, — если в них имеются жаренные фактики о нынешних лидерах в Кремле.

— Ну нет, Борис, нам это ни к чему. Это для тех, кто занимается пропагандой, это для молодчиков из ЦРУ. Личные воспоминания — совращение малолетних, изнасилования — это замечательно, это пойдет. Но нам не стоит дискредитировать советское правительство. Ты говоришь о ЦРУ. А как насчет КГБ? Как они прореагируют?

— Думаю, это не имеет значения, — сказал Борис, как мне показалось, слишком поспешно. — Когда на Западе выходят подобные публикации, их реакция всегда однозначна: это происки ЦРУ. Помнишь, «Записки Пеньковского»?

— Я уверен, что они были сфабрикованы ЦРУ.

Борис пожал плечами:

— Кто знает. В том-то и дело, что никто в подобных случаях не знает наверняка. Так же было со стариком Никитой — никто никогда не сможет сказать, что он написал сам, а что добавило ЦРУ, или КГБ, или, возможно, те и другие. Но в случае с Берией большинство из тех людей, которые могли бы доказать подлинность дневников, уже на том свете. А те, кто еще живы, предпочтут помалкивать. И КГБ может заявить что угодно — кто их будет слушать?

— Меня больше волнует не то, что они скажут, а то, что они сделают.

Борис выразительно пожал плечами.

— Ну что они могут сделать? Убьют парочку американских издателей с Пятой авеню?

— Не издателей — возможно, нас.

— Ну что они могут нам сделать? Выследить и убить нас, как они это сделали с Троцким? Во времена Берии это было бы возможно, но сейчас они работают в другом стиле.

Я ждал, что он еще скажет, но он был поглощен своим бефстрогановым. Я подумал, что для человека, убежавшего от Советов и впоследствии заочно приговоренного к десяти годам тюремного заключения, он был слишком оптимистичен. Ну в самом деле: не закроют же советское правительство и разведка глаза на публикацию скандальных политических мемуаров и не ограничатся лишь публикацией дежурного опровержения.

Я повернул разговор в другую сторону.

— Ты говоришь, что ЦРУ обязательно выйдет на нас. Как?

Борис оторвался от тарелки, вытер рукой рот.

— Через издателей. Я думал о том, как нам лучше доказать подлинность книги. Тебе надо будет съездить в какую-нибудь восточноевропейскую страну. Я предлагаю Венгрию. Венгрия сегодня самая либеральная страна в Восточной Европе — несмотря на 1956 год. Ты бывал там. А теперь появился повод поехать вновь — на случай, если американцы начнут задавать вопросы. А венграм все равно, к ним ежегодно приезжает около миллиона западных туристов, и они не собираются проверять каждого. Да ты и ничего страшного не совершил в свои студенческие годы — подумаешь, провез несколько флаконов пенициллина!

Но есть и другая причина, по которой я выбрал Венгрию. Я уже говорил тебе, что чем больше секретности по поводу происхождения книги, тем лучше. Возможно, нам следует подбросить кое-какие детали. Надо предоставить конфиденциальное письменное свидетельство от какого-нибудь лица в Венгрии, указывающее, как книга попала к нему. И я знаю подходящего человека. Старый венгерский коммунист, ветеран Испанской войны, в которой он сражался на стороне Красной Армии в чине полковника и был награжден орденом Ленина. Был в фаворе до 1952 года, потом ушел с государственного поста и был посажен на пару лет в тюрьму. Очень храбрый человек и к тому же шутник! Арестовал по ошибке настоятеля Кентерберийского собора Хьюлита Джонсона, приехавшего в Венгрию с официальным визитом. Ты обязательно должен вытянуть из него эту историю!

— Ты хочешь, чтобы мы на самом деле познакомились?

Он кивнул:

— Ты с ним поладишь — он был одним из руководителей восстания и был депортирован в Россию на шесть лет. Теперь он живет в Будапеште, находится на пенсии и пишет стихи.

— Как ты с ним познакомился?

Борис сказал, ковыряя в зубах:

— Он был фронтовым другом моего отца. Еще школьником я впервые повстречал его. Когда я стал жить на Западе, мы поддерживали связь через третье лицо. Потом, в прошлом году… — Он помедлил, глядя на меня из-под тяжелых ресниц. — Хочу тебя предупредить, Том, то, что я тебе скажу, должно храниться в тайне. Если ты проговоришься… — Он крикнул, чтобы принесли пиво. Я ждал.

— В прошлом году этот венгр связался со мной. Ему удалось проникнуть в Россию — окольными путями — и к нему в руки попала рукопись. — Он понизил голос и назвал имя русского писателя, чьи работы были запрещены в СССР, по широко публиковались на Западе и были хорошо известны в мире. — Этот венгр провез его последний роман, который выйдет осенью. Нас интересует, как он провез рукопись. А он сделал это весьма остроумным способом. Если ты будешь тактичен, он может согласиться описать способ доставки рукописи в конфиденциальном свидетельстве, которое мы предъявим американцам. И скажем им, что провезенная рукопись является дневниками Берии.

— Как зовут этого венгра?

— Ласло Ласлов. Это не настоящее имя, псевдоним, под которым известен своим друзьям. Мы даже шутим, что он родился в Баден-Бадене в 1919 году! — и он залился смехом.

Я переждал немного и сказал:

— Борис, ты многое принимаешь, как должное. Например, если он не сумасшедший, за каким чертом он станет письменно признаваться в том, что провез незаконным путем запрещенную рукопись из России и передавать ее совершенно незнакомому человеку?

— Я с ним свяжусь предварительно, не беспокойся. Он поверит любому, кому доверяю я. Он человек чести. Мы, конечно, предложим ему деньги за услугу, но он скорее всего откажется.

— Хорошо. Но если его имя выплывет наружу? Если коммунисты обо всем узнают? Получится, что мы посадим беднягу в лужу.

На какое-то время Борис был обескуражен, глаза его забегали, и, когда он начал возражать, в голосе его не было особенной уверенности:

— Письменное свидетельство будет подписано в присутствии американского адвоката в глубокой секретности, и если хоть слово выйдет наружу — будет скомпрометировано его имя, и имя издателей книги.

— А ЦРУ?

Борис фыркнул:

— Ты когда-нибудь слышал, чтобы ЦРУ передавало кому-нибудь свою информацию? Да оно отказалось предоставить даже магнитофонную запись Отделу юстиции, когда те занимались делом о бумагах Пентагона. Они такие прижимистые — из них слова не вытянешь.

— Будем надеяться, — сказал я. — Предположим, издатели не имеют претензий, ЦРУ тоже. А что мы имеем?

— Кучу денег, — расплылся в улыбке Борис.

— Я имею в виду, как мы будем действовать? Будем вести переговоры через агента?

— Никаких агентов! — воскликнул Борис. — Мы не можем привлекать посторонних. Грузинская переводчица — исключение. Да я и не хочу тратить лишние деньги. У нас будет прямая сделка. Я выхожу на издателей, ты — на Ласло Ласлова.

— Агент бы не помешал, — заметил я. — Тогда мы остались бы полностью в стороне. Ты сам говорил, они могут нас выследить. И то, что мы работали на радио, вызовет у них массу подозрений, особенно, если они узнают о твоем прошлом и о том, что я — писатель.

Борис поглаживал себя по животу, откинувшись на стуле:

— Как сказать. У них в любом случае возникнут подозрения. Они, возможно, зададутся вопросом: кто может выйти на подобные материалы и как? Радио как раз такое место, где могут объявиться документы, подобные дневникам. К тому же, русский, не знающий Запада, скорее всего попытается войти в контакт с кем-нибудь на радио.

Он выпил пива, перегнулся через стол, и я почувствовал его не очень чистое дыхание.

— Когда я говорил, что они могут добраться до нас, то я имел в виду ЦРУ, не издателей. Издателям ничего не нужно говорить до тех пор, пока не получим деньги. И если все пойдет по плану, сделка будет заключена очень быстро, за несколько дней, максимум за неделю. Они будут знать, что у них может появиться множество соперников, и медлить не будут, если примут решение купить дневники.

Я согласно кивнул, но не сказал ничего. Все выглядело подозрительно просто и гладко, но ведь самое гениальное всегда оказывалось очень простым. Например, кто-то ухитрился продать Эйфелеву башню какому-то простаку на металлолом, а через две недели совершил подобную сделку еще раз. Должен признаться, что я не сразу нашел слабые места в рассуждениях Бориса. Но тот факт, что вся эта идея уже переставала быть просто абстракцией, плодом пьяного воображения, и принимала реальные очертания, начал меня изрядно беспокоить. Борис отнес бы это на счет моего буржуазного воспитания — и был бы прав!

Когда мы возвращались с обеда, Борис настоял, чтобы я шел впереди, а сам задержался у столовой.

— …Лучше, если нас не будут видеть вместе, — пробормотал он, подобно осторожному влюбленному.

Борис уже вошел в роль.

Через пять дней Борис сделал первый решительный шаг: подал заявление об увольнении через месяц с радио «Свободная Европа». Если учесть, что у него не было никаких других доходов, это был серьезный шаг. Но Борис уже настолько уверился в успехе нашего безумного предприятия, что ничуть не беспокоился.

На его решение повлияло письмо на изысканном английском языке от Татьяны Бернштейн, аккуратно напечатанное на фирменной бумаге Кингз Колледж. Она благодарила за внимание и сообщала, как я и ожидал, что летом собиралась работать над диссертацией, но тем не менее она заинтересовалась переводческой работой и предложила все детально обсудить с приходом лета.

Письмо возбудило у Бориса новый прилив энтузиазма. Он немедленно засел за работу, за сбор «банка фактических данных», как он заявил. Снова сотни книг, журналов, кипы газетных вырезок так заполнили гостиную, что невозможно было выйти. В течение четырех недель он изучал, копировал, сортировал, реферировал материалы, а я в смущении ходил вокруг, ощущая свою никчемность, потому что не мог ему помочь в сборе информации (она была на русском языке) и потому никак не мог проявить своей причастности к этой затее — разве что отрешился от мысли писать свой очередной роман.

Борис дал мне массу книг на английском и немецком языках о сталинском периоде и время от времени приносил дополнительные материалы, неумело отпечатанные им на английском. Я тоже делал заметки и через полмесяца почувствовал, что хорошо осведомлен о основных событиях в СССР с конца войны до 1953 года, когда Берия был свергнут. В этот период, по нашему замыслу, он и писал дневники. Записи должны быть последовательны, но фрагментарны и спонтанны, должны изобиловать описаниями возможных курьезов и анекдотами. При чтении должно было создаваться впечатление, что записи велись в нетрезвом состоянии. Предложение Бориса включить компромат о нынешних советских лидерах было забыто.

Теперь мы проводили вечера в библиотеке радио «Свобода» — дочерней станции «Свободной Европы», которая вела передачи только на Советский Союз. Библиотека была очень солидная, одна из лучших в своем роде. Здесь можно было найти информационные бюллетени, подробно фиксирующие все существенные события советской жизни. Каталоги были очень удобны для пользования, и у Бориса не было проблемы с поиском фактов. Единственное неудобство состояло в том, что читатели должны были называть свою фамилию и регистрировать ее при входе в библиотеку. Однако вскоре сержант американской армии, охранявший вход, хорошо запомнил Бориса и пропускал его без формальностей.

В то время мы не придавали этому никакого значения.

Накануне отъезда в Италию Борис пригласил меня поужинать в одном из лучших мюнхенских ресторанов. За ужином он был снисходительно щедр.

— Ты — бедняк, мон шер! — я полностью оплачу это предприятие, а когда мы получим денежки из швейцарского банка, ты отдашь долг. Я не возражал. Его финансовые дела, как и его сексуальная жизнь, были для меня загадкой. Я знал, что у него были счета в различных банках — деньги в основном он зарабатывал переводами, но он никогда не посвящал в подробности. Правда, в тот вечер мне повезло: он показал 3 тысячи долларов в чеках, уверив меня, что если понадобится, у него такая же сумма есть в запасе. Потом он передал мне конверт с десятью новенькими стодолларовыми купюрами.

— Это для Ласло Ласлова. Как я тебе говорил, он скорее всего от них откажется, но на всякий случай надо быть ко всему готовыми. Что касается этой грузинки или кого-нибудь другого, кто будет переводить книгу, то мы выплатим еще тысячу.

Мои собственные сбережения, 450 долларов, выглядели жалкой суммой на фоне такого богатства.

На следующее утро мы поехали в сторону австрийской границы. Борис, упрямо цепляющийся за свое русское гражданство, имел только немецкий паспорт без гражданства, а это означало необходимость получения визы перед въездом в любую страну, даже если он попадал туда транзитом. На границе как немцы, так и австрийцы, обратили на нас особое внимание, но не потребовали объявления перевозимой суммы денег.

Мы обедали в Инсбруке, а к вечеру уже были в Вероне, где Борис в течение двух часов мучил меня созерцанием роскошного барокко. Ночевали мы в Болонье, а утром уже были во Флоренции и вновь занимались осмотром достопримечательностей по настоянию Бориса. С ним нелегко было путешествовать: он капризничал, постоянно подгонял меня и при этом мог убить несколько часов на ресторан, где заказывал большой обед и массу выпивки.

Наконец мы двинулись в южном направлении, к Риму. К ночи мы добрались до того места, где находился домик моего приятеля. По дороге мы задержались в местном городишке, где Борис хотел купить все необходимое для проживания и работы. Истратив 50 тысяч лир, мы направились к домику. Дорога была узкой, извилистой и крутой. Место было безлюдное, и Борис ликовал: «Мон шер! Ты — гений. Это просто рай, пас здесь никто не потревожит!»

Сельская усадьба под названием «Фрабеччи» фасадом была обращена к долине Арно. Она состояла из двух каменных зданий под желтой черепичной крышей, соединенных двориком, густо поросшим виноградом. Второй, нижний дворик находился рядом с плавательным бассейном, заполненным застоявшейся водой с плавающими в ней мертвыми насекомыми. Я пояснил, что в усадьбе имеется старый генератор, который питает фильтры для очистки воды, но горячей воды нет, нет и электричества. Сеньор Гочи, присматривающий за усадьбой, включает генератор на час-другой по утрам.

Одно из зданий целиком было превращено в большую гостиную: вдоль стен по обе стороны большого камина стояли диваны, заваленные искусно вышитыми подушками, пара кресел, деревянные стулья, на стенах красивые гравюры, на столике — стереоустановка, которую некуда было включать.

Кухня, примыкавшая к гостиной, была снабжена плитой и холодильником, работающими на газе. Второе здание включало четыре спальни и две ванных комнаты. В спальнях стояли лишь разнообразные кровати, в ванных были душ, мраморные биде и тазы.

Быстро темнело. Я зажег керосиновые лампы, и они светили желтым ровным светом. Пока Борис возился на кухне с четырехлитровой бутылью кьянти, я достал простыни, одеяла и заправил постели. Потом принял холодный душ и спустился вниз. В ожидании Бориса я решил, что в хорошую погоду лучше всего работать на свежем воздухе за длинным мраморным столом на верхней веранде.

Я вытащил кресла-качалки на веранду, Борис принес громадную бутыль, мы удобно разместились в креслах, и впервые за много месяцев я почувствовал себя абсолютно счастливым.

— Том, мон шер, я хочу тебе рассказать кое-что, о чем я никогда никому на Западе не говорил. — Голос Бориса звучал тихо и таинственно. — Обещай, что никогда никому об этом не скажешь.

Я кивнул, и на мгновение воцарилась тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием кресел.

— Однажды я целый вечер провел с Берией. В сентябре 1949 года, сразу после испытания русской атомной бомбы. В Кремле прошло празднование, посвященное этому событию, и мой отец был там среди почетных гостей. После вечера он привез к нам на дачу Берию. Тот был в сопровождении своего помощника, полковника Рафика Саркисова, красавца-армянина, который поставлял Берии женщин. Оба были сильно навеселе и в хорошем настроении. Берия привез черной икры, и мы ее съели, хотя все давно уже поужинали. Мне было тогда 18 лет, я только что вернулся с военных сборов и не умел пить. Берия настоял, чтобы мы все выпили перцовой водки, которая, по его словам, хорошо возбуждала мужчин. Он был грубым, как Сталин. И, как Сталин, говорил с сильным грузинским акцентом, который может быть приятным для слуха. Но у Берии голос был отвратительный, визгливый, как у истеричной женщины. Он и Сталин для нас, русских, были чужаками. Они были для нас все равно что, скажем, для англичан были бы в качестве премьер-министра и министра внутренних дел Великобритании два пакистанца.

— А как он выглядел?

— Омерзительно. Всегда носил пенсне с маленькими стеклами, уголки губ у него были брезгливо опушены. Он был похож на врача, который пользовал меня в детстве. Очень хорошо одевался — намного лучше, чем другие члены Политбюро. Носил серые двубортные костюмы из Лондона, итальянские шелковые галстуки. И помню, у него были маленькие руки и ноги и походка, как у педераста. Только он не был педерастом.

Как только он меня увидел, он сказал: «А, начинающий гений!» — он знал, что я недавно, поступая в МГУ, лучше всех сдал экзамены. Потом спросил, не собираюсь ли я стать ученым и создать следующую бомбу, которая обеспечит России главенство в мире. Когда я ему сообщил, что изучаю языки, он презрительно бросил отцу: «Так твой отпрыск хочет быть поближе к иностранцам!» А мне сказал: «Ничего, армия эту дурь из тебя выбьет!» Я не решился спорить. Он продолжал: «Приходилось дерьмо чистить?» Я рассказал ему, что на сборах однажды проспал, и сержант приказал мне прочистить сосновый лес, собрать все шишки. «Ну, это не наказание, — заметил Берия. — Это прогулка по лесу». «Ну да, — возразил я. — Лес-то тянется на сотни километров». Тут они загоготали, и после этого Берия был ко мне расположен.

Позже, ночью, Берия предложил сыграть в игру. Он положил бутылку перцовой на стол, и каждый обязан был крутить ее, тот, на кого указывало горлышко, должен был тут же выпивать стакан водки. Несколько раз Берия не крутил бутылку, а поворачивал горлышком к себе. Он сильно напился, но не терял контроля над собой. Затем пожелал, чтобы Саркисов подал девочек, приговаривая, что игра бывает намного интереснее, если в качестве наказания надо по одной снимать вещи с девушки.

Мы с трудом от них к утру избавились. Берия сам уселся за руль — у него был новый паккард. Он едва не свалил ворота. Позднее нам стало известно, что на шоссе, ведущем в Москву, он сбил повозку с двумя людьми. Когда они выписались из больницы, он их посадил в тюрьму, потому что это шоссе предназначалось только для высокопоставленных чиновников.

Борис подхватил бутыль обеими руками и подлил себе в стакан вина.

— Ты об этом не упоминал, когда тебя интервьюировали американцы? — спросил я.

— Ни в коем случае! Понимаешь контакт с Берией — это смерть, хоть в России, хоть за ее пределами! Потом Берию давно разоблачили, и американцам он был неинтересен.

— Они могут заинтересоваться, если обнаружатся его связи с нынешним кремлевским руководством.

— Ну, это другое дело.

Было уже поздно, но Борис, чтобы отметить наш приезд во Фрабеччи, настоял на праздничном ужине. К концу ужина я так устал, что даже не смог выкурить сигарету и без сил свалился в постель.

Борис в семь утра уже хлопотал на кухне, варил кофе, жарил мясо. Он завершил завтрак стаканчиком вина, прошел в гостиную и начал выворачивать чемодан и сумки с «банком данных». Вскоре он завалил бумагами все полки.

Я пристроил два стула к мраморному столу на веранде, вытащил печатную машинку Каменева, копирку, ленты, карандаши, фломастеры, бумагу и толстую подшивку материалов, которую вручил мне Борис.

— Изучи это, мон шер. Это газетные сведения из биографии Берии. Мы их включим в его дневники. Я сюда не поместил подробностей личной жизни, всех этих мерзких сексуальных историй и анекдотов: не хотел фактический материал смешивать с вымыслами и домыслами. Здесь только факты.

Я держал четыре страницы мелко напечатанного текста. На первой странице было следующее:

Собственность Б. Дробнова и Т. Мэлори.

Сноски обозначают:

* Незначительные малоизвестные факты;

** Важные факты, известные по слухам, но не получившие документального подтверждения;

*** Исключительно важные факты, известные небольшому количеству людей.

Общие биографические данные:

Родился в Мерхеули, Грузия, в 1899 г. Казнен в Москве в 1953 г. Отец был мелким чиновником при «либеральном» царском режиме. Получил хорошее образование. Включился в большевистское движение в 1917 г. На действительной службе во время войны не был. Имел высокую должность в Чека и ОГПУ в 1921–31 гг. Подозревается в сотрудничестве с Британской разведкой по поддержанию азербайджанского национального движения во время гражданской войны (1919–22). В этом обвинил его Хрущев в секретном докладе XX съезду партии в 1956 г. Мне известно, что в тот период Берия сотрудничал с ирландско-германским агентом по имени Дитер Райен (также известным под именем Риен). Им передавались большие суммы денег, поставляемые Британской военной разведкой и русской белой агентурой в обмен за информацию, компрометирующую большевистских лидеров.

В 1928 — 29 гг. стал главным агентом Ягоды в Женеве и Париже, отвечал за проект по распространению фальшивых американских долларов с помощью немецких коммунистических агентов, многие из которых были евреями — и таким образом способствовал раздуванию нацистского антисемитизма. (В конечном итоге, считают, Берия вынужден был закрыть проект).

С 1929 по 1938 год отвечал за подпольную деятельность в западных странах, особенно в университетской среде.

*** Завербовал, среди многих, Берджеса, Маклина и Филби.

С 1932 по 1938 год был первым секретарем грузинской и закавказской компартии. За неделю до июльских кровавых событий, направленных против грузинских коммунистов, 20 июля назначен главой НКВД. Возможно, Берия, как и Сталин, хотел показать, что он не отдает предпочтения своей нации.

В декабре 1938 г. обрел полный контроль над НКВД, получив должность Народного комиссара внутренних дел.

В августе 1940 г. НКВД организовал убийство Троцкого в Мексике — после неудачной попытки, которая едва не стоила Берии поста.

В июне 1941 г., после нападения Германии на СССР, стал членом Государственного Комитета Обороны. Его деятельность в Комитете была плачевной — он по упрямству и некомпетентности мог сравниться только с Ворошиловым (которого Сталин позднее выгнал из Комитета, назвав его «специалистом по отступлениям»).

Берия чуть было не помог немцам выиграть битву за Москву в 1941 г., когда, перехватив сводку советского пилота, делавшего облет местности и обнаружившего пятнадцатикилометровую колонну фашистов на Варшавском шоссе на подходе к Москве, приказал уничтожить сводку как «неубедительную», а летчика отдал под трибунал, его расстреляли за «пессимизм».

Во время войны осуществлял массовые депортации и «переселения» национальных меньшинств, в частности, немцев Поволжья и татар, большинство из которых, погибли.

В мае 1940 г. организовал расстрел 10 тысяч польских офицеров в Катыни.

** По слухам, Сталин, узнав, что такое количество поляков оказалось сконцентрированным в одном месте, заявил, что это небезопасно и необходимо такое положение ликвидировать. Берия, конечно, понял, что надо ликвидировать людей, и действовал соответственно. Ему также приписывают уничтожение 270 тысяч польских военнопленных, захваченных во время советского вторжения в Восточную Польшу в сентябре 1939 г.

Считают, что в качестве руководителя ГУЛАГа, в период до 1945 года использовал для рабского труда около 15 миллионов узников.

*** В июле 1943 г. организовал через СМЕРШ убийство генерала Владислава Сикорского, главу Временного польского правительства в Лондоне, который занял враждебную позицию по отношению к Сталину с тех пор, как стало известно о расстреле поляков в Катынском лесу. В это время представителем Британской военной разведки на Гибралтаре был Гарольд Филби («Ким»), завербованный агент Берии.

В 1943 г. получил звание Героя Советского Союза, а в 1945 г. стал маршалом. Назначен ответственным за атомный проект, в результате чего первое испытание было произведено в августе 1949 г. Это было триумфом Берии, поскольку западные эксперты предсказывали появление русской бомбы не ранее середины пятидесятых.

В последующие годы возглавлял подпольную и террористическую деятельность в «освобожденных» странах Восточной Европы, которые к 1949 г. стали на 100 процентов коммунистическими.

*** В феврале 1948 г., вслед за коммунистическим переворотом в Чехословакии, осуществил «самоубийство» Яна Масарика, чешского министра иностранных дел либерального толка.

С ростом сталинского террора Берия использовал к собственной выгоде «Ленинградское дело» и «Крымское дело», направленные против евреев, а также «Менгрельское дело», которое, говорят, производил лично.

Арестован в нюне 1953 г., через четыре месяца после смерти Сталина, и ликвидирован. Существует три версии его смерти:

1) (Официальная и наименее вероятная версия.) Арестован в Кремле по решению Политбюро от 27 июня 1953 г., судим закрытым военным трибуналом в декабре, казнен со своей «грузинской бандой», как «агент империализма и предатель Родины».

2) ** Убит в своем загородном доме под Москвой при оказании сопротивления отряду под командованием маршала Конева, прибывшего арестовать его.

3) (Самая правдоподобная версия.) *** Расстрелян в Кремле после заседания Политбюро маршалом Коневым и другими лицами, сидевшими в засаде. (Хрущев поведал эту версию делегации французских социалистов в 1956 г., позднее Гарольду Вильсону и ряду других лиц). Берия был единственным членом Политбюро, которому разрешалось носить пистолет внутри Кремля. Он хранил его в своем кейсе, и Маленков, которому он доверял полностью, как утверждают, вытащил пистолет из кейса. Только члены Политбюро имели доступ в эту часть Кремля, но Берия, тем не менее, держал здесь свою команду охранников — грузин, которые были ему преданны и погибли вместе с ним. Полковник Надорайя, охранявший внешние подступы, показал, что Конев застрелил Берию из бесшумного пистолета 22-го калибра и сделал по нему пять выстрелов. Потом Надорайя объяснил, что стреляли хлопушками, как это часто делалось во время празднеств. Было также сказано, что Берия мертвецки пьян. Но не было никакой возможности вынести тело: при первом подозрении охранники бы всех уничтожили. Труп в течение двух суток находился внутри Кремля и уже начал разлагаться, когда его вывезли в контейнере под видом секретных документов.

Личные привычки:

Любил хорошо пожить. Единственный из лидеров Кремля, ценивший роскошь в западном стиле, имел паккард, сделанный в вашингтоне по заказу советского посольства. Имел особняк на Малой Никитской в Москве, где до недавнего времени размещалось тунисское посольство. Имел также загородное поместье, ранее принадлежавшее графу Орлову, где были бассейн с подогревом, теннисные корты, бильярдные, волейбольные площадки, стрельбище и личный кинотеатр. Берия гордился своими спортивными достижениями — особенно в волейболе. Помимо этого имел еще дачи, в том числе мраморный дворец под Сочи. * Любил классическую музыку и имел прекрасную коллекцию пластинок. * Имел пристрастие к скоростным автомобилям и гоночным катерам. * Имел обширный гардероб, всю одежду заказывал в Лондоне и Риме. * Не курил, но сильно пил, в основном водку, французский бренди и грузинские вина. * Очень любил вкусную еду, особенно фрукты. *Читал только исторические книги, мемуары и романтическую поэзию XIX века.

Работал в хорошо обставленном кабинете на Лубянке, где терзал и убивал людей.

Часто говорил на грузинском языке со Сталиным, что злило других членов Политбюро. * Однажды Молотов попытался заняться грузинским языком, но Берия арестовал его учителя, и Молотов понял намек.

Сексуальные наклонности:

Гетеросексуален с явной склонностью к молоденьким девочкам. Не избегал зрелых женщин, особенно актрис и балерин, с которыми заводил длинные романы. Всегда играл роль джентльмена со своими «жертвами» — если они не сопротивлялись. В противном случае применял снотворное или силу. Был очень щедр с теми, кто ему понравился. Любил девушек-спортсменок, которых ему поставлял полковник Саркисов через председателя советского спорткомитета. Особенно любил рыжеволосых девушек Сванетии, придерживающихся строгих нравов и доставлявших тем полковнику Саркисову немало трудностей.

Жена Нина имела репутацию «самой красивой женщины в Грузии», жива и теперь. Единственный сын Сергей, инженер, женат на внучке Максима Горького.

Общие сведения:

Из всех советских руководителей секретной службы Берия был самым умным и имел сильное влияние на Сталина, за что тот в последние годы его опасался. В идеологическом вопросе был менее фанатичен, чем другие лидеры. Искусный интриган. Его ненавидели нынешние сталинисты — Михаил Суслов (теоретик партии) и Александр Шелепин, бывший председатель КГБ и комсомольский лидер. Оба были пуритане и не могли оправдать аморального поведения Берии.

По слухам, Берия планировал, после смерти Сталина, вывести советские войска из Восточной Германии — возможно, хотел прослыть на Западе либералом. План был заблокирован немецким сталинистом Вальтером Ульбрихтом, который спровоцировал Восточно-Берлинское восстание в июне 1953 г., подавленное советскими танками.

* Говорили, что он хотел помириться с Тито и распустить колхозы. Иначе говоря, как пишет Хрущев, он не был настоящим коммунистом. (Нам надо это хорошо обыграть.)

На этом досье заканчивалось.

Я прошел в гостиную. Борис уже рассортировал свой «банк данных». «Ну вот, можно начинать!» Еще не было и восьми часов, но солнце уже хорошо грело, и небо было ясным.

— Как ты, наверное, заметил, в досье освещается период жизни Берии до конца войны. Очень мало известно о последних годах жизни Берии. Та малость, что я раскопал, взята из архивов радио «Свободная Европа». — Он открыл пухлую папку и показал мне нечто, похожее на расписание движения поездов, только в нем вместо обозначения времени стояли даты. — Это, мон шер, полный план нашей работы. Это скелет, на который я наращу мышцы и внутренние органы, а за тобой останется все остальное". — Он усмехнулся. — И не скупись на пикантные детали! — Он хлопнул меня по плечу.

— То, что ты пишешь о Сикорском, Филби и Масарике… — начал я, но Борис прервал меня.

— Не спеши. Всему свое время. Берия будет предаваться воспоминаниям о своих успешных заговорах, включая политические убийства. Но прежде, чем мы эти мерзости изобразим, надо передать настроение этого убийцы. Его дневники должны быть спонтанными, этакая исповедь мерзавца. У него не было времени корректировать и шлифовать записи, хотя как грузин он мог подпускать поэтического тумана. Только тут важно не перехватить через край, особенно если предполагается, что он был трезв. Впрочем, он редко бывал трезв.

Начнем с его положения в период после 1945 года. Опишем, как Россия проглотила половину Европы, а Берия, в это время стремится укрепить свою власть, уничтожая остатки буржуазных отношений в Восточной Европе и затягивая петлю на шее старых политиков, все еще поддерживаемых Черчиллем. Надо описать, как он размышляет о Черчилле, а в это время входит полковник Саркисов и объявляет, что нашел рыжеволосую красавицу для него, одну из тех грузинок, которых трудно добыть. Тут Берия сразу загорается.

Мы решили, что Борис напишет начало, которое должно быть самым обыкновенным, даже скучноватым, иначе, если начать с сенсаций, заподозрят, что это неправда. А я должен описать сцену обольщения молодой девушки из Сванетии.

Мы засели за работу и не отрывались до самого обеда. После обеда мы прочли то, что получилось. Начало рукописи изобиловало абсолютно не известными мне именами, фактическими деталями и носило технический характер. Борис для того, чтобы придать большую правдоподобность, использовал множество инициалов, ведь Берия делал заметки для себя, на скорую руку, по вечерам после длинного дня утомительной работы.

Я показал Борису то, что написал. Он с энтузиазмом прочел.

— Мон шер, это великолепно! Черт возьми, если ты и дальше так пойдешь, то я начну с ума сходить по бабам!

Я вздохнул с облегчением. Сотрудничество с Борисом обещало быть не очень трудным.

Наступили дни, заполненные работой. Погода была прекрасной, настроение было отличным, книга продвигалась со скоростью 4000 слов в день.

Мы с Борисом хорошо ладили — наверное потому, что у каждого была своя определенная задача и не было почвы для конфликтов. Борис с утра снабжал меня фактами и данными и при этом проявлял строгость, как школьный учитель. Моя работа была удивительно легкой и простой. Не было проблем и с сюжетом, так как все факты давал Борис, иногда даже не заглянув в «банк данных», по памяти. Характеристика героев тоже не составляла проблемы, здесь Борис тоже приходил на помощь со своими замечаниями — «толстощекий вепрь», или «бюрократ с мокрым носом» и т. д. Постепенно я сжился с материалом, начал даже получать удовольствие от злого цинизма нашего творения, будто слился в одно целое с Берией и переживал вместе с ним его жестокость, похоть, презрение к соратникам, даже к партии, которой он служил и которая служила ему. Перечитав написанное, я подумал, что Берия был бы доволен этими «дневниками», они могли бы удовлетворить его самолюбие.

Я показывал Борису какой-нибудь новый эротический эпизод, он размягчался как женщина, просил меня почитать вслух, а сам сидел на стуле в полосатых шортах с полураскрытым ртом, впитывая каждое слово.

Иногда он сам предлагал что-нибудь: «Пусть он соблазнит толстую цыганку, актрису из театра „Ромэн“. Он проходит в театр инкогнито: театр числится в авангардных и потому не котируется, хотя все происходит до декретов Жданова. Берия посылает энкеведешника за нею, потом трахает ее в своем кабинете на Лубянке. Изобрази ее большой и смачной! Пусть у нее ляжки и задница будут как подушки! Потом он вышвыривает ее одежду в приемную и велит ей убираться. А если она проговорится, он арестует и депортирует всю семью…»

Случалось, мы продолжали работать за едой на столе, заваленном копирками, скрепками, лентами я бумагой.

Борис то стучал на каменевской машинке, то начинал делать наброски на русском языке, склоняясь над столом и обильно поливая его потом. Затем читал написанное мне, сразу переводя с русского. Часто приходилось уточнять и переспрашивать, так как ближе к вечеру речь Бориса становилась все более и более бессвязной от выпитого вика. Иногда он разговаривал сам с собою, по-русски, бормотал какие-то имена, даты.

После обеда мы обычно отдыхали часа два, но я не мог заснуть от выпитого кофе и потому занимался просмотром «банка данных». Меня поражало, как мало существует точной детальной информации о Берии. Даже наиболее скрупулезные современные историки упоминали его имя время от времени, как бы случайно, и мало давали сведений о нем. Пятнадцать лет его жизни с 1938 по 1953 год были темными пятнами для нас. Имелась одна-единственная фотография Берии: лысеющий, в пенсне, холодный, бесстрастный, похожий на какого-нибудь банкира или содержателя отеля.

Кроме мемуаров Хрущева, стоящих особняком, я нашел лишь две работы, содержащие факты личного свойства: «Двадцать писем к другу» Светланы Аллилуевой и «Беседы со Сталиным» югославского коммуниста-ренегата Миловена Джиласа. В обеих книгах глаза Берии описывались как «мутные». «Образец искусного придворного», — писала о нем Светлана. «Воплощение восточной хитрости и лицемерия… Его лицо, отвратительное в обычное время, теперь (у гроба Сталина) было перекошено игрой страстей — амбиционизм, жестокость, хитрость и жажда власти». Джилас, возможно, более объективный в своих воспоминаниях, описывал Берию на кремлевском обеде в 1947 г. как «воплощение вульгарности с грубым языком». Берия уставился на Джиласа «своими мутными зелеными глазами». Но наиболее откровенно черты характера Берии описаны Хрущевым, в том числе склонность к пьянству, к женщинам и молодым девочкам. Несмотря на уверенность Бориса в подлинности книги Хрущева, мы решили использовать ее с осторожностью. Хрущев подтверждал «надменность» и «самоуверенность» Берии: «Он был искушен в грязи и предательстве… волк в овечьей шкуре, который снискал доверие Сталина и добился высокого положения обманом и подлостью». Хотя Хрущев в своей книге и пытается возложить всю вину на Сталина и Берию — «злой гений» Берии у него получается обычным мошенником: в нем нет ни размаха Медичи, ни интеллектуальной утонченности Макиавелли или Саванаролы. Берия сказывается безликим интриганом за высоким бастионом Советской власти.

О личной его жизни не было упоминаний. И это открывало две возможности: «дневники» могут оказаться ценными и с исторической точки зрения, и мы можем без препятствий фантазировать о его личных привычках. Если вначале работа казалась мне легкой, то теперь я понимал: для создания по-настоящему убедительной книги необходим творческий подход, дающий высокохудожественный портрет героя.

Я как-то прочел убийственный отзыв советского критика о книге Хрущева, указывающий на массу фактических ошибок. Но ведь Хрущев писал это не как документ, а как фрагментарное размышление человека на пенсии о прошлом. Наверное, и Берия писал не для потомков, а для того, чтобы занять себя в свободное время, и вряд ли бы он возвращался к своим записям.

У Бориса появилась идея ввести выдуманных лиц в дневники и не давать им фамилии, а только имена и отчества, иногда клички, а в большинстве случаев обходиться лишь инициалами, и тогда, он был уверен, советологи свихнутся, высчитывая, кто есть кто.

Все факты, действительные и выдуманные, в основном касающиеся друзей и врагов Берии, он будет комментировать в дневниках так, чтобы их невозможно было опровергнуть на основе известных данных. Например, Абакумов, приятель Берии, бывший глава СМЕРШа любил душиться французским одеколоном. Ракоши, венгерский лидер, любил ковырять в носу после обеда, а Влодзимирский намеренно проигрывал Берии в бильярд, даже если ставки были большими.

Борис вел две толстые тетради — красную и черную, в которых, как он говорил, был ключ всего предприятия. Он их держал под рукой, а вечером уносил с собой в спальню.

В черной тетради были списки членов «банды Берии» и более мелких сообщников. Против каждого имени стояли даты их рождения, продвижения по служебной лестнице, падения и смерти, которая, как правило, была результатом чистки, устроенной Берией в 1953 г. В красной тетради содержалась такая же информация о тех, кто был в оппозиции к Берии, только большинство из них погибло до 1953 г. Некоторые имена фигурировали в обоих списках. Например, Рапава и Рухадзе, два пресловутых члена грузинского ЦК, которые по приказу Берии по очереди арестовывали и пытали друг друга за ложные показания в 1951 г. Потом их освободили, а четыре года спустя расстреляли как «преданных соучастников» Берии.

В течение двух педель мы работали по десять часов в день и дошли до начала 1946 г. В Москве пьяница Жданов только что объявил группу еврейских интеллектуалов «космополитами и антипатриотами, такими же опасными для СССР, как паразиты на растениях». Берия, основатель еврейского антифашистского комитета, не обрадовался. За границей дела шли лучше. Во многих европейских странах введена однопартийная система; план Маршалла заблокирован, и советская администрация управляла этими странами, особенно их армиями, а люди Берии все контролировали. Только Чехословакия под руководством Бенеша и Масарика цеплялась за парламентскую коалицию, в которую входили и чешский сталинист Отто Готвальд в качестве премьер-министра.

Уже несколько месяцев люди Берии украдкой внедрялись в чешскую полицию и армию. В знак протеста правительство Бенеша ушло в отставку, и в образовавшемся вакууме коммунистические профсоюзы ввели свою вооруженную милицию в Прагу и захватили власть. Несколько дней спустя Масарик был найден мертвым под окном ванной министерства — либо выпрыгнул сам, либо его подтолкнули.

— Это одна из политических тайн нашего времени, — сказал Борис. — Конечно его убили — слишком много там было неясного для простого самоубийства. Во времена Дубчека в 1968 г. накануне советского вторжения в Прагу, в чешской прессе стали появляться статьи с новыми фактами о деле. Вторжение помешало правде выйти наружу, но кое-что наводило на серьезные подозрения. Например, присутствие в Праге в то время одного из видных энкаведешников, майора в штатском, который после смерти Масарика тут же исчез со своими людьми. Были и другие факты — Масарика нашли в пижаме в восьми футах от стены с переломанными ногами. Возможно, он выпрыгнул сам, иначе он упал бы головой вперед. Но на подоконнике ванной были следы экскрементов и царапины, и вся квартира вверх дном перевернута. Аптечка перерыта, на полу разбитые флаконы, и что самое странное — постель была заправлена и находилась в ванне.

— Это можно как-то объяснить? — спросил я.

— Да. Ласло Ласлов это объяснил. В то время он занимал высокий пост в коммунистическом венгерском правительстве Ракоши. Но несколько лет спустя, во время сталинского массового террора, направленного против евреев и сторонников Тито, Ласлов неожиданно вышел из партии. Конечно, это было безумием, но таков Ласло. Позднее, при Хрущеве, будучи полковником Красной Армии, он навещал нас в Москве и поведал отцу эту странную историю.

Когда он вышел из партии, венгерское руководство было так удивлено его поступком, за который тогда можно было поплатиться жизнью, что не знало, как реагировать. Ласло был другом Ракоши с войны. Ракоши потребовал, чтобы он указал десять причин своего поступка. Ласло уселся с бутылкой бренди и написал, что первой причиной является полицейский террор Ракоши, который хуже фашистского режима адмирала Хорти. Вторая причина — сталинская антиеврейская кампания, которая ничем не лучше нацистского преследования евреев. Дальше он не знал, что писать. Прикончил бутылку бренди и написал: «Третья причина — коммунизм несостоятелен». Положил это в конверт и отослал лично Ракоши".

«И что потом?»

"В течение восьми дней ничего не произошло. Было жаркое лето, он взял жену, она еще была жива тогда, сына, который эмигрировал в Америку в 1956 г., и уехал на Балатон. Ласло рассказывал, что он пил, не останавливаясь. Затем на восьмой день поутру он встретил знакомого литературного критика из Будапешта, старого партийца, но безобидного человека. Они выпили вместе, у Ласло закружилась голова, и он решил поплавать, чтобы освежиться. В воде им вдруг овладело странное умопомрачение, его что-то толкало в пучину. И он не утонул лишь из чувства противоречия, ибо знал, что от него этого только и ждали.

Ему удалось выбраться на берег, но депрессия продолжалась и стала еще сильнее. Дня три он не мог ни говорить, ни двигаться нормально, просто сидел и плакал. Все три дня его преследовало желание покончить с собой. И только в Будапеште, когда он пошел к врачу, и тот прописал ему сильное средство против депрессии, он почувствовал улучшение. Потом два дня спустя за ним пришли и арестовали его. Он был приговорен к 10 годам лишения свободы за антигосударственную деятельность.

Тогда Ласло узнал, что полиция часто прибегает к препаратам для усмирения граждан. Кортизон, например, в качестве побочного эффекта, вызывает суицидальную депрессию. Ласло утверждает, что критик ему подбросил это средство в бокал и что с Масариком проделали то же самое. Масарик выпрыгнул сам, но перед этим рылся в аптечке, пытаясь найти что-нибудь, снимающее депрессию. И экскременты на подоконнике объяснимы. Ласло сказал, что он бегал в туалет каждые десять минут во время депрессии. У Масарика был такой понос, что он даже вынужден был постелить постель в ванной, поближе к унитазу.

— А царапины на подоконнике?

— Возможно, в последний момент он пытался отступить. Или один из молодчиков Берии подтолкнул его сзади.

Я сам слышал о побочном действии кортизона, впрочем, это мог быть любой другой препарат с таким же действием.

Все шло гладко в течение месяца, и вдруг начали возникать проблемы.

Лето приближалось к концу, дни становились жарче. Мы хорошо загорели. Было уже около 40 тысяч слов, что по нашей прикидке составляло треть книги. Мы уже описали разрыв Югославии с Москвой, который явился результатом разоблачения Берии, готовившего убийство Тито. Берлинская блокада оборачивалась поражением. Надежды установить во Франции и Италии коммунистические режимы оказались несостоятельными. Сталин старел, его паранойя усиливалась, он требовал все большего преклонения и все больших жертв. Кровь евреев и интеллектуалов не утолила его жажды. Пришла очередь верных партийцев. Началось самое темное дело — ленинградское.

С конца 1949 и до лета 1950 г. более тысячи ленинградских коммунистов были уничтожены и еще тысяча пропала без вести. Точные данные стали известны благодаря «секретному» докладу Хрущева XX съезду и партийным документам, в которых клеймились «отклонения от социалистической законности», имевшие место в Ленинграде.

Наша работа шла без помех до поры до времени. В то утро мы описывали ленинградское дело с точки зрения Берии. Он открыто писал, что использует дело для сведения счетов с коммунистами, имеющими на него «компромат».

В полдень я поехал за продуктами, а когда возвратился, застал Бориса, сидящим под оливковым деревом в одной лишь набедренной повязке из полотенца, вкушавшим салями и вино с синьором Гочи. Он помог мне отнести продукты на кухню, принялся готовить кофе и сказал:

— Сейчас приготовлю кофе, и мы с тобой кое-что обсудим, Том. Это очень важно.

Он налил себе граппы, вышел во дворик, собрал бумаги. Солнце палило, он позвал меня к бассейну, уселся на его край.

— Я сделал важное открытие, — заявил он, оглядываясь по сторонам, чтобы удостовериться, что нас не подслушивают. — Это небольшая, но очень существенная деталь. Я давно это подозревал, а сегодня утром нашел подтверждение. В одном старом советском биографическом справочнике, вышедшем в Москве в-1951 году. Нынешний премьер-министр СССР, Алексей Косыгин, — он шепотом произнес имя, — имеет дочь, она замужем за генералом Гвишиани, единственным, оставшимся в живых из «банды Берии», одним из самых гнусных его подручных. Этот факт никому не известен — советские лидеры предпочитают держать свою жизнь в секрете. На Западе мало кто знает даже, что у премьер-министра есть дочь. Гвишиани, этот монстр, сейчас в отставке, но за ним числится такое! А он живет себе. У них есть сын по имени Дзермен. Я долго не мог понять, откуда такое странное имя. Так вот: они его сами сочинили, из начальных букв двух имен — «Дзержинский» и «Менжинский». Представляешь — назвать своего ребенка именем этих убийц!

— Ну, это не преступление, — заметил я.

— Не преступление! — проворчал Борис. — Не забывай, что Косыгин считается либералом, он уравновешивает в ЦК отъявленных жестоких консерваторов. Если узнают, что он имеет отношение к «банде Берии», ему тут же конец!

— Но ты же не собираешься включать это в книгу? — сказал я.

Борис хитро ухмыльнулся:

— Я собираюсь сделать больше, мон шер. Я спрашиваю себя, почему Гвишиани и Косыгин еще живы? Потому что каждый из них в разное время имел компромат на другого. Например, премьер. Он старый ленинградский партиец. С 1949 г. Сталин решает, что ленинградские лидеры стали слишком смелые — они были более интеллигентными и честными, чем грузинская клика — и Сталин их убивает. Но среди них были очень большие люди, и Сталину для их обвинения нужны были солидные доказательства. Косыгин, конечно, не друг Сталина, он, говорят, называл его «рябой мясник». Однако, Косыгин жив и у власти. Почему? Потому, что он и обеспечил Сталину нужные доказательства, — сказал Борис с нажимом на каждое слово и начал болтать в воде ногами.

— И именно это, мон шер, Лаврентий Павлович Берия напишет в дневнике!

Я встал.

— Послушай, Борис. Надуть издателя — это одно дело, а скомпрометировать советского лидера — совсем другое.

— Ты считаешь это аморальным?

— Я считаю это опасным! Кроме того, ты сам говорил, что он либерал, что он лучше других. Зачем его унижать?

— Ну нет! Все они одинаковы! Что они делали во время сталинских чисток? И никакой разницы нет!

— И все-таки зачем тебе весь этот сыр-бор?

— Чтобы сделать книгу сенсационной. Секс и политический скандал — вот это будет бестселлер! Думаю, можно будет запросить три миллиона!

— Давай лучше сразу продадим ее ЦРУ и КГБ, миллионов за двадцать. Нам и издатель не будет нужен, — сказал я язвительно. Я был страшно обеспокоен. Я не знал, как обращаться с Борисом в подобной ситуации. Он зубами вцепился в эту идею, и я не знал, как его от нее оторвать. Может, подсунуть какую-нибудь другую интересную, но менее опасную идею?

— Послушай, Борис. Когда Берия был занят вербовкой людей на Западе, особенно в университетах, возникла это — история с четвертым человеком. А если нам ее использовать? Этот четвертый подкупил Филби, чтобы тот в свою очередь подкупил Берджеса и Маклина — так, кажется?

Похоже, моя уловка сработала. Борис вцепился в эту идею, и мы сели за работу. Я с облегчением подумал, что Борис, кажется, уже забыл о проблемах семейной жизни советского премьера.