Дневники голодной акулы

9 По следам Трея Фидоруса Палеонтологические изыскания и находки (от Гулля к Шеффилду)

10 Жертвы наводнения

Дождь хлестал так сильно, что обретал реальный вес; он барабанил по моей голове, по плечам, тяжело стекал по промокшей одежде, струился с капюшона, с локтей и с пол куртки. Жесткий, крупный, шумный, злобный. Трудно было хоть что-нибудь разглядеть. Чтобы защитить глаза, я приставил ладонь козырьком ко лбу, но из-за этого образовался новый уступ, и вскоре свежие ручейки стали извиваться у меня между пальцами, пробираясь под капюшон и сбегая по щекам и подбородку. Я, как мог, смаргивал воду.

Потом увидел, что такое передо мной простиралось, и это меня ошеломило.

«Боже», — сказали мои губы. Слово было крошечным, мертворожденным, и его тут же унес порыв ветра.

Мои надежды на то, что эти ворота ведут к старому дому, обозначенному на моей карте как отель «Ивы», не оправдались. Я свернул с дороги или слишком рано, или слишком поздно; передо мной был вход в парк, а не подъездная аллея. Все, что находилось позади столбов, было сплошным неистовством: река вспухла до гигантских размеров, деформировалась и обезумела, она вышла из берегов и катилась широким коричневым потоком. Ее размеры и мощь подавляли меня, заставляли испытывать слабость и головокружение.

Продолжая смаргивать дождинки, я с трудом оторвал взгляд от потока и посмотрел себе под ноги. Вода, омывшая мои ботинки, была илисто-бурой и тоже, осознал я, живой. Границ не существовало. Река находилась прямо здесь, она простиралась ко мне, хватала и буквально тянула меня за ступни и икры своей прекрасной, безумной болью. В ее течении чувствовалась сила воли. Река хотела утащить меня, размозжить и преобразовать в часть этого бессмысленного и до глупости мощного и страстного стремления к изменению и уничтожению.

Застигнутый этим секундным осознанием происходящего, когда все вокруг быстро пришло в фокус и событие, внутри которого я нечаянно оказался, окружило меня со всех сторон, будучи непосредственным и реальным, я хотел, чтобы это произошло. Хотел, чтобы у меня подогнулись колени. Хотел, чтобы у меня осели плечи, просто хотел всему этому поддаться — и упасть вперед и вниз, а затем, с благодарностью, выпасть из мира вообще. Эта чудовищная река могла бы поглотить меня, разъять на части, рассеять меня по своему желанию и усмотрению, потому что, если быть до конца честным, я чертовски устал от бесконечных часов дурацких усилий, направленных на то, чтобы оставаться в виде человеческого существа. Мне хотелось рассыпаться и расщепиться, обмотаться вокруг древесных стволов, затеряться, превратиться в ничто среди этих бездумных обломков и высоких отметок уровня воды. Просто окончательно смыться, окончательно исчезнуть.

Проходили секунда за секундой.

Я набрал полные легкие воздуха и медленно его выпустил — влажной, насыщенной паром струей. Тяжело, но осторожно ступил назад, против течения. Затратив какое-то время на восстановление устойчивости, сделал еще один шаг назад, затем — еще один. Повернулся, медленно, очень медленно и осторожно, и начал потихоньку продвигаться обратно к желтому джипу.

Все-таки кот на руках — это ответственность. Пусть держать при себе глупого толстого кота, кормить его и о нем заботиться не составляет многого в общей сумме того, что идет в счет при признании кого-то личностью, равно как в обширном диапазоне того, чем занимаются люди, но все-таки это нечто. Да, это нечто, и к тому же оно теплое и до сих пор остается со мной.

Я стоял в вестибюле отеля, закинув рюкзак за одно плечо, а в другой руке держа переносной ящик с котом. Тепло внутри помещения заставляло гореть мои исхлестанные дождем щеки и лоб, с ног стекала вода, набранная у кромки разлива. У меня было странное чувство, будто именно тепло изгоняет ее прочь. Коричневая речная вода сейчас неназойливо распластывалась вокруг меня — умирающая или уже мертвая.

Климат изменился.

— Боже, вам приходилось видеть что-нибудь подобное? Мы уже начали строить ковчег на заднем дворе. — Конторка портье была довольно высокой, но к тому же и сидевшая за ней женщина была, должно быть, очень малорослой или же сидела несообразно низко — ее было видно только до подбородка. — А по радио передают предупреждения о наводнении, Джон говорит, что вода поднялась уже так, что может сносить автомобили. Автомобили! Теперь вряд ли кому захочется спускаться в долину.

— Да уж, — сказал я, роняя капли на пол. — Я там был, дикое зрелище.

— Правда? — Благодаря лишь тому, что вытянула шею, она выросла на полдюйма. — И что, там все так, как говорят?

Ей, должно быть, было слегка за пятьдесят, и ее жгучие рыжие волосы, яркие глаза и румяные щеки оттеняли радушный, но беспокойный рот. Оперный рот, подумал я, большой и достойный.

Я научился хорошо разбираться в лицах. С первого взгляда.

— В общем-то, я просто пропустил ваш поворот, — сказал я. — Так, глянул и тут же укатил.

— Ну, голубчик! — Она улыбкой сказала мне: «Да, крутой ты парень». — Обычно мы не берем постояльцев с животными. Джон — Джон — это муж, — так вот, он их не любит, но сегодня мы вряд ли сможем отправить вас за порог, верно?

Последняя часть фразы была обращена не ко мне.

— Спасибо. Он очень признателен, — сказал я, опуская взгляд на контейнер с котом. — Ты ведь признателен?

По тому, как она рассмеялась, я понял, что кот по-прежнему глазеет из ящика и по всей его упитанной морде разлито выражение «Да пошли вы все!».

— Ладно, — сказал я. — В любом случае, я признателен за нас обоих.

— Не беспокойтесь, голубчик, мы с ним вместе вот уже двадцать пять лет. — Она кивнула куда-то в глубину строения, потом повернулась, чтобы улыбнуться коту. — Так что, может, с вами двоими все в конце концов уладится. — Потом, подмигнув, обратилась ко мне: — Вы уже долго путешествуете со своим весельчаком?

— Дольше, чем могу припомнить, — сказал я.

Дольше, чем могу припомнить. Тычась в стены, дергая дверные ручки. Испытывая себя. Испытывая себя и выдерживая испытания — в мире не отмечено ни малейшего сотрясения. Ни малейшего расширения глаз, ни малейшего покраснения щек, ни малейшего искривления рта, ни малейшего натяжения кожи на черепе, ни малейшего подмешивания крови к воде, ничего вообще. «Дольше, чем могу припомнить», — сказал я, и никто не почувствовал, какие рытвины и выбоины нам пришлось преодолеть.

Я улыбнулся.

— Он вроде как постоянная моя привязанность.

Она кивнула, обрадованно, потом спохватилась.

— Ой, ну да что ж это я, вы только посмотрите! Простите, голубчик, я тут заболталась, а вы ведь приехали бог знает откуда. Вы же хотите получить номер и переодеться во все сухое, правда? — Ее голова исчезла и появилась снова вместе с рукой, протягивающей печатный бланк. — Это очень простая форма, много времени не займет.

Сделав пару хлюпающих шагов, я приблизился к конторке, опустил рюкзак, поставил контейнер с котом возле телефона, подтянул кверху рукав куртки, чтобы с него капало только на пол, затем повернул к себе форму. Она протянула мне ручку, и я ее взял. Теперь я видел: она не была низкорослой, она действительно низко сидела. В инвалидной коляске. Непохоже, чтобы кота это хоть как-то впечатлило.

— Железная старуха, вот я кто, — сказала она коту, — но ты можешь называть меня тетушкой Руфью, если будешь хорошо здесь себя вести. Как тебя зовут, весельчак?

Я оторвал взгляд от формы.

— Его зовут Иэн.

Всего на секунду у нее опустились и сдвинулись брови, а затем поспешили снова вспорхнуть, преследуемые радостной усмешкой.

Как это больно и как чудесно — то, что наши шутки живут дольше нас.

С тех пор как я покинул дом, отправившись в это путешествие, я много думал о том, что большая часть жизни любого человека связана со способами установки разнообразных функциональных систем, устройств, двигателей. С заводкой часовых механизмов, прямых дебетов, логистикой доставки газет, празднования юбилеев, печатания фотографий, обеспечения выплат по кредитным карточкам, обмена анекдотами. С запуском своих двигателей, с приведением их в движение, чтобы они, пыхтя, продвигались в будущее и выполняли свои задачи с равномерными или неравномерными интервалами. Когда люди уезжают, умирают, перестают быть, они оставляют за собой «остаточные изображения», свои очертания в тех устройствах, что они вокруг себя установили. Их образ меркнет по мере медленного убывания топлива, пока механизмы жизней, прожитых определенным образом в определенных местах и под определенными углами, один за другим выключаются, останавливаются или портятся. Порой вы сталкиваетесь с запыленными лампами или электрическим гулом механизма, принадлежавшего кому-то другому и все еще работающего в одиночестве, в темноте, — возможно, много позже, чем вы того ожидали. Все еще выполняющего свою задачу для человека, который его запустил, спустя долгое, долгое время после того, как его не стало.

Человек проживает так много различных отрезков времени.

Человек представляет собой так много различных отрезков времени.

Починка. Остановка. Новый пуск.

Кот повел ухом.

Я протянул тетушке Руфи заполненную форму.

— Ну, мы рады принять вас, Иэн и… — она заглянула в форму, — мистер Ричардсон.

— Марк. Зовите меня Марком, — сказал я, наклоняясь над конторкой, протягивая шариковую ручку и делая все, что полагается, полностью в духе Марка Ричардсона, совершенно правильно. Я глянул на входную дверь и наскоро криво улыбнулся. — Поверьте, я очень рад, что добрался до вас.

Мой номер оказался маленьким, но очень чистым — тем видом домашней чистоты, когда все ощущается едва ли не отдраенным добела. Мне мельком пришло в голову, что тетушка Руфь могла принадлежать к той породе женщин, что норовят, поплевав на носовой платок, настойчиво тереть им тебе в углу рта.

Иэн выскочил из своего ящика, как только я повернул защелку, и расположился на комоде задом к радиатору, глядя на меня полуоткрытыми глазами и поводя левым ухом с целью обследовать маленькое пространство позади себя.

Я обследовал внутренние карманы своей куртки. Дела обстояли хуже, чем я ожидал, — все письма пришли в негодность.

Из каждого кармана я доставал по пригоршне бумажной кашицы, которая тянулась, как тесто, и темнела синими чернильными жилами. Я не очень долго находился под ливнем, но при такой его силе даже и того времени, что я под ним провел, было, очевидно, вполне достаточно. Более чем достаточно.

Мой камуфляж, мой концептуальный бронежилет стал бесполезен.

Черт. Нет, ситуация не критическая, но мне придется планировать на одном моторе, пока не удастся заменить письма. Все же нельзя сказать, что у меня не было других орудий, других средств защиты: моя напускная личность оставалась по-прежнему крепкой как скала. Я доказал себе это в вестибюле всего пятнадцатью минутами ранее. Настоящий шедевр. Но утрата писем означала, что мне предстоит хождение по канату без страховки, плавание без спасательного круга. А я, ко всему прочему, устал. Не полагаясь на везение, я принялся расставлять диктофоны.

В углах комнаты сами с собой жестяными голосами болтали крохотные диктофончики, пребывая где-то на пороге моего слуха. Последовательностью глубоких очистительных вздохов я дал маске Марка Ричардсона соскользнуть с моего лица, исчезнуть из моего сознания. Позволил своим движениям стать как бы ничейными, а затем медленно измениться таким образом, чтобы мои ладони, руки и плечи нашли свое прежнее состояние, приобрели обычное напряжение и ритм. Некоторое время я стоял перед зеркалом, примеряя на лице его естественные выражения, прежде чем повалиться навзничь на кровать.

Из-за наводнения тетушка Руфь лишилась своего повара, но через пару часов обещала устроить в своем баре холодный ужин для всех нас, жертв кораблекрушения. Я установил будильник на своем вновь приобретенном мобильном телефоне, сгреб в горсти края одеяла, укутался в него и свернулся калачиком.

Диктофоны шипели.

Я протянул руку, ухватил рюкзак и вытянул из самых его глубин обернутую в пластик кипу истрепанных бумаг и видеокассету. «Фрагмент о лампе» оставался сухим и невредимым. К этому времени я работал над расшифровкой второй части вот уже семь месяцев, сначала дома, пока совершенствовался в овладении личностью Марка Ричардсона, а затем в пути, в аккуратных и безликих номерах отелей в городах, где никто меня не знал, раскиданных по всей стране. Еще несколько ночей наедине с голой мигающей лампой — и у меня, возможно, появится пригодный для обработки черновик для расшифровки. Утверждать что-либо наверняка нельзя, поскольку с этим загадочным кодом ЙЦУКЕН ты не располагаешь ничем, пока у тебя в руках не оказываются все возможные ходы.

Я заново завернул кассету в пакет и сунул ее обратно в рюкзак. Через сто девять минут тетушка Руфь будет звать нас к столу. Я закрыл глаза, напомнив себе прихватить в номер что-нибудь мясное для Иэна.

Жертвы кораблекрушения — так тетушка Руфь называла тех из нас, кто в этот вечер был застигнут наводнением, как мы с Иэном. Беженцы от разгулявшейся непогоды. Было бы ошибкой утверждать, что отель забит нами, но я бы поклялся, что он долгое время не был так полон.

Руфь сервировала три больших блюда с сэндвичами и дала мне пакетик с нарезанной ветчиной для Иэна. Она сказала, что велела мужу приготовить на скорую руку ящик с песком, чтобы с Иэном не случилось «ничего такого».

— С котами порой очень трудно, я знаю, — сказала она.

Я озирался по сторонам, в точности так, как это делал бы Марк Ричардсон, и прокашлял в разные углы бара пару-другую его топорных шуточек. Прошло почти четыре с половиной месяца с тех пор, как я видел настоящего Марка Ричардсона, окончил обучаться вести себя в его манере, оставил работу, загрузил пожитки в желтый джип и отправился по остывшему следу своей потерянной жизни. Гулль, Лидс, Шеффилд — по шесть недель в каждом городе. В общей сложности год и четыре месяца миновали со дня, когда я заново родился, лежа лицом вниз на том ковре в спальне.

Снаружи все еще лил дождь. К оконному стеклу эффектно прилепился мокрый лист, сопровождаемый хайку[11] из крупных дождевых капель, — это ветер сделал очередной выдох. Оркестровка непогоды.

— Вы видите, — проговорил человек напротив. — Это Пеннины…

Я поднял взгляд.

Марк Ричардсон — человек общительный, в той же мере любитель послушать, как и поговорить. Именно это делало его столь подходящим для базирования на нем моей фальшивой личности. Знакомиться с людьми, беседовать с ними, собирать информацию — все это должно было соответствовать характеру изображаемого мной человека, если я хотел, чтобы моя защитная маска действовала. Если собирался передвигаться по миру, не поднимая ряби, чтобы не быть обнаруженным и разорванным в клочья. Но быть Ричардсоном означало быть Ричардсоном постоянно, а не только тогда, когда мне это выгодно. А посему мне приходилось учиться постоянной готовности к общению.

Сидевший напротив мой новый товарищ по кораблекрушению выедал треугольную брешь из середины очередного сэндвича с ветчиной и горчицей, свободной рукой выписывая круги, означавшие — держись, мол, на связи: сперва надо прожевать, потом говорить.

Он сглотнул.

— Это Пеннины, — сказал он снова. — Холмы слишком высокие. Небо слишком низкое.

Я кивнул.

— Практически не пробиться. — Он поковырялся в корочке сэндвича, потом снова посмотрел на меня. — Там, дальше по дороге, аварий не счесть.

Моего собеседника звали Дином Рашем, и был он водителем грузовика. Ему пришлось оставить свой грузовик — который он называл «агрегатом» — ниже по холму, возле поля для гольфа. Я пригласил его к себе за столик, и эти сведения были первым, о чем он мне сообщил. Затем — Пеннины. Он весь состоял из клочков и обрывков. В том, что он говорил, не наблюдалось ни связности, ни какой-либо последовательности — все представлялось разбросанным, все было само по себе. Кроме того, в нем имелось что-то птичье, решил я, — Дин Раш, исхлестанный ветрами ворон с вересковых пустошей.

Он вытянул из останков своего сэндвича тонкую белую полоску ветчинного сала, тщательно ее обследовал, покачивая ею у себя перед глазами, затем положил ее на край тарелки. Моргнул раз, другой.

В дальнем конце бара тетушка Руфь переложила все уцелевшие сэндвичи на одно блюдо, после чего принялась очищать пустые тарелки. Раш смотрел, как она маневрирует своей коляской, выбираясь из-за стойки, затем снова обернулся ко мне.

— Кучи раздавленного народу из-за этих холмов, — сказал он.

Хлоп глазами. Хлоп.

Перекинуть мост через смысловую брешь предоставлялось мне, и это заняло около секунды.

— Так вы их знаете? Руфь и…

— Джона. Да, — он кивнул. — Три года назад попала в аварию. Тогда думали, что до утра она не дотянет.

За несколько дней до того, как пуститься в эти свои странствия, я купил мобильный телефон. Оборудовал его системой, которая в целях безопасности пропускала бы входящие вызовы через погребенный в письмах преобразователь, затем заказал себе небольшую пачку визитных карточек. На них было написано «Мне необходимо с вами поговорить» и значился мой телефонный номер. Эти карточки я подсовывал под двери с надписями «Посторонним вход запрещен» в проходах за разрушающимися доками в Гулле и закопченными депо в Шеффилде. Я оставлял их во всех серых затхлых коридорах «только для персонала», которыми изобиловали задворки больших торговых комплексов и супермаркетов в северной части Англии. В любом месте, на которое я натыкался и которое подходило под описание внепространственной зоны, я оставлял такую карточку. Комитет по исследованию внепространственного мира, из кого бы он ни состоял, помогал Эрику Сандерсону Первому в его путешествии. Может, кто-нибудь там сумеет помочь мне найти Трея Фидоруса. Таков был мой замысел, вот на что я надеялся. Однако за все это время мобильный телефон так ни разу и не зазвонил.

Спустя столь многие недели, на протяжении которых я оставлял карточки и ничего не слышал, обнаружилось, что я начинаю тревожиться о том, не является ли самая идея о вне-пространственном мире и его Комитете лишь бредовой фантазией, порожденной угасающим разумом Первого Эрика. Линия, пролегающая между преследованием призраков и атакой на ветряные мельницы с копьем наперевес, слаба и тонка, она размыта настолько, что это почти уже и не линия вовсе. Может, во всем было виновато заболевание. Может, я действительно страдал от описанной Рэндл «мании беглеца» и мне следовало свернуть с пути, направиться домой и во всем признаться ей или какому-нибудь требующемуся в моем случае специалисту в больнице, который сумел бы наконец во всем этом разобраться. Но ведь людовициан был реален, я его видел. Да, я видел его. И я продолжал возвращаться к словам Эрика Сандерсона Первого. Пожалуйста, не теряй в меня веры, Эрик. Я сказал себе, что не буду этого делать, и я не мог этого сделать — как ради него, так и ради самого себя.

Исхлестанный ветрами Дин Раш встал из-за стола, допил свое пиво, кивнул мне, моргнул — и был таков. Я посидел некоторое время наедине с собой, вертя своей бутылкой по салфетке и глядя на оставленную им тарелку с У-образными корочками хлеба и полосками сала.

11 Маленькая тающая Антарктика времени

— Так вы с котом заведуете передвижной библиотекой, голубчик? — Над конторкой портье на три четверти возвышалось улыбающееся лицо тетушки Руфи.

Я остановился у подножия лестницы.

— Сейчас она стоит на месте.

Она рассмеялась.

— Если хотите, я всегда могу позвонить кому-нибудь или попросить Джона посмотреть, что случилось с вашей машиной. Но имейте в виду — он не такой уж специалист, как это может показаться со стороны.

— Не беспокойтесь, все в порядке. Если честно, то хорошо будет провести несколько дней под вашим кровом. Иэн благодарит вас за ветчину.

— Рада ему услужить. Правильно, что вы решили немного отдохнуть после всего того, что вам пришлось испытать.

Я разгружал коробки с книгами из багажника желтого джипа и размышлял о потенциальном и кинетическом видах энергии. Мотор сдох. За прошедшую ночь дождь отыскал себе дорогу в двигатель, основательно испортив какую-то важную деталь. Тетушка Руфь звонила в местный автосервис, но из-за наводнения весь город был полон опрокинутых, увязших в колдобинах машин.

— Говорят, что они приедут не раньше чем через сутки, голубчик. Может, и пара дней пройдет, прежде чем они смогут кого-нибудь сюда прислать.

Я мог бы попытать счастья в какой-нибудь ремонтной мастерской подальше. Например, мог бы дозвониться куда-нибудь по ту сторону пустошей, скажем в Шеффилд, но я не стал этого делать. Я рассудил, что несколько дней ожидания здесь, в отеле «Ивы», могут оказаться продуктивными. Один сильный натиск, возможно, привел бы наконец к расшифровке остатка «Фрагмента о лампе». Мне также требовалось собрать новый комплект писем, чтобы заменить те, что были приведены в негодность ливнем накануне вечером. Не было никаких причин, чтобы не сделать и то и другое прямо здесь и сейчас, прежде чем отправиться в Манчестер; трудно было себе представить, каким бы это образом след Фидоруса мог остыть за эту пару дней.

Я убедил себя остаться в «Ивах» этими чисто практическими доводами, однако имелись и более мрачные причины для того, чтобы там укрыться. Я одолел уже три четверти того маршрута, которым следовал Эрик Первый, а открыл ничтожно мало — в лучшем случае, несколько не поддающихся объяснению осколков да обломков с длинной затерянной дороги, вымощенной желтым кирпичом; в худшем же — вообще ничего. Текст «Фрагмента о лампе» близок к расшифровке, а вскоре после этого я доберусь до Блэкпула, где обрывается остывший след Фидоруса. Эта мысль не могла меня не тревожить. Пока оставалось какое-то расстояние, которое предстояло преодолеть, оставался и малый шанс на нахождение ответа. Сейчас передо мной все еще маячил какой-то путь, но что будет, когда дорога подойдет к концу? Во что я тогда превращусь?

Иэн не обращал на меня внимания, когда бы я ни входил с коробками и ни выходил, глазея из окна на деревья или же на птиц, сидевших на них. Я поймал себя на мысли о том, что же такое случилось с другим котом, с Гэвином. Во «Фрагменте о лампе» Эрик и Клио говорили, что купили двух котят, прежде чем отправиться в Грецию, но, возможно, это все было просто еще одной шуткой, которыми они обожали потчевать незнакомцев, встречавшихся им в кемпинговых барах. Я гадал, какая последовательность событий привела к тому, что Иэн оказался котом реальным, а Гэвин существовал только на словах, только в тексте воспоминания? Может быть, это лежит в природе вещей, чтобы вопросы жили дольше, чем ответы. Или, может, ответы не умирают, но легче теряются, поскольку каждый из них столь же мал, как монетка, упавшая с палубы корабля в огромное глубокое море.

На следующее утро, часов около четырех, я наконец закрыл тетрадь с кодами и схемами. Я декодировал и расшифровывал текст «Фрагмента о лампе» почти тринадцать часов подряд, аккуратно выдалбливая из осадочных пород каждую буковку, проверяя, классифицируя, обращаясь к контексту, извлекая на свет старые, давно погребенные воспоминания.

Предпринимать такого рода атаку на «Фрагмент о лампе» я не собирался. Разгрузив коробки ко времени ужина, я взял себе в баре сэндвич и бутылку пива, а затем отправился прогуляться по извилистой дорожке, шедшей от отеля и поднимавшейся на холмы.

Раскинувшийся внизу, в долине, городок составляли многоквартирные дома и фабрики. Я увидел ту дорогу, на которую случайно свернул накануне вечером, и разоренный парк, где вышла из берегов живая коричневая река. Теперь там среди черных деревьев вспыхивали мигалки карет «скорой помощи» и шарили прожекторы машин муниципальных служб. По всему городу тоже пульсировали желтые огни — эвакуаторов, собиравших заглохшие автомобили, спецмашин по уборке улиц и аварийному ремонту дорог. Выглядело это так, словно все здесь демонтировали, чтобы перенести в какое-нибудь другое место.

Позади городка виднелись серые растянутые кварталы Манчестера.

Начало моросить. На мне была куртка, все еще остававшаяся влажной после вчерашнего ливня. Поеживаясь, я поспешил вниз, поглубже натянув капюшон и упрятав руки в карманы. Ничто никогда не успокаивается, говорило мне брызгающее слюной дыхание ветра, и спрятаться от этого негде.

Думаю, в мире все еще существует островок первоначального спокойствия. С трех до пяти утра — последняя суша, маленькая подтаявшая Антарктика времени. Посреди этого отдаленного и безмолвного временного местечка я наконец и закрыл тетрадь с записями и таблицами дешифровки. Я закончил. Еще раз пробежался по завершенному тексту «Фрагмента о лампе» и закрыл тетрадь. Несколько минут я расхаживал по своему номеру, ни на что в особенности не глядя, ничего по-настоящему не видя. В тексте оказалось кое-что такое, чего я не ожидал. Неудобоваримые, запутанные пассажи.

Я взглянул на часы. Можно было позволить себе на полчаса заснуть, прежде чем приступить ко второму пункту моего плана, но я не стал этого делать. После расшифровки, которой я занимался на протяжении ночи, во мне осталось чувство холода и опустошенности. Мне хотелось сосредоточиться на чем-то другом, чем-нибудь заняться, а не лежать в неподвижности и тишине в комнате, где ничто не могло отвлечь моего внимания. Я упаковал и убрал на место «Фрагмент о лампе» и тетрадь со своим переводом, а взамен достал из левого кармана рюкзака репортерский блокнот и бинокль.

Куртка моя наконец высохла и согрелась, провисев полдня над батареей (батареи в «Ивах» не выключались круглогодично — преимущество, которым в равной мере пользовались тетушка Руфь и Иэн). Ключ от моего номера был в одной связке с ключом от входной двери, так как в конторе после десяти вечера никто не работал, и это означало, что я мог входить и выходить, когда мне заблагорассудится. Последнее обстоятельство облегчало мою задачу, состоявшую в том, чтобы заняться рано поутру скрытным наблюдением, необходимым, чтобы собрать новый запас писем. Я уже знал, откуда открывается хороший вид на город.

Побросав в объемистые пустые карманы куртки блокнот, бинокль, мобильник и прихватив поднос, на котором был доставлен мой ужин — «По-моему, вы потеряли счет времени, голубчик, так что отправляю вам кое-что наверх», — я спустился в холл и как можно тише покинул здание.

Поплотнее запахнув куртку, чтобы избежать неприятных сюрпризов от ветра, я пошел по темной дорожке к присмотренной ранее скамье. Чтобы отвлечься от «Фрагмента», я принялся думать о разнообразных системах Эрика Сандерсона Первого для получения писем, адресованных другим людям.

Мне так и не пришлось испробовать ни одну из этих систем в действии.

Все они приобрели чисто академический интерес, как только я достиг тем утром своего наблюдательного пункта. На скамейке меня кое-что ожидало, кое-что такое, из-за чего все переменилось. Пухлый конверт, поперек лицевой стороны которого были выведены слова «это для тебя».

Обратный путь к отелю состоял из десяти минут завываний ветра, шелеста деревьев, постукивания моих каблуков по гудрону, а затем в эти звуки внезапно ворвалась резкая нота. Я споткнулся, зацепившись носком ботинка за дорожку, и на мгновение подумал, что звук исходит из пакета, зажатого у меня под мышкой, а затем понял — почти тотчас и с высоковольтным изумлением, хлынувшим прямо мне в череп, — что происходит на самом деле. Вытащив из кармана куртки мобильник, я прищурился, глядя на ярко-зеленый дисплей:

12 Фрагмент о лампе (Часть вторая)

Большой и указательный пальцы Клио скользнули вокруг основания ее стакана с «Амстелем».

— Вопрос в том, — сказала она, — почему ты против гамака?

— Ну…

— Боже — ты — мой, — перебила она меня, безупречно подражая интонации одной из героинь «Секса в большом городе».[12] — Эрик, ты весь в прошлом веке. Ты вообще когда-нибудь качался в гамаке?

— Нет.

— Вот видишь? — сказала она. — Видишь? — Сохраняя почти бесстрастное выражение лица, Клио умудрилась вложить в свой взгляд вопрос «Что, черт возьми, тебе здесь кажется забавным?». — Никогда не качался в гамаке. Боже мой, Эрик. Мне жаль это говорить, правда-правда, но это совершенно в твоем духе. Ты такой, — крохотная пауза, — инфантильный.

— Инфантильный?

— Да, милый. Ты лишен жизненного опыта.

Я громко рассмеялся.

— Да ну тебя!..

— О! — Она посмотрела мне в глаза. — Ты сердишься, Эрик? Ты боишься?

— Чего? Гамаков?

Она легонько похлопала меня по руке.

— Поплачь — станет легче.

Вот что нравится Клио — захотеть себе какую-нибудь штуковину, а затем разрабатывать сложные способы, чтобы ее заполучить. И это несмотря на то, что большинство из этих вещей она с легкостью может себе позволить, потому что получает почти в полтора раза больше, чем я. Или же так оно было до недавнего времени. Мы живем вместе вот уже около полутора лет и теперь достигли конечной стадии взаимоотношений. Мои деньги и деньги Клио с обоюдного согласия стали «нашими деньгами». Это со всех точек зрения совершенно замечательно, а также означает, что теперь Клио может прибегать к новым сложным стратегиям, чтобы убедить меня позволить ей воспользоваться «нашими деньгами» для той или иной покупки.

Я основательно приложился к своей бутылке.

— Я лишь пытаюсь разобраться, зачем тебе понадобился гамак.

— Потому что я люблю тебя и не хочу, чтобы ты проворонил такую возможность.

— И?

— Мы привяжем его между деревьями у палатки, и ты сможешь лежать в нем и читать книги.

— И?

Клио пожала плечами:

— Ну и я смогу лежать в нем и почитывать «Бойцовский клуб».[13]

Я улыбнулся:

— Что ж, тогда хорошо. Давай купим гамак.

— Прекрасно.

— Но как насчет того, чтобы купить его для нас обоих? Вроде совместного подарка? Чтобы им делиться?

— Вот как?

— Если только, — сказал я, похлопывая ее по руке точно так же, как перед тем она похлопывала меня по моей, — ты не хочешь, чтобы я купил этот гамак только для себя, потому что втайне задумала купить подарок только для себя, а как только у меня появится гамак, ты сможешь сказать: «Но мне эта штука очень нравится, а ты же купил себе вчера этот миленький гамак, мур-мур-мур».

— Вредина, — сказала Клио, переводя рычаг коробки передач, чтобы превратиться в обиженную пятилетнюю девочку. — Почему ты меня больше не любишь?

— Потому что ты гений зла.

— А ведь это правда, да? — сказала она с ухмылкой.

Так оно и есть. Клио в самом деле хотела себе подарок — подводный фотоаппарат. Подержанный, выставленный на продажу в книжной лавке в Наксосе, где мы обменивали свои романы и где туристы порой продавали кое-какие из своих вещей, когда оказывались на мели.

Клио любит подводное плавание. По ее словам, в этом есть что-то от полета, и мне хотелось бы сказать, что я ее понимаю, но я до сих пор ничего такого ей не говорил. У меня есть маска и акваланг, но я вхожу в воду лишь до тех пор, пока касаюсь ногами дна. А на Наксосе, где дно понижается очень круто, всего лишь шаг отделяет тебя от того, чтобы уйти под воду с головой. От чего мне делалось не по себе в те немногие разы, когда я предпринимал попытки поплавать под водой, так это от огромного вала синевы, простирающегося перед тобой, когда смотришь в открытое море. Не знаю, что именно меня смущает, — то ли его масштабы, то ли перспектива повернуться к нему спиной. Главным образом, я так и жду, что в ту же секунду, как я повернусь, оттуда вырвется нечто злобное, чтобы оттяпать мне ноги, но отчасти, возможно, дело и в размерах самой этой синевы. В понимании того, что, если плыть навстречу этой синей стене, она лишь будет становиться все больше, больше и больше, пока лик ее не сделается невозможно огромным, и то же самое произойдет и по сторонам от тебя, и сзади, а дно ускользнет в черноту. Но вот Клио масштабы глубины ничуть не беспокоят. Она еще и с парашютом прыгала, и горными лыжами занималась, хотя я не хотел бы, чтобы у кого-то сложилось впечатление, будто она помешана на здоровье или чем-то таком. Мы оба совсем не страдаем домоседством (не мерзкое ли словечко?), но мысль о том, что какое-либо из наших занятий идет на пользу здоровью, обычно от этого занятия отвращает. Не думаю, чтобы кто-нибудь из нас до конца понимал фразу «В здоровом теле здоровый дух». Вот что особенно восхищает меня в Клио Аамес: она любит смеяться над теми, кто бегает трусцой. На Наксосе таких хватает. Температура в глубине острова доходит до сорока, да и здесь не намного прохладнее, но по пляжу все равно кое-кто бегает трусцой. Клио обожает называть их «спятившими», а иногда показывает на них пальцем, когда они пробегают мимо.

Один из любимых исторических фактов Клио состоит в том, что парень, который изобрел бег трусцой, умер от сердечного приступа. Прошлым летом кто-то на барбекю целую вечность объяснял Клио, что на самом деле у того парня был врожденный порок сердца и что сердечный приступ угрожал ему все время. «Так что ему стало плохо не из-за того, что он бегал», — снова и снова повторял он, но Клио это ни в чем не убедило.

«Ты видишь, кто они такие? — сказала она, когда мы тем вечером брели домой. — Надо иметь порок сердца, чтобы придумать что-то настолько же смехотворное, как бег трусцой». Я рассмеялся и сказал: «В том, что ты говоришь, нет ровным счетом никакого смысла», — а она в ответ на это толкнула меня в колючки живой изгороди.

— Вот он.

— Хм. А откуда ты знаешь, что он работает?

— Если не работает, отнесу его обратно.

Я посмотрел на лежавший за витриной занесенный песком утиль, на книги с измятыми обложками. Подводный фотоаппарат выглядел грязным, исцарапанным, никуда не годным.

— Вернешь обратно?

— Не сомневайся в моих способностях, Сандерсон.

Я не собираюсь здесь углубляться в истории, связанные с претензиями, предъявляемыми Клио тем или иным магазинам, и с ее требованиями возместить ей убытки.

— Ты что, думаешь, что и вправду сможешь заставить его взять фотик обратно?

— А ты и вправду не хочешь, чтобы я его купила?

Я посмотрел на аппарат.

— Конечно, хочу, если ты этого хочешь.

— Очень хочу. — Она вцепилась мне в запястье. — Эй, придумала — это может служить мне подарком за то, что я ухаживала за собой в тот день, когда ты сходил с ума.

— И что же, значит, мне не надо покупать гамак? — спросил я. — Я с ума не сходил.

— А вот и сходил: «Клио, Клио, помоги мне, я совершенно спятил», — сказала она, изменяя голос.

— Слушай, что же можно поделать, если я так тонко чувствую?

— Все равно, — сказала она с улыбкой. — Значит, я могу сейчас купить этот аппарат?

— Ладно, — сказал я.

— Прекрасно.

Итак, теперь у Клио есть подводный фотоаппарат. Она еще не израсходовала весь ролик пленки, так что мы по-прежнему не знаем, работает ли эта штуковина.

За пару дней до того, как мы купили фотокамеру, я действительно сходил с ума, во всяком случае на час или около того. Иногда такое случается. Мир просто накатывает на меня, и я ничем не могу этому противиться. В тот вечер на меня напал растущий страх — доходящий до ужаса, — что где-то на этом острове я угожу в ловушку и не буду в состоянии из нее выбраться. Я ходил на цыпочках по краю приступа паники, ожидая, что все вокруг внезапно станет бездонным и кошмарным.

Когда это случилось, мы сидели возле своей палатки и читали. Клио просматривала путеводитель, отмечая крестиками все то, чего мы еще не повидали на Наксосе.

— Мне не по себе, — сказал я.

Мой голос прозвучал слабо и необычно, словно где-то на странной глубине лопались какие-то пузырьки.

— Понимаю, — сказала Клио, покусывая шариковую ручку и не поднимая взгляда. — На меня он действует точно так же.

Она имела в виду Пола Остера — я читал «Изобретение одиночества».[14]

— Клио, — сказал я, намереваясь начать этим фразу, но слов, чтобы ее продолжить, у меня не было.

Она опустила путеводитель и рассеянно на меня посмотрела. Я увидел, как в глазах у нее собирается тревога.

— В чем дело, милый?

Я изо всех сил пытался объясниться, мягко передавая ей в ладонь слово за словом, словно они были маленькими, утыканными шипами минами — «осторожно, осторожно, осторожно».

— На кого ты похож! — сказала она. — Может, тебе стоит прогуляться или куда-нибудь сходить? Чтобы размять ноги?

— Может быть.

— Хочешь, пойду с тобой?

— Нет, думаю, мне лучше побыть одному.

— Ладно. Что ж, скоро уже закат, и у берега полно рыбешек. Можешь взять, что там осталось от сэндвичей, и покормить их. — Она снова улыбнулась. — И может, на обратном пути прихватишь мороженого?

Вот так Клио избавляет меня от приступов паники — она просто переводит их в тот же привычный мир, к которому относятся уборка пылесосом или вечерние субботние телепрограммы. Ласковым обращением к моему детскому «я» — все в порядке, вот кое-что забавное — она мягко и с теплотой направляет мое внимание на что-нибудь безопасное и радостное. Глубокая и искренняя доброта Клио — которую можно даже назвать «материнской жилкой» — есть нечто такое, о чем большинство наших друзей, возможно, даже не догадываются. Но она тут как тут, яркая и очевидная, если знаешь, на что смотришь.

— Думаю, это пойдет мне на пользу, — сказал я. — Рыбки на закате чудо как хороши.

Мы иногда сохраняем крошки от пиццы, которую я беру на обед, чтобы покормить маленьких рыбок, собирающихся в вечернем прибое.

— Да, милый, это пойдет тебе на пользу, — сказала Клио. — Я же всегда права, помнишь?

— Конечно, помню.

— Хорошо, — сказала она. — Ну, иди.

И я, несмотря ни на что, рассмеялся.

— Привет. Как ты себя чувствуешь?

— Я забыл принести мороженое.

— Я очень о тебе беспокоилась.

Когда спустя полчаса я вернулся, Клио по-прежнему сидела у палатки, делая пометки в путеводителе.

— Знаю, — сказал я, усаживаясь рядом с ней на тростниковую плетенку.

— Такое ужасное чувство. Никогда не знаю, чем тебе помочь.

— И тем не менее ты всегда справляешься, — сказал я. И добавил: — Мне жаль, что это случается.

Она обвила меня рукой, в которой все еще держала книгу, и захватом локтя прижала мою голову к своей груди.

— Ты мой глупыш, — нежно сказала она, покачивая меня из стороны в сторону.

Подводный фотоаппарат представляет собой черно-желтый механизм и обитает внутри плексигласового пузыря, плотно к нему подогнанного. Объектив защищен иллюминатором из жесткого пластика, крепящимся расположенными по окружности шестью серебристыми винтами. Вместо видоискателя аппарат снабжен складным пластиковым прицелом, а кнопка спуска похожа на шприц. Теперь, когда мы его купили и он лежал на столе рядом с нашими новыми книгами и чашками фраппе, я осознал, что он мне нравится. Он был потерт, исцарапан и, скорее всего, не работал, но пришелся мне по душе. Я поймал себя на мысли о том, как храбро он выглядит. Отважиться пойти туда, где никогда прежде не бывало фотоаппаратов. Он напоминал мне Базза Лайтера.[15]

— Если хочешь, то тоже можешь попытать с ним счастья, — сказала Клио. После покупок мы отправились выпить в гавани Наксоса. До обратного автобуса в кемпинг надо было убить сколько-то времени. — Опустишься на колени у края бурунов и сунешь голову под воду.

— Для девушки, которая, насколько мне известно, смотрела «Челюсти»[16] по меньшей мере дважды, — сказал я, — ты слишком уж легко относишься к морю, нет?

— Я не из тех, кто всегда смотрит этот фильм, прикрыв глаза руками.

— Вот именно, — сказал я. — Об этом я и толкую. Это вселяет ужас.

Клио посмотрела на меня.

— Это ты про то, как она бросается на жертву с выпученными глазами?

Она не сводила с меня взгляда.

— И конец — когда Чиф Броди, Ричард Дрейфус и тот сумасшедший рыбак плывут на утлой лодчонке? Я не могу спокойно сидеть и смотреть на это.

— Знаю, — сказала Клио, покачивая головой.

— Однако во всех остальных отношениях, — я поерзал, притворяясь, что был застигнут врасплох, и понизил голос, — во всех остальных отношениях я невероятно мужествен и храбр.

Клио рассмеялась.

— Отлично, докажи это. Отправляйся в море вместе со мной. Возле скал встречаются изумительные рыбы, я хочу, чтобы ты туда поплыл и посмотрел на них.

— Ну, теперь-то я и так смогу на них посмотреть, верно? — Я похлопал ладонью по подводному фотоаппарату.

— Но это ведь не одно и то же. — Клио растягивала слова, словно маленькая девочка. Она улыбнулась. — Мне бы очень хотелось, чтобы ты поплыл со мной.

— Ты не находишь, что он похож на Базза Лайтера?

— Говорю тебе, мне бы очень хотелось, чтобы ты со мной поплыл.

— За горизонт и дальше, — сказал я приземистому плексигласовому пузырю, не обращая на нее внимания.

Клио присосалась к своей соломинке, не отрывая от меня взгляда.

— Да будет так, номер первый,[17] — сказал я аппарату, — «Маленький шаг для одного человека, огромный шаг для всего человечества».[18]

— Ты же знаешь, что он мой, — сказала Клио, притягивая аппарат к себе, словно желая его защитить.

— О да, — сказал я. — Я знаю. Знаю. Конечно — твой. — Нацедив полный рот ледяного кофе, я с заговорщицким видом подмигнул камере.

— Прекрати, — сказала она, прикрывая рукой объектив.

Бросив взгляд мимо заполонивших гавань магазинов, кафе и баров, вдоль узкой дамбы, можно было видеть то, что сохранилось от храма Портары,[19] в основном — огромный каменный дверной проем, возвышающийся над заливом. Он известен под названием Арки Ариадны, откуда, согласно легенде, дочь критского царя Миноса имела удовольствие наблюдать, как ее возлюбленный герой Тесей, словно крыса, улепетывает обратно в Афины без нее. Убитая горем Ариадна в конце концов вышла замуж за Бахуса, бога вина и песнопений, и с тех пор они всегда жили счастливо. Значит, по мнению Клио, та стала безумной пьянчужкой и перестала принимать близко к сердцу что бы то ни было.

— И какова же мораль этой истории? — однажды спросила Клио, когда мы ели мороженое, сидя на каменном блоке за той самой аркой.

— Не предлагай своего клубка шерсти незнакомцу?

Клио рассмеялась.

— Нет, предлагай, — сказала она. — Но… но с родственниками потом уже не встречайся.

Она все еще забавлялась со своей камерой, так что я бегло просмотрел новые книги, которые мы себе набрали. Я взял себе «Скрюченный огурец», автобиографию Судзуки. Я уже прочел его «Разум дзэн» и «Плоть и кости дзэн».[20] Туристы вроде бы оставляют после себя массу литературы по дзэн-буддизму, и, поскольку она была повсюду, я принялся ее читать. Я купил еще и «Сёгун»,[21] хотя эта книга выглядела, как «Война и мир», переписанная в феодальной Японии, — толщина ее почти равнялась ширине, и было понятно, что с острова я ее с собой не заберу. Кроме того, мы прихватили еще одну книгу по греческой мифологии (у нас таких было три). Уже забыл, для чего нам понадобилась еще и эта.

— Как насчет того, чтобы сегодня вечером поглядеть на что-нибудь упомянутое в путеводителе? — спросила Клио, опуская камеру.

— Не знаю, — сказал я.

Если не считать Арки Ариадны, мы так и не исполнили ни одного из археологических предприятий, которые намечали. Даже не посмотрели на каменного великана в карьере. Вместо этого уже почти три недели мы продолжали придерживаться рутины, состоявшей из завтрака, валяния на пляже, таверны и бара: «Если я увижу еще один древний глиняный горшок, то кого-нибудь убью», — а через шесть дней нам предстояло плыть на материк, чтобы сесть там на самолет.

— Я тут подумала, не отправиться ли нам в заливчик, как ты считаешь?

— А-а-а, — протянул я.

В путеводителе говорится, что в двадцати минутах ходьбы от нашего кемпинга находится маленькая уединенная бухта, наполненная огромными плоскими камнями, некоторые из них похожи на животных. В книге утверждается, что на закате эта бухта является самым романтичным уголком на всех Кикладах,[22] а также упоминается, в удивительно откровенной манере, что это великолепное место для секса под открытым небом.

— Ладно, — сказала Клио. — Я вот как решила — мы возьмем один из маленьких рюкзачков, положим в него куртки, если вдруг станет холодно, полотенца, чтобы на них сидеть, и, думаю, самое меньшее бутылки три «Амстеля», так что тебе придется найти открывашку. Надо будет надеть кроссовки, чтобы перебраться через скалы, и я собираюсь пойти туда в голубом сарафане и без трусов. Ты можешь надеть все, что пожелаешь. Если мы решим, что нам надо что-то еще, то сможем купить это в магазинчике по пути. По-моему, я ничего не упустила. Ты со мной, Сандерсон?

Я кивнул, со всей серьезностью:

— Я с тобой, Аамес.

— Отлично, — сказала она.

Сидя на огромном плоском камне и болтая свешенными через край ногами в кроссовках, мы смотрели в море. Бухта животных не была романтичной в том смысле, в каком об этом говорилось в путеводителе, но она действительно оказалась красивой и уединенной. Клио уставилась на горизонт, подсунув ладони под колени, так что подол ее голубого летнего платьица туго обтягивал ноги. Она легонько болтала в воздухе ступнями. Я пытался делать это в одном с нею ритме, но через пару качаний отставал от нее — мне приходилось останавливаться и снова входить в задаваемый ею ритм. С моря задувал легкий бриз, и небо по краям уже подернулось дымкой. Большую часть пути Клио молчала и продолжала молчать, когда мы дошли до места, взобрались по скалам и оказались лицом к лицу с волнами. Я знаю, как себя вести, когда происходит нечто подобное, — точно так же, как Клио знает, что делать, когда со мной случается один из моих странных заскоков. Задача моя состоит в том, чтобы быть рядом и ничего не говорить, просто оставаться поблизости и ждать, чтобы это прошло. Иногда после продолжительного молчания Клио взрывается насчет какого-нибудь пустяка, который я сделал или о котором забыл, или о чем-то таком, что в этот день пошло не так. Тогда моя задача сводится к тому, чтобы слушать, не возражая, и быть готовым, если она расплачется. Я выудил из нашего рюкзака бутылку «Амстеля» и с хлопком сорвал с нее крышку. Основательно приложился к бутылке, затем предложил ее Клио. Та сделала глоток и вернула мне бутылку.

— Извини, — сказала она.

— За что?

— Не думаю, чтобы мне хотелось секса.

— Это не важно.

Несколько чаек ныряли в воду, атакуя что-то, чего среди зыби я не мог разглядеть.

— Не могу заниматься этим намеренно.

Я обхватил ее рукой за плечи и притянул к себе.

— С чего бы мне думать, что ты занимаешься этим намеренно? Кстати, чем — этим?

Некоторое время Клио позволяла мне так ее обнимать, потом осторожно высвободилась. Несколько минут спустя она стала водить большими пальцами вдоль линии своей челюсти, вверх, за уши, а потом вниз по шее, выписывая маленькие круги. Я давно уже такого не видел.

— Перестань, — сказал я, беря ее за запястья и нежно опуская ее руки обратно на колени. — Ты здорова. Ничего там нет.

— Я даже не заметила, что делаю, — сказала она, отворачиваясь к морю.

— Прости.

— Думаешь, я сумасшедшая?

— Клио, ты совершенно не сумасшедшая. Это я сумасшедший, вспомни. Ты… ну, может быть, особенная, не такая, как все, но не сумасшедшая.

Это заставило ее улыбнуться.

— Замолчи, — сказала она.

— Хочешь, я помассирую тебе шею?

— Нет.

— Ты же знаешь, что все прошло. Тебе никогда не придется туда возвращаться.

— Я не могу туда вернуться.

— Тебе и не придется.

Некоторое время она думала, легонько покачивая ногами, потом снова заговорила.

— Знаешь, там, среди персонала, такой веселый настрой. Они все готовы для тебя сделать. Можно попросить поставить телевизор у кровати, видео, что угодно. Все такие жизнерадостные и бодрые. Эрик, это до чертиков ужасно.

— Милая, ты никогда туда не вернешься. Обещаю.

— Ты не можешь этого обещать.

— Я просто знаю, что с тобой все будет в порядке.

У входа в каждую таверну вокруг кемпинга висели разноцветные фонари, похожие на лампы с рождественской елки. По ночам они отражались в море вдоль всей береговой линии, отбрасывая на волны голубые, красные, зеленые и желтые отблески. Здесь же, в бухте, море предоставлялось своим собственным краскам.

— Это вроде того, что говорят о солдатах, вернувшихся с войны. Люди рядом с тобой умирают. По-настоящему умирают, Эрик. Тебя отправляют на недельную химиотерапию, и ты оказываешься в палате вместе с теми, что по-настоящему умирают и изо всех сил стараются с этим примириться. Когда неделя истекает, ты отправляешься домой и видишь своих родных и друзей, видишь, что все там знакомо и привычно. Это чересчур. Ты думаешь — один мир не может вместить в себя обе эти жизни, и ты чувствуешь, что вот-вот спятишь, когда осознаешь, что мир, да, настолько велик, что он, да, может вместить в себя все самое-самое ужасное и самое-самое родное — когда только пожелает.

Несколько минут мы сидели молча.

— Жаль, что меня там с тобою не было.

— Это не о тебе. И не о том, жаль тебе или не жаль.

— Я не это имел в виду.

— Ты тогда вообще меня не знал.

— Все равно мне жаль. У меня такое чувство, будто я подвел тебя, не познакомившись с тобой раньше.

— Ну и глупо.

— Некоторые вещи глупы. Это не мешает им быть настоящими. Вот я глуп, а все-таки вот он я, рядом с тобой.

Клио взяла бутылку и улыбнулась.

— Это правда.

— Слушай — я люблю тебя и, что бы ни случилось, всегда буду рядом, если ты этого захочешь. Но тебе надо начинать от этого избавляться. Ты же не хочешь кончить тем, чтобы все время срываться, как я, с катушек, так ведь?

Клио смотрела на воду. Я знал, что она решает, рассердиться на меня или нет. Минута проходила за минутой. Чайки упустили то, что их интересовало, и с криками поднимались в небо. За пролетевшим самолетом остался прямой белый след.

— Знаешь, в больнице была своя библиотека.

— И что?

— Целая библиотека, а читать нечего. Если я никогда больше не увижу ни одной книги Артура Конан Дойла, то не расстроюсь.

Я рассмеялся.

— Я их прочла все до единой, и знаешь, что поняла?

— Что?

— Шерлок Холмс вовсе не умен — просто этот доктор Ватсон слишком глуп.

Я снова рассмеялся, Клио тоже, и мы оба стали выше взмахивать ногами над краем скалы.

— Ты «Собаку Баскервилей» читал?

Я помотал головой.

— И не надо. Куча всякой чуши о том и о сем только для того, чтобы Холмс мог подстрелить собаку, размалеванную зеленой краской. Собственно, вот как можно сделать себе репутацию гения: найди себе тупого прихвостня, который будет восхищаться всякий раз, как ты пукнешь, и сможет размещать отчеты о твоих подвигах в вечерней газете.

Я улыбнулся, взял бутылку и стал ковырять наклейку.

— Значит, ты пришла в себя?

— Просто это слишком, понимаешь? На протяжении многих месяцев просыпаться по утрам и знать, что у тебя рак.

Я кивнул.

— Эта мысль, она как огромный камень, который ты не можешь с себя снять. Стоит только открыть глаза, его тяжесть тут как тут и все время на тебя давит.

— Но, милая, у тебя же нет рака.

— Мы не знаем этого наверняка.

— Ну, наверняка мы не знаем и того, что рака нет у меня. Мы ничего не знаем наверняка.

— Этим ты думал меня подбодрить?

Я задрал ноги, чтобы они торчали прямо передо мной, и попытался удержать их на месте наперекор силе тяготения.

— Хм, пока говорил, то так и думал.

Оставшееся пиво мы допили молча, меж тем как небо все серело, склоняясь к ночи, чайки хлопали крыльями и пикировали в море, а волны вели обратный отсчет нашего отпуска, ударяясь об огромные теплые скалы. Все дни, думал я, каждый день, который начинается, всегда подходит к концу. Прошло почти полчаса, когда Клио заговорила снова:

— Эй!

— Что?

— Пока мы здесь, ты хоть раз подумал: «Моя милая сидит без трусов»?

— Нет, конечно, — сказал я, а через секунду добавил: — Вообще-то это зависит от обстоятельств. А какой ответ правильный?

Клио сунула руки глубже себе под колени и отвернулась, чтобы я не видел выражения ее лица.

— Без подсказок, — сказала она.

13 Все ангелы в сборе

— Алло?

Связь была ужасной, она то и дело прерывалась, и на линии стоял треск из-за помех. Мне подумалось, что я вроде бы слышу девичий голос, далекий и обесцвеченный шумом.

— Алло? — сказал я снова.

— К [] ы?

Соединение состояло из многих миль ржавых водопроводных труб, прохудившихся, давших течь и теряющих давление. Речушек, потоков, извивающихся и кружащих в темноте. Или нет — оно было тонущей субмариной с раздавленным корпусом, в которую через швы, откуда вылетели заклепки, брызгами черной глубинной воды врывается океан. Я старался сохранить самообладание. Старался вообще не думать о людовициане.

— Вас не… — Я тут же попробовал снова, громче: — Вас не слышно.

— …ы. М [] ест [] ре?

— В Манчестере? Нет. Я…

— Н [] до [] ать.

— Я плохо вас слышу, — сказал я, хотя не был по-настоящему уверен, что вообще кого-нибудь слышал.

— Д [] го [] ать. Н [] де…

— Алло? — сказал я, — Кто-нибудь меня слышит? Кто это?

И, пока я изо всех сил вслушивался в шипение, из моих легких явилось слово и сорвалось у меня с языка, совершенно меня изумив.

— Клио? — сказал я. Связь прервалась.

Кот слегка приподнял голову, приоткрыл один глаз, моргнул и заснул снова.

Скрестив ноги на своей кровати в отеле «Ивы», я пошарил в рюкзаке, извлек початую бутылку водки, отвинтил крышку и основательно приложился к горлышку. Рядом со мной лежал еще не вскрытый пакет.

«Абонент не определен», — сообщал зеленый экран. Я осторожно положил мобильник на столик. Неизвестный абонент мог состоять в Комитете по исследованию внепространственного мира или быть совершенно посторонним человеком, нашедшим мою карточку и набравшим номер из чистого любопытства. Учитывая состояние линии, можно было допустить, что никакого абонента нет вообще, что это просто сбой связи, ошибка в сети. Кто бы ни звонил, это, разумеется, была не Клио Аамес. Бессонная ночь, посвященная вглядыванию во «Фрагмент о лампе», вызвала замыкание у меня в мозгах.

Я поднял пакет. Может, он и звонок составляют две части одного и того же? Это правдоподобно, разве нет? После четырех месяцев все вдруг стало происходить одновременно, и трудно было предугадать развитие событий.

Аккуратно расставив диктофоны по углам комнаты, я вскрыл конверт. Внутри оказалась книга в твердой обложке. На белой суперобложке была изобилующая деталями гравюра в викторианском стиле, изображавшая кистеперую рыбу. Заглавие гласило: «Чарльз Дарвин. Происхождение видов», а ниже, шрифтом поменьше, было набрано: «С приложением „Движущей силы эволюции“ Трея Фидоруса».

— Ч-черт, — сказал я, наугад раскрывая книгу.

Из книги мне на колени выпала записка. Вот что там говорилось.

Едва я прочел записку, как понял, что пойду туда. Хоть кто-то вышел со мной на связь. Мысль о том, чтобы идти в заброшенную больницу и встречаться там с человеком, называющим себя «Никто», заставила бы задуматься любого на моем месте, но какой у меня был выбор? Я так долго пытался установить контакт с внепространственным миром; мог ли я, когда это наконец произошло, отказаться от встречи под предлогом того, что это слишком странно? Но это не означало, что я должен поступать сгоряча. Я выйду несколькими часами раньше и хорошенько осмотрюсь, увижу все, что смогу увидеть. Подготовка, подготовка и подготовка.

Но именно сейчас подготовка означала отдых. Уже при солнце нового дня, тронувшим шторы нежным розовым светом, я установил будильник на мобильном телефоне, отложил книгу и записку в сторону и вытянулся на кровати. Несмотря ни на что, через несколько минут я уснул. Но…

Но из-за чрезмерной усталости я допустил чудовищную ошибку.

Когда я устанавливал диктофонную петлю по краям своего номера, странный пакет находился уже внутри периметра. А потому, когда чья-то мысль развернула свое длинное скользкое тело из букв и слов этой сложенной вчетверо записки и поплыла по кровати в моем направлении, не было никаких барьеров, чтобы ее остановить.

Мне снилось, что я сижу на длинной деревянной скамье в Музее Наксоса. Меня окружали стеклянные витрины с разнообразными предметами — древними чашами и урнами, золотыми монетами, ювелирными изделиями и украшениями. В более высоких шкафах помещались отчасти уцелевшие, отчасти разбитые мраморные статуи, у каждой из которых имелся собственный перечень повреждений: отсутствовали лица, руки, а недостающие ноги замещались полированными стальными подпорками. Кое-какие фигуры были изуродованы настолько, что опознать их было невозможно. У нескольких из них имелась лишь одна гладкая поверхность — возможно, изгиб живота или округлость плеча, — высеченная, отполированная и не поддающаяся однозначному истолкованию среди грубого неотесанного камня.

Не вставая с места, я смотрел на большой и хорошо освещенный шкаф, стоявший более или менее в центре галереи. Внутри виднелись два рюкзака, кипа романов и книг по истории, свернутая палатка, поверх брезента которой были аккуратно уложены ее черные складные шесты, два спальных мешка, две скубы с трубками, две маски, гамак и желтый фотоаппарат для подводной съемки.

Я поднялся и подошел, чтобы прочесть надпись на маленькой белой карточке, прикрепленной к внутренней стороне стекла. На карточке было написано:

14 Мистер Никто

Я открыл глаза и застонал под тяжестью туч, словно бы составленных из толченого гороха, и острых, пряных эмоций, накатывающих на меня штормовым фронтом лихорадки.

Заболеваю. Боже, сегодня мне никак нельзя болеть.

Потянулся за мобильником. 11.33. До встречи в Главной лечебнице оставалось менее часа. Черт. Куда уж мне явиться туда пораньше и разобраться, что к чему?

Что делать? В животе было такое чувство, словно внутри у меня требуха, выплеснутая в кроличью нору. Я с огромным трудом поднялся на колени и обхватил руками голову. Что делать, что делать? Думай, думай, думай. Вытянув ногу, я кое-как выбрался из постели, испытывая слабость и головокружение и озираясь в поисках бутылки водки, чтобы убедиться, что не выпил ее всю. Нет, не выпил, она по-прежнему была на месте, убавившись лишь на несколько глотков.

Сложенную записку от мистера Никто я сунул обратно в «Происхождение видов», а саму книгу убрал в шкаф. Затолкать болезнь внутрь и прояснить сознание мне мог бы помочь душ, но на это не оставалось времени. Я решил ограничиться тем малым комфортом, который могли предоставить свежие футболка и джинсы. Закрывая дверь шифоньера, я увидел Иэна, который выгибал спину, сверкая на меня своими огромными глазами.

— Ты что?

Собственный голос показался мне неприятным, не укладывающимся в голове.

Кот издал глубокое брюзгливое урчание и стал пятиться, пока не скрылся за верхним краем шифоньера.

— Прекрасно, — сказал я. — Благодарю.

Затратив немало сил на то, чтобы натянуть на себя чистую одежду, я достал из рюкзака целлофановый пакет и аккуратно уложил в него все диктофоны. Прихватил и пару упаковок батареек.

Что-нибудь еще? Что-нибудь еще?

— Что-нибудь еще? — спросил я у своего отражения в зеркале.

Слова пульсировали у меня в ушах. Отражение посмотрело на меня в нерешительности, словно не могло понять, что такое я говорю. Я уперся ладонью в стену, чтобы выпрямиться, повернулся и направился к двери.

Лечебница не была единым зданием — она состояла примерно из дюжины квадратных и продолговатых строений красного кирпича, соединявшихся между собой галереями. Сверху она, вероятно, походила на блок-схему. Проходившая по ее территории дорожка была занесена песком, и все то, что не было бетонным, издавало скрипучие звуки.

Тетушка Руфь знала, как найти лечебницу, и я испытал облегчение, услышав, что до туда было всего пятнадцать минут ходьбы.

— Но там теперь все закрыто, голубчик, чего ради вы вздумали туда отправиться?

«Праздное любопытство» было лучшим, что мне удалось измыслить. Она сказала, что выгляжу я ужасно, а я возразил, что после прогулки мне станет лучше. Казалось, она была совершенно в этом не уверена, но, должно быть, решила, что недостаточно хорошо меня знает, чтобы попытаться отговорить, и ограничилась морщинками заботы на лбу.

Дорожка вела к крыльцу, густо усыпанному пожухлыми листьями. Вход состоял из нескольких двустворчатых остекленных дверей из темного дерева. Я толкнул левую дверь, и она тяжело открылась внутрь.

— Есть здесь кто?

Тетушка Руфь была права: прогулка мне не помогла. Влажные и рыхлые внутренности расслабленно болтались, свисая под ребрами. С головой дело обстояло даже еще хуже. Подобно системе центрального отопления с воздухом в трубах, сознание мое булькало, пытаясь связно передавать мысли из одной области в другую. Казалось, только у самых простых и незамысловатых мыслительных порывов имелся какой-то шанс циркулировать по системе, не рискуя застрять и потеряться в воздушных пазухах где-то под половицами. Я просто устал. Я чем-то заболеваю. Лишь эти объяснения были достаточно просты, чтобы выжить на протяжении полного кругооборота моего сознания. И, хотя часть меня — изолированный радиатор в крохотной мансардной ванной комнате моего мозга — предостерегала о странном совпадении времени и об опасности доверяться готовым решениям (и я осознавал это предостережение, смутно и отдаленно), в системе попросту не было достаточного давления для того, чтобы этот маленький радиатор мог должным образом подпитывать ее сердцевину.

Я шагнул в фойе.

В нем все было заполнено слабым серо-голубым светом — большое окно позади регистратуры в незначительной мере пропускало солнечные лучи из влажного и запущенного сада во внутреннем дворе. Воздух внутри был безвкусным, безжизненным и слегка припахивал болотом — из-за дождевой воды на старой штукатурке, затхлой бумаги, небольших кругов черной плесени и выветрившейся дезинфекции. Пол покрывали черные и белые плиты того рода, что можно увидеть в старых бассейнах викторианской эпохи или в ожидающих ремонта школьных буфетах, этакие шахматные поля, потускневшие под медленно копившимся слоем пыли. Сделав пару шагов, я обернулся и увидел, что следы моих мокрых подошв оставляют на полу позади меня зигзаги более темной черноты и более светлой белизны. Других отпечатков не было.

Хотя в самом фойе стеклянные двери и окно обеспечивали нечто вроде слабого освещения, коридоры, уходившие налево и направо, перебрав все оттенки серого, вскоре погружались в полный мрак.

Я вошел в темный зев левого коридора и щелкнул там выключателем. Ничего не произошло. То же самое я сделал, войдя в коридор направо, и получил тот же самый результат. Не было электричества, не было и света. Я подумал о своем фонарике, оставшемся в бардачке желтого джипа. Сквозь неопределенность, пузырясь, пробилась доводящая до тошноты злоба. Я сильно ущипнул себя за руку, надеясь, что боль поможет мне сосредоточиться, прочистит голову.

— Есть здесь кто? — снова спросил я, на этот раз громче.

Стены, пыль и шахматный пол отозвались только быстрой россыпью эха.

Налево или направо? Я выбрал правый коридор. Вступив в темноту, стал пробираться вдоль стены на ощупь, пробуя дверные ручки, когда они попадались под мои все вокруг обшаривавшие пальцы.

Я достиг какой-то кладовой, забитой сломанными инвалидными колясками и пыльными коробками, и через нее прошел в снабженный окном административный кабинет с блеклыми силуэтами от компьютерных клавиатур и настольных ламп, вычерченных в пыли на всех столах. Я шагал по темным коридорам с таинственными нишами, попадал в угольно-черные Т-образные развилки, пересекал комнаты с рядами голых кроватных сеток и большими окнами со сломанными жалюзи. Вот такой предстала мне эта больница — в виде последовательности странных, не подходящих один к другому фрагментов головоломки. В виде помещений, которые не могли, не хотели преобразовываться в какой бы то ни было разумный общий план. Очень скоро я заблудился.

Был ли здесь вообще хоть кто-нибудь? Не пропустило ли мое сознание, давление в котором ослабло, чего-нибудь очевидного у входа, отправив меня бродить в неверном направлении? В нормальном состоянии я мог бы ответить определенным «нет». Но не сегодня, не при таком самочувствии. Сегодня я ни за что не мог поручиться.

Спустя примерно четверть часа я через сводчатый проход попал в коридор, числившийся у меня девятым или десятым. Но этот отличался от всех остальных, потому что не был темным; в конце его стоял высокий и яркий торшер. Подойдя ближе, я увидел, что этот торшер был взят прямо из гостиной семидесятых годов двадцатого века — у него был большой линялый абажур зеленого шелка, украшенный кисточками, а стойка была сделана из темного мореного дерева.

— Есть здесь кто?

Вокруг никого не было, только я и торшер стояли друг напротив друга в конце длинного безлюдного коридора.

Я нашел его, следуя гибкому шнуру. Шнур от торшера был подключен к оранжевому удлинителю, который подсоединялся к белому удлинителю, который подсоединялся к еще одному оранжевому удлинителю, присоединенному к черному удлинителю. Вверх и вниз по лестнице, через кладовые, кабинеты сотрудников, комнаты отдыха, туалеты и залы физиотерапии.

Гибкий шнур привел меня в большую палату. Часть ее была погружена во тьму благодаря опущенным жалюзи, но стоявший в центре второй торшер отбрасывал круг изжелта-белого света около двенадцати футов в диаметре. На стуле под торшером сидел человек, деловито стучавший по клавиатуре ноутбука.

Когда я направился к нему, он поднял взгляд, улыбнулся, поспешно убрал ноутбук с колен и поднялся мне навстречу.

— Вы справились, слава богу. Прошу извинить за все это… — Он обвел рукой вокруг. — Я надеялся встретить вас в фойе, но этот отчет… Предельные сроки…

Примерно моего роста, но более худощавого телосложения, с прической, как у банкира, он был одет в изящную голубую рубашку и потертые, но дорогие джинсы. Кроме того, на нем были авиаторские солнечные очки в позолоченной оправе и массивные золотые часы. Во всем его облике присутствовали чистота и свежесть класса «только что из парикмахерской», из-за чего я сам чувствовал себя грязным и больным.

— Мистер Никто? — спросил я.

Он смущенно рассмеялся.

— Да. Очень рад с вами познакомиться. — Он подался вперед, чтобы пожать мне руку, и отвесил короткий поклон. — Немного мелодраматично, не правда ли? И все же я надеюсь, что вы понимаете… э-э… нежелательную природу имен при данных обстоятельствах. — Никто извлек откуда-то из тени еще один стул и быстро поставил его в кругу света напротив своего собственного. — Надеюсь, вы извините мне и темные очки, — сказал он, жестом приглашая меня садиться. — Глаза болят. Доктор велел не работать за компьютером в течение двух недель и прописал целую гору пилюль, но…

— Отчеты? — спросил я, усаживаясь.

Никто сел напротив.

— Нескончаемые отчеты, — подтвердил он с улыбкой. — Компьютеры. Благословение и проклятие двадцать первого века. — Потом, присмотревшись ко мне и как следует разглядев, в каком я состоянии, он воскликнул: — Боже, да вы здоровы ли?

— Я в порядке, хотя, думаю, что-то подхватил. Так или иначе, я полагал, что благословением и проклятием двадцать первого века стали мобильные телефоны, вы не согласны?

— А-а-а, это еще одно благословение и проклятие двадцать первого века. Эти благословенные и проклятые вещи, они повсюду. Со счета собьетесь.

Я вяло улыбнулся.

— Ладно, — сказал Никто. — Вы здесь не для того, чтобы обсуждать мои луддистские наклонности,[23] не так ли? Мне, вероятно, следует начать с того, чтобы принести свои извинения…

— Нет, подождите, — сказал я, вспомнив наконец о пластиковом пакете с диктофонами, висевшем у меня на запястье. Тупые, медленные, одурманенные жаром мозги. — Первым делом мне необходимо сделать кое-что важное.

Мистер Никто наблюдал, как я меняю в диктофонах батарейки и расставляю их вокруг нас по краям освещенного места. Он не сказал ни слова, пока я не закончил.

— Ассоциативная аудиопетля. — Он улыбнулся мне, как босс мог бы улыбнуться своему служащему, преуспевшему в операциях с цифрами. — Отлично. Могу я поинтересоваться, кем это было разработано?

Я снова уселся на стул. В желудке у меня все пузырилось и булькало, и я сглатывал подступавшую к горлу желчь.

— Простите, — сказал я. — Сегодня из меня собеседник неважный. В голове все так и путается из-за… Ну, из-за того, что там я умудрился подцепить. Позвольте мне спросить грубо и прямо: нельзя нам сразу перейти к делу?

Мистер Никто сидел в непринужденной позе, расслабленный и внимательный. На мгновение он задумался, потом решительно кивнул.

— Да, конечно. Вы хотите, чтобы я начал с того, что мне известно о вас, или с того, что я знаю об акуле?

— Вы знаете о людовициане? Я имею в виду, вы в него верите?

Брови мистера Никто слегка опустились, скрывшись за его темными очками.

— Да, — сказал он просто.

В голосе его прозвучал оттенок замешательства, как если бы я спросил его, верит ли он в деревья, в самолеты или в Китай.

— Да? — повторил я самому себе, все еще ошеломленный.

— То есть я не знаю того конкретного экземпляра, с которым имеете дело вы, но с самим этим видом я знаком, и даже слишком близко. — Он снова посмотрел на меня. — Вы вроде бы удивлены?

— Просто… так долго это было только со мной. Услышать, чтобы кто-то еще говорил об этом…

— Понимаю, — сказал Никто, слегка подаваясь вперед и скрещивая руки у себя на коленях. — Человек, на которого я работаю, — ученый. Он долгие годы изучает концептуальных рыб: гелетробов, прилипал, людогарианов, сонных ершей. Он в этом деле специалист, можно сказать, лучший специалист нашего времени.

— Так он занимается научным изучением? Как такое возможно?

— Мой работодатель имеет честь заниматься крипто-концептуальной океанологией. Широкой областью науки это не назовешь. В настоящее время это поле деятельности одного энтузиаста.

— Понял. — Я отрыгнул, и во рту у меня появился резкий неприятный привкус. — Понял, — сказал я снова.

Никто секунду меня рассматривал.

— Слушайте, вы и в самом деле выглядите неважно. Хотите, я дам вам каких-нибудь жаропонижающих таблеток, парацетамола или чего-нибудь еще? — Он слегка коснулся ногой большой кожаной сумки, стоявшей под его стулом. — По-моему, у меня с собой кое-что есть.

— Нет, — сказал я. — Надеюсь, все обойдется. Мне просто надо сохранять спокойствие.

— Хорошо, скажете, если передумаете. По правде сказать, мне самому надо закапывать глазные капли ровно в два пополудни. Вечно забываю. Не могли бы вы оказать мне любезность и напомнить?

Я достал из кармана мобильник и взглянул на дисплей: 13.32.

— Легко, — сказал я, снова сглатывая, чтобы прогнать изо рта мерзкий привкус. — Ваш наниматель — вы работаете на доктора Фидоруса?

— А-а-а! Великий доктор Фидорус? Нет, боюсь, что это не так. Хотя вы можете сказать, что Фидорус основал эту школу, а мой наниматель ее развил. Нет, о Фидорусе уже несколько лет ничего не слышно. Если он еще жив, то ведет очень уединенный образ жизни.

Эти его слова я отложил в сторону, чтобы обдумать их, когда в голове у меня будет попросторнее.

— Что вам известно об экологии людовициана, мистер Сандерсон?

— Это концептуальная рыба, акула. Питается воспоминаниями. — Я опустил взгляд на свои руки. — Что еще? Главным образом, практические вещи: как от него прятаться, как обманывать, как защищаться.

Никто посмотрел на диктофоны, тихонько бормотавшие на краю нашего круга света. Он задумчиво кивнул.

— Людовицианы — это самые крупные и самые агрессивные из всех видов концептуальных акул, — сказал он. — Кровожаднее их никого нет, они являют собой вершину пищевой цепочки. Это очень редкие хищники, и они, в основном, блуждают среди течений, там и сям. Случись им проплыть мимо какого-нибудь болезненного сознания, бултыхающегося, пытаясь удержаться на плаву в этом мире, они непременно отхватят от него кусок. Особенно это касается людей пожилых.

— Я полагал, что они привязаны к одной цели, разве нет? Снова и снова возвращаются к одной и той же жертве, пока… — Я позволил фразе преждевременно умереть: мой желудок не позволил ее завершить.

— Это, скорее, признак территориальности. Время от времени обнаруживается, что людовициан — как правило, огромный грубый самец, но возможны и варианты — фиксируется на одном определенном источнике пищи. Никто не знает, почему это так. То есть, хочу я сказать, никто не знает особенно много об этих животных вообще.

Фразы Никто тонули в гриппозной жиже у меня в голове. Я осознал, что если они исчезнут, то мне вряд ли удастся снова вытащить их наружу.

— Простите, — сказал я. — Понимаю, что вы к чему-то ведете, но мне…

— В сжатом виде это можно выразить так: если хочешь изучить одно из этих созданий, то единственная надежда — это территориальность. Если найдешь кого-то, кто предоставит все свидетельства о повторных нападениях людовициана, то сможешь найти и саму акулу.

— Значит, вот для чего вы разыскали меня.

— Мой наниматель держит руку на пульсе. Доктор, которую вы посещали, думает написать статью о вашем «заболевании». Она показала кое-какие черновые наброски истории вашей болезни кое-кому из своих коллег.

Рэндл.

Я ничего не сказал.

Никто поправил на переносице сползшие темные очки.

— Есть еще одна проблема с изучением людовицианов. Даже если вам удается выследить взрослую особь приличных размеров, то почти невозможно содержать ее в неволе живой. Младенца — да, можно, но не взрослое животное. Мой наниматель — единственный, кто достиг в этом определенного успеха; однажды он продержал полностью сформировавшегося людовициана в специальном контейнере живым почти сорок дней. С тех пор он рыщет по всем направлениям, чтобы отыскать еще один экземпляр. Из-за чего, вы правы, он и отправил меня отыскать вас.

Я не верил своим ушам.

— Вы говорите, что можете ловить их?

— Да, можем их ловить.

— И куда-то их забирать?

— Да. С вашей помощью мы можем поймать людовициана, в целости и сохранности поместить его в контейнер и держать там живым неопределенное время.

— Как только он будет пойман, мне все равно, жив он или мертв. Хотя, честно говоря, я чувствовал бы себя в большей безопасности, если бы он был мертв.

— Да, — сказал мистер Никто. — Я вас понимаю.

— Но откуда вы знаете? Почему вы так уверены, что его можно поймать?

— Совершенно уверен.

— Почему?

Какое-то мгновение я думал, что он не ответит.

— Потому что я это видел, — медленно проговорил он. — Тот первый людовициан, которого поймал мой наниматель, был моим. Он пожирал меня.

— Мне не пора закапать свои капли?

Я достал из кармана куртки мобильник.

— Еще около десяти минут.

— Около?

— Ровно девять, — сказал я.

Он кивнул, о чем-то думая. Перемена в нем была незначительной, но она была. Исчезло что-то от его беззаботной уверенности, от глянцевой лощености. Сидя на своем стуле, он, казалось, сделался ниже, сгорбился, а шея у него ушла в плечи. При такой позе голубая рубашка, прежде выглядевшая хорошо подогнанной и дорогой, теперь казалась слегка мешковатой и свободно висела на груди. Там, где материал обтягивал его подмышки, виднелись пятна пота.

— Вы в порядке?

— Да, все прекрасно. — Он выпрямился, но это было неубедительно — он словно бы не вполне наполнял собственное тело. — Дурные воспоминания, — пояснил он. — Ну, мне нет надобности рассказывать вам о том, что это такое.

— Как это случилось? То есть если вы не против такого вопроса.

Никто ответил не сразу.

— Я был ученым-исследователем, — сказал он наконец. — Физиком. Молодым, динамичным, делающим себе имя, все такое.

Я взглянул на него.

— Да не из этих, знаете ли, лабораторных халатов, обсыпанных перхотью.

— Разумеется, — сказал я. — Простите.

— Я получил место в Лондонском университете. Это было по-настоящему большой удачей. Вы знакомы с теорией суперструн?

Я напряг мысли.

— Что-то такое сложное, имеющее отношение к жизни, Вселенной и всему вообще?

— Да, более или менее. Это очень волнительно, очень загадочно. В общем, я поехал в Лондон, к дяде и тете. Я не достиг еще такой точки в своей карьере, чтобы иметь возможность истребовать себе такое же жалованье, как у большинства признанных академиков, но у тети и дяди имелась пустая мансарда, и они предоставили ее мне в качестве кабинета. Там я занимался своей работой, — Никто посмотрел куда-то поверх шахматного пола, затем опустил взгляд себе на руки. — Когда мы впервые услышали звуки, доносившиеся оттуда посреди ночи, моя тетя была убеждена, что у нас завелись крысы. Понимаете, работа, которой я занимался, сам ее предмет, — это же чистая мысль, чистая концепция.

— Работа, которой вы занимались? — Я потер себе лоб костяшками пальцев, пытаясь прояснить голову. — Вы хотите сказать, она привлекла акулу?

— Я думаю, это случилось потому, что не было никакого физического якоря. На таком уровне тело является, по существу, мыслью, набором абстрактных вычислений. Каждый день, когда я сидел за столом, работая с числами и моделями, я на самом деле гнал свою маленькую мансарду в океан идей, все дальше и дальше от дома. Не много на свете людей, которые могли бы увести лодку так далеко, как я, которые способны были бы оказаться над такими же глубинами.

Он потел все сильнее. Мокрые пятна у него под мышками увеличивались, и появлялись новые, на воротнике.

— Гении не сходят с ума, — сказал он. — Вот чего не понимают другие. Они забираются так далеко, что вода делается прозрачной как стекло, и они видят на многие мили, видят так глубоко, видят в таких направлениях, в каких никто никогда не видел прежде. Они оказываются над невероятными безднами, дно под ними опускается все ниже, ниже, ниже и ниже, и некоторые из них попадаются. Что-то выбрасывается из их мыслей, изнутри их собственных голов и через акт собственно размышления — потому что голубая пучина присутствует там тоже, понимаете? И это их забирает…

Он сбился, дрожащими руками пытаясь обхватить колени.

— Когда я должен капать?

— Послушайте, — сказал я. — Простите, что я задал вам этот вопрос. Слишком тяжело проходить через все это снова…

— Когда я должен закапать эти чертовы капли?!

Вздрогнув, я автоматически сунул руку за телефоном.

— Через семь минут, — сказал я. — Я не хотел вас расстраивать. Простите.

Он ничего не сказал в ответ, просто сидел, уставившись на свои руки, лежавшие у него на коленях, а его пропитанная потом рубашка липла к тощим ребрам. Его прическа тоже несколько утратила очертания, и волосы местами плоско прилегали к макушке, к вискам и ко лбу. Капля пота скатилась по левой линзе его очков, сорвалась и упала.

Мы сидели в молчании.

— Простите, — сказал он наконец, по-прежнему глядя себе на руки.

— Ничего. Вам и вправду не надо было об этом рассказывать. Мне очень жаль, что я спросил вас.

Никто поднял голову. Его потное лицо казалось даже еще более осунувшимся, бледным и перекошенным, чем минуту назад. Он уставился на меня, потом открыл рот и — словно бы пересказывая что-то выученное наизусть — снова пустился в свой рассказ.

— Мой дядя был таксистом. Если хочешь быть таксистом в Лондоне, надо сдать экзамен, чтобы доказать, что знаешь весь город. Мой дядя никогда не забывал ни единой улицы, ни одной дороги. Он мог найти в Лондоне любое здание, но никак не мог запомнить, где живет он сам. Говорили, что у него кратковременное повреждение памяти, но это было не так.

— Постойте, вы не говорили, что акула напала и на него тоже…

Никто неопределенно кивнул, словно этот вопрос явился откуда-то из его собственной головы.

— На всех нас. Моя тетя под конец никого не узнавала. У нее были кошмары. Какая-то тень скользила у нее в мозгу, с зубами и глазами. Порой она просыпалась среди ночи, видела в постели рядом дядю и кралась вниз, чтобы позвонить в полицию. Утверждала, что в дом забрался кто-то посторонний. Иногда звонила туда по три, по четыре раза за ночь. А порой из-за испуга впадала в неистовство.

— О господи, — сказал я.

История Никто, ее воздействие на самого рассказчика, ее разрушительная сила, — мне трудно было это в точности ухватить, но что-то шло не так. Что-то шло совершенно не так. Мой желудок казался мне болтающимся курдюком с теплой водой.

— Раз случившись, это продолжало происходить снова и снова, с одним или другим из нас, из ночи в ночь. К нам приходили, обследовали дом на предмет возможной утечки газа, проверяли нашу еду, обследовали стены и потолки, чтобы выяснить, что такое могло это вызывать, какой такой яд? Но ничего не было. Мне снились кошмары. Причиной этого были мои теории. Числа и математические формулы. Оно не прекращало являться по ночам. С кем это случится на этот раз? Я пытался не засыпать. С кем это произойдет и что на этот раз будет забрано? Под конец оставаться в том доме было все равно что…

Мои внутренности сжались, и я натужился. Из меня выдавилась длинная скользкая полоса слюны, но не рвота. Я глотал, давился, снова глотал. Никто прервал свой рассказ и смотрел на меня, щеки у него совсем ввалились, и острые скулы торчали из-за очков. Я смахнул с глаз слезы.

— О боже, — сказал я, вытирая рукавом рот. — Господи, простите.

— Да, — сказал Никто. — Скоро мне надо будет закапать капли. Как думаете, вы сумеете напомнить мне, когда придет время?

— Сумею, — сказал я, стараясь привести в порядок голову, — но, по-моему, до двух всего минута-другая, потому что…

— Я не могу принять их до двух часов, — мягко перебил меня Никто. — Понимаю, вы думаете, что это не имеет значения, потому что остается всего несколько минут. Но это очень важно. Количества идеально сбалансированы. Как секунды. Шестьдесят секунд идеально сбалансированы в минуте. И делят ее на части. Секундой больше в минуту не поместить.

Я заметил, что сунул руку не в тот карман, и полез в другой.

— Вы отправитесь вместе со мной, не так ли?

— Да, — сказал я, вытаскивая телефон.

Что-то здесь шло совершенно не так. Пусть даже особенности происходящего продолжали ускользать, инстинкт заставлял меня держаться за этот единственный основной факт. Мне требовалось уйти, отдохнуть, прочистить мозги и подумать.

— Мне надо вернуться в отель, упаковать кое-какие вещи, а потом…

— Сколько минут? — прошептал Никто, кусая костяшку большого пальца.

Теперь он выглядел совершенно ужасно. Его рубашка сочилась потом, липкая и мятая, она прижималась к ребрам и болезненно впалому животу. Волосы были распластаны, встрепаны, лишены всякой формы. Даже его большие темные очки выглядели старыми и грязными. Пот из него буквально лился, капли падали у него с носа, с подбородка, даже с джинсов. Кап-кап, кап-кап-кап.

— Четыре, — сказал я.

Руки у меня дрожали. Мне никак не приходило в голову, что же теперь делать.

— Вы знаете, что я мертв, не так ли? — сказал Никто. — Смотрите. — Он вытянул плоскую ладонь. Жидкость капала с кончиков его пальцев с постоянным постукиванием. Кап-кап-кап-кап. — Видите?

— Я не…

— Вы знаете. Это же так очевидно. — Потом, словно бы его что-то осенило, он быстро повернулся на стуле, выставив передо мной костлявую спину. — Ш-ш-ш, что ты делаешь? Ты выдаешь слишком много, все выдаешь, не позволяй ему говорить. Это ничего не значит. Нет, конечно же, значит. Но я не могу удерживать уровень без капель. Черт, тебе же надо удерживать уровень, потому что мы никогда не знаем, что он собирается сказать. Но это длится слишком долго, весь клубок распался на части — распущенные нити и дыры, он выглядывает из них, ты знаешь, как он показывается наружу как раз перед закапыванием. Меня это не касается, мне нет дела до клубка, работа, которую ты должен был сделать, почти уже выполнена. Ш-ш-ш, тише, он может услышать.

Никто снова повернулся ко мне. Его очки врезались ему в щеки, меж тем как лицо было рассечено широченной ухмылкой, показывавшей коричневые зубы и багрово-черные десны.

— Прошу прощения, — сказал он. — Консультативный вызов. Все время эти вызовы, вызовы. Проклятие двадцать первого века.

Жидкость струилась из него, образуя коричневые лужицы вокруг ножек его стула.

Прочь отсюда. Прочь отсюда. Прочь отсюда. Я медленно, очень медленно перенес свой вес на пятки, напрягая бедра и икры, готовясь подбросить свое больное тело в слабой попытке бегства.

Никто глядел на меня из-под очков.

Нет. Он не глядел. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять: он вообще не шевелится. Если не считать струек воды, он достиг полного ступора. Наблюдая за ним, я заметил, как по лицу Никто ползут изменения; напряженность ускользала из его тела вместе с водой. Его белое мокрое лицо стало безмятежным и ангельским, подобно тому, как лицо любого человека, лежащего в гробу, выглядит безмятежным и ангельским, мудрым и спокойным. Его голова слегка склонилась, придав ему меланхоличный вид.

— Сейчас важно сдаться, — тихо проговорил он. Голос его изменился, что-то очень далекое слышалось за звуками произносимых им слов. — Вы знаете правду. Вы знаете, что уже умерли. Эрика Сандерсона нет на свете. И Клио Аамес нет. Все это, все, что его составляло, давно исчезло. Вам надо позволить уйти и его телу. Надо прекратить брыкаться и позволить ему плыть, покачиваться и ускользать все дальше и дальше. Пусть идет ко дну, где спокойствие, где одни только камни и крабы. Все будет хорошо, бури, разражающиеся наверху, больше ничем не смогут нам повредить.

Коричневая вода непрерывно текла из его пальцев и локтей, а он меж тем толчком поднялся со стула. Она сочилась из его туфель, образуя увеличивающиеся грязные лужи, от которых пахло водорослями, гниющими на солнце.

— Вы не знаете, кто я такой, не так ли? — спросил меня его новый голос. — Я — это вы, разумеется. Мы — одна и та же мертвая неличность.

Я опустил взгляд и пришел в ужас, увидев, что моя собственная голубая футболка стала мокрой и липкой. Я боролся с нелогичностью этого — «это просто пот, ты болен, это просто пот, и у тебя путаются мысли». Он, шаркая, сделал несколько шагов в мою сторону. Я не мог заставить себя подняться. Желудок у меня подпрыгнул, и я снова почувствовал спазм рвоты.

— Теперь я собираюсь кое-что вам показать. Сначала вам трудно будет разглядеть, но это и есть покой.

Он поднял руку и взялся за дужку своих очков.

— Не надо, — сказал я. — Я не хочу. Не хочу этого.

Никто стянул с лица очки.

Взгляд отсутствовал.

Глаза были на месте: белки, радужные оболочки, зрачки, но самый смысл, способность к общению, пониманию, фундаментальное свойство человеческого глаза — зеркало души, — все это пропало. С его лица на меня взирали две черные концептуальные впадины, в которых плавали крошечные креветки мыслей и червячки желаний.

Я снова натужился, и на этот раз меня действительно стошнило: желчь и гной, какой-то студень и комки плотной зеленой слизи изверглись из меня и расплескались на полу, покрытому черными и белыми плитами.

15 Люксофаг

Вонь дошла до моего сознания и пробудила его.

До этого я был в обмороке.

Как только я открыл глаза, мой желудок снова скрутило в тугой узел, и я стал тужиться, согнувшись пополам и прижавшись грудью к коленям. Я сплевывал жгучую кислую слизь в лужу рвоты, разбрызгавшейся и расплескавшейся у меня под ногами. Едва успевал перехватить воздуху, прежде чем меня одолевал очередной приступ. Этот прошел всухую, пустой позыв к рвоте, от которого багровеет лицо. Еще один, и еще. Наконец я кое-как выпрямился, дрожа и утирая с глаз слезы.

— Мой наниматель — ученый, я говорил вам, не так ли? — Мистер Никто стоял возле своего стула, очки снова были у него на носу. Его кожаная сумка была открыта, и он отвернулся, чтобы закапать себе в глазницы несколько капель из пластикового пузырька. — Химия, — сказал он, защелкивая колпачок и бросая пузырек обратно в сумку. — Мой наниматель — он может восстанавливать людей из химической дряни и проводков, заставлять их двигаться и говорить… Чудеса современной науки. — Он сел и снова положил ноутбук себе на колени. Краски уже возвращались в его лицо, ручейки воды из обшлагов его рукавов и брючин замедлились, обратившись в нерегулярные капли. — Существуют определенные эксперименты, опыты и так далее, крайне необходимые моему нанимателю для полного изучения людовициана. В силу этого вам, как и мне, придется положиться на некоторое химическое протезирование. Оно не идеально, но альтернативы — нет.

Прилив тошноты шел на убыль, оставляя в покое мои лицевые мускулы и глотку. Желудок немного успокоился, и разум начал проясняться. Все с того мгновения, когда я проснулся больным в отеле «Ивы», и вплоть до того, как я добрался до этой больницы, до мистера Никто и его ужасающего физического и умственного коллапса, — все это представлялось мне раздробленным и находящимся вне фокуса. Какого дьявола я до сих пор здесь торчал? Было совершенно ясно, что, если бы на протяжении последних нескольких часов во мне сохранялась хоть чуточка здравого смысла, я давно положил бы всему этому конец.

— Благодарю вас, — сказал я как можно спокойнее, — но теперь я намерен вас покинуть.

Никто поднял лицо. Брови его сошлись, хмурясь за стеклами очков, и он опустил крышку ноутбука. Я напрягся, чтобы бежать, весь в ожидании чего-то неожиданного и ужасного, вроде того, что он вскочит со стула и с нечеловеческим воплем ринется ко мне по шахматному полу. Но ничего подобного он не сделал. Он опустил голову, переключив свое внимание с меня на лужу блевотины у моих ног.

— О боже, — сказал он, — нелегко, когда такое случается.

Я подался вперед и рискнул бросить взгляд туда же, куда смотрел и он.

Внутри блевоты что-то двигалось.

Потрясенный, я вскочил на ноги и отпрянул, опрокинув позади себя стул.

Это «что-то» осторожно выбиралось, разматывалось из слизи и желчи и вползало-всплывало в воздух, завиваясь кольцами над испаряющимися останками моих мыслей и чувств, испытанных в минуты тошноты. Оно было маленьким — длиной то ли в девять дюймов, то ли в продолжительность того сигнала будильника, который не может полностью пробудить вас ото сна, — этакое примитивное концептуальное существо. Я медленно пятился. У твари был круглый, как у рыбы-прилипалы, рот, обрамленный дюжиной острых маленьких сомнений и неуверенностей. Я ощущал ее находящейся чуть ниже от меня по течению в событиях окружающего мира — она раскрутилась на высоту человеческого роста и удерживалась на месте, непрерывно напрягая мышцы, чтобы плыть против хода времени.

Я попятился дальше, к границе светового круга.

— Концептуальные крабы, медузы, кое-какие простые породы рыб, — Никто опустил свой ноутбук на пол и теперь приводил свои волосы во что-то подобное его прежней безупречной прическе. — Мой наниматель может управлять ими, поощряя то или иное поведение. Как я уже говорил, он в этой области настоящий эксперт.

У меня в ушах, в глазах и в горле, под самой челюстью, бешено пульсировала кровь.

— Отзовите его прочь.

— Это люксофаг — светоглот, — любезным тоном сказал Никто, словно бы не слыша меня, словно бы мы с ним вели информативную беседу. — Один из семейства, которое можно было бы назвать идейными миногами. Этот конкретный вид питается, проникая внутрь человеческих существ и высасывая из них способность быстро соображать, реагировать. Они склонны делать своих носителей степенными, уравновешенными и глубоко укореняющимися в той колее, в какую им случится попасть. Это полезный маленький паразит, — Никто улыбнулся, — хотя порой он вызывает тошноту.

— И это было во мне? — Я не сводил глаз с медленно извивающейся рыбы, висевшей всего в нескольких футах от меня.

— Было, — подтвердил Никто. Он встал и небрежно приближался к рыбе сзади. — Нас беспокоило, что вы можете передумать насчет помощи нам в поимке вашего людовициана, когда увидите… — Он сделал паузу. — Я собирался сказать: «степень вашей вовлеченности», но на самом деле подразумевал: «что мы собираемся с вами сделать».

— Боюсь, всучить его мне вам не удастся, — сказал я, по-прежнему наблюдая за рыбой и медленно делая еще один шаг назад.

Никто пожал плечами.

— Ваше мнение ничего не значит. Через секунду этот мой ассистент снова окажется внутри вас, и тогда вы будете делать все, что вам велят.

— Я не… — начал было я, но люксофаг внезапным рывком вернулся к жизни, с молниеносной скоростью устремляясь к моему лицу.

Я шагнул, прыгнул, споткнулся, побежал, упал навзничь, и приземление сопровождалось хрустом пронзительной боли в локте. Маленькая минога пронеслась у меня над головой, ударилась обо что-то, о какую-то крутящуюся и грохочущую невидимую штуковину, которая лязгнула-стукнула и увлекла рыбу в гигантский поток. Я осторожно перевел дух и повернул голову. Едва ли в шести дюймах от меня, подобно миниатюрному обелиску, стоял на торце один из моих диктофонов, и крошечная его лента с глухим жужжанием крутилась в его лентопротяжном механизме, а запись издавала пронзительную никчемную болтовню. Бездивергентная концептуальная петля. Люксофаг вплыл в ее поток, и его смыло прочь.

Я уперся каблуками в гладкие плиты и стал отталкиваться ими от пола, скользя на спине, пока не оказался за пределами светового круга и диктофонного квадрата. Тогда я сел, прижимая к груди свой пульсирующий локоть.

Сбитая с толку минога, кувыркаясь, пронеслась вдоль внутреннего периметра петли — раз и другой, подобно воде, стекающей в сливное отверстие, прежде чем вновь обрела контроль над собой. Она поплыла обратно к мистеру Никто и стала кружить по медленной орбите на уровне его талии.

— Хм, — сказал тот. Одежда Никто теперь снова была сухой, его голубая рубашка выглядела только что полученной от портного и отглаженной, а его джинсы — дорогими и ладно сидящими. — Вам повезло.

Я с трудом поднялся на ноги. Мне повезло. Диктофоны меня спасли, но, чтобы они держали меня в безопасности, чтобы удерживали люксофага Никто взаперти, я вынужден был с ними распроститься.

— Я ухожу, — сказал я.

— Нет, никуда вы не уйдете.

Еще один, два, три, четыре люксофага, изгибаясь и корчась, вытянули свои примитивные концептуальные тела сквозь огромные темные очки Никто. Последовали пятый, шестой, седьмой и восьмой — завиваясь в кольца, они выдергивались из его лица. Я начал отступать к сводчатому проходу, но Никто внезапно и быстро зашагал к краю освещенного круга и — топнул ногой по одному из моих диктофонов.

— Нет! — И это слово, и воздух, его сопровождавший, вырвались из меня, словно из ствола револьвера.

Никто снова впечатал свой тяжелый каблук в маленький пластмассовый корпус, и тот треснул, раскололся и разлетелся на части. Тошнотворный шар миног, крутившихся вокруг мистера Никто, ударялся о невидимую преграду и подскакивал, меж тем как концептуальная петля ослабевала и сходила на нет. Тогда шар распался, и люксофаги устремились на меня мокрым черным градом угрызений и страхов. Но когда была покрыта половина расстояния, с ними случилось что-то неладное. Они петляли и путались в безумной пляске, прежде чем исчезнуть сквозь потолок, стены, пол и жалюзи. Один помчался обратно к Никто, описал вокруг него две торопливых петли и с паническим всплеском взвился к изломанной полоске света вверху. В мгновение ока всех их не стало.

Они собираются наброситься на меня со всех сторон, подумал я, но, даже когда эта мысль еще только оформлялась в слова, понимал, что это не так. Охотой здесь и не пахло. Куда больше это походило на то, как порскает в панике косяк рыбы, когда ныряльщик или…

Я посмотрел на Никто. Озадаченность на его лице сменилась страхом.

Когда ныряльщик или…

С глубоким-глубоким ужасом я осознал, что именно происходит.

— Идиот! — завопил я, не удержавшись, чувствуя, что весь мой страх, испытываемый к Никто, поглощен чем-то куда более огромным, более знакомым. — Он здесь. Он выжидал. Только петля могла нас обезопасить, а вы ее разорвали, болван!

Никто открыл рот, собираясь что-то сказать, но передумал.

Наступила ясность и тишина.

Я стоял неподвижно как статуя и изо всех сил вслушивался, вчувствовался, чтобы уловить любой признак людовициана, стараясь при этом ничем себя не выдать. Мне хотелось бежать, более всего на свете мне хотелось бежать, но бег означал бы всплески, пену и распространение запаха моего панического страха по всем водным путям. Единственное, что я мог, — это стараться всеми силами не быть заметным.

Отдаленный удар внутри моей головы и внутри лечебницы одновременно.

— Людовициан, — провозгласил Никто.

— Вы говорили, что можете его поймать, — сказал я шепотом, болезненно громким в тишине.

— Нет, — сказал он. — Мне нужны команда и снаряжение. Это невозможно без…

Световой круг рябил на манер того, как идет рябью чай в чашке, когда на него дуешь. Никто осекся посреди фразы и осторожно отступил от края.

— Территориальность, — сказал он. — Он явился за вами. За вами, а не за мной.

Он явился за мной. Я стал сосредоточиваться на своей воплощенной личности Марка Ричардсона, чувствуя, как меняются натяжения лицевых мышц и их смысловые нагрузки. Такого камуфляжа могло оказаться недостаточно, но это было хоть что-то. Я должен был попытаться.

— Так что насчет вашего утверждения относительно того, что мы с вами являемся одним и тем же лицом? — спросил я, выставляя перед собой склад ума Марка Ричардсона, словно щит.

— Что? — Никто попятился дальше от кромки света. — Я ничего такого не говорил. С чего бы мне утверждать, что мы с вами одно и то же лицо?

Я почувствовал, что у меня сдвигаются брови.

— Вы сказали…

Раздался еще один удар, на этот раз громче. Волна, возвещающая о приближении чего-то огромного, омыла световой круг, искажая геометрию черно-белых плит перекатывающимися впадинами.

— О боже, — Никто, ухватившись одной рукой за стойку торшера, медленно описывал круги, вглядываясь во тьму.

Марк Ричардсон, сосредоточивался я изо всех сил. Марк Ричардсон. Марк Ричардсон. Марк Ричардсон.

— Пока что далеко, — тихонько бормотал он сам себе, и я слышал его шаги, снова и снова огибавшие торшер. — Пока что далеко. Как это красиво, как просто. Как величественно… Оказаться над такими глубинами. И все это сделал я. Сделал я…

Он душераздирающе завопил на немыслимо высокой ноте.

Я подумал было, что он упал на колени, но это было не так — его левая нога оказалась утянута сквозь черно-белые плиты до самого бедра. Подо всем остальным его телом пол оставался твердым. Он отталкивался от него ладонями и локтями, пытаясь выкарабкаться. Носок его распростертой правой ноги стучал по полу и со скрипом об него терся — но левая его нога вошла в плиты и бетон, как если бы они были совершенно нематериальны.

Затем его, молотившего по полу руками и ногой, что-то мощно дернуло книзу.

Никто умолк и застыл. Он сглотнул, сплюнул и снова сглотнул. Голова его поникла.

— О боже, — сказал он.

Несколько секунд он просто висел там, потом — еще один рывок. Рот у него раскрылся, как для крика, и все его тело исчезло под полом.

Торшер раскачивался из стороны в сторону на своем широком круглом основании, растягивая световой круг в мотающийся вперед и назад желтый овал. Белые плиты на мгновение вспыхнули затушеванными, словно бы подледными завитками красного. Эти завитки разбежались кругами и исчезли. Качание торшера замедлялось — вперед и назад, вперед и назад. Круг света успокоился, остановился.

Все было неподвижно.

Я был один.

Вновь сосредоточился — Марк Ричардсон. Марк Ричардсон. Марк Ричардсон. Но страх не позволял мне унять дрожь, и губы мои вибрировали каким-то звуком, меж тем как я снова и снова повторял в мыслях спасительное имя. «Ммм, мм-ммм». Пытался не думать о поле под ногами, пытался не думать о том, как изменяет мне твердая плоская поверхность и я оказываюсь утянутым в глубокие воды. «Ммм, мм-ммм».

На мое плечо опустилась чья-то рука.

— Ш-ш-ш, — прямо мне в ухо шепнул девичий голос.

Я застыл.

— Ты все куришь эти мерзкие сигареты с ментолом?

— Нет. Нет, я… — бормотал я, ничего не соображая. — Нет, я не…

— Ну, а теперь вот куришь.

Другая рука обвилась вокруг моей шеи и сунула мне в рот зажженную сигарету.

16 Людовициан

Резкий привкус и обжигающая глотку острота табачного дыма вывели меня из паники, словно пощечина. Рука, лежавшая у меня на плече, слегка сжалась.

— Ладно, — сказала девушка. — Теперь молчи, не двигайся и слушай. Вот что сейчас произойдет. На счет «три» я брошусь бежать и по пути схвачу один из этих стульев, чтобы потом выбить какое-нибудь окно в дальнем конце палаты. Ты побежишь за мной и по пути схватишь ноутбук Никто. Понял?

Дым сигареты струился прямо мне в глаза. Я прищурился и кивнул.

— Хорошо. Бежать тебе придется изо всех сил. Постарайся как можно быстрее миновать освещенный участок. Беги только вперед. Не останавливайся, не смотри без необходимости вниз, а назад не смотри вообще. Все уяснил?

Я снова кивнул.

— Прекрасно. Готов попробовать прямо сейчас?

— Да.

— Раз. Два. Три.

Я со всех ног рванулся к кругу света, но девица обогнала меня уже через несколько шагов, несясь в отчаянном спринте. Пульсирующий адреналин позволил мне выхватить лишь несколько стоп-кадров с ее изображением, когда она ворвалась в световой круг впереди: черные волосы, армейская куртка, вспыхивающие желтые подошвы ее ботинок. Когда она на бегу схватила за спинку стул, тот из-за набранной ею скорости так и захлопал в воздухе у нее за спиной, а она тут же снова скрылась во тьме. Спустя полсекунды я вбежал в световой круг, замедлил темп до разминочного на полусогнутых и подхватил с пола ноутбук. Набирая скорость, я, выворачивая предплечье, поднял его и прижал к груди, а потом — на чем-то поскользнулся. Не устоял, начал, раскинув руки, падать, а ноутбук заскакал передо мной по плитам, как пущенный по воде плоский камешек. Распростертый на полу и запыхавшийся, я обернулся посмотреть, из-за чего упал. Один из диктофонов. На мельчайшую долю секунды — времени для мысли не было, лишь для побуждения и импульса — мое сознание растягивалось в двух направлениях. Взглянув вперед, я увидел смутный силуэт девушки, пытавшейся сорвать с окна жалюзи. Обернулся назад. Диктофон был всего в нескольких дюймах от моего ботинка. Вскочив на ноги, я схватил его и на несколько шагов вбежал обратно в круг света. Не останавливаясь, бросил диктофон в по-прежнему открытую кожаную сумку Никто. Схватил второй диктофон, потом третий, бросил их в сумку. Где четвертый, разбитый?

— Какого черта ты там делаешь? — донесся голос девушки из дальнего конца палаты.

— Диктофоны… — начал было я.

А, вот он, четвертый — разломанный на куски, сразу же за световым кругом. Перекинув сумку через руку, бросился к останкам.

— Что ты делаешь? Давай сюда, он почти уже там, почти уже там, почти уже там…

Скользнув вниз, я стал бросать в сумку самые крупные обломки диктофона, морщась от усилий затянуться — сигарета по-прежнему была зажата в углу рта. Выпуская струю голубого дыма, быстро огляделся вокруг. Подумал, будто увидел что-то, что-то, происходившее с плитами пола в дальнем конце палаты, в том ее конце, откуда мы убежали. Я вскочил на ноги как раз в тот миг, когда оторвались жалюзи и в окно хлынул свет послеполуденного солнца. В плитах я снова увидел движение, на этот раз ясно. С секунду это казалось бессмысленным видением, затем фокусировка моего взгляда изменилась.

У меня обвисли и похолодели все поджилки.

— Боже мой, — сказал я, тихо и просто.

— Беги! — закричала девица.

Ноги у меня ослабели и размякли, я их почти не чувствовал. С ужасом я опасался, что они подкосятся подо мной, как только я сдвинусь с места, но, несмотря на дрожь, они меня удержали. Я бросился бежать, и бег был болезненно медлителен, будто снят рапидом — между каждым соприкосновением ноги и пола проходило по миллиарду лет, а набитая диктофонами кожаная сумка Никто неуклюже раскачивалась, переброшенная через руку.

Впереди слышен был звон битого стекла — девушка протаранила стулом окно и ударила еще раз и другой, чтобы его ножками вышибить из рамы зазубренные осколки.

— Беги! — снова крикнула она мне. — Быстрее, черт!

Я выжимал все, что было возможно, из своих трясущихся ног, а когда добежал до ноутбука, сильно пнул по нему, так что он, вертясь, заскользил по плитам в сторону девушки. Она поставила стул у разбитого окна, чтобы он служил ступенькой, я слышал-чувствовал звук, подобный шипению воспоминаний, пробивающихся на поверхность, а девушка наклонилась, схватила ноутбук, крикнула: «Быстрее!» — поднялась на стул, прыгнула в окно и исчезла. Остался только я.

Только я, бегущий.

Только я, бегущий, с резью в животе, с дрожью во всем теле, не уверенный, смогу ли сделать очередной шаг, каждую секунду ожидая, что нога погрузится в пол и будет утянута, или поймана, или на что-то налетит, после чего ее станут дергать и трясти. Мои ноги, одна за другой, ударяли по полу, слишком, слишком медленно, в полной тишине между каждым шагом:

И вот я оказался у стула и прыгнул — одна нога отталкивала меня от сиденья, все выше и выше, и я подбирал ноги и наклонял голову, группируясь, а вокруг не было ни звука — я находился в воздухе, вылетая через выбитое окно наружу, в дневной свет.

Сначала я приземлился на ноги, а затем меня повело вперед, и я упал на четвереньки, что сопровождалось парой хлюпающих ударов. Мокрая трава и пропитанная влагой почва так и вплеснулись, когда подошвы моих башмаков, колени и распростертые ладони погрузились в холодную грязь.

— Не потеряй ее, — сказал голос девушки.

Сигарета выпала у меня изо рта и лежала, испуская завивающуюся струйку дыма, среди стеблей влажной травы.

Я поднял взгляд на свою спасительницу.

— И начинай-ка делать, что тебе говорят, — сказала она, — иначе я оставлю тебя одного.

Она повернулась и размеренным бегом устремилась вниз по длинной травянистой лужайке.

Я поднялся на ноги, вытер ладони о джинсы, подобрал сигарету, безо всякой охоты сунул ее меж сухих губ и несколько раз пробно затянулся, чтобы ее оживить. Перекинув через руку сумку, я болезненно затрусил по лужайке вслед за девушкой. К тому времени, как я ее догнал, она по плечи зарылась в разросшийся рододендроновый куст.

— Что ты делаешь?

— Отодвинься, — сказала она.

Я отступил в сторону, и она вывела из лиственного укрытия старый мотоцикл. Развернула его и прыгнула в седло.

— Садись.

Я перекинул ногу в заляпанном ботинке через сиденье позади нее, а она сунула руку в задний карман брюк, доставая ключи.

— Ты не поранился?

— Что? Нет. Не знаю.

События превратились в бешено кружащийся вальс, где я пытался уловить хоть какой-то проблеск смысла, меж тем как мир проносился мимо в сливающихся цветных полосах.

— Ч-черт!

Она смотрела назад, в сторону госпиталя.

Я проследил за ее взглядом вверх по лужайке.

Слякотные брызги мгновенных впечатлений — о футбольных матчах в дождливые дни, о тяжело ступающих желтых резиновых сапогах, о поскользнувшемся форварде, промазавшем по мячу… Миллионы мелких фрагментов памяти выбрасывались под давлением из влажной лужайки и скатывались от госпиталя к нам. Это давление производилось огромной концептуальной штуковиной, находившейся непосредственно под почвой.

Дроссельная утроба мотоцикла пронзительно и яростно взвыла, и мы рванулись вперед, разбрызгивая в обе стороны грязь и воду. Девушка выжала акселератор до предела, насилуя движок своего железного друга, и мы понеслись мимо пышно разросшихся кустов и голых деревьев госпитальной территории. Меня отбросило назад, и я чуть было не потерял равновесия.

— Держись крепче! — крикнула она, не поворачивая головы, и эти слова пронеслись мимо меня, быстрые и отрывистые в стремительно налетающем воздухе.

Подавшись вперед, я нашел под просторной армейской курткой ее тонкую, но крепкую талию и сомкнул вокруг нее руки. Голову спрятал в создававшуюся позади нее зону пониженного давления, чтобы сигарета перестала швырять мне в глаза яркие оранжевые искры. Сумка неуклюже подпрыгивала на сгибе моего локтя.

— Он еще там?

Я обернулся. Оставаясь менее чем в пятидесяти ярдах позади нас, идеи, мысли, фрагменты, обрывки историй, сны и воспоминания быстрыми брызгами взрывчато выбрасывались из травы. Концепция самой травы начала поднимать и гнать волну в виде длинного пенистого гребня. На вершине этого буруна что-то пробивалось сквозь пену — изогнутый поднимающийся знак, прекрасно развитый идейный плавник.

Марк Ричардсон. Марк Ричардсон. Марк Ричардсон. Марк Ричардсон.

— Все еще гонится.

— У меня в кармане! — крикнула девушка.

— Что?

— У меня в кармане. — Она сбросила газ, когда мы налетели на колдобину, подпрыгнули и шлепнулись вниз. — В куртке, с этой стороны. — Она кивнула головой влево.

Расцепив руки, я с трудом закинул сумку Никто себе за спину и стал пытаться просунуть свою прыгающую руку в карман ее куртки. Наконец мне удалось вытащить то, что там лежало. Вещица походила на маленькую, но увесистую ручку фонарика, обмотанную черной лентой, потом я заметил, что с одной из ее сторон имелся запал. Я рискнул обернуться и увидел, что мысленный плавник стал ближе и сильнее выдавался из воды. Акула сокращала разделявшее нас расстояние.

— Подожги запал! — крикнула девушка. — Он далеко?

Мы налетели еще на одну колдобину, и я сильнее ухватился за ее талию правой рукой.

— Близко — ярдах в сорока.

— Подожги, сосчитай до двух и бросай.

Я заставил себя высвободить правую руку и, чтобы сохранять равновесие, наклонился вперед, вплотную к ней, прежде чем вынуть изо рта сигарету. Плотно стискивая сиденье бедрами, я коснулся запала оранжевым кончиком сигареты. Вдоль запала, разбрасывая искры, побежал красный дымящийся огонек, и я прищурился, держа бомбу сбоку и позади себя, подальше от тела.

— Раз, два.

Я бросил.

Мотоцикл снова подпрыгнул, я взлетел над сиденьем, тут же снова обхватил руками ее талию, как раз вовремя для приземления после мгновенной невесомости.

Не очень далеко у нас за спиной ухнуло: взрыв.

— Могу я вам чем-нибудь помочь?

На служащем, стоявшем за прилавком отдела электротоваров, был темно-серый костюм, черные туфли и ярко-оранжевый галстук. Это заведение выглядело очень дорогим.

Мои джинсы были мокры и заляпаны лепешками грязи. Руки, лицо и промокшую насквозь футболку исполосовывали длинные коричневые следы, оставленные брызгами. Ботинки, полные воды, издавали пронзительные чавкающие звуки.

— Здравствуйте, — сказал я. — Диктофоны у вас в продаже имеются?

17 Неуловимый порыв ветра

Я сидел на краю своей кровати в отеле «Ивы», высвобождая новый диктофон из его картонных, пенопластовых и полистирольных одежек. Был ранний вечер, бледный солнечный свет слегка окрашивался оранжевым, день склонялся к длинным теням, покидая обширные освещенные участки.

Моя мокрая и измазанная грязью одежда грудой лежала возле шкафа. Я напялил на себя шорты и старую тужурку с капюшоном. Армейская куртка девушки висела на спинке стула, ее ботинки притулились снизу, а ноутбук Никто был водружен на сиденье. Душ, запущенный в ванной, издавал сильно сдобренное барабанной дробью шипение, ритм которого очень часто прерывался тишиной и всплесками, свидетельствовавшими о перемещениях девушки под потоком воды.

Отложив коробку в сторону, я вертел диктофон в руках.

До сих пор мое существование было обособленным и тщательно контролируемым, все в нем подробно расписывалось наперед, все подчинялось стараниям сохранить безопасность, попыткам реконструировать события и людей, которых давно не стало, — четыре месяца жизни среди пыльных фактов, старых историй и безмолвной археологии. Но сегодня все изменилось. Окружающее преобразовалось в нечто горячее и текучее, живое и перекраиваемое как реальными событиями, происходящими сейчас, так и руками вероятности, протянутыми в будущее. Сдвиг перспективы был для меня огромен, он означал изменение самой природы времени: оно стало стремительным натиском событий, которые нельзя было замедлить, или пересмотреть, или проиграть повторно, или обдумать как следует позже, — потому что теперь я сам был частью картины, сам был в нее вовлечен.

Этого ли я хотел? И вообще — достаточно ли было во мне силы, чтобы выступать в мире вот так, под прожекторами реального времени?

Вскрыв упаковку с батарейками, я вставил две из них в гнезда с тыльной части диктофона, вдавливая каждую на место наперекор сопротивлению пружин.

Если бы я этого не хотел, то мог бы оставаться дома с поваренными книгами знаменитых кулинаров и телепрограммами, продолжать жить тихой и неприметной жизнью, прячась от теней, движущихся под волнами. Вероятно, людовициан в конце концов нашел бы меня, но остаться какое-то время в безопасности я все-таки мог. Дом, обучение, расшифровка фрагментов — таков был мир, который я знал, целостность, которую я понимал. Я мог бы обойтись лишь этим. Но теперь обстоятельства стали иными. Я сам сделал их иными.

Запуская руку в кожаную сумку мистера Никто, я нашаривал зазубренные куски пластмассы, выуживая один за другим куски раскуроченного диктофона. Нашел наконец основную часть растоптанного корпуса и осторожно извлек из разбитого гнезда крошечную кассету. На одной из ее сторон красовалась белая разветвляющаяся трещина, но никаких других повреждений я не обнаружил. Вставил ее в новый диктофон, нажал на «Воспроизведение», и динамик зашипел знакомой жестяной записью. Я улыбнулся.

— Эй!

Девушка конденсировалась из пара-туманно-облачное видение обратилось в нечто четкое и достоверное. Я протер глаза.

— Прошу прощения, — сказал я. — Задремал.

Она стояла в дверях ванной, одетая в одну из моих футболок и мешковато висевшие на ней брюки с ремнем, завязанным каким-то немыслимым узлом. Ее коротко постриженные черные волосы, насухо вытертые полотенцем, были теперь распушены, спутаны и взъерошены.

— Ничего не говори, — сказала она. — Есть у тебя щетка?

Я кивнул, указывая на полку.

— Меня зовут Скаут, — сообщила она, повернувшись ко мне спиной и с усилием протаскивая щетку сквозь волосы.

— Как раз собирался спросить, — сказал я. — А меня — Эрик.

— Эрик Сандерсон, я знаю.

— Знаешь?

Упершись в кровать локтями, я поднял голову.

— Разумеется, — Она выглядела сбитой с толку. — А ты что думал? Что я оказалась по соседству, потому что погулять вышла?

Я об этом вообще пока не думал. Оставил эту загадку стоять вместе со всеми остальными — огромными и безмолвными, как ряды причудливых каменных голов на острове Пасхи, — потому что надо было спасаться бегством. Теперь я начал понимать, что все вопросы по-прежнему пребывали на месте, ожидая, чтобы я вернулся и разобрался с каждым из них.

— Нет, — сказал я не очень решительно. — Я так не думаю.

Скаут убрала ноутбук Никто со стула, села, еще несколько раз провела щеткой по волосам, потом откинулась на спинку, укрываемую ее просторной курткой. Она была бледной и слишком уж худенькой, ей, наверное, было чуть-чуть за двадцать. Коротко постриженные черные волосы служили потрясающим контрастным фоном для ее белой кожи, а глаза у нее были зеленые-презеленые. А еще у нее были высокие скулы и то, что в телепрограммах по фитнесу называют «хорошей структурой». Я осознал, что она красавица — или, может быть, прототип будущей красавицы: в ней еще чересчур много сохранялось от детства, она словно бы не вполне доросла до той себя, которой ей предстояло стать.

Я скрестил ноги и потер лицо.

— Слушай, — сказал я, — я сейчас, ну, как бы на опасной глубине. Вроде как та жизнь, которую я до сих пор вел, не вполне с этим стыкуется. Я не, — здесь я чуть было не брякнул «Я не Эрик Сандерсон», — искатель приключений, вот что я пытаюсь сказать. Мне трудно за всем этим угнаться.

Я не вполне мог себе объяснить, зачем мне вдруг понадобилось вылезать с этими невразумительными объяснениями.

— Я тебе звонила, ты помнишь? — Она проговорила это медленно, тем тоном, каким втолковывают другу что-то такое, о чем он давно должен был знать, но, по-видимому, забыл. — Хотела направить тебя в Манчестер, но потом Никто выкинул эту штуку. Пыталась тебя предостеречь, но линия была совершенно забита.

— Так это была ты?

— А кто же еще?

Я ничего не сказал.

— Я не поняла, слышал ли ты меня вообще, так что мне пришлось вернуться сюда в надежде вовремя тебя перехватить. Учитывая наводнение, это было не так-то просто.

— Да уж, — сказал я. — Спасибо. Но… — Я приостановился, проверяя, не слишком ли глупо прозвучит мой вопрос, не смог этого определить и поэтому решился все равно его задать. — Я хочу спросить, почему?

— Что — почему?

— Что почему? Все почему. Почему ты здесь? Откуда ты знала… как ты вообще обо мне узнала?

Она полезла в карман своей куртки, достала маленькую белую карточку и поднесла к моим глазам. Это была одна из моих визиток. Наконец-то в голове у меня немного прояснилось.

— Так ты из Комитета по исследованию внепространственного мира?

— Поздравляю, — сказала она. — До тебя, я гляжу, и впрямь все туго доходит. Да, я оттуда. Ну, вроде того. Неофициально.

Я не мог придумать, что сказать.

— Я там не на полной ставке, — улыбкой она дала понять, что за этими ее словами кроется нечто гораздо большее, — но для тебя это удача, потому что в Комитете тебя давно списали со всех счетов, они не решатся прикоснуться к тебе и палкой.

Значит, они знали, все это время, когда я думал, что спятил, они на самом деле существовали и знали обо мне. Держались молчком, не вмешивались. Просто наблюдали.

— Они не хотят помогать мне из-за акулы? — Теперь моя сообразительность ускорилась. — Нет, — сказал я, обдумывая все обстоятельства. — Ты имеешь в виду мистера Никто, да?

— Я имею в виду его нанимателя. Но, как я уже говорила, с этим все в порядке, потому что я вроде как по большей мере работаю вне штата. Мой гонорар — пять тысяч фунтов, и ты должен согласиться, что это очень даже обоснованная сумма, если учесть, что один раз я уже спасла тебе жизнь. Помимо денег, мне понадобятся кое-какие предметы, которые могут попасться нам на пути, начиная с этого ноутбука.

— Постой, — сказал я. — Твой гонорар за что?

— За то, чтобы я была твоим проводником, тупица. Ты ведь ищешь доктора Трея Фидоруса, так?

— А ты знаешь, где он?

— Ну.

— Правда?

— Ну да. Пять штук. По-твоему, это грабеж?

Я немного подумал. Выбор у меня был невелик. Я мог или довериться ей, или продолжать брести в одиночку, пока не достигну окончания следа, по которому пытался идти, и что тогда? Поехать домой и умереть спокойной смертью в своей постели? Была ли еще хоть какая-нибудь другая возможность? Ответ я уже знал. Не важно, что я себе говорил, но я не мог снова обратиться в ничто, не мог отменить ничего из того, что затеял. Во всяком случае, она говорила правду — один раз она уже спасла мне жизнь.

— По рукам, — сказал я. — Но деньги ты получишь, когда мы его найдем.

— Идет. Я тебе доверяю. Лицо твое к тому располагает.

— Что это значит?

— Ты у нас человек ранимый, немного потерянный и, знаешь ли, бестолковый.

Она одарила меня быстрой лукавой улыбочкой, и что-то внутри меня вспыхнуло, что-то отдаленное, другое, знакомое. Что-то призрачное. Неуловимое, как порыв ветра. Так же быстро, как нахлынуло, это, чем бы там оно ни было, миновало.

— Только, — продолжала говорить Скаут, ничего не замечая, — если я ничего не получаю вперед, тебе придется покупать все припасы. Все, что нам понадобится.

— Идет, — сказал я, потрясенный и сбитый с толку этим внезапным волнением внутри меня, пытаясь отследить его источник во тьме.

— И во все это мы включим завтраки, обеды и ужины.

— Идет.

— Начиная с этой минуты.

— Идет.

— Нет, серьезно. С этой самой минуты.

Морщины у меня на лбу медленно и со скрипом разгладились, вытягивая меня из задворок сознания в реальный мир.

— Что?

— Да пойдем же, — сказала она, вскакивая. — Я умираю с голоду.

Тетушка Руфь подала нам обоим по полному английскому завтраку (хотя время и было ближе к вечеру), включая колбасу, бекон, яйца, бобы и поджаренный хлеб, и я не осознавал, насколько голоден, пока на столе передо мной не взгромоздилась гора еды. Все мое тело, локоть в особенности, так и ломило из-за падений и ушибов, имевших место в последние несколько часов, но вот желудок восстановился на удивление быстро.

Я ожидал от тетушки Руфи либо наэлектризованного любопытства, либо подобающего почтенной женщине неодобрения, когда она увидит Скаут за одним со мной столом. Думал, что появление к обеду с девушкой, облаченной в мои мешковатые одеяния, повлечет за собой как минимум поднятую бровь или суровое «Нельзя ли перемолвиться с вами словечком позже?». Но помимо мимолетного теплого «Привет, девочка», на что Скаут ответила широкой, но слегка озадаченной улыбкой, больше ничего не последовало. Казалось, Руфь гораздо более озабочена тем, чтобы объяснить местонахождение Иэна.

Разгружая с подноса тарелки с едой и груды тостов, она сообщила мне, что большую часть времени после полудня Иэн был у нее.

— О, надеюсь, вы не против, голубчик, но он так орал… Я отправила Джона наверх, велела принести его ко мне. Я даже отсюда слышала, как он орет, и не могла вынести его вопли, они разбивали мне сердце.

Иэн орал? Я всего лишь раз слышал, чтобы он мяукнул, да и то когда нечаянно на него наступил. Иэн мог часами вполне довольствоваться одним и тем же местом — если, конечно, не думал, что ему пошло бы на благо находиться где-нибудь еще.

— Ну конечно же, я не против, — сказал я. — Спасибо, что позаботились о нем.

Мои подозрения подтвердились, когда Руфь поведала нам, что в настоящее время Иэн находится за кухней, счастливо уминая свой собственный английский завтрак. А я-то подумал было, что он обо мне беспокоился. Я поблагодарил ее и извинился за его поведение.

— Что за глупости, с ним вообще никаких хлопот, — сказала она, передавая мне чайник и кувшинчик молока. — Ладно, вы поешьте сейчас как следует. Похоже, у вас был нелегкий день.

— Она просто прелесть, — сказала Скаут, провожая взглядом Руфь, возвращавшуюся на кухню. — Значит, у тебя есть кот по имени Иэн?

Я кивнул.

Она рассмеялась.

— Отлично.

В какой-то миг до меня дошло, что мне придется как-то задобрить кота. И еще до меня дошло, что Иэн, когда узнает о новом нашем товарище по странствиям, вряд ли обрадуется и вряд ли будет расположен к примирению. Я уже так и видел выражение мрачного разочарования, разливающееся по всей его здоровенной тупой рыжей морде.

— Знаешь, он такая задница, — сказал я, все еще думая об этом.

Скаут кивнула и улыбнулась моим словам, наливая себе чай.

— Ну, этого-то мы от котов и ждем.

Я поразмыслил и тоже кивнул.

— Да, в общем-то, так оно и есть.

Скаут так набросилась на еду, словно не ела уже несколько дней. Я тоже начал с жадностью уминать свою порцию, но даже когда стал замедлять темп, испытывая несколько болезненные ощущения полной пресыщенности, она продолжала есть с целеустремленной решимостью.

Осторожно, одним только краешком сознания, я попробовал предположить, что сталось с людовицианом.

— Пока что ты в безопасности, — словно прочтя мои мысли, сказала Скаут, оторвавшись на секунду от куска бекона, который гоняла по тарелке, преследуя бобы. — В скором времени акула никак не сможет сюда вернуться. Я бы сказала, что парой суток, самое меньшее, ты располагаешь.

— Там, на мотоцикле, — сказал я, — что эта была за штука? Которая взорвалась?

— Что-то вроде… буквенной бомбы. В общем, петарда с примотанными к ней рычажками с литерами от старой пишущей машинки. Можно использовать что угодно, лишь бы оно было твердым и с напечатанным текстом.

— Думаешь, мы его ранили?

Скаут помотала головой.

— Нет. Видел его размеры? Да это вообще не оружие. Взрыв разбрасывает металлические литеры — все их ассоциации, истории и прочее, — и они разлетаются по всем направлениям, загромождая поток, в котором плывет акула, — она провела ножом от своей чашки к моей, — тот, что соединяет ее с нами.

— Понимаю.

— В то же время взрыв привлекает внимание каждого, кто находится в пределах слышимости, и акула теряется во всех этих новых входящих потоках. Даже если она будет идти полным ходом и проследует по всем правильным протокам, ей потребуется по крайней мере сорок восемь часов, чтобы снова нас отыскать.

Это не могло не произвести на меня впечатления.

— А у тебя еще такие есть?

— Буквенные бомбы? Парочка. Но первая всегда срабатывает лучше. После этого удары, как правило, не достигают цели.

— Скаут, как ты обо всем этом узнала?

— Наверное, благодаря своей гениальности. Брось, разве я отправилась бы странствовать с кем-нибудь вроде тебя, если бы не занималась своими исследованиями, как ты считаешь? И вообще… — Она осеклась.

Там, где должны были находиться непроизнесенные ею слова, в воздухе осталась зиять небольшая брешь.

— На самом деле буквенная бомба предназначалась не для людовициана. Ты собиралась применить ее против Никто, так ведь?

— Или — или.

Пожав плечами, Скаут отмахнулась от моего вопроса, но я уловил в ней некоторое призрачное дыхание напряженности.

Я почувствовал, что моя берет.

— Кем он был?

— Никто?

Я кивнул.

Скаут ковырялась в остатках на своей тарелке.

— Ты бы нравился мне больше, если бы меньше спрашивал.

— Ты бы нравилась мне больше, если бы я не знал, что ты что-то скрываешь.

— Ничего я не скрываю. — Она подняла взгляд, и сила ее личности ударила по мне, как молоток. — И обо мне ты ничего не знаешь.

У меня сам по себе открылся рот, чтобы принести удивленные извинения, но я силой заставил его закрыться.

Через несколько секунд Скаут смягчилась, издав вздох из разряда «да ради бога».

— Слушай, я просто хочу отдохнуть. До утра. Разве мы не можем всего на одну ночь притвориться нормальными людьми, которые ходят в рестораны, обедают и делают кучу других нормальных вещей? Честно, мне бы хотелось какое-то время побыть такой же, как все остальные. Если ты не возражаешь.

— Я не хотел тебя обижать. Но дело в том, что ты права, я о тебе ничего не знаю, и назавтра тебе придется увидеть, насколько мне от этого не по себе.

Она немного подумала.

— Ладно, давай вот так. Завтра ты можешь спрашивать, о чем захочешь, а я обещаю, что обо всем тебе расскажу, все, что смогу, объясню, о чем ты захочешь узнать, но сегодня — никаких вопросов. Сегодня мы просто двое обычных людей, идет?

— Идет, — сказал я, — договорились.

— Хорошо. А теперь, — Скаут оттолкнула от себя тарелку, глубоко вздохнула и позволила себе расплыться в усталой улыбке, — мне и впрямь нужно немного отдохнуть.

Я улыбнулся в ответ. Перемирие.

— Итак, насколько я полагаю, частью нашей сделки станет то, что я сниму тебе номер?

— Господи, нет, — сказала она удивленно. — Я буду спать в твоем.

— Где?

— На кровати.

— А я?

— На полу, разумеется.

— На полу в своем собственном номере?

— Да, всю ночь. Во всяком случае, это будет хорошей практикой.

— Все-таки два номера мне представляются несколько комфортнее.

— Комфорт — это не самое главное в жизни.

Когда я прошел через входную дверь отеля «Ивы», сумерки почти уже уступили ночи и последние оранжевые отблески заливались все более густеющей синевой.

Я отправился взять из багажника джипа спальный мешок, а Скаут тем временем пыталась забрать Иэна у тетушки Руфи. Я предупредил ее, что это не очень умный ход с ее стороны, если только она не желает выглядеть так, словно сама себя изувечила, но она настаивала на том, что все равно хочет попробовать. «Ведь рано или поздно нам все равно придется познакомиться», — сказала она. Я хотел было удержать ее, растолковав, что Иэн не относится к тем котам, что любят знакомиться с людьми, ни даже к тем, что удостаивают их небрежного приветствия; что он куда больше походит на вихрь, состоящий из шерсти и когтей. Но потом вспомнил, что мне придется спать на полу, пока она будет нежиться в кровати, и сказал: «Поступай, как хочешь».

Я завернул за угол отеля и побрел по направлению к автостоянке, наслаждаясь безыскусностью вечернего воздуха и, надо признать, тем фактом, что всем вопросам придется подождать до завтра. Я позволял себе притворяться нормальным человеком. Всего лишь на одну ночь.

Я настолько был поглощен этими мыслями, что слишком близко подошел к желтому джипу, прежде чем заметил нависшую над ним затененную фигуру курившего незнакомца.

Подпрыгнув от неожиданности, я начал было пригибаться, но было слишком поздно.

— Что с вами?

— Ничего, — отозвался я, выпрямившись.

— Только закончил. Теперь будет бегать.

Спинные мускулы у меня немного расслабились, но не очень. Я подвинулся вперед.

— Вы из автосервиса?

— Нет.

Я не знал, что сказать.

— А!

— Джон, — сказал незнакомец, делая шаг в мою сторону и протягивая руку. — Это вот мой отель.

— А, так вы муж Руфи!

Я быстро прошел вперед и пожал ему руку обеими руками, слишком уж явно выказывая свое облегчение.

— Да, похоже на то. А вы приняли меня за кого-то другого?

— Нет, — сказал я, а потом добавил: — Не знаю.

— Хм, — сказал он. — Я так и подумал. — Он оперся о капот джипа. — Сигарету?

— Нет, спасибо, не курю.

Что-то вспыхнуло у меня в памяти — как Скаут сказала: «Ты все еще куришь эти сигареты с ментолом?» Вопросов, ждущих своих ответов, стало еще больше.

— Здоровье бережете? — сказал Джон. — Значит, завтра уезжаете?

Я ссутулился, опершись о машину напротив.

— Да, как вы догадались?

— Видел, как вы сегодня вернулись с той девушкой.

Я вздрогнул.

— Простите, мне, вероятно, следовало…

Джон махнул рукой: а, не беспокойтесь.

— Надеюсь, вы не будете против, если я задам вам один вопрос? Вы с кем-то боретесь, не так ли?

Молчание длилось не больше секунды.

— Да, — сказал я просто.

Он кивнул.

— Я заметил это, когда вы приехали. И Руфь тоже. Наверное, вам уже говорили о той аварии?

— Да, я слышал.

— Что ж, Руфь сразу распознает бойца, как только его увидит. Она храбрая женщина.

— Да, — сказал я снова, нисколько в этом не сомневаясь.

Джон сощурился и кивнул, после чего какое-то время молча курил.

— В мире ведется множество битв, — сказал он наконец, выпрямляясь. — И не наше дело, в какой битве участвуете вы. Просто знайте, что, если вы когда-нибудь захотите сюда вернуться, вам будут рады. И вам, и вашему коту.

Он затоптал сигарету и пошел обратно к отелю.

— Спасибо, — сказал я ему вослед, и он на ходу помахал мне, не оборачиваясь.

Когда я вернулся в номер, Скаут уже спала на моей кровати. Она плотно укуталась в одеяло и так повернула голову, пряча глаза от электрического света, что видны были только ее ухо, белая худая шея и одна лопатка. Она слегка пошевелилась, когда я закрывал дверь, и на фоне ее бледной спины я различил черную бретельку лифчика, тонкую и изношенную на вид. Я потер лицо ладонями. В точности так же, как о большинстве того, что существовало в этом новом, быстро движущемся мире, мне мало что было известно об истинной природе женщин.

Кот Иэн спал на подушке рядом с ней, мурлыча. На его морде красовалась широкая и круглая счастливая улыбка — видимо, он наслаждался сном о том, как глупо заставил меня выглядеть.

Телевизор был оставлен включенным, показывали какое-то незнакомое мне третьесортное «мыло». Я его выключил и развернул спальник в изножье кровати. Было еще рано, но я слишком устал. Щелкнув выключателем, я стянул с себя тужурку с капюшоном и шорты, затем улегся. Хорошо было чувствовать, что ты не один, что ты в команде, в этом единении троих, отдыхающих вместе, чтобы приготовиться к завтрашнему дню, к чему-то новому, что произойдет, — к приключению. Может быть.

Скаут снова заворочалась, из-под одеяла высунулась ее ступня и повисла над краем кровати. Я лежал, глядя на ее ступню и смутно думая о том, как она мала по сравнению с моей и как забавно выглядят ступни вообще. Когда мои глаза привыкли к темноте, я кое-что заметил. И даже сел, чтобы убедиться, что вижу именно то, что вижу. Это не было ни игрой теней, ни грязью, налипшей с пола, ни чем-то еще. Я чувствовал, как колотится пульс у меня в голове.

На большом пальце у Скаут был вытатуирован смайлик.