Дневники голодной акулы

18 Гип, гип, йа, йа, йей, йей, йей, йей!

— Давай-давай, просыпайся.

Мне снились пляжи. Желтый песок, ряды белых зонтиков, аквамариновое, прозрачное как стекло море и огромное безоблачное небо. Сон, навеянный «Фрагментом о лампе», впервые, может быть, за несколько недель. Я бежал через буруны в вечерней прохладе, я видел, как на серые волны отбрасывают цветные полосы фонари прибрежных таверн. Сон уже распадался на части, его яркие шелковые нити расплетались в туманные эмоции, цветные облачка чувств разгонялись пробуждающимся сознанием. Со снами из «Фрагмента» всегда так: к тому времени, как я полностью просыпаюсь, их нет.

Я прищурился, глядя на электрическую лампу.

— Который час?

Откуда-то донесся голос Скаут:

— Тебе лучше не знать.

Я застонал и перевернулся, но удобнее мне не стало — в голове у меня зудело нечто безотлагательное. Во сне оно очевидным не было — больше походило на неопределенную тяжесть камня, спрятанного и позабытого на дне рюкзака. Теперь мой наполовину проснувшийся разум шарил в его поисках. Может быть, это что-то постороннее? Сумевшее выскользнуть из сна более цельным, чем обычно? Может быть, отчасти; краски соответствовали тем, которые я еще смутно ощущал тающими на задворках сознания, но в нем также присутствовала стойкая масса вещей из реального мира. Стало быть, это вещи двойственные, нечто такое, что я взял с собою в сон, а затем извлек обратно. Я еще раз пошарил у себя в голове и вдруг, потрясенный, вспомнил.

Я сел.

— У тебя на большом пальце ноги есть татуировка.

— Доброе утро, — сказала Скаут. — Да, есть.

Она снова была в моих чрезмерно больших одеждах, свернув свои собственные, грязные, в жгуты, которые легко можно было упаковать.

Я поднял руку, защищая глаза от света. Мой сонный внутренний уровень духа пытался настроиться на вызов яви.

— Давно она у тебя?

— Татуировка?

— Да.

Она посмотрела на меня, то ли решая, стоит ли отвечать, то ли просто недоумевая, почему меня это интересует.

— Обычно первым делом спрашивают: зачем нужна татуировка там, где ее никто не видит?

— Нет, это-то мне понятно, — сказал я, щурясь. — Чтобы было забавно, когда на этот палец повесят бирку в морге, правильно?

Она улыбнулась про себя, складывая в кучу свои свернутые одежды.

— У тебя найдется какой-нибудь пакет для этого?

Я сказал, что пара пакетов есть в рюкзаке, и она, роясь там, спросила, почему меня так занимает ее татуировка. Что на это ответить, я и вправду не знал.

— Просто мне это кое-кого напомнило, — сказал я наконец.

Она неопределенно кивнула, словно на самом деле не слушала или не желала выслушивать длинный и запутанный рассказ о моем прошлом. Я улыбнулся такому предположению: уж об этом ей тревожиться не стоило.

— Так зачем ты ее сделала?

— Всегда любила черный юмор.

— Ты? — сказал я. — Вот уж не поверю.

Она обернулась и снова продемонстрировала силу своего взгляда. Я понял, что разговор окончен. После чего пару минут просидел молча, давая себе полностью прийти в себя и рассеянно-пристально, как это бывает очень ранним утром, глядя на Скаут, которая нашла пакет для своей одежды, а потом всю ее в него уложила. Покончив с этим, она взяла с края кровати кожаную сумку мистера Никто и передала ее мне.

— Это зачем?

— Ты спрашивал, кем он был, — ответила она. — Открой вот это боковое отделение и все оттуда вытряхни.

Я впервые как следует рассмотрел эту сумку. Она была дорогой, хорошей выделки, со множеством карманов и отделений. Основное пространство разделялось на две части, одна из которых была пуста, если не считать нескольких черных пластмассовых обломков диктофона, а другая — застегнута на большую медную молнию.

— Приступай, — сказала она, усаживаясь на кровать и наблюдая.

Я открыл молнию и вытряс содержимое на спальник прямо перед собой. Дюжины маленьких прозрачных пластиковых пузырьков посыпались поверх моих ног. Их кучка все росла, издавая звук погремушки. Некоторые закатывались под кровать, другие устремлялись в центр комнаты. Я взял один из них наугад и прочел этикетку:

— «Сосредоточенность. 5 мг».

Скаут подняла пару тех, что подкатились к ее ногам.

— «Логика», — сказала она. — А это вот «Чувство юмора».

— «Стиль», «Уверенность», «Дружеская улыбка», «Убедительность». — Когда я тревожил эту кучу, то внутри каждого пузырька вздрагивала бесцветная жидкость. — Что все это такое?

— Мистер Никто, — сказала Скаут.

Я посмотрел на нее.

— Да, это он. Это то, что управляло его телом вместо подлинной личности.

Пузырьки покоились у меня на коленях. Я еще раз запустил пальцы в эту груду, как можно осторожнее. Такое чувство, будто вскрываю труп. «Озабоченность», «Удивление», «Подозрительность», «Достоинство».

— И это он?

— Да, это он.

Я почувствовал себя маленьким и слабым.

— Он говорил мне, что это с ним сделал людовициан.

Скаут сначала ничего не ответила, она сидела, щелкая пальцами — указательный и средний пальцы ударяли по основанию большого, и всякий раз два щелчка предшествовали возвращению в исходную позицию. Это движение было бездумным и бесцельным, но все же, казалось, что-то создавало. Подобно динамо-машине, накапливающей заряд.

— Извини, — сказала она наконец. — Я могла бы быть немного более…

— Ничего, все нормально. Расскажи мне.

— На самом деле он больше не был человеческим существом — только его идеей. Концепцией, обернутой в плоть и подпитываемой химикалиями. Вероятно, твоя акула смотрела на него как на потенциального соперника.

Я подумал о странном голосе Никто, говорившем мне, что мы с ним являемся одной и той же личностью, а потом это отрицавшем.

— Концепция, обернутая в плоть и подпитываемая химическими реагентами, — сказал я. — Для меня это звучит как «человеческое существо».

Скаут помотала головой:

— Нет. Это еще далеко не все.

Я не стал спорить — разве же мне известно о том, что человеческим существам присуще, а что нет?

— Итак, — сказал я, словно бы делая глубокий выдох, прежде чем сменить тему, — куда мы направляемся и почему так рано встали?

Ответа не последовало. Когда я поднял взгляд, Скаут смотрела на меня. Я различил в ее лице что-то теплое, что-то надежно упрятанное за ее безучастным выражением и все же где-то там присутствовавшее, сразу же за ее губами и глазами.

— Знаешь, так, как он, ты не кончишь.

Я молча кивнул — да, знаю.

Всего на мгновение, словно из-за бегущей по земле тени от тучи, теплота в глубине лица Скаут сменилась холодом — не бессердечным холодом, нет, это больше походило на смутную печаль зимнего побережья.

— Правильно, — Она вскочила на ноги, вдребезги разбивая это настроение. — Направляемся мы в Манчестер, и направляемся мы в подполье. Нам надо все это упаковать, и через полчаса мы уже должны быть в дороге.

Она блуждала глазами по комнате, обдумывая такие вопросы, как сроки, расстояния, припасы. Ее думающий взгляд прошел сквозь меня раз и другой, а потом, раздраженный, вернулся и окончательно остановился на мне.

— Эрик, — сказала она, — ну что ты все сидишь и сидишь? Размазня.

Было 5.14 утра, и колеса желтого джипа уже громыхали по темным дорогам; на задних его сиденьях громоздились коробки с книгами, забитые под завязку сумки и переносной ящик со спящим без задних лап Иэном. Я ожидал, что Скаут предложит сделать что-нибудь с котом — поместить его в какой-нибудь кошачий приют или попросить тетушку Руфь присмотреть за ним несколько дней, — но, видимо, девушка, вызвавшаяся быть нашим проводником, восприняла тот факт, что Иэн поедет вместе с нами, как данность. Меня это обрадовало, потому что я нигде не хотел его оставлять, а сознание мое все еще было слишком пассивным и перегруженным мутью раннего утра, чтобы как-нибудь об этом спорить. Спорить, однако, не пришлось — мы просто спокойно загрузили все свои пожитки в желтый джип и были таковы. Скаут выбросила сумку мистера Никто и книгу, которую он мне прислал, в мусорный бак позади стоянки отеля. Перед отъездом я оставил записку и чек на сумму, превышавшую стоимость моего пребывания в «Ивах», на конторке у входа. Небольшим облегчением служило то, что Джон и Руфь все поймут: мы с Иэном отбыли на передовую.

Скаут неотрывно смотрела в боковое окно. В постоянном ритме появления уличных фонарей возникали и пропадали темные деревья и засыпанная палой листвой слякотная обочина. Езда в столь ранние утренние часы все обращает в часть некоего сонливого целого; мысли редких водителей спокойно плавают то туда, то сюда, словно листья, орнаментом выстеленные на широком пруду.

Меня одолела какая-то старая мелодия, которую я не вполне помнил, она снова и снова прокручивалась в мозгу в одном и том же доводящем до белого каления повторе. Мне пришлось заговорить, чтобы отогнать эту музыку прочь.

— Слушай, так куда же мы едем?

— В Динсгейт.

— Помню, ты говорила, что в Динсгейт, но куда именно?

— Если я тебе скажу…

— То тебе придется меня убить?

— Нет, но, — она поерзала на сиденье, — тогда ты можешь пристать с какой-нибудь глупостью вроде: «В этом нет никакого смысла», — а мне придется возражать: «Нет, есть, потому что бла-бла-бла», — а тогда тебе захочется продолжать и продолжать талдычить об этом всю дорогу. И когда, после всех этих бессмысленных споров, мы туда доберемся, ты скажешь: «Скаут, ты все время была права, похоже, я немного того». Так что, чтобы избавиться от всей этой скуки, думаю, будет лучше, если я придержу язык, — Она искоса посмотрела на меня с этой своей улыбочкой. — Пока что. — Я чувствовал, что с заднего сиденья в спину мне с ухмылкой уставился Иэн. — Радио включить можно?

Я кивнул.

— А что же насчет твоего обещания отвечать сегодня на все мои вопросы?

— Но ведь мы не устанавливали никаких временных границ, правда? Я же не говорила: «Обещаю тебе ответить на любой твой вопрос не позже чем через тридцать секунд, как ты его задашь». Я просто сказала — сегодня.

— Это жульничество.

— Это не жульничество. Это разумный довод. Чувствуешь разницу?

Радио пищало, шипело и взорвалось одним-единственным тактом какой-то оперы, прежде чем остановиться на Happy Mondays.

— Отлично, — сказала Скаут, откидываясь на спинку сиденья.

— Если хочешь, можешь настроиться на что-нибудь другое.

— Спасибо, я нашла то, что хотела.

— Так я и знал.

Из старых динамиков громыхал голос Шона Райдера,[24] нарочито растягивавший слова, и Скаут присоединялась к исполняемому хором припеву — «Гип, гип, йа, йа, йей, йей, йей, йей! Кого-то мне надо распять поскорей!» — при этом стуча себя по коленям, как по барабану. Вполне возможно, что мне довелось столкнуться с самой достающей девушкой в мире. Я улыбнулся. Несмотря ни на что, я чувствовал себя свежим, будто старая дверь, снова очищенная от краски до самого дерева. Как бы ни досаждала мне сидящая рядом девушка, она не была просто девушкой. Распевая и барабаня себя по коленям, Скаут являлась силой, маленькой волной яркой энергии, катившейся через темный мир внутри моего старого желтого джипа. Сомнительно было, чтобы хоть что-то могло остановить девицу, вот так поющую и барабанящую.

Happy Mondays сменились Fun Lovin' Criminals,[25] а те сдались Гэри Ньюмену,[26] который наконец уступил эфир местным новостям. Скаут при этом сказала «Фу», после чего принялась крутить ручку приемника.

— У меня еще один вопрос, — сказал я.

— Выкладывай.

— Откуда ты знаешь все эти подробности обо мне?

— Женская интуиция.

— Так это благодаря интуиции ты знаешь, что я курил сигареты с ментолом?

— А, ты про это?

Скаут оставила приемник и выдохнула из себя струю воздуха — это больше походило не на выдох, а на сдувание пыли с фаянсовой чашки.

Я ждал.

— Тебе вот что следует запомнить: прошлое опускается на дно, как динозавр в яму со смолой. В Комитете по исследованию внепространственного мира хранятся записи о каждом, с кем они имели дело, а также о множестве тех, с кем они не соприкасались. Случись тебе хотя бы раз выбросить пустую пачку из-под сигарет во время одной из своих подпольных авантюр, она окажется где-нибудь в их архивах. Возможно, в стеклянном ящичке с идентификационным номером.

При этих ее словах в темных уголках моего сознания высветилась было заброшенная фабрика, но она была слишком далека, чтобы я мог отследить ход мысли. Сдаваясь, я сказал:

— Я думал, что официально в Комитете ты не состояла? Если у них есть на меня, — произносить это слово в отношении самого себя казалось немного глупым, — досье, почему они его тебе показывали?

Скаут улыбнулась.

— А я официального разрешения не спрашивала.

— Так и знал, что ты это скажешь.

— Разумеется. Не такой уж ты тупица, как кажешься.

Я повернулся к ней и поднял бровь.

— Ну-ну, — сказала она.

Мы тихонько въехали в проулок рядом с мусоросборниками позади «Макдоналдса», как раз на выезде из того, что, по словам Скаут, было Динсгейтом. Было по-прежнему темно, по-прежнему слишком рано. Сам город страдал тихой бессонницей смога, багровых небес, луж, мусора, паров белого и желтого натрия. Это было время и место для ночных котов, случайных грузовиков, случайных такси и случайных всплесков дождя.

— Вот здесь и припаркуемся, — сказала Скаут, когда я выключил двигатель.

— Здесь?

— Здесь будет в самый раз.

— Надолго?

— Это зависит от того, сколько пройдет времени между нашим прибытием и тем моментом, когда тебе захочется вернуться. Я бы сказала, — она подумала, — по меньшей мере, на четыре дня.

— Но я не могу оставить здесь джип со всем его содержимым на целых четыре дня. Найду платную стоянку. А обратно придем пешком.

— Нет, джип нам надо оставить именно здесь. Если мы не оставим его здесь, то все может пойти наперекосяк. Существует протокол. Все должно делаться в определенном порядке.

— В каком таком порядке?

— Тебе не надо это понимать, просто делай, как я говорю.

— Мы договаривались…

Скаут раздраженно вздохнула.

— Ладно, можешь не продолжать. — Она секунду подумала. — Знаешь секрет «китайской шкатулки»?

— Ну.

— Вот и хорошо. В общем, это что-то вроде того. Если хочешь, чтобы она открылась, надо нажимать в определенных местах и в определенном порядке.

— И что же такое мы пытаемся открыть?

Скаут посмотрела на меня.

— Мир, — сказала она.

Города во сне жужжат и грохочут, они выдыхают пар и дым и наполняют дрожью свои переулки. Я захлопнул дверцу джипа и поплотнее закутался в куртку. Скаут тоже дрожала, обнимая себя за плечи, растирая ладонями руки, укрытые в рукавах ее обширной армейской куртки, и притопывая ногами по гудрону.

— Ну хорошо, — сказала она, — лучше всего будет захватить с собой все полезные вещицы, одежду на несколько дней и то, что ты и впрямь не можешь оставить в машине. Но пускаться в путь надо по возможности налегке — нам предстоит много пройти пешком.

Иэн наблюдал, как я опустошаю рюкзак, а потом укладываю в него одежду, спальный мешок, кассету и тетради, касающиеся «Фрагмента о лампе», фонарик, диктофоны и несколько упаковок с батарейками. Когда я управился с застежками и лямками, Скаут взяла в одну руку пластиковый пакет с едой, которую мы купили на круглосуточной станции техобслуживания, а в другую, обойдя машину, — контейнер с Иэном.

— Если дорога будет долгой, — сказал я, — он будет казаться все тяжелее.

— Он уже тяжелый. Ничего, справимся.

Темная масса Иэна шевельнулась в его ящике, напоминая нам, что он вообще-то находится там, пока мы о нем говорим, после чего кот решил притвориться спящим.

— Я все еще не знаю, куда мы идем.

— Да уймись же, скоро сам все увидишь. — Скаут сделала глубокий вдох и медленно выдохнула, пытаясь унять дрожь. — Похоже на «Рассвет мертвецов»,[27] правда? — Потом с улыбкой обернулась ко мне. — Ты мне доверяешь?

— Да, — признался я, вскидывая рюкзак на плечи. — Просто не вполне понимаю почему.

Нагруженные, мы прошли вниз по проулку и пересекли улицу, движения на которой не было, если не считать сильного пронизывающего ветра и катящейся банки из-под кока-колы, которая показалась мне самой шумной вещью на свете. Скаут подвела меня к задней двери большого книжного магазина.

— «Уотерстон»?

— Верно, — сказала она, опуская на землю сумку с едой и кота и роясь у себя в карманах.

Она вытащила маленькую металлическую штучку и, быстро ее осмотрев, сунула в дверной замок.

— Стой — мы что, взламываем «Уотерстон»?

Она обернулась:

— Ты мне мешаешь.

— А как насчет сигнализации? Как насчет… Ты что, и вправду взламываешь эту дверь? О господи…

— Ты можешь хоть минутку помолчать? Пожалуйста.

Спустя несколько мгновений, в течение которых я затравленно озирался, обхватив себя руками и горя желанием оказаться в каком-нибудь любом другом месте, Скаут вытянула из замка свое металлическое приспособление. Она толкнула дверь, и та распахнулась внутрь, в черноту.

— Ну вот, — сказала она. — Ни тебе сигнализации, ни засовов. Помнишь, что я говорила о китайских шкатулках?

— Так что, парковка джипа за мусорными баками позади «Макдоналдса» означает, что, когда ты вскрываешь замок «Уотерстона», сигнализация не сработает?

Она подняла сумку с едой и ящик с котом.

— Пойдем.

— Скаут, это…

— Но мы уже на пороге, не так ли? Пойдем.

Я последовал за ней внутрь и защелкнул за собой дверь.

Несколько секунд все вокруг было черно, потом появился клин света, который превратился в высокий прямоугольник, когда впереди открылась другая дверь. Через нее я увидел полки с книгами, первый этаж книжного магазина в режиме ночного времени, неподвижный и безмолвный в этом желтовато-оранжевом свете, возвещающем: «Мы закрыты». Силуэт Скаут, маячивший передо мной, превратился в настоящую Скаут, когда она шагнула в дверной проем и вошла в помещение торгового зала. Я последовал за ней.

Нагруженные сумками и клетью с рыжим котом, мы — двое неуместных здесь туристов — стояли посреди большого закрытого книжного магазина.

— Нереальное чувство, правда? — прошептала Скаут.

— Это…

Я не мог подобрать верных слов, чтобы описать то, что испытывал, но теперь, когда мы оказались внутри, слова Скаут о «китайской шкатулке» казались куда более правдоподобными. Это пространство, полностью закрытое, полуосвещенное и безмолвное перед рассветом, не предназначалось для посетителей. Любой человек не мог просто взять и толкнуть дверь и осторожно войти в подобное помещение.

— В этом есть что-то религиозное, — сказал я наконец.

Скаут кивнула:

— Все здания делаются отчасти священными, когда остаются в одиночестве, чтобы немного поразмыслить. Может быть, это как-то связано с тишиной.

— Что же мы теперь будем здесь делать?

— Найдем все «X».

— Книги, начинающиеся с «X»?

— Романы. Романы авторов, чьи фамилии начинаются с «X». По-моему, они вон там.

Мы шли между полками и безмолвными стойками, пока не добрались до шкафа, где на полках стояли романы, большинство из которых принадлежали писателям с фамилиями на букву «X».

— Только эти четыре нижних ряда, — сказала Скаут. — Нам надо вытащить оттуда все книги и уложить их в сторонке, вот здесь.

Это мы проделали быстро, вынимая их по восемь или двенадцать штук зараз, плотно прижимаясь ладонями к обложкам, когда их поднимали, и целыми и невредимыми штабелируя книги перед шкафом с авторами на «Ф», стоявшим слева от нас. Когда с этим было покончено, Скаут взялась за одну из опустевших полок, подняла ее и вынула из шкафа, аккуратно положив ее рядом с книгами. Таким же образом она вытащила еще две пустые полки, после чего опустилась на колени, чтобы осмотреть заднюю стенку шкафа. Достав из своей обширной армейской куртки маленькую отвертку, она быстро выкрутила один, два, три, четыре маленьких серебристых винта.

— Положи их рядом с книгами, — сказала она.

Когда я вернулся, Скаут, воспользовавшись своей отверткой как рычагом, подцепила и вытащила нижнюю часть тонкой фанерной задней стенки, тоже передав ее мне. Там, где прежде была эта панель, теперь зияла четырехугольная черная дыра размером три на четыре фута.

— Вот куда мы идем, — сказала Скаут, поднимаясь на нош и отряхиваясь.

— Это внепространство?

— Ну да, оно самое.

Сняв рюкзак, я опустился на четвереньки, чтобы заглянуть в эту дыру. Все, что я увидел, было двумя или тремя дюймами растрескавшегося бетонного пола, а дальше следовала полная чернота. Из-за теплого и сухого, обдуваемого кондиционерами с подогревом воздуха магазина я в своей плотной куртке уже начинал потеть, но воздух, исходивший из черной дыры, был прохладным и простым, без прикрас повествуя о милях пустынных мест.

Я потянулся было взять фонарик из бокового кармана рюкзака, но вдруг заметил, что становлюсь заторможенным, рассеянным. Повернулся обратно и сел, уставившись в черноту.

— Что с тобой? — спросила Скаут, присаживаясь рядом.

— Просто у меня такое чувство, что если я туда войду, то уже никогда не выйду.

Она с серьезным видом старательно обдумала мои слова, а потом слегка толкнулась своим плечом в мое — этакий ободряющий толчок.

— Что? — сказал я.

— Если хочешь, чтобы бумеранг вернулся, сперва его надо метнуть.

— Но что, если я хочу держать свой бумеранг при себе и не… потерять его в огромной черной дыре?

— Бросок и возвращение — вот что такое бумеранг, тугодум. А без этого ты просто таскаешь с собой изогнутую палку.

Я улыбнулся.

— Кто же помог тебе стать такой умной?

— Хм… — Обдумывая ответ, Скаут по-детски пожала плечами. — Может быть, Бог?

Я посмотрел на нее.

— Что?

— Фьють.

— Что?

— Просто — фьють.

— Да ну тебя.

19 История опускается на дно

В лучах наших фонарей проход за книжным шкафом показался на удивление обыденным — маленькая серая бетонная площадка с круглым люком, прорезанным в полу, и ведущей вниз стальной лесенкой.

— Ну вот, — сказала Скаут. — Чтобы спуститься, тебе придется держать рюкзак над головой.

— А как насчет кота?

— Я полезу первой, а ты мне его подашь.

Скаут бросила свой все еще включенный фонарик в сумку, подвесила ее на запястье и вползла через книжный шкаф в пространство позади него. Оказавшись внутри, белая пластиковая сумка засветилась нежным рассеянным светом. Фонарик отбрасывал на бетонные стены размытые тени упаковок с продуктами и бутылок с водой. Я наблюдал, как Скаут просовывает ноги в люк, изгибается и спускается на несколько ступенек. При этом свет из сумки переместился со стен на потолок.

— Порядок. Давай его сюда.

Иэн напустил на свою морду безразлично-непроницаемое выражение. То ли он был очень испуган, то ли на удивление спокоен, не разобрать.

— Прости, — сказал я ему. — Обещаю, что возмещу тебе все эти неудобства.

И я опустил его пластиковый ящик в дыру.

Скаут ухватила кошачий контейнер за ручку.

— Увидимся внизу, — сказала она, воздевая Иэна и сумку над своей головой и начиная спускаться, перехватывая ступеньки одной рукой.

Я смотрел, как они исчезают размеренными скачками вниз — плечи Скаут, затем ее голова, затем часть ее руки, затем, наконец, контейнер Иэна.

Я протолкнул рюкзак через шкаф и вполз следом.

Спустившись по лесенке настолько, что голова моя оказалась ниже уровня пола, я пытался протащить вслед за собою рюкзак, как вдруг услышал глухой металлический звук. В шахту просочился бледный свет, отбрасывавший длинные тени кверху. Поднапрягшись, я втащил рюкзак в люк, приняв большую часть его веса на макушку, и, поддерживая его правой рукой, начал спускаться.

Лестница привела меня в очень длинный, очень прямой бетонный коридор. Вплоть до удаленных исчезающих областей его в обоих направлениях светили слабые оранжевые лампы со свисающими проводами. Вдоль одной из стен были подвешены связки черных кабелей, а вдоль другой через значительные интервалы появлялись лесенки, подобные той, по которой мы сюда спустились.

— Да будет свет, — сказал я, тяжело опуская рюкзак на пол.

Мой голос отозвался резким эхом, как хлопок в ладоши в пустой комнате. В воздухе стоял сухой заводской запах.

Скаут прислонялась к стене чуть дальше по коридору, а вокруг нее в беспорядке были расставлены ноутбук Никто, Иэн в своем контейнере, сумка с едой и, как я заметил, еще один рюкзак. Она ждала, чтобы я одолел лестницу, а когда мне это удалось, опустилась на колени, открыла рюкзак и принялась в нем рыться.

— Это коридор номер четыре доступа к системе электроснабжения, — сообщила она. — Добро пожаловать во внепространство.

— А это что? — спросил я, имея в виду рюкзак.

Скаут вытащила из него два тугих свертка и потрясла ими — они развернулись в синюю спецовку и камуфляжные штаны.

— Мое барахло, — отозвалась она. — Как раз там, где я его оставила.

Скаут разложила вещи на рюкзаке, потом принялась возиться с кожаным ремнем, узлом завязанным вокруг ее талии. Ботинки она сняла еще раньше, и, когда мои чересчур большие для нее брюки упали, открывая ее бледные ноги, она через них переступила.

— Ты же не думал, что я собираюсь, — она стянула через голову мою футболку, — провести ближайшую пару дней, расхаживая в твоих шмотках?

Она сгребла в охапку мои брюки и футболку и бросила их мне.

Я поймал их и прижал к груди.

Скаут неожиданно предстала в одном только лифчике, знававшем лучшие дни, и, как я осознал, в моих темно-синих «семейных» трусах. Стоя вот так в этом коридоре, она выглядела… да что там, она выглядела восхитительно. Бледная и совершенная: совершенная своей реальностью. Ее длинная шея, ключицы, маленькая грудь — словно у мраморной статуи, ее слишком худые ребра, крепкие мускулы, перекатывавшиеся под белой кожей, руки, ноги, поворот ее талии, мои трусы, спускающиеся по ее бедрам, пояс, охватывающий ее живот, — все это было завораживающе реально. Ниже свободно висящего, пустого переда трусов, снабженного пуговками, материя натягивалась выпирающей буквой «V» и исчезала меж ее ног.

Я отвернулся, пытаясь заставить уняться, угаснуть, отступить то глухое пульсирование, что поднялось у меня в грудной клетке и в глубинах горла, но оно не поддавалось. Электрическая близость, желание — мое тело содрогалось из-за всего этого, равно как из-за невнятного ужаса происходящего. Глядя в пустой бетонный коридор и слыша звуки, производимые позади меня Скаут, я боялся, что не глядеть на нее может оказаться хуже, чем просто смотреть как ни в чем не бывало. Отвернувшись, не выдавал ли я свои мысли о чем-то неловком, ребяческом и дурном, присутствовавшем во мне, о чем-то таком, чего в ее сознании, ясное дело, не было и в помине? Тщетно пытаясь напустить на лицо безразличное, незаинтересованное выражение, я повернулся в ее сторону.

Еще раз встряхнув свои камуфляжные штаны, прежде чем продеть в них ноги, Скаут, казалось, совершенно не беспокоилась о том, смотрю я на нее или нет, пока она переодевается. В этом присутствовала мощная женская уверенность. Передо мной стояла девушка — женщина, — которая могла переделать мир, как ей только заблагорассудится. В жизни не видел ничего столь же неотразимого.

И после всего этого я нерешительно и глупо промямлил:

— На тебе мои трусы.

Скаут улыбнулась, оторвавшись от возни со шнурками.

— А ты не часто с девушками встречался, правда, Эрик?

Потом она поднялась на ноги и накинула на плечи свою армейскую куртку.

— Прости, — сказал я, смущенный, застигнутый врасплох, заметив, что по-прежнему прижимаю к груди свою скомканную одежду.

— Эй, — она вскинула брови, — это шутка. Я просто тебя дразню.

Я кивнул. Она проявляла тактичность, и из-за этого я почувствовал себя еще глупее, чем прежде.

Скаут бросила сумку с едой в свой рюкзак, после чего стала прилаживать к задней его стороне ноутбук Никто. В горловину своего рюкзака я втиснул одежду, которая прежде была на Скаут, потом надел его на плечи и взял ящик с Иэном, подняв его, чтобы посмотреть, как он там. Мне предстала самодовольная рыжая морда с парой сонных глаз.

— Ты тоже мог бы придержать язычок, — прошептал я ему одними губами.

Около двух часов шагали мы по коридору номер четыре доступа к системе электроснабжения. Поднявшись по одной из лесенок, оказались в помещении, похожем на заброшенный склад, затем прошли по мостику и спустились в более узкий туннель с мерцающими лампами. Мы говорили о пустяках: Скаут задавала множество вопросов о музыке, о группах, которые по-прежнему оставались вместе или распались, и о телевидении, главным образом о том, у кого и с кем из героев мыльных опер был секс, кто из них был одурачен/убит. О кое-ком из персонажей, о которых она у меня спрашивала, мне даже не приходилось и слышать, и я гадал, сколько же времени она провела вдали от мира в тишине внепространства. Мы обменивались шутками, входя в следующий ритм: а) собственная шутка любого из нас намного смешнее, чем на самом деле, и б) шутка другого настолько неудачна, что в это трудно поверить. После одного из моих словесных выпадов Скаут внезапно остановилась, застыв под мерцающими лампами.

— По-твоему это смешно? — проговорила она, глядя на меня так, как аудитория смотрит на самых отмороженных гостей шоу Джерри Спрингера.[28]

— Ты просто обыватель, — сказал я с улыбкой, продолжая идти вперед.

Помню, что за мысль пришла мне тогда в голову — даже не мысль, а сильное и горячее, до мозга костей пронизывающее наслаждение: вот что такое жизнь! Но тут же возникло чувство: людовициан не дремлет…

Дни под землей складываются из показаний стрелок на циферблате наручных часов. Это часы, тикая, позволяли позднему утру перетекать в полдень, а тому — склоняться к вечеру, меж тем как мы шагали по туннелям, поднимались и спускались по лестницам, высвечивая своими фонарями широкие однообразные помещения с низкими потолками, пролагая себе путь среди старых газет, пустых жестянок, брошенной ветоши. Помещения и пространства появлялись и исчезали. Мы миновали коридоры обслуживания, спуски доступа, водостоки, подвал старой фабрики, где лучи наших фонарей обнаруживали заржавленные цапфы больших швейных и прядильных машин, которые отбрасывали тени юрского периода на старую кирпичную кладку, пока мы проходили мимо — история опускается на дно, — а затем шагали дальше через подземные автостоянки, заброшенные архивы, подвалы и хранилища. Мы протискивались сквозь узкие щели, вскарабкивались на груды щебня, спускались в бетонные лестничные колодцы, помеченные надписями «Только для обслуживающего персонала», к самым основаниям покинутых зданий.

Каждые два-три часа мы ненадолго останавливались. В маленьком красном блокноте Скаут отмечала наше продвижение, мы пили воду и, может быть, слегка перекусывали, потом ухаживали за Иэном и — снова пускались в путь. Один за другим проходили бесцветные промежутки времени. День обратился в вечер, у нас иссяк запас шуток и игр, и наше путешествие стало по большей части молчаливым, задумчивым и изнуряющим маршем. Около шести Скаут наконец объявила о привале, и мы сбросили с себя рюкзаки, чтобы устроиться на ночлег.

К этому времени мы добрались до разрушенного склада, одного из тех, покатые гофрированные крыши которых подпираются стойками и снабжены двумя рядами застекленных прорезей для доступа света. Стекло по большей части было разбито, и в дальнем конце зеленые щупальца плюща оплетали стойки и ползли по стенам. Трамвайные линии неба над нами были все той же низко нависающей, пропитанной смогом багровой хмарью, которую мы видели утром. Казалось, дня в этом городе не было вообще.

Улегшись на песчаный пол рядом со своим рюкзаком, я смотрел на облака.

— У меня ноги задеревенели.

Скудной доли сумерек, достававшейся нам, было недостаточно, чтобы читать, поэтому Скаут взяла фонарик, чтобы снова просмотреть записи в своем блокноте.

— А мы неплохо продвигаемся, — сказала она. — Завтра будем на месте.

Завтра. Мы найдем Трея Фидоруса завтра.

— Хорошо, — сказал я, закрывая глаза и ни о чем другом не думая, кроме как о радости быть неподвижным.

— Эй!

— Что?

— Что ты собираешься делать со своим котом?

Открыв глаза, я повернулся на бок.

— А что с ним такое?

— Ну, он же не может, подобно нам, просто взять рулон туалетной бумаги и дождаться, пока другой пройдет вперед, так ведь? Он уже целый день сидит взаперти.

Об этом я не подумал. Если Иэн сходит в контейнере под себя, а потом придется его в нем нести…

Перекатившись на спину, я зажмурился.

— Скаут, скажи мне, что делать.

— По-моему, его надо выпустить.

— А если он убежит?

— Не думаю, чтобы он собирался бежать.

— Но ты же понимаешь, что я имею в виду.

— Куда ему деваться? Или ты хочешь весь завтрашний день нести Иэна в его собственной моче и дерьме?

Я разлепил один глаз.

— Очаровательная перспектива.

— Да-да, так оно и случится.

Она была права. Я кое-как встал на колени, потом, превозмогая боль, поднялся на ноги. Контейнер стоял рядом с тем местом, где Скаут, усевшись на свой рюкзак, продолжала смотреть в блокнот, делая пометки при свете фонарика. Опустившись на корточки перед ящиком Иэна, я взглянул через перекладины. Было почти темно, и я, кажется, различил только два огромных кошачьих глаза. Иэн, разумеется, видел меня превосходно.

— Хорошо, — сказал я. — Сейчас я тебя выпущу, чтобы ты мог сходить по своим делам. Никуда не убегай. У нас для тебя есть несколько банок восхитительного тунца, правда, Скаут?

— Правда.

— Так что тебе будет намного хуже, чем мне, если ты вздумаешь исчезнуть. Ну что?

Никакой реакции из ящика.

— Ладно, открываю.

Я щелкнул задвижкой и распахнул дверцу настежь. Через мгновение оттуда выбралась рыжая туша Иэна; сперва он ступал осторожно, затем, оглядевшись вокруг с выражением, какое напускают на себя взрослые дебилы, когда глядят на новые машины других дебилов, неторопливо затрусил в глубины склада.

— Он не вернется.

— Брось, — сказала Скаут, убирая свой блокнот. Потом, видя, что я по-настоящему обеспокоен, добавила: — Разумеется, вернется. Ты ведь растолковал ему насчет тунца и всего остального.

— Да ну тебя, — сказал я, улыбаясь против своей воли. — Но я не знаю, что буду делать, если его потеряю. Просто мы всегда были с ним вместе, понимаешь?

— Понимаю. Он вернется. Не беспокойся, — Скаут встала. — Давай разведем костер, пока еще не совсем стемнело. Там, возле люка, через который мы поднялись, валялись несколько деревянных поддонов, не принесешь ли парочку сюда? А я пока соберу бумаги для растопки.

Что-то во мне порывалось сказать — а вдруг кто-нибудь сюда заявится, если мы разведем костер, вдруг кто-нибудь вызовет полицию? Но я промолчал, отчасти потому, что слишком устал, и отчасти потому, что начинал понимать, как устроено внепространство — в нем никто никогда не появляется.

Несмотря на беспокойство об Иэне, я испытывал теплое чувство, оттого что мне опять предстояло спать в одном помещении со Скаут. Быть частью команды, частью единого целого. В тысячный раз за тот день я думал о том, как с ее бледных ног соскальзывают мои брюки и как она через них переступает, в моих трусах, плотно облегающих ее таз и бедра. Быть частью команды, думал я, да, конечно, Эрик, вот что это такое. Я пошел за поддонами.

Костер разгорелся, отбрасывая тени. Мы открыли банку бобов и стали поочередно обмакивать ломти хлеба в оловянную миску Скаут, служившую нам для совместной трапезы. Я сказал, что надо бы попробовать поджарить хлеб на костре, но Скаут улыбнулась и помотала головой.

— Поджаривать хлеб на открытом огне. Звучит, как нечто самое древнее в мире, правда? Но ты только спроси хоть у кого-нибудь, кому приходилось попробовать.

Я стал гадать, не пытался ли когда-нибудь Эрик Сандерсон Первый поджарить хлеб на костре рядом со своей палаткой на Наксосе. Не делали ли мои руки подобной попытки? Я представил себе, как они с Клио ругаются из-за испорченного хлеба, а потом — как они над этим смеются. Когда их обоих не стало, история забыла о том, имело ли когда-либо место такое событие и как они на него отреагировали, если имело. Глядя в огонь, я решил не мешать им смеяться. До меня вдруг дошло, что я уже очень долго не думал об Эрике Сандерсоне Первом.

Когда бобы исчезли, Скаут налила в миску немного воды и ополоснула ее.

— Знаешь, ты не спросил меня еще об одной вещи.

— Одной? — сказал я. — Я тебя вообще ни о чем не спрашивал. Я не знаю, действительно ли тебя зовут Скаут, откуда ты, сколько тебе лет — я вообще ничего о тебе не знаю.

— Верно. Но этих вопросов ты не задаешь, потому что для парня ты на удивление тактичен. Понимаешь, что я натура тонкая, и не хочешь ранить моих чувств.

Я попытался найти в этих словах какую-нибудь ловушку, но никакой ловушки в них не усматривалось.

— Спасибо, — осторожно сказал я.

Скаут улыбнулась. Если и здесь присутствовал какой-то подвох, то его скрывали отблески костра.

— Но вернемся к тебе. Нет, на самом деле ты хотел спросить меня о том…

— Кто тебе сказал, что ты можешь надеть мои трусы?

— И нельзя ли будет получить их обратно нестиранными?

— А ты изрядное шило в заднице, знаешь ли.

— Как тебе угодно, мальчик, чувства прячущий в подвальчик.

Я сопроводил улыбку кивком, глядя в огонь, позволяя ему втянуть меня в себя и ничего не говорить в ответ. Секунды, тикая, близились к тому, чтобы обратиться в минуту, веселье, легкомыслие — все улетучилось через разбитые стекла над нашими головами. Бетонный пол под моими скрещенными ногами был тверд и холоден, а все помещение — огромно, черно и пусто. Я опустил взгляд на свои пальцы, ладони и запястья, которые большую часть своего существования принадлежали Первому Эрику. Мне было ясно, что шутки и игры не могли укрыть меня от того, что я есть, от реального положения дел. Болезненная правда состояла в том, что вся эта передышка была чистой случайностью.

— Продолжай, — сказала Скаут, и мне показалось, что я вижу нечто подобное и в ней — опять этот внутренний холод.

— Понятно, — сказал я. — Я просто имел удовольствие притворяться обычным человеком.

Она медленно кивнула, глядя в красные угли.

Деваться было некуда.

— Ладно, тогда я спрошу. Кто он, этот наниматель мистера Никто?

— Спасибо за тактичный вопрос.

Она повернула голову, и все ее лицо скрылось в тени.

— Скаут?

— Он ужасен, но отчасти он — это я.

20 Договор

— Ты? — Я уставился на нее сквозь огонь.

— Часть меня, маленькая украденная им часть, является крошечной частью его сознания. По большей мере я — это по-прежнему я, но… — Она подняла руку и коснулась своего виска. — Господи, понимаешь, я не знаю, как это объяснить. Часть его сидит у меня в голове.

— Но это же чистый вздор! Боже, что ты хочешь сказать? Что ты одержима или что-то в этом роде?

— Нет, это не клинический случай, это что-то вроде процесса. Остальные части его сознания не могут меня контролировать, но внутри моего мозга есть одна дремлющая крупица, и пока она существует… — Скаут прервалась и глубоко вздохнула. — Черт, я так не хотела пускаться во что-то подобное. Собиралась все разложить по полочкам, попытаться объяснить тебе это, подобрав более точные слова, но…

Обеими руками она убрала свои коротко остриженные волосы за уши. У нее дрожал подбородок, да и все ее тело тоже подрагивало.

— Господи, Эрик, извини, что говорю это, но ты просто счастливчик. Ты все время пребываешь на грани коллапса, и ты этим доволен, то есть, хочу я сказать, ты уживаешься с этим. А другие люди могут выглядеть так, словно контролируют себя изо дня в день, но стоит им только расслабиться, они, может быть, распадутся на кусочки и уже никогда не смогут больше собраться в единое целое. Понимаешь?

Сложив ладони домиком надо ртом, я всасывал воздух сквозь пальцы.

— Сейчас, Скаут, мне надо знать только одно: это ты приказала мистеру Никто найти меня? Ты одна из них?

В свете костра видно было, что в уголках ее глаз набухли слезинки. Она изо всех сил старалась ни одной из них не обронить.

— Нет, конечно, не я. Ту чертову буквенную бомбу я собиралась применить против него, но твоя акула меня опередила.

— Это не моя акула.

— Я говорю, что не имею с ним ничего общего. Я, которая сижу здесь и сейчас перед тобой напрягаюсь, чтобы все это тебе растолковать, ничем не отличаюсь от тебя, — ее улыбка, больше похожая на содрогание, — хотя, возможно, ты не самый подходящий человек, чтобы стараться на тебя походить.

Я понял, что она имела в виду.

— Концепция, обернутая в плоть…

— …и подпитываемая химикалиями. В людях есть нечто больше, чем это, понимаешь?

Я подождал, пока она сделала глоток воды из бутылки, затем, сложив горстью ладонь, ополоснула лицо, массируя его пальцами от переносицы к глазам и скулам. Покончив с этим, она предложила бутылку мне.

— Не понимаю, о чем ты мне говоришь, — сказал я, взяв бутылку, — «Ты, которая сидит здесь»? Ты хочешь сказать, что существуешь во множественном числе? Или…

Скаут провела руками по своим зачесанным за уши волосам.

— Ладно, — сказала она, — часть меня была украдена, я имею в виду, часть меня вот здесь, — она коснулась виска, — и встроена во что-то другое, в какое-то огромное, ненормальное, неуправляемое нечто. А вместо той части, которую у меня похитили, я получила часть его. — Она остановилась, чтобы посмотреть, как я на это реагирую. У меня не было ни малейшего представления, что в это время делалось с моим лицом. — Оно деактивировано. Это скопище информационных блоков, что-то вроде вируса, но оно там, внутри моей головы, и извлечь его оттуда невозможно.

Я поразмыслил над этим.

— А может она быть активирована, эта информация?

— Да. Это не так просто, не то чтобы щелкнуть выключателем в Нью-Йорке или что-то в этом роде. Им потребуется найти меня физически, но такая возможность — да, существует.

— И что тогда произойдет?

— Информационные блоки оживут, распространятся в моем сознании. Они возьмут надо мной верх, и меня поглотит это нечто, — Она секунду подумала, — Эрик, я же тебе все это растолковала?

Я все еще пытался поспеть за тем, что она говорила, и лицо мое, должно быть, выражало замешательство.

— Что — это?

Крошечная улыбка Скаут сошла бы за проблесковый маячок.

— Слушай, я хочу прогуляться по этому складу и посмотреть, не отыщется ли где-нибудь кот. Мне потребуется несколько минут, но, как только вернусь, обещаю рассказать тебе всю историю. Это тебя устроит?

— Да, — сказал я, все еще чувствуя себя так, словно что-то меня ужалило. — Да, так оно будет лучше.

Когда Скаут вернулась, мой рыжий кот пританцовывал вслед за ней, как делал, когда подлизывался, чего-нибудь выпрашивая. Обычно, как я уже говорил, Иэн ни к кому не испытывает приязни. Никогда не видывал, чтобы он хотя бы для виду приплясывал возле кого-то другого, даже возле тетушки Руфи. Наблюдая, как их силуэты обретают объемность, по мере того как они приближались к свету костра, я размышлял о доверии и о том, откуда оно исходит. Почему, так мало зная о Скаут, я последовал за ней и проделал весь этот путь под землей? Отчасти это можно было объяснить тем, как мало преуспел я сам в поисках Фидоруса, но здесь присутствовало и нечто большее. Я доверял ей с того самого мгновения, как она появилась. Просто так уж случилось. И я чувствовал: что бы ни слетело с ее уст, когда она усядется у костра, мне захочется продолжать доверять ей и дальше. Поведение Иэна подсказывало: насколько дело касается его, он считал, что она одна из нас. Я хотел, чтобы она была одной из нас, ничуть не меньше, чем он.

— Тебе лучше?

Скаут кивнула.

— Я нашла нашего друга.

— Наверно, сумела убедить его, что у нас и вправду есть для него тунец.

Она улыбнулась.

Мы открыли банку и скормили ее Иэну, налив в миску Скаут немного воды.

— Говорила же, что он вернется, — сказала она, снова усаживаясь у костра.

Иэн мурлыкал, жуя так жадно, что у него подпрыгивала голова.

— Говорила, — кивнул я, а потом добавил: — Только что подумал: зря не прихватил с собой водки.

Она вздрогнула.

— Жаль. Но все в порядке. Я хочу попытаться изложить это на трезвую голову. — Пауза. — Не знаю, с чего начать?

— Что ж, начни сначала, продолжай, пока не дойдешь до конца, потом остановись.

Она издала смешок.

— Ну хорошо. Начало относится к давним временам и связано с одним стариком по имени Майкрофт Уорд… И вот какую историю поведала мне Скаут.

История Майкрофта Уорда

Во второй половине девятнадцатого века жил да был один старик по имени Майкрофт Уорд. Уорд был отставным военным и одним из последних ученых-джентльменов. Он снискал себе репутацию своей несгибаемой волей и совершил множество героических деяний во время Крымской войны, будучи одним из героев сражения при Балаклаве. Хотя к атаке Легкой бригады Майкрофт Уорд никакого отношения не имел,[29] он был исполнен ее духом, а потому, когда много лет спустя врач сообщил ему о медленной, но роковой болезни, отношение Уорда к этому известию не удивило никого из тех, кто хорошо его знал.

Старик объявил — семье, друзьям и некоторым корреспондентам, — что решил не умирать, ни от болезни, ни от чего-либо еще, никогда. Уорд провозгласил, что на смерть у него нет времени, а вместо этого он будет «освобождаться от разнообразных изъянов телесной оболочки и бесконечно совершенствоваться». Затем на добрую часть года он заперся у себя в кабинете, ни с кем особо не разговаривая.

Смерть старика, наступившая следующей весной, была отмечена множеством некрологов и несколькими лаконичными редакционными статьями (в одной из которых он сравнивался с королем Кнутом[30]). В течение нескольких месяцев интерес к Майкрофту Уорду растаял. Планета ухмыльнулась и продолжила свой путь.

О чем не знала планета, о чем было известно только группе избранных, так это о том, что Уорд преуспел в своем плане. По крайней мере, некоторым образом преуспел.

Теперь его оригинальная методика утеряна, но в том, что сделал Уорд, не было ничего магического или научного. Придуманная им система была настолько логичной, что ее мог бы изобрести и бухгалтер. Первым делом с помощью тысяч тестов Уорду удалось воспроизвести на бумаге очень грубую копию своей личности. Затем с помощью «прикладного месмеризма[31] и гипнотического внушения» Уорд успешно запечатлел эту личность в другом индивиде.

Кстати, хотя в будущем могут прийти к другому мнению на этот счет, Уорд не был дурным человеком. Он, возможно, был невыносимо своевольным, но, как представляется, при планировании и исполнении своего странного проекта он всегда действовал достойно и справедливо. В его личных дневниках, которые все еще хранятся как на строго засекреченном веб-сайте, так и в глубоком и сверхпрочном банковском хранилище, о переносе его личности говорится как о «соглашении», чем он в точности и являлся.

Уорд истратил огромное количество времени и средств, выбирая то, что, как он надеялся, станет его вторым телом, и наконец начал переговоры с молодым доктором по имени Томас Куинн. Куинн был опустошен после потери жены, случившейся годом ранее, и позволил своей практике в маленьком городке прийти в упадок, пока сам он апатично жил на убывающие сбережения. Куинн был очень тронут методикой Уорда (отчасти, можем мы предположить, из-за природы своей собственной трагической судьбы). Он верил, что старик находится на грани открытия, превосходящего все, что было достигнуто Ньютоном и Дарвином, и в «соглашении» видел шанс «наконец отвернуться от горя и отдать то немногое, что от меня осталось, для продвижения науки». Должно быть, Куинн, будучи романтиком, воображал себя первым мучеником научной эры.

Итак, когда Уорд лежал на смертном одре, Куинн был подвергнут строго засекреченной процедуре, а небольшая команда адвокатов перевела все имущество и деньги старика на имя его «недавно найденного молодого внучатого племянника».

«Договор» увенчался большим успехом, чем Уорд мог надеяться. Поначалу члены семейства Уорда оспаривали законность прав этого молодого человека, который появился ниоткуда, заявив, что является дальним родственником, и захватил все, чем владел старик. Но при встрече с «Майкрофтом Уордом-младшим» даже самые упрямые его родичи вынуждены были признать, что двое этих людей не могли не быть связаны кровными узами. Несмотря на малое физическое сходство, их манеры и мнения были настолько идентичны, что никакого сомнения в их родстве не возникало. «Я» Майкрофта Уорда успешно пережило смерть его тела. На заре нового века он снова был молод.

Трудно сказать, почему новый Уорд не огласил успех своей методики публично, особенно если учесть, что он заявил о своих намерениях миру. Может быть, он опасался, что родственники найдут способ отобрать у него все состояние, если обнаружат, что новое его тело не разделяет ни единой капли крови со старым; может быть, намеревался усовершенствовать методику, прежде чем предать ее огласке. Доподлинно нам известно вот что: когда разразилась Первая мировая война, Уорд — упрямый и неукротимый, как всегда, — отправился на передовую офицером. Но Великая война не походила ни на какую другую, имевшую место ранее. Эра кавалерийской Легкой бригады давно миновала. Война стала индустриализированной, весь мир раскололся на две гигантские фондовые биржи для ежедневных торгов миллионами человеческих жизней.

Как уже было сказано, Уорд не был дурным человеком. Решение, которое он принял, как только был подписан мир, нельзя не понять, если учесть все обстоятельства. Однако дурные поступки отнюдь не всегда проистекают из дурных намерений.

Уорд, несмотря на всю свою храбрость, был травмирован полученными на войне шрамами, и ему ни на миг не давал покоя один-единственный прокол в его проекте: хотя его «я» могло при последовательном использовании «договора» фактически достичь бессмертия, он — как и всякий другой — все же мог погибнуть на новой войне, погибнуть безвозвратно. Путь, избранный Уордом для избавления от этой тревоги, был столь же практичным, как и тот, к которому он прибегнул тридцать лет назад. Он решил, что одного тела просто недостаточно, чтобы гарантировать его выживание. Это не означает, что он намеревался создать еще одного Майкрофта Уорда. Еще один Майкрофт Уорд не стал бы решением его задачи, это была бы просто дивергенция — два человека, растущие из одного корня. Нет, его великий план состоял вот в чем: существовать будет только один Майкрофт Уорд, единое «я», обитающее в двух телах.

На протяжении первой половины 20-х годов Уорд значительно модифицировал оригинальную модель записи личности. Он ввел новые системы и методики для очистки личностных данных, разработал тесты, чтобы улавливать вновь приобретенные знания, и создал первостепенной важности процедуру, позволяющую собирать информацию из двух сознаний, стандартизировать ее с минимальными потерями, а затем передавать обратно, перенастраивая оба сознания в единую унифицированную личность.

Кроме того, Уорд внес изменения в свой новый личностный рекордер для чувства самосохранения. И это было тем самым единственным поступком, настолько обоснованным, насколько это могло представляться ему после кровавой катастрофы Первой мировой войны, которым Уорд обрек самого себя проклятию и отбросил длинную черную тень на наше будущее.

Зимой 1927 года имело место «второе соглашение». Уорд и его безымянный партнер подвергли себя воздействию новой процедуры, и двумя неделями позже Майкрофт Уорд стал первой единой сущностью, когда-либо существовавшей в двух телах.

Новая система не была так сложна или мистична, как можно вообразить, исходя из ее последствий. По шесть дней в неделю оба Уорда занимались своими обычными делами, но на седьмой, в субботу, подвергались процессу стандартизации: информация, накопленная каждым из них за неделю, сравнивалась, унифицировалась, а затем, объединенная, передавалась обратно в головы обоих. Каждую неделю этот процесс занимал от двенадцати до шестнадцати часов, но Уорд отнюдь не терял этого времени. Существование в виде единой личности в двух телах (хотя и несовершенное) давало дополнительную, крайне необычную выгоду, о которой он прежде даже не думал, ибо для этого нового «двойного» Уорда каждые сутки длились сорок восемь часов, каждая неделя — даже при том, что суббота полностью отдавалась стандартизации, — состояла из четырнадцати дней, а каждый год равнялся двум. Изменилось нечто фундаментальное в отношениях Майкрофта Уорда со временем.

Сильная потребность к самосохранению, встроенная Уордом в его новую систему, тоже возымела последствия, причем последствия ужасные: еженедельное повторение процесса стандартизации превратило эту запрограммированную команду Уорда в контур обратной связи. Каждую неделю система подпитывала Уорда стремлением к самосохранению, и тот, понуждаемый этой возрастающей потребностью, соответственно переделывал систему сообразно тому, что он в данный момент полагал дальновидной и уместной предосторожностью для выживания. Как только это началось, никакой возможности остановить нарастающую силу контура не стало. Неделю за неделей Уорд делался рабом собственного изобретения. Побуждаемый непрерывно растущей и всепожирающей жаждой самосохранения Уорд вносил в свою систему все новые и новые изменения, каждый раз слепо отбраковывая те или иные человеческие качества.

К 1950-м годам у Уорда было шесть тел, к 1970-м — шестнадцать, к 1980-м — тридцать четыре. Непреодолимая тяга к самосохранению вела к настойчивому желанию увеличить свое присутствие в мире. В результате система подвергалась постоянной модификации, включая развитие новых технологий, позволяющих осуществлять процесс стандартизации быстрее и эффективнее, абсорбируя все благоприятное для распространения того, что некогда было Майкрофтом Уордом. Он предлагал «договор» банкирам, руководителям корпораций и политикам, превращаясь в разрастающуюся массовую личность. Она изучала фондовые рынки, покупала нефтяные месторождения, разрабатывала методики психологического воздействия, инвестировала в развитие новых технологий. Каждый проходящий час давал ей время на исследования, равное трем дням, и она всегда изыскивала новые пути, чтобы распространиться. То, что когда-то было единым человеком, стало огромной разведывательной машиной, сосредоточенной только на том, чтобы выживать и становиться все больше, больше и больше безотносительно ко всему остальному.

К исходу 1990-х Уорд-машина стала огромной онлайновой базой данных о самой себе с дюжинами постоянно включенных серверов, противодействующих повреждениям системы и вирусным атакам извне. Сам разум был теперь гигантской сверхсущностью, слишком массивной, чтобы поместиться в какой-нибудь одной голове, со стандартизирующими загрузками и информационно-накопительным полем. В одном из тысяч исследовательских проектов Уорд-машины было разработано программное обеспечение, способное наводиться на подходящих индивидуумов и внедрять в их сознание «договор» через интернет.

Четыре года назад у нее имелось шестьсот тел, каждый день накапливавших более чем двухлетний опыт. Примерно тогда она вышла на Скаут.

Очередная дощечка, отодранная от поддона, испускала тонкую хлопчатую нить дыма, постепенно обугливаясь по краям. Мы все трое смотрели на костер, причем полузакрытые сонные глаза Иэна широко распахивались, когда в огонь, поднимая маленькие фейерверки из углей, падали новые куски дерева, затем его взгляд снова делался неподвижно-сонным, ясно свидетельствующим о том, что кот наш наелся до отвала.

— Как это произошло?

Скаут оставалась сосредоточенной на языках пламени.

— Однажды ночью я сидела дома, у своих родителей, шарилась в интернете. Это было в начале лета между колледжем и университетом, и я искала, чем бы заняться. Нашла этот сайт — что-то вроде «теста на сообразительность». Должно быть, решила его посмотреть, и следующее, что помню, — это как пять минут спустя чувствую тошноту, головокружение и вижу на экране сообщение — «соединение прервано».

— Только и всего?

Она кивнула.

— Я бросилась в ванную, и меня вырвало. Оказывается, Полли — это моя сестренка — вытащила кабель, чтобы воспользоваться телефоном, и отключила модем.

— Ну и ну.

— Знаю. Она всегда так делала. Мы, бывало, дрались с ней из-за этого.

— Ты заметила, что что-то не так?

— Да. Этого нельзя было не почувствовать. Теперь я могу размышлять об этой мертвой зоне в моем сознании, где хранится его информация, но в то время все волновались, что у меня случился какой-то приступ или что-то вроде. Вызвали врача.

— И что же сказал врач?

— Он был не один. Меня к разным врачам водили, и они меня отфутболивали друг дружке, потом послали к какому-то специалисту. Только тот, к кому они меня послали, оказался не специалистом — или, по крайней мере, он не был специалистом к тому времени, как я к нему добралась.

— Уорд?

— Ну. Меньше всего ему хотелось, чтобы я жила себе поживала, будучи только наполовину обработанной. По-моему, он потратил изрядные ресурсы, чтобы закончить то, что начал. Он все еще меня ищет и, вероятно, всегда будет искать. Поэтому я здесь.

— А что случилось со специалистом?

— Я сбежала. Я ведь никогда не умела просто принять то, что мне говорят, — грустно-счастливая улыбка, — это мой изъян. Но так или иначе, мне не нравилось, как звучит его «диагноз». — Она легонько постучала по компьютеру Никто, по-прежнему притороченному к ее рюкзаку. — Зато теперь у меня есть его ноутбук.

— Что, ты украла ноутбук своего врача, из больницы?

— Ну да. Это оказалось не трудно.

— Скаут, — сказал я, стараясь не показывать волнения, — для чего именно ты нужна Уорду?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Из-за моей приятной внешности? Характера? Сообразительности? — Она кашлянула. — Результатов вступительных экзаменов в Оксфорд? — Она снова кашлянула.

— Да, — сказал я. — Думаю, из-за этого. Или, может быть, потому что ты прошла какую-никакую подготовку в МИ-пять?[32]

— Да не собиралась я поступать в Оксфорд. Просто хотела посмотреть, смогу ли попасть в университет.

— Ты поступила в Оксфорд, но не собиралась там учиться?

— Ну да. После того как я выдержала экзамены, я решила не ходить туда. Только давай прекратим сейчас обсуждать мою привычку к принятию опрометчивых решений, а? Пожалуйста.

— Прости. Мы остановились на том, что ты сбежала?

Она кивнула.

— Лето провела в разъездах, пытаясь разобраться со своей головой. Ноутбук тот был все время при мне и сообщил кое-что полезное, но я плохо разбиралась в программах. Тыкалась туда и сюда, и это привело к блокировке: ноутбук вышел из строя. Но это послужило для меня толчком. Уйму времени я проводила в библиотеках, разыскивая сведения о Майкрофте

Уорде и по кусочкам воссоздавая ту историю, что только что тебе рассказала. Одна библиотекарша, милая, хотя немного с приветом, дала мне работу — по нескольку часов в день я проводила внизу, в архивах. Там-то я и отыскала дорогу во внепространство.

Некоторое время мы сидели молча.

— Кое-чего я не улавливаю. Понятно, зачем Уорд хочет заполучить тебя, но для чего ему понадобился я?

— На самом деле ты ему вовсе не нужен. Ему нужна акула.

— Никто говорил об этом, но я не был уверен…

— Опасным ограничителем в распространении Уорда является процесс стандартизации. Даже сейчас существует очень жесткий потолок для количества тел, которые возможно стандартизировать в одну личность: просто информации слишком много, а система несовершенна, так что застряла на тысячной отметке. Уорд считает, что устройство людовициана могло бы стать ключом к усовершенствованию процесса стандартизации, так чтобы новыми знаниями одновременно наполнялось любое количество тел. — Скаут подумала. — Но Уорд никогда не рискнет приблизиться к акуле.

— Вот как?

— Знаешь, — сказала она, вороша костер палкой, — ты вроде как считаешь все это вполне естественным.

— Все это?

Она посмотрела на меня, и я улыбнулся.

— Это очень нелегко, — сказала она. — Это, черт его побери, и впрямь очень даже нелегко.

— Понимаю. Просто я… может быть, это из-за того, что я, как ты говоришь, все время нахожусь на грани коллапса. Может, из-за этого я так плохо осознаю происходящее. Даже если происходит что-то ужасное.

— Прости, что я так сказала.

— Ничего, ты ведь была права. Так или иначе, но я буду последним, кого станет беспокоить, что там ты носишь у себя в голове.

— Хм…

— Я не шучу.

Она рассмеялась.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, и очень тебе признательна. Правда-правда. Спасибо.

— Мне просто нравится, что ты рядом, — сказал я, вороша огонь палкой.

— Да, — сказала она, вороша костер со своей стороны. — И мне тоже.

— Урм, — вот что сказал я спустя пару секунд.

Скаут хихикнула.

— Урм!

Мы оба усиленно ворошили костер.

Прошло какое-то время.

— Итак. Как долго ты пробыла здесь, внизу?

— Четыре года.

— Боже, срок-то немалый.

— Да нет. Ни капельки, как подумаешь, сколько мне здесь еще торчать.

— Ты, должно быть, страшно по ним скучаешь.

— По семье? Ну да, я вообще по всему скучаю — по друзьям, по всякому барахлу, по прохладным барам, в которых каждого знаешь… У меня были занятия, музыка, одежда — между прочим, очень-очень классные вещицы — и, о господи, всякая всячина для ухода за волосами. Были любимые напитки и блюда, любимый телесериал. Вся эта ерунда, обычная человеческая ерунда, понимаешь? Папочка, который заставлял меня слушать вместе с ним стареющие рок-группы, и косметика, и сестренка, Бледная Молния, которая доводила меня до белого каления… Всего этого не стало, — Она на миг задумалась. — Только нет, все это как раз есть, как прежде, а не стало меня самой. Все остальное продолжается наверху как ни в чем не бывало, но без меня.

Я обернулся, чтобы проверить, как там Иэн. Он спал на моем рюкзаке, уткнувшись мордой в лапы.

— Я словно бы выпала из мира, — сказала Скаут. — У тебя когда-нибудь бывало такое чувство?

Я помотал головой:

— У меня скорее такое чувство, что выпали все остальные, оставив нас с Иэном заботиться друг о друге.

Скаут тихонько кивнула, глядя в огонь, и ничего не сказала в ответ. Я представил себе шесть миллиардов человек, медленно, как на цевочном колесе, перемещающихся в пространстве, и все эти крохотные звездочки в кильватере почти пустой планеты. Тающий след привидений.

21 Урм…

Лежа на спине, я смотрел вверх.

В ночном небе над окнами в крыше, походившими на перфорацию кинопленки, проплывали облака. Костер обратился в ярко-оранжевую кучу золы, и я натянул молнию спальника до самого своего носа.

Согласно предсказанию Скаут, завтра для меня станет последним спокойным днем. А послезавтра пройдет уже достаточно времени, чтобы людовициан сумел оправиться после удара буквенной бомбы, смешавшего и спутавшего все течения. Тогда мне снова придется укрываться за личностью Марка Ричардсона, опять устанавливать диктофоны. Сегодня Эрик Сандерсон высунулся наружу, разбив головой тонкий лед черного озера, словно крыши домиков и шпиль церкви давным-давно ушедшей под воду деревушки, но послезавтра ничто не должно тревожить водную гладь. Мне не хотелось снова делаться пустынным горизонтом. Я подумал о словах Никто — «Сдавайтесь, идите себе ко дну вместе с крабами». Не это ли я делал? Не шел ли я ко дну, даже не осознавая этого? Завтра, сказала Скаут, мы найдем доктора Фидоруса. Глядя на облака, я надеялся, что встреча с ним сможет что-нибудь принести, дать какой-нибудь способ добиться перемен к лучшему.

— Эй!

— Да? — сказал я.

Скаут со скатанным спальником под мышкой обогнула останки костра. Она расчистила место, чтобы лечь рядом со мной.

— Как самочувствие?

— Мне холодно, — сказала она. — Ты не против?

— Конечно, нет. Мне и самому холодно.

Лежа на боку, она обхватила меня рукой, натягивая свой расстегнутый спальник поверх нас обоих, словно стеганое одеяло. Она еще немного поерзала, устраиваясь головой у меня на груди.

— Это стандартная внепространственная процедура.

— Ясно.

Теперь, когда она прижималась ухом к моей грудной клетке, я был уверен, что стук моего сердца звучит для нее так же громко, как для меня самого.

— Так и есть.

— Я же не спорю. — Выпростав руку из своего спальника, я обнял ее за плечи. — Вот. Кажется, так я лучше понимаю эту самую процедуру.

Я почувствовал, как сквозь ее тело пробежала легкая дрожь смеха.

— Похоже, да.

Через несколько секунд касаний кончиками пальцев и оглушительного сердцебиения она тихо произнесла:

— Можно, я кое-что тебе скажу?

— Да, конечно.

— Вообще-то это совет. Я смущаюсь, поэтому шепну тебе на ухо, — Скаут вытянулась и заерзала, пододвигаясь к моему уху и таща за собой край спальника. — Вот так. — Крошечные, микроскопические отзвуки, слетающие с ее губ, вились вокруг произносимых шепотом слов. — Тебе следует знать, что, если девушка раздевается перед парнем, это обычно что-то означает.

Кто-то обронил мне на грудь ящик с петардами. Они взвились кверху и осыпались разноцветными сполохами.

— Да ну?

— Ну да.

Ее губы прижались к моему уху в легчайшем из поцелуев. У меня отвисла челюсть. Скаут посмотрела на меня.

— Урм… — прошептала она.

Я поцеловал ее.

22 Тетрисовская брешь в кирпичной стене

Открыв глаза, я увидел, что через потолок склада бьют солнечные лучи. Воздух покалывал холодом, но небо было синим и чистым.

Скаут, одетая в свои камуфляжные штаны и мой огромный для нее голубой джемпер, раздувала костер.

Я думал о том, каково было осязать пальцами ее кожу, о ее боках и бедрах. О том, как ее влажные черные волосы падали ей на лоб, щеки и нос, о ее дыхании, о звуках, которые она производила губами, сдувая прядь с глаз. Эти мысли кололи меня горячими иглами.

— Уже почти полдень, — сказала она, заметив, что я ворочаюсь.

Ерзая под обоими нашими спальниками, я привел себя в сидячее положение.

— Спасибо, что дала поваляться.

— По-моему, это было необходимо.

Выстроив новый вигвам из дерева и бумаги, Скаут дула в самую сердцевину присыпанных белым пеплом углей. Некоторое время я за ней наблюдал.

— Итак, — сказал я, — что теперь?

— Ну а вот это зависит от того, о чем ты говоришь. Если ты спрашиваешь о нашем путешествии, то мы потеряли добрых четыре часа, но все же можем управиться, если как следует поднажмем.

— О чем я говорю? О чем… — Я снова повалился навзничь. — Ну, о том… Как тебе было?

— Ты имеешь в виду ночью?

— Да.

— В смысле — что мы с тобой переспали?

— Ну да.

— Хм…

— Хм?

Что, черт возьми, означает это самое «хм»?

Некоторое время Скаут возилась со своим костром, словно хирург над пациентом. Я пытался придумать, как возобновить разговор, когда заметил, что она краснеет. Скаут и в самом деле краснела.

— Когда я была маленькой…

Я поднял взгляд. Скаут сильно подула на угли, поворошила оперяющийся огонь палкой.

— Когда я была маленькой, лет семи или восьми, я очень сильно хотела одну игрушку. Вообще-то это была такая научная игра…

— Научная игра?

— Перестань, Сандерсон. — Еще одно колдовское движение над огнем. — Так или иначе, я все выяснила, и получилось, что если бы я смогла копить свои карманные деньги на протяжении шести недель, то мне их хватило бы. Но когда ты ребенок и по-настоящему чего-то хочешь, хочешь очень-очень сильно, так хочешь, что не можешь как следует ни спать, ни есть, то шесть недель равны вечности. Так что я ее украла.

— И тебя поймали?

— Нет, но мне было ужасно стыдно, что я украла эту игрушку, и я потеряла к ней интерес. Она не доставила мне ни секунды радости, ничего не было, кроме чувства вины. В конце концов я бросила ее в речку, с моста.

Я улыбнулся.

— И это я слышу от девушки, которая коллекционирует ноутбуки?

— Дело в том, что… пойми, это вроде притчи, да? Я пытаюсь сказать, что не делаю чего-то, если на следующий день придется почувствовать себя полным дерьмом.

Я подумал над ее словами.

— Ты хочешь сказать, что я не полечу с моста?

— Ты не полетишь с моста. — Скаут робко улыбнулась. — Если только я сама не полечу…

— Скаут, ты никогда не полетишь с моста.

Что-то в интонации, с какой я это сказал, вынудило ее оставить костер в покое и повернуться, чтобы пристально на меня посмотреть. Из-за этого у меня возникло чувство, что я и сам внимательно себя разглядываю.

— Никогда?

— Никогда.

— Откуда ты знаешь?

Что-то меня подбивало — скажи ей. Скажи, что почувствовал, когда впервые ее увидел, скажи о татуировке на ее большом пальце, о том, как твои руки в точности знали, когда и где к ней прикасаться, как вам обоим удалось с самого первого раза так приладиться друг к другу. Она должна думать о том же. Прямо сейчас она сама об этом думает: это, мол, словно бы… «Стоп, — сказал я себе, — не сегодня».

— Я это просто чувствую, — сказал я.

Она прикинула мои слова на вес.

— Ты это просто чувствуешь? Ты знаешь это в своем сердце? Вроде этого?

Она пыталась дразниться, но позади иронии так и выпирало любопытство, вопрос был слишком честным, и его честность сводила шутливость на нет.

— Да, в самом деле, — сказал я. — Очень даже похоже.

Скаут кивнула, как кивают друг другу шахматисты.

— Хороший ответ.

— Слушай, глупо с моей стороны об этом спрашивать, но — у тебя нет такого же чувства?

Она снова принялась ворошить свой огненный вигвам.

— Господи, — сказала она в него. — Он тоже хочет сделаться одним из нас.

Она метнула в меня этой своей острой улыбочкой, меж тем как из костра начали разматываться первые клубы дыма.

Двадцатью минутами позже, после черного кофе и хлеба, а также банки тунца для Иэна, мы почти упаковали свой лагерь.

— Скаут, когда ты говорила, что не бросишь меня с моста, — ты говорила всерьез?

— Да.

— Без обмана?

Она посмотрела на меня, прежде чем надеть свой рюкзак.

— Да, — сказала она. — Без обмана.

Этот день протянул перед нами еще одну последовательность туннелей и лазов, лестничных колодцев и обширных пустынных пещер. Мы по очереди несли Иэна, обмениваясь шутками, случайно-преднамеренно соприкасались костяшками пальцев таким образом, что после этого брались за руки на манер «я об этом промолчу, если ты ничего не скажешь», шагами покрывая и разговорами коротая расстояние под шипящими лампами дневного света.

Мы остановились, чтобы наполнить свои бутыли водой, хлеставшей из трубы главного контура водоснабжения, — водой, которая пенилась и с грохотом неслась в промышленный резервуар, частично закрытый. Стоя на самом краю, мы поцеловались, и Скаут сказала, что это наименее романтичный водопад на планете.

Темнота, когда мы в нее вошли, сменила свою возвещающую о конце света резкость на нечто интимное, близкое и неизбежное. В глубоком хранилище, заваленном надувными пляжными матрасами и устаревшими путеводителями, мы выключили свои фонари и снова целовались и касались друг друга. Материя, волосы, кожа, кончики пальцев, ладони и рты. Невидимый твердый пол. Пуговицы, дыхание и звуки.

И каким-то образом, даже при всем при этом, нам удалось продвинуться вперед.

Мы прошмыгнули по служебному коридору за раздевалками в универмаге, прошли через подземную автостоянку и спустились в кладовую закусочной, чтобы пополнить запасы еды.

— Чего я не понимаю, — сказал я, пока Скаут загружалась венскими булочками и чиабатами, — так это почему мы не могли спуститься во внепространство позже. Например, здесь.

— Просто так уж оно устроено. Ты знаешь, что схема лондонского метро не соответствует указанным над ней улицам?

— Да.

— В общем, это что-то наподобие того. В любом случае, ты же не хочешь сказать, что предпочел бы перепрыгнуть через последние сутки, правда?

— Нет, — сказал я с улыбкой. — Определенно не хочу.

— Вот и хорошо.

Ранним вечером мы устроили малый привал, восседая на своих рюкзаках и передавая друг другу бутылку с водой. Иэн стучал лапой в дверцу своего контейнера. Он стал склоняться к мысли, что совсем неплохо выбираться наружу и все вокруг обследовать всякий раз, как мы останавливаемся, но была одна проблема. Иэн не испытывал ни малейшего интереса к нашему расписанию и запросто мог прошляться целый час неизвестно где.

— Нет, — сказал я ему, — мы просто присели на минутку. Но в следующий раз ты сможешь сделать все, что захочешь.

Два больших зеленых глаза излучали на меня презрение сквозь проволочные прутья контейнера.

— Как продвигаемся? — спросил я Скаут, передавая ей бутылку с водой.

Она оторвалась от своего красного блокнота.

— Неплохо. В конце этого коридора должен быть доступ в подвал библиотеки. В следующий раз мы должны уже находиться там.

— Этого коридора? — Я огляделся. Проход, о котором шла речь, выглядел коротким и тусклым, больше похожим на тупик. — Ты уверена?

Скаут улыбнулась.

— Разве я до сих пор хоть раз ошибалась?

— Откуда мне знать? Мы пока что никуда не добрались.

Она встряхнула головой, поднимаясь на ноги.

— Прекрасно, вот что я тебе скажу. Сейчас пойду и все проверю. Ты оставайся здесь — нет, не беспокойся, — а я пойду и вдвойне, втройне уверюсь в том, что мы идем правильной дорогой. Как звучит, убедительно?

Я поднял брови в притворном удивлении.

— Погоди. Ты хочешь сказать, что у тебя еще нет уверенности?

Скаут надела на плечи рюкзак.

— Помолчи. Не доставай меня, Сандерсон.

— Я буду здесь! — крикнул я ей вслед, когда она устремилась вниз по проходу.

Она обернулась, чтобы погрозить мне пальцем, и исчезла в черноте.

Я еще немного попил, потом убрал бутылку с водой, поднялся и натянул на себя рюкзак. Проверяя карманы, чтобы убедиться, что все нужное при мне, я вдруг заметил красный блокнот Скаут, лежавший на полу возле стены. Я нагнулся, чтобы его поднять. Когда я его перелистывал, у входа в коридор снова появилась Скаут.

— Говорила я тебе, что мы на верном пути! — крикнула она. — Здесь пролом в кирпичной кладке, и он ведет к библиотечным хранилищам. Мы… Эрик, стой.

Скаут смотрела на меня.

— Нет, извини, я не… — Я протянул красный блокнот в ее сторону. — Ты оставила его на полу. Я не собирался читать. Я просто его поднял.

— Эрик.

— Хорошо, — я протянул назад руку с блокнотом, — я даже положу его обратно и сделаю вид, что никогда…

— Эрик, черт тебя побери, заткнись и не двигайся.

И я увидел, какое у нее выражение лица.

Сердце словно бы ударило меня копытом, издав «Бум!». Ошеломленный, я застыл, по-прежнему простирая назад руку с маленьким красным блокнотом Скаут.

— Не оборачивайся, — спокойно сказала она. — Просто убери руку — очень, очень медленно.

Я начал украдкой, сантиметр за сантиметром, перемещать руку, но потом что-то там появилось, тень быстро нарастающего движения в полу у меня за спиной, и мой взгляд метнулся в сторону и вниз. И тогда:

Отдернув руку, я бросился бежать, а мысленная воронка острых как лезвия зубов вырвалась из пола и с отчетливым звонким лязгом захлопнулась там, где полсекунды назад находились моя рука, плечо и голова.

— Людовициан! — крикнул я в ужасе, пробравшем до самых кишок, и что было сил оттолкнулся ногами от земли, а массивная идея вынырнувшей акулы обрушилась обратно вниз и под пол у меня за спиной, и ее приводнение вызвало ударную волну значений и мыслей, которая подхватила меня и бросила вперед и вниз, на бетон.

Вскочив на ноги, я хватаю контейнер Иэна за ручку, потом мчусь по направлению к Скаут.

Вместе со Скаут мы несемся по коридору.

— Сквозь стену, — кричит Скаут, — сквозь дыру в стене!

— Господи! — Идея пола вздымается из-под наших ног раскатывающейся накрененной волной. — Он поднимается, он опять поднимается!

Скаут ныряет сквозь тетрисовскую брешь в кирпичной кладке в конце коридора. Я следую за ней, затем меня дергает назад — контейнер с Иэном застревает в проходе у меня за спиной. Я выворачиваю запястье, сильно дергаю, после чего ящик со скрипом протискивается сквозь выступы известкового раствора и раскрошенного кирпича, а инерция посылает меня задом наперед и кувырком вслед за Скаут.

Я приземляюсь на мощенном плитами полу, с контейнером Иэна сверху.

— Шевелись!

Подняв взгляд, вижу падающий на меня книжный шкаф, перекатываюсь, выталкивая Иэна с траектории падения, а шкаф меж тем падает, вытряхивая книги в твердых переплетах, разбиваясь о стену и погребая брешь, сквозь которую я только что пробрался, под расщепленным деревом и беспорядочной грудой книг.

С другой стороны стены доносится глухой звук тяжелого удара.

Груда книг двигается с места.

Потом из-за упавшего книжного шкафа проталкивается Скаут и встает надо мной, вся бледная и потная.

— Боже, прости, мне надо было… Эрик, господи, да что с тобой?

Но я уже поднимался на ноги, хватаясь за ручку контейнера.

— Эй-эй-эй, — сказала она, останавливая меня и кладя мне руки на плечи. — Мы в безопасности, в безопасности. Он не может сюда явиться. Оглянись вокруг. Ну давай, Эрик, приди в себя.

Ничего не соображая, я шарил по сторонам застывшими от ужаса глазами.

Мы находились у края затененных стеллажей книгохранилища огромной библиотеки. Я снова посмотрел на Скаут.

— Видишь? Все в порядке, — сказала она. — Книги. Все эти книги означают, что он не сможет сюда явиться, не сможет отыскать к нам дорогу. — Она обвилась рукой вокруг моей талии, наполовину меня поддерживая. — Давай отойдем подальше от края, просто чтобы не сомневаться.

— Твой блокнот, — сказал я, все еще находясь где-то вне самого себя. — Я потерял твой блокнот.

— Это не имеет значения, глупый. Нам все равно уже рукой подать до цели.

— Я думал, что до завтрашнего дня он не сможет снова нас отыскать.

— Я тоже. Давай найдем какое-нибудь местечко, чтобы как-то прийти в себя.

— Черт возьми!

— Как там кот?

Пребывая в оцепенении, мы выгрузили свои пожитки и какое-то время сидели молча, прислоняясь спиной к полке с толстыми томами географических атласов. С Иэном все обстояло хорошо — он был напуган и сердит, но оставался в полном порядке. Пороптав несколько минут, он повернулся к нам спиной и притворился, что уснул.

— Вот черт! — сказал я.

Скаут кивнула, глядя прямо перед собой.

Три-четыре минуты мы сидели тихо и неподвижно.

— Скаут?

— Хм?

— Ты сказала, что у тебя есть сестра. Может, расскажешь мне о ней?

— Зачем?

— Просто чтобы я перестал думать об акуле.

Скаут посмотрела на меня.

— Прости, — сказал я. — Я не собирался…

— Нет, ничего страшного. Возможно, это неплохая идея — поболтать. Это Полли. У меня есть сестра по имени Полли. Что ты хочешь, чтобы я тебе рассказала?

— Просто… что угодно. Какая она?

Скаут подумала.

— Она — плохая девчонка. Пьет всякую молодежную дрянь, носит юбки до пупа, бегает на танцульки… В общем, юная стервозина.

— В самом деле?

— В самом деле. — Она рассеянно улыбнулась. — Знаешь, если мне когда-нибудь приходилось пробираться в дом поздно ночью, я вынуждена была красться на цыпочках мимо ее комнаты, чтобы добраться до своей, потому что если она меня слышала, то подсовывала мне под дверь записку — «Пять фунтов, или я расскажу папе, когда ты сегодня пришла домой».

— Что ж, она нашла быстрый способ разбогатеть!

— Да, вымогательство чистой воды. Шантаж — чтобы на белый сидр хватало. Однажды она умудрилась вляпать меня в такую неприятность, что я пропустила большую поездку за город на выходные в честь окончания учебного года, которую мы с друзьями планировали целую, целую вечность. И сделала она это нарочно.

— И как же ты ее ставила на место?

— Почему ты думаешь, что я ее как-то ставила на место?

— А разве нет?

Скаут улыбнулась.

— Валяй, выкладывай, — сказал я.

— В ее классе по геометрии был один парнишка, которого она совершенно обожала. Звали его Крейг, и он попросил отпустить ее с ним на вечеринку. Она по нему сохла сотню лет, вела тайный дневник, писала стихи…

— И ты показала ему этот дневник?

— Нет, я сказала ему, что она — гермафродит. И что с этим ничего не поделаешь. Такая уродилась!

Звук нашего смеха покатился вокруг пыльных книжных полок, устремляясь по бетонному полу наружу.

— Вот это на самом деле ужасно!

— Ладно уж, на самом деле ужасна была она сама. — Секундная пауза. — Была. — Взгляд Скаут упорхнул от меня. — Здесь, внизу, трудно уследить за временем. Теперь ей уже восемнадцать.

— Прости, — сказал я после долгого молчания.

— За что? — Скаут, отвернувшись от меня, поправляла лямки своего рюкзака, так что лица ее я не видел. — Что ты такого сделал?

Стеллаж за стеллажом, лестница за лестницей пробрались мы к глубочайшему основанию библиотеки, к помещению со старыми мигающими лампами и бесконечными полками с книгами, вышедшими на переломе веков и стоящими здесь в пыли и старомодном порядке.

— Смотри.

— Что такое?

Я поставил на пол контейнер с Иэном и подошел туда, где опустилась на корточки Скаут.

Она передала мне свою находку — оторванный уголок газеты, с одной стороны наполовину покрытый выписанными шариковой ручкой буквами с завитушками. Что-то вроде формулы.

— Мы приближаемся, — сказала она.

— Это писал Фидорус?

— Да, это его почерк.

Я уставился на клочок бумаги, ведя большим пальцем над маленькими синими буквами, чтобы почувствовать тот необычайно легкий нажим, с которым писала его ручка.

— Мы что, управимся сегодня?

— Думаю, да, — сказала Скаут, снова устремляясь в путь между стеллажами. — Мы можем оказаться там в пределах часа. — Оглянувшись, она просияла улыбкой. — Если ты будешь хорошим мальчиком и разберешься с картами.

— Разберусь с картами?

— Идем.

Несколькими минутами позже мы нашли еще один обрывок газеты, потом еще и еще. Мы шли по следу из словесных крошек среди пирамид из старых книг и по пыльным лестницам опускались еще глубже в недра книгохранилища. Книги внизу были даже еще более старыми — мрачные колонны вылинявших серых и красных кожаных переплетов. Я представил полк Британской империи, застывший на плацу и забытый там на века. Когда мы спустились ниже, ветераны постарели — это была уже армия Веллингтона,[33] с корешками в осыпающейся позолоте, а дальше стояли гвардейцы времен Реставрации[34] с узорами на переплетах ручной выделки. Через некоторое время книги вообще исчезли, уступив место рукописям, скрепленным истлевшими шелковыми завязками.

— Скаут, где мы, черт побери?

— Ничего не трогай, — вот все, что она сказала откуда-то сверху.

Бумажный след привел нас к горе бумаг, возвышающейся в тусклом закоулке среди стеллажей. Она была сложена из газет, журналов, огромных полос обоев, из товарных чеков, инструкций к бытовой технике, тетрадных листов, страниц, вырванных из дневников, из гроссбухов, из фотоальбомов. Тонны бумаги, и вся она, вплоть до каждого клочка, была покрыта завитками синих, черных, зеленых и красных слов, написанных шариковой ручкой.

— Черт побери, — сказал я.

Скаут сбросила рюкзак и принялась разглядывать эту кучу бумаг. В конце концов она уселась и начала зачерпывать, поднимать и отбрасывать в сторону страницы.

— Что ты делаешь?

— Подойди, тогда увидишь.

Она толкнула кипу старых автомобильных журналов, и те заскользили и рассыпались, словно колода игральных карт. За ними оказался стул. Видны были только две задние ножки и спинка, все остальное было скрыто и погребено, вдвинуто прямо в газетные пачки.

— Не понимаю.

— Опустись на колени и посмотри.

Я сделал, как она сказала. Увидел маленький темный туннель, окаймленный сиденьем и задними ножками и уходящий в недра кургана. Я поднял на нее взгляд.

— Шутишь?

Скаут улыбнулась, наклонилась и поцеловала меня в лоб.

— Нет, — сказала она. — Туда-то мы и направимся.

23 Рукописный мир

Поставив между собой контейнер с Иэном, мы сидели на корточках у края бумажной кучи, все вместе глядя в глубокий туннель.

— Хорошо, — сказала Скаут, — поползем, как и прежде. Привяжем рюкзаки веревками, я буду толкать Иэна перед собой, а ты будешь ползти следом с картой в руках. Все понятно?

— Да, только я не знал, что у нас есть карта.

— Что ж, мой сладкий, тебе придется меня слушаться. Если что не понятно — спрашивай.

— Знаешь, временами ты меня раздражаешь.

— Теперь тихо.

Мы сняли куртки и впихнули их в рюкзаки. Затем взяли веревки, и каждый привязал веревку к своему рюкзаку, обмотав конец вокруг пояса, чтобы они тащились вслед за нами в туннеле, когда мы поползем. Скаут воспользовалась бинтом, чтобы накрепко привязать свой фонарик на ящике Иэна. Она порадовалась результату своих усилий, но Иэн — даже после целой банки тунца с сахарной кукурузой — выглядел не слишком-то довольным перспективой того, что его будут толкать первым в маленькую черную дыру.

— Прости, — снова сказал я ему. — Теперь уже недолго.

Он посмотрел на меня, давая понять, что, куда бы мы ни направлялись, было бы лучше, если бы там оказалось побольше радости для котов.

— Ладно, солдат, — сказала Скаут, меж тем как ее ладони скользнули по моим бедрам. — Готов выполнить приказ?

— Урм.

Она улыбнулась.

— Все будет хорошо. Выглядит куда хуже, чем есть. Ползи на локтях и отталкивайся коленями и носками ботинок. Не торопись, старайся держать руки поближе к себе и не касаться сторон. Туннель ведь проделан всего-то в бумаге.

— Ясно!

— Что еще? Да, наверное, будет лучше, если ты достанешь свой фонарик, прежде чем туда влезешь, он тебе понадобится, чтобы читать карту. Если тебе потребуется остановиться, крикни мне — только не очень громко, — и мы остановимся. Договорились?

— Договорились. Но может, ты дашь мне эту карту?

— Да. — Скаут, порывшись в набедренном кармане своих камуфляжных штанов, извлекла с полдюжины маленьких листков бумаги. — Если мы находимся у нужного нам туннеля, а я думаю, что это так, тогда нам понадобится… вот эта.

Сложенный вчетверо листок, который она мне дала, был размером с маленький конверт для поздравительной открытки.

— Это она?

— Говорила же тебе, что все будет просто, — сказала она, а потом снова опустилась на колени и принялась осторожно маневрировать контейнером Иэна, под углом вталкивая его в дыру.

Я развернул листок. Он был совершенно пуст, если не считать слова «Тира».

— Эй, здесь ничего нет.

— Что? Ничего?

— Только слово, «Тира».

— Да, это и есть карта. Мы начинаем у основания «Т», и нам надо попасть в дужку буквы «а». Справишься?

Я снова посмотрел на бумагу.

— Справлюсь, — сказал я.

Внутри туннеля стоял запах, похожий на тот, которым бывают пропитаны страницы какого-нибудь романа Чарльза Диккенса в букинистической лавке: запах тронутой желтизной бумаги и старой типографской краски. Этакий застоявшийся спертый дух.

Мой фонарь отбрасывал белое кольцо света на дно рюкзака Скаут, который рывками продвигался через туннель впереди меня, заполняя собой чуть ли не все пространство. Я направлял луч на стены туннеля, и кольцо света вытягивалось и распарывалось тенями от выступающих страниц и не до конца выровненных кип; это было целым причудливым миром печатных и рукописных слов, каким-то образом сохранившихся в тесном черном пространстве. Я толкал себя вперед носками ботинок, держа ноги как можно ближе одну к другой, и дюйм за дюймом продвигался по туннелю, ерзая бедрами и локтями. При этом, касаясь рук, спины и задницы, шелестели случайные бумажные листы. Все, решительно все было испещрено словами на разных языках. По мне слегка ударяли или же подминались под моими запястьями отдельные клочки, покрытые тем, что я смутно распознавал как французский или немецкий язык, греческие или русские буквы, староанглийский с длинными «f» вместо «s», китайские или японские иероглифы. Имелись также химические формулы, числа, аббревиатуры. Английские тексты, попадавшиеся мне, казались бессмысленными. «…одновременное рассмотрение двух сопряженных переменных (импликация и отсутствие нагнетания или же люмен вершинного понятия и время для движущейся концепции) влечет за собой понижение точности счисления…» или «…продолжительность аплодисментов пропорциональна очарованию трели щегла…»

Я пытался отвлечься и не читать попадавшиеся мне отрывки предложений, дрожащие в проблесках фонарика, и думать только о медленном, дюйм за дюймом, продвижении вперед вслед за шуршащим рюкзаком Скаут.

Ее рюкзак остановился.

— В чем дело?

Скаут впереди что-то сказала, но я не разобрал слов.

— Что?

— Перекресток «Т». — Ее голос звучал сдавленно и приглушенно. — Мы движемся правильно.

Я умудрился развернуть листок, который она мне дала, и направил на него фонарь. «Тира». Рюкзак Скаут снова начал двигаться, и я пополз следом. В точности как она сказала, наш туннель вскоре соединялся с другим, шедшим слева направо. Я преодолел разрыв между собой и рюкзаком Скаут и, как мог, пособил ей, заворачивая его за тесный угол. Меня ужасала мысль о том, что мой собственный мешок может застрять и я окажусь в западне — в поперечине «Т».

К счастью, когда настало время, то позади себя я ощутил лишь слабое сопротивление. Преодолевая его, я тянул свой рюкзак очень, очень осторожно, и с шуршащим трепетанием легкого бумажного мусора он обогнул угол без каких-либо осложнений.

Новый туннель оказался немного выше и шире старого, и через несколько минут ерзанья я обнаружил, что время от времени могу перемещаться на четвереньках. Скаут, должно быть, поползла таким же образом, потому что ее рюкзак стал двигаться быстрее. Довольно скоро туннель делал закругленный поворот на девяносто градусов вправо.

— Эй, то ли я спятил, то ли мы направляемся…

— Вниз, да.

Пол со слабым уклоном уходил вниз, но потолок оставался на прежнем уровне. В результате пространство, где можно было только ползти, стало пространством для перемещения на четвереньках, затем пространством, в котором можно было передвигаться на полусогнутых, и наконец узким пространством для ходьбы. Я остановился, чтобы поднять свой рюкзак, затем бочком подался вперед между стен, сделанных из беспорядочно штабелированной разнокалиберной бумаги. Скаут впереди сделала то же самое. Я видел, как луч ее фонаря, исходящий из контейнера Иэна, отпрыгивал от кип бумаг, уходя в черноту.

— Эта штуковина чертовски огромная.

— Поразительно, правда?

— Наверное, потребовались годы, чтобы все это уложить. И эти слова…

Я посветил фонарем на стену перед собой. Каждая свободная страница — насколько я мог судить, вообще каждая из страниц, образующих весь туннель, — была сплошь исписана шариковой ручкой.

— Единственное слово, о котором нам сейчас надо беспокоиться, — то, что на карте. Ты продолжаешь следить, где мы находимся?

Я развернул листок и снова уставился на слово «Тира». Представил себе, как выглядит маршрут, который мы на данное время прошли, —

затем пальцем провел по «переходу» от «Т» к «и».

— Думаю, мы находимся в вертикальной палочке «и», — сказал я, удивляясь, как обыденно это прозвучало.

— Отлично, — сказала Скаут, пускаясь впереди меня в путь.

— Отлично, — эхом отозвался я, снова глядя на карту.

Мы добрались до верхушки буквы «р». Там оказалось помещение с желтой сводчатой крышей, сделанной из телефонных справочников. Другие телефонные справочники были уложены вдоль стен. Сами стены были выстроены из более прочного материала, чем прежде, — главным образом, из книг в твердых обложках с редкими вкраплениями экземпляров в обложках мягких — словарей, хрестоматий, которые были уложены по всем правилам каменной кладки. Посреди комнаты стояли простой деревянный стул и письменный стол, и все пространство освещалось единственной яркой лампой, висевшей на длинном шнуре.

— Ну и ну, — сказала Скаут, останавливаясь у стола и глядя на купол над головой. — Похоже на часовню. Подойди посмотри сам.

Я прислонил свой рюкзак к столу, потом присел на его край.

— С ума сойти.

Уловив интонацию, с которой я это произнес, она спросила:

— С тобой все в порядке?

— Не знаю.

Она уселась рядом со мной на стол и с секунду на меня смотрела, прежде чем легонько подтолкнуть плечом.

— Выкладывай, в чем дело.

Я почувствовал, что меня разбирает беззвучный смех, как будто мне не хватает воздуха.

— Не думаю, чтобы мне доводилось видеть купола, сделанные из телефонных справочников.

— А-а!

— Я имею в виду — для чего все это? Как такое вообще могло случиться?

Вытянув позади себя руки, Скаут медленно опускалась на стол, пока не улеглась на нем навзничь, устремив взгляд на свод.

— По-моему, на самом деле это просто круто. Тебе надо смотреть на это именно так.

— О да, это круто. Но в этом есть что-то ненормальное.

С минуту она оставалась неподвижной, затем села и скользящим движением обвила рукой мои плечи.

— Ты же знаешь, что это просто бумага.

— Это не просто бумага.

— Нет, просто бумага. Ты разве не делал иглу, когда был маленьким? Я вот делала, вместе с папой. Вырезаешь блоки из снега и складываешь их по кругу. Сначала большое кольцо, потом поверх него — кольцо чуть поменьше, а поверх него — еще меньше. После пяти-шести колец получается маленькое иглу. Это вот — то же самое, только из телефонных книг. — Она ткнулась головой мне в шею. — На самом деле здесь ничего особенного нет.

Я посмотрел на нее.

— Скаут, с тем же успехом это могло быть марципановым домиком-пряником.

Она широко улыбнулась.

— Что ж, технически это тоже возможно.

Я рассмеялся, на этот раз по-настоящему.

— Я так рад, что ты здесь.

— Приятно слышать.

— А ты, как видно, чувствуешь себя превосходно.

— Так уж я устроена — чувствую себя превосходно, пока не надоест.

Я кивнул.

— Я это так понимаю, — сказала она. — Подобные вещи случаются постоянно. Иногда события, о которых никто даже не думал, что они возможны, просто происходят, и все. Поначалу люди говорят: «Это невозможно» или «При моей жизни ничего подобного не случится», — а потом это просто становится фактом, событием истории. Подобные вещи становятся историей ежедневно.

— По виду не скажешь, но ты — умна.

— Через десять лет ты увидишь еще один купол, сделанный из телефонных справочников, или лабиринт с бумажными стенами, и тогда ты просто пожмешь плечами и отправишься искать лоток с мороженым.

— Через десять лет?

— Ну, — сказала она. — Почему бы нет?

— Спасибо. — Некоторое время я болтал ногами, глядя, как появляются и исчезают носки моих башмаков. Вот так мы и сидели рядом под куполом из телефонных справочников. — Можно тебя кое о чем спросить?

— Конечно.

— Что, по-твоему, с нами произойдет?

Она посмотрела мне в глаза, и я почувствовал холод: безлюдные пляжи, терзаемые ветром, волны, снег, падающий в глубине леса, на голые черные деревья. Она убрала руку, которой до тех пор охватывала мои плечи, и снова стала разглядывать потолок.

— Честно?

— Да.

— Я думаю, что мы выветримся из этого мира, сотремся, как надписи на старых надгробных плитах заброшенного сельского кладбища.

Я продолжал болтать ногами, ничего не говоря.

— Вот что с нами произойдет, — сказала она. — Там, наверху, я уже почти умерла.

— Ладно, я-то знаю, что ты — целая и невредимая. Если мое знание идет в счет.

Она не ответила. Слегка ошеломленный, я увидел, что она чуть не плачет. Глаза ее до краев наполнились слезами, которые она изо всех сил старалась сдержать.

— Знаешь, ты ведь мне не безразлична.

— Эй, все нормально. Я тебе верю.

Запрокинув лицо, она окинула меня взглядом искоса.

— Господи.

— С нами все будет в порядке, — сказал я. — Ну же, с нами все будет хорошо.

Я попытался обхватить ее рукой, чтобы притянуть к себе, но она не желала двигаться, оцепенев от внутренних рыданий, не отрывая взгляда от потолка.

— Эй, — сказал я. — Ну пожалуйста.

Я снова обхватил ее рукой, и на этот раз мне удалось притянуть ее к себе. Теперь она беззвучно рыдала мне в плечо.

— Иногда просто трудно разглядеть, что перед тобой. Но стоит только раз увидеть, позволить этому коснуться тебя, и, думаю, обратного пути уже нет.

Скаут неотрывно смотрела перед собой.

— Ну ладно, — сказал я, свинчивая колпачок с бутылки с водой. — Здорово, что мы так героически пробиваемся вперед, правда?

Она посмотрела на меня уже едва ли не с улыбкой.

— А у тебя тон переменился.

— Ну да. Я решил, что пора уже. Мы же почти добрались?

— Осталось пройти одну букву.

— Тогда, думаю, нам надо устроить небольшой привал, скажем на полчаса или около того, и привести в порядок мозги.

— Да?

— Да. Пока ты свои пять штук не заработала.

— А, — с улыбкой сказала Скаут, — мои денежки.

— Поразительно, но у тебя цвет лица восстанавливается.

Она рассмеялась влажным смехом.

— Это потому, что ты точно знаешь, что следует сказать девушке.

Я порылся в своем рюкзаке.

— С курицей или с ветчиной?

— Ух ты!

— Ну, так как?

— Давай — с курицей.

— Хорошо. Сейчас выпущу Иэна. Пусть пописает на какой-нибудь журнал.

Иэн неторопливо вылез из контейнера и затрусил прочь, время от времени принюхиваясь к выложенным из книг стенам. — Слишком далеко не уходи, — сказал я ему вослед.

Его хвост слегка дернулся, давая мне понять, что я не имею права приказывать ему, как себя вести. Он исчез в книжном проеме.

Скаут испытывала что-то вроде посттравматической опустошенности — она медленно жевала свой сэндвич, глядя в никуда. Решив, что будет лучше дать ей успокоиться, я уселся, прислонясь к стене.

Я взял верхний телефонный справочник из стопки и раскрыл его наугад. Рекламы фирм, обслуживающих свадьбы, чистящих ковры и портьеры, сдающих в аренду автомобили, обеспечивающих автобусные и железнодорожные переезды. Изображение женщины в модной шляпке, грузовика с логотипом транспортной компании, гитары, механизированной ванны с подъемником для инвалидов. Все вполне обычное. Скаут была права: это были просто «Желтые страницы» — привычные рекламы банального бизнеса, без единого следа записей шариковой ручкой, испещрявших в туннелях все вплоть до мельчайшего клочка. Просто обыкновенные справочники. Тот факт, что кто-то использовал их, дабы сделать желтый сводчатый потолок, в конце концов, ничего на самом деле не означал. И сами туннели… Неужели невозможно создать лабиринт из уложенной в стопы бумаги? Пусть это ненормально, глупо, сопряжено с бесполезной тратой времени и сил, но все-таки это — возможно.

Отложив телефонную книгу в сторону, я принялся за свой сэндвич.

Как все меняется за одни сутки, за двадцать четыре часа. Уставившись в пространство, я вдруг заметил, что на задворках моего сознания поднимается легкий плавучий обрывок какой-то мелодии. Это заставило меня подумать о том, что расположенные в темных закоулках нашего сознания тайные вычислительные центры постоянно выполняют свои собственные секретные программы. Порой, возможно, нам удается уловить отзвук того, что там происходит, например эту мелодию, пробивающуюся к свету, или какую-то фразу, или образ, или, может, просто настроение, легкое отражение чего-то неясного, не понятого. Это чувствуешь нутром, а в яркий, четкий мир сознания это не попадает.

Я снова посмотрел на купол потолка, на Скаут, по-прежнему жующую с отсутствующим видом.

Как я дошел до этого? Долгое время я был совершенно никем, ничем, а теперь вдруг оказался здесь, в этом странном месте. Превратился в искателя приключений и даже переспал с хрупкой и в то же время сильной девушкой, в мозгах у которой засела какая-то штуковина. Где я нашел все это? Возможно, мне это послал настоящий Эрик Сандерсон, автор «Фрагмента о лампе». Может, я нашел его старый реквизит? Костюм летучей мыши, бронемобиль и все его остроты — и теперь расхаживаю в «чужих башмаках»? Или, возможно (просто — возможно), это было реальностью? Вот во что мне хотелось верить. Прежде я был чем-то одномерным, чем-то таким, что всегда ошибочно принимал за тень, но, может быть, переживание всех этих событий помогло мне обрести новые грани? Я гадал, что еще могло бы произойти здесь, внизу. Кем я мог бы стать, если бы все эти потери, неудачи прошли стороной?

— Кажется, я знаю, что это такое. — Да?

Я проследил наш маршрут по карте —

— Думаю, мы находимся в «а».

— Очень хорошо, — сказала Скаут с улыбкой. — Видишь? Я знала, что ты справишься.

Получаса, проведенного в тишине и спокойствии, хватило для того, чтобы холод в ее глазах растаял. Если не считать какого-то легкого опасения, которое вполне могло мне и померещиться, Скаут снова была в форме. Плюс к этому, Иэн опять находился в контейнере, мрачнее грозовой тучи, а я только что продемонстрировал свои вновь приобретенные навыки в чтении карт. Насколько можно было судить, нашей команде удалось удержаться на курсе, и мы добрались до «а».

Помещение «а» выглядело немного меньшим, чем «р», и гораздо менее аккуратным — пол устилали смятые и покосившиеся кипы бумаг, исписанных шариковой ручкой. В точности как в «р», освещение здесь обеспечивалось единственной свисающей с потолка лампой, а стены были сделаны из книг в твердых обложках, уложенных, как кирпичи. Однако по большей части эта искусная работа была скрыта за кипами исписанной бумаги, наваленной у стен и доходящей до пояса или до плеч. Посреди комнаты стояла винтовая лестница, уходившая в потолок. Лестница была сделана из старых книг в кожаных переплетах, каждая из которых была размером с тротуарную плиту, и выглядела не слишком изящной, но функциональной и надежной. В самом верху лестницы, в шести или семи футах над нашими головами, находилось нечто вроде маленького уступа.

— Вот мы и дошли, — сказала Скаут, указывая на этот уступ.

— Это туда нам надо забраться?

— Это конец следа.

— А что там, наверху?

— Увидишь примерно через тридцать секунд.

Похоже, наше путешествие закончилось.

Я услышал шум. В темном углу комнаты со скользящим шуршанием рассыпалась стопа бумаги.

Скаут посмотрела на меня. Я посмотрел на Скаут.

— Что это такое?

Опуская распрямленную ладонь, она подала мне знак понизить голос.

— Там что-то есть?

— Смотри, — сказала она, — вон там.

Рядом с рассыпавшейся стопой зашевелились бумаги. На мгновение они приподнялись, затем снова осели. Несколькими секундами позже это произошло снова, а потом мы увидели рябь — что-то двигалось под нагромождением страниц, огибая край комнаты. Скаут уперлась рукой мне в грудь и одними губами произнесла: «Назад». Как можно тише мы стали пятиться к выходу.

— Нет, это не он, — сказал я. — Он же не может пробраться в…

— Есть здесь кто? — спросила Скаут.

Шуршащее движение под кипами бумаги прекратилось. Последовала дрожь. Холм листов и страниц стал куполообразно подниматься, словно пузырь. Затем со всплеском рассыпающихся бумаг наружу вырвался человек.

— Как вы сюда попали? — спросил этот человек, уставившись на нас.

Скаут глубоко вздохнула и уронила руки по бокам.

— Эрик Сандерсон, — сказала она. — Доктор Трей Фидорус.

24 Целитель языка

Я размышлял над выражением «семенной фонд».

Наверное, должны были бы существовать определенного рода садовники, которые время от времени навещали бы старых «книжных червей», чтобы приводить их в порядок, подрезать, формировать крону, потому что реальный доктор Трей Фидорус был диким, заросшим и спутанным, как заброшенный сад. Его густые темные с проседью волосы напоминали шевелюру Эйнштейна и торчали, как перья, в разные стороны. Одна шариковая ручка была зажата у него в зубах, две другие засунуты за уши, а еще несколько скрывались в колтунах волос, делая его голову похожей на пушистый кактус. Синие, черные, красные и зеленые шариковые записи покрывали тыльные стороны его ладоней, ползучими лозами обвивали запястья и предплечья, устремляясь к закатанным рукавам, которым тоже досталось. Скомканные листы бумаги торчали из карманов его черных брюк и покрытого пятнами изношенного халата. Выглядел он мелковатым, и было ему, вероятно, под семьдесят. Резкий свет единственной лампы слабо пробивался через его волосяную крону, из-за чего создавалось впечатление, что ты смотришь на человека, разглядывающего тебя из глубины шкафа. Я заметил только, что лицо у него морщинистое и коричневое, как резиновый мяч, только гораздо более подвижное и живое. Оно напомнило мне одну из тех больших игрушек-пружин, которые могут самостоятельно спускаться по лестнице, и у меня возникло чувство, что оно всю жизнь растягивалось выражениями ужаса, наслаждения, восторга и черт знает чего еще. Что до глаз, то я видел лишь пару больших очков в черной пластмассовой оправе, вроде тех, что Майкл Кейн носил в шестидесятые.[35]

Доктор Трей Фидорус. Я и в самом деле его отыскал. Все, что я был в силах делать, так это смотреть на него.

Доктор вынул ручку изо рта и тоже меня разглядывал.

— Эрик Сандерсон. — В том, как он произнес мое имя, было что-то грубое, что-то такое, от чего меня покоробило. — Что ты здесь делаешь?

— Он ничего не помнит, — сказала Скаут, заводя руку мне за талию, просовывая большой палец под ремень и притягивая меня к себе.

— Не помнит? Совсем не помнит?

— Я нашла его, когда он пытался идти по Текстовому следу с востока на запад, но на деле от этого следа ничего уже не осталось…

— И с чего это ты решила, что я захочу его видеть?

— Куда же ему еще податься?

— Не имею ни малейшего представления.

— Ради бога, Трей. Он вернулся к вам за помощью, ему требуется помощь.

— Ему требуется помощь? И по этой причине ты, Скаут, притащила его сюда?

Безмолвная секунда, жирная и тяжелая, нависла над нами, как паук.

— Здравствуйте, — сказал я, не зная, что говорить, но отчаянно желая что-то сказать, чтобы перебить это настроение, этот спор, которого я не понимал, но в самую сердцевину которого был в то же время вовлечен. — Здравствуйте, здравствуйте. Это я. Я и в самом деле здесь.

Фидорус метнул на меня сердитый взгляд.

— Сомневаюсь, Эрик, — сказал он, — потому что если ты — это действительно ты, то явиться сюда захотел бы в последнюю очередь.

Я заметил, что сделал полшага назад.

— Я не… — выдавил я, чувствуя, что в животе у меня ворочается что-то твердое и тяжелое.

С самого начала я был занят поисками доктора Трея Фидоруса, этой легенды, этого отчасти мифа из моего далекого прошлого, единственного человека в мире, способного мне помочь. Только теперь я понял, что понятия не имел, кем на самом деле был этот человек. Какие отношения существовали между ним и Эриком Сандерсоном Первым. Я взялся за поиски совершенно неподготовленным.

— Я не… — повторил я.

— Но ты пошел на это, не так ли? Ты пошел, и ты сделал, и тебе было совершенно наплевать на…

— Прекратите, Трей, — сказала Скаут, и я снова почувствовал в ней эту силу, эту властность. — Он не помнит, что произошло. Он ничего не помнит. Он все это потерял. У него все забрали. Теперь он уже другой человек. Вы только посмотрите на него.

«Он не помнит, что произошло?» Но ей-то откуда знать, что произошло? Скосив глаза, я на мгновение перехватил взгляд Скаут. Там снова был этот холод пустого пляжа. И что-то еще, какое-то другое чувство, которое я не вполне понимал, что-то спрятанное за маской злости, напрягавшей ее лицевые мускулы. Чем бы оно ни было, она сморгнула это прочь, слегка сжав рукой ремень моих джинсов и одними губами произнеся слово «потом», при этом ни на миг не спуская глаз с доктора.

Старик был на грани того, чтобы взорваться. Его лицо исказилось гневом, пространство вокруг него уже всосало в себя воздух, как море, откатывающееся назад перед волной цунами, но потом все остановилось, он остановился. В самой сердцевине этой скороварки что-то сломалось.

Фидорус стянул с лица свои очки в толстой оправе и тщательно протер их рукавом халата. Теперь, когда его злость улеглась, он устало защемил переносицу большим и указательным пальцами, прежде чем водрузить очки обратно.

— Ладно, — вот все, что он сказал тихим голосом.

— Хорошо, — кивнула Скаут.

Я решил, что мне лучше вообще ничего не говорить.

— Ладно, — снова сказал Фидорус, озираясь вокруг и словно бы впервые замечая, что стоит по пояс в бумаге. — Полагаю, ты потрясен?

Резкость из его тона ушла. Теперь он старался быть вежливым.

— Отчасти, — сказал я, заводя руку себе за спину, обхватывая ладонью пальцы Скаут и пожимая их.

Ее ответное пожатие придало мне сил.

— Вряд ли это самая совершенная из систем хранения документов, — Фидорус начал выбираться из осыпающегося бумажного тороса. От шума Иэн заворочался в своем контейнере. — И все же я придерживаюсь того мнения, что если мне понадобится найти нужную бумагу, то я ее найду. Обычно, однако…

Требовался какой-то ответ. Я приподнял брови, надеясь, что поступаю правильно.

Доктор пробился через бумажные сугробы и теперь отряхивался.

— Обычно, однако, я ее не нахожу.

Я сжал пальцы Скаут.

— Доктор, — сказала Скаут, — можно нам?..

Где-то над нами раздался приглушенный вой сирены.

Фидорус подпрыгнул, широко раскрытыми глазами уставившись в потолок.

Проследив за его взглядом, я оглянулся на Скаут.

— Что это?

— Мальки. — Старик вдруг весь насторожился, как встревоженный кот. — Мальки в системе. Скаут, вы вход в туннель за собой закрыли?

— Я об этом не подумала.

— Сейчас же сезон, они мигрируют. Все туннели должны быть закрыты.

— Что происходит? Господи, это людовициан?

— Нет, — сказала Скаут, — это мальки — мелкие концептуальные рыбешки. Сами по себе они безвредны, но если соберутся здесь в косяк, то могут привлечь внимание и более крупных рыб.

Доктор кивнул.

— И если им когда-нибудь удастся добраться до исследовательского центра… Скаут, мне надо, чтобы ты вернулась и закрыла тот вход, которым вы воспользовались. И проверь заодно туннели Милос и Иос, вдруг они там просачиваются. Эрика я беру с собой.

— Я думаю, что Эрику лучше пойти со мной.

Я кивнул, поворачиваясь к Скаут:

— Я пойду с тобой. Если он где-то там…

— Очень маловероятно. Даже если людовициан где-то поблизости, то она будет в большей безопасности и вернется быстрее, если ты не будешь тащиться следом. Идем, время дорого; если слишком много мальков пробьется в туннели, мы никогда от них не избавимся.

— Он прав, — сказала мне Скаут. — Там я и одна прекрасно управлюсь, а здесь вам надо как следует поддерживать защитные сооружения.

— Защитные сооружения?

— Я все объясню, когда вернусь. — Потом, оборачиваясь к Фидорусу, она сказала: — Доктор. Прежде чем я…

— Хм?

— Мне надо попросить вас не терять времени…

— Думаю, что тебе надо попросить меня о многом, но, Дороти, прошу тебя, мы должны поскорее закрыть эти туннели. А уж о Железном Дровосеке я сам позабочусь.

— Это не смешно.

— О! — Через секунду вид у доктора сделался смущенным. — В самом деле? Меня иногда заносит.

— Перестаньте. Мне надо…

— Скаут, отправляйся в туннель. Пожалуйста.

Сирена продолжала завывать.

Скаут переводила взгляд с него на меня. Я беспомощно вскинул ладони — мол, решать тебе. Она успокоилась — видимо, пришла к какому-то решению. Кивнув доктору, повернулась ко мне.

Внутри у нее опять был холод.

«Ты как?» — беззвучно спросил я.

Она блеснула легкой, сухой улыбкой, потом сунула руку мне в карман и взяла фонарь.

— Здесь с тобой все будет в порядке. Я вернусь быстро.

Я едва успел сказать: «Хорошо», как она отвернулась и стала пробираться сквозь бумаги.

Она ушла, и я ощутил внутри себя глухой удар, как будто поезд подскочил на стыке рельсов.

— Пошли, — Фидорус уже шел к винтовой лестнице. — Нам надо быть в центре управления. — Потом, повернувшись ко мне и увидев, что я поднимаю контейнер с Иэном: — Нет-нет-нет, свои вещи оставь. Возьмешь их позже.

— Это мой кот.

Доктор остановился, повернулся и недоуменно уставился на меня:

— У тебя есть кот?

Винтовая лестница привела нас к уступу, находившемуся прямо под потолком, и уступ этот оказался задней стороной полки высокого и широкого книжного шкафа. Сначала я подумал, что все книги были поставлены на эту полку задом наперед, то есть корешками внутрь, но потом вспомнил, что мы — и комната с бумагами, и словесные туннели, и все вообще — находимся за книжным шкафом, глядя на него сзади. Я старался сохранять равновесие, поднимаясь вслед за Фидорусом, держа в левой руке контейнер с котом, а правую вытянув на манер канатоходца, а Иэн все вертелся и вертелся в своем ящике, по-видимому крайне недовольный тем, как исчезает внизу пол по мере того, как мы поднимаемся. Я его не осуждал, мне и самому было не по себе. Отсутствовавшие в центре полки книги образовывали достаточно широкую брешь, чтобы через нее можно было проползти, что и сделал доктор, неожиданно продемонстрировав удивительную для своего возраста гибкость.

— Быстрее, давай сюда ящик.

Я передал Иэна Фидорусу, затем сам протиснулся в проход вслед за ними.

Вскоре оказалось, что я ползу по красному ковру. Сирена здесь звучала громче.

Когда я поднялся на ноги, то подумал, что мы оказались в курительной комнате для джентльменов. Два зеленых кожаных кресла с подголовниками, настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром и висячей цепочкой выключателя, стол с графином резного стекла, а может, и хрустальным, наполненным темным — вероятно, крепким — напитком. За исключением дверного проема, расположенного прямо напротив, все стены были заставлены книжными шкафами. Или нет? Присмотревшись поближе, я не мог сказать, были стены заставлены книжными шкафами или же сами стены были сделаны из книг и красного дерева, а впоследствии в них прорезали вертикальные и горизонтальные плоскости, чтобы создать впечатление полок. Зебра белая с черными полосами или черная с белыми? Комната, казалось, балансировала на грани между одним и другим, готовая склониться в любую сторону.

Когда я пришел в себя, то увидел, что Фидорус выпустил Иэна из контейнера и оба они разглядывают друг друга посреди комнаты.

— А ты, должно быть, Тотошка, — сказал Фидорус.

— Мяу, — сказал кот в ответ.

Он посмотрел на меня, давая понять, что недоволен как воем сирены, так и этим старичком, нежданно-негаданно вторгшимся в его кошачью жизнь.

— Косяки мальков любят обкусывать запятые и буквы старых шрифтов. Поначалу ничего серьезного… — Доктор быстро шагал, словно директор школы, опаздывающий на родительское собрание. Мне приходилось идти вприпрыжку, чтобы за ним поспеть. — Судя по моему опыту, — сказал он, — их особо привлекают длинные «в».

Иэн, постукивая коготками, возглавлял шествие, — прижав уши, бежал в той манере, в какой бегают коты, когда им не нравится, что люди быстро приближаются к ним сзади. Сам коридор разветвлялся налево и направо, появлялись двери, за которыми виднелись стеклянные витрины, где были выставлены на обозрение какие-то предметы, но у меня не было времени как следует на них взглянуть, пока мы проходили мимо. В одном месте коридор уперся в обширное помещение, уставленное радиоприемниками, сотнями и сотнями радиоприемников, поставленных друг на друга штабелями, причем большинство из них были включены и настроены, а из других неслись помехи. С потолка опускалось на кабелях записывающее оборудование, вися над вершинами каждого штабеля.

— Что это такое? — спросил я у доктора, пробегая вслед за ним по извилистой тропинке между штабелями.

— Что?

— Для чего эти приемники?

— Для опыления, — сказал доктор.

Чем дальше мы шли, тем громче звучала сирена. Пространство казалось огромным. Наконец доктор нырнул влево, в ответвляющийся коридор поменьше, и через дверной проем прошел в комнату, наполненную компьютерами, экранами и микрофонами, с бесчисленными проводами и кабелями, исчезающими в потолке и произвольно извивающимися по всему полу.

— Нет, нет, нет, нет, нет. Идем дальше, — с этими словами Фидорус шлепнул ладонью по боку одного из компьютерных блоков.

Сирена ревела оглушительно. Фидорус снова шлепнул ладонью по компьютеру, потом сменил направление, лихорадочно проверяя и распутывая кабели, отслеживая их по всей длине, теребя розетки и порты. Сирена вдруг умолкла.

— А-а. — Фидорус оторвал взгляд от группы розеток и разъемов. — Теперь туда. Идем-идем, здесь от тебя никакой пользы, ведь так?

Я сделал несколько шагов в комнату. Доктор взобрался на коробку из-под какого-то оборудования, наполовину скрытую под проводами, затем нырнул, чтобы проверить монитор, неистово щелкая клавишами на ближайшей клавиатуре.

— Где же вы, где вы?.. Нет. — Он повернулся и, хватаясь за край стола, двинулся к другому дисплею. Тук, тук, тук. Тук-тук-тук-тук-тук. — Не то… Ах да. Вот вы где. — Он посмотрел на меня. — Косяк мальков в Тире. Подойди к этой панели, нет, вот к этой, здесь.

Я пересек комнату, пробираясь среди проводов и кабелей, перешагивая через разобранные серверы и жесткие диски.

— Теперь так. Когда я скажу, ты должен нажать на CONTROL, ALT и DELETE вон на той клавиатуре. Понял?

— Что вы собираетесь сделать?

— Я спросил: ты понял?

— Простите, — сказал я. — Да, я понял.

— Хорошо, — Фидорус разместил свои пальцы на двух разных клавиатурах. — Давай.

Я нажал на клавиши.

Одна-единственная резкая нота зазвучала в динамиках. Я чувствовал, как она вибрирует у меня во внутренностях, твердая и всепроникающая.

— Медиальная «си»! — прокричал доктор, перекрывая шум. — Для них это чересчур, выбрасывает их прочь из…

Звучание ноты прекратилось.

— …туннелей! — провопил доктор, врасплох застигнутый тишиной. — Это выбрасывает их прочь из туннелей, — сказал он снова, на этот раз тихо, стараясь полностью собой овладеть.

Я кивнул, убирая пальцы с клавиатуры.

Доктор посмотрел на свой экран, нажал на несколько клавиш.

— Вот так. Думаю, этого было достаточно.

— Отлично, — сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало убедительно.

Фидорус мельком взглянул на меня, затем переключил внимание на свой монитор и начал над чем-то колдовать. Я стоял возле клавиатуры, перед которой он меня поставил, постепенно понимая, что наш разговор завершен, что он вообще больше не собирается со мной говорить. Все выглядело так, словно эти чрезвычайные обстоятельства позволили Фидорусу отодвинуть в сторону какие-либо разногласия, имевшиеся у него со мной, Эриком Сандерсоном Первым. Теперь кризис миновал, мы снова оказались в самом начале, и не было рядом Скаут, которая могла бы сдвинуть дело с мертвой точки. Зародилось неловкое молчание. Плотная напряженность зависла в воздухе, словно бы эта комната была субмариной, погружавшейся ниже, ниже и ниже, туда, где под давлением начинает прогибаться корпус. Доктор щелкал клавишами, поворачивался к другой клавиатуре, набирал что-то еще, и все это — не поднимая головы. Я переминался с ноги на ногу, желая оказаться в каком-нибудь другом месте.

— Так для чего здесь все это оборудование?

Задав этот вопрос, я почувствовал себя крайне глупо. С секунду я думал, что он не ответит.

— Это моя работа. — Тук, тук, тук-тук-тук, тук. — Здесь я ввожу в обиход языковые вирусы, которые создаю.

— Языковые вирусы?

Тук, тук, тук-тук, тук, тук, тук-тук-тук-тук-тук…

Фидорус театрально вздохнул и поднял голову. Я увидел на его лице гнев и разочарование. Ему хотелось накричать на меня. Я просто видел, как разные эмоции копошились на его гуттаперчевом лице, как мыши в лабиринте, затем все они исчезли в всклокоченных волосах и баках. Он медленно выпрямился и снова заговорил своим вежливым учительским голосом.

— Все это оборудование по-новому профилирует электронную почту, сетевые сайты, голосовые сообщения и даже радиопрограммы. Я встраиваю в них свои вирусы и посылаю обратно, чтобы иметь возможность отследить результаты. «На склоне дня». В настоящее время этот мой вирус в Соединенном Королевстве особенно заразен.

— Вы хотите сказать, что изобретаете фразы?

— Фразы, слова, произношения, аббревиатуры. И не просто изобретаю: я управляю ими. Посмотри.

Я стал пробираться вокруг стола, перешагивая через оборудование, провода и трубы, чтобы получить лучший обзор.

На столе рядом с тем, за которым работал Фидорус, маленький телевизор прокручивал новостной репортаж о тропической буре в подключенный к компьютеру микрофон. В компьютере была установлена одна из тех программ, что осуществляют набор под диктовку, и она вроде бы пыталась переводить звуки в слова, создавая строку за строкой из слов, вторящих шуму волн. Раздался удар грома, и на экране большими буквами появилось: «УПС!»

— Для чего это все?

Едва спросив, я уже об этом жалел. Но все обошлось, доктор был так захвачен собственными идеями, что даже не подумал обидеться.

— Для чего это все? Для чего? Хм. — Доктор уселся на демонтированный жесткий диск и уставился на монитор. — Я создаю искусственные языковые вирусы, чтобы понять, как возникают настоящие. Моя работа позволяет мне распознавать ранние симптомы их появлений и предсказывать будущие опасные эпидемии. Языки, знаешь ли, могут болеть, могут умирать. Кроме того, существуют мутации. — Фидорус в последний раз окинул взглядом экран с текстом о буре, затем двинулся к следующему столу, где другой компьютер обрабатывал звуки торжественных государственных похорон. Какое-то время он повозился с настройками. — Ты замечал, что слово «макинтош» полностью изменило свою семантику? Я далек от того, чтобы пытаться мешать успешному эволюционному развитию, если таковое имеет место, но грустно видеть, как старая форма становится пустой оболочкой и прежний смысл вымирает.

— Как вид, занесенный в Красную книгу? — неуверенно спросил я.

— Да, как вид.

— Но вы же не изобретаете новых существ, подобных людовициану, правда?

— Нет, конечно же, нет. Людовицианы, францисканцы, люксогоны, — доктор опять возился с клавиатурой, — все это — концептуальные рыбы, эволюционировавшие естественным путем. Я вывел множество искусственных воспоминаний, но на самом деле все они не более чем одноклеточные организмы и редко когда проживают больше нескольких часов в природной среде. При этом они являются крайне полезными экспонатами, когда пытаешься понять более сложные организмы.

Я кивнул.

— А вам это удается?

— Да, до определенной степени.

— Понимаю. — Мной овладело неодолимое желание поговорить начистоту. — Доктор Фидорус, послушайте… Я хочу сказать, мне жаль, что я здесь оказался. Я не… что бы там ни произошло между вами и Эриком Сандерсоном, из-за чего вы теперь испытываете ко мне такие чувства, я вас не знаю, я и его не знаю, но мне надо было сюда явиться. Я должен спросить у вас, существует ли какой-нибудь способ остановить людовициана.

Фидорус оставил компьютер и смотрел прямо на меня.

— Существует? — повторил я через пару наполненных страданием секунд. — Я спрашиваю об этом у вас, потому что вы единственный человек, кому я могу задать такой вопрос.

На лице доктора отразилось внимание.

— Я единственный человек, кому ты можешь задать такой вопрос? А ключа у тебя нет, так, что ли?

Я почувствовал, что земля у меня под ногами накренилась.

— Что вы хотите этим сказать?

Фидорус повернулся обратно к своей консоли.

— Это меня не касается. Я тебе не отец, Эрик, и у меня уйма дел. Надо провести тесты, выполнить диагностические проверки, а ты, откровенно говоря, будешь мне мешать. Тебе следует вернуться в комнату отдыха.

— Нет. — Меня изнутри как будто что-то ударило. — Нет. Мне потребовались месяцы, чтобы сюда добраться, и я не уйду из этой комнаты, пока вы не ответите на простой вопрос: есть ли способ остановить акулу?

Стоя ко мне спиной, доктор сказал:

— Почему ты спрашиваешь об этом у меня? Спроси у своей подружки.

— Что?

Я видел, как у него поднимаются и опускаются плечи. Наконец он обернулся.

— Ну хорошо. Вот тебе ответ, если ты на самом деле хочешь его услышать: представь себе, что ты бежишь от чего-то огромного. Вообрази, что за тобой гонится существо с одним огромным разумом, населяющим сотни тел.

— Майкрофт Уорд?

— Да, Майкрофт Уорд. Вообрази, что ты спасаешься бегством от Майкрофта Уорда в страхе за свою жизнь. Тебе хочется остановиться, верно? Хочется нанести ответный удар. Но Майкрофт Уорд — это гигантская коллективная личность, личность, которая ежедневно генерирует мысли, планы и воспоминания объемом в несколько лет. Так что же ты сделаешь? Вот вопрос, который ты избегал поставить перед собой: какого рода оружие может оказаться эффективным против такого существа?

Сначала я не мог понять, куда он клонит. Потом…

— Людовициан. — Когда я произнес это слово, по всему моему телу пробежали мурашки.

— Точно. Соединить гигантскую коллективную личность, подобную Майкрофту Уорду, и свирепого хищника, подобного людовициану, — в общем, это все равно что соединить материю с антиматерией. Бум! Нет больше Уорда, нет больше людовициана.

«Но это значит… О боже, нет».

— Так что вот ответ на твой вопрос. Да, способ остановить акулу существует. Теперь, когда тебе это стало известно, ты успокоился?

— Не понимаю, о чем вы?

— Почему Скаут привела тебя сюда, Эрик?

— Потому что она предложила мне привести меня сюда.

— Попробуй еще раз.

— Я же ответил.

— Попробуй еще раз.

— Я ответил.

— Хорошо, тогда я сам тебе скажу, да? Скаут привела тебя сюда потому, что ей нужен людовициан. Ты сам для нее никакой ценности не представляешь. Она уже многие месяцы просит меня помочь ей натравить людовициана на Уорда. Это факт.

— Нет.

— Бога ради, подумай — тебя никогда не удивляло, почему ей так много известно об этом существе? Она так долго готовилась к охоте.

— Нет, — снова сказал я. — Она привела меня сюда потому, что я ее об этом просил. — Собственный голос казался мне не убедительным. — Мы — вместе. Она помогает мне.

Это прозвучало слабо и глупо. Даже произнося эти слова, я уже знал правду. И чувствовал, как все светлое и нежное во мне начинает усыхать.

25 Хакун и Кузан (Звездная кровь)

Я просидел в комнате, где стояли кресла с подголовниками, минут пятнадцать, прежде чем наконец вернулась Скаут. Она вползла внутрь с другой стороны книжного шкафа — точно так же, как это проделали мы с Фидорусом.

— Эй, — сказала она, улыбаясь и вставая на нош, — ты можешь в это поверить? Всего два дня во внепространстве, и я обязана ходить и проверять, все ли его туннели запечатаны, потому что сейчас сезон миграции каких-то мальков? Где он, кстати? — Она посмотрела на пустой контейнер, по-прежнему стоявший посреди комнаты. — И где Иэн?

— Не знаю.

— Что случилось? Все в порядке?

Но я уже заметил в ней то, что искал, потому что знал, что мне надо найти. Я увидел это в напряженных уголках ее губ, услышал в незначительных паузах между словами. Мне было ясно, что именно она скрывает. Я сидел, глядя на нее, и ничего не говорил.

Волна замешательства прошла по ее лицу, затем ее глаза медленно, миллиметр за миллиметром, расширились. Я смотрел на жилку, пульсировавшую на ее шее, на это быстрое мелкое биение пульса. Его «искренность» разбивала мне сердце. Она отвела взгляд в пол.

— Ч-черт, — сказала она.

И вот тогда я окончательно поверил в то, что сказал мне Фидорус. У меня было такое чувство, словно я жую стекло.

— Ч-черт, — сказал я, ее передразнивая. — Значит, все это было ложью?

Часы остановились. Время зависло. Выбившаяся прядь блестящих черных волос изогнулась прямо перед лицом Скаут. Она и не попыталась ее убрать. Просто стояла, опустив голову и уставившись в какую-то точку на полу.

— Я тебе не лгала, — сказала она наконец, не поднимая взгляда.

— Как ты можешь такое говорить? — Я чувствовал, что меня бьет дрожь. — Ты же не сказала мне, зачем на самом деле меня сюда ведешь. Черт возьми, я-то думал, что ты мне помогаешь, что я могу рассчитывать на тебя.

— Я действительно тебе помогаю.

— Значит, в старой лечебнице ты появилась по доброте душевной, да? Нет, Скаут, ты использовала меня с той самой секунды, как мы встретились.

Она не отрывала взгляд от пола.

Я хотел, чтобы она взорвалась и сказала: «Как ты мог такое подумать?» Я хотел, чтобы она на меня накричала. Хотел, чтобы она сказала мне, какую идиотскую ошибку я совершаю. Хотел, чтобы она в ярости металась по комнате. Больше всего на свете я хотел ошибаться, но я не ошибся. Она просто смотрела в пол.

— Мы с тобой переспали, — сказал я. — Нет, не просто это, мы держались за руки, и я думал… Я же все равно шел сюда за тобой. Ты уже получила то, чего хотела, так зачем тебе надо было заставлять меня думать, что ты… Что я тебе нравлюсь?

— Ты в самом деле мне нравился. Ты мне нравишься, — поправилась она. — Но ты не хочешь этому верить.

— Как я смогу теперь тебе поверить?

— Не знаю. Я от тебя этого и не жду.

— Что ж, спасибо.

Она на секунду подняла на меня взгляд.

— Мне не удастся тебя переубедить, да?

— Ты использовала меня, чтобы получить то, чего хотела.

— Эрик. Господи. Давай я тебе все объясню?

Я ничего не сказал.

— Это не… — начала она. — Все то, что между нами, — для меня это важно. Да-да, я серьезно. Но тебе надо понять, что у меня поставлено на карту, я никак не могла рисковать, так что…

— Так что, даже после того как мы переспали, ты просто продолжала лгать?

— Ладно.

Теперь глаза у Скаут стали горячими, яркими и влажными. Меня резануло то, что из нее истекает такая жизненная энергия. Мне хотелось обнять ее и остановить этот поток, но одновременно я хотел, чтобы она тоже страдала. Страдала за ту жестокость, с какой заставила меня почувствовать себя любимым, желанным и окруженным заботой, и все ради выполнения просчитанного загодя, логичного плана.

Я посмотрел на нее, и чей-то голос внутри меня прошептал: «Мы видим свет звезд потому, что им больно, — они горят кровью».

— Ладно, — снова сказала Скаут. — Да, да, да. Ты это хочешь услышать? Да, я тебе лгала. Да, я тобой манипулировала. Да, я тебя использовала. Нет, я не спала с тобой только для того, чтобы затащить тебя сюда. Если ты и в это хочешь верить, то — пожалуйста, верь во все, что хочешь, и думай обо мне все, что тебе будет угодно. Мне много чего приходится делать, чтобы выжить. Я этим не горжусь, иногда я ненавижу себя за это. Если ты в самом деле хочешь узнать правду — я себя ненавижу. И я не жду, чтобы тебе понравилось то, что я сделала, чтобы ты это принял или простил, но меня удивляет, что ты не хочешь даже попытаться меня понять.

«Звездная кровь».

— Ты могла бы все раньше мне рассказать.

Она вытерла свои мокрые глаза и посмотрела прямо на меня:

— Нет, Эрик, не могла. Мне нужна эта акула.

— Понятно.

— Мне очень жаль, но дела обстоят так.

Я налил себе виски из графина, стоявшего рядом с моим креслом. Руки у меня дрожали, когда я подносил стакан ко рту. «Не замечай, что у меня дрожат руки».

— А когда я должен был узнать, зачем на самом деле ты меня отыскала?

— Тебе это важно?

— Да.

— Хорошо. Все твои разъезды были связаны с поисками Фидоруса. — Казалось, какой-то пуленепробиваемый щит, скользя, окружает ее со всех сторон. Девушка, стоявшая передо мной, становилась деловитой, жесткой, незнакомой. — Поэтому я решила, что ты послушаешь его, если он скажет, что есть возможность натравить Майкрофта Уорда и людовициана друг на друга. Ты не поверил бы в подобный план, если бы он исходил от незнакомки, особенно после твоего столкновения с мистером Никто.

— Но я же слушал тебя. Я всегда тебе доверял.

— Я не могла позволить себе такого риска.

— А как насчет моего риска? Тебе надо было быть со мной честной.

— Знаю, что причинила тебе боль, но подумай, что такое ты говоришь?

Несколько мгновений я сидел спокойно.

— Я бы рассказал тебе все, с самого начала.

— Да? — сказала она. — Ты уверен? Ты в самом деле поставил бы на карту свою жизнь, да и мою тоже, даже если бы моя вера вдруг поколебалась? Мой план учитывает акулу в той же мере, в какой и Уорда. Я помогала тебе, пускай даже ты не знал всего.

— Да брось ты, — сказал я, делая очередной глоток виски, — не надо передергивать, ты помогаешь мне по чистой случайности, разве нет? Просто потому, что хочешь спасти себя. Ты сама так сказала. А я все бы тебе рассказал, и это было бы правильно.

— Что ж, ты волен верить во все, что хочешь.

«Не замечай, — думал я, прижимая стакан к груди, — не замечай, что у меня дрожат руки».

— Хорошо. Итак… — Я хотел знать все, хотел схватить каждую раскаленную докрасна часть этой головоломки, ощутить, как она шипит и мгновенно обжигает пальцы. — Ты решила держаться своего плана, привести меня к Фидорусу и заставить меня думать, что это он выдвинул идею использовать Уорда и людовициана друг против друга. И что тогда? Ты вся бы так и сияла: «Боже, какая восхитительная идея!»

В глазах Скаут за пуленепробиваемым стеклом ничего нельзя было прочесть, они полнились странным светом и отражениями, которые могли означать что угодно.

— Да. Что-то вроде этого.

— Господи. И ты думала, что я совершенно ничего не заподозрю?

Она помотала головой, заканчивая разговор.

— Слушай, я вовсе не ждала, что ты простишь меня за все это, но, если хочешь знать правду, в глубине души я на это надеялась. Что бы ни случилось, я не думала, что ты воспримешь это вот так.

— Как — так?

— Давай оставим.

— Нет уж, продолжай, как именно?

— Как малое дитя.

Кислая, желчная волна гнева хлынула вверх, и я изо всех сил стискивал зубы, пока она не пошла на убыль.

— Я верил тебе, Скаут. Слепо верил. Ты права, это же так по-детски. — И когда она никак на это не прореагировала, горло мое наполнилось новыми язвительными словами, порожденными отчаянным желанием сокрушить этот ее дурацкий пуленепробиваемый щит. — Что ж, не беспокойся, больше я такой ошибки не совершу.

Скаут посмотрела на меня как бы сквозь толстый слой стекла. Я ничего не мог ни разглядеть, ни разгадать.

— Хорошо, — сказала она спокойным и ровным голосом. — Тогда на этом точка.

Обида, стыд и чудовищная тоска пожирали мои внутренности.

— Ладно, на этом точка. — Я старался казаться бесстрастным и равнодушным. — Но мы все равно повязаны, да? Людовициан уничтожит Уорда, а Уорд — людовициана. Что бы ты ни собиралась делать, я тебе в этом намерен помочь. Ты победила, Скаут.

— Думаю, до победы еще не близко, ты не находишь?

Я мотнул головой, отметая этот вопрос.

— Какой у тебя план?

26 Решето памяти

Совсем как дебют, обеспечивающий победу в шахматной партии, план Скаут был прост и очевиден, но понять это можно было только в конце игры, проанализировав ее начало. У Скаут тоже был хрустальный башмачок, но в отличие от Золушки она знала, что с ним делать.

Ноутбук Никто. Ноутбук Никто служил ключом ко всему.

Никто являлся одним из самых важных агентов Майкрофта Уорда, и каждый день на протяжении шестидесяти секунд, с 12.21 до 12.22 дня, его ноутбуку разрешалось прямое подключение к гигантской сетевой базе данных того «я», что было разумом Майкрофта Уорда. В течение этой единственной минуты Никто загружал свои отчеты непосредственно в огромное сознание Уорда. В течение этой единственной минуты был открыт прямой канал между разумом Уорда и внешним миром. Скаут собиралась переделать одну из программ Фидоруса по переадресации электронных сообщений таким образом, чтобы не прерывать связь между ноутбуком и Уордом, как только установится соединение. Фидорус, надеялась Скаут, создаст некое устройство, которое позволит заманить людовициана в ноутбук — и переслать акулу Уорду. Очень просто. Единственная трудная и опасная часть этого плана состояла в том, что нам придется оказаться в непосредственной близости от людовициана.

Я готов был заплакать. Мне казалось, что Скаут тоже готова заплакать, но разобраться во всем этом подробнее я не мог. После недолгого молчания она взяла ноутбук Никто, перекинула его через плечо и сказала, что ей пора работать.

После этого она повернулась и пошла прочь, через дверной проем и вниз по коридору, не оборачиваясь.

Растерянный и опустошенный, я немного посидел в кресле с подголовником, прислушиваясь к молчанию книг, из которых были сложены стены.

Прошло какое-то время.

В конце концов я заметил стоявший на полу контейнер, открытый и пустой. Я не видел Иэна с тех пор, как мы с Фидорусом отправились по коридору в его центр управления. Я рывком выпрямился в кресле. Поисками своего кота — вот чем я мог заняться, вот что не требовало никаких размышлений.

Я встал на ноги, контролируя легкое покачивание, вызванное виски Фидоруса. До меня дошло, что мой рюкзак все еще оставался внизу, по ту сторону книжного шкафа, в комнате с бумагами.

«Все по порядку, — сказал я себе. — Забери рюкзак, потом найди Иэна. Это просто».

Я неуклюже прополз назад между полками книжного шкафа, спустился по винтовой лестнице, сошел с нижней ступеньки и оказался по щиколотку в бумагах. Мой рюкзак лежал там, где я его и бросил. Рюкзак Скаут тоже был там — два заплечных мешка, упавшие вместе, лежали бок о бок, и один из них слегка придавливал другой. Я стал пробиваться к ним сквозь бумаги.

Рюкзаки напомнили мне о той близости, что совсем недавно еще была между нами. Я понял, что весь этот мир, наше путешествие через внепространство, все, что произошло за эти два дня, — все это вскоре пропадет, разрушится, исчезнет. «Мы уходим все дальше вперед и уже не вернемся обратно».

Я нагнулся за своим рюкзаком и закинул его за спину, слегка пошатнувшись от удара. Через несколько секунд я взял и рюкзак Скаут, после чего повернулся и пробрался к лестнице.

Ее рюкзак я поставил в одно из кресел с подголовниками, выпил еще немного виски, взял контейнер Иэна, стоявший посреди комнаты, и застыл, взвешивая его в руке.

— Кис-кис, кис-кис-кис. — Я брел по коридору с контейнером в руке. Стены из книг были непрерывны, нескончаемы. Все во мне оставалось расплывчатым, смутным, растрепанным эмоциями. — Кс-кс, кс-кс-кс.

Застекленные шкафы Фидоруса появлялись и исчезали позади. Я не давал себе труда остановиться и осмотреть какой-нибудь из них.

Нигде не было никаких признаков Иэна.

Я подошел к развилке. Второй коридор уходил влево. На самом углу доктор или кто-то другой поставил маленький деревянный стул. Я опустил контейнер на пол и без всяких видимых на то причин решил на минутку присесть.

Я ни о чем не думал. Мой разум был пустым футбольным полем, скованным зимним холодом, в ожидании игрока с мячом. Я бы и сам вышел на поле, но еще не был к этому готов. Я знал, что, стоит мне снова там оказаться, я начну прокручивать в мыслях все, что сказал я, и все, что сказала она. Буду пытаться определить, что могло означать каждое слово в каждой фразе. Заставлю себя проходить через все это снова, снова, снова и снова, и всякий раз каждая подробность этого будет ранить меня так же сильно, как прежде, а мне надо было найти своего кота.

Протянув назад руку, я наугад снял с полки какую-то книгу. Книга оказалась в мягкой обложке и называлась «Отверстие и поверхность». Я праздно полистал ее страницы. Встав на стуле на колени, повернулся и заглянул в щель, которую сделал в стенной полке. Почти прижимаясь глазом к отверстию, увидел, что в темноте гнездятся другие книги, с нечитаемыми корешками. Снова пришло прежнее недоумение. Настолько ли глубоки здесь полки, или же сами стены выстроены из книг? Я всунул «Отверстие» на место.

Я прошагал всего несколько минут дальше по коридору, когда услышал крики.

Кричала Скаут. Крики были не испуганными, но гневными и слишком далекими, чтобы я мог разобрать слова. Я стал вслушиваться. Фидорус что-то кричал в ответ. Где-то впереди разгорался отчаянный спор.

Я застыл на месте.

«Нет, хватит, — сказал внутри моей головы невидимый доктор. — Сегодня ты получил передозировку. Это более чем достаточно для одного дня».

Я вернулся по собственным следам к стулу и пошел по ответвляющемуся коридору, на ходу повторяя: «Кис-кис, кис-кис-кис».

Этот новый коридор оказался более узким, книги в нем, склонявшиеся ко мне ближе, поглощали все звуки. Шум спора позади быстро выветрился из моей головы. Света здесь было меньше. Лампы под простыми белыми абажурами свисали с потолка через недостаточно частые интервалы, так что круги яркого желтого света не соединялись друг с другом. Я гадал, откуда Фидорус берет энергию. Его обиталище, книжное сооружение — чем бы это ни было — казалось гигантским. Я представил себе, как почтальон пытается пробраться через словесные туннели, чтобы доставить счет за электричество, и эта мысль вызвала подобие улыбки.

— Кс-кс-кс, кс-кс-кс.

Я дошел до еще одного пересечения и повернул налево возле ящичков старых литерных форм и пишущих машинок 1930-х годов. Спустя какое-то время я осознал, что вспоминаю о докторе Рэндл, чего уже долгое время со мной не случалось.

Еще одно пересечение, и я снова свернул налево.

— Кс-кс-кс, кс-кс-кс.

Я пытался вспомнить, как звали пса Рэндл. Рустик? Рыжик? Что-то на «Р». Он становился возбужденным, когда чуял запах Иэна на моей одежде, и принимался носиться по оранжерее, лая, как… Я свернул направо. Скорее — тявкая, и ей приходилось запирать его в кухне, чтобы мы с ней могли поговорить спокойно, не опасаясь, что он будет постоянно на нас прыгать. Я чувствовал смутную вину из-за того, что доктор Рэндл могла беспокоиться обо мне, когда поняла, что я исчез. Но что я мог ей сказать? В самом деле, что? Может быть, когда это все кончится, я напишу ей. О чем я ей напишу? Я свернул налево. Расскажу ей обо всем. Пусть думает, что хочет.

— Кс-кс, кс-кс-кс.

Не говорил ли Никто, когда мы были с ним наедине, в старой лечебнице, что-то насчет того, что она пишет обо мне статью? Не благодаря ли этому он меня разыскал? Я вдруг перестал ощущать вину. Работа над научным текстом мало походит на поведение женщины, снедаемой беспокойством об одном из своих пациентов, не так ли? Собственно, если она была настолько уравновешенной, что могла усесться за рабочий стол и писать обо мне — я остановился у двери и полез в карман за ключами — в чисто академическом тоне, то мне, вероятно, не следует зацикливаться на чувстве вины, но…

Но…

Мой мозг переключился и бросился вдогонку за происходящим.

Я посмотрел на ключи, которые держал в руке, затем на дверь перед собой.

На протяжении последних десяти минут я шел как в тумане, позволив своим мыслям плыть по течению, меж тем как тело мое двигалось на автопилоте. Автопилот привел меня сюда. Мое тело действовало инстинктивно? Нет, оно действовало по заученной программе, о которой просто забыл мой разум. Мое тело помнило дорогу к этой двери. К этой сосновой двери с медной ручкой и маленьким замком.

Я снова посмотрел на свою руку, затем пересчитал ключи на колечке: ключ от машины, ключ от входной двери моего дома, ключ, который прислал мне Эрик Сандерсон Первый, — тот, которым я открыл запертую спальню.

На этом последнем ключе я остановился и, стараясь не думать о логическом обосновании, сунул его в замок перед собой.

На пробу.

Клац.

Убрав ключи обратно в карман, я нажал на дверную ручку.

Дверь распахнулась.

Я пошарил по темной стене, ища выключатель.

Щелк.

И шагнул внутрь.

За дверью находилась маленькая аккуратная комнатка. Односпальная кровать с прикрученной над ней к стене книжной полкой, шкаф, комод и письменный стол. Я прикрыл за собой дверь, поставил на пол контейнер Иэна и прислонил к стене свой рюкзак. Под тихим шерстистым покровом щекочущей ноздри пыли в комнате все еще теплился слабый жилой запах — запах сна, дезодоранта, стирального порошка, кожи, волос, пота. Запах человека. Этот запах укоренялся во мне совершенно естественно, такой знакомый и ободряющий, что поначалу я не понял его значения. Когда же я понял, отчего этот запах так мне знаком, я вздрогнул.

В этой комнате пахло так же, как в моем доме. В комнате стоял мой запах.

Это была спальня Эрика Сандерсона.

Мной овладела паника. Фидорус говорил, что у него здесь все защищено от акул, но все же — выражение Марка Ричардсона мгновенно воцарилось поверх моего, натягивая мускулы и изменяя мое лицо.

— Ну-ну, — сказал я себе. Сделал глубокий вдох, медленно выпустил воздух. — Уймись. Акула сюда не доберется. Здесь полно защитных приспособлений.

Но Эрик предупреждал: «Добейся абсолютной уверенности, потом проверь снова, а потом перепроверь».

Я расстегнул рюкзак, вынул диктофоны и расставил их по углам комнаты. Безопасность превыше всего. Лучше перестраховаться, чем потом сожалеть.

Как только с кассет зазвучали знакомые бормотание, шипение и писк, я снова застегнул рюкзак и прислонил его к одной из стен, давая личности Марка Ричардсона ускользнуть прочь. В этой комнате действительно были стены — не бесконечные книги коридоров снаружи, но настоящие стены, оштукатуренные и покрытые темно-синей краской, располагающей к размышлениям.

«Я нашел тебя, Эрик Сандерсон, — думал я. — Я снова тебя нашел».

Я пересек комнату и взобрался на кровать, встав на колени, чтобы дотянуться до книг на полке.

— Хорошо, Эрик, — сказал я старому неподвижному воздуху. — Я добрался сюда, в точности как ты хотел, только все пошло наперекосяк, а твой друг доктор меня ненавидит, так что тебе придется прийти мне на помощь. Мне надо выпутаться.

Я перекидывал наклонно стоявшие книги справа налево, и каждая из них, шлепаясь о соседнюю, поднимала облачко пыли.

«Записи бесед Линъ-Цзи»[36] — шлеп. «Шлем ужаса»[37] — шлеп. «Из глубин Африки: история человеческой эволюции» — шлеп. «Грань интуиции»[38] — шлеп. «Уловка-22»[39] — шлеп. «Время сновидений»,[40] «Парк юрского периода»,[41] «Основы квантовой механики» — шлеп, шлеп, шлеп. «Зов Ктулху»,[42] «Как работает наш мозг», «Горемыки»,[43] «Краткая история времени»,[44] «Квантовый пулемет», «Эшер: Полное собрание работ»,[45] а затем «Пошаговый анализ и лечение травматического расстройства памяти».

— Не может быть.

Я вытянул с полки большую книгу в твердой обложке и открыл ее, просмотрел титульный лист, открыл последнюю страницу. На фото она выглядела моложе, стройнее и, судя по прическе, улыбалась мне откуда-то из середины восьмидесятых. Но это была она. Доктор Рэндл. Профессор Элен Рэндл, как значилось на обложке. Я пролистнул сколько-то страниц и остановился наудачу:

Я снова и снова перелистывал страницы, но следующие три отрывка были столь же непонятны, так что я вернулся к фотографии Рэндл. Какого черта она здесь делает? Что это означает? Ее лицо улыбалось мне миллионом крошечных точек растровой печати. Я захлопнул книгу. Что это значит? Я скажу тебе, что это значит, Эрик. То же, что и всегда. Это — еще одна забытая история, еще один пересохший ручей. Оборванная нить памяти.

Но потом я кое-что заметил. Мое внимание привлекло нечто на обложке книги, нечто столь незначительное, что его присутствия почти не ощущалось. Я слегка наклонил книгу в одну сторону, затем в другую, перемещая отблеск лампочки по глянцевой поверхности. Скопление выпуклых отметин, крохотных бугорков, словно бы на задней обложке было что-то выдавлено шрифтом Брайля.[46] Я знал, что означают подобные отметины. Сняв суперобложку, я действительно обнаружил на внутренней ее поверхности строчки аккуратного рукописного текста:

Я не отрывал взгляда от этих слов. Должно быть, он написал их, прежде чем отправиться на поиски людовициана, так что это превращало их… Во что? В формулировку его задачи? Чем бы слова эти ни были, он, казалось, не хотел, чтобы кто-то обнаружил их после его ухода. Зачем было писать их на супере этой книги? Разве только… Разве только он знал, что я узнаю имя доктора Рэндл и… Не он ли отправил меня к ней? Заставил меня провести с ней целый год, выслушивая ее теории, лишь затем, чтобы когда я наконец добрался сюда, то снял бы с полки именно эту книгу и нашел бы это послание? Но если это так, то зачем? Что это могло означать? Мне вспомнилось что-то из писем Эрика Сандерсона, того периода, когда концептуальная акула уже съела большую его часть: «Я, кажется, верю, что могу изменить то, что случилось, все переделать, предотвратить, каким-то образом спасти ее жизнь даже теперь, когда ее уже нет в живых».

Я вернулся к тексту на суперобложке. — Господи, Эрик? — прошептал я. — Что же ты хочешь мне сказать?

— Что же ты хочешь мне сказать?

Я перевернул вверх дном всю комнату. Наполнил воздух пылью, выкидывая на кровать футболки, трусы и носки из шкафа, сбрасывая туда же книги с полки.

— Что я должен понять? Давай, я уже готов к отгадкам! — Я распахнул шкаф и побросал в кучу на пол джинсы, теплые куртки, вытряхнул ботинки из коробок. — Черт тебя подери, ты мог бы просто обо всем мне рассказать. Я заслуживаю того, чтобы знать, почему это со мной случилось, разве нет? Почему ты превратил меня в эту чертову пустышку, в эту машину, к которой люди не могут испытывать элементарных человеческих чувств и просто…

Используют.

«Вот как Скаут. Она использовала тебя, Эрик».

— Ч-черт! Черт, черт, черт! — Я выбросил из шкафа последнюю одежду, выворачивая вешалки, вытряхнул из коробок пары башмаков и пакеты с тренировочными костюмами, свернутыми джемперами и старыми рубашками, добавив все это к куче на полу, которую стал пинать, крича: — Ты идиот, Сандерсон! Ты — слабоумный эгоист!

Какой-то целлофановый пакет зацепился за мою ногу, я его стряхнул и изо всех сил запустил им в стену. После удара он лопнул, рассыпав носки. Бум! Бах, шлеп, шлеп, шлеп!

Я осел на колени. «Идиот!»

Мои воспаленные глаза были устремлены в одну точку, ничего не видя.

Тикали и уходили в никуда минуты, и я обнял себя за плечи, согревая ладони.

Мои воспаленные глаза были устремлены в одну точку.

В одном из пластиковых пакетов на верху этой груды одежды находилась коробка, вероятно из-под обуви. Я пробил в ней вмятину, и крышка загнулась кверху. Внутри коробки было нечто похожее на аккуратно уложенное белое полотнище.

Я моргнул.

Вытер глаза.

Моя рука протянулась вперед.

Я взял смятую коробку и медленно, рассеянно вынул ее из разорванного пакета. Три прямоугольных предмета внутри ее были тщательно, очень тщательно обернуты мягкой белой тканью. Несколько секунд я пристально смотрел на них, затем поднял коробку и поставил ее на письменный стол.

Вытащив из своего рюкзака бутылку с водой, я сделал несколько глотков, затем набрал воды в ладонь и плеснул себе в глаза и лицо, вытершись краем своей футболки.

Провел мокрой пятерней по голове.

«Ладно.

Давай-ка посмотрим».

Я вынул из коробки первый предмет. Он был тонким, почти настолько же тонким и легким, как конверт, чем он и оказался. Развернув белую ткань, я обнаружил пакет для фотографий: один из тех ярких глянцевых пакетов из плотной бумаги, в которых в фотоателье выдают клиентам отпечатки и негативы. Первое фото изображало девушку, впрыгивающую на спину парню, — оба они смеялись. Ниже печатными буквами значилось «Кодак», а правее — «36 кадров». Я поднял клапан и заглянул внутрь, а потом, просто чтобы увериться, перевернул пакет и потряс. Ничего. Ни фотографий, ни негативов. Пакет был совершенно пуст. Я вертел его и так и сяк, проверяя, не ускользнуло ли от меня что-то важное, как это едва не произошло с книгой Рэндл, но нет, это был всего лишь пустой пакет для фотографий. Пустой пакет для фотографий, обернутый и хранимый как реликвия.

Почему?

Возможно, ответ все еще находился в коробке.

Во втором предмете, толстом, тяжелом и твердом, я сразу распознал книгу. Однако же к тому, какого рода окажется эта книга, я готов не был.

Доктор Виктор Хелстром, «Энциклопедия редких рыб». На вид этой книге было лет шестьдесят, а может, и больше. Книга в твердом переплете, с надорванной и выцветшей оранжевой суперобложкой, с рисунком тушью, изображающим уродливую глубоководную рыбу.

Молниеносно явилось воспоминание о книге мистера Никто и о скользком, извивающемся люксофаге-светоглоте, прятавшемся внутри. Панически дернувшись, я едва не спихнул «Редких рыб» со стола.

Но это была комната Эрика Сандерсона Первого, и книга тоже принадлежала Эрику Сандерсону. Я смотрел на книгу, и лед в моей голове понемногу оттаивал.

«Давай, Эрик. Возьми ее!»

Я притянул книгу обратно к себе и осторожно ее раскрыл. Страницы были пожелтевшими, грязными на краях и пропахшими табачным дымом. Я перелистал длинное вступление и добрался до страницы с содержанием. Автор, этот самый Виктор Хелстром, разделил своих «Редких рыб» на разделы.

Я стал перелистывать страницы. Первые три раздела были заполнены рисунками и длинными подробными описаниями с примечаниями, но, когда я достиг «Фантастических и мифических рыб», статьи стали меньшего объема и без иллюстраций.

«Апаласитиен, араул-Калтонис, глазастый коврик, бонболиан голубой, бургнателл, — я перекинул сразу несколько страниц, — имминео-Цандиру, францисканец (акула Беде[47]), интерцессор, инфестатор, лабаскор (Чернильный нос), лампропини, леджерлантерн, льюзивиан…» И — вот он: «Людовициан».

Статья была обведена карандашом. Левая моя рука пробралась к подбородку, а потом зажала рот, меж тем как глаза мои бегали слева направо и обратно, читая этот отрывок.

Пока мой разум поспевал за прочитанным, руки перевернули книгу Хелстрома и осторожно отложили ее в сторону. Я вынул из обувной коробки последний обернутый тканью предмет.

Это тоже была книга, меньшего формата, но такая же толстая, а может, даже немного толще.

Я развернул ткань.

Бух. Бух.

Бух. Бух.

Бух. Бух.

Мое сердце. Все, что я слышал, уставившись на обложку этой книги.

Бух. Бух.

Бух. Бух.

Бух. Бух.

Мои пальцы отслеживали складки и линии сгибов на глянцевой плотной бумаге. Бух. Бух. Мои пальцы скользили над изображениями песчаных бухт, разрушающихся колонн и маленьких белых деревушек на жарких и пыльных склонах холмов. Бух. Бух.

«Пешие прогулки по островам Греческого архипелага. Путеводитель для туриста».

Дрожа, я открыл книгу… и обнаружил внутри целую вселенную.

Галактику из звездочек, сделанных шариковой ручкой, карандашных орбит и чернильных замкнутых колец вокруг значков музеев, яхтенных марин и кемпингов, бесконечных галочек, крестиков, восклицательных и вопросительных знаков внутри, поверх и вокруг перечня таверн, отелей, баров, городков и пляжей.

— О боже. — Никакой силы не было за этими словами, они просто выскользнули из моего дыхания.

Мои пальцы касались загнутых уголков страниц.

«Клио».

Путеводитель Клио.

Реальный, неподдельный, настоящий почерк Клио Аамес находился прямо передо мной.

Абзацы печатного текста и надписи шариковой ручкой накатывались друг на друга. Вдруг что-то ударило по странице с отчетливым звуком: шлеп. Я весь напрягся, снова подумав о мистере Никто и его книжных ловушках, о люксофагах и людовицианах. Потом обнаружил, что у меня мокрое лицо, мокрые щеки.

Я снова посмотрел на созвездия крестиков, сделанных Клио. Кап. Кап. Кап.

Я даже не понял, что плачу.

Усталый, я закрыл путеводитель Клио, слез с кровати Эрика Сандерсона, взял свой рюкзак и проволок его через всю комнату обратно. Извлек из него «Фрагмент о лампе» и свои тетради и снова прочел их, раз, другой, третий, чувствуя внутри себя болезненную пустоту и томление по чему-то простому и цельному.

Я много думал о Клио и об Эрике. А потом стал думать о Скаут и о себе.

Поступила бы Клио так же, как Скаут?

«Да брось ты. Ты же знаешь ответ». Иной раз, когда тебя одолевает сон, мысли и чувства на задворках сознания обретают свои собственные голоса. «Она поступает так, как хочет поступить, и неизвестно, что для тебя лучше — заметить это вовремя или нет? И ты это знаешь. А, татуировка на ее большом пальце? Ты просто боишься признаться самому себе, хотя знаешь, всегда знал, что…»

— Заткнись!

Моя рука взметнулась и запустила тетради в стену. Ударившись об нее, они затрепетали страницами и упали на пол, похожие на стайку бумажных самолетиков.

Иэн, уже почти забравшийся на кровать, остановился с повисшей в воздухе лапой и уставился на меня большими круглыми глазами.

27 Кем ты был, кем ты стал?

Порой, когда ворочаюсь в кровати «без сна», я — сплю. Или, по крайней мере, не вполне бодрствую. В течение тех часов, что я провел в спальне Эрика Сандерсона Первого, пытаясь разрубить в сознании запутанный узел событий, я сказал бы, что все это время бодрствовал на все сто процентов без какой-либо возможности уснуть. И теперь я чувствовал, что рассеян, рассредоточен, плохо держусь на ногах. Идеи, приходившие мне в голову, те сложные логические цепочки, которые я составлял, казались мне теперь совершенно необоснованными, искаженными и вывернутыми той бессмыслицей, что обитает на краю сна.

Однако, может, и в самом этом месте присутствовало что-то ненормальное. Может, здесь порхали белые мотыльки, сделанные из папье-маше и вылетающие из уголков глаз, стоило только смежить веки? Мотыльки, свободные от причинно-следственной зависимости, той самой, что губит их в иных местах?

«Что? Белые мотыльки? Проснись, Эрик». Я потер лицо руками, чтобы прийти в себя и прогнать из головы туман.

Встал, натянул на себя куртку и тихо закрыл дверь.

Мне требовались ответы. Вот почему я не мог уснуть. Клио Аамес, людовициан, Эрик Сандерсон Первый. Лишь один человек способен был прояснить мне суть событий.

Вещи, найденные в спальне Эрика Сандерсона Первого, я уложил в пластиковый пакет: книгу о рыбах, путеводитель Клио, пустой конверт для фотографий и (после непродолжительного сонного анализа своих действий) суперобложку с исследования доктора Рэндл, с запиской от Эрика Сандерсона Первого. Туда же я положил тетрадь «Фрагмента о лампе». Вообще-то имело смысл захватить с собой все. И все это ему показать.

Я боялся, что свет будет выключен и я не смогу найти выхода из лабиринта, сложенного из темноты, тишины и книг, словно чей-то огромный мозг. На самом деле электричество здесь, похоже, не выключалось на ночь — лампы продолжали гореть, но задача от этого не становилась легче. После нескольких сделанных наугад поворотов я начал думать о том, что не смогу ни выбраться отсюда, ни возвратиться. Я повернул, пытаясь пройти обратно, но, должно быть, на втором или третьем перекрестке пошел не в ту сторону, потому что там, где я ожидал найти дверь в спальню, ее не было. Я стоял, глядя на сплошную стену из книг. Спину мне покалывал душ из холодных нервных иголочек: «Похоже, ты заблудился, Эрик».

— Ау?! — крикнул я.

Ничего.

— Кто-нибудь меня слышит?

Книги сгладили звук, втянули его в себя и выдохнули обратно в виде облака пыльной тишины.

Я уронил голову, упершись лбом в стену из переплетов.

— Непостижимо!

Потом я что-то услышал, что-то далекое и приглушенное, но реальное, словно на расстоянии звонил колокол или гонг.

«Динь» — раз. «Бом» — два.

Я побежал на звук.

«Бом» — три. «Динь» — четыре.

Коридор оканчивался перекрестком; я стал ждать.

«Бом» — ПЯТЬ.

Влево. Я понимал, что мне надо найти источник звука, прежде чем он смолкнет, и что если я не доберусь туда вовремя, то по-настоящему потеряюсь.

«Динь» — шесть. «Бом» — семь.

Снова поворот налево, опять длинный, прерывисто освещенный коридор из книг.

«Динь» — восемь. «Бом» — девять. «Динь» — десять.

Я бежал что было сил.

«Бом» — одиннадцать.

Теперь звук раздавался ближе.

Ответвляющийся коридор. Я попытался притормозить и обогнуть угол, и мне это удалось, но я врезался в стену, уронив книги.

«Динь» — двенадцать.

Едва устояв на ногах, я побежал вприпрыжку дальше и увидел сводчатый проход. Сводчатый проход в стене прямо передо мной. Этот звук исходил изнутри. Должно быть…

«Бом» — тринадцать.

У меня горели легкие. Остановившись, я согнулся пополам и уперся руками в колени, чтобы отдышаться.

Вздох.

Еще вздох.

— Если ты ищешь туалет, то забрался слишком далеко. Вернись к последнему перекрестку и поверни направо.

Это было так неожиданно, что я подпрыгнул. Однако голос узнал сразу.

Все еще тяжело дыша, я распрямился и двинулся к арке.

— Прошу прощения, — сказал я, вступая внутрь на полшага. — Я заблудился, а потом услышал, по-моему, колокол, или гонг, или… Так что пошел на звук. Вообще-то я искал вас.

Доктор Фидорус повернулся ко мне:

— Так ты это слышал?

— Да.

— Ну тогда заходи.

Комната оказалась маленькой и пустой, если не считать простого деревянного стола у дальней стены, уставленного свечами; здесь не было ни электрического освещения, ни чего-либо такого, чему можно было бы со всей очевидностью приписать происхождение тех звуков, которые я слышал. Казалось, это помещение было выстроено из огромных книг — как я подумал, из старинных энциклопедий, словарей или атласов, — и на их облезлых кожаных корешках, похожих на толстые кирпичи, в свете свечей подергивались тени. К одной из книжных стен была прикреплена старая фотография послушника из шаолиньского монастыря с огромным гонгом в руке.

Фидорус сидел со скрещенными ногами на подушке посреди пола, лицом к столу со свечами, но теперь он смотрел на меня. Он выглядел иначе. Поначалу я думал, что это было игрой света, но нет, он на самом деле переменился. Его буйная шевелюра была зачесана на затылок. Лабораторный халат тоже исчез. Вместо халата на докторе был надет старый темный костюм. Доктор, должно быть, заметил, что я его разглядываю.

— Здесь, внизу, легко перестать следить за собой, — сказал он. — Когда так долго не видишь других людей, то возникает склонность не думать, — он сделал круговой жест перед своим лицом, — обо всем этом.

Он казался относительно спокойным, но я собственными глазами видел, как быстро это может измениться. Мгновение он наблюдал за мной, и у меня не было ни малейшего представления, что сейчас произойдет. Когда он заговорил, то смотрел в сторону, снова повернувшись к столу со свечами.

— Я не должен был говорить того, что сказал тебе о Скаут. Что бы там между ней и тобой ни было, это должно было остаться между вами. Я не имел права вмешиваться.

Под кожей у меня растекался холод, словно кто-то разбавил мне кровь водой.

— Но вы были правы. Скаут меня использовала.

— Знаю, — сказал Фидорус. — Эта девушка прошла долгий путь оттуда, где начинала, от той, кем была. Из-за этого некоторые углы ее личности заострились. Такое случается, знаешь ли. Зря я сказал тебе то, что сказал.

— Зачем вы мне это говорите?

— Потому что это правда.

— Нет, я имею в виду, что раньше вы очень ясно дали мне понять, что меня недолюбливаете.

Доктор снова повернулся ко мне.

— Тебе так показалось?

— Да.

Я впервые заметил, насколько светлые у него глаза. Даже в оранжевом свете свечей и в пляске теней по стенам я видел, что они были спокойной тропической синевы: глаза ребенка на лице старика.

— Это тяжело, — сказал он наконец, и видно было, что даже столь скупой разговор дается ему с трудом. — Тяжело, когда люди становятся одержимы своими ошибками. Я не мог тебе позволить уйти отсюда и погубить себя в погоне за иллюзией.

— Ах, вот что?

Фидорус медленно покачал головой, ни на миг не сводя с меня глаз. Это не было ответом на мой вопрос. На его лице читалось нечто среднее между смирением и сожалением.

— От тебя ничего не осталось, не так ли? — сказал он.

Этот вопрос меня подкосил. Я не знал, как на него ответить.

— Я не… я пытался найти вас, потому что мне нужна помощь. Нужны ответы. Я мало что помню о том, что он сделал и почему, но мне надо… да, я думаю, что мне надо все о нем разузнать. Надо во всем разобраться, пока еще есть время.

— Ты говоришь непонятно. Узнать — о ком?

— Об Эрике Сандерсоне Первом.

Спокойные голубые глаза глубоко заглянули в мои.

— Ясно. И кем это тебя сделает? Эриком Сандерсоном Вторым?

— Да, — сказал я. — Полагаю, что так.

— Хм. — Доктор задумчиво опустил взгляд.

— Мне надо понять, почему он поступил так, как поступил, — сказал я. Порывшись в пластиковом пакете, я вытащил «Энциклопедию редких рыб». — Я нашел вот это.

Фидорус поднял взгляд на книгу. Сочувственное внимание в нем неожиданно исчезло, все опять обратилось в лед. Внезапное резкое похолодание.

— Дай ее сюда.

Я заколебался, но выхода не было. Я передал ему книгу.

— Слушай меня, Эрик Сандерсон Второй, слушай очень внимательно — эта книга вредна. Она заражает опасными идеями, которые заведут тебя черт-те куда, понимаешь? Я не хочу, чтобы ты когда-нибудь еще спрашивал меня о ней.

Он с силой запустил энциклопедией в стену. Я слышал, как треснул корешок. Книга неуклюже упала на пол.

Я не был испуган.

Я пришел к Фидорусу за ответами.

Иногда ответы не требуется давать в словах.

Я не отрывал взгляда от книги.

— Так вот в чем дело, да? — сказал я.

Фидорус смотрел на меня снизу вверх, не шевелясь и ничего не говоря.

— Эрик Сандерсон Первый поверил всему, что там говорится о воспоминаниях, продолжающих жить внутри концептуальных акул. Он поверил в это и потому отправился на поиски людовициана. Так?

Доктор наблюдал за мной из-за толстых стекол своих очков.

— Так?

— Да, — сказал наконец Фидорус.

— Господи. — Теперь кусочки головоломки один за другим начали укладываться на свои места. — Он нашел акулу и дал ей себя съесть. Ради Клио Аамес. Он сделал это ради нее, пытаясь спасти ей жизнь, вернуть ее после того, как ее не стало, только это не сработало. Это не сработало, и людовициан сожрал его разум. Он просто всего его пережевал, да?

— Да.

«Он просто его заглотил».

— Господи.

— Эрик, мне очень жаль.

— Значит… Боже, я хочу сказать… — Я пораскинул умом, обшаривая все закоулки своей головы, и снова посмотрел на энциклопедию. — Нет ни малейшего шанса, чтобы хоть что-то из этого могло оказаться правдой?

«Я верил, что могу изменить то, что случилось, каким-то образом спасти ей жизнь даже после того, как ее уже не стало».

Фидорус отвел взгляд в сторону.

— Вера, точка зрения, взгляд на окружающий мир — все это мощные орудия, если знаешь, как ими пользоваться, но существуют ограничения. Акула людовициан — это хищник, животное со своей природой, изменить которую нет никакой возможности. Акула всегда остается акулой, во что бы ты ни верил. Думать, что воспоминания остаются в целости и сохранности внутри людовициана… это все равно что полагать, будто мышь остается цела и невредима внутри кота.

— Но он хотел, чтобы это было правдой, не так ли?

Фидорус улыбнулся:

— Да, слишком сильно хотел. Мне вообще не следовало ничему его учить. Я не мог его остановить. Под конец, думаю, он и сам не мог себя остановить. Мне надо было выпроводить его восвояси, как только я с ним встретился, но я был эгоистичен. Я хотел, чтобы сохранились мои знания.

Я снова полез в пакет и вытащил оттуда суперобложку с книги Рэндл.

«Прости, Эрик, — подумал я. — Ты хотел, чтобы это оставалось тайной, но все твои планы пошли прахом, так ведь? Это из-за тебя я стал вот таким, каким стал, и теперь мне надо просить о помощи».

— Вот что я еще нашел, — сказал я, передавая суперобложку Фидорусу. — Это было спрятано в комнате Эрика.

Фидорус взял бумажную обложку и, подтолкнув очки на переносицу, прочел то, что было на ней написано.

— Что это означает?

Он посмотрел на меня.

— Ничего. Ничего, кроме того, что он зашел слишком далеко. — Фидорус вернул мне послание Эрика Сандерсона Первого. — Он был хорошим человеком. То есть это ты был хорошим человеком, когда ты был им. Это может показаться тебе странным. Один Бог знает, насколько это странно для меня — видеть тебя здесь после всего, что случилось.

— Да, могу себе представить.

— Знаешь, мне хотелось бы познакомиться с ним до того несчастного случая. До того, как она умерла.

— Мне тоже.

— В то время, когда он явился ко мне, он был таким грустным.

— Он бы все сделал, чтобы спасти ее, правда?

— Да, думаю, так оно и есть. Это те же чувства, что ты испытываешь к Скаут?

Когда чей-нибудь вопрос звучит как гром с ясного неба, страж разума вздрагивает от неожиданности. Когда такое происходит, наш мозг отвечает прежде, чем разум успевает запереть ворота, поднять мост и крикнуть: «Не лезьте не в свое дело!» Иногда мозг удивляет своими ответами всех, в том числе и самого себя.

— Да. Я хочу сказать… Может быть, если бы все шло, как прежде, и если бы это не было… — Я стиснул зубы, чтобы удержать хлынувшие слова. — Но все оказалось ложью. Какое теперь имеет значение, что я испытываю, если чувства не были искренними?

— Она приходила повидаться со мной, после того как вы с ней поговорили.

— Знаю. — Я старался, чтобы мой голос звучал так, словно мне все равно. — И что же она сказала?

— Что мне самому следовало бы знать. Она сказала, что любая ситуация содержит в себе нечто еще, кроме набора фактов. — Фидорус подумал. — Только она выразила это, естественно, по-другому.

Он улыбнулся.

Я хотел узнать больше, но не хотел его расспрашивать. Слова застряли у меня в горле, а потом время для расспросов прошло.

Воцарилось неловкое молчание.

— Мне надо было тебя остановить, — сказал Фидорус. — Я имею в виду Эрика Сандерсона Первого.

— Не думаю, чтобы вы могли что-нибудь изменить.

— Я позволил своим чувствам встать у меня на пути и в итоге не сделал всего, что мог, чтобы спасти ситуацию. А сейчас признаюсь: с тех пор не было ни дня, чтобы я об этом не жалел.

— Она лгала мне, — сказал я. — Все это было сплошной ложью. Как бы я смог теперь ей поверить, даже если бы захотел?

— Ты спрашиваешь об этом у меня?

— Мне больше спросить не у кого.

— Тогда, может, тебе лучше вообще ничего ни у кого не спрашивать, а хорошенько подумать обо всем самому?

Я промолчал.

— Время уходит. — Фидорус снял очки и потер их о рукав. — Жизнь — штука слишком неопределенная. Нельзя оставлять важные вещи непродуманными.

Он посмотрел по сторонам и, увидев еще одну подушку у стены, подал мне знак принести ее и сесть. Я так и сделал, положив свой пакет на пол и скрестив ноги рядом с ним.

— Сегодня ночью нам всем предстоит немало работы, но, по-моему, крайне важно, чтобы ты еще до этого понял, кем ты был и кем ты стал.

Я посмотрел ему в лицо — в его очках отражались свечи.

— Когда ты… Когда Эрик Сандерсон Первый явился ко мне, он был не в своем уме, убит горем и одержим. Мне следовало бы сразу отправить его обратно, но я и сам был не в своем уме, одержим и думал только о том, чтобы передать кому-то свои знания. Я никогда бы не открыл тебе столь опасные истины, но у меня оставалось мало времени и не было другого ученика. Я был совершенно одинок в своих прозрениях.

Я подумал обо всех тактических приемах выживания, которые Первый Эрик изложил мне в своих письмах. Он указывал, что всему научился у Фидоруса, но только сейчас до меня дошло, что я никогда не задумывался о том, где бы мог научиться им сам доктор.

— Очень долгое время, — сказал Фидорус, — на свете существовало одно тайное общество, школа лингвистов, логографов и каллиграфов. Когда я к ним присоединился, они назывались «Группа двадцать семь», но прежде их общество называлось «Бюро языка и типографии». На протяжении десятилетий название менялось множество раз. Еще раньше они были известны под японским названием «Сётай-Му». — Он умолк, задумавшись. — Тебе следует знать, что ты впутался в очень длинную историю, Эрик Сандерсон Второй. Правда, сейчас она подходит к финалу. То, что произошло с тобой, случилось потому, что я убедил себя, будто смогу передать тебе знания, которые ты искал, и отвлечь тебя от твоей одержимости. Конечно, мне это не удалось. — Доктор вздохнул. — Вершки и корешки, — сказал он негромко. — Конец истории «Сётай-Му» находится здесь, в этой комнате. Старик, потерявшийся среди слов, и юноша, потерявший память. Но начало было прекрасно и дерзновенно!

И вот какую историю поведал мне доктор Трей Фидорус в комнате с мерцающими свечами.

История свидетельствует, что дзэн в Японию принес некогда живший монах по имени Эйсай,[48] но и до этого времени было множество других просвещенных японцев, которые ездили в Китай и проходили обучение под руководством китайских мастеров. Тэкиси отправился в Китай не для того, чтобы изучать дзэн. Он интересовался искусством и историей и поехал в Китай именно по этим причинам. Рассказывают, что он на протяжении многих лет изучал китайскую каллиграфию, прежде чем стать учеником Хуэйяня,[49] одного из величайших учителей дзэна той эпохи. Тэкиси обучался под руководством Хуэйяня четырнадцать лет, а затем вернулся в Японию.

По возвращении Тэкиси стал жить в глубокой, дикой долине и все свои дни проводил в медитации. Когда люди находили его и просили передать им те знания, что он получил, Тэкиси говорил им очень мало или совсем ничего не говорил, пока не перебрался в более недоступную часть долины, где найти его было бы сложнее.

Это было время, когда многие буддийские храмы пришли в упадок, а Япония находилась под властью великих воинов, которые в более поздние времена стали известны как самураи. Долина Тэкиси была частью земель, принадлежавших могущественному воину по имени Исаму. Семья Исаму сражалась против японских благородных домов, помогая установить во всей стране военное правление под водительством Минамото. Исаму знали и уважали по всей Японии. Когда Исаму услышал о монахе, живущем в его долине, он отправил Тэкиси приглашение, прося его прийти и повидать Исаму. У него было три сына — Кэнсин, старший, Нибори, средний, и Сусуму, младший. Каждый сын по праву был известен по всей Японии как герой и великий воин. Все три сына вернулись в дом своего отца в ночь, когда должен был явиться Тэкиси, чтобы услышать, что скажет монах.

Когда пришло время, Тэкиси прибыл соответственно приглашению и встал перед Исаму и его семьей. Он вынул из рукава своего халата кисточку для письма и провел ею в воздухе одну-единственную прямую линию. Это было началом и окончанием урока Тэкиси. Кое-кто говорит, что Исаму в то же мгновение испытал просветление, но это не так. Исаму не просветился, но он был мудр и ни по какому предмету не выдавал своего мнения слишком быстро. Однако сыновья Исаму рассердились, потому что сочли, что Тэкиси позволил себе шутку насчет их отца. Сусуму сказал, что накажет монаха, и извлек свой меч. Сусуму был известен как умелый мастер меча и одержал победу во многих схватках, но Тэкиси остался на месте, держа свою кисть в руке. Сусуму атаковал его, но Тэкиси одолел его тремя взмахами кисти.

Нибори, второй по старшинству сын, извлек свой меч и сказал: «Мой брат — великий воин, но тебе следует знать, что я владею мечом искуснее него».

Услышав это, Тэкиси сказал: «Тогда я должен подготовиться» — и выдернул из своей кисти один волосок. Положив кисть на землю, он поднял перед собой этот единственный волосок. Нибори набросился на него, и Тэкиси победил воина двумя выпадами своего единственного волоска.

И тогда Кэнсин, старший сын, взялся за меч. Кэнсин сказал: «Должен предупредить тебя, что выходил победителем из всех схваток. После отца я первый мастер меча в этих краях».

«Очень хорошо, — ответил Тэкиси. — Я подготовлюсь, учитывая то, что ты мне сообщил». И он положил волосок на землю рядом с кисточкой и остался с пустыми руками.

Кэнсин подбежал к нему, и Тэкиси обезоружил его одним движением.

После того как это произошло, Исаму поклонился и сказал, что восхищен мастерством Тэкиси.

Тэкиси ответил: «То, что ты видел, — не мастерство. Это — идея мастерства. Избыток и пустота, свиток, бумажный светильник, песчинка с далекого морского берега».

Кэнсин, Нибори и Сусуму принесли извинения за свое невежество, и Кэнсин спросил, не могут ли трое братьев вернуться вместе с Тэкиси в его долину в качестве его учеников. Тэкиси согласился, и вот таким образом возникла школа Сётай-Му.

Прошло много лет, и Исаму состарился. За все это время сыновья ни разу его не навещали. Исаму был этим опечален, но не гневался, потому что видел мудрость Тэкиси и был рад, что его сыновья имеют возможность у него обучаться. Кроме того, Исаму знал, что в Сётай-Му высоко ценят тишину и уединение и что по этой причине Тэкиси не построил ни храма, ни библиотеки, но вместо этого жил в самом глухом углу долины. Исаму почел за лучшее не беспокоить сыновей во время их занятий.

Однажды ночью к двери его дома пришел купец, застигнутый грозой. Исаму распорядился предоставить этому человеку кров на ночь, и в знак благодарности купец подарил Исаму редкий каллиграфический свиток. Ни купец, ни Исаму не знали, что один из иероглифов на этом свитке был дурным. Мало того, свиток промок под ливнем, и вода пробудила силу этого дурного иероглифа.

На протяжении многих месяцев иероглиф ослаблял разум Исаму, вызывал у него забывчивость и заставлял вести себя так, что он казался чужим даже своим собственным домочадцам. В конце концов донимаемый иероглифом со свитка Исаму полностью впал в бессознательное состояние.

Тогда в долину Тэкиси был отправлен посыльный, чтобы сообщить сыновьям Исаму, что случилось несчастье, и попросить Тэкиси и учеников Сётай-Му о помощи.

На рассвете следующего дня в дом Исаму прибыли трое мужчин. Они были одеты, как воины, но не походили ни на один из известных военных кланов. Их бронзовые доспехи были сделаны из сотен тысяч замысловато выкованных символов и знаков и представлялись настолько тонкими и нежными, что даже скользящий удар, казалось, мог бы с легкостью их рассечь. Кроме того, видно было, что вместо двух мечей, которыми обычно снаряжаются в битву, у каждого воина был только один, да и тот — без лезвия. Этими воинами были сыновья Исаму: Кэнсин, Нибори и Сусуму, но они остались неузнанными, потому что долгое отсутствие и многие годы обучения сильно их изменили.

Трое мужчин вступили в комнату, где Исаму хранил свои свитки, и стали сражаться с дурным иероглифом. В конце концов они его победили, но Сусуму был смертельно ранен в этой схватке. Позже в тот же день Кэнсина и Нибори настойчиво призвали вернуться обратно в Сётай-Му, но Сусуму жить оставалось недолго, и он сказал, что проведет свои последние часы в доме отца.

Вечером Исаму пришел в себя, и разум его окреп. Он сразу же узнал в умирающем воине своего сына. Когда Сусуму открыл глаза и увидел отца, он попросил, чтобы впредь с той поры все иероглифы, которые станут писать в их землях, отправляли в Сётай-Му для проверки их подлинности и удостоверения в том, что они не дурные. Исаму с этим сразу же согласился и пообещал большее: он сделает все, что в его силах, чтобы каждый иероглиф во всей Японии проходил бы проверку в Сётай-Му. Услышав это, Сусуму улыбнулся и ушел в мир предков.

Остаток дней старик Исаму прожил ради выполнения своего обещания.

28 Конус света

— Хочу тебе кое-что показать. — Фидорус вышагивал по коридору своей походкой директора школы, а я плелся за ним сзади. — Когда Эрик Сандерсон Первый нашел меня, — сказал он, — я был тяжело ранен и спасался бегством в страхе за свою жизнь. Я пытался замести свои концептуальные следы дымом из кодов и текстов, перебираясь из города в город.

— Тем маршрутом, по которому следовал Эрик, чтобы вас найти?

— Да, но моя дымовая завеса не действовала, к тому же я не мог передвигаться достаточно быстро. Эрик помог мне устроить ловушку. — Мы подошли к двери в книжной стене. — Он спас мне жизнь. Вот почему он так плохо воспринял мой отказ помочь ему в поисках людовициана.

— Ловушку, чтобы поймать — кого? От кого вы бежали?

— Как раз это я тебе сейчас и покажу.

Фидорус распахнул дверь. Помещение за ней было похожим на пещеру, темным, как ангар в ночное время. Я пристально вглядывался в темноту. В отдалении на полу стоял куб размером с дом, очерченный абрисом мерцающего света.

— Боже, — сказал я, не отрывая от него взгляда. — Как красиво.

Фидорус не ответил.

Когда мои глаза привыкли к освещению, я увидел, что этот эффект производился конструкцией высоких деревянных каркасов. На каждом из них стояло по одному кинопроектору, и каждый проектор светил в бок соседнему. Все вместе они очерчивали куб.

— Это ловушка?

— Да. Вверху — знаковый фильтр, — сказал Фидорус, указывая на верхнюю часть куба, — а здесь, внизу, — контейнер. Это клетка. Рыбный чан.

Посмотрев туда снова, я начал различать огромный темный шар, роившийся посреди этого чана. Длинные толстые кольца вины, страха и отчаяния выпячивались и свисали из клубящейся массы, а затем всасывались, ускользая обратно. Самое худшее состояло в том, что этот темный шар казался знакомым, порождая невыносимую тошноту своей тяжестью.

— Что там внутри?

— Тоска.

Я повернулся, чтобы посмотреть на доктора.

— Светоглоты, любожорки и смехоежки, — сказал он. — Тысячами. А самые большие посредине — это сердечные черви; они здесь — короли. Такую колонию называют «тоской».

Дрожь отвращения. Я вспомнил о светоглоте, находившемся у меня внутри в старом госпитале, о тошноте, об отсутствии воли. Вспомнил о мистере Никто и его нанимателе.

— Откуда это явилось?

Задавая этот вопрос, я уже чувствовал, что в голове у меня формируется ответ. Я начал ощущать контуры огромного круга.

— От Майкрофта Уорда, — сказал Фидорус.

Я снова уставился в глубь чана.

— Каким образом?

— Сотрудники «Сётай-Му» пытались остановить распространение Уорда. Мы вели войну против него почти двадцать лет. Однажды его агенты взломали нашу компьютерную защиту. Они разводили бациллы тоски, загружали их дюжинами, миллионами в письма и слова, которые затем внедряли в нашу систему языкового мониторинга. — Старик выглядел опустошенным. — Я был единственным из «Сётай-Му», кто выжил, да и то только благодаря тебе.

— И вы пришли сюда?

— Это отделение лаборатории было заброшено много лет тому назад, и люди Уорда ничего о нем не знали. Видишь ли, я всегда считал, что главным моим делом является продолжение нашей работы. Я делал все, что мог, чтобы продолжать скрываться, в то же время заботясь о языках и поддерживая их жизнеспособность. Но теперь я стар, а Уорд обрел богатство и власть. Он располагает ресурсами, которые однажды позволят ему максимально усовершенствовать свою систему стандартизации, и если это случится, то вместо тысячи Уордов появится сотня тысяч, миллион, миллиард. Он будет расти экспоненциально, пока не останется никого другого. Только он — в каждом доме, в каждом городе, в каждой стране. Навсегда.

— Господи, — сказал я.

— И по этой причине, — сказал доктор совершенно будничным тоном, — завтра я буду помогать вам обоим.

29 «Орфей» и код ЙЦУКЕН

Из-за того, что доктор показывал мне, как пройти на маленькую кухню и в ванную комнату, возвращение в спальню Эрика Сандерсона Первого заняло около десяти минут.

После всех этих коридоров и перекрестков славно было снова оказаться у двери Эрика, узнать свои вещи, увидеть на другой стороне комнаты своего кота и теплую удобную кровать.

— Давно ты в последний раз спал?

— Не знаю, — сказал я. — Но голова так и кружится.

— Хм. Боюсь, до утра тебе придется выполнить два важных задания.

С этими словами Фидорус вынул из своего внутреннего кармана очень старую кисточку. Деревянная ее рукоятка сделалась темной и блестящей от времени. Щетинки тоже были темными, но идеальной формы.

— Похоже на кисть Тэкиси, — сказал я. — Это каллиграфическая кисточка, да?

— Да, и тебе надо воспользоваться ею, чтобы написать свою историю. Все, что ты из нее помнишь, и как можно подробнее.

— Написать где?

— В воздухе. — Фидорус сделал жест в пустоте. — К утру вся твоя история должна быть написана этой кистью. Понимаешь?

Когда он протянул мне кисть, его голубые глаза были спокойны, ясны и серьезны.

— Да, — сказал я, сам себе удивляясь. Я осторожно взял кисть. — Вы сказали, что заданий два?

— Ты должен также выпить вот это, — и он вынул из кармана пиджака маленький стаканчик.

Я взял его у доктора и посмотрел на просвет. Стакан был наполнен узкими бумажными полосками, словно лист бумаги разрезали, а потом еще и изрубили, чтобы получились крошечные продолговатые обрывки. Присмотревшись ближе, я увидел, что на каждой полоске черной краской напечатано слово «вода».

Я снова повернулся к доктору.

— Это надо выпить?

— Да, ты должен выпить концепцию воды, суметь ощутить ее вкус и освежиться.

— И как же я это сделаю?

— На свете есть два типа людей, Эрик. Есть люди, которые инстинктивно понимают, что рассказ о Всемирном потопе и история о Вавилонской башне — это два рассказа об одном событии, и есть те, которые не могут этого понять.

Я готов был возразить, но удержался.

— Ты должен выпить эту воду и написать свою историю к завтрашнему утру. Потом я вернусь, чтобы увести тебя с собой.

Не дожидаясь ответа, доктор повернулся и направился вниз по коридору. Я хотел было окликнуть его, но промедлил, и он исчез.

Нельзя сказать, что Иэн очень обрадовался, когда я включил в спальне свет. У него было такое выражение, которое иногда появляется у больших котов, когда их, спящих, расталкивают ради семейной фотографии.

— Прости, — сказал я, усаживаясь на край кровати.

Иэн легонько дернул ухом.

Я взял стакан и опустил в него палец. Полоски бумаги шелестели и шуршали, когда я их теребил. «Убеди себя». Я закрыл глаза и попытался представить, что этот шелест на самом деле плеск воды. Когда я утвердился в этой мысли так крепко, как только мог, то вынул палец из стакана и поднес его к губам. Бумажки покатились по подбородку. Несколько сухих полосок попали мне на зубы и на язык. Я открыл глаза, вытащил их по одной, скатал в легкий шарик и щелчком отправил его прочь.

Некоторое время я смотрел в стакан. На оставшихся крохотных белых полосках слово «вода» видно было или полностью, или наполовину, или не видно вообще. Мне смутно припоминалось что-то насчет церковного реликвария, содержимое которого обращается в кровь, когда на него устремляют взгляд истинно верующие. Откуда-то на ум явилась фраза «Вино преосуществится в кровь», и я подумал: «Вот здорово!»

«Убежденность. Убежденность. Убежденность». Я снова поднял стакан и опрокинул его, широко раскрыв рот и в полной мере ожидая, что вот сейчас в него обильной холодной струей прольются вкус и ощущение воды. Но вместо этого туда посыпалась бумага, и мой рот сделался похож на нечищеную клетку для хомячков. Я сплюнул полоски обратно в стакан, несколько влажных и липких от слюны ленточек. По крайней мере одна из них приклеилась к моему нёбу. Я сунул в рот палец, пытаясь выковырять ее ногтем, и меня едва не стошнило.

Я опустил стакан на прикроватный столик. Идея воды? Если мир делится на физический и концептуальный, попасть из одного в другой мне не удалось. Вместо этого я взялся за древнюю кисточку Фидоруса. «Ты должен написать ею свою историю. Все, что ты из нее помнишь, и как можно подробнее».

Я встал на ноги.

Кисточка неподвижно застыла вровень с моим лицом.

Я начал писать.

«Сознание покинуло меня. Я перестал дышать…»

Усилие, требующееся для того, чтобы держать перед собой вытянутую руку на протяжении сколько-нибудь длительного времени, отнимает больше энергии, чем можно предполагать.

Наконец я положил кисточку на стол и потер руками лицо. На все это ушло — сколько часов? Два, три? Трудно сказать, но я сделал то, о чем просил доктор, написал свою историю в воздухе. Меня подташнивало. Долгое время я ничего не ел и, хотя особого голода не испытывал, понимал, что чувство тошноты пройдет лишь в том случае, если мне удастся найти что-нибудь съестное. Кроме того, я хотел в туалет, и мне пришло в голову, что, через какие бы испытания я ни проходил, организм мой продолжал безмолвно работать где-то на заднем плане сознания. В этом присутствовало что-то ободряющее. В рутине жизненного процесса виделся некий спасительный якорь. Тряся рукой, чтобы прогнать из нее болезненные судороги, я направился к двери спальни.

Я спустил воду и вымыл руки, рассеянно думая о маленькой душевой кабинке в углу, но в то же время понимая, что чересчур устал и уже просто валюсь с ног. Мысли начинали выпархивать из медлительного, отключающегося мозга. Мне надо было поесть и упасть на кровать. Всему остальному придется подождать.

Я вышел из ванной и свернул за угол книжного коридора, направляясь к кухонной двери.

Она была открыта, и голубой свет люминесцентной лампы прочерчивал сияющую полосу поперек пола и по корешкам книг на стене напротив. Я услышал звуки закипающего чайника, постукивание кофейной ложки о стенки чашки. Я прислонился к краю дверного проема и осторожно в него заглянул. Скаут. При виде ее что-то во мне — то ли нервы, то ли кровь — застыло, мгновенный порыв обратился в лед и замер.

Она увидела меня, прежде чем я успел убрать голову, и ее большой палец поднялся к глазам, вытирая под ними, а сама она меж тем отвернулась.

— Я не слышала твоих шагов, — сказала она.

— Коридор. — Я не знал, что говорить. — По-моему, эти книги на стенах приглушают все звуки.

Она кивнула, глядя на чайник, ожидая, когда он вскипит.

Мы оба так и стояли. Медленно тянулись секунды.

— Как идут дела?

— Нормально, — сказала она. — Кажется, мне удалось стабилизировать сетевое подключение ноутбука.

— Это хорошо, — кивнул я.

— Знаешь что? — сказала она. — Нельзя нам просто обойтись без всего этого? — Она повернулась. Глаза у нее были влажными, а веки покраснели от слез. — Я устала и стараюсь оставаться на ногах и не терять контроль, и вообще, мне больше не надо притворяться, что ты хоть что-нибудь для меня значишь, так или нет? Помнишь? Это ведь правда, да?

— Ты мне лгала. — Было полным ребячеством говорить это. — Как же можно ждать, чтобы я…

— Это правда, потому что ты все знаешь, да? Знаешь все, что я думаю и что чувствую?

Что-то холодное во мне сказало:

— Я знаю то, что знаю.

— Факты. — Она отпихнула от себя пустую кофейную чашку. — Не хочешь подрочить, Эрик? Пойди и трахни сам себя!

Она протиснулась мимо меня наружу.

Я остался один, стоя в дверном проеме и вперяясь взглядом в пол.

В какой-то миг бурлящий чайник с громким щелчком выключился.

Кошмары.

Я проснулся одним рывком, охваченный паникой из-за того, что спал в незнакомой комнате, в чужой кровати. А потом вспомнил, где нахожусь. Это же спальня Эрика Сандерсона Первого. Мои мышцы расслабились, и я попытался припомнить сон, окинуть его взглядом, но он уже прошел, улетучился и забылся.

Который час? Лампа, которую я не выключил, продолжала гореть прежним желтым светом, и, после того как я забрался наконец в постель, могло пройти сколько угодно времени — от нескольких минут до пары часов. Смена дня и ночи здесь не имела никакого значения и зависела от щелчка выключателя и электропроводки.

Я подумал о своем джипе, о шуме дождя, о порыве ветра.

— Ты тут кое-что пропустил.

Я, приподнявшись на локте, уставился в изножье кровати и увидел Фидоруса.

На ночь я не раздевался, так что теперь, медленно качнувшись, привел себя в сидячее положение.

— Ты не все понял в этих тетрадях, а это на самом деле очень умно.

Я встряхнулся, пытаясь сосредоточиться. Фидорус держал мои комментарии к «Фрагменту о лампе».

— Как вы смеете рыться в моих вещах!

— Ничего подобного я не делал. Ты сам дал мне тетрадь накануне вечером.

Он был прав. Я забыл о пластиковом пакете и оставил его в той комнате со свечами на столе.

— Все равно, из этого не следует, что вы имеете право читать мои записи.

Глаза доктора остановились на мне. Они, как всегда, были ясными и пустыми, не позволяя определить, что за ними скрывалось. Я почувствовал легкое тревожное дуновение.

— Значит, тебе не хочется узнать, в чем состояла твоя ошибка?

Все еще не вполне проснувшись, я протянул руку то ли в отрицательном жесте, то ли за тетрадью. В итоге получилось нечто неопределенное, при том что на самом деле я очень хотел узнать, о чем он говорит.

— Этот код ЙЦУКЕН, — сказал доктор, не обращая на меня внимания. — В твоих заметках здесь, потом вот здесь и… да, еще на этой странице, утверждается, что он произволен. Не уверен, что это так.

Я принялся ворошить волосы, как будто дополнительное статическое электричество могло помочь развести огонь в мозгу.

Код ЙЦУКЕН был частью шифра, примененного к тексту «Фрагмента о лампе». Если перейти к сути дела и попробовать обойтись одной фразой, это означало, что декодированную букву всегда можно было обнаружить на стандартной клавиатуре, бок о бок с буквой, закодированной кодом ЙЦУКЕН, например:

Здесь зашифрованной буквой является «А», так что ответом на головоломку может считаться любая из смежных букв — «У», «К», «Е», «В», «П», «С», «М» или «И». Как писал Эрик Сандерсон Первый, вроде бы не существовало никакого правила, позволяющего предсказать, которая из восьми возможных букв окажется верной. Это делало процесс дешифровки довольно медленным.

— По-вашему, у кода есть более простое решение?

— Да, — сказал Фидорус, кивая. — Но я бы не называл его простым. Это только верхушка айсберга.

Он достал ручку из кармана пиджака и открыл чистую страницу в тетрадке.

— Первой буквой «Фрагмента» является «К». Ты помнишь, как начинается предложение? «Клио, в маске и с дыхательной трубкой во рту, пробила головой поверхность воды и взмахнула рукой…» — верно?

— Да.

— Но, прежде чем применить код, чтобы расшифровать предложение, ты, как это указано в твоих заметках, считал первой буквой «И»:

Это значит, что правильная буква была левее заданной, так?

— Так.

— Значит, поскольку при расшифровке у нас верхний ряд переносится под нижний, мы берем ручку и рисуем стрелку сверху вниз и справа налево, вот так:

— Ясно.

— Вторую букву ты перевел как «Л» из «Клио», но в зашифрованном «Фрагменте» она обозначена как буква «Б»:

— От «Б» к «Л» прямая идет снизу вверх, так что мы, начиная в том месте, где завершили первую стрелку, рисуем другую, вот так:

— Тебе пока все понятно?

Я плохо соображал, но старался изо всех сил уловить нить рассуждений Фидоруса.

— Понятно, — солгал я.

— Хорошо. Почти добрались. Третью букву ты перевел как «И». Первоначально это была «Е». Здесь это тоже немного сложно из-за того, что буквы стоят на краях и теперь приходится нижний ряд помещать над верхним, но шифр работает:

То есть из соединения «Е» с «И» мы получаем еще одну прямую линию, идущую снизу вверх:

Четвертой буквой является «О». Изначально это была «Н». Значит, здесь у нас диагональ, идущая вправо и вниз —

А теперь опять буква «О», но декодированная из «Ш». Это диагональ влево и вниз —

И наконец, «Б», декодированная из «О». Диагональ вправо и вниз —

— Итак, что ты видишь?

Я посмотрел на страницу, и в голове у меня произошел какой-то тектонический сдвиг.

— Это буква. Буква «В».

— Я тоже так подумал. Надо приложить немного усилий, и мы сможем понять систему подмены букв и расшифровать каждую.

— Так это значит…

— Это значит, если я прав, что шифр кодирует одновременно два семантических уровня. Ты сейчас смотришь на первую букву второго текста. Он — меньше и совершенно отличен от первого.

— Значит, здесь есть еще что-то из «Фрагмента»?

— Да. По крайней мере, это представляется несомненным.

Я не сводил глаз с буквы из стрелок, изображенных шариковой ручкой.

— К сожалению, — сказал Фидорус, закрывая тетради с «Фрагментом о лампе» и вручая их мне, — сейчас у нас нет времени этим заниматься.

— Доктор, если здесь есть еще какой-то текст, мне надо знать, что в нем говорится.

— Боюсь, мы должны поспешить. Скаут вышла в Сеть и добилась постоянного соединения между ноутбуком и личностью Майкрофта Уорда. Нам следует отправляться в путь.

Я хотел спросить: «Отправляться в путь? Куда?» — однако такой возможности не получил.

— Теперь еще вот что… Как у тебя получилось вчера управиться с водой и с кистью?

— С кистью получилось нормально, — сказал я, — но бумага в стакане так и остается бумагой. Я старался, чтобы это произошло, но — увы…

— Хм. Где кисть?

Я нашел ее и передал Фидорусу. Он подержал ее в руке, немного подумал.

— Ты уверен, что написал все, что должен был написать?

Я кивнул:

— У меня на это ушло несколько часов. Я не ложился спать до… Сколько сейчас времени?

— Восемь часов.

— Значит, я спал всего три часа.

— Ладно, — сказал доктор, убирая кисточку в карман. — Придется пока обойтись этим. Захвати стакан с собой. Тебе просто надо будет повторить попытку на «Орфее».

— На «Орфее»?

— Это наша лодка, — сказал доктор, поднимаясь на ноги. — Воспользуйся ванной комнатой и соберись. Упакуй все, что тебе потребуется. Я вернусь за тобой через пятнадцать минут. Не забудь прихватить куртку и свои диктофоны, они могут нам понадобиться.

С мокрыми после душа волосами, одетый в камуфляжные штаны, ботинки и плотную куртку с высоким воротником, найденную в комнате Эрика Сандерсона Первого, с тетрадями «Фрагмента» и другими своими находками в рюкзаке за спиной, со стаканом бумажек в одной руке и с пакетом, набитым диктофонами, в другой, я следовал за Фидорусом по уставленным книгами коридорам.

— А как насчет Иэна?

— Твой кот уже нашел туда дорогу. Любопытное животное, да?

— Так вы говорите, у вас здесь лодка? — Я перешел тот рубеж, за которым меня уже ничем нельзя было удивить.

— Сейчас увидишь, уже недалеко.

Несколькими минутами позже коридор, по которому мы шли, закончился лестницей, спускавшейся к какой-то двери.

— Это сухой док, — сказал Фидорус.

Мы вступили в подвал размерами с супермаркет, с гладким бетонным полом, высоким потолком и бесчисленными рядами ламп, висящих на длинных проводах.

Скаут была там. Она работала на чем-то, что стояло посреди помещения.

«Держись, — сказал я себе. — Все рано или поздно кончается — либо так, либо этак. Главное, не падать духом». Я последовал за Фидорусом по бетонному полу.

На Скаут была плотная синяя водонепроницаемая куртка, которой я прежде не видел. Она, казалось, что-то сооружала. Какой-то макет из досок и деревянных планок, внутри которого были аккуратно расставлены разные коробки, ящики для чая и другие странные предметы. Я узнал ноутбук Никто, стоявший на перевернутой пластиковой клети. Кабель для соединения с интернетом выходил из его задней панели и исчезал в потолке. Я заметил и пять других компьютеров, образца 1980-х годов с объемными пластиковыми корпусами. По одному из этих компьютеров было установлено в каждом из углов макета, вот так:

В конструкции меня поразили две вещи. Я не мог понять, которая из догадок потрясла меня сильнее.

— Эти компьютеры, — сказал я. — Они для создания концептуальной петли, да?

— Верно, и к тому же для чрезвычайно мощной, использующей вместо записанного звука потоки данных.

— И при этом, — сказал я, — они расставлены в форме лодки.

— Да, именно так. — Фидорус простер руку в сторону макета. — Добро пожаловать на «Орфей».

Скаут взглянула на меня, на миг оторвав взгляд от гнезда с разъемом, потом отвернулась.

— Подойди, подойди, — говорил доктор, подталкивая меня к макету. — Приглядись получше.

Я мялся.

— С этой стороны — зазор, — сказала Скаут, распрямляясь. Услышав ее голос, я почувствовал, что в горле у меня запершило, но она выглядела спокойной и безмятежной, словно вчерашнего вечернего разговора и не бывало. — Как вы думаете, доктор, понадобится нам еще укреплять корму?

Фидорус, должно быть, был полностью захвачен строительством макета, потому что вроде бы совершенно не замечал волны странного сквозняка, пробежавшей по комнате.

— Да, — сказал он через секунду. — Да, я думаю, это не помешает.

— Ладно, тогда я пойду и посмотрю, смогу ли что-нибудь найти. — И она направилась к двери.

Доктор следил за ней, пока она не вышла из помещения, потом посмотрел на меня, но решил ничего не говорить.

— Что это такое? — спросил я, направляясь к макету.

— Это лодка, — сказал Фидорус, догоняя меня. — Лодка для охоты на акул. Лодка для охоты на определенную акулу, можно сказать и так. Иди сюда, я все тебе покажу.

— Не хочу сказать ничего обидного, — пробурчал я, когда мы обошли весь «Орфей» по кругу, но все же не удержался: — Это не лодка, это просто барахло. Насчет компьютерной петли я понимаю, но все остальное… Если появится акула, мы что, вскарабкаемся на эти ящики и будем изображать капитана Ахава?[50]

— Нет, не будем. — Глаза Фидоруса за очками вспыхнули огнем.

— Но это же просто…

— Да, я расслышал тебя и в первый раз. Ты совершенно прав. Это — «просто барахло», просто милые повседневные вещицы. Но важно не это, а идея, воплощенная в этих вещах, значение, которым мы наделяем их, располагая вот таким образом.

Я снова окинул взглядом мешанину брусков, ящиков, картона и проводов.

— В это надо поверить, да?

Фидорус, казалось, что-то искал у себя в глубинах памяти. И через секунду нашел.

— Ты слыхал о Матиссе?[51]

Я кивнул.

— Хорошо. Как-то раз один покупатель пришел с визитом в его мастерскую. Он долго смотрел на одну из последних работ художника, а затем неожиданно заявил: «У этой женщины рука слишком длинная». Знаешь, что ответил ему Матисс?

Я помотал головой.

— Он сказал: «Это не женщина. Это живопись».

Фидорус отошел, чтобы еще раз проверить расстановку в макете. Я видел, как он слегка подправил наклон вентилятора и постучал по его проволочной клетке шариковой ручкой, внимательно прислушиваясь к звуку.

— Так, значит, вы… — сказал я, — создаете женщину?

— Да, и притом используя минимум средств. Мы создаем женщину, а не живопись. — Доктор поднялся и отряхнул свои брюки. — Все это барахло надо рассматривать как своего рода техническое обеспечение эксперимента, в результате которого женщина, когда мы ее завершим, должна стать реальной. Ты был когда-нибудь на стереосеансе?

— Что?

— Ты видел стереокино?

— Ну да.

— А специальные очки снимал? Ведь тогда эффект пропадает, верно?

Я кивнул.

— У нас он не должен пропасть. Мне нравились эти фильмы, там было над чем подумать. Кстати, свои вещи ты можешь положить здесь.

Фидорус потянулся к моему рюкзаку и бросил его в один из ящиков «Орфея». Я смотрел, как он возится с ним, передвигая в ящике то в один, то в другой угол, пока, на его взгляд, рюкзак не улегся должным образом. Казалось, у Фидоруса в голове была встроена коробка передач и он произвольно переключался с отшельника на ученого, затем на философа или на восторженного юнца. Сколько этих образов скрывалось под копной волос Трея Фидоруса? Эта мысль сильно беспокоила меня. Благодаря инструкциям Первого Эрика я стал довольно хорошо разбираться в людях, но этого человека я совершенно не мог раскусить.

— Так, хорошо, — сказал Фидорус, глядя на меня с улыбкой. — А что у нас в этом пакете?

— Диктофоны.

— Отлично! Думаю, мы поместим их… вот сюда. — Пластиковый пакет отправился в картонную коробку поменьше. — И… да. — Он похлопал себя по карманам, достал кисточку для каллиграфии, которую давал мне накануне вечером, и осторожно положил ее рядом с ноутбуком Никто. — Так, пока, думаю, сойдет. Да, сойдет. Ладно. Оставайся здесь, а я пойду и посмотрю, где там прячется Скаут, и заодно поищу якорь.

— Хорошо, если я вам пока не нужен, то, может, поработаю немного над кодом ЙЦУКЕН?

— Нет. — Выходя за контур макета, он указал на стакан, который я все еще держал в руке. — Вот твоя первоочередная задача. Ты должен выпить эту воду, если хочешь, чтобы все сработало как надо. Понятно?

— Конечно. Постараюсь.

— Хорошо. — Уже ничем здесь не связанный, он устремился к двери. — Хорошо. Ты занимайся водой, а мы позаботимся о лодке.

Я поднял воротник куртки. Теперь я был один. В пустом помещении смутно пахло пыльными коврами. Кроме того, здесь было очень тихо, и мои шаги отдавались по пространству бетонного пола.

Но на самом деле я был не один, не так ли?

— Что ж, я рад, что ты не обращаешь на это особого внимания.

Иэн, лежа на облюбованной им картонной коробке, поводил ушами, прислушиваясь ко мне, но глаз не открывал.

— Но почему ты решил сюда спуститься? Здесь же холодно.

Его ухо пару раз дернулось, затем снова медленно опустилось вперед, небрежно давая мне понять, что разговор окончен — тема закрыта.

— Чудесно.

Я накрыл стакан с бумажками ладонью и пару раз его потряс, как трясут шейкер для коктейлей. При каждом движении бумажные полоски издавали приглушенное шуршание, но ничего не менялось. Я подошел к стене и уселся, прислонясь к ней, на полу. Посреди всего этого серого пространства безмолвно стоял «Орфей». Я едва различал, как под пушистой шерстью тихонько поднимаются бока Иэна, — казалось, в этом мире его ничего не заботило.

Я сделал глубокий вздох, которого никто не мог услышать. События и происшествия последних суток сложили в моем усталом мозгу запутанную головоломку, на разгадывание которой у меня больше не было сил. Сонный и отрешенный, глядя на все это как бы со стороны, я думал о том, что скоро выберусь из подземелья на свежий воздух и забуду все эти странные события, коридоры, сложенные из книг, кипы бумаг и непонятные разговоры. Блуждая у грани сна, я заметил, что думаю о Скаут, о том недолгом времени, что мы были вместе. О том, как пахло ее тело, о том, как она смеялась, о ее взъерошенных волосах, о том, как соприкасались наши пальцы, как мы держались за руки, когда шли по темным узким коридорам. Эти воспоминания причиняли мне боль, и я оттолкнул их от себя. Если я действительно вернусь обратно в мир, я снова останусь в обществе одного Иэна и мне будет там одиноко. Эта мысль пробежала по моему телу холодной маленькой волной. Может, я смогу поговорить с ней? Может, сумею сказать: «Конечно, я понимаю, почему ты так поступила» — и извиниться за то, что вел себя так глупо, и может, все снова станет как прежде, когда мы были… Кем? Когда мы были… Но я боялся, что она посмеется надо мной или, того хуже, будет со мной снисходительно добра и вежливо объяснит, что, мол, ей очень жаль, но я ей был нужен «для дела». И только. Мой сонный разум разыгрывал эту сцену, уплывая меж тем в неведомые края. Что, если я скажу ей о другом, о главном, о том, во что так трудно поверить? О том, что она напоминает мне Клио Аамес. Напоминает? «Давай, скажи это». О том, что она… «Давай, скажи…» — и есть Клио Аамес. Невозможно было придумать что-нибудь более глупое и неправдоподобное, и все же… И все же что-то глубоко-глубоко внутри моего сознания твердило: «Только так ты сможешь собрать осколки окружающего мира и вновь сделать его цельным».

Я уже клевал носом, но усилием воли очнулся и стиснул в руке стакан. Сон чуть было не поборол меня, но в последнюю минуту я успел ухватиться за краешек сознания. В стакане лежали полоски бумаги. Никаких изменений.

— Ладно, — сказал я себе, пытаясь разогреть свой мозг и попытаться — в который раз? — разгадать концепцию воды.

Утро тянулось медленно. Скаут и Фидорус раз за разом возвращались к макету «Орфея», принося с собой новое барахло. Время от времени доктор окликал меня, чтобы спросить, как продвигаются дела, или сообщить о назначении предметов, добавляемых в макет. Стопка книг, обвязанных тонкой цепочкой, стала якорем, ножка вешалки, высовывавшаяся за борт, была кронштейном лебедки, а фонарь, луч которого упирался прямо в потолок, служил мачтой. Они добавили и кое-что другое: новые доски, автомобильные фары, и баллоны с воздухом, и трубку, и маску. Фидорус принес контейнер Иэна и включил его в макет вместе со всем остальным. Скаут сняла свою плотную куртку и работала в одной футболке, убирая волосы за уши только затем, чтобы они выбивались оттуда и падали ей на глаза всякий раз, как она нагибалась. Я, стараясь оставаться незамеченным, смотрел, как она убирает их снова и снова. Между нами словно бы выросла неуловимая стена, и я мог отважиться лишь на взгляды мельком. Один раз она заметила, что я на нее смотрю, и это заставило меня оцепенеть. Скаут быстро опустила глаза, а затем отвела их в сторону, может думая о том же самом, что и я, а может, нет.

Со стаканом у меня ничего не получалось. Часами я смотрел в это скопище спутанных полосок, пытаясь увидеть нечто иное, чем бумагу и слова, но ничего другого не видел, потому что ничего другого там не было.

Пришло время ланча, и я осознал, что с самого утра ничего не ел. Мое тело слишком устало, чтобы особо беспокоиться по этому поводу, но голод напомнил о себе резью в желудке — пятном тупой боли с зеленью по краям. Я не обращал на нее внимания.

Скаут и Фидорус прикатили тележку с поддоном, нагруженную двумя большими черными продолговатыми блоками. Через мгновение я увидел, что это были аудиоколонки. Они сняли их с тележки в дальнем конце подвала и принялись навешивать на крепления в стене.

— Это шлюзы! — крикнул мне Фидорус, увидев, что я наблюдаю за их работой. — Хочешь послушать?

Я сказал, что хочу.

Скаут отошла назад, один раз скользнув по мне взглядом, а затем снова переключив внимание на аппаратуру. Должно быть, кто-то из них нажал на кнопку. Помещение заполнилось звуком высоких и низких голосов. Они тараторили хором, одновременно, перекрывая, огибая или пронзая друг друга, сливаясь в единый поток звука. Каждый из голосов снова и снова повторял одно и то же слово — «вода, вода, вода, вода, вода, вода, вода, вода, вода, вода, вода, вода, вода».

Полчаса спустя я лежал на спине, поставив стакан рядом с собой и подложив руки под голову. Взяв одну бумажку, я теперь жевал ее, пытаясь утвердиться в идее прохладной свежей воды, выжимая ее из бумажного комка между своих зубов. Я думал о том, какое это безнадежное занятие, о том, что я не знаю, как извлечь концепцию воды из слов, и о том, что мне, в присутствии Скаут или нет, придется сказать об этом Фидорусу.

С этими мыслями, которые вращались в моей голове, обрывались, искажались, обретая странные очертания, я начал погружаться в глубокое спокойное море сна.

Я моргнул и сел на своем лежаке под тентом. Наслаждаясь тем, как в рот мне и в нос вливается теплый сухой воздух, выпаривая влагу, я протирал сонные глаза. Отложил книгу в сторону и стал внимательно осматривать линию бурунов и синь воды за отмелью в поисках Клио, но ее нигде не было видно. Повернулся туда, где обычно Клио расстилала полотенце, но оказалось, что я один. На шесть или семь футов простирался пустой пляж, а дальше расположилась парочка блондинок, хихикавших и болтавших по-французски. По другую сторону пожилой мужчина в темных очках и с белой курчавой растительностью на груди читал один из тех шпионских романов, где имя автора напечатано огромными золотыми буквами и занимает половину обложки. Клио нигде не было.

Паника холодным пальцем прикоснулась к моему затылку. Я решил вернуться в кемпинг.

Наша палатка исчезла. Гамак пропал. Ее сумки, мои сумки, все. Я осматривал другие участки, чтобы увидеть, не устроила ли она нам переезд, пока я был на пляже, но нет. Была только утоптанная земля да следы, оставленные колышками нашей палатки.

Маленький мальчик в огромной панаме поднял на меня взгляд, протягивая мне сложенный вчетверо лист бумаги. Позади него терпеливо ждала девочка, придерживая руками оранжевый надувной круг. Я поблагодарил его и взял записку. Мгновение оба ребенка смотрели на меня, затем побежали прочь. Девочка отставала и выкрикивала что-то по-немецки. Я развернул бумагу:

Что-то изменилось. Я исчез.

Новый и бестелесный я всплыл в сухом пыльном воздухе, мельком глянув вниз на деревья и разноцветные палатки кемпинга, прежде чем устремиться к пляжу. Я пролетел над баром, открытыми пустыми столиками харчевни, над рядами белых тентов и оказался над ярко-голубой водой, которая быстро темнела по мере того, как океан подо мной становился глубже. Я чувствовал жар солнца и холодный ветерок, поднимавшийся от волн, а потом бросился вниз, стукнулся о воду и начал погружаться сквозь бескрайнюю синеву в черную бездну…

Задыхаясь, я подался вперед и сел. Я его помнил. Помнил свой сон. Каждая деталь была острой и ясной. До этого сны «Фрагмента о лампе» обычно испарялись, обращаясь в смутные ощущения, как только я переходил к бодрствованию, но теперь, по какой бы то ни было причине, только что виденный сон закрепился у меня в памяти.

Прежде чем я сосредоточился на нем, на том, почему это могло случиться и что это могло означать, еще одно чувство протиснулось мимо моего удивленного внимания и завладело сознанием. Моя нога была мокрой. Я огляделся, все еще слегка ошеломленный, все еще слегка потрясенный сновидением. Увидел наклонившийся стакан и разлитую воду, темным пятном впитавшуюся в мои джинсы, прежде чем растечься длинной тонкой лужицей по бетонному полу.

Моя нога была мокрой.

Словно взрыв, прокручиваемый в обратную сторону, последние несколько часов ринулись друг к другу, соединяясь в единую сфокусированную точку. Я взял стакан и поднялся на ноги. Бумага и слова исчезли. Теперь там была вода, всего-то полсантиметра оставалось ее на дне, но это была реальная физическая вода, появившаяся на месте слов. Это произошло. Каким-то образом я этого добился.

Скаут и Фидорус выравнивали доски на «Орфее».

— Доктор!

Они оба обернулись, и я поднял стакан, наклоняя оставшуюся воду, — смотрите, мол, что случилось.

Фидорус взмахнул рукой, давая мне знак подойти, но потом что-то отвлекло его внимание. Он застыл, склонив голову набок и прислушиваясь. Скаут, должно быть, начала что-то говорить, потому что доктор поднес к губам палец в безмолвном «ш-ш-ш!». Потом я тоже услышал глухой шум, почти неуловимый для человеческого слуха, но постепенно нарастающий.

Лицо доктора обмякло от ужаса.

— Перестань! — крикнул он мне, лихорадочно махнув рукой. — Ты заходишь слишком далеко! Ты слишком далеко заходишь, тебе надо это прекратить.

— Я не… — Я еще выше поднял стакан, как будто мог что-то этим доказать. — Я ничего не делаю.

Доктор повернулся к Скаут, приказав:

— Компьютеры! Быстро!

Она посмотрела на него, на меня, затем со всех ног бросилась к ближайшему из пяти компьютерных корпусов и стала включать питание.

— Эрик Сандерсон Второй, — воззвал Фидорус, стараясь, чтобы его голос звучал ровно. — Ты должен подойти сюда. Немедленно.

Шум слился с шелестом голосов, льющихся из двух мощных колонок — «вода, вода, вода, вода, вода, вода», — и стал еще громче.

— Господи! — Скаут осмелилась бросить взгляд на динамики, затем на меня. — Господи, Эрик, беги!

Я побежал к «Орфею», зажимая ладонью верх стакана.

Я же ничего не сделал!

Панели колонок снесло напрочь под напором воды, с грохотом хлынувшей в подвал.