Дни между станциями

10

К тому времени, как он сел на поезд, сны прекратились.

Что-то подменило его страсть к прошлому, что-то забаррикадировало поток осколков памяти, который подплывал к нему на рассвете, когда он проснулся. Вспышки воспоминаний – о близнецах и Париже, о дядьях и Калифорнии – достигли того уровня насыщенности, когда разум и сознание стали к ним слепы; и тогда он забыл о них. Его ночи стали бессодержательны и безмятежны; он не мог, не напрягаясь, вспомнить свой последний сон. Он не мог вспомнить последнее вернувшееся воспоминание. Он уже не помнил ощущения, что нет ни начала, ни конца, – теперь конец, к которому он стремился, был ему достаточно ясен. Ему нужно было на поезд, ему нужно было в Италию; он прождал три недели с того утра, когда провожал ее вниз по Сене со стариком, и за пять дней до назначенного старта венецианского кросса, когда Сена начала таинственным образом исчезать, покинул Париж на единственном поезде, который еще шел из города.

Он больше не скучал по прошлому. Он отверг его так же, как сорвал с глаза повязку, и по той же причине. Он думал о том, не пройдет ли поезд берегом по пути на юг, не мелькнет ли баржа на краю моря.

Он познакомился с драматургом-американцем по имени Карл, который вот уже десять лет набегами жил в Париже. Они столкнулись в книжной лавке и разговорились. Карл жил с какими-то троцкистами на том берегу; он провел там большую часть зимы. Троцкисты жили на широкую ногу, но сердцем были преданы Троцкому, и их не отпугивала философская неувязка, состоявшая в том, что их окружало столько буржуазной роскоши. Всех троцкисток звали Кристинами. Они пригласили Мишеля пожить у них в квартире. По ночам, когда он пытался спать, он слышал, как Кристины-троцкистки бранятся в соседней комнате.

Карл собирался уехать из Парижа и отправиться в Тулузу. Кристины сказали ему, что Тулуза – как раз то место, где можно послушать отличный джаз; наслушавшись джаза в Тулузе, он мог бы прикинуть вероятность попасть на поезде за границу и доехать до Барселоны. В тот день, когда Мишель с Карлом решили покинуть Париж, Кристины подвезли их до Восточного вокзала, где они встали в привокзальном баре и пили до самого отправления. Мишелю с Карлом достались сидячие места; поезд был полон, но не набит; массовое бегство из Парижа поутихло, когда настала весна, хотя из Парижа продолжал ежедневно уходить всего один поезд. Карл считал, что ситуация не изменится до лета, если изменится вообще. У себя в купе они сели друг напротив друга и глядели в окно, где Кристины попеременно то махали им, то грозили кулаками друг другу. Карл читал французскую газету. В проходе суетились люди. Мишель откинулся на спинку сиденья и заснул еще до того, как поезд выехал со станции.

Когда он проснулся, мимо проплывал пригород. Спящий Карл скрючился у окна, прижавшись губами к стеклу. Смятая газета лежала у него на коленях, открытая на странице с некрологами. Мишель медленно моргнул, глядя на газету, затем выпрямился и снова уставился на нее, прежде чем потянуться и забрать ее.

Он взглянул на объявление, привлекшее его внимание. «Мсье Адольф Сарр, первопроходец французского кинематографа» – так растолковал он заголовок.

В некрологе говорилось, что Сарр был режиссером фильма под названием «Смерть Марата», работа над которым началась вскоре после Первой мировой и который был окончательно смонтирован лишь в этом году. В статье цитировались несколько критиков и историков, говоривших о Сарре со странным, неоднозначным восхищением. Он умер во сне; со времени беспорядков на премьере, несколько недель назад, в ходе которых один человек погиб и несколько серьезно пострадали, его физическое и умственное здоровье стремительно расстроилось. Его точный возраст не был известен, как не были известны и подробности первых лет его жизни.

Мишель с предельной аккуратностью сложил газету и вернул ее на колени к Карлу. Он уселся обратно на свое место и снова стал глядеть на пробегавший пригород, который постепенно сходил на нет. Солнце било в него сквозь стекло, и, когда он вернулся ко сну, сновидения начались снова, одно за другим.

В первом сне, мелькнувшем в его глазах еще до того, как он успел их закрыть, он увидел Лорен на барже.

Они углядели бутылку на побережье через три дня после отплытия из Парижа. Смеркалось, и они заплыли в лес. Над водой виднелись лишь верхушки мертвых деревьев, голые, скрюченные; тонкие мелкие прутики задевали их лица. Стоял густой туман, и свет закатившегося солнца пылал под морем, и кроны деревьев казались красными. Ветви перед ними качались взад-вперед, словно окровавленные руки над водой, и стонали под порывами ветра с запада, как заблудившиеся моряки. Билли не понимал, откуда взялся лес. Он никогда раньше не видал его, и теперь, когда он глядел на побережье, оно тоже было не такое, как прежде. Он боялся, что Лорен решит, будто он начал все путать, как любой древний старик. Океан потемнел, старик и женщина продолжали лавировать сквозь кущи крон при помощи своих длинных шестов – и тогда-то они увидели при свете Луны сверкнувшую коньячную бутылку, которая покачивалась на волнах сразу за краем леса. Они бешено заработали шестами, проталкиваясь между деревьями; каждый раз, когда они молотили по веткам, им чудилось, будто деревья содрогаются; удары чернили кору, стоны из чащи звучали все более одиноко. К тому времени, как они высвободились из леса, бутылка отплыла дальше, уже едва видная в лунном свете к югу. Пала кромешная тьма, и Лорен вызвалась стоять на краю баржи с фонарем в вытянутой руке, освещая волны, как могла. Наконец, изнуренные навигацией сквозь морской лес, они опустили якорь и заснули. Утром, конечно же, никакой бутылки нигде видно не было.

Всю дорогу вдоль побережья они наблюдали ритуалы окончания зимы. В лесах, что тянулись вдоль берегов, Лорен замечала людей, плясавших по ночам, женщин в длинных бордовых платьях и мужчин в долгополых сюртуках: они кружили по рощам в объятиях друг друга, и каждый мужчина держал в руке горящий факел, так что весь берег был расцвечен ночным узором перекрещивающегося огня и дыма. У воды мужчины передавали факелы своим партнершам, и женщины отпускали факелы в море, и волны взрывались одна за другой. Лорен продолжала слышать пение, когда танцы оставались далеко позади. Через пять дней после отплытия из Парижа Лорен с Билли приплыли в порт, окруженный высокими крепостными стенами с одной стороны и очередным лесом – с другой; деревья здесь были синими и зависали над пейзажем, как слезы. Ряды пристаней и баров тянулись за крепостной стеной, далеко за краем воды. Все лодки были вмурованы в песок. Билли стоял и глядел на берег. Он взял свой шест и опустил в воду рядом с судном. Он был поражен, когда шест встал.

– Где мы? – спросила Лорен.

– Мы на мели, – сказал старик, – возьми шест, помоги мне протолкнуть баржу дальше.

Когда они протолкнули баржу, старик решил бросить якорь. Вода все еще была не очень глубокой и отчего-то тепловатой; они пошли к пристани вброд. На берегу они прошли мимо мертвых рыбешек и водорослей, высушенных солнцем. В полукилометре от городских стен земля вздымалась вверх; пошла холмистая, трудная местность. Старый дом выходил окнами на скалы, окна не были прикрыты стеклами, двери хлопали по ветру; тропинка вела от передних брусьев вниз, к песчаному берегу, а недалеко от тропинки стоял огромный валун, абсолютно черный и почти абсолютно круглый, высотой едва ли не с Лорен. Чтобы камень оказался здесь на берегу, потребовалась бы сила многих мужчин или одного, но очень свирепого катаклизма. В солнечном свете черный камень на белом песке виднелся издалека; на самом деле Лорен с Билли разглядели его еще с баржи.

Вдвоем они прошли от пристани к старым городским воротам. В городе они купили хлеба, сыра и фруктов на несколько дней. Старик подсчитал, что к этому времени они будут у северного побережья Испании. По дороге обратно Билли остановился у таверны и встал как вкопанный. «Что такое?» – спросила Лорен. Билли казался пораженным. Он зашел, Лорен последовала за ним. Внутри он замер, уставившись на закругленные стены помещения, словно ожидал чего-то иного.

– Вы бывали здесь раньше? – спросила она.

Он повернулся к ней. Она оглядывала комнату.

– Да, – сказал он. – А ты?

– Нет, – ответила она, слегка удивленная.

Он кивнул. Некоторые из моряков, сидевших за столами, кивнули им. Все бутылки пропали, и зал уже не сиял, словно фонарь. Они купили три бутылки вина, одну открыли. У стойки Билли разговорился с рыбаком, сидевшим за ближайшим столом. Лорен ждала, прихлебывая из бокала, а через какое-то время разговор закончился, и Билли сказал Лорен:

– Море начало мелеть примерно дней десять назад, говорит он. Как-то утром люди вышли на берег и увидели по всему берегу мертвых рыб и животных, словно море уходило так быстро, что даже рыбы не поспевали за ним. Все лодки оказались на суше. Они собираются завтра вытолкнуть лодки в море.

Лорен кивнула.

– Все в шоке, – продолжал Билли, – потому что обычно здесь ничего не происходит. Войны, эпидемии, несчастья всегда обходили этот городок стороной, говорит он. Я рассказал ему про лес, сквозь который мы пробирались на севере. Он сказал, что, по слухам, пару деревень к югу отсюда затопило, а другие внезапно оказались в километрах от берега.

Лорен снова кивнула.

– А он не видал бутылки?

Билли заговорил с моряком. Моряк слушал, его лицо ничего не выражало. Он только раз покачал головой. Билли ответил:

– Их больше ничего не удивляет.

Когда они вернулись к черному валуну на пляже, Билли взглянул на баржу у берега. Им следует отправляться завтра, если море будет продолжать отступать; он не хотел рисковать – баржа могла застрять в песке. Пока Билли собирал ветки для костра, Лорен прошла по тропинке, ведущей в старый дом. Ветер утих, и она заметила, что дом замер: ни одна дверь не двигалась, не шевелился ни один мертвый синий куст. Не было видно ни единого признака человеческой жизни, и, когда Лорен окликнула, никто не вышел к распахнутой двери.

Полумрак завихрился вокруг нее, когда она вошла сперва на нижний этаж, затем на верхний, где были спальни и крошечная гостиная. В первой спальне стояла одна большая кровать, в другой – две крохотные, и третья маленькая кроватка – в гостиной. Она узнала вид из одного из окон. Из другого окна виден был большой черный валун на берегу, рядом с которым Билли развел костер. Глядя под определенным углом, она узнавала даже коридоры. Какое-то время – может быть, полчаса – она просидела в меньшей из комнат на третьей маленькой кроватке, размышляя о том, как верно было бы найти бутылку здесь – выйти за дверь и увидеть ее под ногами или заметить, как она сверкнет на пляже. Она подумала, как правильно было бы открыть шкафчик на кухне и увидеть там бутылку, глядящую на нее, или увидеть ее на подоконнике в этой самой комнате. Ей казалось до смешного правильным снова набрести на Жюля в доме, где Мишель рос ребенком, и она сидела, внимательно изучая комнату, чтобы ничего не упустить.

Старик стоял у подножия холма, когда она вышла из дома; он выжидательно смотрел на входную дверь. Она не знала, сколько он так простоял, как долго удерживался от того, чтобы окликнуть ее. Они улеглись спать на берегу, а проснувшись утром, увидели, как десятки моряков толкают свои лодки к воде. Море откатилось еще дальше, чем накануне, и баржа самого Билли будто неуверенно колебалась, скребя килем морское дно. Пошли скорей, сказал он Лорен, и вдвоем они собрали свой провиант и отправились к судну; вокруг них звенели голоса матросов и рыбаков, увещевавших друг друга тянуть быстрей и толкать сильней. Когда она была по колено в воде, Лорен обернулась, чтобы взглянуть через плечо на старый дом вдалеке, и вспомнила, разозлившись, что не проверила, какая дата была выцарапана на стене у кроватки. Ей не казалось, что число что-то значит, но так считал Мишель, и теперь она думала: когда я снова увижу его и расскажу ему, что нашла тот дом, он захочет узнать дату. А я не смогу ему ответить, потому что была так занята мыслями о бутылке. Как и предсказывал Билли, через три дня они очутились у северного побережья Испании. Он был ошеломлен, увидев, что отмель у Сан-Себастьяна протянулась далеко за край города; песок кишел горожанами, очумело бродившими туда-сюда. Лорен со стариком добыли в Сан-Себастьяне провизии и поплыли дальше. Море было спокойным всю дорогу вдоль побережья Португалии, но отмели простирались все дальше и дальше, пока как-то днем, проплыв Лиссабон, они внезапно не оказались лицом к лицу с грядой скал, которых Билли никогда не видал. Он сидел на носу баржи на старом ящике из-под вина, сложив руки на коленях, в изумлении оглядываясь вокруг. После долгих, долгих лет, проведенных в плавании вдоль этих берегов, все вдруг стало незнакомым. Казалось несправедливым, что теперь, когда он и так уже борется со старческой слабостью, все словно сговорилось выцыганить у него и то, что было ему доподлинно известно, на что он мог рассчитывать. Вдоль португальских скал стояли ряды колоколов, подвешенных в вертикальных Деревянных коробах, обрамлявших небо, словно череда голубых окон. В этих окнах вокруг колоколов стояли круглые железные клетки с дикими кошками, которых подкармливали крестьяне по соседству; когда кошки набрасывались на прутья в попытке сбежать – а они делали это постоянно, – колокола звенели и их звон разносился далеко вокруг. Благодаря этому корабли не врезались в эти новые скалы ночью или в тумане. Кошки, теперь уже глухие к звуку колоколов, оставались все так же чувствительны к грохочущим ритмам. Когда Лорен с Билли проплывали мимо, кошки поворачивались к ней, как делали это всегда; один вид ее, стоявшей на палубе, заставлял их застыть без движения; ей даже необязательно было звать их. Она молча плыла мимо, стоя на палубе. Кошки приклеивались к прутьям, глядя на женщину в плывущей мимо барже, и за километры вокруг люди замечали, что колокола перестали звонить.

Как-то утром она проснулась, и на глазах ее лежала тень. Она увидела ее – светящуюся, раскаленно-синюю, высившуюся над морем скалу, словно гигантское увеличительное стекло. Сидя на палубе, она углядела отражение своих желтых кудрей в одном из зазубренных пиков; и она видела его, сидевшего, как обычно, на пустом ящике, глядевшего прямо перед собой, опершись руками о колени. «Что это?» – спросила она и отвернулась, когда грандиозное зеркало вспыхнуло ей в глаза солнечным зайчиком. Он совсем не шелохнулся и не ответил – не привстал с ящика, не шевельнул ни пальцем; и когда она снова задала вопрос, прошло несколько секунд, прежде чем он отозвался: «Гибралтар». Она снова подняла взор на скалу; она видела, как жар, клубясь, поднимается к небу с ее поверхности. Билли повернулся и показал в другую сторону. «Африка, – сказал он о дальнем береге. – Дальше на юг – Касабланка. В эту сторону – Алжир».

– А Италия? – спросила она, и когда он указал через Средиземное море, она почти отчаялась, оттого что знала: путь ее близится к концу.

Их медленно относило на восток вдоль северного побережья Марокко; Гибралтар – колоссальная пещера, в которую проваливались море и небо, – ниспадал далеко позади. Мимо пробегали дикие африканские чащи, а в сумерках трепетали дюны, и из-под них, отряхивая песок с плеч, вылезали смуглые юноши, которые затем бежали по берегу, отчаянно ей махая. По ночам в глубине между деревьев сверкали крохотные точки света.

Они плыли так несколько дней, ни разу не обогнав течение, изменяя естественный курс, только когда угрожающе мелело. Как и берега Франции, Испании и Португалии, берега Африки чудовищно обмелели, судя по самым старательным воспоминаниям Билли; он уже много лет не плавал в этих водах. Они причалили в Алжире – купить провианта, затем отправились на Сицилию. Жара усилилась; пища быстро портилась. Дежурства старика на пустом ящике становились все длиннее и неподвижнее.

Они плыли морем почти три недели и были уже в полусутках пути от Туниса, когда увидели у горизонта корабли, череду точек, двигавшихся к югу: скандинавские яхты и массивные голландские баржи, древние арабские дау и индийские баггала, китайские джонки и сомалийские самбуки. Приближавшимся Лорен и Билли все очевидней становилась суета на борту судов; разнясь размерами и экипажами, все они, однако, стремились к одному месту назначения, и новый корабль скоро вписался в процессию. Каждый корабль вез свой груз: овощи и фрукты, ковры и сундуки, бивни и шкуры, ружья и кинжалы, опиум и каннабис, статуэтки, миниатюры, изваяния и прочие предметы искусства. Иные везли скотину – кур и свиней, а один даже белую лошадь, неподвижную и величественную в лучах солнца, со взглядом, устремленным к горизонту. Был корабль, везший трех черных обнаженных женщин, величавых и блистательных; они были связаны по рукам, на их щиколотках ярко сияли золотые браслеты, и они стояли, глядя на Лорен, уставившись ей на руки. Она спрятала руки за спиной. Куда ни падал взгляд – что за ней, что впереди нее, – караван кораблей, беззвучно скользя в Тунис, вспыхивал в свете дня разноцветными бликами.

К началу вечера на побережье показался город; она сумела разглядеть странные скругленные шпили и грохочущий черный людской поток меж зданий. На берегу, выпрямившись, стояли гигантские сине-золотые паруса, которые надувались над белым песком, словно затем, чтобы утянуть весь город на юг; на причале копошились, гудели носильщики с тележками, и море неслось встречным курсом. В сумерках мерцали купола из серебра и черненого стекла; на шестах неустойчиво высились дома, словно посаженные на кол над прочими крышами. Люди на улицах прихлынули к порту, увидев корабли, но никто не махал купцам, не звал их; они лишь глядели – молчаливо, без выражения. Корабли вынырнули, словно караван со дна морского, со своими негоциантами, бандитами, торговцами, попами в темных робах и рясах, мантиях, наголовниках и драгоценностях. Весь город притих. Стемнело, и городские огни принялись менять цвет, сперва хором, потом вразнобой, хаотично разбрызгиваясь, бурля множеством оттенков; казалось, по всему Тунису хлопают четкие, приглушенные взрывы. Черный поток на проспектах остановился, все лица обернулись к морю.

Следование кораблей по естественному течению – как поступили и Лорен с Билли, миновав последнюю португальскую широту, – изменило собственные ритмы тела Лорен, одурманило ее; казалось, само море льется в Тунис, как в воронку, не в центре города, а чуть подальше, за выступом континента, на краю разрушенного Карфагена. Ощущение неудачи покинуло ее – всех неудач, нагроможденных за долгие годы, – пока корабли виляли и неслись вперед, подобно дням и ночам, приведшим ее сюда. Она нежилась на палубе, поддавшись непреклонному стремлению баржи, наблюдая за тремя женщинами на другом корабле, которые в ответ изучали ее, ни разу не шелохнувшись и не пробуя освободиться. Канал сузился настолько, что махины кораблей едва протискивались в нем; маячили руины древнего гетто – огромная осевшая гавань вдалеке и стены и столбы, похороненные, закопченные Пуническими войнами. Дверные проемы были забиты землей, а коридоры превратились в реки, текущие в руслах отвердевших каменных галерей, где когда-то восседали финикийские полководцы. Корабли спускались глубже, и свод города поднимался над ней, пока не исчез из виду; временами она различала последние остатки позолоты на фресках, украшавших лестницы, а порой замечала в свете факелов сгнившие скульптуры по уг– лам дворца. Смуглые лица мелькали в черных окнах и арках. Из какого-то невидимого помещения до Лорен доносились звуки флейты, игравшей фугу, зловещую, зацикленную, настолько бесконечную, что Лорен уже не понимала, настоящая это музыка или же длительные звуковые сальто звучат лишь у нее в голове. Иногда в темноте она видела кровавые вспышки и слышала резкие крики за каждым поворотом подземной реки, которая с гулом неслась все быстрее.

Мелодия замкнулась кольцом в ее уме, а в глазах замелькало сверкание золотых браслетов на голых щиколотках с палубы предыдущего корабля; сияние факелов, плеск воды, волны жара пленили ее, и она вперилась прямо по курсу, где под чередой сводов – один за другим, арка в арке, – выстроенных вдоль абсолютной прямой и все растущих числом, продолжали плыть корабли. Она подумала о своем ребенке и заплакала. Ей приснился Мишель: он тоже был в движении, окруженный шепотом тихих, закрученных спиралью голосов.

Он был где-то во Франции. Он услышал, как они позвали его. Мишель, сказал один. Адриан, сказал второй.

Он застыл, прислушиваясь к колотящемуся ритму своего сердца. Он моргнул в темноте и подождал; поезд мчался с устрашающей скоростью. Едва он успел решить, что слышит всего лишь отголоски своего же сна, как услышал их снова.

Мишель, Адриан, сказали они, и он сел в темноте, спиной к окну. Они начали шептать ему, и он понял, что они в следующем купе. Порой они посмеивались.

Братик, в унисон шептали они сквозь стену, ты слушаешь?

Мишель не ответил. Он не отвечает, сказал один. Он спит, отозвался второй.

Он не спит, он просто не…

Братик, ты спишь?

Мишель скосил глаза на дверь и отчего-то совершенно не удивился, увидев там своего дядю.

Джек Сарасан держался прямо, несмотря на гремящие у него под ногами рельсы. Мишель сидел и ждал объяснений, но сообразил, что дядя тоже ждет. Инстинктивно Мишель понял. Он прокашлялся. Он единожды моргнул, строфы промелькнули у него перед глазами – и, когда первое слово было у него на губах, он попытался начать. Но заговорить не смог. Слово застряло у него не в горле, а на языке, запуталось, напрягаясь все сильнее, пока, казалось, не было готово взорваться ему в лицо. Дядя продолжал ждать, прислонившись к косяку, и когда Мишель вытолкнул это слово после долгой, колотящейся запинки, какофоническим сплавом треска и шипения, лицо Джека исказилось и побагровело. Он шагнул вперед, замахнулся и залепил Мишелю ладонью по губам.

Мишель дернулся и проснулся.

Он взглянул на дверь купе – там никого не было, дверь каталась туда-сюда по своему желобу, в такт поезду. Он прислушался к голосам в соседнем купе и не услышал их. За окном был ранний вечер; поезд стоял на незнакомой станции. Место Карла пустовало, но оставались его куртка и газета. В купе с ним были еще два пассажира – тучноватый степенный мужчина за пятьдесят, одетый как банкир, и, по всей видимости, его дочь, которой было не дать более двенадцати-тринадцати, в ярко-розовом платьице с золотыми пуговками в форме крохотных зверушек, с ярко-розовым бантом в светлых волосах.

Мишель глядел в окно, отвернувшись от остальных пассажиров, чтобы они могли видеть испарину на его лице лишь отраженной в стекле и в падающем из-за деревьев свете. Он хотел что-нибудь произнести, дабы доказать, что не заикается. Он мог бы сказать что-нибудь своим попутчикам, но мысль о провале была слишком оскорбительной, чтобы рисковать. Теперь к нему впервые с тех пор, как он встретился с Лорен, пришло ясное, поистине ослепительное воспоминание – о том, как ребенком он разговаривал сам с собой. Он разговаривал сам с собой у себя в комнате, ходя по кругу, на ступеньках, ведущих к дому тети с дядей, по дороге в школу и из школы, на заднем сиденье лимузина. Когда он говорил сам с собой, он прекрасно понимал, что другим это кажется придурью, но зато в разговорах с самим собой он никогда не заикался, всегда говорил красиво и легко, членораздельно, внушительно – чего никогда не мог добиться в диалоге с кем бы то ни было. Так Мишель понял, что, забыв тем утром в Париже, кто он такой, он забыл и как заикаться, и теперь он сидел на своем месте, страшась вымолвить хоть звук, лишившись дара речи, онемев. Он попытался взять себя в руки. Я не мог до этого дойти, подумал он; я уже стольким рискнул, так что придется рискнуть еще раз. Он заставил себя повернуться к банкиру с дочкой и спросить, который час, но они пропали.

Он встал с сиденья и вышел в проход. Никого не было видно. Багаж отца с дочерью все еще лежал на полке. Мишель прошел по проходу и обратно в поисках кого-нибудь, у кого можно было бы справиться о времени, но никого не увидел. Он был озадачен. До последней остановки поезд был набит битком. Он вернулся на свое место и подождал. В окне все бежали, бежали леса, и, хотя солнце совсем закатилось, небо все еще зернисто синело. Мишель откинулся на спинку сиденья, боясь снова заснуть.

Наконец вернулся Карл, неся хлеб, йогурт и пудинг. Мишель наблюдал за ним, пока тот присаживался. Когда Карл начал что-то говорить, Мишель наклонился вперед и поднял руку. «В чем дело?» – спросил Карл. Мишель раскрыл рот и поглядел на Карла, словно дожидаясь его реплики.

– С тобой все в порядке? – спросил Карл.

– Не знаю, – сказал Мишель и помедлил, прислушиваясь к своему голосу. – У меня нормальный голос?

– Вид у тебя слегка ненормальный, по правде говоря.

– У меня нормальный голос?

– По мне – так нормальный.

Мишель очень медленно откинулся назад. Он все еще прислушивался, хотя в купе стояла тишина.

– К нам подсели еще пассажиры? – спросил Карл, глядя на багаж.

– Отец с дочкой.

– Жаль. Какое-то время мы с тобой были в купе одни, пока ты спал. Куча народу повыходила.

– Где мы сейчас?

– Недалеко от побережья. Последняя остановка была в Виндо. Я разговорился с народом в поезде. Познакомился с несколькими тулузцами.

Мишель кивнул.

– Помнишь? – спросил Карл. – Джазовая столица мира, правильно? По словам Кристин?

– Что, в Тулузе нет джаза?

– Эти долбаные тулузцы вообще никогда не слыхивали о джазе. – Он с отвращением мотнул головой. – На тебе йогурт.

Он достал ложку.

Поезд уползал в ночь по югу Франции, по виноградникам Бордо, затем в Биарриц, где резко поворачивал на восток. Там села еще толпа народу, и к темноте купе заполнилось – банкир с дочкой вернулись, а за ними пришли два молодых французика и две древних француженки. На полдороге вдоль побережья температура резко поднялась. Карл разговаривал с девочкой, которая чертила в блокнотике. У нее были полные розовые губы примерно одного цвета с платьем и бантом и большие, круглые зеленые глаза; по мере того как в купе становилось теплее, ее глаза загорались все лихорадочней, а бант вскоре поник, коснувшись лица. Ее заворожил Карл, который был слишком похож на варвара, чтобы быть французом, но говорил по-французски без тени чужеземного акцента. Пятеро мужчин в купе наблюдали за девочкой. Поезд пер вперед, атмосфера сделалась мрачно жаркой, и отец девочки нервно оглядывал купе, переводя глаза с одного мужчины на другого. Старухи ничего не замечали: одна из них выключила верхний свет, и купе и лица пассажиров окунулись в тени, перемежавшиеся с лунным светом; вторая старуха встала и захлопнула окно. Все оглянулись на закрытое окно, не веря своим глазам. Поезд мчался вперед, ночь растягивалась перед ними; розовый бант сполз девочке на плечо, бретельки платья опустились на предплечья; она перевернулась во сне, скрючившись на своем месте лицом к Карлу, едва касаясь губ кончиками пальцев; ее веки трепетали в тусклом свете из окна. Карл взглянул на девочку и перевел взгляд на Мишеля и остальных мужчин – все они сидели в темноте с широко раскрытыми глазами, в то время как женщины дрыхли. Наконец Карл встал и открыл окно. Как только он вернулся на место, старуха немедленно проснулась, встала и закрыла окно обратно. Девочка склонилась вперед, прижавшись к Карлу; отец потянулся к ней и рывком отдернул дочь, разбудив ее. Она сонно оглядывалась, не понимая, что происходит. Мужчины неловко зашевелились. Мишель открыл окно. Старуха встала и закрыла его. Поезд накалялся.

Наконец Мишель с Карлом выбрались из купе и вышли в коридор. Закрыв дверь, они стояли, опершись об открытые окна поезда, присоединившись к череде мужчин, которые курили сигареты и перешептывались тихими голосами или наблюдали за бегущей мимо местностью. Ветер принес облегчение после жары, но это был горячий ветер, и по мере продвижения на юг ночь не становилась прохладней. Через полчаса Карл сказал: «Кажется, теперь у меня получится уснуть» – и проковылял обратно в купе. Проход пустел, пока Мишель не остался один. Состав в очередной раз остановился у очередной станции; никто не сошел с поезда, и в него не ворвался вихрь новых пассажиров. Он прислонился лбом к стеклу и подумал о ней – она уже, наверно, в Венеции, с мужем. Представлять себе это было невыносимо. Он закрыл глаза. Сейчас, в этой жаркой, бесконечной ночи, на этой неопределенной, вечной земле он чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо, за исключением той единственной ночи, когда нашел ее на полу у нее в квартире и решил, что она умирает. Стоя у окна поезда с закрытыми глазами, он начал говорить сам с собой, произнося про себя ее имя снова и снова, дабы убедиться, что оно звучит правильно каждый раз, когда он его проговаривает, что оно никогда не подведет его, что этот звук никогда не воспротивится его желанию его выговорить.

Поезд дернулся вперед, и Мишель поднял глаза как раз вовремя, чтобы успеть прочесть надпись над перроном, прежде чем она исчезла из виду. Надпись была старой, облупившиеся зеленые буквы гласили: ВИНДО.

Мы давным-давно проехали Виндо, подумал Мишель. И тут он повернулся и увидел их в конце коридора.

Они стояли за стеклянной дверью в тамбур, наблюдая за ним спокойно, без удивления. Он поднял голову и уставился на них, даже потряс головой, чтобы убедиться, что в этот раз не спит, – на что они засмеялись. Они выглядели точно так же, как и всегда, белокурые, светленькие, совсем юные и, конечно же, совершенно одинаковые. На них были приличные синие костюмчики с приличными синими галстучками, как у французских деток; один из них потянул за галстук, чтобы ослабить воротничок, словно и ему было слишком жарко. Второй помахал рукой.

Мишель двинулся к ним. Они засмеялись и побежали от него, исчезнув за дверью.

Мишель дошел до конца вагона и в переходе к следующему вагону нарвался на кондуктора. Он взглянул кондуктору через плечо в пустынный, темный коридор, точно такой же, как тот, из которого он вышел. Кондуктор неодобрительно посмотрел на него. «Мсье?» – сказал он и добавил что-то еще, но Мишель вперился в конец того вагона в поисках малейшего движения, включившегося и выключившегося света, захлопывающейся двери. Кондуктор повторил, и Мишель наконец отвлекся от своей цели, смятенно посмотрел на него и только тут понял, что его просят показать билет. Кондуктор изучил билет и вернул его, резко кивнув, отмечая, что пассажир не находится в своем купе. Мишель еще раз глянул в коридор и вернулся к себе в купе. Когда он зашел, он увидел, что там пусто.

Все пропали – банкир, его дочка, старухи, юнцы. Карла тоже не было. Может, я ошибся, подумал Мишель. Может, последняя остановка была в Тулузе, а не в Виндо. Он расстроился, что Карл не попрощался.

Он стоял, дрожа в такт поезду, а дверь купе и закрытые ставни на окне дрожали вместе с ним, и Мишель не мог кое-чего не заметить. Из-под шторки в купе лился обжигающий солнечный свет.

Мишель шагнул к окну и поднял шторку.

За окном солнце освещало пробегавшее мимо поле, а за ним – море; свет был приглушенным, матовым. Трава в поле была высокая, зеленая, и с одной стороны Мишель разглядел деревушку, окруженную, похоже, высокими крепостными стенами. Рябь на воде и гнущаяся трава подсказали ему, что дует легкий ветерок; недалеко на якоре стояла баржа.

Поезд замедлил ход и начал притормаживать. Рельсы постепенно поворачивали, выявляя кривизну почвы. И когда состав мерно огибал последнюю часть поворота, Мишель увидел в траве мужчину и женщину, занимавшихся любовью. Женщина показалась ему странно знакомой, и лишь спустя секунду он узнал ее. Ей было лет двадцать пять или под тридцать, она была еще молода, а мужчина сверху был куда старше, ему было около пятидесяти, и он не снял свою полосатую сине-белую тельняшку, даже занимаясь с ней любовью. Отчего-то Мишель не мог решить, узнает ли он и его. Отчего-то две громогласные, неотвратимые мысли пришли в голову Мишелю, когда он это увидел. Первая – что он наблюдает зачатие близнецов. Вторая – что свое собственное. Он не мог – особенно в состоянии такого изумления и шока – привести к согласию эти две мысли: он знал, что логика должна остановиться на одной из них. Ведь это, в конце концов, не было каким-то однажды захороненным и вновь обретенным воспоминанием, над которым можно было бы размышлять, поскольку в любом случае он не мог быть этому свидетелем. Он понял, что это нечто иное, и рывком задернул шторку.

Как это ни абсурдно, Мишелю приходило в голову только одно: я не в том купе. Он проковылял обратно в коридор и зашел в следующее купе. И снова увидел лишь пустые сиденья и пустые полки над ними. Снова из-под дрожащей шторки лился дневной свет. Он стоял, и это сияние брызгало в него снаружи; и тогда он одним рывком шагнул к окну и отдернул шторку. На стекле был отпечаток маленькой ладони. За контуром ладони был берег. Море. Дом на скале над бухтой, и его мать, которая стояла у конца тропинки, ведущей к берегу. В песке была яма. В яме лежали трупики близнецов; на них не было ни крови, ни следов насилия, но глаза и рты были широко открыты, а личики – сини и безжизненны. Они лежали, нелепо распластавшись, у края ямы, и Мишель увидел, как с дальнего края берега выкатывается большой, почти абсолютно круглый черный камень. Он мерно двигался вдоль воды, пока не докатился до ямы, где встал на место, накрыв тела.

Мишель отбежал от окна. Поезд снова остановился; лишь когда он тронулся вновь, Мишель понял, что не чувствует под собой движения. С пола поднимался пар, поезд отошел от станции, и теперь, когда ночной поток полей катился мимо, Мишель высунулся в темноту из окна в коридоре и не увидел ни одного лица, выглядывавшего из вагонов, ни перед собой, ни после. Окна складывались в клетчатый ручеек из золотых квадратиков, и больше не было видно ни души. Далеко впереди, серебристо пыхнув, исчез паровоз. Мишель рванулся по тускло освещенным коридорам в поиске хоть кого-нибудь. Все купе были пусты. С противоположной стены каждого из них палил все тот же ослепительный свет из-под шторки. Мишель побежал в следующий вагон и в следующий после него, в попытке найти хоть одно окно, в котором не бился бы плененный свет. Вместо этого он понял, что это он пленник – пленник поезда, где с одной стороны стояла глубокая ночь, а с другой – солнечный день, в котором бессознательные, не задержавшиеся в памяти сцены его прошлого врывались в окно каждого купе. В последнем вагоне он столкнулся с кондуктором; он почти ожидал, что тот растает, когда притронулся к нему. Кондуктор уставился на него, не двинувшись с места. «Мсье, – сказал Мишель, с трудом переводя дыхание и не веря, что получит ответ, – где мы?» Мы во Франции, мсье, сказал кондуктор. Все еще тяжело дыша, Мишель выговорил: «Сколько раз, мсье, мы еще будем проезжать Виндо?» Кондуктор попытался подвести его к окну. Вам нужен воздух, мсье, сказал он. Но Мишель не слушал его. Мишель прислушивался к другому звуку, исходившему не из купе, не из конца коридора, не из соседнего вагона. Звук раздавался за пределами поезда, из-за закрытых окон. Яростный стук в стекло и их писклявые, смятенные голоса, умоляющие его вернуться и раздернуть шторы. Мишель оглянулся; когда же он повернулся обратно, кондуктор исчез, и не было ни признака, что он был там, ни признака, что отошел. Поезд не тревожило ничье движение, ни одна душа не выдавала своего присутствия. И Мишель побежал дальше, пробираясь по узкому проходу, из купе в купе, из вагона в вагон.

Как-то утром она проснулась, и на глазах ее лежала тень. Когда она увидела его, он сидел, как обычно, опершись руками о колени, уставившись перед собой. Она моргнула и увидела все под наклоном. Это свидетельствовало о глубине ее сна – у нее ушло несколько секунд на то, чтобы оглянуться и понять, что море покинуло их и виднелось теперь на расстоянии двухсот – трехсот метров. Баржа села на мель в мокрый песок. С другой стороны были холмы в утренних лучах. Это не было похоже на Тунис. Лорен прикоснулась ладонями к лицу Бато Билли, позвала его по имени и увидела, что его раскрытые глаза и рот не ответят. Она отпрянула, когда он повалился с ящика. Ах, Билли, только и сказала она.

Было так жарко, что времени у нее было немного. Ей нечем было копать – только пальцами. Песок был достаточно сырым, и за час она вырыла глубокую яму. У нее пересохло в горле и сосало под ложечкой. Когда она стащила его с баржи, песок насыпался в его седые волосы, на все его старческое лицо; она закрыла ему глаза, но не смогла сомкнуть губ – было слишком поздно, и песок насыпался ему в рот. Она попыталась немножко отчистить его, но ей не во что было его завернуть и не было времени – ни для него, ни, возможно, для нее самой. И тогда она скатила его в яму и затем завалила песком, вырытым оттуда же; она понадеялась, что когда-нибудь Средиземное море вернется и его прикроет.

Было ровно три недели с тех пор, как они отплыли из Парижа. Она пошла к морю. Сняла платье и прижимала его к себе, пока волны, прихлынув, охлаждали ее. Про себя она попрощалась со своим ребенком. Она вернулась от воды голой и долго шла так дальше, прежде чем натянуть платье через голову. Над головой ревели самолеты; она поняла, как долго не видела самолетов. Они направлялись к ней. Они миновали берег Сицилии и поворачивали к югу, где горизонт всегда был окутан дымом.