Дни мира

Гризельда негромко сказала:

— Ты все же будешь рядом со мной… Наклонившись, она взяла его на руки. Рам запрыгнул ей на плечо. Гризельда выпрямилась, подумав с удивлением, что Ардан стал невероятно легким, словно лишился всей своей материальной субстанции. Она вышла с двумя животными — одним на руках, другим на плече, — чтобы принять участие в торжественной встрече воды.

Слуги закрыли западные ворота, выходившие к озеру, и открыли восточные ворота, постоянно остававшиеся закрытыми, за исключением сегодняшнего дня. Прогремел гигантский бронзовый гонг, заставивший взлететь тучи птиц с крыши дворца. Из дворца вышла стража махараджи, наряженная в шотландскую униформу — мохнатые шапки, красные куртки и чулки, килт в зеленых квадратах, белые гетры. За ними появился первый слон в окружении музыкантов с бубнами, с обнаженными торсами и в бледно-голубых индийских юбочках. Первым был самый большой слон махараджи, невероятно старый и умный, как гуру. Его голову от макушки до конца хобота закрывала вышитая золотом парчовая маска с цветами лотоса, изображенными с помощью мелких жемчужин; на уши опускались кружева, вышитые серебром. Овальные отверстия в маске оставляли открытыми глаза, обведенные черной краской. Над правым ухом находилось изображение солнца, а над левым — сердце Иисуса и крест. Между глазами плясал серебряный Вишну, создававший своими движениями три направления в пространстве.

Большой слон размеренно шагал, своими плавными покачиваниями отражая движение нашего мира. В тот момент, когда его огромные бивни показались из ворот, на дворец обрушились первые раскаты грома и тысячи серебряных колокольчиков зазвенели, откликнувшись на гром. Дувший с озера ветер внезапно затих, но в это же время подул ветер из леса, принесший ароматы бесконечного зеленого пространства.

Толпа, издававшая радостные крики, бросала букеты цветов и пригоршни риса под ноги слону, величаво шагавшему в пурпурной попоне. На спине у него находился первый в этих краях автомобиль. Это был даймлер мощностью в 24 лошадиных силы, собранный в Америке Шауном, с деревянными колесами, резиновыми шинами и с наружной цепной передачей. Его полностью, включая шины, покрывала золотая ткань. За рулем сидел Шаун в кожаной куртке, каскетке и больших очках. Позади Шауна сидел махараджа на резном троне из слоновой кости, инкрустированном семью тысячами триста тринадцатью бриллиантами, похожими на дождевые капли. Его белые одежды и белый тюрбан были усеяны жемчужинами, и седая борода казалась белее его одежд. Он дважды нажал на грушу, и большая труба испустила два звонких крика.

Толпа заревела от восторга. Загремели бубны, десятки разновидностей духовых инструментов взвыли одновременно, создавая жуткую какофонию. Появился второй слон в красной с желтым попоне. На нем сын махараджи, черноволосый юноша в фиолетовых с красным одеждах, сидел за рулем синего одноцилиндрового автомобиля фирмы «Де Дион-Бутон» мощностью 6 лошадиных сил. За ним шел третий слон, укрытый зеленой с желтым попоной с голубым олдсмобилем на спине. В нем сидели Гризельда и Молли с Арданом на коленях; вокруг них прыгал верещавший Рам, то и дело дергавший Ардана за хвост, чтобы заставить его пошевелиться.

Затем появились и другие слоны с другими автомобилями на спине и с седоками, представленными местной знатью.

Каждый год у махараджи появлялись один или два новых автомобиля, за которыми он отправлял Шауна в Европу или Америку. Из-за отсутствия автомобильных дорог вся эта техника могла передвигаться только на спине у слонов.

Вместе со слонами в процессии участвовали сооружения из цветов и зеленых ветвей, увешанные фруктами и усыпанные рисом, статуи богов, сундуки с сокровищами махараджи, группы танцоров, танцовщиц и обнаженных детей, священные коровы, обезьяны… Завершал процессию слон с тигром на спине. Это был очень старый тигр с позолоченными клыками. Он сидел в клетке из брусьев сандалового дерева, покрытых искусной резьбой.

Эти сокровища и произведения искусства были выставлены на дождь, чтобы выразить ему благодарность за возвращение, и в надежде, что он подарит им свое расположение и обеспечит животным и людям плодовитость.

Торжественный кортеж, сопровождаемый кричащей, поющей и танцующей толпой, проследовал через три деревни, после чего вернулся к дворцу. На всем пути его сопровождали тучи. Теперь они затянули половину неба, тогда как вторая половина оставалась чистой. Тучи непрерывно пронизывали красные, розовые и белые вспышки молний. Гром гремел сильнее, чем сто тысяч барабанов и пушечных залпов; в краткие моменты затишья можно было услышать шум ливня, падавшего на лес.

Ардан на руках у Гризельды дышал с трудом. Она тихо беседовала с ним, и он слышал ее, несмотря на гром небесных фанфар. Гризельда говорила:

— Не горюй, Ардан, мы расстаемся ненадолго… Ты попадешь в рай, а для тех, кто находится там, время не имеет значения… Там есть остров… Это СентАльбан, с белым домом и цветущими круглый год рододендронами… Там ты подождешь меня. Может быть, ты встретишь там Эми и своего приятеля, белохвостого лиса Уагу. Когда я присоединюсь к вам, мы снова станем резвиться под небом Ирландии, таким ясным и нежным… И Шаун приедет за нами на своей машине, и мы увидим, как мелькнет белый хвост Уагу в зарослях азалий… Ах, Ардан, не нужно горевать, не нужно… Муссон добрался до дворца одновременно с процессией. Пучок молний обрушился на крышу. По путям из сплетений серебра небесное пламя достигло земли и укоренилось в ней. И вода рухнула на землю, словно сверху обрушилось море. Золотой колокол без языка, образованный спиралями змей времени с сидящим на нем Вишну, зазвенел, и все колонны, все своды дворца ответили ему. Десница бури нанесла удар по олдсмобилю, превратившемуся в шлюпку, подгоняемую волнами. Чудовищные удары грома и огромные массы воды обрушились на землю. Мокрая до последней нитки Гризельда прижимала к сердцу пустоту. Ардан, не сделавший выбора между двумя половинками неба — синей и черной, — устремился к острову под изумрудным небом Ирландии.

***

Гризельда провела в Берлине три дня в отеле, где у нее был забронирован номер. Днем она гуляла по городу вместе с сыном, а в первую же ночь ее посетили двое мужчин, остановившихся в этой же гостинице. Следующей ночью с ней встретились двое других мужчин. Когда она села в поезд, идущий в Москву, у нее с собой уже не было денег, оставленных Шауном. Через несколько дней из порта Гамбурга вышел пароход с грузом оружия для тайной ирландской армии.

Элен отнесла перстень с изумрудом, подаренный Гризельдой, в сейф «Бритиш Банка», потом, охваченная тревогой, забрала его. Она чуть ли не ежедневно перепрятывала его, сообщая Томасу в записке на клочке бумаги, куда она спрятала его, — на случай своей неожиданной смерти. Ее характер резко изменился. Короткие минуты хорошего настроения сменялись часами тревоги. У нее появилась надежда приобрести остров, пусть и очень нескоро. Если бы только Томас начал зарабатывать деньги, чтобы быстрее набралась требуемая сумма… Тогда она позовет Китти в белый дом, а может быть, и Джейн с ее детьми… Почему бы ей не оставить своего жуткого Эда Лейна? Не исключено, что когданибудь и Гризельда… Не станет же она проводить годы под чужой фамилией… Не исключено, что Шаун когданибудь оставит ее одну — ведь он гораздо старше ее…

Тревоги Элен были вызваны боязнью потерять камень… И его ведь могли украсть…

Она посетила банк, чтобы узнать у директора, не сможет ли он взять Томаса на работу. Перечислила его достоинства: знание английского и французского языков, его общий культурный уровень, достойный студентатретьекурсника Оксфорда. В этом нельзя было не увидеть и ее влияние… Мистер Виндон не нуждался в уговорах и просьбах. Он был бесконечно рад. Теперь ему будет гораздо проще следить за наивным юношей, чем за полной подозрений женщиной. И он сказал Элен, что может принять Томаса на работу немедленно.

Элен, охваченная радостью, вернулась домой. Она уже видела Томаса начальником отдела, потом руководителем отделения «Бритиш Банка» в Ирландии, желательно в Донеголе. Им не придется ждать, когда он станет директором, чтобы вернуть остров…

Томас начал работать 3 июня, так как 1 июня пришлось на субботу. «Бритиш Банк» в своем расписании применял «английскую неделю».

***

Саид, живший в Ботаническом саду слон, умер. В приступе бешенства он убил своего сторожа, старшего капрала Нефа. Потом он пытался повсюду найти его, отказываясь от пиши. В итоге умер от тоски.

Звуковой кинематограф, находившийся на бульваре Страсбург, объявил о своей новой семейной программе по утрам в четверг и в воскресенье.

Решительные возражения вызвал правительственный проект Жоржа Клемансо ввести налог на прибыль.

В Соединенных Штатах на выставке в шахте погибло сто человек.

В России граф Алексей Игнатьев был убит анархистом. Убийца покончил с собой. Еще один революционер, аристократ по происхождению, убил генерала Павлова. Суд приговорил его к повешению.

В Гренобле, в доме бакалейщика, появился призрак, сильно шумевший по ночам. Он тряс двери, стучал по перегородкам, швырял на пол кастрюли. Допрошенный комиссаром полиции, призрак ответил с помощью азбуки Морзе, что он был артиллеристом.

После ряда происшествий на китайских железных дорогах участники пробега Пекин—Париж наконец прибыли со своими автомобилями в Пекин. Пока они не смогли выяснить, удастся ли им реализовать свой проект. Высший советник империи Вэй Ву Пу отказался выдать им паспорта, позволяющие проехать через Маньчжурию. Он считал, что Маньчжурия населена варварами и бандитами, способными убить кого угодно. В связи с этим посол Франции в Китае прислал телеграмму в МИД Франции. Он считал, что решение Вэй Ву Пу является для коренных китайцев всего лишь способом показать свое отношение к императрице Тсу Хи, родившейся в Маньчжурии. Посол считал, что проблема будет решена после того, как императрица примет участие в праздновании дня Пахаря, на который она пригласила все противодействующие стороны.

Что касается сведений о бандитах в Маньчжурии, у посла не было точной информации, хотя в целом он придерживался взглядов Вэй Ву Пу. Правда, он считал, что никакие бандиты не смогут помешать отважным автомобилистам. Гораздо существенней были сведения о полном отсутствии дорог как между Пекином и Маньчжурией, так и на территории последней.

***

Шаун и его соперники по пробегу Пекин—Париж, смешавшиеся с приглашенными к императрице, толпились на террасах, возвышавшихся над Полем Вспашки, поблизости от замка первых Пахарей. Поле для вспашки было квадратной формы, как и город возле него. Город, основанный за две тысячи лет до Рождества Христова, на протяжении столетий неоднократно разрушавшийся, сносившийся с лица земли, сжигавшийся, каждый раз восстанавливался, сохраняя все те же квадратные очертания, потому что он находился в центре Срединной империи, находящейся в центре Земли, имеющей квадратную форму.

Наступил первый день второго периода весны, и желтый ветер носившийся над Китаем с начала времен, приносил на западные равнины огромное количество мельчайшей пыли. Она покрывала площадь, на которой происходила церемония, холм и храм сухим туманом, набивалась в глаза, проникала в легкие, накапливалась в карманах; она закрывала солнце, походившее на бледный блин. Шаун жевал эту пыль подобно лошади, грызущей удила, и она постоянно скрипела у него на зубах.

Он гораздо меньше, чем в Европе, опасался, что его опознают, а поэтому отбросил свой поддельный индусский облик и сбрил неприятную ему бороду, рассчитывая, что у нее будет достаточно времени, чтобы отрасти во время пробега. На нем были костюм кремового цвета и мягкая соломенная шляпа. Его лицо, изменившееся под лучами южного солнца Индии, походило на тропическую древесину, а годы опасностей оставили на нем резкие морщины. Его светлые глаза казались окнами в тайну под защитой черных ресниц.

В толпе раздались крики, и одновременно заиграла пронзительная гремящая музыка, сопровождаемая таким же пронзительным пением. Императрица в желтом вышла из храма и двинулась по полю вслед за желтым быком, тянувшим желтый плуг, за рукоятки которого она ухватилась.

Ее сопровождали девять принцев, один из них держал в руках бич, второй нес зерно, а третий сыпал зерно в борозду.

— Как вы думаете, что они решили посеять? — спросил у Шауна находившийся рядом человек. Это оказался атташе британского посольства, представившийся как Эдвард Лайонс. Высокий, толстый, широкоплечий, он говорил, как чистокровный француз, и потел, как немец, выпивший по меньшей мере три литра пива.

— Вы не думаете, что это их кошмарная соя? Шаун ответил неразборчивым ворчаньем. Мужчина не отставал от него ни на шаг. Шаун пытался избавиться от него, переходя от одной группы зрителей к другой, но этот атташе тут же появлялся рядом и начинал говорить. Его белый костюм пожелтел под мышками и на спине. Штанины его брюк казались широкими, словно мешки. Он не походил ни на английского дипломата, ни вообще на англичанина, если не считать рыжих усов и прекрасного произношения, хотя иногда он старался так, что подбородок почти опускался на грудь. Пыль пользовалась этой возможностью, чтобы забраться ему в горло. Он кашлял, вытирал платком пот, смеялся и продолжал говорить.

— Впрочем, я ничего не понимаю в сельском хозяйстве!.. Когда впервые увидел козу, я решил, что это осел!.. Ха-ха-ха! По периметру террас на холме были расставлены скульптуры тигров и разнообразные каменные стелы. Синие и белые павлины, а также редкие королевские павлины с желтым оперением лениво бродили среди приглашенных. В толпе преобладали западные дипломаты и военные с иконостасом орденов и медалей на груди; встречались также мандарины в роскошных одеяниях, часто сидевшие на стуле под зонтиком в руках когонибудь из слуг, якобы защищавшим их от пыли, вельможи, начальники провинций, вожди внешних племен и генералы в сопровождении вооруженной охраны.

Генерал, командовавший французским гарнизоном, беседовал с принцем Боргезе, водителем принадлежавшей ему итальянской машины. Ему пришлось немного посторониться чтобы синий павлин смог пройти между ним и сидевшим на стуле мандарином. Из рукава мандарина высунулась голова собачонки, яростно залаявшей на эту громадную курицу. Павлин остановился, повернулся к собачке и прокричал трубным голосом:

— Хе-хон! Все павлины, находившиеся на восьми террасах холма, остановились и дружно провозгласили:

— Хе-хон! Звуки фанфар их голосов раскатились по окрестностям, заставив завихриться продолжавшую сыпаться с неба пыль. Пожилая императрица с раскрашенным лицом без единой морщины под своей шапочкой-короной, с которой вдоль ушей стекали струйки из больших жемчужин, продолжала продвигаться вперед по борозде, такой же прямой, как и ее стан.

Месяц назад она получила поздравления и подарки в связи с днем рождения. Ей исполнилось семьдесят три года.

— Посмотрите на нее! — сказал Лайонс. — Она добралась уже до середины участка! Если бы могла, она начала бы подгонять быка, который идет слишком медленно для нее!.. Она способна шагать гораздо быстрее, ведь у нее такие большие ноги! Она родом из Маньчжурии!.. Вы знаете, что изуродованные маленькие ножки китаянок с большим пальцем, подвернутым под ступню, считаются эротическим символом для их мужей? Не знаете? Ах, эта ужасная пыль… Скажите, сколько воды вы возьмете с собой, если собираетесь пересечь пустыню?

Шаун чувствовал, как в нем растут одновременно гнев и тревога. Сначала он подумал, что толстяк всего лишь глупый болтун, но потом решил, что Лайонс старается разговорить его. Ему нужно было соблюдать осторожность. Он слишком мало времени провел в Соединенных Штатах, чтобы сойти за коренного американца, хотя бы и давно живущего в Индии. Стоит ему произнести несколько фраз, и любой человек сразу поймет, что имеет дело с ирландцем.

— А вы знаете, почему бык и плуг желтые? И почему императрица и ее окружение одеты в желтое? Потому что это цвет солнца!.. Мне кажется, вы сомневаетесь? Ха-ха-ха! Пожилая дама ведет свою борозду с востока на запад, в соответствии с движением солнца! Она играет роль солнца, когда оно оплодотворяет Землю, она напоминает Земле о ее обязанностях! Она является оплодотворительницей! Ха-ха-ха! Старый дракон-самка! Она была наложницей императора в семнадцать лет, оказалась у власти в тридцать пять, стала отравительницей в сорок шесть, императрицей в сорок семь, оказалась в тюрьме в шестьдесят четыре… Проведя в тюрьме всего три месяца, она ухитрилась вернуться на трон… Это умное, безжалостное существо… Империя держится только ее усилиями… Когда она умрет, все рухнет на ее труп… А этот французский автомобиль на трех колесах, как он называется? Кажется, «Мототри»? Нет? Разве это не безумие? Нет? Или это гениальная придумка… Она пройдет там, где вы не сможете проехать, но разве она сможет забрать с собой нужное количество бензина, воды, продовольствия? Куда все это поместится? Что вы об этом думаете? Это похоже на самоубийство! Шаун был уверен, что мужчина пытается получить сведения о нем. Он что-то подозревает? Какое подтверждение требуется ему?

— Вы победите! — уверенно заявил Лайонс. — У вас лучшая машина!.. Я обязательно буду в Париже, когда вы окажетесь в двух шагах от финишной ленточки… Буду крайне рад приветствовать вас… Я могу узнать, в каком отеле вы собираетесь остановиться? Шауну очень хотелось ответить ему по-ирландски — хорошим ударом кулака по физиономии, ударом, способным отправить его кувыркаться среди павлинов и мандаринов. Но он не мог доставить себе подобное удовольствие. Ему пришлось сказать: «Не знаю!», причем таким резким тоном, что в этой фразе пропал любой акцент и малейшая вежливость. Лайонс помолчал несколько секунд, глядя на Шауна с легкой улыбкой, затем сказал:

— Вы мне очень симпатичны… Покачав головой, он повернулся к Шауну спиной и удалился. На следующее утро, на заре, небольшая группа татарских всадников в красных халатах и черных шапках, предводитель которых присутствовал на церемонии вспашки, покинула Пекин через северные ворота. Все ворота города открывались на север, юг, восток и запад, потому что четыре стороны света являются главными направлениями, по которым можно попасть из Срединной империи в другие земные государства.

Татары ехали на небольших быстрых лошадях с длинными хвостами. Члены племени кочевников, они не только занимались разведением лошадей, но были также воинами и разбойниками. У их предводителя на шапке можно было разглядеть золотые буквы. Ночью у него в квартале, где обосновались дипломатические миссии, состоялась встреча с Эдвардом Лайонсом, передавшим ему сделанную накануне фотографию «Золотого призрака ». Вместе с фотографией предводитель татар получил два кошелька; в одном из них находились золотые китайские монеты, а в другом — небольшие кусочки серебра, отрезанные ножом от большой серебряной пластинки, используемые, после взвешивания при купле-продаже, как деньги у монголов. Китайские монеты были круглыми, с квадратным отверстием в центре. Они символизировали квадратную Землю, окруженную небом, которое, как известно, имеет круглую форму.

***

Как и предполагал посол Франции, Вэй Ву Пу в конце концов передал участникам пробега паспорта с написанными кисточкой китайскими иероглифами на бумаге из бамбука. Конечно, маньчжуры и монголы не умеют читать по-китайски, но можно было надеяться, что императорская печать внушит им уважение.

Старт пробега состоялся 10 июня. Теплый ясный день оказался праздничным для жителей столицы. Кортеж, возглавляемый оркестром, выехал из квартала дипломатических представительств и покинул город через северные ворота. За музыкантами, игравшими бравурную мелодию, ехал генерал, командующий французским гарнизоном, за ним следовали четыре колониальных стрелка, возглавляемые гигантом-сержантом, над которым развевалось трехцветное знамя. За ними тянулись автомобили в дыму и грохоте двигателей. Машины расположились в порядке, соответствовавшем очередности их занесения в перечень участников соревнования, что позволило поставить французов первыми. Поэтому в начале колонны оказались два «Де Дион-Бутона», за ними двигались «Мототри», голландский «Спайкер» и «Итала» принца Боргезе. «Золотой призрак», записавшийся последним, замыкал колонну. Таким образом, Шауну и Фергану доставался выхлопной газ, выбрасываемый всеми прочими автомобилями колонны. Но для них запах бензина и сгоревшего моторного масла был мужественным запахом действия и приключения. В багажнике «Золотого призрака» помещались три бочки с 200 литрами воды в одной из них и 400 литрами бензина в остальных, палатка, одеяла, продовольствие, покрышки, запасные части, веревки, цепи, инструменты, домкрат, доски для подкладывания под колеса при опасности увязнуть в песке или грязи и множество других предметов, которые Шаун посчитал необходимыми, в том числе два американских автоматических ружья, два револьвера с патронами и несколько шашек взрывчатки. С этим грузом Шаун должен был подняться на 1000 метров, чтобы преодолеть горный хребет с Великой Китайской стеной. Это была единственная машина с правым расположением руля.

Главный мандарин Пекина крайне предусмотрительно обеспечил поливкой улицы, по которым должны были проехать автомобили. Без этого по городу прокатилось бы огромное желтое облако пыли, так как проезжая часть на улицах Пекина была завалена пылью, падавшей с неба добрую сотню тысяч лет.

Конь генерала, нервный жеребец белой масти, напуганный шумом моторов, танцевал, едва подчиняясь уздечке. Всадник с трудом удерживался в седле, не позволяя коню сорваться в галоп, с ним или без него.

— Ты видел лошадь? — крикнул Шаун Фергану. — Это ирландец из Галвея! Бедняга! Что он делает в Китае? — А мы? — крикнул в ответ Ферган. Они рассмеялись. Толпы китайцев заполнили улицы; они обменивались впечатлениями, смеялись, кричали, качали головами, что заставляло болтаться у них на спине длинным лошадиным хвостам. Их очень забавляла борьба генерала со своим конем, тогда как автомобили никого не удивляли. Они воспринимали машины как драконов, а грохот моторов — как непрерывные взрывы петард, всегда применяющихся на всех праздниках и на похоронах.

Министр провинций отправил курьеров всем мандаринам городов и деревень, через которые должны были проезжать участники пробега, с предупреждением, что они увидят появление повозок без лошадей с сильным грохотом и дымом в сопровождении сильного отвратительного запаха. Никто не должен был пугаться этих повозок, так как они никому не причиняли вреда.

После нескольких узких улочек процессия подошла к еще более узкой улочке, проходившей между крашеными фасадами домов с лавками на первых этажах. Шум двигателей заметно усилился благодаря отражению от стен домов. Объявления торговцев на полосах шелка скрылись в поднявшихся над улицей облаках пыли и синего дыма.

Со стен посыпались куски побелки и краски. Конь генерала встал на дыбы и прыжком взвился в воздух. Китайцы хохотали как сумасшедшие и затыкали уши. Оркестр играл «Проезжая по Лотарингии».

Генерал воспользовался моментом, когда его конь опустился всеми четырьмя копытами на землю, и постарался спрыгнуть с него. Конь помчался галопом, брыкаясь через каждые десять метров. Генерал запрыгнул в передовой «Де Дион-Бутон», но в нем не нашлось свободного сиденья, и он стал первым в мировой военной истории генералом, проехавшим в торжественной обстановке, стоя в автомобиле.

Колонна выбралась из Пекина в девять утра через ворота Тен-ЧенМен. Отряд колониальной кавалерии с всадниками в белых шлемах ожидал здесь участников пробега, чтобы сопровождать их до Великой стены. Возле них в закрытом фиакре европейского типа сидел толстяк. Это был британский атташе Эдвард Лайонс. Он дружелюбно приветствовал всех участников пробега, уделив особенно пристальное внимание Шауну. Толстяк уже обливался потом, хотя утро не было жарким. Дул восточный ветер, подгонявший тяжелые серые тучи, собиравшиеся пролиться дождем над ближайшими горами.

Появление британского дипломата испортило Шауну настроение. Если выяснится, что английская полиция обнаружила его, ему придется покинуть Марабанипур и, по-видимому, вернуться в Америку. Или же отправиться в Ирландию, чтобы вступить в ряды тайных борцов против англичан, поскольку ему давно хотелось поступить таким образом. Этот вариант показался ему предпочтительным, и его настроение улучшилось. Он сейчас хотел бы надавить на педаль газа и помчаться на большой скорости, чтобы успокоить нервы, но такой возможности у него не имелось. Дорога была усеяна камнями, постоянно встречались рытвины и ямы. Водителю то и дело приходилось объезжать препятствия, тормозить, снова набирать скорость, карабкаться на бугор, огибать похожую на айсберг каменную глыбу, торчащую посреди дороги. В итоге скорость автомобиля вряд ли намного превышала скорость пешехода.

Вскоре повстречалось и первое серьезное препятствие в виде моста через ручей, раздувшийся после дождя. Замечательный мостик, построенный около двух тысяч лет назад, настоящее произведение искусства из мрамора, со статуями людей и животных, похожих на львов. Даже проезжая часть моста была выложена мраморными плитами. Но с каждой стороны мост возвышался на метр над подходящей к нему дорогой. Большая толпа кули ожидала подъезжающие машины. Они рассчитывали за хорошую плату выручить погонщиков повозок без лошади, сначала подняв машины на мост, а затем спустив их с моста на другой стороне с помощью веревок, цепей, талей и досок. На всю операцию требовалось каких-то три-четыре часа.

Подобная странная методика строительства мостов была связана с мудростью одного из первых китайских императоров, управлявшего страной вскоре после изобретения колеса. Как только появилось колесо, как началось строительство колесных повозок, на которых предприимчивые горожане отправлялись в деревню, где скупали дешевое зерно, потом продававшееся в городе по высокой цене. Мудрый император приказал снести обычные мосты и заменить их мостами, недоступными для повозки на колесах. Одновременно он приказал построить на городских перекрестках и улицах в местах, где их невозможно было объехать, мраморные лестницы, уставленные скульптурами драконов и великих людей. В результате китайцы были вынуждены отказаться от транспортировки грузов на повозках и возобновили перетаскивание грузов на спине. А так как на спине много не перенесешь, сама собой прекратилась скупка зерна в сельской местности и спекулятивная его продажа в городах.

Первый этап закончился в городе Нан-ку. Водители и механики переночевали в корчме, в обшей комнате. Постели и изголовья были сложены из кирпичей, о подушках, матрасах или тюфяках здесь никто не слышал, но зато насекомые присутствовали в изобилии. Шаун и Ферган предпочли дремать, сидя в «Золотом призраке», поставленном во дворе рядом с остальными машинами. Выспаться им не удалось и здесь, так как двор был заполнен верблюдами и их погонщиками. Если погонщики спали мертвецким сном, не обращая ни на что внимания, то Шауну и Фергану всю ночь мешали верблюды, то и дело испускавшие апокалиптические вопли, а в промежутках между криками дышавшие ненамного тише.

После Нан-ку использование двигателей оказалось невозможным из-за гористой местности. Дорога походила на русло горного потока, заполненное щебнем, валунами и грязью. Кули обвязали машины веревками и тянули их с песнями, смехом и криками до следующего города. Ночь в Чао-тао оказалась такой же жуткой, как и предыдущая; утром офицер, командовавший кавалерийским отрядом, распрощался с участниками пробега и вернулся в Пекин. Перед автомобилистами распахнулись ворота Па-та-ли, через которые вот уже двадцать три столетия желающие могли выйти на другую сторону Великой стены. Шел бесконечный дождь. Кули протащили автомобили через ворота по колено в грязи.

Сама гонка, если считать таковой соперничество между автомобилями, еще не началась. Шаун спокойно держался в хвосте колонны, стараясь передвигаться в полном одиночестве. Его добровольная изоляция облегчалась тем, что только принц Боргезе знал английский язык, но он, как и Шаун, не спешил вырываться вперед. Боргезе с уважением и тревогой относился к «Золотому призраку», поскольку видел, что только он может оказаться серьезным конкурентом его «Итале». Он не мог догадаться, что Шаун, несмотря на свой боевой характер, не собирался привлечь к себе внимание, первым закончив пробег в Париже.

После спуска с холмов, на котором машины приходилось не тянуть, а спускать на веревках, кули тоже оставили караван и вернулись в Пекин. Впереди простиралась плоская равнина, на которой машины могли начать соревнование в резвости. Теперь, чтобы добраться до Европы, достаточно было пересечь всего лишь пустыню Гоби, Сибирь и Урал.

***

Томас сидел за выделенным ему небольшим столом, застеленным темно-зеленым молескином. Началась вторая неделя его работы в банке. Он только что осознал весь ужас рабочего понедельника.

Накануне Леон предупредил его:

— Понедельник — проклятый день. Это день Луны, тогда как воскресенье — праздник, потому что это день Солнца. — Но сейчас идет дождь! — Ну и что? Конечно, можно думать, что по воскресеньям дождь не должен идти. И это правильно; но раз дождь все же идет, то это доказывает, что что-то нарушилось в нашей Вселенной после того, как Бог выгнал нас из Рая. Разумеется, это случилось в понедельник… Именно в этот день Господь сказал человеку: «Ты будешь в поте лица добывать хлеб свой», и именно с этого дня во всем мире мужчины потеют по понедельникам, где бы они ни находились, в школе или на кладбище… — Ты веришь этому? Рай, дерево со змеем? — Разумеется, я верю… И ты тоже должен верить в эту историю… Как и во все древние истории, даже если не понимаешь, что они означают. В начале каждой из них было нечто реальное, но со временем оно забылось. Представь, что ты вышел из кухни; до тебя доносится только запах отбивной; ты не видишь ее, ты не можешь дотронуться до нее, но отбивная существует, и ее запах пробуждает в тебе чувство голода. И ты можешь попытаться вернуться на кухню. В большинстве случаев человек умирает, прежде чем вернется на кухню и попробует отбивную, но ты все равно можешь попытаться найти ее… А по дороге не исключено, что ты наткнешься на листик салата или на ягоду малины. Они не избавят тебя от голода, скорее наоборот, но тебе будет приятно… Например, воскресный дождь меня часто заставлял задуматься. Ведь это день Бога, день Солнца. По логике вещей Бог должен дать нам в этот день Солнце. Ладно, он позволяет идти дождю, когда дети находятся в школе, а их родители на работе, но почему дождь идет в воскресенье? Ты не знаешь, почему? — Просто так! Он идет, вот и все! — Нет, не просто так! Ничего не бывает просто так… Все, что существует, существует для чего-то. Так и воскресный дождь… Он продолжает… Смелые рабочие с их забастовками и демонстрациями в конце концов добьются воскресного отдыха, но не воскресного Солнца, — как бы не так! — Они никогда и не станут требовать его! — Кто знает?.. Они сидели в гостиной на первом этаже. Леон в фиолетовом кресле вязал наколенники из желтой шерсти для Камиллы, жирафы, страдавшей от артрита. Хозяин назвал ее женским именем потому, что это животное хотя и было самцом, но все равно оставалось жирафой, то есть как бы существом женского пола.

Томас устроился с баночкой гуаши на ящике с удавом, который он предусмотрительно закрыл. Он спустился вниз, пока мать зашивала простыню с тщательностью паука-ткача. Сделанные матерью заплатки, четкие и даже красивые, похожие на вышивку, постепенно покрывали небольшой запас белья, захваченного из Англии, но чинить его было бесполезно, когда оно становилось прозрачным от многолетнего использования.

Держа на коленях большой альбом, Томас рисовал бороду Леона, залившую фиолетовое кресло, попугаиху Флору, затаившуюся в клетке, в лесу из толстых прутьев, коня Тридцать первого, дремлющего, словно сонное озеро.

— Однажды, — сказал Леон, — я все понял. Наверное, я был идиотом, если не смог понять этого раньше… Когда в воскресенье идет дождь, то это делается для того, чтобы люди поняли: не только Солнце считается праздником, но и дождь!.. А также ветер, буря, холод, жара… Короче, все! Это праздник мира, праздник жизни!.. Если ты понимаешь это, ты будешь радоваться, а не хныкать, ты всегда будешь счастлив! Когда это дошло до меня, я понял, что все дни для тебя могут стать воскресными, если ты будешь любить их, даже самые несчастливые. — Сходи завтра в банк вместо меня, — сказал Томас. — И ты сразу поймешь, как сильно ты любишь понедельник, вторник и все остальные дни недели! Из ящика под ним послышался шум. Извивы тела удава пришли в движение, сопровождавшееся шелковым шорохом чешуек, а его голова скребла крышку ящика. Он вскочил, указав пальцем на свое сиденье.

— Там внутри что-то шевелится! — Он проголодался. Последний раз перекусил в День всех святых… Я выпущу его на конюшне. Туда забегают крысы, питающиеся оставшимся у лошадей овсом. Когда он проглотит нескольких крыс, напугает остальных, и те убегут. Леон положил на кресло вязанье, снял с ящика крышку и наклонился над ним.

— Вылезай, Сифон, вылезай, мой красавчик… Он выпрямился, держа в руках несколько витков тела змеи. Распределив их по плечам и груди, он снова наклонился, чтобы извлечь остальное, обмотав на этот раз удава вокруг бедер. Потом наклонился в третий раз, и последняя порция удава обвилась вокруг него, а его голова с правого плеча, сделав несколько витков вокруг руки, протянулась к ладони. Напрягая все мышцы, Леон тяжело зашагал к двери.

— Ты останешься в банке, если создан для него… Но ты должен понять, хочешь ли свить свое счастливое гнездо в клетке, как Флора, или на вершине тополя, как Шама… — Да, — сказал Томас, — Шама вьет гнездо наверху, но спит он внизу, где теплее! — Это то, что называют компромиссом. Так поступает художник, когда ему не удается… Он толкнул двустворчатую дверь, и запах мокрой зелени ворвался в гостиную; в нем преобладали ароматы туи и дрока.

— Этот дождь прекрасен! Нарисуй дождь! Томас опустился на колени перед открытой дверью и положил альбом на пол перед собой. Несколькими быстрыми штрихами он нарисовал человека с грузом змеи на плечах, удалявшегося сквозь струи желтого дождя.

Сегодня он весь понедельник был заперт за столиком, плоским, пустым и зеленым, словно ночная темнота в глубине трясины, и даже не представлял погоду снаружи, потому что сидел спиной к окну, лицом к помещению банка, одинаково залитому электрическим светом, какой бы ни была погода.

Он извлек из ящика стола несколько пачек бланков и водрузил их высокой стопкой перед собой. Потом на столе появились два резиновых штампа и пахнущая чернилами плоская коробочка, которую он открыл. Бумаги перед ним были бланками чеков с напечатанным в верхней части листа лондонским адресом банка.

Томас взял самый верхний бланк, положил его на стол, придерживая левой рукой, схватил правой рукой первый штамп, смочил его в чернилах, приложив его к коробочке, а потом опустил на бланк, напечатав на нем таким образом адрес парижского отделения банка. Отложив первый штамп, он схватил второй, снова обмакнул его в чернила и напечатал на бланке справа сверху, затушевав слово «Лондон», слово «Париж» с длинной цепочкой точек, над которыми при заполнении бланка должна была появиться рукописная дата.

Он положил штамп, схватил бланк, положил его справа на стол, взял второй бланк, прижал его к столу левой рукой, схватил первый штамп…

Томас уловил, что у него за спиной остановился господин Паризо, заведующий отделом.

Он смочил первый штамп в чернилах, прижал его к бланку, положил его, схватил другой штамп, поставил его на бланк, положил, схватил бланк…

— Стоп, стоп, стоп! — произнес господин Паризо. Томас задержал движение руки, собиравшейся снять третий бланк со стопки.

— Я уже говорил, чтобы вы не действовали таким образом, господин Анжье… Ваш способ не рационален… Вы теряете много времени… Поставьте сначала первый штамп на все бланки, потом точно так же поставьте на все бланки второй штамп. Таким образом, вам не понадобится каждый раз брать по очереди оба штампа. И не делайте стопку бланков такой высокой… Работайте с небольшой стопкой… И не стоит лизать кончики пальцев, чтобы взять бланк со стопки… Это негигиенично как для наших клиентов, так и для ваших коллег, которым придется работать с этими бланками… Господин Паризо склонился над столом. Невысокий человечек лет пятидесяти, в серых брюках и черном пиджаке, с однотонным серым галстуком — все совершенно безупречно. Его усы и приглаженные волосы с пробором цветом соответствовали галстуку. Он протянул к лежавшему на столе бланку мертвенно-бледную пухлую руку.

— Вот видите, — произнес он. Кончиком пальца он постучал по слову «Париж» с точками после него.

— Вы держали штамп криво, поэтому слово и точки перекосились, получилось очень неаккуратно… Кроме того, парижский адрес должен находиться точно над лондонским адресом на расстоянии в пять миллиметров и идти параллельно ему, а не наискосок!.. Будьте внимательны, господин Анжье, небрежно оформленные бланки могут вызвать у клиентов недоверие к нашей фирме и повредить ее репутации… Господин Паризо был парижанином. Он обращался к Томасу как к «господину Анжье». Томас не привык к тому, чтобы к нему обращались по фамилии. А произношение его начальника делало обращение к нему еще более странным. Ему казалось, что обращаются к кому-то другому, к незнакомому ему юноше, сидящему за зеленым столиком под электрической лампочкой и занимающемуся чем-то крайне нелепым: штамп, бланк, смочить штамп, приложить к бланку, убрать бланк, взять другой, смочить штамп, приложить штамп к бланку, действовать правой рукой, действовать левой рукой, действовать правой рукой, приложить штамп к бланку… Работа не столько для человека, сколько для механического манекена, к которому обращался другой манекен с фонографом, спрятанным за его галстуком… И все происходило в странных декорациях у стены, обклеенной обоями; манекен, фонограф, картон, электрический свет, приложить штамп, лизнуть, приклеить, смочить штамп, приложить штамп… Господин Анжье… Господин Анжье…

— Я знаю, господин Анжье, что поступить на работу в банк в вашем возрасте можно только с надеждой вскоре стать крупным банкиром… Но, поверьте мне, господин Анжье, вы никогда не станете крупным финансистом, не зная основ этой профессии, не освоив умения правильно ставить штамп на бланк… Томас штамповал бланки на протяжении десяти часов в понедельник, во вторник, в среду… Он занимался этой деятельностью всю предыдущую неделю. Начиная с этого четверга его движения стали автоматическими, и отштампованные бланки выглядели идеально. Они уже заполнили половину металлического шкафа. Их никто не собирался использовать, так как у каждого сотрудника банка уже имелись бланки, отпечатанные на французском языке. Но господин Паризо, как заведующий отделом, был счастлив, создавая дополнительный резерв бланков, никому не нужный, но существующий. В субботу он сообщил Томасу:

— В понедельник я переведу вас на работу с финансами. Желаю вам хорошо отдохнуть в воскресенье, господин Анжье. Потом он нацепил металлические прищепки на свои брюки, сел на велосипед с рулем, напоминающим рога нормандской коровы, и устремился в сторону Клиши. Он жил в небольшом домике с миниатюрным огородом, в котором, начиная с полудня пятницы и все воскресенье, выращивал картофель, морковь и немного петрушки, а на деревьях у него созревали груши. Кроме того, на пятачке у дома цвели маргаритки и гладиолусы.

***

Пустыня напоминала громадную окаменевшую бурю. Застывшие волны красных скал высотой в сотни метров тянулись, сталкиваясь и разбиваясь, до самого горизонта, раскаленные и, как казалось, кипевшие на безжалостном солнце. Телеграфная линия на деревянных столбах, связывавшая Пекин с Россией, уходила вдаль, перепрыгивая с одной гряды на другую. Самым идеальным вариантом для участников пробега было следовать за ней, но для этого автомобили должны были превратиться в кузнечиков.

Служба, обеспечивающая создание в пустыне пунктов снабжения бензином, распределила бочки с горючим вдоль обычного пути передвижения, тысячелетней тропы, петлявшей от одного колодца к другому через бесконечное пространство скал и песка, не заботясь о необходимости придерживаться прямой линии. И автомобили были вынуждены придерживаться маршрута верблюдов.

С первых же километров мощность моторов обусловила существенные различия в положении машин. Шаун вышел на первое место, затем, с трудом сдерживая свой темперамент, пропустил вперед князя Боргезе. Правда, ему пришлось сразу же пожалеть об этом, так как пыльное облако за итальянской машиной долго висело в воздухе в промежутках между скальными волнами. Наконец дорога выбралась на голое плато, на котором пыльный след «Италы» протянулся до самого горизонта. Водителям, впечатленным окружавшей их бесконечностью, показалось смешным тупо следовать за идущей впереди машиной, ссылаясь на то, что она прошла какой-никакой, но все же дорогой. Шаун заметил, когда поднял на лоб свои автомобильные очки, далеко в стороне пунктир телеграфной линии и повернул машину в ту сторону. Имея с собой запас бензина на два дня, он мог позволить себе небольшое отклонение от традиционного маршрута.

Под тонким слоем пыли и песка находилось твердое основание. Шаун и Ферган, сменяя друг друга, поддерживали высокую скорость; однако незадолго до вечера машина остановилась. Бензобак оказался пустым, хотя горючего в нем должно было остаться не меньше трети объема. Очевидно, бензин быстро испарялся из-за сильной жары, чего никто не предусмотрел при подготовке автопробега. Шаун воспользовался имевшимся у него резервом и решил оставить телеграфную линию, чтобы вернуться на главную трассу.

Стемнело. Ферган установил палатку, и это был их первый ночлег в пустыне, под небом, усыпанным таким множеством звезд, что казалось странным, почему небо не рушится под весом звезд и их света.

Прежде чем уснуть, Ферган долго смотрел на небо. Лежа с полуоткрытым ртом, с блестящими в свете походного фонаря рыжими волосами, он выглядел наивным ребенком. Собственно говоря, он и оставался наивным человеком, несмотря на все приключения и схватки.

— Ах, Шаун, — прошептал он, — как это прекрасно!.. И звезд здесь в десять раз больше, чем у нас дома… — Их ничуть не больше, просто воздух здесь гораздо прозрачнее, и поэтому звезды видны лучше… — Как ты думаешь, их можно сосчитать? — Не знаю… — Их пришлось бы считать по ночам всю жизнь… Но с какой начинать? Ты наверняка вскоре забыл бы… — Да уж, можно не сомневаться… — Но сам Бог должен же знать, сколько у него звезд? Скажи, Шаун, он знает это? — Да, Ферган… — Конечно, ведь он невероятно велик, правда, Шаун? Они замолчали и вскоре уснули. Ночь была полна множеством звуков, едва слышных, близких и отдаленных. Потрескивал охлаждавшийся двигатель…

На заре первым проснулся Ферган, ему показалось, что он услышал крик петуха на ферме отца. Он сел, не сразу сообразив, что находится совсем не в Ирландии.

— Тише! — предупредил его Шаун. Ферган разглядел внутренности палатки и сразу же вернулся к реальности. Шаун стоял на коленях возле входа и всматривался наружу через узкую щель. Ферган прислушался. Снаружи доносились странные звуки, какието шорохи и как будто легкие шаги. Он заметил, что Шаун держит наготове свой револьвер. Упрекнул себя, что оставил свой револьвер в автомобиле. Бесшумно подобравшись к Шауну, он внезапно заметил, что тот негромко смеется. Выглянув наружу, он увидел «Золотой призрак», стоявший в нескольких метрах от палатки. Его медные детали сверкали в лучах восходящего солнца. Вокруг машины собралось несколько антилоп, напомнивших ему стайку любопытных девушек. Животные принюхивались к незнакомым запахам, царапали копытом потухшие угли костра, лизали кожаные чехлы. Одна из антилоп забралась в машину, где принялась жевать угол зеленой ткани.

— Это же моя рубашка! — заорал возмущенный Ферган и выскочил из палатки, осыпая антилоп гэльскими ругательствами. Антилопы сыпанули в стороны, словно испуганные блохи, и исчезли, оставив за собой облачко пыли. Шаун тоже выскочил из палатки и стоял в стороне, пока Ферган рассматривал свою рубашку, у которой не хватало почти половины полы.

— Мерзкие коровы! — сказал Ферган. — Ведь это моя рубашка из Донегола! Она всегда была со мной!

— Не жалуйся, — сказал Шаун. — У тебя все же осталось чем прикрыть задницу… Со всех сторон на каменистом плато возникали небольшие облака пыли, постепенно смещавшиеся в южную сторону. За ними в воздухе продолжало висеть немного пыли. Это были стада антилоп, охваченных общей тревогой.

— Никогда бы не поверил, что в Гоби столько зверья, — сказал Ферган, сворачивая все, что осталось от его рубашки. — Верить можно только тому, что ты видишь, — заметил Шаун. Он уже разглядел, что местами почву покрывала короткая колючая трава, пробивавшаяся сквозь пыль и песок. Ее было достаточно, чтобы служить кормом антилопам.

— Очевидно, неподалеку отсюда есть колодец или какой-нибудь другой источник воды… Они наткнулись на воду через пару часов. Это оказалось небольшое озерцо с прозрачной водой, образовавшееся в углублении, куда вода просачивалась из-под вертикальной скальной стенки.

Сюда подходила караванная тропа. В тени под скалой стояло пять бочек с бензином. Две из них уже были почти пустыми. Шаун и Ферган разглядели следы шин, оставленные «Италой» и двумя «Де Дион-Бутонами ». Ферган заполнил все освободившиеся канистры, а Шаун решил захватить с собой одну полную бочку. Он не хотел оказаться привязанным к маршруту, которым передвигалась команда, обеспечивавшая снабжение гонщиков горючим. Предпочитал сам выбирать свою дорогу.

Погрузив бочку на машину и пополнив запас воды, они двинулись дальше и вскоре вернулись к телеграфной линии, ведущей в сердце Гоби. Это слово на маньчжурском языке означает «пустой, полый», что соответствует характеристике пустыни. Она возникла в депрессии, оставленной древним высохшим морем, и в ней царила страшная иссушающая жара, к которой не может приспособиться ни одно живое существо. На обочинах дороги постоянно встречались скелеты верблюдов, лошадей и быков. Только движение на большой скорости позволяло участникам гонки выдерживать жару. На гребнях скальных волн возвышались пирамиды из камней, воздвигнутые путниками, использовавшими эту дорогу на протяжении многих тысячелетий. Они завершались водруженными на макушку отбеленными солнцем черепами лошадей или быков с широко расставленными рогами. Вереница пирамид, казавшаяся бесконечной, уходила вдаль и терялась, не доходя до недостижимого горизонта. Караваны осмеливались проникать в эту смертоносную часть пустыни и передвигаться по ней исключительно ночью, стараясь преодолеть пекло в часы между сумерками и утренней зарей. Шаун и Ферган увидели во впадине, выстланной солью, блестевшей на солнце, словно зеркало, скелеты целого каравана, передвигавшегося недостаточно быстро.

Они молчали. Человеку нечего было сказать перед нечеловеческими размерами пустыни, перед могуществом природы. Солнце здесь уже не было творцом и защитником жизни; это было адское излучение, каждый день снова и снова поджаривавшее и убивавшее мир. Ощущения человека, пересекающего эту пустыню, были более чем волнующими, они находились на грани ужаса. Сердце Шауна, как казалось ему, раскалилось почти так же, как и пустыня.

Они очутились там, где линия телеграфных столбов продолжалась дальше по прямой, тогда как тропа отклонилась к северу и спустилась во впадину, заполненную солью. Казалось, воздух в ней был на точке кипения. Шаун решил следовать за телеграфной линией. В этом направлении не было никаких следов, но местность была совершенно ровной. Обогнув скалу, они въехали в песок, хорошо выдерживавший вес машины. Проехали в этом направлении несколько миль, стараясь не смотреть на мелькающие сбоку столбы и бесконечно ныряющие вниз и тут же снова поднимающиеся провода. Это проявление человеческой цивилизации, не складывающееся на абсолютную пустоту раскаленного мира, только увеличивало нереальность обстановки. Исчезли каменные пирамиды, перестали попадаться скелеты верблюдов, вообще исчезли все признаки не только человеческой деятельности, но и жизни вообще; только камни и красный песок продолжались в бесконечность, да еще тончайший волосок, прикрепленный к стоящим вертикально спичкам, исчезавший за горизонтом впереди и сзади…

Внезапно «Золотой призрак» резко клюнул носом и уткнулся в песок. Сидевший за рулем Ферган сразу же затормозил, включил заднюю передачу и попытался сдать назад. Однако колеса крутились вхолостую, а машина быстро погрузилась в текучий, словно вода, песок, сев на днище.

Шаун и Ферган, обливающиеся потом под палящим солнцем, принялись откапывать машину, используя подкладываемые под колеса доски, но им никак не удавалось выбраться из ловушки. Пытка солнцем была невыносима. Они чувствовали, как влага уходит из тела, и почти непрерывно пили воду, обливали себе голову и тело, но им не удавалось охладить себя, как невозможно охладить полено, сгорающее в печи, побрызгав на него водой. Они полностью разгрузили машину, чтобы облегчить ее, но, продвинувшись на несколько метров, снова увязли.

Солнце, похожее на раскаленное пушечное ядро, опустилось за горизонт, и жар доменной печи мгновенно сменился суровой прохладой. До предела измотанные путешественники уснули, завернувшись в одеяла и тесно прижавшись друг к другу. Проснувшись до рассвета, они позавтракали, воспользовавшись услугами полумесяца, заливавшего пустыню нереальным зеленым светом. Перекусив, продолжили схватку с песком. Им пришлось максимально облегчить машину, сняв с нее все, что удалось отсоединить. Когда от машины осталась только рама с двигателем, да еще колеса, Шаун сел за руль, Ферган принялся толкать сзади; только таким образом им удалось выбраться из трясины на твердую почву. Небо стало светлеть, когда они, разложив на одеяле все детали, что им пришлось снять с машины, начали чистить, смазывать и ставить их на место, заново собирая машину. Поднявшееся над горизонтом солнце снова принялось обжигать их, хотя воздух некоторое время оставался холодным. Приведя машину в порядок, они двинулись дальше, оставив все, кроме воды, бензина, продовольствия, оружия и нескольких одеял. Через час осторожной езды они добрались до идеально ровного каменистого плато. Мотор после вынужденной профилактики работал безупречно. Телеграфная линия походила на выпущенную из лука стрелу, вонзившуюся в горизонт. Солнце жгло им головы, проникая сквозь головные уборы. Шаун постепенно увеличивал скорость, и «Золотой призрак», легкий как ветер, мчался по твердой дороге сквозь горячий и совершенно сухой воздух. Стрелка спидометра сдвинулась с цифры 50 миль в час и быстро добралась до отметки в 80.

Одинокий в центре мира, пустого, плоского и круглого, как тарелка, далеко от конкурентов, судей и зрителей, отважный маленький автомобиль побивал все рекорды скорости, когда-либо достигнутые колесным механизмом с бензиновым двигателем.

— Ура! — заорал Ферган. — Подумать только, что это сокровище создали мерзавцы англичане! И он принялся распевать во все горло боевую песню, которую пели повстанцы Донегола. Шаун счастливо улыбался, несмотря на болевшую, в трещинах, кожу лица. Пустынный орел, поднявшийся так высоко, что его нельзя было увидеть, заинтересовался облачком пыли, пресекавшим его царство.

Вечером они наткнулись на дом.

Это был обыкновенный китайский дом с крышей из глазурованной черепицы, приподнятой по углам. Разумеется, дом был окружен квадратной оградой. Телеграфная линия подходила к дому, а затем выходила из него и продолжалась дальше. Это была промежуточная станция-ретранслятор. Внутри ограды находились колодец, цистерна для воды и небольшой огородик, защищенный от солнца решеткой из стеблей бамбука на четырех столбах. Под этой крышей росло даже сливовое деревце, на котором висела позолоченная клетка; в клетке сидела розовая птичка с синим горлышком.

В доме обитали китаец с женой и котом и стоял аппарат Морзе. Кот отличался густой шерстью, легкой, словно пух, цветом, близким к песочному с палевым оттенком. Морда и уши у кота были темно-коричневые, а глаза голубые, как небо пустыни на утренней заре.

Сюда поступали новости из Пекина, почти затухшие из-за большого расстояния, и аппаратура телеграфиста усиливала их и отправляла дальше в Россию. Точно так же он переправлял в Пекин новости со всего света, в том числе и из России. Два часа в сутки телеграфист крутил педали велосипеда, подключенного к динамо-машине, чтобы запасти необходимое количество электричества в своих аккумуляторах. Время от времени проходившие мимо караваны доставляли ему продовольствие; иногда его посещали кочевники-монголы. Он встретил иностранных гостей очень любезно, долго рассматривал повозку без лошадей и сообщил известные ему новости об автопробеге. Шаун и Ферган узнали, что два гонщика — на «Мототри» и «Спайкере» — сошли с маршрута.

Для работы на станции столичная администрация должна были найти человека не просто грамотного, но знающего несколько иностранных языков и разбирающегося в основных направлениях современной науки. Кроме того, человек должен был согласиться на продолжительное одиночество в пустыне.

Шаун отправил телеграмму Гризельде в московский отель «Метрополь ». После этого телеграфист с поклоном поблагодарил его, так как это была первая телеграмма, отправленная с этого пункта за восемь лет его службы.

С наступлением ночи птичка в клетке принялась распевать. Ее песенка очень походила на соловьиную.

С зарей Шаун и Ферган двинулись дальше. По совету хозяина, они не стали придерживаться телеграфной линии, так как она должна была снова привести их к зыбучим пескам. Они направились точно на север, где надеялись снова выйти на основную трассу.

После многих часов монотонной езды по унылой равнине под палящим солнцем они достигли гигантского скального массива. Огромные скалы образовали кольцо, внутрь которого они проникли по узкому ущелью. Внутри кольца находился город.

Шаун остановил машину над обрывом. Под ними простиралось множество небольших белых зданий; в центре города располагалось четыре храма под коническими куполами, облицованнымих золотыми пластинами. Это оказался легендарный город, о котором им много рассказывали в Пекине. За все время его существования в город не входила ни одна женщина. Его обитателями были монахи-буддисты, и их жизнь была посвящена исключительно медитации. Город со стороны выглядел необитаемым. Шаун спустился в город и остановился в его центре, на большой квадратной площади. Из домов первыми выскочили с лаем собаки, потом появились монахи в желтых одеждах, с куском материи на голове для защиты от солнца. Они осторожно приблизились к машине с негромко ворчавшим двигателем. Их любопытство можно было сравнить со страхом перед повозкой без лошадей, поэтому на каждые два шага вперед приходился один шаг назад. Шаун и Ферган обратились к ним с дружелюбными жестами, заставившими окружение рассмеяться. Когда Ферган сел за руль и тронулся с места, монахи с криками разбежались, словно стая испуганных воробьев, но тут же остановились и вернулись на площадь. Ферган описал несколько кругов и восьмерок по площади, рыча мотором и выпуская из выхлопной трубы синий дым. Монахи смеялись и хлопали в ладоши. Один древний бонза с доброжелательной улыбкой на мудром морщинистом лице произнес непонятную фразу, тут же повторенную всеми присутствующими. После этого монахи перестали веселиться и молча покинули площадь. Через несколько минут город снова выглядел безлюдным. «Золотой призрак» двинулся дальше, проехал через ущелье и на полной скорости устремился на север.

Шаун не знал, с какими словами обратился к своим соотечественникам мудрый бонза. А его фраза вполне могла заинтересовать Шауна, знай он местный язык:

— Самый быстрый в мире конь, что найдешь ты в конце своего пути? Самого себя… Они вернулись на дорогу, где заправились из попавшихся им бочек. Самая трудный отрезок пути по пустыне остался позади. Теперь они двигались на северо-запад через саванну; из травы в небо то и дело взлетали жаворонки, распевающие песни. Они обогнули болото с дежурившими в воде цаплями и белыми фламинго. Перед машиной то и дело взлетали стайки красных куропаток. Равнина простиралась к горизонту, на котором появилась горная цепь, отмечавшая границу Монголии.

Вскоре они должны были повстречать ждущих их татарских всадников.

***

Утром в понедельник Томас появился в банке с веточкой дрока, сорванной накануне в парке. Он поставил ее на зеленом столике в чернильнице, сполоснутой и заполненной водой из умывальника. Веточка все еще сохраняла следы аромата и даже все оттенки цвета, несмотря на электрическое освещение.

Когда господин Паризо увидел эту легкомысленную вещь на столе в чернильнице, в серьезной рабочей обстановке, он сначала был поражен, но потом испугался. Эта золотистая веточка сыграла роль переключателя его убеждений, в чем-то исказив их. У него мгновенно сработал консервативный инстинкт, и он протянул к веточке руку с вытянутым указательным пальцем, словно готовое выстрелить ружье.

— Немедленно уберите это! Вы забыли, где находитесь? Томас вернулся от умывальника с пустыми руками, с раздражением и печалью в сердце. Он оставил на раковине чернильницу с веточкой дрока, и все сотрудники банка, заходившие сегодня утром в туалет, задавались вопросом, у кого могла возникнуть столь нелепая идея принести цветок в такое неподходящее место. Когда это увидел сам господин Паризо, он вылил воду из чернильницы, а веточку бросил в корзину для бумаг.

— Вы найдете бутыль с чернилами на третьей полке шкафа, находящегося за вашей спиной, — буркнул он, поставив мокрую чернильницу перед Томасом, продолжавшим штемпелевать бланки. — И вы можете оставить это занятие. Как я и обещал, сегодня перейдете в финансовый отдел. Точнее, в отдел текущих счетов. Вы очень быстро продвигаетесь, так как получили подобное повышение, проработав в нашем банке всего две недели. Это связано с интересом, проявленным к вам нашим директором. Надеюсь, вы оцените подобное отношение к себе… Он снял с соседнего стеллажа папку с корочками черного цвета, стоявшую первой в длинном ряду других таких же папок, на корешке которой была наклеена белая этикетка с буквами А-Ба, написанными от руки черными чернилами красивым шрифтом. На следующей папке были написаны буквы Би-Ва и так далее до букв Э-Я.

Господин Паризо положил папку на столик Томаса и открыл ее. На первой странице Томас увидел фамилию первого клиента банка (в алфавитном порядке): Аальто (Эдвард).

Ниже шла большая таблица высотой 49 сантиметров, заполненная от руки пером сержант-майор, и узкие колонки цифр: дебет, кредит, сальдо.

Томас должен был сложить все величины сначала в колонке «дебет», затем в колонке «кредит», произвести вычитание второй суммы из первой и проверить, совпадает ли полученный результат с последним числом в колонке «сальдо». Потом нужно было перенести числа из последней строки первой страницы таблицы на следующую страницу и продолжить аналогичные вычисления до листа с фамилией следующего клиента, таблицу с величинами «дебет, кредит, сальдо» которого он должен был обработать таким же образом. Процедура должна продолжаться до последней фамилии клиента банка в последней папке с буквами Э-Я на корешке.

— Вот вам новая ручка, — сказал господин Паризо. — И вот карандаш и резинка. Я советую вам разбить каждую колонку цифр на отрезки, показав конец каждого отрезка тонкой карандашной линией, которую потом аккуратно сотрете. Важно, чтобы вы не нажимали сильно на карандаш, когда будете проводить ограничительные линии! Проводите их как можно легче… Подсчитав суммы каждого отрезка колонки и сложив их, вы получите окончательный результат, который должны записать внизу таблицы чернилами наклонными цифрами и без исправлений. Промежуточные суммы для отрезков колонки нужно записывать на страничке в своем блокноте… Вы должны быть уверены в правильности полученных результатов, прежде чем запишете их в таблицу. Я ни в коем случае не хочу видеть исправления! Ни в коем случае!.. То, что господин Паризо назвал блокнотом, было стопкой испорченных Томасом в начале работы бланков, скрепленных металлической скобкой, на чистой стороне которых можно было записывать промежуточные суммы, делать подсчеты и так далее. В общем, это был рабочий черновик.

Томас взялся за первую страницу. Через час у него имелось два десятка разных сумм. Каждый раз, когда он начинал суммировать числа с начала, он получал другой результат, и суммы в разных колонках после последнего вычитания никак не хотели совпадать с итоговым результатом в колонке «сальдо». Задача казалась ему чудовищно сложной, и он потерял всякую надежду справиться с ней. Он мог выполнять подсчеты целую вечность, но был не в состоянии получить верный результат. Томас никогда не думал, что ему поручат заниматься работой, превышающей возможности нормального человека!

И вдруг случилось чудо! Разность между тридцать второй суммой в колонке «кредит» и сорок девятой суммой в колонке «дебет» дала значение в 13 745, 06, что прекрасно соответствовало значению, написанному внизу колонки «сальдо». Томас не мог поверить своим глазам. Он трижды повторил вычисления, даже начиная с конца колонок, и каждый раз получал то же самое значение: 13 745, 06!

Он почувствовал невероятное облегчение, словно вынырнул на поверхность из болота, в котором вот-вот должен был окончательно задохнуться. Полученное число 13 745, 06 было для него солнцем и синим небом, чистым воздухом, короче, жизнью…

Он вставил перышко сержант-майор в свою новую ручку, пососал его, чтобы удалить попавший на него жир с пальцев, обмакнул перо в чернильницу, потряс его над чернильницей, чтобы удалить излишки чернил, и своим великолепным почерком художника записал полученный им результат, первый замечательный результат, полученный им в первый день работы в новом отделе.

Ужас возобновился на следующей странице. В итоге, когда закончился рабочий день, он находился всего лишь на четвертой странице.

Он сел на велосипед, чтобы отправиться домой, в Пасси. Ехал в странном мире, в котором каждый штрих, каждый силуэт, все деревья, фиакры, омнибусы и дома состояли из множества мелких цифр, написанных разноцветными чернилами. Вся окружавшая его действительность была пожрана этими разноцветными муравьями, все вокруг него шевелилось, кишело, колебалось, искажалось. Ему пришлось остановиться, чтобы не упасть. Закрыв глаза, он глубоко дышал, поставив одну ногу на тротуар и оставив вторую на педали.

— С тобой все в порядке, красавчик? — раздался рядом с ним чей-то голос. Он открыл глаза. Ему улыбалась девушка без шляпки. Она была красной и целиком состояла из цифр.

***

По мере того как «Золотой призрак» мчался вперед, взлетавших на обочине дороги куропаток становилось все больше и больше. Скоро со всех сторон движущейся машины одновременно в воздух поднимались десятки птиц, сразу же садившихся после того, как машина проезжала мимо. Сидевшим в машине казалось, что они оставляют след в сплошном море куропаток. Ферган попытался подстрелить хоть одну куропатку, но так как ружье было заряжено только пулями, да и машина передвигалась по весьма неровной дороге, он каждый раз промахивался.

— Впереди нас видны впадина и овраг. Похоже, мы на правильном пути, — сказал Шаун. Машина спустилась в заполненную песком и лишенную растительности ложбину, обрамленную черными, сильно разрушенными скалами. Впереди возвышалась огромная песчаная дюна. Ее остроконечная вершина нависала над ложбиной, словно форштевень корабля над впадиной между двумя волнами. С дальней стороны впадины дорога, казалось, была перекрыта обвалившимися скалами. Об этом месте им рассказывал работник телеграфной станции. Им нужно было объехать ложбину по самому краю и затем отклониться к северу, чтобы снова выбраться на главную дорогу.

После каменистой саванны езда по гладкой песчаной равнине казалась удовольствием. Ферган наслаждался быстрой ездой. Неожиданно прогремел выстрел, и стаи птиц дружно поднялись в воздух.

— Господи! — удивился Ферган. — Какая странная пустыня! Здесь не только полно дичи, но даже встречаются охотники! Снова послышались выстрелы, и ветровое стекло автомобиля разлетелось вдребезги.

— Не радуйся! — крикнул Шаун. — На этот раз роль дичи досталась нам! Из-за скал впереди вылетела группа всадников в красных халатах, яростно подгонявших своих небольших черных лошадок; похоже, их целью была машина. Они размахивали длинными ружьями и непрерывно стреляли на скаку. Хотя их стрельба не отличалась точностью, пули жужжали вокруг машины, словно шершни.

— У них однозарядные ружья! — крикнул Шаун. — Мы не должны позволить им перезарядить свои самопалы! Стреляй скорее! Ферган вскочил на ноги и выпустил в нападавших всю обойму, то есть семь пуль. Из числа находившихся в первых рядах всадников семеро свалились с лошадей. Шаун утопил в пол педаль газа. Ревущая машина врезалась, словно болид, в атакующую группу. Испуганные лошади шарахнулись в стороны, вставая на дыбы и сбрасывая всадников на землю. Тем не менее, большинству нападавших удалось удержаться в седлах. Шаун быстро крутил руль, резко поворачивая машину, разгонял лошадей в стороны, догонял их, сбивая с ног; стоявший рядом с ним Ферган с удивительной меткостью непрерывно палил из двух револьверов, продолжая сеять панику среди нападавших. Схватка закончилась очень быстро. Когда через несколько десятков секунд три четверти бандитов были убиты, послышался пронзительный крик, и немногие уцелевшие кинулись в стороны, подхватывая по пути тех, кто оказался на земле.

— Ты заметил одного из них, в желтой шапке? — крикнул Шаун. Машина продолжала преследовать беглецов, и Ферган не переставал стрелять в мелькавших в облаке пыли бандитов.

— Я видел его в Пекине, на празднике вспашки!.. Я уверен, что его послал этот толстяк Лайонс… — Ах, свинья! Ну, мы с ним еще увидимся… По машине снова защелкали пули. Ферган выронил ружье и со стоном упал на капот автомобиля. За машиной, стреляя на скаку, мчались несколько всадников.

Шаун, державший руль одной рукой, другой подхватил Фергана, резко развернулся и устремился на атакующих, забросивших в это время ружья за спину и выхвативших сабли.

Шаун вскочил, прижав руль ногами, схватил ружье и начал стрелять. Всадники падали один за другим, словно сметенные ураганом. Бросив ружье, Шаун снова резко развернулся и помчался к дальнему краю ложбины. Он должен был выбраться из этой ловушки… Ему оставалось совсем немного до прохода между скалами, и он значительно опередил своих преследователей. Но в этот момент из ущелья впереди вырвалась новая группа красных всадников во главе с человеком в украшенной золотом шапке.

Шаун повернул вправо на девяносто градусов, удерживая руль коленями, разрядил в нападающих оба пистолета и ружье и пододвинул к себе ящик с динамитом. Оба атакующих отряда приближались к нему с двух сторон. Он на полной скорости помчался к тому, что был ближе. Ферган неподвижно лежал между сиденьями, словно груда одежды, и Шауну некогда было проверить, жив ли он. «Золотой призрак» с рычанием врезался в черно-красную массу. Одна из лошадей взлетела в воздух вместе с всадником. Остальные шарахнулись в стороны, словно вода, расступающаяся перед носом катера. При этом всадники успевали пустить в ход сабли, и на машину и водителя посыпались удары. Шаун стрелял из пистолета в правой руке, тогда как левой крутил руль то вправо, то влево, разгоняя нападавших. Сабля задела его плечо, и он выронил пистолет. Он не почувствовал другие доставшиеся ему удары. Машина продолжала беспорядочно вертеться, то и дело задевая лошадей и сбрасывая на землю всадников. Над схваткой висело плотное облако пыли, наполненное запахом пороха, бензина и крови.

Удар сабли рассек Шауну лоб, кровь залила ему глаза, и он почти ничего не видел. Он что-то кричал, выпуская неизвестно в кого последние пули из ружья. Попытался стереть кровь с лица и увидел, что машина немного оторвалась от толпы бандитов. Прибавил скорость, но свора не отставала от него.

Наклонившись, Шаун выхватил из ящика со взрывчаткой две шашки с коротким запальным шнуром и извлек из кармана зажигалку. Ему с трудом удалось зажечь сначала один, а затем и второй шнур руками в крови и пыли; потом он бросил оба заряда в ящик, с трудом поднял его, опустил на песок из притормозившей машины и, снова надавив на педаль газа, устремился к проходу между скалами, пока кровь не успела залить ему глаза.

Ферган застонал.

— Дружище, — бросил ему Шаун, — похоже, мы и на этот раз сможем унести отсюда ноги… Ящик, заполненный шашками динамита, взорвался в тот момент, когда мимо него проносилась вопящая и размахивающая саблями кавалькада. Казалось, огромная дюна взлетела в воздух вместе с всадниками и тут же рухнула на землю во вращающейся смерчем туче красной пыли, которую то и дело пронизывали вспышки от продолжающих взрываться зарядов динамита. Потом на землю посыпались куски человеческих и лошадиных тел.

Шаун пришел в себя, когда машина приближалась к ущелью. Они все же спаслись. Он осторожно съехал на равнину по круто спускавшейся вниз тропе. Далеко позади жалкие остатки татарского отряда уносились во все стороны от оставшейся на месте взрыва воронки. Но они могли и вернуться с новыми силами. Нужно быстрее оставить между машиной и противником расстояние как можно большее. Но прежде всего необходимо заняться Ферганом.

Он остановился, не заглушая мотор. Сойдя с машины, Шаун удивился, что у него подгибаются ноги. Чтобы не упасть, ему пришлось схватиться за раму выбитого ветрового стекла. Только теперь он разглядел, что теряет кровь, вытекающую из нескольких ран — сабельных на лбу, на плече и правом бедре и пулевой на груди.

Правда, рана на лбу почти не кровоточила, но когда он коснулся ее рукой, то понял, что рассечена кость черепа и почти вскрыта оболочка мозга. При мысли о столь близко пролетевшей мимо смерти, он содрогнулся. Шаун заговорил, обращаясь к Фергану:

— Ферган, тебе скоро придется сесть за руль, так как я не смогу долго оставаться в сознании… Ферган застонал и попытался, слегка приподнявшись, ответить другу, но тут же опустился без сил на траву. Склонившись над ним, Шаун понял, что дело плохо. Пуля вошла в спину и вышла через грудь на уровне подмышки, оставив выходную рану размером с монету в пять франков, из которой вытекала кровь. Лицо с правой стороны было обожжено, когда он упал на горячий капот.

Шаун сел возле друга и постарался успокоить дыхание. Он сплюнул, почувствовав вкус крови во рту.

— Ферган, братишка, — сказал он, — мы с тобой никогда не увидим зеленые луга Донегола… — Шаун… Мы умрем?.. — Да, Ферган… — Молли… Что будет с ней?.. — Не беспокойся, Гризельда позаботится о ней… «Гризельда, ах, Гризельда, я потеряю тебя, — подумал он, и сердце его сжалось от боли. — Не знаю, куда приведет меня рука Божья… Даже если он примет меня в раю, я буду страдать без тебя… Надеюсь, Господь позволит нам когданибудь встретиться… Как я хотел вернуться вместе с тобой в Ирландию… Я готов даже умереть, но только рядом с тобой… О, Гризельда, как мне тебя не хватает…»

Ферган застонал.

— Шаун!.. Мы умрем без исповеди!.. — Нет, Ферган… Любой христианин может выслушать другого… Исповедовать его… — Я не знал… Но, раз ты говоришь… Я верю тебе… — Ферган, я готов исповедовать тебя… Когда Шаун хотел встать на колени возле Фергана, ему показалось, что земля покачнулась, и он едва не упал на спину. Холодная боль, словно удар сабли, пронзила голову от одного виска к другому.

— Гризельда, Гризельда, помоги мне… — прошептал он. Ему удалось снова встать на колени. На том месте, где он сидел, остались капли крови. Он перекрестился.

— Говори со мной, Ферган… Сейчас Господь слушает тебя. — Я не знаю, что мне сказать… Помоги мне, Шаун… — Ты грешник, Ферган. Скажи: «Боже, я много грешил…» — Боже, я много грешил… — Ты раскаиваешься в содеянном, Ферган? — О, конечно… Я раскаиваюсь! Боже, прости меня, если можешь… Столько грехов… Наверное, каждый день… Шаун, мне страшно… Он не простит мне все мои грехи!.. Их много… как звезд на небе!.. — Нет, Ферган, он простит тебя… Если ты раскаиваешься… Если ты любил… Ты ведь любил, Ферган? — Да, Господи… Я любил… Любил Бога, своих родителей… Шауна и Гризельду… И Молли, мою жену… Больше всего я любил Ирландию… Я ненавидел англичан… за все зло, что они причиняют… и причиняли всегда… — Ты должен простить их, Ферган, за все, что они совершили… Если ты хочешь, чтобы простили тебя… — Я не могу… — Они тоже люди, такие же, как ты… Они не знают, что делают… — Это не люди… Это англичане… — Прости их, Ферган… И поторопись, ты можешь умереть в любой момент… — Шаун, спаси меня!.. — Прости их, Ферган, прости скорее!.. Прощение от всего сердца это… — Я… Я прощаю их… — Господь прощает тебя, ирландец Ферган Бонниган… Наступила необычная тишина, и Шаун вдруг услышал пение множества птиц, потому что заглох мотор. Машина перестала дрожать и затихла. Из пробоин, оставленных пулями и саблями, вытекали бензин и масло. От раскаленного двигателя поднимался легкий дымок.

Шаун огляделся. Он заметил зацепившееся за колючку куста небольшое перышко, белоснежное, легкое, невесомое, не больше ногтя мизинца. Он перекрестил его, осторожно снял с куста и повернулся к Фергану.

— Прими плоть господню, Ферган… Ферган приоткрыл рот, и Шаун положил перышко ему на язык. Ферган закрыл рот, улыбнулся счастливой улыбкой и умер… Только теперь Шаун почувствовал, как болят все его раны, как старые, так и только что приобретенные, и понял, что скоро умрет. Оставалось очень мало времени…

Склонившись над Ферганом, он обхватил его левой рукой и, выпрямляясь, смог поднять. Он не пытался сообразить, что ему по силам, а что нет; он должен был сделать то, что ему оставалось. Шагнув с Ферганом к машине, он бережно положил его на пол между сиденьями. Потом попытался запустить двигатель. Для его состояния задача была почти неразрешимой. Рукоятка вырывалась у него из рук, и с каждым ее оборотом, который ему удавалось сделать, кровь толчками била из всех его ран.

— Ну же, мой красавец, — прохрипел он, — ты тоже должен постараться… Помоги мне… Мотор чихнул раз, другой… Потом неожиданно заработал, сначала с перебоями, потом все уверенней и уверенней.

— Спасибо, — поблагодарил его Шаун. Он сел за руль, включил первую передачу и тронулся с места. Почти ничего не видел перед собой, все было в красном тумане. Угадав положение оврага справа от него на приличном расстоянии, он повернул руль, чтобы двигаться в этом направлении, потом бросил руль и лег рядом с Ферганом. «Золотой призрак» медленно двигался в нужную сторону. Искры из выхлопной трубы подожгли сухую траву, на которую попал бензин, вытекающий из поврежденной трубки, и пламя огненным полукругом двигалось за машиной, словно шлейф королевской мантии, поддерживаемый придворными.

На горизонте появилось облако пыли. Шауна догоняли получившие подкрепление татары.

— Ферган, дружище… Я принял твою исповедь… Теперь тебе придется выслушать мою… Слушай меня, Ферган, я исповедуюсь тебе… Господь мой, я иду к тебе со всеми моими грехами… У меня нет времени, чтобы вспомнить их… Господь мой, это я, Рок О’Фарран, и тоже я, Клайд Шеридан, ты же знаешь меня, Господи, для тебя не важно, какое у меня имя… Прими мою исповедь, Ферган… Я все прощаю всем своим врагам, но только не англичанам…

— Шаун Арран, прости их, если хочешь, чтобы простили тебя!.. — Я понимаю тебя, Господи, когда ты говоришь, что я должен простить англичан, если хочу, чтобы простили меня… Хорошо, я прощаю им все, что они сделали мне плохого… Но я не могу простить им то, что они сделали с моей страной… — Рок О’Фарран, король Донегола и Ферманага, прости их, если сам хочешь прощения… Прости их всем сердцем!.. Господи, делай со мной все что хочешь, но я не прощаю их…

Шаун закрыл глаза и замолчал. Машина в сопровождении огненного шлейфа приблизилась к вертикально обрывающейся стенке оврага. Двигатель машины работал спокойно, мягко и ровно. В тот момент, когда ее колеса преодолели край пропасти, Шаун перестал видеть и дышать.

Огромный гриб огня и дыма взвился над пустыней. Гром взрыва прокатился во все стороны по саванне. По мере того как он распространялся все дальше и дальше, миллионы вспугнутых грохотом птиц, жаворонков, куропаток, цапель, фламинго и скворцов взлетали из травы и болотных зарослей и кружились в невероятно синем небе, закрывая солнце живой тучей.

***

Затерявшийся в дебрях цифр и чисел Томас переводил дух только выйдя из банка и, сев на велосипед, устремлялся на нем в лабиринт парижских улиц, купающихся в вечернем летнем солнце. Его жизнь останавливалась каждый день за несколько минут до восьми часов утра, когда он перешагивал порог банка. За толстым стеклом дверей его встречал кошмар чисел, огромный паук с множеством расходящихся от него нитей, всегда один и тот же и каждый раз чем-то не похожий на вчерашнее чудовище, и он был его рабом и его пищей. Все радости жизни оставались во дворе здания банка, посаженные на цепь вместе с велосипедом, а он должен был погружаться в вязкое болото сложений и вычитаний…

…пятьдесят шесть — пятьдесят семь — шестьдесят — тринадцать — девять — двадцать два — двадцать четыре — шесть — девять — девяносто пять — и семь…

…И семь?

…Семь плюс пять будет двенадцать, плюс восемьдесят будет девяносто два…

…Нет, у меня же было уже девяносто пять!..

…Значит, девяносто пять плюс двенадцать…

— Нет! Не то… Придется начать сначала… Постепенно эти подсчеты становились автоматическими. Главное, отгонять любые мысли, не думать, позволять цифрам самим цепляться друг за друга. Какая-то часть мозга распределяла их по ячейкам невидимой сети, карандаш сам записывал полученный результат, и взгляд молнией взлетал к началу очередной колонки чисел…

Остальная часть мозга находилась в состоянии анестезии. Время от времени взгляд сам собой находил круглый циферблат настенных часов, невероятно медленно добавлявших минуту за минутой и почему-то почти никогда не показывавших часы… Через вечность каким-то чудом часы показывали половину двенадцатого, а еще через одну вечность — двенадцать…

Томас немедленно вставал и быстро выходил из зала, унося в забитой числами голове-улье гудящий рой цифр, и даже воздух снаружи не мог заставить их угомониться. Перерыв на обед был всего лишь временной передышкой, отнюдь не позволявшей зародиться надежде на спасение. Он шагал и ничего не видел перед собой, кроме цифр, слагавшихся в числа: …семь-восемь-пятнадцать-девять-двадцать три-восемь-тридцать один… Ресторан «У Андре» (…девяносто-один-шесть-семь-сто-пять-девяностотри-девять-сто-восемьдесят-двенадцать…) находился в сотне метров отбанка, на той же стороне улицы. Он спешил, чтобы занять привычное место за одним и тем же столиком.

Ресторан с жесткими ценами, франк пятьдесят за обед, включая кофе и вино. Когда он вошел в большой прямоугольный зал, его поразил сильный запах дежурного блюда, подействовав как стимулятор на его аппетит, мгновенно уничтожив жужжание цифр у него в голове.

Томас вдохнул запах пищи и улыбнулся, вновь почувствовав себя человеком.

Кухня в ресторане была достаточно простой, без изысков, но хорошей и обильной, подававшейся в тарелках из толстого — около половины сантиметра — фаянса, разбить которые было невозможно. За каждым столиком сидело по четыре клиента, обычно не знакомых друг с другом. В четверть первого зал был полон, и возгласы официантов, обращенные к поварам, сталкивались в воздухе над головами посетителей: «У меня лопатка, сегодня она получилась особенно удачно!.. Три пармезана!.. Пять тулуз!..» Полные тарелки с легким скрежетом двигались по оцинкованному прилавку от большого кухонного окна к официантам. В зале стояла тишина, нарушаемая только выкриками официантов и звоном ложек и ножей. Разговаривать было некогда.

Томас уселся у углового столика справа от входа, возле стены, спиной к окну. Он, как всегда, не стал ни с кем разговаривать. На столе перед собой, между бутылкой вина и горшочком с горчицей, он устраивал только что купленную книгу, Уэллса или Вальтера Скотта, испытывая двойное удовольствие от чтения и постепенного исчезновения чувства голода. Садившийся рядом с ним клиент иногда пытался завести разговор, но глянув на лежавшую перед соседом книгу на иностранном языке, замолкал с почтением и некоторым неудовольствием.

Десятого августа была суббота, благословенный день уикенда, как называют субботу англичане. В этот день недели банк закрывался в половине первого и оставался закрытым до утра в понедельник. Все парижские банки открывались в понедельник только после обеда, но обычно работали всю субботу и в воскресенье до полудня, рассчитывая на посетителей, вышедших из церкви после воскресной мессы.

В эту субботу десятого августа Томас решил пообедать в ресторане, как в другие дни недели, вместо того чтобы сразу вернуться в Пасси, потому что его матери, занятой с учениками с одиннадцати часов, некогда было приготовить обед.

Когда он заканчивал заказанное на десерт сливочное желе, услышал доносившийся с улицы гром фанфар, сопровождавшийся все усиливавшимся гомоном толпы. Он сразу понял, в чем дело. Утром, когда без десяти минут восемь спешил в банк, проходя бульваром Пуассоньер, Томас увидел здание редакции газеты «Матэн» расцвеченным французскими, китайскими и итальянскими флагами и натянутые через улицу транспаранты. Он быстро рассчитался, оставив официанту два су на чай, и поспешно вышел. Шел дождь. Совсем близкие трубы исполняли триумфальный марш из «Аиды». Париж встречал победителя ралли Пекин—Париж.

***

Как знали Томас и Элен, «Матэн» сообщила месяц назад, что новостей о «Золотом призраке» не было. От телеграфиста, работника станции в Гоби, стало известно, что команда этой машины предпочла маршрут, отличавшийся от маршрута, выбранного всеми остальными участниками пробега. Но после того как машина Шеридана покинула станцию в Гоби, никто ничего не знал ни о ней, ни о Шеридане и его механике. Судя по всему, они никогда не покидали пределы Гоби. Несколько поисковых групп, отправленных в пустыню, не нашли никаких следов «Золотого призрака». Пыльные бури уничтожили все следы на песке, а до сих пор продолжавшийся в саванне пожар не позволял исследовать значительную часть пустыни. Высказывалось предположение, что гонщики могли погибнуть в этом пожаре, и эту возможность нельзя было исключить. Кроме того, они могли сойти с маршрута всего лишь из-за нехватки бензина. Их поиски продолжались. То, что не были обнаружены ни машина, ни тела самих гонщиков, позволяло сохранять надежду, что они просто сбились с пути, оказавшись в каком-то совершенно неисследованном районе Гоби, этого самого загадочного места на Земле.

Для Томаса и Элен тревожное ожидание продолжалось; они не теряли надежды как на возможное появление оптимистических новостей в «Матэн», так и на радостное письмо от Гризельды. Но вот пробег закончился, а они попрежнему ничего не знали о судьбе Шауна.

Пока Томас бежал к бульвару Пуассоньер, он прокручивал в уме невероятные, нелепые картины: представил, что увидит Шауна и Гризельду, триумфаторов на машине-победительнице. Трубы сейчас исполняли Марсельезу, дождь припустивший с удвоенной энергией, барабанил по его шляпе, проникал сквозь куртку и рубашку, стекал по спине и груди. Томас врезался в плотную толпу, заполнившую тротуары; со всех сторон неслись выкрикиваемые сотнями глоток имена победителей. Машина, заполненная оркестрантами, с которых стекала дождевая вода, остановилась перед редакцией газеты «Матэн». Вода заливала трубы и тромбоны; старавшиеся изо всех сил музыканты фонтанами брызг выбрасывали ее из инструментов; вместо нот иногда раздавалось бульканье. Мокрые инструменты и лица музыкантов блестели, толпа орала: «Пекин! Итала! Да здравствует принц!»

Кинооператор, забравшийся на балкон, самозабвенно крутил ручку своего аппарата под брезентовым навесом. Ослепительно вспыхнул магний, оставив после себя облако белого дыма — это фотографу журнала «Иллюстрасьон» удалось зажечь магний под дождем.

Вслед за музыкантами появилась «Итала». За рулем сидел принц Боргезе, спокойный, слегка улыбающийся, хорошо выбритый и элегантно одетый. В машине с ним сидели механик и итальянский журналист Барзини с острым профилем и черными как смоль волосами.

Из толпы послышались крики: «Да здравствует принц!» и «Да здравствует Боргезе!» Затем толпа хлынула к машине и захлестнула ее. Группа полицейских бросилась оттеснять ликующую массу от автомобиля, но вторая волна любопытных затопила их. На тротуаре суетились продавцы открыток, кричавшие: «Принц! Кому нужен принц? Портрет принца за четыре су! Четыре су за принца!»

Со всех сторон любопытные устремились к «Итале»: с бульвара Себастополь, от Оперы, от Сены, от собора Сакре-Кер, из многочисленных боковых улочек. Они выскакивали из домов, прыгали с балконов — мужчины, женщины, дети, старики, спортсмены, инвалиды, с зонтиками, собаками корзинками, костылями. Они рвались к машине, стремясь коснуться ее или хотя бы увидеть вблизи. Они орали: «Пекин! Париж!» Задние карабкались на плечи передних, бежали по головам, теряли равновесие, падали, их толкали, сминали, затаптывали.

Толпа сплотилась вокруг машины, словно пчелы вокруг матки-королевы; она росла в вышину и скоро достигла уровня второго этажа. Фотограф второй раз зажег магний, и обрушившаяся на машину лавина заблестела под дождем. Послышался треск, раздались вопли. Человеческая гора начала оседать. Автомобиль, преодолевший столько препятствий, не выдержал успеха. Портье редакции «Матэн», великан в красном мундире, нырнул в магму, расшвыривая тела в стороны. Пробившись к принцу, он вскинул его на плечо, прорвался назад и скрылся со спасенным героем в подъезде.

Дождь превратился в ливень. Захлебнувшаяся толпа начала рассеиваться. Музыканты незаметно исчезли. Края шляпы на голове Томаса обвисли, шляпа мокрым комом съехала ему на глаза и уши. Он отшвырнул ее. Дождь ослепил. Прикрыв лицо руками, он посмотрел на восток, на дальний конец бульвара, и не увидел ничего. Ни одной машины не появилось следом за «Италой». Развевались флаги, болтались транспаранты, свисали мокрые гирлянды; по почти обезлюдевшему тротуару бегал продавец открыток, предлагавший редким любопытным: «Портрет принца за один су! Две открытки принца за один су!»

Развалившаяся на две части «Итала», сплющенная, ободранная, грудой металла лежала посреди улицы; множество мелких обломков усеивало мостовую вокруг нее. Останки победительницы пробега охранял полицейский. С его усов стекали две тонкие струйки воды.

***

Восемнадцатого августа газета «Матэн» опубликовала под броским заголовком сообщение о том, что мадам Шеридан, супруга пропавшего участника ралли, возглавила экспедицию, отправившуюся на поиски мужа. По Транссибирской железной дороге она добралась до Иркутска, откуда двинулась к Гоби во главе большого каравана. Она была уверена, что ее супруг вместе с механиком живы, и не сомневалась, что найдет их. Мероприятие финансировалось кузеном русского царя князем Александром, принявшим участие в экспедиции.

В воскресенье Томас поднялся на голубятню, где устроил свою мастерскую. Он протер рубашкой часть выпуклой стены и изобразил на ней караван Гризельды с помощью всех имевшихся у него красок и других материалов: масла, акварели, угля, карандаша. Во главе каравана ехала Гризельда на белом коне, нарисованном резкими штрихами. Она была изображена обнаженной. Но поскольку Томас никогда не видел обнаженной женщины, если не считать картин и скульптур, ему не понравилось то, что у него получилось. Поэтому он задрапировал Гризельду огненным плащом ее волос. Потом нарисовал исходящий из лошадиного лба луч света, сделав из коня единорога.

Через несколько дней появились два «Де Дион-Бутона». На этом ралли закончилось, и о нем перестали писать и говорить. Началось обсуждение ралли Нью-Йорк—Париж, намеченного на следующую зиму. Чтобы попасть из Азии в Северную Америку, предполагалось использовать льды Берингова пролива.

Прекратились разговоры о пропавшем автомобиле с водителем Шериданом, а также об отправившейся на его поиски экспедиции. Общество заинтересованно обсуждало появление кометы. Ее обнаружил американский астроном Даниель, когда та была жалким пятнышком на небе, но она стала очень быстро увеличиваться в размерах. Ее уже можно было увидеть в Париже перед рассветом, когда она начала появляться очень низко над горизонтом. Однажды, незадолго до восхода солнца, Томас долго всматривался в нее. Комета походила на белую розу, тащившую за собой кусок вуали новобрачной. Или впервые причащающейся девушки. Откуда она прилетела? Что это было? Она казалась удивительным воплощением тайны. Взволнованный Томас наблюдал за ней, пока она не исчезла за горизонтом. Потом он добавил ее к своей фреске при свете свечи. Белая, обрамленная красным и синим, комета гармонично сочеталась с лошадью-единорогом, находясь над правым плечом Гризельды.

Комета летела к Солнцу со скоростью двести тысяч километров в час. Она должна была обернуться вокруг него, чтобы набраться сил; затем, став ярче и быстрее, устремилась к холоду и мраку космического пространства. Комета собиралась вернуться через тысячу лет. Или через сто тысяч лет.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Дата 28 декабря 1908 года пришлась на понедельник. Чуть позже четырех утра Томас был вырван из сна сильным стуком в окно. В комнату, непонятно почему, в такое раннее время, зачем-то рвался Шама. Неизвестно кем разбуженный до рассвета белый ворон стучал клювом по стеклу и кричал «Орр-кра! Орр-кра!», замолкая на несколько секунд для того, чтобы забарабанить по стеклу, и прекращая барабанить только для того, чтобы снова заорать.

Томас пошарил на ночном столике, чтобы найти спички, снял стекло с ночника, зажег его и бросился открывать окно. Шама ворвался в комнату с хриплым криком и уселся на спинку кровати. Он был взъерошен, словно кот, столкнувшийся нос к носу с собакой. Вертел головой и осматривался с таким видом, словно не узнавал хорошо знакомую обстановку. Огонек лампы отражался в его глазах загадочным отблеском.

Томас подошел к ворону и произнес какието ласковые слова, чтобы успокоить его, но когда он протянул руку, чтобы погладить птицу, Шама больно клюнул его в ладонь, взлетел с испуганным воплем и врезался в стекло закрытого окна.

Упав на землю, он огляделся с ошеломленным видом и кинулся под кровать, словно побитый пес. Томас присел на корточки и заговорил с ним:

— Что с тобой, Шама? Ты видел кошмарный сон? Он едва различал в темноте под кроватью светлый комок, из которого доносилось странное бурчание и как будто постукивание кастаньет. Ему так и не удалось добиться от ворона ничего определенного. Томас выпрямился, задрожав от холода, натянул на голые ноги шлепанцы, накинул пальто на плечи и подошел к окну, чтобы попытаться понять причину паники ручной птицы. Юноша увидел внизу раздетого Леона, бежавшего с фонарем в руках к конюшне. Из конюшни доносилось глухое ржанье и удары копыт по перегородке. Лошади тоже были перепуганы.

Первая мысль Томаса была о пожаре, но он не увидел ни пламени, ни вообще какого-нибудь необычного свечения. Он натянул брюки, нахлобучил свою ирландскую шапочку, схватил походную лампу и выбежал из комнаты. Когда оказался на лестнице, приоткрылась дверь в комнату матери. Элен выглянула на лестницу с головой в волне заплетенных на ночь волос.

— Ты куда, Томас? Что происходит? — Не знаю… Сейчас попробую разобраться… Спустившись в гостиную, он почувствовал себя в каком-то странном и чужом мире. Хорошо знакомые предметы выглядели не так, как всегда. Все замерло и в то же время все двигалось. Пол под его ногами был прочным и неподвижным, но по нему прокатывались медленные волны. Краем глаза он заметил поршень подъемника лифта, описывающий сложную кривую вроде спирали, словно штопор. Мелькнувшее возле его правой ноги движение многое объяснило: выбравшиеся на свободу змеи ползали по паркету во всех направлениях. Он никогда не представлял, что у Леона их так много. Сейчас они были повсюду, и из-под одеял, из корзинок и коробок появлялись все новые и новые рептилии. Они ползали неторопливо и безостановочно, словно подчиняясь, несмотря на застывшую благодаря осенним холодам кровь, какой-то команде, могущественному приказу, не позволявшему им оставаться на месте. Удав по кличке Сифон обвился вокруг поршня лифта, стараясь добраться до частично видимой статуи нимфы; он явно надеялся, что сможет устроиться у нее на плечах. Попугаиха Флора металась в клетке, превратившись в неясный голубой смерч и непрерывно выкрикивая вопрос, точно такой же, как и тот, что крутился в голове у Томаса:

— Что случилось?.. Что случилось?.. Что случилось?.. Томас застал Леона на конюшне вместе со сторожем и двумя его сыновьями. Они безуспешно пытались успокоить лошадей, с громким ржанием бивших копытами в перегородки. Леон схватил за ноздри Тридцать первого, вырывавшегося с вытаращенными глазами и пеной изо рта и пытавшегося укусить его. Леон вскочил лошади на спину и стиснул шенкелями. Сдерживаемый лонжей, придавленный грузом всадника, Тридцать первый продолжал биться, словно сражался со стаей волков.

— Что с ними? — крикнул Томас. — Что происходит? — Беда! — крикнул в ответ Леон. — Пришла большая беда! Господи, храни этот дом! Он молился, продолжая успокаивать лошадь. Его могучий голос перекрывал шум, заполняя конюшню.

— Господи, сбереги моих зверей и людей, которых я люблю!.. Защити невинных!.. Пожалей их и нас вместе с ними!.. Господи, смилуйся над нами!.. Он молился на немецком языке, и сторожа, швейцарцы из Оберланда, присоединили свои голоса к голосу Леона, продолжая сдерживать лошадей.

Для Томаса, не знавшего немецкого, эти голоса звучали как дикие фантастические молитвы. Большой фонарь, висевший на столбе, и походная лампа, которую он держал на уровне плеча, освещали желтым светом влажные бока лошадей, словно охваченных безумием, взбитую, как пена, солому, разбрасываемую в стороны копытами, рыжую бороду отчаянно сражавшегося с паникой Леона. Горячий, совершенно тропический воздух был наполнен запахами раздавленного помета, растоптанной соломы и пота взбесившихся лошадей.

Внезапно в соседнем строении раздался оглушительный рев сирены, одновременно низкий и высокий, сотрясающий стены. Это закричал Цезарь, удивительный слон с тремя бивнями, за которым Леон должен был ухаживать всю зиму.

Лошади ответили ему звонкими трубными голосами и мгновенно успокоились. Леон и сторожа замолчали. На втором этаже здания сидевший под кроватью Шама перестал каркать, встряхнулся и заснул. Змеи, заполнившие салон, замерли на месте, словно мгновенно впали в зимнюю спячку. Сифон спустился с лифтового поршня и свернулся кольцами у его основания. Флора упала на пол клетки и затихла с открытым клювом и свисавшим языком. Ее перышки, словно синий снег, неторопливо опускались на пол.

На следующий день Томас узнал, что вызвало такую панику у животных.

***

Мистер Уиндон получил из Лондона короткое письмо, в котором ему советовали закрыть досье номер шесть. Таким образом, он был единственным человеком в Париже, точно знавшим судьбу Клайда Шеридана, пропавшего участника ралли Пекин—Париж.

Возможно, чтобы успокоить и без того не слишком беспокоившую его совесть, он заинтересовался судьбой Томаса и почувствовал к нему симпатию. Уиндон решил, что образование юного джентльмена, хотя и проявлявшего иногда чрезмерную эмоциональность, позволяло банку более разумно использовать его, чем держать на обработке регистров, заполненных тысячами цифр. Он извлек его из отдела текущих счетов и решил испытать в качестве специалиста по внешним связям. Некоторые важные клиенты не любили отвлекаться, чтобы получить деньги, оставить их в банке или просто подписать какие-нибудь бумаги. А мистер Уиндон не любил отправлять к ним простого кассира. Ему нравилось поддерживать с ними общение на более высоком уровне. Обычно для этого использовался самый старый работник банка, человек с прекрасными манерами, но давно одряхлевший. Создавалось ощущение, что он запылился. Когда он считал банкноты, у него всегда дрожали руки. Мистер Уиндон решил, что его отныне будет сопровождать молодой сотрудник.

Перемена произошла весьма своевременно. Томас много раз был готов заставить своего непосредственного начальника господина Паризо проглотить перышко сержант-майор вместе с ручкой, чернильницей и всеми папками. Иногда он чувствовал себя тигром, готовым взбеситься. В нем волной поднималось жгучее стремление к свободе, и невозможность добиться ее превращала его в дикаря, готового взбунтоваться. Он готов был грызть, крошить зубами столик, за которым приходилось сидеть, вышвырнуть обломки в окно и с диким воплем выброситься вслед за ними.

Томас часто говорил матери, что такая жизнь не для него, что он не может продолжать, а если она будет настаивать, он или сойдет с ума, или заболеет и умрет. Элен умоляла потерпеть, убеждала, что скоро все изменится, что работа станет интересной, он начнет получать большое жалованье, займется важными делами…

Слушая эти уговоры, казавшиеся ему глупыми, Томас взрывался, и мать начинала плакать.

Тогда он бросался вниз по лестнице, выводил Тридцать первого из салона или из конюшни, вскакивал ему на спину и мчался под деревьями, перепрыгивая через кусты и упавшие ветки, издавая дикие вопли, словно индейский вождь на тропе войны. Или же скидывал на бегу с себя одежду и голым нырял в бассейн для морского льва.

Его спасло новое назначение, он подумал, что мать, в конце концов, оказалась права. Его зарплата заметно увеличилась, теперь он каждый месяц получал на пять франков больше, чем прежде. И почти все рабочее время проводил в разъездах по городу на фиакре, который оплачивал банк (он не думал, что на самом деле его поездки оплачивают клиенты банка). Прижавшись лицом к стеклу, он наслаждался движением и красками городских пейзажей. У него появилась привычка брать с собой в эти поездки свой альбом для рисования. Его потребность рисовать, почти угасшая, снова вспыхнула в нем. Теперь он посвящал рисованию все выходные дни; стал тратить на краски больше денег, чем на еду.

Во вторник 29 декабря, после обеда, господину Уиндону позвонил сэр Генри Ферре, английский дипломат из парижского посольства. Он должен был этим вечером сесть на поезд, идущий в Рим. И господин Уиндон отправил к нему Томаса с крупной суммой английских и итальянских денег.

Томасу показалось, что этого человека однажды упоминала его мать, когда рассказывала ему об Ирландии и острове. Но он знал, что эта фамилия весьма обычна для англичан.

Дипломат жил на первом этаже гостиницы на улице Сен-Гийом в пригороде Сен-Жермен. Чтобы попасть туда, Томасу нужно было пересечь Сите и Латинский квартал. Его фиакр был остановлен на перекрестке с улицей Сен-Мишель заслоном полицейских, пытавшихся разогнать демонстрацию усачей в серых плащах и шляпах-котелках. Порывистый ветер, швырявший пригоршни снега в лицо противников, заметно охлаждал их пыл.

Томас выглянул в окошко и принялся расспрашивать кучера, завернувшегося в меховую накидку. Чтобы защитить от холода уши, кучер обмотал голову под цилиндром толстым шарфом, оставлявшим открытыми только глаза и усы, а поэтому ничего не слышал. Томасу пришлось кричать, чтобы повторить свой вопрос. Кучер ответил, тоже очень громко:

— Это студенты-медики, мсье!.. Они сражаются уже три дня!.. — И почему? — Они протестуют, мсье… — Против чего они протестуют? — Говорят, что должна начаться реформа образования, и это дело им не нравится… Но они ничего не добьются, кроме бронхита… Лучше бы изучали, как его лечить!.. А я вот-вот подхвачу его, разъезжая по городу в такую погоду!.. Но, Базиль, трогай! Потянув за вожжи, он развернулся и двинулся к улице Сент-Андредез- Ар, по которой собирался объехать место военных действий. Но сразу же оказался в мешанине остановившихся повозок, вплотную к огромной телеге угольщика, в которую были запряжены сразу четыре лошади. Двое мужчин в блестящих черных плащах снимали с телеги мешки с угольными брикетами.

В конце концов фиакр должен был проехать сначала набережной, а затем улицей Сен-Пер. До улицы Сен-Гийом фиакр добрался вместе с опустившимися сумерками. Пока Томас звонил у входа в гостиницу, кучер стряхнул с себя снег и спустился с облучка, чтобы зажечь фонари.

***

Кабинет сэра Генри Ферре находился в комнате в виде ротонды, на одном уровне с небольшим садиком, освещенным меланхоличным фонарем, спрятанным в чудом уцелевшую листву. Через два доходивших до пола больших окна Томас разглядел жемчужные струи фонтана и белизну мраморной статуи, на которой лежал такой же белый снег.

В комнате теплый свет электрической люстры и нескольких бра заставлял сверкать золотые рамки картин и медные детали мебели, дружелюбно лаская розовые щеки сэра Генри Ферре, его шевелюру и аккуратно подстриженную светлую бородку, слегка тронутую сединой.

Дипломат, сидевший за письменным столом в стиле Людовика XVI, укладывал бумаги в небольшой чемоданчик. Он встретил Томаса любезной фразой.

Томас, которого слуга освободил от мокрых шляпы и плаща, неловко пытался найти место для своего также мокрого портфеля. Наконец он открыл его, держа на левом предплечье, и извлек из него две пачки банкнот, английских и итальянских. Но в этом положении он не мог пересчитать деньги.

Дипломат улыбнулся и указал ему на обитый тканью стул.

— Воспользуйтесь этим стулом… Томас смог пересчитать деньги, перекладывая их на стол; потом протянул расписку сэру Генри Ферре, чтобы тот подписал ее. Освобождая место для бумаги, ему пришлось немного отодвинуть в сторону фотографию в серебряной рамке, стоявшую рядом с чернильницей. Томас не смог удержаться, чтобы не взглянуть на снимок светло-коричневого цвета. На нем была изображена немолодая женщина с удлиненным лицом, сидевшая в позе амазонки на высокой светлой лошади.

Забирая расписку с подписью сэра Генри Ферре, Томас спросил его с тем спокойствием, которое может быть вызвано юностью или хорошим воспитанием человека, решившего проявить нескромность. Он задал вопрос на английском, что ему показалось более корректным в данной ситуации.

— Позвольте спросить вас, сэр, вы родом не из Донегола? — Да, это так, — с удивлением ответил дипломат. — И на этой фотографии можно видеть леди Августу Ферре? — Совершенно правильно!.. Вы поражаете меня… Откуда знаете ее? — У нас дома была такая же фотография, сэр. Леди Августа — это моя тетушка, или, скорее, моя двоюродная бабушка. — Это невероятно! Леди Августа — это моя мать!.. Значит, мы кузены? Но с какой стороны? По какой линии? — Моя мама — дочь сэра Джона Грина, сэр. Генри Ферре вскочил. Его розовая физиономия побледнела. Он вспомнил свою юность, и эти воспоминания потрясли его. Каникулы в Ирландии, остров, пять дочерей сэра Джона Грина…

— Значит, вы из семьи Гринов… Но я думал… Мне казалось, у меня нет кузенов, если не считать тех, кто живет в Шотландии… Вы будете… Вы можете быть… Вы сын Гризельды?.. — Нет, сэр… Мою маму зовут Элен. — Элен… Ах, да, Элен, конечно!.. Как ее здоровье? — С ней все хорошо, сэр… Элен? Кто же это? Он там никого не видел, кроме Гризельды… Ее сестры были всего лишь силуэтами на заднем плане, туманными призраками, неясно двигавшимися где-то там, в стороне…

— Как интересно, что мы встретились с вами! Вы живете в Париже? — Да, моя мама и я, мы живем в Париже, в Пасси. — Ах, Пасси… Вот как… Несколько далековато от центра, но это такое очаровательное место… Нам нужно будет встретиться… Оставьте мне ваш адрес… Пока Томас царапал адрес на клочке бумаги, сэр Генри затолкал деньги в портфель и затянул на нем ремни, попутно объясняя своему двоюродному брату причины столь поспешного расставания с ним. Он никогда на стал бы ничего объяснять простому сотруднику банка; в данном случае он хотел подчеркнуть, что относится к Томасу как к родственнику.

Благодаря этой встрече Томас узнал, что именно напугало животных Леона.

— В Италии мне нужно будет заняться организацией помощи, — сказал сэр Генри. — Английский флот отправляет два крейсера… Вы не в курсе? Вчера ночью было страшное землетрясение в Италии и на Сицилии. Палермо и Реджо полностью разрушены. Была ночь, и все жители спали у себя дома. Опасаются, что погибших окажется более ста тысяч. Есть данные, что землетрясение ощущалось по всей Европе. Даже в Париже, если верить данным Обсерватории, хотя оно устанавливалось только приборами… Это очень страшное явление, — добавил он спокойным тоном. Когда он провожал Томаса к выходу, тот остановился, пораженный картиной, которую до сих пор не заметил, так как стоял к ней спиной. На картине в позолоченной раме, висевшей отдельно на стене, на светло-зеленой ткани, в невероятном цветном тумане изображался английский парламент в Лондоне. Рыжее солнце и здания расплывались в удивительном облаке лилового света. Томас никогда не видел ничего похожего. Он ахнул и остановился, чтобы рассмотреть картину.

Лицо сэра Ферре засветилось.

— Вы интересуетесь современной живописью? — Ну, честно говоря… Я никогда не посещаю выставки… И я не очень разбираюсь в живописи… Но сам немного рисую… Когда есть время… — Это Моне, — с гордостью сказал сэр Ферре. — Нам обязательно надо будет встретиться в самое ближайшее время… Я сообщу вам, когда вернусь… Он энергично потряс руку Томасу и, позвонив слуге, добавил небрежным тоном:

— Разумеется, ваша… да, ваша тетушка Гризельда… Никто до сих пор не знает, что с ней? — Да, это так, — ответил Томас.

***

Газета «Матэн» в нескольких строчках сообщила, что спасательная экспедиция, организованная женой Шеридана, прибыла в Пекин после нескольких месяцев поисков, не найдя никаких следов ни машины, ни ее экипажа. К характеристике Гоби как пожирательницы человеческих жизней добавилась еще одна загадка. Элен и Томас напрасно ждали письма от Гризельды. Куда она отправилась из Пекина? Может быть, вернулась в Индию? Или обосновалась в каком-либо другом месте? Она могла задержаться как в России, так и в Китае, чтобы или терпеливо ждать, или продолжать поиски мужа. Имелись ли у нее средства для этого, или она истратила все, чем располагала? Но Гризельда не давала о себе знать, да и пресса перестала говорить о ней. К этому времени автомобиль сошел с первого места, пресса увлеклась фантастическим прогрессом авиации.

В январе 1908 года Фарман установил мировой рекорд, пролетев полтора километра, ни разу не коснувшись земли. Через год, 31 декабря, Уильбур Райт завоевал на соревнованиях кубок Мишлен, совершив потрясающий полет на расстояние в 124 километра.

«Что обещает нам 1909 год? — писал Бодри де Сонье. — Предсказания стали слишком легким занятием с тех пор, как человеческий гений реализовал самые фантастические идеи. Лучше молча восхищаться».

Что касается Элен, то она ждала от 1909 года, когда Томас, наконец, достигнет высоких сфер банковского дела. Его встреча с тем, кого она называла просто Генри, обрадовала ее. Сын Августы мог, если бы захотел, сделать очень многое для своего юного кузена. И она не стеснялась подталкивать его в этом направлении. Она помнила его как робкого студента, длинного и тощего, которого вид Гризельды повергал в состояние шока. Но с тех пор он сильно изменился, если верить описанию Томаса.

— По-моему, ему должно быть… Должно быть около… Боже! Ему сейчас сорок пять лет! Какую должность он занимает в посольстве? — Он поверенный в делах… — Что это значит? — Не знаю… Наверное, что-то важное… — Его отец давно скончался… Он унаследовал все состояние семейства Ферре: два замка и земли в Донеголе, а также особняк в Лондоне и другую недвижимость в Англии. Думаю, у него есть кое-что и во Франции. Это очень богатый человек, и он должен быть весьма влиятельным. — Он любит живопись, — сказал Томас.

***

Сэр Генри вспомнил о своих родственниках только в конце марта. Он прислал приглашение и очаровательное письмо, в котором приглашал Элен и ее сына на бал в память леди Элизабет Лэнгфорд, их общего предка, которая «…находясь проездом в Париже, оказала ему честь, согласившись провести некоторое время в его особняке, ожидая, пока ее портрет повесят в Тюильри на выставке «Сто портретов женщин XVIII века». Она будет рада познакомиться с ними…»

— Это же бабушка Джонатана! — воскликнула Элен. — Ее портрет висел в салоне тетушки Августы. Ее написал сам Гинзбург. Он специально для этого приезжал в Гринхолл… На ней белое платье, волосы распущены, вот так… Ах, я буду так рада увидеть этот портрет!.. Внезапно она замолчала.

— Это невозможно… Мы не можем пойти туда… — Почему? — Тебе нужен фрак… А мне — платье!.. — Ты успеешь сшить его! Тебе хватит времени! Элен опустила голову и мысленно осмотрела себя. Она вздрогнула. Черное платье, в котором она сейчас ходила, она сшила по модели, приобретенной в галантерейном магазине после приезда в Париж. Именно так одевались няньки, ухаживавшие за детьми…

— Я буду выглядеть смешно… Платье… Я уже не знаю, что это такое… Впрочем, я никогда не знала, что такое настоящее платье… Я не отношусь к кокеткам… — Продай изумруд! И тогда ты сможешь сшить платье у самого шикарного портного!.. — Ты сошел с ума! Продать изумруд ради какого-то платья!.. — Нам будет больше пользы, если продадим изумруд, вместо того чтобы прятать его по темным углам… Я даже не знаю, где… Кстати, куда ты его спрятала? Ты в конце концов потеряешь его, и что тогда будет с нами? Ведь он мог бы обеспечить нам более легкую жизнь… И прежде всего тебе…