Дни мира

Томас принялся рисовать днем и ночью. Вилла оставалась пустой, отдыхающих в Трувиле почти не было. Мартовский ветер рвал в клочья море и небо. Сидя перед мольбертом, Томас спасался от холода, завернувшись в одеяло и обвязавшись вокруг пояса веревкой, чтобы одеяло не спадало. Когда хотел есть, он шел в центр, съедал омлет или порцию устриц в первом попавшемся рыбацком бистро. Частенько подбадривал себя хлебом и вином, причем вином все чаще и чаще. Он страшно отощал. Жил, не имея представления о времени. Забыл Париж, газету, Полину, Бланш, мать. Когда случайно вспоминал их, эти воспоминания подталкивали его бежать еще дальше от семейных уз, от любви и работы. Чтобы чувствовать себя абсолютно свободным. Чтобы писать картину за картиной.

***

Когда сэр Генри утверждал, что его мать продолжает охотиться на лис, он сильно преувеличивал. Леди Августе исполнилось восемьдесят четыре года, и она оставила верховую езду, чтобы не рисковать. Но продолжала водить, и на приличной скорости, любой из трех своих автомобилей по узким местным дорогам, построенным на территории страны ее отцом, великим Джонатаном.

Тем не менее, встречать на вокзале двух своих гостей она отправила шофера. Все-таки вокзал был слишком далеко, путь туда и обратно занимал целый день… Гости сообщили о своем приезде телеграммой. Ее удивил этот неожиданный визит. Элен и ее сын! Значит, эта дурочка перестала стыдиться своего развода? Вообще-то ей нужно стыдиться того, что вышла замуж за этого остолопа…

В вечерней тишине она услышала шум мотора большого желтого ланчестера за четверть часа до его появления в пределах видимости. Шофер описал идеальную дугу и затормозил точно перед перроном Гринхолла. Леди Августа появилась на балконе. Не станет же она, учитывая возраст, спускаться вниз ради этой девчонки!..

Мотор выпустил аккуратное облачко синего дыми и замолчал. Слуги засуетились вокруг багажа. Дождя не было — редкое везение в этих местах. Машина оказалась забитой людьми и чемоданами. Леди Августа, ожидавшая только двух гостей, заволновалась и от неожиданности заговорила сама с собой.

— Что это значит? Целый караван!.. Женщина в сером с вуалеткой — это, конечно, Элен… Красивый молодой человек — это ее сын… Еще одна женщина в черном… Скорее всего, это служанка… Еще один мужчина… Какой здоровяк!.. Неужели Элен снова вышла замуж? Впрочем, почему бы и нет? Она достаточно глупа для этого…

Женщина в сером выбралась из машины, подняла взгляд к балкону, сняла вуаль и улыбнулась. Леди Августа сразу же узнала гостью, и ее волнение неизмеримо возросло. Это была сумасшедшая Гризельда!

— Мне нельзя упоминать свое имя в телеграмме, — пояснила Гризельда. — Думаю, полиция продолжает охотиться за мной… — Ты сумасшедшая, просто сумасшедшая! Я всегда говорила твоему отцу, что ты свихнулась!.. — всплеснула руками Августа. Но она едва не расхохоталась от радости. Ее лицо заметно удлинилось с возрастом, и теперь походило на морского конька, увенчанного шляпой с желтым цветком.

Они разместились в столовой перед большим камином. Молли в комнатах наверху распаковывала чемоданы. Жан О после обеда быстро откланялся, чтобы не смущать присутствующих. Теперь он знал всю историю Гризельды. То, о чем он не догадался, рассказала ему сама Гризельда с помощью Джонатана. Юноша с радостью усваивал гэльский язык. Устроившись на коленях перед камином, он с удивлением наблюдал за торфом, горевшим устойчивым пламенем, выбрасывая короткие язычки огня. По дороге видел крестьян, вырезавших на поле большими лопатами квадратные куски земли. Теперь эта земля горела в камине сильным ровным дружелюбным пламенем. Джонатан подумал, что это само сердце ирландской земли горит любовью к своему народу, и горение это продолжается тысячи лет. Он хорошо понимал это. И понимал, почему приехал сюда. Здесь он у себя дома. И знал, чем должен будет заниматься. Не только сражаться. Но и любить… Короткие язычки пламени танцевали в глубине его глаз.

— Красивый у тебя сын, — сказала Августа. — Сколько ему? — Восемнадцать. — Он похож на отца… На твоего Шауна… Это был настоящий дикарь!.. Твой сын такой же?.. Ему уже довелось сражаться? — Да… — С кем? — С тиграми… — Ну и ну! Юноша превзошел своего отца!.. Теперь он станет разжигать пламя восстания в Ирландии? — Нет… Он хотел увидеть остров… Я так много рассказывала ему… Он начал требовать, чтобы мы приехали сюда… В конце концов я согласилась… Но при условии, что сразу же уедем назад… — Ха-ха-ха! Ты сошла с ума!.. Он не уедет отсюда!.. Громкий смех Августы оторвал Джонатана от его мечтаний. Повернувшись к тетке, улыбнулся ей светлой невинной улыбкой. Эта улыбка заставила Августу задохнуться от неожиданного приступа нежности.

— Ладно, ему не нужно поджигать Ирландию, он заставит ее растаять!.. Чего ты хочешь, добрая душа? — Можно мне увидеть дом? — Прямо сейчас? Ночью? — Да, конечно… — Он сошел с ума… Удивительно похож на тебя… Впрочем, пусть прогуляется… В доме нет чужих… Возьмите на кухне факелы… Гризельда, проводи сына, ты же знаешь дом, он давно не менялся… Кухня находилась в подвале. Фундамент замка был очень древним. Все, что поднималось выше уровня земли, много раз сжигалось и разрушалось, но ничто не могло разрушить гигантские своды, о которых рассказывали, что они были построены во времена завоевания этих земель Плантагенетами. Сейчас в подвалах замка располагались кухни, подсобные помещения, винные погреба, дровяные склады и разные таинственные комнаты, в которые никто не осмеливался заглянуть.

Гризельда подняла светильник, осветив полукруглую арку над нишей в стене, сложенной из громадных каменных блоков.

— Здесь находился вход в подземелье… Его давно заложили… Никто не знает, куда вели подземные галереи. — Это надо знать. А для этого придется разрушить стену, — сказал Джонатан. — Августа не хочет. Говорит, что за стеной господствуют призраки… Они вернулись в кухню, освещенную дружелюбным и одновременно фантастическим светом ламп, свечей и горящего в печи торфа. Несколько служанок в черных платьях и белых колпаках сидели за большим столом, занимаясь чисткой картофеля и овощей, резкой зелени, разделкой мяса и приготовлением десерта на следующий день. Повариха, стоявшая на коленях перед огромной печью, наполняла медные чайники кипятком из подвешенного над горящим торфом котла, похожего формой и размерами на коровье брюхо.

По всем углам, за опорами для сводов, между большими буфетами, горками для посуды и большими кадками прятались черные тени. Воздух на кухне был насыщен запахами лука, свежего мяса, ванили, шоколада, петрушки, ревеня и разных специй, прошедших через руки поварих и согретых горящим торфом. Джонатан вдыхал кухонные ароматы, одновременно улавливая запах древесины, из которой были сделаны столы и скамьи, а также запах камня в стенах и земли, спрятанной за этими стенами и под плитами пола. Его глаза наполнялись светом и тенями, лицами служанок и поварих, отблесками огня, игравшими на медных боках чайников. Он чувствовал, как все вокруг заполняло его сердце и душу. Он понимал, что вернулся домой…

— Идем же, — отвлекла сына Гризельда от теснившихся в его голове мыслей. Когда они подошли к лестнице, ведущей на первый этаж, Гризельда внезапно услышала, как ее кто-то окликнул, назвав по имени. Но прозвучало не известное всем имя, а древнее гэльское имя, произнесенное Эми над родившимся ребенком, которое она повторила перед тем, как покинуть остров. Сейчас, после смерти Шауна, никто на свете, кроме Эми, не знал его.

Она обернулась, потрясенная, не верящая своим ушам…

— Эми! Эми сидела у плиты, в вырезанной в стене нише. Гризельда сразу не заметила ее, так как она была заслонена кухаркой, возившейся с чайниками, а сама Эми была одновременно тенью, камнем и игрой огня. На коленях у нее спал свернувшийся клубком рыжий кот.

Гризельда медленно приблизилась к ней и остановилась на расстоянии одного шага. Ей хотелось упасть на колени, обнять Эми, заплакать, опустить голову рядом с рыжим котом. Ее сердце переполняли воспоминания детства и юности и горькие мысли об ушедших днях, о навсегда утраченном времени.

— Эми… Неужели это возможно? Старушка улыбалась, и тысячи морщин появились на ее лице, словно вырезанном из камня, который на протяжении многих поколений окрашивал огонь, и казалось, что лицо имело столь же древний возраст.

— Я сказала тебе, что меня уже не будет, когда ты вернешься… Но я все еще здесь. Наверно, ты пришла раньше, чем я рассчитывала… Или я оказалась крепче, чем можно было надеяться… Она повернулась к Джонатану.

— Освети его лицо, хочу видеть твоего сына… Гризельда подняла факел выше. Джонатан спокойно стоял перед Эми. Всмотревшись в него, старушка засмеялась и сказала:

— Замечательно… Повернись к девушкам… Свети на него хорошенько… Девушки, посмотрите на него! Его зовут Джонатан… Это сын Шауна, и он сын единорога… Скажите завтра об этом всем, кого увидите, и говорите о нем везде, где бы вы ни находились… — Нет! — закричала Гризельда. Служанки столпились возле Джонатана, не сводя с него глаз. Они были в черном и белом, и языки огня играли на их лицах.

— Нет!.. Никому ничего не говорите!.. Мы сразу же уедем! Приехали сюда только потому, что сын хотел увидеть остров, и мы не останемся здесь! Не нужно говорить, что он побывал на острове! Ничего не говорите о нем! — То, о чем нужно знать, должно быть сказано, — промолвила Эми. — Он не уедет… Но он не сможет увидеть остров, у него слишком мало времени… Его ждут в другом месте… А ты можешь уехать… Тебя ждут на большом корабле… Ты уже выполнила все, что должна была сделать… Теперь очередь за ним… Ты показала ему корни этого дома, теперь покажи ему дерево… Именно здесь выросла ветвь, перенесенная на СентАльбан и распустившаяся там… Покажи юноше комнату супругов, где был зачат и рожден его дед Джонатан… Августа вернула туда две старые кровати… И оставь его одного… Он должен лечь спать там сегодня ночью… Иди, моя хорошая, уведи его…

Когда они поднимались по лестнице, Джонатан остановился, нежно обнял мать за плечи и повторил только что услышанное им ее гэльское имя.

И она, благодаря неожиданной нежности сына, до конца поняла смысл имени, произнесенного Эми.

Она знала, что этим именем называют «ту, которая открывает», но не представляла, какую дверь, какой путь ей придется однажды открывать. Теперь она знала…

Гризельда объединила кровь единорога, английскую кровь в Ирландии и гэльскую кровь Шауна; она дала своей стране сына, в котором смешалась кровь столь разной природы. А теперь должна была уехать от сына, расстаться с ним… Чтобы он примирил все виды крови, находившиеся в нем.

Да, она должна уехать и оставить сына. Сможет поддерживать его на расстоянии, но теперь ее роль исчерпана. Ей нужно было родить этого ребенка и воспитать его, а теперь могла и расстаться с ним.

Эми сказала, что ее ждут на большом судне. Это было правдой. Принц Райя ждал ее в Англии. Он забронировал два билета на большой корабль, отплывающий в Штаты. На этот раз это был самый красивый в мире корабль, корабль ее мечты. И с ней должен плыть самый красивый принц. До сих пор она ему ничего не обещала. Из-за Джонатана, из-за Шауна, на которого так походил сын. Но теперь, возможно, она сможет вести себя в соответствии со своими интересами…

Пароход вышел из английской гавани и сделал остановку в Гавре, чтобы забрать пассажиров из всех стран Европы.

Вместе с банкирами, видными промышленниками, деловыми людьми, богатыми пожилыми дамами и юными красавицами, пока только создающими свой капитал, с любопытными и пресыщенными бездельниками, актрисами, музыкантами и журналистами на борт поднялся Герхард Нейман.

***

Томас почувствовал, что полностью вымотался, и бросился ничком на постель. Когда дождь не позволял работать под открытым небом, он рисовал на стене гаража море. Море. Безбрежное море. Без неба, без горизонта. Одно лишь море. Сегодня решил покончить с этим. Он использовал широкие кисти, применявшиеся для внутренних работ, и краски в банках, продававшиеся у торговца химией. Зеленую и синюю краску для ставней, красную и лиловую для покраски автомобилей. Он накладывал эти краски на холст широкими мазками, подчеркивал их черными линиями, накладывал друг на друга или размещал рядом в кричащих сочетаниях. Когда они подтекали, Томас высушивал их, посыпая золой.

И море вздувалось волнами на стене, примитивное, чудовищное, прародительница любой жизни, источник любой трагедии. Когда наступала ночь, художник зажигал все лампы и свечи, которые ему удавалось найти, и продолжал работать. Море, искаженное, раздувшееся, усеянное гигантскими смерчами, вырывалось со стены, заливало гараж, а с ним весь мир. Томас ничего не ел и не пил. Он подписывал картины большим белым «Т», похожим на крест. Когда у него кончились силы, ему пришлось подняться в свою комнату, чтобы поспать. Вокруг плавились свечи, дымили лампы, в которых выгорал весь керосин. Море угасало.

Среди отражений созвездий по поверхности моря скользило лежащее на боку огненное дерево. Громадный пароход с десятью тысячами светящихся иллюминаторов направлялся к Америке, опираясь на пустоту под ним, заполненную россыпями звезд.

Томас проследил взглядом лайнер, исчезнувший где-то далеко за краем света. Он понял, что корабль, сопровождаемый небом и морем, появился именно для него. Он был носителем послания, не выраженного ни словом, ни даже мыслью, но столь же очевидного, как очевиден рассвет, когда встает солнце. Ослепительной вспышкой в голове Томаса возникло понимание сущности всего, от пылинки до вселенной. Потом свет внутри свернулся, съежился и пропал. Художник знал, что теперь ему больше не нужно оставаться здесь. Он подумал о Полине, но уже совсем другими мыслями. Он все понял, все простил. Его заполнила нежность. Он вернулся в Париж, оставив море запертым в гараже.

Корабль пересекал дни и ночи. Райя оплатил две каюты-люкс. Гризельда и принц, не сговариваясь, связали это путешествие с надеждой начать новую жизнь; для этого он расстался с дворцовыми интригами в Бангкоке, а она оставила позади себя сражения и полученные в них раны. Это было символическое путешествие с радостным ожиданием наступающего будущего.

Но день за днем Гризельда откладывала на завтра слово или улыбку, способную позволить Райе войти в ее каюту, и оставалась там одна. Ее постепенно охватывала растущая меланхолия. Ей недоставало чего-то незаменимого. Или кого-то…

В воскресенье капитан корабля объявил большой праздничный бал. Гризельда решила, что этим вечером в ее жизни все должно начаться с нуля и, словно новобрачная, надела белое платье. Райя выглядел необычно. Он походил на божество, переодевшееся в смертного и спустившееся на землю. Все женщины завидовали Гризельде, танцевавшей с принцем, и все мужчины ненавидели его, когда он обнимал в танце свою прекрасную спутницу.

Бал заканчивался. В зале остались только три пары, в том числе Гризельда с принцем, и они с каждым очередным танцем откладывали момент расставания. Седобородый капитан лайнера спустился с мостика, чтобы станцевать с Гризельдой финальный вальс. Это был его последний рейс. Перед тем как отправить капитана на пенсию, компания предоставила ему возможность совершить этот эпохальный рейс. Звуки оркестра ностальгически звучали в большом опустевшем зале, теряясь между сгрудившимися в стороне столиками. В дальнем углу салона одинокий пассажир, куривший сигару, положил ее и ушел. Это был Герхард Нейман. После отплытия из Шербура он не встречался ни с Гризельдой, ни с Райей. Он собирался поговорить с ними перед самым прибытием в Нью-Йорк. Искал возможности расширить свои акции против Англии, так как считал, что в последнее время они заметно ослабели.

Последние звуки вальса бросили, словно волна, Гризельду к принцу Райя. Капитан склонил в поклоне седую голову и вернулся к своим обязанностям. Стены салона исчезли. Зеркала отбрасывали в бесконечность картину светлого паркета, позолоченные люстры и зеленые растения в кадках. У Гризельды кружилась голова. Бесконечное пространство кружилось вокруг нее в бесконечном вальсе. Музыканты складывали инструменты, но музыка продолжалась. Меланхоличная мелодия то звучала, то затихала, заглушенная бормотанием тишины. Гризельда схватила обеими руками руку принца, и они двинулись к каютам, не ощущая, как поднимаются по лестницам и проходят коридорами, заполненными светом и туманом. Под их ногами разворачивался бесконечный ковер, нежный, как весенняя трава. Когда подошли к каюте принца, Гризельда отпустила его руку и поняла, что должна идти дальше без него. Спокойная, воздушная, она через несколько шагов повернула за угол и потеряла его из виду. С каждым шагом она освобождалась от волнений и сожалений, одолевавших ее с начала путешествия. Туман рассеивался, свет становился ярким и четким, музыка превратилась в одну-единственную ноту, продолжительную и трогательную, напоминавшую букет желтых цветов дрока. Подойдя к двери своей каюты, женщина услышала радостный лай, неизменно встречавший ее при возвращении домой.

— Ардан!.. Она открыла дверь. Большой пес с огненной шерстью бросился к ней. В центре каюты стоял Шаун, каким она помнила его в часовне острова СентАльбан, мужественный и сильный. Его лицо немного портило пятно крови на лбу. Она вспомнила слова Эми: «Тебя ждут на борту большого корабля».

— Ты ждал меня!.. И она бросилась к нему. Пятно крови исчезло. Они слились в одно целое. Каюта задрожала, раскололась, распахнулась навстречу небу и морю. Стремительно несущийся в ночь благодаря всей мощи своих машин, «Титаник» столкнулся с айсбергом.

***

В полдень 17 апреля, через два с половиной дня после катастрофы «Титаника», непонятная мгла заволокла Париж. Остановились автомобили и пешеходы, горожане высыпали на улицы, задрав головы к небу, — солнечное затмение накрыло Европу темным пятном.

Сэр Генри, возвращавшийся домой на фиакре, сошел на тротуар и принялся следить за появившимся светлым краешком солнца. Он пытался защитить глаза, держа перед лицом цилиндр, оказавшийся достаточно бесполезным и совершенно непрозрачным экраном. Более находчивый кучер достал один из фонарей и принялся смотреть на солнце через большое красное стекло. Сэр Генри, вынужденный отказаться от дальнейших исследований, отвернулся и надел цилиндр. Ему показалось, что люди на улице выглядят очень странно, а их лица приобрели зеленый оттенок.

— Недобрый знак, мсье, — сказал кучер. — Свояченица моей жены, которая умеет читать по картам, говорит, что после трех комет и одного затмения должна начаться война! — Да, конечно, — согласился сэр Генри. — Такое вполне может случиться. Он забрался в фиакр, неторопливо двинувшийся дальше. Обитые железом колеса громыхали по булыжной мостовой в постепенно растворявшейся в свете солнца темноте.

Он не имел понятия о тайнах, раскрываемых с помощью карт, но приходил к тому же пессимистическому выводу, основываясь исключительно на известных ему фактах. В аннексированной Германией Лотарингии пели Марсельезу, кайзер повстречался с королем Италии на гондоле в венецианском канале, итальянская эскадра обстреляла Дарданеллы, на военных французских самолетах начали устанавливать устройства для размещения бомб, новая парижская мода разрешила женщинам открывать лодыжки, что свидетельствовало о катастрофическом падении нравов, что обычно проявляется на опасных поворотах истории. Но гораздо сильнее, чем гибель «Титаника», его потрясло крушение гораздо менее значительного плавательного средства — во время очередной, 67-й по счету, регаты «Оксфорд—Кембридж» на Темзе пошла ко дну кембриджская восьмерка. Действительно, настал конец времен…

Сэр Генри с облегчением вздохнул и потянулся, усевшись за стол. Он чувствовал себя за ним так уютно… Сейчас весьма вероятным было его назначение в Вашингтон. Но это не слишком привлекало его. Он в очередной раз подумывал об отставке. Тогда смог бы проводить время то в Париже, то на вилле в Трувиле. И посещать Монте-Карло сколько ему заблагорассудится. Разумеется, бывать также в Лондоне и Гринхолле… Конечно, именно таким образом он сможет жить, если не поедет в Вашингтон и выйдет в отставку. В конце концов, есть кому запутывать международную политику и без него…

Успокоившись, он встал и подошел к висевшей на бледно-зеленой стене картине с изображением девочки в лиловом платье, подписанной буквой «Т». Всмотревшись в нее, почувствовал, как его мышцы расслабляются, заботы куда-то уходят… Действительно, это настоящая живопись… Его кузен Томас был настоящим художником…

Но это был художник, который перестал рисовать. Он вернулся в Париж изменившимся, его переполняли желание прощать, в нем появились способность терпеть, а также любовь к Полине. Он телеграфировал, чтобы предупредить родственников о возвращении. В дороге ему казалось, что поезд тащится невыносимо медленно…

Томас бегом взлетел по лестнице… Она услышит его, откроет дверь, он обнимет ее, осыплет поцелуями, поднимет на руки, понесет к постели… В это время мать должна быть занята уроками…

Дом встретил художника полной тишиной. В нем не было ни души.

Первой вернулась мать.

Потом появилась дочь на руках у кормилицы.

Наконец, в два часа ночи, явилась супруга.

Ожидая ее, Томас опустошил все, что удалось найти в доме, — бутылки вина и рома для грога, хинную настойку, спирт, которым были залиты вишни в банке… Он орал так громко, что с Бланш случилась истерика и начались судороги. Проснулись даже животные на конюшне. Лошади ржали, как в ночь землетрясения, а Цезарь, дремавший под платаном, протянул хобот к светящемуся окну и затрубил…

Полине удалось скрыться в своей комнатушке до того, как Томас накинулся на нее с кулаками. Ему не оставалось ничего другого, как разбивать о дверь тарелки и кувшины. Попытался взломать ее, но дверь под краской, изображавшей древесину, оказалась железной. Ее строитель, инженер Эйфель, был человеком обстоятельным.

Элен, одновременно ужасающаяся и довольная, не знала, как успокоить Бланш, извивавшуюся у нее в руках. Она проклинала женщину, принесшую столько бед в их дом, но была рада слышать, как ее, наконец, стал обзывать Томас, чего Полина давно заслуживала.

Полина больше не появлялась в супружеской спальне. Во время отсутствия Томаса она постепенно создавала уют в своей кладовке. Сняла со стенки шкафчик для провизии и поставила его на кухонный стол. Теперь Элен могла распоряжаться им как ей хочется… Висевшую на плечиках одежду распихала в чемоданы, набросив на них плед. Таким образом, у нее появилось пространство вокруг узкой постели и трельяжа.

Томас с удивлением обнаружил, что в доме теперь жила женщина, совершенно не зависящая от него, тогда как он мечтал вернуться домой к супруге любящей, рыдающей, раскаивающейся. Да, теперь он понял, что в некоторых ситуациях отсутствие не способно ничего излечить. Впрочем, как и присутствие.

Томас привык посещать кафе поблизости от редакции «Матэн» в компании с Бето. Бето заказывал абсент, выпивал рюмку за рюмкой, взгляд его принимал мечтательное выражение, а выпученные глаза становились стеклянными, похожими на устриц. Томас не доверял этой отраве и пил красное вино. В баре «Маленькая пушка» оно было замечательным, из винограда с малоизвестных в Париже виноградников в Божоле.

Монтель пришел в ярость, когда понял, что теперь в его небольшой команде оказалось два пьяницы. Вообще-то, их было трое, но толстяк Фабр мог пить что угодно и в любом количестве, не пьянея. Алкоголь проваливался в его похожий на бочку живот, и его пары не добирались до головы.

— Я вышвырну вашего кузена, — грозно заявил Монтель сэру Генри. — Он отсутствует неделями, а когда появляется, то только для того, чтобы нализаться! — Вы неправы, он очень талантливый художник… Вот увидите, когданибудь вы будете гордиться, что он работал у вас… — Гордиться!.. Вы знаете, у меня и прежде работали такие же таланты… И я предпочитаю постоянно отсутствующему гению посредственность, оказывающуюся под рукой, когда в ней возникает необходимость. Когда наступила развязка дела Бонно, он был пьян! Всегда жаловался, что не может наблюдать события непосредственно, и такая возможность у него была! Если бы он, напиваясь, оставался при этом спокойным! Но ведь он, нализавшись до определенного уровня, приходит в бешенство — можно подумать, что зол на весь мир и надеется научить его пинками жить так, как считает правильным! Позавчера он отдубасил Розье из спортивного отдела… Но что с этим парнем, почему Томас так пьет и стал таким свирепым? — Это же художник, мой дорогой. Как можно узнать, что с ним происходит? Муки творчества… — Как же, муки творчества… В нашем деле больше нужна усидчивость… У него все в порядке с семейной жизнью? — У него очаровательная жена… Вы знаете ее, это малышка Полина, дочь Поля… — Эта красотка? Хищница в компании с таким хищником? Нет, такие не уживаются… Его нужно чем-то отвлечь… Я скажу толстяку Фабру, чтобы отвел его в одно заведение. Я скажу о нем хозяйке. У нее есть великолепные девушки. Как его фамилия? Я никогда не мог ее запомнить… — Онжье… Томас Онжье… — Господи! С такой фамилией я тоже стал бы постоянно напиваться только для того, чтобы забыть ее…

***

— Мсье Онжье, — сказал Монтель, — раз уж вы оказали нам честь присутствовать в редакции этим вечером и при этом проявили достаточно хладнокровия, чтобы отличить пуделя от полицейского, я хочу предоставить возможность исправить ваш промах с бандой Бонно. Мне сейчас позвонили из прокуратуры, что они обнаружили Гарнье в Ножан-сюрМарн. Похожая история: он закрылся в павильоне с еще одним бандитом; их окружили, но они удачно отстреливались и к настоящему времени уложили человек пять или шесть полицейских… Возьмите машину и летите туда. Само собой, вы, Фабр, тоже поедете с ним… А где Бето?

— Там, мсье… Монтель наклонился, чтобы проследить направление, указанное пальцем Фабра. Бето лежал под столом, подложив под голову стопку газет. Один глаз у него был открыт, другой закрыт.

— Он спит или окочурился? — Думаю, ни то, ни другое… Мы точно узнаем завтра утром. У Луи, шофера редакционной машины, имелся адрес, нацарапанный на клочке бумаги. Очень простой адрес: Ножан-сюр-Марн, улица Виадук. Нужно было всего лишь найти этот виадук.

Когда приехали в Ножан, то оказалось, что уточнять адрес не требуется. Темная ночь с затянутым облаками небом не позволяла увидеть виадук, но стрельба слышалась издалека, и в свете газовых фонарей было хорошо видно, как со всех сторон множество машин и пешеходов, иногда целыми семьями, устремлялись в одну сторону, руководствуясь звуками стрельбы. Луи поехал в том же направлении. Его обогнала команда зуавов, маршировавших к театру военных действий. Скоро пришлось остановиться, чтобы не передавить любопытных. Свет фар выделил из темноты плотную стену спин. Он попытался пробить брешь в этой стене воплями сирены, но никто даже не пошевелился.

— Дай отдохнуть сирене, — посоветовал Фабр. — Лучше развернись и подожди нас в сторонке. Развернуться Луи тоже не удалось. Валившая сзади толпа окружила машину, и самые находчивые забрались к нему на крышу, чтобы увидеть хоть что-нибудь. Но ничего не было видно. Все заволокла темнота. Правда, теперь совсем близко слышались выстрелы. Как отдельные, так и очереди.

— У них есть автомат, — оценил ситуацию Фабр. — Непонятно только, у кого? У бандитов или у полицейских? — У бандитов! — крикнула женщина рядом. — Их человек двадцать в этом павильоне! Но полицейские послали за артиллерией! Сейчас привезут пушки! — Надо попытаться что-нибудь увидеть, — сказал Томас. — Ведь мы приехали, чтобы наблюдать… — Идем туда!.. За мной!.. Не отставай! Фабр пробил дорогу своим животом. Ничто не могло задержать такую массу. Томас пожал плечами и двинулся за ним в кильватере. Ему было наплевать на происходящее. Это дурацкое происшествие совершенно не интересовало его.

Через несколько шагов оказались перед цепочкой полицейских. Офицер проверил их пропуска, посветив на них спичкой, и пропустил. Они вышли из темной массы, чтобы оказаться в темной пустоте. В быстрых вспышках, отмечавших выстрелы, появлялся и исчезал виадук. У одной из его опор светились фонари небольшой группы, и художники направились к ней. Фабр все время шел впереди. Наткнувшись на колючую проволоку, он принялся ругаться. Потом отодвинул ее своим пузом и прошел дальше, но тут же наткнулся на спящую корову и упал.

— Вот дерьмо! Тут какая-то скотина! Осторожнее! Ты где? Помоги подняться, черт возьми!

Томас наклонился и схватился за какой-то предмет — как оказалось, это были коровьи рога. Потом нащупал брюхо, хвост, соски, ногу, дернувшуюся под его рукой. Потом ему попалась еще одна нога, затем рука. Потянув за руку, Томас поднял на ноги Фабра, показавшегося ему легким как перышко. Сильный взрыв потряс небо и землю у них под ногами. Испуганная корова вскочила и сбила их с ног. Они упали на траву с навозом. Из темноты над их головами сыпались обломки.

— Они взорвали лачугу, точно так, как было с Бонно, — сказал Фабр, поднявшийся на четвереньки. — А мы так ничего и не увидели… — Что ты хочешь увидеть в этом мраке? — спросил Томас. Но лачуга не взлетела на воздух; только угол крыши был снесен взрывом гранаты, сброшенной с виадука артиллеристами. Томас и Фабр узнали об этом, когда подошли к командному пункту. Здесь, вокруг грузовика, уже толпились журналисты. В кузове тарахтел бензиновый двигатель. Рядом с ним возвышалась поставленная на бок огромная, не меньше метра в диаметре, кастрюля. Ее стеклянный глаз слепо уставился в темноту. Это был прожектор пожарников. Но он ничего не освещал, так как не работал. Но без него полицейские ничего не могли предпринять. Они ничего не видели в темноте. Не виден был даже дом, где засели бандиты.

Начальник полицейских рассвирепел. Старший пожарник отправил своего помощника в Париж за специалистом по прожекторам. А пока ктото догадался выключить двигатель. Снова вспыхнула стрельба, но через пару минут все стихло. Полицейские, прятавшиеся за деревьями, стреляли кому куда хотелось. Им никто не отвечал.

В толпе зрителей начали появляться очаги света. Продавщица картофеля фри зажгла фонарь и принялась раздувать огонь под большой сковородой с маслом. В кузове белого грузовика какой-то мужчина в белой куртке отрегулировал язычки четырех ацетиленовых фонарей и принялся раскладывать пакеты. Между взрывами петард слышалась музыка — кто-то играл на аккордеоне. Вокруг него мгновенно расчистили пространство, и несколько пар принялось вальсировать. Небольшие группы рассаживались на земле вокруг свечи и литра красного, которое закусывали сосисками. Парижане все прибывали и прибывали. Городские службы удвоили количество трамваев в эту сторону. От Бастилии прибыл специальный поезд. Улицы Ножана были забиты колясками, фиакрами и автомобилями. Из них выгружались целые семьи с корзинками, складными стульями и биноклями.

Томас, прислонившийся к опоре виадука под висевшим над головой факелом, слушал, ничего не слыша, и смотрел, ничего не видя. Все вокруг было невероятно чужим, это будто спектакль из другого мира, за тысячу лье и тысячу лет от него. Что он здесь делал? И кто на самом деле сошел с ума? Он или они? Кто был жив, а кто мертв?

Два офицера-сапера проползли мимо него в ночь. Один из них тащил рукоятку от метлы, к концу которой было прикреплено шесть шашек мелинита. Они должны взорвать убежище бандитов.

На белом грузовике мужчина в белой куртке, освещенный ацетиленовыми лампами, кричал:

— Покупайте Манипульс! Чудесный аппарат профессора Иогансена! За минуту избавит вас от любой боли! Прибыл трамвай, забитый девушками с бульвара Ришар-Ленуар. Бойкие девицы в черных юбках, с красными лентами в волосах выдергивали из толпы клиентов и скрывались с ними в темноте. Вернувшись через три минуты, они подбирали следующего счастливчика. Все разновидности транспортных средств продолжали разгружаться в уже и так переполненном до краев Ножане.

Два сапера приползли назад. Оказалось, что они захватили с собой слишком короткий бикфордов шнур. Запасного шнура у них под рукой не нашлось. Взорвать дом они не смогли.

Специалист-электротехник, прискакавший на лошади, предложил подвести к взрывчатке электрический провод. Два сапера уползли за оставленным ими возле дома мелинитом.

Электрик принялся хлопотать вокруг прожектора. Ему подсвечивал фонариком пожарник. Наконец электрик воскликнул: «Все в порядке!» Бензиновый мотор снова запустили. Специалист-электротехник опустил рубильник. Прожектор не работал. Мотор остановили.

Саперы приползли назад с мелинитом. Главный артиллерист заявил, что его слишком мало, и добавил к заряду еще шесть шашек. Адъютант присоединил к взрывчатке провод. Саперы уползли в темноту.

У основания опоры виадука Томас заметил какой-то круглый предмет, более темный, чем темнота. Это была голова уснувшего Фабра. Он негромко похрапывал.

Раздался чудовищный грохот, вырвавший Фабра из сна. Он вскочил. Это взлетел на воздух дом с бандитами.

— Вперед! — заорал главный полицейский. Полицейские кинулись к дому, держа пистолет в одной руке и фонарик в другой. С неба продолжали сыпаться обломки черепицы и кирпичей. Толпа взвыла и ринулась вперед. Она снесла заслон полицейских вместе с зуавами и жандармами и увлекла их с собой, к месту, где что-то происходило. Картофель фри и кипящее масло оказались на земле, развлекавшиеся на траве парочки и проволочная ограда вместе с коровой были сметены черным приливом. Электрик, не обращавший внимания на происходящее, продолжал возиться с прожектором.

Подхваченный гребнем волны, Томас оказался внутри разрушенного дома. Он увидел в свете чудом горевшей лампы человека, скорчившегося на матрасе, и другого человека, стоявшего рядом и стрелявшего в полицейских, а также нескольких полицейских, светивших фонариками во все стороны и беспорядочно паливших куда придется. Стоявший тип перестал стрелять и упал, его схватили и потащили наружу; вслед за ним вытащили лежавшего на матрасе вместе с матрасом. Толпа отхлынула. Жандармы защищали полицейских, тащивших двух мертвецов, от толпы, рвавшейся расправиться с убитыми. Томас пошел вслед за жандармами. Его нос был забит пылью и трухой от растоптанного сена; он чувствовал сильный запах пороха, пота и грязных тел. Мертвых бандитов погрузили в машину «скорой помощи», толпа начала рассеиваться, шоферы крутили рукоятки, чтобы завести двигатели.

Неожиданно темноту разорвал невероятно яркий свет — это заработал прожектор! Его луч пробежал зигзагом по виадуку, по окрестным полям, по дымящимся стенам дома, по строящимся зуавам и, наконец, застыл, уставившись в одну точку, — механизм поворота заклинило.

В десяти шагах от себя Томас увидел в световом конусе автомобиль, его ярко блестевший никелированный радиатор и красные брызговики. Еще одно красное пятно на сиденье оказалось Полиной.

Она сидела рядом с мужчиной в цилиндре и черном плаще, из-под которого выглядывал белый шелковый шарф. Они приехали в Ножан после спектакля. Или после ужина… Томас узнал мужчину. Его взор художника никогда не забывал лицо, увиденное хотя бы однажды. Это был Кользен, декоратор труппы «Русский Балет».

Томаса охватило веселое бешенство. Исчезли все намеки на ирреальность происходящего. Вот что здесь касалось непосредственно его! Это была настоящая жизнь, его жизнь! Закончился период тусклой неопределенной печали, вопросов, напоминавших по вкусу опилки, болтающиеся в его голове и груди. Появилось лицо! Появился человек!

Он вспрыгнул на подножку, взмахом руки отправил в полет цилиндр, схватил шарф, одним рывком поднял Кользена и вышвырнул его из машины.

— Томас! Крик Полины открыл для декоратора имя напавшего, которого он не успел разглядеть. Он был крепким мужчиной и любил сражаться. Завязалась ужасная схватка. Время от времени мужчины выкатывались из светового конуса, и тогда из темноты доносились только хрипящее дыхание и звуки тупых ударов; потом кто-то снова оказывался на свету с сидевшим на нем противником. Шофер автомобиля хотел помочь своему хозяину, но ему помешало брюхо появившегося из темноты Фабра. Несколько прохожих остановились полюбопытствовать, но им хватило полученных за вечер эмоций, и они не стали задерживаться. Небо посветлело. Корова замычала, почувствовав раздувшиеся от молока соски. Томас в рваной одежде, забрызганной его кровью и кровью противника, подобрал потерявшего сознание врага и швырнул его к ногам Полины.

— Держи!.. Постарайся подлечить его… И можешь оставить себе!.. Полина проводила мужа взглядом, когда он садился в подъехавшую редакционную машину. Томас уехал, не обернувшись. Только тогда она склонилась над поверженным.

Прожектор выключили. Прокукарекал петух. Ему ответили соседские петухи. Начинался мирный день.

***

Впервые за двадцать лет Элен пропустила урок. Ей нужно было заниматься английским с девочками-двойняшками барона Анвиллера на авеню Виктора Гюго, и она не смогла предупредить, что не появится. Часы уже показывали почти половину одиннадцатого, а она так и не вышла из дома. В плаще, шляпе и перчатках сидела на стуле в кухне, оставив открытой дверь в комнату сына, и не сводила глаз с лестницы. Томас не пришел домой ночью. Полина тоже.

В восемь часов телеграфист принес телеграмму, адресованную мистеру Томасу Онжье. Не распечатывая телеграмму, Элен бросила ее на стол. Десятки раз она брала в руки заклеенную синей полоской бумаги телеграмму, готовая открыть ее, и снова опускала на стол. Она не могла. Нельзя открывать письмо, адресованное не тебе. Даже если оно пришло к близкому человеку. Даже срочное.

Всегда приходится пожалеть, что ты открыл телеграмму, даже адресованную тебе. Она чаще всего приносит несчастье, горе, сообщение о несчастном случае, о похоронах. Если кто-то рождается, об этом пишут в письме. Если случается что-то счастливое, об этом молчат.

Элен вскочила, словно подброшенная пружиной, когда услышала, что хлопнула дверь с мостика. Томас или Полина? Томас… Тяжелые шаги мужчины на первых ступеньках… Медленные, неуверенные, осторожные… Несчастье, это явно несчастье! Что могло случиться? Она увидела сначала его лицо с раздувшейся левой щекой, потом правый глаз, почти закрывшийся от удара, разбитые губы… Элен вскрикнула и бросилась к сыну…

— Что они с тобой сделали?.. Кто это сделал?.. Кто?

Она должна знать, кто ранил ее Томаса! Чтобы убить его!

Томас с трудом улыбнулся, схватил мать, такую невесомую, поднял ее, поцеловал…

— А, пустяки… С этим кончено… Не волнуйся, ничего не сломано… Все в порядке… — Потом добавил: — Я проголодался…

Это окончательно успокоило мать.

Он ногой распахнул дверь в комнату Полины. Пусто… Элен заколебалась, она все еще боялась ранить его. Но он должен был знать…

— Она еще не приходила… — Я знаю. — Он повернулся к матери. — Она больше не придет… Произнеся эти слова, Томас окаменел и несколько секунд не шевелился. Он смотрел прямо перед собой, вдаль, словно видел что-то сквозь стену. Потом опустил веко на том глазу, на котором оно не было закрыто, слегка потрогал распухшую губу и повторил:

— Я проголодался… Потом прошел в столовую и сел за стол. Элен бросилась в кухню, разбила в сковородку шесть яиц, принесла хлеб, масло, печенье; поставила на стол чайник с заваркой, лимон на блюдечке, кружку… Вернулась за кипятком на кухню, налила его в кружку, принесла сахар, молоко, варенье… Она вспомнила о телеграмме, только выдвинув ящик стола, чтобы достать чайную ложечку и нож.

Она недрогнувшей рукой положила телеграмму перед Томасом.

— Это пришло сегодня на твое имя… Томас с удивлением посмотрел на телеграмму, открыл ее и прочитал. Элен перестала дышать. Пыталась догадаться о содержимом телеграммы, всматриваясь в его лицо и с трепетом дожидаясь, что скажет… Что-то страшное? Она заметила, что сын испытал потрясение. Покачав головой, он посмотрел на мать, словно хотел спросить ее о чем-то, потом передумал и пожал плечами. Смяв телеграмму, отбросил ее.

— Мне наплевать! Элен налила чай в кружку. Он выпил с удовольствием. — Угадай, где я был сегодня ночью? И Томас принялся рассказывать матери о ночи в Ножане, не упоминая Полину. Мать побежала за яичницей. Поставив сковородку на стол, подобрала скомканную телеграмму и расправила ее.

— Я могу?.. — Конечно… Она прочла короткий текст. Он улыбнулся, увидев, как телеграмма потрясла ее.

— Дай-ка мне… Положив телеграмму возле себя на стол, Томас прочитал ее вслух, не переставая жевать. Это была каблограмма из Нью-Йорка: «Выставка вызвала огромный интерес. Необходимо ваше присутствие. Привезите остальные полотна. Я телеграфировал в «Виндон Бритиш-Банк», можете получить в нем аванс любого размера. До встречи. Очень рад. Тюрье».

— Ты же не поедешь туда! — крикнула Элен. Он бросил взгляд через открытую дверь на комнату Полины, где была видна незастеленная кровать, валявшееся на полу желтое платье, туфелька на перламутровом столике. И сказал:

— Почему же… Обязательно поеду…

***

Человечество избежало страшной катастрофы: эпидемию чумы, уничтожившей две трети населения Маньчжурии, удалось сначала остановить, потом полностью победить. За несколько месяцев до этого эпидемия грозила охватить весь мир.

В это время яхта князя Александра «Федор» вышла из Бангкока, направляясь во Владивосток. В первый же день плавания князь почувствовал, что его сердце отказывается работать. Он впервые понял, что смертен, как все люди. До сих пор подобные мысли не приходили ему в голову. Он содрогнулся, подумав, что может исчезнуть, не получив прощения от своего повелителя. Как только яхта пришла в русский порт, князь сел на специальный поезд, постоянно дожидавшийся его в начале Транссибирской магистрали.

Нигде, ни на Востоке, ни на Западе, уже целое тысячелетие не возникало ничего, подобного эпидемии, опустошавшей Маньчжурию. Повсюду горели костры, на которых сжигали тысячи мертвецов вместе с находящимися в коме живыми. Чтобы защитить себя от эпидемии, Россия полностью прервала связи со своими восточными соседями, создав на границах санитарные кордоны, для чего были привлечены регулярные войска. Для пущей безопасности разобрали рельсы на отрезке Транссибирской магистрали.

Поезд князя остановился из-за отсутствия рельсов. Темнело. Солнце опускалось над огромной равниной. Подул ледяной ветер. На востоке дымы погребальных костров окрасились розовым.

Князь не мог терять ни минуты. Он не имел права остановиться, а поэтому решил двигаться дальше пешком. Завернувшись в шубу, зашагал к Москве во главе колонны помощников, слуг, охранников и прочей челяди.

Загрохотали пулеметы. Князь упал вместе со своими спутниками. Потом их облили бензином. Вспыхнул костер, и ветер разнес еще один дым, такой же, как все остальные.

Через три дня после солнечного затмения военный французский дирижабль объемом 9000 кубических метров и длиной 88 метров с командой из шести человек достиг высоты 2500 метров. Командовал дирижаблем капитан Неан.

В одном из кабаков Дублина с голубым фасадом Джонатан пил пиво вместе с группой молодых ирландцев. Одного из них звали Джеймс Коннолли, и позднее он был расстрелян после поражения восстания 1916 года привязанным к стулу, поскольку ранение вызвало у повстанца гангрену, и он не мог стоять на ногах. Другой ирландец приехал из Америки, его звали Эймон де Валера. Самым старшим в компании был старый фений Том Кларк, ветеран, воевавший уже лет тридцать.

Пирс запел песню свободы, написанную им на древнем языке. Он был поэтом. Его вскоре повесили. К его голосу постепенно присоединились все остальные. Жан О сел за пианино, ударил по клавишам и запел на гэльском с тулузским акцентом. На противоположной стороне улицы Молли готовила обед для всей компании.

— Ма-ма-ма-ма, — сказала Бланш. И она шлепнула открытой ладошкой по тарелке так, что каша разлетелась во все стороны.

— Нехорошая девочка, — укоризненно сказала Элен. Она улыбалась. Была в восторге. Полина исчезла и не возвращалась. Бланш полностью принадлежала Элен….

— Ма-ма-ма ма… — У тебя нет мамы… Но это не беда… Она тебе не нужна, потому что я всегда с тобой… Открой ротик!.. Шире!.. Она сумеет защитить ребенка. От всех. И прежде всего от мужчин, от любви, от отвратительной любви, которая становится причиной всех бед и несчастий. От таких несчастий, как у бедной Джейн, которую бил и которой изменял муж, от несчастий Гризельды, пропавшей неизвестно где, от ее собственных несчастий, от несчастий Томаса и, в конце концов, возможно, что и от несчастий самой Полины…

— Не беспокойся, я научу тебя, как обращаться с ними… Открой ротик! Пароход «Франс» входил в гавань Нью-Йорка. Он заканчивал третий рейс в Америку, во время которого побил собственный рекорд времени, затраченного на пересечение Атлантики. Все буксиры, сторожевики, барки и остальные суда, способные держаться на воде, включили сирены и звонили в колокола, приветствуя трансатлантический корабль, медленно двигавшийся среди фонтанов воды, выбрасываемых пожарными катерами. Стояла прекрасная погода, и солнечные лучи превращали гигантские фонтаны в праздничный фейерверк. Встревоженные чайки кружились над вертикальными струями, криками отвечая сиренам. Сирены «Франс» гудевшие низким басом, напоминавшим голос мастодонта, заставляли вибрировать тела пассажиров, столпившихся на палубе и любовавшихся открывающейся перед ними Америкой.

Томас оказался самым высоким в толпе любопытных. Он всматривался в плотную стену зданий, над которыми возвышалась вздымавшая ввысь свой факел статуя Свободы. Небоскребы, о которых он столько слышал… Да, конечно… Они срывали с неба свет, разбрасывая его повсюду…

Чайки с криками пикировали к поверхности воды, снова взмывали в небо, энергично взмахивая крыльями. Одна из птиц кричала громче других, и ее голос показался Томасу странно знакомым… Он прислушался и присмотрелся…

— Шама! — закричал он, срывая каскетку с головы и подбрасывая ее кверху. — О-крааа! — ответил ему большой белый ворон. Он спланировал вниз, разгоняя мечущихся над пароходом чаек. — Шама! Шама! Старый разбойник!.. Ворон соскользнул на несколько метров ниже, затормозил и опустился легко, словно перышко, на лохматую голову Томаса. Стоявшие рядом пассажиры восторженно закричали, но остальные попрежнему не сводили глаз с панорамы Нью-Йорка. — А-крроа? А-крроа? — поинтересовался Шама. Он спрашивал: — Как дела? Как дела?

— Все будет хорошо, — ответил ему Томас. Воздух нового мира и океан смешались у него в груди. Он набирал полную грудь, так что его легкие едва не лопались, сжимал кулаки, широко открывал глаза, впитывал сияние неба и уносимых ветром облаков, вслушивался в крики птиц. Он возвышался над толпой пассажиров, словно небоскребы, словно увенчанная короной статуя над невысокими зданиями. Отмахивался от всех видов принуждения, от обязательной работы, от давящей материнской заботы, от семьи, оставшейся далеко позади… Да, конечно, у него все должно быть хорошо…

Полина…

Да, Полина… Белоснежная девушка, кружившаяся в танце в его объятьях… Возвращение из театра, счастье находиться рядом с ней в фиакре… Пляж, бесконечный ропот моря, нежность и тепло груди в его руке в ночи, неудержимый порыв его тела к светившемуся рядом девичьему телу под взрывавшимися звездами… Свечи ночью в круглом зале, сияющее тело Полины, уснувшей в золотистом свете… Полина, где ты сейчас? Что ты сделала… Что стало с тобой, далекой, потерянной?

Нет, нет, ничто не было потеряно… Он хранил в себе все чудеса, жившие в нем, тепло и краски ее крови… Он знал, что сохранит их до последней секунды его жизни, до тех пор, пока будет в состоянии вспоминать…

Он очутился в Америке! Приплыл сюда! Он будет рисовать, будет получать за это деньги, будет свободным!

Он крикнул:

— Шама! Все хорошо! Все будет хорошо! Большой белый ворон, вцепившийся в львиную шевелюру, взмахнул крыльями, словно хотел взлететь, держа Томаса в когтях. Вокруг завывали сирены.

— Твой отец уехал, но он скоро вернется, — проворковала Элен. — Твоя мама больше не придет. Но он вернется… Получит много денег, мы выкупим остров, ты будешь счастлива на нем… Потерпи… Я покажу тебе очень красивую вещицу…

Элен расстегнула верхние пуговицы своего черного корсажа, забралась внутрь худыми пальцами и вытянула тонкую золотую цепочку, которую носила на шее, незаметную под блузкой. На цепочке висел подаренный Гризельдой перстень. Она расстегнула цепочку, сняла перстень и протянула его внучке.

— Смотри… Бланш в восторге вскинула вверх обе ручки, два нежных розовых цветка с растопыренными лепестками. Волосы на ее головке, белые при рождении, теперь немного потемнели, приобретя теплый каштановый цвет с оттенками золота. Глаза у нее светились, словно изумруды, оказавшиеся в тени.

— Смотри… Как это красиво… Это наш остров… Он будет твоим… Бланш вскрикнула от восторга, схватила удивительно красивый предмет, зеленый и блестящий, и бросила его в тарелку с супом…

Перевод с французского Игоря НАЙДЕНКОВА.