2

Автор уже немного рассказал о Соцгороде. Теперь пришло время поведать об одном из его районов несколько подробнее.

Город, а главное, завод начали строить в степи, прямо у подножия горы. Но степь эта была далеко не везде ровной, как стол. Местами она бугрилась холмами, а перпендикулярно горе с востока на запад протянулся небольшой хребет, именуемый Кара-дыр или, попросту, Карадырка. Хребет обрывался у левого берега реки. Прибывающих расселяли в бараках, поначалу без внутренних перегородок. Внутри приземистого одноэтажного корпуса громадное помещение было сплошь заставлено койками. Койка и была местом обитания строителя в свободное от работы время. На ней он отдыхал после трудовой вахты, спал, ел, любил, мечтал. Быстро приспособились отгораживать койки друг от друга ситцевыми занавесками. Занавески создавали подобие комнаты. Потом некоторые граждане стали отделять места своего обитания друг от друга дощатыми перегородками, часто не доходившими до потолка. Хотя комнатушки и напоминали пеналы, в них уже можно было уединиться. С «самостроем» усиленно боролись пожарные инспектора, но довольно быстро отступились, видимо получив команду свыше. В «пеналах» стали селиться семейные.

Бараки просуществовали довольно долго, и к тому времени, о котором идет речь, их имелось еще много. На Правом берегу постоянно строились новые дома, посему бараки активно расселялись и тут же сносились.

Но помимо бараков имелось еще более неблагоустроенное жилье. Именовалось оно землянками. Вообще-то говоря, считалось, что с землянками покончено, однако последние их них мозолили глаза всему Соцгороду, поскольку были расположены на Карадырке, напротив одной из самых оживленных городских магистралей. Склоны гор были усеяны примитивными жилищами, поднимавшимися одно за другим к вершинам, словно ступени. Землянки представляли собой врытый в грунт деревянный остов, между полыми стенами которого была засыпана земля. Крышей служил слой толя, положенный на обрешетку. Внутри имелась одна комната, в лучшем случае еще и сени, они же – кухня. Окна располагались почти вровень с землей. Обогревалась землянка печью, на ней же готовилась еда. Вот, пожалуй, и все. При землянке обычно находился крошечный огород, обнесенный ржавой жестью, отходами штамповки, старыми кроватными спинками. Имелось и подобие дворика, по которому бегала пара-другая кур. Кое-кто держал коз. Электричества в землянках не имелось, освещались керосиновыми лампами. Некоторые умельцы, на свой страх и риск, цепляли провода к какой-нибудь проходящей поблизости магистрали, благо вокруг их было в достатке, но очень скоро бдительные работники городских электросетей обрезали незаконную подводку.

Некогда внизу вдоль шоссе стояли ряды бараков, а при них имелись и магазин, и столовая, и даже баня, но теперь, когда бараки посносили, жителям землянок пришлось туговато. До культурных центров было порядочно. Одно радовало: у подножия хребта проходила трамвайная линия, и это весьма облегчало передвижение до нужных мест.

В наше время не у многих сыщется охота прозябать в трущобе, без простейших удобств и при этом посередине промышленного района. Скажем, до водозаборной колонки нужно было топать не меньше получаса, столько же приходилось идти до ближайшего магазина за хлебом. Однако и здесь имелись свои прелести. Летним вечерком обитатели землянок выползали посидеть на лавочке перед своей хибаркой, поглядывали вниз, на завод, над которым пылали зарева от сливаемого шлака, а то отправлялись на реку, до которой было рукой подать. И хотя при этом приходилось спускаться с кручи и преодолевать многочисленные железнодорожные пути, рискуя попасть под колеса маневрового тепловоза, однако вода была столь теплой, что старческие кости переставало ломить. По правде говоря, купаться здесь можно и зимой, поскольку в этом месте сбрасывались промышленные стоки. Другое дело, что назвать воду чистой было довольно затруднительно, однако жители Карадырки не особенно обращали внимание на это обстоятельство.

Вообще, жизнь в землянке как нельзя лучше подходила для той категории лиц, у которой возникали сложности при взаимоотношениях с законом или с властями. А таковых здесь оказалось довольно много. Во всяком случае, в свое время проблемы на этой почве имелись почти у всех.

Молодежи в землянках вообще не наблюдалось, люди средних лет попадались не часто, а обитали тут в основном старики. Зато кто тут только не встречался! Скажем, в самой настоящей беленой хатке с камышовой крышей, спрятавшейся в небольшом распадке почти на вершине горы, еще совсем недавно обитал тучный осанистый хохол Марко Ковтун, про которого говорили, что он служил адъютантом у Петлюры. Ковтун разговаривал с окружающими на непривычной местному уху смеси русского и украинского языков, но чаще молчал. Обычно летом он сидел на скамейке возле калитки, покуривал кривую трубку-носогрейку и смотрел в небеса. Другой примечательной личностью был Семенов, бывший белый офицер, воевавший у Колчака. Он отсидел положенный срок, а выйдя на свободу, приехал в Соцгород, где у него жила дочь. Однако с родным дитем он почему-то не ужился и потому построил землянку и обитал в ней вместе с толстой гражданкой неопределенных лет, откликавшейся на имя Соня. Семенов из землянки почти не выходил, день и ночь строча мемуары о своей пестрой жизни. Встречались здесь и иные смутные фигуры, чья жизнь была, может, и не столь примечательна, но тоже весьма причудлива.

А внизу, под горой, день и ночь гудел металлургический гигант, до которого обитателям Карадырки не было никакого дела. Чем они жили, каким ветром питались, ведает один бог. В огородах росла картошка, помидоры и морковь. При землянках имелись погреба, в которых хранились сделанные на зиму запасы. Кто-то попрошайничал, кто-то собирал утиль… У иных имелись еще более экзотические источники дохода, скажем, отпевание усопших или изготовление бумажных венков. (Кстати, Дуся приобрела «розы» именно у одной из жительниц землянок.)

Посторонние здесь почти не появлялись, а если и забредал участковый милиционер из соседнего поселка, то об этом сразу же становилось известно, и жители трущоб затаивались и дверей не открывали. Имели место случаи, когда увесистый булыжник, брошенный невесть кем, пролетал над головой милиционера. Поэтому представители власти старались сюда без особой нужды не соваться.

Однажды, за несколько лет до описываемых событий, на Карадырке будто бы обнаружили золотую жилу. Кем был пущен этот слух, так и осталось неизвестным, однако на жалких подобиях улиц замелькали неведомые личности, вооруженные кирками и лопатами. Но местный народ золотую лихорадку не приветствовал. Шурф, который вырыли старатели в том самом распадке, где стояла хатка Ковтуна, ночью кто-то засыпал, а когда, увидев такое дело, лихие ребята стали толпой ходить среди землянок и орать, что они сожгут этот клоповник к чертовой матери, по ним из кустов ударила автоматная очередь. Хотя пули и никого не задели, но золотоискатели немедленно рванули прочь и на Карадырке больше не показывались. Существовала ли жила или это были всего лишь досужие домыслы, так и осталось неведомым, хотя очень возможно, что золотишко в окрестностях хребта водилось, поскольку издревле в этих местах существовали пусть и небольшие, но вполне доходные прииски.

Кстати, насчет автоматной очереди. Оружие имелось почти в каждой землянке. Объяснялось это довольно просто. Как раз напротив Карадырки, по ту сторону трамвайной линии, располагалась так называемая скрапная площадка – место, на которое со всей страны свозили горы металлолома. Тут железо разделывали, пакетировали и отправляли на переплавку в мартеновские цеха. В конце войны, да и значительно позже, вплоть до шестидесятых годов, сюда поступала масса оружия, начиная от пистолетов и винтовочных штыков и кончая танками. Вначале оно было собрано на полях сражений, потом отбраковано в результате утилизации армейских арсеналов. Одно время скрапная площадка практически не охранялась, и среди железного хлама «любители» копались часами. Здесь можно было отыскать вполне исправный «наган», «ТТ» с немного сплющенным стволом, «парабеллум» в рабочем состоянии, «ППШ» без приклада и «МР 40», именуемый также «шмайссером», причем с полным боекомплектом. Умельцы собирали из трех неисправных «трехлинеек» одну действующую. Встречались находки и более зловещего свойства. Раз в немецком танке ребятишки отыскали засохшую человеческую руку, причем при часах. Словом, для тех, кто желал вооружиться, особых преград не имелось.

Земляной поселок жил своей, особой, ни на что не похожей жизнью, не подчинялся законам, не платил налогов и изрядно мозолил глаза властям, поскольку был на виду. Однако снос его пока что не планировался, в первую очередь расселению подлежали бараки, в которых проживали трудящиеся массы.

Вот сюда-то и шагал сошедший с трамвая парень лет двадцати пяти, в потрепанных брюках-дудочках, клетчатой ковбойке и разваливавшихся сандалиях. В одной руке молодец нес пиджак, столь же потрепанный, как и брюки, а в другой – небольшой чемоданчик, так называемую «балетку». Был он высок, широкоплеч, имел темные волосы, вовсе не по моде весьма коротко подстриженные, карие глаза и высокие скулы. В его губастом рту поблескивали две желтенькие коронки-«фиксы». Сейчас рот сжимал бумажный мундштук дешевой папироски «Север». Парень мог бы попасть под определение: «интересный молодой человек», если бы не выражение его лица. На нем была написана ленивая скука. Снисходительная, слащавая улыбка и наглый блеск глаз говорили о презрении к окружающей действительности, а излишне короткий волосяной покров намекал на недавнее пребывание в местах не столь отдаленных. Молодца звали Юрием Скоковым, в определенных кругах он был больше известен под кличкой Скок. Неделю назад он вышел из заключения, где «парился» за кражу. Теперь Скок вернулся на родину и шел в землянку, возле которой прошло детство и где до сих пор проживала его мамаша.

Парень поднялся на пригорок и огляделся.

– Все то же, то же, только нет убитых сил, прожитых лет, – демонстрируя знание классики, вслух произнес он. – Ничего как будто не изменилось. Что ж, канаем до хавиры.

Он шел мимо покосившихся стен, мимо хлипких заборчиков, мимо гревшихся на скамейках дряхлых старцев, мимо необъятных размеров баб в кое-как застегнутых, ветхих халатах, стиравших в оцинкованных корытах старенькое бельецо, и с его лица не сходила все та же презрительно-снисходительная улыбка. На него тоже посматривали с равнодушным любопытством. Иные узнавали, кивали головами, но никто не бросился ему навстречу, не потряс радостно руку и уж тем более не обнял. И дело было даже не в том, что столь горячее проявление чувств здесь просто не было принято. Местная публика вовсе не интересовала Юрия Скокова, а он не интересовал ее. Идешь своей дорогой, ну и шагай дальше.

Наконец молодец достиг цели, к которой шел. Землянка, где проживала его мамаша, ничем не отличалась от прочих. Разве что на задах ее виднелась голубятня, ныне совсем обветшавшая. Скок, не стучась, толкнул низенькую дверь и, согнувшись в три погибели, пролез в землянку. Пыльное оконце пропускало, однако, достаточно света, чтобы можно было разобрать, что все оставалось таким же, как и три года назад, когда он появлялся здесь в последний раз. Земляной пол, прикрытый домоткаными половиками, стол с изрезанной за многие годы пользования столешницей, небольшой навесной шкафчик для посуды… Основную же площадь землянки, помимо печи, занимала кровать, на которой в эту минуту возлежала мамаша. Похоже, она была нетрезва, поскольку в землянке стоял густой дух водочного перегара, а на столе возвышалась на две трети опустошенная бутылка, валялись обкусанная краюха хлеба и перья зеленого лука, а также стояла алюминиевая миска с остатками кислой капусты и жареной картошки.

Мамаша проснулась от шума, отверзла воспаленные очи, но не сразу поняла, кто перед ней находится.

– Эй?! Ты кто?! Чего надо?

– Протри зенки и погляди внимательнее, – грубовато отозвался визитер.

Женщина и вправду потерла глаза грязноватой ладонью и ощерилась в подобии улыбки.

– А, Юрка, – засмеялась она, продемонстрировав беззубый рот, – откинулся, хитрован.

– А то…

– Водки хочешь?

– Мне бы пожрать сначала, а уж потом…

– Сейчас картошечки нажарю, яишенку сварганю, – засуетилась мамаша, слезая с койки. – Не ожидала, сынок, что явишься сюды.

– Я и сам не ожидал, – равнодушно отозвался Скок. – Чего я забыл в ваших трущобах? Как жили в дерьме, так и живете.

– А чего нам! – хмыкнула мамаша. – Была бы водка, была б селедка… – скорее прокаркала, чем пропела она.

– Вот-вот. Уроды!

– Ну ты брось… Не нужно ругаться. Живем, как можем. Не всем же в высоких замках обитать. Рак вон в речке залез в норку – и доволен. Сидит в ней и усами шевелит. И мы таковские.

В процессе столь содержательной беседы мамаша успела сноровисто растопить печь, споро начистила картошки, и вот уже на плите затрещало, зашипело в большой чугунной сковороде.

Тем временем Скок налил себе водки в стоявший тут же граненый стакан. Одним глотком выпил ее, взял из миски щепоть капусты и отправил в рот. Потом он достал полупустую пачку «Севера», выщелкнул из нее папиросу и закурил.

– Надолго к нам? – спросила мамаша, перемешивая картошку.

– Не знаю… Как получится.

– А чего делать собираешься? Опять за старое примешься?

Скок пожал плечами. Он и сам не знал, что ответить.

– Может, за ум возьмешься… на работу устроишься?

– Да погоди ты, маманя, с расспросами. Дай оглядеться.

– Ну конечно, конечно…

Мать поставила перед ним сковородку, в которой еще потрескивала картошка с салом, и в ней же была зажарена яичница-глазунья. Скок бросил окурок в печку, вылил в стакан остатки водки, выпил и принялся за еду. Ел он быстро и жадно. Чувствовалось – парень голоден. Когда насытился, посмотрел на мамашу осоловелыми от водки и сытной еды глазами.

– Покемарить бы, маманя?

– Ложись на мою койку и спи.

– А потом?

– Чего потом?

– Спать потом где?

– В сараюшке топчан твой старый стоит. Вот на нем и ночуй.

Скок достал новую папиросу, закурил и, не раздеваясь, улегся на мамашину кровать. Он сыт, пьян, и, как говорится, нос в табаке. Если это не счастье, тогда что? Думать о будущем в эту минуту совсем не хотелось.

– Сейчас бы бабу… – вслух произнес Скок.

Но и баба в эту минуту была ему не нужна. Недокуренная папироса вывалилась из полуоткрытого рта и сама собой погасла. Скок захрапел.

Тут следует сказать несколько слов о нашем герое. Юра Скоков был типичным уличным парнишкой, каких после войны развелось предостаточно. Мамаша попала в Соцгород с волной эвакуированных в сорок первом году, будучи уже беременной Юрой. Происходила она откуда-то с юга, кажется, из Ростова. Юрин батька, с которым мамаша была не расписана, сгинул где-то в пути, а она сама, довольно миловидная тогда, определилась в столовую общепита посудомойщицей. Живот она тщательно маскировала. Родив Юру, она почти сразу же вышла на работу, а ребенка пристроила в Дом малютки. Столовая располагалась совсем недалеко от ее теперешнего места обитания. В ту пору землянки были в моде, поскольку являлись пускай некомфортабельным, однако отдельным жильем, внутри которого гражданин мог вытворять все, что ему угодно, не опасаясь чужих взглядов. Мамаше требовалось именно нечто подобное. С помощью многочисленных знакомых мужского пола она соорудила себе вполне приличную, по ее мнению, нору; да и до работы было совсем рядом.

Целый год Юра рос в Доме малютки без материнского пригляда. Изредка мамаша все же являлась сюда, справлялась о здоровье сына и спокойно удалялась, словно не замечая укоризненных взглядов нянечек. Однако, как только ребенок встал на ноги, материнские инстинкты в «кукушке» все же пересилили легкомыслие, она забрала Юру и принесла в землянку. Лет до трех она, уходя на работу, привязывала к ноге сына веревку, которая ограничивала передвижение мальчика. Летом и в начале осени он копался в огороде среди картофельной ботвы и чахлых помидоров, играл, строя из катушек и консервных банок автомобили, или бросал камешки в копошившихся в пыли воробьев. Когда Юра подрос, привязывать его стало бесполезно, и он влился в стаю полубеспризорной ребятни. Подобных детей в ту пору было в земляном поселке довольно много. Малолетняя шпана носилась по окрестностям, играла в «чижа», в «клек», в лапту или в футбол тряпичным мячом. В жаркие дни околачивалась на берегу реки, время от времени лазала на скрапную площадку в поисках оружия и воровала по мелочам.

Всеобщим поветрием в ту пору были голуби. Особо редких пород в поселке не наблюдалось. У солидных голубятников водились турманы, монахи и николаевские, но большинство ребятишек в породах разбиралось не очень чтобы… Мохноногий – вот главный критерий. Такие птицы ценились. Еще было модно щеголять особым голубятницким жаргоном. «Сизо-плекие», «красно-башие»… Эти слова звучали как заклинание, как ключ для проникновения в волшебный мир поднимающегося в небо голубиного вихря, сверкающих на солнце разноцветных перьев, треска хлопающих крыльев…

Вокруг голубятен концентрировались разного рода асоциальные элементы: уголовники всех мастей, вернувшиеся из отсидки или, наоборот, дожидавшиеся ареста, хулиганы, но больше всего было самых обычных мальчишек, которых звала в свои объятия блатная романтика. Здесь детвора набиралась понятий, которые в школе не преподавали, но которые, по мнению пацанов, должны были пригодиться в будущей жизни. Хотя тогда ни о какой будущей жизни даже не думали. Собирались возле будок, перед которыми на утоптанной до крепости бетона земле копошились птицы, хвалились собственными голубями, солидно цедили слова, тянули, один за другим, одну общую цигарку, презрительно сплевывали вязкую слюну сквозь зубы, стараясь цвиркнуть погромче, позабористей.

Юру уже в раннем детстве перекрестили в Скока. Прозвище так к нему и прилипло. Скок и Скок, он не обижался, даже гордился. Было в прозвище нечто несомненно блатное.

– Скок – по-нашему кража, – объяснил ему карманник Федул, – а скокарь – вор. Ты покамест не вор, и даже не воровайка, а так… шибздо малолетнее. Коли у тебя такая кликуха, должен ей соответствовать. Стыришь лопатник у фраера, тогда за своего проканаешь, а пока ты сявка локшовая.

Шустрый Юра скоро понял, где он, подлинный фарт, и примкнул к группе малолетних карманников, которыми верховодил опытный Федул, имевший уже три судимости, или, по-блатному, ходки. Вначале Скока поставили на перетырку, то есть он должен был получить украденный в толпе кошелек и побыстрее с ним скрыться. Постепенно он сам стал «щипать» карманы зазевавшихся граждан, а когда попался, получил год, ввиду малолетства, и отправился в лагерь. Было ему тогда пятнадцать. Скоро он вернулся и взялся за старое. Мастерство росло, однако и росло количество отсидок. Сейчас он освободился в очередной раз и еще в зоне твердо решил завязать.


Скок похрапывал и сопел. В уголках полуоткрытого рта пузырилась слюна. Ему снилось детство, голуби… Будто он и сам летает. То ли потому, что сам превратился в птицу, то ли просто от счастья, что наконец вернулся домой. Конечно, эту убогую нору и домом-то назвать было нельзя, однако ничего другого в жизни он не видел. Землянка – лагерь, землянка – лагерь… Вот и все его бытие. Но ведь живут же и по-другому. Имеют нормальные квартиры, работают, растят детей… Радуются жизни, другими словами… Эти мысли выплыли из подсознания, загнанные туда идиотской привычкой презрительно смотреть на окружающий его мир. Ощущение полета внезапно исчезло. Теперь он стоял на вершине горы, рядом со своей землянкой. Моросил бесконечный холодный дождь. Все вокруг было затянуто пеленой мутного тумана. Скок знал – дом рядом. Но в какой он стороне, совершенно не представлял. В то же время он осознавал: склон горы крутой. Сделаешь неверный шаг – и полетишь вниз, ломая кости. Что же сделать, как найти выход?

Вошедшая в землянку мать услышала, как сын глухо застонал. Она подобрала с пола потухшую папиросу, вздохнула, подошла к нему, но будить не стала, лишь покивала головой каким-то своим мыслям и вышла прочь.


Скок пробудился от хриплого вопля петуха, оравшего, казалось, над самым ухом. Он вскочил, вначале даже не осознав, где находится. Показалось: прозвучала команда «подъем», захотелось вытянуться перед шконкой, однако тут же понял, где находится, и хмыкнул. Крепко въелись зоновские повадки! В одночасье и не вышибешь. Мамаша вновь нажарила картошки с яйцами. Скок лениво поковырял ее древней трезубой вилкой, похлебал жиденького чайку. Когда поднялся из-за стола, мамаша, не глядя на него, спросила:

– Куда подашься?

– Осмотреться надо, – сообщил Скок.

– Ну гляди…

– А чего глядеть. Дорога известная. Схожу на Куркулевку, а может, на Гортеатр заскочу…

– Чего ты там забыл?

– Ребят увидеть хотелось бы.

– Все твои ребята сидят.

– Откуда знаешь?

– Земля слухом полнится. Сходи… Никто не запрещает. Оглядеться, конечно, можно, только… – она не договорила.

– Что «только»?

– Только за старое не берись.

– Кончай, маманя, треп. Чего ты с первого дня заладила: за старое, за старое… Я чего тебе, пацан? Сам, что ли, кумекать разучился?

– Знаю я, в какую сторону ты кумекаешь. По карманам тырить много ума не нужно. Лучше бы дома сидел.

– А чего дома-то делать?

– Да хотя бы в порядок его привести. Крыша вон как решето. Как дождь – течет как из ведра. Перекрыть нужно. Заборку, вон, поправить. Калитку толком привесить. Работенка-то есть, рук подходящих вот только нету.

– Сделаем, маманя! Все будет в лучшем виде! – заверил Скок. – А пока дай хоть малость отдышаться.

– Ну давай дыши, – равнодушно, однако с оттенком осуждения пробормотала мамаша.


Куркулевка находилась как раз посередине между земляным поселком и тем районом, где началось действие нашей истории. По уровню жизни она стояла несравненно выше карадырских трущоб, поскольку дома здесь были капитальные, основательные, располагались за крепкими заборами. При домах имелись земельные участки, засаженные плодовыми деревьями и разной огородной чепухой. Неподалеку по выходным шумела городская барахолка, в будние дни превращавшаяся в обычный базар. Собственно, Куркулевка процветала именно благодаря базару. У здешних хозяев останавливались приезжавшие на базар торговцы с Кавказа и из Средней Азии. Тут они жили месяцами, тут, под присмотром злющих цепных псов, хранили свой сладкий, душистый товар – мешки с урюком, курагой, изюмом, а летом и осенью привозили уже свежие фрукты: персики, груши, громадные краснобокие яблоки, разноцветный виноград. Над пахучей сладостью вожделенно вились и жужжали осы и пчелы. Понятно, что местные жители, в просторечии куркули, имели весьма солидный доход от скорейшей реализации этих скоропортящихся товаров и от собственных услуг в адрес привозивших их купцов. По понятиям Скока, денег у них было немерено. Нужно сказать, что и в те благословенные времена существовало нечто вроде рэкета. Чтобы жить без проблем, нужно было делиться. Причем не только с уголовным миром, но и с милицией, чье управление располагалось совсем рядом с Куркулевкой. Впрочем, все эти структуры мирно сосуществовали друг с другом.

Друг и покровитель Скока Федул обитал как раз на Куркулевке. От практической деятельности он отошел, но был кем-то вроде смотрящего за всем происходящим не только в криминальном, но и в околокриминальном мире. Первым делом Скоку хотелось повидаться именно с этим человеком. Рассказать о себе, узнать новости, да просто пожать худую длинную ладонь с пальцами пианиста. Федула Скок уважал.

Тропинка, по которой продвигался Юра, петляла меж гор, то спускаясь в ложбину, то поднимаясь на самую кручу. Двигаться приходилось почти бегом.

Лето только начиналось. Хотя солнышко во всю силу светило с безоблачного неба, было прохладно. Деревья стояли еще голые, но кустарник по сторонам тропы зазеленел, а на пригорках желтели первые одуванчики. Мурлыкая под нос «С одесского кичмана бежали два уркана…», Скок спустился с последней горки, обошел пару двухэтажных домов, стоявших особняком от прочего жилья (эти дома назывались «пожарными», поскольку в них в основном проживали люди этой мужественной профессии), перешел трамвайную линию и углубился в Куркулевку. Он быстро нашел нужный дом, дернул на себя калитку и, убедившись, что она заперта, чего раньше никогда не наблюдалось, застучал в массивные ворота.

Долго никто не открывал, потом загремел засов, и в проеме показалась знакомая физиономия сожительницы Федула Морковки.

– Тебе чего? – вместо приветствия произнесла она.

– Самого.

Заспанные глаза Морковки раскрылись пошире.

– А ты разве не в курсах?

– О чем?

– Да о Федуле… Схоронили его. Два месяца тому как, – наклонившись к Скоку, прошептала Морковка. – Аккурат в марте.

– Не знал я. Только «от хозяина»…

– Ага. Понятно. Короче, было толковище. Какие-то залетные кинули предъяву, мол, Федул мусорам стучит. Тот в отказ пошел. Туфту, говорит, лепите. Докажете? Те, понятное дело, не просто так базар затеяли. Ты, толкуют, Дипломата вложил… И маляву с зоны под нос суют. А там все обсказано: когда, чего… Крыть нашему нечем, видит: все равно кончат, ну он и в наглянку пошел. Я, говорит, честный вор, а не какая-нибудь сука. Ах не сука?! Докажи! Он схватил канистру с бензином, облил себя и поджег…

– Ничего себе! – только и смог произнести Скок.

– Вот тебе и ничего. Так что, Юрок, сыграл в ящик наш Федул.

– И кто же за него?

Морковка пожала плечами:

– Не знаю я… Наверное, никого. Мусора, в натуре, крепко пошерстили. Многие загремели. Никого из деловых, считай, не осталось. Так… Одни малолетки да всякая шелупонь.

– А Кока?

– Шлеп-Нога? Этот вроде на месте. Не знаю, шмонает ли. Наверное, работает. Что ему еще делать? Кормиться-то надо…

– Схожу к нему, – сказал Скок.

– Давай. Приветик от меня передай. Последний раз на похоронах Федула его видела…

Кока Шлеп-Нога проживал на Гортеатре, между прочим, совсем неподалеку от улицы Красных Галстуков, в двухэтажном доме постройки тридцатых годов. В квартире, кроме него, обитали еще две семьи. Увидев Скока, он, похоже, обрадовался, во всяком случае, его широкая лоснящаяся физиономия выразила восторг.

Комнатушка, в которую прошел Скок, обычно выглядела весьма убого. Кока жил один, а посему Кокин быт, насколько помнил Юра, мало чем отличался от быта землянок. На кровати – серое солдатское одеяло, засаленная подушка без наволочки, на столе заплесневевшие корки хлеба, валявшиеся здесь неведомо с каких времен… Ныне же обиталище Коки было не узнать. Стол застелен новой клеенкой, на нем в симметричном порядке стоят две тарелки: глубокая для супа и мелкая для иных блюд, вилка и ложка лежат по углам, напротив друг друга, а нож со сточенным от долгого употребления лезвием посередине, постель прибрана, а белье на ней опрятное. На полу чистенький домотканый половичок, а на стене у кровати сине-желтый коврик с пасущимися на лугу ланями. Странным казалось и то, что под потолком имелась иконка какого-то святого с еле различимым ликом, а на стене висело большое почерневшее распятье.

– Откинулся, – бормотал Кока, беспрестанно потирая руки. Несмотря на пухлую фигуру, были они у него маленькими и холеными. – Рад, очень рад.

– А рад, так давай отметим мой выход, – Скок выразительно щелкнул себя по горлу. – Можно у тебя, а можно и в пельменную смотаться.

– Не пью я, – извиняющимся тоном произнес Кока.

– Чего?!

– Не пью.

– Давно ли?

– Да уж месяца два. С тех пор, как Федул упокоился. Слыхал про Федула?

– Слыхал… Почему не пьешь? Язва, что ли?

– Не язва, другое…

– Чего другое? Колись.

– Я, видишь ли, уверовал в Господа. – Сообщив это, Кока опустил глаза и истово перекрестился.

– Уверовал?! – изумился Скок. – В Бога, что ли?

– В Господа нашего Иисуса Христа, – важно произнес Кока.

– Ничего себе! – только и смог сказать Скок. – А как же это самое?.. – Он сделал пальцами жест, словно пересчитывал купюры. – Карманка-то?..

– Не ворую больше, – скромно сообщил Шлеп-Нога. – Ни-ни!

– Как же это может быть?

– А так. Вскоре как Федула закопали. А закопали его как собаку какую. Без отпевания. Я познакомился с хорошими людьми, которые меня вразумили и наставили. Теперь как вечер – я к ним. Они тут недалече обретаются. Ну молимся… И вообще, разговоры духовные ведем.

– Поклоны, значит, бьешь, – насмешливо констатировал Скок.

– Ты не смейся. Душу спасать нужно. Грехов на ней множество висит. А я не желаю, чтобы как Федул в геенне сгинуть. Вот молитвами Божьими и очищаюсь.

– А жрать-то как же? На какие шиши существуешь?

– Работать устроился.

– Работать? Ты?!!

– А чего… Чем я хуже других?

– И где же пашешь?

– В магазине грузчиком. Платят, конечно, не так чтобы очень, но много ли мне надо? На хлебушко да на молочко хватает, и слава богу.

– Ну ты, Кока, даешь! Вот уж не думал…

– И тебе, Юра, советую покончить с преступной жизнью. Сколько можно нечистого тешить. Давай к нам.

– Молиться, что ли? Нет уж, спасибо. Я как-нибудь без этого обойдусь. Слушай, Кока, а кто из наших, кроме тебя, богомольца, еще остался?

– Да, считай, никто. Ежа закрыли. Сохатого и Пыню тоже. Кто-то отошел… Словом, масть не прет. – Кока в первый раз употребил блатное выражение. – На Правом есть два-три человека. Работают в трамваях, но не так чтобы очень. Опасаются. Недавно одного работяги крепко помяли. Словом, никого, считай, не осталось. А ты, Скок, чего сбираешься делать?

– Да уж не поклоны Богу класть. Ладно, Шлеп-Нога, будь здоров. Спасай свою пропащую душу, а я поканаю своей дорогой.

И Скок отправился восвояси.

Из того, что он узнал за сегодняшнее утро, картина вырисовывалась, можно сказать, безрадостная. Конечно, работать можно и в одиночку. Возможно, так даже удобнее, но ведь скучно! Даже обмыть добычу не с кем. А уж поговорить «за блатную жизнь» и вовсе. Когда в лагере он размышлял, а не завязать ли с воровской жизнью, эти намерения были весьма расплывчаты и абстрактны, но вот теперь ситуация казалась самой подходящей для этого. Еще в лагере он не раз слышал: блатная жизнь пришла в упадок, быть вором не модно. Исчезало главное, на что опирался блатной мир, – нищета! Если в сороковые-пятидесятые годы молодая поросль рекрутировалась из ребят, обездоленных войной и послевоенной разрухой, из живших в трущобах сирот, для которых имелись всего две дороги: ремеслуха или улица, то теперь народ стал жить если и не намного богаче, то во всяком случае зажиточнее. Появились иные ценности. Вполне доступными для трудящегося паренька стали мотоцикл или мотороллер, а иные замахивались и на личные автомобили. Телевизоры и холодильники можно было купить относительно свободно. Но главное, что притягивало людей на производство, была возможность довольно быстро получить отдельное жилье.

«Может, и мне податься в цех, – размышлял Скок, направляясь к трамвайной остановке. – Но прежде нужно получить паспорт». И он отправился в горотдел милиции.

Загрузка...