До чего ж оно все запоздало

Правда, потом придется сделать и следующий шаг. Куда бы ты двинул с Виктории? Ну, сначала дошел бы до подземки. Может, остановился бы – позавтракать, газетку почитать. Будь его воля, он махнул бы на север. На Семь Сестер. Он там раньше жил, ему нравилось. Может, кто-то его еще помнит. А ему этого хочется? Нет. Паддингтон, тоже хорошее место. Можно было б и на Паддингтон пойти. Только там по пути перекресток, друг, долбаная Эджвер-роуд и Прэд-стрит, гиблое место для слепого. Ну его в фалду, Паддингтон-то. Плюс куча мудаков-попрошаек, и каждый норовит тебя выдоить. Если бы ты был похож на Сэмми, друг, ты бы кончил тем, что выставил бы им всем долбаного пива. Дичь. А, и Лондон тоже в фалду. Может, еще куда умотать. В Лакенбах, штат Техас.

Да заткни ты, наконец, свою хлебаную пасть.

Побережье! Какой-нибудь причудливый, старый, сонный английский городок, с длинным широким пляжем, на котором колли шлепают по лужам вместе со своими хозяйками, старухами в клевых коричневых туфлях, длинный променад со скамейками через каждые несколько метров. На нем Сэмми был бы в безопасности. А на песочке в еще большей. В такой, что мог бы даже оставить палку у лестнички с променада, а дальше двигать без нее. Отправляться в долгую прогулку; вдоль прибоя; волны накатывают, сними башмаки, расслабься, носки засунь в карман, штаны закатай и бреди себе по пене, плюх-плюх, чувствуй, как стебли морской травы заплетаются на ступнях вокруг пальцев. Снял бы там комнатушку, все было б путем. Там ведь каждый мудак при деньгах, так что он стал бы достопримечательностью. Они бы для него для одного офис долбаного УСО открыли. Чего нынче изволите, мистер Сэмюэлс? Э-э, тарелка яиц с беконом меня бы устроила, ну, может быть, немного тостов да побольше хлеба и гребаного джема, ты понял, о чем я толкую, недоумок задроченный? И раз уж мы тронули эту тему, как насчет четвероногого друга, гребаной собаки-поводыря.

Знаешь, если как следует подумать, Шотландия ему вообще-то не нравится. Это его родина, ладно, но отсюда ж не следует, что он ее обязан любить. Когда тут дождь идет, так вообще ходишь будто обоссанный, друг, вот в чем все дело. Сэмми здесь никогда не везло. Никогда. А вот там, там, на побережье, на бережку-то…

Смотришь на людей с их колли, на мужчин, на женщин. И первым делом понимаешь, что собака друг человека; ну, когда видишь их вместе, это до тебя сразу доходит.

Опять то же чувство, какой-то хрен тащится с ним бок о бок. А на побережье никто с ним рядом волохаться не будет.

Даже в Маргите. Тот рыбацкий паб, сразу за углом от стройки. Весь в таком рыбацком стиле. Местные к тебе хорошо относились. Плюс жена хозяина, друг, христос всемогущий, та еще была штучка и все говорила тебе, приходи, и ты не знал, верить ли своим глазам, уж больно все, на хер, очевидно было. Та еще штучка. Хотя и опасная. Опасная женщина. Отличный был паб. Если б еще не мальчишка. Муж той бабы, хозяин, съехал, в жопу, на своем мальчишке. И если ты сидел в баре, тебе приходилось любоваться, как этот мелкий мудила боксирует с тенью или там в бильярд играет и все такое, решает свой сраный кроссворд или с игрушками возится, с пришельцами из космоса, в общем, чего бы он ни делал, приходилось смотреть на него и кивать, дескать, большие надежды подает, вот увидите, когда-нибудь станет крупной шишкой, это уж точно, как на бегах. Но, правда, хозяин давал тебе кредит. В английских барах это не редкость. Не то что в гребаном Глазго, друг, тут они сразу из-под стойки секач достают: Чего ты там говорил? Десятку до пятницы?

Это старина Моррис, который в «Глэнсиз» баром командует. Другого такого злющего мудака тебе и не встретить, даже не надейся. Представляешь, нашли кого нанять в забегаловке работать.

Нет, этим стоит заняться, сходить на Бьюканан-стрит, выяснить, что у них там к чему. Сэмми только и нужно, что сесть на автобус да сойти с него. Сесть в Глазго, а сойти на побережье. Скажем, в субботу утром. Утром в субботу, в половине девятого. Погода будет теплая, летняя, даже в середине зимы, и целый месяц ни одного долбаного дождя; разве что ночью, когда будешь сидеть под крышей, с женушкой, уютненько так устроитесь, точно пара ерзаных кроликов. Он сойдет с автобуса, умоется, потом позавтракает, тарелка кукурузных хлопьев, яичница с беконом, кофе. Ну, может, чай, не суть важно. Возьмет чемодан, забросит его в камеру хранения. Потом умоется, потом позавтракает, яичница с беконом, куча тостов и кофе; или чай, не важно, че суетиться-то попусту. И новая пара шузов.

Бурчат.

Сэмми замирает на месте, оборачивается. Будь у него палка, он уже вертел бы ею над головой. Кто бы ты ни был, иди на хер, говорит он, я тебя, в лоб твою мать, предупредил.

…

Он прилагает усилия, чтобы дышать не так судорожно. Ты слышал, что я сказал, иди на хер. И шепчет: Это ты, Алли?

Потом идет дальше. Надо подтянуть гайки. А то ведешь себя как последний псих; надо за этим следить, ухлебывай, друг, тебе нужна крыша, понимаешь, о чем я, тебя всю твою жизнь клаустрофобия давила, и ничего ты с этим поделать не мог. Надо уматывать. Бежать отсюда; добраться до квартиры, уложиться, уложить манатки и ухлебывать, и господи-боже, похоже он даже до следующего чека не дотерпит. Какого хрена, всего-то навсего в пятницу, на той неделе. Никуда не денешься, придется дождаться. И избавься ты от рубашек. Хрен с ней, с бросовой ценой; выкинь их к едрене фене, и все.

Как бы там ни было, он должен сделать все, что в его силах. А если сил не хватит, так это уж не его проблема.

Чертов холм, мать-размать, куда его занесло, он все еще лезет, на хер, в гору. Хочется просто завизжать, да нет, на самом-то деле, завыть ему хочется, вот что; но нельзя, нельзя, ради христа, надо следить за собой. Спасибо, хоть дождь утих, моросит помаленьку и все. Надо было уговорить этого ублюдка, поверенного, чтобы тот его до дому довел. Охеренно смешно получилось, друг, ну, охеренно смешно. Сам виноват, на хрена ты его отпустил; а все потому, что ты лишен инстинкта убийцы. Какие-то вещи так и останутся прежними. Вот и он все еще прежний; все тот же самый; вот в чем проблема-то. Да ни черта подобного! Он теперь совершенно, на хер, другой! Никакой он не тот же самый! Он изменился! Правда же, изменился. И Элен наверняка это видела! Хрена лысого, друг. Ну, ладно, могла бы, на хер, увидеть; все, что от нее требовалось, это капелька веры, капелька долбаной веры в него. Он же был ее мужем; а если она не способна верить в своего мужа, тогда все, на хер. Тот же сосед, старикан, так его и назвал, мужем Элен Макгилвари. А он вообще человек посторонний, в жопу, знаю, что говорю, долбаный посторонний, исусе-христе, и тот это понял. А она не поняла! В этом-то вся и херня, друг, ты понимаешь.

Там, на юге, они могли бы начать с чистого листа. Вдвоем, работу бы себе нашли. Она-то наверняка; старушка Элен, какого хрена, она блестяще управлялась в баре. Может, они смогли бы работать на пару, одной командой, муж и жена. Лицензию бы раздобыли; жили бы себе в квартирке прямо над баром. Единственная проблема, анкету пришлось бы заполнить; насчет питейных заведений с этим строго – рекомендации, там, и прочие хренации. Ладно, рекомендациями разжиться ни хрена не стоит, точно тебе говорю, нет проблем. Вот только Элен. Ты с ней даже разговор об этом завести, на хер, не мог. Не только разжиться долбаными рекомендациями, но и заговорить о том, чтобы ими разжиться, ни хрена не мог. Она же все делала по-своему, такая уж женщина. Думала про себя, будто она вся такая прям практичная, а ведь ни хера; никакая она была не практичная, только считала себя такой.

Грезы, грезы. Когда он попадет на юг, придется рассчитывать только на себя. Такие дела; надо смотреть правде в лицо. Элен ушла. И даже записки не оставила. Даже записки. Вот что ни хера непонятно, даже записки. Хотя откуда он знает, что не оставила? Может, они по всей квартире валяются. Почем знать, может, она там все долбаные стены исписала. А, хрен с ним, друг, раньше или позже, раньше или позже. В самом худом случае, фараоны ее сграбастают и все ей расскажут, и она вернется, просто чтобы все увидеть самой, посмотреть, что он поделывает, как справляется. Конечно, справляется, на хер. Об этом он ей и твердил весь последний гребаный месяц – он справляется; стал другим человеком; всей прошлой херне конец, решено и подписано. И на юге к нему тоже относились бы по-другому, заботливо относились бы, с преднамеренной, обдуманной заботой, с предумышленной, предобдуманной распрозаботой, кончай ты с этими мыслями, с преднамеренными, предумышленными, предобдуманными, этот козел так и тащится рядом, друг, визжать хочется, но он не завизжит, доставить им такое удовольствие, ты шутишь, гребаные грязные ублюдки, я ж знаю, кто вы такие.

Сэмми замедляет шаг, потом останавливается. Что-то изменилось. Дождь почти перестал. Нет, не то. Он ощупью добирается до бордюра. Так это он доверху долез, друг, вот в чем дело. До самого верха холма. И тебя в то же место, бормочет он и отходит на несколько метров влево. Ну все, теперь он на финишной прямой.

И на дороге совсем тихо. Такое ощущение, что вокруг знакомые места. Он снова отыскал бордюр, напряженно прислушался. Ничего. Надо переходить, он соступает с бордюра, надо переходить, перейти на другую сторону, и он так и делает, друг, идет туда, идет сюда, ты же мужик, хорошо идешь, медленно, спокойно, руками не размахиваешь, прижал их к бокам, нормальная такая походочка, нормальная, вот только вокруг ни единого звука, ни хрена вообще; ну, полдень же, детишки в школе; он шагает, пока дорога не начинает немного идти под уклон, тут опять какой-то бордюр, не маленький, однако, так сразу не заскочишь, и вроде как знакомый, ну вот, Сэмми и на тротуаре, он шарит перед собой руками, и те натыкаются на что-то железное, на изгородь. Лужайка для боулинга, вот что это такое, лужайка для боулинга. Он стискивает ладонью один из прутьев, позволяя руке обвиснуть, отдохнуть. Потом просовывает сквозь ограду левую руку, касается листьев, это кусты, совсем мокрые, Сэмми встряхивает ветку, чувствуя, как вода льет на запястье, затекает в рукав. Может, этот, который рядом-то шел, был ангел-хранитель; а теперь, когда Сэмми добрался до лужайки, его отозвали, потому как они ж понимают, что дальше Сэмми и сам разберется, где он есть. Исусе, сейчас бы цигарку, вот было бы здорово! Он ее заслужил, точно тебе говорю, еще как заслужил.

Потому как он знает, где он, не заблудился. Вышел из пункта А, добрался до пункта Б. Сэмми одергивает себя, че расхвастался-то; смерть как хочется двинуться дальше, но потерпи минуту, не торопись. Ладно. Он прикидывает маршрут. Куда идти, он знает. Сосредоточься. Мозги у тебя что-то слишком уж расходились. Держи их в рамочках. Значит, так. Сейчас пройдешь немного назад, потом повернешь налево, а потом

отлично, он знает, что делать.

Чувствует он себя хорошо, окрепшим он себя чувствует. У него появилась идея – разжиться парой чистых кассет. Все равно же он песенки в уме сочиняет. Так можно наговорить их в микрофон, а то и напеть. Почему бы и нет? блин, хоть время скоротает. И как знать. Пошлешь парочку хорошему певцу, они там послушают да и раскрутят их. А уж потом, друг, потом…

На плите греется банка с макаронами. Есть еще с рисом под белым соусом. Так что жить можно.

Сэмми подходит к окну, открывает его и чувствует, как ветер старается вырвать створку из руки. Дождь брызжет в лицо. Иногда удивляешься, сколько в них силы, как будто они живут своей жизнью или еще что. Если дождь не утихнет, никуда он не пойдет, дома останется.

Он ставит кассету. Хорошо бы это была одна из любимых. В общем-то, они все ему нравятся, иначе на хер бы он их держал. Просто по временам берешь одну и оказывается, что слушать ее тебе не так уж и хочется, во всяком случае, не сейчас. Плюс пара из них принадлежит Элен. А иногда ты просто не в настроении. Надо бы придумать для этой хреновины систему – пленки, которые тебе по душе, сложить на одном краю каминной полки, а всякую муть на другом.

Исусе-христе. Невероятно. Охеренно невероятно, друг, нет, правда, невероятно, ты просто

Сэмми, усевшийся было в кресло, вскакивает. И снова садится. Это серьезное, на хер, дело; ей-богу, не дичь, конечно, но серьезное, друг, серьезное, обалденно серьезное дело. Понимаешь, о чем я? Надо посидеть. Надо просто

на хрен. Какой прок

нет, но

христос всемогущий, он снова вскакивает, хор поет, возвращайся домой, постарайся и все такое, поет протяжно и громко, подчеркивая ритм, под удары гитар

Слезы текут по щекам, он их чувствует, на хер, это ж про него, мать-перемать, про него написано, друг. Долбаный ад.

Он уходит в спальню. Это уж слишком, это слишком. Сэмми лежит ничком, зарывшись лицом в подушку. Исусе-христе, до чего же ты, на хер, завелся, до чего ты завелся, долбаный ад, друг, долбаный ад; разревелся даже.

А там жратва подгорает. И пусть ее. Вывалилась на долбаную плиту и горит. Он встает, вздыхает всей грудью, вытирает лицо. И идет на кухню.

Дав макаронам остыть, Сэмми съедает их. Ничего, на вкус горелым не отдают.

Он относит в гостиную чашку чая, садится на ковер, прислонясь спиной к кушетке, скручивает сигарету, ноги протянуты к камину. Хватит с него музыки, и радио тоже. Сквозь постоянный гул в ушах время от времени пробиваются шаги наверху, потом шум за стеной, телевизор, у глухой старухи; когда тихо, в этой долбаной дыре слышно просто-напросто все, с какой радостью он уберется отсюда; правда, ну прямо с охеренной. В ванне так и стоит вода. И хрен с ней. Она там с гребаного субботнего вечера стоит, друг, ну и что, на хер, надо будет побросать в нее одежонку, пускай отмокает, пускай, на хер, стирается; он вообще туда все побросает, друг, потому как вода же чистая, на хер, он ее даже не загрязнил, вот же дерьмо долбаное, полное долбаное

ладно, в жопу.

Он бы и сам в нее бросился. Жизнь, понимаешь, о чем я.

Ну и что с того, друг, и что с того, ни хера все это не важно, все это долбаное дерьмо. Попадаются иногда ублюдки, которые пытаются вкрутить тебе, что все как раз наоборот. Ты сегодняшние новости слышал? Да ни хрена я никаких новостей не слушаю, так что вали отсюда, друг, отвали куда подальше и там вставь сам себе. Он наклоняется, чтобы включить радио. Шотландские народные пляски, твидли-ди-ди да твидли-ду-ду.

Ладно. Оставив в пепельнице сигарету, Сэмми ложится ничком на ковер. Так некоторое время и лежит. Боль в спине все еще не унялась, а так вроде полегче становится. Потом несколько раз отжимается, встает, делает пару упражнений, динамические нагрузки. Методы-выживания-которые-я-освоил. Вам-то что. Ну, делает Сэмми упражнения. В последнее время как-то подзабросил, а раньше делал регулярно. Малый один научил, еще при первой отсидке. Хороший был малый. Ладно, забудь.

Тут ведь что важно – режим. Полный комплекс может отнять ровно четверть часа, не так уж и мало, если делать все правильно и регулярно, ты, бывало, делал его по четыре-пять раз на дню; а то и чаще, если желание было. Когда с ними освоишься, то вдруг замечаешь, что выполняешь эти движения, даже разговаривая с каким-нибудь мудаком, даже и не задумываясь; ты это и в других наблюдал. Помимо прочего, ты начинаешь осознавать свое тело, разные его составные части. Опять же и тонус повышается. После того как сделаешь всю зарядку, – а в нее входят разные упражнения, например, есть одно для лодыжек: нет, просто поднимаешь ногу, хватаешься сзади за лодыжку и тянешь, рука тянет вверх, а нога вниз, пока, значит, она уже ни туда ни сюда, потому как ее и вверх, и вниз тянут с одинаковой силой, с равной, ну и, значит, стоишь более-менее в этой позе, – так вот, после того как сделаешь зарядку, все эти упражнения, после того как закончишь их делать, чувствуешь себя до того охрененно хорошо, везде, во всем организме, как будто в тебе все наладилось, каждая составная часть тела, и ходишь потом, точно кошка, точно гребаный тигр – руки свисают, организм весь гудит, шастаешь взад-вперед по камере и иногда даже забываешь, где ты есть. А если тебе напоминают, ты все равно чувствуешь себя отлично, потому как одолел ты этих ублюдков, одолел их, в жопу.

Какого хрена, пойду-ка я в «Глэнсиз».

Сэмми улыбается. А что, возьму да и пойду.

Совсем уж было надумал, да передумал; а потом передумал обратно. Это ничего, это допустимо, передумывать-то. Ладно: он вот что сделает, попросит Боба, чтобы тот вызвал ему по телефону такси. Отлично. Надо переодеться в выходную одежду. Хороших брюк у него нет, придется идти в джинсах. Хорошие брюки обратились в нехорошие, на хер. Надо бы подать иск, пускай предоставят ему, друг, новую пару, это ж смешно, казена мать, когда они тебя загребают, ублюдки-фараоны, значит, то выдают тебе такие штаны из саржи, понимаешь, так у них заведено, ну вот, вы меня уже раз загребли, так где ж мои долбаные штаны, ваша гребаная-перегребаная паршивая шконка, это ж сплошные блохи и хрен знает что еще, моча и сохлое дерьмо, идите вы в жопу; дайте человеку шанс.

Он спускает воду из ванны и наполняет раковину, намереваясь побриться. Нет, хрен с ним. Рехнулся ты, что ли. Сэмми лучше рубашку наденет и галстук повяжет. Одевшись, он проходит коридором и стукает в дверь Боба.

Когда из этих домов вызывают такси, машина обычно доезжает до угла, от которого начинаются магазины, и останавливается у аптеки. Дальше ей не проехать. Грузовики, подвозящие в магазины товар, разгружаются на задах квартала. По другую сторону подъездной дороги стоят гаражи, это там Сэмми в субботу под вечер нашел мужика, который его проводил. Как только такси приходит, диспетчер набирает номер пассажира и сообщает ему об этом.

Когда он позвонит, я подойду к твоей двери и постучу, говорит Боб, тебе останется только на лифте спуститься.

Ладно, только если никто не ответит, значит, я уже пошел. Понимаешь, Боб, мне же время понадобится, чтобы туда добраться, так что я, пожалуй, прямо сейчас и отправлюсь.

Хочешь, я сведу тебя вниз.

Не, все нормально, не в том дело, просто мне времени требуется немного больше, чем другим, но я управлюсь. Может, попросишь их сказать водителю, если увидит мужика с белой палкой и прочее, пусть покричит.

Не беспокойся. Тебе куда ехать-то?

В бар «Куиннс».

Хорошо.

Сэмми шмыгает носом. Поболтаюсь там немного, а домой, может, уже и с Элен вернусь.

Боб уходит звонить, а Сэмми возвращается в квартиру, собирает манатки, запирает дверь на два оборота. И сразу трогается в путь.

Снаружи дует, но дождя нет. Когда он добирается до аптеки, такси уже ждет. Водитель кричит, подзывая его. Он забирается в машину и, усевшись, говорит водителю, чтобы тот ехал к «Глэнсиз».

Я думал, мы в «Куиннс» поедем.

Нет, в «Глэнсиз».

Еще один путаник попался, бурчит водитель.

Мир переполнен сварливыми козлами. Сэмми откидывается на спинку сиденья, а вот желаю насладиться поездкой, и все тут. Вообще-то никакой необходимости говорить Бобу, что он собирается в «Куиннс», не было, мог бы и правду сказать, ни хрена бы это не изменило. Собственно, так оно было бы даже лучше. А потом наврал бы, что Элен все еще в Дамфрисе. Может, она и вправду в Дамфрисе! Может, туда и уехала. Ведь он так раньше и думал. Просто она там обычно больше двух дней не задерживалась. Он наклоняется вперед: Э-э, водитель, курить здесь можно?

Сожалею.

Сэмми откидывается. Кретин гребаный, еще пуще ты будешь сожалеть, когда чаевых не получишь. И снова наклоняется: Э-э, водитель, вы не могли бы отвезти меня в «Куиннс»?

«Куиннс»? Вы разве не передумали ехать туда, не сказали в «Глэнсиз»?

Да, передумал, а теперь опять передумал.

Бурчит-бурчит-бурчит.

Вот же козел сварливый. Сэмми так и подмывает рассмеяться, но нет, этого он делать не станет, а лучше не даст мудаку чаевых, пусть только тот скажет хоть одно долбаное слово, вот и не увидит никаких чаевых. Сэмми шмыгает носом. Ну да, сначала я передумал, решил ехать в «Глэнсиз», а теперь опять передумал и хочу в «Куиннс», если, конечно, вы не против.

Бурчит-бурчит.

Вы ничего не имеете против?

Ничего.

Ну и отлично. Сэмми снова откидывается на сиденье; идиот долбаный. Жалко, в окно поглядеть нельзя.

Конечно, Элен там не будет, но он хоть сам это проверит. А после отправится в «Глэнсиз».

Ну, значит, так. Лады. Значит, так. Он улыбается. Так, на хер, значит, так, друг. Отважный шаг. Но, как говорится, свои решения ты принимаешь сам. Думай об этом, не думай, а в конце концов наступает последний миг, и ты принимаешь решение. Или ни хрена не принимаешь, это уж как получится. Сэмми решение принял, и всех делов. Какие бы, на хер, тяжкие испытания тебя, друг, ни ожидали, в гробу ты их все видал. Он снова улыбается, покачивает головой. А жизнь-то лучше, чем ты думал. По временам. Сэмми вынимает из кармана очки, напяливает их. Да и сам он вовсе не так уж плох, как думают разные мудаки. Он, может, и не самый, блин, умный во всей Британии, ну так и что, друг, вон на него сколько всего навалилось.

Посмотрим, вдруг она там! Хох!

Его сносит к дверце, покрышки визжат, машина сворачивает за угол. У водилы, похоже, не все дома. Сэмми, может, так долбаных водительских прав и не получил, а и то знает, как машины, на хер, заносит на мокрых мостовых. Мудак, скорее всего, хотел с ним поквитаться. Представляешь себе разговорчик, возвращается он в контору и рассказывает всем, какой ему достался в клиенты наглый слепой раздолбай и как он его на место поставил. Гребаная херня, друг, ну да ладно, пускай потешатся. Сэмми начинает насвистывать, но скоро бросает это дело. А занятно – сидишь в машине и пытаешься по тому, как она идет да куда поворачивает, понять, где ты есть. За долгое время он в первый раз едет в нормальной машине, так-то все больше в воронках приходилось. А может, и в последний.

Вечер понедельника. В пабе небось шаром покати. Исусе, а что, если она там. Что, если вернулась и просто ничего ему не сказала! Да нет, так бы она не сделала. Хотя кто знает? Представляешь, смотрит она на дверь и вдруг входит он! Христос всемогущий. Сэмми потирает ладони. Потом перестает. Кого ты, блин, дурачишь? Совсем спятил! Если б она хотела увидеться с ним, так увиделась бы; долбаный ад, друг, напридумывал хрен знает что.

Да и не будет ее там ни хера. Собственно говоря, ни единого шанса. Это тот самый случай, когда тебя отымели. Сэмми поворачивается к окну, эх, жаль, поглядеть-то в него он не может. Если бы он был зрячим, вот было бы здорово. Если б он мог, когда доберется туда, просто заглянуть в дверь, он, наверное, и к бару-то подходить не стал бы. А просто…

Нет, но старушка-то Элен, а!

Исусе. Сэмми снимает очки, засовывает их в карман, прячет лицо в ладони. Есть вещи, о которых ты и думать не хочешь, потому что это невыносимо, просто, на хер, нельзя, друг, просто нельзя о них думать. Он припадает головой к стеклу, ощущая его влажность, вибрацию.

Такси останавливается.

С минуту Сэмми сидит, гадая, может, это они на светофоре стоят. Надевает очки.

Мы прямо у дверей, говорит водитель, пройдете немного налево, и вы там. Кстати, я стою во втором ряду, так что вам придется между машинами пробираться.

Хорошо, приятель, спасибо. Сэмми выясняет, сколько с него, и добавляет пятьдесят пенсов на чай. Потом отыскивает прогал между машинами, доходит до тротуара, слышит, как отъезжает такси, добирается, постукивая палкой, до стены, поворачивает налево, отыскивает вход. Он останавливается, чтобы скрутить цигарку, закуривает. Если он правильно помнит, тут прямо за дверью маленький вестибюль. Может, очки снять, прикидывает он. Да нет, пусть остаются на нем. Все правильно. Затянувшись еще раз, толкает дверь, входит и направляется к следующей двери.

Привет, произносит мужской голос.

Привет.

Ты куда?

Сэмми переспрашивает: Кто, я?

Ага.

В паб.

Вот как?

…

Не думаю, что тебя там ждут.

Чего?

Да ничего, просто не уверен, что тебя там ждут.

Там сейчас рекламная акция, сообщает еще один голос.

Рекламная акция… Сэмми пожимает плечами. Но войти-то я могу.

Если тебе просто пива охота выпить, иди лучше в другой паб. Давай отваливай.

Мне нужно тут кое с кем повидаться.

С кем?

Что значит «с кем»?

Ну, может, я его знаю.

Это не он.

Может, я ее знаю.

Сомневаюсь, приятель, сомневаюсь.

Слушай, друг, мы же тебе все объяснили.

Сэмми шмыгает.

Вы чего, вышибалы, что ли?

Мы трах-бабах.

А это еще что?

Ты нас понял.

Ну в общем, мне нужно с Элен переговорить.

С какой Элен?

С той, что в баре, за стойкой.

Какой-то шум и движение у наружной двери, входят люди, но только они не встают в очередь за Сэмми, а огибают его и идут дальше, и вышибалы пропускают их, не сказав ни слова. В пабе громко играет музыка.

В баре никакой Элен нет.

Элен Макгилвари.

Извини, приятель, нет тут Элен Макгилвари, никогда о такой не слыхал.

Ты чего, на хер, плетешь?

Эй, угомонись.

Сэмми стискивает палку. Послушайте, мне нужно поговорить с Элен.

Здесь нет Элен.

Ну, тогда с управляющим.

С управляющим?

Да, я хочу видеть долбаного управляющего.

Зачем?

Сэмми вздыхает. Снимает очки, засовывает их в карман.

Послушай, друг, я же тебе говорю, там сплошной молодняк, тебе там не место.

Это «Куиннс»?

Да, «Куиннс».

Сэмми расправляет плечи. Переступает, немного сдвигая назад правую ногу, твердо упираясь ею в пол, левая сгибается в колене; поудобнее перехватывает палку.

Когда она работала в баре? А?

Что?

Когда она работала в баре?

Неделю назад.

Неделю назад; ладно. Мужик шмыгает. Сейчас выясню, говорит он.

Внутренняя дверь распахивается и захлопывается снова. Потом наружная. Входят еще какие-то люди, останавливаются за спиной Сэмми. Он сдвигается поближе к стене, потом чувствует, как люди промахивают мимо, никто ничего не говорит. Снова взрыв музыки. Сэмми роняет сигарету на пол, оставляет ее дымиться. Может, мужик ее не заметил. Вы не пускаете меня, потому что я слепой?

Что?

Потому что я слепой?

Да нет. Потому что там рекламная акция. Для твоего же блага, друг, тебя там затолкают. Там сплошной молодняк.

Сэмми откашливается. Как тебя звать? А? Как тебя звать?

Не заводись, на хер, ладно.

Я просто хочу узнать, как тебя зовут.

Зачем?

Интересно.

Ах, интересно!

Ты из крутых, что ли?

Вышибала что-то бурчит.

А?

Ты на меня не дави.

На кого ты работаешь?

Наружная дверь открывается. Входят двое. Один говорит «привет» и идет дальше. Когда дверь отсекает музыку, Сэмми спрашивает: Если бы я вот так вот «привет» сказал, то и прошел бы, а, так у вас тут устроено?

Не дави, я сказал.

Какое, в жопу, «дави»! Сэмми улыбается. Снова внутренняя дверь, голос второго вышибалы произносит: Извини, приятель, она здесь не работает.

Ее что, уволили?

Не знаю.

А что сказал управляющий, ну то есть какими словами?

Ты же слышал, говорит другой вышибала. Она здесь не работает. И будь здоров.

Что сказал тебе Джон Грэйм?

Ты уже слышал, друг, она здесь не работает.

Я не с тобой говорю, сынок, а с ним.

Джона Грэйма нынче нет.

Так что будь здоров.

Сэмми кивает. Ладно, я твой голос запомню.

Давай, запоминай.

Запомню. Он разворачивается, толкает дверь. Пока та закрывается, Сэмми слышит, как наглый ублюдок бурчит, жопа гребаная. И Сэмми мгновенно возвращается, держит палку обеими руками, отставив назад ногу, чтобы вращающаяся дверь не хлопнула его по спине. Ты тут что-то сказал, приятель? а? может, хочешь это обсудить, а, идиот гребаный? ты что-то сказал? кретин сраный, ублюдок, да я тебе эту палку прямо в твою траханую глотку забью.

Ей, остынь! Остынь! говорит другой вышибала.

И тебе того же хочется, мудачок?

Молчание. Потом музыка грохает снова, значит, открылась внутренняя дверь; может, их тут стало больше, ублюдков; он встряхивает палкой, расслабляя запястья. Негромкие голоса, негромкие голоса, надо уматывать, друг, надо уматывать, на хер, сейчас же, он отступает, толкает дверь и, выйдя на тротуар, берет налево, идет, со страшной скоростью колотя палкой, стараясь держаться стены. Налетает на кого-то, но валит дальше, главное идти, с ним все в порядке, друг, все путем, если не считать чувства, что его в любую минуту могут долбануть сзади, вмазать по спине, стремительный шелест в воздухе, потом удар, он идет, опустив голову, ссутулясь, тут был проулок, он сворачивает туда, проходит еще немного, потом останавливается. Тяжело дышит. Балбес долбаный, друг, вот кто он такой, и всегда таким был, балбесом, долбаным балбесом. Он проходит несколько шагов и останавливается снова. Долбаным балбесом. Сэмми сует палку под левую руку, под локоть; ясное же дело, никто за ним не гонится. Идет дальше. Они просто смеялись, на хер. И неудивительно, ни хрена неудивительно. С ума, блин, сойти. Приближаются какие-то люди, с другой стороны. Девичий голос, взволнованный: Но послушай, говорит она, послушай…

Сэмми ждет, когда они пройдут мимо. Прислушивается к разговору. Вытаскивает очки, надевает их. С этой его вспыльчивостью он таки влипнет в неприятности. Сэмми и не упомнит себя таким. Ну, и правильно, прежде всего нечего было лезть в «Куиннс», охеренная же глупость. Опять-таки сам виноват, сам этих мудаков разозлил. Может, это как-то с лицом его связано. Борода плюс гребаные старые кроссовки. Куда бы ты ни сунулся, друг, одни долбаные неприятности, сплошные раздражители. Ладно, идти надо, не торчать же здесь.

«Глэнсиз».

Он доходит до Аргайл-стрит, поворачивает на восток. Сколько сейчас времени, на хер. Поди узнай. Это все в прошлом.

Негромкие разговоры, выкрики. Понедельник, но там, где он сейчас, все равно людно; центр города. Хоть одно ему на руку, взвизги покрышек у светофоров; до этого времени Сэмми и в голову-то не приходило, как это все устроено; их вроде нарочно для слепых и придумали, если покрышки взвизгивают, значит, можно переходить. Эта херня ему на руку. Есть, правда, и другое, много чего; и все не в его власти. Ну и ладно, но что в его, тем можно пользоваться, а куда денешься. Выбираться-то надо. Такие дела, друг, такие дела. Настало время вертеться, значит, надо вертеться; потому как, если не будешь вертеться, все рухнет, так или иначе, да еще и прямо на тебя. Так что ладно. Надо быть готовым, чтобы, значит, когда придет срок

Но и это неверно, потому что не может же он просто сидеть и ждать, я к тому, что если он будет ждать, на хер, так чего ждать-то, все уже тут, друг, понимаешь, о чем я, если ты ждешь, так жди чего-нибудь стоящего. Никто ж не ждет, когда его обложат со всех сторон. И он этого дожидаться не станет, Христос всемогущий, если ты знаешь, что тебя собираются сцапать, так и удираешь, блин, причем с охеренной скоростью, точно тебе говорю, и правильно делаешь, какого хрена ждать-то, это ж вообще последнее дело. Уматывай, на хер. Потому как ничего опять в норму не придет. Да и нет никакой долбаной нормы, что бы оно, в жопу, ни значило, «норма», дурацкое сраное слово. Что прошло, то прошло, кончено. Не будет больше никаких долбаных страстных объятий, никаких сцен с поцелуями и примирениями; со всем этим ты можешь проститься, все кончилось. И ладно. Теперь, значит, так. Теперь ему нужны башли. Долги надо раздать. А времени, чтобы ждать, у него нет. Есть, правда, одно дельце, его он, может, и провернет; просто нужно с чего-то начать, вот если б он сумел рубашки толкнуть; хоть по бросовой цене, не важно, хоть какие-то деньги, ему любые сгодятся. А как только он их раздобудет. Хотя даже без них.

Он должен разжиться, чем сможет, и поскорее. Прямо сейчас. Иначе его обложат со всех сторон, обложат со всех сторон. Это уж точно, точнее и быть не может: точнее и быть не может, друг, его возьмут в тиски, очень, очень скоро, причем неожиданно, этого ж невозможно предвидеть, вот в чем штука-то, ничего нельзя предвидеть, просто способов нет, с определенностью можно сказать только одно, когда они это сделают, то сделают, как им удобнее, выберут удобное для них время и место, тут уж они сами решают, и только они. Вечно одно и то же, друг, они всегда сами выбирают время и долбаное место; а ты и знать ни хрена не знаешь, пока они за тебя не возьмутся, а тогда уж все, тогда останется только поднять руки вверх. Так что надо линять, друг, и сию же минуту. А для этого башли нужны. Вообще-то у него не одни рубашки; в квартире и другое барахло есть, которое он сам раздобыл и которое принадлежит ему – не Элен, – видак, там, классный магнитофончик, кассеты; это все его. Не ее, друг, его. А, да ну тебя в жопу, ты что, будешь играть в эти игры, это ж мелочь, долбаная мелочь. Ну, правда, если она не вернется. Если она не вернется. Тогда не он, так кто-нибудь другой их толкнет.

Но как мог он сказать, что она не вернется? Это ж немыслимо. Он этого даже представить себе не может, а уж сказать, просто, на хер, взять да и сказать вслух, это уж гребаная

он этого даже представить себе не может.

Сэмми уже у «Глэнсиз». Вот он где. Прошел чуть дальше, завернул в первый попавшийся двор; снял очки, скрутил цигарку.

Отлично. Теперь вперед.

Внутри было тихо, может, из-за этого он немного разнервничался. Не от того, что на него люди глядят. Конечно, о нем уже прослышали. Да люди и так всегда глядят, это не проблема, с этим ты справляешься; вернее, обычно справляешься. Просто иногда, друг, понимаешь, эти мудаки и их взгляды, они же все разные. Это не то что просто мимоходом мазнуть по человеку глазами, бывало, сидишь здесь

ну вот представь, ладно, ты слепой, слепой и сидишь здесь, просто размышляешь о своих делах, спокойный такой, тихо-мирно потягиваешь пивко. Но ведь ты же слепой и ничего не знаешь, а каждый мудак пялится на тебя, прямо на тебя и пялится, как в одном из этих кошмарных ужастиков, в «Сумеречной зоне»[32] или как его там. Только тем это и хорошо, что ты ничего видеть не можешь. Единственная польза от слепоты. Не знаешь, что творится вокруг.

Войдя в «Глэнсиз», он уже без труда отыскал дорогу к бару, а от него и к стулу за столиком у задней стены. Он уже ополовинил первую кружку, когда кто-то подошел к нему: Ну, как делишки, Сэмми? Я видел, как ты вошел, белая палка и прочее. Слыхал про тебя.

…

Это я. Херби.

А, Херби, ну да, как дела?

Да ничего, нормально; я говорю, слыхал…

Да.

Жуткое дело, а?

Да, Сэмми пожимает плечами. Ты, кстати, чего пьешь-то? хочешь еще кружку, большую? или маленькую?

Э-э… большую, да, спасибо.

Херби отходит к бару. Собутыльник. Приносит кружку и, поболтав пару минут, возвращается к своей компании. Если у него есть компания. Сказал, что есть. Не уверен.

Мать-размать, да уж если на то пошло, в чем же их, мудаков, и винить-то.

Минут через десять старина Моррис приносит от бара виски и, пробормотав: «от Алекса», исчезает.

Это, надо полагать, Алекс Дункан. Еще один собутыльник. Интересные штучки, если это Алекс, че ж он сам-то не подошел, вместо того чтобы полстопки прислать.

Ну, скажем, так: ты видишь, как в бар входит малый, про которого говорили, что он ослеп. Ходили такие слухи. Ты-то знал его не слепым, ну то есть он не всегда такой был, не все то время, что ты с ним знаком, раньше он видел не хуже прочих. Опять же, поговаривают, будто у него нелады с фараонами. И, значит, из-за всего, что ты слышал, тебе не очень-то интересно, чтобы тебя увидели в его компании. А с другой стороны, сердить его тебе тоже не с руки, не важно уж, по какой такой причине. Ну хорошо, ладно, ты вроде как знаешь – ему неизвестно, что ты здесь, в пабе; то есть это если он и вправду ослеп – он же тогда ни хрена увидеть не может. Так-то оно так, но ведь ты ж в этом не уверен, а рисковать тебе неохота, вот ты и посылаешь ему выпивку. Просто для верности. И надеешься, что он подумает так: Ага, ладно, Алекс прислал мне выпивку, а сам не подошел, значит, впутался во что-то, иначе подошел бы, так что все у нас путем, все вроде нормально. Да только какое уж там нормально. Понимаешь, о чем я? Потому ты и сидишь, гадаешь, чего это он не подошел, не поздоровался. Правда, может, у него там тоже своя компания или еще чего.

Сэмми отхлебывает виски. Что-то никто в домино не играет, стука не слышно. По пятницам тут, бывает, сразу три игры идут. Есть тут пара ребят, помешанных на этом деле. Сидишь себе, играешь и вдруг слышишь шепоток, оказывается, какой-то дрочила поставил на тебя полета фунтов. Сэмми играл часто, ему это нравилось. Да и вообще ты в этих делах был мастак. Некоторые здорово играют в шахматы. Он, когда первый срок тянул, тоже в шахматы играть насобачился, но с этими ребятами ему и тягаться-то нечего! Совсем другая игра. В крытке часто рассказывали, что настоящий чемпион мира это вовсе не один из тех мудаков, которых по ящику показывают, настоящий в долбаной тюряге сидит. Можешь не сомневаться. В какой тюряге-то? Да в любой, на хер, ты давай, на хер, выбирай, в какой руке.

Вообще-то в домино он, может, и сейчас смог бы сыграть. Там же эти пятнышки на фишках, чем тебе не брайль. Так что попробовать можно. Но только не здесь! тутошние ублюдки как начнут мухлевать, так сразу тебя и сделают, они еще и в очередь выстроятся, чтобы поживиться на твой счет! А, ладно, не треньди; не такая уж они и сволота.

И все-таки лучше играть с другими незрячими. Хотя и с ними как ты проверишь, что происходит? кто что выставляет? Что же, каждый мудак так и будет все фишки ощупывать? Нет, тут понадобятся особые правила. Судья понадобится, чтобы ходы записывал. А как, на хер, он их записывать будет, если тоже ни черта не видит? Это ж хрен знает какая неразбериха получится. Вот шахматы, там да, там совсем другая история. Потому как в шахматах важны только будущие ходы, а те, что уже сделаны, они уже сделаны, все уже на доске, на их счет волноваться нечего, важно, что дальше будет. Прежние ходы и помнить-то не обязательно. Хотя кто его знает, может, и обязательно. Кто-то неподалеку препирается по поводу бокса; неприятно, не так чтобы прямо над ухом, но достаточно близко, чтобы слышать обрывки разговора. Сэмми пытается вслушаться, нет, его только зло берет, так что он это дело бросает. Потом кто-то подходит к нему. Сэмми ждет; снимает руку с кружки, сдвигает ее к краю стола.

Привет. Привет, Сэмми.

Это ты, Тэм?

Ага.

Ну точно; господи, а я-то думаю, кто это тут…

Ты как, в порядке?

Да, Тэм, да, справляюсь. Сам-то как?

Нормально.

Я так и думал, что встречу тебя; надо бы поговорить… Не присядешь?

Тэм, помявшись, садится.

Что пьешь?

Сейчас, принесу… Тэм снова вскакивает. Сэмми слышит, как он отчаливает. Проходит несколько минут, прежде чем Тэм возвращается; теперь он говорит вполголоса: Это что, навсегда? говорит он; глаза и все такое?

Трудно сказать, Тэм.

Совсем ничего не видишь?

Совсем.

Охереть можно.

Слушок-то уже прошел, а?

Да…

Всегда удивлялся, как это получается, хотя, сам понимаешь! Сэмми улыбается. Прям как будто какие-нибудь долбаные почтовые голуби разносят!

Да, знакомо. У доктора-то был?

Повидался нынче утром с мудилой… Сэмми пожимает плечами, проглатывает то, что осталось в стопочке, немного отхлебывает из второй. Твое здоровье, говорит он.

Ага.

Мог бы с таким же успехом и дома остаться; гребаный козел, друг, я с ним поцапался под конец. Ну, просто надо было к нему сходить, УСО и все такое. Иначе я бы ни хрена и с места не сдвинулся; пустая трата времени. У них все схвачено, Тэм, ты же знаешь, как эти дела делаются.

Противно, сил нет.

Вот тут ты охеренно прав. Сэмми лезет в карман за табаком.

Держи. Тэм дает ему сигарету.

Ногу в последнее время не видел?

Нет, последний раз когда с тобой. А что, он тебе нужен?

Да не так чтобы очень. Господи, ты тогда правильно сделал, что отвалил, мы с ним нарезались до соплей; с ума можно сойти. У меня вся суббота из памяти выпала. Хрен его знает, где нас носило. Полная дичь. Ты нас потом не видел, а?

Нет.

Я думал, может, мы здесь приземлились.

Может, и так. Ты у Морриса спроси.

Да… хотя иногда лучше и не выяснять ничего; понимаешь, не будить спящих собак.

Может быть, может быть.

Кругом сплошные напасти. Еще и Элен куда-то, на хер, пропала.

Элен?

Да, ни слуху ни духу. Сгинула, на хер, друг, я ее уже неделю не видел; хрен ее знает, куда она подевалась. Такая моя везуха! Сэмми покачивает головой; отпивает пива. Долбаная дичь, говорит он, вся последняя неделя.

Так ты не думаешь, что это только на время, глаза и все прочее?

Откуда мне, в жопу, знать.

Да…

Они же ни хера не говорят.

Когда тебя выпустили-то?

В среду.

В среду?

А что?

Да нет, просто интересно.

Потом они меня снова забрали; в субботу вечером. Только этим утром и вышел. Сэмми отпивает пива.

Ко мне тоже заглядывали.

Да ну?

В пятницу.

Понятно.

В полпятого утра.

Эка.

Да, жена им открыла. Чуть не обосралась. Сам понимаешь, ни с того ни с сего, без предупреждения.

И что, забрали тебя?

Нет.

…

Нет, они меня не забрали, что нет, то нет. Тэм шмыгает. Ну, правда, и злющие были, знаешь, о чем я?

Сэмми кивает.

Судя по базару, злые-презлые.

Да.

…

Так что все путем?

Да нет, какое уж там путем, ни хрена не путем.

А что случилось-то?

Да так, задавали они мне всякие там вопросы, сам знаешь, Сэмми. Только я им ни хрена не сказал, ничего. В общем, да, нормально.

Сэмми поднимает стопку, опрокидывает ее содержимое в рот, дергает себя за нижнюю губу.

Понимаешь, о чем я?

…

Ладно, проехали. Жаль, что у тебя так получилось с глазами.

Сэмми гасит окурок, начинает свертывать новую сигарету. Спрашивает: В чем дело-то?

Да, в общем, ни в чем.

Ты вроде разволновался.

Нет, ничего.

Из-за меня, что ли? Я что-то не так сказал?

Слушай, давай оставим это.

Какого хрена, Тэм?

Давай оставим.

Если я чего не так сказал, объясни.

Не важно.

Какого хера не важно, ты же чем-то расстроен.

Ну, в общем, малость да.

Так говори.

Тэм вздыхает: ну, ты ж понимаешь.

Ничего я не понимаю. Ничего. Давай выкладывай.

Я насчет того, что я твоего приятеля не видел, так что ни хрена им и сказать-то не мог, все нормально, и давай это оставим.

Сэмми открывает рот, собираясь сказать кое-что, но не говорит, только прикуривает, берет кружку, отхлебывает.

Ты меня понял, я им ни хрена рассказать не мог и не рассказал.

Так тебе и рассказывать было не хера.

Ну да; да, правильно.

Тогда чего ты расстроился?

Сыскари, Сэмми, уж больно они были злые.

Да, я помню, ты это говорил: так эти ублюдки всегда злые, ну и что?

Ты мне этого не говори.

Чего?

…

Сэмми прочищает горло и шепчет: Чего не говорить-то? Я ни хрена и не говорю.

Им нужна информация, Сэмми, понимаешь.

И ладно, и что я, по-твоему, должен сделать, пойти, на хер, и дать им ее? А?

Ты мог бы, на хер, предупредить меня, вот что ты мог сделать.

Предупредить? О чем?

Мать-перемать. Слушай, мне жаль, что у тебя так вышло с глазами, правда, так что давай оставим это, давай, на хер, оставим.

Да что оставим-то?

Фу-ух.

Что?

Плохой разговор, Сэмми, плохой у нас с тобой получается разговор.

Тэм, я вообще не знаю, о чем ты толкуешь.

Ну да, в этом и вся долбаная проблема.

Охеренно верно, и все же.

Слушай, оставь меня в покое.

Сэмми откидывается на спинку стула, потом опять выпрямляется и шепчет: Ты ж ни хрена ни в чем на замешан, друг, так что я не понимаю, чего ты так, в жопу, волнуешься, все это к тебе ни хрена не относится.

Сэмми, ты мне только не рассказывай, что я тут ни при чем; жену вытащили из постели в половине пятого утра, это шутки, по-твоему! иди ты знаешь куда: не замешан, ну и херня!

Так ведь не замешан же.

Тогда чего эти ублюдки ко мне вяжутся? А?

О чем ты?

Фу-ух, иди ты на хер, Сэмми, а то ты не знаешь, о чем я.

Ну ладно, ну я столкнулся в забегаловке с одним малым – после того, как ты ушел; так это мое дело – ты ушел, я столкнулся с одним малым; ну и ладно, мне и отвечать.

А кому же еще? Ногу тоже винить не в чем!

Тэм…

Это твой знакомый, твой, в лоб его мать, приятель.

Ни хрена он мне не приятель.

Мог бы меня и предупредить.

Да о чем?

Господи-исусе, Сэмми, легавые ломятся в мою дверь в полпятого утра! дом, на хер, битком набит, везде наркота. Ты что, не понял, они ж все знали, все, в жопу, вверх дном перевернули. Тебя не забрали? да они и жену могли, на хер, забрать; точно тебе говорю, они могли, на хер… господи-исусе, жена охренела, я охренел, мы все охренели – детишки, они на кухне спали. А эти грязные ублюдки расселись там, жрут шоколадные бисквиты, чай пьют, смеются, как хрен знает кто. И ты мне говоришь, не волнуйся? Ты охеренно прав, я волнуюсь, я весь конец недели проволновался. Мог бы и сказать мне хоть что-нибудь. Чтобы я знал. Что-нибудь. Хоть какую-нибудь херню. Чтобы я знал, к чему дело идет. Вот и все.

…

Я просто, на хер… А, ладно. Проехали.

Ни хрена мы с тобой не проехали. Сэмми наклоняется поближе к Тэму и шепчет: Слушай, ты хочешь узнать про мои дела, да? хочешь узнать? чтобы я предупредил тебя, на хер, Тэм, хочешь, на хер, знать про мои дела? так ты ж их видишь, мать твою, видишь эту херню? вот эту самую, видишь, на хер? смотри, мать твою, смотри, на хер! ну! смотри, на хер!

Сэмми оттягивает вниз кожу под глазами. Как тебе это? А? Как тебе эта херня?

Он держит кожу оттянутой секунд шесть примерно, потом опускает правую руку на стопку с виски, но там ее и оставляет; затягивается. Когда он поднимает руку, та все еще дрожит. Опускает обратно. Оба сидят и молчат. Сэмми слышит, как стул Тэма отодвигается, и говорит: Подожди ты, на хер. Выпей со мной.

Нет.

Давай.

Не хочу.

Ну что за херня, Тэм. Ты позволил им сбить тебя с панталыку. Брось, выпей, потом еще возьмем.

Нет, Сэмми.

Да выпей же, на хер.

Я тут с зятем, мы в зале сидим.

Две минуты.

Нет.

Так ты мне чего хочешь сказать? Что от меня одни неприятности?

Тэм вздыхает.

Все охрененно сложнее, чем ты думаешь.

То есть?

…

А, ладно, это твои дела.

И что это должно значить?

Что это твои дела, больше ничего.

Угу.

И не хера угукать, Сэмми, не хера угукать. Я думал, я знаю, чем ты занимаешься, а выходит, не знаю. Не знаю, думал, что знаю, а не знаю. Гребаным сыскарям известно о тебе больше, чем мне!

…

Ты понял, Сэмми, оставь меня в покое! Слушай, я лучше пойду.

Сэмми пожимает плечами.

Еще увидимся.

Ладно, Тэм, ладно.

С минуту Тэм стоит рядом, потом Сэмми слышит его шаги. Подождав немного, он поднимает кружку, проверяя, много ли в ней осталось пива. Самокрутка погасла, он снова раскуривает ее, упирается локтем в стол, кладет подбородок на ладонь. Ему одно хотелось бы знать.

Да нет, не хотелось бы, все это ни хрена не важно.

Он берется ладонью за край стола, стискивает его. Протягивает другую руку за палкой, да так ее и оставляет, допивая пиво; все-таки, одним глотком больше.

Ну их в жопу; всех.

Смотри на вещи проще, самое время. А теперь домой, домой. Только сначала пописать. Потому как, если сейчас не пописать, через десять минут обоссышься, на хер, это уж наверняка.

Выходит, рубашкам хана. И другим делам тоже. Вот так. Ничего не попишешь. Ну и ладно. Ладно. Одну засранную пешку ты отыграть еще можешь!

Ничего ты не можешь.

Он глотает остатки пива, берет палку, приятно держать ее в руке, приятно; надежная такая, друг, Элен она бы понравилась! Куда, к чертям, подевалась швабра! Да вот твоя чертова швабра, развалилась, когда я ее красил! Сэмми невольно улыбается. Мать-перемать, даже смеяться хочется!

Ладно. Все эти мудаки таращатся на него; вон он, слепой Сэмми, наш храбрец, писать идет.

Ничего, не боись; не боись, на хер; шли бы эти ублюдки.

Туалет внизу, неудобно, ну да ладно; пройдя половину лестницы, он поворачивается и спускается дальше задом, держась рукой за стену. Вечно тут ни одной открытой кабинки нет, они их, на хер, зачем-то запертыми держат, приходится искать настенный писсуар, палкой шарить – все лучше его оросить, чем собственные долбаные руки.

А ты просто ссы и надейся на лучшее.

Ладно.

Когда он вышел из паба, лил дождь. Ну а как же. Все равно пешком, на хер, тащиться придется, друг, он мог бы, конечно, взять такси, но нет уж, ну его в жопу. Каждая монета. Каждая долбаная монета.

Странная мысль вдруг пришла ему в голову ни с того ни с сего – про одного малого, которого он знал раньше. Но и только, ничего больше, просто мысль о малом, которого он знал, – так, безо всякой причины, вспомнился вдруг и ничего больше, просто вспомнился, а больше ни хрена. Занятно. Может быть, мудака пришили, и это его последнее прости.

Все мы туда, на хер, топаем.

Так что слепой ты, не слепой, что тебе еще остается? Да то же, что и любому другому дрочиле, топать куда-то. Вот этим Сэмми прямо сейчас и занимается, куда-то топает, в свой долбаный дом, друг, вот куда он топает, на хер.

Ладно, хоть дождь не хлыщет. Мокро, конечно, но не хлыщет. Пара кожаных перчаток, вот что ему сгодилось бы, из свиной кожи, чтобы не промокали.

Потому как, если ты слепой, тебе приходится много ходить.

Ходить-Tо Сэмми всегда нравилось. Это во-первых. И даже не нравилось, он это дело любил, побродить то есть; по горам по долам, бродил себе, то спускаясь, то поднимаясь, Сэмми, значит. Даже в гребаной крытке, даже если бродить было негде, Сэмми все равно любил это дело, просто ему, на хер, не позволяли! Сэмми хмыкает. Нет, но правда же смешно; вернее, занятно, вот оно как, занятно. Представляешь себе жизнь, в которой можно бродить сколько душе угодно, а деньги значения не имеют. И идешь себе, на хер, куда захочешь, понимаешь, друг, о чем я, просто идешь и все. Представляешь! Нет, не получится. Тут прежде всего нужна приличная долбаная пара чертовых долбаных башмаков, вот что охеренно…

Хотя если ты в необжитых местах или еще где. В Техасе. Там же всегда солнце светит, это во-первых, и разгуливаешь ты все время в рубашке да в джинсах, и все эти грузовики на дорогах, которые тебя куда хочешь подбросят, банки с пивом, шесть штук в упаковке, и широкополые стетсоны, и прочее, всякое такое дерьмо, заваливаешь в кабак, с женщиной своей повидаться, музычку послушать, плюс они там когда танцуют, в Техасе, вальс или что, то идут спиной вперед, не потому, что их бабы ведут, ведут-то все одно мужики, но только они баб не отталкивают, а на себя тянут. Ты знавал парней, которым не терпелось оказаться в Мемфисе или в Нэшвилле, ну просто поболтаться там, где играет музыка, но что касается Сэмми, так ну их на хрен со всеми их народными песнями и плясками в «Великой старой опере»,[33] Сэмми двинул бы в Лакенбах, по стопам изгоев, по стопам долбаных изгоев, понимаешь, о чем я, так бы и сделал, не боись.

И никогда он больше ничего не увидит.

Ну и в жопу; у тебя еще остались твои сраные уши, нос, дерьмовая долбаная палка.

И вообще…

Он остановился, снял очки. Дождь так и лил, по-прежнему

И Тэма тоже в жопу. Всю их ораву в жопу, он наметил курс и сматывается отсюда.

Господи, ну и холодрыга. Хотя, может, все дело в нем, в нем самом. Может, вовсе и не холодно, это только ему так кажется. Что звучит как-то невесело. Совсем хреново звучит, если честно. Старина Джеки; скорее всего, помер уже. Занятно, как люди вбивают себе в башку дурацкие мысли. Жизнь, друг, она полна взаимонепонимания; ни один мудак не понимает, что ты хочешь сказать. И как ему объяснить? А никак. Ну его на хер. Дрожь, господи-боже, как же его колотит-то; долбаная дрожь, друг, долбаная весна, понимаешь, о чем я, да не дрожи ты так, на хер.

Слышишь, что вокруг-то творится. Слышишь. На что это вообще похоже! Все эти шепоты, стоны, гребаные вздохи; да еще дождь, будто в трубу трубит. Помнишь, ты как-то рассказ читал про одного немца, хотя, может, он был и скандинав

Там все дело в жратве было, изголодался он, ну, вконец изголодался. Плюс дома у него ни хрена не было, кроме пачки галет. Вся еда, друг, пачка галет. Даже молока вроде не было; я тогда не стал проверять. Ну да ладно. Теперь уж поздно. Вечно, на хер, одно и то же. Ладно, но ты все-таки шагай, вали вперед, еще две длинные улицы впереди, потом перекресток; две улицы перейдешь, вот тебе и мост. Вообще-то он мог бы просто замахать палкой и двинуться поперек улицы, если хоть малость повезет, сшибет его, на хер, какой-нибудь гребаный грузовик, вот и приедет он домой на «Скорой помощи».

Эй, мистер, не хотите делом заняться?

Сэмми не сбавляет шага.

Эй, мистер, не хотите делом заняться?

Он останавливается. Сколько?

Пятнадцать.

Нет, цыпочка, извини.

Можно и меньше, зависит, чего вы хотите.

Извини, цыпочка. Он идет дальше; не стоило останавливаться и заговаривать с ней не стоило, потому как у него же никаких намерений не было. Вот и не стоило. Это ж нечестно. Правда, может, она бы его на всю ночь приняла. Да нет, не за такие деньги, пятнадцать фунтов, ночь-то еще только начинается. Хотя, вообще-то, ничего же заранее не скажешь. Он все-таки не долбаный дядюшка Дракулы. Может, он ей по душе пришелся. Кто ее знает. Я к тому, что он же не долбаный

ну, кто угодно, не монстр какой-нибудь; просто обычный малый; иногда женщинам такой и нужен, обычный малый, ну то есть если у них есть из кого выбирать, если они на охоту вышли, хотя это редко бывает – выбор-то у них всегда есть, какой-никакой, ну то есть им же все равно приходится брать, кто подвернется, мафусаила какого-нибудь, кого угодно.

Сколько ты выпил-то? А, херня. Считай, ничего. Две пинты да два раза по полстопки. Без малого ничего. На втором перекрестке забегаловка есть. Надо бы на дорожку еще кружечку.

Впрочем, он, пока шел, передумал и прошел мимо, поднялся на мост, а там и последний участок пути – пешеходная дорожка и все, дома. В лифте он наклонился, развязал шнурки на кроссовках. Нужна новая обувь. Значит, придется добыть ее, купить придется. Сапоги. По коридору, в квартиру; с час примерно прослонялся по ней, потом лег. Но сон не шел; может, слишком рано было, и устроиться поудобнее никак не удавалось, звуки какие-то, а потом что-то вдруг обваливается у тебя в голове и ты подскакиваешь, испуганный, на хер, вот и все твои достижения; не сможешь ты отсюда выбраться, ни хрена ты не убежишь, вот в чем проблема, друг, лучше знаешь что – разбежаться и башкой об стенку. Черт с ним: Сэмми сел, выпростал ноги из-под одеяла. Накинул одежду, заварил чашку чая. Возвращаясь в гостиную, вспомнил, что нужно выключить свет в прихожей. Отныне и навсегда свет у него будет гореть только в гостиной.

Музыка. Музыка! Что и говорить, с музыкой будет повеселее. Он часто напевал одну песню Вилли Нельсона, просто чтобы позлить ее: «Женщина с добрым сердцем»; она заводилась еще почище, чем от этого малого, от Джорджа Джонса.

Люди вообще жуть как легко заводятся. Сэмми это часто замечал. Тот же Тэм, он не намного моложе Сэмми; моложе, но не намного. И посмотри на него. Даже не понял, что его нарочно завели. Фараоны; они больше ничего и не стали делать, просто завели его, и все. А Тэм ничего этого не усек. Сэмми-то понимает, в чем тут проблема, он человек тертый. Ровно так они и берут тебя врасплох. Так что не важно, сколько тебе лет, друг, не важно, понимаешь меня, если тебя застают врасплох.

Потому-то Сэмми и собирается отвалить, проложить курс и смыться отсюда, все, нет его, ушел, исчез, на хер, растворился, стал пятнышком на горизонте, и даже не пятнышком, а долбаной…

Пузырьком, был пузырек да лопнул.

Семья, вот в чем горе-то. На ней они Тэма и схомутали. Охеренно очевидно. И с Элен то же самое, с тем, как они ее используют. Они, на хер, за все хватаются, друг, без колебаний. Лишь бы заставить тебя дрожать; дрожать и трястись, дрожать и трястись, в жопу. А тебе надо просто подумать, подумать, на хер, как из всего этого выбраться. Беда только в том, что большинство мудаков думать не умеет. В том числе и Сэмми, если честно, если уж начистоту. Ладно. Он врубает музыку, погромче, погромче. Старуха-соседка все едино глухая, а сосед наверху…

Мать-перемать. Трень-брень. Старушка бандана на голове. В них они и выступают, в банданах. Практичная вообще-то штука. Не только для концерта. Сэмми носил ее на работе, не дает поту заливать глаза и уши; когда-то была у него одна работенка – господи, много лет назад, но он хорошо ее помнит: на Хай-гейт-хилл, там, где живут люди с деньгами, совсем рядом с большим парком; они там в одном частном доме работали, ремонтировали его; в самый разгар лета, и у тебя еще вертелись в голове всякие фантазии насчет богатой молодой жены и рабочего, вообще-то ни хрена она была не молодая, но, правда, фигуристая, друг, что да, то да. Ну ладно. Хотя смешно вышло. У них отбойный молоток накрылся, а надо было уж десять минут как покончить с одной работенкой, ну и мастер, кретин этакий, распорядился, чтобы Сэмми и еще один там взялись за кувалду за кувалду и зубило. И прислал десятника, чтобы тот им показал, как это делается. Здоровенный такой каменюга посреди сада, с места не сдвинешь, так что надо его расколоть. Это все было после того, как он разошелся с женой, значит, годков ему было двадцать пять, двадцать шесть. Ну вот, значит, явился десятник, показывать. Смущенный такой, мудила, и неудивительно. Сэмми ему и говорит: Ты шутишь, на хер? Нет, не шутит. Смущается сильно, но ни хрена не шутит. Работа на двоих, Сэмми и еще один малый, один с кувалдой, другой с зубилом. Десятник хотел, чтобы они сами решили, кто за что возьмется, да хрен ему, с Сэмми и с тем, другим, этот номер у него не прошел, так что пришлось ему самому, самому пришлось выбирать. Кого же мне выбрать, кого же мне выбрать! Что касалось Сэмми, то ему было по херу, кого этот мудак выберет, потому как он уже решил, что делать этого не станет, ну его на хрен, друг, Сэмми просто ждал подходящего момента, чтобы сказать об этом. Да только ждал он слишком долго, потому что десятник успел проделать поганый трюк. Подходит он, значит, к тому малому и ощупывает его запястья, потом к Сэмми, то же самое, жмет большим пальцем на вены, на сухожилия, на косточки, жмет и растирает. Этак по-научному. Потом отступает на шаг, лицо такое серьезное, и говорит Сэмми, что это он будет махать кувалдой, а другой малый зубило держать. Такой у него был долбаный козырь в рукаве, ну и все, считай, он тебя сделал. Другому-то парню выбора не оставалось, приходилось браться за дело. Исусе-христе. Стоит, рожа вся красная. Ублюдок несчастный. Теперь черед был за Сэмми, его черед говорить. А он почему-то не мог. Стоял и чего-то ждал. Кабы ему зубило досталось, тогда ни хрена, он бы просто рассмеялся и ушел. Но ему же выпало кувалду держать. Десятник по-быстрому показал ему, что делать, потом тому, другому, и все, и нет его. Да только ты знал, что он за вами откуда-то подглядывает. Либо он, либо мастер. Хотя, может, и нет, может, они, сучары позорные, засели в конторе прораба и ждали, когда до них донесутся визги да вопли.

Так вот, размял он, значит, руки, пару раз замахнулся кувалдой, для практики, раздробил на земле несколько камушков. Ну а потом приступили, парень тот вытянулся во весь рост на земле, в рукавицах и запястья каким-то тряпьем обмотаны. Он не столько за свои долбаные руки боялся, сколько за долбаный котелок – плюс Сэмми же малость косил на один глаз, хотел он парню сказать, чтобы тот каску надел, да решил не волновать его лишнего. Вспомнил ты тут отважного валлийского шахтера, героя своей деревни, у них там шахту завалило, ну и вытащили его, значит, наружу – голова сплющена и ухо, как цветная капуста. Так или этак, на первых порах Сэмми все мазал, а если и попадал, то не туда, потому что малый этот от зубила руки отдергивал, ну а после дело пошло, и неплохо пошло, во всяком случае, по башке он парню ни разу не вмазал! Правда, и на каменюге ни одной вмятины не оставил, это был какой-то гребаный гранит. Такие вот дела.

А, ладно, не трагедия. Хорошего мало, но не трагедия. Хотя признать все-таки надо, хорошего определенно мало. Фактически хуже некуда. Сколько ты еще протянешь, ну, сколько?

Правда, ты еще способен ответить ударом на удар. Иногда даже против собственной воли. Особенно если вспылишь. Так что ты лучше следи за собой. Штука в том, что ты не всегда с этим справляешься. И хочешь, да не можешь.

Долбаная Англия, друг, вот куда он направится, точно; в какой-нибудь городишко вроде Маргита или Саутси – или в Скарборо, в засранный Борнмут. Христос всемогущий.

И ведь устал же охеренно, а заснуть не можешь. Он возвратился в постель.

И проснулся. Какой-то мудак хлопал крышкой почтовой прорези. Бывало, конечно, что он просыпался с утра пораньше, но это ж смешно, на хер, он вроде всего минут десять, как заснул, и сколько, кстати, времени-то, мать его, вот же ублюдки долбаные, Сэмми нащупал приемник, включил. Какой-то духовой оркестр наяривает. Значит, час совсем еще ранний, такой, когда по всей стране передают эту музыку, чтобы всякие мудаки шеметом выскакивали из кроватей, солдатскую музыку. Ладно. Вот опять, почтовая прорезь, друг, она самая. Ну не дают они тебе покоя, не дают, если бы только дали покой, так ни хрена, друг, никогда никакого гребаного покоя, одни заботы заботы заботы, всю долбаную жизнь сплошные заботы, друг. Они ж знают, что он здесь, щас начнут долбаную дверь выламывать. Он надел джинсы, носки, кроссовки, схватил табак, бумагу и зажигалку; деньги, нет, хрен с ними. Вот только третьего раза тебе не выдержать, третьего не выдержать, слишком поздно, исусе-христе, охрененно поздно, друг, для этих игр, для сраной борьбы, а придется бороться, на хер, биться с ублюдками, чтоб они сдохли, гребаная палка, где она, в жопу, друг, гребаная.

В прихожей, ну да. Где угодно. Вот она. Сэмми улыбается, покачивает головой, потом, выпуская воздух из легких, слышит хрип и сипение, кашляет; легкие, как всегда по утрам, забиты дерьмом; мокрота во рту, он ее сглатывает, так, хорошо. Сэмми подходит к двери. Вздыхает, набирает в грудь побольше воздуху и кричит: Кто там?

Это я!

Что?

Это я! Алли.

Исусе-христе, долбаный поверенный: тараторит чего-то сквозь почтовую щель, какой-то вздор, Сэмми ничего разобрать не может и прерывает его. Какого хрена тебе нужно? спрашивает он.

Нет, ты извини за беспокойство, но мне необходимо проверить пару моментов, а весь остальной день я буду занят. Это ненадолго, просто очень важно, всего минуту и займет.

Исусе-христе, друг, я решил, что гребаные фараоны приперлись! в такое время, на хер! ты охренел!

Да, извини, действительно, рано.

Так в чем дело?

Понимаешь, я всю ночь проработал. Над другим делом. Однако твое все время вмешивалось в ход моих мыслей. Есть моменты, которые мне необходимо уточнить. Можно я войду?

Мать… Поколебавшись с минуту, Сэмми открывает. Черт, а откуда у тебя мой адрес?

А, ну, это несложно.

Сэмми, немного подумав, запирает за ним дверь. Алли тут же принимается тарахтеть: Странная штука мозг, мой, например, движется по касательной, во всех направлениях сразу. Даже когда я прихожу к чиновникам по одному делу, голова продолжает работать над другими. Помнишь, я тебе про одну женщину рассказывал, я сегодня после полудня буду возиться с ее заявлением, и все равно какая-то часть меня занимается другими людьми, в том числе и тобой. И это не так глупо, как звучит, потому что дело ее самое что ни на есть логичное, так что, хочешь верь, хочешь не верь, голова может над ним особенно и не трудиться. Моя, по крайней мере, не трудится. Видишь ли, в ее случае право на апелляцию отсутствует, так что приходится отыскивать изъяны в их мотивировках, формальные, то, что можно назвать концептуальными злоупотреблениями, чтобы потом огорошить их, потребовав отсрочки слушания. Тут необходима концентрация внимания, но это концентрация такого рода, что она сама себя поддерживает. Да, и еще тебе надо кое-что подписать.

Что ты сказал?

Ты должен кое-что подписать, если ты не против.

Что?

Да это формальность. Слушай, чашка чая у тебя найдется?

Сэмми прислоняет палку к стене у двери, ведет его в кухню, ставит чайник. Молока нет.

А лимон?

Ты шутишь, что ли?

Нет, чай с лимоном хорошо утоляет жажду.

Сколько сейчас времени?

Двадцать минут шестого.

Охренеть можно.

Я полагал, ты ранняя птичка.

Какая, на хер, ранняя. Садись на табурет, и буду очень признателен, если ты ничего трогать не станешь.

Чего, например?

Я знаю, чего… Подождав с минуту, Сэмми уходит в ванную.

Когда он возвращается, Алли говорит: Я беседовал о тебе с женой, и в нашем разговоре всплыло несколько моментов.

Ты обсуждал мои дела с женой?

Ну да, понимаешь, я обнаружил – не знаю, как ты, – несколько раз уже так было, всегда хорошо поговорить с другим человеком; позволяет привести мысли в должный порядок. И потом, если ты имеешь дело, ну, скажем, с отношениями между людьми, так две головы всегда лучше одной, это же ясно.

Вода начинает закипать. Сэмми нащупывает, чайник, берет его за ручку.

Алли говорит: Я ополоснул пару чашек и сунул в них пакетики с чаем. Или ты хотел кофе?

Сказано же тебе было, не трогай ничего.

Я не думал, что ты об этом. Ну так вот: мне кажется важным, чтобы ты рассказал мне о своей подруге, ну, и насчет субботы тоже, ты, помнится, говорил, что она выпала из памяти. Теоретически оно может показаться и несущественным, однако это не так. Помнишь, как ты передумал насчет времени наступления слепоты, которое назвал там, в УСО. Тут нам опять-таки необходима последовательность. Очевидно же, что, чем больше я знаю, тем лучше – потому что они-то будут знать все, а как я уже говорил, если они знают больше моего, дело становится безнадежным, – и кстати, я мог бы также включить что-то из этого в мое изложение дела, ну, всякие вещи, которые ты, вероятно, считаешь несущественными. Они попытаются меня остановить на том основании, что к медицинским вопросам это отношения не имеет, вот что они заявят, однако так или иначе я сумею включить все это в материалы по делу. Это нам поможет. Я говорю не о ссылках на характерные особенности личности, не о как таковых, хотя отчасти примерно об этом. Да, и еще, когда ты собираешься пойти в благотворительное общество?

Не раньше второй половины дня.

Знаешь, Сэмми, иногда лучше начинать тормошить их прямо с утра. Если хочешь, я мог бы тебя проводить.

Нет, Алли, спасибо; мне нужно кое-что сделать – спасибо за предложение, но… Это личное дело… Сэмми шмыгает, притрагивается к чайнику; вот-вот закипит. Помолчав немного, Алли произносит: Я говорил тебе, что в пятницу мы потребуем отсрочки?

Э-э… Вода уже кипит; Сэмми нащупывает чашки: Ты не нальешь?

Давай. Сэмми отступает на шаг, свертывает сигарету. Отсрочка, говорит он. То есть подать апелляцию мы не сможем?

Апелляцию? Да нет, сможем, но до этой стадии мы пока не добрались, это потом. Тут все не так, как в деле той женщины, если ты это имеешь в виду.

Ладно, хорошо, будь по-твоему; ты у нас главный.

Не в том суть, Сэмми, просто, как я это понимаю, получение отсрочки – наилучший способ, который позволит нам продвинуться вперед.

Так это обычная формальность?

Не совсем, необходимо представить достаточные основания. Но провернуть это дело нам придется. Ты когда-нибудь раньше требовал компенсации или пенсии по утрате работоспособности?

Э-э, нет, сам нет, но я знаю одного мужика, который пытался это проделать.

И что у него получилось?

Не знаю.

Он тоже зрение потерял?

Нет.

Понимаешь, я к тому, что, если имеет место утрата того, что мы можем назвать объективной функцией, ну, скажем, конечности и так далее, тогда все в порядке, а вот зрение или еще что; слух, скажем, это то же самое, осязание. Есть такая группа людей, которая борется за то, чтобы сенсорные функции были выделены в отдельную категорию; они даже особое общество создали – много лет назад. Если хочешь, можешь с ними связаться. Они проталкивают эту идею через парламент, ну и так далее; у них есть свои члены парламента, люди в местных советах и прочее в этом роде. По-моему, я как-то подписывал одну их петицию.

Эй, что ты делаешь!

Внезапный дребезг чашек, тарелок и прочей посуды. Потом открывается кран. Алли говорит: Да вот, решил, пока мы разговариваем, наполнить раковину и вымыть пару тарелок.

Не надо.

Просто, пока разговариваем. Их тут многовато скопилось.

Нет.

Ты уверен?

Не надо мыть мои тарелки, Алли, хорошо? Я их, на хер, и сам вымыть могу.

Ну, как скажешь. Просто, понимаешь, я обнаружил, что мне так лучше думается – если я делаю что-то руками, физическая активность, понимаешь, тем более что времени у нас осталось не много: они согласятся на отсрочку, только если я покажу им, что у нас с очень большой долей вероятности могут появиться новые данные.

То есть?

Ну, мало ли, поэтому будет лучше, если мы этим и займемся как можно скорее. И кстати, пока мы об этом не забыли, насчет твоей подписи… Как я уже говорил, это формальность, но немаловажная. Здесь просто сказано, что ты готов идти до конца, несмотря на расходы. Идет? Алли шмыгает носом.

…

Ты понял, что я сказал?

Нет.

Знаешь, я много раз видел, как люди оказываются за бортом, я имею в виду родных и близких – жен, детей. У тебя, к примеру, есть мальчик.

Ему пятнадцать.

Да, конечно, но ведь все равно – мальчик. Я с тобой откровенен, потому что знаю, что ты за человек.

Ты мне только лекций не читай, Алли, о чем ты вообще говоришь?

Я же сказал, это формальность; ты просто подписываешь официальный бланк; на всякий случай, а говоря прямо, на случай, если твой иск удовлетворят уже посмертно. И опять-таки, говоря прямо, многие такой бумаги подписывать не хотят, а потом им же это боком и выходит, и не только им, их семьям тоже. Потому что ты должен сам об этом заявить, как клиент, понимаешь, должен заявить, что готов идти до конца, несмотря на расходы. Я ведь вот о чем говорю, разве хорошо будет, если твои родные и близкие придут потом и скажут, что хотят получить причитающуюся тебе компенсацию, и ничего у них не выйдет. Тут только ты сам можешь распорядиться. Понимаешь? Плюс ты же боец, позволь уж мне это сказать, ты же не хочешь, чтобы они сорвались у нас с крючка, власти-то, не как таковые, стало быть, хочешь идти до конца. Я тебя правильно понимаю?

…

В УСО тебе этого не говорили?

Чего не говорили?

Нет, конечно. Понимаешь, согласно правилам, они в этих случаях могут действовать по собственному усмотрению. В случаях, когда существует риск ранить твои чувства, так они это называют. Примерно как доктора, те ведь тоже тебе не все про тебя рассказывают, оправдываясь тем, что это может ранить твои чувства. То же самое и юристы. Так вот, насчет УСО, они там имеют право держать клиента в неведении, если им кажется, что это отвечает его интересам, в смысле здоровья; неведение благо, так они выражаются; если они скажут клиенту правду, он может разволноваться – или она, зависит от конкретного случая, – а это ведет к приступам страха, к психической неуравновешенности, что нехорошо для общества в целом. Я говорю сейчас о людях, которым нужны голоса избирателей. Вдруг они получат плохую прессу. Я имею в виду уважаемые газеты, не знаю, читаешь ты их, вот кто их беспокоит.

Алли, о чем ты, в жопу, вообще говоришь?

О соблюдении твоих интересов применительно к твоему мальчику, к бывшей жене, даже к твоей подруге; решение зависит только от тебя; насчет того, кому ты хотел бы оставить то, что тебе причитается в случае, если одна из твоих претензий или даже обе будут урегулированы посмертно. Они тебе об этом не сказали, так что неведение совсем не благо, оно попросту лишает тебя денег. Я не знаю, как ты, Сэмми, но я бы даже пенни не позволил им прикарманить. Многие говорят, да пошли они на хер – прости за выражение, это цитата, – дайте мне помереть спокойно, не путайтесь под ногами. А я говорю вот что: Нет! добейтесь своего, не умирайте просто так, давите на них до последнего, проявите упорство, выпотрошите их карманы. Потому что это не их карманы, Сэмми, а наши, так что мы всего лишь получаем те, что нам причитается, чтобы нам было что оставить родным и близким.

Охереть можно.

Я с тобой говорю откровенно.

Сэмми покачивает головой. Он поднимает чашку к губам, отхлебывает чаю.

Это просто-напросто дело, которому следует уделить внимание. Ну, все равно что завещание составить. Конечно, я понимаю, это нелегко.

Ах, мать твою.

У тебя что, живот схватило?

Ага.

Не грыжа случайно?

Нет.

А я вот нажил, открытую – питаюсь нерегулярно, да еще вся эта беготня; плюс проблема личного отношения к делам, предполагается, что ты должен от них дистанцироваться, это тебе любой поверенный скажет. Но иногда не получается, вот в чем беда. Возьми ту же женщину, о которой я говорил; я ее делом уже семь лет занимаюсь. Посмертно. Хотя, когда я только начал, она была жива-здорова. И все ее родственники поумирали один за другим, только один и остался, живет где-то в Бангладеш, в крохотной деревушке, этакий обломок былых времен. Так что даже если я говорю, что ее случай не занимает мой ум целиком, это не значит, что я им не увлечен. Я увлечен эмоционально. Просто я стараюсь держаться деловой стороны, не выходить за пределы логики. Вот будем в пятницу в полицейском управлении, посмотришь, как я работаю. Я не хвастаюсь, Сэмми, при всем моем уважении, я не из числа хвастунов. Ты увидишь меня в деле и подумаешь: Ну и бесчувственный же ублюдок достался мне в поверенные! Так ты подумаешь и будешь в своем праве. Просто я не могу позволить поставить меня в невыгодное положение. Потому что если я оказываюсь в невыгодном положении, то и ты тоже. А для тебя это еще хуже, потому что я же не ты, я всего только твой поверенный. Ты мне сам вчера так сказал и был совершенно прав. Да, мне еще одна твоя подпись нужна, подтверждающая, что я твой поверенный, и доводящая до сведения всех, кого это касается, что мне причитается тридцать три и одна треть процента от полной суммы единовременного вознаграждения, которое может быть получено, во-первых, в качестве компенсации и, во-вторых, как пособие по утрате трудоспособности. Если хочешь, могу прочитать тебе бумагу целиком.

Э-э, да… Сэмми кивает, почесывая щетину на шее, сбоку; десять дней уже, больше похоже на бороду, чем на щетину.

Он так и не усек, о чем толкует Алли. Если честно сказать. Не может он об этом думать. Тебе хотелось бы надеяться, что из этого может чего-то выйти, но ведь не может же. Ты просто приводишь в порядок свои дела. И правильно делаешь. Можешь даже улыбаться по такому случаю. Хыыыхыыньг.

Возражений у тебя нет?..

Э-э, нет.

Хорошо. Понимаешь, иногда возишься с кем-то, а он испускает дух еще до того, как все улаживается, и после приходят его родные и близкие и говорят, да мы и не знаем, кто это такой. И это о человеке, который из кожи лез, чтобы их претензию удовлетворили! Это нечестно и, само по себе, несправедливо, при всем моем уважении. Я уже говорил, можно годами заниматься каким-то делом, оплачивая все расходы; это ж не шутка – я не говорю, что расходов много, дело в принципе, а где принципы, там и деньги, так или иначе, ты следишь за моей мыслью?

Да, приятель, слежу, я тебя понял.

Ну и хорошо, Сэмми, я так и надеялся, что ты поймешь. Я рад, что тебе пришлось хлебнуть баланды, это здорово расширяет кругозор, я по себе знаю. Сам я не жалею, что отсидел, совсем не жалею; если честно, я этому даже рад.

Сходил на скок, мотаешь срок.

Алли хмыкает. Вообще-то я там оказался по ложному обвинению. Я был невиновен.

Ну да, так оно и бывает. Еще чаю не хочешь?

Нет, мне уже скоро идти. Понимаешь, я потратил столько времени, изучая собственное дело, что поневоле набрался сведений о делах вообще.

Это случается.

Да уж. Только знаешь, что произошло в моем случае – пока на воле группа моих родственников вела кампанию в мою защиту, я сидел в тюрьме и сводил на нет все их труды. Господи-исусе, видел бы ты письмо, которое я разослал по всем важным газетам – ну, вроде как пресс-релиз. Дорогой сэр, пишу я, или мадам, это редактору, и дальше: если хотите знать мое мнение, власти совершают серьезную ошибку, подвергая преследованиям всех этих ни в чем не повинных людей. При всем моем уважении, пишу, это лишь помогает им ознакомиться с протоколами и надлежащими правовыми процедурами государства, что не может пойти на пользу обществу в целом, пишу, ну и дальше все ду-ду-ду-ду. Саркастический сукин сын, вот кто я тогда был. Но в то же время думал и о том, как завоевать побольше сторонников, что, в общем, не так уж и наивно. Но я был слишком многословен, слишком многословен, обычная история; умника изображал – выпендривался, понимаешь, Сэмми?

Да.

В молодости это бывает. Причем я же знал достаточно, чтобы понимать – ничего они, скорее всего, не напечатают. Некоторые из ребят, сидевших со мной, просто с ума сходили из-за того, что их письма заканчивали свой путь в бумагорезке, думали, раз они ни в чем не виноваты, так этого и достаточно. Вот, держи… Алли берет Сэмми за руку, вкладывает ему в пальцы ручку и подводит руку к месту, в котором нужно расписаться. Ты просто распишись вот здесь и потом здесь. Ладно? Ты понимаешь, что подписываешь?

Не беспокойся, Алли, не беспокойся.

Ну вот, и знаешь, что они сделали, просто чтобы показать мне, кто тут у нас главный, одна из важных газет взяла да и напечатала мое письмо. Но только, понимаешь, я в нем ошибку сделал, неправильно написал слово «протоколами», я его через «а» написал вместо «о», и получился не «протокол», а «протекал». Так они, сволочи, еще и поставили рядом махонькое такое SIC.[34] Вот так. Проще простого! Ха! Алли фыркает. На воле за такие уроки, бывает, платишь очень дорого. Тебе, кстати, известно, что это значит, SIC? S-I-C, а? Известно.

Вот так вот они со мной, черт их дери, и поступили. И ведь главное, знал же я, как это дурацкое слово пишется, «протокол», вот ведь что хуже всего, это была просто глупая описка, ну, вроде опечатки. Но и ее хватило. И знаешь, прошло немало времени, прежде чем я оправился от этого удара, такие вещи подрывают уверенность в себе; плюс еще мой тогдашний возраст. Да и мою группу поддержки это здорово подкосило.

Ужас. Сэмми спрашивает: А кстати, подпись свидетеля тут не требуется?

Ну, вообще-то, требуется, но если знаешь, как себя вести, в суде обычно и так проходит. Они в таких делах завещаний не любят… Алли собирает бумаги. Сам-то я обычно стараюсь все засвидетельствовать, меньше потом препираться приходится, особенно если вдруг вводятся новые законы. А так оно и бывает; только решишь, что все у тебя в ажуре, они хлоп тебя по башке новыми нормативами и регламентами.

Сэмми свертывает сигарету. Ты уверен, что не хочешь еще чашку?

Нет, спасибо. Еще пара вопросов, и я пошел. Понимаешь, я нынче утром проснулся черт знает в какую рань, даже птички еще не чирикали, даром что уже весна. Меня беспокоила одна высказанная женой мысль. Я, как только открыл глаза, сразу начал думать о ней и в конце концов решил, да, жена права, даже если к сути дела оно не относится, я все-таки должен все выяснить. В любом случае оставлять это без внимания мне не следует. Может, мы этим и не воспользуемся, может, и они не воспользуются, однако при всем при том рисковать я не могу. Так вот, я мало что знаю о состоянии пьяного человека, тем более сам-то не пью. Да и жена у меня женщина, как говорится, провинциальная, так что у нее по этой части никакого опыта нет, хотя она родом из небольшого поселка, а тамошние, что называется, селяне варят домашнее пиво, забористая, должен тебе сказать, штука, так что совершенно несведущей ее не назовешь.

Ну и?

Ну и вот, я к тому, что если мы с ней ссоримся, так об этом весь этаж знает. Она женщина шумная. Крикливая.

Элен, моя подружка, не такая, она просто замолкает.

Ты хочешь сказать, она немногословна?

Вот именно.

Угум.

Такие встречаются.

Ну, у меня не такой уж большой опыт по части женщин, так что мне придется с тобой согласиться.

Сэмми вытирает уголки рта, щетина там почему-то вся мокрая. Он попыхивает, чтобы раскочегарить цигарку.

Видишь ли, я просто споткнулся о ваш скандал, да еще и крупный, а из документов следует, что ты ссылаешься на полное отсутствие воспоминаний насчет субботы.

Верно.

Субботы в целом?

Более или менее. Вообще-то пара просветов была; время от времени я приходил в себя, вроде как просыпался. А потом отключался опять. Пока не проснулся окончательно, в воскресенье утром.

Да, это я читал. Ты никогда не страдал эпилепсией или чем-нибудь в этом роде?

Нет.

Никогда?

Ты что, не веришь мне?

Брось, Сэмми, дело не в вере!

Ну, ладно, правильно, ты же не пьешь.

А УСО и полицейские твое объяснение приняли?

Так я им и не давал никаких объяснений, их больше интересовала пятница.

Ты алкоголик?

Выпиваю.

Ну да, но ты не алкоголик?

Нет, не думаю.

Понимаешь, они наверняка попытаются доказать, что это и есть главный фактор, приведший к утрате зрения, я хочу сказать, раз он воздействует на мозг, то, очевидно, может подействовать и на глаза, поскольку глаза управляются мозгом. А диабетические проблемы у тебя когда-нибудь были?

Нет.

Видишь ли, если все эти медицинские вопросы приходят в голову мне, значит, придут и им, да еще и возведенные в триллионную степень. В их распоряжении самые лучшие юридические и медицинские эксперты страны, самые мощные мозги в этой сфере, все, кого можно купить за деньги; тогда как у людей вроде тебя и меня только и есть, что мы сами. Я нужен тебе, чтобы помочь со всякими там процедурами и протоколами, а ты нужен мне, чтобы я мог получить факты, известные только тебе, медицинские и прочие – чего бы они ни стоили; проблема в том, что ты видишь все происшедшее как бы изнутри самого себя, а этого недостаточно, поскольку увиденное тобой невозможно подвергнуть тому, что они называют верификацией. Вот этим мы с тобой и занимаемся. Должен тебе сказать, я хоть и не знаю ничего о состоянии опьянения, но какой-то импульс заставляет меня поверить, что ты не алкоголик. Однако это вовсе не обязательно говорит в твою пользу; это поможет тебе обосновать претензии по части утраты зрения, но обернется против тебя в связи с другими вещами, включая продолжающееся отсутствие твоей подруги. То же самое с эпилепсией и диабетом: твой врач о них упоминать не станет, медицинские власти тоже, для них это все вроде туза в рукаве. Скажем, отсутствие диабета, это для тебя хорошо, в том, что касается утраты зрения, однако отсутствие эпилепсии, возможно, и плохо, особенно если речь идет о выпавшей из памяти субботе. Не то чтобы они были несовместимы, не как таковые, нет, но, при всем моем уважении, они образуют своего рода общую картину, наводящую на мысль о необоснованности претензии, и это внушает властям уверенность, что в конечном итоге они найдут способ взять над тобой верх. А если они прониклись подобной уверенностью, они так или иначе возьмут над тобой верх, – даже не отыскав доказательств. Ты должен помнить, что отыскивать доказательства это не их дело. Доказательства должен представить ты, поскольку ты выдвигаешь иск. Им достаточно заявить, что ты не прав, этого хватит, чтобы твой иск отклонить. Они ведь представляют собой орган, что называется, автономный, ни перед какими вышестоящими инстанциями они отчитываться не обязаны, разве что перед председателем городского совета, а он, как правило, из священников. Кстати, будет полезно, если ты скажешь, что веруешь в доброго всемогущего господа; не важно, в какого именно; ты можешь даже заявить, что веруешь в нескольких – я имею в виду, в добрых всемогущих господов.

Послушай, Алли, прервись, у меня уже голова кругом идет.

Да, но все равно продолжать надо. Это самая что ни на есть старинная хитрость. Я тебя просто натаскиваю. Ты должен быть готовым к умственному марафону. Они станут забивать тебе мозги всякими головоломками, панегириками и черт знает какими невнятно логичными формулировками. Ты должен быть готовым к этому. Вот почему мне захотелось помыть твою посуду, это просто привычка, любая физическая активность помогает работать мозгам, подстегивает тебя, разгоняет кровяные тельца, Сэмми, накачивает в кровь кислород; активность и еще раз активность. Слушай, я веду себя как эгоист, давай еще чаю выпьем.

Алли встает с табурета: Плюс тут только один табурет, ты стоишь, а из-за этого кровь отливает от головы. Неудивительно, что тебе туго приходится!

Сэмми слышит, как наполняется и ставится чайник. Потом снова открывается кран с горячей водой.

Ты присядь на минуту, это моя вина, что я разбудил тебя так рано. Так и не дал отдохнуть, верно?

Слушай, приятель…

Мы потом в гостиную перейдем; смена обстановки иногда помогает сосредоточиться. Со мной в камере сидел когда-то один старикан, он мне много чего рассказал о мозге, как улучшить его работу.

Я думал, ты спешишь.

Спешил, потому и пришел пораньше, и мы с тобой здорово продвинулись, опередили график; знаешь, я этого не ожидал; а все потому, что ты хорошо держишься – сказывается старый тюремный опыт. Нет, Сэмми, вот погоди, ты еще встретишься с этими шишками из УПБ![35] То-то повеселишься, без шуток. Это не то что обычный суд. У них там свои приемчики, они тебя и чаем напоят, чтобы ты расслабился, и печенья дадут, и называть будут по имени – обычный трюк, конечно, но приходится с ним мириться. И все улыбаются. Особенно медики. Законники-то на тебя будут вроде как малость сердиться, ты это услышишь по их голосам, но не обращай внимания. Я хочу сказать, она там не полностью враждебна, атмосфера то есть не как таковая. И во всем здании не найдешь ни единого полицейского в форме, даже среди охраны у дверей.

А, ладно, пока полицейский помалкивает, он мне до лампочки.

Да, верно… Алли хмыкает. Хорошо, так ты рассказывал мне о своей подружке и о потерянном, так сказать, дне. Так?

Сэмми вздыхает.

Ну, давай, совсем немного осталось.

Да нет, просто… послушай, насчет пьянства и провалов в памяти я тебе одно могу сказать: если провалы, значит, здорово набрался, понимаешь, слишком много пил, ну и нахлебался, как пароход. И тогда ты мог сделать все что угодно, я хочу сказать, все, на хер. Все могло выйти из-под контроля. Ни с того ни с сего, без предупреждения.

То есть, возможно все что угодно?

Ну да, об этом я и говорю, более-менее.

Угум. Это плохая мысль. Забудь о ней.

Так я чего, я просто для твоего сведения.

Тебе известно, что такое достаточное основание и явно неосновательные мотивы, Сэмми?

Я только для твоего сведения, только потому и сказал.

Теперь я понимаю, почему их не волновала суббота, это их козырная карта. При всем моем уважении, я иногда удивляюсь, почему они вообще с тобой возятся. Если исходить из здравого смысла, так и вовсе непонятно, зачем ты им нужен, я хочу сказать, они же вполне могли засадить тебя и выбросить ключ: ты следишь за моей мыслью? Ты только пойми, я не хочу тебя расстраивать.

Да чего там, это я и сам знаю.

Понимаешь, это означает, что вопрос о твоей подружке становится вдвойне важным. Жена мне так и сказала. Это первое, что пришло ей в голову. Ну что же, я очень рад, что ты рассказал мне насчет субботы; спасибо; некоторые из клиентов так и держали бы все при себе. Да, тут дело плохо. Я должен это сказать, потому что отрицать этого никак нельзя. Чертовски плохо. Возможно, мы с этим и справимся, но придется поработать, представить все должным образом. Ну, по крайней мере, ты все мне рассказал, так что взять нас врасплох им не удастся. Итак, что ты выяснил насчет своей подружки?

Ты это о чем?

Ты ведь что-то узнал о ней?

Да как я, на хер, мог что-то узнать, я же не вижу ни хрена, меня отмудохали, вконец отмудохали, и ни один хрен мне, похоже, не доверяет! Хожу как долбаный клоун!

На, держи, ты сигарету уронил…

Сэмми протягивает руку. Достает зажигалку. Плечи ноют. Сигарета вся мокрая.

Помни, что я говорил тебе о твоем языке, Сэмми, о том, что тебе стоит следить за ним… Ладно, теперь, правильно ли я тебя понял, что исчезать вот так было для нее обычным делом?

Что… нет, ни хера это обычным не было, друг, нисколько, о чем ты говоришь, я хочу сказать, что ты такое говоришь, ни хрена это обычным не было. Ну, уезжала она время от времени на пару дней, ладно, родных повидать и все такое, но и все – так что ты даже, я хочу сказать, мне это даже нравилось, э-э, я о том, что, мать-перемать… ну, что она женщина и все такое… Сэмми мотает головой, засовывает сигарету в рот, но только она вся мокрая, так что Сэмми ее вынимает.

Ты хочешь сказать, что тревожишься за нее?

Конечно, тревожусь, на хер.

Понятно… понятно… м-м.

Сэмми шмыгает. Свертывает новую сигарету. И говорит: А из-за чего ты сел, Алли? Мне просто интересно.

Из-за бюрократизма.

Что это значит?

Ровно то, что я и сказал, – из-за бюрократизма.

Это не ответ.

Ну, если тебе так уж хочется узнать, что со мной на самом деле приключилось, могу показать тебе мое дело.

Да, хорошо, я был бы не против.

Так вот, насчет пропавшей субботы…

А что такое?

Да нет, пока вроде ничто сомнений не вызывает; мне все равно, какие подробности представит полиция, лишь бы они не отличались от тех, какие представим мы, ты понимаешь?

Вообще-то не очень.

Ну, если эта публика из управления затеет выяснять, что там случилось в субботу, и что-нибудь обнаружит, я не хотел бы оказаться в положении, в котором мне только и останется сказать: Простите, ваша честь, мой клиент ничего о субботе как таковой вспомнить не может, однако он готов признать, что все могло выйти из-под контроля и могло произойти все что угодно. А? Ты пойми, я в тебя верю, я бы и на минуту не предположил, что с твоей подружкой случилось что-то плохое, а если и случилось, что это твоя вина.

…

Честно, Сэмми, я говорю правду. Я думал, ты мне доверяешь.

Кто сказал тебе, что у нас с ней был крупный скандал? Кто?

Я навел справки.

У кого?

У моих источников.

В полиции, что ли?

Алли фыркает.

Сэмми пожимает плечами: Ответь на вопрос.

Ты говоришь глупости.

Так я их, на хер, и делать горазд.

Маловер ты, Сэмми.

Я к тому, что если ты работаешь на них, то и отлично, меня это не волнует, точно тебе говорю, ни хера не волнует, я к таким штукам привык, – проблема тут только одна, если так, если ты на них работаешь, так я твою долбаную башку в плечи тебе вколочу.

Проблема в том, что мы попусту тратим время.

Сэмми улыбается. Ты не из пугливых.

А чего мне пугаться?

…

Кстати, ты не сказал мне, что здесь замешана политика как таковая.

Так она и не замешана.

Алли вздыхает.

Если только ты не о малом, которого я знаю.

Ну, во всяком случае, так говорят они.

Сэмми шмыгает носом. Я не думал, что это имеет значение, в смысле претензии, которую я предъявляю.

Это я предъявляю претензию от твоего имени.

Послушай, я перебирался из паба в паб, встретил пару ребят, а потом оказалось, что за одним из них следят фараоны. Они говорят, что он – мой старинный приятель. Я не помню этой встречи; это они говорят, будто она состоялась.

Возможно все что угодно?

Алли… Полегче.

Ладно, если ты говоришь о Чарли Барре, то кто он тебе?

Это они о нем говорят, а не я.

Вы с ним товарищи? друзья? кто?

Мы корешились, когда были мальчишками, потому что у наших отцов были какие-то общие интересы.

Политические?

Политические, какие угодно, не знаю, они состояли в одном профсоюзе, я же мальчишкой был.

Ты удивился, узнав, что за ним установлена слежка?

А ты?

Можешь ты с ним связаться?

Так или этак, да, наверное, если захочу, но я не хочу, незачем.

Ну, например, чтобы сказать ему, что за ним следят?

Сэмми улыбается.

Может, мне с ним переговорить, ты не против?

Да на здоровье, лишь бы это со мной ни хрена связано не было.

Твоя квартира прослушивается?

Вполне вероятно.

Не хочу показаться хамом, но ты случайно не параноик?

Все может быть.

Так когда ты собираешься зарегистрироваться в благотворительном обществе?

Это мое дело. Попозже.

Но все-таки собираешься?

Конечно.

Потому что, если ты не зарегистрируешься, это здорово по тебе ударит. Мы просто не можем позволить себе новые непоследовательные поступки. Ты понимаешь?

Ага.

Хорошо, что ты разрешил мне действовать от твоего имени, Сэмми, потому что сам ты человек чересчур вспыльчивый, а вспыльчивые люди – во всем, что касается властей, – это ровно то, что доктор прописал.

Да что ты?

Уверяю тебя. Им таких только подавай. Понимаешь, я могу прийти туда и представить дело, основываясь на общих принципах действий и поведения и тому подобное, показать, что мы ожидаем, что определенные вещи будут делаться, как нам и обещают, эффективно и компетентно. Это я могу, никаких проблем. Беда в том, что тебе это мало что даст, и даже если ты выиграешь дело, – что само по себе большая редкость, – ты выиграешь его на ложных основаниях: и выиграешь, и одновременно проиграешь. Некоторые получают удовлетворение уже от того, что они победили, но ведь это что означает, это означает, что власти просто-напросто поленились, а это дурной знак. Это может даже посеять рознь между ними, а она нам же и выйдет боком. Ты, возможно, думаешь, что нам это только на руку, но нет. Просто в будущем они станут вести себя куда осторожнее. Лучше их убаюкать, внушить им ложное чувство их собственной безопасности. Есть и другой способ добиться этого, а именно, взять за основу дела исключительные обстоятельства, но пойти на это я могу, лишь зная, в чем эти самые обстоятельства состоят. Те вещи, которые ты от меня скрываешь, возможно, и несущественны, но сам факт, что ты их скрываешь, не позволяет мне их продемонстрировать. Опять-таки, я не люблю класть в основу дела исключительные обстоятельства; каждое дело в своем роде исключительно, так что лучше представлять его как часть чего-то общего – я, кстати, не о принципах сейчас говорю. Я говорю о том, что, если ты выигрываешь, отталкиваясь от исключительности обстоятельств, у тебя появляется шанс представить их как часть общей картины, вот в чем должна состоять твоя цель.

Сэмми улыбается.

Лучше, если ты будешь относиться к этому серьезно, Сэмми, мы слишком далеко зашли, чтобы позволить себе ребячиться, мне следовало бы сказать, ты зашел слишком далеко.

Думаешь, мне это не по херу? А?

Так вот, насчет политики, это еще одно важное обстоятельство, я бы даже сказал, еще одна переменная, и как на нее отреагируют судьи, предвидеть невозможно. С вопросами, касающимися существа дела, все проще. А политика может заставить их махнуть рукой на привычные нормативы, особенно если они найдут возможность использовать слово «насилие», потому что исходить из того, что это понятие спорное, они никак не обязаны. Надо понимать, что такое закон, он же не к ним применяется, а к нам, и как раз они-то его и применяют.

Мне это по фигу.

Да, пока мы стоим на ясной и твердой основе. Делать вид, будто ты ничего не знаешь, и надеяться, что тебя это выручит, занятие пустое. Даже если ты и впрямь ничего не знаешь, полагаться на это не стоит. При всем моем уважении, ты меня прости, но это ошибка, в которую впадают очень многие. Твердят о своем неведении, надеясь, что оно избавит их от неприятностей. Ты же хлебал баланду, ты человек бывалый. Прости за дерзость. Понимаешь, я думаю, твоя проблема, возможно, в том, что ты не слушаешь. Вот я перешел на другое место, пока ты там стоишь, а ты даже не заметил. Я тебе прямо скажу, ты только не обижайся, не будь ты слепым, я ожидал бы от тебя большего. Конечно, утрата зрения обращает тебя в человека неполноценного, но ведь таких людей многое множество. Давай выложим карты на стол: как долго длится твоя слепота?

Алли, ты даже не понимаешь, о чем говоришь.

Я просто пытаюсь поставить себя на твое место и представить себе твое состояние. Ладно, ты столкнулся с проблемой; но мы же все с ними сталкиваемся; одни посложнее, другие попроще, но давай исходить из этого.

Тебе пора идти, приятель, ты заигрался, а это раздражает, ты понял, раздражает, твое поведение, оно раздражает.

Жизнь, Сэмми, это последовательность скачков и препятствий – и того, что мы можем назвать скрытыми от глаз глубокими ямами. Слепота, когда ты ею обзаводишься, это скачок. До того – глубокая яма. Но для тебя «до того» кончилось, наступило «после», так что это просто скачок.

Сэмми совсем было улыбнулся, но не стал. Только сказал: Ты для чего меня заводишь?

Я тебя не завожу, просто ты иногда меня злишь, ты все время нарываешься на ссору.

Сэмми улыбается.

Ты понимаешь, о чем я. Ладно… будем считать, что это меня раззадоривает, а стало быть, оно и хорошо – заставляет работать. По крайней мере, ты не вызываешь жалости. В отличие от многих моих клиентов: к ним испытываешь жалость, я не высокомерничаю, просто описываю положение, а другого слова для его описания не подберешь. Понимаешь, я не хочу иметь дело с самоубийствами, со всякими там необъяснимыми преждевременными кончинами, они меня просто бесят до крайности – прежде всего они порождают раздоры в семье, в том числе и в моей. Скажи-ка, у тебя нет фотоаппарата? А? Нет? Сними на минутку свитер. Ладно? Слушай, ты когда-нибудь видел статистику самоубийств среди обидчивых, вспыльчивых людей? Сэмми, сейчас не время для этого, я просто хочу осмотреть повреждения. Ты говоришь, что тебя избили, ну так покажи мне следы побоев.

Сэмми кивает, задирает свитер повыше.

Так привыкаешь ко всяким препирательствам, бормочет Алли, что забываешь осмотреть человека, и я не лучше прочих. Он не произносил таких слов: «умеренно тяжкие увечья»? Я говорю о враче.

Нет.

Как у тебя с дыханием? немного покалывает?

Да.

А сложности с грудной клеткой? с легкими? Я о прошлом.

Случались.

Доктор тебя об этом спрашивал?

Не помню.

С какими веществами тебе приходилось работать?

Ни с какими.

Он не проверял, не сломаны ли у тебя ребра?

Не знаю.

А сам-то ты проверял?

Да пробовал.

Спину он исследовал?

Нет.

Я сейчас тебя в ребра потыкаю, так что не подскакивай, если рука у меня холодная.

Сэмми начинает глубоко дышать.

Да нет, дыши как обычно… Будет больно, скажи.

Немного, ну то есть совсем немного, да.

Угум. Стетоскопом он не пользовался?

Да вроде бы пользовался.

А волнистых попугайчиков ты никогда не держал?

Чего?

Это называется формальными доводами, Сэмми. Дыши нормально. Ты на скольких подушках спишь?

По-разному, если Элен дома, она кладет две, а нет, так сплю на одной.

Форточку на ночь открываешь?

Иногда.

Понимаешь, Логан – каверзный сукин сын, я тебе уже говорил. У него было медицинское заключение насчет тебя, так что твои тюремные рентгеновские снимки он видел и снимок левой лобной доли тоже. Воспалением легких или туберкулезом ты не болел?

Нет, не думаю.

Видишь ли, такие болезни могут оставлять рубцы, а это способно повредить будущему иску, – я не о глазах говорю, а о легких, если они окажутся фиброзными. Хитрый старый прохвост, ничего не упустил. Он для того и вывел тебя из терпения, чтобы добавить данных насчет твоей повышенной возбудимости. Знаешь, Сэмми, вспыльчивые люди сами портят себе жизнь. Ты не помнишь… нет, не важно, хотя конечно… м-м, ладно, хорошо. Ты ведь на стройках работал, Сэмми, так?

Ага.

Если на то пошло, у него есть свои недочеты – у Логана, – потому он до сих пор и сидит в Здравоохранении и Социальном обеспечении, обслуживает городские программы трудоустройства, на такую работу мало кто согласится, разве что какой-нибудь ревностный молодой человек, только что окончивший государственное учебное заведение. Университет какой-нибудь. Возьми хоть дальнего родственника моей жены, доктора; хорошего, насколько нам известно; мы с ним теперь не общаемся, ему подавай престижное положение, а у нас его нет. Он одно время ссужал меня книгами, но теперь мы оказались по разные стороны баррикад. Что у тебя с почками? Порядок?

Сэмми пожимает плечами.

Ладно, был бы непорядок, ты бы об этом знал. Хорошо, пока нам и этого хватит, опусти свитер.

А ты свое дело знаешь, приятель, а?

Алли вздыхает. Ну, скажем так, кабы я его не знал, ты не взял бы меня в поверенные; ничего нет хуже, чем нанимать какого-нибудь типа, который знает меньше твоего. Так, нам нужен фотоаппарат, поскольку, рад это сказать, на тебе еще сохранилась куча улик. Хотел я его с собой прихватить, да забыл, что же, придется заглянуть к тебе ближе к ночи, так что смотри, не улизни в какой-нибудь кабак!

…

Не теряй чувства юмора, Сэмми. Раньше я никак не смогу. Вечер в мировом суде нынче ожидается хлопотный, почти такой же, как тамошние четверги; вводятся новые законы, самые разные; плюс там всякого рода легавых, стукачей и шпиков, – как ты их именуешь, – как тараканов, поэтому приходится действовать с оглядкой. Ну да так или иначе, а снимки мы сделаем: если сам не смогу, пришлю кого-нибудь.

Э-э

Потому что вся беда с наружными повреждениями в том, что они имеют свойство исчезать. Ты не помнишь, этот шарлатан какую-нибудь мазь тебе прописывал?

Да, э-э…

Ну вот, потому мне и придется прислать кого-то, если сам не смогу. Но ты не волнуйся, человек будет надежный.

Сэмми пожимает плечами.

Ты уж потерпи. Жаль, нет у нас возможности полный рентген сделать.

Сэмми кивает.

Я внушил тебе подозрения.

Было дело…

Ладно, мне пора.

Э-э

Последний вопрос перед тем, как я уйду, ты только не обижайся: как ты думаешь, она вернется? твоя подруга?

Да.

А почему ты так думаешь?

Потому что.

Потому что – что?

Потому что ничего.

Ладно, Сэмми, согласен, в отношениях между людьми такое случается, особенно когда возможно все, что угодно. Ты только пойми меня правильно, я не чудотворец и не предсказатель судьбы; у меня нет волшебного хрустального шара, и кроликов из шляпы я тоже вытаскивать не умею.

…

Ну что ж, пора приниматься за дело. Я у двери.

Сэмми хмурится, стискивает кулаки, потом успокаивается, поднимается с табурета.

Я у двери.

Сэмми поворачивается на голос.

Я выйду сам.

Сэмми ощупью подвигается вперед, отыскивая дверь. Он слышит, как Алли дважды поворачивает ручку замка, как открывается входная дверь.

Скоро увидимся, пока!

Погоди минуту…

Нет времени.

Дверь закрывается. Добравшись до нее, Сэмми какое-то время стоит около. Почесывает щетину под подбородком, потом возвращается на кухню. Берет чайник, чтобы долить в него воды, но ее еще достаточно, горячей. Чистые тарелки составлены в сушилке, кружки, ножи и вилки вымыты тоже. Ладно, и то помощь.

Есть еще кой-какие дела, безотлагательные. Вот только он немного устал. Может, еще кофе. Дверь запри. Он немедленно делает это. Потом стоит у кухонной раковины, ждет, когда закипит вода. Алли сейчас уже вышел из дома, переходит бетонную площадь, идет вдоль магазинов, потом еще куда-то, куда-то еще. Интересно, куда. Куда он теперь направится.

Вода закипела. Сэмми отнес чашку с кофе в гостиную, присел на кушетку. Просидел какое-то время, прежде чем вспомнил, что можно бы и радио включить или кассетник, однако мысль эта тут же выветрилась из головы; потом вспомнил снова, но оказалось, что он невесть зачем уже включил телевизор. И через несколько минут выключил; сидел с закрытыми глазами. Неплохо бы пару часиков покемарить, день предстоял долгий, надо было набраться сил. Хотя можно и на кушетке вздремнуть, тут даже часы не тикают, нет смысла их заводить, разве что научишься каким-то образом эти самые тики подсчитывать, вот с этого начал, вот этим закончил, да бесполезно, они все звучат одинаково, это ничего тебе не даст, глупо и тоску нагоняет, напоминая о твоем состоянии, о том, чем ты стал, ну то есть если бы не гул в ушах, тут вообще никаких других звуков не слышалось бы и ты был бы совсем Как обрубок, просто верхняя половина туловища; представляешь, главной твоей заботой была бы жратва, как ею разжиться; плюс прочие функции организма, омовения, toilettes;[36] отливать-то все едино приходится, вот была бы проблема; что бы ты делал в таком положении, подгузник таскал бы; правда, если у тебя рук нет, как ты его примастрячишь; пришлось бы опять-таки полагаться на чью-то помощь; плюс насчет жратвы, и ее бы они тебе таскали, или, может, приискали бы тебе место, чтоб ты христарадничал у какой-нибудь лавчонки, где торгуют рыбой с жареной картошкой; и сидел бы ты там, обрубок тела на дощечке с колесиками, как, помнишь, та старуха-нищенка, которую ты раз видел, как она волоклась по улице, отталкиваясь руками, ладушки-ладушки, чтобы колеса вертелись; и единственная твоя забота была бы – остаться в живых, ну и с мозгами еще, с ними ты тоже намучился бы, потому как мозги-то все еще оставались бы при тебе, значит, пришлось бы думать, и первым делом о своем положении, вот и кончил бы тем, что стал бы прикидывать, как лучше подохнуть, так ведь и это тоже проблема, потому как что бы ты мог сделать, ну, разве что выкатиться на проезжую часть, чтобы тебя автобус задавил, или еще голодом себя уморить, или попытаться остановить дыхание, как тот малый, о котором Сэмми в одном рассказе читал, хотя, может, это был один мужик в крытке, да, точно, в крытке, он как-то там ухитрился остановить дыхание, и все, кранты, на хер; так что даже если от тебя только верхняя половина и осталась, ты все-таки сможешь это проделать, если очень захочешь, найдешь уж какие-нибудь способы, средства, известные только людям, попавшим в исключительные обстоятельства. Средний человек про них и не знает, потому как не знает и того, что это за обстоятельства такие; никто про них не знает, кроме тебя и тех, других, ну, которые общество взаимопомощи организовали, чтобы, значит, заручиться поддержкой всяких там депутатов, членов парламента или еще кого, в общем, известных людей. Никому ведь не ведомо, на что ты способен, кроме тебя самого и таких, как ты, полностью нетрудоспособных; ну и вы все встречаетесь где-то там, где обычно народ митингует, чтобы обсудить все это дело, улучшить, значит, свое положение, качество жизни, составляете петиции в парламент, в городской совет, направляете своего представителя в Брюссель, правда, если от него, от мудака, только половинка и осталась, вам придется его почтой посылать, опять же, если ты говорить не способен и видеть тоже, так как же ты изложишь свои нужды иностранным делегатам, ни хрена у тебя не получится, ты и с членами своего общества-то ни хрена обсудить не сможешь, у всех у вас ни хрена не получится, вы даже знать не будете, пришел кто на ваше собрание, не пришел, разве что станете прислушиваться; к дыханию там, к шарканью ног, к шмыгающим носам, к воркотне, к чиханию и кашлю, а если ты еще и глухой, так и их не услышишь, и тут тоже понадобится кто-нибудь, кто все это слушал бы за тебя, а тебе бы переводил, представлял, значит, тебя, твои интересы, хотя ты бы и не смог никому объяснить, в чем эти самые твои интересы состоят, людям пришлось бы просто догадываться, чего ты хочешь, если ты вообще чего-нибудь хочешь, им пришлось бы догадываться.

Вроде звук какой-то послышался. Может, и послышался. Так или иначе, а надо идти, никуда не денешься. Башли. Да не в этом дело, просто надо уматывать, на хер, иначе ему туго придется, потому как его ж обложили, уже обложили со всех сторон; вот именно, уже со всех сторон обложили, это уже произошло; так что тут всего лишь вопрос времени, вопрос, когда он это сделает, слиняет отсюда, потому как линять необходимо, вот почему он и собирается, на хер, линять, приходится. Надо было бы уложиться, с этим-то он управится. Плюс рубашки; хотя бы некоторые. Набить чемодан. Опять же палка, нужна свободная рука. Просто устал он, вот в чем дело. Почему же он так устал, друг, почему так устал, ну просто устал, и это наполняет твою голову, твой ум, все. Да потом, и поздно уже, не поможет, господи, ничего не поможет, ты думаешь, поможет, а оно и не поможет, по-настоящему, не поможет, когда это случится, ты не готов, тем более, так устал, выдохся, все твои ресурсы

даже тогда

но что смешно, не говоря уж о чем прочем, что смешно, так это что ты все еще борешься, на хер, это ты всегда умел, это главное, тебе всегда удавалось найти для этого способы; и Элен это понимала. Понимала. Она понимала это. Не только, как ты, на хер, сражался в прошлом, но и как ты в будущем, на хер, станешь сражаться. Это так же охеренно просто, как нос на твоем лице, она в тебе это ясно читала. Занятно, как людям это удается; самым разным людям. А кончаешь ты тем, что податься тебе и некуда

загнан в угол, выставлен всем напоказ, да еще и измотан, не хочешь ты торчать тут всем напоказ, да только, какого хрена, друг, какие у тебя шансы, ты же в беде, друг, хрен знает в какой беде, в глубоком дерьме, точно тебе говорю, какого хрена, что тебе теперь делать, что тебе, на хер, делать! а вертеться, что же еще, охеренно вертеться, на старт, внимание, на хер, и вали, просто-напросто охеренно

шел бы ты в жопу, друг, понял, шел бы ты в жопу, в нее самую, и еще дальше, давай, – потому как на этот раз тебя уделали по-настоящему, Сэмми, друг, finite[37], comprende[38]… уделали. Не вернулась. Не заглянула сюда, посмотреть, что случилось, нет, уехала в свой долбаный дом, господи боже, вот в чем вся соль, друг, хотя какая соль, никакой тут гребаной соли нет, как ни крути, денежки вышли, последняя карта сдана; и раскладывать все по полочкам бессмысленно, до самой последней подробности, бессмысленно, потому что на этот раз тебя точно поимели, ты поставил все на последнюю гребаную карту, ну вот, она открыта, лежит, на хер, перед тобой, и все, на хер, так что не выеживайся и иди в жопу, друг, и не дергайся, все, что у тебя было, все на виду, выставлено напоказ, друг, так что не дергайся, ты вне игры, понял? понял.

Старина Джеки.

Окно. Сэмми открывает его. Глубоко дышит. Ветер и проливной дождь. Не лучшее время куда-то тащиться. А ты опять напортачил, опять напортачил. Вот что ты сделал. Что-то еще там было, друг, точно тебе говорю, что там было еще? А, на хер, статистика, процент самоубийств, Сэмми никогда обидчивым ублюдком не был, это во-первых. Знаешь, чего он сейчас хочет? Банку долбаного пива. Так что не боись. У него во рту пересохло, сухость у него. Знаешь, что это значит, это значит, что его жажда мучает. Хрен с твоим кофе, и хрен с твоим чаем, и хрен с твоим долбаным молоком, даже если ты такой, на хер, везучий, на хер, что у тебя имеются все эти долбаные припасы, друг, ты меня понял. Плюс табака не осталось.