До встречи в смертинете

Глава 4

За окнами мельтешил крупный рваный снег. Он был частый, кружащийся, клубящийся, почти не имеющий направления. Как шум ненастроенного телевизионного канала. В такую погоду никуда не хочется идти. Так бы и остался сидеть на диване, бросив на колени вязаный плед, обняв ладонями кружку с чаем, включив любимый фильм, который видел уже тысячу раз, но всё равно хочешь смотреть, потому что тебе нравится возвращаться в тот уютный мирок снова и снова.

Эх, мечты. Роберт сел на пуфик и принялся зашнуровывать ботинки. Жена рядом торопливо кутала для похода в детский сад четырехлетнего сына.

Дутая, как спасательный жилет, пуховая куртка, шапка из синтетического меха, тёплые штаны и непромокаемые ботинки делали ребенка похожим на космонавта или на пожарного. Завершающее действие — вишенка на торте — жена обернула вокруг шеи мальчика объемный клетчатый шарф — сын взирал из круглого, небольшого, как окошко шлема, отверстия шапки с выражением снисходительного терпения.

— Ну что, пошли. Давай руку.

Задвинув ногой пуфик, Роберт подхватил свою барсетку, заглянул в зеркало и щелкнул замком.

— Пока, до вечера, мои родные, — сказала жена точно так же, как она говорила обычно.

Евдокия права. Эти утра — точно песня в плейере на вечном повторе. Как будто ты уже умер, и у тебя не осталось ничего, кроме запертой клетки твоей памяти. Ходи по ней, сколько хочешь — время от времени останавливайся в каком-нибудь месте, если оно тебе любо, но знай — ничего нового ты уже не увидишь. Никогда.

Жена услышала, что в дальней комнате заплакала младшая дочь. Спустя минуту она вышла в прихожую с ребенком на руках. Удивленная жизнью со сна девочка сосала пальцы.

— Она голодная, я пойду варить кашу, — сказала жена, — ты закроешь дверь на площадке?

— Да, конечно, не беспокойся.

Роберт взял за руку сына, и они вместе покинули квартиру.

Снег таял, едва успев коснуться асфальта — точно наивные мечты при столкновении с реальностью. В этом году Роберту исполнилось тридцать шесть, он работал в компании, производящей и продающей лифты, выплачивал кредит за жильё, каждое лето ездил с семьей в отпуск на море, по пятницам ходил в бар «Малибу» в двух кварталах от дома — его жизненный уклад представлял собою набор итемов, типичный для его возраста, уровня дохода и положения.

Замечательным пунктом в этом списке проходила дружба с Евдокией. Из-за обилия повседневных дел они встречались редко, но регулярно. Жена знала об этой странности своего мужа — общаться с давно умершей женщиной, которая даже не приходится ему родственницей — но не ревновала. Она была из той породы людей, для которых измена — физический процесс. При таком понятии, очевидно, глупо как-то ревновать к женщине без плоти.

Десять лет назад, перед тем, как жениться, Роберт объяснился Евдокии в любви. Он сказал, что ей единственной удалось стать по-настоящему необходимым ему существом.

— Ты с ума сошел? — спросила она тогда, — живой, молодой, красивый! Сто раз ещё полюбишь. Тебе нужна теплая мягкая женщина. Семья. Дети.

Роберт попробовал ей возражать, но Евдокия исчезла.

Она решила устраниться из его жизни, чтобы не красть, не перетягивать на себя драгоценные моменты его материального «воплощенного» существования. Она пропала совсем. Отовсюду, где прежде он мог её легко найти. Она спряталась от Роберта, посчитав, что этим принесет пользу. Чтобы объясниться, Евдокия только раз прислала ему сообщение с корпоративной почты компании «Смертинет». «Не обижайся на меня. Пойми, я от тебя никуда не денусь, а время — пройдет.»

Роберт переосмыслил и высоко оценил её поступок. Спустя год он сделал предложение своей жене.

Они работали вместе, и потому роман вышел очень скучный. Совместные прогулки «до метро» по вечерам, становясь всё длительнее, перешли наконец в совместные утренние поездки в переполненном вагоне.

Потом жена ушла в декрет, и Роберт снова в одиночку вынужден был штурмовать часпиковые турникеты.

Снег не кончался. Он струился и колыхался словно подол великолепного подвенечного платья богини. И не жалко было ей волочить эту сверкающую воздушную ткань по грязному асфальту! Сын отважно вышагивал рядом с Робертом. Его рука в толстой теплой варежке на ощупь напоминала тугой снежный комочек. Точно Роберт слепил этот комочек, решив поиграть в снежки. На куполе непромокаемого капюшона сына снег почти не таял, он лежал на нем неплотным пышным слоем — точно волшебная лунная стружка.

Евдокия объявилась на Рождество. Жена как раз выписалась из роддома с первым ребенком. Роберт в мыле бегал по магазинам. Из суеверия до рождения младенцу вещи не покупали. В квартире пахло хвоей, домашним печеньем и чаем с корицей.

На лестничной площадке стояла теперь нежно-лиловая коляска, высокая, с большими колесами, на удобных мягких пружинах. Когда тебя катают в такой, наверное, чувствуешь себя будто плывешь на корабле.

Роберт шёл по торговому центру с несколькими огромными пакетами, набитыми разными разностями, что становятся нужны лишь когда в доме появляется ребенок.

Он никогда не спрашивал, следила ли Евдокия за его жизнью в тот период, когда они не общались. У неё, несомненно, была какая-то особенная власть над виртуальным пространством, какой не обладают люди из плоти. Но это вполне могла быть и случайная встреча: Роберт, усталый и взволнованный, едва не прошел Евдокию насквозь.

Поговорили недолго: он рассказал о жене, о ребенке, о работе, она сообщила, что разработчики смертинета тестируют новую систему, получившую название «коллективные миры»:

— Говоря самыми простыми словами, когда к тебе подключают эту функцию, ты становишься обладателем своей «информационной сферы», так мы это образование называем; ты можешь создать авторский дизайн, то есть, допустим, хочешь ты жить в лесу, это будет лес, хочешь на берегу моря — пожалуйста. Границы определяются твоей фантазией. Но это еще не все. Самое интересное свойство этих выделенных информационных ячеек: теоретически ты можешь позвать туда, в свой персональный мир, кого хочешь. И он будет видеть тот же лес, что и ты, то же море. Модель будет выстроена с цифровой точностью в сознании каждого из вас. Единство восприятия. Совершенная иллюзия, понимаешь? Вы, ты и кто-то, сможете быть в месте. Абсолютно в месте. И абсолютно вместе. Прости за банальную игру смыслов.

Роберт не придал особого значения услышанному. Если в шестнадцать лет ему казалось, что смертинет — очень важная вещь, и люди туда должны собираться заранее — ведь истово верующие же долгие годы готовят свои души к явлению перед Богом! — то теперь все прежние робертовы устремления потонули в быте, как в реке тонут промокшие щепки. Вечный водоворот мелочей с рождением ребенка сомкнулся у него над головой, и выплыть не стало никакой возможности.

Когда жена вернулась из родильного дома, квартирой овладела характерная бессмысленная бессистемная круглосуточная суета: на всякой поверхности обнаруживались пустышки, пузырьки с остатками чего-то мутного, бледно-желтого, цветные кольца и крышки от этих пузырьков; в ванной почти три года провисел на стене пластиковый лежак для купания, которым воспользовались всего дважды; в любое время дня и ночи мог раздаться странный скрипучий плач, похожий на крик больной птицы.

Жена растолстела, стала носить махровый халат с леопардовым узором. Роберт уходил на работу — она стояла, прислонившись к дверному косяку плечом, и зевала, прикрывая рукой рот. Другая рука покоилась в большом кармане халата. Белые голые ноги утопали в мягких тапках-кошках. Когда он приходил, она стояла точно так же, будто он и не уходил никуда, а просто моргнул.

Эта ежедневная неизменность отдавала какой-то запредельной космической жутью, от которой хочется кричать, когда сталкиваешься с нею внезапно, и к которой привыкаешь, если она сопутствует тебе постоянно.

Приходя по пятницам в бар «Малибу» Роберт жалобно спрашивал у случайных знакомых, которых он обретал там, чувствуют ли они хотя бы иногда нечто подобное.

— У тебя кризис среднего возраста, чувак, пройдет.

— Но это же совсем ненормально, вот представь: я возвращаюсь домой, еду в лифте, и у меня примерно на половине пути начинает нарастать внутри это страшное предчувствие: вот я войду сейчас, и жена выйдет мне навстречу, встанет у косяка, прислониться плечом, поставит ноги крест-накрест… И в какой-то момент становится так невыносимо, что мелькает грешная мысль, чтобы сейчас хоть что-то сделалось, любое событие произошло, способное отменить выход жены, сломать эту бездушную машину порядка вещей — пусть хоть лифт отрывается, все провода с мясом, и уносит меня в преисподнюю!

— Сходи к психоаналитику. Отцов часто раздражают младенцы.

— Разведись с женой, если она так надоела.

— Приходи позже, когда они уже спят.

Все советы, даваемые малознакомыми людьми, каждый из которых, может, и правда хотел помочь, особенно после нескольких рюмок, казались Роберту абсурдными. Точно он говорил одно, а слышали они нечто совершенно другое.

Ведь дело было не в жене, не в её позе, не в её халате, не в ребенке — Роберт жалел их, он чувствовал себя безмерно виноватым перед ними, ему сразу становилось стыдно за свои мысли про отрывающийся лифт — как так, ведь он должен любить их, они ведь его родные, его жена, его сын! — но крамольные мысли приходили, и побороть их Роберт не мог.

— Тебе не хватает сексуальной разрядки. Если жена перестала привлекать тебя, воспользуйся услугами проститутки.

Роберт пришел к выводу, что, выслушивая его, любой собеседник в нём, точно в магическом зеркале, видит свои собственные проблемы, и даёт советы как бы самому себе.

Он перестал надеяться на обретение истины в устах бесконечных бутылочных знакомых, и рассказывал о себе по инерции, выдавая заученную историю.

Никто не может дать человеку правильный совет. Человек одинок, и никакой друг, собутыльник, психоаналитик, даже самый чуткий и опытный, не способен разделить чужое одиночество внутри черепной коробки. И потому оно — самая драматичная неизбежность человеческой жизни.

Роберт не собирался пользоваться советами, которые ему давали, но всегда терпеливо их выслушивал. Встречаются люди, обладающие хронической потребностью советовать. Хотя проблем у них самих едва ли меньше, чем у тех, кто становится жертвами их красноречия, такие экземпляры всё равно уверены, что знают, как именно следует жить. Советование добавляет им важности, нужности. Они видят своё существование более осмысленным, ступив на добровольную стезю духовного учительства. У мудрых это вызывает улыбку, а чуть менее просветленных — просто бесит.

Однажды в пятницу, приняв свою обычную порцию виски, Роберт возвращался домой пешком.

Ночной город скалился безупречными коронками витрин закрытых дорогих магазинов, освещенных мертвым белым светом. Открытые двери полуподвальных баров зияли на улицу, пыхали в лицо табачным дымом, вульгарным смехом, потной жарой — будто бы существовал под землей раскаленный ад, и так в него можно было попасть — спуститься в одну из этих шумных душных дыр.

Роберт шёл по привычке очень быстро, чтобы никто не остановил его.

На противоположном тротуаре топталась одинокая проститутка.

Она заметно замёрзла в коротенькой, до пояса, курточке, в юбке резинке, в тонких чулках, ноги в которых всё равно оставались голыми. Она была чернокожая, тощая как борзая и выше Роберта ростом; недлинные объемные волосы её смотрелись как папаха на голове.

Заметив одиноко идущего мужчину, она решительно двинулась к нему. Роберту, конечно, хотелось избегнуть этой встречи, но как-то совсем неприлично получилось бы, если бы он вдруг, заметив явное намерение девушки подойти, резко развернулся или ни с того ни с сего нырнул в подворотню.

Она потянулась к нему, как к теплому огоньку на бесприютной улице, и он должен был с достоинством это принять. Всегда ведь можно сказать, что женат. Что есть принципы. Как знать, может она и вовсе ничего предлагать не станет, а только попросит прикурить?

Когда проститутка подошла близко, Роберт растерялся. Её чёрные кузнечиковые ноги в туфлях так крупно уже дрожали от холода, что это невозможно было скрывать. Большие глаза с яркими белками — спелые вишни в молоке.

— Дддобрый ввечер! — борясь с ознобом, она еле выговорила приветственную фразу, — У ввас не ннайдется сигггареты?

Роберт молча достал пачку, протянул девушке — худыми пальцами, чёрными как уголь с внешней стороны, а с внутренней чуть более светлыми она вытянула сразу три штуки. Две стыдливо втолкнула обратно, третью обняла большими губами.

— Берите, берите. Сколько нужно.

Она виновато сцапала сигареты и вертикально, точно карандаши, сунула их в узкий неглубокий нагрудный кармашек.

Роберт поднес негритянке зажигалку; прикрыл ладонью от сквозняка дрожащий, точно тоже озябший огонёк.

Сделав затяжку, она, как ему показалось, стала дрожать сильнее.

Роберт представил себе, что ждёт его дома: подъём в лифте, в течение которого он не раз успеет пожелать лифтовому тросу всего наилучшего, коляска на лестничной площадке — нежное пятно в темноте — точно в бухте пришвартованная на ночь яхта, жена возле дверного косяка; хотя, вполне вероятно, она легла, час поздний.

— Пойдемте в кабак, — сказал он, — согреемся, выпьем, поговорим.

Роберт никогда прежде не имел дела с проститутками и постарался, чтобы сформулированное предложение звучало универсально.

Она покорно двинулась за ним, докуривая на ходу. В этой её готовности идти куда угодно и с кем угодно содержалась какая-то ужасающая безмолвно вопиющая трагедия. Она безусловно доверяла Роберту целую свою ночь, а — как знать? — может, и целую жизнь. Мало ли кто встретится? Проституток, особенно без гражданства, часто убивают; они замерзают на улицах, перебрав алкоголя или наркотиков; и никому нет никакого дела, в полиции пишут отписки; они тоже люди, им хочется перерыв, им хочется домой…

Она смешно семенила ногами, стянутыми тугой юбкой, оставляла на заиндевелом тротуаре туфлями на тонких шпильках мелкие птичьи следы.

Роберт жестом предложил девушке спуститься вниз по каменным ступеням — из распахнутой двери бара валил густой мужской хохот, пахло горелым синтетическим жиром и как из горнила дуло в морозную улицу спертым теплом помещения, в котором находится много людей.

— По крайней мере здесь топят, — сказал Роберт, не умея побороть неловкость, сквозившую в каждом его жесте. Ему мнилось, будто каждый встречный замечает, что он идёт с проституткой, делает на этот счет логичные выводы и мысленно осуждает его.

Свободных столиков в забегаловке, волей случая избранной в качестве приюта, не нашлось — возле бара стояло несколько неудобных деревянных стульев, похожих на старинные кресла для кормления детей. Вероятно, по причине своего неудобства они и не были заняты.

— Сегодня пятница, — мрачно заметил Роберт.

Его постоянное и не проходящее, как смог, несчастье, осложнившись пьянством, вынудило его запоминать графики посещаемости питейных заведений в своем квартале. Заглянув в любое из них, он мог с порога определить час и день недели.

— Поищем что-нибудь получше? — спросил Роберт свою спутницу.

Негритянка пожала плечами; тепло начало понемногу размягчать её продрогшее тело; она наслаждалась этим ощущением, и ей всё равно было, идти и не идти; безграничное доверие к спутнику, свойственное таким отчаявшимся существам, только укрепилось в ней после нескольких десятков шагов, пройденных вслед за ним.

Роберту жалко стало снова вытаскивать её на холод — он подошел к стойке и заказал две порции глинтвейна.

— Сейчас согреетесь, — пояснил он.

Девушка грациозно взгромоздилась на высокий стул. Привычка к барно-клубному образу жизни и исключительно длинные ноги сослужили ей при этом добрую службу.

— Меня зовут Роберт, я работаю в компании, производящей и продающей лифты, у меня есть жена и двое детей, — сказал он, когда бармен поставил на стойку заказанные напитки.

Негритянка достала из своего стакана увесистую палочку корицы, похожую на свиток папируса, поболтала ею в кружке и взглянула на Роберта, как бы спрашивая его: чего он ждёт от неё в ответ?

— Расскажите о себе. Откуда вы, почему вы здесь, что с вами случилось? Я заранее предупрежу вас, я не обычный клиент, мне не нужно ничего из того, чем вы привыкли обеспечивать мужчин. Вы удивитесь, конечно. Вы ведь не читали Достоевского? В человеке нужно всегда видеть человека. Каким бы ни был род ваших занятий, вы в первую очередь — человек. И я человек. А человек может поговорить с человеком.

— Меня зовут Энайола, — сказала она, — это значит «богатая», имена всегда что-то значат; мои родители верили: дав ребенку правильное имя, можно «зарядить» его судьбу. Я родилась в Уганде, и до двенадцати лет работала с матерью и сестрами на кофейной плантации. Путь кофе в ваши бумажные стаканчики начинается высоко в горах, под палящим солнцем, среди острых горячих камней, где девочки, обмотанные ветошью вместо одежды, до мозолей на руках собирают ягоды робуста и либерика. Нас было четырнадцать человек детей в семье, потом четырех маленьких братьев унесла лихорадка, но легче не стало. По соседству с нами жил человек, который очень много знал; когда у него находилось свободное время, он собирал вокруг себя ребятишек и рассказывал много разного, я всегда с интересом слушала его, и однажды он сказал моей матери, что я могла бы учиться, чтобы уехать и найти в другой стране благополучное будущее. На следующий год того человека тоже забрала лихорадка, и о его словах скоро забыли бы, но на плантацию приехал начальник из компании, продающей кофе. Так случилось: среди листьев первой он увидел меня; он поговорил со мной, понял, что я знаю язык, и предложил мне поехать учиться. Моя мама отпустила меня с большой радостью, она сказала, что это моё имя ведет меня, и однажды я действительно стану богатой женщиной, и смогу всю свою семью вытащить из нищеты. Они, наверное, до сих пор верят, что я приеду, чтобы забрать их в лучшую жизнь.

Собирать кофе — это ведь очень тяжело, только представьте, с одного кофейного дерева получается всего-навсего двадцать кружек напитка!

Роберт подумал, что так, наверное, люди и верят в Бога и в загробную жизнь, как верит мать этой несчастной проститутки из Уганды в светлое завтра. Религия, несомненно, гениальное изобретение. Долгие века она позволяла людям проживать в отвратительных условиях жизнь, полную непосильного труда и страданий, питая их одной лишь надеждой на рай для всех праведников.

— Отчего же вы не учились? — спросил Роберт.

— Я училась, — ответила Энайола, — я училась, покуда хватало денег оплачивать общежитие, питание и образовательную программу. Я работала по ночам в ресторанах и супермаркетах, я убиралась, мыла посуду, чистила автомобили. Потом мне предложили работать моделью. Я не усмотрела в том подвоха — меня пригласили в опрятный приличный офис, со мною поговорила обаятельная женщина… Теперь у меня нет документов, я официально не существую, я прячусь, как крыса, я сбежала в чем была, я не могу вернуться на родину, да и что я стану там делать? Зачем появлюсь снова? Чтобы разрушить мечты моей матери и моих сестер?

Роберту стало стыдно. На свете столько людей, которые на самом деле страдают, которым приходится пускать себя в расход, чтобы выжить, людей, у которых нет пищи и чистой воды…

У Роберта всё есть. На работе он не пашет, не бродит по плантациям, обливаясь потом, не замерзает на севере у нефтяных труб. Роберт сидит в кабинете с кондиционером и с отоплением. Его основной рабочий инструмент — ручка.

Что же тогда не даёт ему покоя? Почему его устроенная комфортная жизнь порой кажется ему таким адом? Особенно по вечерам, когда он поднимается в лифте. От жира он бесится? Есть такое выражение. Хандра? А может быть у него просто клаустрофобия? И Роберт боится лифтов. Что, впрочем, не мешает ему успешно их продавать.

Роберт придумал, как объяснить самому себе этот парадокс: пока человек озабочен выживанием, он не задается вопросом, зачем он живет, а вот как только окружающие условия становятся более или менее пригодными для размышлений, человека, что называется, начинает «крыть».

В промышленных городах, в небольших заводских поселках, там, где люди от заката до рассвета заняты на производстве, а по ночам от усталости не видят снов, процент самоубийств ниже, чем в мегаполисах.

Когда человек взбирается на самую вершину пирамиды потребностей, непросто на ней устоять под ледяными порывами ветра вечности, дующего в спину. С вершины лучше видно небо, в котором звёзды — точно рассыпанная мука. Как тут не обалдеть под тяжестью своего бремени — родиться разумным существом в бесконечном непознаваемом мире, абсолютно равнодушном к тебе, такому замечательному?

— Я думаю вернуться, — сказала Энайола.

— На родину? — с надеждой спросил Роберт. Ему на миг показалось, что удивительное счастье выпало на долю этой девушки — просыпаться, когда огромное красное солнце точно воздушный шар неторопливо поднимается над саванной, торопиться по извилистой тропе, усыпанной желто-коричневыми камнями — точно гранулами дешевого синтетического кофе, любовно стирать пальцами росу со стрельчатых, глянцевых листьев кофейных деревьев, срывать и класть — одну к одной — в плетеную корзину сладковатые на вкус зрелые ягоды робуста…

— Нет, в агентство, — ответила она, — у меня нет и не будет денег на обратный билет. А от холода и голода здесь — я умру. Они ищут меня; если найдут, или если я вернусь сама — назначат штраф. Какое-то время поработаю бесплатно — то есть за еду.

— Ужасные вещи вы говорите, — сказал Роберт. — Если так, то как-то вообще всё безнадёжно.

В начале разговора с девушкой, когда они только спустились в бар, Роберт полон был наивной святой решимости хоть бы и рубаху на себе разодрать, а помочь ей. Теперь он не знал, как быть. Покормить ее, напоить и отделаться? Привести к себе домой? Дать ей денег на обратный билет? Ох, лучше бы он прошел мимо. Сейчас уже не отвертишься. Вот не отнять у Роберта этой загадочной способности — влипать в чужие жизни. И эту жизнь он уже задел, к этой ране успел прикоснуться; потому просто уйти — никак нельзя. Надо помочь. Но ведь такими темпами Роберт сам скоро станет нищим или сойдет с ума. Лучше не заговаривать со случайными людьми. Кутаться в капюшон и идти мимо, опустив голову. Он ведь не Христос, у него не хватит на всех сочувствия! Да и самому ему плохо. Как спасать других, когда сам нуждаешься в том, чтобы кто-нибудь спас тебя?

«Ну ты даешь, Роберт, — поддразнил он самого себя, — в нужный момент, я скажу, обнаружил ты в себе задатки мессии! Попробуй сперва хотя бы один день вернуться домой без этой своей навязчивой мысли про отрывающийся лифт. Ведь ты прекрасно знаешь, насколько надежно они сделаны. Лифты, установленные нашими специалистами, не падали никогда. Разве ты хочешь, чтобы репутация фирмы-лидера на рынке лифтов была испорчена по твоей прихоти?»

— Давайте, теперь я расскажу вам, почему я несчастный человек. Можно?

Энайола кивнула и, повернувшись к нему, подперла голову рукой. Внимательные ягоды её глаз, качнувшись на поверхности молока, остановились на нём. Приготовилась слушать.

— Вы не больны. Более того, вы здоровее многих, — сказала она, когда он закончил, — я встречала немало мужчин; когда они пьяные, они все говорят примерно то же самое, что вы мне говорили, только большинство думает, что так и надо. Что это и есть жизнь. Вечное недовольство. Собой. Женой. Работой. Вот они и есть больные. А вы здоровы. Ваша душа с помощью вашей мысли в лифте даёт вам сигнал. Ваша мысль — симптом неправильно выбранного пути. Как высокая температура при гриппе, понимаете?

— И что же мне делать? — Роберт начал пьянеть; желтый свет бара как яичный желток потек перед его глазами. Он почувствовал себя абсолютно беспомощным перед распахнувшейся в словах негритянской проститутки правдой. Точно нагишом у открытого окна.

Она пожала плечами. В самом деле — откуда ей знать?

Роберт вел сына по улице. Снег всё падал, он был настойчив, он неустанно красил в белый цвет тротуар, который хотел быть темно-серым. После того ночного разговора в Роберте оборвался внутренний лифт; прошло много времени, но он продолжал вспоминать ни с чем несравнимое чувство падения в пустоте — когда твоя жизнь хаотично вертится вокруг тебя, и под руки не попадается ничего, за что можно было бы ухватиться.

Находясь в подобном нестабильном состоянии, человек обретает бесценный шанс повернуть в любую сторону. Как ни парадоксально, полное отчаяние делает человека сильнее и смелее. Мобилизуются скрытые ресурсы, о которых большинство не подозревает — человек бросается в атаку на обстоятельства. Роберту некогда рассказали историю о женщине, получившей необыкновенные математические способности при загадочных обстоятельствах. Она стала жертвой маньяка, и тот запер её в земляной яме, где было темно и холодно. Несчастная получала катастрофически мало воды и пищи. Она находилась в заточении более полугода на момент обнаружения логова маньяка полицией. Когда женщину освободили, выяснилось, что непостижимым образом в ней открылся невероятный дар: теперь она без труда умножала в уме шестизначные числа. Как такое могло произойти? Какой тайный компенсаторный механизм задействовал мозг, погруженный в темноту, чтоб сохранить рассудок? Женщина вышла из ямы совершенно адекватной, что само по себе оценивалось очевидцами как чудо.

Роберт распахнул перед сыном тяжёлую дверь. Немного замешкавшись на пороге, малыш вступил в проем.

Ряд деревянных шкафчиков с картинками, нанесенными выжиганием. Петушок, лиса, мышка, белка, сорока, ёжик с яблоком. Простая скамья — широкая лакированная доска. Роберт засунул дутую курточку сына в шкаф с ёжиком. Она поместилась там неохотно, как теплое тесто в кастрюле. Дверца не закрылась сразу — привязанная на резинке перчатка застряла между петлями. Чертыхнувшись, Роберт впихнул её внутрь.

— Удачного дня, — сказал он, подав сыну руку, как большому.

— И тебе, па.

Распахнулась входная дверь, и на Роберта рухнула снежная стена. Шагнув, он слился с нею. Стал её частью.

В тот день, когда в сознании Роберта оборвался лифт, нечто зачалось внутри него. Разрозненные рыхлые хлопья, которые представляла собой его жизнь, послужили великолепной почвой для упавшего семени. Оно начало прорастать. Мелкие побеги, цепляясь друг за друга, соединяли разные части; собиралась целостная картина — Роберт чувствовал приближение идеи, которую он ждал последние годы.

Однажды ночью он проснулся от ощущения давления в груди. Немела левая рука, туловище покрылось холодной испариной, как очки вошедшего с мороза в тепло, было страшно.

Врач скорой, которого перепуганная жена встретила в холле возле лифта босиком, поставил ему диагноз — инфаркт миокарда.

Дорогу в кабак Роберту надлежало забыть. Под страхом смерти.

В больнице, а после и дома, лежа в кровати, ему пришлось переосмыслить всю свою жизнь. Чем же ещё заниматься в горизонтальном положении?

Именно тогда Роберт и придумал Дживанну. Место, которого пока нигде не существовало, но которое могло стать раем.

Вспомнив рассказ Евдокии о новых возможностях смертинета, Роберт решил нарисовать те края, куда он хотел бы отправиться после гибели материального тела. Пережившими инфаркт острее ощущается хрупкость бытия.

Главное — успеть закончить.

Едва врачи разрешили ему вставать с постели, на небывалом душевном подъеме он принялся за работу.

Как создают виртуальное пространство? Роберт некогда пересекся за барной стойкой с художником видеоигр — беседуя с этим человеком о творчестве, он заслонял плотной ширмой деликатных вопросов свою наглую голую зависть. Зов к искусству на самом деле не замолкал в нём ни на секунду; не поступив в Академию, он сознательно глушил его в себе — так надевают наушники, когда не хотят слышать ремонт в соседней квартире.

В центре Дживанны росло старое толстокожее мозолистое дерево. Роберту не нужно было ничего придумывать — он всё видел. Его цель заключалась в том, чтобы показать Дживанну Евдокии. Он понял, что хотел этого всегда, но у него не хватало смелости так сформулировать желание. Показать воображаемый мир несуществующей девушке — сделать невозможное. Не слишком ли дерзко?

Он начал с самых простых этюдов, работая как при создании пейзажей на пленэре — Роберт мысленно подходил к дереву с разных сторон и переносил на бумагу наблюдаемые планы. Из десяти рисунков девять он выкидывал — считал, что у него получилось, лишь когда ему самому, глядя на этюд, хотелось погладить кору, погрузить пальцы в её причудливо изогнутые бороздки.

Дживанна должна была существовать в такой же степени, в какой существует любая реальная географическая точка — деревня, село, домик лесника, притаившийся под зеленым зонтом густых крон.

Роберту предстояло прорисовать каждую травинку, каждый кустик; ползучие растения взбирались по стволам подобно ящерицам, норки кротов разевали рты под корнями большого дерева; в ветвях сидели гнезда — точно заколки на девичьих головах; если смотреть с запада на восток — горы курились седыми клубами облаков, а в другой стороне голубизна моря будто расшитая пайетками ткань проглядывала между стройными стволами молодых деревьев пролеска.

Как только Роберт начал свою работу, жизнь его волшебным образом наладилась. Он перестал раздражаться на плач маленькой дочери, вспарывающий иногда пелену ночного сна.

Свежий ветер продул его сознание насквозь, разогнав зловонный дым апатии и безысходности; каждое утро, вне зависимости от погоды и планов, над Робертом всходило солнце мечты; прожитый день больше не казался ему навсегда потерянным, если он рисовал Дживанну.

Стало проще преодолевать соблазн заглянуть после работы в паб, ведь вечерами Роберт спешил домой: изголодавшаяся за день рука как собака принималась жадно лизать мокрым языком кисти незаконченный эскиз.

Дживанна была его тайной, его нежным грехом; он убегал к ней от жизни точно к юной любовнице от строгой жены, и он никому о ней не рассказывал. Роберт не доверял словам — слишком беспокойные они птицы! — растреплют, рассыплют, растеряют весь смысл по дороге.

Говорят ведь: любовь — полная чаша до первого признания, а с каждым новым — капля падает на землю… И так — покуда чаша не опустеет.

Сыну Роберта исполнилось двенадцать лет, когда Дживанна была наконец готова.

Отсканированные рисунки хранились под паролем в папке на рабочем столе ноутбука. Оригиналы лежали в ящике дивана.

Десять лет работа питала Роберта, держала его, идущего по самому краю пропасти отчаяния, не давала оступиться.

Завершив, он ощутил облегчение пополам с тоской: хорошо, конечно, что труд кончен, но как жить дальше?

Роберт и его жена были на работе, когда к сыну в гости пришли друзья.

Они принесли мандарины, завернутые в золотую и серебряную фольгу, фигурные леденцы, шары из тонкого, как бумага, стекла, дождик, серпантин, рождественскую гирлянду — ребята собрались для того, чтобы украсить ёлку.

Все ждали самый добрый праздник года.

Раздалось сакральное «Раз, два, три!» — сын Роберта с отеческой гордостью оглядел продукт коллективного творчества и торжественно замкнул электрическую цепь — по нейлоновым ветвям белками запрыгали огоньки.

— У меня есть ракеты! Давайте запустим их во дворе!

Тут же забыв о нарядной елке, ребята выплеснулись из квартиры — точно шампанское через край. Плотно набились в лифт. Окружили широким кольцом воткнутую в землю хвостом ракету-комету. Один подносил к фитилю боязливое пламя зажигалки, которое то приседало низко-низко, то гнулось, будто не хотело трогать фитиль, а его заставляли. Остальные в ожидании дули на руки.

Фитиль занялся, когда никто уже не верил в успех. Поджигатель отбежал; ракета, проглотив пламя, по кошачьи зашипела, фыркнула и прыгнула в небо.

— Красиво пошла!

В воздухе ракета треснула, хлопнула — разбрызгалась искрами. Одно мгновение в небе между домами существовали яркие цветные пятна похожие на букет георгин.

— Салют!

— Ура!

Радостные мальчишки в распахнутых куртках, с шарфами, брошенными на шеи небрежно, как полотенца, не спешили возвращаться. Они побежали в булочную на углу — собрать по всем карманам мелочь и купить курабье в бумажном кульке, рассыпчатое, точно куличики из песка, и такое сладкое, что от двух-трех штук становилось тошно.

Булочную держала энергичная улыбчивая женщина; она сама и пекла, и стояла за прилавком, полная, румяная, как сайка, — есть такие предприниматели, которые срастаются со своим делом телом и душой — оттого дело это притягивает не столько клиентов, сколько людей — дружелюбием, уютом.

Булочница знала многих своих покупателей по именам, отпуская товар, справлялась у них о благополучии членов семьи.

— Как твоя сестрёнка, мама, папа? Здоровы?

— Спасибо. Всё хорошо.

Сын Роберта подал ей коллективные сбережения в кулаке. Он не любил эту обязанность — ладонь потом долго и неприятно пахла металлом.

Печенье было ещё тёплое; брали его прямо из кулька, сталкиваясь руками. Когда оно кончилось, спонтанно решили поиграть в снежки в Новом Свете — там специально под Рождество морозили снег для ребятни. Входные билеты стоили недорого, а радости сколько!

В «снежном клубе» поддерживалась температура около ноля, чтобы снег был одновременно и пышным, и липким; при входе висели теплые куртки, шапки, шарфы — их надевали, если на улице было тепло. Маленькая зима ютилась на территории торгового комплекса! Здесь и взрослые с детским азартом бросались снежными шариками, лепили снеговиков, возводили грандиозные снежные укрепления.

Вернувшись с работы в холле первого этажа Роберт почувствовал запах дыма. Истерично пиликала пожарная сигнализация. Подойдя к табло, он увидел, что красным светится лампочка напротив двадцать первого этажа. Горит у соседей! Совсем рядом! Или даже у него! Его собственная квартира! Горит!

«Успокойся, Роберт.» Сказал себе. «Скорее всего, как обычно: какая-то сволочь бросила окурок в мусоропровод. Ничего серьезного.»

Он нажал кнопку лифта. Подождал. Нажал снова. Не работает. Плохо дело, значит. Пустые лифты блокируются, если есть возгорание. Роберт вышел, чтобы глянуть с улицы.

Высоко-высоко, на двадцать первом этаже, рыжеволосая дочка великана высунулась в окно. Ветер теребил её развивающиеся густые вихры.

Во двор свернула пожарная машина — все громче заходилась плачем сирена — словно ребенок, которого вместо того, чтобы пожалеть, наказывают за поднятый крик.

Рыжая великанша высовывалась из окна всё смелее — жениха что ли ждала из дальних странствий?

Роберт, конечно, тревожился о своих детях, но они ведь могли выбежать, у них есть ноги. А Дживанна? Кто спасет её из пламени?

— Папа? Что ты домой не идёшь?

Сын отделился от кучки ребят и подошел.

— Гляди. Нет у нас больше дома.

Мальчик поднял голову и увидел то же, что видел отец.

Роберт набрал жену. Она как раз встречала дочь с бальных танцев. Всё обошлось. Никто не погиб. Кроме…

Вокруг стояли люди, эвакуированные из пострадавшей секции дома. Хорошо, никто из них не знал, что Роберт — хозяин горящей квартиры. Сейчас он бы не вынес сочувствия.

— Я не хочу больше жить.

— Но жить надо, — сказал проходивший мимо пожарный.

Он каждый день вынимал из огня людей и знал, о чём говорит.