Дочери человеческие

I. ЕВА

Мать все еще говорила, но Ева больше не прислушивалась к ее словам. Она и так знала, о чем говорит мать. Ева стояла у окна, опершись локтями на высокий подоконник, и пристально разглядывала жухлую, мохнатую от пыли лободу, которая росла на уровне ее глаз. Из этого окна только и можно увидеть бурьян да глухую с обвалившейся штукатуркой стену соседнего дома. Стена была похожа на географическую карту. И Ева упорно разглядывала лободу, затем так же пристально, почти заинтересованно принялась изучать стену.

— Ева! — сказала мать. — Ева! Я кому говорю, Ева?

Ева оторвала взгляд от стены, нехотя обернулась.

— Вы видите, она стоит спиной, она уже стоит спиной ко всем нам! Что будет дальше? Вы сами увидите, что будет дальше.

Роза, старшая сестра Евы, воздела кверху руки и принялась трясти пухлыми кистями в знак возмущения. Муж Розы работал подрядчиком в строительной фирме и неплохо зарабатывал. Роза иногда дарила своим сестрам обноски, потому считала себя благодетельницей семьи.

— Ева, обернись, стой к нам лицом, — сказал отец.

Мотл побаивался своей старшей дочери, он не хотел сердить ее. Все-таки Розе удалось хорошо устроиться в жизни, и в этом была ее заслуга. Она сумела женить на себе Изю. Скольким девушкам хотелось женить на себе Изю, да вот никому это не удалось. А Роза ухитрилась-таки. Нельзя забывать, что старший брат Изи живет в Америке, в Детройте у него большое дело. Если здесь, в Бессарабии, Изя не сумеет сколотить капитал, он всегда сможет уехать в Америку к брату.

Сам Изя любит говорить при случае:

— Иметь брата в Америке — это уже капитал.

Ева стояла, прикрыв глаза тяжелыми веками. Теперь она стояла лицом к родне, но глаза ее были полуприкрыты веками. Ей незачем было смотреть на них, она и так знала, где кто сидит, кто и с каким выражением смотрит на нее. Потому что вся семья сейчас смотрела на нее одну. Еще бы! Ева теперь будет жить в доме богача Боруха, их родственника, и возможно станет его наследницей. Ее только затем и отправляют в дом старого и одинокого Боруха, потому что должен же наконец смилостивиться Ягве и сделать так, чтобы Ева завоевала сердце Боруха. А раз она завоюет сердце, то сумеет прибрать к рукам и все его наследство: доходные дома и лавки. Ведь ее потребовал к себе сам реб Борух. Подумайте только, сам реб Борух сказал, чтобы прислали к нему Еву! И никого больше.

С тех пор как умерла его дочь Гита, красавица Гита, единственная надежда и радость Боруха, он жил один в громадном доме. Если не считать экономки и кухарки кривой Фриды. Он не хотел видеть никого из родственников, потому что был безутешен в своем горе. Правда, у Боруха был еще сын по имени Давид, но о Давиде лучше не вспоминать. О нем было запрещено вспоминать, даже думать, потому что Давид стал большевиком и теперь жил в Советской России. Вот уже десять лет, как о Давиде нет никаких вестей. Подумать только, Давид — сын и наследник Боруха — стал красным. Он воевал в Красной Армии и теперь (так шепотом говорят некоторые евреи) пишет статьи в газетах. Он требует, чтобы Бессарабию вернули Советам!

Вот уже десять лет, как Борух отрекся от своего сына и проклял его. Он проклинал его всенародно, в синагоге, и все евреи слышали, как Борух проклинал сына. Может, потому Ягве и наказал Боруха, отобрал у него дочь Гиту. Два долгих года просидел реб Борух в своем доме, как в крепости, не желая видеть никого из своих многочисленных родственников. А теперь вдруг потребовал к себе Еву.

И потому все так смотрят на Еву. Пятеро маленьких сестер поглядывают на нее с любопытством и страхом, все пятеро сидят в дальнем конце стола, и ноги троих еще не достают до полу. Брат Хаим разглядывает ее искоса, недоверчиво, он не понимает, почему именно Еве привалило такое счастье. Он полагает себя обиженным, что не его, мужчину, предпочел Борух, а эту тихоню Еву. Что он нашел в Еве? Брат сидит справа от отца и, хоть ему всего двенадцать лет, считает себя взрослым, потому что работает подмастерьем в сапожной мастерской, где работает и его отец. У них с отцом общее дело, и скоро они будут иметь пай в этой мастерской. Отцу это давно обещали.

По левую руку от отца сидит Наум, жених Евы. Их обручили три года тому назад, когда Еве исполнилось двенадцать лет, и теперь Наум каждую субботу приходит в гости к своей невесте. Лицо Наума ничего не выражает, это Ева знает и не глядя на него. Сейчас он рассматривает свою невесту потому, что так делают все. Но лицо его остается сонным.

Рядом с Наумом восседает Изя. Изя всегда восседает, потому что Изя самостоятельный человек, у него свой твердый доход, а это что-нибудь да значит, не считая американского братца. Глаза Изи оценивают все шансы «за» и «против». Он не уверен, что у Евы много шансов «за», он-таки совсем не уверен. Вот если бы на месте Рвы оказалась его Роза! Ого, все шансы были бы «за» и ни одного «против». Он это знает на своем опыте. Кто из девушек не пытался женить его на себе, но женила-таки Роза. А какое у Розы приданое? У нее не было приданого, кроме перины и паршивого ковра. А чего стоит одна ее семейка? Куча сестер и отец-растяпа. Хороший сапожник Мотл. А что стоит сейчас хороший сапожник, если у него такой конкурент, как фирма «Бати»?! Кто сейчас заказывает обувь у сапожника, если магазины полны готовой фабричной обуви? Это вам не восемнадцатый год, когда все ходили босыми. Прошло десять лет, и эта чертова фирма «Бати» наштамповала кучу обуви. «Все идут в магазин, примеряют ботинки, платят деньги и уходят домой, поскрипывая новыми желтыми подошвами. Да, с таким тестем капитал не наживешь. Кажется, на что он и способен, так это делать девчонок. Вот только за Розу он ему и благодарен.

Сама Роза сидит на кушетке, и ее взгляд не менее красноречив. Ее взгляд выражает одно: «Вы только подумайте, кому счастье само плывет в руки, — этой разине Еве!»

Мотл, отец и глава семейства, смотрит на Еву с надеждой, его выцветшие глаза слезятся, а морщинистое лицо выражает гордость: Ева его любимица. Он и сам не знает, почему это его любимица Ева, а, скажем, не Роза. Может, потому, что Роза умеет постоять за себя, а Ева… Ева чем-то похожа на него, Мотла. На него самого, неудачника Мотла.

Сарра складывает в плетеную корзинку имущество Евы и не смотрит на дочку. Она одна не смотрит на Еву, зато говорит не умолкая.

Ева слышала голос матери, но это был незнакомый голос, чужой, и он мешал вслушиваться в смысл слов, хоть Ева и знала все эти слова наизусть. Голос матери был непривычно заискивающим, почти подобострастным, он был на целую октаву выше обычного голоса матери.

— Я вам говорю, наша Ева похожа на покойную дочку Боруха, пусть ей будет пухом земля… Да-да, наша Ева — вылитая Гита! И можете не улыбаться, Изя. Наша Ева еще не имеет настоящего тела, но она успеет потолстеть. У нее ведь будет хорошая еда. У нее не такое белое лицо, и у нее черные волосы. Это правда, что у Гиты были рыжие волосы, но вы только посмотрите на Еву в профиль! Вы будете утверждать, что она не похожа на Гиту? Тогда объясните мне, почему сам реб Борух захотел, чтобы у него жила Ева? Разве мало у Боруха родственников? Да у него нет отбоя от родственников. Но он выбрал нашу Еву. Он так и сказал: «Мотл и вы, Сарра, пришлите ко мне вашу Еву». Он сам выбрал Еву. Еву и никого больше! И вот Ева теперь будет жить у Боруха. И у нее будет отдельная комната. Вы сами знаете, что в доме Боруха целых восемь комнат. Она будет жить совсем как барыня, наша Ева.

На дне корзинки уже лежало бельишко Евы, ее единственная ночная сорочка и кружевная нижняя юбка, подарок Розы.

— Ты долго будешь молчать, Ева? — Вот теперь мать впервые посмотрела на дочку. — Ева, ты можешь что-нибудь сказать своей матери? Почему ты все время молчишь как каменная? Я прошу тебя ответить матери.

Но Ева не знала, что именно она должна сказать матери, и потому молчала.

Тогда раздался злой голос Розы:

— Может, она оглохла и ничего не слышит?

Нет, Ева все слышала. Она слышала больше, чем они могли себе представить. Она слышала, как под стрехой дома попискивали птенцы ласточек, ей был слышен свист крыльев летящей птицы, она вслушивалась в тихие звуки капель из рукомойника, стоявшего в сенях. Звуки были вокруг. Они складывались в мелодии, и Ева, затаив дыхание, слушала музыку, которая рождалась извне и входила в самое сердце.

— Может, у нашей Евы отнялся язык? — спросил Изя.

Мать вскрикнула:

— Ева!

— А он разрешит мне играть на пианино? — Этот вопрос вырвался у Евы помимо ее желания и был подобен камню, брошенному в пруд, где полно лягушек.

Первым подал реплику Изя:

— Скажите, мама, может, мне и сейчас нельзя улыбаться?

— Вы можете улыбаться, Изя, — ответила Сарра. — Разве вам кто-нибудь запрещает улыбаться?

Хаим визгливо засмеялся, он считал себя обиженным и потому был рад возможности посмеяться над сестрой.

— Что я вам говорила? — Роза сложила руки на пышной груди. — О чем думает эта недотепа Ева? Она думает о пианино!

— Почему ты думаешь о пианино? — спросил Мотл. — Ева, зачем тебе сдалось пианино? Зачем тебе надо играть на пианино, ведь это такая дорогая вещь!

И даже Наум спросил:

— Ева, разве ты умеешь играть на пианино?

Хаим все еще смеялся, и вместе с ним принялись хихикать маленькие сестры. Они никогда не видели пианино, но раз смеялся их брат Хаим, значит, это было что-то смешное. Самая маленькая пропищала:

— Пинино! Хоцю пинино!

И все зашлись хохотом.

— Смотрите, и Цилька хочет играть на пианино.

— Папаша, что же вы не купите своим дочкам пианино!

— Что вы жалеете деньги! Вы же такой богач!

Мать всплеснула руками:

— Ева! Ева, о чем ты только думаешь?! Ты же не умеешь играть на пианино. Зачем тебе понадобилось смешить нас?

— Я научусь, — упрямо возразила Ева.

И тогда все буквально полегли от смеху. Все, кроме Сарры — матери и Мотла — отца. Сарра подождала, пока утихнет смех, и сказала:

— Она-таки может научиться играть на пианино, наша Ева. Раз у нее теперь будет отдельная комната и она станет жить барыней, то отчего бы ей и не научиться играть на пианино?

Когда Борух, шаркая ногами и задыхаясь, бродил по дому, Ева пряталась под лестницу. Там стояло старое пыльное кресло, на котором всегда спал кот. Она прогоняла кота и усаживалась в кресло с ногами, сжавшись в комок. Борух заглядывал во все комнаты и, если находил какую-нибудь дверь запертой, громко стучал костылем, хрипел:

— Боитесь старого Боруха? Прячетесь? — и в груди у него клокотало.

Он боялся смерти и одиночества, страх гонял его по дому, страх вселял в него ненависть ко всем, кто не был болен.

Ева слушала, как скрипят под его шагами половицы, взвизгивают несмазанные дверные петли, а в зале вызванивают подвески огромной хрустальной люстры.

— Ева! — сипел Борух.

Она вздрагивала и еще глубже забивалась в кресло.

— Ева! — Борух стучал о пол костылем, и с потолка сыпалась штукатурка.

Ева загнанно озиралась.

— Ева! Ева! — теперь уже Боруху вторил визгливый голос кухарки Фриды.

К креслу подходил кот, смотрел на Еву узкими холодными глазами: ждал, когда освободится его законное место.

— Ева! Ева! Ева!

Голоса секли, будто удары кнута. Ева вставала и, понукаемая этими криками, взбиралась наверх, останавливаясь на каждой ступеньке лестницы. На площадке ее ждала Фрида, подслеповатая, кривобокая и не менее загадочная, чем кот, живший под лестницей. Склонив голову набок, она следила за Евой до тех пор, пока та не подходила к Боруху.

— Вот вам ваша Ева! — провозглашала Фрида и поворачивалась спиной.

— Ева! — влажная рука Боруха тянулась к подбородку девушки. — Где ты была? Прячешься, Ева?

Твердые холодные пальцы Боруха охватывали ее щеки, вызывая у Евы волну отвращения и страха.

— Посмотри на старого Боруха, Ева!

Он поднимал ее лицо вверх, близоруко наклоняясь и обдавая ее смрадным дыханием. Ева прикрывала глаза веками, с трудом подавляя желание закричать, ударить, оттолкнуть Боруха.

— Боишься, — говорил Борух и мял ее лицо безжалостной старческой рукой. Желтые ногти впивались ей в кожу. — Все меня боятся, как заразы…

У него начинался кашель, он отталкивал Еву, и все его грузное тело содрогалось, лицо синело, а на губах появлялась пена.

— Все… — выплевывал он, — все… боятся… старого… Боруха… Все ждут… смерти. Моей смерти…

— Нет, я не жду вашей смерти. — Встретив затравленный, ненавидящий взгляд Боруха, она повторила еще тверже: — Я не жду вашей смерти! Чтоб вы это знали, реб Борух…

Он так удивился, что даже перестал кашлять. И Ева удивилась тоже, она удивилась тому, что не побоялась возразить Боруху. Но она сказала то, что думала, она сказала правду. Ева не ждала смерти старого Боруха. Она видела, с каким неистовством цеплялся тот за свою жизнь и как он боялся смерти, а Ева была великодушна. В глубине души она жалела Боруха, как жалеют старое животное.

По субботам Еве разрешалось встречаться с Наумом.

Он приходил в дом Боруха после утренней молитвы. Из окна гостиной Ева могла видеть, как он переходил улицу, осторожно ставя ноги в блестящих лаковых ботинках. Дверь Науму открывала Фрида. Затем она поднималась по лестнице и говорила Боруху:

— Вот вам ваш Наум.

Борух молча оглядывал Наума и уходил в спальню. Наум протягивал Еве пакетик со сластями и спрашивал:

— Ты научилась играть на пианино?

Он каждый раз задавал этот вопрос. Ева смотрела в угол гостиной, где стояло пианино, и отрицательно качала головой. Ей не хотелось объяснять, что Борух не разрешает прикасаться к инструменту.

— А я думал, ты уже умеешь играть. — Наум говорил это с иронией. — Ты теперь имеешь отдельную комнату и живешь как барыня. Осталось только научиться играть на пианино.

Ева вспоминала ночи, когда она тайком пробиралась в гостиную и вслепую, на ощупь, едва прикасаясь к скользким прохладным клавишам, извлекала тихие звуки. Такие тихие, что они напоминали звук падающих капель дождя. Только эти ночи и мирили ее с домом Боруха.

Они шли с Наумом на прогулку, и пакетик со сластями теперь несла Ева. У магазина «Бати» Наум останавливался, смотрел в зеркальную витрину, поправлял галстук-бабочку. На углу Александровской и Пушкинской их поджидала Эттли. На ней всегда были нитяные перчатки и круглая шляпка с крашеным куриным перышком. Эттли любила Наума и темпераментно ненавидела Еву.

Покачивая бедрами, Эттли шла им навстречу. Она проходила мимо, едва не задевая Еву округлым дебелым плечом.

Наум окликал ее, и тогда она разыгрывала не слишком убедительное удивление.

— Я вас не узнала, Наум, — говорила Эттли, не глядя на Еву. — Вы, кажется, изменились, Наум.

При этом она старалась стать рядом с Евой, чтобы Науму яснее была видна разница между нею и Евой. О, это была заметная разница! Рядом с тоненькой худышкой Евой крепкая, белокожая, полногрудая Эттли выглядела словно налитое яблоко.

— Ваша невеста не полнеет, Наум, — говорила Эттли, — ей не помогает даже жирная пища. Я же вижу, что кухарка реба Боруха почти каждый день покупает курицу, а фаршированная рыба у них бывает через день. Чтобы не потолстеть на такой пище… Я думаю, у нее плохая кровь.

Ева в таких случаях молчала, а Эттли переходила в открытое наступление.

Она спрашивала:

— Наум, сможет ли она родить вам много детей? — и в голосе Эттли звучало явное сожаление, что Наум, ее Наум, до сих пор не смог понять такой простой истины: до чего же он ошибся в выборе невесты.

Наум не возражал, он предпочитал отмалчиваться.

— Нет! Нет, не сможет она родить здоровых детей! — убежденно продолжала Эттли и мерила Еву взглядом, в котором было и сожаление к такой незадачливой сопернице и яростная насмешка.

— Вы посмотрите на нас, Наум, вы только повнимательнее присмотритесь! — И Эттли легко поворачивалась перед Наумом.

Наум заинтересованно, оценивающе смотрел на обеих девушек, и в его сонных глазах мелькало восхищение толстушкой Эттли. Эттли мгновенно ловила его взгляд, с уничтожающим пренебрежением бросала в сторону Евы:

— Черная тощая галка!

И уходила, дразняще качая бедрами.

Наум провожал ее тоскливым взглядом и говорил Еве с вялым восхищением:

— Эта Эттли… — Он махал рукой, не в силах выразить то, что чувствовал.

Ева молчала, в ее бездонных черных глазах мелькал какой-то огонек, но Наум не замечал его и говорил:

— Ты не Эттли. Молчишь, как мертвая. Нет, тебе далеко до Эттли.

Он отворачивался от Евы, и они продолжали свою прогулку.

Но иногда Ева тихо советовала:

— Женись на ней, на Эттли.

— А мое будущее? — спрашивал Наум. — У Эттли нет приданого.

— И у меня нет.

— И у тебя нет, — соглашался Наум, — но у тебя есть реб Борух. Ты можешь стать богатой невестой, и тогда у меня будет своя лавка.

— Я думаю, реб Борух не оставит мне наследства.

Наум пугался:

— Ты что-нибудь знаешь о его завещании?

— Откуда мне знать, я просто так думаю.

— Этого не может быть. Раз он взял тебя в свой дом…

Ева вспоминала влажные цепкие пальцы Боруха, его зловонное дыхание, свой страх, пыльное кресло под лестницей и холодные изучающие глаза таинственного кота, улыбку Фриды и загнанно озиралась.

Наум спрашивал:

— Почему ты все время оглядываешься?

По Александровской ходили дребезжащие трамваи с открытыми площадками, катили пролетки на мягких шинах. Ева робко предлагала:

— Покатаемся на трамвае?

Если Наум был в хорошем настроении, он соглашался, и они ехали в сторону вокзала и обратно. Потом он провожал ее до дома Боруха. Он задумчиво осматривал мрачное большое строение, похожее скорее на лабаз, чем на жилой дом, и со вздохом признавался:

— Может, мой отец что-нибудь знает, раз он решил обручить меня с тобой. Мне думается, я бы мог найти себе хорошую партию, но раз так решил мой отец… Может, он с кем советовался?

Однажды в дом Боруха пришел слесарь. Это был первый посторонний человек, которого Ева увидела, прожив несколько месяцев только в обществе Боруха, Фриды и кота. Она переходила за слесарем из комнаты в комнату, с любопытством следя за каждым движением веселого беспечного парня. Он смешно ерошил пятерней свои светлые волосы, щурил голубые круглые глаза. Одет он был в синюю косоворотку и серые брюки, и эта простая одежда выглядела на нем ладно, пригнанно, и весь он был легкий, спорый.

— Замков у вас много, — с ироническим почтением сказал он, открывая свой чемоданчик с инструментом. — Солидно дело поставлено.

Ева равнодушно согласилась:

— Замков много.

— Воздух не пробовали запереть на замок? — деловито спросил парень, ковыряясь в замке.

И Ева ответила так же деловито и серьезно:

— Пробовали.

Слесарь с любопытством оглянулся, и его губы сморщились в улыбке.

— Ну и что?

— Трудно.

— Что трудно?

— Воздух запереть трудно, — пояснила Ева.

Он даже тихонько присвистнул.

— Этого я не ожидал, — признался он, взлохматив свои волосы и теперь уже озадаченно посмотрел на Еву. Он сидел на корточках, привалясь плечом к дверному косяку, и разглядывал Еву, откинув светловолосую голову.

— Чего вы не ожидали?

— Да вот такого ответа.

Ева смутилась под его взглядом и потупилась. Но он успел прочесть в глазах Евы что-то, окончательно сбившее его с толку, потому что больше ни о чем не спрашивал, молча ковырялся в замках, иногда задумчиво покачивал головой и про себя чему-то усмехался.

Через две недели, когда Ева прогуливалась с Наумом, она снова увидела веселого слесаря. Тот удивленно поднял брови и скосил глаза на Наума. Ева вспыхнула, но глаз не опустила, и такое было в ее глазах требование, что слесарь остановился, почтительно снял затрепанный картуз и поздоровался.

— Кто этот человек? — заинтересовался Наум.

— Слесарь.

— Он что, твой знакомый?

— Да, — твердо ответила Ева.

Третья встреча произошла в аптеке. Слесарь стоял у окошка, увидев Еву, отвернул голову. Она подошла и стала рядом.

— Здравствуйте, — сказала она, покраснев.

— Как же вы убежали из-под стольких замков? — невесело пошутил парень.

— Кто у вас болеет? — вопросом на вопрос ответила Ева.

— Мама.

Она подождала, пока он получил лекарство.

— Как вас зовут? — спросила Ева.

Он держал в руках бутылочку с бурым лекарством и желтой сигнатуркой, руки у него были в ржавчине и ссадинах.

— Савва, — немного удивленно ответил он. — Савва Русет.

— А меня — Ева.

— Ева… — Он покачал головой и улыбнулся. — Ева!

Они стояли у окна, глядя друг на друга. Толстый провизор, растиравший в ступке порошок, вдруг засмотрелся на них, и у него выпал из рук пестик.

Ева с неосознанной досадой оглянулась на него, и тот сказал:

— Извините!

— Мне пора идти, — Савва протянул руку. — До свидания, Ева.

Она вскинулась:

— Вам надо идти? — Она не скрывала своего огорчения.

Проводив Савву до двери, она с тем же выражением огорчения протянула провизору рецепт.

— Как здоровье реба Боруха?

Ева смотрела на провизора, не понимая.

— Передайте ему мое почтительное пожелание здоровья.

Ева молчала.

Выдавая ей порошки, провизор сказал:

— У него скоро умрет мать: чахотка.

— У кого? — замирая, переспросила Ева. — У кого умрет мать?

— Я говорю о матери Русета. Вы же с ним знакомы? С Саввой?

Ева схватила коробочку и выскочила за дверь, но Саввы уже не было.

Через несколько дней тот же провизор опять сказал Еве:

— Сегодня будут хоронить мать того слесаря… Саввы Русета.

Провизор старательно упаковывал порошки в синюю картонную коробочку и ждал расспросов Евы.

— Это большое несчастье, — продолжал он, так и не дождавшись от Евы ни единого слова. — Когда дети хоронят родителей, — большое горе. А когда родители хоронят детей… Никому бы этого не дождаться, даже врагам нашим!

Провизор поднял на Еву усталые в красных прожилках глаза.

— Фунт мятных лепешек для Фриды? Я помню Фриду совсем ребенком, она и тогда любила мятные лепешки. Да-да… Фрида могла бы выйти замуж, будь она побогаче. Когда человек богат, он может себе позволить быть некрасивым и даже злым. Но быть некрасивой бедной девушке… Такой лучше не родиться на свет. Я очень рад, что у меня нет дочерей, все сыновья. С мальчиками легче, мне не надо готовить приданое. Я не завидую вашему отцу: полный дом девчонок. И каждой надо приданое! Боже мой, с ума можно сойти от таких забот. Вот если вы будете умницей, если сумеете угодить своему дяде Боруху… Это будет большое счастье для вашей семьи.

Ева протянула руку и взяла с чашки весов фунтик с конфетами. Разговорившийся провизор рассеянно следил, как она укладывает покупку в корзинку, но затем спохватился, вежливо подал синюю коробочку с порошками для реба Боруха.

— Передайте мои пожелания.

Но Ева не уходила, и провизор, направившийся было в заднюю комнату, выжидательно приостановился.

— У него есть… сестры? — Ева и сама не знала, зачем она это спросила.

— Сестры? У кого должны быть сестры?

— Я говорю о Савве… Кто у него теперь остался?

— Вы спрашиваете про этих Русетов? — Провизор вернулся к стойке. — Такое большое несчастье, ай-ай! Теперь их осталось двое: Савва и бабушка, мать его матери.

— У него нет сестер?

— А почему у него должны быть сестры? У него нет сестер и нет братьев. Он был единственным сыном. А я бы не сказал, что это счастье, когда ты один как палец.

Окно комнаты, в которой спала Ева, выходило на крышу амбара. Узкое, зарешеченное, оно почти не пропускало света. Комната была темной, пустой и холодной. На стенах пучились флюсами обои ржавого цвета. У одной стены стоял раскорякой пузатый рассохшийся комод, у другой — железная кровать; у окна — плетеный стул, да еще был табурет, на котором стояли белый эмалированный таз и такой же белый эмалированный кувшин для умывания.

Сидя у окна, Ева смотрела, как на черепичную крышу амбара сыпались желтые листья акации. И было удивительно глухо во всем том мире, который окружал Еву.

— Ева! — Кашель и одышка мешали старому Боруху излить на домочадцев обиду за свой страх. — Прячетесь…

Но тут поспешил на помощь визгливый голос Фриды:

— Ева! Ева!

Ева отвела взгляд от бесшумно танцующих листьев и вышла из комнаты.

Борух сидел в своей качалке у окна гостиной. Еву почему-то поразило, что вот и старый Борух сидел у окна и смотрел, как облетают акации. Она впервые подумала, что Борух одинок, и впервые пожалела его.

— Где ты была, Ева?

— Там… в комнате, где я сплю.

— И что ты делала?

— Я смотрела… Я тоже смотрела в окно.

— Почему «тоже»? — удивился старый человек. — Почему «тоже», Ева?

— Но вы же смотрите в окно, — ответила Ева. — И я тоже смотрела.

— Я смотрю в окно? Откуда ты взяла, что я смотрю в окно?

Теперь удивилась Ева:

— Но вы же сидите у окна!

— И что с того? Я могу сидеть у окна, но мне вовсе незачем смотреть в окно. Что я там могу увидеть интересного? Что ты увидела через свое окно? На кого ты смотрела? Там же видна только крыша амбара. Может, кто-то залез на крышу?

— Но ведь сейчас листопад, — тихо сказала Ева.

— О чем ты говоришь, Ева? — Борух даже приставил ладонь к уху. — Я что-то тебя не понимаю. О чем ты говоришь?

— Листья… Я смотрела, как опадают с акации листья.

— Что она там бормочет, ты слышишь, Фрида? Может, ты понимаешь, о чем говорит Ева?

А Фрида ответила:

— Вы и сами хорошо слышите, реб Борух.

— Но какое ей дело до листьев? Скажи, какое твое дело до листьев, Ева? Листья с акации!.. А если с клена?

— Листья с клена уже облетели.

— Нет, ты только послушай ее, Фрида! А что, если она ненормальная, эта самая Ева?

— Вам виднее, реб Борух, — коротко ответила Фрида.

В комнате застыло тягостное молчание. Борух поглядывал то на Еву, то в окно, пытаясь разрешить для себя какую-то загадку. Фрида, поджав губы, быстро вязала на спицах теплый набрюшник для хозяина и казалась поглощенной своей работой. Ева смотрела в пространство и думала о Савве, о его покойной матери, которой она никогда не видела, и о словах провизора: «А я бы не сказал, что это счастье, когда ты один как палец…»

— О чем ты думаешь, Ева?

Вопрос Боруха застал ее врасплох, она оглянулась на старого больного человека, своего родственника, и ответила искренне:

— Сегодня умерла мать Саввы Русета.

— Кто это Савва Русет?

— Слесарь, который ставил замки в вашем доме.

— А тебе какое дело до его матери?

— Но она же умерла, — упрямо повторила Ева. — И осталась ее старая мать.

— Чья мать умерла, а чья осталась?

— Умерла мать Саввы Русета, а осталась мать его матери. Бабушка.

— Так почему у тебя болит голова о чьей-то бабушке? Кто она тебе?

— Никто, — ответила Ева ровным голосом.

В руках Фриды по-прежнему быстро мелькали спицы, но губы ее были растянуты в ироническую усмешку, которая яснее слов говорила: «Вы теперь видите, реб Борух, кто ваша Ева?»

— Так почему тогда ты думаешь об этой бабушке, раз она тебе никто? Ты можешь мне это сказать? — продолжал допытываться Борух.

— Я подумала… Мне сказал провизор, что это очень большое горе, когда родители хоронят своих детей. Он этого не желает даже своим врагам. — И только сказав это, Ева вспомнила, что старый Борух похоронил свою взрослую дочь и проклял своего единственного сына.

Она испугалась и замолчала. Что он сейчас сделает? Закричит, зайдется кашлем, швырнет в нее палкой? Ева уже знала, что в гневе, как и в горе, люди ведут себя по-разному, а она не сомневалась, что причинила боль старому одинокому человеку, напомнив о его потерях. Она ждала, боясь пошевелиться.

Но Борух молчал. Он сидел, свесив голову на грудь, прикрыв глаза опухшими веками. Он спал.

Дождливые дни перемежались с солнечными, и осень напоминала весну своим непостоянством. Старый Борух тоже становился все более капризным: то он сидел в гостиной, спиной к окну, то приказывал вытаскивать кресло-качалку во двор и грелся на солнце. Фрида затеяла большую осеннюю стирку, и в летней кухне с рассвета дотемна стояла над деревянным корытом крупная старуха с темным лицом и распаренными жилистыми руками. Во дворе на ветру туго вздувались крахмальные пододеяльники и простыни с голубыми каймами, веселые клетчатые скатерти. Мертвый дом вдруг ожил и, подняв паруса, поплыл под синим небом.

— Ева! — кричала Фрида. — Берись развешивать полотенца. Долго ты будешь копаться, Ева?

Ева хватала таз с мокрым бельем, сгибаясь под его тяжестью, тащила в другой конец двора, где еще были свободные веревки. Прежде чем повесить полотенце, она встряхивала его так, чтобы получился гулкий хлопок, и вот уже ветер рвал у нее из рук новый парус.

— Ева!

И Ева мчалась к Боруху, потупясь, выжидательно останавливалась рядом с креслом.

— Ева, почему ты не смотришь на меня? Тебе противно на меня смотреть?

Ева поднимала голову и взглядывала на Боруха. А он спрашивал с угрюмой подозрительностью:

— Отчего тебе сегодня так весело, Ева? Что-нибудь случилось?

Но раз он ничего не видит и ничего не слышит, разве ему объяснишь? Она и сама толком не понимает, откуда пришла радость. Возможно, ее принесла старуха с темным лицом и распаренными руками, или ветер и солнце, или же птичьи стаи? Ева хитрила:

— Я люблю когда большая стирка.

Борух недоверчиво всматривался в ее оживленное лицо, потом махал рукой, отпуская Еву.

— Ева! — кричала Фрида. — Чтоб ты так ходила за моей смертью: пошла да сгинула!

Она спросила у Фриды:

— Кто эта старуха?

По губам Фриды зазмеилась усмешка:

— Ты не знаешь? Бабка того слесаря… Русета.

Так познакомилась Ева с матерью матери Саввы. А вечером забежал и он, Савва. Ева увидела его, когда он уже стоял рядом с бабушкой. Он что-то говорил, а старая женщина, слушая, кивала головой в темном платке. Ее красные руки висели вдоль тела.

Когда Савва направился к воротам, Ева, отводя в сторону мокрые полотнища простынь, вышла навстречу. Увидев ее, он почему-то удивился, словно ему было непонятно, как она могла очутиться здесь, в этом дворе, завешанном сохнущим бельем. Ей хотелось сказать, что она знает о смерти его матери, что она понимает и разделяет его горе и горе его бабушки. Но не все умеют говорить слова утешения. Не умела говорить их и Ева.

— Теперь я знаю вашу бабушку, Савва.

Он кивнул, все еще глядя на Еву с удивлением.

— У вас хорошая бабушка.

Он нахмурился, потому что не понимал Еву. Ему показалось, что она расхваливает бабушку как хорошую прачку. Он невольно оглядел двор, завешанный бельем, и отвернулся.

— Рад слышать, что вы довольны, — не без сарказма проговорил он.

Савва уже уходил, когда Ева торопливо проговорила вслед:

— Я знаю… она — мама вашей мамы. Я знаю. Савва…

Он оглянулся на девушку и увидел, что она плачет. Ее лицо исказила гримаса, широко открытые черные глаза были полны слез, и они щедро катились по смуглым щекам. Он растерянно шагнул к ней:

— Что вы?! Что с вами?

— У нашей Евы доброе сердце, — прозвучал насмешливый голос Фриды. — Ей нашлось дело до вашей покойной мамы.

Фрида стояла в двух шагах, сузив подслеповатые глаза, но ее лицо было бесстрастным, как лицо идола.

Через неделю стирка была закончена, белье, высушенное и выглаженное, разложено по ящикам комодов. Расплачиваясь с прачкой, Фрида объявила, что чаевые на этот раз платить не намерена: она находит, что белье получилось недостаточной белизны, а скатерти плохо накрахмалены.

— Вы пожалели свои руки, Александра.

Старая бабушка Саввы посмотрела на свои руки со стертыми до мяса ногтями, тихо ответила:

— Воля ваша.

Вечером в дом Боруха пришли Мотл и Сарра: они были приглашены на вечерний чай. Фрида провела их в гостиную, где уже сидел в кресле Борух, и, провозгласив:

— Вот ваши родственники, реб Борух! — тотчас же удалилась, всей своей спиной выражая неодобрение.

На Мотле был его праздничный сюртук, волосы он напомадил, но от страшного смущения так горбился, что воротник сюртука налезал ему на уши, как хомут. На плечах Сарры была новая шаль, — ее одолжила ради такого случая Роза. Сарра держалась с большей свободой. Что бы люди ни говорили, но Борух был ее двоюродным дядей, а это не такое уж дальнее родство, особенно если учесть, что родство идет по мужской линии. Подумать только: ее отец и реб Борух были двоюродными братьями! Ее дедушка был родным братом отца реба Боруха. Это ли не близкое родство? Поэтому Сарра, обращаясь к Боруху, позволяла себе называть его дядей.

— Довольны ли вы нашей Евой, дядя?

Реб Борух жевал губами и молчал. Вместо него ответила Фрида, которая умела появляться при разговоре, как черт из-под половицы:

— Были бы вы довольны своей дочерью, а что до реба Боруха…

Сарра с тревогой перевела взгляд с Фриды на Еву, потом опять на Фриду.

— О чем вы говорите, Фрида? — Сарра выпрямилась, пытаясь выглядеть более внушительно. — Меня интересует мнение моего дяди Боруха. Разве я спрашиваю ваше мнение, Фрида?

— Вы не спрашивали, — подчеркнуто ответила Фрида, и ее губы сложились в улыбку столь недвусмысленную, что даже недогадливый Мотл и тот поежился. — Но я тоже могу иметь свое мнение о вашей Еве.

Сарра глотнула.

— Вы хотите сказать что-то плохое, Фрида?

— Я ничего не скажу, потому что вам мое мнение не интересно. — Фрида повернулась к Боруху: — Можете пройти в столовую, хозяин, стол накрыт.

Но Борух продолжал сидеть в кресле, он с любопытством следил за поединком женщин. Его взгляд то и дело обращался на безучастно молчавшую Еву. Мотл боролся со своими руками: он не знал, куда их пристроить, пока не догадался зажать между коленями. Он плохо понимал причину волнения Сарры, но то, что она волнуется, он хорошо видел, — недаром же они прожили вместе двадцать пять лет.

— Я не буду с вами спорить, Фрида, — примирительно произнесла Сарра, — мы не за тем пришли сюда. Но я могу одно сказать: у нашей Евы доброе сердце.

И тут Фриде изменила ее выдержка: она фыркнула. Ее фырканье было столь красноречиво, что не оставляло никаких сомнений. Даже Мотл, тугодум Мотл, и тот понял, что фырканье означает крайнюю меру насмешки и презрения. Мотл повернулся к Еве, и в его взгляде появились сочувствие и понимание. Мотл хорошо знал, что такое человеческая ненависть, рожденная завистью.

— Вы не верите, что у Евы доброе сердце? — упавшим голосом спросила Сарра.

— У нее с л и ш к о м доброе сердце, — саркастически ответствовала Фрида. — Оно у нее болит не только по молодому Русету, но даже по его покойной маме и по его бабке, нашей прачке! Такое у нее доброе сердце.

— Кто этот молодой Русет? — Сарра с тревогой обернулась к дочери. — Ева, ты слышишь, о чем говорит эта Фрида? Кто этот молодой Русет?! Ты слышал, Мотл, что позволяют говорить о твоей дочери?

В крайнем волнении Сарра приподнялась со стула, забыв придержать шаль, и она свалилась с плеч, открыв заштопанный рукав платья.

— Это слесарь, мама, — спокойно ответила Ева.

При звуке ее голоса старый Борух встрепенулся, зорко, не по-стариковски метнул в нее взгляд.

— Да, это слесарь, — визгливый голос Фриды ввинчивался в уши Сарры. — И он не еврей, он молдаванин. Этот Русет не иначе, как коммунист, голытьба! И вот он нравится вашей дочери.

— У нее есть жених, — Сарра пыталась говорить с достоинством, но волнение перехватило горло, и Сарре пришлось откашляться. — Вы, кажется, забыли, что у нашей Евы есть жених!

— И ваш жених тоже голытьба! — отпарировала Фрида. — Вы думаете, этому самому Науму нравится ваша Ева? Как бы не так! Он сохнет по Мейеровой Эттли.

Сарра взвизгнула и подскочила к Фриде. Но ее остановил звучный голос Евы:

— Мама, это правда.

Сарра медленно, будто подшибленная, повернулась в сторону дочери. Ей все еще казалось, что она ослышалась.

— Это правда, — твердо повторила Ева, — Науму нравится Эттли.

— Эттли?.. Мейерова Эттли… Эта индюшка?! Я не хочу сказать, какой будет эта самая Эттли через десять лет, но вы только посмотрите на ее мать! Вы посмотрите на этот курдюк с салом, и вам станет ясно, что будет с индюшкой Эттли через десять лет. — Сарра уперла руки в бока и вскинула голову. — Яблоко от яблони далеко не откатится!

От возмущения Сарра даже похорошела, и Мотл неожиданно вспомнил, какой красавицей была его жена в молодости. Она даже сейчас не уродина, что и говорить. Он посмотрел на жену с одобрением и даже робко пробормотал что-то вроде: «Твоя правда». И тогда Ева не без юмора заметила:

— Об этом надо сказать Науму, мама.

— Науму? — Голос Сарры потерял уверенность. — Зачем мне это говорить Науму? Он твой жених, и женится он на тебе. Он ведь хочет жениться на тебе, а не на Эттли.

— Мне кажется, ему скорее хотелось бы жениться на Эттли, — спокойно сказала Ева.

— Он женится на тебе!

— Да, — согласилась Ева, — потому что он надеется на приданое.

— Вы слышите, реб Борух? — Фрида даже подбоченилась.

Но Ева, словно не слышавшая реплики Фриды, продолжала:

— Он думает, что я стану наследницей реба Боруха. Ему хочется иметь свою лавку.

И тут раздалось хрюканье: так отреагировал на слова Евы старый Борух.

— Ева! — подавленно простонала мать. Она униженным просительным жестом выбросила вперед руки и мелкими шажками пошла к креслу Боруха. — Вы не верьте ей, дядя, она и сама не знает, что говорит!

Но старый Борух с досадой отмахнулся от протянутых рук Сарры.

— Вы плохо воспитали свою дочь, Сарра, и вы, Мотл, — Борух старался перебороть кашель, и потому его голос был клохчущим, как у наседки. — Вы не научили ее врать. Почему вы не научили ее врать, Сарра? Человек, который не умеет врать, похож на сумасшедшего.

И тогда впервые заговорил Мотл:

— Да, Ева не умеет лгать, это ее беда. Но на сумасшедшую она не похожа. Она — несчастная… Она просто будет несчастной. С таким характером…

Мотл хорошо знал, о чем говорил: Ева была его дочерью.

Борух, подняв на него свои бульдожьи глаза, внимательно слушал. Когда Мотл замолчал, он просипел:

— Вы правы, Мотл.

И Ева впервые услышала в голосе Боруха человеческие нотки.

Ночью Еве приснились странные тревожные звуки. Каждый звук жил сам по себе, разобщенно, обособленно. Одинокие звуки возникали из пустоты и падали в пустоту, как падает в глубокий колодец камень. Казалось, кто-то невидимый, но оттого еще более страшный, злодейски убивает звуки. Все вокруг цепенело, немело, глохло. Тишина наваливалась на Еву, как удушье.

Она проснулась в испарине среди зловещего безмолвия. Хотела закричать, но даже ее крик был украден и задушен. Но вот она услышала, как проклюнулось робкое: тук-тук… Тишина взорвалась стуком ее сердца! И тогда, чтобы помочь своему сердцу, чтоб не изнемогло оно в одинокой борьбе, Ева вскочила с постели, в ночной сорочке, босиком пробежала в гостиную и открыла пианино. Безмолвные клавиши ждали прикосновения пальцев, — ведь ее пальцы могли воскресить их голоса. Ева, слушая изнемогающий стук своего одинокого сердца, коснулась клавиш. И немое безмолвие наполнилось звуками. Они были разноязыкие, как толпа на рынке, но они жили, жили! И этот пестрый ярмарочный гомон прогнал ночной кошмар, а в окна заглянул несмелый осенний рассвет. Ева рассмеялась. Ее смех был похож на лепет ребенка — несмелый, торжествующий и самозабвенный. Такой ее и застал Борух.

Услышав его затрудненное дыхание, Ева оглянулась. Он стоял рядом, придерживая халат узловатыми руками, а в его глазницах лежали тени. Но безглазое лицо Боруха не испугало Еву, — так оно было человечнее.

— Что будет дальше? — спросил он, когда затих смех Евы.

— Я не знаю, — простодушно ответила она.

Тогда засмеялся старый Борух, он засмеялся коротко и визгливо.

— Ты, наверное, думаешь, что этот инструмент — балалайка?

— Нет, — прошептала Ева, — я знаю… — В ее ушах все еще стоял смех Боруха.

— Ты знаешь, что это не балалайка?

— Я знаю, что это не балалайка, — монотонно подтвердила Ева. Стало зябко ногам, и она вспомнила, что сидит босиком и в одной сорочке. — Простите, я больше не буду трогать ваше пианино.

Но Боруха нельзя было обмануть, под ее покорностью он угадал упрямство. Он хорошо был знаком с упрямством таких, казалось бы мягких, людей, — его можно было сломать, только сломав самого человека.

— Что ты еще можешь сказать?

— Я не знаю, что вы хотите…

— А что ты знаешь?

— Я мало знаю, — ответила Ева, — но то что я знаю — то знаю.

— Ты знаешь, что такое деньги?

— Нет, их у меня никогда не было.

— Ты знаешь, что такое сила денег?

— Деньги бывают бессильны, — тихо и мягко проговорила Ева. — И вы это тоже знаете, реб Борух.

Он задохнулся, тяжело ухватился рукой за плечо Евы, и его свистящее дыхание обдало ее волной смрада. Она терпеливо ждала, сгибаясь под тяжестью его руки.

— Ты знаешь, что такое страх? — хрипло спросил он, впиваясь пальцами в ее плечо.

Ева молчала.

— Ты знаешь, что такое страх? Я спрашиваю тебя, Ева!

— Я знаю, что такое жалость, — ответила она, и теперь в ее тихом голосе послышалось неприкрытое упрямство.

Лицо Боруха в рассветном сумраке было похоже на уродливую маску.

— Жалость — это неоплаченные векселя, — проговорил он неожиданно окрепшим и насмешливым голосом. Он отпустил ее плечо и выпрямился.

Ева осторожно, бережно опустила крышку пианино и тоже встала. Борух следил за каждым ее жестом.

— Мне можно идти? — спросила она.

— Ты прогоришь, Ева, — помедлив, заговорил Борух. — Ни один смертный не может накормить голодающих и напоить жаждущих. Это не всегда было под силу даже Моисею. Ты знаешь, что такое жалость?.. А знаешь ли ты, сколько страждущих? Твоей жалости не хватит, потому что она — всего крупица. Одно зернышко пшена… Многих ты сумеешь накормить одним зерном пшена?

Ева не отвечала, но смотрела прямо в глаза Боруха. И тогда Борух предпринял последнюю попытку, он сказал почти мягко:

— Послушай старого человека, Ева. Раз у тебя такая плохая карта в руках, — не открывай ее, слышишь, никому не открывай. Может, со временем ты сумеешь прикупить другую карту, козырную. Мне трудно тебе все это объяснить, но игра есть игра, а жизнь есть жизнь. И ты проиграешь, Ева.

Он повернулся и пошел в спальню тяжелым шагом старого и больного человека.

Пианино унесли в тот же день, к вечеру: Борух продал его. Впервые он не стоял за ценой, впервые не боялся продешевить. Теперь ничто больше не удерживало Еву в доме старого Боруха.

Они стояли в подъезде чужого дома и смотрели на сетку дождя.

— И давно работаете в мастерской?

— Три месяца.

— Я бы никогда не подумал…

Они не решались смотреть друг на друга и потому смотрели на пузырящуюся от дождя улицу, на редких прохожих и еще более редких извозчиков.

— Такой дождь среди зимы…

— У вас промокли ноги?

Ева глянула на лужу, которая растеклась от ее башмаков.

— Немного. — Она тут же спохватилась. — Но я привыкла, мне ничего не будет. Скажите лучше, как здоровье вашей бабушки?

— Бабушка здорова, — Савва чему-то засмеялся и впервые посмотрел в лицо Евы.

— Передайте ей привет, — сказала Ева, радуясь, что Савва смеется.

— Вы знаете, как она вас называет? Галчонок, выпавший из гнезда.

— Я очень некрасивая? — тихо спросила Ева и тоже посмотрела прямо в глаза Саввы.

— Нет. Кто вам это сказал? — Он был смущен и озадачен. — Это неправда!

Ева недоверчиво улыбнулась.

— Мне говорили Наум и Эттли. Эттли называет меня черной худой галкой.

— Кто они такие — Наум и Эттли? Вы им не верьте.

— Наум — мой бывший жених. А Эттли… она любит Наума.

Савва наморщил лоб.

— Это очень сложно: Наум ваш жених, а Эттли…

— Он мне больше не жених, — поспешно проговорила Ева. — Я не хочу… Я не могу.

— Вы странная, Ева, — мягко сказал Савва, — вы не похожи на других.

— Реб Борух говорит, что я сумасшедшая. Мать говорит, что я ненормальная, и вся родня говорит то же самое. А мой отец считает меня несчастной. — Голос у Евы был тихим и мягким, казалось, она произносит монотонной скороговоркой молитву.

В подъезд заскочил дворовый пес, сердито зарычал на чужих и принялся отряхивать мокрую шерсть. Ева испуганно попятилась, и Савва взял ее холодную маленькую ладошку в свою руку.

— Не бойтесь, он не кусается.

— Я не боюсь… — Она подняла на Савву глаза. — С вами мне не страшно.

И столько признательности было в ее глазах, и такая была в них доверчивость, что Савва растерянно выпустил ее руку.

— Вам надо идти? — спросила она.

— Нет, я не спешу… А вы?

Ева усмехнулась:

— Мадам Фус говорит: «Чтоб за тобой так спешило твое счастье, как ты спешишь». Я разношу заказы. У мадам Фус мастерская, она делает дамские шляпки. Заказчицы меряют свои шляпки по два часа. Я не могу уйти, мне надо вручить заказ…

— Ева, зачем вы ушли от этого, — он хотел сказать «старого скряги», но не решился, — от своего богатого родственника?

— Он продал пианино.

— Пианино? — удивился Савва. Он опять взял ее за руку и слегка сжал. И ее рука ответила на пожатие.

— Я ночью ходила… — Она не знала, как объяснить ему свою любовь к музыке. Ей не хотелось услышать вопрос: «Зачем вам музыка, зачем вам это пианино?» — Я хотела научиться играть на пианино. Ночью я иногда пыталась пробовать играть… Я старалась тихо-тихо…

Он все понял.

— Значит, вы воровали у старика музыку?

Она серьезно кивнула. Савва смотрел на ее смуглый выпуклый лоб, на прядь волос, выбившуюся из-под старого нелепого капора. Ему хотелось снять с нее этот капор и погладить по голове, как ребенка.

— Почему же он продал пианино?

— Он… он услышал однажды, — она не умела рассказать Савве о том сне, который так напугал ее. — Он пришел и увидел…

— Значит, вы играли тайком? Вам не разрешали?

— Вы будете смеяться, Савва? — спросила она, заискивающе улыбаясь.

— Нет. Я тоже играю, правда, на гитаре.

— Вы любите музыку? — с замиранием сердца спросила Ева.

— Да. — Он помолчал. — Моя мама хорошо пела. Раньше, когда она была здорова… — Ему было трудно говорить о матери.

— Ваша мама пела?

— Она пела часто. Делает что-нибудь и поет. Иногда мы пели вдвоем.

Ева слушала, слегка приоткрыв рот, как слушают сказку дети. Савва, удивленный горячим вниманием девушки, смолк.

— Я бы очень любила вашу маму, — задумчиво проговорила Ева.

Дождь все еще шел, по булыжной мостовой бежали ручейки. Мокрые голые акации щетинились ветками. Пес, зевая, смотрел на дождь, чесался за ухом.

— Сколько вам лет, Ева? — Савва все еще боролся с искушением снять с головы девушки уродливый капор.

— Будет шестнадцать.

— Вам еще нет шестнадцати? — Он огорчился. И, чтоб скрыть огорчение, сказал: — У вас все впереди, вы еще сможете научиться играть на пианино.

Он выпустил ее руку. Ева нагнула голову, и теперь ему был виден только капор.

— Вам надо идти, вас заругают. — Он принялся шарить в кармане: должна была остаться сигарета. — Я вас задержал. — Голос Саввы звучал деловито. — Теперь из-за меня вас будут бранить.

Ева стояла не шевелясь, и ему стало жаль ее.

— Ева!

Она уловила нотки сострадания, и на Савву поднялись хмурые, совсем не детские глаза.

— Ева… — проговорил он, глядя в ее глаза.

Она продолжала смотреть хмуро и укоряюще. Он нагнулся и поцеловал ее в крепко сжатые твердые губы.

Мадам Фус, держа в зубах булавки, повернулась к Еве:

— Я встречала Фриду…

Ева гладила ленты, которые мадам Фус должна была прикреплять к желтой шляпе, торчавшей на болванке. Ева думала о Савве и плохо слышала, о чем говорит мадам.

— Почему ты не спрашиваешь, что мне сказала Фрида?

— Что вам сказала Фрида, мадам Фус?

— Можешь называть меня просто мадам… Она спросила, как ты живешь.

Ева вежливо взглянула на маленькую пышную, но весьма подвижную хозяйку. Та, прищурясь, изучала будущую шляпу, щелкая по ее полям средним пальцем. — так обычно сбивают пыль со своих шляп мужчины. Она оглянулась на Еву через плечо.

— Что же ты не спросишь, что я ей ответила?

— Что вы ей ответили, мадам?

— Я ей сказала, что ты, слава богу, не жалуешься. Я ей правильно ответила?

— Да, — согласилась Ева. — Я не жалуюсь.

— Ты хочешь сказать: «Да, спасибо, мадам»?

— Спасибо, мадам Фус, — тихо повторила Ева.

Мадам Фус выплюнула изо рта булавки и подошла к гладильной доске. Она взяла красную ленту, отставив руку с золотым браслетом, внимательно вгляделась, хорошо ли выглажена. По ленте пробегал алый отблеск.

— Ей хочется красные ленты! Желтая шляпа и красные ленты… — Мадам укоризненно покачала завитой, в букольках, головкой. — Я бы ей не советовала, но вкус заказчицы — не мой вкус! Ева, ты следишь, чтобы из утюга не вывалился уголек?

— Да, мадам! — испуганно пробормотала Ева. Она опять задумалась о Савве и совсем забыла об утюге.

— Реб Борух передавал, чтобы ты пришла в субботу. — Глаза хозяйки зорко следили за выражением лица девушки. — Я ответила: «Разве я запрещаю Еве ходить в такой почтенный дом? Ева может ходить к своим родственникам в любой праздничный день!» — Мадам продолжала изучать Еву. — Всему городу известно, что реб Борух богатый человек. И он может умереть. И кому-то он должен оставить свое богатство. Может, он оставит его общине… Может, он оставит его первому встречному. Кто знает!

Мадам щелкнула пальцами и повернулась на пятках. Это получилось у нее довольно-таки лихо. Ева улыбнулась. И мадам это заметила.

— Я не думала, что ты умеешь улыбаться, Ева. — Мадам Фус стояла спиной к Еве, разглядывала желтую шляпу на болванке и в то же время сумела увидеть улыбку Евы. — Кажется… — задумчиво продолжала мадам… — кажется, в последнее время ты изменилась.

Ева смотрела в затылок хозяйки, ее удивляла острая проницательность мадам.

— Иногда я пытаюсь понять тебя, хочу догадаться, почему ты ушла из дома реба Боруха. Но я ни о чем не хочу спрашивать. Я ни о чем тебя не расспрашиваю, я не расспрашиваю Фриду. Но меня мучает любопытство. Уйти из такого богатого дома… Ты сказала, что хочешь сама зарабатывать себе на жизнь. Я тоже зарабатываю себе на жизнь сама, но… Принеси мне ту красную дурацкую ленту! — Мадам, не оборачиваясь, снова щелкнула пальцами.

Ева взяла ленту, стараясь не смять, держа ее так, как держала до этого хозяйка: на вытянутой руке.

— Тебе бы пошла эта лента, — медленно проговорила мадам. — И тебе пошла бы красная шляпка из мягкого фетра. Без полей… Маленькая круглая шляпка. — Она протянула руку, но не за лентой. Кончиками пальцев она коснулась разгоревшихся щек Евы. — Ты похорошела. Да, ты явно похорошела. Отчего бы?..

От смущения у девушки выступили на глаза слезы. Она не понимала мадам, временами ей казалось, что та издевается.

— Ты надеешься получить наследство, Ева? — быстрым шепотом, почти вплотную приблизив свое лицо к Евиному, спросила хозяйка. Ее коричневые круглые глаза блеснули.

Ева испуганно с неосознанной брезгливостью отшатнулась. Она не промолвила ни слова, но мадам поняла.

— Н-н-нет?! — Глаза ее сузились. Она вскинула голову. — Но ты изменилась, Ева! — надменно продолжала она. — И если ты будешь отрицать…

— Нет! — почти выкрикнула Ева. — Нет, я не буду отрицать!

— Ева-а-а! — маленькая мадам всплеснула ладошками. Оглядев вытянувшуюся в струнку девушку, она заключила: — Тебе не пойдет белый подвенечный наряд. Нужен персиковый, только персиковый. Можешь довериться моему вкусу!

Они шли межой мимо кустов шиповника. На колючих коричневых ветках висели прошлогодние, но все еще ярко-коралловые ягоды. Между кустами, приподняв палый лист, щетинилась молодая трава.

Они поднимались на холм, где не было ничего, кроме такого же нежно-зеленого, как молодая трава, неба. Неба, с которого лились потоки света. Савва, шедший немного впереди, оглянулся. Ему хотелось увидеть, довольна ли прогулкой Ева.

— Ты не устала?.. — Он замолк на полуслове и отступил в сторону.

Ева шла, как незрячая, подняв вверх лицо, держа перед собой руки. Губы ее вздрагивали от странной напряженной улыбки. Савва пропустил ее и пошел следом, недоумевающий, встревоженный. Он смотрел, как неуверенно ступают по подсохшей кочковатой земле ноги Евы в стареньких ботинках со сбитыми каблуками. Он хотел окликнуть ее и не решался. Так и шел следом молча и растерянно, пока Ева не остановилась.

Они были на вершине холма. Отсюда был виден город — разбросанные кубики домов и яркий купол собора, свежераспаханные черные лоскуты полей и яркая озимь. Еще сквозная светлая ореховая роща, над которой вились стаи грачей. И небо — зеленоватое по горизонту и синее в зените.

— Ева! — голос Саввы был робким. — Что-нибудь случилось?

Она обернулась, и он увидел ее заплаканное лицо.

— Я никогда не была за городом. Я никогда не видела этого… — Ева раскинула руки. — Савва, я никогда…

Она замолчала, и он оглянулся вокруг, глядя теперь на все другими глазами.

— Ты слышишь? — спросила она. — Ты слышишь, как здесь тихо?

Он улыбнулся.

— Ты меня любишь, Савва?

Он сказал:

— Да. Я люблю тебя.

Ева засмеялась. А он с радостью слушал, как она смеется.

— Я еще не слышал, как ты смеешься.

Она продолжала смеяться.

— Знал бы ты, как я люблю тебя!

— Ты очень красивая.

— Это правда? — она затихла. — Ты говоришь правду, Савва?

— А ты посмотри на себя. Посмотри на свои глаза… Посмотри на свои губы… Более красивых я не видел.

Но она смотрела в его глаза, она смотрела на его губы.

— Я буду твоей женой, Савва?

— Моей женой? — теперь затих он, и в глазах Евы метнулась тревога. — Я никогда не думал об этом.

Он и в самом деле никогда не думал о том, что Ева может стать его женой. Он вспомнил о том, что их разделяло. И вдруг почувствовал, что на холме дует свежий ветер, что от земли веет сыростью, — это было похоже на пробуждение в холодной комнате. Он думал, что ощущение счастья нереально, как в сновидении.

— Савва, я не вернусь в мастерскую! — Он слушал ее хриплый от волнения голос, не вникая в смысл слов. — Я не вернусь и домой. Ты слышишь меня, Савва?

Он кивнул, хотя все еще не понимал ее.

— Савва, я пойду к тебе. О т с ю д а я пойду только к тебе!

— Почему? — спросил он.

Ева усмехнулась — ласково и покровительственно.

— Куда же мне идти, Савва?

Медленным, почти усталым жестом она развязала ленты старого капора, сняла его и бросила прямо наземь. Наконец он смог погладить ее по голове, как маленького ребенка. Он гладил ее волосы, ее щеки, он легко и осторожно прикасался к ее строгим бровям.

— Савва! — требовательно повторяли ее губы. — Я буду твоей женой. Я не смогу жить без тебя, Савва…

Он все еще был переполнен тихой нежностью, был благодарен за ее доверчивость, но настойчивое тело девушки все ближе и крепче прижималось к нему, и он уже чувствовал, как нарастают в нем ответное волнение и желание. Он все еще пытался совладать с собой, со своим бухающим сердцем, но руки Евы цепким кольцом охватили его шею. Ее худенькое тело стало тяжелым.

— Ева! — Он уже не мог бороться. Он готов был заплакать от смятения чувств.

Губы Евы были полуоткрыты, они улыбались. Он поцеловал ее в губы, поцеловал шею, его ладонь легла на маленькую грудь, и он услышал, как призывно стучит ее сердце.

Они шли, держась за руки, и лицо Евы светилось гордостью. Он так и не успел, не смог ничего сказать ей о тех препятствиях, что стояли между ними. Сейчас они уже казались ему преодолимыми, потому что он не мог думать ни о чем другом, кроме Евы. Кроме ее любви, ее смелости. Он сжимал ее тонкие пальцы, и они отвечали ему пожатием, лицо любимой поворачивалось к нему, освещенное солнцем и счастьем. Он был переполнен благодарностью. Савва видел, что на них оглядываются встречные: слишком откровенными были их радость и любовь, но это не смущало его, а наполняло ликующим торжеством.

Такими они и предстали перед бабушкой.

В маленькой комнате с двумя подслеповатыми оконцами было сумрачно, и они не видели выражения бабушкиного лица: та сидела спиной к окну, штопая куртку. Но Савва заметил, как опустились руки бабушки, и вся она замерла, подавшись им навстречу. В комнате повисло молчание.

Савва искал слова, которые могли бы выразить все, что произошло между ним и Евой, все то, что они чувствовали, что решили, но таких емких слов он не мог найти. Ева стояла рядом и спокойно ждала. Он почувствовал ее спокойствие, ее непреклонную уверенность и сказал:

— Бабушка, теперь Ева будет жить с нами.

Бабушка молчала. Она не шелохнулась, будто не слышала слов внука.

— Теперь нас будет трое, бабушка. — Савва помолчал и добавил: — Теперь нас о п я т ь будет трое.

— Ей негде жить? Почему она должна жить у нас? — нарочито спокойно осведомилась бабушка. Она хитрила, и Савва понял ее хитрость.

— Где же должна жить моя жена, бабушка, если не с нами?

— Твоя жена? О ком ты говоришь, Савва?

— Я говорю о Еве.

И в комнате снова воцарилось молчание. Потом бабушка тихо спросила:

— Ты ей сказал все?

Савва знал, о чем она спрашивает.

— Нет.

— Тогда скажи.

— Я скажу потом.

Но бабушка покачала головой.

— Так не годится. Ей все надо сказать сейчас. Она еще может передумать.

— Она не передумает.

Бабушка поднялась с лавки, держась за поясницу, медленно подошла к ним. Она мельком скользнула по лицу внука, но в Еву вглядывалась пристально и настороженно.

— Видишь, — проговорила она, вытаскивая из-за пазухи крест, — а у тебя другой бог…

— Если только это… — голос Евы дрогнул и тут же окреп. — Я тоже буду носить крест. — Она смотрела прямо в глаза старой изумленной женщине: — Я люблю Савву, я буду любить его бога.

— У него нет бога! — громко возразила старая Александра. — Он же тебе ничего не сказал.

— У тебя нет бога? — Ева повернулась к Савве. — Это правда, Савва?

И он ответил:

— Ты же слышала, что сказала бабушка.

— Тогда и у меня… не будет бога. Я верю Савве, он знает лучше меня, есть бог или его нет.

— Господи! — Александра даже отстранилась. — Так легко отказываться от бога?

Ева молчала.

— Ну так я скажу тебе главное: он коммунист. Наш Савва — коммунист.

У Евы расширились глаза, и она заметно побледнела.

— Вот видишь, — тихо проговорила бабушка, — этого он тебе и не сказал.

Теперь, весь напрягшись, Савва ждал, что ответит Ева. Она подняла глаза и встретилась с его взглядом.

— А разве коммунист не имеет права жениться? — спросила она. — Я не могу быть твоей женой, Савва?

— Почему же… Кто тебе сказал? — Савва не спускал с нее взгляда. — Я такой же человек…

— Так, значит, я могу быть твоей женой, это вам не запрещают?

Он засмеялся, полов плечами.

— Я буду твоей женой, Савва, — спокойно сказала Ева, обращаясь к нему через плечо бабушки.

— Но ты же из дома Боруха! — Александра взяла Еву за плечо. — Думаешь ли ты, что говоришь?

— Я ушла из его дома. У меня больше нет другого дома, кроме вашего.

— Что ты с нею сделал, Савва? — Руки старой женщины тряслись от волнения. — Что ты натворил, Савва?

Но вместо Саввы ответила Ева:

— Это я так решила, бабушка. — Она попыталась приблизиться, но Александра отступала, выставив перед собой руки отстраняющим жестом. — Я не могу жить без Саввы! Я его жена!

Но старуха все отступала.

— Он моя судьба, — тихо, отчаянно говорила Ева, идя вслед за бабушкой Саввы. — Не отнимайте его у меня!

Бабушка покачала головой. Тогда Ева опустилась посреди комнаты на колени. Савва метнулся к ней, но его остановил властный окрик бабушки.

— Не тронь ее! Я сама подниму…

Она подошла и, глядя на поднятое вверх лицо девушки, в ее молящие, полные отчаяния глаза, попросила:

— Встань… Встань, дочка.

У Евы задрожала спина, старуха нагнулась и провела огрубевшими пальцами по ее лицу.

— Встань. Бог с вами. Не я вам судья.

Она подождала, пока Ева поднимется.

— Савва, а теперь расскажи, на что она идет. Расскажи без утайки, пусть она знает, что ее ждет. Она еще дитя, Савва.

Савва, по-прежнему стоя у дверной притолоки, молчал. Он все еще мысленно видел стоящую на коленях Еву, ему хотелось взять ее за руку и увести куда-нибудь, спрятать, укрыть от беды, от страха. Но он видел, что обеим женщинам этот разговор очень важен.

— От нее откажутся родители. Скажи ей об этом, Савва.

Ева молчала, напряженно вглядываясь в лицо старой женщины.

— Скажи ей, что ее проклянут. Скажи, что мы живем очень бедно.

Ева вспомнила своего двоюродного дядю Давида, сына реба Боруха, вспомнила, как боялись произносить его имя в их семье. Теперь так же будут бояться произносить ее имя, и у нее по спине поползли мурашки. Но она ничего не сказала.

— Скажи ей, наконец, что тебя могут арестовать. Скажи, что тебя могут отобрать у нее и у меня.

Ева стремительно обернулась к Савве.

— Это правда, — хрипло проговорил он.

— Пусть лучше она откажется от тебя сейчас, — настаивала бабушка. — Пока не поздно. Скажи ей, Савва…

Но тут заговорила Ева:

— Уже поздно, бабушка. Я жена Саввы, и вы меня не запугаете. Я поняла вас, вы хотите меня запугать! — Она рассмеялась.

Слушая ее смех, бабушка качала головой.

— Я не запугиваю тебя, я говорю правду, Ева.

— Для меня правда только та, что я могу быть его женой!

— Я вижу, — согласилась старая Александра, — я вижу, что ты жена Саввы. Сам господь послал тебя ему в жены. Живите.

Она притянула к себе Еву и поцеловала трижды.

Потом приходила Сарра, мать Евы. Она угрожала карой Иеговы. Она плакала. И Ева плакала, видя слезы матери и разделяя их. И Сарра отреклась от дочери, — этого требовали родственники. Требовала религия, требовала вся община. Сарра покорилась и отреклась от дочери.

Приходил Мотл, отец. Он спросил:

— У тебя будет ребенок, Ева? Так пусть хоть ему выпадет счастье.

Мотл не уговаривал Еву и не запугивал карой Иеговы. Он поцеловал ее в лоб, как целуют мертвых.

И больше никто не приходил.

Прошли весна, лето, началась осень. И Савва не пришел домой.

Ева увидела его через два месяца. Она вцепилась в прутья решетки, разделявшей их, прижалась меловым лицом к холодному железу. Он что-то говорил, улыбаясь. Но она не понимала ни слова. Она только смотрела на него, изнемогая от отчаяния, от нечеловеческой тоски и боли. Она видела, что он небрит, видела его запавшие глаза, слышала звук его голоса. Она принималась с остервенением трясти решетку, и Савва громко кричал:

— Ева! Ева, успокойся! Возьми себя в руки, Ева!

Потом ее кто-то оттаскивал от решетки, но она запомнила, как уводили Савву, запомнила, что он не хотел идти, и его тащили двое жандармов, а он вырывался и что-то продолжал ей кричать. Но сколько она ни вспоминала впоследствии, что он кричал ей, — вспомнить не могла.

Когда Савву увозили в Дофтану, Ева рожала. Она рожала дома, корчась на полу, на разостланном рядне, исходя криком, зовом, воплем: «Са-а-авва!» Она все порывалась ползти на четвереньках, она хотела видеть Савву, проводить его. Бабушка, стоя на коленях, держала ее за плечи, шепча молитвы и проклятия.

Ева родила в полдень. Бабушка, взяв ребенка, сказала:

— Девочка.

Ева замолчала, прислушалась.

— Господь дал дочку…

— Она похожа на Савву?

— Да, — подтвердила Александра, даже не глядя на ребенка. — Девочка — вылитый Савва.

Ева подняла руку и коснулась ею ребенка.

На том и закончилась жизнь Евы.