Дочери человеческие

III. ЛАДА

Когда Лада собралась идти в поселок консервщиков, начался дождь. Это был теплый дождь, падающий отвесно, ровными неторопливыми струями. Дождь, который пахнет цветочной пыльцой и летними травами. Она так и пошла, как собралась: без плаща, в своем любимом пикейном полосатом платье, босиком. И люди, которые шли ей навстречу, тоже были без плащей. Дождь был нужен, его ждали и потому никто не боялся, что промокнет.

Лада шла не торопясь, смотрела на мир сквозь сетку летнего дождя, а ее босые ноги ступали по толстой пыли, прибитой дождем, и пыль вздувалась фонтанчиками.

Подсолнуховое поле встретило ее тихим шелестом шершавых листьев и гулом пчел, которые, не боясь дождя, перелетали с корзинки на корзинку. Пройдя через подсолнуховое поле, Лада вышла на проселок, заросший подорожником. Проселок круто поднимался вверх, перехлестывался через фиолетовый холм, и солнце светило с той стороны, куда убегала дорога, и небо там было окрашено в желтые тона.

Не оглядываясь, Лада поднялась на холм и уже оттуда посмотрела вниз, на поселок, на широко разбежавшиеся новые белые дома, отчеркнутые от холмов и полей полосой оранжевого подсолнечника.

Лицо и плечи Лады были осыпаны желтой цветочной пыльцой, пикейное платье промокло насквозь, а босые ноги были в грязи. Она отбросила со лба волосы и посмотрела на дом, который еще только строился и стоял ближе других к подсолнуховому полю. Рядом возвышался сквозной кран, окна кабинки тускло поблескивали, но стрела его, устремленная вверх, была в этот час недвижима. Весь кран напоминал гигантскую птицу, утерявшую способность летать, но все еще тоскующую по просторам неба.

«Плохо, что там нет людей, — подумала Лада, — я ведь пришла, чтобы видеть, как строится дом». И чем дольше она смотрела на застывший тоскующий кран, на недостроенный серый куб дома с темными еще незрячими окнами, тем острее подступала грусть. «Лучше бы я пошла к морю, но все эти курортники так боятся дождя, а рыбаки ушли в море. Меня в море не берут, сколько их ни просишь. А папы Мити еще целую неделю не будет дома. Вот и опять мне грустно…»

Откуда приходила эта грусть, Лада не знала. Потому что приходила она без причины, просто так. Когда ее спрашивали: «Что с тобой, Лада?» Она отвечала: «Мне грустно». Тогда ее спрашивали, почему, и она пожимала плечами: «Просто так». И это было правдой. Да и какая могла быть причина, если все на месте: и небо, и облака, и тени? Бывало, светит солнце, сверкают листья, шумит ветер, как деловитый озабоченный шмель, и папа Митя дома… Разве от этого может стать грустно?

И тогда Лада думала: возможно, правы те люди, что называют ее странной. Она часто слышала это: «Странная она какая-то…» Ведь не все люди считают необходимым скрывать свое мнение о других. «Наверное, я и в самом деле не такая, как все», — думала о себе Лада в тех случаях, когда не могла отыскать причины своей грусти или радости. Радость тоже приходила к ней так же нежданно и беспричинно, как и грусть. Мог идти дождь, и было сыро, слякотно, в сером небе упрямо боролись с ветром неуклюжие тучи — рыжие, с сизыми закраинами. Ветер лохматил их, поднимал их крылья, они ворочались, клубились, что-то сердито бормотали. А Лада смеялась. Потому что ветер тоже был упрямым, тугим, он плотно охватывал грузную тучу и гнал ее, гнал! А деревья кланялись ветру, пшеница в поле становилась похожей на воду, катилась волнами, и только репейник таращился колючками, сражался с ветром, и ветер обходил его стороной, потому что репейник тоже был упрямцем хоть куда.

«Опять ветер, опять этот нескончаемый дождь, — говорили люди, — и до чего противная погода!» Лада качала головой и думала, что нельзя представить себе более живой природы, чем в такие часы, когда дует ветер и оживают деревья, и небо отражается в лугах.

«Все-таки она странная», — говорили о Ладе, когда она уходила бродить под дождем. «Бродяжья в ней кровь», — добавляли другие, а некоторые даже жалели Дмитрия. «Неприкаянной растет твоя дочка. Гляди, не оберешься с нею хлопот, когда вырастет». Но папа Митя только посмеивался. Он-то понимал свою Ладу!

«Скорее бы он приезжал, — думала Лада, — мне потому так плохо, что почти месяц я живу одна».

А тем временем дождь перестал, и появилась пока еще размытая радуга: одним краем она опиралась на крыши поселка, другим — пила воду из моря.

Лада спустилась с пригорка и пошла по изрытой, размеченной для будущих фундаментов земле к хатенке, к которой уже подобралось строительство. Когда-то эта халупа стояла на отшибе поселка, а теперь очутилась почти в центре строительства. Лада знала, что хозяева держат на цепи страшного волкодава, и этот пес почему-то очень занимал воображение Лады. Она не могла понять, почему так беснуется пес. В своем поселке ее знали все собаки, она не боялась их, и собаки не лаяли на нее. Ей хотелось приручить и этого пса. Она подошла к нему на расстояние вытянутой руки, пес взвился на дыбы, захрипел, а Лада стояла, приговаривая:

— Ну, что же ты, хороший мой? Я к тебе с добром…

Но вышел хозяин, заорал:

— Опять эта ненормальная пришла!

Лада, не удостоив хозяина ответом, повернулась и пошла к недостроенному дому. Когда Лада остановилась в проеме дверей, кто-то сказал:

— Глядите, вот она! Не надоело дразнить собак?

Ах, вот они, люди! И все молодые — ребята и девушки, — они сидели на ступеньках лестницы и обедали. Лестница поднималась только до второго этажа, а там обрывалась и дальше был виден клочок неба, промытый дождем.

— Делать тебе больше нечего?

Лада оглянулась на девушку, похожую на матрешку, — такой румяной, веснушчатой и округлой была она, что вызывала улыбку, и ответила:

— Я не хочу, чтобы собака была такой же злой, как и ее хозяин.

Все рассмеялись. А высокий парень, повязанный косынкой, отчего он был похож на пирата из кинофильма, спросил:

— Слушай, а кто ты такая?

— А ты?

— Я бригадир.

— Разве я кому мешаю? Может, тебе мешаю?

— Почему? Нет. Ходи, пожалуйста. Смотри, если интересно.

— Мне интересно, — призналась Лада.

— Ну ладно. Так как же тебя зовут?

— Лада.

— Это что за имя такое? — удивился бригадир-пират. — Я такого еще не слышал.

Тогда она рассердилась:

— Имя человеческое, не хуже твоего.

— Да ты же моего имени не знаешь. А говоришь — не хуже. Мое имя на весь мир знаменитое.

— Все равно, какое бы ни было, только мое не хуже. Имя мое старинное, русское. Мог бы знать!

И снова все рассмеялись. А кто-то сказал:

— Ну, Марат, получил по носу?

— Тебя зовут Маратом? — спросила Лада. — Имя у тебя гордое, но мое не хуже.

— Смотри, как она хвалится! — скорее пропела, чем сказала веселая матрешка. — А мое имя чем хуже: Светлана!

— Твое имя нежное, — ответила Лада, — но я не хвалюсь, а просто дорожу своим именем. Так меня назвала мама.

— По-твоему, меня назвал чужой дядя? — не унималась матрешка и даже покраснела, так рассердилась.

— Ты не сердись, — отозвалась Лада, — моей мамы давно нет на свете, вот потому я дорожу своим именем. Это все, что мне от нее осталось.

От такого неожиданного ответа Лады все перестали жевать, а Светлана, отрезавшая от батона кусок, уронила нож, и он зазвенел на цементном полу.

— А отец? — спросил Марат. — Отец-то у тебя есть?

— Отца убили еще до моего рождения. В плавнях, среди камышей. В войну.

— Во-о-он как! — протянула Светлана. — С кем же ты живешь? Родня-то хоть какая-то есть?

Она спрашивала почти сердито, и Лада на какой-то миг задумалась, глядя на внимательные лица рабочих, потом покачала головой.

— Нет, никакой родни у меня нет, — тихо ответила Лада, озадаченная тем, что Светлана непонятно почему рассердилась. — Но я живу не у чужих. У меня есть папа Митя!

И тут все заметили, что Лада держит в руке цветок цикория, и ее пальцы ощупывают чашечку цветка, лепестки, тычинки, а глаза смотрят куда-то поверх их голов.

— Ты что… ты не слепая? — тихо, осторожно спросил Марат и посмотрел на свою бригаду каким-то особым взглядом.

— Почему я слепая? — удивилась Лада. — Тебя же я вижу, и платок твой вижу.

— Ох! Ну… — проговорил Марат, смущенно прокашлялся. — Я спросил так, просто… Показалось…

— Да, — согласилась Лада, — я тебя понимаю.

Марат поднял голову и недоверчиво посмотрел ей в глаза. Встретив ее широко открытый недоумевающий взгляд, покраснел.

— Ты странная, — сказал он и увидел, как погрустнело ее лицо. — Не как все. С тобой и говорить-то не знаешь о чем.

И Лада кивнула. Она уже много раз слышала это.

— Я пойду, — сказала она, — мне далеко.

— Где же ты живешь, разве не здесь?

— В Лозово, — ответила Лада.

— А тут кто у тебя? — продолжал допытываться Марат, потому что все еще чувствовал свою неосознанную вину перед Ладой.

— Вот… — она развела руками. — Ваш дом. Я хожу смотреть, как он строится.

— Чудачка! — Светлана даже всплеснула ладонями. — Подумать только, нашла родню: дом этот!

Когда Лада уходила, почти вся бригада провожала ее взглядами. Она шла по накатанной, глянцево блестевшей колее проселка, и солнце, висевшее в зените, пронизывало воздух оранжевыми нитями.

«Зачем только я показалась им на глаза, — думала Лада, — теперь и они будут знать, что я не как все…»

Ее разбудил смех Женьки. Она открыла глаза и увидела, что Женька стоит на коленях на подоконнике открытого окна, смотрит во двор и смеется. Смеясь, он откидывался назад и, чтобы не упасть, хватался за край подоконника. Сперва Лада просто смотрела на Женьку, слушала его смех, потом вскочила с дивана, натянула сарафан и подбежала к окну: ей хотелось увидеть, что происходит во дворе, над чем смеется Женька.

А там происходила драка между котом Пимом и петухом Фиником. Распря между ними началась давно, и бои происходили ежедневно, причем побеждал, как правило, петух Финик.

Лада, потеснив Женьку, улеглась грудью на подоконник и с самозабвением принялась наблюдать за битвой кота с петухом.

Финик наскакивал на Пима, пытаясь клюнуть его в морду, а кот, сев на задние лапы, отбивался когтями, шипел и плевался от негодования. Иногда Пиму удавалось закатить оплеуху Финику, и тот истерично вскрикивал, подскакивал и пытался ударить кота шпорами, а то даже сесть тому на спину. Вокруг летали перья и клочья шерсти. Петух приходил в неистовство, распластывая крылья, низко пригибаясь, вытянув по-гусиному шею, устремлялся на Пима.

И Пим не выдержал, пустился наутек, стрелой взлетел на дерево. Финик некоторое время еще патрулировал вокруг убежища Пима, греб лапами землю, как норовистый конь, потом это ему надоело, и он умчался к курам, победно горланя.

Женька сказал:

— Наш Финик — самый страшный зверь!

— Он просто нахал, — ответила Лада. — Я бы на месте Пима…

— Ну так подерись, — быстро ответил Женька, — подерись с Фиником!

— Скажите, какой умник! Будто я не видела, как ты удирал от этого дрянного петуха. Молчал бы!

— Тогда я был еще маленький, — возразил Женька. Он посмотрел на Ладу. — Ты почему так долго спишь?

— Я хочу, чтобы скорее прошло время, — ответила ему Лада.

— Ага! — Женька мотнул головой, — я знаю, ты ждешь не дождешься, когда приедет папа Митя. — Он все еще сидел на подоконнике и рассматривал Ладу, как новинку. Глаза у Женьки были зеленовато-коричневые, широко расставленные и всегда немного удивленные.

— Не твое дело, — сказала Лада, отходя от Женьки.

— Конечно, вы опять ссоритесь? — спросила вошедшая в комнату Дана. Она прищурилась, оглядела Ладу, словно снимая с нее мерку, прошлась по комнате, держа руки за спиной и ступая, как балерина. — Идите лучше на кухню, я приготовила завтрак.

— Я не хочу, — быстро ответила Лада и тоже выпрямилась, отвела руки за спину.

Дана поджала губы.

— Можешь дуться на меня, сколько угодно! Но мы обещали дяде Мите присмотреть за тобой, и я обязана накормить тебя завтраком.

— Конечно, иначе ты наябедничаешь.

— Да. Можешь называть это ябедничанием.

— Вы тоже ссоритесь, — сказал Женька и показал им язык.

Лада молча пошла на кухню, села за стол.

— Где ты пропадала вчера? — спросила Дана, наливая молоко в глиняные кружки. Эти кружки были делом ее рук, и потому при любом случае Дана старалась выставить их напоказ. Смешные четырехугольные, с такими же ручками, обожженные до темно-кофейного цвета, немного шершавые и тяжелые. Ладе нравились кружки, как нравились настенные декоративные тарелки, тоже изделия Даны, но она никогда не признавалась в этом и, чтобы позлить Дану, делала вид, что ей больше по душе стаканы, которых терпеть не могла. Стаканы трескались от кипятка и обжигали губы, и потом они так легко разбивались…

— Эти кружки, — сказала она, — такие толстые и тяжелые… Можно, я перелью молоко в стакан?

Дана молча подала ей стакан, и Лада принялась переливать молоко под осуждающими взглядами Даны и Женьки.

— Почему ты не пришла обедать? — снова спросила Дана. Она была старше Лады и потому старалась сдерживаться.

— Я обедала дома, — ответила Лада, с сожалением отставляя в сторону кружку и придвигая стакан, — не такая уж я беспомощная, как вы все тут думаете. И еще я мыла полы и прибирала в комнатах.

— А куда ты ходила в дождь?

— Тебе и это известно? Уже донесли?

Дана нахмурилась, но ответила спокойно:

— Пока нет дяди Мити, за тобой следит весь поселок.

— Вот как? — ответила Лада и отодвинула тарелку с недоеденным куском пирога. — А я не хочу, чтобы за мной шпионили!

И тут Дане отказала ее обычная сдержанность. Она резко поднялась из-за стола, а когда заговорила, голос ее дрожал от обиды и возмущения.

— Ты злюка, вот ты кто! Ты любишь делать все наоборот, чтобы о тебе беспокоились! И ты… ты — эгоистка! Мы все думаем о тебе, потому что любим дядю Митю, потому что он просил, а ты… ты…

Стиснув под столом руки, Лада смотрела на Дану с жалостью и изумлением. Она никогда не видела ее в таком состоянии, и теперь была полна раскаяния. Но Лада не знала, что сказать, и что сделать, чтобы Дана не сердилась. Тогда она решилась сказать правду:

— Я ведь хотела позлить тебя самую малость, я не знала, что ты так обидишься. — Лада тоже поднялась из-за стола, подошла к Дане. — Ну, если хочешь, стукни меня!

— Лучше помоги мне перемыть посуду, а потом можешь уйти, куда тебе хочется, — все еще сердясь, отозвалась Дана.

— Вы все время ссоритесь, — заговорил Женька, — мне это надоело, я лучше уйду. У меня дела.

— Ты идешь гонять мяч, — ответила ему Лада, — никаких дел у тебя нет вовсе.

— Я не просто гоняю мяч, а тренируюсь, — с достоинством ответил Женька.

Он взял кусок пирога, сунул в карман и выскочил из кухни. Девочки молча принялись перемывать посуду.

— Когда уезжает дядя Митя, ты становишься несносной, — заговорила Дана.

Лада подняла голову, собираясь ответить, но в дверь просунулась голова Женьки.

— Ты обещала мне нарисовать бригантину! — с упреком сказал он, обращаясь к Дане. — Обещаешь целую неделю.

— Я же нарисовала тебе шаланду.

— Шаланду ты обещала давно, теперь мне нужна бригантина.

— Хорошо, сегодня нарисую бригантину.

Лада, забыв о размолвке с Даной, неожиданно для самой себя попросила:

— А мне нарисуй пирата в платке.

— Ты ведь и сама умеешь рисовать. Если бы ты захотела… В живописи надо быть прилежной, — это наставление получилось у Даны таким классически-строгим, что Лада скорчила мину.

— Я не собираюсь стать художницей, как ты.

— Не забудь про бригантину! — крикнул Женька и убежал.

— Не знаю, кем ты хочешь стать, — продолжала Дана покровительственным тоном взрослой, — но я полагаю… — Она не закончила фразу и заговорила с прежней горячностью и обидой: — Я видела твою карикатуру на тетю Шуру. Ты злая, злая! Я не могу понять, за что ты так не любишь ее?

— Я же не спрашиваю тебя, отчего тетя Шура не любит папу Митю! — отпарировала Лада. — Она такая принцесса, да?

У Даны выступил румянец, она поднесла руку тыльной стороной ладони к щеке, видимо, стараясь скрыть предательский румянец, и Лада торжествующе добавила: — Видишь, ты даже покраснела! Значит, я сказала правду.

— Что ты понимаешь, — начала Дана, — тетя Шура… она не может забыть отца Женьки. Она любит его!

— Отец Женьки давно умер. А Женька… он любит папу Митю. Он… как и я, любит папу Митю! — У Лады сузились глаза, она швырнула полотенце и пошла к выходу.

— По-твоему, если человек умер, его надо забыть? — спросила Дана. — Ты просто глупая девчонка!

— Мне не о чем с тобой говорить, — ответила Лада, стоя на пороге, — потому что ты говоришь со мной, как с неравной тебе. Воображаешь, что если старше меня на каких-то четыре года и уже учишься в Москве, то можешь на меня кричать? Папа Митя никогда так не говорит со мной, хотя он намного старше меня и даже старше твоей дорогой тети Шуры на целых два года! Он всю жизнь… всю жизнь любит эту… эту Александру Андреевну. Он — лучше всех, а она… Вы обе… и ты тоже… мучительницы, вот вы кто! Ты тоже мучаешь Юхана. Думаешь, я не знаю? Вы обе — воображалы!

— Лада! — крикнула Дана. — Постой! Подожди, Лада!

Но Лада уже мчалась через двор, размазывая кулаками брызнувшие из глаз слезы.

И она отправилась к морю, в Струмок. Пусть это далеко, но она пойдет к морю, на тот обрыв, где когда-то нашли ее мать Марию родители папы Мити. Они бывали там с папой Митей, он и показал ей этот обрыв: отвесный, глинистый. Если бы ее мать сделала еще несколько шагов вперед, не было бы ее, Лады, на свете. Но мать, словно почуяв беду, не сделала этих шагов. Вот там и нашел ее дед Степан. Лада смутно припоминает деда Степана, его рыжую бороду, в которую она вцеплялась руками. А бабушку Невену помнит хорошо, потому что бабушка Невена умерла всего три года назад. Она научила Ладу болгарским песням, которые помнила с детства, хотя язык свой почти забыла. В те времена у них еще жила Алена, какая-то дальняя родственница. Теперь эта тетя Алена живет в Киеве, пишет им с папой Митей письма и все собирается приехать в гости, да никак не соберется. Придется им самим с папой Митей поехать в Киев, чтобы увидеться с тетей Аленой.

Лада все шла и шла, пока ее не догнала машина. Из кабины высунулся шофер, это и был Юхан, человек с таким добрым, немного смешным именем. Он был эстонцем, служил тут у них военную службу, а потом почему-то не захотел уехать на свою родину, в далекую Эстонию, где много озер и островов, и холодное северное море. Но Лада знала, почему Юхан остался, да и все знали, может, только сам Юхан не знал.

— Ты куда направляешься? — спросил Юхан и открыл дверцу кабины.

— Я — в Струмок.

— Тогда садись, подвезу.

Но Лада полезла в кузов.

— Куда же ты? — обеспокоенно спросил Юхан. — В кабине есть место, зачем же в кузов?

— Ты всю дорогу будешь спрашивать меня о Дане, — ответила ему Лада, — а я только что поссорилась с нею и теперь не хочу говорить о ней.

Юхан рассмеялся и спросил:

— Что она делает?

— Будет рисовать для Женьки бригантину, — ответила Лада.

— Ну хорошо, — согласился Юхан, — можешь ехать наверху.

И они поехали.

В кузове были мешки с цементом, Лада уселась на них и стала смотреть, как раскрывается перед нею дорога, как бегут навстречу деревья, стога соломы. Потом блеснули в стороне солончаки, пролетела стая скворцов, словно их швырнули из горсти, а позади машины оставался шлейф пыли, похожий на хвост сердитого кота Пима.

Когда сверкнуло море, она постучала в кабину.

— Я сойду тут.

Юхан не стал спорить с Ладой, он уже знал, что лучше с нею не спорить, потому что она умела быть упрямой, когда хотела настоять на своем.

— Когда собираешься обратно? — только и спросил он, глядя на Ладу сверху, из кабины. — Я могу взять тебя на обратном пути.

Лада смотрела на светлые, цвета спелой пшеницы, волосы Юхана, на его серые упрямые глаза и такие же упрямые губы и думала, что Дана напрасно задирает нос: Юхан все равно женится на ней.

Она спросила:

— Ты когда думаешь возвращаться?

— Часа через два — три.

— Хорошо, я буду ждать тебя здесь. Мне достаточно два — три часа.

— О’кей! — сказал Юхан. — Заметано.

— Зачем ты говоришь на жаргоне? — укоризненно заметила Лада. Так обычно говорил папа Митя. — Тебе что, не хватает слов?

— Наверное, не хватает, — грустно согласился Юхан, — русских слов не хватает, а эстонских…

— Дана не знает, — закончила за него Лада, и они рассмеялись, как два сообщника.

— Смотри же, жди! — крикнул Юхан, отъезжая, и Лада махнула ему рукой.

Море было уже того цвета, каким оно бывает перед вечером: густо-синим, с бликами света. И чайки летали розовые от падавших сбоку солнечных лучей.

«Это хорошо, я увижу, как будет заходить солнце. Оно всякий раз заходит по-другому», — думала Лада, идя вдоль обрыва к тому месту, где дед Степан нашел ее мать. Это место было в стороне от поселка, недалеко от птицефермы, но ферму построили потом, после войны, а тогда это было совсем голое, пустое место. Тут только ветер гулял.

На самом краю обрыва росла дереза. Может, это она помешала матери сделать те несколько шагов, которые могли бы кончиться для Лады ничем?

«Как мало я знаю о маме, — думала Лада, — только то место, где ее нашли, дом, где я родилась, а она умерла от воспаления легких, и могилу на кладбище здесь, в Струмке. И еще знаю, что звали ее Марией. Об отце и того меньше, одно имя — Георг. Даже фамилию не знаю. У меня фамилия матери — Русет. Хорошо, что сохранилась ее метрика…»

Лада знала, что папа Митя пытался найти ее родственников в Кишиневе, но так и не нашел. Да и зачем ей какие-то родственники, если у нее есть папа Митя, и был еще дед Степан и бабушка Невена. Но папа Митя не соглашался, он говорил, что вот и его самого считали погибшим, а он выжил, пришел домой, и какое это было счастье для его матери и отца. Возможно, и ей, Ладе, обрадуются, и она принесет кому-то счастье.

— Мне никто не нужен, — отвечала ему Лада, — кроме тебя. Ты мне очень нужен. Ты — мой отец, и я тебя не покину ради каких-то незнакомых мне родственников.

У папы Мити большой шрам — от виска до подбородка, через всю щеку. Может, из-за этого шрама отказалась полюбить его тетя Шура? Значит она слепая, если не видит, что папа Митя красив даже с этим шрамом, может, даже еще красивее со шрамом. Куда она смотрит, эта Кострова Александра Андреевна, председатель колхоза, которую все считают умной и даже красивой женщиной? Ведь нет на всем белом свете лучшего человека, чем папа Митя, даже Женька и тот любит его как отца, и Лада не сердится на него за это. Пусть любит. Папу Митю есть за что любить.

Лада уселась среди зарослей дерезы и долго думала о несправедливости жизни, которая не позволяет быть счастливым ее папе Мите.

Потом она спустилась с обрыва, держась за выступающие из бурой глины такие же бурые камни, и выкупалась в море. Она долго плавала, потому что плавать ее научил папа Митя, и она не боялась заплывать далеко, так далеко, что берег становился едва различимым. Выйдя на берег, она отжала трусики и лифчик, подождала, пока они просохнут и полезла наверх, все так же цепляясь за камни. Она лезла, как ящерица — легко, проворно, не боясь высоты. Лада спешила, потому что надо было еще посмотреть на заход солнца, а это лучше наблюдать сверху, с обрыва. Правда, и тут, у самой воды, все было видно как на ладони — солнце заходило в море, но с обрыва это получалось так, вроде бы стоишь на балконе театра и смотришь, как впереди и внизу раскрывается необычайное зрелище, а ты не боишься, что кто-то заслонит его, помешает увидеть малейшие детали.

С обрыва Ладе были видны желтые полосы отмелей и темные, коричневатые пятна водорослей. Это — вблизи берега, а дальше простиралось тугое, будто свеженакрахмаленное полотнище моря. Солнце висело низко, теперь оно будет скатываться с быстротой, которая заметна глазу. Вот оно коснулось воды, край солнца растекся, как бы расплавившись, и солнечный диск стал похож на перевернутый вверх дном горшок. Горшок все тонул и уже стал напоминать алый зонтик. Затем это уже был просто серп месяца. Но и он превратился в небрежный мазок киноварью, — такие закаты любит писать Дана. Она берет краску, которая называется киноварью, и делает небрежный мазок. На всех этюдах Даны такой закат и остается, сколько бы ни смотрели, а этот, настоящий, погас тотчас. Дана любит говорить: «Надо спешить, чтобы ухватить натуру». Как же, ухватишь! Ведь все происходит так стремительно, все меняется буквально на глазах: и море, и небо, и земля, и даже сам воздух. Все это не сравнить ни с какой самой прекрасной картиной, потому что картина мертва. Нет, она, Лада, не станет художницей, потому что она не хочет ловить природу, как кота Пима за хвост. Пим и тот вырывается, потому что любит свободу. Даже на Пима лучше смотреть издали, так, чтобы он не замечал, что за ним следят. Тогда Пим — сам собой.

Лада вспомнила о Юхане, вспомнила, что снова получит нагоняй от Даны, от тети Шуры и даже от Иоанны, которая обычно не вмешивается в чужую жизнь, но тут и она не удержится от замечания, если Лада заявится слишком поздно, и пустилась бегом к проселку. Юхан, верно, не дождался, и теперь придется добираться пешком, не меньше трех часов уйдет на дорогу.

Но Юхан ждал ее, он еще издали загудел короткими призывными гудками и замахал рукой.

— Долго ждал? — запыхавшись, спросила Лада и села в кабину, потому что чувствовала себя виноватой перед Юханом.

— Так, наверное, половину часа, — сказал Юхан, говоря почему-то с гораздо большим акцентом, чем в иные дни. Это означало, что Юхан волнуется или сердится.

— Я смотрела, как заходит солнце, — сказала Лада, — и все забыла и обо всем забыла.

— Думал уехать, — сердито отозвался Юхан, — сегодня новый фильм. Мне надо успеть… сдать машину, умыться, переодеться… Надо успеть, а потому спешить.

— Тогда бы ехал, я ведь и пешком могла бы, а то если опоздаешь, будешь на меня злиться.

— Нет, я обещал, — сказал Юхан, — а раз обещал…

— Да, — согласилась Лада, — конечно. А разве у тебя не бывает так, что пообещаешь, а потом возьмешь и забудешь? Сам не знаешь, почему забудешь!

— Нет, не бывает.

— А у меня бывает, — призналась Лада. Она помолчала. — Знаешь, Юхан, что сказала о твоих волосах Дана? Она сказала, что они — как пшеничное поле под ветром! — И Лада посмотрела на Юхана, а Юхан посмотрел на Ладу, машина сделала скачок вправо, будто испугавшись чего-то.

— Это правда? — спросил он, крепко держась за баранку, так крепко, что у него побелели пальцы.

— Правда. Была охота мне врать, — ответила Лада. — Еще она сказала, что когда-нибудь напишет твой портрет. Но она плохо их пишет, портреты… — быстро добавила Лада, потому что таково было ее мнение б портретах Даны.

— Портрет… — Юхан скосил глаз на Ладу и сказал: — Ты бы лучше попросила у нее фотографию… для меня. Я просил, но она не дает, только смеется. Она даже не хочет, чтобы я ее сфотографировал.

— Я украду, — заверила его Лада.

— Нет, лучше попроси, тебе она даст. Скажи: Юхан просил…

— Попробую, — ответила Лада, а про себя подумала: «Как же, стану просить! Лучше украду, их у нее уйма. А Юхан будет рад».

Потом Юхан стал рассказывать об Эстонии, и это было куда интереснее разговора о Дане. Лада тут же решила, что непременно поедет с папой Митей в Эстонию, он уже спрашивал, куда бы она хотела поехать будущим летом, потому что нынешнее лето, весь отпуск пропали у папы Мити из-за обострившихся болезней. Пришлось ехать на курорт, в санаторий. И у Лады пропало лето, потому что какое же лето, когда папа Митя болен?

В Лозово они приехали в сумерки, но не так поздно, чтобы Юхан не успел в кино, а она, Лада, к ужину. Он остановил машину у правления колхоза, и тотчас вышла тетя Шура. Она увидела Ладу и с упреком сказала:

— Где же ты пропадала? Разве не знаешь, что приехал твой папа Митя?

И Лада тут же забыла и об ужине, и о Юхане, и о самой тете Шуре. Она сорвалась с места и помчалась домой. Она бежала переулками, и встречные кричали: «Тебя отец обыскался! Где же ты пропадаешь? Скорей беги домой, твой папа Митя приехал!»

Весь поселок знал, что приехал папа Митя, и только она одна не знала! Лада еще издали увидела, что в школе горят два окна их квартиры, потому что папа Митя был директором школы и жили они там же, при школе. Она перемахнула через невысокий заборчик, рванула на себя дверь и встретила укоризненный взгляд папы Мити.

— Где же ты пропадала? — спросил он, как спросила ее тетя Шура, как спрашивали встречные. — Я приехал на пять дней раньше, сбежал из санатория, а тебя где-то носит!

Лада повисла у него на шее и только гладила ладонями свежевыбритые щеки отца, потому что не могла говорить от волнения и восторга. Пусть сердится! Пусть бранит! Главное — он тут, он приехал, и теперь Лада не будет одна, их будет двое: папа Митя и она.

Они ужинали у себя дома, в своей кухне, и папа Митя рассказывал, как он решился удрать раньше срока, потому что все надоело: врачи надоели, сестры надоели, процедуры надоели, и сам Кисловодск опротивел, а все потому, что очень соскучился. Он не договаривал, папа Митя, и Лада знала, чего он не договаривает. Тогда он должен был бы сказать, что соскучился не только по Ладе, по школе, по родным местам, но и по тете Шуре. Он называл ее Шурочкой… Но теперь все это было неважно, главное было то, что он тут, рядом, и они ужинают дома.

— Ты умница, — сказал он, — прибрала в комнатах, даже цветы свежие поставила на моем столе. Разве ты ждала меня сегодня?

— Нет, — ответила Лада, — нет, я ждала тебя еще раньше, только ты уехал.

— Да, — согласился он, — я тоже только уехал, а уже стал ждать, когда смогу вернуться домой.

И Лада ответила:

— Я знаю, тебе было так плохо, как мне без тебя.

— Где ты была, куда уходила? В поселке тебя не было.

— Я была там, на обрыве…

Он ни о чем больше не спросил и ничего не сказал, потому что знал обо всем и все понимал, ее папа Митя.

Позже они смотрели телевизор, но передача была скучная, и они переговаривались.

— Ты не встретил там, в Кисловодске, своих знакомых фронтовиков?

— Нет, просто фронтовиков было много, но знакомых не встречал.

— Еще встретишь. В газетах пишут, что встречаются часто. Тебе пока не везет, но потом повезет, и встретишь многих.

— Многих? Если и встречу, то, пожалуй, не многих.

Начали передавать мультфильм, и они замолчали. Но когда фильм кончился, Лада спросила:

— Интересно, все-таки, кто я, как думаешь?

Он подумал и признался:

— Ты меня озадачила. А что ты хочешь знать о себе?

— Ну так… — уклончиво отозвалась Лада. — Иногда я думаю… Знаешь, вчера я опять ходила в поселок консервщиков. Смотрела, как строят дом.

— Дома строят и у нас, — осторожно отозвался папа Митя. — Что, там строят какой-то необыкновенный дом?

— Да нет, он не то что необыкновенный, а сама не знаю… Может, он как люди: одни нравятся больше, другие — меньше.

Он наклонил к ней лицо, словно хотел разглядеть в своей дочери то, чего не замечал раньше. Его рука опустилась ей на плечо и легонько сжала его.

— За эти три недели ты заметно повзрослела…

— Отец! — сказала Лада. — Я хочу спросить тебя…

Она почувствовала, как дрогнула его рука, и, чтобы успокоить его, быстро перехватила своей и слегка придержала. Лада очень редко называла его отцом, даже будучи обиженной или рассерженной, она неизменно звала его папой Митей. Но в тех редких случаях, когда собиралась спросить или сказать что-то очень для нее важное, глубоко интимное, выстраданное, она называла его отцом. Он помнил, как пять лет тому назад она спросила, правда ли это, что он безнадежно влюблен в тетю Шуру Кострову и потому несчастен? Тогда она тоже назвала его отцом. Он не уклонился от разговора, хотя ей было всего десять лет. Он сказал:

— Это не совсем так. Несчастным я себя не чувствую. Я люблю Александру Андреевну и уже потому счастлив.

— Но она не любит тебя, — твердо ответила девочка.

— В той мере, чтобы выйти за меня замуж — да. Но я дорог ей и близок, как друг. Уже поэтому я не могу быть несчастлив.

— Не знаю… — Лада с сомнением покачала головой. — Не знаю… Но я не люблю ее.

— Это несправедливо.

— Пусть, — сказала Лада, — пусть несправедливо. Она ведь тоже несправедлива, раз не любит тебя.

— Сердцу не прикажешь.

— Моему тоже, — быстро ответила Лада.

И вот она снова назвала его отцом… Он снял руку с ее плеча, лицо его стало строгим и внимательным.

— Я слушаю…

— Скажи, почему меня называют странной? Скажи откровенно, потому что я хочу знать все.

Он не улыбнулся, ходя и почувствовал облегчение. Этот вопрос сперва не показался ему серьезным. Но чем дольше он размышлял над ним, тем сложнее было объяснить то, что волновало Ладу. Видимо, она усматривала что-то для себя обидное в такой характеристике. Он не хотел, чтобы она думала о себе, как о неполноценном человеке, он не хотел и того, чтобы девочка из одного чувства противоречия принялась бы нагромождать свои странности умышленно, чтобы не выросла кривлякой, но еще больше опасался, что, испугавшись своей незаурядности, она станет хитрить и скрытничать, ломать естественные порывы души, только бы не выделяться, походить на многих, и тогда из нее может выйти скучный, бескрылый, ординарный человек.

Он сложил ладонь к ладони, как привык делать это на уроках, когда собирался доходчиво и просто объяснить новую сложную тему.

— Видишь ли, — сказал он раздельно и медленно, — люди не всегда утруждают себя поисками точных определений. Когда их что-то или кто-то озадачивает или удивляет, кажется им несколько необычным, они называют это явление странным. Вспомни, ты сама часто говоришь: «Мне снился такой странный сон, вроде бы я летала». Правильнее было бы назвать такой сон нереальным, фантастичным, но ты говоришь — странный. Или говорят: «Странная погода: то дождь, то солнце». Не лучше ли сказать — неустойчивая, капризная погода? Или о взгляде человека: «Он как-то странно посмотрел на меня». Это означает, что тот человек, на которого посмотрели таким взглядом, просто не разобрался, что выражал взгляд другого человека. Не всегда же наш взгляд однозначен: сердитый или добрый, сонный или задумчивый, грустный или веселый. Взгляд иногда выражает сочетание чувств: недоумение, растерянность и вину или подозрительность; неуверенность и затаенный вопрос. Да мало ли что! Не правда ли, проще такой непонятный или вернее непонятый взгляд назвать одним словом — странный?

Он подождал, что ответит Лада, но она только задумчиво посмотрела на него, ее темные прямые брови сдвинулись, и на лбу появилась продольная складка. Это означало, что она слушает очень внимательно, пытаясь вникнуть в ход мысли собеседника. «Как она выросла, — снова подумал Дмитрий, — а я еще считал ее девочкой».

Он вздохнул и продолжил:

— Теперь представим, что ты встречаешь человека, похожего на Паганеля. Ты скажешь о нем, что он странный, не так ли? Он рассеянный, добрый, несколько нелепый человек, и этим он отличается от других, более собранных людей. Но ты же не назовешь его злым, недобрым или глупым? Так что странность — это далеко не всегда проявление плохих качеств, скорее — своеобычных, иногда чудаковатых, особенных, вызывающих недоумение или удивление на первых порах. Словом — не совсем привычных. Ты обычная девочка: любознательная, откровенная и доверчивая. В тебе — простодушие юности, нетерпеливое желание видеть многое своими глазами, ты не умеешь и не хочешь связывать себя условностями. Но со временем ты станешь уравновешенней, сдержанней, определится более конкретный характер. Главное для человека — остаться самим собой, быть естественным, не ломать свою суть из боязни показаться смешным или странным.

Он снова склонился к лицу дочери.

— Скажи, все ли я объяснил тебе и все ли ты поняла?

В его глазах Лада прочла беспокойство и ласку, она протянула руку и легким движением коснулась его щеки в том месте, где проходил плотный рубец шрама.

— Ты хорошо объяснил, и я все поняла. Но я еще немного подумаю.

Он наклонил голову, чтобы скрыть тревогу. «Как бы я чего не просмотрел, не упустил», — подумал он.

И Лада поняла озабоченность папы Мити, как всегда умела понимать его. Она сказала:

— Ты не волнуйся, если я опять что-то не пойму, то снова спрошу тебя.

Про себя же подумала: «Как много мне придется узнавать о самой себе и о людях. Я ведь так мало знаю!»

Утром Лада проснулась поздно, а когда увидела, что в комнате прикрыты ставни, поняла, что папа Митя устроил это нарочно. «Он же все перепутал, все испортил, — думала Лада, торопливо одеваясь. — Это я должна была встать раньше, чтобы приготовить завтрак, накрыть на стол, а он бы вышел на кухню и сказал: «А, маленькая моя хозяйка уже на ногах». Теперь она не услышит этих слов, и ей нечем будет гордиться, потому что не сумела порадовать папу Митю в первое утро после его возвращения. Лада подошла к окну, открыла ставни и распахнула створки окна. В комнату хлынуло солнце, ворвался ветер, надул штору, как парус, а голос папы Мити произнес:

— Вот и моя маленькая хозяйка на ногах.

Он возился в палисаднике со своими любимыми флоксами, а теперь обернулся к окну и посмотрел на Ладу.

— Ты все испортил, — сказала ему Лада, — закрыл окна ставнями, чтобы я проспала и не успела приготовить завтрак до того, как проснешься ты.

— Я исправил вчерашнюю вину свою, — сказал он, подходя ближе, — ты поздно легла спать, а это нехорошо.

— Не оправдывайся, папа Митя, ты хотел проверить, какая я лентяйка.

— Вовсе нет. Тебе еще придется готовить завтрак.

— Я иду, — ответила Лада, — завтрак будет готов через полчаса.

Позже к папе Мите стали приходить люди. Первым пришел сторож школы, потом завуч, который оставался вместо папы Мити директором, и они стали обсуждать разные дела, сколько покрасили парт и сколько еще осталось красить. Прибежал и Женька. Лада спросила, нарисовала ли ему Дана бригантину.

— Конечно, нет, — ответил Женька, — пока ей сто раз не напомнишь, она не нарисует.

Лада вспомнила о Юхане и спросила, ходила ли Дана вчера в кино.

— Откуда я знаю, — удивился Женька, — может, и ходила. Был интересный фильм?

— Наверное, — осторожно отозвалась Лада, — Юхан очень спешил вчера в кино.

— А, Юхан! — сказал Женька. — Раз он спешил, значит фильм был неинтересный, про любовь.

Папа Митя поглядывал то на Женьку, то на Ладу и чему-то улыбался.

— Я сделал змея, — сообщил Женька, — и сегодня пойду запускать. Если хочешь — можешь посмотреть.

Лада любила смотреть, как запускают змеев, когда-то и она мастерила змеев и ей помогал папа Митя, но сегодня она пожала плечами.

— Посмотрю, как у меня будет со временем.

И тут послышался знакомый свист. Завуч Вячеслав Федорович поднял густые брови и строго посмотрел на Женьку, но Женька сидел спокойно, зато встрепенулись Лада.

— Ну, так сколько же парт осталось непокрашенными? — заговорил папа Митя, словно бы и не слыша разбойного посвиста. — Краски есть?

Лада признательно взглянула на папу Митю и выскочила за дверь.

«Как же я забыла о Лене? — подумала она, приостановившись на веранде и чувствуя, как у нее начинают пылать щеки. — Весь этот месяц я почти ни разу не вспомнила о нем». Через стеклянную веранду она видела, что Леня, прислонив велосипед к акации, стоит у заборчика и смотрит не на окна директорской квартиры, а куда-то вдоль улицы. Но только скрипнула дверь, он быстро повернул голову.

Лада медленно сошла со ступенек, все еще с неудовольствием чувствуя, как горят у нее щеки, а Леня стоял и ждал.

— А! — сказала Лада. — Ты тоже приехал?

Леня не отозвался и даже отвернул голову, потому что был сердит на Ладу. Он написал ей несколько писем, и ни на одно из них Лада не ответила. Теперь он был полон решимости высказать ей все, что он о ней думал, когда гостил у бабушки, писал ей письма и не получал ответов. Он думал сказать ей, что она плохой товарищ, раз не умеет держать слово, что она, видимо, такая же задавака, как и все девчонки, может, даже еще больше. И пусть не воображает, что он, Леня…

Но подошла Лада, взялась руками за калитку и сказала:

— Я совсем о тебе забыла!

И Леня опешил от такой откровенности, он поморгал глазами и, не сумев скрыть растерянности и огорчения, спросил:

— Совсем? Но я же тебе писал!

— Да, — согласилась Лада, — конечно, писал. И я в тот день вспоминала о тебе и даже собиралась ответить, но потом забывала.

— Разве так можно? — продолжал удивляться Леня, и в его голосе слышалось только удивление, и совсем не слышалось гнева или обиды.

— Значит, можно, — ответила Лада, — но ты меня прости.

— Я не знаю… — он пожал плечами.

— Ведь я сказала тебе правду, — продолжала Лада, — я и сама не понимаю, как это получилось. Наверное, потому, что не было папы Мити и я оставалась совсем одна на белом свете. Наверное, потому, что мне было плохо, я и забыла о тебе.

— Мне тоже было скучно у бабушки, — сказал Леня, — но я не забывал о тебе.

— Я не сказала, что мне было скучно, я сказала, что мне было п л о х о, а это не одно и то же.

— Может быть, — согласился Леня, — мне не было плохо у бабушки, только скучно.

Леня едва не признался, что он не сердится на Ладу потому, что не мог сердиться на нее в ее присутствии, он мог сердиться только вдалеке.

— Не сердись, — продолжала Лада, — и прости меня. Вчера приехал папа Митя, и мне снова хорошо. Теперь я спокойна.

Леня продолжал раздумывать над словами Лады, но долго он не смог думать, потому что она открыла калитку и сказала:

— Забери свой велосипед, и пойдем туда, под старую грушу. Расскажешь, как гостил у бабушки. Мне это интересно.

Леня покорно забрал велосипед, и они пошли через школьный двор под старую грушу, где стояла врытая в землю круговая скамейка.

— Я тебе даже немножко завидовала, — продолжала Лада, идя рядом и слегка касаясь плечом его плеча, — если бы у меня была жива бабушка…

В ответ на ее слова Леня легонько тренькал звонком велосипеда, он не понимал, что тут особенного, если жива бабушка. У него было две живых бабушки и два деда и уйма разных теток и дядюшек, и еще двоюродных братьев и сестер. Их было столько, этих двоюродных братьев и сестер, что он даже не всех помнил по именам. Все эти родственники не очень-то дружно жили между собой, родственники отца не любили родственников матери и наоборот. Они всегда враждовали, и каждый пытался перетянуть Леню на свою сторону. Но разве это можно объяснить Ладе, если она и ее папа Митя дружат с чужими семьями так, словно они самые близкие родичи?

Лада и Леня стояли друг против друга, но смотрели в разные стороны, хотя краешком глаза Леня рассматривал Ладу, а Лада как-то умудрялась видеть Леню. Она видела, что он вытянулся, стал даже немного сутулиться, словно стеснялся своего роста, волосы у него выгорели, а глаза потемнели, и на верхней губе стал более заметен пушок.

И Лада показалась Лене другой. У нее было прежнее открытое выражение лица, но сейчас он увидел, что у нее красивая тонкая шея, и еще он увидел, что ей стал тесен в груди сарафан, а может, не тесен, а просто заметнее стали округлости грудей. Он опустил глаза и не решался их поднять, чтобы не выдать своего волнения.

— Лучше сядем, — сказала Лада и села первая. Тогда сел и Леня.

Он сел неловко, бочком, взял прутик и принялся рисовать узоры, но земля вокруг скамейки была плотно утоптана, и рисунок не получался.

— Что ты рисуешь? — спросила Лада и коснулась его щеки. — У тебя тут грязь, я сотру… Разве ты ехал через лужи?

Она прикоснулась к его щеке тем же жестом, как некогда это сделала ее мать Мария, впервые встретившись с ее отцом. Да откуда было знать Ладе, что было когда-то с ее матерью и что у нее те же жесты, тот же голос, такой же заостренный подбородок и нежная кожа, что были у ее матери? Ничего этого Лада не знала.

Ее прикосновение было как ласка, и Леня вспыхнул от смущения и радости, поднял на нее взгляд и тут же снова опустил.

— Почему ты краснеешь? — удивилась Лада. — Это было совсем маленькое пятнышко.

— Я сотру сам, — ответил Леня, и его голос прозвучал напряженно. Он вынул платок и принялся тереть щеку.

И тогда Лада вспомнила, как пылали ее щеки, когда она услышала свист Лени, и поняла его смущение.

По улице промчалась машина, гремя пустыми бочками или бидонами, послышался автомобильный гудок, и Лада сказала:

— Это поехал Юхан, он иногда гудит мне, когда едет мимо.

— А почему он тебе гудит? — сразу же спросил Леня и теперь посмотрел прямо в лицо Ладе.

— Мы с ним приятели. Вчера он довез меня в Струмок и ждал, когда я немного задержалась и забыла, что он меня будет ждать.

— Странно, — ответил Леня, — мне это даже непонятно.

— Что тебе непонятно? — она смотрела на него доверчиво и пристально, пытаясь понять неудовольствие друга.

— Я не понимаю, почему он с тобой дружит, ждал тебя, когда ты задержалась в Струмке и забыла, что он ждет.

— А я знаю, — ответила ему Лада, — он всегда расспрашивает меня о Дане. Вчера он просил, чтобы я… — но она замолчала, вспомнив, что может выдать чужую тайну.

Но Леня уже успокоился, он тоже все вспомнил, что касалось Юхана и Даны, потому что весь поселок знал о любви Юхана к Дане.

— Да, — спохватилась Лада, — у меня есть для тебя марки. Одна из них японская, с золотой рыбкой, и еще две итальянские: с портретом композитора Тосканини и каким-то собором, потом одна американская с президентом Кеннеди. Ты кажется мечтал иметь такую марку, с президентом Кеннеди?

«Значит, она обо мне не забывала, — подумал Леня, — если бы совсем забыла, то забыла бы и о том, что я собираю марки».

Он улыбнулся своему открытию и спросил:

— Где же ты раздобыла такие марки?

— У тети Шуры Костровой я выпросила марку с рыбкой. Она зачем-то ездила в Киев и там встречалась с японской делегацией, и один японский профессор подарил ей эту марку как сувенир. Американскую мне дал Юхан. А две итальянские — Дана. Кто-то из ее друзей был в туристической поездке в Италии и прислал письмо с этими красивыми марками. Они все знают, что я собираю марки для тебя.

«Так, может, обо мне помнила не сама Лада, а ее друзья? — грустно подумал Леня. — Напрасно я обрадовался».

— А что ты делала весь этот месяц? — спросил он.

— Ждала папу Митю, — просто ответила Лада. — Этот месяц был таким длинным…

И Леня снова успокоился. Он подумал о чем-то таком, что сразу его успокоило. Это была мысль о верности Лады и о ее постоянстве тому, кого полюбило ее сердце. Скорее это была даже не мысль, а смутная догадка, но и догадки было достаточно, чтобы в человека вселилась уверенность.

Робость и неловкость первой встречи прошли, теперь ни Лада ни Леня не отводили своих глаз, открыто смотрели друг на друга, хотя и удивлялись каждый про себя тому новому, что находил в другом. «Какие у нее густые и длинные ресницы, от них даже тень падает на щеки», — думал Леня. «Какой у него высокий чистый лоб и как он вырос, — удивлялась Лада, — он, верно, скоро будет бриться».

Над головой шумела груша, ветер ворошил ее круглые листья. Немного шершавые снизу, они были гладкими и блестящими на верхней стороне, и если поднять голову, то увидишь, как они поблескивают в лучах солнца. Ствол у груши был старым, в трещинах, но там, где были когда-то срезаны ветки, пробивались молодые побеги, и кожура на них была зеленой и гладкой.

— У тебя последний год, — проговорила Лада, — последний год учебы в школе. А потом ты уедешь.

— Да, — сказал Леня, — последний год.

— Ты все еще думаешь о Бауманском?

— Конечно, я о нем думаю с седьмого класса. Но я могу не пройти по конкурсу.

— Нет, ты пройдешь. Ты-то пройдешь, — горячо заговорила Лада. — Папа Митя сказал, что ты один из самых верных кандидатов. Ты же очень способный!

— Но там такой конкурс. Мне придется нелегко.

— Я верю, что ты пройдешь.

А груша все шумела над их головами, и казалось, что это шумят невысказанные мысли, и, может, стоит немного помолчать, вслушаться в них?

— Скажи, Лада… ты разве все еще не решила, куда будешь поступать, чтобы учиться дальше?

— Не знаю, — ответила Лада, — все еще не решила. Иногда мне хочется стать учителем, как папа, но это такая ответственная профессия. Я боюсь, что буду плохим учителем, а плохих учителей дети не любят. Я это знаю по себе, и ты тоже знаешь. Иногда решаю стать врачом, но это не менее ответственное дело. Скорее всего мне хочется строить дома. Но я ведь так непостоянна в своих решениях!

Но Леня горячо запротестовал:

— Неправда! Ты очень… очень постоянная. Ты сама себя не знаешь.

И Лада удивилась, потому что Леня сказал те же слова, что ей говорили и папа Митя, и тетя Шура, и даже Дана. «Как же это, — думала она, — все меня знают лучше, чем я знаю сама себя? Как же это? И почему тогда я не знаю себя?» Она опечалилась и долго сидела так, не вслушиваясь в слова Лени, который рассказывал ей о какой-то интересной книге, которую он прочел, когда гостил у бабушки. «А все, наверное, оттого, что я не знаю саму себя, что не знаю ни своей матери, ни своего отца, ни даже того, кто я по национальности. В метрике матери написано, что она — молдаванка, потому и я — молдаванка. А какой национальности был мой отец, почему у него такое странное имя — Георг? Это не молдавское имя и не русское. Разве он был немцем? Потому что имя Георг есть у немцев. Но этого тоже не может быть, раз его убили в войну. И он прятался в камышах, значит, не мог он быть немцем. И какая же я молдаванка, если ни одного слова не знаю по-молдавски? Как все это непонятно! Вот и папа Митя… Его называют болгарином, а у него только мать была болгаркой, а отец был русский, из староверов, но в поселке папу Митю все называют болгарином, а он сам не знает болгарского, и в паспорте записан русским. Папа Митя объясняет это тем, что у него болгарский тип лица, что он очень похож на свою мать. А какой тип лица у нее, Лады? Все же надо будет поехать в Молдавию, как предлагал папа Митя, и посмотреть на молдаван, и пожить среди них, тогда, возможно, выяснится, что она — молдаванка…»

Лада вздохнула, подняла голову и увидела, что к ним идет папа Митя. Он шел с Женькой, потому что Женька везде ходил за папой Митей, будто у него не было другого дела, кроме как ходить за ее папой Митей.

Папа поздоровался с Леней, Леня поднялся ему навстречу, и оказалось, что он выше ростом. Это заметил и папа Митя, он сказал:

— Ты уже перегнал меня, а я не такого уж маленького роста.

Леня смутился, словно был виноват в том, что так быстро растет, а тут еще и Женька попросил его достать воробушка, и потому Лада решила прийти ему на помощь. Она сказала:

— Ты же сам говорил, что наше поколение будет выше, потому что мы занимаемся спортом.

— Да, — согласился папа Митя, — и я ничего не имею против. Можешь садиться, — добавил он, словно был в классе на уроке.

И Леня послушно сел. А папа Митя спросил, хорошо ли он отдохнул у бабушки в Ростове. Это был не тот Ростов, что на Дону, а что на озере Неро, он еще называется Ростов Великий или Ростов Ярославский, и Лада догадалась, что сейчас папа Митя примется расспрашивать Леню о памятниках старины, о разных церквях и соборах. Но Леню старые церкви не интересовали, это Лада знала наверняка, потому что он мечтал стать физиком и в Ростове читал труды Эйнштейна, и о них он сейчас рассказывал Ладе, когда она думала о себе. Вот если бы туда поехала она, Лада…

Папа Митя сразу же сказал:

— Ты хорошо осмотрел Кремль? Там интересен Успенский собор, он сооружен еще в конце пятнадцатого века. А какой замечательный собор бывшего Авраамиева монастыря и храм Вознесения! Там проводятся какие-нибудь реставрационные работы?

Леня виновато молчал, и папа Митя спросил:

— Как, ты не ходил, не смотрел?

Он конечно ходил и смотрел, но как называется тот или другой собор, та или иная церковь — не запомнил, но он купил книги, потому что об этом его просила Лада. Он мог бы рассказать им об озере Неро, там он бывал часто, купался, ловил рыбу.

— Да, — сказал папа Митя, — я забыл, что у тебя другое направление, но…

Он не договорил, потому что у Лени был очень виноватый вид, и Лада так умоляюще посмотрела на него, дескать, ну ты же знаешь Леню, папа Митя, он там читал своего Эйнштейна и решал теоремы. Папа Митя потрогал нос, как всегда он трогал его в раздумье, и сказал, обращаясь к Ладе:

— Сегодня мы идем обедать к тете Шуре. Женя передал нам приглашение.

Лада взглянула на Леню и покачала головой.

— Нет, — сказала она, — ты пойдешь один.

— А ты? Почему ты не хочешь? — спросил папа Митя, и лицо его стало печальным. — Друзей нельзя огорчать.

— Вот поэтому, — быстро ответила Лада. — Ты же знаешь, я им и так надоела за этот месяц. Это тебя они хотят видеть, и обед в твою честь. А я… Я тоже не могу огорчить Леню, мы ведь с ним тоже не виделись месяц, а то и больше.

У Лени запылали уши, но он храбро посмотрел на директора школы.

— Я собирался пригласить Ладу… поехать к морю на велосипедах. Если вы разрешите…

— Да, — поддержала его Лада, — мне бы хотелось поехать на весь день. Ты разрешишь нам, папа?

— Что ж, поезжайте, — задумчиво согласился он. — Только возьми с собой теплую кофточку, погода нынче ветреная.

— Не обижайся, — сказала Лада, — к вечеру я вернусь.

Он промолчал и посмотрел вверх, в далекое ясное небо, где плыло одно-единственное облако, и оно показалось ему похожим на рыбачий карбас. «Когда-нибудь, подняв паруса, уйдет от меня Лада, — подумал он, — уйдет в открытое море жизни, а я останусь на берегу. И к этой мысли надо привыкать уже сейчас…»