Часть третья

1

Вечер еще не наступил, и в холле отеля «Франкфуртер-Хоф» стояла приятная тишина дорогой гостиницы, вносящая успокоение в жизнь большинства невротиков. Все до мелочей предусмотрено. Все под контролем. Все готово к приему гостей, но гости еще не готовы занять места.

Они входят и выходят, некоторые отдыхают, потягивая коктейли, другие кого-то ждут, поглядывая на часы. Время обеда прошло, и, пока не наступило время ужина, официанты подают желающим легкие закуски.

Прошел слух, что Сэм не сможет приехать из-за проблем со здоровьем, но, слава Богу, доктор в последний момент дал ему разрешение.

Поездку Сэма оплатило американское издательство, и служащие отеля, кланяясь, уносили его чемоданы. Он только что провел неделю в Париже, у старых друзей, так что jetlag уже пережил.

Нет, он не будет принимать душ и не собирается отдыхать, он хочет здесь, в вестибюле, выпить со мной по случаю сегодняшней презентации своей книги.

Сперва он сердечно обнял меня. Я осторожно поцеловал его. Мы сели и заказали шампанского.

Сэм стал ходить еще хуже, чем несколько месяцев назад, словно успел за это время сильно состариться. Я чувствовал, что он ужасно серьезен.

У меня тоже было торжественное настроение. Сидя на мягком диване, мы сдвинули бокалы.

Сэм кашлянул, хотел сказать что-то, но смог произнести только:

— Вот так-то…

Он выглядел потерянным и беспомощным. Потом, собравшись, заговорил:

— Правду сказать, Макс, мне слишком тяжело. Я никогда еще не становился центром внимания из-за своей работы. Особенно странно потому, что, собственно, речь идет о моей жизни.

Я кивнул, подбадривая его, и в сотый раз похвалил книгу. Видно было, как трудно ему все это переносить из-за врожденного благородства.

Сам я чувствовал усталость, усталое удовлетворение. Настоящая работа позади. Презентация — выход в широкий мир, но вряд ли что-то пойдет не так. Я успел заглянуть в зал, где должен проходить прием, проверить, все ли в порядке; там все было готово.

Сэм еще не видел своей книги, но обложку и шрифты мы обсуждали несколько недель. Ему трудно было принять решение. В результате появился фотоколлаж, который был не лишен вкуса, хотя я, честно говоря, предпочел бы элегантный и тонкий рисунок. Но Сэм настоял на своем.

Американский издатель Сэма и я, его голландский издатель, пригласили американских и голландских киношников, писателей, голландскую и американскую прессу, фотокорреспондентов.

В последние месяцы нам пришлось потрудиться, чтобы книга вышла вовремя. Мы наняли эксперта-историка, хорошую подругу Норы, чтобы она сверила все факты, и книга была очень быстро переведена на голландский. Перевод занял почти столько же времени, сколько ушло у американцев только на то, чтобы отредактировать текст. В конце концов мы успели к сроку. Франкфурт, собирающий толпу со всего мира, без сомнения, был для всех очень важен.

Моему издательству, слава Богу, понравилась книга Сэма. Даже самодовольный дуболом Ерун сказал мне, что нашел в ней много нового, особенно в главе о еврейской эмиграции, которую я, честно говоря, с удовольствием переделал бы. Реакция остальных была мне безразлична. Я думаю, что меня больше волновало, как пройдет сама презентация: поразительно, что книга Сэма вышла сразу на двух языках и что мы успели напечатать ее к Франкфурту, где встретились всего год назад. Сколько всего случилось за один год!

2

В конце января, после того, как я повидался с Лизой Штерн в Иерусалиме, я мог только сидеть и смотреть в пространство. Мой дом казался мне чужой, холодной дырой, лишенной души. Может, он таким и был, мой дом в Баутенфелдерте. Раньше, правда, я чувствовал себя здесь хорошо.

Я хотел, даже должен был заехать в издательство, но знал, что, когда посыплются жалобы и обвинения из-за моего долгого отсутствия, мне нечего будет сказать в свое оправдание. Я остался дома. Я не пьянчуга, но за три дня выдул дюжину бутылок вина.

На четвертый день я увидел их, выстроившихся неровным рядом, как свечи, и только тут до меня дошло, что именно я их опустошил. Я был слишком трезв, чтоб превратиться в алкоголика.

Раньше я не мог себе представить, что человек может так долго находиться в шоке. Или может быть, шок случался несколько раз и каждый раз я заново ощущал его?

Пытка, вот что это было на самом деле.

И, словно этого было недостаточно, на пятую ночь я принялся за вторую часть книги Сэма.

3

Как я и предполагал, во второй части рассказывалось о лагерях, в которых Сэм просидел полтора года. Вестерборк, Терезиенштадт, Освенцим. Где он потерял родителей. Где он искал, но не смог найти Лизу. Где Лиза потеряла своих родителей. И где была убита папина семья.

Непереносимая информация.

И дело было не только в том, как Сэм это описывал. Каждая фраза, каждая запятая напоминали мне: вот то, что будоражит совесть Сабины.

Чем больше я читал, тем больший ужас меня охватывал. Я хотел получить представление о дочери предателя, но не мог ощутить ее горя в том тексте, который читал. Все ее рассказы бледнели, когда я вспоминал о горьких слезах, пролитых папой и тетей по своим безвинно убитым родителям. Сабинины рассказы — всего лишь бледная, преступная ложь трусливого предателя, который был ее отцом. Ей хотелось снова и снова рассказывать об этом, чтобы сделать свои рассказы более достоверными. Я испытывал такое отвращение, что меня почти перестало интересовать прошлое Сабины. То время, когда я знал ее, теперь, к добру или к худу, всплыло в моей памяти.

Дочитав вторую часть книги Сэма, я понял, что должен забыть Сабину. Я был почти рад, что она исчезла.

Это решало проблему.

4

Дочь Сэма позвонила в июне, в дождливый пятничный вечер. Лиза Зайденвебер. Для простоты она назвалась своей девичьей фамилией, но комбинация ее имени с этой фамилией показалась мне настолько знакомой, что я не сразу понял, что мы не знаем друг друга. У нее был высокий приятный голос, звучавший очень по-американски.

— Отец просил меня позвонить вам, — сказала она. — Видите ли, это касается моей мамы (Mum, — сказала она). Вчера вечером с ней снова случился удар. На этот раз она его не пережила.

Лиза замолчала; короткая, пустая тишина; легкое смущение: ведь, несмотря на нашу, пусть непрямую, связь, мы друг друга совсем не знали.

Dad[50] хотел, чтобы вы об этом знали…

Она говорила немного отстраненно, давая мне понять, что сама она — лишь вестник, передающий послание. А может быть, она была одной из тех властных женщин, которые не поддаются так называемым эмоциям.

Лиза Зайденвебер. Я видел ее фотографии. Маленькая круглолицая девочка со светлыми кудрями. Крепкий подросток — светлые волосы, мантия с квадратной шапочкой, которые в Америке надевают по случаю окончания колледжа. Ее имя навевало грусть — я подумал: а знала ли Анна, когда родилась Лиза, откуда взялось имя, выбранное для дочери, скорее всего, Сэмом.

Никто не может быть тебе более чужим, чем ребенок человека, которого хорошо знаешь. Ты постоянно выслушиваешь замечания о чужих детях, изливающиеся на тебя. («Лиз была просто чертенком в свои пятнадцать! Кололась, курила, пила… Трудный ребенок. Потом начался вселенский трах…».)

Знакомство с объектом рассказов почти наверняка разочарует любого.

На миг мне захотелось, чтобы все это не имело ко мне отношения. Но я знал, что должен лететь на похороны. Более того, обязан ради Сэма.

— О’кей, Макс, Сэму это будет очень приятно.

— До встречи, Лиза, звони, если понадобится помощь.

5

Пока я искал такси в аэропорту Лос-Анджелеса, запах города кружил мне голову. Конечно, здесь я не был дома, но в этом городе у меня возникало подозрительно сильное ощущение убежища, места, где меня никто не знает и где я чудесным образом могу на время исчезнуть. Жара и свет: никогда не гаснущий, абсолютно не изменившийся за время моего отсутствия. Это не ранило, скорее утешало, и я не мог не отдаться этому чувству.

Двери были распахнуты настежь. Невозможно было смириться с тем, что самоуверенный, насмешливый Сэм, в смокинге (элегантный cummerbund[51] затягивала на нем Анна), не встречает гостей в дверях. Я остро почувствовал безвозвратность ушедшего времени.

Внутри толпились незнакомцы, по большей части пожилые, которых испугало мое появление. Я торопливо прошел по всему дому, прочесал его весь, чтобы убедиться, чтобы знать наверняка. Каждого из четырех сотен приглашенных я осматривал так внимательно, что меня, вероятно, приняли за человека, собравшегося уезжать.

Сэм превратился за прошедшие полгода в настоящего старика. Что-то случилось с его осанкой. И одежда не выглядела такой аккуратной, как прежде, хотя пятен я не заметил. В глаза бросились застиранный воротничок и обтрепанные манжеты, нечищеные ботинки, волосы, неряшливо торчавшие из ушей и из носа. Щеки его ввалились, на коже появились старческие пятна, шея, казалось, с трудом поддерживала голову

Но главное — глаза, их невидящий взгляд, который давал понять, как он чувствует себя на самом деле. Ему не на что больше было смотреть во внешнем мире, он погрузился во вселенную мира внутреннего и заперся там на замок от настоящего и будущего.

Перед началом церемонии — в доме, где семья и друзья собрались вместе, чтобы проститься с покойной, — он отнюдь не выглядел довольным от того, что увидел меня. Было что-то безразличное в его поведении. Раза два он спутал меня со своим сыном Беном, с которым я едва успел познакомиться.

Бен был худ и нервен, внешне — портрет отца, но совершенно другой характер. Это становилось ясно сразу, стоило ему открыть рот: говорил он только о ценах. Сколько придется заплатить за компьютеры и другую аппаратуру, которую он собирается приобрести для своего бизнеса.

Чувствовалось, что жалуется Бен специально, я сразу заподозрил случай избалованного ребенка, считающего, что он имеет право на поддержку папы, который всегда слишком занят своим домом и, кроме того, достаточно богат.

Бен часто и громко смеялся, даже в этот печальный день, но его худое лицо выглядело таким напряженным, что казалось, будто он готов расплакаться, чтобы хоть немного смягчить свою боль.

Дочь Сэма, Лиза, оказалась полной блондинкой, одетой аккуратно, в подобающий случаю темно-синий костюм с белой блузкой. Вылитая мать, только моложе и еще ни разу не обращавшаяся к хирургу.

Она обняла меня так сердечно, что я испугался: в ее объятиях было что-то театральное и льстивое. Муж ее, Хенк, носил усы и походил на прямолинейного служаку-военного. Он подал мне руку — вежливо, но без эмоций.

О самой Анне говорили мало, словно стыдились обсуждать, как сильно, почти пугающе изменилась она за последние полгода, а теперь и эта, непохожая на нее тень бесшумно исчезает навсегда. Я полагал также, что дети сидели у ее постели только в последние недели, во всяком случае, слишком мало, чтобы легко справиться с чувством вины. Я не испытывал ни к кому из них симпатии, хотя Лиза старалась изо всех сил показать мне свою приязнь.

Я заметил, что Сэм обращал на своих детей едва ли не меньше внимания, чем на остальных гостей, но покорно позволил им проводить себя из комнаты, где стоял гроб, к машине. В крематории он тоже двигался, как слепой, едва переставляя ноги, опираясь на руку дочери. И почти не разговаривал. Старый человек из другого мира.

6

Пока шла служба, я стоял позади, а когда все кончилось, подошел к нему и был тронут неожиданно появившимся на его лице радостным выражением — как будто он только сейчас наконец увидел меня.

Он обнял меня и похлопал по спине, словно утешать надо было меня, а не его. Он всегда так делал.

Я почувствовал признательность за это. Его скорбь была чистосердечной. Анна не стала подарком для его старого влюбленного сердца, в отличие от Сабины, но она была ему женой: той, что сопутствовала ему в жизни, помогала управлять студией и получать Оскаров. Он любил ее, несмотря ни на что, я точно знал это. Сэм оставался преданным еврейским мужем, а Сабина была тем единственным человеком, который освещал его жизнь.

Я думаю, что для Сэма Анна и Сабина были неотделимы друг от друга, сплетены, неразрывно связаны. Сабина, без сомнения, считала его брак с Анной чем-то вроде обязательств друг перед другом, как и свою связь с ним. Во время болезни Анны ему пришлось отпустить Сабину — чтобы на старости лет стать честным.

Я знал, что он видит во мне союзника: мы оба были одиноки. Исчезновение Сабины только теперь стало для Сэма реальностью — и точно так же только сейчас он осознал Аннину многолетнюю защиту, исполненную любви к нему. «Неужели все мужчины настолько вторичны? — думал я. — И неужели эмоциональный конформизм свойственен исключительно мужчинам?»

На самом деле в проигрыше оказался только я, мне предстояла долгая жизнь. Сэму и тут повезло (удача, мазл, сопровождала Сэма всю жизнь), он был стар. Все обрушивалось вокруг меня, и я не знал, что делать. У меня не оставалось ничего, кроме ярости. Но и она начинала остывать.

7

Я остался сидеть на стальной табуретке в заднем ряду, остальные выходили из зала.

Кто-то подошел и сел рядом. Это была Лиза. Лиза Миллер-Зайденвебер. Лицо ее было красным и опухшим от слез.

— Привет, Макс, — сказала она. — Я так рада, что встретила тебя! Я вот что хотела тебе сказать: ужасно, что мама как раз теперь умерла, от первого же приступа. Мы так радовались за вас с Сабиной, мама и я. — Она заговорщицки подмигнула. — Мне трудно сюда приезжать, в Эл-Эй[52]. Столько лжи, я не могу это перенести. Я уже давно здесь не бываю. Разве на Дне благодарения. Мама обычно сама к нам приезжала, а с отцом меня давно почти ничего не связывает.

Я знал об этом, но думал, что проблема возникла, когда дети повзрослели. Или из-за разницы темпераментов… Неужели я оказался таким близоруким — неужели Сэм оказался плохим отцом? Да, наверное, так оно и было.

— Как давно? — осторожно поинтересовался я.

Не уверен, что я хотел получить на свой вопрос развернутый, красочный ответ, к которому она, казалось, была готова. И узнать точную дату.

Но она ответила коротко, сдержанно:

— Долго. Лет пятнадцать… или шестнадцать? Если отец влюбляется в постороннюю женщину, разве ты не чувствуешь себя обманутым? Это ощущается как предательство, как измена — пусть ты и не замужем за этим человеком, но он — твой отец. Я его обожала, пока он был маме настоящим мужем. После того, что случилось, я больше не хотела его знать.

Я отметил, что ее чувства были точными и верными. И тут она мне наконец понравилась.

— У них что же, была явная, открытая связь? — спросил я из чистого мазохизма.

— Честно говоря, не знаю. Я думаю, она ему помогала, выказывала внимание, всегда находилась рядом, когда он работал. Во всяком случае, я точно знаю, что она делала больше, намного больше его личного секретаря. — Она помолчала, потом продолжила: — Я не хотела этого знать, это касается его жизни вне дома — он сутками пропадал на работе.

— Ты знала Сабину?

— Нет, конечно, нет. Я не хотела с ней знакомиться. Я с ума сходила из-за ее влияния на отца, из-за всей этой жизнерадостной ярмарки тщеславия. И из-за того, что внезапно война стала главной темой, постоянно всплывающей в разговорах. Об этом должны были сниматься фильмы — он разговаривал с пережившими войну, сыпал фактами, событиями, эпизодами, результатами расследований. Это, конечно, замечательно, но мы, между прочим, ничего не знали о том, что во время войны случилось с ним, нам он никогда ничего не рассказывал. Ей-то он рассказал все, а нас держал в неведении. Ясно, он думал, что мы, его американские дети, слишком легкомысленны, чтобы понять все это. Я сама сто раз пыталась начать с ним разговор, но он отмахивался, сердился. А потом я уехала.

Мне хотелось сказать ей, что мемуары Сэма вот-вот выйдут. Что он просто оберегал ее и Бена от слишком сильных переживаний. Но я промолчал. Я больше ни о чем не спрашивал, а она, к счастью, ничего больше не сказала.

Я с горечью думал о руинах, которые оставила за собою моя великая любовь.

Лиза заговорила снова:

— Вот почему мама так за тебя радовалась — все наконец-то сошлось. Для нее ты сразу стал вроде сына. Мама была наконец-то по-настоящему счастлива, но у нее совсем не оставалось времени, чтобы насладиться этим счастьем.

Я стал вроде сына? Для Анны? Я недооценивал Лизу. Она была не только прямодушна, она умела сочувствовать.

— Я удивилась, что Сабина не приехала. Это просто некрасиво. Папе, наверное, было бы приятно. Впрочем…

— Сабина уехала неизвестно куда, — сказал я, — пропала. Ты этого не знала? Уже давно. Мы думаем… я думаю… что она никогда не вернется. — Лиза глядела на меня в крайнем изумлении. Она ободряюще кивала, глаза ее широко раскрылись, словно помогая ей воспринять больше информации. — Она исчезла, — повторил я.

Я не хотел больше ничего говорить. Того, о чем не знал Сэм, Лизе знать не полагалось.

Она взяла меня за руку. Ее ладонь оказалась неожиданно горячей и мягкой. И я с удивлением почувствовал, что по моим щекам покатились слезы.

Она гладила мою руку, и когда я поглядел на нее, то увидел, что она тоже плачет. Мы остались совсем одни в опустевшем зале.

Потом — короткий поцелуй: мягкий и утешительный.

И я понял: все это так и не стало прошлым.

8

Назавтра я уезжал, несмотря на то что больше всего на свете хотел бы остаться в жарком Эл-Эй, стать другим, докопаться до смысла жизни.

Но я не мог позволить себе долгого отсутствия. Издательство. Книга Сэма. Вся та жизнь, которую я должен был двигать вперед.

В самолете я наконец принял решение.

9

— Госпожа Эдельштайн?

Чтобы впустить меня в дом, молодая, крепкая женщина отшвырнула с порога детский велосипед.

— Старуха Эдельштайн? Она переехала, в Стейнхауз, кажется, в дом престарелых. Мы живем здесь всего три года. Все бумаги наверху. Там и ее адрес. Заходите.

Ничего не осталось от старого, темного дома. Все заменили зелень и светлая береза, пестрые покрывала, детские игрушки и мебель из «Икеи».

Я неловко застыл посреди комнаты. В доме было тихо; дети, наверное, в школе или в садике. Часы с боем исчезли. А в доме Эдельштайнов их было полно.

Женщина спустилась по лестнице с адресом и телефоном дома престарелых. Я поблагодарил ее за хлопоты, снова едва не споткнулся о велосипед и заметил ее осуждающий взгляд.

10

— Эдельштайн? Я такой не знаю. — Нянька говорила с сильным дрентским[53] акцентом. — Нет у нас здесь госпожи Эдельштайн. Чего-то вы напутали.

— Вы уверены? Эстер Эдельштайн, из Бордена. Она должна здесь жить. Проверьте, пожалуйста, еще раз.

— Но, господин Липшиц, я всех здесь знаю. Два года, вы сказали? Посмотрю еще раз, может, имя другое. Эстер… Эстер…

Она ненадолго замолчала.

— Госпожу ван Халл зовут Эстер. Живет здесь два года. Только навряд ли вы ее хотели видеть. Не знаю, что вам… А, ладно, можете попытаться…

— Что вы хотите сказать?

— Госпожу ван Халл зовут Эстер, только с ней трудно разговаривать. Сами увидите, пойдемте. У нее бывают, ну, просветления.

11

В маленькой комнатке с голыми стенами сидела старуха с длинными седыми волосами. Фото Сабины на стене свидетельствовало о том, что я попал по адресу. На портрете Сабине было не больше пятнадцати. Она казалась полнее, чем тогда, когда я видел ее в последний раз, волосы были короче, глаза — темнее. Подвижное лицо, пока еще ясное и безмятежное.

В большом книжном шкафу я увидел книги Мартина Гилберта[54], Хелен Эпштейн[55], Ханны Арендт[56]… Телевизор был включен. Она страшно исхудала, но я все-таки узнал ее. Эстер ван Халл: должно быть, это ее девичья фамилия. Она смотрела на меня пронзительным взглядом, но, похоже, не узнавала. Мою протянутую руку она проигнорировала.

— Эстер? — спросил я.

На миг в ее глазах что-то блеснуло, но тотчас же она снова уставилась в пространство.

— Эстер, я — Макс Липшиц, друг Сабины.

— Сабина? Где Сабина?

У нее оказался неожиданно сильный голос.

— Сабины здесь нет. Меня зовут Макс, я специально к вам приехал. Госпожа Эдельштайн?

— Эдельштайна больше нет, — прошептала она.

— Что с ним случилось? — осторожно спросил я.

— Эдельштайн умер, Эдельштайна убили, он мертв!

Это она сказала громко.

— Эдельштайн был евреем, — добавила она.

— Кто его убил? — спросил я.

Она не ответила.

— Эстер?

Она молчала, продолжая глядеть в пространство.

— Я был у Лизы Штерн.

Она ничего не ответила, но, широко раскрыв глаза, уставилась мне в рот. И начала подниматься.

— Эстер, я виделся с Лизой Штерн.

— Да-да, теперь я знаю все! — Она погрозила кулаком. — Что он убийца, убийца! Подлый предатель! Я точно знаю! — Она уже кричала.

Какая-то нянька вошла в комнату и подозрительно посмотрела на меня, потом на нее.

— Все в порядке, госпожа ван Халл? — спросила она. — Может быть, вам лучше сесть?

— Пошла вон, лахудра, — бесстрастно ответила Эстер.

Нянька, качая головой, вышла. Эстер заговорщицки поглядела на меня. И я понял, что она не так безумна, как прикидывается.

— Они поджидают в коридоре. Они шпионят за мной. Погляди-ка, ладно?

Я выглянул в коридор. Там было пусто. Я вернулся в комнату.

— Эстер? Сэм Зайденвебер написал воспоминания.

Ее бледно-голубые глаза теперь смотрели на меня.

— Макс, — сказала она. — Ты правда тот самый Макс?

— Да, Эстер. Как у тебя дела?

— Боже мой, Макс, неужели ты до сих пор ее ищешь?

— Да, Эстер, я ищу ее. Я все еще ищу ее. Ты не знаешь, где она?

— Бедный Макс. Сабина никогда не вернется… — Она заплакала. — Оставь ее в покое, Макс. Я так долго ее не видела.

— Да, но… — Я понял, что так мне ничего не добиться, и спросил по-другому: — Кем был Эдельштайн?

Ее взгляд оставался ясным, голос стал выше и звучал нормально.

— Макс, — сказала она, — я могу тебе доверять? Ты действительно был у Лизы Штерн?

Я кивнул. Она пристально посмотрела на меня. Потом глубоко вздохнула:

— Тогда ты все знаешь.

— Да.

— Извини меня, Макс. За то, что раньше я никогда… Это было просто невозможно…

— Я понимаю, — к своему собственному изумлению пробормотал я.

— Ханс Эдельштайн погиб. Его убил в Заксенхаузене Миннэ ван Флиит. Миннэ Феддерс ван Флиит. Мой возлюбленный, мой муж. Он тоже сидел в этом лагере, Бог знает за что, даже боши обманули его ожидания. Я его любила, Макс, понимаешь? Я была влюблена в него! Что теперь с этим поделаешь? Влюбиться не в того, как может такое случиться? Простая физиология, вот что это было, вроде неизлечимой болезни, и я не хочу больше ничего знать. Он не выглядел мерзавцем, он мог быть невероятно нежным и милым, он был ученым, казался человеком, которого можно уважать. Но все эти годы меня мучили подозрения. Что-то было не так. Этот паспорт, с ним произошло что-то странное. Когда я узнала об этой бляди, с которой у него была связь, то решила докопаться до истины. И у меня хватило на это силы и ярости…

Она снова заплакала.

— Он был моей ошибкой, понимаешь? Никто этого не знает. Я никому никогда не рассказывала. Все началось с предательства. Он не хотел таким быть, я это точно знаю. Но стал таким! Он был несчастен — после того, как умер от какой-то болезни его брат, герой Сопротивления. Люди предают из стыда, из чувства вины, и его бессилие происходило оттуда же. С этого все началось. А потом он начал развивать идеи, которые привели к продолжению. Он был…

Она замолчала.

Я перевел дух.

— А Сабина? Сабина знала об этом?

Она удивленно поглядела на меня:

— Сабина не знала, ничего не знала. Сабина думала, что Ханс — то, что я ей о нем рассказывала. Я ведь тоже сначала ничего не знала. Только чувствовала: что-то там не так. Он был слишком молчалив. Его рассказы были слишком короткими, это так странно. Я чувствовала это, я пыталась облагородить его историю, пробовала понять — честно говоря, ради Сабины. Но все переменилось, когда я узнала о нем и об этой шлюхе — тогда я сломалась. Тогда я взялась за дело. Все разыскала, все вытащила на свет Божий. Поехала в Антверпен, к Юрию Эдельштайну. В Амстердам, в Архив Второй мировой войны. В Иерусалим, в Яд-Вашем[57]. Почти год потратила на это. Было так трудно, я ничего не знала о нем и не хотела, чтобы Сабина заметила, чем я занята, пока я не буду во всем уверена. Пока не переверну все вверх ногами. Только когда у меня не осталось больше сомнений, я сказала ему все. И он сразу ушел. Только после этого я позвонила ей. Моей девочке. Ей одной я могла выложить мой позор, археологию моей несчастной жизни, моей несчастной любви. Когда я все точно узнала. «Приезжай домой, — сказала я ей. — Я узнала, что за человек твой отец». Она подумала, что я сошла с ума, но вытянула из меня всю историю, прямо по телефону.

Через несколько часов она приехала, со всеми своими вещами. И я еще раз ей все рассказала и показала. Фотографию Ханса Эдельштайна, приговор, который ему вынесли. Я дала ей послушать пленку с рассказом Лизы Штерн. Но она все еще не хотела мне верить. Она хотела все услышать от него.

— Когда это случилось, Эстер? В какой день недели?

Кажется, она меня не услышала.

— Она преклонялась перед ним. Она преклонялась перед своим отцом. А я обожала ее, и я не могла видеть, как она на него молится. Неудивительно, что она мне не поверила. Конечно, она не хотела мне верить!

Она терла глаза кулаками, как маленький ребенок, чтобы остановить льющиеся слезы.

— Ты лучше меня знаешь, что она тебе поверила, — сказал я. — Она поверила тебе сразу. Иначе она не стала бы забирать все свои вещи, так?

Она затихла и кивнула.

— А что мне было делать? — всхлипнула она. — Надо было промолчать?

Я спросил:

— И она нашла его, своего отца?

— О да, конечно. Она у нас упорная. Всегда была, совсем как я. Она с ним поговорила. И что бы ты думал? Он все отрицал. Наверное, благодаря этому она поняла, что ничего не должна была проверять, потому что поверила мне с самого начала. Что на самом деле ей не нужно было его признание. И с тех пор вела себя так, словно он умер.

Он уехал в Южную Америку и дал мне знать об этом. Я думаю, он боялся наказания. Я собиралась получить ордер на его арест, но быстро отказалась от этой идеи. Я не хотела — из-за Сабины. Он исчез, и я решила оставить все как есть. Она тогда уехала в Америку. Не хотела говорить почему. На самом деле, Макс, она ненавидит меня. Потому что я ее родила, потому что я его любила, потому что я ей лгала, потому что я слишком поздно все это… Это одна из причин, почему она осталась в Лос-Анджелесе. Она не хотела больше возвращаться.

— Но вы с ней разговаривали?

Она беспомощно посмотрела на меня:

— Она иногда звонит мне. Раз я у нее была, летом тысяча девятьсот девяностого. Тогда мы наконец поговорили. Но возвращаться назад она все еще не хочет.

— Когда ты последний раз с ней говорила?

Она беспомощно взглянула на меня, в ужасе от собственной забывчивости.

— Господи, я и не помню. Неделю назад? Или месяц? Не знаю.

— Она тебе не сказала, где она сейчас?

— Нет, об этом она никогда не говорит. С ней ведь ничего плохого не случилось?

— Эстер? Имя Сэма Зайденвебера тебе ничего не говорит?

Она кивнула, дважды. Я видел, как она устала. Но я уже не мог остановиться.

— Зайденвебер описал всю эту историю, Эстер. Получилась целая книга. Нынешней осенью она выходит.

Она потрясенно смотрела на меня. Потом взяла меня за руку:

— Сэм Зайденвебер посвятил свою книгу твоей дочери, Эстер.

Слезы снова побежали по ее лицу.

— Макс? — прошептала она. — Обними меня, пожалуйста, а?

12

После разговора с Эстер ярость моя исчезла.

Но что-то все еще мешало мне. Очевидно, столкнувшись с этим морем позора и вины, я почувствовал свое бессилие. Придется ждать, пока она не позовет меня, иначе у нас ничего не получится.

У меня все еще оставалось слишком много вопросов. Как узнать, какие чувства Сабина испытывала к Сэму? Не приняла ли она с глубокой печалью его offer[58] — после бесконечных поисков истины, после Vatersuche[59]? Она что, Флоренс Найтингейл[60], Мария Магдалина или святая Сусанна[61]? Или все три разом?

Вряд ли я когда-нибудь все это узнаю. Ответы на такие вопросы обычно содержат лишь часть правды.

13

У Сэма появилась надежда на успех, и, я думаю, он этому обрадовался, хотя продолжал все те же взволнованные речи:

— Я пишу не для того, чтобы стать знаменитым, но для современных детей, хочу передать им наш опыт, дать урок на будущее. Кто я такой — не имеет значения для книги. В ней рассказывается об инстинкте выживания, который может оказаться сильнее, чем самое страшное, самое отвратительное зло…

Становилось поздно. «Франкфуртер-Хоф» напоминал бедлам. В центральном баре, набитом помешанными на книгах безумцами, было жутко жарко. Сэм выглядел бледным и ослабевшим, я подумал, что ему пора спать, мне и самому хотелось отдохнуть. За этот вечер я слишком много выпил, сделался сонным и тяжелым, и мне было трудно двигаться.

Я повел Сэма в номер. Он был тих, к нему вернулась странная серьезность, которую я заметил днем. Прихрамывая, он подошел к креслу, стоявшему в коридоре, у двери номера, и сел.

— Макс, я должен тебе кое-что сказать.

— Сэм, — с трудом выговорил я (опьянение поднималось и спадало волнами, но я старался сконцентрироваться). — Я тоже хочу тебе что-то сказать.

Он рылся в кармане, сердито, словно никак не мог найти то, что искал. А я говорил, стараясь не терять времени на собственные рассуждения. Я больше не мог обходить это молчанием.

— Ты знаешь, Сэм, я ведь раньше тоже хотел писать. Сабина всегда пыталась усадить меня за стол. И теперь я заканчиваю…

— Сабина звонила, — перебил меня Сэм.

Я стоял перед креслом, возвышаясь над моим старым соперником. В голове сразу стало пусто. Я присел на корточки:

— Где… где она?

— Она здесь, Макс, она во Франкфурте. Я еще днем собирался сказать тебе. Ее сообщение было на автоответчике в моем номере, я прослушивал его, когда переодевался. Она здесь, она оставила номер своего телефона. Я ей еще не звонил.

Я молчал. Мне стало холодно.

— Вот как, — сказал я наконец, — ты собираешься ей звонить?

— Нет. Послушай, Макс. Она хочет, чтобы ты ей позвонил. Она спрашивала, какой у тебя телефон. Она плакала. Сообщение было такое странное. Ее отец умер, сказала она и попросила прощения. Последнего я вовсе не понимаю. Может быть, дело в том, что она так долго была в отъезде и не давала о себе знать? И мы от этого страдали, беспокоились… В этом было что-то безумное, правда? Непонятное… но простительное, ты согласен? Потом она снова спросила, можем ли мы ее простить. Она говорила эмоционально, в ее голосе звучал страх. Я просто был потрясен, думал об этом весь день, но не мог выбрать время сказать тебе.

Он помолчал, глядя перед собой, потом заговорил снова:

— Самым странным во всем этом, конечно, было сообщение об отце. Мне всегда казалось, что он умер много лет назад.

Я ущипнул себя за ногу сквозь карман штанов. И ничего не сказал. Я молчал.

Сэм протянул мне записку с ее номером, медленно, словно бумага была налита свинцом. Я взял ее. Она была сложена аккуратным конвертиком. Похоже на письмецо с объяснением в любви. Я аккуратно развернул ее. Телефон был написан в самой середине листка, еще хранившего тепло внутреннего кармана Сэмова пиджака.

Сэм старался не глядеть в мою сторону, лицо его было замкнутым, может быть, просто от усталости.

— Лучше всего будет, если ты сам ей позвонишь, — сказал он. — Как бы от нас обоих.

И кивнул мне.

Я поднялся и обнял его. У него в глазах стояли слезы, у меня тоже. Сэм с трудом встал, отпер дверь и вошел в свой номер. Он не попрощался.

14

Я шел по бесконечным коридорам отеля к выходу на улицу, к своей машине. Ноги мои словно ничего не весили. Казалось, я вот-вот взлечу. Медленно-медленно ехал я через ночной Франкфурт к своему отелю. Машин было мало, город замер в ожидании утра. Просторные тротуары, тишина и неуловимое очарование.

У светофора, ожидая бессмысленного зеленого света, я включил мобильник. Неуклюжими толстыми пальцами стал набирать номер, который запомнил сразу.

На переднем сиденье, рядом со мной, лежала книга Сэма.

И я понял то, чего до сих пор не понимал: это была ее книга, ее работа. Это и есть принесенная ею жертва.

Мне страшно. Я больше не могу думать о будущем, но и прошлое мое пусто. Этот вопрос несколько недель звучал у меня в башке. Теперь он выплыл наружу, его больше не спрячешь: кто я такой, чтобы прощать ее?

Телефон зазвонил, я включил связь.

— Макс?

От испуга я выпустил руль, и меня бросило на встречную полосу. Машина, несшаяся мне в лоб, коротко просигналив, свернула в сторону. Я припарковался у тротуара.

А потом услышал свой голос, хриплый от табака и алкоголя:

— Сабина? Это ты…

И задыхающийся голос ответил мне:

— О…

А потом стало тихо. Я испугался, что она положила трубку.

Но через несколько секунд услышал, что на том конце линии кто-то беззвучно плачет.

Теперь я точно знал, что это она.

Очень быстро я почувствовал, как эти слезы очищают меня — вот, все очистилось. Сам я не плакал: я ждал, счастливый — непонятно отчего. Терпеливо ждал, пока она успокоится.

Это она. Это она всхлипывает.

— Ты где? — сказала она. — Макс? Где ты?

— Сабина? — спросил я и глубоко вздохнул. — Ты сможешь простить меня? Пожалуйста…

Загрузка...