Дочь огня

Часть третья ДРУГ И НЕДРУГ

Прошло десять лет… Много воды утекло за эти годы в Зеравшане, много важных событий произошло. Каждый день приносил что-нибудь новое.

Встряхнулась и пришла в движение великая Российская империя. Люди, словно они вдруг заново родились, другими глазами увидели свою жизнь. Они боролись, одерживали победы, терпели поражения — прежнего спокойствия уже не было.

А в Бухаре, еще тысячу лет назад воспетой в поэмах и сказаниях, продолжали оставаться древние, как сама земля, законы и обычаи; за высокими крепостными стенами сонно текла жизнь под «благодатной» сенью его высочества эмира.

Единственно новое, что пришло в Бухару за эти годы, — железная дорога. Поблескивая темной, жирной сталью, она обогнула мазар и устремилась к воротам Кавола, где выстроено одноэтажное здание вокзала.

Сюда несколько раз в день поезд привозил из Кагана грузы и пассажиров. Маленький паровозик, пыхтя и отдуваясь, тянул за собой несколько вагончиков, с трудом преодолевая за полчаса десять — пятнадцать верст от Кагана до Бухары.

В тот день было пасмурно, лил дождь. Перед самым приходом поезда к вокзалу подкатила пролетка с поднятым верхом. Из нее вышел высокий мужчина. Спасаясь от дождя, он накинул поверх чалмы большой платок, так что лица его нельзя было разглядеть. По ботинкам со сбитыми каблуками да поношенному халату можно было догадаться, что незнакомец не из богатого десятка. Купив билет, он торопливо сел в один из ближайших к паровозу вагонов.

В полутемном вагоне было пусто. Тусклый фонарь над дверью освещал проход между скамейками. Мужчина пристроился у окна, снял с головы платок, выжал его и расстелил на скамейке.

За Фатхабадом в вагон вошел русский.

— Салом, ака Махсум, — поздоровался он.

Ака Махсум встревоженно поднял голову, но, узнав вошедшего, облегченно вздохнул:

— Ах, это вы, Смирнов! Как вам удалось меня разыскать?

— Кто ищет, тот находит, — ответил Смирнов таджикской поговоркой. — А вы куда?

- В Каган. Хочу узнать, не прибыл ли из Ташкента товар.

— Давно уже прибыл. Я хотел сообщить, да никого из ваших не мог найти. — Он придвинулся к ака Махсуму и тихо добавил: — Не понимаю, чего вы там тянете?

— Будто вы не знаете наших людей, — сердито ответил ака Мах-сум. — Одна надежда на вас.

Поезд тем временем подошел к Кагану. Смирнов спрыгнул прямо на железнодорожные пути. Ака Махсум вышел на перрон и не торопясь пошел к зданию вокзала. Выйдя через дверь и обогнув здание, он направился к железнодорожным путям. Скоро он догнал Смирнова.

— Недавно из Самарканда приезжал человек, — сказал Смирнов, не замедляя шаг. — Мы ждали кого-нибудь из ваших, но так и не дождались. Неужели Асо вам ничего не передал?

— Он-то передал, да что толку. Мы собрали людей, а они отказались ехать…

— То есть как — отказались? Почему?

— Да опять струсили, они же всех боятся: и эмира, и русских, и, кажется, даже собственной тени пугаются.

— Скажите уж прямо — большевиков боятся.

— И то верно, — смущенно подтвердил ака Махсум.

Когда они проходили мимо депо, к ним подошел мужчина в огромной папахе, похожий на туркмена.

— Вы не знаете, где тут дом Умар-джана? — обратился ом к ним по-русски.

— Умар-джана? Какого? Мастера из депо? — переспросил Смирнов.

— А зачем он вам? — перебил ака Махсум, окинув незнакомца недоверчивым взглядом.

— А затем, мой дорогой ака Махсум, — спокойно ответил человек в папахе, — что нам, кажется, с вами туда по пути.

— Проклятье, — выругался ака Махсум по-таджикски. — Он меня откуда-то знает.

— А что в этом странного? — сказал незнакомец тоже по-таджикски и улыбнулся.

Только теперь Смирнов узнал его.

— Дружище! Да неужели это ты? Какими судьбами? Да нет, он; ей-богу, он, — повернулся он к ака Махсуму. — Узнаете?

Ака Махсум в нерешительности покачал головой.

— А ты, видно, здорово постарел за это время, ака Махсум, — засмеялся человек в папахе. — Раньше небось любую красавицу мог под паранджой разглядеть, а сейчас меня, Хайдаркула, не узнал…

Ака Махсум удивленно смотрел на старого друга, от волнения у него мелко дрожали пальцы. Он только и смог произнести:

— Хайдаркул…

В доме Умар-джана собрались старые друзья: Смирнов, ака Махсум, Амон и кое-кто из рабочих депо, знавших Хайдаркула еще до ареста.

Всю ночь длился рассказ Хайдаркула. Он заново вспоминал все, что произошло с ним за десять лет. Нелегко дались ему эти годы, они оставили глубокий след в его жизни, многое он увидел, о многом передумал.

Приняв русское подданство, Хайдаркул думал — ничто ему не грозит. Он безгранично верил в справедливость и благородство царя, верил, что он всемилостив к своим подданным и отличает убийство от возмездия.

Правда, его друзья Николай Смирнов и Умар-джан много раз говорили ему, что эмир и русский царь сделаны из одного теста и друг друга стоят. Но он им не верил. Как же так: царь — человек просвещенный, владения его велики и могучи, а эмир — человек темный, и власть его не выходит за пределы Бухары дальше одного локтя, государство по сравнению с Россией — зерно в блюде плова. У царя есть суд, есть закон, а в эмирской Бухаре ничего этого нет, тут владычествуют сила и произвол. Нет, нет, он был уверен, что под властью русского царя ничто ему не будет угрожать.

И даже когда жандармы вели Хайдаркула по улицам города, он еще наивно верил, что справедливый русский суд не станет его жестоко карать, когда узнает, что бай погубил его жену и дочь. Суд сочтет эту месть справедливой и отпустит с миром.

До сих пор перед ним встает в мальчайших подробностях этот день, надолго разлучивший его с прежней жизнью.

В жандармерии его грубым пинком втолкнули в набитую людьми камеру, за спиной захлопнулась тяжелая железная дверь.

В небольшой комнате стоял густой вонючий полумрак. Через крохотное оконце, забранное решеткой, в камеру проникал серый, неживой свет.

Почти вся передняя часть камеры была занята нарами, они тянулись от одной стены до другой. На нарах и под ними вповалку лежали и сидели люди. Неподалеку от двери стоял какой-то оборванец; засунув руки в карманы драных штанов, он курил махорку, бесцеремонно и насмешливо разглядывая Хайдаркула. Выплюнув недокуренную цигарку, он вынул из карманов руки, подошел к Хайдаркулу и небрежно бросил:

— А ну, выворачивай погреба…

Хайдаркул с удивлением посмотрел на небритого, грязного парня. У него было равнодушное выражение лица, но глаза настороженные, кошачьи и подобранное, как перед прыжком, тело с чуть выставленными вперед напряженными руками, готовыми вцепиться, схватить…

— Чего молчишь? Племянничка не узнаешь?

Хайдаркул не отвечал. Тогда парень обошел его сзади и ловко засунул руки в карманы. Хайдаркул круто обернулся и так отшвырнул бродягу, что тот повалился на нары.

В камере стало тихо.

Теперь бродяга надвигался на Хайдаркула, как тигр, — мягко, чуть пригнувшись и подавшись вперед.

— Ах ты, сука! — шипел он, сжимая кулаки.

— Схомутай его, Степа, — подбадривал парня щеголеватый брюнет в желтых штиблетах.

Хайдаркул стоял, казалось, безразличный ко всему, что происходит. Но когда бродяга приблизился, он, резко пригнувшись, так двинул ему головой в подбородок, что тот мешком рухнул на пол.

Щеголеватый брюнет подошел к Хайдаркулу и одобрительно похлопал его по плечу.

— Хорошо работаешь, — похвалил он. — За что замели?

— Замели? — переспросил Хайдаркул.

— Ну, сюда, в кичман, за что толкнули? — снисходительно пояснил брюнет.

Но Хайдаркул молчал, не очень-то доверяя этому господину.

— Где работаешь? — потеряв терпение, спросил брюнет.

— В депо.

— Эге, да ты из политических? Хайдаркул отрицательно покачал головой.

— На баррикады небось ходил? «Марсельезу» пел?

— Никуда я не ходил, ничего не пел!

— Да ты что, разговаривать со мной не изволишь?! Да ты знаешь, кто я?

Хайдаркул с неподдельным удивлением смотрел на странного господина.

— Я — Нерон, слыхал?

При этом имени Хайдаркул вздрогнул. Несколько лет подряд имя это гремело от Бухары до Мерва, наводя ужас на мирных жителей. О Нероне и его шайке Хайдаркул наслушался самых невероятных историй. Теперь он понял, среди кого находится, и перепугался: нечего сказать, так расправился с парнем, которого сам Нерон называл Степой. Хайдаркул решился на хитрость.

— Нерон? — переспросил он. — Кто же Нерона не знает? Знаю. Нерон — хороший человек. Он бедняка не обидит.

И Нерон клюнул на эту удочку. Он снова хлопнул Хайдаркула по плечу и ласково спросил:

— Бабки есть?

Хайдаркул помрачнел. Слово «бабки» он понял в прямом смысле. Он хотел было рассказать, как Гани-джан-бай погубил его жену и дочь, как он отомстил за их смерть и зарезал Гани-джан-бая. Но тут опомнившийся Степа опять кинулся на Хайдаркула. Завязалась драка. Нерон не вмешивался, он забавлялся, подбадривая то одного, то другого. В руке Степана блеснул нож. Тогда другие арестанты, до сих пор безучастно наблюдавшие со своих нар за этим поединком, подняли страшный крик.

В двери щелкнул замок.

— Шухер! — послышалось с нар. В камеру вошел надзиратель.

— А чего вы к нам политического подсадили? — угрожающе косясь на Хайдаркула, закричал Степан. — Заберите эту собаку, все равно я его завалю.

— Отдай нож! — приказал надзиратель. Степан неохотно отдал нож.

— Дурак, — сказал надзиратель, — разве из сартов политические бывают? Его за убийство взяли.

— За убийство?.. — растерянно протянул тот.

После этой истории никто уже не решался задевать Хайдаркула. Постепенно и Хайдаркул привык к своим соседям. Он поведал им о своей жестокой судьбе, и эти люди, тоже обиженные жизнью, прониклись к нему своеобразным уважением и сочувствием.

Наступил день, когда Хайдаркула отвели к следователю. За письменным столом сидел крупный мужчина с мясистым багровым лицом и что-то писал. Не поднимая головы, он спросил:

— Имя, имя отца, сколько лет, чем занимаешься?

Хайдаркул ответил на вопросы. Наступило долгое молчание, перо следователя продолжало скрипеть. Хайдаркул смотрел на его бритую голову, на отливавшие серебром погоны и думал, что у него самого нестриженая голова, а скоро будет полнолуние и начнется ураза. А что, если попросить следователя, чтоб он приказал его побрить?

Углубившись в свои думы, Хайдаркул не услышал вопроса.

— Ты что — оглох! Гани-джана, сына Каракулибая, ты убил?

— Я отомстил за жену и дочь, — тихо ответил Хайдаркул. Потом он рассказал следователю все: он ничего не скрывал, он верил в справедливость.

— Теперь вы сами видите, что я должен был его убить, да простит меня бог, — закончил свой рассказ Хайдаркул. — И вы на моем месте поступили бы так же.

— Ну, положим, я бы так не поступил, — улыбнулся следователь. — Я бы подал на обидчика в суд… Так что же нам с тобой делать? — задумчиво продолжал он, вынимая из ящика стола папиросу. — Придется передать тебя правительству его высочества эмира бухарского — они этого требуют, и закон на их стороне.

— О, нет, нет! — прервал его Хайдаркул. — Я прошу вас, не передавайте меня в руки эмира! Закон белого царя справедлив, а закон эмира жесток и неправеден.

— Конечно, — протянул следователь, — если бы твое дело было подсудно нашему суду, он, может быть, и вынес бы тебе милостивый приговор. Но что делать? — Он развел руками. — Эмир требует передать тебя в руки его властей.

— Но ведь я — подданный белого царя. Он не должен отдавать своих подданных в чужие руки. — В простоте души Хайдаркул еще верил, что может убедить следователя. Но тому надоел этот разговор, да к тому же он все равно ничего не мог изменить.

— Ты что же? Убил человека, совершил преступление и думаешь, что теперь государь император должен тебя защищать?

Нет, пусть тебя судит эмирский суд!

Хайдаркул дрожащим от страха голосом молил не отдавать его в руки тиранов. Но следователь уже не слушал его, он долго писал, а потом велел Хайдаркулу расписаться. Ничего не понимая, бедняга расписался, и жандармы отвели его обратно в камеру.

Через некоторое время Хайдаркула снова вызвали. На этот раз охранник привел его в маленькую комнатку, где его ждала соседка, немолодая русская женщина, сын которой работал вместе с ним в депо. Хайдаркул был тронут до слез. Меньше года жил он по соседству с этой женщиной, и не родня она ему, и даже веры другой, а вот не забыла, пришла к нему в тюрьму, принесла хлеба, отварную картошку, бутылку молока…

— А ты не огорчайся, милый человек, — говорила она по-бабьи жалостливо, — не бросят тебя товарищи в беде. Вчерась собирались в депо. Чего-то там толковали. Бог даст — еще и освободят.

Хайдаркул стал расспрашивать ее о своих товарищах.

— Все живы-здоровы. Хотели сами прийти к тебе, да дела задержали. Придут завтра и все расскажут. Ну, бывай здоров, не тужи.

Женщина попрощалась, вытерла глаза платком и вышла.

Вроде ничего особенного она ему не сказала, но он запомнил на всю жизнь, как она сидела пригорюнившись, с каким участием смотрела на него, с лаской, как родная мать, и в который раз Хайдаркул подумал: неправду говорили муллы, что иноверец не может быть другом мусульманина. Нет, не вера разделяет людей…

В эту ночь Хайдаркул долго не мог заснуть. С улицы слышались паровозные гудки, пение пьяных гуляк, откуда-то, кажется, из соседней камеры, доносился женский плач. Рядом храпел Степан, кто-то разговаривал во сне, кто-то скрежетал зубами Под полом возились и пищали мыши. Сон не шел…

Хайдаркул с детства привык к побоям. Его били, привязывая к дереву, били, не привязывая. Он голодал, страдал от холода, но никогда не думал, что попадет в тюрьму. Проходя мимо тюрьмы, он видел закованных в цепи арестантов с желтыми, осунувшимися лицами, сидели они на солнышке у ворот тюрьмы и вязали сети, мешки, шнурки для подвязывания штанов… Как-то Хайдаркул купил у одного из них мешок и спросил, всем ли арестантам разрешается выходить на улицу. «Нет, — ответил тот, — большинство долгие годы сидят в вонючей яме, не видя солнечного света». И вот он сам попал в тюрьму, он сам лишен солнечного света, и не верится, что будет жизнь другая — без камеры, без этих нар, без параши…

Но все равно — он ничуть не жалеет, что убил Гани-джаы-бая, иначе он поступить не мог. Теперь, наверное, его сошлют на каторгу или передадут в руки бухарским властям и повесят. Еще недавно ему все было безразлично.

Он отомстил — и это главное. Но теперь он уже не был одинок в своей мести. У него есть друзья. Они помнят о нем, не отвернулись, не забыли. И снова хочется жить…

А что с Фирузой? Почему она не дает о себе знать? Неужели и ее обвинили в убийстве Гани-джан-бая? Ведь он специально притащил суфи из квартальной мечети к трупу бая и сказал, что это он, Хайдаркул, убил его. Суфи дрожал от страха, смешно лепетал, что Хайдаркул поступил правильно, что он сделал доброе дело. Потом Хайдаркул связал его и велел лежать тихо до утра, до восхода солнца. А когда люди соберутся и развяжут, пусть тогда рассказывает все как было. И тени не должно упасть на Фирузу и Асо. О, как хотелось бы ему увидеть их счастливыми! Но, наверное, никогда он уже их не увидит… если его передадут в руки миршаба Бухары. Его живым разорвут на куски…

Только под утро Хайдаркул задремал, но кошмары преследовали его, и он проснулся измученный и разбитый. «Теперь только бог может меня спасти, больше никто», — думал он.

Вечером его вызвали. Хайдаркул ждал, что его снова поведут к следователю, но оказалось, что к нему пришли друзья: Смирнов, Умар-джан и Амон.

Они рассказали, что рабочие депо отправили самаркандскому губернатору и политическому агентству в Новой Бухаре прошение: Хайдаркула как русского подданного не отдавать бухарским палачам. Если там не помогут, рабочие будут жаловаться в Ташкент и Петербург. Их поддержали почти все конторские служащие и сам начальник депо. А старший бухгалтер Евгений Иванович Попков прямо заявил:

— Раз Хайдаркул подданный русского царя, его может судить только русский суд, а бухарским властям нечего сюда и соваться. Мы обязаны показать сартам и другим народам, которые ищут у нас защиты, что русское государство всемогуще и не дает своих подданных в обиду; генерал-губернатор обязан в это дело вмешаться.

— Вот почему твое дело до сих пор не передали бухарскому казию, объяснил Умар-джан. — Они ждут распоряжений из Самарканда. А мы пока собрали деньги, чтоб нанять адвоката.

Хайдаркула растрогала доброта друзей. В камере он разделил между арестантами лепешки, плов, урюк, которые ему принесли.

Медленно потянулись дни. Наконец его снова вызвали к следователю. Тот сообщил, что из Самарканда прибыл суд присяжных, который будет рассматривать его дело.

А через несколько дней Хайдаркула судили. Из Бухары на суд прибыл сам миршаб. Он требовал, чтобы Хайдаркула повесили. Русский защитник до слез растрогал публику, рассказывая о горькой судьбе Хайдаркула, о жестокости и распутстве бая.

Потом судья громко читал приговор. Его темные глаза в золотых очках изредка отрывались от бумаги, которую он читал, и торжественно смотрели в зал.

Хайдаркул спокойно слушал приговор, но, когда судья сказал: «Суд приговаривает… сослать в Сибирь на каторгу на десять лет», — Хайдаркул похолодел. Он пытался сосчитать, сколько же ему будет лет, когда он вернется, и не мог… В зале, где были его друзья, поднялся крик, шум. Хайдаркул не различал голосов. Десять лет, десять лет каторги… Почти вся жизнь. За что? Разве бай не убил его жену, его единственную дочь? Может быть, они просто ошиблись? Ведь еще час назад присяжные казались ему добрыми, они снисходительно улыбались, слушая защитника, а сейчас он видел только их удаляющиеся спины. Будто комок застрял у него в горле, и он не мог позвать их, объяснить им все. Он все еще не верил, что судьи белого царя могут быть так жестоки.

Потом подошел жандарм и надел на него железные наручники. По улице Хайдаркула вели под конвоем. В толпе кто-то громко плакал и причитал над ним, как над покойником.

После суда его посадили в одиночку. Четыре стены. Маленькое отверстие на потолке. Куча соломы в углу… Для человека, который, подобно Хайдаркулу, сгоял на пороге новой, неведомой и страшной жизни, нельзя было придумать худшей пытки. Теперь ничего не отвлекало Хайдаркула от мрачных мыслей. Прошлое сливалось с будущим. То он снова видел перед собой жену и дочь, то старался представить себе Сибирь, страшную каторгу, лютые морозы, вьюги, вой голодных волков, непосильный каторжный труд. Временами он с горечью думал: лучше было один раз умереть на эмирской виселице, чем умирать каждый день десять лет подряд.

По потом что-то в нем восставало. Нет! Он не должен так думать.

Пока корень в воде, дерево еще живет. Ведь еще возможно избавление, кто знает, что его ждет впереди…

Он поднялся и начал шагать по камере. Четыре шага в длину, два с половиной в ширину. Сначала вдоль, потом поперек, снова вдоль… Нет, он будет делать сто шагов вдоль и сорок поперек… Так скорее пройдет время… Пятьдесят два, сто четыре… Теперь надо прибавить двадцать шагов вдоль. Он слышит только свои шаги. От них начинает шуметь в голове, темнеет в глазах, тошнит, он падает ничком на солому…

Так прошли одиннадцать дней. Вечером неожиданно вошел охранник и приказал собираться. Накинув на плечи старый халат, Хайдаркул вышел. Жандармы с обнаженными шашками повели его по улицам города.

Было темно и безлюдно. От свежего воздуха закружилась голова. Накрапывал дождик. Хайдаркул не мог понять: зачем для него одного столько солдат? Неужели его сейчас увезут в Сибирь и он делает последние шаги по родной земле? А вдруг его решили отдать в руки эмира?

Издали показалось здание вокзала. Вот и железная дорога. Там, за вокзалом, депо, друзья. Они и не подозревают, что он рядом. Одни сейчас, наверное, спят, другие работают. Может быть, они уже забыли о нем? А почему должно быть иначе? Кто он такой? Бездомный, одинокий бродяга…

Он поднялся по ступенькам вагона. Перед тем как войти, оглянулся на спящий город. Из глаз потекли слезы. Он так и уедет, ни с кем не простившись, не повидав никого из близких…

Арестантский вагон был новехонький, даже не выветрился запах краски. Окна были забраны решетками. Его повели по узкому проходу и втолкнули в какое-то темное купе. Окно было плотно заделано досками, вдоль стен — нары, дверь обита железом, под потолком небольшое отверстие, очевидно для воздуха; где-то наверху тускло светил фонарь. Он остался один.

За дверьми слышались голоса стражников. Со станции доносились свистки, паровозные гудки, грохот проходящих поездов. После полуночи начался ливень. Потом все стихло, не стало слышно ни паровозных гудков, ни шума проходящих составов. Хайдаркул устал, прилег на жесткие нары и задремал.

Вдруг что-то загремело. Он открыл глаза и увидел, что в купе вталкивают какого-то бородатого мужчину. Дверь снова закрылась. Человек сбросил с себя мокрое пальто, подошел к Хайдаркулу и поздоровался с ним по-мусульмански, обеими руками. Но Хайдаркул сразу увидел, что это не мусульманин, а русский и, несмотря на бороду, вероятно, совеем молодой.

— Давайте знакомиться, — приветливо сказал вошедший по-узбекски. — Григорий Иванович Соколов. У нас, кажется, с вами билеты одинаковые — в Сибирь? — улыбнулся он. — Трое суток просидел здесь. Ну и жара! Как в хорошей бане. А вы?

Хайдаркул назвал себя и сказал, что работал в депо.

— А вы не знаете Николая Смирнова? — тотчас спросил Соколов.

— Как же, очень хорошо знаю, — ответил Хайдаркул. — Если бы не он, меня, может, уже на свете бы не было. — И он рассказал новому знакомому о своем несчастье, о том, как товарищи пытались его выручить.

— Да, я слыхал, какую борьбу вели рабочие из-за вас, — сказал Соколов. — Ведь я сам тоже работал в депо.

У нас в Баку крепкая организация была. Задали мы буржуям жару… да вот только я сплоховал, попался с листовками, вот меня и укатали. А Смирнова я еще по Баку знаю. Хороший человек…

— Спасибо ему, если бы не он и не товарищи, болтался бы я уже в петле. Ведь у эмира суд один — виселица или нож палача. Правда, и десять лет каторги не велика милость. А я-то надеялся, что суд белого царя будет справедливым. Да, видно, только бог справедлив.

— Э, да ты, я вижу, еще совсем наивный человек, — усмехнулся Григорий Иванович. — Веришь в справедливость белого царя. До сих пор не понял: что эмир, что белый царь — все одним миром мазаны.

Соколов удобней устроился на нарах, вытянул ноги, вынул из кармана пиджака кисет с табаком, свернул цигарку и протянул кисет Хайдаркулу, но тот отказался.

Несколько раз затянувшись, Соколов поднялся и начал ходить по купе — три шага в одну сторону, три шага в другую. Сев рядом с Хайдар-кулом, он вдруг спросил:

— А ты петь умеешь?

Хайдаркул удивленно взглянул на него и, помедлив, ответил:

— Да нет, я уж, пожалуй, отпелся…

— Когда это? — не поняв, спросил Соколов.

— Да уж давно… А ты что — петь любишь?

— Люблю… — задумчиво сказал Соколов. — Только я пою русские песни. — И он запел. Он пел лирическую песню о жестокости возлюбленной, о любви, о верности… И хотя он пел по-русски и совсем тихо, но было в его пении что-то такое трогательное, хватающее за душу, что Хайдаркул слушал как зачарованный.

— У вас есть жена, дети? — спросил Хайдаркул, когда тот кончил петь.

— Сын у меня и жена, — ответил Соколов, — жену звать Наташей, она работает в Баку на нефтепромыслах. А сынишке два года, с матерью остается… — Соколов замолчал. — Ну и баловник, ни минуты спокойно не посидит. Мы с ним все песни пели. Как они там без меня?.. Мать совсем старая. Все заботы на Наташу легли…

Хайдаркул снова вспомнил трагическую смерть дочери и жены. Бедняжки, не видели они светлого дня… Но он хоть отомстил за них. А что делать этому бедному урусу? Кому он будет мстить?

— Мы боролись за счастье наших детей… — прервал мысли Хайдар-кула Соколов, — не вышло, попался я им в лапы… Ну ничего, друзья за меня отомстят, доведут борьбу до конца!

За темной ночью идет рассвет, — перевел на узбекский язык таджикскую поговорку Хайдаркул.

Ничего, и для нас наступит светлый!

Конечно, — весело улыбнулся Соколов, — все будет хорошо. Это ты сказал: и для нас наступит светлый день, день победы. А уж тогда я обязательно приеду к тебе в гости, в Бухару. Небось угостишь меня бухарским пловом?

— Дай-то бог!

— Говорят, бухарский плов очень вкусный.

— Вкусный, — улыбнулся Хайдаркул, — я в этом деле мастер, здорово понимаю. Приготовлю такой плов, что ты не заметишь, как пальцы съешь.

— Очень хорошо. Поедим твоего плова, а потом ко мне в Баку поедем. Тебя Наташа бакинским пловом угостит, жареной рыбой, селедочкой.

— Селедочкой? А что это такое?

— Селедка-то? А ты что, не знаешь? Да на свете ничего вкуснее нет селедки. Особенно когда ее Наташа приготовит… Эх, даже сейчас слюнки текут.

— Да из чего ее делают, селедку?

— Селедка — это рыба такая, понимаешь, рыба так называется. Только по-особенному приготовленная… Эх, заговорили мы с тобой о жратве, а в животе у меня прямо волки завыли. Давай-ка перекусим.

Соколов вытащил из мешка краюху хлеба, разломил ее пополам, и оба принялись за еду.

— Ничего, приятель, не журись. Живы будем, не умрем. Со мной не пропадешь… А сейчас давай спать, а то я двое суток почти глаз не смыкал. — Свернув пальто и подложив его под голову, Соколов растянулся на нарах.

Хайдаркул тоже лег и сразу уснул.

Когда он проснулся, поезд мирно постукивал на стыках. Соколов сидел с ногами на нарах, обхватив колени руками.

— Поднимайся, завтракать будем. Принесли хлеб с чаем.

— Куда мы едем?

— Не знаю, кажется, в сторону Ташкента.

Куда их везут, понять было невозможно. Прошел день, наступила ночь, потом снова день. Поезд подошел к какой-то большой станции. Вагон отцепили и поставили на запасный путь, а их вывели из вагона. День был чудесный, на небе — ни облачка, ярко светило солнце Хайдаркул с интересом оглядывался.

— Да это Самарканд, — сказал Соколов.

Начальник охраны выстроил вокруг них солдат с обнаженными шашками, и арестантов повели в город.

Сразу за вокзалом начались сады и виноградники, по широкой мощеной дороге шли пешеходы, ехали арбы, фаэтоны…

Попадалось много русских. Не обращая внимания на арестованных, мимо проходили и проезжали солдаты, офицеры, чиновники. Брели по дороге или ехали верхом на ишаке крестьяне, они с состраданием глядели на Хайдаркул а и Соколова.

Была ранняя весна. Деревья стояли в цвету, почки набухли и распустились, нежно зеленела травка. Но цветущую весну заслоняли от арестантов обнаженные шашки солдат.

Шли долго. По пути солдаты отдыхали в какой-то чайхане, а Хайдар-кула и Соколова усадили в углу двора, у стены, не сняв даже наручников. Потом снова шли. Только в сумерках дошли до тюрьмы. Их посадили в одну камеру.

В самаркандской тюрьме Хайдаркул провел с Соколовым около четырех месяцев. Соколов учил его писать по-русски. Обертки от чая, папиросные коробки, стены, пол — все годилось для занятий. Вместо карандаша пользовались углем, куском извести — всем, что попадалось под руки. А потом решились и попросили у пожилого надзирателя огрызок карандаша.

Хайдаркул сначала научился писать свое имя, некоторые русские слова, а потом и целые фразы. Вскоре уже мог прочесть то, что было написано на спичечных и папиросных коробках. Как-то Соколов раздобыл русскую газету «Туркестанские ведомости». Первые дни Хайдаркул с трудом читал заголовки, но через некоторое время научился разбирать даже мелкий шрифт. Его успехи радовали Соколова. Вообще Соколов был неутомимым человеком. Он никогда не поддавался плохому настроению, всегда что-то мастерил, даже здесь, в тюрьме, умудрялся находить какое-нибудь занятие.

Иногда он философствовал:

— Коли вода до шеи дойдет, всякий человек плавать научится. Вот так же и ваш народ. Терпит, терпит, а потом возьмет и выбросит к чертовой матери эмира и всех его прихлебателей. Для этого, конечно, надо, чтобы люди твердо знали, чего они хотят. Взять, например, тебя — ведь не стерпел обиды, не побоялся на самого бая руку поднять. Но что изменилось от того, что ты убил одного бая? Одним баем на свете стало меньше — и все. Сплоховал ты, братец! Сидишь вот теперь без всякого толку.

— Да ведь и тебя посадили, — оправдывался Хайдаркул.

— Это, конечно, глупо, что меня схватили. Но дело тут совсем другое. Я выполнял задание организации. Попадаться, конечно, не надо было…

Но ничего, я помирать не собираюсь. Но в Сибири люди живут, и там дело найдется.

Под влиянием Соколова Хайдаркул стал на многое смотреть другими глазами. В душу пахнуло свежим ветерком надежды; он поверил в себя, понял, что все зависит от человека, он сам может изменить свою судьбу.

Но вот однажды в камеру вошел надзиратель и приказал Хайдаркулу собираться. Друзья крепко обнялись.

— Не унывай, брат, — сказал Соколов, — я уверен, мы с тобой еще встретимся… — И тихо добавил: — В лучшие времена.

Во дворе стояла большая группа арестантов. Их выстроили и повели на станцию.

Целый год гнали Хайдаркула по этапу, из города в город, из одной пересыльной тюрьмы в другую. Нигде подолгу не задерживаясь, то поездом, то на лошадях, то пешком шел он, в отрепьях, закованный в кандалы, пока не прибыл в Нерчинский округ.

В Акатуе стояла зима. На хмуром небе, казалось, никогда не было и не будет солнца. Горная каменистая земля, короткое лето и трудная, каторжная жизнь.

Первые дни их держали в камерах, а потом погнали на работы. С раннего утра до позднего вечера арестанты дробили в горах камни, грузили вывозили породу. На работе оковы с рук снимали, а на ногах они оставались все время. На ночь всех загоняли в огромные холодные бараки, разделенные нарами на две части. Кормили впроголодь: похлебка и ржаной хлеб пополам с отрубями.

Три месяца такой жизни доконали Хайдаркула. Он тяжело заболел, метался в жару и бредил.

Старостой в их бараке был старик Израиль Борисович. На работу его не гоняли, на обязанности старосты лежало убирать и охранять барак. Как Хайдаркул потом узнал, Израиль Борисович был знаменитый петербургский врач. Три года тому назад его сослали на каторгу за революционную деятельность. Израиль Борисович заботливо ухаживал за больными, поил какими-то порошками и спас Хайдаркула от смерти.

Оказалось, что доктор с опасностью для жизни привез с собой в Акатуй лекарства. Ведь здесь не слишком пеклись о здоровье каторжан. Если кто-нибудь тяжело заболевал, начальство позволяло не выходить на работу — вот и все.

Хайдаркул проболел больше полутора месяцев. Доктору помогал ухаживать за больным татарин Зинатулла Абидин, учитель из Оренбурга. Хайдаркул подружился с ним еще в оренбургской тюрьме. Абидина посадили за то, что он с красным знаменем в руках шел во главе демонстрации рабочих кирпичного завода. Во время демонстрации был убит жандарм. Убийство тоже приписали Абидину и приговорили к восьми годам каторги. Зинатулла чем-то напоминал Хайдаркулу Соколова — такой же энергичный и веселый, так же любил помогать своим товарищам.

Абидин знал таджикский язык и очень любил поэзию. От него Хайдаркул впервые услыхал имена великих поэтов — Рудаки, Омара Хайяма, Хафиза, Саади. Учитель читал ему их стихи и стихи татарских поэтов — Абдуллы Тукая, Маджида Гафури.

Целый год работал Хайдаркул на руднике. Смертность в Акатуе росла угрожающе, но только когда начала болеть сама охрана, начальство всполошилось и открыло небольшую больницу. Врачом там поставили Израиля Борисовича. Вскоре он добился, чтобы Хайдаркула направили к нему санитаром. Жить стало легче.

В 1914 году началась война. Единственного сына доктора отправили на фронт. Старик совсем сдал, он жил только письмами, которые получал из дома. Вскоре пришло страшное известие: его сын погиб. После этого старик не прожил и десяти дней.

А через полгода Хайдаркулу пришло освобождение…

Хайдаркул закончил свой рассказ. Наступило долгое молчание. — Десять лет прошло, — вздохнул Амон. — Но вы были все время с нами…

Ака Махсум поднялся с места.

— В мусульманском мире, — заговорил он, — того, кто совершит паломничество в Мекку, называли хаджи, почитали как святого. А в наше время достоин почтения тот, кто перенесет столько страданий, сколько перенесли вы, Хайдаркул, но не сдастся, не покорится, а станет еще сильнее… Вот почему почитаю вас.

Ака Махсум дотронулся обеими руками до плеча Хайдаркула, провел ими по своим глазам. Хайдаркул обнял и поцеловал его.

— Ну, а теперь расскажите о себе. Вы же ездили в Казань…

— Замечательный город Казань. Хотел было я там остаться, — стал рассказывать ака Махсум, — да товарищи стали звать домой, писали, что мой друг кушбеги подох, а вскоре и миршаб отправился вслед за ним. Вот тогда я понял, что мне пора возвращаться. Так что здесь я уже давно. Есть у нас тут, в Бухаре, такая организация — младобухарцы. Я с ней связан. Но народ там трусливый, нерешительный, только болтать умеют. Предлагал я им связаться с большевиками в Кагане, а они боятся, не соглашаются. Им хочется, чтобы и овцы были целы, и волки сыты.

— Видно, надежды на них мало, — сказал Хайдаркул.

— Это верно, — подтвердил Смирнов. — Нам здесь, в Бухаре, надо иметь крепкую большевистскую ячейку. А ее пока нет.

В это время жена Умар-джана накрыла дастархан, друзья уселись вокруг, беседа продолжалась.

Стоял ясный весенний день, небо было высокое, солнечное и радостное. Но вот набежала на солнце тучка, и неожиданно полил дождь — озорной, искрящийся в лучах солнца крупными алмазными зернами. Он прошел, даже не успев промочить глинистую мостовую, а лишь слегка покрыл ее рябинками. В народе такие весенние дожди называют благодатными: после них на душе становится как бы радостнее. Тучка растаяла, и небо стало светлым, как вода в хаузе Мирдустим.

Только вчера хауз до самых краев наполнили водой. За ночь муть осела, и вода стояла спокойная, чистая и прозрачная.

Асо рано управился с делами. Он разнес по домам воду, вернулся к хаузу, вывернул наизнанку бурдюк и повесил его на большой гвоздь, вбитый в старый карагач. Потом принес из чайханы чайник чаю и уселся на суфе, на берегу хауза. Больше на суфе никого не было: другие водоносы еще не кончили работу, они сидели на корточках около хауза, черпаками наполняли бурдюки и уходили разносить по домам воду.

Асо медленно пил чай и думал о своем. За десять лет, прожитых с Фирузой, у них родилось двое сыновей. Но, видно, не судьба: оба умерли, не прожив и года. Тоска по детям изводит Фирузу, она часто грустит, втайне от него вздыхает и плачет. А вдруг Фируза заболеет? Ведь у Асо никого, кроме нее. Много и трудно работал он в богатом доме Гани-джан-бая, но единственное, чем вознаградила его судьба за все его мытарства, — это Фируза. Она для него дороже всех алмазов, всех яхонтов, всех самоцветов мира. Ни на небе, ни на земле не надо ему ничего и никого, кроме нее…

— Асо-джан-ти-та-тон, Асо-джан-ти-та-тон! — вывел его из задумчивости чей-то голос.

Асо обернулся, увидел Таго и повеселел. Он любил этого веселого паренька. Ко всем — старшим и младшим — он обращался покровительственно: «Эй, племяш!» — за это его шутливо звали Таго-дядюшка. Прозвище так прочно приросло к нему, что, кажется, не только другие, но и сам Таго забыл свое настоящее имя. Таго пятнадцать или шестнадцать лет, он дерзкий, упрямый, и на кончике языка у него всегда острое словцо. Но Таго совсем не злой, он услужливый, добрый.

Таго работает учеником в мастерской знаменитых золотошвеев в квар-п» ле Мирдустим. Говорят, он хорошо освоил это ремесло.

Беспечно распевая и размахивая в такт песне зеленой веткой, Таго радостно закричал:

— Ого-го, вот это здорово! Я его ищу по всему городу, а он тут прохлаждается. Вот что, племяш, вставайте да отнесите поживее воду в дом Мирбако. А я посижу и попью вашего чайку.

— Ишь ты какой прыткий! — усмехнулся Асо. Выплеснув остывший чай, он налил горячего и подал Таго пиалу: — Садись-ка лучше да поболтай со мной. Вода из хауза никуда не убежит.

Таго сел на суфу, взял пиалу и подчеркнуто серьезно сказал:

— Хотите увидеть венец творения божьего — несите скорее воду в дом дядюшки Мирбако. Но только, чур, на меня не пенять. Я передал —< мое дело сторона.

Асо поднялся с суфы и, наказав Таго никуда до его прихода не уходить, пошел за бурдюком.

— Странно, — проворчал Асо, — я утром до краев наполнил хумы во дворе у дядюшки Мирбако. Куда они успели вылить столько воды!

Асо взвалил бурдюк на спину и, чуть согнувшись, пошел.

Дом Мирбако стоял в глухом переулке, еще издали бросался в глаза высокими резными воротами и богатым навесом.

На мужской половине дома никого не было. Слуга, очевидно, тоже отправился с хозяином в Арк, держась за стремя его коня.

Подойдя к внутреннему двору, Асо протяжно крикнул:

— Воо-доо-нос…

— Войдите, — послышался женский голос.

Не глядя по сторонам, Асо прошел прямо на кухню. Внутренний двор был невелик. В большой кухне в пол врыто два глиняных хума, один из них доверху полон воды, а из второго воды взято совсем немного. Асо вылил туда половину бурдюка, выпрямился, осмотрелся и громко спросил:

— Хозяйка, хумы полные, куда деть остальную воду?

— Я сейчас, — раздался тот же голос, и через минуту в кухню вошла Магфират с открытым лицом, неся большой медный кувшин.

Да, да, это была Магфират, бывшая жена Гани-джан-бая. Десять лет, которые прошли с тех пор, когда Асо батрачит в доме Гани-джан-бая, основательно подпортили ее красоту. Вокруг глаз залегли (лубокие морщинки, взгляд потускнел, лицо поблекло. Чувствовалось, что Магфират прибегала к ухищрениям, стараясь сохранить свою ускользающую красоту: на лице толстым слоем лежали румяна и белила, брови были тщательно начерчены, глаза подведены. На ней было платье из маргеланского шелка, а из под его широкого выреза и рукавов выглядывала белая рубашка в мелких складочках. На голову кокетливо наброшен цветной шелковый платок, ногти рук ярко выкрашены хной, каждое движение, каждый взгляд были полны истомы.

— Ах, Асо, это вы! — протянула она, кокетливо глядя на него. — Наливайте сюда. — Она поставила на пол кувшин. — Что же это вы дожидаетесь, чтобы за вами посылали? — многозначительно глядя на Асо, спросила она.

— Так я же утром наполнил хумы, — ответил Асо, не поднимая от земли глаз. Он хотел обойти Магфират, но она удержала его.

— Да не торопитесь, подождите. Я знаю, что вы приходили утром… Но утром муж был дома. — Она улыбнулась и, подойдя к Асо, положила ему на плечо руку. — Вы говорите, что все наполнили, а ведь это неправда. Сердце мое осталось пустым. Его-то вы не наполнили. Понимаете?

Асо посторонился.

— Что вы, госпожа, ведь вы мужняя жена. Бога вы не боитесь.

— Ну, за одни и те же грехи бог два раза не казнит, — засмеялась Магфират. — После смерти Гани-джан-бая, вашего хозяина, ни с одним мужем не было у меня счастья. А уж с этим мужем — и подавно, сами видите — совсем старик. Только расстраивает да мучает меня. Неужели нет у вас ко мне ни капли жалости?

— Ах, жалости? — не выдержал Асо. — Ну, о жалости вам лучше знать. Наверно, вы тогда и Фирузу, жену мою любимую, тоже из жалости ножом пырнули?

— Ах, любимую жену, — язвительно протянула Магфират. — Это ты, простофиля, питаешься объедками Гани-джан-бая…

Что она понимает в любви, эта девка? Да ты посмотри на нее получше, это же корова.

— Попридержите-ка свой язык! Я и единого волоска моей Фирузы не променяю на тысячу таких… — он сдержался, — таких бесстыдниц.

Он обошел Магфират и направился к двери.

— Вот ты как разговариваешь! — свирепея и задыхаясь от злобы, крикнула она ему вслед. — Ах ты ублюдок! Ничего, ничего, я еще тебе покажу, что такое бесстыдство, бездомный нищий. Ах ты поганец!..

Но Асо шел не оглядываясь. Он прошел крытый проход и был уже у самых ворот, а женщина все кричала:

— Негодяй, бездельник! Да мне стоит только мигнуть, и тебя вышвырнут из твоего дома, останешься со своей девкой на улице. Забыл, в чьем доме живешь с этой коровой. Ах ты тварь поганая!..

— Пусть он провалится, твой дом! — крикнул Асо, не оборачиваясь, и вышел на улицу. Магфират схватила камень и пустила его вслед Асо. Камень гулко стукнулся о ворота.

Как раз в этот момент с улицы во двор вошла высокая молодая женщина. Она держала в руках паранджу, которую только что сняла.

— Что такое, что случилось? — вскрикнула она и подула себе за пазуху — так делают таджикские женщины, испугавшись. — Ой, у меня со страху чуть сердце не разорвалось!

— Здравствуйте, моя милая, заходите, — с трудом беря себя в руки, приветствовала гостью Магфират. — Ничего, не обращайте внимания. Какими судьбами?

Гостья была дочерью Назокат, старшей жены покойного Гани-джан-бая. За эти годы Мушаррафа стала статной, красивой женщиной, большой щеголихой. После смерти бая они с матерью жили на деньги, которые достались им в наследство от бая, а потом Назокат сосватала свою дочь за сына миршаба, Замонбека.

Жизнь Мушаррафы сложилась «счастливо». Правда, у ее мужа был любимчик — безусый красавец, всегда и всюду сопровождавший хозяина, зато Замонбек не взял себе второй жены, и Мушаррафа была на своей половине полновластной хозяйкой. И все же хотя у Замонбека и не было других жен, Мушаррафе доставалось не так уж много радости. Когда на трон взошел Алимхан-тура, Замонбек был назначен начальником над всеми доносчиками. Должность его была не столь уж почетна, но боялись его все: и кушбеги, и сам верховный судья, и другие большие и маленькие начальники. Замонбек почти все время проводил во дворце и ночевал дома не чаще одного-двух раз в неделю. Мушаррафа проводила время по своему усмотрению.

После смерти матери она близко сошлась с Магфират.

Вот и сейчас Мушаррафа в самом чудесном настроении шла к приятельнице, и вдруг в нее чуть не угодил камень, брошенный разгневанной Магфират. Впрочем, она быстро успокоилась и весело защебетала:

— Что же это вы, душа моя, совсем забыли меня? Я уж ждала, ждала да сама решила к вам заглянуть.

— И хорошо сделали, — сказала Магфират, ласково обнимая гостью. — А то я что-то нынче совсем расклеилась, не по себе мне. Давно бы вам прийти, доченька. Ну заходите, заходите.

Нежно обнявшись и осыпая друг друга любезностями, они прошли в большую комнату, похожую на крытый базар тканей, построенный в Бухаре Адулахадом. Она вся была увешана дорогими тканями и сюзане, пол застлан коврами, повсюду разбросаны большие и маленькие одеяла и подушки. В глубоких нишах стояла медная и фарфоровая посуда, дорогие чайники и пиалы, кашгарские блюда, китайские вазы…

Хозяйка, видно, собрала в этой комнате все самые дорогие украшения, ковры и ткани, которые достались ей от бая.

Обе женщины уселись на мягких одеялах, у среднего окна.

— Что-то у вас во дворе никого не видно, куда подевались все ваши служанки?

— Я их отпустила в баню.

— И во внешнем дворе никого нет?

— Саидбай, как всегда, сопровождает мужа в Арк.

— Так, значит, в доме никого? — многозначительно протянула Мушаррафа. — А что случилось с вашим водоносом? Чего это он выскочил со двора как ошпаренный?

— Пусть радуется, что сам цел остался да уберег голову от камня.

— Вот оно что! — Мушаррафа искоса взглянула на мачеху. — Недаром говорят: вода пролилась — миру не бывать. Значит, так ничего и не вышло?

— Не вышло, — нервно хрустнув пальцами, сказала Магфират. — Да разве с этим хамьем можно до чего-нибудь договориться! Но ничего, я ему еще припомню. Этот ублюдок еще пожалеет, что на свет родился, я его на улицу вышвырну, он у меня еще с голоду сдохнет.

— Правильно, вот это правильно, — раздувала огонь ее ярости Мушаррафа, — так этим собакам и надо. Ах, неблагодарные твари, мы их кормим, поим… Да и Фируза его распрекрасная… Столько лет у меня в доме кормилицей, обоих сыновей выкормила… как раз сейчас младшего от груди отлучила.

Сегодня же прогоню ее.

— Вот хорошо, — обрадовалась Магфират. — И я у вас в долгу не останусь.

Магфират расстелила перед Мушаррафой дастархан, поставила блюдо со сластями, чайник горячего чая под теплой стеганой покрышкой, пиалы и стала радушно угощать подругу.

Впрочем, гостья не очень-то отнекивалась. Напившись чаю, налакомившись, она откинулась на подушки и затараторила:

— Поедемте-ка завтра с утра к роднику Айюб. Проведем пару дней в саду за Самаркандскими воротами, повеселимся. И тетушка Мухаррама Гарч там будет. Это точно, я узнавала.

— Скажите лучше — не тетушка Мухаррама, а ваш лучший друг, — сразу забыв все неприятности, двусмысленно улыбнулась Магфират.

— Так ведь она не только мой, но и ваш друг, — засмеялась Мушар-рафа.

— Ну, значит, наш общий друг, — быстро согласилась Магфират. — Что же, спасибо за приглашение, с удовольствием поеду. Завтра приду к вам пораньше, и вместе отправимся к роднику Айюб.

Гостья с хозяйкой весело болтали, когда из бани вернулись служанки. Магфират отчитала их за опоздание и велела побыстрей приготовить плов с курицей.

— Тут ко мне на днях приходила еврейка Сорохола, принесла три большие бутылки бухарского еврейского вина, — сказала Магфират, поднимаясь с места, — так я их припрятала в чулане. Разопьем-ка бутылочку, сразу на душе легче станет.

За эти годы мало что изменилось в городе — те же кварталы, те же мечети, медресе, бани… И сейчас, как десять лет назад, чтобы попасть в баню Кунджак, надо пройти мимо южных ворот большой мечети. Все так же у входа толпятся нищие, звездочеты, гадальщики, продавцы воды, торговцы фруктами и сладостями, все они громко кричат, наперебой зазывая прохожих.

Но время, пролетевшее над городом, оставило неизгладимые следы на владелице старых бань, оно побелило ей виски, провело глубокие морщины, Мухаррама Гарч еще больше располнела, стала грузной и неповоротливой.

За всю жизнь Мухаррама Гарч накопила немало денег и могла позволить себе жить поспокойнее. Почти весь день она сидела в своей богато убранной коврами комнате, распоряжалась слугами, пила нескончаемый чай, болтала и громко смеялась.

Нравилось ей смотреть на красивых девушек и молодых женщин, пришедших в баню, частенько она даже заглядывала в парную и делала им массаж — не потому, что хотела заработать, а ради удовольствия, которое ей доставляло прикосновение к юным, упругим телам.

Была пятница — день, когда баню посещало особенно много людей. После полудня служанка доложила Мухарраме, что ее спрашивает мужчина. Ворча и тяжело отдуваясь, Мухаррама встала с места, тихонько поднялась по ступенькам прохода, ведущего к бане. Там стоял тощий человечек с козлиной бородкой, похожей на муллобачу — ученика медресе. Увидев Мухарраму, он смущенно кашлянул и почтительно приветствовал ее.

— Это вы, что ли, меня спрашивали? — разочарованно спросила Му-харрама.

— Да, я, — еще больше смутившись, пробормотал человечек. — Покорнейше прошу простить за беспокойство, я от их милости Камоледдина Махдума.

Они приказали тотчас привести вас.

Услышав это имя, Мухаррама сразу переменилась.

— Ах, вы от Камоледдина, — приветливо заговорила она. — Хорошо, хорошо, вы идите, а я сейчас же приду. А что случилось? Уж не заболел ли господин?

— Слава аллаху, слава аллаху, здоров, — ответил козлобородый. — Только вы уж не извольте задерживаться, господин ожидают вас.

Поклонившись, человечек повернулся и ушел. Мухаррама вернулась в свои покои, собрала в сундук безделушки, раскиданные на суфе, заперла его и спрятала ключ под одной из своих многочисленных кофт.

В это время в баню пришли Фируза и Оймулло Танбур. Хозяйка, как ни спешила, встретила Оймулло с почетом, усадила на суфу, на мягкие подушки.

Для Оймулло Танбур время тоже не прошло бесследно. Ее красивое лицо с годами посветлело, в огромных глубоких глазах мягко светилась затаенная грусть, седина еще больше подчеркивала благородство.

Мухаррама, которая всегда говорила, что годы съедают красоту, с удивлением смотрела на Оймулло и ее прежнюю ученицу. Особенно хороша была Фируза. На ней старенькое сатиновое платьице в мелких цветочках, простые юфтевые кауши, штаны из яркого ситца, обшитые снизу узорчатой тесьмой, чуть доходили до щиколоток, на голове — черный сатиновый платок. Но простенькая одежда не портила ее, в пей Фируза казалась еще прелестней.

— Усаживайтесь поудобней, дорогая Оймулло, — приглашала гостью Мухаррама Гарч, — порадуйте мои старые глаза. А кто эта красавица с вами? Уж не ваша ли давняя ученица? Давненько я ее не видала.

— Давно не видели, а узнали, — улыбнулась Оймулло.

— Да, узнать мудрено, — с восхищением глядя на Фирузу, сказала Мухаррама. — Девушки после замужества быстро вянут, а ее красота еще больше расцвела.

— Драгоценные камни никогда не перестают сверкать, — сказала Оймулло, с гордостью взглянув на свою ученицу. — Ведь мою девочку зовут Фируза.

— Ваша Фируза стала алмазом. Молодая женщина залилась краской.

Заметив смущение Фирузы, Оймулло переменила тему разговора.

— Не собираетесь ли вы, тетушка Мухаррама, во дворец? — спросила она.

— Да нет, я теперь там редко бываю, стара стала, сил нет, — вздохнула Мухаррама. — Только если уж сами мать эмира позовут. А то все больше здесь сижу, кому мы, старухи, нужны…

А вы, говорят, теперь часто во дворце бываете?

— Да, — ответила Оймулло, — нынче у матери эмира на ее половине увлекаются чтением и музыкой. А кроме того, я теперь занимаюсь с дочерьми эмира.

— О! Да вы стали важная персона, — почтительно протянула Мухаррама.

Проводив гостей в раздевалку и пожелав им хорошо помыться и отдохнуть, Мухаррама надела паранджу и вышла на улицу.

Дом Камоледдина Махдума стоял на улице Каплон. Путь от бани Кунджак до улицы Каплон не близкий, и Мухаррама, для которой пешее хождение даже на другую сторону улицы казалось тяжким трудом, наняла фаэтон. Миновав Куш-медресе и доехав до улицы Каплон, она отпустила фаэтон и до дома Камоледдина Махдума дошла пешком.

Камоледдин Махдум был сыном покойного Воизеддина Махдума, судьи из Карши. Еще при жизни отца Камоледдина назначили библиотекарем, но так как в Бухаре никакой библиотеки не было и должность эта существовала чисто формально, то ему приходилось утруждать себя лишь получением положенного библиотекарю жалованья. Кроме того, в наследство от отца ему достался большой дом с двором, верховой конь, арба с лошадью, сад в Гурбоне с плодородными землями, две мельницы и много еще движимого и недвижимого имущества.

Махдум жил легко и весело. Часто в его прекрасно обставленном доме собирались друзья, пировали, играли в шахматы. Впрочем, молодые люди не только развлекались, они читали газеты, говорили о судьбах своей родины, возмущались порядками в Бухаре. Они были сторонниками джадидов и даже сочувствовали революционному движению в других странах.

В приверженности Камоледдина к джадидизму большую роль сыграли персидские и турецкие газеты и журналы, попадавшие разными путями в Бухару. Но, пожалуй, больше всего этому помог один из его ближайших друзей ака Махсум, проживший в России более пяти лет. Камоледдин подружился с ним вскоре после его возвращения в Бухару. Смелые мысли ака Махсума вначале приводили в смятение Камоледдина и его друзей. Но чем серьезнее задумывались они над тем, что говорил ака Махсум, тем ближе и понятнее становилось им движение джадидов.

Мухаррама только подняла руку, чтобы постучать, как ворота сами распахнулись перед ней. Ее явно ждали. За воротами стоял все тот же козлобородый и с улыбкой смотрел на несколько растерявшуюся женщину.

— Добро пожаловать! Заходите, — почтительно произнес он. — Господин ака Махдум и его друзья с превеликим нетерпением ожидают вас в доме.

Мухаррама вошла. Внешний двор был очень велик. К большому дому с резными деревянными колоннами примыкали пристройки, образуя как бы непомерно широкую букву «П». Козлобородый провел Мухарраму в комнату под айваном. Комната была выстроена по-современному: из жжено-ю кирпича, с большими двустворчатыми окнами, с застекленными дверьми. В передней Мухаррама сняла паранджу и вслед за козлобородым вошла в комнату.

В прежние века в Бухаре были богатые библиотеки, но за время правления Машытов не осталось ни одной общественной библиотеки. Все книги и рукописи попали в частные собрания и в дворцовые книгохранилища. Несмотря на это, должность библиотекарей осталась. Многие люди назначались эмиром на эту должность и получали соответствующее жалованье.

Мехманхана, куда ее ввели, была убрана на полуевропейский лад; деревянный пол застлан яркими, дорогими коврами, карнизы под потолком искусно отделаны лепными узорами, в больших и маленьких нишах стояла фарфоровая посуда и антикварные безделушки, потолок с деревянными плитками разрисован.

До прихода Мухаррамы у стола за шахматами сидели ака Махсум и Исмаил Эфенди: свое прозвище «эфенди», что означает по-турецки «господин», он получил после возвращения из Турции, где заканчивал образование. Хозяин дома с интересом следил за партией. Это был очень смуглый, хорошо одетый мужчина, с густыми бровями и аккуратно подстриженной бородой.

Друзья собрались час тому назад. Взволнованный Исмаил Эфенди рассказал, что ему сообщили неприятные новости: кушбеги и верховный судья очень резко отзывались о джадидах, называли их кяфирами, а дела их противными шариату. Будто бы решено закрыть джадидские школы, а самих джадидов и всех, кто имеет хоть какое-нибудь к ним отношение, арестовать и даже казнить…

— От кого вы это узнали? — недоверчиво спросил Камоледдин.

— От моей жены, — ответил Эфенди и, заметив усмешку на губах друга, добавил: — Она дружит с женой Замонбека, а тот, вы сами знаете, близкий эмиру человек.

— Но ведь сам кушбеги поддержал новометодные школы? Да и ака Махсум не слышал ничего подозрительного, а ведь он в хороших отношениях с зятем казикалона, и тот обычно ему о новостях рассказывает.

— Да, рассказывает, но только после того, как они произойдут, — передернул плечами Эфенди, — а нам надо предупреждать события.

— Что это он сегодня молчит? — недовольно заметил Камоледдин. Но ака Махсум не заставил себя ждать и стал выкладывать новости:

— Войска генерала Макензена столкнулись с русскими — главнокомандующий турецкими войсками Энвербек взял в плен тысячу болгар. В Японии сильное землетрясение, много жертв и разрушений… Ну, что еще?

— Хватит, хватит, — перебил его Камоледдин. — Нас интересуют новости внутреннего, так сказать, порядка.

Что происходит в нашей благородной Бухаре? Нет ли у вас новостей из Арка, из дворца нашего высочайшего повелителя? Исмаил Эфенди принес довольно неприятное известие: в Арке усиливаются антиджадидские настроения.

— Надо срочно что-то предпринимать, — добавил Эфенди.

— Сначала надо проверить, насколько это известие верно. Мне лично кажется сомнительным, что кушбеги и казикалон могли хоть в чем-нибудь найти общий язык.

— Но что же нам делать? — нетерпеливо перебил его Камоледдин Махдум. — Я уверен, что слухи эти не случайны. Дыма без огня не бывает. А огонь надо загасить прежде, чем он успеет разгореться.

— Плохо, что мы ничего не знаем о делах и планах наших противников, — протянул Эфенди.

— Да, это наше слабое место, — сказал ака Махсум. — Сидим, как мыши в норе, всего и всех боимся. Даже Мухаррама — владелица бани Кунджак — больше нас знает, что делается во дворце.

— А это мысль! — перебил Камоледдин. — Вы назвали Мухарраму. Ведь мы можем через нее узнать все, что нас интересует.

— Вы с ней близко знакомы?

— Это же моя кормилица, она была у нас в доме как родная. А когда скончался старый казикалон, новый казий, назначенный на его место, хотел отнять у Мухаррамы ее баню. Отцу моему покойному стоило немало труда уладить это дело и отстоять Мухарраму. Старуха помнит добро и очень предана мне. А что, если позвать ее сюда и порасспросить?

— Это было бы неплохо, — обрадовался ака Махсум.

— Что вы, господа, как это будет выглядеть, — запротестовал Исма-ил, — пригласить сюда к нам какую-то женщину.

— А вы не бойтесь, ничего страшного не произойдет, — засмеялся ака Махсум. — Насколько я ее знаю, она не болтунья и прекрасно может сохранить нашу тайну. Да и незачем посвящать ее во все наши дела.

— Мухаррама вообще в курсе моих дел, — сказал Камоледдин, — она очень умна, и я часто советуюсь с ней.

— Ну что ж, господа, тогда я не возражаю, — согласился Исмаил Эфенди.

Вот тогда-то и послал Камоледдин за Мухаррамой Гарч.

Приход гостьи отвлек друзей от шахмат. Посыпались обычные вопросы о здоровье, о жизни, о делах. Мухаррама сердечно приветствовала мужчин и, сев у стола, тяжело перевела дыхание.

— Ну и надымили вы тут своим кальяном, дышать нечем.

— Это не кальян, — иронически заметил ака Махсум, — а волшебный дым ароматнейших турецких сигар нашего уважаемого друга Эфенди.

— Да уж ясно, турецкие сигары не чета вашему кальяну, — пробормотал Эфенди.

— О, в этом никто не сомневается, — примиряюще сказал хозяин дома, — но сестрица не привыкла к дыму. Мулло Шараф, откройте-ка форточку.

Козлобородый тотчас выполнил приказание. Камоледдин стал усиленно угощать Мухарраму расставленными на дастархане сластями.

— Ну, Махдум, расскажите сестрице, зачем мы ее сюда пригласили, — попросил ака Махсум.

Камоледдин, не зная, видно, с чего начать, старательно возился с чайником: сначала поставил его на край стола и прикрыл стеганой подушкой, потом снял подушку, положил ее рядом и на нее поставил чайник. Наконец налил в пиалу чай и протянул ее Мухарраме.

— Давно я не видел вас, сестрица, и не имел счастья насладиться беседой с вами, — собравшись с духом, начал он. — Вот и решил сегодня просить вас посетить мой скромный дом…

— Ближе к делу, Махдум, ближе к делу, — не выдержал ака Махсум.

Нетерпеливый возглас ака Махсума подстегнул Камоледдина.

— Дело в том, сестрица, что мы хотели с вами посоветоваться насчет новых школ. Ну, вы, наверное, слышали, их еще называют джадид-скими.

— Помилуйте, Махдум-джан, кто я такая, чтобы вести со мной такие серьезные разговоры? Вы со мной о банях посоветуйтесь, о красивых девушках, о том, как устроить той, вот здесь я не ударю в грязь лицом, а о школах…

— Это все так, — прервал ее Камоледдин, — но мы знаем, что вы из тех, кто широко открывает сердце всему новому, всегда готовы сделать доброе дело, всегда готовы помочь.

— Помочь вам, да что я говорю — служить вам — моя единственная радость. Ведь вы сын моего возлюбленного хозяина, ишана Судура…

— Ясно же, — вставил свое любимое словечко Исмаил Эфенди, — ясно же, не интересуют нас ни ваши бани, ни пиры. Нам необходимо узнать, что думают в Арке о новометодных джадидских школах.

— Если бы там, наверху, не изволили возражать, мы бы хотели официально открыть несколько новометодных школ, дать образование детям своих соотечественников, — вставил Камоледдин Махдум.

— Видите ли, сестрица, — пояснил ака Махсум, — вы встречаетесь с родными и близкими людьми эмира и других высокопоставленных лиц, бываете у них. Не может быть, чтобы вы не слышали, что там говорят о новометодных школах или о самих джадидах. Вот и расскажите нам обо всем, что знаете, нам это очень важно.

Мухаррама задумалась, лицо ее стало серьезным.

— Сказали бы вы мне раньше, я бы уж что-нибудь пронюхала, — сказала она. — А то что я могу знать обо всех этих ваших школах и медресе, я от них, сказать вам по правде, стараюсь держаться подальше, уж больно не люблю я мулл, добра от них не жди… Поди-ка догадайся, что таким красивым мужчинам не девушки спать не дают, а какие-то школы…

Мужчины засмеялись, Исмаил Эфенди оборвал их смех.

— Пеки, — по-турецки сказал он, — пеки, а что там говорят о джадидах, что говорят о людях, получивших образование в Турции, как, например, я, что думают о них, ясно же, в высших сферах?

— Что думают о них, ясно же, в высших сферах, — полунасмешливо-полусерьезно повторила Мухаррама, — мне не докладывали, но сдается мне, что среди джадидов есть такие, которых очень не любят, даже сажают в тюрьмы. Вам следует быть поосторожней, Махдум-джан, — повернулась она к Камоледдину. — Вчера я собственными глазами видела, как охранники миршаба гнали по улице трех молодых людей, изодранных, избитых, с руками за спиной. Один из них на вас смахивал, видно сын каких-нибудь благородных родителей или учащийся медресе, а двое других, похоже, из дехкан или ремесленников. А за ними бежали какие-то муллы в огромных чалмах, били их кулаками по голове, по плечам, по спинам, всячески поносили, обзывали кяфирами. Что за времена пришли, не приведи бог!

— Ну что ж, это не удивительно, — задумчиво произнес ака Махсум, — чаша человеческого терпения переполнена, как говорится — нож дошел до кости. Россия вот уже три года кровью заливается в этой проклятой войне с Германией, русский царь всю свою казну, весь народ, все богатства бросил на эту кровавую бойню. И нашему эмиру тоже понадобилось лезть в свалку. Не обойдется, видите ли, без него Николай. А мы — что глупые дети: весело играем в горящем доме!

— Ясно же, — вступил в разговор Исмаил Эфенди, — что сложившееся положение, с одной стороны, даже выгодно нам: Россия в этой войне ослабела, и именно сейчас наступил тот момент, когда мы можем добиться независимости и дать Бухаре твердую власть. Но наш эмир слишком труслив, он не рискнет использовать эту возможность. Нам, младо-бухарцам, надо, употребив свое влияние при дворе, заставить эмира обратиться за помощью к турецкому правительству. Оно, ясно же, не откажет нам в помощи. А когда Энвер-паша вместе с войском и артиллерией вступит в Бухару, то русские ничего поделать не смогут.

— Мне кажется, — сказал Камоледдин, — что сначала следует поднять культуру народа, образование. Если бы его высочество изволили выпустить манифест и создали бы минимальные условия для просвещения народа, разрешили бы нам издавать литературу!

О большем нам пока и мечтать не следовало бы.

— Вот мы, младобухарцы, всегда так, — с горечью сказал ака Мах-сум, — свою шею из воротника не высунем. Ни целей у нас ясных, ни планов, возимся, как слепые котята. Если мы хотим освободить свою родину, нам надо искать помощи у какого-нибудь могущественного государства. Но поверьте же, кроме русского народа, нам никто не сможет помочь. Я долго жил в России, видел этот народ, хорошо узнал его. Среди русских есть такие мужественные и даровитые люди, что я не сомневаюсь: недалек тот день, когда они возьмут власть в России в свои руки, тогда они смогут помочь и нам. Вот вы, Эфенди, говорите — Турция. Но ведь она сама беспомощна. Рассчитывая на Турцию, мы легко можем попасть в лапы Англии. Нет, по-моему, следует ориентироваться только на Россию.

Понимая, что этот разговор неуместен при Мухарраме, Камоледдин решил переменить тему.

— Вы, наверно, соскучились, сестрица, — обратился он к ней. — Выпейте-ка чайку, возьмите конфет, печенья. Мулло Шараф, эй мулло Шараф!

Из коридора показался козлобородый.

— Ну, как у вас там, готово? — спросил Камоледдин.

— Сейчас.

— Нет, что вы, — задумчиво сказала Мухаррама, — я не соскучилась. Мне очень интересно. Я вот сижу, слушаю вас и думаю: какая разница между вами, мужчинами, и нами, женщинами… Вас волнуют чужие горести, вы жалеете людей, хотите улучшить им жизнь… А женщины? Верно говорят, что женщину сотворили из ребра Адама. Нет у нее ни разума, ни мыслей. Ее забота только о доме да о детях, и то пока они маленькие. А жизнью управляют мужчины.

Друзья молчали, не зная, что ответить на эти горькие, но в общем справедливые слова.

— Вы правы, сестра, — сказал ака Махсум, поднимаясь с места. — Но мы сами в этом виноваты. И пока угнетена женщина, народ не избавится ни от темноты, ни от неволи. Вот мы и хотим сделать наших женщин свободными, грамотными. Мы откроем школы и для девочек, чтбы они тоже могли учиться.

Слова ака Махсума вызвали одобрение друзей.

Исмаил Эфенди с пафосом произнес по-турецки какое-то двустишие. Мухаррама растерянно посмотрела на него.

— Вы что, не поняли? — спросил ака Махсум, заметив недоумение на лице женщины. — Это стихи великого турецкого поэта Фикрета. Он говорит, что женщины не должны оставаться в невежестве и угнетении. Тот народ, где женщина несчастна и унижена, вязнет в пороке.

— Вот видите, — повернулся к гостье Камоледдин, — как высоко ставят женщину поэты…

А вы такое говорите о ней!

— Эх, Махдум-джан! — вздохнула Мухаррама. — Если бы все в мире было так, как говорят поэты, мир был бы иным. К сожалению, поэты только пишут стихи, а управляют миром судьи да муллы.

— Кстати, — сказал ака Махсум, обращаясь к Мухарраме, — вы, кажется, бываете в доме у казикалона? Не знаете ли вы, что там говорят о кушбеги Назрулло?

— Думаю, что казикалон не слишком жалует кушбеги.

— Это вполне естественно, — заметил Камоледдин. — Назруллобек — человек умный, порядочный и справедливейший. Это не может нравиться нашему казикалону. Мне кажется, что если новометодные школы до сих пор не вызывали репрессии, то только благодаря Назруллобеку.

— Вы только не переоценивайте его либерализма, — усмехнулся ака Махсум. — Это ваш везирь весьма внимательно следит за чашами весов. Сегодня дела у джадидов идут неплохо, русские чиновники вроде бы не против них, не возражают — вот он и покровительствует школам. Ну а если завтра положение изменится, он первый отдаст приказ закрыть школы и пересажает всех учителей.

В это время мулло Шараф внес блюдо с дымящимся пловом. Гости Камоледдина дружно принялись за еду. После плова Мухаррама начала собираться.

— Обождите минутку, — попросил ее Камоледдин, вставая. Он открыл пакет около Мухаррамы…

— Это вам за ваши хлопоты, сестрица… Вы уж потрудитесь для нас, ведь вы во всех богатых домах бываете, и все жены эмирских чиновников к вам приходят. Кто же лучше вас может узнать, что там говорят о нас, особенно о школах и печати…

Мухаррама долго отказывалась от денег.

— Что вы, Махдум-джан, я никогда не забуду добра, которое сделала «мне ваша семья, я и так ваша служанка. Поверьте, все, что вы прикажете, все выполню с радостью.

Наконец она все-таки взяла деньги.

После Нового года, приходившегося на 21 марта, в Бухаре начинались праздничные гулянья. Они устраивались около какого-нибудь мазара или другого священного места. Самое большое женское гулянье проходило на просторном кладбище, огороженном высокой стеной, у родника Айюб, недалеко от гробницы Исмаила Саманида.

Айюб — небольшой родничок на поросшем лебедой кладбищенском поле. Над ним возвели специальный купол и родниковую воду объявили священной. Считалось, что даже глина возле родника исцеляет раны и кожные заболевания, широко распространенные в то время в Бухаре.

Отовсюду к источнику сходились больные, с соизволения шейхов и с помощью суфи они совершали омовения, натирали раны глиной и уходили, считая себя исцеленными.

Гуляния у родника Айюб были многолюдными. Женщины и девушки стекались сюда со всего города повеселиться, потанцевать или просто подышать свежим воздухом. В дни гуляний у кладбищенских ворот шумела и толкалась разноголосая толпа продавцов халвы, поджаренных подсоленных фисташек, абрикосовых косточек, лепешек, фруктов, воды, разносчиков галантерейных товаров и пряностей.

Собирались там и актеры-кукольники, и веселые, остроумные масхара-бозы, и прорицатели судьбы, гадальщики, нищие, юродивые. На самом кладбище толкалось, кричало и галдело несметное множество детей и подростков, приезжавших вместе со взрослыми. Окрестности кишели слугами, неизвестно откуда появившимися красивыми юнцами и всяким сбродом. Они крутились поблизости, забирались на стену, подсматривали в щели, а то и, перемахнув через стену, прятались среди могил, чтобы поближе посмотреть на гуляющих женщин. Некоторые устраивали здесь свидания с возлюбленными.

Женщины, которые приезжали лечиться, собирались у родника. Другие бродили по всему кладбищу и судачили о своих женских делах; девушки и молодые женщины танцевали, пели, играли. Кое-где показывали свое искусство сказительницы, рассказчики, певицы и музыкантши; шуты и острословы забавляли народ смешными историями.

Больше всего на гулянье было жен баев, ишанов и ходжей. Они приезжали, чтобы полечиться, выкупаться в священном родничке, отдохнуть, показать своих дочерей.

Мухаррама Гарч, как и обещала приятельницам, приехала еще до того, как разгорелось гулянье. У самого кладбища она отпустила фаэтон и, с трудом протолкавшись со служанкой сквозь разношерстную толпу, вошла в ворота. Не успела она дойти до места гулянья, как из-за высокой гробницы вышел мужчина в белой чалме и преградил ей путь. Мухаррама, которая уже успела скинуть и передать служанке паранджу, прикрыла лицо широким рукавом и с удивлением воскликнула: — Ого, что здесь делает мужчина? Кто вы такой?

— Да вы не узнали меня, что ли? — засмеялся незнакомец. И, подойдя к остолбеневшей Махарраме, добавил: — Посмотрите-ка получше. Я же сын вашего господина.

Вглядевшись, Мухаррама узнала в незнакомце сына казикалона — распутника, известного своими похождениями.

— Ох, как же это я вас сразу не узнала, это же вы, Эшон-джан! — виновато воскликнула Мухаррама. — Но стоять вам здесь нельзя, люди увидят, нехорошо будет. Пройдемте-ка за те деревья, там поговорим.

Эшон-джан, толстенький, низенький, с круглыми черными глазами, окаймленными пышными ресницами, и с густой окладистой бородой, торопливо засеменил за Мухаррамой.

Я молил бога и всех его пророков, чтобы они послали мне вас, сестрица. Слава аллаху, молитва моя дошла.

Вы мне сейчас больше всего на свете нужны. Только вы одна можете мне помочь, только вы одна сможете облегчить мою боль…

— Что еще там за боль, Эшон-джан? — не слишком почтительно рассмеялась Мухаррама.

— Да вы знаете, о чем я говорю, боль моя вам известна. Я узнал, что душенька Магфират собирается направить свои благословенные ножки сюда на гулянье. Не выдержало мое сердце, и я прилетел, чтобы хоть издали на нее полюбоваться. Но когда я увидел ее, страсть моя распалилась еще больше. Не могу только издали на нее глядеть, а позвать не решаюсь…

— Она вам что-нибудь обещала?

— Нет, дело в том, что мы с ней немного повздорили. Вот я и пришел мириться. Но без вашей помощи, сестрица, ничего не получится.

Мухаррама, делая вид, что ей задали трудную работу, помолчала… Потом решительно тряхнула головой:

— Ладно, была не была — помирю. Надеюсь, и часа не пройдет, как вы сможете полюбезничать с вашей Магфират. Ну, а мне что за это будет? — вкрадчиво спросила она.

— Вам… Все, что прикажете, — обрадовался Эшон-джан. — Вы меня знаете, я ради такого дела ничего не пожалею.

— Нет, нет, деньги мне не нужны, — решительно отказалась Мухаррама, — я в деньгах не нуждаюсь. Я вас хочу кое о чем спросить… Успокойте мое встревоженное сердце.

— Спрашивайте, спрашивайте все, что вам угодно, — с готовностью сказал Эшон-джан. Он был человек легкомысленный, избалованный отцом, который всегда сажал его рядом с собой при гостях.

— Совсем измучилась я в последнее время, места себе не нахожу от всяких разговоров да слухов. Что ни день, то новости — одна хуже другой, от страха я совсем как полоумная стала. И нет никого, кто мог бы растолковать правду. Вот я сейчас увидела вас и обрадовалась: слава аллаху, думаю, наконец-то умного человека встретила. Вот кто все знает, вот у кого спросить можно.

— Пожалуйста, пожалуйста, — заторопился Эшон-джан. — Я к вашим услугам. Все, что знаю, расскажу…

С опаской посмотрев по сторонам, Мухаррама понизила голос:

— Последнее время все только о джадидах и о каких-то джадидских школах твердят. Что это за школы такие, почему о них столько разговоров?

Объясните вы мне, ради бога.

Эшон-джан посмеялся в душе над простотой этой толстухи: тоже мне вопрос, да ему и не такие еще «тайны» известны!

— Проклятые нечестивцы хотят закрыть наши старые мусульманские школы и торжественно открыть новометодные, джадидские, в которых они могли бы воспитывать таких же изменников, как они сами. Сейчас в Бухаре есть несколько джадидских школ. Но не беспокойтесь, долго они не продержатся. Не сегодня завтра их прикроют. И татарские школы тоже закроют, а всех учителей сошлют на каторгу.

— Да ну? — удивилась Мухаррама. — На каторгу? Помилуй аллах! Послушать вас, Эшон-джан, так можно подумать, будто вы разговаривали с самим его высочеством эмиром.

— До чего же вы наивный человек, — засмеялся Эшон-джан. — Чтобы знать такие пустяки, совсем не обязательно разговаривать с эмиром. Нынче вся власть в руках нашего отца. Теперь суд поважнее самого Арка. Это раньше все решалось на приемах во дворце, а теперь самые важные дела ведутся в казихане. Посмотрели бы вы, сколько уважаемых, с золотыми поясами людей часами дожидаются в приемной отца! Туда даже русские приезжают. Верно, верно я вам говорю. Пару дней тому назад из Кагана к отцу приезжал сам Шульга.

— Шульга? А кто это — Шульга?

— О, это в русском политическом агентстве самый главный. Большой человек, решительный, у него если сказано — сделано. Они с моим уважаемым отцом большие друзья.

— Неужели правда? — Глаза Мухаррамы сияли восторгом и почтительностью. — Неужто ваш достопочтенный родитель разговаривают по-русски?

— Да нет, — засмеялся Эшон-джан, — где им выучить русский язык! У них есть переводчик Кули-джан… Да и сам Шульга понимает по-нашему.

— Понимает? Ну и мудрейший, видно, человек! — всплеснула руками Мухаррама.

— Так вот, этот самый Шульга, — продолжал Эшон-джан, — сказал, что джадидские школы только портят детей, учат их не уважать старших, воспитывают всяких смутьянов. «Постарайтесь прикрыть эти школы, — сказал он нашему отцу, — а мы вас поддержим». Наш достопочтенный отец обещал всех джадидов и всех учителей джадидских школ сослать на каторгу. Они бы уж давно с этим управились, да кушбеги тянет… А тут еще наш дядя в Каракуле поступили, если можно так выразиться, неосмотрительно…

— Ваш дядя? Ваш родной дядя, господин Судур?

— Ну да, они самые, — продолжал поощренный такой внимательной слушательницей Эшон-джан. — Несмотря на свое высокое происхождение и высокий сан, они открыли у себя дома джадидскую школу и пригласили из Бухары учителя из джадидов.

Кушбеги об этом узнал. И когда наш достопочтенный отец уже засучили рукава, чтобы взяться хорошенько за эти джадидские школы, кушбеги ему сказал: «Значит, вашему брату можно содержать джадидскую школу, а другим нельзя?» Вот из-за этого и получилась вся задержка. Но отец уже послали своего человека в Каракуль закрыть эту школу и выгнать учителя. Скоро у отца будут развязаны руки, и тогда они покажут всем этим джадидам. Так что вы об этом не беспокойтесь. Все будет в порядке.

— Вот спасибо вам, Эшон-джан, да сохранит вас аллах, да пошлет он здоровье вашему достопочтенному родителю, чтобы могли и мы, ничтожные, благоденствовать под их сенью. Вот ведь, оказывается, что…

— Вы когда-нибудь видели газету «Бухараи шариф»? — спросил Эшон-джан, которому захотелось еще больше блеснуть своей осведомленностью.

Да что вы, бог с вами! — всплеснула руками Мухаррама. — Кто я ткни, чтобы читать газеты! — На этот раз ее изумление было неподдельным. Она не умела ни читать, ни писать и, конечно, никогда в жизни не видела газет.

— Эту газету джадиды печатают в Кагане, но Шульга сказал, что и ее скоро прикроют.

— Как так прикроют?

— Очень просто. Позовут их главного в российское агентство, прикажут, чтобы газета больше не выходила, — вот и все. Потому что эта газета тоже развращает людей.

— Ну и времена настали! — вздохнула Мухаррама. — Жили мы раньше и без газет, и без школ, и без джадидов, и, слава богу, ничего с нами не случалось… Ох, грехи!

— Ну, сестрица, чем я еще могу вам служить? — нетерпеливо перебил ее Эшон-джан.

— Спасибо, теперь душа моя спокойна, — ответила Мухаррама. — Вы подождите здесь, а я сейчас пойду и приведу вам вашу мечту.

Неподалеку от того места, где через некоторое время и в самом деле произошло свидание Эшон-джана с Магфират, встретилась другая парочка. Привлекательный смуглый юноша, взобравшись на груду камней и глины, разговаривал, перегнувшись через стену, со своей возлюбленной. На нем был цветастый сатиновый халат и парчовая бухарская тюбетейка. Девушка, стоя на могильном камне, смотрела на него блестящими глазами. Это была Мумина, младшая дочь ткача Гуломали. Любовь молодых людей была чиста и целомудренна, как они сами; они держались за руки, смотрели друг другу в глаза, млея от счастья, забыв обо всем на свете.

— Я вчера поднялась на крышу, но тебя почему-то в мастерской не было, — говорила девушка.

— А меня мастер послал на базар.

Я купил там кое-что и для тебя. Показать? — Юноша вытащил из кармана серебряное ожерелье и подал девушке.

В это время из-за могилы вышла Магфират и, заметив влюбленных, закричала:

— Эй вы, бесстыдники! Это еще что такое? Стыда и совести у вас нету. Нашли тоже место для свидания. Постыдились бы в сокровенном месте!

Юноша так растерялся, что свалился со своего возвышения. Девушка попыталась убежать, но Магфират вцепилась ей в руку.

— Постой, постой, — проговорила она, вглядываясь в девушку, — твое лицо мне, кажется, знакомо… Да ты не дочь ли моего соседа, ткача адраса?

Девушка резко вырвала руку и, выпрямившись, спросила:

— А вам-то что?

— Ах ты, бесстыжая, чтоб глаза у тебя вылезли! И не стыдно ей еще на людей смотреть! — завопила Магфират.

— Пусть лучше твои глаза вылезут! — крикнула девушка и снова бросилась бежать. Но Магфират успела схватить ее за кончик взметнувшейся косы. От боли девушка громко вскрикнула и схватилась за волосы. На крик сбежались женщины.

Среди них оказалась Фируза. Она тоже приехала на гулянье и была одета по-праздничному — платье из нового ситца, на голове красная бархатная тюбетейка, на ногах — кожаные туфельки. Увидев Магфират, вцепившуюся в какую-то девушку, она бросилась на нее: ненависть к этой женщине никогда не угасала в Фирузе. Ведь это была та самая Магфират, которая десять лет назад чуть не зарезала ее, до сих пор остались на теле Фирузы шрамы от ее ножа. Все эти годы Фируза мечтала встретиться лицом к лицу со своей обидчицей. И вот эта минута наступила.

Вырвав девушку из рук Магфират, Фируза сильным ударом свалила женщину на землю. Магфират поднялась и, визжа, бросилась к ней. Но крепкие руки Фирузы снова толкнули ее на землю. Магфират вскочила, готовая задушить обидчицу. Но тут вмешались подоспевшие женщины, в первую очередь — Мухаррама Гарч. Она встала прямо перед ней, своим тучным телом заслоняя Фирузу.

Через плечо Мухаррамы Магфират кричала Фирузе:

— Проклятая тварь, грязная девка, ты чего заступаешься за нее? Кто тебе дал на это право?

— У, ядовитая змея, прошло твое время, когда ты распускала кулаки да пила нашу кровь! — кипела Фируза.

— Больно ты тут размахалась! Ты свои кулаки матери да любовникам показывай. А мы тебе здесь не служанки, — заступилась за Фирузу одна из женщин.

Это была мать Мумины. Она только что подоспела и не знала, из-за чего разгорелся спор.

— Твоя дочь потаскуха, понимаешь, грязная потаскуха! — крикнула ей Магфират. — В этом святом месте…

— Ты бы сначала на себя посмотрела, бесстыжая, — перебила ее другая женщина. — Кто стоял сейчас там за деревьями с каким-то мужчиной в чалме? Да это не я одна видела, слава богу, и другие видели!

— Ах ты врунья бесстыжая! — закричала Магфират, но ее перебили женщины. Теперь они кричали все разом, что Магфират сама виновата, сама оскверняет сокровенное место, а на других сваливает.

Но у Магфират нашлись защитники, и больше всех старалась Мушар-рафа, тоже прибежавшая на шум.

Видя, что скандал разгорается не на шутку, Мухаррама Гарч отвела Магфират и Мушаррафу в сторону и стала их уговаривать: зачем им связываться с простыми женщинами, пусть делают что хотят, не надо расстраивать себя напрасно.

Магфират немного успокоилась и, сев, начала подводить усмой брови, а Мухаррама взяла дойру и звонко и весело запела.

Фируза с женой ткача, Муминой и несколькими бедными женщинами ушли. Около родника Айюб они уселись в кружок.

— Прямо не знаю, что и делать, — жаловалась Фирузе мать Мумины, — целый месяц противная девчонка мучила меня с этим гуляньем, говорила, что ей хочется повеселиться с подругами, не знала я, что этот проклятый джигит…

— Ничего, не огорчайтесь, — успокаивала ее Фируза, — ну поговорила ваша дочка через стенку со своим соседом, ничего страшного не случилось. Знали бы вы, что тут госпожа Магфират вытворяет, у вас бы волосы поднялись дыбом.

— И то верно, — подхватила женщина средних лет, у которой вся рука до локтя была обмазана глиной. — В святом месте, с мужчиной в чалме… Ох, грехи, совсем бога забыли…

— Богатым все можно, — вмешалась другая женщина, одетая в старенькое полосатое платье с большой синей заплатой на подоле. Видно было, что она пришла сюда не на гулянье: ее мучил недуг. — Женам баев все прощается. А вот я чего-то не упомню, чтобы какая-нибудь бедная женщина бегала к любовникам.

— Да у нас на это и времени нет.

— Ко всему привычку надо иметь, — пошутила какая-то старуха, — а время всегда найдется.

— Да пусть они провалятся со своими привычками.

И откуда только они у них берутся?

— Эх, доченька, не говори так, — улыбнулась старуха, — как разбогатеешь да набьешь себе брюхо жирным пловом и сдобными лепешками, так и потянет тебя на кисленький гранат. Так-то!

Все рассмеялись, и только молодая женщина серьезно ответила:

— Нет уж, у нас в доме сдобных лепешек да плова никогда досыта не бывает. А если пошлет аллах, то мы, возблагодарив его, поделимся со своими соседями. Вот как у нас, простых людей, полагается.

— Не отчаивайся, девочка, — утешала в этом время Фируза Мумину, переплетая ее растрепанные волосы… — Говорят, отчаянье — шайтан, оно к добру не приводит. — И, продолжая разговор, обернулась к другим женщинам: — Ничего, будем работать, помогать друг другу и сыты будем. Моя бабушка, слава богу, была не из знатных да богатых, а как боялись ее все эти змеи да скорпионы! Боялись и уважали, она ни перед кем головы не склоняла, ничего с ней баи поделать не могли! Вот если бы каждая из нас была хоть наполовину такая смелая, если бы мы всегда друг за друга держались, то и жили бы по-другому. Показали же мы госпоже Магфират, как нужно тюбетейку носить. Если бы струсили, она бы всех нас в грязь втоптала.

К кружку женщин подошла Мухаррама Гарч. Приветливо поздоровавшись, она присела, развернула перед Фирузой платок. Там были изюм, орехи, халва, навот, лепешки.

— Угощайтесь, пожалуйста, — пригласила она женщин. — Фируза, милая, подсластите себе рот. Ведь мы с вами, кажется, виделись в доме Оймулло Танбур.

— Мы позавчера встретились в бане Кунджак, — чуть-чуть улыбнулась Фируза.

— И верно, верно, совсем запамятовала. Эх, старость проклятая! — Мухаррама грустно покачала головой: — Поверите ли, утром встречу человека, а к вечеру, хоть убей, уже не помню, где его видела. А тут еще этот скандал… И все-таки напрасно вы, милая, ввязались, только зря обратили на себя гнев госпожей. Все же это ваши хозяйки, женщины известные, уважаемые…

— Каждый человек достоин уважения, — сказала Фируза, — нас тоже нужно уважать.

— Конечно, конечно, и вы достойны уважения, — поторопилась согласиться Мухаррама, почувствовав раздражение в голосе Фирузы. — Но мой вам совет: не ссорьтесь с Магфират, она женщина вспыльчивая и мстительная.

— Эта злодейка давно бы рада небо над моей головой закрыть, землю у меня под ногами вырыть, — все так же возбужденно продолжала Фируза. — Она уже однажды попробовала это сделать.

Да не так-то просто со мной покончить. Ничего, я еще с ней повстречаюсь!

— Ну что ж, ваша воля. Но помните, я люблю вас. Мне бы очень не хотелось, чтоб у вас были неприятности…

— Спасибо, госпожа. Да продлит господь ваши дни, — почтительно ответила Фируза.

— Вы сейчас в услужении у Мушаррафы?

— Да, я кормилица ее ребенка.

— Вот видите, я слышала, что она решила больше не пускать вас в свой дом.

— А пусть она провалится вместе со своим домом!

— Одумайся, Фируза, — вмешалась в разговор жена ткача, — нам, бедным женщинам, не следует так говорить, нашим мужьям хлеб нелегко достается.

— Ну уж ради куска хлеба не будем кланяться в их вонючие ноги, — ответила Фируза. — Слава аллаху, с голоду не умрем.

«Да, видно, она пошла в бабку: ни перед кем головы не склонит, никому не уступит», — подумала Мухаррама, слушая Фирузу.

— Ладно, ладно, доченька! Воля ваша, — сказала она примирительно, — но только помните: я — ваш друг. Когда я вам буду нужна, вы меня всегда найдете в бане Кунджак. А уж для вас я и короны золотой не пожалею, все, что в моих силах, сделаю.

Фируза была тронута. Она тихо сказала:

— Спасибо, госпожа, да продлятся ваши дни.

Со стороны мазара послышался шум: опять кричали женщины.

Когда Мухаррама Гарч и Фируза подбежали к возбужденной толпе, они увидели, что женщины яростно избивают длиннобородого шейха. Шейх стоял согнувшись, закрывая руками голову, а к нему тянулись десятки рук: кто колотил кулаком, кто размахивал камнем, куском глины, туфлей, каждая рука норовила угодить шейху в голову. Рук было так много, страсти кипели, попадало не только затылку шейха, но и его спине, бокам, заду.

Одна женщина у стены громко рассказывала:

— Прохожу здесь и вдруг слышу мужской кашель. Посмотрела вокруг — ни одного мужчины не видно, только какая-то женщина сидит лицом к стене, у двери мазара. Удивилась, я, чего это она сидит здесь в парандже? Подошла тихонечко и стянула с нее паранджу. А это, оказывается, вовсе и не женщина, а шейх… Бейте его, милые, бейте его до смерти, пусть душа его попадет в ад!

Если бы не подоспели служители мазара, женщины забили бы шейха насмерть. Служители с трудом освободили шейха из рук разъяренных женщин, и тот бросился бежать.

Мумина, долго искавшая Фирузу, наконец нашла ее в толпе и сказала:

— Бегите скорей, вас зовет Асо.

— Боже мой, что еще там случилось? — испугалась Фируза и бросилась к воротам мазара.

Там она сразу увидела Асо.

— Фируза, это ты? — подошел он к ней, улыбаясь. — Ну как, весело тебе?

— Да-да, весело… а что это вы сюда пришли?

— А я за тобой. — В голосе Асо слышалась радость.

— Что случилось? — удивилась Фируза. — Не омрачайте мне сердца, не пугайте меня, скажите скорей, что случилось?

— Не бойся, от горя нас бог пока бережет, — так же весело произнес Асо. — Идем скорее, увидишь.

— Скажите, не терзайте мне сердца…

— Ну что ж, открою секрет, — засмеялся Асо. — У нас гость.

— Гость? Какой гость?

— Этого я не скажу. Придешь — увидишь. Гость нежданный, дорогой.

— Да кто это? Скажите, кто?

— Нет-нет, иди-ка скорей за паранджой. Я тебя жду.

Фируза знала, что если Асо заупрямится, его не уговоришь. Она попрощалась с подругами, надела паранджу и пошла. Асо ждал ее у ворот, в руках у него были четыре лепешки и кулечек изюма.

Конец марта. Раннее утро, солнце только что показалась из-за горизонта, голые верхушки деревьев порозовели.

На станции стоял поезд, готовый в путь. Бухарцы его ласково называли «каганчик», а каганцы — «бухаркой». Паровоз пыхтел и нетерпеливо, как резвый конь, дрожал под парами.

А на вокзале, несмотря на ранний час, было людно и шумно. Чтобы не опоздать к первому поезду, сюда спозаранку собрался народ.

Машинист Амон высунул голову из своего окошечка и смотрел в сторону вокзала. Все было готово к отправлению. Амон ждал свистка главного. Его помощник заворачивал в промасленную тряпку инструменты. В то время топка была на нефти, а не на угле, и для обслуживания паровоза хватало двух человек. Но в это утро их было трое. В глубине будки сидел Хайдаркул, одетый в поношенный костюм персиянина: черные шаровары, черный камзол с открытым воротом, синяя куртка, на голове барашковая шапка, в руке чемоданчик, борода и усы коротко подстрижены.

Наконец три раза пробил колокол, заливисто раздался свисток, и тихое утро Кагана прорезал радостный гудок. Паровоз шумно запыхтел, выбрасывая под колеса клубы пара, и медленно, с грохотом двинулся. Он пересек десяток железнодорожных путей и, набирая скорость, вышел на магистраль Каган — Бухара.

Когда миновали последнюю сторожевую будку, Хайдаркул подошел к окну.

— И молодец же ты, брат, — сказал он, положив руку на плечо Амона.

Амон обернулся; друг смотрел на него с гордостью! Подумать только, что это тот самый Амон, который когда-то сидел в темных застенках сумасшедшего дома Ходжа-Убон, раздавленный, уничтоженный, потерявший всякую надежду. А теперь он смело и спокойно ведет вперед эту мощную арбу — не арбу, а настоящее чудо, лошадь с железным туловищем и огненным дыханием. Но еще большее чудо — он сам, повелитель паровоза, бухарец Амон, — и это чудо совершили его друзья: Смирнов, Умар-джан и другие товарищи-рабочие, они протянули ему руку помощи, вернули к жизни. А сколько несчастных живет еще в неволе и страданиях! Кто поможет им, кто спасет их?

— Какой же ты молодец, брат, — взволнованно повторил Хайдар-кул. — Не ожидал, что ты станешь таким хорошим машинистом.

— Это вы молодец, — благодарно улыбнулся Амон, — если бы не вы, меня бы давно в живых не было. До конца своей жизни я буду вам благодарен за все, что вы для меня сделали.

— Ты меня уже отблагодарил, — улыбнулся Хайдаркул, — ты превзошел все мои ожидания.

В это время впереди, шагах в пятистах появился на путях осел. Он шел неторопливо, понурив голову, совершенно не подозревая об опасности. Амон затормозил, сбавил ход, паровоз громко засвистел. Звук был высокий и звонкий, осел, очевидно, уже не впервые слышал этот звук, который не сулил ему ничего хорошего. Недовольно помотав головой, он сошел с пути. Поезд пронесся мимо, осел даже не удостоил его взглядом.

— Вот так и у нас на пути часто стоят ослы, — не отрывая взгляда от дороги, сказал Амон. — Казалось бы, что стоит их задавить, но чаще бывает, что они давят тебя…

Оба замолчали. Один задумчиво всматривался в бегущие под колеса стальные рельсы, другой — в такой знакомый и в то же время чем-то изменившийся пейзаж.

Собственно, из всего, что видел перед собой Хайдаркул после стольких лет разлуки с родиной, новой была лишь железная дорога. За ней тянулись все те же поля, пересекавшие их арыки, ряды тутовника, карагача. Пожалуй, раньше не было этих тополей, выстроившихся вдоль вспаханной земли. Да, те же убогие кишлачки, кибитки, жены дехкан с накинутыми на лица платками, с любопытством смотрят они сквозь прорехи в платке на проносящийся мимо поезд, босоногие ребятишки с криком бегут навстречу поезду, большие собаки с обрубленными ушами и хвостами, громко лая, мчатся вслед.

Десять лет тому назад Хайдаркул шел по этой дороге одинокий, затравленный, обезумевший от страха. Десять лет жил он в мире страдания и горя, и это открыло ему глаза на многое. Теперь он иначе смотрит на жизнь и людей.

Громкий свисток прервал раздумья Хайдаркула. Поезд подошел к Фатхабаду и возле мазара Шейхульалама, у семафора, дал гудок.

— Люди говорят, — засмеялся Амон, — будто бы поезд боится Шейхульалама и каждый раз извиняется, что проходит мимо его обители.

Железнодорожная ветка повернула на восток. Хайдаркул увидел несколько новых кирпичных домов, перед ними были разбиты молодые сады. Потом показались какие-то дома, вокзальная площадь и здание бухарского вокзала, похожее на вокзал в Кагане, но только чуть поменьше.

Паровоз, пыхтя и отдуваясь, остановился в конце перрона, как раз против Бухарской крепости.

Амон дал помощнику какие-то поручения и отпустил его. Потом вместе с Хайдаркулом они спрыгнули на землю.

— Если смогу, приеду вечерним поездом, а нет, так утром, — сказал Хайдаркул. Он пожал другу руку и направился к воротам Кавола.

Ворота Кавола, или, как их еще называли, Бухарско-Каршинские ворота, считались главными в городе. Через них шло движение на Каган — в Россию, Самарканд, Ташкент, Карши и Гиссар. Через эти ворота в Бухару проникала новая культура, новая жизнь.

Эмирские власти старательно охраняли ворота Кавола. Там всегда терлись разные доносчики, охранники миршаба. Власти старались, чтобы никто не прошел через ворота незамеченным.

На Хайдаркула, одетого в персидский костюм, никто не обратил внимания, и он, громко сказав: «Во имя аллаха», — беспрепятственно вошел в город. Ему сразу бросилось в глаза, что дорога, когда-то очень пыльная, теперь замощена, канал Шахруд с обеих сторон облицован камнем.

С удивлением поглядывая на все эти новшества, Хайдаркул пошел по тротуару, вдоль берега канала. Его обгоняли и навстречу мчались фаэтоны, улица стала многолюднее и шумнее. Вдоль дороги высились новые дворцы, резные ворота с крытыми проездами и узорчатыми калитками. Застекленные окна кое-где были закрыты шелковыми занавесками.

На берегу хауза Девонбеги и вокруг него все было по-прежнему: тот же Базар трав, мясной ряд, мучной ряд, те же медресе Девонбеги, Кукельташ…

На площади перед мечетью Девонбеги маддох, рассказчик священных истории, собрал вокруг себя людей.

— О люди, о рабы божьи! Говорил пророк наш: близятся последние времена, явится противник святых посланников божьих Даджжаль, — да будет он проклят! — собьет с ясного пути народ наш, обратит его в темное лоно своей лжи. Обманом и хитростью, притворством и чарами свернет он людей с истинного пути, указанного богом и завещанного нам его пророком Мухаммедом!.. Джадиды, — продолжал маддох, — это и есть поганое семя, противное посланнику нашему. Дождем хитрости и обмана изливаются слова и в души праведные, градом бед и опустошений падают они на землю нашу. Они кричат: «Свобода! Свобода!» — а сами уговаривают жен правоверных снять покрывала и ходить с открытыми лицами. Они хотят, чтобы все ели из одного котла, спали в одной постели, чтобы браки заключались без благословения и молитвы. Люди добрые, берегитесь сетей этих неверных, не верьте джадидам, не посылайте детей своих в школы кяфиров, не то станете подобны саламандре, вечно горящей в жарком огне.

И маддох стал рассказывать сказание о том, как был обманут Послушный Самандар, ставший саламандрой.

В толпе, окружившей проповедника, ходил пекарь с корзиной лепешек на голове. Он, казалось, внимательно прислушивался к рассказам маддоха и в то же время успевал продавать свои изделия.

Хайдаркул купил у него горячих лепешек и спросил:

— Что там маддох все говорит про каких-то джаддидов? Кто они?

— Джадиды тоже люди, тоже рабы божьи, — понизив голос, ответил пекарь. — В их школах дети за год обучаются грамоте, да и для взрослых они тоже открывают школы. Я ходил в такую школу три месяца, писать научился и читать. Врет все этот маддох.

— Ты что сказал? А ну-ка повтори! — вмешался вдруг в их разговор какой-то человек, до сих пор спокойно стоявший рядом. — Джадидов превозносишь, возводишь хулу на праведного маддоха, называешь его лжецом!.. Постой, постой! А знаешь ли ты святые молитвы? Пошли к господину раису. А ну, пошевеливайся! Живо!

Это был, по-видимому, один из людей раиса. На его крик подоспели еще несколько человек из его компании, они повели пекаря и Хайдаркула к своему начальнику.

Главный раис Бухары сидел на возвышении, устроенном на плоской крыше парикмахерской у хауза Девонбеги, и пил чай. Задержанных привели и поставили перед его милостью. Человек раиса многословно и подобострастно изложил раису преступления нечестивого пекаря.

По приказу раиса у пекаря забрали корзину, потом обоих задержанных повели на площадь и усадили перед мечетью. Раис начал допрос:

— Дурак, невежда, ты что там осмелился говорить? Признавайся во всем.

— Помилуйте, господин раис, я ни одного плохого слова не сказал! — взмолился пекарь. — Этот человек спросил у меня, кто такие джадиды, я ему ответил. Вот и все.

— Это правда? — повернулся к Хайдаркулу раис.

— О да, господин мухтасиб, все так и было, — ответил Хайдаркул по-персидски.

— Но он не знает слов священной молитвы, — вставил человек раиса.

— Прочти молитву! — приказал раис.

Пекарь не смог прочесть всю молитву правильно, и этого было достаточно.

— Всыпать неверному пять плетей!

Слуги тут же обнажили несчастному спину, и тяжелая кожаная плеть пять раз обожгла тело «преступника». Затем пекаря заставили прочесть благодарственную молитву во славу его высочества эмира, после чего ему вернули наполовину опустошенную корзину и отпустили.

Наступила очередь Хайдаркула.

— Ты кто? — спросил его раис.

— Чужестранец, господин мухтасиб.

— Чей подданный?

— Русский подданный, — ответил Хайдаркул, показывая раису паспорт.

— Прочти во славу его высочества молитву и убирайся на все четыре стороны.

Хайдаркул громко прочитал молитву, поднялся с места и исчез в толпе. Выдавая себя за перса, Хайдаркул называет раиса арабским словом мухтасиб, принятым в других странах. Радуясь, что так легко отделался, он продолжал свою прогулку по Бухаре.

Проходя торговыми рядами, Хайдаркул обратил внимание на множество новых лавок. Дальше он увидел двухэтажное кирпичное здание, которого не было прежде. В нижнем этаже находились магазины со всевозможными товарами, а второй этаж отсвечивал окнами, как в европейских домах.

— Что это за дом? — удивленно спросил он у какого-то прохожего.

— Это здание русского банка, — ответили ему.

Против банка по правую руку шли магазины и кирпичные здания, тоже выстроенные на европейский лад. Мощеная улица кончалась широкими ступенями у большого квартала Чахорсу.

Хайдаркул поднялся по ступеням и снова увидел большой дом с магазинами, почтой, телеграфом, аптекой.

Ему объяснили, что это пассаж и построили его русские. Он прошел во вновь выстроенный галантерейный ряд. За прилавками стояли молодые, расторопные продавцы, напротив обосновались торговцы фаянсовой посудой, а чуть подальше кустари продавали тюбетейки; тюбетеек было столько, сколько звезд на небе. Хайдаркул прошел крытую галерею и спустился к кварталу Сесу. Там тоже был выстроен новый пассаж, и там тоже были и банки, и магазины, и двухэтажные европейские дома.

За улицей Гозиён снова начиналась старая, не тронутая временем Бухара. Здесь нового было немного: кое-где замостили улицу да красными прямоугольниками вставали кирпичные стены.

Когда Хайдаркул дошел до квартала Джуйбор и увидел мазар имама Бикри Фазла, сердце его больно сжалось: здесь, на холме, похоронены его жена и дочь… такова жизнь. Человек понемногу забывает все, что он перенес, но дорогие сердцу люди не уходят из памяти. Когда-то ему казалось, что жизнь кончилась, что все мечты и надежды он похоронил здесь, вместе со своими любимыми. Но потом он понял, что должен отомстить кровопийцам-баям, и не только за своих близких, а за весь свой народ — обманутый, прижатый к самой земле горем и нуждой. Да, он прошел трудную школу, но много передумал и многое понял. И в тот день, когда трон насилия и гнета будет свергнут и растоптан, он придет сюда, на могилы своих любимых, принесет им эту радостную весть.

На улице почти не было прохожих. Хайдаркул пересек площадь и поднялся на холм. Он сразу нашел одинокую могилу и опустился на землю. В памяти из далекой смутной дали всплыли какие-то незначительные, но дорогие сердцу воспоминания, и глаза, разучившиеся плакать, наполнились слезами. Он сидел, низко склонив голову, как бы беседуя со своим прошлым.

Потом он поцеловал землю и поднялся.

Хайдаркул прошел базар и торговые ряды у ворот Каракуль, свернул в квартал Абдуллоходжи. У одного из домов увидел погребальные носилки и людей в трауре, со двора доносился женский плач. Хайдаркул остановился.

— Кто умер? — спросил он.

— Аксакал Нусратулло.

Подняв руки, Хайдаркул прочел заупокойную молитву. Только после того, как носилки внесли во двор и люди, стоявшие у стены, прошли за ними, Хайдаркул повернул к дому тетушки Дилором.

Снаружи двор тетушки Дилором выглядел совсем ветхим, но по каким-то мелочам — свежим пятнам штукатурки на дувале, двум-трем новым доскам, умело прилаженным на воротах, — Хайдаркул понял, что за хозяйством здесь следят чьи-то заботливые руки.

Ворота были заперты. Хайдаркул постучался, на стук из соседнего двора вышел совсем скрючившийся от старости человек. Это был Гуломали-ткач.

— Есть здесь кто-нибудь? — спросил по-персидски Хайдаркул.

— А кто вам нужен?

— Мне… мне нужен Асо.

— Асо пошел разносить воду, скоро придет.

— А больше здесь никто не живет? — помолчав минуту, спросил Хайдаркул.

— Фируза отправилась на гулянье к роднику Айюб. Зайдите, пожалуйста, к нам. Асо сейчас должен вернуться.

Хайдаркул поблагодарил и пошел следом за стариком. Гуломали расстелил на суфе палас и одеяла так, чтобы на них падало солнце, и пригласил гостя сесть.

— Хорошо весной посидеть на солнышке, — говорил он. — А мои отправились на гулянье… В Новый год погулять, конечно, хочется. — Он протянул гостю пиалу чая.

— Очень хорошо, пусть погуляют, пусть развлекутся. Вы уж меня извините, я вас оторвал от дела.

— Нет-нет, — возразил Гуломали, — я сегодня не работаю, сил нет, приболел что-то. Силы со старостью не прибывают, а убывают, — невесело заключил он.

— Да ведь вы не такой уж старый.

— Разве дело в годах, — вздохнул Гуломали, — дело в жизни. Тяжелая жизнь рано старит. Горе меня сломало, видите, согнуло как: вырастили старшую дочь Зулейху, замуж выдали, она через год от родов умерла…

— Да, — вздохнул Хайдаркул, — это большое горе. Но что поделаешь — судьба…

— Судьба, — согласился Гуломали. Он не стал рассказывать незнакомому, что из-за беспросветной нужды пришлось выдать дочь за дурного человека, не сказал о побоях, которые ей приходилось терпеть, о том, сколько страдала и мучилась и как умерла.

Во двор зашел Асо. Он сразу узнал Хайдаркула и, не обращая внимания на его предостерегающие знаки, бросился к нему:

— Дядюшка, дорогой! — Он целовал его и прикладывал его руки к своим глазам. — Какая радость, какое счастье! Сосед, неужели вы не узнаете его? Ведь это мой дядюшка Хайдаркул!

— А ты все такой же наивный простак, — засмеялся Хайдаркул. — Я уже час разговариваю с Гуломали и не называю себя.

— Почему? — удивился Асо. — Ведь дядюшка Гуломали — свой человек, надежный, верный, он голову сложит, но тайну не выдаст… Как же хорошо, что вы приехали! Но почему вы не дали о себе знать? Я бы поехал в Каган и встретил вас. Надо же, как получилось: и Фирузы дома нет. Прямо не знаю, что делать. Придется вам немного подождать, пока я сбегаю за хозяйкой… А вы, дядюшка Гуломали, проведите моего гостя в дом.

Когда Асо вернулся вместе с Фирузой, Хайдаркул сидел с Гуломали за дастарханом.

Увидев в комнате незнакомого мужчину, Фируза прикрыла лицо рукавом. Но как только Хайдаркул назвал ее по имени, она тут же узнала его, бросилась к нему в объятия и залилась слезами.

Хайдаркул поцеловал ее в лоб, успокоил и усадил рядом с собой.

— Неужели же ты та самая маленькая Фируза? Да не может быть… Какая красавица выросла! Рассказывай же, рассказывай, что у вас, как вы живете?

— Слава богу, неплохо, — все еще взволнованная, отвечала Фируза. — Горит еще огонек в доме моей любимой бабушки… Вы лучше о себе расскажите. Мы все время ждали ваших писем, беспокоились. Спасибо, что и там вы нас не забывали, писали, даже деньги как-то от вас получили. Я сказала Асо, что деньги надо вам отослать обратно, мы здесь и так проживем, а вам на чужбине деньги куда нужнее, да Асо сказал, что вы обидетесь…

— Он правильно сказал. Если бы вы вернули деньги, я бы так рассердился, что и не приехал бы к вам.

Фируза подала яичницу, но не успели все приняться за еду, как послышался стук в дверь. Асо пошел открывать и долго не возвращался. Фируза вышла за ним. Они вернулись, когда яичница уже совсем остыла, оба были расстроены.

— Это приходили от Магфират, — ответил Асо на вопрос Хайдаркула, — неприятности… Ну да ладно, ешьте, пожалуйста, не беспокойтесь.

Только после того, как Фируза унесла пустое блюдо, Хайдаркул снова спросил:

— А все-таки что случилось?

Чем вы так расстроены?

— Все из-за дома, — неохотно ответил Асо. — Вы же знаете, что дом достался в наследство Магфират. Впрочем, эту хибару и домом-то нельзя назвать, гниль одна. Если бы я не ремонтировал его, не поддерживал, он бы уж давно развалился, а сейчас она прислала человека сказать, чтобы мы отсюда убирались, дом нужен ей самой.

— А что Фируза?

— Она им сказала: «Пойдите, передайте вашей хозяйке, что пусть дом свалится ей на голову! Завтра мы его освободим». А я, признаться, и ума не приложу, куда нам перебраться.

Хайдаркул опустил голову, задумался. В комнату вернулась Фируза. Заметив, что гость опечален, она сердито посмотрела на мужа.

— Я так и знала. Да вы не огорчайтесь, дядюшка, ничего страшного, эти скандалы с Магфират не первый день и не последний. Это началось давно, а кончится, наверно, только с ее смертью. Ничего, не пропадем, на улице не останемся.

— Верно, дочка, верно, — сказал Хайдаркул. — Мы не пропадем, если будем держаться друг за друга.

— Да, сегодня они уже так и сделали, жены бедняков. Расскажи, Фируза, — попросил Асо.

— У Магфират, наверное, до сих пор спина чешется, — засмеялась Фируза и рассказала о скандале, который разыгрался на кладбище. — Жены бедняков все взяли мою сторону. Ну и попало же ей! Если люди действуют дружно, то перед ними никто не устоит.

— Правильно, доченька, — улыбнулся Хайдаркул. — Ты поняла самое главное — дружно. В этом-то сейчас все дело…

— Я схожу сегодня к Оймулло, там у них пустует балахана, я уверена, они будут рады, если мы туда переберемся.

Настроение у всех снова поднялось, и разговор продолжался…

Перед вечерним намазом Фируза надела паранджу, закрыла лицо сеткой и вышла за ворота.

На их обычно тихой улочке сейчас было тесно от людей. Дойдя до дома Нусратулло, она сообразила в чем дело. У двора аксакала, сложив на животе руки, в два ряда стояли мужчины — родственники, знакомые, друзья покойного. Женщины, по обычаю, сворачивали в сторону и шли другой улицей. Но Фируза торопилась, обходить было далеко, и она пошла напрямик. Мужчины с возмущением смотрели на женщину, легкомысленно попиравшую старинный обычай. Но момент для скандала был неподходящий; и никто не сказал ни слова.

Фируза прошла мимо дома аксакала, свернула в другой переулок, один из мужчин, стоявший до того в воротах, пошел за ней. В конце квартала Фируза свернула на другую улицу, мужчина продолжал идти следом. Улица в тот час была пустынна.

— Как вы быстро идете, душенька, да будет ваш путь счастлив и благословен. За вами не угнаться…

Фируза ускорила шаги.

— Подождите, не торопитесь так. Я вас сразу узнал, ведь я давно по вас вздыхаю. Да постойте же минутку, послушайте.

Мужчина обогнал ее и преградил дорогу.

— Не упрямьтесь, выслушайте хоть разок несчастного влюбленного.

Фируза подняла глаза и сквозь сетку с возмущением посмотрела на нахала. Это был высоченный, уродливый мужчина. По-видимому, чтобы казаться моложе своих лет, он коротко стриг усы и бороду, в которых густо блестела седина. На нем был легкий халат без подкладки, а сверху — поношенный шелковый халат, непристойно распахнутый на груди; один конец серой чалмы свисал над ухом.

Фирузе показалось, что она где-то уже видела этого урода, но где и когда — не могла вспомнить.

— Пожалуйста, пойдемте со мной в переулок, — настойчиво повторил мужчина.

— А ну, убирайся отсюда, свинья! — крикнула Фируза, взбешенная таким нахальством. — Что, как минарет, стал на дороге?

— Тише, тише, — не двигаясь с места, продолжал мужчина. — Не кипятись так, моя красавица.

— Дай пройти, неверный! Ты думаешь, город без власти, а улица без прохожих? Думаешь, на тебя управы не найдется?

— А ты не ори, самой хуже будет Да не бойся, я тебя не съем. Зайдем на минутку в переулок, а там — воля твоя.

— Ну нет, и здесь воля моя. Прочь с дороги, пакостник!

В это время из переулка вышел Таго. Услышав последние слова Фирузы, он подошел ближе.

— Эй, племяш, — окликнул он незнакомца. — Да это, никак, старый знакомый. Ну, почтеннейшей Курбан, так у вас плешь и не заросла?

Мужчина зло посмотрел на Таго, повернулся и быстро ушел.

— Так это и есть Кали Курбан, охранник миршаба! — все еще дрожа от злости и нервного возбуждения, воскликнула Фируза. Завтра же пойду к кушбеги и скажу, что из-за этого негодяя по улице нельзя ходить.

— Да пусть его черт заберет, племянница!

— Как хорошо, что ты подоспел, Таго. Проводи меня, пожалуйста, к Оймулло.

— Э, да вы, оказывается, меня знаете! — удивился Таю — Кто вы? Фируза приподняла сетку.

— Так это вы, Фируза-апа? Бедняжка, как вас этот плешивый напугал! Но ничего, все кончилось благополучно. Пойдемте, я провожу вас.

Таго, который едва доставал Фирузе до плеча, вышагивал рядом с ней, гордый, по-молодецки закинув на плечо полу халата, закрыв по примеру щеголей воротником подбородок. Он явно юрдился своей ролью защитника женщины.

— Пусть будет проклят отец этого бездельника, — продолжала негодовать Фируза. — Его обязанность — охранять покой и честь людей, а вместо этого он безобразничает.

— А сказать вам правду? — Таго покосился на Фирузу. Вы сами во всем виноваты…

— Я? Почему же я виновата?

— Потому что вы и в парандже похищаете мужские сердца…

— Да ну вас, Таго. Вам сегодня кто-то в рот сахару насыпал. Вижу, что вас с плешивым Курбаном можно было бы запрячь в одну упряжку.

— Упаси боже! Я вам правду говорю. Вам одной ходить по улице негоже, береженого и бог бережет. Когда захотите выйти на улицу, зовите меня.

— Больше мне, видно, ничего не остается, — засмеялась Фируза. Так, болтая, дошли они до дома Оймулло Танбур.

Ворота были изнутри закрыты на цепочку. Таго забрался на небольшую скамью у ворот и потянул за проволоку. Через несколько минут ворота приотворились, в них показался муж Оймулло, старенький, сгорбившийся человек.

Увидев рядом с Таго женщину под паранджой, он вопросительно посмотрел на них.

Добрый вечер, дядюшка, — сказал Таго.

— Добрый вечер, дядюшка Тахир-джан, — снимая паранджу, сказала Фируза.

— А-а, вот это кто, — обрадовался старик. — Здравствуй, здравствуй, Фируза-джан, здравствуй, дорогая. Заходи, пожалуйста, а то ты совсем забыла к нам дорогу.

— Ну, вот и дошли благополучно, — улыбнулся Таго. — Я теперь пойду, Фируза-апа. Может, мне зайти за вами попозже и проводить домой?

— Нет, нет. Спасибо. За мной зайдет Асо. Таго попрощался и ушел.

— Оймулло дома, дядюшка? — спросила Фируза, пройдя в ворота.

— Нет, но скоро придет. Зайди пока, доченька, в дом, выпей пиалу чаю, поболтай со стариком.

Они вошли во внутренний двор.

Когда-то он казался Фирузе многолюдным и шумным. Но с тех пор как Оймулло закрыла школу, двор стал тих и безлюден. Ювелир перенес мастерскую из холодного коридора в комнату и работал там целый день в одиночестве.

— Вот уже двое суток, как Оймулло даже ночевать домой не приходит, — рассказывал ювелир. — Пошшобиби теперь всеми делами заведует, и всю переписку приходится вести госпоже Танбур. Уж бы моя жена неграмотная была — сидела бы дома.

Слушая ювелира, Фируза осматривала комнату. Здесь было чисто, прибрано.

— С тех пор как Оймулло закрыла школу и пошла служить во дворец матери эмира, дом наш совсем опустел, — жаловался ювелир. — Только работа и спасает. А когда ее мало, читаю книги, учусь на старости лет, — улыбнулся он. — Посмотри-ка, что я сделал…

Ювелир подошел к нише, отдернул занавеску и достал что-то большое и круглое, похожее на арбуз. Арбуз этот был на подставке, и через него проходил большой серебристый стержень.

— Что это? — удивленно спросила Фируза.

— Это земной шар! — гордо сказал ювелир и, толкнув шар пальцами, заставил его вращаться вокруг стержня. — Ты, конечно, об этом никогда и не слышала, а вот если бы продолжала учиться, читала книги, то знала бы. — Помолчав, он продолжал: — Наша Бухара издавна славилась большими учеными. И сейчас они есть. Да когда еще народ о них узнает!.. Видишь? — Ювелир снова показал на шар. — Это наша земля. Земля, на которой живешь и ты, и я… Она так же вертится, как этот шар, поэтому на ней бывает то день, то ночь. И головы рабов божьих тоже вертятся, тоже кружатся… И часто они теряют их и поступают недостойно… — Ювелир задумчиво смотрел на шар, который медленно вращался у него в руках. — Да, вот так и бывает. Мать нашего эмира, видно, тоже закружилась и потеряла всякий стыд. Никто не решается ей противоречить. Если кто-нибудь хочет получить тепленькое местечко или ему что-нибудь надо от эмира, он посылает ей дорогой подарок — желания его исполняются. Твою Оймулло она тоже прибрала к рукам, бедняжка совсем изучилась, а я дома все один да один. А если человек долго бывает один, то ему даже вещи начинают рассказывать о себе… Вот взгляни эту корону, это венец Пошшобиби, мне его прислали, чтобы я вставил и немо бриллиант. Вот он. Посмотри, как он переливается, весь горит. — Ювелир перехватил восхищенный взгляд Фирузы и стал объяснять:

— Это — мелкие алмазы, это — яхонты, а это — хризолит и жемчуг… Тридцать пять драгоценных камней… Дорогая вещь. Цена ее — река слез… Да, да, целая река слез несчастных людей, вдов и сирот… Мне об этом рассказали сами камни. Вот в этом камне, наверно, слезы твоей бабушки, а в этом — твоего отца…

— И мои слезы здесь, наверно, тоже есть, — вздохнув, сказала Фируза, глядя на корону, сверкающую, как радуга.

— Нашим владыкам кажется, что человеческие слезы вечно будут превращаться в драгоценные камни. Они даже не подозревают, что может наступить день, когда все слезы сольются в одну реку гнева, которая смоет и их корону, и их самих. Думается мне, что твои слезы и слезы твоего мужа вольются в такую реку…

Снаружи послышались шаги, и в комнату вошел Асо.

Фируза поднялась навстречу мужу и посадила его на почетное место, выше себя, на одеяло. Потом она спросила, заходил пи он домой.

— Нет еще, — ответил Асо, — я разносил воду и увидел Таго. Он рассказал мне, как тебя напугал плешивый Курбан. Я и пошел скорее сюда.

— Вот противный Таго, — улыбнулась Фируза, — язык за зубами держать не умеет. Надо бы сказать ему, чтобы он…

— Я уж сказал, чтобы он об этом никому не болтал.

— Ну как вы думаете, его нахальство от круговорота небес или от круговращения земли? — посмотрела она на ювелира смеющимися глазами.

Старик улыбнулся и снова крутнул свой шар. В это время в комнату вошла Оймулло.

— Что же вы в темноте сидите? Хоть бы лампу зажгли! — поздоровавшись, сказала она мужу.

— Вы пришли, и теперь сразу светло станет, — пошутил Тахир-джан и стал искать спички. Но Фируза опередила его, зажгла лампу и пошла за Оймулло на кухню.

После ужина Фируза рассказала ей о своих заботах.

— Вот мы и решили прийти к вам, ведь, кроме вас, нам некому помочь, — грустно закончила она свой рассказ.

— Как так некому? А я? — обиделся ювелир.

— Я знаю, дядюшка, как хорошо вы к нам относитесь. Живите сто тысяч лет!

— А дядюшка правду тебе говорит, — сказала Оймулло. — Надо было сразу ему все рассказать, вы бы могли тогда еще до темноты осмотреть балахану, годится она для вас или нет.

— Да уж наверно годится, да и другого выхода нет. Мы так вам благодарны!

— Ну что вы, — улыбнулась Оймулло. — Это мы вам должны быть благодарны, вы нас просто осчастливите: ведь дядюшка целые дни дома один как перст.

Он от одиночества с ума сходит.

— Верно, верно, — поддержал жену ювелир.

— Значит, так и решили. Завтра же перебирайтесь к нам. А дом пусть свалится на голову Магфират.

— Мушаррафа меня с работы прогнала, так что с завтрашнего дня я свободна и смогу помочь дядюшке по хозяйству.

— Ну что ж, можно, конечно, и дома посидеть. Но у меня есть для тебя работа… Дело, правда, нелегкое, но платить будут прилично.

— Зачем Фирузе работать? — недовольно заметил Асо. — Неужели я на нас двоих не заработаю?

— Дело не только в заработке, — сказала Оймулло. — Боюсь, что Фируза без работы затоскует. Ведь я ее знаю.

— А что за работа, Оймулло? — заинтересовалась Фируза.

— В Арке нужны люди, чтобы приносить воду в гарем. Водоносы подвозят воду на ишаках, а переносить бурдюки можно только женщинам. Своими глазами увидишь, что такое эмирский Арк. Многое тебе понятнее станет.

Предложение Фирузе понравилось, и она дала согласие. Было темно, когда Асо и Фируза вышли на улицу. Муэдзины призывали верующих к вечернему намазу.

С некоторых пор баи, чиновники, правители, начиная от эмира и кончая сборщиками налогов, стали разбивать в окрестностях Бухары прекрасные сады. Они строили там дачи, обносили их высокими стенами и летом, вместе с семьями, выезжали туда.

И у Замонбека за Самаркандскими воротами, немножко дальше Галаджуя, был сад, доставшийся ему в наследство от отца. Он нанял опытного управляющего, пригласил искусных садоводов, и они создали такой райский уголок, что человеку, хоть раз побывавшему в нем, уже не хотелось уходить.

Сразу за дачей был огромный цветник, посреди цветника деревянная суфа с навесом в виде беседки. Здесь обычно отдыхали по вечерам. Дальше начиналась виноградная аллея. С одной стороны аллеи тянулись посадки граната, а с другой — яблони, черешни, редчайшие сорта груш. Виноградная аллея вела к хаузу, выкопанному в центре сада. По берегам хауза росли четыре прекрасных китайских карагача. От хауза снова шли виноградные аллеи, а между ними посажены инжир, персики и абрикосы.

Десятого апреля, когда деревья уже начали распускаться и земля покрылась свежей весенней травой, сюда, в собственном фаэтоне, запряженном парой лошадей, приехала жена Замонбека Мушаррафа со своими приятельницами — Магфират и Мухаррамой Гарч. Их сопровождала только одна служанка. Управляющий с женой встретили хозяйку и ее гостей с почетом. Их усадили в нарядно убранной комнате, расстелили богатый дастархан.

Гости закусили, выпили чаю и пошли в сад.

Мушаррафа задержалась, чтобы дать распоряжение жене управляющего. Сказала, что они проведут здесь целый день, а может быть, останутся ночевать, и приказала приготовить жаркое, лапшу и плов.

Женщины прогуливались по аллеям сада, наслаждаясь чарующей прелестью весны. Впрочем, они не столько наслаждались природой, сколько жаловались на свою злосчастную судьбу и как могли утешали друг друга. Магфират говорила, что Мухаррама еще не стара, что она заткнет за пояс десятерых мужчин, а та уверяла дорогую подругу в своей преданной любви, клялась, что готова служить ей верой и правдой.

Да, странный человек была Мухаррама Гарч. Что она представляет собою на самом деле, не знали не только ее многочисленные знакомые, но, кажется, и она сама. Среди джадидов и младобухарцев она была своим человеком, даже помогала им. В Арке, в гареме матери эмира, она казалась убежденной сторонницей всего старого. В бане она была хозяйкой, властной и скупой, резкой и грубой. А в тесном дружеском кружке казалась своим подругам нежной и преданной.

Придворные, казикалон, кушбеги и миршаб пользовались ее услугами, но люди осторожные, вроде хитреца Замонбека, доверяли ей только наполовину и хотя поручали ей кое-какие дела, но не спускали с нее глаз.

Приятельницы долго гуляли, нарвали огромные букеты, украсили себя цветами.

Мухаррама уговорила подруг остаться в комнате, даже попросила закрыть дверь. Увидев, что их это немного огорчило, добавила, что женщинам пить вино в открытой беседке не следует.

Подруги остались одни. Вино наливали из чайников. После третьей пиалы лица раскраснелись, глаза заблестели. Мухаррама, сидевшая на почетном месте, то и дело отпускала соленые шуточки, заставляя своих собеседниц смеяться до упаду. Разговор становился все более скользким. Наконец речь зашла о муже Мушаррафы — Замонбеке.

— Ваш супруг сейчас, наверное, во дворце? — спросила Магфират.

— Да где ему еще быть! В неделю он семь дней на службе, — сердито ответила Мушаррафа.

Мухаррама прекрасно понимала, что ни от кого нельзя было выведать лучше, чем от жены Замонбека, как относятся к джадидам эмир и придворные, весь вечер она обдумывала, как лучше навести Мушаррафу на этот разговор.

— Во дворце сейчас трудные времена, — вздохнула Мушаррафа. — А эмир без Замонбека и часа не может обойтись. Вот и выходит: не то есть у меня муж, не то нету, по целым неделям приходится спать одной… Да и сам уж он больно беспокойный человек, — недовольно продолжала Мушаррафа, — всегда ему больше всех надо. Другие мужья отдыхают, развлекаются, а он только и знает, что целыми ночами от своих людей доносы выслушивать.

— Наверно, все о джадидах? — соболезнующе проговорила Мухаррама.

— Да все о них, проклятых, они уж мне во сне снятся!

— Да ну?

Стоят ли они того, чтобы забивать ими такую красивую головку?

— Эх, милая, целый день только и разговору, что о них. Его высочество эмир боятся джадидов, — понизив голос, рассказывала Мушаррафа, — они приказали моему мужу глаз с них не спускать, смотреть, как бы не устроили каких-нибудь беспорядков. Никому из-за этих нечестивцев покоя нет. Замонбек всех своих людей разослал следить за джадидами. Не сегодня завтра он их всех уничтожит.

— Как уничтожит, ведь они тоже мусульмане?

— Неверные мусульмане, — вставила Магфират.

— Если бы они были правоверными мусульманами, то не собирались бы в Кагане вместе с русскими и не сговаривались бы с ними.

— То есть как это? — притворно удивилась Мухаррама.

— Замонбек рассказывал, что на этой неделе в кишлаке Зирабад около Кагана соберутся джадиды, там и русские будут. Так вот, муж говорит, что он только и ждет этого дня, чтобы их там всех прихлопнуть.

— Ну и молодец Замонбек, ну и ловкач! — восхищенно запела Мухаррама. — И как только это он все разузнал! Ведь, наверно, нелегко было?

— Конечно, нелегко, но у него и среди джадидов свой человек есть, — засмеялась Мушаррафа.

— Ха-ха-ха! — засмеялась вслед за ней и Мухаррама. — Ну и Замонбек, вот это умница, прямо за корень ухватился! Как бы хоть напоследок посмотреть на них, на этих джадидов?

— Это будет в воскресенье, в русский праздник. Ну а мой приедет туда на день раньше, чтобы всех захватить.

— А это не опасно вашему уважаемому супругу?

— Нет, с ним будет много людей.

Служанка внесла большую фарфоровую миску с лапшой. Подруги выпили еще по пиале вина…

После захода солнца приехал Замонбек со своим наперсником и застал подруг спящими. Он долго стучал в дверь, пока жена не проснулась. Она попросила его пройти в сад, потому что в доме спят.

Замонбек вышел в сад, сердито похлестывая нагайкой по голенищам. Это был высокий, смуглый мужчина с густой окладистой бородой, длинным крючковатым носом и низким лбом. Большие, чуть навыкате глаза горели мрачным огнем. Одет он был в обычную для того времени одежду человека высшего сословия: каршинский бекасабовый халат, подпоясанный черненым серебряным поясом, на ногах мягкие сапоги с загнутыми носами, на голове туго скрученная белая чалма. Вскоре появилась и сонная Мушаррафа. Замонбек сразу заметил, что она выпила.

Это явно не улучшило его настроения.

— Кто это в такой холод приезжает спать в сад? — зло спросил он. — Что, вам в городе негде выспаться?

— А что страшного? — с трудом заставляя себя улыбнуться, ответила Мушаррафа. — Мы целый день гуляли, ну и устали, поужинали, легли отдохнуть, и все трое задремали… А что у вас случилось, что вы приехали сюда?

— По тебе соскучился, — буркнул Замонбек, идя к хаузу. — Мне сказали, что ты поехала с Мухаррамой Гарч, вот и приревновал.

— Да что с вами? — притворно удивилась Мушаррафа. — И к женщинам начинаете ревновать, прости меня господи!

- Что такое Мухаррама, я хорошо знаю, от нее лучше быть подальше.

Ну вот, с приятельницами не водись, в гости не ходи, с людьми не нпречайся, сиди всю жизнь одна дома.

Вот управлюсь с делами, тогда буду часто дома, — сердито ответил. — Ну ладно, собирайся, поедем в город. Зайду к управляющему, к нему дело есть.

— А может, переночуем здесь?

— Нет, нет, поехали домой.

Через полчаса супруги поехали в город, а гости решили остаться, чтобы утром еще погулять. Допоздна сидели они с женой управляющего и служанкой Мушаррафы в гостиной, пили чай, ели арбуз и болтали.

Когда Магфират сняла с себя платье, Мухаррама заметила у нее на плече большой синяк.

— Что это у вас? — спросила она.

— Это от кулаков проклятой Фирузы. Помните, как меня стукнула у родника Айюб? Я, конечно, тоже в долгу не осталась, да только силы у меня не те…

— Ай-яй-яй, — соболезнующе заохала Мухаррама, — чтоб у нее руки отсохли…

— Ничего, я еще этой нищенке покажу. Я выгнала их на улицу, да, говорят, они поселились у Оймулло Танбур. А сегодня проклятый Асо не принес мне воды. Пришлось мужу договориться с другим водоносом. Но я им этого не забуду, они так легко от меня не отделаются. Я уже кое-что придумала. Вы слышали, Мушаррафа сказала, что Замонбек решил уничтожить в Кагане всех джадидов. Уж наверно и Асо тоже с ними связан. Во всяком случае, я скажу это Замонбеку, и он с ним разделается.

— Это вы хорошо придумали, — засмеялась Мухаррама. Замонбек быстро с ним управится. Так ему и надо! Не сумел с вами поладить, пусть с ним Замонбек ладит.

Обе женщины засмеялись.

С тяжелым бурдюком за спиной Асо подошел к дому Камоледдина Махдума. Ворота были открыты. Постояв в нерешительности, Асо постучал, но никто не показывался, он вошел во внутренний двор. Там он увидел слугу Махдума — мулло Шарафа. Присев на корточки под окном, мулло Шараф явно подслушивал разговор, который велся в комнате. Услышав шаги, мулло Шараф вскочил, сделав вид, что собирается вытереть стекло.

— Тебе кто дверь открыл? — спросил он подошедшего Асо.

— Была открыта.

— Вот проклятая невестка! — раздраженно пробормотал мулло Шараф. — Чертова жидовка выскользнула так тихо, что я и не слышал. Но ты, наверно, столкнулся с этой торговкой в дверях, да?

— Нет, — коротко ответил Асо.

Он опустил на землю тяжелый бурдюк и начал заполнять хумы. В это время из комнаты вышли Камоледдин Махдум и Мухаррама Гарч. Асо поздоровался с ними и хотел было уже уйти, но его остановил Камоледдин:

— Подожди, у меня к тебе есть дело.

Асо остановился у суфы, сложив на груди руки.

Проводив Мухарраму, Камоледдин хотел вернуться к суфе, но Асо уже шел ему навстречу. Опасаясь, что мулло Шараф подслушает их, Асо решил разговаривать у ворот. Они и не подозревали, насколько нелишней оказалась эта предосторожность.

Мухаррама приходила предупредить Камоледдина, что Замонбек напал на след джадидов. Камоледдину надо было срочно предостеречь своих друзей.

— Ты, кажется, живешь сейчас у ювелира Тахир-джана? — спросил Камоледдин у Асо. — У меня к тебе просьба: сходи домой и скажи Тахир-джану, чтобы он зашел к ака Махсуму и Алимходже, и пусть они сразу идут ко мне. Есть важное дело. Я бы, конечно, мог послать к ним мулло Шарафа…

— Нет, нет, я с удовольствием выполню ваше поручение, — ответил Асо и вышел на улицу, но не успел пройти и несколько кварталов, как его нагнал Гуломали.

— А я тебя ищу, — запыхавшись, сказал старик, потирая поясницу. — Пошел к хаузу, говорят, ты ушел к Камоледдину, пришел туда, а тебя уже и след простыл. Едва догнал.

— А что это я так срочно понадобился? — улыбнулся Асо, приветливо глядя на старика. Гуломали с опаской огляделся и тихо спросил:

— Где твой приятель — перс?

— Не знаю, а что случилось?

— Вечером у меня дома соберутся друзья-ткачи.

— А кто будет?

— Не беспокойся, перс знает.

— А в доме, где мы раньше жили, кто-нибудь поселился?

— Нет, дом пустой. Да ты не волнуйся, мы тоже не маленькие, кое-что повидали в жизни…

— Ладно, если встречу, приведу обязательно.

— Нет, так не пойдет, встретишь не встретишь, а приведи обязательно. Чтобы люди зря не ждали.

— Хорошо, приведу, — пообещал Асо и, попрощавшись со стариком, пошел домой.

Ворота, как всегда, были закрыты изнутри. Асо позвонил. Дверь открыл ювелир и, увидев Асо, радостно улыбнулся.

— Заходи, заходи, сынок, проголодался, наверно. Сейчас будет плов.

— Плов на завтрак? И зачем вы только возитесь с этим?

— А у меня гости.

— Я сейчас от Камоледдина Махдума, он просил вас передать Алимходже и ака Махсуму, чтобы они сразу же пришли к нему. Какое-то срочное дело.

— Алимходжа как раз здесь. Зайди и скажи сам.

— Нет, нет, я не зайду, у меня еще дела.

— А плов как же?

— Вот вернусь…

Асо вышел на улицу, ювелир закрыл за ним ворота и вернулся в дом. Гости были заняты приготовлением плова: кто резал морковь, кто чистил рис, кто перебирал изюм.

Здесь был Алимходжа, один из крупнейших ученых Бухары. Много лет провел он в Аравии, Индии и Афганистане. Там он изучал медицину, философию, вернулся на родину образованным врачом. В Бухаре Алимходжа постепенно сблизился с ювелиром, с Камоледдином Махдумом и его друзьями. Был он человеком передовым, много думал о судьбах своего народа, мечтал о просвещении, о прогрессе.

Рядом с ним чистил морковь Анвар-джан — известный в городе каллиграф. Он писал стихи под псевдонимом Котиб. Дружба его с ювелиром отчасти основывалась на близости профессий: ювелир работает с золотом и серебром, а каллиграф — с золотом и эмалью.

Были здесь еще мастера по выделке кожи кори Шариф и Вафо-джан, специалист по каракулю.

— Кто приходил? — спросил Алимходжа ювелира.

— Асо, водонос. Камоледдин Махдум просил вас срочно зайти к нему. Я сказал, что вы придете после плова.

— Очень хорошо, — сказал Анвар-джан. — Что у него там может быть срочного?

Еще одна партия в шахматы?

— Да нет, — возразил Алимходжа, — видно, что-нибудь серьезное, иначе он не стал бы специально за мной посылать. Но все равно, пока плов не будет готов, никуда не пойду.

— Не понимаю я Камоледдина Махдума, — заметил Вафо-джан. — Кто его заставляет называться джадидом и заниматься совсем неподходящими для него делами?

— Это своего рода сделка, — сказал ювелир.

— Да, сделка, — вздохнул Анвар-джан, — которую человеку приходится заключать со своей совестью. Когда чаша переполнится и забурлит, все, что находилось на дне, приходит в движение, всплывает наверх, а то, что наверху, идет ко дну. Так и с людским обществом: когда оно волнуется, появляются камоледдины и люди, подобные им.

Все молча слушали Анвар-джана, продолжая заниматься своим делом.

— Но стоит волнению усилиться и превратиться в бурю, камоледдины или погибнут, или спрячутся в кусты, чтобы спокойно ее переждать и вновь опуститься на дно.

— Но все же младобухарцы делают доброе дело, заметил кори Шариф.

— Правильно, — согласился Алимходжа, — сейчас самое главное — разбудить народ, приобщить его к культуре, научить хотя бы читать и писать.

— Приобщить к культуре, — горько усмехнулся Вафо-джан. — Да людей надо сначала накормить! Найдите раньше способ увеличить урожаи, дайте воды, на пересохшие земли дехкан, оденьте оборванных детей, вылечите их от болезней, а потом можете разглагольствовать об образовании, о культуре…

— Это дело государства! — продолжая какой-то давнишний спор, возразил Анвар-джан. — Этим должны заниматься эмир, кушбеги, об этом должны заботиться власти, столпы государства.

— Столпы государства… — иронически повторил Вафо-джан.

Его прервал громкий, требовательный звонок. Все замолчали. Ювелир быстро поднялся и пошел открывать. У ворот стоял девонбеги. Это был толстый, неповоротливый мужчина с огромным животом и короткой шеей. Длинная черная борода, казалось, начиналась у самых глаз. За ним стояло еще несколько человек.

— А, Тахир-джан, — забасил он, бесцеремонно входя во двор. — Чего это ты днем запираешься, боишься, что ли, кого?

— Времена теперь неспокойные, — ответил ювелир. — Вы изволили прийти за…

— Да, да, угадали, — прервал его девонбеги. — Эй, Гафур, пошли?

— В доме гости, — осторожно, чтобы не обидеть девонбеги, сказал ювелир. — Я вам сейчас сам вынесу.

— Это еще что? — засмеялся девонбеги. — Оймулло в гареме, так ты, никак, к себе женщину привел? — И, продолжая громко смеяться, зашагал во внутренний двор. За ним шел его слуга, еще более устрашающего вида, чем сам девонбеги.

Встревоженный ювелир последовал за ним. Он прекрасно знал, что девонбеги нахальнее самого миршаба, и боялся, как бы он не устроил в его доме при гостях какого-нибудь скандала.

Действительно, увидев приготовления к плову, девонбеги громко воскликнул:

— Ого, да здесь, оказывается, плов готовят! Что ж ты молчал, Тахир-джан! Ай, скупец! А ну, Гафур, пойди позови сюда моих джигитов, посидим, поболтаем, пока плов сварится. Только смотри, Тахир-джан, рису засыпай больше, нас человек пять-шесть, и аппетитом нас бог не обидел.

Гости растерянно смотрели на него. Ювелир ничего не ответил, прошел в каморку и вынес завернутую в кисею и белую бумагу корону Пошшобиби.

— Вы уж меня извините, — вежливо, не повышая голоса, сказал он девонбеги, протягивая ему корону. — Сейчас вам нужно выполнить свои обязанности и отнести корону в Арк. А завтра, если, даст бог, все будет благополучно, приходите, плов за нами.

— Ах, вот как ты со мной разговариваешь! — схватил ювелира за ворот взбешенный девонбеги. — Ты меня из дома гонишь? Вместо того чтобы возблагодарить аллаха за то, что мы оказываем твоему дому такую честь, ты…

— У меня гости, — твердо сказал ювелир.

— Ах, у тебя гости! — наливаясь злостью, закричал девонбеги. Вскочив с места, он яростно бил нагайкой по голенищу.

Слуга Гафур, который уже успел привести своих товарищей, подошел к девонбеги и что-то тихо сказал своему господину. Тот кивнул и повернулся к ювелиру:

— Нет, мой милый, нас не проведешь. Это у тебя не гости, это… это собрание джадидов! А иначе зачем бы тебе держать ворота на замке? Зачем прогонять меня? А? Ишь как побледнел!

— Взгляните-ка на них! — сказал Алимходжа Вафо-джану. — Стоило только не пригласить их на плов, и они сразу вас записали в джадиды.

— Заткнись, собака! — заорал на него девонбеги. — Думаешь, если ты ученый, так тебе все дозволено! Вот прикажу сейчас моим молодцам связать вас и всех засажу в тюрьму.

— А ну, потише, господин девонбеги! — вышел из себя ювелир. — Не для того сидел я целую неделкх над короной светлейшей Пошшобиби, чтобы меня в моем собственном доме оскорбляли.

Знайте, что… Он не успел договорить, как за дверью раздался голос Фирузы:

— Дядюшка Тахир-джан, Оймулло просила узнать, не учинил ли этот грубиян девонбеги в ее доме скандал?

У девонбеги от злости чуть не вылезли глаза, и он бросился к двери, чтобы избить нахалку, но его удержал Гафур. Он часто стоял на карауле у ворот гарема и узнал Фирузу по голосу.

— Их светлость Пошшобиби велели, чтобы Оймулло сходила домой и узнала, в чем там дело, почему не несут до сих пор их корону, — снова послышался из-за двери голос Фирузы. — Они сказали: Я хорошо знаю грубость девонбеги, но если он только осмелится оскорбить чем-нибудь моего мастера или хотя бы повысить на него голос, скажите мне, я так его отделаю, что он всю жизнь будет помнить.

Девонбеги побледнел, ноги у него задрожали, он прислонился к стене и умоляюще посмотрел на Гафура.

— О, мы знаем, как великодушна и милостива их светлость Пошшобиби, — громко произнес Гафур, не растерявшись. — Никакого скандала нет, просто здесь немного пошутили.

— Да, да, конечно, это была шутка, — заикаясь, пробормотал девонбеги. — Передай, пожалуйста, Оймулло, что мы только хотели немного посмеяться… Ну а если мы в чем провинились, то просим извинения… Ну, приятно вам оставаться, дай бог вам хорошего аппетита. Мы пошли…

Гафур вышел первым, за ним побрели его растерянные и испуганные дружки, шествие замыкал девонбеги. Проходя мимо Фирузы, стоявшей у двери в парандже, он остановился и, пытаясь выдавить на своем лице улыбку, еще раз заискивающе повторил:

— Так уж ты передай, пожалуйста, Оймулло, что мы пошутили.

— Если вы еще хоть раз попробуете так пошутить, то я все расскажу их светлости Пошшобиби. Так и тетушка караулбеги приказали. Ну ладно, несите быстрее, а то как бы мне еще за вас не попало.

— Сию минуту все будет исполнено, — подобострастно ответил девонбеги и вышел на улицу.

Мужчины долго молчали, и только после того, как Фируза закрыла за девонбеги ворота, стали приходить в себя.

— Слава богу, ушли, — с облегчением сказала Фируза, входя. — Что-нибудь надо сделать, дядюшка?

— А где Оймулло, девочка? — спросил ювелир.

— Оймулло… — Фируза немного растерялась. — Оймулло в Арке… Я себя плохо почувствовала, дядюшка, жар у меня поднялся, вот Оймулло и велела мне идти домой… Подхожу к дому и слышу — девонбеги орет… Ну, я и…

— Значит, все сама сочинила? — засмеялся ювелир.

— А что же было делать? — смутилась Фируза.

Мужчины наконец поняли, что произошло, и громко расхохотались, расхваливая догадливую Фирузу.

— Молодец, доченька, — обрадовался ювелир, — отвела беду. Сто тысяч раз спасибо твоему отцу, лучше всех нас сообразила…

Ну, иди отдохни. А господин доктор даст тебе лекарство.

— Спасибо, дядюшка.

Фируза поднялась в балахану, а ювелир, взглянув на расстроенные лица гостей, сказал:

— Ну что ж, друзья, собака полаяла и, слава аллаху, сбежала. Это еще недостаточное основание, чтобы отказаться от плова…

Вечером того же дня в доме ткача Гуломали собралось человек восемь его товарищей по ремеслу.

Хайдаркул и Асо еще не пришли. Гости пили чай, курили чилим и вели неторопливую беседу.

— Верно говорят, что горшечник пьет воду из разбитого черепка, — сказал старый ткач. — Вот взять нас, ткачей, — одеваем всех в атлас и шелк, а сами ходим в ситцевых да карбасовых халатах. Взяли бы все ткачи Бухары да и договорились — давайте целую неделю только на себя работать. Сошьем себе шелковые халаты и будем в них щеголять.

— Как же, только шелковых халатов не хватает!

— Желудок пустой, в кармане ни теньги, зато уж гордости до неба, — заметил кто-то.

Раздался стук в ворота. Все удивленно переглянулись. Асо с гостем должны были прийти с соседского двора. Кто еще мог в такой поздний час стучаться к ткачу? Открыв ворота, Гуломали увидел Асо и Хайдаркула. Гуломали хотел спросить, почему они пришли не через соседский двор, но Хайдаркул быстро шепнул ему:

— Тише!

Они прошли в калитку.

— Ну как, все собрались? — спросил Асо.

— Да.

— Все восемь?

— Да.

— Что вы им сказали?

— Как велели. Сказал, что будет гость из Персии, человек мудрый, известный…

— Правильно, — перебил его Хайдаркул, — так и говорите: перс из Мешхеда, духовный наставник, хаджи, совершивший паломничество в Мекку.

— Хорошо, — сказал Гуломали, и все трое пошли в комнату. Собравшиеся встретили гостя стоя, почтительно поздоровавшись, усадили его на почетное место. Асо сел ниже.

— Илохи омин, — произнес Хайдаркул, молитвенно подняв руки. — Да снизойдет милость бога на дела ваши и на дом ваш, да одарит вас твердой памятью и крепким здоровьем аллах великий и справедливый! Пусть обходят вас стороной немощи и болезни!

— Спасибо, — почтительно ответил ему Мадсолех, — добро пожаловать!

Опустив смиренно глаза, Хайдаркул минуту помолчал, а потом, вздохнув, произнес:

— Благочестивые братья, я рад видеть здесь тех, кто жаждет услышать священное слово божье. Но бог не откроет нам своей мудрости, если есть среди нас люди, нечистые духом, недостойные своих предков. Во имя бога, светлого и справедливого, кто пришел сюда с нечистыми мыслями, пусть покинет сей дом. Нет ему среди нас места, и у нас, людей, ищущих бога, нет места для него!

Все с удивлением переглянулись. Особенно был удивлен хозяин дома: он никак не ожидал такого оборота.

— Да неужели среди нас есть какой-нибудь негодяй! — недоверчиво воскликнул он. — Здесь собрались старые мастера, люди верующие, побоятся грех на душу взять.

— Провидение открыло мне, — ответил Хайдаркул, — что есть среди нас один нечистый. То ли от страха, то ли от алчности продал он свою совесть и пришел сюда для того, чтобы учинить донос.

— Ох, грехи, — испуганно вздохнул Мадсолех, — неужели среди нас?

— Козни дьявольские неисповедимы… — сказал Хайдаркул. — Что ж, если все молчат, проведем испытание и не оставим места сомнениям. Но, друзья мои, не забывайте, что сомнение — это путь к истине. Принесите-ка чашу с водой, друг мой Гуломали.

Гуломали неуверенно пожал плечами и взглянул на Асо. Тот утвердительно кивнул головой. Гуломали поднялся и принес воду.

Хайдаркул поставил чашу около себя на видное место. Вынул из-за пазухи бумажный пакетик, взял оттуда щепотку красного порошка и бросил в воду.

— Это, братья мои, священный корень, — торжественно сказал Хайдаркул. — Пусть каждый из вас выпьет отсюда глоток воды, и через несколько минут у доносчика запылает лицо огнем и заболят все внутренности. Если он захочет после этого остаться в живых, пусть скорее признается в грехах своих и уходит от нас, а не то бог отнимет у него душу.

Все чувствовали себя очень неловко, выпивая таинственный глоток воды под внимательным взглядом Хайдаркула. В комнате стало тихо. Хайдаркул пристально вглядывался в лица сидящих: все молча смотрели друг на друга. Но при слабом свете десятилинейной лампы ничего нельзя было разобрать. Прошла минута, за ней — вторая. Молчание стало напряженным. И вдруг сидевший в углу комнаты ткач с длинными усами не выдержал.

— Господин хаджи, господин хаджи, грешен я, смилуйтесь надо мной! — отчаянно завопил он, бросаясь Хайдаркулу в ноги.

Хайдаркул поднял его и спокойно спросил:

— Ну, кто вам велел сюда прийти? Говорите правду, признание может спасти вашу жизнь.

— Мой хозяин, Абдуллобай… он раньше жил рядом с Гани-джан-баем… его Асо хорошо знает… Он приказал прийти сюда, а потом рассказать ему все, что я здесь услышу…

Он замолчал, схватившись за живот.

— Ну что же, брат мой, я верю, что ты раскаялся в своих злых намерениях и не поддашься больше на обман всяких абдуллобаев, — сказал Хайдаркул. — Пусть аллах простит тебе грехи твои, а мы их уже простили.

Хайдаркул вынул из-за пазухи тот же бумажный мешочек, бросил в воду другую щепотку и дал усачу выпить еще один глоток.

Ткач перестал держаться за живот, глаза у него посветлели.

— А теперь уходи, — строго сказал Хайдаркул. — И если Абдуллобай спросит тебя, отвечай, что из Мешхеда и Хиджаза прибыл Ходжибобо. Он призывал правоверных к молитвам и богоугодным делам.

— Все исполню, — поклонился Хайдаркулу в ноги мужчина. — Только вы уж простите мне грехи мои.

— Мы не злопамятны, иди с миром.

Доносчик ушел, сопровождаемый хозяином дома. Когда Гуломали вернулся, Хайдаркул велел Асо выйти и посмотреть, все ли спокойно вокруг.

— Видите, друзья мои, какие люди есть на свете! Надо быть очень осторожным.

— Как это все произошло? — спросил растерянный Гуломали.

— Сейчас я вам могу все рассказать, здесь остались только свои люди. Так вот, братья, никакой я не хаджи-паджи, не знаю я ни колдовства, ни молитв. Я такой же бедняк, как вы.

— Прости меня господи! — воскликнул Мадсолех. — А как же вы заставили сознаться этого дурака доносчика?

— А мне большевики помогли!

— Как большевики? — удивился хозяин.

— Да-да, большевики, — повторил Хайдаркул. — У них в этом большой опыт. Они мне сказали: Иди к Гуломали, но будь осторожен, постарайся сначала узнать, нет ли там доносчика. Как видите, мне удалось вывести его на чистую воду. Если бы он остался и передал о наших разговорах Абдуллобаю, было бы худо.

Долго разговаривали в ту ночь люди, собравшиеся в доме Гуломали… Возвращаясь после собрания к дому Оймулло Танбур, Асо восхищенно говорил Хайдаркулу:

— Ну и молодец же вы, дядя, ну и молодец! Где вы научились этому колдовству?

— Да это вовсе и не колдовство! — засмеялся Хайдаркул. — На, понюхай, — сказал он, протягивая Асо бумажный пакетик с таинственным снадобьем. — Не бойся, нюхай. Это просто толченый красный перец, который ты кладешь в плов.

— Так почему же Абдусалом признался?

— Плохо человеку, когда совесть у него нечиста, — засмеялся Хайдаркул.

В один из последних дней апреля 1917 года на площади Регистан царило необычное оживление.

В городе прошел слух, что его высочество эмир вчера вечером устраивал пиршество в нижней части города, а сегодня приказал готовить пир в мехманхане Рахим-хана.

Еще до восхода солнца водоносы щедро полили площадь Регистан, окрестные базары и торговые ряды, а подметальщики чисто вымели улицы. Ворота Арка в этот день были открыты рано, а стражники, войсковые начальники и прочие чины заняли места на суфах, расположенных у ворот.

У южной стороны дворцового подъезда, выходившего в сторону мехманханы, стояли истцы и ответчики с прошениями. Они надеялись, что эмир задержится и соблаговолит выслушать просителей.

По обеим сторонам Регистана, у стен мечети Поянда и медресе Дарушшифа, с утра засели любопытные бездельники, хотя никто из них толком не знал, что сегодня будет и чего они ждут.

Солнце стояло высоко, когда со стороны хауза показались водоносы, гнавшие ишаков, груженных бурдюками с водой. Они прошли через толпу зевак и дошли до места, откуда начинался круто поднимающийся въезд в Арк. Здесь водоносы заторопились, громко покрикивая и подгоняя палками ишаков. Стража знала водоносов и беспрепятственно пропустила их в ворота.

Джурабай, чего это здесь столько зевак собралось? Да посмотри, всяких начальников-мочальников тучи… что будет? — спросил молодой водонос старшего товарища.

— А бог знает, — ответил Джурабай. — Не иначе как какой-нибудь раб божий потеряет свою голову раньше срока.

— Беднягу принесут в жертву в честь приезда его высочества, — объяснил водонос, шедший позади.

Не успели они дойти до мечети, как навстречу им, к воротам Арка, заторопились стражники кушбеги.

Водоносы свернули на улицу гарема, прошли мимо стражи и ввели ишаков во внешний двор гарема. Там они разгрузили животных и поставили бурдюки на мраморную полукруглую суфу.

Через несколько минут туда пришли шесть молодых женщин. Каждая взвалила себе на спину бурдюк и понесла его в гарем.

Фируза вместе с Ходичой, которая была главной над всеми женщинами-водоносами, должны были обеспечивать водой кухню и гарем, называвшийся Баня. Там содержались женщины и девушки, предназначенные эмиру в подарок.

Сейчас они тащили воду на кухню, где стояло три хума, таких больших, что казалось, у них нет дна. Кроме этих хумов, надо было еще налить котел для плова и большущий самовар. Не меньше воды требовалось и в баню.

В Арке не было проточной воды, воду для трех тысяч человек возили в бурдюках. Водоносы с утра до позднего вечера подвозили воду, а женщины-водоносы разносили бурдюки по различным службам гарема.

…Вот уже неделя, как Фируза работает здесь. Хайдаркул одобрил ее решение, и Фируза согласилась таскать тяжеленные бурдюки. Она шутливо говорила Асо: А я теперь повыше тебя. Ты носишь воду в дома всяких простолюдинов, а я — в гарем самого эмира, его светлейшей матушке и ее приближенным.

Впрочем, тяжелая работа водоноса не слишком утомляла Фирузу, которая не была избалована. И тут она нашла себе подруг. Особенно хорошо к ней относилась Ходича, работавшая здесь больше шести лет, прекрасно изучившая тонкости и сложности жизни гарема. Фируза подружилась и со стряпухами, их помощницами и ученицами, ближе познакомилась с жизнью обитательниц гарема Баня, этих несчастных жертв животной похоти эмира. Она выслушивала их горестные рассказы и как могла пыталась утешить…

В этот день Фируза, немного отстав от своих подруг, медленно шла к главному зданию гарема. Ее обогнала какая-то женщина, с трудом передвигавшая свое грузное тело. Фируза узнала Мухарраму Гарч.

— Госпожа, — окликнула она Мухарраму, — что же вы даже не посмотрите в мою сторону?

— Это ты, Фируза-джан? — сразу обернулась к ней Мухаррама. — А ты, оказывается, на новой работе, поздравляю, поздравляю. И давно?

— С того дня, как Магфират выгнала меня из дому, а ее падчерица прогнала с работы.

— Вот видишь, правильно говорят: лишь бы аллах не обидел.

Ну хорошо, что ты меня окликнула… У меня к тебе разговор, доченька, я тебя повсюду искала. Но тебе, наверно, тяжело, спусти-ка на минуту бурдюк, разговор серьезный.

Мухаррама нагнулась к Фирузе и шепотом рассказала о том, что Замонбек решил захватить и уничтожить всех джадидов, а Магфират наговорила Замонбеку, будто Асо тоже джадид. Они хотят захватить его там же, в Зирабаде, на собрании джадидов, в воскресенье.

— Только смотри, девочка, не проговорись об этом никому, а то и меня и себя погубишь, — доверительно сказала Мухаррама. — Будь осторожней и скажи мужу, чтоб он завтра никуда не ходил. Твой Асо, конечно, не водится с этими джадидами. Но береженого и бог бережет.

— Вы говорите — Зирабад? — протянула Фируза. — А что им делать в Зирабаде?

— Не знаю, говорят, что они там будут сговариваться с русскими. Но помни, доченька, что я тебе сказала, никому ни слова, времена теперь тревожные… Будешь свободна, заходи ко мне в баню, там поговорим.

Мухаррама ушла, а Фируза стояла растерянная и расстроенная. Потом она взвалила на плечи бурдюк и тоже медленно побрела к гарему… Верно, Хайдаркул все время ездит в Каган и Зирабад, там собираются какие-то люди. Хайдаркул, правда, никогда не рассказывал ей, зачем он туда ездит… Но если Замонбек так точно назвал день и час, если он так твердо уверен, значит… Нет, нет! Этого допустить нельзя. Надо срочно сообщить обо всем Хайдаркулу. Но она не может бросить работу и уйти. Что же делать? Надо прийти как можно раньше домой и отправить Асо в Каган. Другого выхода нет…

— Что это ты еле ноги тянешь? Что-нибудь случилось? — прервал ее раздумья голос Ходичи.

— А что, я опоздала? — улыбнулась Фируза. — Да вот встретила I ут знакомую. Задержала меня немного, поговорили.

— Ладно, ладно. Я просто подумала, не устала ли ты, или, может, что болит. Вылей бурдюк на кухню и зайди во внешний двор, отдохни немного. Потом понесешь воду в Баню, а на кухню я к вечеру сама натаскаю. Гам, в Бане, прямо плачут, говорят, совсем без воды остались.

Хорошо, — сказала Фируза.

На кухне работа была в разгаре. Все были заняты: резали морковь, лук, репу и тыкву, перебирали рис, мыли котлы и блюда, подкладывали хворост в очаг. За всеми надзирала главная повариха — неповоротливая, тучная женщина. Громоподобный голос, круглое лицо, мясистые красные щеки, заплывшая шея, крошечные, бесцветные глаза — она наводила страх на всех, кто видел ее впервые. Но, несмотря на вечные крики и угрозы, это была женщина мягкая и справедливая.

— А вот и наша пери воды принесла, — сказала она, увидев Фирузу. — Что это ты запропастилась? Хумы совсем пустые. А может, ты проголодалась, покормить тебя?

— Нет, спасибо, — поблагодарила Фируза. — Вот если бы вы мне к вечеру немного шкварок дали, я бы за вас богу помолилась.

— А ты любишь шкварки?

— Очень.

— Ну что ж, приходи. Я тебе целую чашку наложу.

Фируза вылила воду и пошла во внешний двор. Приоткрыв ворота, она передала свой бурдюк водоносу и села на каменную суфу рядом с подругами.

Все женщины-водоносы, кроме Фирузы и Ходичи, жили в домах, расположенных ниже бани гарема. Их прислали сюда из туменов и вилайетов в подарок матери эмира, но они оказались недостаточно красивыми и не попали в гарем эмира, а остались в услужении. Горя и страданий в их жизни было больше, чем воды, которую они перетаскали.

Вот история одной из них — дочери писца каратегинского хакима. Девушка унаследовала от отца любовь к поэзии, сама писала стихи и у себя на родине славилась как поэтесса.

Ее звали Мавджигуль — волна роз. Но с тех пор как стала рабыней в гареме эмира, она потеряла свое имя, ее стали звать Каратегинка. Ее отец, Мирзо-Латиф, был писцом в канцелярии каратегинского хакима. Попал он туда не по собственной воле. Был он человек добрый и мягкий, обрабатывал свой маленький участок, а в свободное время сочинял вольнолюбивые стихи и песни.

Вот, например:

Я вышел из дому, беды не ожидая. Напала на меня собак судейских стая. Когда бы стрелы мне, когда б хороший лук, Сумел бы отомстить обидчикам тогда я!..

В Каратегине в те времена грамотных было мало, и хаким забрал Мирзо-Латифа в свою канцелярию. Тот долго сопротивлялся, но в конце концов согласился, надеясь, что ему, может быть, удастся хоть чем-нибудь помочь людям, обращающимся за помощью в канцелярию хакима. Он бесплатно писал беднякам прошения, старался помочь им, а в свободное время продолжал писать стихи, в которых порицал жестокость власть имущих, сочинял злые сатиры на судей и хакимов.

Дом Мирзо-Латифа стоял на берегу речки. Напротив, на другом берегу, стоял дом гончара. У гончара был сын, чуть старше Мавджигуль. Молодые люди любили друг друга. Юноша пользовался каждым удобным случаем, чтобы перебраться через реку и увидеть Мавджигуль. Он дарил ей красивые кувшины с изогнутыми носиками, кувшины для воды, пиалы. На каждом из подарков тонкой арабской вязью было выписано имя Мавджигуль. Девушка отвечала ему нежным взглядом, ласковой улыбкой, стихами и песнями.

Родители знали об этой любви и собирались сыграть свадьбу.

Но слава о грамотной девушке, пишущей стихи, дошла до ушей главного писаря, плохо относившегося к Мирзо-Латифу. Старик воспылал любовью к девушке и посватался к ней.

Мирзо-Латиф отказал ему.

Взбешенный отказом, главный писарь отправил сына гончара в солдаты в Бухару. Потом вторично послал в дом Мирзо-Латифа сватов. Мирзо-Латиф, возмущенный расправой над сыном гончара, не впустил сватов во двор и в ту же ночь сочинил на главного писаря сатиру, которая через день попала тому в руки:

На этот раз главный писарь только зло усмехнулся. Он надел новый халат и отправился на прием к хакиму. Читая своему господину сатиру, он так переиначил ее, что получилось, будто бы она написана на самого хакима. Кое-что при этом добавили приближенные хакима, которым Мирзо-Латиф стоял поперек дороги. Хаким был разгневан: дом Мирзо-Латифа разграбили, жену и дочь взяли к хакиму, а оттуда Мавджигуль отправили в Бухару, в подарок эмиру.

Долго болела Мавджигуль, снедаемая тоской и печалью, и только забота и ласка Ходичи и других женщин спасли ее от смерти.

Стихи, песни и дастаны Мавджигуль скрашивали жизнь узниц, они боялись, как бы девушку не отдали в гарем какого-нибудь сановника, и уговорили Ходичу взять ее в водоносы. Вот уже год, как Мавджигуль носит бурдюки и оплакивает свое горе в грустных песнях…

Прочти что-нибудь, — попросила ее Ходича, когда пришла. Ну хотя бы то, что ты написала сегодня ночью.

Очень я про любовь люблю слушать. Я всего три месяца прожила с мужем, а с тех пор как забрали его, даже лица мужского не видела. Почитай, сестрица, почитай. Мавджигуль вынула из-за пазухи лист бумаги и начала читать своим глубоким, чуть-чуть дрожащим голосом:

— Молодец, — вздохнула Ходича. — За сердце берет Как будто про меня… И откуда ты слова находишь, да так гладко, так красиво и жалостно. Замечательно написала, будто всю боль, всю тоску в стихи вложила!

Фирузе очень нравились стихи Мавджигуль, они напоминали ей далекие годы, учебу с Шамсией, ее страшную долю.

— Не печалься, Мавджигуль, не плачь, мир тоже меняется. И для нас с тобой, говорят, светлый день придет…

После работы Фируза надела паранджу, положила за пазуху сверток с едой, которую ей дали на кухне, и быстро побежала домой.

Асо ждал ее. Фируза передала ему разговор с Мухаррамой Гарч.

— От этой проклятой Магфират нам еще много будет горя, — помрачнел Асо. — Но как они могли узнать, что джадиды собираются завтра в Зирабаде?

— Так это правда? — испугалась Фируза.

— Правда. Хайдаркул просил меня завтра привезти туда Камоледди-на Махдума и еще кое-кого.

— Так надо же их скорее предупредить, — заволновалась Фируза.

— Конечно, — твердо сказал Асо. — Эту встречу Хайдаркул решил устроить в Зирабаде по просьбе ака Махсума. Мне надо торопиться. Ты переночуй у Оймулло, а к ночи я вернусь.

— Ладно, ладно, — вставая вместе с мужем, сказала Фируза. — Ты лучше о себе побеспокойся, будь осторожен.

Фируза закрыла за Асо ворота, помолилась и, поручив мужа защите аллаха, вернулась в комнату.

Асо торопился, но, пока он пешком дошел до квартала Мирдустим, наступила ночь. Муэдзины окончили последний азан, ворота Кавола были уже закрыты.

Асо в отчаянии повернул назад. Дойдя до берега Шахруда, он опустился на каменную суфу. Что делать? Вернуться домой и попытаться предупредить друзей утром? Нет, он может опоздать. Приспешники Замонбека с утра, наверно, будут следить за окрестностями Зирабада и за дорогой на Каган. Нет, во что бы то ни стало надо предупредить сегодня. Но как?

Асо вспомнил, как Хайдаркулу удалось однажды скрыться от людей миршаба по руслу Шахруда.

Шахруд вытекает из-под крепости и течет между воротами Кавола и воротами Мазара Бухары. Там, где река входит в город, не было ни улиц, ни площадей, к обоим берегам тесно примыкали только жалкие, полуразрушенные дворы и глиняные стены.

Асо удалось незаметно спуститься в Шахруд и осторожно пробраться через железную решетку в тоннель, а оттуда на ту сторону крепости, за городские стены. Дальше дорога вела через большое кладбище. Было жутко, выли шакалы. Огромное кладбище, казалось, не имело конца. Но вот показались железнодорожные пути.

На станции поезда не было, и только на стороне, около складов, пыхтя, двигался паровоз, таща за собой несколько вагонов.

— Амон-джан, — наугад крикнул Асо, когда паровоз проходил мимо.

— Асо, это ты? — удивился Амон, вглядываясь в темноту. — Ты чего пришел на ночь глядя?

— Срочное дело, — сказал Асо, поднимаясь к Амону. — Поговорить надо.

— Посиди пока на этом ящике, — ответил Амон, — я сейчас кончу. Прислушиваясь к свистку железнодорожного сцепщика, он то подавал паровоз вперед, то толкал вагоны назад. Наконец он выстроил в ряд все пустые вагоны.

— Ну, а теперь говори, — сказал он, вытирая руки тряпкой. Асо передал Амону все, что сообщила ему Фируза.

— Поедем в Каган, — сказал Амон, — пойдешь ко мне, там должны быть и Хайдаркул и Умар-джан, а может, и Смирнова застанем.

Через несколько минут Амон повел поезд в Каган. Рядом с другом Асо приободрился и даже что-то тихо напевал под стук колес…

Амон был прав. Асо нашел у него дома и Хайдаркула, и Умар-джана, и Смирнова, и еще двух товарищей из депо.

— Вот видите, как надо быть осторожным с этими джадидами, — сердито бросил Смирнов, услышав новость. — Видно, среди них немало предателей. Я думаю, что Хайдаркул должен отправиться завтра в Бухару… Нет, лучше пусть Асо предупредит ака Махсума, чтобы он приехал сюда.

Здесь мы ему все объясним.

— Тут я виноват, — огорчился Хайдаркул, — надо было самому проверить представителей вилайета, а я доверил все дело ака Махсуму.

— Напрасно. У ака Махсума нет опыта в таких делах. И вообще он слишком доверчив, а джадидам он доверяет абсолютно.

— Время сейчас наступает горячее, товарищи, — сказал Смирнов. — В окопах солдаты братаются, требуют окончания войны. Рабочие и крестьяне поднимаются, не хотят больше умирать с голоду. Трон Романовых дрожит, да и эмиру Алимхану не удержаться. И он, и его приближенные это чувствуют, Царское политическое агентство держит их в курсе событий, учит, как шкуру спасать.

— Нет, пожалуй, я лучше сам съезжу в город, — решительно встал с места Хайдаркул. — Завтра с утра Замонбек со своими людьми заявится в Каган и Зирабад. Ака Махсуму приезжать сюда не следует.

— Только смотри, будь осторожен. Я уверен, что Замонбек поставил своих людей около дома ака Махсума.

Десять дней назад Магфират сказала Замонбеку, что Асо связан с джадидами, а до сих пор ничего не изменилось. Асо по-прежнему исправно таскает свои бурдюки. Магфират выходит из себя, она не дождется той минуты, когда Асо проведут мимо ее двора со связанными руками. Вот бы она насладилась этим зрелищем! Она бы забросала его камнями, а потом можно было бы пойти в дом Оймулло Танбур и вдоволь посмеяться над Фирузой…

Но Замонбек трус, он медлит, чего-то боится. Была бы в ее руках такая власть, уж она знала бы, как расправиться со своими врагами. Пусть бы кто-нибудь попробовал ей не подчиниться! Но увы! Она только женщина, нет у нее в руках власти, и поэтому Асо ходит на свободе.

Она очень ясно увидела перед собой его лицо, большие печальные глаза… Ею вдруг овладело сомнение: смогла бы она убить его, бросить в тюрьму, может быть, зря она поступила так круто и прогнала Асо. Что она выиграла? Ничего. Раньше она могла хоть видеть его, когда он приносил воду. А может, сходить ей к еврейскому ишану и купить у него наговорный талисман? Может, талисман заставит Асо охладеть к Фирузе? Она мало на это надеется… Но почему бы не испробовать? Она сегодня же пойдет к ишану. Но чтобы талисман подействовал, она должна видеть Асо…

Затянувшись из чилима, Магфират отставила его в сторону и поднялась с места.

— Шарофат, эй, Шарофат! — крикнула она служанке. — Сбегай к хаузу да приведи сюда старосту водоносов.

Потом она зашла в чулан, вынула бутылку с вином, налив пиалу до краев, она выпила и закусила кусочком подсушенной лепешки. Когда Шарофат вернулась, она застала хозяйку на суфе.

— Привела?

— Ждет во дворе.

— Зови.

Староста почтительно остановился у ворот.

— Я вами недовольна, — сердито сказала ему Магфират.

— Разве я в чем-нибудь виноват?

— Да. Вы совсем о нашем доме не заботитесь, хватает ли нам воды, нет ли — вам и дела нет.

— Но, по-моему, Абдусалом аккуратно носит вам воду.

— А кого-нибудь подряхлее вы не смогли найти? — усмехнулся Магфират. — У Абдусалома силенки не те, чтобы обслужить наш дом. Послали бы лучше Асо.

— Я уж его несколько раз посылал, да он не соглашается. Не знаю, кто его у вас так обидел.

— Никто его не обижал. Просто он у вас важничать стал. Больно вы мягкий человек, вот ваши водоносы и распустились, делают что хотят.

— По нашим обычаям, мы не можем заставить водоноса…

— Можете! — резко оборвала старика Магфират. — Можете! Без вас он и куска хлеба не заработает.

— Наше дело добровольное, — убеждал ее староста. — Захочет водонос, пусть он хоть всю жизнь от вашего порога не отходит. Нам дела нет. А вот если он начнет плутовать, жульничать, будет заглядываться на чужих жен или дочерей, тогда мы должны вмешаться…

— Ладно, меня ваши обычаи и правила не касаются! Мне нужен хороший водонос. А Асо сильный, вежливый, никогда не опаздывает, и бурдюк у него большой. Ваше дело распорядиться, чтобы воду в наш дом носил Асо.

— Что же, — нерешительно сказал старик, — я еще раз с ним поговорю.

— Можете ему передать, что я в долгу не останусь, денег прибавлю и к каждому празднику буду дарить одежду… А теперь сходите на кухню, там вас накормят.

…В это же время муж Магфират, дядюшка Мирбако, сидел за роскошным дастарханом в доме Замонбека и жаловался приятелю:

— Стар я стал, Замонбек, стар. Ни на что сил не хватает, да на месте тоже не усидишь: и вас хочется повидать, и туда пойти, и сюда, а ноги не тащат. А когда-то при дворе покойного Абдулахада — да смилостивится над ним аллах, да будет ему рай обителью! — я исполнял вашу должность.

— Это верно, — насмешливо протянул Замонбек. — Сил у вас, видно, и вправду на многое не хватает…

— Вы это о чем? — забеспокоился Мирбако.

— Да так, — засмеялся Замонбек. — Я просто подтверждаю ваши слова: видно, и впрямь вы стали жидковаты, если янга так крепко подружилась в последнее время с Мухаррамой Гарч.

— Наши жены на прошлой неделе, кажется, вместе с ней ездили к вам в загородный сад! — полувопросительно сказал Мирбако.

— Да, ездили-то вместе. Но я привез свою жену в город, а ваша осталась ночевать в саду с Мухаррамой.

Мирбако довольно спокойно выслушал эту новость. Он был стреляный волк, и вывести его из себя было не так просто. Гораздо больше его занимало, почему Замонбек затеял этот разговор.

— Допустим, — сказал он, — но к чему вы это мне говорите?

— А к тому, — сказал Замонбек, — что через вашу жену Мухаррама нашла путь к моему дому. А это меня мало радует. Это и нам с вами не к чести, да и для дела плохо.

— Ну так и говорите со своей собственной женой! — рассердился Мирбако. — Не в мой же Мухаррама дом приходила, а в ваш, мне давно известно, что Мухаррама — близкий друг вашего дома.

— Смотрите, Мирбако, — вспылил и Замонбек, — не суйте свою голову под обнаженный кинжал! Я слов на ветер не бросаю. Мухаррама предала и меня, и вас, и дело государственной важности. В ту ночь ваша жена открыла ей государственную тайну… В прошлое воскресенье я должен был захватить гнездо джадидов в Зирабаде. А она мне все сорвала.

— Я за Мухарраму не заступаюсь, но не могла же эту тайну открыть моя жена! Ведь это только от вас могло исходить или от вашей жены, только вы об этом знали. При чем же тут моя Магфират?

— Это верно, — спокойней заговорил Замонбек, — первая виновница, конечно, моя жена. Она рассказала обо всем вашей жене, потому что на другой день та встретила меня и пожаловалась на какого-то водоноса, будто бы он тоже джадид и ездит в Зирабад. Не знаю, чем только провинился перед вашей женой этот водонос?

Выслушав Замонбека, Мирбако задумался. За что его жена так возненавидела Асо? Она не только выгнала его из дому, но, оказывается, и Замонбеку на него пожаловалась. В чем причина такой ненависти? Тут что-то не чисто. Пожалуй, надо кончать беседу и поторопиться домой. Да и о Мухарраме нужно с женой поговорить…

Мирбако простился и поехал домой. Передавая поводья слуге, он увидел, как со двора вышел староста водоносов.

— Эй, бобо, — окликнул его Мирбако, — что это вы приходили?

— Госпожа изволила звать.

— Это все из-за этого Асо?

— Да, да, из-за Асо… Я постараюсь его уговорить…

— На что уговорить?

— Чтобы он опять согласился носить вам воду.

— Ну что ж, хорошо, — мрачно произнес Мирбако.

Магфират не ожидала мужа так рано. Признаться, она даже забыла о нем. С минуты на минуту, казалось ей, она услышит знакомый голос: Во-до-нос! И вдруг этот неожиданный приход опостылевшего старика.

Она нахмурила брови и сердито бросила:

— Чего это вы так рано сегодня?

— Боялся, чтобы какой-нибудь грязный водонос не осквернил моей постели, — ответил Мирбако, сбрасывая халат прямо на пол. — Что тут делал староста водоносов?

— Зашли бы сначала в дом да посмотрели, в порядке ли ваша постель, бесстыдник.

— Подожди, я еще тебе покажу, кто бесстыдник, — сказал Мирбако, вешая чалму на гвоздь. — А тебе не стыдно просить старосту, чтобы он прислал тебе Асо? Что у тебя за дело с ним, распутная тварь?

— Как вы смеете так со мной разговаривать?! — в ярости завопила Магфират. — Может, вы забыли, кто вы и кто я? Да вы знаете… что я дочь Оллоёр-би! Да если я расскажу своему вельможному отцу, как вы меня оскорбляете, он развеет ваш прах по ветру.

— Будь ты хоть дочерью самого эмира, не испугаешь! — закричал Мирбако. — Завтра же дам тебе развод, и убирайся, мне не нужна чужая подстилка!

— А когда брал, тогда я тебе нужна была, — Магфират даже на ты перешла. — Так теперь сцепи зубы и терпи! А не можешь терпеть, так пойди займи у кого-нибудь силы, жалкий старикашка.

— Ты растоптала мою честь… Если бы…

— Если бы ты знал, что такое честь, то мне таких слов не говорил бы. Мирбако понял, что разговаривать с ней бесполезно. Да и прогнать ее будет нелегко, эта тварь пойдет на все. Он вышел из комнаты.

Пододвинув чилим, Магфират зажгла спичку, положила табак и сделала несколько глубоких затяжек. Комната наполнилась дымом.

— Эх, грехи, — сказала она мужу вслед. — Хозяин нищ, так и вору ничего не достанется. Ты стал моим мужем, а что ты мне дал? Богатство в дом принесла я. Почет и славу — тоже я. И уют, и порядок, и все в доме — от меня. Чего же тебе еще надо? А ты только и знаешь, что пять раз на дню делать намазы, а за меня ни одного раза не помолишься! И еще приходишь и устраиваешь скандалы…

Мирбако вернулся в комнату, молча совершил ритуальное омовение, не обращая внимания на Магфират, надел халат, накрутил на голову чалму и вышел на улицу.

Целый день его не было. Он возвратился только после вечернего намаза.

Магфират была со служанками в нижних комнатах. Мирбако снял халат и вышел. У входа стояло несколько кувшинов с узким горлышком и небольшой глиняный кувшин для питьевой воды.

Оглянувшись, он вынул из кармана бумажку и высыпал из нее в кувшин какой-то порошок. Он хорошо знал, что Магфират часто мучает жажда, она пьет даже по ночам.

Мирбако сидел, перебирая в руках четки. Он с утра ничего не ел, но не чувствовал голода. Как кот, стерегущий мышь, он молча сидел в углу на одеяле и с бьющимся сердцем ждал… Наконец пришла Магфират и приказала служанке стелить постели.

Служанка постелила для Магфират в переднем углу, а Мирбако у дверей.

— Не вздумайте завтра торчать дома, отправляйтесь пораньше в Арк, ко мне придут подруги, — вызывающе бросила Магфират мужу.

Мирбако молча разделся, залез под одеяло и натянул его на голову.

— Потушите лампу, — сердито сказала Магфират. Но, видя, что муж молчит, поднялась сама и, прежде чем задуть огонь, налила себе из кувшина воды и поставила у изголовья.

…Магфират мучилась три дня. Единственно, о чем, умирая, она молила отца, — это чтобы мужа и обеих служанок бросили в темницу. Старый Оллоёр-би, который уже почти не двигался, тяжело переживал смерть единственной дочери. Надев на шею черный шарф, он пришел к кушбеги и потребовал, чтобы убийцы его дочери были казнены. Но выяснить, кто именно дал яд, было невозможно. Решили разделить наказание между Мирбако и обеими служанками. Мирбако сослали в Бадахшан, назначив правителем Вахана, а служанок завязали в мешки и били до тех пор, пока не сломалась связка юлгуновых ветвей.

В годину бедствий к нам, друзья, относится сердечно Одно вино, хотя оно, к несчастью, быстротечно. Несовершенен этот свет, где служит правде лишь поэт, Где только здание Любви крепко и безупречно.

У окна, выходящего в сад, на высокой подставке стоял граммофон. Из огромной сверкающей трубы лился голос неизвестного певца, снова и снова повторявшего эти строки Хафиза. Слушали двое. Мухаррама Гарч сидела в переднем углу на шелковых и бархатных одеялах, положенных одно на другое. Мушаррафа стояла у окна, любуясь буйством красок в цветнике за окном. Пластинка кончилась.

— Как хорошо поет, — вздохнула она, снимая пластинку. Мухаррама пододвинула к ней пуховые подушки и сказала:

— И верно, нет ничего в мире лучше вина да любовных наслаждений… Она поднялась и налила из чайника в пиалы самодельного вина. Подруги с удовольствием выпили и закусили жареным мясом.

— Эх, грехи, — вздохнула Мухаррама, — до чего все непрочно в мире! Всего два месяца тому назад бедняжка Магфират сидела здесь с нами, а теперь она уже в земле.

— Да, — вздохнула Мушаррафа, — спаси и помилуй ее господь. Но покойная не была безгрешна. Говорят, что скандал с мужем у нее вышел из-за водоноса Асо… вы его знаете, он работал у нас… будто бы муж к нему приревновал. Да и про джадидов, по-моему, она сама рассказала Асо, а тот им передал. Ведь больше я никому словечка об этом не сказала. А знаете, как после этого муж меня мучил, не приведи господь. Бил, грозился убить. С тех пор злится, ничего не рассказывает.

— И не говорите, душенька, одни неприятности от этих джадидов. Теперь вот они бежали, а достойные люди, вроде вашего мужа, должны, не зная покоя, их разыскивать. Он вам, наверное, жаловался?

— Нет. Я как-то попыталась спросить у него: отчего так много в городе русских войск, почему они стоят с винтовками у ворот Кавола? Так он только искоса посмотрел на меня и говорит: Не твое дело. Я говорю: Конечно, мне дела нет, но за вас сердце болит. Неужели наш эмир каким-то русским солдатам доверяет больше, чем своим преданным слугам? Муж смягчился и сказал: Они скоро уйдут. И Каган тоже скоро перейдет к нам. А потом засмеялся: Вот, говорит, выловим джадидов и такой той устроим… Я обрадовалась, давно уже тоя не было.

— Дай бог, дай бог, чтоб было на что посмотреть и что выпить… Обе женщины задумались, Мушаррафа — о предстоящем пире, а Мухаррама — о джадидах и их судьбе. Время настало смутное — убийства, драки… Хорошо, что она успела предупредить ака Махсума, иначе бы его схватили и арестовали. Камоледдин не выходит из дома. Муллы пока не трогают его, чтят память отца. Но долго это не продлится… Она перестала заходить к Камоледдину Махдуму и ака Махсуму. Пожалуй, лучше ей держаться подальше от них от всех. Хватит лезть в эти дела, надо жить спокойней, наслаждаться тем, что посылает ей бог…

— Выпьем-ка еще за ваше здоровье, за будущий той, — сказала Мухаррама, наливая вино.

— За той, за ваше здоровье и за ваше счастье, — ответила Мушаррафа и одним духом выпила всю пиалу. Она потянулась к закуске, но Мухаррама предупредительно сняла с палочки кусочек шашлыка и сама положила ей в рот.

Внезапно с грохотом растворилась дверь, и в комнату ворвался За-монбек.

— А, попались, чертовы дети!

Лицо у него было бледное, перекошенное, он весь дрожал от злости.

Мушаррафа испуганно вскочила с места и выбежала в сад, но Мухаррама даже не шевельнулась. Спокойно взглянув в налитые кровью глаза Замонбека, она насмешливо протянула:

— По-моему, мой дорогой господин, прозвище чертовы дети всегда относилось к потомству Абдурахманбека, это, кажется, всем хорошо известно. Ну, так в чем же мы провинились?

Замонбек остолбенел. Перед ним трепетали самые отпетые преступники, а эта женщина сидит как ни в чем не бывало и еще смеется над ним.

Он даже растерялся.

— Ну, чего ты молчишь, чего уставился на меня? Может, у меня на лице луну увидел? — тем же издевательски спокойным тоном продолжала Мухаррама.

Замонбек, который от растерянности даже несколько поостыл, после этой насмешки снова вскипел и разразился бранью.

— Знаю я тебя, змея, нечего тут невинной горлинкой прикидываться! Мало тебе грязи да предательства, так теперь еще за мою жену взялась, ее с пути сбиваешь?!

— А может, это твоя жена меня с пути сбивает, — ехидно усмехнулась Мухаррама.

— Замолчи! — не помня себя, заорал Замонбек, рассекая воздух хлыстом. — В тюрьме сгною! Будешь у меня знать, как государственные тайны разглашать!

— Не родился еще тот человек, который может посадить меня в тюрьму, сынок, — ответила Мухаррама. — Гони-ка лучше отсюда своего ишака подобру-поздорову. А не то, смотри, позову людей да расскажу обо всех твоих похождениях, развратник проклятый. Уж я-то тебя как облупленного знаю. Я всех твоих братцев, младших и старших, по пальцам могу пересчитать. Мне все о тебе известно, и за что ты место свое получил, тоже могу кое-что рассказать…

— Заткни свою глотку, старая мерзавка! — закричал взбешенный Замонбек, и в трясущейся руке его блеснул пистолет.

Упираясь одной рукой в нишу за спиной, а другой о колено, чтобы подняться, Мухаррама громко сказала:

— Один твой мерзкий голос услышишь и то стошнит. Замонбек нажал курок. Раздался оглушительный выстрел, зазвенели окна. Мухаррама лежала на боку. Одну руку она прижимала к груди, из которой лилась кровь, другая рука все так же опиралась о нишу. Она пыталась приподняться, но не могла.

— Ты… ты еще захлебнешься в своей крови… как я…

Эти хриплые слова, тихо слетевшие с губ раненой, потрясли Замон-бека. Он бросил пистолет и, схватившись за голову, кинулся к двери.

Староста водоносов Абдулкаюм сидел на суфе на берегу хауза Мирдустим. Он уставился на воду невидящими глазами и, как безумный, разговаривал сам с собой.

Одна у него в доме была радость, одна отрада — дочь.

Как же будет он жить без нее? Кто теперь откроет ему ворота, кто накроет дастархан, когда он, усталый, вернется с работы, кто разломит лепешку, заварит чай, кто скажет ему ласковое слово, утешит в трудную минуту, пожалеет в горе? Пуст и одинок его дом, только эхо раздается в комнатах…

Вчера ночью вломились к нему стражники миршаба и, не слушая его криков и стонов, схватили дочь, скрутили ей руки, бросили в арбу. Ее повезли в Арк, принесли в жертву мимолетной утехе его высочества… А потом выбросят, как выжатый гранат, отдадут кому-нибудь в услужение, или всю жизнь будет блекнуть в застенках гарема.

Куда он пойдет? Кто поможет ему? Кто закроет ему глаза после смерти? Ему уже за шестьдесят. Силы покинули его, поясница согнулась под тяжестью трудной работы.

Так сидел Абдулкаюм на берегу хауза Мирдустим и задавал себе вопросы, на которые никто не мог ему дать ответа. А вокруг деревья купались в солнечных лучах, солнце играло в воде, переливаясь мелкой россыпью алмазов, и над хаузом, то приникая к воде, то взмывая ввысь, носились ласточки.

Но горе было не только у Абдулкаюма.

Оно растекалось по всей Бухаре. В каждом квартале, на каждой улице, почти в каждом доме жило горе.

Бедняки плакали, но слез их не было видно, они кричали в отчаянии, но голоса их не достигали высоких дворцовых башен.

Не о них ли писал в свое время Саади из Шираза:

В Арке кушбеги устраивал царственный той, в приемном зале мать эмира готовилась к еще более пышному празднеству, а внизу, по улицам города, бродила смерть, повсюду в кварталах бедняков людям смотрела в глаза беда…

Вернувшись с Регистана, Асо отвел Хайдаркула на балахану, поставил перед ним чайник и, извинившись, ушел: надо было таскать воду.

У хауза он увидел несчастного, отчаявшегося Абдулкаюма, сердце его переполнилось жалостью. Он подсел к старику, но тот, погруженный в невеселые мысли, не сразу заметил Асо.

— Ну что, бобо, — осторожно спросил Асо. — Как вы себя чувствуете?

— Ах, это ты! — повернулся к нему Абдулкаюм. — Что слышно? Получится что-нибудь, как ты думаешь? А кто это со мной разговаривал?

Хороший такой человек, сердечный…

— Это мой знакомый из Гиждувана, мулло Шариф, — Асо назвал Хайдаркула вымышленным именем. — Ничего, бобо, даст бог, все будет хорошо. Не отчаивайтесь!

— Что с дочкой? Неужели ее не отпустят?

— Дочка ваша жива-здорова, с ней там Фируза. Вы не волнуйтесь, — утешал старика Асо. — Она вернется домой. Успокойтесь. Давайте я за вас воду отнесу, а вы посидите, отдохните.

Спустившись по ступенькам к хаузу, Асо наполнил бурдюк и ушел. К Абдулкаюму подошли другие водоносы.

— И бога-то они не боятся, и перед людьми не стыдятся, — сказал один. — Дела их — позор, преступление.

— Все имеет свой конец. И это кончится, — заметил другой.

— Вот так мы все терпим, терпим, — и дотерпелись. Выходит, каждый чиновник может у бедняка единственную дочь забрать, — сердито отозвался молодой водонос.

— А что же делать? — повернулся к нему старик. — Сила, власть, оружие — все у них в руках.

— Нельзя им все спускать!

— Эх, парень, молод ты еще, вот у тебя кровь и кипит. С хвостом льва и лезвием меча шутки плохи. Голой рукой за острый меч схватишься — без руки останешься.

К водоносам подошел квартальный аксакал, с ним был джевачи. Водоносы поднялись и уступили им место. Только один Абдулкаюм сидел по-прежнему, обняв колени и глядя на хауз, не обращая внимания на подошедших.

— Не горюй, бобо, — сказал аксакал. — Может, твоей дочери еще посчастливится и ее возьмут молодой хозяйкой в какой-нибудь гарем.

Абдулкаюм ничего не ответил, только веки у него задрожали.

— А мы пришли сюда к вам по делу, — обратился аксакал к водоносам. — Из резиденции его высочества прибыл господин джевачи, просит нас помочь…

Водоносы переглянулись. В это время к ним подошло еще несколько человек, среди них был и Асо.

— Вы знаете, — поднялся с суфы человек, пришедший с аксакалом, — что в последнее время джадиды и неверные подняли меч на его высочество, на безопасность нашего эмирства, на наших близких! Они привели на нас войной проклятых большевиков, хотели уничтожить нашу религию, наши законы, они посягнули на честь наших дочерей и жен. Но его высочество повелели — и большевистское войско было разбито, а джадиды уничтожены. Наверху, в Арке, за Большой мечетью, много работы. Палачи не могут до конца выкорчевать злые семена этих неверных. Не успевают вывозить трупы… Я пришел сюда, чтобы выбрать из вас нескольких здоровых водоносов и взять с собой в Арк помочь убирать трупы. Надо скорей освободиться от этой нечисти. За это хорошо заплатят. Кроме того, вы сможете снять с трупов все, что вам понравится. Ну, кто согласен пойти на это полезное и богоугодное дело?

Водоносы стояли молча.

— Да вы не стесняйтесь, говорите, — произнес аксакал. Молчание продолжалось.

— Что, вы отказываетесь очищать двор его высочества? — повышая голос, сказал джевачи.

Среди водоносов кто-то кашлянул, кто-то пошевелился, даже убитый горем Абдулкаюм поднял голову. Но никто не произнес ни слова. Когда джевачи обратился к ним в третий раз, староста водоносов выступил вперед.

— Мы приносим людям чистую воду для святого омовения, но не убираем грязь, — сказал он. — Тот, кто развел в Арке эту грязь, пусть сам ее и убирает.

— Что? Что говорит этот дармоед? — задохнулся от злости джевачи. — Сам наживается на воде его высочества, набил себе зоб деньгами, а теперь отлынивает…

— Все, что мы заработали, мы заработали честным трудом, — сказал старик.

— Мы не станем марать свои руки в человеческой крови, — решительно сказал другой старик.

— Нет, нет, мы трупы таскать не будем, — в один голос заговорили все.

— Ну что ж, как хотите, ваша воля! — примирительно заговорил аксакал. — Мы хотели предложить вам выгодную работу, а не хотите — ваше дело! Вставайте, господин джевачи, пойдем поищем других. Слава богу, в Бухаре немало бездельников.

Джевачи встал, сжимая в руках нагайку и зло поглядывая на водоносов.

К водоносам подошел Хайдаркул.

— Молодцы, братья, правильно поступили! Стать палачом — последнее дело. Вот так всегда: если будете стоять один за одного, никто с вами не сможет справиться — ни аксакал, ни слуги кушбеги.

Узнав Хайдаркула, Абдулкаюм обрадовался. Хайдаркул сел рядом с ним и стал как мог его утешать. Потом он заговорил об эмире, о страшной резне, учиненной бухарскими властями, пока Асо тихонько не напомнил ему, что пора домой.

Хайдаркул простился, а Асо наполнил бурдюк и понес воду Камоледди-ну Махдуму.

У его ворот Асо громко крикнул: Водонос!

Пройдя на кухню, он вылил бурдюк в хум и, выпрямившись, увидел в дверях Камоледдина Махдума, одетого в женское платье, с непокрытой головой. Асо не верил своим глазам.

— Да, да, это я, не удивляйся, братец, — сконфуженно сказал Камо-леддин. — Видишь, какие времена пришли… Но я тебе верю, вот и вышел. Пойдем-ка со мной.

Асо прошел за Махдумом через большую комнату, в которой, очевидно, жила его семья, в темный чулан, а оттуда по узенькой лестнице в бала-хану. Она была крохотная, с одним окошком, закрытым толстыми ставнями. Свет, проникавший в комнату через небольшую щель, едва касался предметов, раскиданных на столе, — чайника с пиалами, пачки папирос, книг и газет. На полу, обхватив колени, сидел Исмаил Эфенди.

— Заходи, заходи, братец! Посмотри, как живем.

— Приходится скрываться от глупости мулл и ярости эмирских палачей… Даже не знаем, когда эта жизнь кончится.

— А разве вы не бежали в Ташкент? — спросил Асо.

— Нет, — ответил Махдум. — Да и почему я должен покинуть родину? Что плохого сделал я своему народу и своей стране? Ведь мы с ним, — Махдум кивнул на Исмаила Эфенди, — никогда не выступали против его высочества. И в демонстрациях не участвовали. Мы не хотели никакого вреда своему государству, нашей законной власти. Просто поддерживали новометодные джадидские школы… Впрочем, тебе это, братец, неинтересно… Лучше всего, пока не наступит порядок, спрятаться, переждать. Думаю, что из уважения к моему покойному отцу муллы меня не тронут. Но если у меня в доме найдут этого человека, — кивнул он на Эфенди, — то и мне несдобровать и ему.

— Ерунда! — бросил Исмаил Эфенди.

— Он немного рехнулся, столько времени сидит здесь, — сказал Мах-дум. — Я хотел тебе сказать, что…

— Пеки, — прервал его Эфенди, — пеки, может, я и рехнулся немного, как он изволит выражаться, но ясно же, что сам он действительно сошел с ума. — И он обратился к Махдуму: — Я вам все время твержу, что вы напрасно так боитесь. До сих пор ничего не случилось, и ничего не случится и впредь. Ясно же, его высочество и муллы хватают сторонников большевиков и тех, кто поддерживает русских. Но ведь все знают, что мы с вами никогда не поддерживали большевиков. Ясно же…

— Поддерживали, не поддерживали — какая разница? Кто в этом будет разбираться? Попадете к муллам в лапы, они вас быстрехонько потащат в Арк…

— Пеки, ну и что? Я там скажу… ясно же…

— Да бросьте вы говорить глупости! — рассердился Махдум. — Станут вас там слушать, как же! Там суд один. — Он поднял руку и жестом показал, как там отрезают головы. — Я вовсе не желаю погибать из-за вас. Я прошу тебя, Асо, возьми этого человека и уведи его куда-нибудь в безопасное место! Ты, во всяком случае…

— Пеки, — опять прервал его Эфенди. — Так вот как вы теперь заговорили? Значит, из-за меня вас убьют? Ну что же, если так, то ясно же, что я…

— Ясно же, ясно же! Надоело! — прикрикнул на него Махдум. — Выслушайте, что я говорю. Я вам дам паранджу, и вы выйдете вместе с Асо. Он найдет место, где вы сможете укрыться.

Асо, который сам еще ничего не решил, молча слушал перебранку друзей.

Но Эфенди это предложение оскорбило. Он встал, надел чалму и спокойно направился к двери.

— Я нахожусь под защитой его высочества. Если вам неприятно мое присутствие, я уйду. Мне никакой Асо не нужен. Сам дорогу найду.

— Вы делаете ошибку, — сказал ему Махдум.

— Ясно же… — ответил Эфенди и стал спускаться с лестницы…

Асо и Махдум несколько минут молча смотрели ему вслед. Но когда Эфенди спустился с лестницы, Махдум повернулся к Асо и быстро сказал:

— Пойди, пожалуйста, за ним, выясни, что там будет. Только смотри, обо мне ни слова.

— Хорошо, — коротко ответил Асо и вышел из дома.

Эфенди шагал решительно, ни от кого не прячась, по направлению к главной улице. Асо с пустым бурдюком на спине пошел за ним следом.

Исмаил Эфенди проходил мимо мечети, когда ему навстречу вышел мулла в огромной белой чалме. Низко поклонившись мулле, Эфенди прошел было мимо, но тот задержал его:

— Постойте, постойте. Ваше лицо мне кажется знакомым.

— Да, да, — растерялся Исмаил Эфенди, — я ваш покорный слуга Исмаил.

— Ах, ты Исмаил! — угрожающе произнес мулла. — Неверный Исмаил Эфенди. Так ты, оказывается, еще жив?

— Великий аллах, что вы говорите? — дрожащим голосом пролепетал Исмаил. — Я правоверный мусульманин.

— Ах ты джадид проклятый, безбожник! — закричал мулла и бросился на Эфенди.

На его крик сбежались муллы, студенты медресе и просто прохожие. Скоро Эфенди лежал на земле, избиваемый разъяренной толпой. Его бы забили до смерти, но толпу удержал все тот же мулла:

— Подождите, братья, не убивайте его. Его надо отвести в Арк, там он получит по заслугам.

И толпа потащила окровавленного и избитого Эфенди в Арк. Вернувшись домой, Асо рассказал Хайдаркулу о бесславном конце Эфенди.

— Да, все это результат слепой веры джадидов в благородство его высочества, — сказал Хайдаркул. — Но среди них есть и нужные нам люди, надо их спасти.

— Я сделаю все, что прикажете, — ответил Асо.

— Не печалься. — Хайдаркул похлопал Асо по плечу. — Ночь не может быть вечной, наступит и ясный день.

Весенним утром 1918 года на центральных улицах Бухары, особенно на тех, которые идут от Самаркандских ворот к Регистану, было людно и шумно. Шли учащиеся медресе, ишаны, баи, муллы, торговцы, повсюду виднелись головы в белых чалмах. На площади Регистан негде было упасть иголке, даже крыши медресе Дарушшифа и мечети Иоянда были усыпаны людьми. С утра ждали приезда эмира.

Не раз уже на площади появлялись всадники, посвистом нагаек разгоняя людей и громко возвещая:

— Дорогу, дорогу! Его высочество эмир едут, его высочество эмир!

Человеческое море колыхалось, головы поворачивались к дороге. Толпа глухо гудела, медленно расступалась. Но проходили минуты, а эмира не было видно.

Приближался полдень, а эмир так еще и не появился. То и дело по площади проезжали военачальники. Спешившись у мощеного подъезда, они поднимались к воротам Арка, где уже собралось много вельмож в белых чалмах, с золотыми поясами.

Хайдаркул и Асо тоже были на площади.

Хайдаркул одет деревенским франтом — желтый бекасабовый халат в узкую полоску, на голове — серая чалма с опущенным концом. На Асо обычная одежда водоноса: пестрядинный халат, подпоясанный простой повязкой, и вытертая черная бархатная тюбетейка.

Они медленно пробирались через толпу от мечети Иоянда к Арку. Наконец им удалось пробиться к воротам мечети. Здесь они нашли того, кто им был нужен, — водоноса Джуру, возившего воду к гарему. Джура помогал есаулам наводить порядок, оттесняя людей к стене, чтобы очистить проход к Арку. Асо окликнул его.

— Ты еще повезешь сегодня воду в Арк?

— Вот проедет эмир, дорога освободится, тогда и повезем.

— Давай-ка отойдем в сторону, поговорить надо. Они зашли в мечеть.

— Сегодня ночью стражники кушбеги забрали у нашего соседа, старосты водоносов, единственную дочь, — рассказывал Асо. — Кушбеги на тое, как водится, преподнесет эмиру подарки, а девушку, видно, прибережет к вечеру. Старик от горя совсем голову потерял. Ты уж помоги, друг, передай это письмо Фирузе.

— С радостью, братец, — сказал Джура, беря у Хайдаркула сложенное вчетверо письмо. — Постараюсь сделать все что могу. Да вы не беспокойтесь. Если ее привели только вчера, то сегодня еще показывать не будут. Сначала ее посмотрит Пошшобиби, и только если ей понравится, девушку начнут готовить, будут учить. На это уйдет не меньше недели.

— Только смотри, братец, будь осторожен, — попросил Асо. — Береги письмо да передай его так, чтобы никто не заметил.

Они вернулись на площадь.

Волнение и шум в толпе увеличились. На этот раз эмир действительно приближался к Регистану.

Есаулы и стражники кушбеги оттеснили людей и очистили дорогу. Появился отряд пехоты, вооруженный английскими винтовками. Промаршировав через площадь, солдаты разделились на две части и встали по обеим сторонам проезда. Затем по двое прошли стремянные в старинных костюмах, с островерхими шапками. На ногах у них мелодично позвякивали колокольчики. За ними пять или шесть специальных стремянных вели в поводу лошадей, покрытых позолоченными попонами и драгоценной сбруей, с нарядными султанами на головах.

И наконец на белом коне показался сам эмир. Поверх белой чалмы, надвинутой по самые брови, возвышалась золотая корона, ярко блестел на солнце шитый золотом халат, на ногах парчовые сапоги. В правой руке он держал узду, а на левой висел хлыст. Этой же левой рукой он все время оглаживал черную, по-особому подстриженную бороду. Поглядывая по сторонам, эмир легким кивком головы отвечал на приветствия мулл и вельмож.

У правого стремени эмира шел кушбеги в бархатном, шитом золотом халате и белой чалме, у левого — его сын, молодой человек лет двадцати — двадцати пяти в парчовом халате. За ними, по обеим сторонам, шли стремянные и вельможи. Шествие замыкал отряд воинов.

Знатные жители Бухары громкими криками приветствовали эмира, некоторые в припадке верноподданнических чувств бросались коню под ноги, и стремянные вынуждены были оттаскивать их с дороги.

— Собаки проклятые, подлипалы, — проворчал Хайдаркул. — Ты видишь английских офицеров? — спросил он у Асо. — Вот, смотри. — И он показал на двух военных, стоявших у подъезда к Арку и отдававших какие-то приказания. — Видишь, длинные, на русских похожи…

— Да, да, теперь вижу… А что они здесь делают?

— Обучают наших.

На площадь вышли военные музыканты, и воздух огласили звуки кар-плев, барабанов и зурн. Затем церемониальным маршем прошла пехота. После военного парада люди начали расходиться, и скоро площадь опустела. По пути домой Хайдаркул объяснял Асо:

— Англичане давно зарятся на нашу землю, им очень хотелось бы прибрать нас к своим рукам, как Индию. Смирнов говорил, что им и нашей Бухары мало, они тянут руки и к Баку, и к Ашхабаду.

— Зачем же эмир принимает их помощь?

— Эмир, подобно тонущему, готов ухватиться за любую соломинку. Он даже у афганского эмира просил помощи. Сейчас в его войсках и турки, и афганцы, и англичане, и бывшие царские слуги…

— Видно, чувствует, как у него под ногами земля качается, — улыбнулся Асо.

— Качается? Она уже уходит из-под его ног… Но радоваться еще рано. Змея бывает особенно опасна перед смертью.

— Это верно, — согласился Асо, — все эти казни да преследования джадидов не случайны: у эмира и его приближенных со страху кровь в голову бросилась.

— Ты только посмотри, что делается вокруг, — покачал головой Хайдаркул, — Бухара стала похожа на бойню, где вместо мясников орудуют палачи… Они истребили поголовно всех джадидов. Да и не только джадидов, сам знаешь, хватают и казнят всех, кто хоть однажды выпил пиалу чаю с кем-нибудь из джадидов. Когда-то кори Усман читал мне стихи Абдулкадира Бедиля:

— Сейчас, в эти трудные дни, нам следует быть вместе с народом.

— Но что же нам делать? Чем мы можем помочь людям?

— Надо идти к большевикам.

Пока Хайдаркул и Асо ШЛИ к дому, водонос Джура наполнил бурдюки, нагрузил ими ослов и погнал в Арк.

У ворот Арка толпились чиновники и знать. Стражи было раза в три больше, чем обычно. Вдоль огромного крытого прохода до самой мечети в два ряда стояли солдаты, слуги и придворные. Сновали люди эмира, верховного судьи и кушбеги.

— Той дело хорошее и прибыльное, — сказал один из водоносов. — Если ты богат, то разбогатеешь еще больше, если знатен, можешь прихватить местечко повыше…

— А если беден, то так и останешься нищим, вставил Джура.

— Каждому свое. Кому плохо, станет еще хуже, сказал старик водонос, шедший позади всех.

Водоносы поставили бурдюки во внешнем дворе на суфу и удалились. Джура подошел к дверям гарема, окликнул Фирузу и передал ей письмо.

Фируза прочитала письмо, и лицо ее потемнело. Она спросила Ходичу, не привозили ли в Баню новых девушек.

— Да, говорят, какая-то несчастная проплакала всю ночь.

— Это девушка из нашего квартала. Я сейчас туда схожу, узнаю, как она. А ты скажи Мавджигуль: если увидит Оймулло, пусть попросит ее выйти во внешний двор.

Опорожнив бурдюки, Фируза побежала в Баню.

На полу сидела дочь старосты водоносов, девушка лет шестнадцати-семнадцати: лицо круглое, глаза красные от слез, веки набрякли и опухли. Красивыми были только брови — черные, чуть изогнутые, они тянулись к самым вискам. А руки и ноги у нее были большие, мускулистые, — видно, дома не сидела без дела.

— Здравствуй, — поздоровалась с ней Фируза. Девушка не подняла головы.

— Истад, милая, ты меня не узнала? Истад громко заплакала.

— Ну ладно, будет. Возьми себя в руки. Я зайду к тебе попозже и скажу, что надо делать. Что-нибудь придумаем, успокойся.

Приемный зал Арка считался в те времена самым великолепным в Бухаре. В передней части огромного зала возвышался трон эмира. Гости сидели ниже, а посреди зала играли музыканты и танцевали танцовщицы.

В приемном зале устраивали той по случаю свадьбы или какого-нибудь торжественного приема. В дни празднеств сюда собирались все обитатели гарема, не менее двухсот человек: мать эмира и другие жены его отца, жены самого эмира, их дети, люди из дома кушбеги, служанки этих женщин, их близкие и родственники.

Тетушка караулбеги, приближенная матери эмира, обычно распоряжалась всем, следила за порядком и соблюдением обычаев. Вот и сегодня, с самого утра, она занята подготовкой к празднеству.

Увидев, что Фируза поливает двор перед приемным залом, тетушка караулбеги похвалила молодую женщину и, повернувшись к Оймулло, сказала:

— Сразу видно — ваше воспитание, Оймулло Ничего ей никто не говорил, сама сообразила. Теперь будут подметать, пыль не полетит. Молодец… А как вы думаете, не перенести ли тот горшок с цветами в верхнюю нишу?

Пожалуй, будет лучше. Но на его место надо бы поставить что-нибудь другое.

— Мы туда поставим кашгарскую чашу. Что тебе, доченька? — спросила она, заметив, что Фируза стоит в дверях.

— Спасибо, ничего, — засмущалась Фируза. — Мне бы Оймулло несколько слов сказать.

— Без своей Оймулло и минуты прожить не можешь? — засмеялась тетушка караулбеги. — Уж ладно, идите посмотрите, что ей еще надо.

Поклонившись, Оймулло вышла во двор. Фируза ждала ее у ворот.

— Что же это ты, чертенок, меня сюда потащила? — погрозила ей пальцем Оймулло.

Фируза извинилась и показала ей письмо.

Бедная девочка, — сказала, прочтя его, Оймулло, — ты ее видела?

— Она в отчаянии. Ох, Оймулло, только вы могли бы ее спасти.

— Если она еще, не дай бог, красивая… — думая о чем-то своем, сказала Оймулло.

— Да нет, она не красивая, — подсказала Фируза. — Ноги и руки большие, шея короткая, да и сама какая-то приземистая… Расскажите об этом тетушке караулбеги. Д потом, Оймулло, может быть, вы попросите Пошшобиби, чтобы она оставила ее у себя?

— Ладно, — согласилась Оймулло. — Когда бы мы ни брались за какое-нибудь доброе дело, оно всегда удавалось. Дай бог, и на этот раз повезет.

— Что же мне передать девушке?

— Скажи, когда ее поведут к Пошшобиби, чтобы она притворялась дурочкой.

Оймулло вернулась в приемный зал.

Пошшобиби, мать эмира Алимхана, полулежала на позолоченной кушетке, покрытой шелковыми и бархатными одеялами, в небольшой, но богато убранной комнате. Молодая служанка, стоя на коленях, массировала ей ноги, другая, постарше, обвевала большим опахалом. За тяжелым бархатным занавесом, разделявшим комнату надвое, сидел Мири Асад, один из крупнейших чиновников Бухары. Мири Асад был молочным братом Пошшобиби, она принимала его у себя запросто, как близкого родственника, а женщины, окружавшие мать эмира, не закрывали перед ним лица.

Мири Асад наведался, чтобы рассказать Пошшобиби некоторые важные новости, а заодно и кое-какие придворные сплетни.

Он начал неторопливо:

— Вот уж верно говорят: вели дураку принести тюбетейку, он принесет голову вместе с тюбетейкой. — Мири Асад нахмурил брови. Верховный судья, муфтий и раис засучили рукава рвения и принялись за дело. Если таким служакам приказать истребить человеческое семя, через три дня в мире не останется ни одного человека. Если вовремя не остановить, так они не только джадидов, но и самих себя перережут. Нельзя же так… Не зря сказано: дали топор рубить, а он на мечеть замахивается.

— Что ты там говоришь? — перебила его Пошшобиби.

Поняв, что старуха его не слушала, Мири Асад обиделся и замолчал.

— Да ты скажи, что случилось? Ну, что молчишь?

— Все только одними джадидами заняты, хватаем их, убиваем, а не видим, что под самым носом разгуливают большевики, — в сердцах сказал Мири Асад. — Вот увидите: не сегодня завтра большевики поднимут восстание в Бухаре, на самом Регистане.

— Да пусть они провалятся! Что джадиды, что большевики, всех их надо уничтожить. Фасоль не лучше репы. Но сдается мне, что и у тебя душа болит за этих проклятых джадидов…

— Я так и думал… Попробуй раскрыть рот, сказать правду, как тебя сразу запишут в джадиды.

— А ты и не открывай рта, у нас без тебя много таких, у которых не закрывается рот. — И прибавила уже мягче: — Ты лучше расскажи, что делается в стране, какие настроения в провинции. Там спокойно?

— Повсюду мир и благоденствие. Ваши верные подданные возносят благодарственные молитвы во здравие его высочества, — ответил Мири Асад, решив, что Пошшобиби явно не в духе и открыть ей истину ему все равно не удастся.

— Это нам все говорят. Как дела в Кагане? Послал ли нам белый царь людей, или нет?

— Сказать честно — боюсь, вы на меня рассердитесь.

— Ну, это не страшно. Я на тебя рассержусь, я же тебя и помилую, это в моей власти… Говори, я не рассержусь за правду.

— Тогда слушайте, — решился Мири Асад. — Вас обманывают, нельзя больше надеяться на белого царя. И его самого, и всех его приближенных уже нет — их убили большевики. В Кагане власть тоже захватили большевики.

— О господи, прости грехи мои, — запричитала вконец испуганная мать эмира.

Пришли последние времена. Эти большевики, верно, и есть страшные яджудж-маджуджи. Иди, иди сейчас же к кушбеги и начальникам и прикажи послать наших верных сынов на Каган. Пусть хватают большевиков и всем им рубят головы.

Мири Асад почтительно поклонился и вышел. Пошшобиби приказала поднять занавес, в комнату вошла Оймулло.

— Заходи, заходи, Оймулло-джан, — приветливо встретила ее Пошшобиби. — Сыграй что-нибудь, дорогая, развей тоску. Девушки, — кликнула она служанок, — позовите тетушку караулбеги, пусть придет ко мне.

Тетушка караулбеги вошла, низко кланяясь, прижимая руки к груди. Оймулло взяла танбур, подвинтила колки, натянула струны. Потом тронула их и долго прислушивалась к нежному, дребезжащему звуку. Стало тихо. Наконец разом затрепетали струны, комнату заполнила тоскливая мелодия Слезы. Но грустная музыка только рассердила и без того расстроенную старуху.

— Хватит! — грубо оборвала она музыкантшу. — Спой газель.

Этот окрик обидел Оймулло, она сжала руками танбур, но ослушаться не посмела. Она стала петь газель, но Пошшобиби снова прервала ее.

— Как тяжело на сердце, — повернулась она к тетушке караулбеги, — не знаю, что со мной. Болит сердце, так болит…

— Господь бог бережет его высочество, — почтительно сказала тетушка караулбеги. — Не тревожьте свое сердце лишними заботами. Ведь его высочество эмир, и его преданные слуги не дадут в обиду нашу страну. Даст бог, все будет хорошо… Пусть лучше Оймулло почитает вам из Четырех дервишей. Раньше говорили, что у того, кто в дни бедствий и трестей будет читать Четыре дервиша и откроет сердце свое для истории этой благородной книги, исполнятся все его желания.

— Ну что ж, почитай, Оймулло.

Взяв из ниши книгу, Оймулло начала читать. Но изящный рассказ как шах страдал из-за отсутствия наследника, не увлек мать эмира. Довольно, хватит! — прервала она чтицу. — Мне сейчас не до книг тетушка, пришли-ка мне начальника войск. А если его нет, то передай кушбеги, чтобы он приказал немедленно уничтожить всех, всех русских, всех неверных. И пусть мне сразу доложат, как мое приказание будет выполнено.

Тетушка караулбеги была беззаветно предана матери эмира, ее считали правой рукой Пошшобиби. Но сейчас даже она была не очень уверена в том, что приказание ее госпожи будет выполнено. Тем не менее она немедленно отправилась во внешний двор, размышляя, как бы лучше исполнить поручение.

…А в это время в гареме Баня, в небольшой комнате, вокруг Фирузы собралось десять — двенадцать молодых пленниц эмира. Они рассказывали ей о своей жизни, жаловались на печальную судьбу. Среди них была и Истад, самая молодая, самая неопытная и беспомощная из обитательниц гарема.

В тот день, когда Истад привезли в Арк, Оймулло и тетушка караул-беги уговорили Пошшобиби не показывать ее эмиру, девушка-де некрасива и совсем еще невежественна и глупа.

Пошшобиби поручила Оймулло заняться ее воспитанием. Фируза и Оймулло строго-настрого приказали Истад не показываться на глаза Пошшобиби, притворяться дурочкой. Все шло хорошо, пока об этой истории не узнала дастарханчи. Это было для нее хорошим случаем насолить своим недругам. В подходящую минуту она преподнесла эту историю Пошшобиби. Та не поверила ей, но приказала привести Истад, сама решила посмотреть на девушку.

К счастью, Истад не понравилась. Особенно разозлила Пошшобиби глупость девушки.

— Зачем ты привела мне эту полоумную? — сказала она. — Только напрасно оговариваешь Оймулло.

— Да буду я жертвой за каждый волос на вашей голове, клянусь, что она притворяется. Если вы мне разрешите, я за неделю сделаю из нее разумного человека.

— Да разве можно за одну неделю глупого превратить в разумного? — удивилась Пошшобиби. — Странные вещи ты говоришь.

Может быть, дастарханчи тут же пожалела о своей затее, но теперь отступать было нельзя. Она склонилась к ногам Пошшобиби и повторила:

— Вы изрекли истину, ваша милость, из полоумной разумного человека не сделаешь. Но эта девушка совершенно нормальная. Ей приказали притворяться.

— Ну, как хочешь, можешь попробовать, мы тебе разрешаем, — согласилась Пошшобиби, которой весь этот разговор стал надоедать.

Вернувшись к себе, дастарханчи приказала привести Истад. Ласково встретила она девушку.

— Здравствуй, моя милая, — сказала она ей. — Если хочешь быть счастливой да богатой, слушайся во всем меня, а другим никому не верь. Сама Пошшобиби хочет, чтобы ты ей прислуживала, — вот тебе какое счастье привалило, могла ли ты об этом мечтать? А если ты своими дурацкими штуками разгневаешь их милость, тебя бросят в колодец Сорока девушек…

Глупо улыбаясь, Истад смотрела в глаза дастарханчи.

— В детстве, — сказала она простодушно, — в правое ухо залезла ко мне сороконожка…

Дастарханчи вышла из себя и залепила ей две пощечины. Тут же она кликнула служанок и приказала бросить девушку в подвал. Целые сутки пробыла она там без еды и света, в полном одиночестве. Через сутки дастарханчи велела накрыть перед Истад дастархан со сластями — чаем с молоком, сдобными лепешками, навотом и халвой. Она сказала девушке, что видела ее отца и тот наказал дочери во всем следовать материнским советам тетушки дастарханчи.

Истад молчала, не поднимая глаз.

— Что ж, — спокойно сказала дастарханчи, — не хочешь — не надо. Тебе же хуже. — И прогнала ее в гарем.

Но с этой минуты она сама и ее люди следили за каждым движением, за каждым словом Истад. Нередко дастарханчи среди ночи заходила в комнату, где жила пленница, била ее, пугала, уговаривала, обманывала. Девушка не знала, что ей делать, как ей избавиться от этих пыток.

— Дастарханчи сведет меня с ума, — жаловалась она Фирузе. — Сил уже больше нету…

Сердце Фирузы рвалось к этой измученной девушке. К состраданию примешивалось еще и чувство вины: спектакль явно затянулся и принес Истад новые тревоги и непосильные испытания. Но Фируза знала: избавление придет скоро, и не одной Истад. Надо побольше терпения и мужества… В конце концов, то, что Истад прикинулась дурочкой, сыграло свою роль: все-таки она не стала наложницей эмира, еще ни одной невольнице этого не удавалось. Фируза бросила на Истад короткий взгляд, и какое-то подсознательное чувство безошибочно подсказало: излишняя жалость сейчас неуместна, она только расслабит девушку, а ей сейчас, как никогда, нужны силы. Кто знает, что ожидает ее сегодня, завтра…

— Только не забывай, — сухо сказала Фируза, — что за тобой смотрят десятки глаз дастарханчи. Ты все время помни об этом… Больше терпела, осталось уже немного.

Другим девушкам гарема она говорила:

— Всего вы боитесь, перед всеми дрожите, а забываете, что храброго и собака не кусает.

— У Пошшобиби — власть, стражники, сила. Что можем мы сделать? — отвечали девушки.

— Еще недавно стражники кушбеги хозяйничали в Кагане и провинциях, как в собственном доме. А-теперь они боятся туда нос показать. Это похоже…

Фируза не договорила. За дверью послышались торопливые шаги, все настороженно притихли. В комнату вбежала запыхавшаяся девушка.

— Дастарханчи идет, — выпалила она.

Фируза спряталась в чулане, а остальные быстро сгрудились вокруг старшей. Когда в комнату, сопровождаемая двумя служанками, вошла дастарханчи, старшая как ни в чем не бывало продолжала рассказ:

— И вот старуха дала царевне кусочек навота и говорит: Съешь его на ночь, и утром родится у тебя царевич…

— В чем дело, чего собрались? — недовольно спросила дастарханчи.

— Хотим кукле свадьбу справить, — показывая на Истад, сказала одна из девушек.

Боюсь, что на это у вас не останется времени. — Дастарханчи отыскала пугливо забившуюся в угол Истад и приказала служанкам:

— Отведите ее в баню, потом оденьте. Да смотрите мне, чтобы она понравилась его высочеству.

Истад побледнела, но тут же к ней вернулось самообладание.

— Его высочеству! Его высочеству! — восторженно закричала она, хлопая в ладоши.

Служанки подхватили ее под руки, она шла между ними, пританцовывая, как ребенок. У самой двери Истад обернулась и показала девушкам язык. Те сочувственно глядели на нее.

— Подождите, — бросила служанкам дастарханчи. — Что, если эта дура выкинет что-нибудь на глазах у его высочества? — При этой мысли у дастарханчи похолодел затылок, она хрипловато пробасила: — Оставьте ее.

Истад смотрела на свою мучительницу пустым взглядом. И вдруг она повалилась на пол и зарыдала — негромко, как рыдают в большом и настоящем горе… Дастарханчи отвернулась и ушла.

Фируза слышала все из-за тонкой двери чулана. Она вышла к Истад, присела к ней и взяла ее безучастно лежавшую руку. Рука была холодная и чуть дрожала. Фируза пожала ее, и девушка благодарно улыбнулась. Больше Фируза ничего не могла сделать, она и так уже слишком долго задержалась.

Вынося бурдюки, Фируза мысленно обрушивала на голову эмира все известные ей проклятия. Неужели это развращенное животное будет еще долго издеваться над людьми? Нет, придет, скоро придет ему конец. И Фируза с радостью представляла себе, как при первом же ударе рухнет и рассыплется его мнимая сила, как он будет улепетывать с земли, которая ему никогда не была дорога, как будет он проклинать свой народ, которого никогда не любил…

Наконец, еще один день, полный тревог, окончился. Фируза хотела скорей уйти домой, но, как назло, она попалась на глаза тетушке кара-улбеги, и та велела помочь прибрать в гареме. Уже взошла луна. Уже прочли намаз на сон грядущий, а работе еще не видно конца. Только поздней ночью Фируза собралась домой.

— Да ты что, на ночь глядя потащишься? — сказала тетушка кара-улбеги.

— Я не предупредила мужа…

— Хорошо, — понимающе кивнула тетушка караулбеги. — Передай Саломатбиби, пусть скажет от моего имени начальнику караула, чтобы тебя проводили до квартала медников.

Поблагодарив тетушку караулбеги и накинув на голову паранджу, Фируза ушла. Начальник караула послал с ней пожилого стражника. Спустившись по крытому проходу, они прошли к Большим воротам Арка.

Ворота были закрыты. Сопровождавший стражник что-то сказал охране, и их пропустили в город. На мосту она заметила две знакомые ей арбы, охраняемые солдатами.

— Скажите, пожалуйста, это арбы из гарема? — спросила она. — А зачем возле них солдаты?

— Каждый день новые порядки, — уклончиво сказал солдат. — Тебя что — дальше провожать или одна дойдешь?

— Одна дойду, — сказала Фируза и ускорила шаги. За Регистаном ее встретил Асо.

— Что случилось? Почему так поздно? — спросил он.

Фируза, в нескольких словах рассказав о происшедшем в Арке, шепотом спросила:

— Дядюшка Хайдаркул был?

— Да.

— Он сейчас дома?

— Не знаю. Возможно. Обещал вернуться. Я ведь уже несколько часов жду тебя здесь.

Фируза оглянулась и еще тише сказала:

— Знаю точно: сегодня начали вывозить из Арка золото и ценности. Их хотят спрятать…

— Где? — перебил ее Асо.

— Об этом постараюсь узнать завтра. Только что я видела на мосту две арбы. Их сопровождают солдаты.

— Может быть, ты ошибаешься?

— Нет, — сказала Фируза. — Как только начало темнеть, стали нагружать две арбы золотом, драгоценностями из сокровищниц Пошшобиби. Мне потихоньку шепнули наши женщины. Взяли не все. Остальное увезут, наверное, завтра… Поэтому я и не осталась в Арке до утра, надо сказать Хайдаркулу.

Дома Хайдаркула не оказалось. Асо несколько минут колебался, ждать ли рассвета или тут же отправиться искать Хайдаркула. Нет, надо идти немедленно… Вдруг Фирузе не удастся узнать, где Пошшобиби собирается спрятать казну. А сейчас можно проследить за арбами. Фирузе он сказал:

— Завтра будь осторожна. Может быть, тебе лучше остаться дома. — На мгновение глаза их встретились: в глазах Фирузы было удивление, в его глазах — нежность и тревога. Он повторил: — Завтра в Арке будет опасно. Прошу тебя, оставайся дома…

Фируза покачала головой. Если будет опасно, она тем более не может оставить подруг.

Они простились Фируза проводила мужа до ворот и долго прислушивалась к его удаляющимся шагам. Шагов уже не было слышно, а она все еще стояла, не решаясь закрыть ворота.

Фируза так и не легла спать. Она беспокоилась о муже — по улицам и ночью шныряли стражники кушбеги.

Город потонул в непроницаемой тишине ночи. Только изредка доносился стук колотушки ночного сторожа. Бухару, со всем ее богатством и нищетой, величием и невежеством, со всеми ее мечетями, медресе, тортовыми рядами и базарами, лавками и пассажами, нишами, куполами и башнями, окутала душная ночь…

Покой был кажущимся. И в самом городе, и в его окрестностях немало людей бодрствовали в эту ночь. Они хотели, чтобы над старинным славным городом Востока воссияло солнце, а мрак и несчастья навсегда покинули его.

В Кагане стояли эшелоны из Ташкента, Самарканда и других городов, готовые по первому сигналу прийти на помощь народу Бухары. В каганской типографии печатались революционные листовки, в которых комитет Коммунистической партии обращался к трудящимся Их связывали в пачки, складывали в мешки и отправляли на временный аэродром. Этим занимались Смирнов и Амон. На аэродроме два аэроплана принимали на борт этот груз.

Хайдаркул приехал в Каган на рассвете и доложил о самых последних новостях, которые ему сообщил Асо. Он рассказал также, что утром к воротам Шейх Джалола должны собраться крестьяне из окрестных селений, готовые примкнуть к восстанию. Их нужно снабдить оружием.

По предложению Смирнова комитет направил в Бухару вместе с Хайдаркулом Умар-джана. Их предупредили, чтобы революционные отряды, как только войдут в город, всячески оберегали население от грабежа и разгула эмирских солдат.

Хайдаркул и Умар-джан в сопровождении пятерых вооруженных солдат поехали верхом к воротам Шейх Джалола.

Наступило утро. Солнце еще не поднялось над Бухарой, когда люди были разбужены грохотом пушек революционного войска. Эмир тотчас приказал закрыть ворота и приготовить к бою в крепости и бастионах пушки, собрать солдат и приготовиться к обороне.

Пушечный гром разбудил Фирузу и Асо — он вернулся на рассвете.

— Началось! — воскликнул Асо с радостью. Фируза торопливо собралась и побежала в Арк. В воротах она столкнулась с ювелиром.

— Что это вы, дядюшка? — спросила Фируза. — Почему так рано?

— Меня разбудил квартальный. Говорят, в Кагане началась священная война. Всем рабам божьим, всем правоверным мусульманам велено становиться на защиту религии и престола его высочества. Я ему сказал, чтобы сегодня они с имамом отдали свою голову, а уж завтра, жив буду, и я пойду…

Фируза засмеялась.

— А ты чего спохватилась? — строго спросил старик. — Сегодня тебе можно было бы посидеть дома и не ходить в Арк.

Фируза уклонилась от объяснений, попрощалась с ювелиром и побежала дальше. Навстречу ей, из-за башен Арка, понималось солнце. Внезапно небо Бухары огласилось рокотом. Солдаты, стоявшие в карауле на площади Регистан, в ужасе шарахнулись кто куда.

Фируза много наслышалась об аэропланах, и все-таки ей тоже было страшно. Она подняла голову, под аэропланом образовалось целое облако белых листков. Раскачиваясь, они парили в небе, словно голуби, и медленно опускались на землю.

Фируза уже была у самых ворот Арка, как раздался оглушительный грохот. Вслед за ним в небо взвился столб дыма и пыли. В гарем Золотистый попала бомба. Она начисто снесла две балаханы и разворотила мощенный кирпичом двор. По приказу кушбеги жившие в гареме попрятались в подвалах, погребах под каменными сводами.

В покоях Пошшобиби стояла гнетущая атмосфера. Сама она была мрачна и молчалива. Сердито взглянув на тетушку караулбеги, спросила:

— Ну, какие там новости? Где кушбеги? Во дворце спокойно? Тетушка, низко поклонившись, сказала:

— Да стану я жертвой за вашу благородную особу, новостей пока нету. Но не извольте волноваться, с нами бог. Господин кушбеги еще не прибыли. Во дворце, слава аллаху, все спокойно…

— Ну, а в городе что? Поднимаются люди на газават?

— А как же, — отозвалась тетушка караулбеги. — Люди, побывавшие в городе, говорят, что уже многие пошли.

— А что ты слышала про аэроплан? Куда попали снаряды?

— Говорят, что дома миршаба и верховного судьи разрушены до основания. Слышала я, что и по арсеналу стреляли.

— Ох, грехи, — вздохнула Пошшобиби. — А что говорит светлейший Бахауддин?

Тетушка караулбеги почтительно склонилась и певуче ответила:

— Светлейший Бахауддин изволили передать, что если от его мазара останется хоть один кирпич, то священной Бухаре никакая опасность не грозит… Да буду я жертвой…

Но тут взрыв снаряда, угодившего прямо во двор, прервал ее. Все заволокло дымом и пылью. Пошшобиби истошно закричала и, закрыв лицо руками, повалилась навзничь. Все бросились кто куда. Вокруг было как в аду — звон разбитых стекол, визг женщин, грохот взрывающихся снарядов, столбы дыма, щебня и пыли…

На третий день войны многие здания Арка были разбиты, в одном из гаремов в глубине Арка начался пожар, но его потушить было некому: не было ни людей, ни воды. Большинство жен эмира и их прислужницы сидели с Пошшобиби в подвале, сюда забрали всю питьевую воду — водоносам с трудом удавалось приносить ее раз в день, — остальные мучились жаждой. Высунуться из помещения казалось еще страшнее.

Фирузе удалось увести домой Оймулло. Вернуться в Арк она не могла: его все время обстреливали. Но когда она узнала, что водоносы Джурабай и Карим-джан тяжело ранены, а третий сбежал, она решилась. На третий день к полудню под непрерывным грохотом снарядов, с помощью Асо, она пробралась к Арку с тремя бурдюками воды. Два бурдюка отобрала стража для себя, но один ей удалось пронести в подвал гарема Баня. К вконец измученным женщинам вернулась надежда…

Фируза стала рассказывать им, что творится в городе, как вдруг в подвал вошла дастарханчи.

— Девушки, — сказала она, — Пошшобиби и ваши госпожи приняли решение пробраться из Арка в один из садов под Бухарой. Быстро собирайтесь! А, Фируза, и ты здесь, — заметила она ее, — очень хорошо. Возьми-ка с собой еще кого-нибудь, идите в подвал к Пошшобиби. Надо помочь собираться.

— Простите нас, госпожа, — громко сказала Фируза, — но мы никуда не пойдем!

— Да ты что говоришь! — растерялась в первую минуту дастарханчи. — Ты понимаешь, что ты говоришь?! Ты хочешь погубить дочерей правоверных мусульман? Или, может быть, ты хочешь отдать их в руки большевиков, чтобы они надругались над их честью?

Никуда мы не пойдем! — раздался твердый голос Истад. Над нашей честью уже надругался эмир! — подхватил чей-то голос.

Отправляйтесь куда вам угодно!

— Будьте вы все прокляты! — кричали девушки.

Перепуганная дастарханчи убежала.

Женщины и девушки шумной толпой вышли во двор.

Фируза взобралась на какое-то возвышение, она что-то говорила, но слова трудно было разобрать. За ее спиной вздымался дымом и пламенем гарем. В красном платке, в сатиновом цветастом платье, Фируза сама казалась язычком пламени, дочерью священного огня.

Перед ее глазами встали дорогие люди, светлые образы: гордая Дилором-каниз, ласковое лицо водоноса Ахмед-джана, грустное лицо Шамсии…

Горел залитый слезами, потом и кровью народа трон бухарского владыки, последнего отпрыска династии Мангытов, эмира Алим-хана.