Дочь орла

26

Было Рождество. Всю ночь в Аахене шел снег, утром празднично засверкавший под солнцем. Казалось, сама природа радуется вместе с людьми торжественному событию: уже третий Оттон — трехлетний ребенок — восходил на престол Германии. Это был знак доверия императора, его отца, к германскому народу, свидетельство, что он любит Германию, даже если его самого дела всей империи и заставляют находиться в Риме. Там вершились сейчас судьбы мира, там возрождалась из праха забвения и запустения некогда гордая Римская империя, не забывшая былого величия.

Но в тот самый миг, когда головку ребенка увенчала корона, из Рима пришла скорбная весть: император скончался. Его унесла злая римская лихорадка. Виновница многих смертей. Ребенок, только что ставший германским королем, стал сразу же и императором, владыкою Италии и Германии.

Смерть человека — всегда горе для близких, она приносит пустоту и смятение. Но смерть монарха — это удар, от которого, кажется, содрогается земля и рушится то, что представлялось незыблемым. Честолюбивые замыслы, страх, подозрительность, недоверие выползают на свет. Их ядовитые испарения отравляют даже родство. Особенно родство. Сейчас надо было опасаться тех, в ком течет королевская кровь и кто затаил в глубине души жажду власти.

Такое уже было в Мемлебене, когда умер Оттон Великий и когда Оттон-младший, ныне скончавшийся в Риме, казался столь незначительным по сравнению со своим могущественным отцом. Сегодня смерть уравняла их, передав их души Богу, а деяния — истории. Но как не похож заснеженный Аахен на тот весенний Мемлебен, когда в часовне упал наземь, умирая, великий Оттон! Там, в Мемлебене, корону принял пусть молодой, пусть неопытный, но взрослый мужчина; здесь, в Аахене, груз императорской власти должен лечь на ребенка, которого совсем недавно отняли от материнской груди.

«Ни один трон не слаб так, как тот, который занимает дитя», — Аспасия слышала, как люди на разные лады повторяли это, пока она пробивалась через бурлящий людской хаос, воцарившийся в часовне Карла Великого. На сей раз ее миниатюрность оказалась полезной. Она проскальзывала под мышками, протискивалась в узкие просветы между телами. Несколько раз ей наступали на ноги, но не слишком больно. Хуже всего было то, что она не могла видеть за стеной голов, там ли еще Оттон, где его оставили епископы: в верхней часовне на высоком троне Карла Великого. Как бы ему не пришло в голову спускаться! Если он споткнется…

Она с трудом пробиралась вперед, как всегда упрямая, бесцеремонно толкая мешавших ей на пути. К счастью, лестница, ведущая в верхнюю часовню, была пуста. Она подобрала тяжелые, негнущиеся юбки и бросилась наверх.

Оттон был там. Ему хватило на сегодня почестей: он стоял на коленях на подушке сиденья, опершись на подлокотник, и смотрел, раскрыв рот, на шумную толпу, суетящуюся внизу. Корона, единственная из всех королевских регалий, сделанная по его мерке, съехала на лоб. Мантия перекосилась.

Аспасия с трудом перевела дыхание. Теперь, когда она убедилась, что он в безопасности, сердце, казалось, было готово выскочить у нее из груди. Собрав все силы, она сделала спокойное лицо. Она встряхнула помятыми юбками, расправила плечи, медленно взошла по последним шести ступенькам. Она не смотрела вниз. У нее закружилась бы голова, и не только от высоты.

Оттон обернулся к ней, когда она добралась до самой верхней ступеньки. Он смотрел на нее, как будто спрашивая, смеяться ему или нахмуриться.

— Посмотри, — сказал он. — Посмотри вниз. Почему они так шумят?

— Из-за тебя, — ответила Аспасия.

Он смотрел с недоумением. Она протянула к нему руки. Он мгновение колебался, потом просиял и прыгнул.

Она приготовилась к этому, иначе бы он сшиб ее с ног, и они бы вместе покатились по ступенькам. Он был некрупный ребенок, но достаточно увесистый и очень живой. Он унаследовал от матери неутомимое любопытство и большие темные глаза, но хрупкое сложение, золотисто-рыжие волосы и узкое удлиненное лицо были отцовскими. Хотя он искренне обрадовался Аспасии, он потребовал, чтобы она опустила его на пол. Она взяла его за руку, это он позволил, хотя все еще тянулся к трону и занимательному зрелищу внизу.

— Пошли, — сказала она, — пора домой.

Его лицо напряглось. Он сжал губы, чтобы удержать слово, которое, как он отлично знал, вызовет ее неудовольствие.

— Домой, — повторила она спокойно, но твердо.

Он неохотно повиновался. Она повела его вниз. Никого не было видно в часовне. Шум слегка поутих. Кто-то воспользовался этим: раздался сильный голос, приказывающий сохранять спокойствие, замолчать и выслушать ее величество.

Аспасия, как и Оттон, хотела бы задержаться и увидеть самой, как это будет, но она знала свои обязанности. Маленький Оттон, которому принадлежала теперь империя, был на ее попечении. Пока Аспасия вела его вниз по коридору, тускло освещенному факелами, шум толпы утих. Голос Феофано был слишком слаб и нежен, чтобы разноситься далеко, но глашатай сделал его хорошо слышным. Ее слушали, и слушали в почти полной тишине.

Оттон потянул Аспасию за руку. Она обнаружила, что остановилась, прислушиваясь. Глупо: отсюда она все равно не разберет слов, как бы ни старалась. Она взглянула в широко раскрытые темные глаза.

— Мой отец умер? — спросил мальчик.

Она никогда не говорила детям неправды, даже для их спокойствия. Неожиданно она почувствовала, как на глаза ее навернулись слезы. Она кивнула.

— Тогда я король, — сказал он.

Она заморгала. Иногда он просто ставил ее в тупик своим недетским пониманием.

— Да, — отвечала она. — Ты король.

Он задумался, наморщив лоб:

— Он умер, потому что я король?

У Аспасии перехватило горло.

— Нет, мой хороший. Он умер не потому, что ты сегодня стал королем. Он заболел лихорадкой там, в Италии.

— Я тоже поеду в Италию? И тоже заболею лихорадкой?

По спине ее пробежали мурашки. Она перекрестилась.

— Сейчас ты пойдешь в свою комнату, съешь пряник и расскажешь Гудрун, каково быть королем.

На мгновение ей показалось, что ей не удалось его отвлечь. Он начал было что-то говорить, но остановился и кивнул, соглашаясь. Он вел себя, как обычно, и она отвела его к няньке и пряникам.

Кроме бурно рыдавшей няньки, там был еще некто, кто пытался ее успокоить. Исмаил обернулся с плохо скрытым раздражением. Лицо его прояснилось, когда он увидел, что это она.

— Слава Богу, — сказал он, — теперь хоть прибавится немного здравого смысла.

— Ну, уж конечно, — ответила Аспасия.

Ей хотелось так же кинуться в его объятия, как это сделал Оттон. Но, даже если бы это было возможно, вряд ли такая вольность понравилась бы ему. Она остановила на няньке строгий взгляд:

— Гудрун, это что еще такое?

Гудрун сделала усилие, чтобы овладеть собой.

— Ничего, госпожа, — ответила она, стараясь говорить спокойно, хотя в конце фразы ей пришлось высморкаться. Император не был ни вождем, ни полководцем, как некогда его отец, но у него были свои достоинства. Простые люди любили его. Гудрун оплакивала его вполне искренне, чего нельзя было сказать о вельможах в часовне. Сейчас она подавила слезы и взяла Оттона на руки.

Аспасия, убедившись, что можно не беспокоиться за ребенка, послала за охранником. Он явился не сразу, не менее потрясенный горем, чем Гудрун.

— Охраняй эту дверь, — сказала ему Аспасия. — Позже я пришлю сменить тебя. Пока Смена не явится, не отходи от дверей. Ты понял?

Он кивнул. Она оставила его несколько озадаченным, но гордым непонятным поручением.

Исмаил вышел вместе с Аспасией; не спрашивая ее позволения, он принял роль ее охранника. По правде говоря, ей и не пришло бы в голову возражать. За десять лет, проведенных вместе, они стали понимать друг друга с полуслова. Он не стал тратить драгоценное время на разговоры.

Она искоса смотрела на него, когда они шли через волнующийся, полный людьми дворец. Это был совсем не тот человек, которого она когда-то увидела в Риме, в папском саду. Теперь борода его серебрилась, и в волосах под тюрбаном прибавилось седины. Складки на лице стали глубже: две длинные резкие по углам рта и одна, покороче, между бровей. Однако он все еще оставался стройным и стремительным, нервным, как его арабские кони.

— Ты думаешь, он попытается что-то предпринять? — спросил он, когда они пересекали пустынный двор.

Несколько скворцов переругивались и дрались из-за чего-то лежавшего на снегу. Аспасия присмотрелась и увидела среди мелькания крыльев и желтых клювов кусок хлеба. Как они были похожи на вельмож во дворце.

— Братец Генрих попробует, — сказала Аспасия. — Сейчас как раз тот случай, которого он ждал, как до него ждал еще его отец.

— Но он же в тюрьме, — заметил Исмаил. — Пять лет он в тюрьме, и это бессрочно. Неужели ты думаешь, что сейчас его выпустят?

Иногда она не могла понять, спорит ли Исмаил просто ради спора или действительно верит в то, что говорит. Аспасия повернулась к нему:

— Кто знает, что сделают его тюремщики? Император умер. Наследник — трехлетний ребенок. Его мать все любят, и каждый, у кого есть глаза, видит, что она, как никто, способна править страной, но можем ли мы быть уверены, что эти германцы назначат регентшей ее?

— На все Божья воля, — сказал Исмаил. — Или ты думаешь, что смерть императора наступила не только по воле Бога?

— Я не думаю, что его отравил братец Генрих, — ответила Аспасия. — Германская ненависть для этого слишком прямолинейна и неуправляема. Нет, это Рим убил моего господина Оттона.

Исмаил, нахмурясь, смотрел на скворцов:

— Если бы я был там, может быть, этого не случилось.

Она удержала готовые сорваться с языка слова.

— Ты врач моей госпожи, — сказала она.

— Да. — Его лицо не смягчилось. — Бог знает лучше. Нашей госпоже придется сейчас быть сильнее, чем когда-либо.

Аспасия кивнула. В горле опять стоял комок. Голос звучал сдавленно:

— Германцы были недовольны, что он тратит все свои силы на Италию, где в прошлом году потерпел такое ужасное поражение.

Исмаил промолчал. Эту победу одержали сарацины, мусульмане из Сицилии и Северной Африки, изгнавшие императора с юга Италии.

— Он старался для Германии, — сказала она. — Он дал им в короли своего сына. Но Италия слишком сильно его занимала. Жаль, что он не мог иметь передышку. Хотя бы на год или полгода. Сейчас это…

— Что есть, то есть. — Он плотнее завернулся в плащ, нахохлившись, как рассерженный орел. — Так мы пойдем туда, куда ты собиралась? Или ты хочешь, чтобы мы совсем замерзли?

— Я собиралась усилить охрану у комнат моего короля, — сказала она, с достоинством трогаясь с места. — И идти служить моей госпоже императрице.

— Императрице-матери, — поправил он.

— Императрице-матери, — повторила она. Заставила себя сказать это во имя истины.

Императрица-мать вышла из часовни так торжественно, как могла в этой стране только она. Ее лицо, мраморно-бледное, было похоже на маску своей неподвижностью. Срочные дела были улажены. Гонцы разосланы, заупокойная месса заказана, люди успокоены. Так это делалось в Византии: быстро, твердо и с достоинством. Империя должна чувствовать, что император у нее есть, даже если маленький и только что вступивший на престол.

Зал был приготовлен для пира, которым собирались отметить возведение на трон нового короля. Слуги начали было все убирать. Феофано остановила их.

— Мы соберемся, — сказала она, — чтобы почтить память нашего покойного господина.

Эти слова, сказанные на германском, прозвучали как приказ в зале, украшенном знаменами и хвойными ветками. Аспасия подумала, заметил ли кто-нибудь, чего стоило Феофано произнести их. Но она должна была их сказать.

— Он умер, — продолжала она. — Подтверждение придет с легатом Святого Отца, но гонец, прибежавший первым, ручался за правдивость вести. И мое сердце знает, что это правда. Давайте сядем за стол, — продолжала она, — и помянем Оттона Германского, императора Рима.

27

Император Оттон покоился вечным сном в гробнице у ворот собора Святого Петра, в далеком Риме. Император-наследник ждал в Аахене, пока государственные мужи назначат ему регента. Они никак не могли договориться. Иногда их споры доносились до детской. Исмаилу пришлось лечить пару разбитых голов, но, к счастью, до настоящего кровопролития дело не дошло.

Половина вельмож стояла за Феофано. Другая половина хотела Генриха, который давно уже не был Баварским, а был заключенным тюрьмы Утрехта за мятеж против короны. Конечно, он был мятежником и изменником, конечно, он заслуживал прозвища Сварливый, но он был отпрыском ближайшего родственника короля.

— Пять лет взаперти в одних и тех же стенах могли бы научить его не делать ошибок, — заметил Исмаил.

Их самих годы кое-чему научили: у них теперь был дом, где они могли быть вместе, если хотели, и где никто не шептался у них за спиной. Он сидел у огня так близко, как только можно, и на его коленях лежала раскрытая книга. Книгу он получил из Багдада, и в ней говорилось о последних достижениях медицины. Аспасия заглядывала через его плечо и находила на каждой новой странице что-то, чего не знала или с чем не могла согласиться.

Она поудобней обхватила его и положила подбородок на его плечо. Он рассеянно провел пальцем по ее щеке.

— Я не верю, — сказала она неожиданно, — что у кого-то хватит глупости отдать Оттона братцу Генриху. Разве только они хотят его самого в короли; так и будет, если он схватит нашего принца своими когтями.

— У германцев есть закон, — сказал он, — согласно которому регентом назначается ближайший взрослый родственник мужского пола и королевской крови. И он может поступать по своему усмотрению. Регентство императрицы — это византийский обычай, чужестранный, которому не следует особенно доверять. Это про нашу госпожу Феофано.

Аспасия куснула его за ухо.

— Кто бы толковал об иноземцах! Может, ты перестанешь рассматривать этот вопрос со всех возможных сторон?

— Не перестану.

Она уселась ему на колени, прямо на книгу. Он принял ее в свои уютные объятия, и в глазах его появился озорной блеск. Она обрадовалась этому, но все равно сказала:

— Феофано — это единственный разумный выбор. Со времени смерти великого Оттона она была императрицей не только по титулу; она знает, что и как нужно делать в его империи. Что может противопоставить этому Генрих? Происхождение, мужской пол и славу изменника.

— Для многих происхождения и пола будет достаточно, а об измене совет может и не вспоминать. Его величество выбрал неудачное время, чтобы умереть: восток, словно сухое дерево, только и дожидается искры, чтобы вспыхнуть, и юг наступает, и Италия беспокойна больше обычного. Империи нужен регент, который поведет армии на войну.

— Есть много военачальников, — возразила Аспасия, — а Феофано знает, как управлять ими.

— Ее величество, к сожалению, женщина, — сказал Исмаил.

Аспасия резко выпрямилась. Он охнул. Она больно ткнула его локтем. Она смотрела на него хмуро:

— Знаешь, что я думаю? Я думаю, что все эти разговоры о женской слабости ничего не стоят. Так, сотрясение воздуха. Мужчины лгут, чтобы потешить свое тщеславие.

— Может быть, ты возьмешь меч и пойдешь воевать?

— Священники тоже не воюют, — отвечала она. — Что в том, что она женщина? Она стоит десятерых таких, как братец Генрих вместе со всем советом.

— Это верно, — согласился он. — Но мужчины тщеславны, как ты говоришь, а у христианских мужчин здравого смысла еще меньше, чем у других. Если бы они просто подчинялись природе, как и задумал Бог, без всех этих нелепых девственниц и мучеников…

Она прервала его поцелуем. Когда она отодвинулась, он скривил гримасу. Она покачала головой, сдерживая улыбку:

— Горе моей душе: я почти поверила тебе.

— Твоя душа была бы в безопасности, если бы ты приняла ислам.

Он говорил без фанатизма, но с полной уверенностью. Она смотрела на его лицо и думала, какое оно темное, с какими резкими и чуждыми чертами, и какое любимое.

— Прошло столько времени, — сказала она, — а ты мне еще не надоел. Ты только подумай, как это странно.

— Очень странно, — согласился он, — и просто невероятно. Говорят, страсть слабеет. Я говорю это молодым женщинам, которые приходят ко мне со своими большими животами и плачут, что мужчины, которые эти животы наполнили, давно безвозвратно исчезли.

— Может быть, ее именно это и убивает, — сказала Аспасия, — дети.

Она сказала это почти небрежно. Эта ее боль была теперь такой далекой, совсем забытой. У нее теперь были дети Феофано, которые требовали любви и заботы. Феофано часто говорила, что этих детей им вполне хватит на двоих.

Аспасия притянула к себе Исмаила с неожиданной силой:

— Я никогда не разлюблю тебя, — сказала она. — Даже когда доживу до ста лет, и у меня выпадут все зубы, и я стану настоящим пугалом. Ты будешь меня любить тогда? Такую старую уродину, какой я стану?

— Едва ли я буду выглядеть лучше, — заметил он, — в свои сто одиннадцать лет. — Он улыбнулся своей редкой белозубой улыбкой. — Я буду любить тебя всю жизнь. А когда мы умрем, если Бог будет милостив, мы проснемся в раю и будем радоваться вместе целую вечность.

— Радостно скандаля, — сказала она, — и изредка мирясь для разнообразия.

— И для любви, — добавил он, — мы будем ей предаваться так часто и долго, как нам захочется, и так будет всегда и без конца.

И он подтвердил свои слова опытным путем. И как всегда, она была счастлива. Когда она была способна оценивать свое счастье, она думала, что это примерно то, что обещает мусульманский рай. Попасть в него было не очень трудно, и там явно не будет скучно. Такие мысли, грешные и еретические, частенько посещали ее. Может быть, она и заслуживала вечного проклятия, но это ее не волновало.

Мусульманкой она не станет, но, несомненно, она была язычницей, и это ее мало печалило.

Государственные мужи Германии наконец завершили свой совет и назначили императрицу Феофано регентшей при малолетнем короле. Они сделали то, что должны были сделать. Феофано, не допускавшая и тени сомнения, что будет именно так, пригласила Аспасию прийти к ней вечером, после церковной службы.

Снова шел снег, дул холодный ветер, проникая во дворец через малейшие щелочки, выдувая тепло очагов и жаровен. Комната императрицы была защищена от холода драпировками на стенах, коврами на полу, грудами мехов на креслах. Сама она сидела, закутанная в меха, на лице ее не было краски, волосы были заплетены в две простые косы, и смотрела, как Аспасия входит в круг света от очага.

Аспасия почтительно поклонилась. Феофано подняла ее, поцеловала и усадила в кресло, лишь чуть ниже ее собственного. Там лежали меха, пушистые и теплые. Аспасия завернулась в них.

— Ты похожа на птицу с блестящими глазами, — сказала Феофано. Она одержала величайшую победу; сияние этой победы озаряло ее лицо даже сквозь глубокое и непреходящее горе. Она сделала знак, и маленькая служанка с льняными волосами принесла подогретое вино, дымившееся в серебряном кувшине, и чеканные серебряные стаканы.

На стакане Аспасии были изображены орлы. Она провела пальцем по контуру, осторожно, потому что стакан был горячий.

— Мне никогда не нравились германские зимы, — сказала она, — они годятся только для раскаяния.

— Годятся, — согласилась Феофано. Она медленно потягивала вино, наслаждаясь его вкусом. — Но подумай, как они проясняют голову; как приятно даже небольшое тепло, как мы радуемся, когда приходит весна. После зимних морозов жизнь кажется еще прекраснее.

Аспасия кивнула. Она все еще немного краснела от смущения, вспомнив о том тепле, которое не было весенним теплом.

Феофано смотрела на нее поверх своего стакана томным взглядом, говорившим, что она что-то задумала. Аспасия молча выдерживала ее взгляд. То, что некогда было открытой раной, превратилось в старый шрам. По-видимому, Феофано смирилась с тем, чего изменить не могла, или, по крайней мере, терпела это молча.

Теперь, когда она стала регентшей императора, ее власть была почти абсолютной, какой только может достигнуть женщина. Она может захотеть наконец расправиться со старой ревностью. Она может приказать Аспасии и даже заставить ее отдать все свое время только ее сыну.

В ней была беспощадность. Иначе она не могла бы стать императрицей. Но Аспасия все же надеялась, что в ней живет ясноглазая неугомонная девочка, которая обожала свою тетку больше всех женщин на свете.

Феофано отставила стакан и плотнее завернулась в меха. Время и рождение детей сделали ее волосы более темными; они уже не были пшенично-золотыми, но приобрели цвет дубового дерева под солнцем, не такие блестящие, но не менее красивые.

— Я решила, — сказала она, — отослать тебя.

Аспасия замерла. Сердце ее похолодело.

— Конечно. Через столько лет я должна все-таки расплатиться за мои грехи.

— Грехи тут ни при чем, — сказала Феофано. — Я говорю не об изгнании. Ты знаешь, что меня сделали регентшей при моем малолетнем сыне. Мне посоветовали, что было бы хорошо препоручить его попечению более надежного защитника, чем я сама, поскольку я вынуждена постоянно путешествовать по своим королевствам и у меня много забот по управлению ими. Я подумала, что служитель церкви может заботиться о нем, защищать его и воспитывать в христианском духе.

Ни в голосе, ни в лице Феофано не было видно ни малейшего признака того, что ей жаль отдавать свое дитя таким маленьким в руки посторонних людей. Она была императрицей: она знала, что дети, рожденные ею, не являются только ее собственностью, и она должна их растить на благо империи. Аспасия, у которой не было необходимости в такой железной воле, вся внутренне сжалась. Но ее ум был ясен, как всегда:

— Ты отправляешь меня вместе с ним?

— Тебя, — отвечала Феофано, — и мастера Исмаила.

Едва ли она не заметила, как просияло лицо Аспасии. Но она предпочла не обратить на это внимания.

Аспасия смолчать не могла:

— Разумно ли это, моя госпожа? Если мы оба уедем, кто окажет тебе помощь при болезни?

— Я буду просить Господа сохранить меня в добром здравии, — ответила Феофано.

Аспасия хотела было возразить, но не решилась. Немного погодя она спросила:

— Кого же ты выбрала попечителем его величества?

— Архиепископ Виллигий охотно взял бы это на себя, — ответила Феофано, — но он мне нужен здесь. Совет предлагает Варена Кельнского.

Аспасия подумала, что ей известно об этом человеке. Что ж! Выбор был приемлемый. Он был моложе многих; неплохо, по здешним меркам, образован; с его именем не связывалось никаких скандалов. Кельн находился на западе Германии, подальше от восточных смут.

— Я уверена, — сказала Феофано, — что его преосвященство будет исполнять свой долг с необходимым усердием. Но я хочу, чтобы мое дитя знало о мире больше, чем знают здесь, на западе. Кто лучше, чем ты, научит его? Мастер Исмаил будет заботиться о его теле, а ты позаботишься о воспитании его ума и сердца.

Душа, таким образом, доставалась архиепископу Варену; это немало. Аспасия не стала размышлять:

— Ты не хочешь оставить Исмаила у себя?

Феофано решительно покачала головой.

— Оттон должен вырасти мужчиной. Я должна сделать все, что в моих силах, чтобы быть уверенной в этом.

Аспасия едва ли могла спорить с такой логикой. Она склонила голову:

— Я сделаю все, что прикажет моя императрица.

— Только для императрицы?

Аспасия взглянула на нее. На мгновение перед ней предстала та, прежняя Феофано, еще не женщина, уже не ребенок.

— И для тебя, — сказала Аспасия, — ты же прекрасно знаешь это. И для нашего Оттона. Я буду беречь его для тебя.

— С Богом, — сказала Феофано.

28

Сам дьявол помог ему вырваться на свободу!

Генрих Сварливый сбежал из тюрьмы. Он собрал армию и двигался на Аахен. Большинство членов совета, выступавших против Феофано, отправились ему навстречу.

Брожение в Аахене было теперь еще сильнее, чем когда пришло известие о смерти императора. У Феофано не было времени на размышления, она едва успевала есть и спать. И то лишь потому, что ее заставляла Аспасия.

— Кельн, — говорила она. — Больше, чем когда-либо, нам нужен Кельн, его стены и его войско. Мы отправимся туда вместе. Затем, когда Оттон будет в безопасности, я оставлю его на тебя и архиепископа Варена и отправлюсь на юг. — Она вздернула подбородок. — Нам нужна императрица Аделаида. У нее в руках Италия и все силы, которые она должна дать.

И вся ненависть, которую она питала к жене своего сына. Благодаря усилиям второго Оттона они примирились. Затем он дал матери регентство над Италией, то есть положение и власть, обеспечившие ее верность престолу.

Теперь Феофано придется подвергнуть эту верность проверке на прочность во имя своего сына, как бы ни обидно было просить. Она понимала, что положение обязывает; спорить бесполезно.

Аспасия кивнула.

— И все же, — сказала она, — разумно ли это? Если ты сейчас покинешь Германию, ты оставишь свое место свободным для любого, кто пожелает его занять.

— Неужели разумнее посылать гонца? — неожиданно резко ответила Феофано. — Есть вещи, которые могу сказать только я, сделки, которые могу заключить только я. И я должна быть уверена, что Италия на нашей стороне.

Их взгляды встретились. Обе они помнили, как некогда Аделаида выступала в пользу Генриха.

— Но теперь, — сказала Феофано. — Бог не допустит этого. Это было до того, как у ее сына появился наследник. До того, как мы предложили ей долю в управлении империей.

— Ты это сделаешь?

— Я сделаю все, что должна.

— Тогда возьми с собой Оттона, — сказала Аспасия.

— И потерять Германию? — Феофано закрыла глаза. Ее лицо было усталым и без выражения. Она постарела, подумала Аспасия. Смерть мужа унесла остатки ее юности. Она была еще красива, но это не была красота молодости, мягкая и плавная. Горе, заботы, власть иссушили ее.

Она ненадолго прикрыла лицо руками. Открыла глаза.

— Оттон должен быть в Германии, — сказала она, — он ее законный король. Ты будешь оберегать его. И я, пока мы не доберемся до Кельна.

Если Феофано принимала решение, ничто не могло заставить ее изменить его. Аспасия теряла свое влияние, или Феофано выросла слишком умной, чтобы поддаваться на византийские хитрости. Они ехали в Кельн среди войска, под охраной днем и ночью, и Феофано все еще склонялась к тому, чтобы оставить своего сына и ехать в Павию. Неважно, что он в опасности. Неважно, что альпийские перевалы в глубоком снегу. Она должна ехать. И больше говорить не о чем.

Аспасия успела привыкнуть к германской дикости: густые леса. Древнеримские дороги, реки, города, окруженные участками расчищенной земли. Германия не была темной страной, особенно зимой, когда даже ночью было светло от снега. Кельн с его высокими стенами, построенный на отмели широкой сонной реки, показался ей темным и зловонным, как собачья конура; или как тюрьма.

Впервые она поняла людей, которые ужасались при одной мысли жить в городе… Она завидовала Феофано, которая задержалась всего на несколько дней, потом села на коня, в мужских штанах под юбками, — передвигаться в носилках было бы слишком медленно — и отправилась в Павию. Над теми, кто остался, город сомкнул свои зимние, убийственно холодные объятия, лишенные благодатного снега.

Оттон, слава Богу, был здоров, хотя он не всегда был таким бодрым, как хотелось бы Аспасии. Он не слишком скучал по матери. Ему больше не хватало сестер. Они были в Кведлинбурге под присмотром аббатисы Матильды.

Аделаида и младшая Матильда были еще слишком малы, чтобы возражать, но София часто высказывала свое недовольство. Ее отец частенько говорил, смеясь, что она должна была бы родиться мальчиком. Она тоже так думала, но ей еще предстояло понять, в своем восьмилетнем возрасте, почему ее малолетний брат стал королем, а не она, которая была старше, сильнее и умнее.

Феофано уже давно решила, что отправит Софию в монастырь. На западе не все обитательницы монастыря становились монахинями. Некоторые становились канонисами, что обязывало к целомудрию и послушанию, но не к бедности; канониса могла жить в стенах монастыря, но была вольна отправиться в путешествие с собственными слугами, иметь собственное хозяйство и все, что необходимо для жизни в миру. Едва ли это святая жизнь, но для принцессы вполне подходящая. Аспасия иногда думала, что это подошло бы и ей, если бы у нее не было Исмаила.

Она скоро привыкла совершать прогулки по городской стене. Здесь она могла подышать свежим воздухом и не боялась выпустить из рук Оттона. Архиепископ Варен был с ней безукоризненно вежлив, но она чувствовала, что он считает ее дурочкой.

— Наседкой, — уточнил Исмаил, что привело ее в бешенство.

— Но кто-то здесь находится только потому, что здесь его величество, разве не так? — ощетинилась она.

Его величество, закутанный в меха так, что походил на медвежонка, сидел на руках у няньки, уговаривая ее идти быстрее. Один из охранников, засмеявшись, посадил его на свои широкие плечи, чем привел его в полный восторг.

Аспасия почувствовала, как ее гримаса превратилась в улыбку. Исмаил, пожалуй, так бы уже не смог. Она видела лишь кончик его носа, покрасневшего от ветра, и немного бороды. Остальное скрывалось в широком черном шерстяном плаще на медвежьем меху.

— Тебе бы лучше пойти домой, — сказала она, — он здесь в безопасности. И мы не будем гулять долго.

Медвежья шкура прорычала что-то, как живая. Она рассмеялась, сама себе удивляясь. Как давно она не смеялась…

Оттон ехал на охраннике, как на коне, подражая всадникам, которых он видел.

— Когда все это кончится, — сказала Аспасия, — надо будет собрать группу его ровесников. Дети лучше развиваются, когда у них есть компания; а королю нужно иметь друзей детства, которым он мог бы доверять.

— Ты надеешься, что это когда-нибудь кончится? — Исмаил остановился на углу стены, где башня прикрывала от ветра и солнце пригревало хоть немного. Отсюда была видна река, широкая, черная, окаймленная льдом, поля, выметенные ветром, и опушка леса.

Аспасия встала рядом с ним. Она не могла сделать того, что ей хотелось: проскользнуть под плащ и прижаться к нему, грея его всем своим телом. Это будет потом, когда-нибудь. Здесь не было ни одного укромного места, на каждом углу стояли солдаты, и, куда ни глянь, всюду были люди епископа.

— Все кончается, — сказала она. — Даже германская зима.

— Конечно, но что же мы тогда увидим?

Наверное, такое мрачное настроение было у него от холода. А может быть, он хотел ее. Как всякая женщина, она была склонна преувеличивать свою роль в его настроении.

Оттон подъехал к ней на своем ухмыляющемся «коне». Он спрыгнул ей на руки, но не потребовал, чтобы его немедленно опустили на землю. Щеки его горели, глаза блестели.

— Смотри! — сказал он. — Вон там всадники. И у меня будет конь. Отрик так сказал.

Аспасия улыбнулась и сказала что-то незначащее, прежде чем ее словно ударило. Она обернулась, держа его на руках. Действительно, всадники выезжали из леса и растекались по открытому пространству. Солнце, вдруг ставшее ярким, сверкало на шлемах и копьях. Ветер раздувал пестрые флаги. Выше всех реяли дракон франков и имперский орел.

На какое-то безумное мгновение она подумала, что Феофано, уехавшая лишь две недели назад, уже вернулась и привела с собой всю Италию. Но под знаменами не было женщины. Даже в латах и шлеме она узнала этого человека. Это был Генрих Сварливый.

Аспасия не понимала, почему все так потрясены. Конечно, Генрих должен был явиться сюда. У Генриха было немало свойств, не имевших ничего общего с доблестью, но глупым он не был. Он понимал то, что было совершенно очевидно. Это была Германия, власти над которой он так хотел. Оттон был в Кельне, а его мать бежала в Италию. Оттон был законным королем германцев, символом Германии. У кого Оттон, у того и империя.

Аспасия слышала истории про осады городов, читала о них. Но никогда не думала, что ей придется самой оказаться в осажденном городе. До голода было еще далеко, и со времени приезда они ни разу не выходили за городские стены, но глядеть с крепостной стены и видеть армию, расположившуюся кругом и подготавливающую метательные машины и тараны, — это было совсем другое дело.

Осаждающие начали с того, что герольд громким голосом прочитал требования Генриха. Они были достаточно просты. В городе находились имперские регалии и ребенок, которому они принадлежали. Генрих — они называли его герцогом Генрихом, как будто Бавария все еще находилась в его власти — желает получить их. Если их передадут ему немедленно, он оставит город в покое. Если нет, он разгромит его.

Кельн не ответил. Архиепископ Варен служил мессу в соборе. Император в детской засыпал в своей теплой постельке под мерное чтение Исмаила. Как и его давно умершая сестра, он любил звучание арабского языка; он успокаивал его, когда не помогало ничто другое.

Войско Генриха начало осаду. Наладили метательные машины, и утром камни полетели в городскую стену. На стенах стояли лучники, но стрелять им было не во что: лагерь был далеко, а осадные машины закрыты щитами. Аспасия порадовалась, что у осаждающих не было греческого огня.

Жизнь в городе шла почти так же, как и всегда. Через день-два все привыкли к грохоту камней. Оттон не гулял больше по городской стене, он был слишком ценной мишенью, но и в городе было достаточно мест для игр, а его присутствие, казалось, ободряло людей.

Он был в хорошем настроении. Аспасия понимала, что им остается только ждать и молить Бога, чтобы поскорее вернулась Феофано.

Ей опять стала сниться та страшная ночь и Деметрий: снова она лежала, не в силах пошевелиться, снова в ее комнату врывались враги и она слышала ужасное пение топора. Она просыпалась в холодном поту и думала, почему вернулись эти сны, казалось, давно изгнанные из ее памяти.

И сегодня она проснулась от ужаса. Оттон вертелся во сне с тем же избытком энергии, какой он обнаруживал, бодрствуя. Гудрун тихонько посапывала. Исмаил был совсем рядом, только пройти коридор. Их присутствие возвращало ей спокойствие, насколько это было возможно.

Уже пять ночей. Она лежала, прижав кулачки к груди и пытаясь успокоить дыхание. В глазах у нее мутилось: перед сном она выпила вина в надежде отогнать кошмарные видения.

Она тихонько поднялась. Гудрун не пошевелилась. Оттон раскинулся на оставленном ею теплом местечке. Она надела платье, зажгла от лампы тонкую свечку и выскользнула в коридор.

Никто не шевельнулся. У дверей не было стражи, ни один сонный монах не брел на ночную службу.

У Исмаила была отдельная комнатушка. В христианском городе никто не пожелал разделять кров с неверным, а у прислуги было отдельное помещение внизу.

Его случайный товарищ, пестрый кот, вроде бы принадлежавший архиепископу, свернулся возле его груди. Когда она вошла, он приоткрыл сонный глаз и замурлыкал.

На постели как раз оставалось место для Аспасии. Она пристроилась за его спиной, вдыхая его запах. Кот поднялся, прошел по краешку кровати и улегся в изголовье. Его мурлыканье отдавалось у нее в голове.

Исмаил не пошевелился, не насторожился, но она знала, что он проснулся. Она скользнула туда, где было теплее всего. От ее прикосновения он окончательно пришел в себя.

Его голос был не громче кошачьего мурлыканья.

— Не надо тебе приходить сюда.

— Я знаю. — Она почувствовала, что щеки у нее холодные. Мокрые, Когда же потекли слезы?

Он повернулся в кольце ее рук. Он по-прежнему хмурился, но голос его прозвучал мягче:

— Опять сны? — спросил он.

Она кивнула.

Он вытер ее щеки краем простыни и нежно поцеловал ее.

— Я думала, у меня больше смелости, — пожаловалась она, — или здравого смысла. Нам ведь не угрожает опасность. Кельн — сильная крепость, и провизии хватит на год осады. Поэтому императрица и выбрала его. Она вернется сюда задолго до конца года, приведет с собой армию империи и загонит этого пса назад в его конуру.

— Сердце редко бывает разумным, — сказал Исмаил. Он откинул волосы с ее лица. — Мой господин архиепископ вряд ли будет рад обнаружить тебя здесь.

Даже теперь Аспасия улыбнулась, услышав это.

— В самом деле? — Она придвинулась ближе, прижалась к нему. Тело у него было худое, жилистое и горячее, как печка. Она положила ладони на его плечи, где кожа была гладкой, как у ребенка, и нежно укусила его за шею.

Они предавались любви сначала словно во сне, но постепенно все более пылко. Сознание Аспасии было захвачено этим лишь наполовину. Другая его половина пыталась отринуть от себя всякие мысли, но металась от Оттона к Деметрию, к архиепископу, к лагерю за городскими стенами, потом снова в город, во дворец, в крошечную холодную комнатушку, где в изголовье постели спал кот.

Дыхание Исмаила прервалось, тело напряглось. Она удерживала его в себе, обхватив ногами его талию, так долго, как могла. Как будто он был ее талисманом; как будто он мог охранить ее от тьмы, страха и свистящего звука топора.

После этого они часто проводили ночи вместе. Аспасия приходила к нему, когда все успокаивалось, и уходила раньше, чем колокол звонил к заутрене. Страшные сны оставили ее.

На десятую ночь осады у нее было почти легко на сердце. Она спала так крепко, как не спала уже давно, без всяких сновидений.

Ее разбудил кот, замурлыкав возле самой щеки. Тусклый сероватый свет проникал в комнату. От неожиданности она села.

— Доброе утро, моя госпожа, — сказал Генрих Баварский.

Он был в доспехах, шлем держал под мышкой. За годы заключения он исхудал, волосы его поредели; словно d возмещение, он отрастил внушительную бороду. Она была рыжая, как и у его двоюродного брата императора, а волосы были все еще цвета соломы. Он широко улыбался. Вне всякого сомнения, он чувствовал себя победителем.

Аспасия, сохраняя достоинство, прикрыла одеялом обнаженную грудь. Исмаил казался крепко спящим. Она не двинулась, чтобы не разбудить его.

— Доброе утро, — отвечала она, — мой господин. Как ты взял город?

— Без кровопролития. — Он шагнул в комнату. Архиепископ Варен выглядывал из-за его плеча. Сзади были и другие.

Аспасия приветливо улыбнулась всем.

— Ах, — сказала она, — я понимаю. Измена.

— Или преданность. — Генрих протянул ей руку.

Она не заметила ее, поднялась сама, закутавшись в одеяло. Конечно, она выглядела ужасно, с растрепанными волосами и заспанным лицом — стареющая развратница, у которой не хватало здравого смысла, чтобы чувствовать опасность. Она перебросила край одеяла через плечо и гордо подняла голову:

— Я полагаю, вы пришли за его величеством.

— Мудрая женщина, — сказал Генрих. Но за насмешкой чувствовалось искреннее восхищение.

На сей раз она позволила взять себя за руку. Она наблюдала, как он пытается притянуть ее к себе.

— На твоем месте, — сказал Исмаил мягко, — я не стал бы делать этого.

Она быстро обернулась. Он лежал на боку, опираясь на локоть. В глазах его не было и следа сна.

Аспасия зажмурилась. Он был вполовину меньше саксонца, без одежды и без оружия. Боже милосердный, взмолилась она, пусть не будет драки.

Генрих засмеялся, но руку Аспасии выпустил.

— Не соизволит ли ваше высочество проводить нас к его величеству?

Она могла бы отказаться. Очень просто. Пусть сам ищет дорогу через коридор, пусть сам уговаривает испуганного и упрямого юного императора.

Но у нее была своя гордость, и она любила своего принца. Он будет в ужасе, если проснется среди незнакомых лиц, громких голосов, вооруженных мужчин.

Она проскользнула между мятежником и епископом в коридор, полный вооруженных людей. Они вытаращили на нее глаза. Епископ пробормотал вслед что-то, похожее на проклятие.

К счастью, они не ворвались в комнату Оттона. Гудрун все еще спала. Оттон в одной рубашке играл на полу со своей армией деревянных рыцарей. Он серьезно приветствовал Аспасию.

— Там в коридоре люди, — сказал он, — они собираются сражаться?

— Не сейчас, — ответила она.

Она потратила некоторое время на то, чтобы одеться, привести в порядок волосы и сделать то же самое с Оттоном.

— Там твой дядя Генрих. Он хочет видеть тебя.

Оттон нахмурился. Он знал все о братце Генрихе.

— Он увезет меня отсюда?

Только ребенок может высказаться так ясно. Аспасия проглотила комок в горле.

— Не знаю. Думаю, что да.

— Я не хочу ехать, — сказал он.

— Не всегда удается делать только то, что хочется.

Аспасия взяла его за руку. Он не пытался вырваться. Если понадобится, он будет скандалить, ясно говорило его лицо, но сначала он поглядит, что делается.

Ему всегда нравились мужчины в доспехах. Генрих слегка пугал его, но он только выпрямился, встретившись своими темными глазами с его голубыми, и поднял голову, как подобает королю. Генрих был несколько обескуражен. Он попытался быть сердечным, потрепать кудри, которые так тщательно причесала Аспасия. Оттон не шарахнулся и не нахмурился, но глядел неприветливо.

Рука Генриха опустилась.

— Ладно, — сказал он. — Хорошо. Значит, это и есть его королевское величество. Достойный маленький мужчина.

Аспасия засмеялась бы, если бы осмелилась. Людям Генриха было так же неловко, как и их господину. Все переминались с ноги на ногу, звеня оружием.

Генрих присел на корточки и улыбнулся ребенку самой обаятельной из своих улыбок.

— Ты бы не хотел прокатиться со мной?

— На коне? — спросил Оттон.

— На боевом коне.

Оттон задумался.

— Мне можно будет держать повод?

Кто-то засмеялся. Генрих ухмыльнулся:

— Ты, значит, всадник?

— Я ездил здесь верхом, — сказал Оттон, — на лошади мастера Исмаила. Он разрешал мне держать повод. Его лошадь лучше твоей. Она вообще лучше всех.

— Несомненно, — усмехнулся Генрих. Он поднялся, хрустя кожей и кольчугой. Мотнул головой в сторону одного из солдат: — Марбод. Пригляди за ним.

Аспасия встала между ребенком и солдатом:

— Я присмотрю за ним. Идите, занимайтесь своими делами. Мы будем готовы через час.

— Через полчаса, — сказал Генрих.

— Через час.

Она повела Оттона перед собой. Люди Генриха расступились, давая им пройти. Один из них пошел следом. Она не обратила на него внимания.

Она собиралась целый час, хотя легко могла бы уложиться и в пятнадцать минут. Она приказала потрясенной, дрожащей Гудрун укладывать вещи, послала приготовить завтрак. Оттон не хотел есть, она заставила его проглотить несколько кусков. Его обуревало волнение.

— Я поеду на коне, — твердил он. — Сам.

— Не сам, — сказала она, но он не слушал. Она сжала губы; горло у нее перехватило. Она думала об измене. Только чудо помешает ей плюнуть в лицо его преосвященству архиепископу.

Исмаил пришел вслед за слугой, который принес завтрак, одетый, в тюрбане и чересчур спокойный. Он сел за стол, но не ел, слушая со всем возможным терпением болтовню Оттона.

Аспасия внимательно приглядывалась к нему. Бог знает, что могли наговорить ему эти головорезы. Похоже, что его никто пальцем не тронул. Она полагала, что никто и не попытался бы.

Странно. Случилось самое худшее, что она могла себе вообразить. Оттон предан, Генрих в городе, чуть не вся армия знает, кто любовник Аспасии. А она чувствовала облегчение. Свободу.

Солнце уже поднялось и светило в узкое окно, когда Аспасия послала за захватчиком. Он пришел, и это ее позабавило. Византиец никогда бы не дал ей такого преимущества.

— Мы готовы ехать, — сказала она, — куда ты пожелаешь.

— Значит, готовы, — ухмыльнулся Генрих. Он явно забавлялся еще больше, чем она. Он подозвал Гудрун. — Иди сюда, бери мальчика. Это все его вещи?

— Не все, господин, — отвечала Гудрун. — Только эти и эти. Остальное госпожи Аспасии.

— Возьми это, — приказал Генрих солдату, пришедшему вместе с ним.

Он взял то, на что указала Гудрун. Аспасия подавила вздох. Значит, ей самой придется нести свои вещи.

Гудрун вывела Оттона впереди Генриха и солдат с вещами. Аспасия взяла самый легкий из своих тюков.

— Не надо беспокоиться, моя госпожа, — сказал Генрих. Теперь он уже откровенно смеялся.

Аспасия повернулась к нему:

— Тогда пришли человека помочь мне.

— Не надо, — повторил Генрих. — Его величество согласился покинуть тебя на некоторое время. — Он перевел взгляд с нее на Исмаила, покачал головой. — Признаюсь, нелегко было уговорить его. Мне пришлось пообещать, что ты будешь хорошо себя вести.

Аспасия выкинула его слова из головы:

— Оставь эти разговоры. Я еду с его величеством.

— Не едешь, — сказал Генрих со стальной непреклонностью.

— Конечно, еду. Я нужна ему.

— У него есть нянька. У меня есть учителя, которые ждут его, родственницы, с которыми он будет рад познакомиться. Хорошие женщины, — подчеркнул Генрих. — Достойные женщины. Которые могут учить не только словами, но и собственным примером.

Аспасия оставалась холодна. Это лучше, подумала она отстраненно, чем жар безумного гнева.

— Ты должна признать, — продолжал Генрих, — что я милосерден. Я не брошу тебя в тюрьму. И я не поступлю с твоим любовником так, как велит закон поступать с неверными, осмелившимися вступить в связь с христианкой, да еще с царевной. Когда мы уедем достаточно далеко, вы тоже сможете ехать куда захотите. Даже к своей императрице, если угодно. Я не сделал здесь Ничего такого, что я хотел бы скрыть.

Он проявил просто пугающий здравый смысл. У него был Оттон, а вместе с ним — регентство. Феофано придется смириться с этим; он был уверен в победе. И ее родственница будет у него в долгу. Он мог бы опозорить Аспасию, кастрировать или убить ее любовника, или бросить их в тюрьму так же надолго и так же без надежды на освобождение, как бросили самого Генриха за измену, что едва ли больший грех, чем грех Аспасии.

Можно попытаться убить его, подумала она, но это вряд ли удастся, а Исмаил наверняка будет убит.

Глядя в бледное, изможденное заключением лицо Генриха, она вдруг поняла, что он боится ее. Яд в кубке, кинжал в спину — он прекрасно знал, чего можно ждать от царственной византийки. Но он не решился покончить с ней. Она занимала слишком высокое положение.

Оттон уехал, его увезли. Она даже не попрощалась с ним. Если бы она не была так безумно разъярена, она не смогла бы удержать слезы.

Она встретилась взглядом с человеком, который его отнял. Она выдержала этот взгляд. Она заставила его опустить глаза. Она наклонила голову самым царственным движением.

— Ты можешь идти, — сказала она.

29

Архиепископ Варен был так же рад отделаться от Аспасии, как она — освободиться от него. Он мог бы оказаться достаточно мстителен, чтобы выбросить ее на снег обнаженной, как он обнаружил ее, а заодно и ее любовника; но приказ Генриха и его собственная осторожность заставили его дать ей приличествующее сопровождение. Ей позволили взять с собой все, что ей принадлежало. Вместе с имуществом Исмаила, с мулами и лошадьми, со слугами, они составили внушительный караван.

Сопровождающие получили указание проводить ее по дороге в Италию. Она не должна была отклоняться с нее ни на восток, куда уехал Генрих с украденным императором, ни на запад, где франкские вельможи могли задумать сами разыграть императорскую карту. Она везла послание Генриха к Феофано и была полна решимости доставить его по назначению.

Архиепископ не был столь любезен, чтобы проститься с ней. Он только раз разговаривал с ней после того, как Генрих увез Оттона; он пригласил ее в свой кабинет после утренней мессы, на которой она присутствовала без всяких препятствий. Молодой священник дал ей отпущение грехов, не зная, по-видимому, кто она и что натворила. Она надеялась, что он не слишком дорого заплатит за свое незнание.

Его преосвященство явно был намерен сыграть роль исповедника. То, что у нее был свой духовник, по крайней мере, до тех пор, пока он не уехал с Оттоном, не имело значения для духовного лица столь высокого ранга. Он приветствовал ее весьма самоуверенно и предложил ей стул, стоявший перед его рабочим столом. Он не предложил вина, такая любезность, видимо, была выше его сил.

Он сложил руки на столе. На них были красивые перчатки из кожи козленка, белые, расшитые золотом и аметистами; аметист в его кольце сиял глубоким чистым пурпуром.

— Я надеюсь, — сказал он, — что ты осознаешь свой грех и должным образом раскаиваешься.

— У меня есть свои грехи, — согласилась она.

— Тело — непростой слуга. Часто оно порывается стать хозяином духа. Каждый добрый христианин должен стремиться управлять им; и освободить его от плотских искушений.

— Следует восхищаться святыми, — ответила она, — и особенно девственными мученицами.

Он пристально взглянул на нее, словно почувствовав ее иронию. У нее было десять лет, чтобы приготовиться к этому, чтобы устоять перед реальностью своей вины. Она старалась сохранить спокойствие на лице, не поднимала глаз, как истинно кающаяся.

Он подвинулся на своем кресле. Оно заскрипело. Он был не очень высок ростом, но весьма дороден: большой, цветущий, рыжеволосый германец. Как большинство князей этой варварской церкви, он был не только духовным, но и светским владыкой. Он участвовал в заседаниях королевского совета, имел в своем правлении земли и людей, даже ходил на войну.

Но ею он управлять не будет, это пустые попытки. Она взглянула на свои сплетенные пальцы. Суставы побелели. Она осторожно разжала их.

— Ты, несомненно, понимаешь, — продолжал он, — какая опасность угрожает твоей душе. Достаточно и обычного плотского греха. А уж грех с низким магометанином…

— Мусульманином, — поправила она негромко, но ясно.

Он помолчал.

— Почитателем фальшивого пророка Махунда…

— Они не почитают никого, кроме Бога, — сказала она.

Она услышала его свистящее дыхание. Бросив беглый взгляд, увидела, что его красное лицо стало еще краснее. Но он еще владел собой:

— Христианке не подобает вступать в связь с слугой ложного бога.

— Не так ли говорил святой Елене ее исповедник, когда она стала женой языческого императора?

— Святая Елена, — возразил он, — жила со своим мужем в целомудрии, как брат и сестра.

— И от этого у нее родился сын.

Архиепископ Варен прямо взвился:

— Ты добьешься обвинения в ереси, кроме обвинения в прелюбодеянии?

Ее глаза вспыхнули. Она знала, что должна бы испугаться. Она испугается позже. А сейчас она была в ярости:

— Я не ищу оправдания тому, что совершила. С самого начала я была ему женой, и он был мне верен, так же, как я ему. Наш грех только в том, что наш союз не получил благословения священника. Во всех других отношениях он так же священен, как узы любого христианского брака.

— С неверным это невозможно.

— А почему я не могу надеяться, что в один прекрасный день он откроется для истины? — Когда-то она правда так думала. Но этому человеку не нужно знать, как давно она перестала надеяться, а потом и желать, чтобы Исмаил стал чем-то другим, чем он был. — Разве не на это надеялись Елена, и Радегунда, и другие женщины, вступавшие в брак с неверными?

На это ему было нечего возразить. Он предпочел угрожающе нависнуть над ней и прогреметь:

— Ты раскаиваешься? Ты оставишь его?

— Нет, — отвечала она.

Его словно отбросило.

Она поднялась. Она была много меньше его ростом, но она знала, как стоять и как держать голову. Она надеялась, что он помнит, как она так же встала лицом к лицу с его драгоценным герцогом и заставила его уходить и приходить по ее велению.

— Таким образом, — сказала она, — возражение только в том, что он мусульманин.

— Ты грешила с ним в нарушение священных обетов.

— Да, — сказала она, — я грешила. — Она помолчала. Она изогнула бровь. — Я с печалью узнала о кончине фрау Гедвиги и о прискорбной потере ребенка. Но Господь милостив. Хотя это большая утрата для любого мужчины, Бог, если захочет, может послать ему другую подругу. Так и я обрела себе друга, после того как потеряла мужа, которого любила всем сердцем.

Лицо архиепископа из алого стало малиновым, а потом приобрело оттенок царственного пурпура.

Аспасия любезно улыбнулась и удалилась.

Язвительная улыбка блуждала на ее губах, когда она выезжала из Кельна. Архиепископ Варен получил урок — не суди там, где можно осудить тебя самого.

Исмаил был потрясен, когда она рассказала ему.

— Он мог приказать убить тебя, — сказал он.

Кто угодно, но не архиепископ Варен. Он слишком заботился о своей шкуре. Если он решил снова изображать преданного слугу императрицы, он, конечно, не хотел, чтобы его привлекли к ответственности за смерть ее родственницы. Как бы она его ни дразнила.

Она добилась своей цели: он отпустил ее гораздо раньше, чем приказывал Генрих. Уже на другой день после отъезда мятежника она покинула Кельн.

Они сразу попали в безжалостные объятия германской зимы. О переходе через горы было страшно и помыслить. Но придется их преодолеть. Феофано должна узнать, что ее предали и что Аспасия обманула ее надежды. Аспасия беспрекословно примет любое наказание, хотя, видит Бог, она не могла предотвратить похищения.

Ей недоставало Оттона. Она так привыкла к его присутствию, к потоку вопросов, даже к шуму и капризам. Освобождение от обязанностей угнетало ее. Сердце ныло: он даже не оглянулся, он так хотел проехаться на боевом коне.

Она вернет его. Она поклялась себе, быстрее ветра покидая Германию и собираясь с духом, чтобы предстать перед его матерью.

Перевалы только что открылись. Ей повезло, сказали проводники. Она знала, это Господь смилостивился. Снег, одеялом укутавший Германию, выпадал здесь гораздо реже, а сильные ветры сносили его прочь. Можно было рискнуть осторожно двинуться по узким крутым проходам.

Необходимость гнала их вперед. Когда показались горы, люди архиепископа вернулись назад, в Кельн. Теперь с ними ехали наемные проводники, и она надеялась, что им можно доверять. Но полной уверенности не было. По ночам они с Исмаилом спали вместе для тепла и для безопасности. У обоих были ножи, а у Исмаила еще красивая изогнутая сабля, которой он хорошо владел. Поэтому ли или потому, что было хорошо заплачено, на них никто не покусился.

Она была уверена, что это опять рука Бога. Казалось, они от Него совсем близко, на самой крыше мира. Пригревшись в объятиях спящего Исмаила, когда ветер норовил сорвать с кольев их палатку, она чувствовала себя умиротворенной, как никогда прежде. Не это ли и есть святость? Такое спокойствие; такая абсолютная простота. Уверенность в себе и в своем долге.

Она даже не чувствовала ненависти к Генриху. Он не причинил вреда ее принцу. Только бежал из тюрьмы, подкупил архиепископа, захватил королевство, которое ему не принадлежало. Хотя, возможно, он верил, что имеет право на королевский титул. Должно быть, это с детства внушил ему отец, который нашел удобным использовать византийский закон, заявив свои права на трон, как первый сын короля, уже восшедшего на престол, против великого Оттона, первенца, родившегося, когда король был еще только герцогом Саксонским. Сын же теперь полагался на германский закон, а с ним и его сторонники: целая толпа епископов, дюжины вельмож и народец помельче, примкнувший в надежде получить выгоды.

Как ограничен человек, вожделеющий власти. Не потому ли она так любила Деметрия, а теперь Исмаила, что они были свободны? Они не стремились править. Они были благородны. Только познавать то, что достойно познания, только создавать и исцелять, только быть полезными людям. Такими их создал Бог, и она любила обоих.

Для чего была создана она сама, было так же очевидно, как город, который предстал ее глазам в утреннем свете перед последним трудным спуском.

Лежавшая внизу Павия скоро получит ужасное известие, которое везла Аспасия. Она не сумела выполнить свой долг, но все равно она принадлежала империи, своей императрице и юному императору. Иметь и любовь, и предназначение — вот что ей подарила судьба.

Холодный свет дня немного остудил ее горячую голову, но в глубине ее души клокотала целая буря чувств. При спуске они потеряли одного мула, но только один человек пострадал, да и тот отделался ушибами и ссадинами, большая часть груза тоже была цела. Вскоре склон стал более пологим, воздух потеплел, снега становилось все меньше. Равнины Лобмардии были дочиста выметены сильным ветром, хотя и не таким свирепым, как зимние ветры Германии.

Наконец они увидели Павию. Измученные животные, почуяв жилье, немного ускорили шаг. Лошадь Исмаила фыркала и мотала головой.

Аспасия выпрямила ноющую спину: это от долгой и быстрой езды, хотя постепенно к ней привыкаешь. К тому же месячные не улучшали ее самочувствия. Только и радости, что вскоре они прекратятся совсем. В этом было одно из немногих преимуществ возраста, который наступит так скоро.

Она погнала своего мула из середины отряда вперед. Лошадь Исмаила уступила ей дорогу. Он приветствовал ее взглядом.

На мгновение она ощутила острую тоску. Им снова предстоит играть в старую игру, скрываться, изображать безразличие. Она потянулась было к его руке, но удержалась. Видит Бог, им незачем скрываться, когда чуть ли не любой солдат Генриха может свидетельствовать о ее развратности.

Но сейчас она должна стать скромной, спокойной, безупречной посланницей. Весть, которую она несла, была ужасная. Зачем ухудшать положение еще и собственной глупостью.

Павия встретила их не так спокойно, как ей хотелось бы. Закутанная в дорожный плащ, она смогла бы остаться неузнанной, но Исмаила, на прекрасной арабской лошади, в непривычных одеждах и в тюрбане, не узнать было невозможно. Пока они добрались до дворца, за ними уже следовала довольно большая толпа.

— Какие новости? — интересовались люди. — Какие вести из Германии?

Начальник стражи у ворот, выполнявший роль проводника, прикрикнул:

— Императрицы должны узнать первыми!

Императрицы уже были в зале. Было время аудиенции, и они обе присутствовали и сидели рядом. Аспасия быстро оценила значение этого.

Императрица Аделаида поднялась, когда Аспасия подходила. Феофано не встала. Это могло бы показаться проявлением императорского величия. Но Аспасия почувствовала, что отчасти это объяснялось страхом. Выглядела она неплохо. Усталой, конечно, но достаточно сильной, чтобы встретить посланников, которые могли привезти только одну весть.

Она оставалась неподвижной, пока Аспасия и остальные позади нее выражали императрицам свое почтение. Аделаиде совсем не обязательно знать, сколь малая его часть адресовалась ей. Она не так быстро, как Феофано, поняла, что означает приезд Аспасии, или не захотела понять. Она приказала им подняться и быстро задала короткие вопросы.

— Что это значит? — спросила она. — Почему вы приехали? Император с вами?

— Нет, ваше величество, — отвечала Аспасия.

В зале царила тишина. Неужели так было с самого начала? Казалось, можно было услышать биение ее сердца, гулко отдающееся от стен.

— Вы оставили его? Или вас отослали?

— Нас отослали, — произнесла Аспасия с трудом, — ваше величество.

Она, не отрываясь, смотрела на Феофано. Младшая императрица, казалось, перестала дышать. Она все прочитала на лице Аспасии. Это невозможно было сказать словами. Аспасия почти ненавидела ее за то, что она вынуждает ее довести этот ужасный спектакль до конца.

— Нас послали, — сказала она, — как гонцов. От архиепископа Кельнского. И, — добавила она, — от того, кто называет себя герцогом Баварским. А теперь еще и регентом Германии.

Одно за другим падали в тишине ее слова.

— Генрих Баварский, — продолжала она, — бежал из тюрьмы и захватил императора и регентство. Он желает сообщить тебе, что, если ты останешься в Италии, он не предпримет никаких шагов против тебя. Он сообщает, что Германия принадлежит ему по праву, и всегда принадлежала. Италию ты можешь оставить себе, пока он не пожелает потребовать и ее.

Аделаида медленно опустилась на свой трон. Лицо ее было серым. Однако Аспасия понимала, что это была не слабость. Это было потрясение и холодная ярость.

— Вот как, — сказала Феофано, спокойно и негромко. — Что ж! Ты имеешь право укорять меня за мою ошибку.

На мгновение Аспасия растерялась, не понимая:

— Укорять тебя? Госпожа моя, ведь ты оставила его на мое попечение, и я не уберегла его.

— Нет, — вдруг вмешался Исмаил, удивив ее. — Два архиепископа оказались предателями: Утрехтский, выпустивший мятежника на свободу, и Кельнский, впустивший его в город.

Аделаида поджала губы. Ее задел такой нелицеприятный отзыв о церковниках, хотя он был вполне ими заслужен. Тем более что он исходил от неверного.

Феофано медленно кивнула.

— Конечно. Церкви больше по вкусу господин Генрих: он мужчина и саксонец, и они считают, что им легче управлять, чем женщиной из Византии. Тем большую глупость я совершила, полагаясь на преданность архиепископа.

Аделаида быстро осеняла себя крестным знамением. Это движение напомнило Аспасии, как меч выхватывают из ножен.

— Господь свершит свой суд, — сказала Аделаида. — Мы обратимся к наместнику Бога на земле.

— К папе, — согласилась Феофано. — Да. — Она, наконец, поднялась с присущей ей грацией. — Он был человеком Оттона. Он услышит просьбы матери Оттона и королевы Оттона.

— И, — добавила Аспасия, — Бог даст, он услышит нас прежде, чем господин Генрих подумает о своей безопасности.

Феофано помолчала:

— Не подумал ли уже?

Аспасия покачала головой, сначала нерешительно, потом более уверенно.

— Думаю, что нет. Когда мы видели его, он был опьянен своим успехом. Он посчитает, что ему достаточно поддержки епископов Германии. Это его главный недостаток, — сказала она задумчиво, — и его отца тоже: он никогда не думает об империи. Только о Германии.

Впервые Аделаида взглянула на нее с чем-то похожим на уважение.

— Да, он такой. И отец его был такой. Его епископы не так уж будут стремиться следовать за ним, если Святой Престол запретит им. А это так и будет, можете быть уверены. — Она сказала это с мрачным удовлетворением.

Дальнейшее обсуждение они продолжили во внутренних покоях, подальше от любопытных глаз и болтливых языков. У Аспасии было время сменить дорожное платье, поесть, попить и даже отдохнуть. Но ей не спалось. Она нашла императриц в маленьком, неприбранном рабочем кабинете, совещавшихся с удивительным единодушием. Война за корону маленького Оттона сделала то, чего так и не смог добиться его отец: они наконец забыли старую вражду. Теперь между ними была дружба, хотя и не без шипов.

Ее тоже приняли в совет. Присутствовали и другие: казначей Аделаиды, несколько епископов и вельмож.

Среди них Аспасия увидела знакомое лицо. Он очень постарел и осунулся с тех пор, как она видела его в последний раз. Кажется, два года прошло с того времени, как второй Оттон сделал его аббатом в Боббио? Поверх черной бенедиктинской рясы на нем была риза аббата.

Он буквально просиял, узнав ее. Спросив взглядом разрешения у императрицы, он поднялся и протянул ей руки. Она обняла его, почувствовав под одеждой его худобу:

— Герберт, — сказала она. — Герберт, старина, что привело тебя сюда?

— Смерть, — ответил он прямо. Но все же заставил себя улыбнуться. — Нет, не думай, все не так ужасно. Его величество сделал меня аббатом; его величество умер. Я рассудил, что лучше оставить своих монахов мирно созерцать уже совершенные ими грехи, не искушая их на новые.

Он говорил с горечью. Аспасия с жалостью поняла: такой способный, с ясным взглядом на мир, острый на язык, Герберт изгнан из аббатства. К тому же он переживал смерть своего короля, которого так любил.

— Дела очень плохи? — спросила она.

Он пожал плечами. Он не хотел говорить об этом. Во всяком случае не здесь, где так много ушей. Она отошла.

Тем временем совет продолжался.

— Италия, — говорила Аделаида, сосредоточенно хмурясь, — на нашей стороне. Но нельзя рассчитывать, что она обеспечит нас войсками, здесь свои раздоры и ссоры, а на юге сарацины. За Альпами… что у нас там?

— Саксония, — ответила Феофано, — без всяких сомнений. Герцог Бернхард искренне предан, я могла бы поставить на него золото. И я дам ему это золото, чтобы помочь вооружить войска. Архиепископ Виллигий всегда был решительно на нашей стороне. Теперь он узнает, что произошло, и постарается, где возможно, обеспечить поддержку со стороны церкви. За пределами Германии… как в Бургундии?

— Бургундия, — сказала Аделаида, помечая в списке. — Швабия, несомненно: господин герцог надежный человек. Лотарингия… скорее, скорее, нет. Франки… — Она помолчала, взглянула на Герберта. — Господин аббат, — (неужели никто, кроме Аспасии, не заметил, как он поморщился?), — как вы полагаете, франки будут на нашей стороне? Или поддержат Генриха?

Герберт покачал головой:

— Я не берусь судить, ваше величество. Но, насколько я их знаю, надежда есть. Если их король останется в стороне — если он помнит о мире, заключенном с Оттоном, а не о войне, которая была до этого; если ваше величество соизволит ходатайствовать перед ее величеством королевой, его вельможи могут встать за нас. Если мы пошлем гонцов к сильнейшим из них…

— Ко всем, к кому сможем, — Феофано, увлеченная планами, встала и ходила взад-вперед. У нее еще сохранились эта стремительность молодой лошадки, когда она не умеряла ее царственным величием. И вдруг она остановилась, с побелевшим лицом, со сжатыми кулаками: — Бог покарает этого человека!

Все замолчали, потрясенные взрывом ее чувств. Феофано судорожно перевела дыхание, вернулась на свое место и села, спокойная и величественная, как всегда. Все зашевелились, вставая. Надо было разослать письма, разработать планы действий, собрать необходимые силы. Аспасия с удивлением отметила, как быстро все было решено этими двумя женщинами.

Забавное воспоминание всплыло в ее памяти, и она чуть не засмеялась. Однажды по дороге в Павию она объясняла Исмаилу, почему она так удивилась, увидев в империи много вдовствующих королев и регентш.

— Есть замечательная древнегреческая комедия, — говорила она, — одного великого мастера. Его имя Аристофан. О том, как женщины управляли Афинами.

На лице его отразилось глубочайшее сомнение.

— И что же из этого вышло?

— Мир, — ответила она, — и здравый смысл. Хотя я не думаю, — она не могла сдержать смех, — что мы смогли бы поступить, как героини Аристофана. У нас не вышло бы.

Она было решила, что он не задаст вопроса. Но он спросил:

— Что же они сделали?

— Отказали мужчинам в своих ласках, — отвечала она. — И этим чуть не свели их с ума.

— Не сомневаюсь, — сказал он сухо.

Откуда он мог об этом знать? Она-то не скупилась на ласки. Она целовала его долго и пылко, потом склонилась над ним так, что ее волосы завесили их обоих. Свет лампы серебрил их.

— Понимаешь, почему я вспомнила Аристофана? — сказала она. — Обе императрицы так решительны. Знаешь, как это потом назовут? Война императриц.

— Но соотношение сил будет скоро вполне мусульманским, — заметил он, — две императрицы против одного, так сказать, императора.

— Ничего. Пока они на равных. Хотя, — Аспасия насмешливо смотрела на него сверху вниз, — если бы спросили меня, я бы сказала, что бедный братец Генрих в безнадежном меньшинстве.

— Мир перевернется, — сказал он. — Королевствами будут править женщины. Что же будет дальше? У рыб вырастут крылья? Олени будут плавать в море?

— Мужчины подчинятся здравому смыслу.

— А вот это, — сказал он, — совершенно неправдоподобно.

30

Наконец совещание кончилось, и Аспасия была свободна. Герберт покинул их еще раньше. Она нашла его сразу, как только заглянула в комнату, которую занимал Исмаил в Павии. Эта одна из лучших в замке комнат находилась высоко в башне, она хорошо отапливалась, и стены ее были расписаны листьями и цветами. Исмаил говорил, что их причудливые узоры напоминают ему о родине.

Герберт сидел на широкой кровати, и ей показалось, что это тот прежний молодой монах с широко раскрытыми глазами. Но он выглядел не лучше, чем на совете у императриц. В руках у него была полупустая чаша; вино он, наверное, принес с собой, потому что Исмаил вина не пил.

Аспасия взяла предложенную ей чашу, но пить не стала. После взаимных приветствий все замолчали. Молчание не было напряженным: они были слишком близкими друзьями. Но оно не было и спокойным. Герберт все крутил и крутил свою чашу в руках.

Аспасия была уже готова схватить его за руку, чтобы остановить это беспокойное движение, как он сам поставил чашу на пол и уселся по-новому, скрестив ноги на восточный манер. Он взглянул на них обоих. В глазах его была смертельная усталость.

— Я думаю, вы хотите знать все. Аспасия покачала головой.

Исмаил сказал:

— Только то, что ты захочешь нам рассказать.

Герберт вздохнул.

— Вы не понимаете, — сказал он, — как замечательно сидеть так и знать, что вы мои друзья, и быть уверенным, что вам можно доверять. Знаете, однажды я получил удар кинжалом в спину?

— Я знала, что аббатство было против тебя, — ответила Аспасия, — но не думала, что до такой степени.

— До такой, — сказал он. Голос его стал едва слышен. Он покачал головой. — Было не то чтобы плохо. Но тяжело. Я был посторонний. Они хотели одного из своих, и, конечно, по правилам, монахи вправе сами выбирать аббата. Когда же император им навязал меня, галла, а самого императора многие вообще никогда не видели и знали только, что он саксонец до мозга костей… это было слишком большим испытанием для их обета послушания.

— Но все же, — заметила Аспасия, — они давали обет.

Он невесело засмеялся.

— Именно это я им и говорил! Они ненавидели меня. Все шло наперекосяк, и вот я здесь, потому что меня сделали аббатом вопреки монастырским правилам, я говорил, что они должны подчиняться правилам или терпеть наказание за неповиновение. Требовательность — вот мой лозунг. А все окрестные господа помещики и все разбойники в округе клали глаз на аббатство и его земли, тащили все, что попадалось под руку, пока мы ссорились с братией. Меня осаждали изнутри и извне.

Исмаил обнял его за плечи. Аспасия сказала:

— Ты правильно сделал, что оставил их.

— Как только мы узнали, что Оттон умер, у меня просто не оставалось выбора. — Он потер лицо руками, будто стирая что-то. — Ничего. Я вернусь, если выйдет. Если не выйдет, значит, на то воля Божья. Императрица Аделаида была добра ко мне: она приняла меня, не задавая вопросов, и определила к делу.

— Слишком трудному, судя по твоему виду, — заметил Исмаил.

— Не труднее твоего, — возразил Герберт.

Исмаил не обиделся на резкий тон:

— Наверное, нет. Ну, теперь, когда мы поогрызались, не выпьешь ли еще вина?

— Конечно, в строго лечебных целях, — ответил Герберт. Он наполнил чашу, сделал большой глоток. — Я вовсе не хочу быть пьяным. Только спокойным. Безмятежным. Познавшим благодать.

— Глупым. — Аспасия отхлебнула из своей чаши. Вино было хорошее, чуть разбавленное, крепкое и сладкое: достойное господина аббата. — Смех — превосходное лекарство.

— Даже от смерти? — спросил Герберт.

— Смерть излечивает от всего, кроме блаженства.

— Или ада, — сказал Герберт. — Не забудь и про ад.

— Я не только забуду о нем. Я приговорю его к вечному забвению. — Она выпила еще. Вино кружило голову, но ум оставался ясным. — Царская кровь дает это право. Горе правит королевствами.

— Память учит, — сказал Исмаил. — А жалость к самому себе лишает здравого смысла.

— В самом деле? — спросил Герберт. Он попробовал улыбнуться. Для начала улыбка была даже не слишком кривой. — Ты знаешь, у меня новый мул? Его зовут Альба. Почти такой же упрямый, как я сам.

— Это невозможно, — сказал Исмаил.

— Возможно, — возразил Герберт, — но только для мула. Он отлично увез меня из Боббио, а вместе со мной — целый ящик книг. Тамошняя библиотека… за такую можно убить. Сотни книг. Ряды и ряды.

— Сотни? — усомнилась Аспасия. Будь это на Востоке, она бы поверила. Но здесь и несколько десятков были настоящим сокровищем.

— Сотни, — подтвердил Герберт. — И еще больше в работе. Какими бы неукротимыми, дерзкими, неисправимыми грешниками ни были мои монахи, они превращаются в ангелов, когда начинают переписывать книги. — Он увлекся совсем по-прежнему, но тут же пришел в себя: — Библиотека — радость и сокровище, но там нет достойной школы, а я всего лишь писарь, который во все лезет. Я еще гожусь писать письма для их королевских величеств, но делать копии с Цицерона или Боэция… только если больше некому. Знаете, чего мне больше всего не хватало?

Они смотрели вопросительно.

— Учить кого-нибудь, — сказал он. — Брать темные свинцовые башки и просвещать их, пока они не просветлеют. Я думаю, что, если аббатство не примет меня назад, я поеду в Реймс. Меня не раз просили вернуться и снова заведовать школой. Как вы полагаете, гожусь ли я для этого?

— Разумеется, — сказала Аспасия. Она была искренна: все знали, как великолепен он бывал в классе. Он вообще был умен и, несмотря на неудачу в Боббио, мог быть хорошим руководителем, но главное, он был талантливым преподавателем, это было его дело, и он делал его с радостью.

Герберт вздохнул:

— Человеку надо знать пределы своих возможностей. Я обнаружил свой потолок в Боббио. Я могу руководить школой, но не могу руководить аббатством. Особенно если оно не желает меня.

— Оно еще может захотеть, — заметила Аспасия, — если подумает некоторое время.

— Возможно, — согласился он без энтузиазма. И сразу перешел к другому: — Но я точно знаю, что умею хорошо делать одну вещь: я умею писать письма для императриц. Я думаю, что они захотят написать архиепископу Реймскому Адальберону, к тому же он королевский родственник. Я думаю, он захочет помочь, если к нему обратятся.

Герберт выпил уже порядком, но говорил вполне трезво. Осушив чашу, он больше не стал ее наполнять. Он наклонился вперед, опершись локтями о колени, снова став собой, тем, прежним:

— Я хочу узнать, не смогу ли я быть послом к франкам. В конце концов, в Галлии я никто. А Адальберон — один из самых влиятельных церковников Галлии; ему принадлежит право короновать короля. Он выслушает меня. Он сделает что угодно, чтобы держать в руках короля.

Аспасия припомнила, что они друзья: господин архиепископ и крестьянский сын из Ориньяка. Герберт никогда не хвастался этой дружбой, ему и в голову это не приходило. Он был рад встретить архиепископа в городе, куда недавно прибыл, и знал, что они понравятся друг другу. Его тогдашнее письмо к Аспасии было полно этой радости.

Теперь воспоминание об этом слегка смягчило напряженное выражение его лица. С возрастом его лицо с крупными чертами и ясными глазами приобрело значительность и стало запоминающимся. Она могла понять, почему монахи в Боббио так сильно невзлюбили его. Он был слишком честен. Он говорил, что думал; он не мог промолчать из соображений осторожности. И никогда не был способен понять бесчестности. Аббатство, распустившееся под снисходительным управлением его предшественника, не могло принять его.

Он руководствовался не просто монастырским уставом. Это было гораздо глубже: здравый смысл, позволявший ему принять отношения Аспасии и Исмаила, потому что они были верны друг другу и соблюдали клятвы, не ставшие менее священными оттого, что Церковь никогда не признает их.

Довольный, он отдыхал в их обществе.

— Я так и сделаю, — сказал он. — Я поеду в Реймс или в какое-нибудь другое место, куда пошлют императрицы. То, как поступил с нашим императором Сварливый, бессовестно. Я не могу допустить такого! — Внезапно он рассмеялся. — Вы только послушайте меня! Можно подумать, что я сам папа.

— Когда-нибудь ты им станешь, — сказала Аспасия.

Он покачал головой, продолжая улыбаться.

— У вас, византийцев, нет должного почтения к Святому Престолу.

— Есть, — возразила она, — но к нашему собственному патриарху. Римский епископ, даже если он занимает престол святого Петра… кто он такой?

— Наместник Бога на земле. — Герберт легонько икнул. — Но, однако, у вас и войско! Две хрупкие византийки, ломбардская королева и собака-мавр в придачу. А иные из преданных вам господ, я уверен, всерьез подумывают, не поменять ли им преданность. Это может насмешить даже дьявола.

— Пока он смеется, — сказала Аспасия, — и считает нас слабее, чем мы есть, все хорошо. Что мы можем, если не молиться и не просить помощи у Бога?

— Надо устроить хорошую драку. — Герберт обнял сразу обоих. — Мы же победим?

— С Божьей помощью, — сказал Исмаил.

— Да, конечно, с ней. И с нашим собственным несокрушимым упорством. — Он ухмыльнулся. — Гордое стадо мулов за правое дело. Мы никогда не потерпим поражения.

— Пьяное стадо мулов, — сказал Исмаил. Он уложил Герберта на кровать, не обращая внимания на его сопротивление. — Теперь ложись. Спи. Ты можешь спокойно заснуть: здесь твои друзья.

— Друзья. — Глаза Герберта увлажнились пьяными слезами, но он смог сдержать их. Он еще улыбался, когда заснул.

31

— Я не могу вам приказывать, — сказала Феофано.

Она приняла их троих вечером у себя в спальне. Она была в платье из лазурного шелка, подбитом соболем, волосы ее были распущены и еще не заплетены на ночь. Они струились по ее плечам и спине; когда она поднялась, чтобы приветствовать их, волосы упали до колен.

Казалось, она не сознает своей красоты. Наедине с ними, отослав даже служанок в другую комнату, она была самой собой, сидя на широкой кровати и напряженно наклонившись в их сторону. Она обращалась преимущественно к Аспасии и Исмаилу, но не раз бросила взгляд на Герберта, скромно сидевшего в углу.

— Я знаю, какое тяжелое путешествие вы только что проделали; я не могу заставлять вас так скоро отправляться в новое. Но если вы не возражаете… если вы можете…

— Конечно, не возражаем, — отвечала Аспасия, хотя одно воспоминание об альпийских перевалах вызывало у нее дрожь.

Посольство к папе было уже назначено: отправятся несколько священников во главе с архиепископом, умным и тонким политиком. Аспасия со своим высоким положением и сведениями, полученными на совещаниях у императриц, нужна была на севере.

Феофано с минуту смотрела в ее глаза. Аспасия не отвела взгляда.

— Ты понимаешь, что я никому так не доверяю, как тебе. Ты можешь сказать то, что нужно, и сделать то, что нужно. Люди подчиняются тебе, я знаю. Даже когда им этого не хочется.

Брови Аспасии поднялись:

— Неужели?

Феофано рассмеялась с неожиданной нежностью:

— Ты и вправду не замечала этого? Поверь мне, Аспасия, нет никого, кто лучше тебя выполнит то, что я прошу. Конечно можно найти и других, если ты не в силах снова преодолеть перевалы до весны.

Герберт слегка пошевелился.

— Моя госпожа…

Феофано повернулась к нему.

— Да, я думала о тебе. Но мне нужно, чтобы ты поехал во Францию, если, конечно, ты сможешь решиться на такое путешествие.

— Конечно, я смогу, — отвечал он. Слова его прозвучали почти сердито. — Об этом-то я и пришел просить. Чтобы ты меня послала в Галлию. Я должен был бы догадаться, что ты опередишь мою просьбу.

— Вот что значит быть императрицей, — сказала Феофано. — Та, которая всегда должна быть впереди всех. Очень удобно наступать мне на пятки или вообще покинуть меня.

— Я тебя не покину, — сказал Герберт.

— И я, — сказала Аспасия, поворачивая их обоих лицом к себе. Она покосилась на Исмаила, который сидел молча и слушал. — Теперь, когда твой врач снова при тебе…

— Он отправится с тобой, — сказала Феофано. — Я хочу… мне необходимо, чтобы он убедился, что с моим сыном все в порядке. Если мятежник разрешит ему остаться, он может остаться, или он может вернуться с тобой назад в Павию. Я оставляю выбор за ним.

К лицу Аспасии прихлынула кровь. Она надеялась, что ее смущение не заметят. Феофано не знала, как Генрих застал их с поличным. Она не могла рассказать об этом при служанках, а тем более в присутствии императрицы Аделаиды.

Исмаил ответил за них обоих:

— Я думаю, что господин герцог предпочел бы мое отсутствие моему присутствию. Но я поеду, если ты мне обещаешь, что останешься здесь, пока дело не будет улажено.

Феофано казалась слегка смущенной. Аспасия подумала, что она могла забыть, как бесстрашен Исмаил, когда дело касается его врачебного дела.

— Разумно, — сказала Аспасия, — оставаться в известном охраняемом месте, чтобы армии и посольства знали, куда прийти в случае необходимости. Генрих не станет переходить Альпы. У него забот полон рот и в Германии.

— Да, — сказала Феофано. — Я хотела в Павии сыграть роль приманки в ловушке. Разрешит ли мне мой врач мне приехать в Германию при необходимости?

— При крайней необходимости, — отвечал он, — и летом. Да. До тех пор ты можешь полагаться на верных людей. И среди них на нас.

Она улыбнулась, возможно, помимо воли:

— Нет никого вернее вас, мастер Исмаил. У вас должны бы брать уроки чести христианнейший мятежный герцог и все его приспешники. — Она встала и снова превратилась в императрицу, какой она была в глазах всего мира. — Можете выезжать, когда пожелаете. Послания вам передадут и предоставят все необходимое для путешествия.

Аспасия низко поклонилась. Феофано смотрела на нее ясными глубокими глазами. В них Аспасия прочла все, о чем не было сказано и что она должна была понять. Горе, гнев, несгибаемая воля. Генрих похитил Оттона, но не похитил права на империю.

Аспасия почти пожалела мятежника. Он еще не знал, какого врага нажил. Императрицу, у которой он попытался украсть ее империю; мать, у которой он украл ребенка.

Феофано протянула к ней руки. Аспасия бросилась в ее объятия. Они замерли надолго. Феофано крепилась, Аспасия с трудом сдержала непрошеные слезы.

Императрица на прощанье обняла и Исмаила, и Герберта. Они вели себя по-разному: Исмаил с обычным достоинством, Герберт с искренней сердечностью. На все лица легла печать какого-то озарения, словно у юных воинов, идущих на первую битву. Аспасия улыбнулась бы, если бы не чувствовала сама того же озарения. Может быть, в Византии это показалось бы глупым, но испытанное ощущение увеличило ее силы.

— С Богом, — сказала Феофано.

Императрица Аделаида послала за Аспасией ни свет ни заря и пригласила ее прийти перед утренней мессой. Вполне в ее духе было считать, что все поднимаются чуть свет, до ранней службы, как это делали она сама и монахини в монастыре. Аспасия, тело которой все чаще напоминало ей, что она уже не так молода, торопилась привести себя в порядок, пока присланный за нею паж ждал ее, волнуясь, в коридоре.

Она не особо удивилась, когда оказалось, что она должна еще ожидать в ледяной прихожей. Она слышала, как молится императрица. Аделаида была известна своей набожностью, которую разделяла с мужем и передала сыну. Аспасия, безнадежно далекая от религиозных увлечений, почти позавидовала ей. Истинная религиозность находит наслаждение в молитвах. Аспасии оставалось сидеть, дрожа от холода и тоскуя по покинутой теплой постели. И оставленному в ней Исмаилу.

Наконец паж пришел за нею. Спальня императрицы Аделаиды была сурова, как монашеская келья. Никаких признаков уюта, так любимого Феофано. Узкая кровать без полога, накрытая грубым покрывалом, над ней распятие, сундук для одежды, ниша с образом Пресвятой Девы, жесткое кресло и низенькая табуретка. Все.

Императрица была похожа на монахиню-бенедиктинку в своей простой и грубой черной одежде, в черном покрывале на голове. На лице ее не было краски, ни единого украшения не смягчало простоту ее траурного платья. Пояс был из простой кожи, железная пряжка — без рисунка. На груди — простой серебряный крест.

Характер ее не стал мягче, дух ее не стал слабее. Она не предложила Аспасии сесть. Вокруг были ее придворные, ее священники с довольными, сытыми лицами.

— Ты возвращаешься в Германию, — сказала императрица.

Аспасия наклонила голову.

— Ты — не самый худший выбор. Хотя почему ее величество предпочла послать тебя, когда есть столько достойных священников, готовых и жаждущих служить ей…

— Возможно, ваше величество, — сказала Аспасия, — она считает, что я смогу передать ее послания так, как она хочет, чтобы они были переданы.

Ноздри Аделаиды раздулись:

— Наверное.

— Ваше величество хочет подвергнуть сомнению этот выбор? — спросила Аспасия.

— Ее величество, — отвечала Аделаида, — поступает, как считает нужным.

— Она, ваше величество, считает нужным разделять с вами регентство, доверенное ей. Она нуждается в вашей мудрости и приветствует ее. Вы посоветуете ей послать другого вместо меня?

— Ты послушаешься?

— Я повинуюсь моей госпоже.

Аделаида тонко улыбнулась.

— Но ты не давала мне никаких клятв.

— Ваше величество желает этого?

Аделаида молчала. Аспасия и надеялась, что она будет молчать. Она никогда никому не давала клятв, не клялась в верности. Феофано никогда не требовала этого. Аспасия служила ей по своей доброй воле, только из любви и преданности.

— Я знаю, — сказала Аспасия, — что я плохо выполнила возложенную на меня обязанность печься о безопасности императора. То, что я должна сделать сейчас, будет искуплением.

И в самом деле: чистилище едва ли хуже, чем Альпы зимой.

— Смотри, не забудь об этом, — сказала Аделаида. — И нелишне было бы тебе время от времени обращаться к Господу с просьбой наставить на путь истинный.

— Я так и делаю постоянно с тех пор, как у меня отняли моего императора.

— Это было скверное дело, — сказала Аделаида. На мгновение она показалась усталой, даже печальной. Но быстро собралась, глаза ее сузились, подбородок отвердел: — Если епископы против нас, если они даже предают нас — Господь их осудит.

— Я искренне надеюсь на это, — сказала Аспасия.

Императрица никогда бы не выразила ей своего одобрения, но в ее взгляде появилось что-то похожее на уважение:

— Кроме всего прочего, твои византийские хитрости могут оказаться полезными. Генрих не поддастся: он был упрямцем еще в колыбели. Но те, кто окружает его, франки за границами его страны — их ты можешь победить. Как ты это сделаешь, я и знать не желаю.

Возможно, она хочет избежать участия в грехе, если Аспасии придется совершить его? Аспасия даже не пыталась скрыть насмешку:

— Значит, я свободна поступать как угодно, ваше величество?

— Я призываю тебя сделать все, что возможно, чтобы вернуть ребенка и империю.

Аспасия помолчала. Эта женщина тоже думала не только о своем маленьком королевстве, но и об империи, которая стояла за ним.

— Ты знаешь, что такое Рим, — сказала она.

— Я знаю, что у нас не будет империи, если мятежник не вернет нашего императора.

— Ты могла бы, — сказала Аспасия медленно, — позволить ему поступать так, как ему хочется. Италия твоя; ты можешь сохранить ее, управлять ею. Тебе ведь не обязательно связываться с германскими проблемами.

— Без Германии нет империи. — Аделаида пригвоздила ее холодным взглядом. — Неужели ты думаешь, что я вышла замуж за императора из простого каприза? Я была королевой по праву. Я была в тюрьме, когда он освободил меня; за мое королевство шла борьба, моя корона была в опасности. Он бы мог ограничиться тем, что восстановил мою власть и дал мне возможность править как его вассалу. Но я увидела, что способна на большее: Бог хотел, чтобы я была не просто королевой, но императрицей.

— И ты хочешь оставаться императрицей. — Аспасия кивнула. — Я сама из великой династии; мой отец был императором. Я тебя понимаю.

— Разве? Разве ты не знаешь, что Генрих женился бы на тебе, если бы ты согласилась?

Аспасия не успела сдержать улыбку. Улыбка вышла едва заметной и невеселой. Да, он женился бы на ней, даже теперь. Как бы ни были черны ее грехи, она все равно оставалась дочерью императора.

— Он предлагал мне, — сказала она, — но я отказалась.

— Почему?

Потому что она любит Исмаила. Потому что ценит свою свободу. Потому что не желает быть императрицей.

— Потому, — отвечала она, — что я верна моей госпоже Феофано.

— Что значит верность по сравнению с троном?

— Все, — сказала Аспасия.

Аделаида не поверила ей. Ей не верил никто из тех, кто считал трон достойным борьбы за него. Императрица пренебрежительно фыркнула, не скрываясь, и отпустила ее движением руки.

— Иди, начинай свое дело. Если ты покинешь нас, чтобы стать супругой Генриха, нам едва ли станет хуже, чем теперь.

— Я этого не сделаю, — сказала Аспасия спокойно. Она поклонилась, не ниже необходимого. — Да хранит вас Господь, ваше величество.

32

В лето Господне 984-е Пасха была ранняя. Может быть, в Италии уже настала весна. Но в Германии зима еще не сдавалась.

Аспасия рыскала в поисках Генриха снежным дорогам Саксонии. Вербное Воскресенье он провел в Магдебурге. На Пасху он будет в Кведлиндбурге, как вошло в обычай у германских королей.

Она испытывала искушение скоротать время до Пасхи в обожаемом Фрауенвальде. Но поборола себя: только когда все кончится, она вернется домой. А сейчас она должна выполнять то, для чего приехала.

Она дожидалась Генриха в Кведлинбурге. Тамошние обитатели знали ее; они приняли ее вежливо, но с некоторым беспокойством. Ей понадобилось проявить свой царственный нрав, чтобы в замке нашлось место для нее и ее спутников. Спутников разместили в большом сарае у наружной стены, а ей предоставили комнатку над залом; правда, никто не догадался убрать человека, который спал у порога поперек двери. К ее вящему сожалению, это был не Исмаил. Он отлично управлялся со своим прекрасным толедским клинком, но он совсем не был воином. После первой ночи в сарае он предпочел ночевать в зале со слугами, захватив местечко поближе к огню.

Новости из Магдебурга намного опередили появление мятежника и его свиты. Аспасия первой узнала эти новости от торговца реликвиями и шарлатанскими снадобьями, который пришел в Великий понедельник страстной недели вечером. Она знала его с давних пор. Пока она рассматривала его товары и перебирала пакетики с лекарственными травами, он сказал ей доверительно:

— Вот уж не ожидал увидеть тебя здесь, моя госпожа. Только не говори, что ты приехала служить новому королю.

— Я всегда служила Оттону, — ответила она. Она растерла между пальцами рыжеватый пестик шафрана, посмотрела, какого цвета осталось пятно, вдохнула острый, вяжущий аромат. — Как давно его собирали?

— Это первый весенний сбор, — ответил он. Он нагнулся к ней и понизил голос: — Я говорю не об Оттоне, госпожа. Не о тех двоих, что умерли, и не о том, который жив.

Она сохранила спокойствие.

— О Генрихе?

Он кивнул.

— Я слышал собственными ушами в зале во время пира. Один из его епископов подошел, благословил его и назвал королем. Германским королем по крови и по праву.

— Случайно, не итальянским?

Торговец ухмыльнулся, показав зубы, которым не повредил бы один из порошков Исмаила.

— Он говорит, что хочет вернуться к старому. Германия для германцев; а остальной мир может хоть провалиться.

— А мой император?

— Его там не было, — ответил торговец.

Она обнаружила, что в волнении изорвала в мелкие клочки наверняка драгоценный кусочек от покрывала Марии Магдалины. Она смотрела с ужасом на торговца: Генрих не терял времени. А теперь, о Боже, он уже не нуждался в Оттоне. Ребенок, который сейчас не может обойтись без няньки, но который вырастет и будет представлять опасность. Греки еще в Трое знали, как избежать такого неудобства. А уж на что были способны германцы…

Разносчик неправильно истолковал выражение ее лица. Он подмигнул ей.

— Ничего страшного, госпожа. Для добрых христиан это покрывало Магдалины. Для нас с вами это просто кусочек от старой сорочки моей жены.

Она его не слушала. Она поспешно выбрала несколько пакетиков, заплатила, не торгуясь, сколько он запросил, и отпустила его.

Генрих будет здесь завтра или послезавтра. Ей не терпелось ехать навстречу, но это было бы неразумно. Она лишится всех преимуществ, которые приобрела, расположившись в украденном им замке, поедая его продовольственные запасы и командуя его слугами.

Подожди, говорила она себе. Наберись терпения. Если Оттон уже мертв, что бы она ни делала, этого не изменить. Если он в заключении, она не поможет его освобождению, показав свое отчаяние.

Она должна быть безупречно царственной и безупречно византийской. Генрих не должен увидеть в ней и тени слабости.

Служанка, которую она себе присвоила, молодая, но смышленая, была в восторге от того, что ей выпала честь прислуживать римской принцессе. Хильда с благоговением подавала ей пурпурные шелка, а укладывая косы Аспасии в сложную византийскую прическу, она проявила настоящий талант.

Заботой о своей внешности и наряде Аспасия отвлекала себя от бесполезных переживаний. В замке царила суматоха. Передовой отряд Генриха уже прибыл; через час или два появится и он сам. Когда он войдет в зал, она должна уже быть там, воплощая собой царственную невозмутимость.

— Ты выглядишь, — сказала ей Хильда, — точь-в-точь как красавица на картине в Равенне.

Аспасия взглянула на нее с изумлением:

— Откуда ты знаешь про Равенну?

— Я была там, — ответила Хильда с гордостью. — Моя бабушка была служанкой императрицы Аделаиды. Когда я была маленькой, она брала меня с собой, чтобы я училась, как служить настоящей знатной госпоже. Мы побывали во многих местах, и многое я забыла, но я навсегда запомнила Равенну и красавицу на картине в церкви. Бабушка говорила, она была императрицей.

— Феодора, — сказала Аспасия. — Ее звали Феодора, и она была одной из первых красавиц своего времени.

— Ты похожа на нее. Такие же большие глаза, нос такой же.

Аспасия немножко огорчилась, ей всегда казалось, что у Феодоры нос слишком длинный.

— В те дни было другое представление о красоте, — сказала она.

Хильда вдруг замолчала, озаренная догадкой:

— Наверное, ты того же рода, что и она!

— Не по прямой линии, — объяснила ей Аспасия. — Мы ведем свой род от Василия Македонянина. Но родственные связи в Византии так же запутанны, как и в Германии. Если проследить все ветви я, конечно, окажусь в родстве с Феодорой.

— Ты только подумай, — сказала Хильда, пальцы которой ни на минуту не прекращали работать над прической Аспасии. — Как давно все это было в Византии. А у нас только недавно началась история. Двести лет назад мы еще были язычниками, а теперь посмотри. Мы собираемся создать новый Рим, как об этом мечтал Карл Франкский, но он умер, а сыновья его ссорились из-за наследства до тех пор, пока не осталось ничего.

Аспасия удивлялась все больше:

— Да ты ученая женщина.

— Ну, это вряд ли, — сказала Хильда. — Я умею слушать, вот и все. Сестра научила меня читать. Она монахиня в здешнем аббатстве, я год проучилась в школе. Она считает, что я тоже должна постричься в монахини, но мне так хотелось бы сперва посмотреть мир.

— А твой отец не возражает против твоего пострига?

— Отец погиб в битве с сарацинами. Брат служит императрице и слишком занят, чтобы обращать внимание на меня. Я думаю, что когда все это кончится, он вспомнит обо мне и найдет мне мужа.

— А ты хочешь замуж?

Хильда пожала плечами:

— Смотря за кого. Если жених мне не понравится, я уйду в монастырь.

Какая практичность и какое легкое отношение ко всему. Аспасия рассматривала ее лицо, сосредоточенное над последними замысловатыми прядками. Пухлые щечки, пухлые губки, простенькое миловидное личико под короной золотистых волос. Она сумеет сделать все, что захочет, и сделает хорошо.

— Ты бы не хотела попутешествовать со мной, — спросила Аспасия, — пока это не кончится?

Когда Хильда улыбалась, она выглядела почти красавицей:

— Везде? По всей Германии? И даже во Францию?

— Во Францию отправился другой посол, — ответила Аспасия. — Но всюду, куда бы я ни направилась, ты можешь сопровождать меня. Даже если мы отправимся не дальше зала в этом замке.

— Мы отправимся гораздо дальше, — сказала Хильда. — Я уверена.

Аспасия с улыбкой покачала головой:

— Ты ведь не думаешь, что Генрих сдастся нам?

— Только не он, — отвечала Хильда доверительно. — Он теперь получил корону. Он вовсе не хочет лишиться ее. — Она закончила свою работу и отошла полюбоваться. — Я бы хотела поехать во Францию. Я никогда там не была.

— И я тоже, — сказала Аспасия, вставая. — Может быть, потом, когда кончится война, мы сможем поехать туда.

Хильда расправила складки платья Аспасии, потуже затянула ворот, украшенный драгоценными камнями. Аспасия вздернула подбородок. Хильда поднесла ей драгоценное бронзовое зеркало, которое явно у кого-то похитила, чтобы угодить царственной даме.

Аспасия и в самом деле сейчас напоминала императрицу Феодору. Оставалось надеяться, что и в интригах она окажется так же сильна. Она кивнула, заставив раскачиваться жемчужные подвески в ушах, и изгнала последние следы морщинок со своего лица.

— Пошли, — сказала она.

Аспасия уже находилась в зале, когда состоялся торжественный выход претендента на титул короля Германии. Аспасия не стала занимать трон. Она сидела на возвышении рядом с местом, предназначенным для императрицы, а за спиной у нее стояли Исмаил и двое самых представительных из ее свиты. В зале было много людей, целый штат придворных, которые не возражали против претензий Генриха, но никто не решился взойти на возвышение и заставить ее покинуть занятое ею место. Ее неподвижность была совершенной, почти священной неподвижностью византийских императриц.

Генрих был слишком увлечен своей новообретенной властью, чтобы испугаться, но он явно был обескуражен. Когда все придворные встали как один и приветствовали его как короля, она не шевельнулась, даже не повела глазами. Она еще в юности научилась смотреть прямо вперед и при этом видеть все, что происходит по сторонам. Не все приняли новый порядок. Некоторые только беззвучно шевелили губами. Другие явно чувствовали себя неловко. Тут есть над кем поработать.

Генрих двинулся через зал. Он останавливался время от времени, чтобы выслушать чьи-то приветствия, поощрительно хлопнуть кого-то по спине, склониться перед дамой. У Аспасии было достаточно времени, чтобы рассмотреть, сколько и каких людей сопровождали его. Множество епископов, черная туча священников. Высокородные вельможи в богато украшенных одеждах. А дальше, словно белое сияние, славяне: впереди, видимо, вождь — в витом ожерелье, а на голове сверкающий шлем персидской работы и персидской моды.

Так вот оно что! Генрих заключил договор с врагами. Она была поражена, но дальнейшее сразило ее окончательно.

Франки. Их отличали расшитые одеяния. На одном была пурпурная мантия поверх алой с золотом одежды. Аспасия знала его; он показал взглядом, что тоже ее узнает. Это был один из ближайших советников короля Лотара.

Ей понадобилось собрать все силы, чтобы сидеть не шелохнувшись и не покачнуться на своем месте. Слишком поздно. Слишком поздно что-либо предпринимать. Оттона не было среди сопровождающих Генриха, Франция стала на сторону Генриха, и Генрих носил корону так, как будто имел на нее право. Она злобно пожелала, чтобы корона стала для него слишком тяжела.

Наконец он добрался до возвышения и поднялся на него. Он легко уселся, откинув плащ, радостно улыбаясь в ответ на приветственные крики.

— Как тебе, должно быть, приятно, — сказала Аспасия, — наконец носить корону.

Он отвесил ей поклон, продолжая улыбаться:

— Приветствую тебя, моя госпожа Феофано Багрянородная.

Она оскалила зубы в улыбке.

— Моя госпожа Феофано, римская императрица, шлет тебе привет, но, как ты понимаешь, не поздравления.

— Нет, — отвечал он, — едва ли она их пришлет. — Сидя на императорском месте, он перегнулся через соседнее кресло, легонько постучав по нему кулаком. — Ты же знаешь, стоит тебе сказать лишь слово, и ты могла бы сидеть рядом со мной.

— А как же твоя уважаемая супруга? — спросила она.

Он покраснел от злости, но рассмеялся.

— Ты непреклонна, как всегда. Это ломбардцы позади тебя?

— Императрица Аделаида была так любезна, что дала мне в сопровождающие несколько верных людей.

— Она не стала задерживать тебя надолго. У тебя едва хватило времени съездить туда и обратно.

— Мне доверили поручение, — сказала Аспасия. — Я приняла его с радостью.

— Значит, мне надо нанять человека, чтобы он пробовал еду, перед тем как ее подадут мне? И охрану надо усилить?

— Вряд ли твоя жизнь в опасности, — ответила она. Она снова устремила взгляд в зал. Как принято при дворе, присутствующие вели собственные беседы, не обращая внимания на короля. От такой власти может закружиться голова.

Генрих откинулся на троне.

— Так чего же хотят женщины?

Он явно пытался ее обидеть. Она предпочла не заметить этого.

— Они хотят своего, — ответила она. — Империю. Императора.

Голос ее был спокоен. Он не дрогнул, не выдал того, как она боится его ответа.

— Нет никакого императора, — сказал он. — Только ребенок, названный королем без всякого на то права.

— Как это так? — поинтересовалась она. Никакого напряжения, никакой злости. Она спокойно наблюдала за игрой света на нарядах придворных в зале.

— Право мое, — сказал он, — а прежде было у моего отца. Он был побежден силой. А мне повезло больше.

— Ага, — удивилась она, — значит, право — это сила.

— И происхождение.

— Значит, ты сын правившего короля?

Генрих молчал. Она чувствовала дух его злобы, похожий на запах раскаленного железа.

— Ты приехала, чтобы ругать меня, как нашкодившего мальчишку?

— Нет, — сказала Аспасия. — Я приехала, чтобы сообщить тебе, что твой мятеж едва ли получит поддержку. К его святейшеству папе направлено посольство. Последуют ли за тобой твои епископы, если им будет угрожать анафема?

Его передернуло:

— Может быть, он не поддержит вас.

— Мне помнится, ты сам назвал его человеком Оттона. Он поможет императрице Оттона и его матери.

— Мои епископы верны мне. Они будут стоять за меня.

— Ну, надейся, — сказала Аспасия. Она с минуту помолчала. Затем осторожно спросила:

— А мой император? Как ты избавился от него теперь, когда ты в нем больше не нуждаешься?

— А как это делают в Византии? Ослепляют? Или удар кинжалом в темноте?

Ее пальцы сжали подлокотники кресла. Она глубоко вздохнула, чтобы успокоиться, овладеть своим голосом:

— Здесь не Византия.

— Нет, — сказал он, оставив насмешки. — Конечно, нет. Я не детоубийца. Он вел себя вполне разумно до тех пор, пока я не попытался оставить его в Магдебурге. Он захотел ехать с нами.

— Он здесь?

— Здесь и в полном здравии. И так будет всегда. Кто знает, может быть, он будет моим наследником, если у меня не будет собственных детей. А может быть, он пожелает надеть сутану, как сделал мой дядя Бруно, и станет святым или даже папой. Видишь, какую свободу выбора я ему предоставил.

— Вижу, что ты отнял у него то, что по праву принадлежит ему. — Она встала. Поклонилась так, как должна кланяться дочь императора, рожденная в Пурпурной комнате, человеку королевской крови. Ни на волосок ниже. Ни на волосок меньше.

Он не разбирался в тонкостях Византии. Он не подумал приказывать ей; он не пытался выговаривать ей. Он просто позволил ей уйти.

33

Оттон играл в огороде, где снег почти стаял, а солнце слегка пригревало. Он подрос. В остальном он, к счастью, не изменился.

Аспасия немного постояла незамеченной, наблюдая за ним. Его нянька сидела к ней спиной под кривыми ветвями яблони. Оттон был поглощен игрой с большим пятнистым щенком. Судя по виду его одежды, эта игра иногда требовала и поваляться в грязи.

Щенок прыгал, лаял, лез целоваться, Оттон смеялся. Внезапно щенок заметил Аспасию. Он бочком поскакал к ней, уши его болтались, он принялся яростно ее облаивать.

Она порадовалась, что плащ защищает ее юбки. Однако щенок был не слишком усердным охранником: он резко остановился перед ней, обнюхал ее ботинки, вопросительно вильнул хвостиком. Она протянула ему ладонь. Хвост задвигался быстрее; он стремился запрыгнуть ей на руки.

Но Оттон опередил его. Он чуть не свалил Аспасию с ног. Он ничего не говорил. Он крепко обнимал ее за шею, он дрожал всем телом.

От радости, не от рыданий. Слезы текли у нее самой. Она понесла его, довольно увесистого, на скамейку под деревом и села возле удивленной и обрадованной Гудрун.

Оттон вырвался из ее объятий. На щеках его не было следов слез, они не пылали и не были бледны: здоровый румянец. Он улыбался до ушей. Потом улыбка исчезла, он нахмурился.

— Ты не сказала до свиданья, — проговорил он.

Она не стала напоминать, что он ушел, не оглянувшись, кататься на лошади.

— Но я вернулась, — сказала она, — ненадолго.

Он нахмурился еще сильнее:

— Ты не останешься?

— Я не могу. Я должна помогать твоей маме.

— Мама в Италии, — сказал Оттон.

— Да, — подтвердила Аспасия.

Оттон соскользнул с ее колен и вскарабкался на скамейку рядом с ней. Он обнял ее за талию.

— Это Волк, — сказал он, мотнув головой в сторону щенка. Продолжая играть, тот нашел палку и улегся на солнышке погрызть ее. — Он мой. Дядя Генрих подарил его мне.

Аспасия сглотнула, чтобы избавиться от кома в горле.

— Дядя Генрих хорошо обращается с тобой?

— Он подарил мне Волка, — ответил Оттон. — Он разрешает мне ездить на своем коне.

Что еще нужно мальчику? Аспасия не прониклась за это к Генриху большей симпатией. Он отнял у Оттона то, что принадлежало ему по праву рождения. То, что он дал взамен, как бы ни был счастлив Оттон, было слишком малой платой за украденное.

Оттон встретил ее радостно, но в нем была какая-то напряженность.

— Дядя Генрих говорит, что я вернусь в Кельн. Я не хочу ехать туда. Мне не нравится архиепископ Варен. Он говорит, что ты плохая.

Аспасия могла себе это представить.

— Может быть, если ты будешь вести себя хорошо, учить все, что тебе нужно знать, и слушаться, он разрешит тебе остаться. Архиепископы занятые люди. Они не могут все время изображать из себя охранников. — Тем более что ребенок, которого нужно было охранять, больше не был королем.

— Он говорит, что ты плохая, — повторил Оттон с наивной настойчивостью. — Он назвал тебя Иер… Иен… Иезавель. Это что?

Гудрун побагровела. Аспасия взглядом приказала ей не вмешиваться.

— Иезавель плохая женщина, — сказала Аспасия. — Этот человек, этот ехидный лицемер, как он посмел? Она еще покажет ему, как настраивать ее Оттона против нее.

Она не позволила своей ярости проявиться. Она улыбнулась, притянула к себе Оттона, приглаживая его спутанные волосы.

— Наверное, я плохая, если архиепископ так считает, — сказала она. — Но я все равно люблю тебя и очень рада тебя видеть.

— И я тебя люблю, — сказал Оттон. — Почему ты плохая?

— Мне не нравится архиепископ Варен, — ответила Аспасия, — и Генрих тоже. Мне нравится, — добавила она, — мастер Исмаил. Очень нравится.

— И мне, — сказал Оттон. — Он здесь? Он приехал с тобой?

— Ты хотел бы увидеть его?

Он нетерпеливо кивнул.

Исмаил приветствовал мальчика и его пса со сдержанностью, которая так ему шла. Но Аспасия знала, как сильно он взволнован: голос его звучал так ласково, как он говорил только с тяжелобольными, и он даже не смутился, когда Оттон, вихрем налетев на него, чуть не сшиб его с ног. Он только заметил мягко:

— Есть более миролюбивые способы выразить свою радость.

Оттон вспыхнул и опустил голову.

— Я так обрадовался, — сказал он.

— Конечно. — Исмаил не стал продолжать. С первого взгляда он согласился с Аспасией насчет состояния здоровья мальчика, и осмотр, замаскированный под игру, подтвердил это: ребенок был совершенно здоров и рос как сорняк.

Гудрун заверила их, что его достаточно хорошо кормят. Она добавила, что он должен отправиться в школу при Кельнском соборе, где будет учиться грамоте и хорошим манерам.

С этим едва ли можно было спорить. Именно с этого хотела начать и Феофано. Но архиепископ Варен…

— Что говорит на это его преосвященство?

— Его преосвященство, — отвечала Гудрун, слегка скривив губы, — готов ублажать его величество так долго, как того пожелает его так называемое величество.

Обычно Гудрун не бывала так остра на язык. Ясно было, что она думает обо всем этом. Она еще больше все прояснила, спросив:

— Ты приехала, чтобы украсть его величество обратно?

На мгновение Аспасия была почти готова сказать «да». Но осторожность возобладала над порывом. Она не без сожаления покачала головой:

— Я не могу подвергнуть его опасности. Он будет в полной безопасности под твоим присмотром; в Кельне он будет достаточно далеко от войны.

— Будет война? — спросила Гудрун с надеждой и с опасением.

— Надеюсь, что нет, — ответила Аспасия. — Императрицы послали к папе; его просят вмешаться. Они хотят решить дело без кровопролития, если удастся.

Гудрун перекрестилась:

— Дай Бог.

Наступило молчание. Оттон показывал Исмаилу своего щенка. Исмаил разглядывал животное с восхитительной самоуверенностью. Как истинный мусульманин, он никогда не любил собак.

Аспасия медленно вздохнула.

— Я… вижу, что братец Генрих приобрел себе сторонников.

— Славяне, — сказала Гудрун, — и франки.

— Значит, франки пришли к нему?

— Сам король Лотар, — сказала Гудрун, — обещал ему войска.

— За какую цену?

— Лотарингия, — сказала Гудрун. — И, насколько я знаю, старая империя Карла Великого. Лотар иногда воображает себя строителем империи.

Примерно этого Аспасия и ожидала. Представительный вельможа в пурпурном одеянии, шедший почти рядом с Генрихом, был достаточным свидетельством этого. Остается только надеяться, что решающие обязательства еще не даны, что посла удастся переубедить.

— Они заключили договор в Вербное Воскресенье, — продолжала Гудрун, — перед всем двором. Меня не пустили, но я кое-что видела и все слышала.

Положение складывалось безнадежное. Мать Лотара была сестрой первого Оттона. Его отец происходил по прямой линии от самого Карла Великого. А его жена была дочерью императрицы Аделаиды и короля Ломбардии. Он будет считать себя вполне вознагражденным, получив титул защитника германской короны. Только кто знает, чего он пожелает после?

— Генриху надо бы получше присматривать за своим троном, — заметила Аспасия, — чтобы Лотар не выдернул трон прямо из-под него.

— Видит Бог, — сказала Гудрун, — у них у обоих права одинаковые. — Она внезапно улыбнулась мрачной, воинственной улыбкой. — Возможно, надежда еще есть. Я все слушаю и иногда кое-что слышу. Положение Генриха не так прочно, как ему хотелось бы. Епископы следуют за ним как овцы, но мелкие помещики, свободные люди, имеющие понемногу земли, расчищенной от леса, простой добрый саксонский народ — они не приветствуют его, когда он проезжает мимо. Они помнят великого Оттона. Они хотели бы, чтобы его сын прожил подольше. Они пойдут за сыном его сына.

Аспасия внимательно посмотрела на нее. Гудрун не улетала на крыльях фантазии, она знала, что говорила, и она предвкушала какое-то злорадное удовольствие. Какими такими делами, кроме похищения Оттона и его короны, Генрих и его приспешники вызвали ее ненависть? Всего можно ожидать от этих мужланов.

Аспасия неслышно вздохнула. После охватившего ее отчаяния в ней пробуждалась надежда.

— Архиепископ Виллигий поведет их, — продолжала Гудрун, — если они наберутся мужества драться. Им не надо напоминать, что у них был должным образом избранный король, сын и внук королей, а господин Сварливый захватил его и его королевство без лишних церемоний.

— Если это правда, — проговорила Аспасия, — если это не пустые мечты, моя императрица будет от души рада.

— Это правда. — Гудрун, казалось, обиделась, что Аспасия могла усомниться в ее словах.

Но Аспасия не стала извиняться.

— Ведь есть еще франки, — сказала она, — и славяне. Императрицы отправили посла к франкам, так же, как меня послали в Германию. А теперь… вряд ли я могу вернуться домой. Если бы можно было убедить короля Лотара отказаться от обещания… если он промедлит…

— Король Лотар еще не вся Франция, — заметил Исмаил.

Оттон, которому наскучили разговоры о королях и войнах, играл на полу со своим щенком. Если он и знал, что потерял свою корону, это его мало волновало. Это лучше, подумала Аспасия, чем если бы он знал, гневался и был беспомощен. В невинности есть своя сила.

— Едва ли франки более едины, чем германцы, — продолжал Исмаил. — Хотел бы я знать, многие ли из их вельмож захотят сражаться на стороне императриц?

Аспасия поднялась со стула. В комнате находилась ее кровать и вещи, стулья для трех взрослых и Оттон со своим щенком; места, чтобы ходить взад-вперед, почти не оставалось. Она подошла к двери, выглянула. Караульная была почти пуста. Она смутно припомнила, что командир говорил что-то об учениях. На страже стояли лишь двое. Но они были достаточно бдительны, держали оружие под рукой.

Она вернулась в тесную комнатку.

— Я не знаю, скольких франков можно убедить обратить оружие против их короля. Но я знаю, кто может ответить на этот вопрос.

Они ждали. Исмаил ее понял: глаза его загорелись.

— Да, — сказала она, как будто отвечая. — Герберт.

Исмаил кивнул.

— Герберт знает все, что надо знать. Ты отправишь ему письмо?

— Я сделаю лучше, — сказала Аспасия. — Я отправлюсь сама.

Как и ожидала Аспасия, сердце у нее чуть не разорвалось, когда она уезжала, оставляя Оттона в руках Генриха. Сам Оттон только добавил ей страданий. Он старался не показать горя, как подобает королю, но губы его дрожали. Если бы у него была хоть малейшая надежда, что это поможет, он бы упал и разрыдался.

Она устремила на него свой самый суровый взгляд.

— Помни, — сказала она. — Кто бы ни носил корону, ты король. Я собираюсь вернуть тебе твое королевство. Ты можешь быть сильным, учить все, что необходимо, и ждать меня?

— Ты обещаешь вернуться?

— Я обещаю, — сказала она.

Он стиснул зубы. Он наклонил голову. Глаза его были полны слез, но эти слезы не пролились.

— Возвращайся скорее, — сказал он.

34

Страна франков (галлами их назвали римляне) не была такой дикой, как Германия. В древние времена Галлия была провинцией великого Рима, и следы пребывания римлян сохранились здесь до сих пор: прямые, как стрелы, дороги пересекали холмы, перешагивали реки по мощным каменным аркам; акведуки — огромные мосты — были сооружены не для того, чтобы соединять берега, они несли воды рек в построенные римлянами города. Свидетельства былого расцвета римляне оставили и в Германии, но в меньшей степени. Кельн тоже был римским городом, и это чувствовалось во всем его облике.

Город святого Реми, Реймс, по-римски Дурокорторум, находился на пересечении старых дорог. Здесь текла река. На одном берегу был древний монастырь, где в часовне, в гробнице покоились останки святого, покровителя города; а на другом, окруженный стенами из плотно подогнанных камней, лежал город; в центре его, на холме возвышалась громада собора.

Это был совсем небольшой город, особенно по сравнению с великим восточным Городом (для Аспасии он всегда оставался образцом, и с этим она ничего не могла поделать). Его даже трудно было назвать городом — так, городок, городишка. Но его отличала какая-то своеобразная красота. Казалось, его пронизывал таинственный свет, исходивший от древних стен, от домов, от собора, — он искрился, как бледно-золотое вино, и, как вино, он бодрил и снимал страшную тяжесть, которая лежала у нее на сердце.

Она не предупредила о приезде. Своими глазами она видела, проезжая, как страна франков собиралась на помощь Генриху. В селениях шел набор рекрутов, звенели молоты в кузницах: там ковали оружие, из города в город летели гонцы. Надежда покидала Аспасию. Отчаяние охватывало ее. Она совершила ошибку: она должна была остаться с Оттоном, она должна была пытаться освободить его.

Исмаил считал малодушным страдать из-за того, что нельзя изменить. Ведь проще всего и всего бесполезнее изводить себя бесплодными сожалениями, пока не сойдешь с ума и не спрячешься от жизни в безумие. Мудрость изгнанника.

А она? Она тоже изгнанница? Она не забывала Город никогда. Каждый вечер она возносила Богу молитву, чтобы Он хранил ее Город, и молилась, чтобы Он позволил увидеть его хоть раз перед смертью. Но теперь ее дом был на Западе. Дом был там, где была Феофано.

Хотя нет. Кое-что изменилось. Дом был там, где был Оттон. А его у нее отняли.

Она не подозревала, что способна на чувства, которые теперь обуревали ее. Она по-прежнему любила Феофано как свое дитя, она гордилась ею, она была для нее матерью, старшей сестрой, преданной подругой, и это не могло измениться. Но Оттон был для нее больше, чем сын. Оттона ее душа признала своим королем.

— Ты похожа на кошку, — сказал ей однажды Исмаил. — Кошка сама выбирает себе дом и хозяина. И даже иногда она его слушается. Но выбирает-то по собственному усмотрению, просто потому, что ей это пришло в голову.

Она засмеялась тогда, но не поверила. Она была преданной слугой, верным другом. Но, пожалуй, в его словах была правда.

Она шла по улицам Реймса, полная уверенности, что сделает все возможное и невозможное, чтобы послужить своему королю.

Окружение архиепископа поразило ее беспечной самоуверенностью. Они считали, что появление разбойников на востоке им ничем не грозит, хотя само по себе и опасно и может предвещать что-то недоброе. В королевстве, управляемом твердой рукой, не бывает разбойников. И в Германии, и в Лотарингии они уже появились.

— Здесь, на западе, слава Богу, все спокойно, — сказал ей управитель, проводивший ее в дом для гостей. Аспасия и ее люди будут жить вместе с паломниками, но места хватит на всех. Архиепископ примет их, как только позволят дела. Может быть, пока они перекусят, помоются, отдохнут?

— Да, с удовольствием, — сказала Аспасия. — Но нет необходимости сразу же беспокоить архиепископа. В городе ли мастер Герберт?

Лицо управителя сразу стало приветливым:

— Мастер Герберт сейчас должен быть в школе. Как только он прибыл, тотчас стал вести занятия по математике и музыке вместо заболевшего мастера Эриберта. Я пошлю к нему сообщить, что вы здесь.

Аспасия кивнула головой в знак согласия. Он поклонился и ушел.

В Реймсе сохранились римские бани, древние, обветшавшие, но все еще служащие делу чистоты. Исмаил отправился прямиком туда. Несколько его спутников, в основном ломбардцы, тоже поплелись следом. Аспасия с Хильдой, разыскивая вход на женскую половину, слышали, как Исмаил поучает банщиков насчет восточной бани хаммам.

Все было в соответствии с римскими обычаями, а их здесь до сих пор помнили. Аспасия почувствовала себя такой чистой впервые с тех пор, как покинула Аахен. В Реймсе не было горячих источников, но вода в бассейне была хорошо нагрета. Горячая вода расслабила мышцы, смыла грязь и усталость от дороги, почти убаюкала Аспасию.

Хильда была счастлива. Аспасия не спрашивала ни у кого позволения увезти ее из Кведлинбурга, она просто сказала ей, что может взять ее с собой. Если угодно, Аспасия украла ее. Никакой погони, конечно, не было. Ее отсутствие вряд ли заметили. Служанка, сестра незаметного сторонника императриц, не стоила внимания.

Мрачное настроение Аспасии не отражалось на ней: неизменно внимательная, она прислуживала ей в пути. Она относилась к бане немного настороженно, но раз Аспасия отправилась туда охотно, она тут же последовала ее примеру.

— Карл Великий ходил в баню каждый день, — рассказывала ей Аспасия. — Иногда проводил там целые часы. Он плавал в бассейнах в Аахене и даже устраивал там аудиенции.

— В воде? — удивилась Хильда. Она не хотела быть невежливой, но в словах ее сквозило недоверие. — Голышом?

— Так говорят, — отвечала Аспасия, которая купалась в сорочке.

Кроме них, в женской бане никого не было. Служанка, убедившись, что им ничего больше не требуется, ушла, несомненно, продолжать прерванный сон. Аспасия внезапно решилась и сбросила сорочку.

Хильда нисколько не удивилась. Она привыкла видеть обнаженных людей летом на любом речном берегу. Она тоже сняла рубашку, осторожно погрузилась в исходящую паром воду.

Аспасия не могла не позавидовать свежести юного тела, на котором еще не оставили следов ни годы, ни рождение детей. У Хильды была большая крепкая грудь и пышные бедра. А какая белая, как молоко кожа, с мраморными прожилками, слегка позолоченная загаром на руках и ногах. Для гречанки Аспасия была светлокожей, но не такой светлой; ей приходилось беречь свою белизну. На солнце она быстро становилась коричневой, как крестьянка.

Может быть, монахи и правы. Интерес к внешности — женский грешок. Но у Аспасии было уже столько грехов и грешков, что об этом можно и не думать.

— Хотела бы я, — сказала Хильда, — быть похожей на тебя!

Она не поняла, почему Аспасия рассмеялась. Пока она стала ей объяснять причину своего смеха, пришла служанка, завернула их в большие мягкие полотенца и повела в парную.

Герберт уже ждал их, когда они вернулись в гостиницу. Он вскочил со стула и распахнул им навстречу объятия. Аспасия и Исмаил бросились в них. Так и простояли все трое, молча обнявшись.

Аспасия освободилась первая. Она разгладила смятое платье и сказала:

— Ты все знаешь.

— Думаю, я знал это раньше тебя, — отвечал Герберт. — Я сделал что мог, но этого слишком мало, и уже слишком поздно.

Ее спина хотела согнуться. Она ей не позволила.

— Значит, надежды нет?

Он решительно потряс головой.

— Только в аду полная безнадежность. На земле все может измениться. — Он вытолкнул их обоих из теплого полумрака гостевого дома на открытый воздух. — Конечно, вы оба устали, но нельзя же так. Посмотрите! Зима прошла, солнце светит ярко и сулит хорошую весну. Воздух сладок, как вино. Вот мой город на холме, теплый человеческий город. Разве можно впадать в отчаяние, когда видишь все это?

Теперь он вполне стал собой. Глаза его блестели, лицо было полно жизни. Тени под глазами были не больше, чем у любого другого человека, живущего напряженной жизнью.

— Галлия пошла тебе на пользу, — заметила Аспасия.

— Здесь дом. — Он взял их обоих под руки и повел вниз по вымощенной камнем улице. Он с гордостью топнул ногой.

— Римляне, — сказал он. — Они строили на века.

— Италия никогда не была твоей страной, — заметила Аспасия. — Как и Испания. Твое место здесь.

Он кивнул:

— Я сам не осознавал этого, пока не вернулся. Понимаешь, это не просто Галлия. Это Реймс. Чем ближе я подъезжал, тем счастливее становился. Въезжая в городские ворота, я уже пел.

Аспасия улыбалась, чувствуя странную неловкость — так непривычно стало для нее улыбаться:

— Наверное, Реймс тоже рад твоему возвращению. Для тебя сразу нашлась работа в школе.

— Конечно. Эриберт заболел. Слава Богу, Исмаил, что приехал, а то ведь тут нет никого, кто хотя бы походил на врача. Эриберт заболел, и не нашлось никого, кто мог его заменить по классу музыки, а с математикой тут всегда было плохо. У них даже не хватило ума подготовить кого-то из молодых, чтобы он учил начинающих, а при необходимости занимался бы и со старшими. За все время моего отсутствия они палец о палец не ударили.

— Значит, им нужен ты, — сказал Исмаил.

— Научить бы их соображать. — Герберт тряхнул головой. — Ну, вот, а я еще обещал, что не буду портить вам настроение своими заботами. Полюбуйтесь лучше на мой город.

Он подвел их к дверям собора. Солнце клонилось к западу, освещая золотисто-серый камень башни и сверкая огнем в витраже над дверью. Аспасия знала, что рисунок витража заимствован из Равенны. Она повернулась к городу.

Четкая планировка улиц отражала вкус римлян, но франки исказили ее прямые линии, добавив поворотов и изломов. Скопление соломенных крыш. Рынок с разноцветными навесами торговцев казался старым лоскутным одеялом. Всюду суетились люди, не так много и не так деловито, как в ее родном Городе, но достаточно много и живо, чтобы на это было приятно смотреть.

— Что бы мы ни делали, — сказал Герберт, — кто бы ни назвал себя их господином, они будут продолжать жить. Может быть, нелегко при плохом господине, но люди, как сорняки. Они выживают в самых суровых условиях. Никого из них особенно не волнует, Генрих или Оттон правит Германией. Во всяком случае не больше, чем солнце в небесах или земля под ногами. И все же, — продолжал он, — нам не может быть все равно. Хороший господин лучше для народа, чем плохой; власть, основанная на законе, лучше, чем власть, полученная силой или обманом. Это я понял в Боббио. Поэтому я вернулся сюда.

— Аминь, — закончил Исмаил тем же тоном, удивив их обоих. Он сверкнул белозубой улыбкой. — Когда ваш дьявол цитирует священное писание, дьявол мавров может подпевать. — Герберт захохотал; Аспасия улыбнулась. Исмаил продолжал: — Оставим проповеди, друг мой, дело плохо. Может ли твой архиепископ сделать что-нибудь, чтобы исправить положение?

— Ты сам можешь его спросить, — отвечал Герберт, открывая небольшую дверцу и приглашая их внутрь.

В соборе царил полумрак, горела лишь одна лампа, и пламя заката, смягченное цветными стеклами, пробивалось в окна. Одно из окон с северной стороны представляло собой целую картину из цветного стекла, отражение которой словно висело в воздухе. В солнечном свете витраж казался сделанным из рубинов, сапфиров, изумрудов, бриллиантов и еще каких-то драгоценных камней.

Может быть, потом Аспасия найдет минутку, чтобы разглядеть эту красоту. Сейчас Герберт быстро прошел мимо, даже не взглянув, лишь на мгновение преклонил колена перед высоким алтарем.

Хотя она видела каменное здание собора снаружи, он запомнится ей бесплотным, состоящим из теней и света. Ряды колонн уходили в темноту, увенчанные высокими круглыми арками, светились витражи окон, а вверху под куполом стояли на страже ряды святых. Она не успела разглядеть их, торопливо входя вслед за Гербертом в ярко освещенную ризницу.

Не свет ослепил ее. В открытом шкафу переливались шелковые, бархатные, из золотой парчи, сияющие драгоценными камнями одеяния, а в углу сверкал золотом епископский посох. У открытого шкафа спиной к ним стоял человек.

Он обернулся. Это был пожилой человек, его когда-то песочного цвета волосы были почти седыми, легкая борода белая, как снег. У него было продолговатое умное лицо ученого, ласковые серые глаза. Они радостно улыбнулись, когда он заметил Герберта.

Герберт опустился на одно колено и поцеловал кольцо на руке человека. Аспасия заметила аметист и поняла, кто перед ней. Это был сам архиепископ Адальберон. Он улыбался, пока Герберт вставал, и терпеливо ждал, пока Аспасия последовала его примеру. Исмаил не поцеловал кольца христианского священника. Он почтительно поклонился. Адальберон рассматривал его с удовольствием и откровенным любопытством.

— Понятно, — сказал он. Голос соответствовал его стройному высокому телу: негромкий, но ясный и мелодичный. — Ты друг мастера Герберта из Кордовы. Он много рассказывал о тебе.

Исмаил склонил голову:

— Большая честь для меня познакомиться с другом моего друга.

Адальберон улыбнулся широко и приветливо. Аспасия подумала, что он отнюдь не глуп и не наивен. В галльской церкви только Суассон занимал более высокое положение; но в Реймсе короновали королей Франции. Архиепископ Реймский должен быть хитроумным, как византиец, если и не таким беспощадным. Он сказал Исмаилу:

— Если тебе здесь неприятно, мы можем пойти в другое место.

Губы Исмаила дрогнули. Он редко поддавался чужому обаянию, но кто из князей церкви потрудился подумать о чувствах иноверца? Он ответил мягко, без своего обычного нетерпения:

— Как мне может быть неприятно в Божьем храме?

— Исмаила ничего не раздражает, — сказал Герберт, — кроме глупости. А разве здесь у нас она встречается?

Адальберон засмеялся:

— Только мне.

Он предложил им сесть. Там были скамья, табурет и высокое кресло, которое привычно занял Адальберон. Аспасия завладела табуретом, к неудовольствию Герберта. Она усмехнулась в ответ. Он воздел глаза к небу и сел на скамью рядом с Исмаилом.

Она знала, что низенький табурет у ног архиепископа — место едва ли почетное, но ей было удобно. Она сложила руки на коленях и улыбалась, глядя на него снизу. Он улыбнулся в ответ.

— А ты, — сказал он, — принцесса Аспасия. Или ты предпочитаешь, чтобы я называл тебя Феофано?

— Пожалуйста, зовите меня Аспасией, мой господин, — отвечала она.

Он кивнул. В нем совсем не было высокомерия. Если бы было, она бы держалась так высокомерно, что Герберт был бы поражен.

Герберт беспокойно зашевелился:

— Мой господин, ты знаешь, какое известие принесли мои друзья.

— Да, — сказал Адальберон, — доставили лично. Сварливый был так любезен, что разрешил вам уехать?

Ему ответил Исмаил:

— А мы его не спрашивали. Мы просто уехали.

Адальберон удивленно моргнул. Потом улыбнулся.

— Кто бы мог подумать! Теперь я понимаю, почему вам поручили самое сложное дело.

— У любого другого хватило бы благоразумия просить разрешения. — Аспасия села прямее. На табурете было не слишком удобно, и она уже жалела, что не села на скамью. — И, конечно, он никогда бы его не получил.

— Думаю, господина Генриха переиграли, — сказал архиепископ. Эта мысль, похоже, доставляла ему удовольствие.

— Господина Генриха поддерживает король франков, — напомнила Аспасия.

Адальберон погладил бороду.

— Да, это так. Мне должно быть стыдно, ведь Лотар мой родственник. Боюсь, им правит жадность. Он жаждет получить Лотарингию. Страна, названная по имени другого Лотара, — как он мог устоять?

— А ты, значит, с этим не согласен, — сказал Исмаил.

— Я сам из Лотарингии, — ответил Адальберон. — Я считаю, что больше прав на регентство у императриц. К тому же это более предусмотрительно для будущего. Срывать корону с головы ребенка, который унаследовал ее… это отдает той же алчностью, что обуревает нашего господина короля. И это прискорбная непредусмотрительность. Генрих не думает об Италии. Он слишком легко раздает обещания отказаться от земель, которые так или иначе, но являются частью его королевства. Если он собирается отдать их, то не думает о своем государстве. Если он намеревается удержать их, то спокойно относится к измене.

— Это близорукость, я думаю, — сказала Аспасия. — Хотя для него и измена вполне допустима. Он знает, как казаться королем, но как быть королем, не знает.

— Не все короли достойные люди, — заметил архиепископ.

Аспасия засмеялась, коротко и резко:

— Там, откуда я родом, слова «достойный» и «царственный» никогда не ставятся рядом. Есть только власть и, увы, алчность. Но те императоры и императрицы, которым удается продержаться год или два, научаются смотреть дальше настоящего момента. Им выгодно сохранять империю сильной, потому что только тогда их троны стоят прочно. Они делают все, что должны, чтобы сохранить эту прочность.

— Нам остается надеяться, — заметил Исмаил, — что господин Генрих не успеет уразуметь этой важной истины.

— Пока не станет слишком поздно. — Герберт оперся подбородком о кулак. — Ну, хорошо. Что же мы собираемся делать? Мы совещаемся тайком, как заговорщики. Во имя чего наш заговор?

— Во имя победы. — Аспасия встала. Ей нужно было двигаться, чтобы заставить мысли течь быстрее. — Ваше преосвященство, если вы согласились встретиться с нами так неофициально, у вас, наверное, есть что предложить. Даже если это только ваше расположение к нам.

— Конечно, я расположен к вам, — ответил Адальберон, — и уже давно. Но есть и еще кое-что. — Он помолчал. — Едва ли я могу обещать вам короля. Но может сгодиться и знатный человек. Мой брат Годфруа — сеньор Эно, что в Лотарингии. Так же, как и я, он предпочел бы видеть Лотарингию провинцией Германии. Он, пожалуй, может выставить войско, которое, Бог даст, будет не слабее королевского.

Аспасия заставила успокоиться свое колотящееся сердце. Как всякий опытный царедворец, она не особо доверяла всем этим «может быть», «возможно»:

— Захочет ли он говорить с нами?

— Я послал, — сказал Адальберон, — спросить. Посланный вернется так скоро, насколько возможно. А в ожидании его предлагаю вам быть моими гостями.

Аспасия поблагодарила его в приличествующих выражениях. Он немного помедлил, говоря о разных мелочах, показывая, что их присутствие не только необходимость, но и удовольствие для него. С удивительной деликатностью, с какой Аспасии не доводилось встречаться прежде, он дал понять, что визит окончен.

— Конечно, вам обоим интересно узнать, как в нашем городе лечат больных. Герберт, не сочти за труд показать.

Когда они выходили из собора, Исмаил сказал:

— Какой добрый человек.

Герберт покачал головой.

— Его преосвященство — святой. Но он не слаб духом.

— Я этого не говорил, — возразил Исмаил.

— И не надо. Доброта его так же естественна, как дыхание. Так же, как неуклонное следование тому, что он считает правильным. Он более сильный союзник, чем вы думаете; а его брат обладает большой властью в Лотарингии. Таких союзников стоит иметь.

— Не сомневаюсь, — сказал Исмаил.

Герберт поглядел на него, прищурясь, но тот больше ничего не сказал. С легкой улыбкой Герберт пожал плечами.

— Уж эти мне сарацины, — сказал он.

— Мавры, — поправил Исмаил, блеснув зубами.

— Неверные.

Они строили друг другу зверские гримасы, пока Герберт не расхохотался первым. Исмаил тут же подхватил этот смех.

35

Мессир Годфруа из Эно согласился говорить с германскими послами. Он сожалел, что не может прибыть в Реймс; не согласятся ли они посетить его в его усадьбе в Лотарингии?

Несмотря на свою византийскую осторожность, Аспасия ни на миг не заподозрила, что это ловушка. Адальберон ехал с ними во всеоружии своей святости, а их конвой, хотя и небольшой (чтобы не встревожить хозяина), вполне мог защитить их. Знамя епископа и посольский флаг были не менее надежной защитой их от всех, кроме разве что самых отчаянных головорезов. Но такие, как заметил Герберт, уже ушли с армией Лотара.

Аспасия не ожидала, что попадет действительно в усадьбу, а не в замок. Это было и похоже, и не похоже на Фрауенвальд. Когда-то это была римская вилла. Франки обнесли ее стенами, укрепили, но сама она осталась почти нетронутой. За пределами стен крестьяне, предки которых, наверное, обитали здесь, на этой земле, еще в дни Римской империи, мирно вспахивали просторные поля. Шел весенний сев: мужчины вели быков, запряженных в плуги, или тянули плуги сами, женщины сеяли семена, а дети радостно скакали и вопили, отгоняя птиц. Некоторые провожали проезжающих глазами, но большинство были погружены в собственные заботы. Казалось, война их вовсе не коснулась.

И вид дома говорил о том же. Время обрушило часть стены, а человеческие руки починили ее довольно топорно местным камнем, казавшимся особенно грубым рядом со штукатуркой и римскими кирпичами. Дворовые постройки были деревянные, крытые соломой, но конюшни — явно римского облика, прочные, ровные стены под крышей, покрытой обломками черепицы.

Сама вилла больше всего сохранила первоначальный вид. Правда, внутренний дворик был покрыт крышей и превращен в зал, а там, где должен был быть фонтан, был теперь очаг. Но внутренние комнаты совсем не изменились. Стены были все еще разрисованы, хотя в некоторых местах краска почти стерлась, а в других была до полной неразборчивости запятнана жиром и сажей. В часовне все еще сохранился красивый мозаичный пол, с изображением кубка, обвитого виноградной лозой и цветами; по-видимому, некогда посчитали, что христианам такая картина близка и смотреть на нее не вредно.

Мессир Годфруа встретил их у ворот и провел внутрь. Он производил впечатление человека, полного сил. Он был старше своего брата, меньше ростом, шире в плечах. Лицо у него было круглое, глаза отливали свинцом. Бритую щеку пересекал длинный шрам, а волосы были коротко острижены, чтобы было удобнее носить шлем.

Его вид обнадежил Аспасию. Среди них, по ее мнению, было уже достаточно ученых. Мессир Годфруа был воином, которого им явно не хватало.

Его собственный эскорт представлял собой внушительного вида мужчин, одетых не особенно красиво, но отлично вооруженных. Аспасия отметила, что одеты они чисто, а доспехи и оружие в очень хорошем состоянии. Они приветствовали своего господина с видимым уважением, но без раболепства.

Она боялась радоваться, но пока все шло хорошо. Люди Годфруа удивленно уставились на Исмаила. Некоторые даже перекрестились, но никто не ворчал и не хмурился. Их просто одолевало любопытство. Это же не германцы, для которых воспоминания о поражении второго Оттона от сарацинов были еще болезненно свежи.

Мессир Годфруа смог проявить свою любезность, прежде чем они обеспокоили его делом, по которому прибыли. Его жена, намного моложе его и начинающая полнеть в ожидании ребенка, занялась Аспасией. Она не была лишена высокомерия, но видела, что с Аспасией обращаются как с принцессой. Сразу показав, что она не слишком робеет в присутствии царственной особы, она вела себя дальше с должным почтением.

Хильда развеселилась, поглядев на нее:

— Ты видела, что с ней было, когда ее муж назвал тебя «ваше высочество»? Я думала, она провалится сквозь пол. Я же говорила, чтобы ты не надевала это старье. Бедняжка думала, что посланница я.

— Это старье вполне подходит для дороги, — сказала Аспасия, развязывая шнурки на своем простом черном платье и вставая, чтобы Хильда помогла ей снять его.

Хильда достала было алое шелковое платье, но Аспасия покачала головой:

— Не это, мы же не при королевском дворе. Лучше синее и жемчуга.

Хильда одобрила ее выбор. Вполне величественно, хотя и мрачновато, но зато это был настоящий византийский шелк. Ее туалет напомнит хозяевам, что Аспасия важная персона.

Ей и самой надо бы вспомнить об этом. По мере того как она становилась старше, ей все труднее удавалось всегда выдерживать величественный вид. Перед Генрихом было проще; здесь же, среди союзников, у нее возникал соблазн вести себя так же просто, как при встрече с Адальбероном.

Но архиепископ — это другое дело. Светский вельможа должен видеть, что его гость достоин его. Неважно, что мессир Годфруа прекрасно понял все ее соображения, что было видно по насмешливому блеску в его глазах. Если бы она этого не сделала, он бы мог обидеться.

Они очень мило пообедали все вместе, Исмаил тоже сидел с ними за столом и делал вид, что ест. Он позавтракал раньше, хлебом и мясом, приготовленным его собственным поваром. Мессир Годфруа усадил его на почетное место справа от Адальберона. Аспасия, сидя слева возле госпожи Констанс, время от времени бросала короткие взгляды: вот склонился тюрбан, вот движение тонких изящных рук. Когда Исмаил демонстрировал свои лучшие манеры, смотреть на него было одно удовольствие.

— Какой необычный сопровождающий, — заметила Констанс, проследив направление ее взгляда.

— Моя императрица доверяет ему безгранично, — сказала Аспасия.

— Он же язычник.

— Мусульманин, — привычно поправила Аспасия. На него всегда смотрели так, с некоторым опасением, но словно зачарованные. — Он очень хороший врач. Он отправился со мной, чтобы убедиться, что с маленьким императором все в порядке.

— А потом оставил императора и поехал с тобой, — сказала Констанс.

У нее были большие выпуклые голубые глаза. Аспасия одарила ее самым ласковым своим взглядом.

— Об императоре хорошо заботятся. Его империя — это другое дело. Мастер Исмаил и мастер Герберт — друзья еще с тех пор, как они оба были на службе у его святейшества папы. Мастер Исмаил надеялся, что их дружба может помочь нашему делу.

Госпожа Констанс заглотила приманку.

— Папа? Он служил Святому Отцу?

— И великому Оттону, — сказала Аспасия, — а потом императрице Феофано.

Констанс была потрясена.

— Такой… удивительный человек. Такой неистовый. Наверное, его немного боятся.

— Нередко, — отвечала Аспасия. Она надеялась, что ее улыбка была не слишком ядовитой. Можно не любить своих союзников. Но их нельзя обижать. Особенно когда еще ничего не решено.

По крайней мере, мессир Годфруа был человеком, которого можно было уважать. Констанс была его третьей женой; он надеялся, что она подарит ему сына, которого он не дождался в двух первых браках. Он был с ней обходителен, оказывал ей всяческие любезности, тщательно следил, чтобы она не утомлялась. Он вел себя с нею скорее как отец, а не муж.

Когда зал прибрали и госпожа Констанс ушла отдыхать, хозяин с гостями удалились в верхнюю комнату. Видимо, еще с прежних времен это была комната хозяина дома: не очень большая, но достаточно просторная, с широким старинным столом, с фресками на стенах, изображавшими псовую охоту на оленей, и прекрасным мозаичным рисунком охотничьей собаки на полу. Тот, кто устраивал здесь ночлег, после того как водяное отопление перестало работать, постарался не испортить красоту комнаты. Она была одной из самых приятных из всех, какие доводилось здесь видеть Аспасии, и достаточно теплой даже для Исмаила; в очаге горели яблоневые дрова, и христианам подали подогретое вино, а мусульманину — настой из трав.

Он потягивал его с удовольствием. До Аспасии доносился свежий аромат мяты и чего-то бодрящего: может быть, лимонного бальзама. Мужчины говорили о мире и войнах. Аспасия молча слушала. Казалось, они забыли о ней. Она была женщиной и сидела тихо, как подобает женщине. Им не обязательно знать, какие мысли бродят в этой скромно опущенной голове.

— Лотара никогда не убедить перейти на нашу сторону, — сказал Годфруа. — Он вряд ли забудет, как воевал со вторым Оттоном совсем недавно из-за герцога Карла и Лотарингии.

Аспасия про себя согласилась. Теперь, когда Оттон умер, Лотар с удовольствием поможет его врагу. Глупо надеяться, что он войдет в союз с сыном Оттона.

— Императрица тоже вряд ли захочет заключать союз с Лотаром, — добавил Герберт. — Ведь из-за него она чуть не потеряла принцессу Матильду во время бегства из Аахена.

— Императрица Феофано — византийка, — возразил Исмаил, — она понимает, что такое необходимость.

— Она понимает, — сказал Герберт, — но Лотар вряд ли поймет.

— Раз уж мы все понимаем, — сказал Адальберон мягко, — давайте рассмотрим все возможности. Лотарингия должна остаться во власти германской короны; с этим мы все согласны. Как вы думаете, поможет ли нам герцог Карл?

Годфруа, у которого не было бороды, помогал себе думать, поглаживая свой длинный подбородок.

— Если будет достаточно времени и соответствующая поддержка, поможет. Я знаю, что могу предложить я. Я могу поднять Эно; а это немало.

— А что взамен? — спросил Исмаил.

Годфруа улыбнулся ему, блеснув зубами:

— Предложение германского правления мне более чем достаточно. Если же ваша императрица соизволит добавить одну-другую милость, я не стану возражать.

— Например?

Годфруа пожал плечами.

— Кто знает, какая необходимость может возникнуть? Я дам ей войско за спиной Лотара. Если Лотарингия останется в ее руках, я оставлю награду на ее усмотрение.

Да, подумала Аспасия. Это мудро с его стороны. Это показывает, что он доверяет Феофано и ожидает, что она оправдает доверие. Другие сеньоры узнают об этом и призадумаются.

Разговор перешел на количество людей, вооружение, обеспечение продовольствием и скорость переходов. Аспасия, которая никогда не видела битвы ближе, чем при бегстве из Аахена, с большим интересом поговорила бы о помощи раненым. Но об этом не принято говорить, а возможно, и думать.

Как хорошо, что они приобрели союзника и что это обойдется не слишком дорого. Она надеялась, что дело не дойдет до настоящей войны. Может быть, все ограничится тем, что они захватят какой-нибудь город и перепугают Генриха. Лучше такая война, если она неизбежна.

36

Что бы там ни думала Аспасия, но военные приготовления шли полным ходом. Мессир Годфруа поехал в другой свой замок, поближе к Аахену, где собиралось ополчение.

Аспасия со своей свитой отправилась туда же. Архиепископ Адальберон расстался с ними: он считал, что принесет больше пользы в Реймсе. Но Герберт составил им компанию.

— Императрицы поручили мне, — сказал он Аспасии, — не только посмотреть, куда дует ветер во Франции; я должен сделать все, что в моих силах, чтобы наставить на путь истинный германскую церковь. — В руке у него было перо. Он уже написал добрую половину письма.

Аспасия кивнула. Он больше не обращал на нее внимания, склонившись над страницей, он писал быстро и уверенно.

Исмаил, как обычно, практиковал свое искусство. Сегодня он пошел лечить крестьян. Аспасия должна была бы пойти с ним, но не пошла. Дело не в том, что она испытывала отвращение к грязи или вони, и, конечно, не в том, что боялась заразы. Она сама чувствовала какое-то непонятное недомогание. Наверное, это что-то женское, хотя месячные у нее продолжались, и даже регулярно.

Она шла по улицам, сама не зная куда, пока не вышла на край поля, где собирались войска. Там стояли солдатские палатки из грубо выделанной кожи и расписные шатры для вельмож. Был даже один шатер по виду из шелковой ткани. Какое нелепое тщеславие — истратить целое состояние на защиту от дождя…

Подальше шли боевые учения. Кольчужные рубахи и островерхие шлемы сверкали на солнце. Каждый из молодых норовил прибавить к своей боевой одежде что-нибудь особенное: у одного были алые штаны, у другого — синий пояс из тисненого сафьяна, некоторые украсили свои шлемы яркими шелковыми шарфами на сарацинский манер.

Верхом на конях, они рубились большими тяжелыми мечами, конечно, не менее острыми, чем в настоящем бою. Звон металла, возбужденные крики, тревожное ржание могучих коней сливались в звуки войны. Запах смятых весенних трав перебивался запахами железа и крови, пота и навоза. Острые запахи жизни мешались с запахом войны и смерти.

Аспасия не привлекла их внимания. Маленькая немолодая женщина в черном, закутанная в покрывало, она была похожа на вдову или мать погибшего солдата. Эти забавлявшиеся игрой со смертью солдаты видели их так часто. Другое дело, если бы она была молодой и хорошенькой. Тогда их внимание могло бы стать опасным. Заботливые отцы и братья запрещали дочерям и сестрам ходить в одиночку, пока за стенами города стояли лагерем солдаты. Как раз накануне один горожанин поймал на месте преступления солдата со своей дочкой. Он собственноручно покарал его более чем жестоко: он лишил его орудия обиды.

Исмаил, оказавший помощь бедолаге, сказал ей об этом:

— За одно только можно похвалить этого доброго горожанина. Он проделал все очень точно. Рана чистая и не загноится. На невольничьем рынке в Кордове ему не было бы равных среди этих хирургов.

Он нечасто говорил теперь о Кордове. Изредка он получал оттуда письма. И всякий раз после этого становился нарочито спокойным и рассеянно вежливым. С тревогой она видела, как уходит он в свои мысли, хоть и говорил он ей, что нет в них плохих известий.

Вчера писем не было. Вспомнил он о Кордове в связи с этим покалеченным парнем. Здесь, в Германии, не было кастратов, кроме тех, кто стал жертвой тех же обстоятельств, что и злополучный вояка. Даже у Феофано здесь не было прислужников-евнухов, так привычных в покоях императриц византийских. Здесь они были явлением чуждым, языческим, как говорили германцы.

Стоя на краю поля, она задумчиво смотрела, как молодые воины делают вид, что пытаются убить друг друга. Когда сзади внезапно раздался голос, она от неожиданности встрепенулась, как птица.

— Госпожа? — окликнул ее кто-то.

Она обернулась и оказалась лицом к лицу со старшим пажом мессира Годфруа. Веснушчатый мальчик не отличался красотой, но удивительно честные глаза вызывали симпатию. Она улыбнулась ему.

— Госпожа, — сказал мальчик, — там в зале тебя ожидает гонец. Он хочет говорить только с тобой.

— Какое высокомерие с его стороны, — пробормотала Аспасия. Мальчик с почтительным восхищением смотрел на нее. Она погасила улыбку и царственным движением протянула ему руку: — Ты можешь сопровождать меня, — сказала она.

«Вот и замечательно, — думала она, торжественно опираясь на руку пажа, — ты еще можешь очаровывать мальчишек».

На душе у нее было совсем спокойно, когда она у дверей зала отпустила своего любезного рыцаря. В зале уже были Годфруа и Герберт, Исмаил только что вошел. Гонец сидел на трехногой табуретке возле огня, жадно опустошая блюдо с мясом. Казалось, его нимало не смущает, что он заставляет ждать вельможу и аббата.

Но, увидев Аспасию, он вскочил, торопливо дожевывая хлеб. То, что ей показалось с первого взгляда лысиной и темным плащом, было тонзурой и монашеской рясой. Однако из-под рясы выглядывали добротные сапоги, и телосложение было не хуже, чем у молодых воинов, забавляющихся в поле.

Его поклон не оставлял сомнений в том, что гонец был благородного происхождения, а пожалуй, и благородного воспитания. Таким изящным поклонам не обучишься в монастыре.

— Это брат Ноткер, — сказал Герберт, — он на службе у архиепископа Майнца.

— Тебя прислал архиепископ Виллигий? Как его здоровье? — Аспасия старалась не обнаружить своего нетерпения. Она села на поданный слугой стул, неспешно расправив юбки. Минуту поколебавшись, она сняла покрывало. Она не должна выглядеть здесь слишком уж чужестранкой; к тому же оно мешало ей ясно видеть.

— Мой господин архиепископ вполне здоров, госпожа, — сказал монах, — и шлет тебе привет и добрые пожелания.

— Я желаю ему того же, — сказала Аспасия. — От всего сердца.

По улыбке брата Ноткера она догадалась, что новости хорошие. Даже очень хорошие.

— Я уверен, моя госпожа, что он будет рад услышать это из твоих собственных уст.

— Мы готовы отправиться к нему, — проговорила она.

— Я думаю, вы не захотите медлить, — ответил он.

— Почему? — спросил Герберт. — Что-нибудь случилось?

— Да, — отвечал брат Ноткер. — Архиепископ Виллигий рад сообщить вашему высочеству, что саксонцы выбрали своего регента, а остальная Германия решила следовать их примеру. Они поднялись против мятежника и загнали его в его логово. Его преосвященство спрашивает, не хотели бы ваше высочество присоединиться к нему на ассамблее в Берштадте, где собираются все сеньоры и епископы Германии. — Пока он говорил, в зал приходили все новые люди, чтобы послушать его. Чем дольше он говорил, тем громче был шум в зале. В конце ему пришлось почти кричать. — Будучи здесь, я полагаю, что волей Бога и Пресвятой Богородицы мятежник уже схвачен, его войска рассеяны и суд над ним начался.

Все возбужденно заговорили. Но Аспасия молчала. Она не решалась радоваться. Нет еще. Генрих слишком хитрая лиса. Вероятнее всего, он избежал ловушки…

Разве что получено решение папы…

Ей удалось задать свой вопрос, не напрягая голос до крика. Остальные тоже перестали шуметь; кроме легкого ропота по углам, в зале стало спокойно. От внезапной тишины, наступившей после тоже внезапного шума, у нее закружилась голова.

Брат Ноткер кивнул:

— Святой Отец высказался в пользу императриц. Большинство епископов сразу пересмотрели свои позиции. Под угрозой анафемы взгляды меняются на удивление быстро.

— Конечно, — согласилась Аспасия. Может быть, теперь она может позволить себе немного обрадоваться! Хотя бы решению папы. Но нет, с радостью надо подождать, пока она не увидит Генриха, закованного и в цепях, перед королевским судом. И главное — Оттона. Боже, что, если он взял Оттона в заложники!

Она была словно во сне. Что овладело ею, очарование или кошмар, она и сама не понимала. Не прошло и часа, как ее свита была готова ехать. Хильда, как по волшебству, моментально упаковала все вещи и погрузила в фургон. Даже Герберт, приобретший в свите принцессы королевские привычки, собрался, прежде чем солнце успело передвинуться в ясном небе. Он только слегка хмурился, когда Исмаил привычно отпускал шуточки в его адрес; и это было чудесно. Герберт еще не забыл Боббио, чтобы спокойно воспринимать шпильки насчет крестьянской заносчивости.

Сегодня на него это не действовало. Он собрал всех своих людей, словно армию, даже величественного повара, вызывать которого из кухни осмелился только сам хозяин. Герберт напевал, готовясь в дорогу. Он-то не сомневался, что Виллигий захватил Генриха.

Мессир Годфруа провожал их со сложными чувствами. Аспасия ему почти сочувствовала. Раз война уже выиграна, раз Генрих был схвачен и вся Германия встала на сторону императриц, его превосходная сильная армия была уже не нужна. А армия, готовая к бою, как она прекрасно знала, похожа на волшебный меч. Обнаженный меч жаждет крови, иначе ему не будет покоя в ножнах.

Он собирался отправиться вслед за ней, чтобы убедиться, нет ли там какой-нибудь ловушки, и, если понадобится, охранять ее в Берштадте. Но по крайней мере сегодня они поедут так же, как ехали в Эно: солидный отряд, хотя не армия, с рыцарями, ополченцами и монахами Герберта, распевающими гимны.

Солдаты тоже грянули песню, слова которой заставили Аспасию покраснеть. Они с песнями двигались на восток, и вместе с ними двигалась весна. Война коснулась Франконии лишь краешком. Опаснее всего было на севере, в Саксонии, откуда начиналась Германская империя.

Новый гонец нашел их уже возле аббатства Прюм. Генриха схватили. Его доставят в Берштадт раньше, чем прибудут они. Об императоре гонец ничего не знал. Аспасия поблагодарила его. Он, похоже, не заметил, что слова благодарности звучали не радостно. Что с того, что схватили Генриха, если Оттон мертв или где-то спрятан?

Вскоре после этого на них напали разбойники. Вряд ли они подкарауливали именно их; если бы так, их было бы больше. А так силы оказались примерно равными.

По дороге охрана развлекалась тем, что придумывала всякие планы сражений на местности, через которую они проезжали. Это была хорошая разминка, державшая их наготове. Все согласились, что встретили удачное место для засады: впереди был крутой поворот дороги, с одной стороны высокий холм, с другой — близко подступали деревья. Аспасия подумала, почему бы этим увлеченным игрой людям не выслать к такому удачному для засады месту разведку. То, что они не встретили врага до сих пор, по ее мнению, вовсе не означало, что они его и не встретят, тем более в стране, лишенной сильной королевской власти.

Ее мул вдруг шарахнулся в сторону. Она вцепилась в повод, чтобы не вылететь из седла. В сердцах она обругала животное. С чего было шарахаться? Не было ни малейшего ветерка. Ни одна птица не пела, ни один листок не шелестел. Не было слышно ни единого звука, кроме шума от их собственного движения.

Исмаил, ехавший рядом с ней, прямо сидел в седле. Его лошадь замедлила шаг, навострила уши. Очень плавно и очень спокойно он вытащил свою саблю.

Она хотела спросить его, что он делает. Не успела.

Пошел черный град. Кто-то вскрикнул от боли. Стрелы сыпались совсем рядом. Что-то сбросило ее на землю и отшвырнуло. На миг она потеряла сознание. В голове ее все кружилось. Она с трудом перевела дыхание. Она с трудом соображала. Кто-то из своих столкнул ее с мула и выбросил из схватки. Она проверила: ее нож был в ножнах. Чужой бы ее ограбил. Ее пальцы сжимали рукоятку, пока она, не меняя позы, лежала ничком, набираясь смелости поднять голову.

Неподалеку было много деревьев, невиданно толстые черные стволы шевелились. Она закрыла глаза и вновь открыла: стволы превратились в монахов. Хильда склонилась над нею, бледная, но спокойная, она помогла ей подняться.

Это удалось ей с трудом. Губа была разбита, во рту был привкус крови. Она отстранила двух дородных монахов, поспешивших к ней. Она смотрела туда, где шел бой.

Это было совсем не то, что на рисунках в книгах. И совсем не похоже на игру в поле. Это было не красиво, а мерзко. Люди молотили друг друга как попало, они рубились мечами. Из луков больше не стреляли, опасаясь попасть в своих. Большинство охранников скрывались за фургонами от нападавших. Нигде не было видно белого тюрбана и темного лица под тюрбаном. Ужас заледенил ее сердце.

Пронзительный нечеловеческий клич заставил ее вздрогнуть. Казалось, он несется отовсюду:

— Алла-иль-Алла! Аллаху акбар!

Все — и свои и чужие — застыли на месте от неожиданности.

Вопящий, вертящийся, рубящий сплеча демон ринулся в самую большую группу сражающихся. Один Бог знал, откуда он взялся. Его лошадь брыкалась, неистово ржала, вставала на дыбы. Он вращал сверкающей саблей и вопил, как грешная душа в аду.

Только Аспасия и, может быть, Герберт могли понять, что он сейчас вопит. Это была нежная песня, очень известная в Кордове, о юноше, впервые испытавшем любовь.

Зрелище было великолепное и ужасающе жуткое. Враги оробели, дрогнули. Мелкие группы сражающихся распались. Большие заметно поредели.

Исмаил перевел свою лошадь на торжественный пританцовывающий шаг. Он внезапно умолк. Его улыбка была страшней кинжала.

Враги бежали, не ожидая дальнейшего.

Тишина прервалась чьим-то смехом. Остальные подхватили. Через минуту все уже закатывались смехом.

Исмаил смеялся так же весело, как и остальные. Его сабля сияла ярко и чисто: ни капли крови не пятнало ее. Смеясь, он вложил ее в ножны и позволил своей лошади немного потанцевать, показывая свое мастерство наездника. Все разразились приветственными криками.

Им понадобилось немного времени, чтобы привести все в порядок. Один человек был ранен стрелой в руку; Аспасия перевязала его. Мула, покалеченного тяжелым ударом меча, пришлось прикончить: идти далеко он не мог, а, хотя от разбойников удалось избавиться, можно ли быть уверенными, что они не вернутся? Кто-то из них, оправившись от испуга, наверняка сообразит, что на них напал человек, а не демон и что они отделались испугом.

Мул Аспасии, избавившись от седока, благоразумно удалился в сторонку от заварушки и мирно пасся. Один из людей привел его. Она села, стараясь это сделать как можно осторожнее, так как ушибы давали себя знать. Она была лишь уверена, что ничего не сломала. Устроившись в седле, она не чувствовала резкой боли, хотя все тело болезненно ныло.

Исмаил сиял. Он получил превеликое удовольствие — не в последнюю очередь, подумала Аспасия, от того, что всех поразил своим невероятным спектаклем. Он был скрытен, но обожал удивлять людей.

— Ты когда-нибудь проделывал это раньше? — спросила она, когда они снова тронулись в путь и миновали опасный поворот.

— Давно, — ответил он. Лицо его уже не улыбалось, но в душе он продолжал веселиться. — Это действует только в Германии, где сарацинами пугают детей. В Италии запросто пристрелят.

По спине ее пробежал холодок.

— А если бы эти люди знали, кто ты на самом деле?

— Очевидно, они не знали. — Его лошадь кокетливо вздергивала голову и игриво пританцовывала. Казалось, она разделяет чувства хозяина. Он был доволен своим подвигом, как мальчишка, и вид у него был озорной.

— Ты, — сказала она, — должно быть, спятил.

Он пригвоздил ее строгим взглядом:

— Может быть, я и сумасшедший, но дураком-то я никогда не был. Или я должен был понадеяться на твою охрану? Хоть они и подготовленные, — признал он, — и горят желанием защищать тебя. Но они бы так быстро не справились.

И с таким риском. Она покачала головой. Губы ее дрогнули в улыбке.

— У тебя был такой лихой вид, — сказала она, — и ты был такой красивый с этой сверкающей саблей.

Она наблюдала, как румянец медленно заливает его лицо. Ей было немного грустно видеть, как он вспомнил, что он немолодой мужчина, а не необузданный мальчишка. В нем словно померк свет, который горел так ярко еще недавно.

Он был похож на закоптевшую лампу, на которую долгое время не обращали внимания, а потом взяли и почистили. Темные наслоения годов на время исчезли: вот таким он был, наверное, в Кордове. Она подумала, что он только что был счастлив. Насколько это возможно для него вдали от Кордовы.

37

Еще до того, как они увидели Берштадт, было понятно, что город близко. На дороге они все чаще видели путешественников, большинство из которых направлялись в город. Повсюду на обочинах были раскинуты стоянки: то шатер богатого вельможи, то просто подстилка на земле. Даже нищие летели стаями на церковный запах, обещающий и еду, и сплетни, и щедрое подаяние.

Город, казалось, стал меньше. Только самые высокопоставленные лица могли разместиться внутри городских стен; остальным приходилось становиться лагерем за их пределами, и каждый норовил захватить местечко получше.

— Чума, — пробормотал Исмаил, когда они проезжали через шумный, кишащий народом, вонючий лагерь. — Без эпидемии не обойдется, если они останутся здесь подольше.

Мул Аспасии брезгливо перешагивал через кучи дымящегося навоза. Нищие совсем обнаглели: один прорвался через вооруженную охрану, схватил ее стремя и бежал рядом, приплясывая, скаля зубы и протягивая к ней грязные руки. Ближайший стражник сшиб его с ног и швырнул в толпу его собратьев.

Аспасия почувствовала, что ее трясет. Она привыкла к нищим; видит Бог, ей их встречалось предостаточно. Но она не могла оставаться равнодушной. Она не умела отстраниться от страданий мира, научиться либо не обращать на них внимания, как многие высокородные господа, либо молиться за них, как святые в монастырях. Должен ли врач быть равнодушным?

Позже она пойдет к ним вместе с Исмаилом и сделает все, что в ее силах. И еще не забыть о хлебе; надо проследить, чтобы люди, собравшиеся на суд, были накормлены.

Она удовольствовалась бы и лагерем в поле, но посланный за нею член совета не желал и слышать об этом. Это был маленький кругленький человечек, ясноглазый и быстрый, как белка; если ему и было нелегко заниматься такой массой народа, то по нему этого не было видно. Он был потрясен, услышав, что она собирается расположиться не у архиепископа Виллигия.

— Но ваше высочество! Как вы могли даже подумать такое — ваше высочество, вы же выступаете от лица самой императрицы. Встать лагерем у дороги или возле леса — среди отбросов, мух, нищих, диких зверей! Нет, нет и нет!

Он был так возмущен, что она оставила свои возражения и позволила с приличествующей торжественностью отвести себя в дом архиепископа. К тому времени, как она добралась туда, все уже знали, что родственница императрицы — ее родная тетка, только представьте себе, царственная византийка, рожденная в Пурпурной комнате, так говорят люди, и это правда, Бог свидетель! — прибыла на совет.

На совете в замке было жарко. Далеко не все епископы разделяли мнение архиепископа Виллигия, а некоторые из светских вельмож были готовы вцепиться друг другу в горло.

Генрих Сварливый был центром всего этого. Он не выглядел пленником. Он был безоружен, но любой человек, входя во дворец, оставлял оружие за дверями. Ни веревки, ни цепи не связывали его. Люди, стоящие возле него, высокие мужчины в ливреях архиепископа Виллигия, могли бы составить эскорт, достойный самого знатного вельможи.

Генрих окончательно утратил тюремную бледность, а вместе с ней все, похожее на вежливость. В этот момент он весь пылал от ярости, устремившись всем телом в сторону архиепископа Виллигия, как будто желая схватить за горло его преосвященство.

— Нет! — рычал он. — Я не сдамся!

Архиепископ был маленький щуплый человек, напоминавший испуганного кролика. Чем громче орал Генрих, тем больше он становился похож на кролика.

Наконец Генрих выдохся. Виллигий заморгал. Глаза у него были светлые, покрасневшие и всегда слезились. Он вытер их промокшим платком и чихнул. Когда он заговорил, голос его оказался негромким и немного гнусавым от насморка, но неожиданно низким. В нем уже не было ничего кроличьего.

— Таково твое последнее слово?

Борода Генриха встала дыбом.

— Я не откажусь от короны.

Архиепископ вздохнул, кашлянул, высморкался.

— Такая непримиримость не сулит тебе ничего хорошего. Стало быть, ты предпочел бы умереть?

— По крайней мере, — отвечал Генрих, — я умру королем.

Виллигий шевельнул пальцем. Стража окружила Генриха. Хмурый, слегка дрожащий, но высоко держа голову, он позволил увести себя.

— Он не уступит? — спросила Аспасия.

Виллигий чихнул. Бедняга, он чувствовал себя все хуже год от года, особенно весной. Исмаил говорил, что так на него действует теплый воздух. Аспасия же склонна была полагать, что здесь виноваты цветы и травы, потому что пару раз, после того как ему пришлось пройтись по саду, ему было совсем худо.

Он вытер слезящиеся глаза и громко фыркнул.

— Этот человек — воплощение непримиримости.

Они находились в кабинете позади зала. Большинство участников совета разошлись после того, как Генриха увели, а Аспасию представили присутствовавшим с должными церемониями. Те немногие, которые остались, были самыми преданными или самыми полезными.

— Что ты предлагаешь ему, — спросила Аспасия, — кроме жизни?

— Разве этого недостаточно?

Это сказал Конрад, герцог Швабии. Он был из Франконии и обязан своим герцогством германской короне; его верность была непреклонна и несокрушима.

— Достаточно ли в качестве платы за трон сохранить ему жизнь, — начала Аспасия, — зависит от того, что ты собираешься с ним делать дальше. Будешь ли ты держать его в тюрьме и надеяться, что он не сбежит, как в прошлый раз? Отпустишь ли ты его на все четыре стороны и будешь верить, что он не вернется к своим сообщникам и не возобновит войну? Или ты заплатишь ему побольше, дашь ему что-нибудь, что ему захочется удержать, чтобы его снова не одолело искушение поднять мятеж?

— А что бы ты ему дала? — спросил Виллигий.

— Баварию.

Кто-то охнул. Это не был теперешний герцог Баварский, получивший свое герцогство благодаря восстанию Генриха; как все добрые люди, он сейчас у себя дома наслаждался обедом. Но у него были друзья, а у Генриха было немало врагов.

— Император Оттон отобрал у него Баварию за затеянную им свару и за измену. Теперь он захватил корону, а ты хочешь вернуть ему все, что он потерял? Разве это называется наказанием?

— Нет, — ответила Аспасия. — Это подкуп и продажность. — Она широко раскрыла глаза, придав лицу невинное выражение. — Но вы-то, господа, конечно, выше этого. Вы можете просто казнить его, и его позор умрет вместе с ним.

— Нет! — воскликнул герцог Конрад, и все взоры обратились на него. Он прокашлялся, прочистив горло, ни на кого не глядя. — Мы не можем приговорить его к смерти. Что бы он ни натворил, он родственник короля. Люди отвернулись от него сейчас, потому что поняли, что его дело неправое. Но, если мы убьем его, он будет считаться мучеником и начнется кровавая распря.

Христиане-варвары, думала Аспасия, страшные звери.

— Значит, то, во что мы так долго верили, неправда? Значит, его отец не пытался убить великого Оттона собственными руками? — спросил кто-то.

— Они были братья, — ответил Конрад. — Они всегда будут драться; кто их остановит? А молодой Генрих — он не пытался убить никого. Даже юного императора.

— Пойми, — сказал Виллигий, — на его руках нет королевской крови. Его заносчивость достойна сожаления, его можно назвать похитителем, но убивать его вряд ли правильно.

— Вряд ли правильно награждать его за то, что он был мятежником, — спорил Конрад. — Отпустите его на свободу, говорю я, но дайте ему только замок или два, несколько солдат и заставьте его поклясться в верности. И если он нарушит клятву, убейте.

Большинство, казалось, одобряли это решение. Аспасия отрицательно покачала головой, хотя ей хотелось схватить каждого из этих тупиц и трясти, пока до них не дойдет, что к чему.

— Тогда-то он наверняка поднимется снова, не пройдет и года. — Она глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. — Подумайте, господа. Он не сдастся. На его месте я бы продолжала упорствовать, а тем временем рассылала бы гонцов и снова собирала силы. Но если мы дадим ему не то, чего ему хочется, не королевство, но то, на что он действительно имеет право, герцогство, которое до него принадлежало его отцу, — если мы дадим ему это и проявим таким образом настоящее христианское милосердие, кто решится утверждать, что он не предпочтет удовлетвориться этим?

— В особенности, — добавил Герберт, — если держать клинок наготове и связать его клятвой верности.

— Он не согласится, — сказал Конрад, — пока есть хоть какая-то надежда на корону.

— Нет такой надежды, — голос Аспасии прозвучал сухо. — Если я возьмусь убедить его и предложу ему Баварию в обмен на вассальную верность, вы поддержите меня?

Они переглянулись. К их чести, только один пробормотал что-то насчет того, что женщины лезут не в свое дело. Остальные, по-видимому, всерьез задумались над ее предложением.

Виллигий кашлянул.

— Я считаю, что предложение моей госпожи, несомненно, достойно внимания, и она говорит от имени императрицы. Я ее поддерживаю.

Один за другим, начиная с Герберта, они пробормотали слова согласия. Наконец, самым последним, неохотно, согласился и тот, кто не хотел бы, чтобы его союзник лишился Баварии.

— Если ты сможешь убедить его, — сказал он, — я поддерживаю тебя. Если нет…

— Если не смогу, что мы потеряем?

— Время, — ответил Конрад. Но он уже не пытался никого переубедить.

Оттона не было в Берштадте. Люди Генриха держали его в одном из замков. Аспасию это мало удивило. Вот чем объяснялось упорство Генриха. У каждой стороны было по заложнику; и, несомненно, Генрих мог гораздо лучше позаботиться о себе, чем маленький ребенок в стане врагов.

Мятежника держали в замке, в комнате, расположенной высоко в башне. Она была обставлена с удобствами, насколько это вообще возможно в замке; в ней было четыре окна, узких, но высоких, пропускавших достаточно света. Аспасия, вспомнив крошечную комнатушку, которую она занимала вместе с Хильдой, решила, что пленник устроен гораздо лучше, чем его тюремщики.

Генрих приветствовал ее с безукоризненной любезностью. Ни тени насмешки; никаких скривленных губ, памятных ей по их предыдущей встрече.

Аспасия опустилась на предложенный стул. Генрих стоял у окна, спокойствие его было хорошо знакомо Аспасии: напряженное, выжидающее, чтобы при первой возможности вырваться на свободу и улететь.

Пять лет, проведенные в четырех стенах, могут сильно извратить человека. Она подумала, все ли у него в порядке с головой. Здравомыслящие люди не начнут гражданскую войну из-за короны.

Она-то делала ставку на его здравый ум. Она вздохнула про себя. Хильда вздохнула за ее спиной, легко, словно зверек в ловушке.

Молчание затягивалось. Он прервал его внезапно, спросив резким голосом:

— У тебя послание для меня?

— Моя императрица не передавала ничего, — ответила она, — чего бы ты не слышал раньше.

— Думаешь, я буду теперь слушать внимательнее?

Он стоял спиной к свету, и она не могла разглядеть его лица. Она знала, что он потому так и стоял. Она позволила себе слегка улыбнуться.

— Я думаю, ты вообще не намерен слушать.

— Ты собираешься заставить меня?

— Мой император пока еще у тебя.

Он не сразу понял, что она имеет в виду. Он отвечал намеком:

— А как поживает мастер Исмаил?

На этот раз она улыбнулась шире:

— Надеешься испугать?

Ее насмешливость озадачила его. Он двинулся на нее. Но этим ее было не испугать; она спокойно взглянула ему в лицо. Он смотрел с угрозой:

— Что бы сделали добрые епископы, если бы я рассказал им, где нашел тебя в Кельне?

— А что, архиепископ Варен разве не рассказал им? — Она язвительно поцокала языком. — Плохо. Он не исполнил свой христианский долг.

— Архиепископ Варен, — сказал Генрих, и голос его был напряженным, — одним из первых сменил свои привязанности.

— Я так и думала, — она откинулась на высокую спинку стула. — Ты ведь не ожидал, что так получится, правда?

— Королевство стоило… стоит того.

— Стоило, — подчеркнула она. — Ты сам знаешь, что не мог победить. Для этого мало захватить корону. Если бы ты был терпелив, ты бы не захватывал регентства, и, пока оно продолжалось, ты бы всячески мешал императору доказать, что он способен править сам. Тогда с его совершеннолетием ты бы легко и просто мог стать королем вместо него. И кто знает? Мир полон опасностей, а дети так хрупки. Болезнь могла бы унести его задолго до того, как тебе понадобилось бы смещать его. Тогда бы ты получил то, что хотел, и смог бы удержать.

Она наблюдала, как в нем поднимается злоба. Он мог бы ударить ее. Стражники были слишком далеко, чтобы успеть его остановить, а Хильде с ним не справиться.

Он сжал кулаки.

— Твой язык жалит, как змея, — сказал он.

— Он говорит правду, — ответила она. — Тебе следовало бы научиться терпению.

— Как ты у своего сарацина?

— Мавра, — поправила она мягко. — Я знаю мои грехи и сколько их. Я никогда не стремилась к трону.

Он смотрел на нее с явным непониманием. Она заметила, что он даже позабыл про свой гнев.

— Ты же дочь императора.

— Что такое дочь, даже королевская?

— Бесценное сокровище. Право на империю.

— Вот поэтому-то, — сказала она, — нас всех и держат в монастыре.

— Но не тебя.

Она покачала головой.

— Не меня. Я доказала свою безвредность тем, каких мужчин я выбирала, какую жизнь вела.

Он хрипло засмеялся.

— О Господи! Я почти верю тебе.

— Ты знаешь, что я говорю правду. Я не хочу иметь больше, чем имею. Я никогда не тяну руки к тому, что мне не принадлежит.

— Понятно. Ты решила стать моим исповедником.

— Поверишь ли ты мне свои грехи, сеньор Баварии?

Он соображал быстро. Она почти забыла об этом. Быстрота была для нее связана с людьми некрупными и смуглыми. Большой светловолосый варвар был слишком медлителен и прост, чтобы быстро ловить всякие тонкости.

— Я не сеньор Баварии, — заметил он.

— Ты мог бы им быть, — сказала она, — мой господин герцог.

— Стоит ли быть просто герцогом, если я был королем?

— Это лучше, чем умереть.

— Они не убьют меня, — сказал он убежденно. Но замолк, потому что сомнение — злейший из демонов.

— Скорее всего, нет, — согласилась она. — Они заставят тебя поклясться в верности и прикажут жить в одном из твоих замков.

Кровь отхлынула от его лица.

— Я не хочу, — сказал он, — я не хочу снова оказаться в тюрьме.

— Тогда им придется убить тебя. Они же не могут выпустить тебя на свободу. Если только, — добавила она, — не появится веских оснований доверять тебе. Если бы ты мог получить обратно Баварию с единственным условием верно служить императору и его регентам, ты бы согласился?

— Почему ты думаешь, что мне предложат так много?

— Потому, что я им это сказала.

— Ты? Не императрицы?

— Императрицы доверили мне поступать, как я сочту нужным.

Он смотрел на нее так, будто никогда прежде не видал. Возможно, так оно и было. Он никогда не видел в ней просто Аспасию. Родившаяся в Пурпурной комнате; развратница в постели с неверным; посланница чужеземной королевы. Может быть, впервые он увидел ее саму.

— Ты, — сказал он медленно, — чудо природы.

Она от души рассмеялась.

— Очень любезно сказано! Я грешница, вот я кто! И при этом я такая же женщина, как любая другая.

— Нет, — возразил он, — ты не такая. Другие, даже королевы — они поступают так, как от них ожидают. Ты поступаешь так, как тебе нравится.

— Мы все так делаем. Разница только в том, что мне редко нравится то, чего ожидают другие. — Она поднялась, обошла его и подошла к окну. Оно выходило на юг, и ее взгляд скользил над соломенными крышами города, над ярким пятном лагеря, над зеленым мраком леса. Она заговорила, не оборачиваясь, достаточно громко, чтобы он все расслышал: — Бавария твоя по праву. Если ты примешь ее, если ты будешь служить императору с должной преданностью, все твои грехи будут прощены. Все, мой господин. Никаких кровавых распрей с теми, чьих родственников унесла твоя война; никаких претензий от регентов, чьи полномочия ты присвоил, ни от императоров, чью корону ты захватил.

— Почему?

Он действительно не понимал. Вот поэтому, подумала она, он и не смог стать королем. Она дала ему объяснение, которое могло его удовлетворить:

— Я не настолько глупа, чтобы держать сокола в клетке.

— Значит, ты наденешь на меня нуты и колпачок, и я буду летать по приказу?

— Ты всегда вправе выбрать клетку, — отвечала она.

Он подошел и остановился сзади. Она подумала, коснется ли он ее. От него шел жар, словно от очага, даже на расстоянии.

— Я мог бы похитить тебя, — сказал он, — силой жениться на тебе и начать новую игру.

— Которую ты проиграешь.

— Ты в этом уверена?

Он хотел ее. Ее, а не ее возможности и воображаемые выгоды. Может быть, он понял это одновременно с ней. Он не схватил ее, как поступил бы на его месте другой. Он вообще не сделал ни одного движения, чтобы дотронуться до нее.

Это ее поразило. Германцы обычно брали, что хотели. Все, что делал Генрих с момента смерти великого Оттона, было прямым доказательством этого. Но ее он не взял.

Было бы проще, если бы он попытался изнасиловать ее. Тогда она бы хоть знала, что делать.

На него было приятно смотреть. Ей нравилось говорить с ним. Это тоже было новое ощущение. Она не испытывала к нему ненависти, несмотря на все, что он совершил. Он был как ребенок, жестокий и порывистый, который берет то, что ему хочется, не заботясь о других. Но, подумала она, он взрослеет. Он начинает понимать, что не все, что ему хочется, можно получить.

— Если я сделаю, как ты хочешь, — сказал он, — сделаешь ли ты одну вещь для меня?

— Замуж за тебя я не пойду, — ответила она.

Он покачал головой. Он только слегка смутился.

— Можешь ли ты обещать мне, что, если Оттон умрет без потомства, мой сын будет королем?

— Едва ли я вправе это обещать, — сказала она.

Теперь он рассердился.

— Не лги. Я видел, что ты сделала из Оттона, хотя он еще такой маленький. Я хочу, чтобы ты учила моего сына; я хочу, чтобы ты сделала из него человека, способного быть императором. Я не так глуп, чтобы не понимать, что ты сделаешь все, что в твоих силах, чтобы Оттон женился и обзавелся наследником. Но если не получится, пусть мой сын будет королем. Пообещай это, и я склонюсь перед твоей волей. Я приму Баварию, дам клятву и буду до самой смерти верен императору, которого выбрала ты.

Аспасия устремила невидящий взгляд в небо. Она знала младшего Генриха только по рассказам; при ней он ни разу не появлялся при дворе. Ему сейчас, должно быть, одиннадцать лет; высокий, светловолосый, спокойный мальчик, которого обучают монахи. Все знали, что он собирается принять постриг и стать архиепископом.

Она повернулась к Генриху.

— И ты потерпишь, чтобы твоего сына обучала женщина?

— Ты обучала Оттона. Ты приложила руку к воспитанию его отца; его мать была твоей воспитанницей с колыбели. Учи моего сына, и я стану ручным соколом императора. Самым ручным и верным, какого когда-либо видели.

Он говорил спокойно, и в его словах чувствовалась правда. Он будет верен и не нарушит клятвы.

Византийка, живущая в ней, заметила, что даже Генрих способен понять, когда он потерпел окончательное поражение. Никто больше не доверит ему регентства. Он не может быть уверен, что доживет до совершеннолетия Оттона или что Оттон не окажется слишком силен, чтобы его свергнуть. Он дважды сделал ставку на трон и проиграл. Третьей игры не будет.

Если забыть, что соглашался он тоже на игру, самую серьезную из всех. Подчиниться, служить тому, чье место он пытался занять, и верить, что его сын будет править. Это был выбор, достойный византийца. Из всех его поступков этот был бы достоин короля.

Она склонила перед этим голову.

— Если твой сын вытерпит мое обучение, я буду его учить.

— Он вытерпит, — сказал Генрих, и можно было быть уверенным, что так и будет.

Она подняла бровь, но промолчала. Она не в силах была справиться с волнением, поднимавшимся в ней. Учить еще одного ребенка. Этот старше; уже сформировавшийся характер, и не из послушных. Она приняла вызов. Надо будет поговорить с Гербертом, опытным в укрощении юных дикарей.

Она чуть не забыла попрощаться с Генрихом. Она возместила это, поклонившись ниже, чем требовало ее положение, и сказав:

— Да хранит тебя Бог, мой господин герцог.

Титул сослужил свою службу. Он всегда будет занимать только второстепенное, но очень хорошее положение. Ему придется научиться довольствоваться этим.

38

Генрих Сварливый согласился на предложенную сделку и отрекся от своих притязаний перед лицом совета. В день Петра и Павла он поклялся на святых реликвиях. Тогда его отпустили улаживать свои дела и вступать во владение герцогством. Он еще приедет на совет в Рару и признает свое подчинение императрицам и императору, которого он так жестоко обидел.

Генрих уехал, сопровождаемый людьми, носившими цвета Майнца, Швабии, Саксонии и Баварии. Скопление народа под Берштадтом растаяло. Через месяц эти толпы, как комары весной вокруг водоема, появятся вокруг Рары.

Герберт отправился встретить императриц на их пути из Италии и сопроводить их в Рару. Мессир Годфруа, приехавший в Берштадт как раз вовремя, чтобы увидеть отречение Генриха, составил Герберту компанию. Аспасия поехала в Магдебург. Оттон был там, как и сказал ей Генрих почти перед самым отъездом из Берштадта. Он был здоров, загорел, а щенок его превратился в огромного, почти взрослого пса, чуть ли не выше его ростом.

Пес был первым, кто встретил ее. Он выскочил из темного угла детской, поставил ей на плечи огромные лапы и обслюнявил ее от всей собачьей души.

— Волк! — Голос был совсем детский, но повелительный. Пес немедленно опустился на четыре лапы.

— О боги, — сказала Аспасия, — молосс.

— Это мастифф, — сказал Оттон гордо. Рядом с псом он выглядел как рыцарь рядом со своим боевым конем. Это был ее Оттон, и он прыгал от восторга так же, как его пес, смеялся, плакал и хотел рассказать ей сразу обо всем.

Внезапно он замер, крепко обняв ее за шею.

— На этот раз ты не уедешь?

— Нет, — ответила она, — больше никогда.

Он кивнул. Почти так же, как архиепископ Виллигий и герцог Конрад, когда они принимали обещания Генриха: величественно, изящно и с явным намерением посмотреть, как они будут выполняться.

Магдебург, где был Оттон, стал родным домом. Неделю они провели во Фрауенвальде, который был рад встретить свою хозяйку, но город лучше походил для воспитания императора. Исмаил снова занял свой дом, куда весь день тянулись люди, искавшие исцеления, и где она бывала так часто, как ее отпускал Оттон. Ей нужно было заниматься и Оттоном, и его сестрами, а когда она вернется из Рары, она получит еще сына Генриха. Школа принцев. Иногда она смеялась при этой мысли. Иногда была почти в ужасе. Но даже этот ужас радовал ее; ужас всегда сопровождал ее важные решения.

В один тихий пасмурный день в середине лета, незадолго до отъезда в Рару, Аспасия задержалась у дворцовых ворот по пути к дому Исмаила. У нее был с собой ящик с лекарствами, запас которых нужно было пополнить, на ней был простой черный плащ, а на голове покрывало, потому что моросил дождик. На улицах было грязно; она остановилась, чтобы надеть грубые деревянные башмаки, какие носили все местные жители. Стража у ворот приветствовала ее почтительно, зная, кто она. Отвечая на приветствия, она замерла.

Она увидела всадников. Она не знала флага, развевающегося над ними. Наверное, это вельможа-чужестранец или чужеземное посольство. Некоторые всадники были в тюрбанах. Сарацины?

Это было так необычно, что она остановилась. Сарацины не были редкостью при императорском дворе, но так далеко в Германию они заезжали нечасто.

Остальные всадники были германцами. Человек под флагом объяснил на баварском диалекте, что он вассал герцога Генриха. Похоже, он гордился этим.

— Я привез свою дочь в аббатство, — добавил он, махнув рукой в сторону фигуры в длинной юбке и под вуалью, ехавшей рядом. Девочка с любопытством озиралась по сторонам.

— И еще, — продолжал он, — я везу подарок от моего герцога принцессе Аспасии. Эти добрые люди, — он не сплюнул, что, как поняла Аспасия, было с его стороны верхом любезности, — ищут кого-нибудь, кто понимает их тарабарское наречие.

Те, кого он назвал добрыми людьми, их было трое, молча взирали, сидя на своих небольших резвых лошадях. Что-то в их облике заставило ее решительно шагнуть вперед и спросить у баварского вельможи:

— Разве ближе, чем в Магдебурге, не нашлось никого, говорящего по-арабски?

Вельможа глянул вниз со своего высокого коня. Наверное, по одежде он принял ее за служанку. Но он был достаточно любезен, чтобы ответить.

— У герцога есть человек, который может кое-как сказать два слова. Он сказал, что принцесса поймет их лучше, чем кто-либо, поэтому он и отправил их со мной. Ты из ее женщин? Может быть, ты возьмешь их с собой?

Аспасия рассматривала чужеземцев. Двое были постарше, один совсем молодой. Юноша. У него не было бороды, лишь пушок на щеках. Он сидел в седле очень прямо, устремив взгляд вперед, словно не желая, чтобы интерес к этому чуждому месту осквернил его. Его спутники осматривались по сторонам, как они делали бы в любом другом городе, чувствуя себя вполне непринужденно. Он был слишком молод и, как решила она, дичился. Он напомнил ей только что пойманного сокола, еще не до конца оперившегося, но уже рвущегося в небо.

Она заговорила с ним по-арабски, вежливо, но без раболепства:

— Я приветствую тебя, юный господин, и приглашаю в дом моего императора.

Он в изумлении уставился на нее. Его лошадь попятилась. Он успокоил ее с хорошо знакомым ей искусством; может быть, это врожденное у всех арабов? Он глянул сверху вниз на Аспасию, горбоносый, еще больше похожий на сокола.

— Ты говоришь на языке правоверных? — Голос у него был резкий и властный.

Она укоризненно покачала головой. Он вспыхнул, но не утратил высокомерия.

— Мои познания в языке Пророка, да будет мир и благословение на имени его, — сказала она, — очень скромны. Так не изволят ли мой господин и его спутники войти в дом моего императора?

Старший из них заговорил, опередив мальчика:

— Мы будем рады воспользоваться гостеприимством твоего императора. — Он был так же безукоризненно любезен, насколько мальчик невежлив. Судя по блеску в его глазах, он это прекрасно сознавал; но он самозабвенно любил мальчика, почитал его и прощал ему промахи.

Аспасия почувствовала, что мальчик просто в ужасе. Она поручила охранникам позаботиться о баварцах, а сама занялась сарацинами. Она подождала, пока они сойдут с коней, заверила их, что о лошадях хорошо позаботятся — не хуже, чем они сами могли бы сделать это (она приказала, чтобы их поставили в конюшню Исмаила) и поручила их самому степенному слуге, который сможет оказать им все необходимое восточное гостеприимство.

Ее самое раздирали сомнения. Ей нет необходимости давать гостям аудиенцию, по крайней мере, до завтра; они и не ожидают ничего другого от принцессы. Ей нужно спешить к Исмаилу, он будет ворчать, что она опоздала.

Но она не могла заставить себя идти. Невежливо расспрашивать гостя, прежде чем он отдохнет, примет ванну и поест. Но это они ей уже сказали: они прибыли не из Италии и не из Африки. Они явились из Аль-Андалусии.

Вот поэтому-то она и осталась во дворце Грос мавров в Магдебурге, не представлявшие собой официального посольства, — что бы ни привело их сюда, в глубине души она была уверена, что это как-то связано с Исмаилом. И она не хотела встречаться с ним и рассказывать ему об этом, пока сама не узнает, в чем дело.

Она приняла ванну, надела платье, подобающее ее положению, и позвала Хильду причесать ее.

Хильда была уверена, что из-за мавров не стоит волноваться.

— Должно быть, приехали послы к императрицам, — говорила она, — а эти решили попутешествовать сами, а заодно отвезти письмо мастеру Исмаилу. Ты говоришь, один из них юноша? Тогда я тем более права. Он просто вырвался на свободу. Интересно, знает ли об этом его отец?

— Он кажется юношей высокого происхождения, — сказала Аспасия.

Хильда засмеялась.

— Ох, госпожа! Ты прямо влюбилась!

Она засмеялась еще громче, когда Аспасия залилась краской, ругая себя за это, но зная, что это правда. Мальчик выглядел как раз так, как она представляла себе Исмаила в юности. Потом, когда он получит свое письмо, они вместе посмеются над всем этим.

Только бы они не привезли плохой новости, что его жена или сын умерли или его самого приговорили к смерти.

Ничего, она успокоит его. Здесь он в безопасности; здесь он счастлив. Он погорюет не больше и не меньше, чем следует, а потом будет жить дольше. Ей нравилась в нем эта изящная сила, которая сгибается, но не ломается никогда.

Она приняла их вечером, в просторной, ярко освещенной комнате, личной гостиной императрицы. Последние отблески света дня лежали на полу. По углам горели лампы. С ней была Хильда, и больше никакой свиты. Чтобы не противоречить их обычаям и своим, византийским, тоже, она опустила на лицо вуаль.

Они пришли все втроем, отдохнувшие и чистые, в свежем платье и тюрбанах. Одежда юноши была самой нарядной, шелковая, вышитая золотом; он был в ней очень хорош собой, но, видимо, не сознавал этого. Он низко поклонился ей, гордый даже в своем почтении.

Он не узнал ее, даже когда она велела ему подняться. Как он мог? Она была под вуалью. Хотя мог бы узнать по голосу.

Он очень мило похвалил ее знание арабского языка. Она поблагодарила его улыбкой. Манеры его были безупречны.

— Тот из нас, кто говорил на варварских языках, — объяснил он, — потерялся в горах, и мы не смогли найти никого, кто бы мог говорить по-арабски. Рафик, — он указал на старшего из своих спутников, — знает несколько слов по-франкски, и нас кое-как поняли. Но право же, о великая госпожа, это чудо и радость — слышать в этой погруженной во мрак невежества стране речь моего родного народа.

— Так и я была бы рада, — сказала она, — услышать прекрасный греческий язык, но здесь нет никого, кто бы говорил на нем.

Он улыбнулся. Улыбка у него была чудесная, она просто преображала его лицо.

— Мне рассказывали, великая госпожа, что ты истинное воплощение мудрости и доброты. Теперь я вижу, что правда превосходит эти рассказы.

— Ах, — сказала она, — какая лесть. И могу ли я узнать, кто это говорит?

Он залился краской.

— О госпожа! Умоляю о прощении. — Он снова распростерся бы перед ней, если бы она ему не запретила. Она уже с трудом удерживалась, чтобы не расхохотаться.

Он был жестоко сконфужен, но держался гордо, объявляя:

— Я Назир, Назир Ад-Дин Мухаммед ибн Исмаил ибн Сулейман ибн Абу Салим из Кордовы. Это моя правая рука Рафик ибн Аль-Адим, это моя левая рука Карим ибн Джубаир, оба преданные слуги моего дома.

Аспасия слегка поклонилась каждому. Она не знала, от чего у нее закружилась голова. Исмаил — обычное имя в Кордове. Тем более Сулейман. И кто сказал, что у Абу Салима не было много внуков? Это не сын, это не может быть сын Исмаила!

Но, Боже мой, у нее же есть глаза, и она прекрасно видит, что этот мальчик — точная копия ее возлюбленного.

— Нам известно, — продолжал он, — что один человек из нашего дома живет у вас здесь. Вам известно имя Хафиза Исмаила ибн Сулеймана?

Она покачнулась, но справилась с собой, прежде чем он заметил.

— Он нам известен, — отвечала она.

Его лицо словно озарилось светом.

— Он здесь? Он в городе?

— Вы должны извинить меня, — сказала она очень осторожно, — если я не сразу отвечу на ваш вопрос. Мы знаем, что он находится в нашей стране не по своей воле. Если вы явились, чтобы увезти его на смерть, вы должны знать, что он находится под нашей защитой.

Мальчик покраснел, потом побледнел. Его глаза сверкали.

— Великая госпожа, ваша осторожность похвальна. Но я не палач и не убийца. Я всего лишь сын, который разыскивает отца.

— Ты… похож на него. — Аспасия слышала свой голос как будто издалека. — Да, он в Магдебурге. Он пользуется у нас большим уважением. Он врач императора и императрицы-матери.

Назир еще сердился, но радость брала свое.

— Я его едва помню: я был совсем малышом, когда он уехал. Но меня всегда учили почитать его и молиться за его возвращение.

— Пока ты не вырос и не решил найти его сам?

— О нет, великая госпожа, — отвечал он. — О да, конечно, я решил разыскать его, но меня послали. — Он уже перестал сердиться, он только радовался. — Я привез новость, великая госпожа, радостную новость. Его враг мертв. Его изгнание окончено. Я приехал, — сказал Назир Ад-Дин, — чтобы сопровождать моего отца домой.

Аспасия всегда знала, что это когда-нибудь случится. Она не помнила, что говорила гостям, после того как Назир рассказал о своем путешествии. Она соображала, как изловчиться, перехитрить, обмануть. Может быть, сказать им с сожалением, что мастер Исмаил уехал из города, и послать их в другой конец страны искать его? Так она могла бы выиграть месяцы. Или даже годы…

Она объяснила Назиру, как найти дом его отца, и послала слугу проводить их к Исмаилу. Она долго сидела в сумерках, ничего не видя, ни о чем не думая, чувствуя лишь пустоту в душе.

Она решила не мешать им. Отец и сын после такой долгой разлуки захотят побыть вместе. Новость, привезенную Назиром, она должна была осмыслить в уединении.

День наконец кончился. Никто не смотрел на нее с удивлением и не спрашивал, что с ней случилось. Она отправилась спать в обычное время и долго лежала без сна, пока ночь медленно тянулась к рассвету.

Утром она встала, умылась, оделась, она делала все, как обычно. Она слушала мессу. Она завтракала вместе с Оттоном, играла с ним, давала ему уроки. Как будто все это делала какая-то другая женщина. Она ходила, разговаривала, даже улыбалась, но это была не Аспасия. Аспасия оставалась в холодном одиночестве.

Когда настало время пойти к Исмаилу, что нужно было сделать еще накануне, она собралась заняться другими важными делами. Он позовет ее, когда захочет, или придет сам. Но, надев старый плащ и деревянные башмаки, она уже пробиралась по грязным улицам.

Его дом выглядел как обычно. Он был большой, как многие дома в Магдебурге. Дверь была выкрашена в зеленый цвет, свежепобеленные стены сияли на солнце. Она даже не заметила, какой сегодня погожий день.

В комнате, представлявшей собой не то кабинет врача, не то аптеку, Исмаила не было. Только пыль, солнечный свет и смешанный запах трав и лекарств. Она прошла в заднюю комнату и к лестнице, которая вела наверх.

Внутреннюю комнату охраняли. Это не был слуга Вильгельм, который часто занимался там своими делами. Он бы улыбнулся ей, поздоровался, и она прошла бы мимо.

Этот не улыбнулся. Она узнала младшего из двух спутников Назира, который вообще не улыбался и не говорил ничего. Он ничего не делал, просто загородил ей дорогу на лестницу.

Она вздохнула.

— Я хочу, — она говорила как можно вежливее, — поговорить с Хафизом Исмаилом.

Он не двинулся с места.

— Хафиз не принимает сегодня, — сказал он. — Приходи завтра.

Она не позволила себе рассердиться. Слуга просто защищал своего господина от докучливых просителей.

— Я пришла не лечиться, — сказала она, все еще вежливо. — Я его друг. Он захочет видеть меня.

— Приходи завтра, — повторил мавр.

Руки ее сжались в кулаки. Неважно, что она маленькая слабая женщина. Есть много разных способов заставить уступить тебе дорогу, если ты царственная византийка.

Но стоит ли пользоваться ими сейчас? Может быть, он действительно не хочет видеть ее. Она лишь напомнит ему об его изгнании; а он теперь свободен, и его зовут домой.

На лестнице раздались шаги. Она уже готова была повернуться и уйти, но задержалась.

Вильгельм радостно приветствовал ее:

— Моя госпожа! Мастер только что спрашивал, где ты.

Мавр не понимал германского. Он стоял как стена.

Вильгельм, взглянув на него, понял, в чем дело.

— Уж эти варвары, — пробурчал он. Он легонько отодвинул мавра, с улыбкой, чтобы тот не обиделся, и отступил в сторону, кланяясь низко и почтительно. — Ваше высочество, идите, пожалуйста, за мной.

Может быть, Карим и хотел бы возразить, но он был не дурак. Он отошел в сторону. Поднимаясь по лестнице, она ощущала спиной его хмурый взгляд.

Она решила не сердиться. Вильгельм был возмущен тем, что царственная женщина должна была стоять у дверей, словно нищенка. Она успокоила его улыбкой и позволила провести себя к мастеру.

Они сидели на полу, Исмаил выглядел как обычно, а Назир — как его портрет в юности. Они держали друг друга за руки. Перед ними на низком столике стояло угощение, питье в красивых серебряных чашах, но обо всем этом они давно позабыли.

— Нет, нет, — говорил Исмаил. — Это было после того, как я женился на твоей матери. Две жены были мне тогда не по средствам, а чтобы относиться к ним одинаково…

Назир засмеялся, но почтительно.

— Я собираюсь жениться, — сказал он немного смущенно, — когда я вернусь. Ее семья хотела устроить все раньше, но мама решила сначала получить твое благословение.

— Вот как? — сказал Исмаил. — И это хороший брак?

— О да, — отвечал Назир пылко. — Я знаю, что так не полагается, но ее брат — мы с ним друзья, мы вместе учились в медресе, служили вместе у одного эмира — почтенное семейство, отец, на хорошем счету при дворе — он клянется мне, что она очень хорошенькая. И с головой, я думаю, — добавил он, — я бы хотел иметь умную жену.

Аспасия собралась повернуться и уйти. Здесь ей было нечего делать. Исмаила позвал его собственный мир, его собственная семья.

Голос Вильгельма остановил ее. Он почтительно дождался паузы в разговоре. Теперь же он сказал:

— Мастер, молодой господин. Пришла госпожа Аспасия.

Они оба повернулись. Назир с любопытством, слегка нетерпеливо. Исмаил весь просиял от радости. Даже когда он радовался жизни, лаская ее, объезжая одного из своих полудиких коней или обращая в бегство разбойников, он никогда не был таким, как сейчас. Незаметна была и седина, и морщины; видно было только, как он похож на своего сына.

Он вскочил и схватил ее за руку. Прежде чем она смогла освободиться, он втащил ее в комнату и, все еще держа ее за руку, улыбнулся Назиру. Мальчик был уже на ногах, явно не зная, кланяться ли и как низко.

Ему-то она могла помочь.

— Не стесняйся, — сказала она, — здесь я не прин-цесса.

Тогда он узнал ее: по тому, как краска залила его лицо, можно было понять, что он узнал в ней не только ее высочество, но и «служанку» у ворот.

— Конечно, принцесса, — сказал Исмаил со смехом, — но и друг, и родственница.

И это Назир мог бы понять, если бы хотел; Исмаил не выпускал ее руки и, подведя ее к креслу, на котором она всегда здесь сидела, он остался стоять возле нее.

Она знала, чего от нее ожидают. Она думала, что не сделает этого. Какое право имеет Исмаил быть так уверенным, что она это сделает?

Он ничего не предполагал. Он не просил даже взглядом. Он хотел, чтобы его сын видел, только и всего; чтобы знал правду. В их мире в этом не было ничего позорного.

Она сняла вуаль. Назир был слишком хорошо воспитан, чтобы откровенно уставиться на нее. Он не выглядел разочарованным. Он приветствовал ее очень изящно, сперва как принцессу, потом как родственницу.

— Моему отцу повезло, — сказал он.

— Я знаю это, — сказал Исмаил.

— Ты нам сообщал об этом, отец, — сказал Назир. — Мама довольна, что ты был счастлив в изгнании. — Он искренне улыбнулся Аспасии. — Она просила передать тебе, что рада будет увидеть тебя в Кордове, как возлюбленную ее достойного мужа.

— Жену, — поправил Исмаил, и в голосе его прозвучал металл.

Назир снова вспыхнул.

— Ох, конечно. Как же нет? Надеюсь, вы простите меня, госпожа, за то, что вчера я не упомянул об этом.

— Конечно, — ответила Аспасия. Она почувствовала гордость, что ей удалось сказать это так спокойно. — Я понимаю. Ты был занят поисками своего отца; ни о чем другом ты не мог думать.

— Именно так, моя госпожа. — Он был рад, что она так хорошо поняла его. — Он много писал о тебе. Какая ты образованная, какая изящная, какая красивая.

Она с удовольствием наблюдала, как Исмаил медленно заливается краской.

— Ох, — сказал его сын, — я заболтался. Прошу прощения, госпожа. Но я так счастлив, пойми. Я не в силах держать это в себе.

— Я понимаю, — сказала Аспасия, прежде чем Исмаил успел вмешаться. Он, наконец, выпустил ее руку. Она протянула ее Назиру. — Я рада видеть, что ты так рад.

— Он очарователен, — сказала Аспасия.

Он отправился осматривать город. Отчасти из вежливости, отчасти из любопытства. С ним пошел Рафик и старший сын Вильгельма, который немного знал арабский, чтобы уберечь их от неприятностей.

Исмаил не знал, сердиться или смеяться.

— Он невозможный юный идиот.

— А каким ты был в семнадцать лет?

— Он был еще грудной, — сказал Исмаил, — когда мне пришлось бежать из Кордовы. Пятнадцать лет. Невозможно поверить, что прошло столько времени.

— Да, — подтвердила Аспасия.

Наедине с ней, когда не надо было притворяться, он сел у ее ног и опустил голову ей на колени. Она размотала его тюрбан и гладила его волосы. В это лето он не стал брить голову, потому что ей это не нравилось, он только постригся покороче.

Она с изумлением увидела, что он плачет. Не тяжело, не горько. При этом он говорил:

— Он вошел, когда я лечил глаза Хедды. Ей уже лучше, и было бы еще лучше, если бы она не стирала сразу мазь, которую я кладу. Он вошел и смотрел на меня, а я его не узнавал, пока не увидел Рафика. Давным-давно он учил меня владеть саблей. Я тебе не рассказывал? Он глядел на меня, и я назвал его по имени. Он рыдал, как женщина. Но он не обнял меня, не прикоснулся ко мне, пока я не узнал, кто такой Назир. Это была, — сказал он дрогнувшим голосом, — очень мокрая встреча.

Она не могла удержаться от улыбки.

— Он рыдал у тебя на груди?

— А я у него. Мы не спали всю ночь. Мы встали еще до рассвета и вместе совершили первую молитву. — Он глубоко вздохнул, чтобы прийти в себя. — Аспасия, Аспасия, я свободен. Я могу вернуться домой.

Ее сердце сжалось именно так, как она ожидала. Но от того, что она этого ожидала, ей было не легче.

— Мой враг умер, — говорил он. — Его жена, которая меня так ненавидела, овдовев, посвятила себя добрым делам. Первым из которых, раз уж ее муж отправился в рай, было обращение к Главе Правоверных с просьбой простить меня. По своему милосердию он удовлетворил эту просьбу. Все имущество, которое принадлежало мне до изгнания, по-прежнему мое, и мое состояние увеличилось вчетверо: моя жена распоряжалась им очень разумно. Я богат, госпожа моя, и хотя и не принц, но достаточно знатен. Мой сын собирается жениться на внучке принца.

— Я рада за вас обоих, — сказала Аспасия.

Он поднял голову. Или он не заметил странного тона ее слов, или не придал ему значения. Щеки его были влажны, но глаза сияли.

— Назир очарован тобой. Первое, что он сказал мне, нарыдавшись на моей груди, было то, что он не видел более царственной женщины, чем ты.

— И много он их видел?

Исмаил улыбнулся своей неожиданной улыбкой.

— Как много нужно увидеть мальчику? Он влюбился в тебя. Он зашел даже так далеко, что заявил мне, что, если я не женюсь на тебе и не возьму тебя в Кордову, он мне этого никогда не простит.

Она не сумела улыбнуться.

— Значит, все решено?

— Я считал, что мне трудно будет обеспечить вторую жену так, как приличествует ее происхождению и положению, — продолжал он. — Но Сафия убеждает меня через нашего сына, что мои опасения напрасны. Если ты предпочтешь иметь свой собственный дом и собственное хозяйство, — можно и так, препятствий не будет, кроме разве что обиды Назира.

— Конечно, нельзя обидеть Назира.

Он бросил на нее острый взгляд; наконец до него стало доходить, что что-то не так.

— Ты ревнуешь.

— Нет, — сказала она.

Она правда не ревновала. Она была рада, что у него такой прекрасный сын. Она была рада, что его жена сохранила его состояние. Сафия, вероятно, была образцовой женой. Аспасия подумала, что, возможно, была бы рада познакомиться с ней.

Дело было не в том, ревновала она или нет. Дело было в том, что он возвращался домой.

Он встал на колени, держа ее руки в своих.

— Когда ты увидишь Кордову, — сказал он, — ты удивишься, как могла сомневаться. Может быть, Константинополь больше. Может быть, Багдад роскошней. Но Кордова прекрасна. А люди… школа медицины лучшая в мире. Поэтов множество, как птиц, и они так же сладкоголосы. Мудрецы, ученые: все собираются в Кордову, чтобы учить и учиться. Там твое место, — продолжал он. — Такая, как ты, с твоей мудростью — весь город будет у твоих ног.

— Даже если я стану почтенной женой?

— Я никогда не буду просить тебя быть чем-то иным, чем то, что ты есть.

Так, подумала она. Но что она есть?

Она высвободила одну руку, убрала прядь волос с его лба. Он слегка улыбался в бороду. Он не мог удержаться. Все, о чем он мечтал, о чем молился, сбывалось.

Он ни на мгновение не подумал, что мог бы остаться здесь.

Это-то и было больно. Он любил ее, любил от всего сердца. У него и в мыслях не было покинуть ее. Она должна ехать с ним. Она должна стать его женой; она будет любить его открыто там, где в этом нет позора. Она будет жить среди просвещенных людей в просвещенной стране, где на нее будут смотреть с уважением и ценить ее по достоинству.

— Больше не будет обмана, — сказал он. — Никакой любви тайком. Никакого страха за твою честь.

Она медленно покачала головой. Она не знала, что отрицает. Может быть, смущение. Страх. Непреклонным старанием она сделала эту страну своей. Теперь она должна все покинуть и все начать сначала?

— Ты потрясена, — говорил он уверенно. — Конечно. Что со мной? Я такой же бесцеремонный, как Назир. Случилось так много, что трудно понять все сразу; я дол-жен был учесть, ведь у меня были целые сутки, и то я еще не во всем разобрался.

Потрясена, вот именно. В ней был холод смерти. У нее не было сил двигаться, хотя, когда он поднял ее на ноги, она встала без сопротивления. Он поискал взглядом ее плащ, нахмурился, закутал ее в свой. Запах пряностей заставил ее затрепетать. Она не могла успокоиться. Хорошо хотя бы, что нет слез.

Он оставил ее стоять, полез в шкаф за вином и чистой чашей. Он добавит в вино чего-нибудь успокоительного.

Она покачала головой. Она чуть не упала, но все же двинулась прямо к двери — и в дверь, прежде чем он заметил, что она ушла.

Она продолжала идти. Он не пошел за ней. Это ее слегка кольнуло. Может быть, вернулся Назир; или что-то другое задержало его.

Она не пошла во дворец, но отправилась в собор. В это время священники и каноники расходились по своим делам. Лишь один, в боковом приделе, гасил свечи, но не обратил внимания на Аспасию.

Аспасия присела на основание одной из колонн. Наверное, ей следовало бы встать на колени и молиться. Но в ней не было молитвы.

Или вся она была только молитвой.

Кордова. Прекрасная, просвещенная, на весь мир знаменитая своей мудростью Кордова. Она верила, что будет чувствовать себя там так, как говорил Исмаил. Исмаил почти обезумел от радости, но все же оставался Исмаилом: он не был подвержен фантазиям.

Над алтарем была мозаика, изображавшая Христа Вседержителя и Богородицу, сидящих на престолах во всем своем величии. А рядом был образ святого Маврикия в доспехах, воинственного святого воинственной церкви, здесь, у восточной границы. Перед ним стоял коленопреклоненный, но преисполненный гордости король. «Одо, — гласила надпись, — рекс германорум»; и добавлено новыми, более яркими буквами: «Магнус император». Оттон, король германцев, великий император. В один прекрасный день, может быть, надпись снова изменят, когда он станет императором Рима.

Он выглядел не таким, каким она его запомнила. Это был византийский царь, изображенный руками византийского мастера: смуглый, темноглазый, сурово торжественный. Суровостью он напоминал великого Оттона. Его сын и его внук были не такими. Они были более мягкими, более цивилизованными.

Плохо ли это, хотелось спросить у него. Мягкость для короля не достоинство. Но ведь даже Бог, являющий собой абсолютную Справедливость, сочетает ее с Милосердием.

Младший Оттон, ее Оттон, мог бы быть лучшим из них. Несмотря на нежный возраст, в нем была сила и пытливый ум. С самого рождения он понимал не только, что значит быть германцем, но что значит быть римлянином. Он мог бы создать мир заново.

Герберт говорил об этом перед своим отъездом, о том, о чем мечтали мудрецы, за что боролся Карл Великий и что утратили его наследники. Обновление Римской империи. Не просто создание империи варваров на западе. Воссоздание империи Рима.

Что такое Византия, как не одна бесконечная гонка за ее разрушающейся предшественницей на западе? Даже Юстиниан не сумел собрать ее; только отдельные части — они были утрачены, снова завоеваны, и утрачены вновь. Сами римляне стали ничтожны по сравнению с великими предками, просто кучка жалких скандалистов в руинах величайшего из городов.

Сила была здесь, на этой земле. Они все еще были варварами, эти франки, германцы и полуязычники-саксонцы, но они знали, что могут стать чем-то гораздо большим. Они были молоды, сильны и честолюбивы. Если они смогут объединиться, если смогут научиться мирно жить под властью сильного короля, они будут править всем миром.

Если и не всем миром, то большой его частью. Галлия, Германия, Италия, даже Испания, если Господь даст им силу и смелость рисковать. Это была Западная Империя.

Колонна, к которой она прислонилась, была холодной и твердой. Она где-то оставила плащ Исмаила. Только покрывало осталось при ней: по женскому свойству быть скромной в минуту полной растерянности.

Она не так много о себе мнила, чтобы думать, что она единственная, кто мечтает об империи, и что мечта эта погибнет, если она ее предаст. Были и другие, гораздо более сильные люди. Герберт. Архиепископ Адальберон в Реймсе. Феофано, которая дала Оттону законное право на Римскую империю. Едва ли Аспасия незаменима. Даже Генрих, чьего сына она обещала учить, может найти других учителей, не хуже, чем она.

Она трусит, вот в чем дело. Она цепляется за знакомое в ужасе перед новым. Здесь она чужестранка. В Кордове ее, может быть, больше поймут.

Она засмеялась, смех прозвучал резко и неестественно в тишине среди колонн. Так вот ее судьба: быть чужестранкой в чужой стране. Стремиться все дальше на запад, вслед за заходящим солнцем, пока не кончится Земля и перед ней не останется ничего, кроме Великого Океана.

Надо попросить Исмаила отвезти ее к морю. Может, он даже поймет, зачем ей это понадобилось. А если нет, что ж! Она упросит его. Ведь она станет его женой. Ей ли не знать, как жена управляется с мужем.

39

В праздник Петра и Павла, в городе Papa, Генрих Сварливый выразил формальное подчинение императрицам, которых так жестоко оскорбил. Он явился босой, в холщовой рубашке, как кающийся грешник, и стоял перед королевским советом, униженно склонив голову, и голос его звучал так покорно, как только может звучать голос мужчины.

Аспасия подумала, что он хорошо знает, как выглядит со стороны. День был такой теплый и ясный, людей собралось такое количество, что его главные устроители решили положиться на Божью волю и провести его под открытым небом. Для самых высокопоставленных лиц был устроен навес. Под ногами вместо ковров лежало широкое зеленое поле, вместо стен — город, река, холм и лес со всех сторон.

Генрих шел через многоцветную толпу вельмож и прелатов. Он шел с непокрытой головой, и волосы его под солнцем горели золотом. Он сбрил бороду. Лицо его было гладким, волевым и молодым. Рубашка была чистая и ослепительно белая. Ветер трепал ее, обрисовывая контуры великолепного стройного тела.

Он шел медленно, как полагается кающемуся. Иногда он останавливался, чтобы преклонить колени и перекреститься, получить благословение от епископов или аббата или прочесть молитву. Хор послушников из Фульды, востроглазых и шумливых, а когда наставник призвал их к порядку, ставших тут же ангелоподобными, вознес сладостные голоса в песнопении мессы Всех Святых:

Аспасия, наблюдая за Генрихом, заметила, как дрогнули усмешкой его губы. Может быть, ему даже польстило название Ирода Германского.

Его путь был тщательно рассчитан. Хор, перейдя к псалму, наконец завершил все радостным «Аллилуйя!». И как раз в этот момент он остановился перед возвышением, на котором сидели императрицы, а между ними, на более высоком троне, Оттон в шелковом одеянии и в золотой короне.

Оттон сидел очень спокойно. Он знал, почему он здесь и что совершил Генрих. Он рассердился, когда Аспасия объясняла ему это.

— Как он может быть королем? Я король!

— Он хотел быть королем, — пояснила Аспасия, — и попытался это сделать. Но Бог не позволил ему. Теперь он хочет, чтобы ты простил его.

— Когда я вырасту, — сказал Оттон, — у меня будет меч и конь. Я убью его.

— Не убьешь, — отрезала Аспасия, к его неудовольствию. Она продолжила, нимало не смущаясь: — Если он скажет, что сожалеет о том, что совершил, и пообещает больше никогда так не поступать и сдержит свое обещание, ты должен быть милостивым королем. Ты должен разрешить ему жить и служить тебе.

Оттон нахмурился, но спорить не стал. Но она знала, что разговор еще не окончен. Оттон никогда не говорил сразу все, что думал. И точно, наутро, когда она помогала ему одеваться, он сказал:

— Я не собираюсь убивать Генриха. Я хочу сделать его моим лучшим слугой.

Аспасия почувствовала комок в горле. Она проглотила его.

— Вот так и должен поступать король, — сказала она.

— Я буду милостивым королем, — обещал Оттон.

Теперь, на рарском поле, Оттон смотрел, как его дядя Генрих остановился перед ним и опустился на колени, затем пал ниц, демонстрируя покорность. В тишине было слышно, как хлопает от ветра полотняный навес над головой Оттона и как шелестит знамя с изображением дракона. Совсем издалека доносился крик коршуна.

Голос Генриха раздался будто из-под земли:

— Мой господин король. Мои августейшие императрицы. Почтеннейшие епископы и сеньоры королевства. Я грешен в том, что нарушил свой самый главный долг. Я посягнул на то, на что не имел права; я хотел завладеть тем, что мне не принадлежало. Божья справедливость и ваша сила повергли меня в прах. Милосердие Господа и ваша милость сохранили мне жизнь и даровали мне прощение.

Он был красноречив, этот мятежный герцог. Его слова плавно катились. Он просил прощения. На коленях он выражал свою глубочайшую покорность императрицам-регентшам и самому королю. Он умолял позволить ему служить им, несмотря на его прежние проступки.

Императрица Аделаида слушала его, поджав губы, но не возражала. Феофано сохраняла величественную неподвижность. Она согласилась с предложением Аспасии, хотя и не совсем была уверена в успехе. Уверен был, пожалуй, один Генрих. Он встал, и дворяне в цветах Баварии надели на него облачение герцога.

Он встретился взглядом с Аспасией. Он чуть улыбнулся. Это было обещанием. Он снова опустился на колени, на этот раз, чтобы принять герцогство Баварское и принести клятву вассала.

На пиру он занимал почетное место и чувствовал себя вполне непринужденно. Люди уже более охотно подходили к нему. Ему еще предстоит завоевать их доверие, но на сегодня они его признали.

Он лишь однажды обратился к Аспасии:

— Ты довольна? — спросил он у нее.

Он не заметил, как она замерла. Ей удалось изобразить холодную улыбку и легкий кивок.

— Я буду вереи, — сказал он, — пока будешь верна ты.

Она не помнила, что ответила. При первой же возможности она удалилась.

Оттон покинул пир еще раньше ее, склонившись на плечо Гудрун. Растроганные улыбки проводили его. Все обожали своего маленького короля.

Теперь он спал. Аспасия сидела возле него в сером вечернем сумраке, забыв книгу на коленях. Через две недели она его покинет; она его больше не увидит.

Ей казалось, что она уже притерпелась к этой мысли. Некоторое время он поскучает. Но он король. Весь мир смотрит на него, толпится вокруг него, воздает ему почести. Скоро он забудет ее. Когда он вырастет, может быть, иногда, перед тем как заснуть, он вспомнит свою первую учительницу: маленькую смуглую женщину, которая однажды уехала и не вернулась.

Тень упала на стену. Щенок Оттона поднял голову, заворчал, но не залаял.

Аспасия взглянула. Феофано шла к ней, шурша шелками, распространяя аромат духов. Императрица-мать склонилась над сыном, чтобы поцеловать его, но передумала. Медленно выпрямилась.

Повернулась, лицо ее было спокойно.

— Я едва знаю его, — сказала она.

— Он тебя помнит, — ответила Аспасия.

— Конечно, — согласилась Феофано. — Как незнакомку в шелках, которая редко приходит и приносит ему детские игрушки, когда он хочет коня.

Аспасия усмехнулась.

— Когда он станет повыше ростом, у него будет конь. Он это прекрасно знает.

— Наверное, другой ребенок стал бы приучать к седлу своего пса. — Феофано тихонько придвинула стул и села. — Когда я родила его, я уже знала, что он никогда не будет моим ребенком так, как это бывает у простых женщин. Король принадлежит своему королевству. Я думала, что мое сердце смирилось с этим, или что у меня вообще нет сердца. Но когда, — продолжала она, — я увидела, как он едет в Рару в седле мастера Исмаила, смеясь, потому что лошадь пританцовывает, я поняла, как я была самонадеянна.

— Самонадеянна, возможно, — сказала Аспасия, — но ты же не каменная. Моя вина. Учитель должен сохранять себя для себя. Нельзя слишком любить своих учеников и разрешать им слишком любить тебя.

— Почему нельзя?

Вопрос прозвучал с неожиданной страстью. Аспасия смотрела на эту женщину, императрицу, правительницу западного мира, и видела свою маленькую необузданную воспитанницу, не умевшую понять, почему мир не склоняется перед ее волей. И это ей, этой девочке, Аспасия сказала:

— Если бы я была пожестче, твой сын меньше бы печалился без тебя.

— Нет, — возразила Феофано. — За все надо платить. Лучше я переживу это, чем стану такой, как моя мать. Она была такая холодная, занятая только империей. Она не хотела открыть свое сердце простым чувствам, и Зло открыло его для себя. Она пала жертвой человека еще более жестокосердного, чем она.

Аспасия кивнула. Она помнила старшую Феофано, такую красивую и такую холодную, и Никифора, которого она предала, и Иоанна, который использовал ее и отшвырнул, как ненужную вещь. Теперь они все умерли. Братья Феофано, которым пришлось запастись изрядным терпением, пока они не стали достаточно взрослыми, чтобы править, разделили византийский престол. Константин был похож на своего деда, отца Аспасии; спокойный, застенчивый, он считался не особенно умным. Василий был смутьян. Если бы мог, он захватил бы трон единолично, а заодно и империю.

Они остались далеко в прошлом. Они не имели места в ее мире.

И что же, ее теперешний мир тоже исчезнет в забвении, когда она станет кордовской дамой?

Феофано не знала о ее планах. О Кордове знали только они трое — она, Исмаил и Назир. Аспасия хранила все в тайне, чтобы Генрих не нарушил их соглашения. Теперь, когда он принес свою клятву, он уже не сможет ничего изменить. Конечно, она действовала с ним не очень-то прямо, а с расчетом. Византийская хитрость, скажет он.

Теперь или никогда она должна сказать обо всем Феофано. Но она не могла найти слов, как всегда, когда ей надо сознаться в грехе. Как это сказать? «Порадуйся, Феофано, я нашла себе мужа, ты, конечно, не будешь возражать, если я уеду в Кордову?»

Феофано вздохнула.

— Я думаю, ты поедешь отсюда в Магдебург. Младший Генрих будет уже ждать тебя; и принцессы. Как ты считаешь, не пора ли Аделаиде приступить к изучению латыни?

Слова, готовые сорваться с языка, Аспасия проглотила. Феофано продолжала:

— Я могла бы отправить Софию в Гандерсхайм пораньше, если тебе трудно с ней справляться. С каждым днем она становится все более неуправляемой.

— Возможно, — согласилась Аспасия, — Гандерсхайм поможет укротить ее. Ведь там аббатисой сестра Генриха? Я слышала, у нее характер решительный, как у брата, но способностей к управлению гораздо больше.

Феофано тонко улыбнулась.

— Да, Герберга — аббатиса Гандерсхайма. Не знаю только, насколько ей можно доверять. Сама-то она никогда не пыталась начинать мятеж, но если моя дочь окажется в ее руках…

— Они стоят друг друга, — заметила Аспасия.

— И все же, — продолжала Феофано, — некоторое время, проведенное с тобой, немного твоей дисциплины пошли бы Софии на пользу. Если только ты не…

— Конечно, я выполню твою просьбу, — вылетело у Аспасии.

Что ее дернуло за язык дать обещание? Наверное, гордость. Неужели она не справится с Софией! Исмаил так объезжал своих лошадей. Он мог укротить любую. Даже того непокорного жеребца, который сбросил его, потоптал, чуть не убил, из-за которого он провалялся в постели чуть не всю зиму. Исмаил вернулся к нему весной, еще хромая, и заставил коня подчиниться.

Боже! Что она сказала! Ведь ее здесь не будет, чтобы воспитывать Софию. Она уедет в Кордову.

Феофано встала. Аспасия почувствовала исходивший от нее аромат, богатый и сложный. Благоухание Византии. Ясная и обманчиво невинная улыбка освещала лицо императрицы.

— Соглашайся, Аспасия. Ты же любишь риск.

Аспасия смотрела на нее страшными глазами, она потеряла дар речи. Феофано так и ушла, улыбаясь.

40

«Да лобзает он меня лобзанием уст своих…» Наверное, каждая христианская женщина вспоминает «Песнь песней» в объятиях возлюбленного. Эти стихи звучали в ней, когда она уже ничего не помнила, кроме сладостной гармонии их согласно движущихся тел.

Сегодня она с каким-то отчаянием, с болезненной жадностью жаждала его. Исмаил тоже вел себя так, будто изголодался по ней в долгой разлуке. Как будто они не разделяли ложе каждую ночь с тех пор, как приехали в Рару. Они не делали из этого особой тайны, ограничиваясь сдержанностью, свойственной всем людям. Хильда ничего не имела против того, чтобы постель доставалась ей одной, и, насколько было известно Аспасии, не была словоохотлива на ее счет.

Он осыпал ее поцелуями и арабскими нежными словами. Это были стихи, но такие, за которые господин аббат предал бы анафеме.

Она привлекла его голову к своей груди.

— Господин мой, не объелся ли ты сегодня белены?

— И сафлора, и аниса, и руты, и устриц, и порея, и райских яблок. — Он засмеялся. — Госпожа моя, вряд ли мне надо подкреплять свои силы.

— В твоем почтенном возрасте, — отвечала она, — тебе должно быть виднее.

Он поднял голову. Он еще смеялся.

— Может быть, я и сед, но, видит Бог, не стал мудрее.

— Ты выглядишь не старше Назира.

И правда, в тусклом свете лампы он казался таким молодым. И он был так счастлив. И, кажется, он никогда не хотел ее так страстно. Она приняла его, позволив страсти затопить ее без остатка.

Потом они тихо лежали, и он ее обнимал. Когда слезы потекли из ее глаз, он ничего не сказал, только объятия его стали крепче. Она плакала недолго, но этого хватило, чтобы понять, почему она плачет. Тогда слезы стали бессильны перед гулкой безграничной пустотой, заполнившей все ее существо.

Она долго лежала молча, положив голову ему на грудь, а он гладил ее волосы. Наконец он сказал:

— Когда мы будем в Кордове, ты больше не будешь плакать.

— Я не поеду в Кордову.

Бесконечные пустые пространства. В холодных просторах завыл ветер. Она едва поняла, что он говорит, хотя его голос отдавался во всем ее теле.

— Этого не может быть. Ты поедешь в Кордову.

— Нет, — сказала она. Она пошевелилась, и он выпустил ее. Она села, откинув волосы с лица. — Я не могу, Исмаил.

Он отказывался понимать. Брови сошлись в мучительном непонимании, не в гневе.

— Чего ты боишься? — уговаривал он. — Ты видишь, что Назир уже полюбил тебя. Тебя будет любить вся Кордова, а ты полюбишь ее.

— Это не страх. — Он смотрел на нее, не веря. Она повторила: — Это не страх. Я не боюсь, Исмаил. Но я не могу уехать. Слишком многое удерживает меня здесь. Феофано, Оттон, сын Генриха… Еще я должна взять Софию и попробовать немного перевоспитать ее до того, как она отправится в Гандерсхайм. Ты должен понять! Я не могу уехать и оставить их всех.

— Но ты же оставила Византию.

— Я оставила императора, которого ненавидела. Я избегала монастыря, в который он бы меня заточил. Я отправилась в новый мир с Феофано, для которой была и сестрой, и матерью.

Он покачал головой.

— А я ничто для тебя?

— Ты для меня все. — Она крепко обхватила себя руками, словно боясь, что ее сердце выскочит сейчас из груди. — Но я не могу уехать.

— Тогда я останусь тоже.

— Это невозможно, — сказала она.

— Я люблю тебя, — ответил Исмаил.

На одно мгновение — мгновение безумного счастья! — ей показалось, что это возможно. Что он останется, будет здесь счастлив, не будет тосковать по родине, для которой он уже не был изгнанником, которая отправила за ним своего самого полномочного посла.

Она покачала головой. Труднее этого движения у нее не было в жизни.

— Это убило бы тебя, — сказала она. — Но сначала бы ты возненавидел меня. Ты уедешь. А я останусь. Так предначертано Господом.

Она неожиданно испытала облегчение, тут же поглощенное горем.

— Я не оставлю тебя, — проговорил он. — Я не могу.

— Можешь. — Боже, как ей хотелось коснуться его. Но она знала, сделай она это, и от ее решимости ничего не останется. — Бог дал нам двенадцать лет счастья. И ни на миг я не пожалела, что встретила тебя, ни на мгновение не переставала любить. Я буду любить тебя, пока мы не встретимся снова в раю.

Он поневоле усмехнулся ее истинно мусульманской философии.

— Ты же знаешь, кто такие гурии — вечные девственницы. Думаешь, такое большое наслаждение быть гурией?

Вопреки всему, она не могла не засмеяться. Смех прозвучал коротко и насмешливо:

— С тобой я готова быть гурией целую вечность. Но, может быть, Аллах смилостивится и позволит нам иногда меняться ролями. Тогда и ты будешь иногда девственником и поймешь, каково быть гурией.

— О Аллах! — Он не знал, смеяться ему или плакать. — Я похищу тебя и увезу в Кордову. Когда ты увидишь ее своими глазами, когда поймешь, что сам Бог определил тебе там жить, ты согласишься со мной, что ты должна быть там.

— Но я и так, — ответила она, — там, где должна быть. Я — Багрянородная, дочь своего отца, я — дочь Орла, и от этого мне никуда не убежать.

— Ты ни от чего не бежишь. Ты и там будешь служить, как тебе предназначено Богом.

— Нет, — ответила она решительно. — Нет, Исмаил. Я не могу отказаться от долга, как не могу отказаться от себя самой.

Глаза ее уже были сухи. Он тоже не плакал. Они были так похожи — в гневе, в горе, во всем. Они были, как две части одного существа. И вот они расставались. Он больше не касался ее, и она не смела дотронуться до него. Их разделяло пространство постели шириною с ладонь. Между ними лег целый мир.

Она видела, что он погрузился в себя, в свои мысли, в свой мир, где ей не было места. Так она и хотела. Так ли ему больно, как ей? Разве мужчина сильнее, чем женщина!

Она знала, что он мог бы сказать ей — ей, чья безжалостная сила их разлучила.

Она встала, и ее руки только немного дрожали, когда она одевалась. Он не смотрел на нее. Он лежал на спине, пристально вглядываясь в резьбу балки над головой. В его лице не было теплоты резного дерева. Оно было как каменное.

Она не коснулась его прощальным поцелуем.

— Да хранит тебя Бог, — сказала она. И не стала ждать ответа.

Он ничего не сказал Назиру. Аспасия поняла почему. Так было проще. Они — Исмаил и Назир — уедут, не заезжая в Магдебург. Зачем? Это имело бы смысл, если бы у нее была необходимость искать воспитателя для младшего Генриха. Теперь она сама будет его обучать, как и хотел его отец. Генрих никогда не узнает, во что ей обошлось их соглашение. Исмаилу не нужен Магдебург. Все, что он хотел, оставалось здесь, в Раре.

Она хотела бы быть возле Феофано и быть загруженной по горло делами, чтобы пережить их отъезд.

Но когда караван был готов к пути, она уже стояла близ дороги. Многие люди собирались ехать вместе, одним караваном, пока их дороги не будут расходиться, и тогда их будет все меньше. Потом их останется только четверо.

Она смотрела на повозки и всадников, и сердце ее обливалось кровью. Кто-то подошел и стал с нею рядом. Это Герберт опустил на ее плечо свою легкую руку. Они не говорили ему ничего. Но он был их другом — его и ее.

Назир понял, что произошло, лишь сейчас. Он был верхом, уже устремленный вперед. Увидев ее, он хотел спешиться. Отец остановил его одним словом. Они обменялись молниеносными взглядами.

Аспасия никогда не узнает, каким мудрым словом остановил сына Исмаил. Его взгляд был страшен, в нем были страдание и гнев.

Аспасия судорожно вцепилась в рукав рясы Герберта. Она боялась себя самой. Нет, она не умрет от разлуки. Даже смерть Деметрия не убила ее. Исмаил был жив. Только они расставались навеки.

В последний момент, когда караван уже двинулся, Исмаил резко развернул коня к ним и взглянул сверху прямо на нее. Он ничего не сказал. Он молча смотрел. Его лицо было совершенно спокойно.

Когда-нибудь он забудет ее.

Его конь, играя силой, попятился своенравно. Внезапным движением Исмаил выхватил саблю. Сверкнув на солнце, она упала к ее ногам.

Он развернул коня в сторону каравана, пришпорил. И стремительно унесся.

Сабля лежала там, где упала, и луч солнца сверкал на клинке. На нем была гравировка. Аспасия увидела арабские буквы. И изображение — широкие крылья, когтистые лапы, острый горбатый клюв. Красноречивый дар.

Герберт наклонился и поднял подарок. Помимо воли, ее ладони уже ждали прикосновения холодной и гладкой стали.

— Орел, — сказал Герберт задумчиво, — достойный дочери Орла.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст, Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.