Дочь палача и Совет двенадцати

1

– Петер не то чтобы сам виноват, просто он вечно дает другим повод.

– Как это понимать?

Магдалена со злостью уставилась на Ганса Вайнингера, школьного учителя в Шонгау: тот в смущении перебирал поля шляпы. Затем она перевела взгляд на Петера. Из носа у него текла кровь вперемешку с соплями, капая на единственную белую рубашку, оставляя красно-зеленые разводы. Мальчик шмыгал и смотрел прямо перед собой. Должно быть, он с трудом сдерживал слезы.

– Хотите сказать, мой сын просит других поколотить его? – вновь начала Магдалена. – Так, по вашим словам, выходит?

Они стояли на Монетной улице, перед гимназией – мрачного вида строением, с трубой до того покосившейся, что казалось, в любую секунду она может рухнуть им на головы. На первом этаже размещалась городская скотобойня, и оттуда тянуло сладковатым запахом крови и мяса. Сухой ветер свистел по переулкам, задувая в лицо редкие снежинки. Холод стоял жуткий, но у Магдалены внутри все кипело от злости.

– Его колотят уже третий раз за нынешний месяц! – возмутилась она и показала на Петера. – Почему бы вам не выпороть как следует этих бездельников, чтобы они поняли, каково это?

– Э… я ведь слишком поздно узнаю́ об этом, – тихим голосом ответил учитель, уставившись при этом на свою шляпу, словно разглядывал крошечную вошь. – Так что мне неизвестно, кто за этим стоит.

«Все-то тебе известно, – подумала Магдалена. – Наверняка это Бертольдовы дети, или негодники Земера, или еще какие-нибудь паразиты, чьи родители состоят в Совете».

– Возможно, вашему сыну стоило бы поумерить пыл на занятиях по латыни, – предположил Вайнингер.

Тощий и костлявый, он больше всего любил распевать кантаты, а все остальное время прятался за школьной кафедрой. Магдалена знала его с самого детства. В свое время Вайнингер изучал теологию в Ингольштадте и даже юриспруденцию, хоть и немного. В любом случае он был куда образованнее, нежели вечно пьяный учитель из школы недалеко от кладбища, где дети из бедных семей с горем пополам разучивали «Отче наш» да учились счету по палочкам. Туда ходил и Пауль, младший сын Магдалены – если не прогуливал занятия и не резвился где-нибудь на лугу.

– Ребятам не очень-то нравится, когда их поправляет одноклассник, – заметил Вайнингер. – В особенности если это… если это…

Он запнулся, но Магдалена и без того знала, что он хотел сказать.

– В особенности если это отпрыск палача, – закончила она с горечью в голосе. – Благодарю, я и сама знаю, из какой я семьи.

Магдалена почти свыклась с мыслью, что для горожан она навсегда останется нечестивой дочерью палача. Два года назад Симон, ее муж, стал городским лекарем – и все равно люди обходили ее стороной. Магдалене было очень больно оттого, что пятно происхождения Куизлей перешло и на ее детей.

И это выводило из себя.

– У моего сына мозгов больше, чем у всех бюргерских детей, вместе взятых! – снова напустилась она на Вайнингера. – Если ему и суждено когда-нибудь стать признанным лекарем, то ваши жалкие занятия тут явно ни при чем.

Вайнингер вздрогнул, и Магдалена поняла, что зашла слишком далеко.

– Если вы считаете, что ваш сын слишком хорош для меня и для Шонгау, можете отправить его в другую школу, – с надменным видом ответил учитель. – К примеру, в коллегию к иезуитам в Мюнхене. Вы ведь, как я слышал, собираетесь туда. Вот и приходите к ним, представьте своего мальчика… Любопытно, что скажут святые отцы на его счет.

Магдалена прикусила губу. Вайнингер наступил ей на больную мозоль.

– Вы и сами знаете, что ничего из этого не выйдет, – ответила она резко. – С его-то дедом… Ну, всего доброго вам, господинучитель.

Магдалена развернулась и взяла Петера за руку. Они прошагали по Монетной улице, пока не скрылись из виду. Женщина кипела от досады. В очередной раз ей напомнили, каково это, быть дочерью местного палача. Но причина заключалась не только в этом. Казалось, Шонгау населяли одни лишь сплетники! Наверное, каждая собака уже знала, что семейство Куизлей в скором времени отбывает в Мюнхен.

Месяц назад Якоб Куизль получил приглашение чрезвычайной важности: его избрали в состав Совета Двенадцати, высшей инстанции баварской гильдии палачей. Уже на следующей неделе, в праздник Сретения Господня, в Мюнхене должны были собраться самые влиятельные палачи Баварии. При этом Якоба Куизля попросили представить там свою семью. Магдалена долго раздумывала, стоит ли ей предпринимать такое путешествие: маленькой Софии совсем недавно исполнился год, стояли холода, и реки были местами покрыты льдом. Но Магдалена понимала, что не сможет отказать отцу в его желании. Впрочем, это был скорее приказ, а не пожелание.

«И вполне возможно, что это путешествие – последнее в его жизни», – подумала она и поневоле крепче сжала руку Петера.

Отец уже состарился, ему стукнуло почти шестьдесят. Он по-прежнему был грозным палачом и еще на прошлой неделе казнил бродячего вора, чьи останки теперь болтались на городской виселице. Но хоть он и был силен как бык и умен как лис, движения его понемногу слабели, становились порывистыми; взгляд отяжелел под грузом прожитых лет, бременем войны и бесчестия, неизменного спутника его ремесла. Магдалена понимала, что приглашение в Мюнхен было для него возмещением за долгие годы презрения. Она и другие члены семьи должны отправиться с отцом, хотели они того или нет.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, Магдалена остановилась и принялась вытирать кровь и сопли с лица Петера. Из носа тонкой струйкой текла кровь, напоминая о произволе, жертвой которого стал ее сын. Петер был еще бледнее, чем обычно, под правым глазом уже наливался синяк. Дорогие брюки оказались порваны и теперь требовали починки.

– И почему ты не ударишь никого в ответ? – спросила Магдалена сердито. Мальчик явно мерз в своей тонкой рубашке. – С Паулем такого никогда не случилось бы! Он на год младше тебя, но даже десятилетние мальчишки бегут от него наутек. Почему ты не можешь защитить себя?

В следующий миг Магдалена пожалела о своих словах, но было уже поздно. Петер отвернулся, его худые плечи напряглись.

– Их было пятеро, – произнес он тихим голосом. – Тут и Пауль не справился бы.

– Кто это был? Говори! Паршивец Бертольд? Или толстый Зайлер? Уж они получат у меня. Пойду к их родителям и…

Петер замотал головой, и Магдалена резко замолчала.

– Будет только хуже, – прошептал он. – Они слишком глупы. У них только кулаки и есть, – он попытался улыбнуться. – Когда они бьют меня, я просто закрываю глаза и думаю о чем-нибудь хорошем. Например, о росписи в церкви Альтенштадта, или вспоминаю стихи Овидия.

Магдалена вздохнула. Отдавая старшего сына в местную гимназию, они с мужем понимали, что ему придется там нелегко. Прежде Петер ходил в школу в расположенном неподалеку Обераммергау, но это продлилось недолго. Будучи сыном городского лекаря, он имел право посещать гимназию в Шонгау. При этом Петер был умным, чутким и творчески одаренным мальчиком. В его рисунках и анатомических зарисовках чувствовался большой талант.

Но при всем этом он был еще и внуком палача…

– А может, заглянем к папе, что скажешь? – спросила Магдалена и подмигнула. Она знала, что Петер больше всего любил бывать у Симона в процедурной. Там он за час узнавал больше, чем за неделю занятий у Вайнингера. Правда, при этом Петер часто изводил Симона расспросами. А однажды он испортил своими рисунками два анатомических эскиза – и, конечно же, очень разозлил отца.

Петер радостно кивнул и вытер сопли с лица. Взявшись за руки, они пошли по обледенелой улице к Дворцовому кварталу, где располагался их дом, и там же была устроена приемная Симона.

Глядя на свежевыкрашенный фахверковый дом с пристроенной конюшней и садом, Магдалена не впервые уже ощутила прилив тайной гордости. Еще недавно они с Симоном и детьми жили в доме ее отца в зловонном Кожевенном квартале. Теперь же – в городе, да еще в таком квартале, где обитали богатые горожане и патриции.

«Чьи дети колотят моего сына, – подумала Магдалена, и радость ее растаяла, как снег на жарком солнце. – Как в свое время Бертольды колотили меня и Георга… Неужели это никогда не изменится?»

Она открыла дверь – и поняла, что для Симона сегодняшний день будет долгим. На скамейке в затемненном коридоре дожидались с десяток мужчин и женщин. У кого-то текло из носа, другие хрипло кашляли и протирали раскрасневшиеся глаза. Сейчас, в конце января, простудные заболевания достигли своего пика. Бывало, даже по ночам люди приходили к ним за тимьяном или акантом, чтобы унять кашель. Кроме того, в городе свирепствовала лихорадка, жертвами которой уже стали два ребенка и несколько стариков.

Магдалена поздоровалась с пациентами и миновала жилую комнату с изразцовой печью. Слева находилась процедурная, также натопленная, и стертые ступени вели наверх, в спальни.

Краем глаза Магдалена заметила, как две пожилые женщины зашептались, показывая при этом на Петера. Видимо, судачили насчет палаческого отпрыска в рваных штанах и грязной рубашке.

И тем не менее они идут к его отцу, городскому лекарю, гадюки!

Не обращая внимания на женщин, Магдалена взяла Петера за руку и вошла в процедурную. Шепот за спиной так разозлил ее, что она забыла постучаться.

Зрелище, которое открылось ей в комнате, заставленной стеллажами и ящиками, заставило женщину отпрянуть.

Посреди комнаты, перегнувшись через стол, стоял со спущенными штанами Йозеф Зайлер, один из советников и торговец сукном. На заднице у него краснел огромный фурункул, сверкая, точно звезда в ночи. Рядом, со скальпелем в руке, стоял Симон: он как раз изготовился взрезать нарыв.

Магдалена с трудом сдержала смех. Толстый Зайлер пыхтел, как старый кабан. Очевидно, он еще не заметил, что в комнату кто-то вошел. Магдалена невольно подумала, что сынок Йозефа Зайлера тоже был в числе тех, кто отколотил Петера. И вот его отец стоит здесь со спущенными штанами и голым задом, словно дожидается порки…

Симон поднял на нее растерянный взгляд, и Магдалена зажала рот ладонью.

– Кхм… простите, я на секунду, – сказал лекарь Зайлеру.

Он торопливо отложил скальпель и, подойдя к двери, зашипел на Магдалену:

– С ума сошла? Сколько можно повторять, чтобы ты не врывались ко мне во время…

– Дело в твоем сыне, – перебила его Магдалена и показала на Петера. – Может, ты уже заметил, что у него кровь течет.

Симон бросил взгляд на Петера: тот с явным научным интересом разглядывал фурункул на заднице Зайлера. Лекарь нетерпеливо повел плечами.

– Ребята подрались, ничего серьезного. Во всяком случае, ничего такого, что требовало бы неотложной помощи.

– У твоего сына течет кровь, – повторила Магдалена чуть громче. – Быть может, уважаемый лекарь хотя бы осмотрит его внимательнее? Или задница Зайлера для тебя важнее, чем нос своего сына?

– Ну что там, готово? – раздался позади них голос Зайлера. Он по-прежнему стоял перегнувшись через стол и, судя по всему, не слышал их тихий спор. – Я ничего не почувствовал.

– Э… сейчас я найду мазь, которая снимет боль, – отозвался Фронвизер. – Подождите секунду, любезный, я сейчас вернусь.

Он вытолкал Магдалену и Петера в коридор, и ожидающие пациенты уставились на них, как на пестрых птиц.

– Ты же видишь, я сейчас не могу, – прошептал Симон.

– Это займет так много времени? Просто взгляни на сына.

Симон вздохнул, потом наклонился к Петеру и бегло осмотрел его нос.

– Не сломан, это главное. Пусть вложит в ноздри пастушьих сумок, это остановит кровь. – Он выпрямился и огляделся. – А куда ты девала Софию? – Нахмурился. – Что, снова осталась у деда?

Магдалена пожала плечами.

– А что мне оставалось делать? Вайнингер прислал двух мальчишек, попросил поскорее прийти в школу. А на улице слишком холодно, я бы не успела одеть ее.

– Тогда будем молиться, чтобы твой отец не натворил дел… Ты ведь знаешь, что нянька из него не то чтобы хорошая. Особенно если с ним Пауль. Кто знает, что взбредет в голову этому мальчишке… – Симон поднял указательный палец. – Вспомни, как они на той неделе съехали с горки под Пайсенбером.

Магдалена закатила глаза. Муж всегда волновался за маленькую Софию, и порой это заходило слишком далеко. Возможно, причина его опасений крылась в том, что в свое время они уже потеряли дочь – она не прожила и нескольких месяцев. С тех пор прошло пять лет, и Магдалена довольно долго не могла забеременеть. Симон был чрезвычайно горд маленькой Софией.

«Несмотря на ее клеймо, несмотря на сплетни», – подумала Магдалена.

Она оглянулась на пациентов: женщины и мужчины, сплошь пожилые, с видимым предвкушением ждали продолжения перепалки.

– Хотя возможно, что причина не только в этом. Ты просто не хочешь, чтобы в городе про нее говорили, – предположил Симон сдавленным голосом. – Потому что ты стыдишься ее.

– Что… ты что несешь вообще? – вспылила Магдалена. – Ты это серьезно?

Ей вдруг стало совершенно безразлично, слышат ее или нет. Две женщины снова зашептались.

– Ай, да шли бы вы все к черту! – прошипела она. Потом повернулась к приоткрытой двери в процедурную и добавила громким голосом: – Хорошего дня вам, господин советник! Передавайте привет своему драчливому сыну. В следующий раз, если я увижу его, то спущу ему штаны, как мой муж – вам.

Она взяла Петера за руку и, не сказав больше ни слова, пошла прочь. Симон с раскрытым ртом смотрел ей вслед.

Магдалена быстрым шагом прошла мимо изумленных пациентов, уже жалея о своих словах. Она буквально чувствовала на себе их взгляды. Ну почему она так легко выходит из себя! Особенность эту Магдалена унаследовала от отца и, как и он, довольно часто попадала из-за этого в неприятности. Но исправить уже ничего не могла. Вполне возможно, что Симон потеряет кое-кого из состоятельных пациентов. При этом он, будучи городским лекарем, добился признания даже среди патрициев… Да и вносить каждый месяц арендную плату за дом не так просто… В такие моменты Магдалена сама себя ненавидела! С другой стороны, как мужу вообще в голову могло прийти, что она не хочет показываться с дочерью на людях? С ребенком, которого любила всем сердцем?

Холодный воздух помог ей немного успокоиться. Магдалена огляделась: родной город вдруг показался ей до ужаса маленьким и тесным. Когда-то Шонгау процветал, множество торговцев и путников проезжали по его дорогам. Но после войны, которая окончилась больше двадцати лет назад, городок стал приходить в упадок. Старый замок разрушался на глазах, с красивых когда-то фахверковых домов на Рыночной площади облупилась краска и ссыпалась штукатурка. Только теперь Магдалена заметила, что их собственный дом, которым она так гордилась, нуждался в ремонте. В Мюнхене, столице Баварии, здания, конечно же, были куда великолепнее, больше и ухоженнее.

«И в головах у мюнхенцев вмещается побольше, чем в тесных шонгауских черепушках», – с горечью подумала Магдалена.

Трижды пробил колокол приходской церкви, напомнив ей, что все-таки не стоило надолго оставлять Софию в обществе деда и Пауля.

– Ты слышал, что сказал отец, – сказала Магдалена Петеру и погладила его по голове. – Пойдем к деду и к Софии, – она слабо улыбнулась. – Все равно в ушибленных носах дедушка разбирается лучше, чем твой всезнайка-папа.

– Быстрее, дедушка, быстрее!

Якоб Куизль тащил Пауля по замерзшему пруду за палаческим домом и пыхтел при этом как старый мерин. К ногам мальчика были привязаны острые полозья из оленьего рога, и сквозь тонкий слой снега лезвия взрезали лед. Куизль тянул за тонкий канат, которым обвязал Пауля. Время от времени под ногами скрипело и потрескивало, но Якоб знал, что лед выдержит даже его внушительный вес. В детстве он каждую зиму катался по льду, а сейчас, в конце января, холод по-прежнему был такой, что в густой бороде у него намерзли маленькие сосульки. Беспокойство вызывало лишь то, что Пауль тянул за собой маленький шерстяной сверток, который бросало то вправо, то влево.

В свертке лежала, тепло укутанная, младшая внучка Куизля, София.

По всей видимости, малютке нравилось кататься по льду – она смеялась и радостно повизгивала. Но что-то Куизлю подсказывало, что их матери задумка Пауля вряд ли понравится.

Палач остановился, чтобы перевести дух, и внук тут же принялся подгонять его:

– Давай, дедушка! Не останавливайся!

Уже в свои восемь лет Пауль был крупнее и сильнее старшего брата Петера. Телосложением он явно пошел в деда. Конечно, иногда мальчик бывал слишком уж буйным и задиристым, но уже сейчас Якоб видел в Пауле достойного преемника. Семейное ремесло было у мальчика в крови. Он уже два раза наблюдал за казнью, а пару недель назад помогал деду вязать узлы перед повешением.

Куизль вытер холодный пот со лба.

– Твой дед уже не молодой жеребец, а старый мерин, – проворчал он и подмигнул внуку. – Подожди, вот дай мне отдохнуть, и я расскажу тебе, кого мы повстречаем на следующей неделе в Мюнхене.

Пауль просиял.

– Там будет много палачей, да? И они сильнее тебя?

– Ха! Нет никого сильнее твоего деда. И ты это знаешь.

Куизль свирепо рассмеялся и взял на руки Софию. Девочка захныкала в своем свертке – видимо, ей снова захотелось покататься по льду. Палач вложил ей в рот влажный лоскуток и уложил рядом со снеговиком, которого они слепили с Паулем. Затем повернулся к внуку.

– На следующей неделе в Мюнхене соберутся самые известные и лучшие палачи Баварии, – начал он низким голосом. – Из Регенсбурга, из Пассау, даже из Нюрнберга! И твой дед тоже будет среди них. Должен сказать, это большая честь.

Приглашение в Совет Двенадцати действительно преисполняло Якоба чувством гордости, хоть он и старался не показывать этого. Куизль давно считался хорошим палачом – возможно, одним из лучших в Баварии. Кроме того, он был выдающимся целителем; а уж о его вспыльчивом нраве, остром уме и упрямстве буквально ходили легенды. При этом некоторые из собратьев по цеху считали его слишком мягким. До сих пор усилиями некоторых членов Совета Куизль не попадал в его состав. Только раз, больше десяти лет назад, он получил приглашение на встречу в Нюрнберге, но в Совет Двенадцати его так и не приняли.

– Довольно долго баварский курфюрст не позволял палачам устраивать встречи, – пояснил Куизль, усевшись на снег рядом с Паулем. – Потому что мы нечестивцы. Но всем гильдиям необходимо время от времени собираться, и мы, палачи, не исключение.

– Я тоже хочу стать однажды хорошим палачом, – проговорил Пауль серьезным голосом. – Как ты и дядя Бартоломей. Или Георг, – он с мольбой в глазах посмотрел на Куизля. – Георг ведь тоже приедет в Мюнхен?

Якоб хмуро кивнул.

– Да, Георг тоже там будет. И дядя Бартоломей.

«К сожалению», – добавил он про себя.

Много лет ему не давало покоя то обстоятельство, что младший брат, в отличие от него, состоял в Совете. Якоб с Бартоломеем не ладили еще детьми. Много лет назад тот уехал в Бамберг и с тех пор занимал там должность палача. В Бамберге же закончил свое учение и сын Якоба, Георг, – и там он собирался остаться. Куизль так и не оправился от этого разочарования. Но теперь у него хотя бы появится возможность повидаться с сыном. Целый месяц он предвкушал эту встречу, хоть сам ни за что в этом не сознался бы.

– Георг уж точно покажет мне, как следует рубить головы! – радостно воскликнул Пауль. – Может, мы даже поупражняемся на свеклах или козьих тушах – у них позвонки крепче всего. Ты ведь сам говорил!

– Хм, посмотрим, – ответил Якоб. – Нам, знаешь ли, надо много чего обсудить в Мюнхене. Появились новые законы, мы давно не собирались…

– А вообще, я прямо сейчас могу снести голову, – перебил его Пауль. – Смотри.

Он поднял обледенелую палку и ударил недавно слепленного снеговика. Одним точным ударом мальчик отделил голову с угольными глазами от круглого туловища. Снежный шар откатился к пруду и остановился там, криво ухмыляясь. Но Пауль на этом не успокоился. Он колотил снеговика палкой, пока от того не остались лишь комья снега вперемешку с грязью.

Куизль поневоле вздрогнул. Иногда его пугала кровожадность внука. Сам он воспринимал свое ремесло как нечто необходимое и никогда не получал от этого удовольствия – напротив, довольно часто испытывал отвращение, которое с возрастом лишь усиливалось.

«И все-таки кто-то должен этим заниматься, – подумал Якоб. – Уж лучше я, чем какое-нибудь чудовище».

Он снова взглянул на внука. Пауль теперь плясал на куче грязного снега и распевал какую-то детскую песенку. Гнилая свекла, служившая снеговику носом, оказалась растоптана.

– Так вот вы где! А я вас повсюду ищу…

Куизль обернулся на голос: со стороны дома быстрым шагом приближалась Магдалена.

Палач поднялся и отряхнул снег с одежды.

– А мы тут гуляем, – отозвался он. – Печь в комнате плохо тянет и дымит. Холодный воздух пойдет детям на пользу.

Якоб предостерегающе взглянул на Пауля. Они заранее договорились, что ни словом не обмолвятся о гонках по льду с маленькой Софией. Оставалось только надеяться, что внук не нарушит договоренности. В противном случае Куизля ждала крепкая отповедь.

– Надеюсь, ты хорошо укутал малышку, – произнесла Магдалена строгим голосом.

Якоб молча показал на шерстяной сверток возле снежной кучи. Магдалена была единственной, кому позволялось разговаривать с палачом в таком тоне. Ей и когда-то его любимой жене, Анне-Марии, которой не стало несколько лет назад.

София тихонько захныкала. Магдалена наклонилась к дочери и осторожно взяла ее на руки, привлекла к себе. А потом вдруг сморщила нос.

– Ты что, опять…

Она вынула кусочек ткани изо рта Софии, понюхала и отметила с отвращением:

– Шнапс. Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не успокаивал ее настойками?

Куизль пожал плечами.

– Так еще мои родители делали. Там всего-то пара капель… Не понимаю, что в этом плохого.

– А я тебе в последний раз говорю, что мне не нужен пьяный ребенок, – возразила Магдалена. – Мне и без того хватает забот с Софией и Петером. Петер, кстати, сидит у тебя, я дала ему пастушьих сумок. Его опять поколотили в школе.

Она вздохнула и покачала головой, потом показала в сторону дома.

– Пойдемте-ка лучше в тепло. София уже слишком долго на холоде. Кроме того, ее надо покормить.

По тропинке, протоптанной в грязном снегу, они пошли к дому. С тех пор как Магдалена с семьей перебралась в город, с отцом в его доме жила лишь восемнадцатилетняя Барбара. Она готовила для него, стирала вещи, ухаживала за курами и коровой в пристроенном сарае, работала в огороде. Внешне дом выглядел довольно неухоженным: на крыше не хватало дранки, краска местами облупилась. Но внутри Барбара старалась поддерживать чистоту.

Петер сидел на скамье у печи и, как это часто бывало, листал книгу из скромной библиотеки деда. Кровь из носа уже не текла, но мальчик по-прежнему был очень бледен. Он лишь на секунду поднял глаза, когда Пауль пододвинул к себе миску с холодной кашей и принялся с аппетитом поглощать остатки их совместного завтрака. Магдалена между тем устроилась за столом и стала разворачивать Софию из тряпок и шкур.

У девочки были голубые глаза и угольно-черные волосы. Если наклониться к ее лицу, мягкому и вечно смеющемуся, можно было почувствовать запах меда и молока. При этом она весело повизгивала и дергала ножками. Если не присматриваться как следует, то заметить было сложно – но Куизль смотрел на нее слишком часто, чтобы упустить это из виду.

Правая нога ее была свернута внутрь и имела небольшое утолщение, а пальцы странно искривлены.

У Софии было косолапие.

Девочке было четырнадцать месяцев, другие дети в этом возрасте начинали ходить. София, скорее всего, и во взрослой жизни не сможет полноценно ходить. Куизль с Симоном каждый день растягивали ей сухожилия, и всякий раз это сопровождалось плачем и душераздирающими криками. Но оба они понимали, что ногу таким образом не выпрямить. И что хуже всего – им не удалось избежать сплетен, в городе уже говорили об изъяне Софии. А для людей такое косолапие было не просто дефектом – тем более что дедом ее был самый настоящий палач.

В Шонгау многие считали, что София отмечена дьяволом.

С древних времен сатана изображался рогатым и хромоногим. Да, он мог принять любое обличье, мог превратиться в красивого юношу или милую девицу. Но, как бы он ни старался, его всегда выдавала хромота.

София всю жизнь будет хромать, точно дьявол.

Магдалена наконец-то успокоилась и повернулась к отцу, молча сидевшему за столом.

– Кстати, где Барбара? Я с утра ее не видела. Она бы тоже могла присмотреть за Софией.

Куизль поджал губы, он ждал этого вопроса. Магдалена верно истолковала его молчание.

– Вы опять поссорились, так?

– Она сказала, что не хочет в Мюнхен. Сказала, что я ей не указ. Собственной дочери не указ, ха! – Палач сплюнул на устланный тростником пол, потом достал трубку и принялся тщательно ее набивать. – Она просто упрямая, сварливая девка, – проворчал он. – А все потому, что у нее до сих пор нет мужа, который научил бы ее манерам.

– Она упрямая и сварливая, как и ее отец, – вздохнула Магдалена.

Куизль снова промолчал. В последнее время они с Барбарой ссорились почти каждый день. Якоб с радостью отдал бы младшую дочь за шонгауского могильщика, а может, за живодера – последний уже два раза дарил ей букеты из васильков. Но Барбара была упряма и слушаться не собиралась. В городе ее считали беспутной девицей и говорили, что она якшается с парнями из соседних деревень или проезжими подмастерьями. Барбара часто и помногу танцевала, и ей словно не было никакого дела до собственной репутации. Тщетно Куизль взывал к ее совести.

Что ж, следовало признать, в своих уговорах он часто переходил на крик.

Но ничто не могло переубедить Барбару. А в последнее время она стала слишком уж раздражительной и часто замыкалась в себе. Казалось, что-то тяготило ей душу. Но всякий раз, когда дело касалось женских чувств, Куизль чувствовал себя беспомощным. Так было и с его возлюбленной женой, Анной-Марией, и с дочерьми. Новость о предстоящей поездке в Мюнхен Барбара приняла без особого воодушевления.

И в особенности тот недвусмысленный намек, сделанный палачом.

«Наверное, следовало сказать об этом как-нибудь помягче», – подумал Якоб.

– И когда ты видел ее в последний раз? – спросила Магдалена, вырывая Куизля из раздумий.

Палач склонил голову.

– Хм… утром. Она еще расплакалась, дуреха. А я ведь только и сказал, что…

Он запнулся.

– Что? – не унималась Магдалена.

– Ну, что она поедет с нами в Мюнхен и там я подыщу для нее мужа.

Дочь уставилась на него в изумлении.

– Что ты ей сказал?

Куизль пожал плечами.

– Черт возьми, да при такой встрече представится лучшая возможность для помолвки! Многие палачи так поступают. Вот увидишь, от желающих отбоя не будет. При ее-то внешности Барбара станет отличной партией, особенно теперь, когда меня избрали в Совет. Так будет лучше для всех нас.

– И ты еще удивляешься, почему она сбежала? Ты… ты… – Магдалена поджала губы и сделала глубокий вдох. – Где она теперь?

– Убежала к Кошачьему пруду. Только… – Якоб замер на полуслове. Ему вспомнились слова, брошенные Барбарой, прежде чем она сбежала.

Не думай, что меня можно сбыть, как корову на рынке! Я скорее сама себе могилу вырою…

– К Кошачьему пруду! – выдохнула Магдалена. – Да ведь пару недель назад там выловили девушку!

– Что еще за глупости? – Куизль рассмеялся, но прозвучало это скорее как клекот. Он вдруг почувствовал ужасную слабость и беспомощность. – Ты ведь не думаешь, что моя Барбара… что она… – Он не выдержал и ударил кулаком по столу. – А, черт! Пусть только попробует, я… я…

Но Магдалена уже не слушала его. Она повернулась к Петеру, все еще погруженному в чтение, и вручила ему Софию. Девочка снова заплакала.

– Присмотри за ней! Я скоро вернусь. А ты, отец, молись, чтобы Барбара не натворила глупостей!

И дочь палача бегом бросилась к Кошачьему пруду.

Куизль выругался про себя и поспешил за Магдаленой, бегущей через обледенелое поле.

Симон закрыл дверь за последним из пациентов и глубоко вздохнул. Кое-кого из больных он пообещал принять завтра, других отправил домой, снабдив дешевым сиропом из плюща и меда. Время и тишина, вот что ему сейчас требовалось. И в том, и в другом Симон испытывал недостаток, особенно в эти холодные дни, перед Сретением Господним. Ну почему все норовят заболеть в одно и то же время! Как будто всякий раз сговариваются между собой…

Потребовалась вся сила убеждения, чтобы утихомирить Йозефа Зайлера. Но в конце концов толстяк все же позволил взрезать ему фурункул. Правда, сопровождалось это страшной руганью в адрес всех нахальных баб – и жены лекаря в частности. Так или иначе, после операции Зайлер заплатил три серебряных талера – Симон и за целый день столько не зарабатывал.

Он никак не мог понять, что же такое нашло на Магдалену. Неужели она не понимала, что своим острым языком могла лишить их заработка? За жилье приходилось платить огромные деньги. А многие из состоятельных горожан по-прежнему избегали нового лекаря – и не в последнюю очередь из-за его жены, дочери палача, которую многие обходили стороной. И тем не менее Фронвизер понимал, что и сам был не прав. О чем он только думал, утверждая, что Магдалена не хочет показываться с Софией на людях? Симон решил сегодня же вечером попросить у нее прощения.

Измотанный лекарь вернулся в процедурную, чтобы навести там порядок. На столе остались окровавленные тряпки и скальпель, которым он взреза́л фурункул. Рядом стояли несколько испачканных склянок для мочи, валялась пара ножей и грязный пинцет. Симон снял с очага кувшин с кипящей водой, налил в тазик и опустил туда скальпель, ножи и пинцет, после чего принялся тщательно очищать их. Он повторял этот ритуал каждый вечер уже в течение года.

До сих пор о его пристрастии к чистоте знали только Магдалена и кое-кто из хороших знакомых. Старая знахарка Марта Штехлин, время от времени помогавшая ему в работе, считала очистку инструментов бестолковым занятием. Симон справедливо полагал, что и многие другие в городе придерживались того же мнения. Грязь была так же естественна для человеческого тела, как кровь и слюна. Старый цирюльник в Альтенштадте и вовсе прописывал мышиный помет против вздутия и кладбищенскую землю от прострелов. Даже уважаемые врачи использовали яичный желток и плесневелый хлеб при ожогах или ампутациях. Так что же плохого могло быть в испачканных инструментах?

Но Симон в последнее время стал замечать, что раны заживают лучше, если работать чистыми инструментами. Доходило до того, что лекарь мыл руки, перед тем как приступить к работе. Впрочем, делал он это тайком, поскольку опасался прослыть шарлатаном. Но и эта мера, казалось, оправдывала себя. Правда, доказать это Фронвизер не мог.

Возможно, когда-нибудь это станет возможным. Однажды, когда Петер станет врачом, и…

При мысли о старшем сыне Симон вздрогнул. В суматохе дня он и забыл, что еще недавно мальчик стоял перед ним с разбитым носом… Что ж, немного пастушьих сумок и слова утешения от мамы сделают свое дело. Там не было ничего серьезного. Совсем иначе обстояло с маленькой Софией: она еще долго будет нуждаться в их помощи. Тем не менее Симон решил впредь больше времени уделять сыновьям. В особенности Петеру, которого, судя по всему, обижали в школе. Поездка в Мюнхен даст для этого отличную возможность.

Но прежде следовало завершить работу, ради которой Симон и закончил раньше времени сегодняшний прием. Обстоятельства складывались благоприятно: Магдалена с детьми пока не вернулись, и наконец-то у него появилось несколько спокойных минут, столь необходимых, чтобы записать последние строки.

Фронвизер расставил на полке отмытые склянки и прошел в общую комнату. За окнами начинало смеркаться, и лекарь зажег лучину, чтобы лучше видеть. На полке рядом с распятием хранились несколько медицинских книг и папка, полная нескрепленных страниц. Многие листки были перепачканы, испещрены зачеркнутыми и переписанными строками. На первой странице жирным шрифтом значилось название рукописи. Симон удовлетворенно кивнул. Что ж, хотя бы это не вызывало нареканий. Звучало очень даже неплохо, а последнее предложение нравилось ему особенно.

De Rebus Sanitariis et Sanitate Adnotationes Auctore Doctore Simon Fronwieser.

Вот уже два года Симон работал над своим трактатом о чистоте и здоровье. Примерно на пятнадцати страницах изложил он свои наблюдения. Недоставало лишь подобающего заключения. И рекомендации известного по всей Баварии врача. Иначе кто станет читать работу неизвестного лекаря из провинциального городка?

Поначалу, когда Куизль попросил сопроводить его в Мюнхен, Симон особого воодушевления не испытал. Конечно, поездка намечалась на Сретение Господне – в эти дни все получали годовое жалованье, и всякая работа прерывалась. Только поэтому судебный секретарь и позволил Куизлю покинуть Шонгау. Однако Симон не горел желанием сидеть в каком-нибудь кабаке в обществе палачей, смотреть, как они хлещут пиво и бранятся. Но потом его словно осенило.

Рекомендация известного по всей Баварии врача…

Фронвизер знал одного такого врача, в Мюнхене. Если удастся убедить его в справедливости своих размышлений, то опубликовать трактат уже не составит труда. Его труд будет напечатан – с его именем на обложке! Ученый мир будет зачитываться им, даже высокоумные доктора из Рима и Авиньона! Не говоря уже о профессорах в Университете Ингольштадта, откуда Симону пришлось в свое время уйти из-за нехватки денег. Ха, наконец-то они поймут…

Яростный стук в дверь оборвал его фантазии как раз в тот момент, когда Симон взялся за перо.

Лекарь решил не открывать в надежде, что незваный гость все-таки уйдет. Нахмурив лоб, он задумался над построением фразы, но стук становился все громче. В конце концов Симон не выдержал и, сердито отложив перо, направился к двери.

– Да Боже правый! – крикнул он. – Иду уже!

Лекарь отворил дверь – и с первого взгляда понял, что на счету каждая секунда.

Магдалена мчалась так, словно сам дьявол гнался за ней по пятам.

Краем глаза она заметила отца, бегущего следом за ней к Кошачьему пруду. Женщина остановилась бы и как следует выругала старика, но страх за сестру подгонял ее. В способности к сочувствию он ничем не отличался от каменной глыбы! Вероятно, отец в строгой и лаконичной манере заявил дочери, что в Мюнхене она познакомится со своим будущим мужем, хочет она того или нет. Неужели он не понимал, что это значит для Барбары? Тем более что в последнее время она стала такой замкнутой… Несколько раз Магдалена пыталась поговорить с сестрой, но всякий раз натыкалась на стену молчания. Она, конечно, догадывалась, в чем тут дело, – и теперь пришло время проверить свое предположение.

«Если еще не слишком поздно», – подумала Магдалена.

Дочь палача мчалась на восток, через замерзшие пашни, потом сквозь небольшой перелесок и, наконец, выбежала к пруду. Расположенный на той же высоте, что и старый замок, он был куда больше, нежели пруд за отцовским домом. Сквозь покрытый снегом лед торчали бледно-желтые островки тростника, и стебли перешептывались на ветру. Еще ребенком Магдалена возненавидела это мрачное место. В городе оно считалось про́клятым, и люди обходили его стороной. Здесь часто топили маленьких котят, поэтому пруд и называли Кошачьим.

Здесь же нашли свою смерть немало девушек.

Магдалена поежилась, глядя на черную ледяную поверхность. Если для мужчин основным способом казни было повешение, то женщин, в особенности детоубийц, в основном топили. Палач связывал бедную грешницу, вкладывал ей в рот железный кляп и с помощью длинных деревянных вил погружал в воду. Иногда их сажали в мешок. А поскольку женщины то и дело всплывали, казнь могла продолжаться довольно долго.

По этой причине в Шонгау, стараниями Куизля, такой способ казни отменили еще несколько лет назад. Тем не менее молодые девушки то и дело приходили в это жуткое место, чтобы свести счеты с жизнью. Последний такой случай произошел всего пару недель назад. Анне Визмюллер, служанке из Халлербауерна, едва исполнилось шестнадцать. Бедняжка забеременела против своей воли и рассказала об этом только своей сестре. В отчаянии девушка бросилась в воду, а кто был отцом ребенка, так и не узнали…

Запыхавшись, Магдалена остановилась и оглядела берег. По укрытому снегом льду скользили последние солнечные лучи. На маленьком ветхом причале, что с незапамятных времен вдавался в воду, сидела девушка.

Это была Барбара.

Магдалена с облегчением вздохнула и перекрестилась. Худшие из ее опасений не оправдались. С другой стороны, действительно ли она опасалась, что Барбара бросится в воду? Вполне возможно, что Магдалена ошибалась и в своем предположении – порой очень сложно было понять, что же творится у сестры на душе. Единственным, кто без труда понимал Барбару, был ее брат-близнец Георг. Но он вот уже шесть лет жил у дяди в Бамберге…

Отец между тем тоже подбежал к пруду. Он обогнул его с другой стороны, так что они оказались у причала почти одновременно. Но гораздо раньше Магдалена услышала громовой голос отца, разносившийся над берегом.

– Дьявольщина, будь оно все неладно, ты хоть представляешь, как мы переволновались? – гремел он, раскрасневшийся от бега. – Черт возьми! Что ты вообще здесь забыла, одна? Потрудись объяснить!

– Мне что же, запрещено одной выходить из дома? – съязвила в ответ Барбара.

Глаза у нее были заплаканные. На щеках, несмотря на холод, выступил румянец, но выглядела она бледной и явно мерзла в своем тонком плаще. Далеко не впервые Магдалена отметила, до чего же красивой была Барбара. Угольно-черные волосы, густые брови – сестры были очень похожи, хотя Барбара казалась более дикой и необузданной. Поэтому местные парни называли ее дьяволицей.

– Или я опять что-то сделала не так? – продолжала Барбара, глядя на отца. – Не так вымела комнату, не тем зерном накормила кур или неправильно подоила корову? В этом все дело? Ну, говори же!

– Отец просто беспокоился за тебя, – попыталась угомонить ее Магдалена, укрыв своим плащом.

Она вполне понимала недовольство сестры. Действительно, непросто было уживаться под одной крышей с ворчливым стариком, Магдалена знала это по себе. Хотя бы поэтому Барбаре следовало найти жениха – пока не произошло какого-нибудь несчастья.

– Как ты вообще разговариваешь со мной? – рявкнул Куизль на младшую дочь. – Ну, подожди, скоро с этими отговорками будет покончено. Вот…

– Не нужны мне твои безмозглые палачи! – прошипела Барбара. – Выкинь из головы эту мысль!

– А что в этом плохого? – Куизль пожал плечами. – Это все достойные люди. Не головорезы какие-нибудь, не живодеры и не могильщики. Палач Видман в Нюрнберге зарабатывает столько, что мог бы позволить себе пару доходных домов! А сколько еще бойких подмастерьев… – Он попытался ободряюще подмигнуть, но получилось неважно. – Крепкие, красивые парни. Не какие-нибудь тощие селедки вроде моего зятя.

– Это уже явный перебор, – вмешалась Магдалена. – Симон, между прочим, пробился в лекари и…

Она замолчала, заметив, как вспыхнули глаза у Барбары. И кто ее только за язык тянет! Сестра постоянно упрекала Магдалену в том, что та, будучи старшей, живет в счастье и достатке, замужем за человеком, который стал городским лекарем, да еще имеет троих детей. Между тем как она, Барбара, вынуждена подметать в отцовском доме и выслушивать его ругань.

– Ты бы лучше оставил нас ненадолго, – обратилась Магдалена к отцу. – Как видишь, ничего худого не случилось. Остальное предоставь мне, это женские дела.

Куизль погладил обледенелую бороду и в конце концов кивнул.

– Ладно. Только не думай, что открутится от поездки в Мюнхен. Мы найдем для Барбары жениха, и точка!

Та попыталась было возразить, но Магдалена сжала ей руку.

– Хорошо, папа, – проговорила она. – Ступай.

– Так будет лучше всего. Поверь мне, Барбара, – пробормотал Якоб, не глядя на дочь. – Лучше всего. Ты потом еще спасибо мне скажешь.

С этим словами он развернулся и побрел обратно к Леху.

Магдалена немного выждала, потом погладила Барбару по волосам.

– Может, тебе и вправду стоит посетить с нами Мюнхен? Не такая уж и плохая идея, – начала она мягко. – Можно ведь просто посмотреть на парней. А если тебе никто не понравится, ты хотя бы побываешь в Мюнхене. Говорят, там появился настоящий театр… Не в трактире, а в отдельном каменном здании! А жена у курфюрста – итальянка, и с тех пор, как она поселилась в Мюнхене, там бывают люди со всего света. Музыка, танцы, сады…

– Ты… ты совсем не понимаешь! – выдавила Барбара. – Я не могу!

Она залилась слезами, все ее тело вздрагивало, как под ударами.

Магдалена обхватила ладонями голову сестры и твердо посмотрела ей в глаза.

– Барбара, поговори со мной. Что случилось? Ты которую неделю уже ведешь себя странно… Поговори же, наконец, со мной!

Плач сменился истерическим смехом. Барбара оттолкнула Магдалену.

– Ты не замечаешь, правда? – выкрикнула она. – Ты знахарка, сама родила троих детей – но ничего не замечаешь! Да и с чего бы? Я всего-навсего младшая сестра, прибираю за отцом… И почему я только не избавилась от него, как от нечистоты? Почему? Теперь уже слишком поздно!

В этот момент Магдалена поняла, что не ошиблась в своем предположении.

Она права. Я должна была заметить намного раньше! Ну почему мы не поговорили?

– Боже правый! – выдохнула она. – Ты… ты беременна…

Барбара пролила столько слез, что теперь даже не всхлипнула. Но ее молчание говорило красноречивее всяких слов. Довольно долго сестры сидели в полной тишине, и слышен был только шорох ветра в прибрежных ивах.

– Кто отец? – спросила наконец Магдалена.

Барбара шмыгнула носом.

– Помнишь жонглеров, которые проезжали здесь в начале зимы? И того задорного парня с золотистыми волосами, и как он высоко подбрасывал мячи на праздник Освящения церкви? – Она обреченно рассмеялась. – Ну и везет же мне на всяких пройдох!

– Но ты ведь с ним не… – начала Магдалена.

– Я ему говорила, что не хочу! – перебила ее Барбара. – На сеновале, то и дело говорила. Сначала все было хорошо, но потом… потом он перестал слушать. Я отбивалась, но он схватил меня, зажал рот ладонью и взял, как… как собачонку! Я ничего не могла сделать. Он рассмеялся и сказал, что я сама этого хотела. А потом сбежал. Это был первый раз после… после…

Барбара не договорила и всхлипнула без слез. Лишь через некоторое время она нашла в себе силы продолжить.

– Жонглеры давно уехали, и только потом я поняла. Я… как будто окаменела. Я плакала целыми днями, тайком, в кровати, в лесу, чтобы вы ничего не заметили. Какой стыд… – Барбара утерла подступающие слезы. – Потом я решила избавиться от него. Но… стояла зима, и в лесу не было трав. К кому бы я пошла за отваром из можжевельника или сушеным морозником? К старой Штехлин? Она и без того все уши мне прожужжала из-за этих парней. Или, может, к отцу? – Младшая сестра горестно рассмеялась. – Он бы ни за что не поверил, что я отдалась не по своей воле! Никто мне не поверил бы!

– Тебе следовало пойти ко мне, – тихо проговорила Магдалена. – Я бы тебе помогла.

Долгое время она помогала знахарке Штехлин, и теперь к ней, уже лекарской жене, постоянно приходили люди – за травами или женским советом.

А вот собственная сестра не пришла…

– Я… я хотела, правда, – запинаясь, проговорила Барбара. – Сколько раз я приходила к вам, и каждый раз мне что-нибудь мешало… Один раз в комнате был Симон, и он так странно посмотрел на меня… потом ребятам хотелось со мной поиграть, или София начинала плакать… Я ждала и откладывала дело в надежде, что все обойдется. А теперь, боюсь, уже слишком поздно. – Барбара опустила голову. – У меня уже третий раз не идет кровь.

Магдалена тихо простонала. «Поздно, – подумала она. – Слишком поздно».

Спровоцировать выкидыш при помощи можжевельника, морозника или пижмы, чтобы при этом не навредить себе, было возможно лишь в первые недели беременности. Если девушку ловили в эту пору, ей грозили лишь денежный штраф, позорный столб или изгнание из города. Но чем больше они тянули, тем опаснее становилось применение таких трав. И дело не только в том, что девушка могла умереть под действием яда, – следовало быть готовой к смертному приговору. При этом знахарке или торговке, продавшей эти травы, также грозили петля или утопление в мешке. По этой причине молодые девушки в отчаянии убивали младенцев сразу после рождения, душили и закапывали в надежде, что никто не заметил их беременности. Другие протыкали себе живот иглами и зачастую убивали не только нерожденного ребенка, но и себя. Отец как-то рассказывал Магдалене, что женщины намного чаще оказывались на эшафоте за детоубийство, чем за колдовство.

Но она также понимала, что Барбара не способна на подобное убийство. Особенно теперь, когда маленькая София каждодневно напоминала ей, насколько хрупок и раним этот маленький человечек.

– Что сделано, то сделано, – произнесла Магдалена через некоторое время, и черты лица ее обострились. – Ребенок у тебя в животе, и, если будет на то воля Господа, через полгода ты родишь… – Она чуть помедлила, потом решительно кивнула. – Все-таки хорошо, что ты поедешь с нами в Мюнхен. Мы сможем подыскать тебе жениха.

Барбара уставилась на нее в ужасе.

– Но… как ты себе это представляешь? Я беременна…

– Пока еще на третьем месяце. Если выйдешь замуж сейчас, никто и не задумается, от кого ребенок на самом деле. Но придется найти жениха в Мюнхене. Отцу знать об этом не следует, ни в коем случае. Симону, впрочем, тоже. Это останется между нами, – Магдалена взяла Барбару за руку и крепко пожала ее. – Я прослежу, чтобы в мужья тебе не достался какой-нибудь монстр, обещаю. Даю тебе слово старшей сестры.

– К черту, не стану я выходить замуж ни за каких палачей! – закричала Барбара. – Сколько раз еще повторять? Выкиньте эту идею из головы! Отец, ты, даже Штехлин – все пытаются указывать мне, что делать и как жить… Просто оставьте меня в покое!

– А ты снова будешь выжидать, как ждала все эти недели? – стояла на своем Магдалена. – Хочешь ждать, пока ребенок не появится на свет? Нечестивая дочь палача с внебрачным ребенком? Тебя прогонят из Шонгау, как дворнягу, как поступали со всеми незамужними матерями! И это еще не всё. Ты хоть подумала, что это значило бы для семьи? Особенно для отца?

– Что это за семья такая? – прошипела Барбара. – Семья нечестивцев… Люди бегут от нас, как от чумы!

– И все-таки это твоя семья, – тихим голосом ответила Магдалена. – Другой у тебя нет.

До них вдруг донесся тихий, тонкий плач. Магдалена оглянулась и увидела Петера, он шел к ним по снегу с маленькой Софией на руках.

– Мама, клянусь тебе, я ничего не делал! – заверил сын. – Она просто плачет без конца. Я даже пытался читать ей вслух.

– Болван, – Магдалена улыбнулась, несмотря на мрачное настроение. – Если малютка плачет, то она либо голодна, либо запачкала пеленку. Я ее уже покормила, – она взяла к себе Софию и сморщила нос. – Значит, второе.

Дочь палача осторожно положила Софию на доски причала и размотала шерстяной сверток, куда Петер завернул ее перед выходом. Как она и опасалась, сложенный под попой платок оказался мокрым и грязным. Только вот второй пеленки у Магдалены с собой не было.

– На, возьми, – Барбара неожиданно шагнула к ней из-за спины. Она перестала плакать и теперь протягивала сестре платок. – Моя косынка, потом ведь можно постирать…

Магдалена с благодарностью взяла платок и завернула в него Софию. Малютка снова была довольна, что-то лепетала и тянула руки к маме.

– Она такая красивая, – прошептала Барбара, и грусти в ее голосе уже не было. С первого же дня, когда она помогала знахарке Штехлин принимать роды, между ней и Софией установилась особенная связь.

– Хотя вряд ли ей удастся потанцевать на собственной свадьбе, – с горечью отметила Магдалена. – С ее-то ногой…

– Значит, останется незамужней, как ее тетя, – отозвалась Барбара со слабой улыбкой. – Меня тоже называют дьяволицей, – она сухо рассмеялась и смахнула слезы. – Две дьяволицы – Барбара и София! Ну как, звучит?… По мне, так пусть все мужчины убираются к дьяволу!

Она нагнулась к Софии, погладила ее по мягкой щечке и тихо сказала:

– Никогда не связывайся с парнями. От них только слезы и горе.

Перед дверью стояли двое мужчин и молодая женщина. Симон смотрел на них в свете уходящего дня, и холодный ветер задувал снегом в коридор.

На старшем из мужчин был плащ, подбитый медвежьим мехом, и шапка из беличьих шкурок. Его молодой спутник был облачен в красно-желтые шерстяные одежды. Мужчины с трудом поддерживали женщину, судя по всему, очень слабую. Совершенно бледная, она едва держалась на ногах, глаза ее были закрыты; по лицу, несмотря на морозный ветер, струился пот. Одежда на ней, как и на мужчинах, была дорогая. Сквозь сумерки Симон разглядел за ними карету с двумя запряженными лошадьми.

– Нам сказали, что здесь проживает городской лекарь, – с серьезным выражением произнес старший из мужчин. Он говорил с каким-то странным акцентом. Фронвизер решил, что они родом из южных городов по ту сторону Альп. Старик заглянул в коридор, словно надеялся еще кого-то увидеть.

– Хм, это я и есть, – ответил Симон. – Что я могу сделать для вас?

Незнакомец нахмурился и оглядел лекаря – он был почти на голову выше. Симон с детства терпел насмешки из-за своего незначительного роста. Чтобы хоть как-то компенсировать этот изъян, он носил сапоги на высоких каблуках и причудливые шляпы.

– Уж больно вы молоды для доктора… – начал старик.

– Моей жене срочно нужна ваша помощь, – перебил его молодой; он также говорил с южным акцентом. – Несколько дней назад она родила здорового мальчика, – он показал в сторону кареты. – Сейчас о нем заботится нянька. Мы были по делам в Мюнхене и, в общем-то, думали, что вернемся в Верону до родов… – Он вздохнул и покачал головой. – Но ребенок родился еще в Ландсберге, намного раньше срока.

– Почему же вы не остались в Ландсберге? – поинтересовался Симон.

– Мы и так потеряли много времени, – проворчал старик. – В Вероне нас ожидает куча дел. Я говорил, что ей не следует ехать с нами. Но она, как обычно, не пожелала слушать, ей непременно хотелось попасть к мюнхенскому двору… И вот что из этого вышло! – Он ткнул Симона в тощую грудь. – Вы можете нам помочь? Да или нет? У нее, видимо, лихорадка. Дайте нам какое-нибудь средство, чтобы можно было как можно скорее убраться из этих неприглядных мест.

«Если это то, о чем я думаю, тут не поможет никакое жаропонижающее», – мрачно подумал Симон, глядя на женщину в полуобморочном состоянии. Однако он промолчал. Непохоже, чтобы старик был расположен к долгим дискуссиям с провинциальным лекарем. Симон решил, что отец с сыном были богатыми чужеземными купцами, возможно даже, из низшего дворянства. Единственное, чего он сможет здесь добиться, это разочарование – а то и вовсе судебный процесс, если женщина умрет под его надзором. Но с другой стороны, ему было бесконечно жаль ее. Он представил на месте женщины Магдалену. Или Барбару. В общем-то, такое могло случиться с каждой женщиной.

Во всяком случае, с каждой, которой доводилось рожать.

– Внесите ее в дом, – сказал наконец Симон. – Посмотрю, что тут можно сделать.

Мужчины внесли женщину в процедурную. Там в углу стояла узкая жесткая кушетка. Старик пренебрежительно оглядел покосившиеся полки с инструментами, потертыми склянками и древними банками для лекарств, которые достались Симону еще от отца.

– Может, нам все-таки стоило доехать до Фюссена, – проворчал он.

Симон хотел было нагрубить в ответ, но вовремя одумался. Вместо этого он склонился над женщиной, пощупал пульс и проверил рефлексы.

– Кто принимал роды? – спросил лекарь и осторожно расстегнул плащ молодой матери.

– Зна… знахарка в Ландсберге, – неуверенно ответил ее супруг, наблюдая за действиями Симона.

– Maledetto![1] Что вы себе позволяете! – возмутился его отец, когда Симон приподнял женщине юбку. – Лекарь вы или какой-то похабник?

– Мне нужно осмотреть ее, чтобы получить хоть какое-то представление о случившемся, – пояснил Симон.

Мужчина чуть поколебался и в конце концов нехотя кивнул.

– Только не вздумайте копаться там своими ножами, – проворчал он.

Фронвизер задернул тонкую дырявую занавеску, отгородившись от мужчин, и приступил к осмотру пациентки. У врачей существовали строгие различия между учеными лекарями и обученными хирургами. Лишь последним разрешалось прибегать к хирургическому вмешательству, в то время как ученые лекари, к которым относился и Симон, зачастую ограничивались лишь внешним осмотром. Но, освободив промежность от окровавленных тряпок, он понял, что хирургическое вмешательство тут не поможет. Комната наполнилась скверным гнилостным запахом. Симон услышал, как старик за занавеской брезгливо выдохнул.

Симон вытер руки и вышел к мужчинам.

– Как долго она отдыхала после родов? – спросил он, поджав губы.

Молодой муж пожал плечами. Фронвизер видел, что его мучает совесть. Тревога и беспокойство прочертили на юном лице глубокие морщины.

– Примерно неделю, – ответил он тихо. – Отец счел необходимым…

– У нас в Вероне хорошие врачи, – прервал его старик. – Или мне следовало оставить ее у старой карги, в этой вонючей дыре? Все равно мы не можем позволить себе такую долгую отлучку. Мой сын нужен мне в конторе.

– Ей следовало лежать по меньшей мере три недели, – возразил Симон. – У нее воспалилось лоно после родов.

– Так дайте нам что-нибудь! – вскинулся на него старик. – Врач вы или жалкий шарлатан?

Фронвизер, промолчав, снова скрылся за занавеской и, вымыв предварительно руки, теплой водой очистил промежность женщины. Но он подозревал, что уже слишком поздно. Сколько раз приходилось ему наблюдать подобное! В большинстве своем роженицы умирали от странной лихорадки в первые недели после родов. Врачи полагали, что в теле женщины начинали закисать какие-то вещества, еще неисследованные. Но Симон был убежден, что эти вещества попадали в тело намного позже. Он упоминал об этом в своем трактате. Правда, доказать Фронвизер пока ничего не мог, это были только предположения.

Лекарь сделал повязку из чистых тряпок и завернул в нее листья высушенного тысячелистника, арники и живокоста, чтобы уменьшить воспаление. Потом осторожно одел женщину. Та слабо постанывала.

– Необходимо каждый час менять повязки, – обратился Симон к оробевшему мужу. – Я дам вам свежих трав. И было бы разумнее остаться ненадолго в Шонгау. Я знаю хороший постоялый двор…

– У нас нет на это времени, – покачал головой старик. – Кроме того, я хотел бы вверить свою невестку в надежные руки. Наш врач в Вероне знает толк в кровопускании – уверен, ей станет лучше. К тому же аббат в Роттенбухе предоставит более достойный кров, нежели в этом вонючем городишке.

– Ей ни в коем случае нельзя терять кровь! – предостерег Симон. – Я настоятельно советую…

Но старик прервал его, сунув ему в руку несколько монет.

– Этого должно хватить. Счастливо оставаться, господин лекарь.

Последнее слово он буквально выплюнул, после чего вновь надел шляпу и накинул плащ. Его сын между тем осторожно поддерживал жену. Симон помог ему вывести ее на улицу, где дожидалась карета, и быстро взглянул на толстую няньку с маленьким ревущим свертком на руках. Кучер щелкнул кнутом, карета тронулась с места и вскоре скрылась в сгущающихся сумерках.

«Езжайте с Богом», – подумал Симон.

Однако особых надежд он не питал. Скорее всего, молодая мать умрет прежде, чем они доберутся до Вероны. Лихорадка, которая так часто начиналась у женщин после родов, была скоротечна и беспощадна.

Глубоко опечаленный, Фронвизер вернулся в процедурную. В кармане звенели монеты, полученные от старого торговца, – столько лекарь зарабатывал примерно за неделю. Тем не менее особой радости Симон не испытывал. Он достал монеты и получше к ним присмотрелся. Пять серебряных талеров, таких же, какие он получил от Йозефа Зайлера. Правда, эти были отчеканены совсем недавно: под гербовыми ромбами Виттельсбахов значился 1672 год, а на другой стороне была изображена Мадонна с серпом луны. Должно быть, купцы из Вероны недавно получили их в Мюнхене. Монеты блестели так, словно только вчера покинули монетный двор. Симон повертел их в руках и уже собрался сунуть обратно в карман, но тут заметил нечто странное.

Быть этого не может.

Лекарь ощупал каждую монету. Потом, чтобы удостовериться в своем предположении, снял с полки весы, на которых обычно взвешивал лекарства. На одну чашу он положил три монеты, которые получил пару часов назад от толстого Зайлера, на другую – три монеты веронских купцов.

Чаша с монетами Зайлера резко опустилась вниз.

Симон нахмурился. Выходит, он не ошибся и подозрения его оказались не напрасными. Талеры веронских купцов были не только новыми – они были легче, причем в разы. Должно быть, в них содержался какой-нибудь дешевый металл – медь или олово. Только вот знают ли об этом торговцы или они сами из числа обманутых – неизвестно…

Симон снова взглянул на монеты, такие красивые, сверкающие серебром. Как бы там ни было, ничего уже не исправить. Торговцы, вероятно, уже покинули Шонгау и были на пути в Роттенбух… Симон задумчиво опустил монеты в кошелек, потом пожал плечами. В конце концов, деньги являли собой спрессованные куски металла, не более.

А молодую женщину, скорее всего, не спасут уже никакие дукаты или дублоны из чистого золота.

Ночью, когда Симон с Магдаленой наконец-то улеглись в кровать, между ними долго царило молчание. Каждый прислушивался к дыханию супруга и догадывался, что ему тоже не спится. Рядом, в колыбельке, которую смастерил для нее дед, спала София. Она дышала тихо и спокойно. Магдалена протянула руку и погладила маленькую ладошку дочери.

«Такая маленькая и хрупкая, – подумала она. – И такая красивая… Только бы Господь не отнял ее у нас».

Господь, словно бы в стремлении исправить свой промах с ножкой Софии, наделил ее другими замечательными чертами. Трудно было представить себе ребенка более спокойного. Она много смеялась, была внимательна и любопытна, голубые глаза ее постоянно находились в движении. Кроме того, София уже пыталась произнести первые слова. Даже сейчас нетрудно было заметить, что в будущем девочка станет красивой, как ее тетя.

«И тоже станет неприкасаемой», – с болью подумала Магдалена.

Они до сих пор ни словом не обмолвились о сегодняшней ссоре. При этом Магдалена рассказала Симону о намерении отца выдать Барбару замуж в Мюнхене. О том, что сестра беременна, она говорить не стала. Рассказывать об этом сейчас показалось ей опрометчивым. Симон не умел хранить тайны, и риск был слишком велик. Отец ни в коем случае не должен об этом узнать. Магдалена и сама не ведала, как он отреагирует, если вдруг выяснит, что его младшая дочь ждет внебрачного ребенка. Пусть этот секрет останется между ней и Барбарой.

Она повернулась к Симону, но тот первым нарушил молчание.

– Послушай, – начал он. – То, что я сказал сегодня насчет тебя и Софии… Прости. Это было глупо и неправильно с моей стороны. Наверное, слишком много всего навалилось в последнее время…

Магдалена сжала его руку.

– Все хорошо. Знаю, ты и вправду много работаешь. Соседи говорили, что вечером перед домом останавливалась карета…

– Это были купцы, возвращались в Верону, – тихо ответил Симон. – Женщина была очень плоха, и я, наверное, уже не мог ей помочь.

Лекарь сбивчиво рассказал о молодой матери и ее свекре, чья спешка и жадность могли стоить ей жизни.

– Все из-за этой лихорадки, сколько женщин умирает от нее после родов! – покачал головой он. – Вот найти бы средство от нее…

– Может, не от всех страданий существуют средства, – возразила Магдалена. – Ты когда-нибудь задумывался об этом? Может, с какими-то из болезней нам следует просто смириться.

– С такими, как нога у Софии? Это ты хочешь сказать? – Симон поерзал на кровати. – Я, во всяком случае, не собираюсь сдаваться и докопаюсь до причины. Я не для того становился лекарем, чтобы прокалывать фурункулы на толстых задницах! Вот если мой трактат опубликуют…

– Ты опять за свое? – простонала Магдалена. – По-моему, сейчас у нас совсем другие заботы. Барбаре придется выйти замуж. И я молюсь, чтобы среди этих палачей в Мюнхене нашелся хотя бы один более-менее подходящий… – Ее передернуло. – Надеюсь, не все они омерзительны, как наш могильщик. Или живодер, от которого несет за десять шагов против ветра.

– По крайней мере, ты уговорила Барбару поехать с нами, – заметил Симон. – И все равно удивительно, как это она согласилась. Я думал, твоя сестра откажется наотрез, и неважно, что скажет ей отец.

– Я… нашла к ней подход, – Магдалена надеялась, что Симон не заметит неуверенность в ее голосе. – Я рассказала ей про новый мюнхенский театр, прекрасные дворцы и сады. Наверное, это тоже внесло свой вклад. Ведь Мюнхен считается самым красивым городом в Германии, а курфюрст Фердинанд Мария допускает ко двору столько иностранцев! А еще там вроде бы строят новую большую церковь, и новые укрепления, и великолепную резиденцию… Ты чего это?

Симон рассмеялся.

– Я просто попытался представить, как дюжина палачей вроде твоего отца сидят там за столом. Полагаю, это будет полная противоположность мюнхенскому двору. – Он привлек к себе Магдалену. – Просто ума не приложу, как у этого неотесанного верзилы могла родиться такая красивая дочь.

– А почему бы и нет? – поддразнила Магдалена. – У тебя ведь тоже родилась.

Они еще долго лежали в обнимку, а София улыбалась и иногда тихонько смеялась во сне.

Должно быть, ей снилось что-нибудь очень приятное.