БОРЬБА С ДИКТАТУРОЙ

11 ГОДЫ ССЫЛКИ

— Мама!

— Пинки! Ты на свободе. Как я мечтала об этом дне!

Выходя из женевского аэропорта, оглядываюсь по сторонам. Далекий горизонт. Бесконечное пространство после четырех стен. Глазам сразу не привыкнуть. Не верится. Я на воле.

Входя в квартиру матери, мы услышали звонки. У телефона Мир и Шах, они услышали по Би-би-си о моем вылете из Пакистана.

— Да, да, — заверяет их мама. — Она уже здесь. — Би-би-си можно верить.

Мир. Шах Наваз. Наши возбужденные голоса сталкиваются, сплетаются эмоции.

— Как вы там? — надрываюсь в трубку, прижимая ее к здоровому уху.

— Слава Богу, ты жива, — кричит Мир. — Завтра прилечу на тебя глянуть.

— Останься на недельку, я тоже прилечу, — просит Шах.

— Ох, Шах, к сожалению, не могу. Надо в Лондон к врачам.

Договариваемся увидеться, как только представится возможность.

Телефон звонит не переставая. На проводе Лос-Анджелес, Париж, Лондон — друзья и родственники матери поздравляют ее с прибытием дочери, с моим освобождением. Я от волнения едва шевелю языком, беседую только с Ясмин и доктором Ниязи, они позвонили из Лондона. Ардешир Захеди, друг родителей и бывший посол Ирана в Соединенных Штатах, прибывает с черной икрой. Вчера еще пленница, сегодня я свободна, рядом со мной мать и сестра. Мы вместе. Мы живы.

Брат Мир! Крошка с каштановыми волосами тянется ко мне, дергает за одежду.

— Позволь представить тебе твою тетушку, Фатхи, — обращается к дочери Мир, стоя передо мной в квартире матери на следующий день. Мне не чудится, он действительно рядом, я вижу, как шевелятся его губы, я слышу свой голос, я с ним разговариваю. Шумели мы много, но ничего не могу вспомнить из того, что наговорили друг другу. Брату двадцать девять, он чрезвычайно хорош собою. Глаза его то радостно сияют, то затуманиваются нежностью, когда он поднимает на руки и протягивает мне восемнадцатимесячную дочь. — Погоди, вот Шаха увидишь, — смеется Мир. В последний раз я видела Шаха восемнадцатилетним, почти мальчиком. Теперь ему двадцать пять, физиономию его украшают те самые усы, о которых он страстно мечтал в детстве.

Гляжу на поднимающееся над Альпами солнце, вдыхаю чистый холодный воздух. Прекрасно себя чувствую, несмотря на гудящее ухо и онемевшую щеку. По улице начинают сновать автомобили, опускаю взгляд на город, на участок перед домом. Никаких фургонов разведки и полиции, никакого «недреманного ока», ни застав и постов. Не чудится ли мне все это? Боль в ухе напоминает о реальности бытия и о цели моего приезда.

Тем временем весть о моем освобождении пронеслась над Европой, всколыхнула пакистанскую общину Англии. Там проживали в то время 378 тысяч пакистанцев. Когда мы с Санни прилетели вечером в Лондон, в аэропорту Хитроу собралась толпа. Раздавались политические призывы. Как будто я снова оказалась в Карачи.

Рассказывает Ясмин Ниязи, аэропорт Хитроу.

Трудно представить себе количество собравшихся в аэропорту. Пакистанцы, пакистанцы… конечно же, британские репортеры. Все стремились ее увидеть, пробиться к ней поближе. Она как будто восстала из мертвых, никто не ожидал увидеть ее снова. «Она что, ваша кинозвезда?» — спросил меня английский полицейский, вместе со своим коллегой пытавшийся сдержать напор толпы. «Она наш вождь, политический руководитель», — ответила я. «Политик?» — удивился «бобби».

«Вас депортировали?» — первый вопрос прессы. Ответ Беназир успокоил пакистанцев, собравшихся в аэропорту, и миллионы тех, кто услышал его затем по радио и прочитал в газетах. «Ни в коем случае. Я прибыла в Англию на лечение. Я родилась в Пакистане и умру в Пакистане. Дед мой похоронен там, отец похоронен там. Я не оставлю свою страну».

Ее ответ внушил надежду многим землякам, особенно бедным. «Я не оставлю вас, я буду с вами до последнего своего дыхания. Бхутто не нарушают обещаний» — только так можно было понимать ее слова.

Букеты цветов и корзины фруктов заполнили небольшую квартирку тетушки Бехджат в лондонском районе Найтс-бридж, где нам с Санни отвели на двоих гостевую комнату. Звонили из редакций, звонили друзья из Оксфорда, все желали меня видеть. Звонили партийные лидеры и сторонники партии. Лондон стал центром политической активности членов ПНП, изгнанных из страны. И братья мои жили здесь, и многие из бежавших от репрессий членов партии. Телефон звонил не переставая, все хотели меня видеть.

— Я отниму у вас не более десяти минут, — говорил каждый, входивший в квартиру. Другие пакистанцы, живущие в Англии, просто звонили в дверь или толпились на улице. Тетя Бехджат и ее муж дядя Карим стойко переносили неудобства, но ситуация сложилась невозможная. Встревожило появление возле дома автомобиля, набитого пакистанцами.

— Здесь свободная страна, и ты не обязана с этим мириться, — сказала тетушка, когда автомобиль этот начал следовать за мной по улицам, куда бы я ни направлялась. Она позвонила в Скотленд-Ярд, и автомобиль чудесным образом куда-то исчез. Маленькая победа над агентами Зии порадовала, но опасения не исчезли.

Конечно, я оказалась на свободе, но из квартиры выходить боялась. Каждый раз, выходя на улицу, я внутренне сжималась, напрягалась, ноги деревенели. Я то и дело оборачивалась, чтобы проверить, нет ли за мной слежки. После долгих месяцев и лет, проведенных в заточении, оживленные улицы Лондона казались полными опасностей. Я не привыкла к многолюдью, к голосам, к уличным шумам. Вместо того чтобы воспользоваться подземкой, я прыгала в такси, чтобы добраться до врача. Прибыв на место, я делала над собой усилие, чтобы шагнуть из машины на тротуар и пройти несколько шагов до двери, сердце колотилось учащенно, а дыхание замирало. Трудно давалось мне привыкание к реальной жизни.

Я прикрывалась личиною самоуверенности, скрывала свои страхи от окружающих. А как же иначе! Годы заточения, вся история моей семьи возвышали меня в глазах многих пакистанцев, превращали в символьную фигуру. Шумиха, сопровождавшая мое прибытие, подтвердила мой общественно значимый статус. Вряд ли подобало мужественному борцу, бесстрашно бросившему вызов военной диктатуре, боязливо оглядываться на Гайд-Парк-корнер. Я приказывала себе дышать глубоко и спокойно, не паниковать.

Через несколько дней по прибытии в Лондон в квартире тети Бехджат раздался неожиданный звонок. Питер Гэлб-райт прибыл из Карачи и приглашал меня на ланч, передала мне тетушка. Тогда я еще не знала о роли, которую он сыграл в моем освобождении, и просто обрадовалась встрече со старым другом. Набравшись храбрости, я нырнула в такси и направилась к отелю «Риц».

Рассказывает Питер Гэлбрайт.

Набирая номер ее квартиры, я не ощущал уверенности. Ситуация не вполне обычная: мы не виделись семь лет, и судьбы наши развивались весьма по-разному, ее жизнь осложнялась невзгодами, выпавшими на долю ее страны. Поэтому я нервничал, поджидая ее в холле отеля, наблюдая за народом, подтягивавшимся к чаю.

Против ожидания, она выглядела прекрасно. Мы уселись за столик. Я не анализировал, соответствовала ли она моим представлениям о ней, но, несомненно, она сильно изменилась. Она и ранее была весьма уверенной в себе особой, но теперь эта уверенность выражалась как-то естественнее и свободнее, чем в Оксфорде в 1977 году. Она и тогда отличалась привлекательной внешностью, но сейчас просто поражала эффектностью облика. Как и сосредоточенностью. Ни малейшего оттенка какого-нибудь «ах, даже не верится, что все это со мной случилось!». Любую тему она схватывала на лету. Я проинформировал ее о вашингтонских событиях, сообщил об усилиях сенаторов, в первую очередь Пелла. Рассказал также о том, чем занимаются наши общие друзья, показал фото своего сына.

Провожая ее после ланча домой, я по-дружески посоветовал ей оставить опасную жизнь политика. «В Пакистане тебя могут не только арестовать, но и уничтожить, — сказал я ей. — Почему бы тебе не переехать в Америку, не заняться личной жизнью? Скажем, в качестве научного сотрудника международного центра в Гарварде».

«Мне было бы очень интересно изучить то, что другие написали о годах Бхутто, и о военном положении в Пакистане, — ответила она мне. — Но я слишком многим обязана партии. С точки зрения политической прагматики мне полезнее остаться здесь, где сосредоточено множество пакистанцев».

Мое предложение прибыть в Америку с рабочим визитом ее, однако, привлекло. Она понимала, что возбужденное таким образом внимание к судьбе политических заключенных Пакистана облегчит их положение. Но при всех этих соображениях нельзя было не учитывать состояния ее уха. Я постоянно о нем забывал, то и дело обращаясь к ней с «глухой» стороны.

Микрохирургическая операция на ухе состоялась в последнюю неделю января и заняла пять часов. Когда я очнулась после наркоза в университетской клинике, мой хирург, доктор Грэхем, тут же потребовал:

— Улыбнитесь.

Я подумала, что он хочет меня подбодрить и послушно, хотя и несколько сонно, улыбнулась. Он вручил мне стаканчик фруктового сока.

— Как на вкус?

— Прекрасно, — улыбнулась я уже увереннее.

Он тут же сделал соответствующие пометки в моей истории болезни.

— Вы хорошо перенесли операцию, — улыбнулся наконец и он. — Лицевые нервы левой стороны не повреждены и вкусовые ощущения не утрачены.

Выздоровление на квартире матери в живописной зеленой зоне Колинхэм-Гарденз протекало медленно. Неделями я пластом лежала в постели, не в состоянии высидеть даже в течение десяти минут: голова гудела, одолевали головокружение и тошнота. Когда наконец вернулась способность сидеть, невозможно было наклонить голову, чтобы читать или писать; гул в голове возникал вновь, казалось, что череп вот-вот взорвется.

— Такая реакция тоже встречается, — констатировал врач при проверочных осмотрах.

И он огорошил меня сообщением, что, возможно, потребуется еще одна операция через срок от девяти месяцев до года. От девяти месяцев до года… Я не собиралась оставаться в Лондоне так долго, и уже планировала возвращение в Пакистан, вызывая оживленную реакцию матери, тетушки Бахджат, Санни и Ясмин, в один голос уговаривавших меня остаться в Европе.

— Оторвись от политики, поживи со мной, — настаивала мать. — В следующий раз Зия упечет тебя так, что живой не выйдешь.

— Даже находясь в тюрьме, я оказываю давление на режим,

— Кто тебе мешает оказывать давление отсюда? — возражали мне. Решающим аргументом в пользу их соображений оказалось сообщение врача о повторной операции, но колебаний не устранили. Девять месяцев… Как лучше с пользой провести это время?

Я решила организовать международную кампанию, чтобы разоблачить жестокости режима в отношении сорока тысяч политических противников, удерживаемых в тюрьмах Пакистана. Страна получала помощь из Западной Европы и США, но мало кто в западных демократиях обращал внимание на нарушения прав человека в Пакистане. Как заметная фигура и только что вырвавшийся на волю политический узник, я могла обратить внимание на безобразия, творимые военным режимом. Может быть, тогда демократические страны смогут использовать финансовые рычаги, чтобы остановить произвольные аресты, удержание людей в неволе годами без предъявления обвинений, казни людей, виноватых лишь в том, что они политические противники режима.

В Равалпинди как раз готовился процесс против восемнадцати политических заключенных, обвиняемых в заговоре с целью свержения правительства. Еще пятьдесят четыре человека содержались в тюрьме Кот-Лахпат в Лахоре; их обвиняли в заговорах, подстрекательстве и сотрудничестве с группой аль-Зульфикар. Член ПНП, профсоюзный лидер металлургического комбината в Карачи Насер Балуч с четырьмя товарищами подлежали суду военного суда в Карачи за участие в угоне. Эти насквозь фальшивые обвинения влекли за собой смертную казнь. Как всегда в случае военного «правосудия», мало кто в Пакистане и за его пределами знал, что идут или готовятся эти процессы, в чем суть обвинения и какие улики обличают обвиняемых.

Об аресте Насера Балуча я узнала в 1981 году от начальника суккурской тюрьмы. Два года потребовалось, чтобы довести дело Балуча и его товарищей до суда. Соответственно президентскому указу № 4, по которому обвиняемый считался виновным, если не доказано обратное, рассмотрение дела проводилось тайно, и я узнала детали, когда через сочувствующего надзирателя получила в тюрьме Карачи записку от Насера Балуча.

«Суд уже заготовил приговор, и нам пообещали, что скоро мы навсегда затихнем в могиле, — написал он мне в мае 1983 года. — Во время восьмичасового заседания мы не можем ничего записывать, нам не дают пить, не отпускают по естественным потребностям организма и не разрешают молиться. Когда наш защитник не мог явиться в суд, они продолжали рассмотрение, пометив, что для ведения процесса требуется присутствие обвинителя и подсудимых, а без адвоката можно обойтись». К февралю 1984 года процесс еще не довели до конца.

Вызывала озабоченность и судьба Аяза Саму, арестованного в декабре 1983 года, облыжно обвиненного в убийстве политического противника, сторонника генеральского режима. Его процесс вот-вот должен был начаться. Как и Ба-луча, Саму арестовали, намереваясь обезглавить рабочее движение в индустриальном центре Карачи. И ему тоже грозила смертная казнь. Следовало действовать, и действовать быстро.

Как только я смогла сидеть в постели, я приступила к составлению перечня преследуемых на основе своих записок и сообщений от наших сторонников из Пакистана. Я уже убедилась в действенности усилий «Эмнисти Интернэшнл», привлекавшей внимание общественности и правительств к нарушениям прав человека. Еще один пример — действия этой международной организации в деле Разы Казима, пакистанского юриста, в январе арестованного у себя дома в Лахоре и бесследно исчезнувшего. Призыв «Эмнисти» по делу Казима широко освещался в международной прессе.

«Недавнее исчезновение Разы Казима в Лахоре (Пакистан) вызывает тревогу, — писала в марте «Нэшнл» в статье о резком увеличении нарушений прав человека по всему земному шару. — Соединенные Штаты, поддерживающие пакистанский режим немалой суммой в 525 миллионов долларов в год, проявляют в этом отношении черствость и безразличие… Государственный секретарь США, очевидно, забыл букву американского закона об иностранной помощи, в частности, гласящего: „Не оказывать поддержку правительству страны, повинному в систематических нарушениях международно признанных прав человека, к числу которых относятся пытки… длительное содержание под стражей без предъявления обвинений и иные нарушения права на жизнь, свободу и личную безопасность"».

Статья появилась в свет весьма вовремя. В марте меня пригласили выступить в фонде Карнеги за мир между народами в Вашингтоне. Собрав стопки материала о политических заключенных Пакистана, прихватив старую записную книжку с адресами, я вместе с Ясмин вылетела в Америку.

Снова шагаю по длинным коридорам Конгресса. Студенткой Гарварда я пользовалась демократическими традициями Америки, чтобы протестовать против американского вмешательства в войну во Вьетнаме. Теперь я прибыла, чтобы заявить протест против убийства демократии в собственной стране. Во время первого визита я должна была хранить молчание, чтобы меня не выслали из страны как иностранку, прибывшую учиться, но занимающуюся политикой. Теперь же я могу говорить без ограничения.

Неделю я ораторствовала, дискутировала, разъясняла, взывала не переставая, выступала за прекращение нарушений прав человека и за восстановление демократии в Пакистане. Встретилась с сенатором Эдвардом Кеннеди, с сенатором Клэйборном Пеллом, которого поблагодарила за содействие моему освобождению; встречалась с каждым, кто готов был меня выслушать. Питер Гэлбрайт помог мне установить еще ряд контактов на Капитолийском холме. Я встретилась с сенатором Аланом Крэнстоном от Калифорнии, конгрессменом Стивеном Соларзом от Нью-Йорка, с членами Госдепартамента и Совета национальной безопасности. Говорила с бывшим министром юстиции Рэмси Кларком, который следил в Пакистане за процессом отца, с сенатором Макговерном, которого когда-то, студенткой Гарварда, поддерживала в президентской гонке. Теперь я надеялась на его поддержку в деле восстановления гражданских прав в Пакистане.

Пакистан и без меня занимал умы вашингтонских законодателей. Пакет американской помощи весом в 5,2 миллиарда долларов, принятый в 1981 году, оказался под угрозой из-за не поддающейся проверке ядерной программы Пакистана. Сенат обычно обходил эту загвоздку, связывая помощь не с тем, что у Пакистана «не было» бомбы, а с тем, что он ее не испытывал. Ко времени моего визита эту лазейку заткнула поправка, предложенная сенаторами Джоном Гленном и Аланом Крэнстоном, связывающая помощь Пакистану с условием, что президент США письменно подтвердит отсутствие у Пакистана ядерного взрывного устройства, а также материала для производства такого устройства. 28 марта сенатский комитет по иностранным делам единогласно принял эту поправку.

Я не собиралась обсуждать ядерную проблему, и во время встречи с главой комитета по иностранным делам сенатором Чарльзом Перси несколько опешила, когда он спросил, не следовало ли заблокировать помощь Пакистану из-за спора о ядерной бомбе.

— Сенатор, прекращение помощи приведет к возникновению проблем между нашими странами, — ответила я после краткого колебания. — Несомненную пользу обеим нашим странам принесла бы увязка помощи с восстановлением гражданских прав и демократии в Пакистане. — Сенатор Перси, знавший моего отца, улыбнулся и поблагодарил меня за выраженное мною мнение. И я отправилась на встречу со следующим собеседником.

Между капитолийскими контактами я заходила в офис Питера в комитете по иностранным делам.

— Слишком быстро тараторишь, — урезонивал меня Питер, старавшийся, чтобы я получила как можно больше пользы от моих кратких встреч. — Говори медленнее, выделяй главное и подчеркивай его.

Конечно, я старалась следовать его советам, но за годы изоляции сдерживаемые слишком долго слова рвались наружу.

«Беназир Бхутто говорит, как будто наверстывая упущенное, — отмечала Карла Холл в моем политическом портрете в газете «Вашингтон пост» в начале апреля. — Она как будто выстреливает фразами, слегка окрашенными британским акцентом, ладно скроенными, но спешащими догнать одна другую. Речь она сопровождает оживленной жестикуляцией, касается руками лба, проводит пальцами по волосам…»

Карла Холл совершенно верно описала мою манеру речи. Я действительно наверстывала упущенное. Переживала, нервничала. Память моя, до начала мытарств безупречная, начала меня подводить. Забывались имена и даты, иногда вспоминались, а иногда и нет. И к обществу я все никак не могла привыкнуть. С одной стороны, я стремилась встретиться с как можно большим числом чиновников, законодателей, журналистов, с другой же стороны, боялась контактов сними, пересиливала себя. Однажды в разговоре с сенатором Кранстоном я почувствовала, как щеки мои ни с того да с сего вдруг налились краской. Жар распространился по лицу, на лбу выступили капельки пота.

— Что с вами, вам плохо? — забеспокоился мой собеседник.

— Нет-нет, ничего, я в полном порядке, — заверила я его, не вполне уверенная в этом сама.

Перед выступлением в фонде Карнеги я особенно волновалась. Аудитория состояла из сотрудников Госдепартамента, министерства обороны, членов конгресса, бывших послов, журналистов. Западные средства массовой информации теперь рядили Зию чуть ли не в тогу миротворца и «отца народа», прославляли его в качестве «стабилизирующего фактора» в Пакистане и в регионе. На мои плечи ложилась задача привлечь внимание к массовым репрессиям, к нарушениям гражданских прав в стране и к отрицательным долгосрочным последствиям военного правления. Влиятельная публика, собравшаяся в зале, могла способствовать созданию давления на режим, освобождению узников военной тирании, восстановлению свободных выборов, демократии. Мне важно заручиться их поддержкой.

«Успокойся! — приказываю я себе, направляясь к трибуне. — Представь, что ты в Оксфордском обществе». Но трудно себе это внушить. Дебаты в Оксфорде — интеллектуальные игры, а здесь на плечи мои давят судьбы тысяч пленников военного режима, политическое будущее моей страны.

— Мы в Пакистане смущены и разочарованы вашей поддержкой незаконному режиму генерала Зии, — заявила я своей авторитетной аудитории. — Мы понимаем ваши стратегические соображения, но просим не отворачиваться от нужд народа Пакистана…

В середине речи я отвлеклась на аудиторию — и сбилась. В зале повисла тишина. Я ожесточенно рылась в своих бумажках, желала, чтобы земля разверзлась и поглотила меня. Найдя наконец выход из затруднения, я продолжила выступление, обращая внимание на необходимость увязывания вопросов помощи с соблюдением прав человека. С вопросами публики я справилась легко и в конце меня наградили аплодисментами. Да, я уже не та, что прежде. Но сдаваться нет причин.

Из Вашингтона мы с Ясмин перелетели в Нью-Йорк. К неудовольствию пакистанского посольства, меня пригласило на встречу руководство журнала «Тайм». До меня, пожалуй, никого из лидеров пакистанской оппозиции туда не приглашали. У меня, однако, имелось существенное преимущество перед другими. В Гарварде я обучалась вместе с Уолтером Изаксоном, ставшим редактором «Тайм», и я позвонила ему из Вашингтона, чтобы обсудить возможности нью-йоркской программы. Прибытие мое в сопровождении Ясмин в здание «Тайм-Лайф» произвело на присутствующих странный эффект.

Лифт доставил нас на 47-й этаж, и мы вошли в обеденный зал руководства. Собравшиеся вылупили на нас глаза с видом крайнего изумления и, пожалуй, даже испуга. Я тоже испугалась, подумав, что мы ошиблись дверью.

— Вы с Уолтером, похоже, разминулись, — обрел наконец дар речи один из редакторов. — Он внизу вас ждет.

— Я его не заметила.

— А как же охрана?

— Пакистанская действительность научила нас водить за нос охрану, — усмехнулась я.

Вопросов мне задавали столько, что не осталось времени на прекрасный фруктовый салат с сельским сыром, столь любимый мною еще с гарвардских времен.

— Американскую помощь Пакистану многие пакистанцы рассматривают как помощь Зие, — сказала я им. — Вы могли бы рассеять это заблуждение, сфокусировав внимание на правах человека. Для политических заключенных в Пакистане освещение их участи в прессе буквально может стать решающим фактором в спасении от неминуемой гибели.

Эффект от посещения Америки получился больший, чем я ожидала. Через две недели мы с Ясмин собирались возвращаться в Лондон. Третьего апреля сенатский комитет по иностранным делам изменил свою позицию по вопросу оказания помощи Пакистану. Вместо категорического антиядерного вето они внесли новую поправку, разрешающую продолжение программы помощи при условии заверения президентом, что Пакистан не владеет ядерной бомбой и что американская помощь «значительно сократит риск появления в Пакистане ядерного взрывного устройства».

Хотя я подозревала, что истинной причиной изменения Позиции комитета оказалось давление администрации президента Рейгана, сенатор Перси любезно сослался на меня в качестве причины такого решения.

Вернувшись в Лондон, я обосновалась в Барбикане, «смахивающем на крепость здании близ собора Святого Павла. Там я чувствовала себя в безопасности. Внизу при моде дежурила охрана, оповещавшая жильцов о посетителях, а квартира, расположенная на десятом этаже, не предполагала посещения агентов пакистанского режима через окно для размещения взрывных устройств или всякого рода «жучков». В этом же доме жили доктор Ниязи и Ясмин, и мы постоянно сновали из квартиры в квартиру.

Барбикан очень скоро превратился в лондонскую штаб-квартиру ПНП для всей заграничной эмиграции. Сюда посыпались документы из США, Франции, Канады, Германии, Швейцарии, Дании, Швеции, Австрии, Австралии, а также из Саудовской Аравии, Бахрейна и Абу-Даби. Нашлись и добровольцы-помощники. Сумблина, девушка, живущая в Англии постоянно печатала на машинке. Башир Рияз, журналист, помогавший моим братьям в организации кампании по Спасению жизни отца, исполнял обязанности пресс-секретаря, организовывал интервью. Доктор Ниязи совместно с другим изгнанником, Сафдаром Хамдани, и с бывшим министром информации Назимом Ахмадом обеспечивал контакты с членами британского парламента. Как всегда, Ясмин помогала везде и во всем. В запасной спальне, превращенной в офис, мы работали с письмами о нарушениях прав человека в Пакистане.

Мы посылали фото политических заключенных и краткое описание их дел генеральному секретарю ООН, заместителю госсекретаря США по правам человека Элиоту Абрамсу, министрам иностранных дел, в синдикаты юристов и международные профессиональные организации. Мы встречались с членами британского парламента, с представителями «Эм-нисти Интернэшнл», с сотрудниками посольств разных государств. Жизнь Насера Балуча висела на волоске, как и жизни многих других. Но похвастаться успехами мы не могли.

Несмотря на протесты юристов по всему Пакистану, троих молодых людей, ложно обвиненных в убийстве полицейского, повесили в августе после секретного процесса военного трибунала. «Недавнее убийство троих молодых людей, три года содержавшихся в цепях, могло бы быть предотвращено, если бы политические круги и средства массовой информации Европы и Северной Америки проявили интерес к их судьбе и к судьбе тысяч других заключенных, — писала я в пресс-релизах, отправляемых во все большее число адресов. — Западные страны должны использовать свое влияние и возвысить голос, чтобы спасти жизни политических заключенных, которым грозит виселица. Просим вас уделить самое серьезное внимание полученной от нас информации».

Тони Бенн, член парламента от лейбористов, направил письмо протеста в посольство Пакистана в Лондоне. Он направил мне копию своего письма и приложил копию ответа министра информации военного режима Кутубуддина Азиза. «Утверждения мисс Бхутто, что в Пакистане более сорока тысяч заключенных и что они содержатся в неприемлемых условиях, не основаны на фактах, — говорится в этом ответе. — Разумеется, в пакистанских тюрьмах содержатся заключенные, как и в тюрьмах любой другой страны, но эти заключенные либо осужденные преступники, либо подозреваемые. Условия в наших тюрьмах не хуже, чем в тюрьмах большинства развивающихся стран… Хотя правительство Пакистана не церемонится с преступниками, совершающими акты терроризма, с убийцами, но каждый случай рассматривается с соблюдением должных процедур в рамках действующего законодательства». О непрекращающихся протестах пакистанских юристов этот правительственный чиновник даже не упомянул.

Ожидая вынесения пакистанскими военными трибуналами очередных смертных приговоров, мы работали, забывая о времени. Конверты, марки, письма в офисе, в жилых помещениях. Львиную долю времени, день и ночь, занимает работа с почтой. Добавляются новые помощники-добровольцы, среди них бывший майор пакистанской армии и бывший начальник полиции. Мы удерживаемся на ногах с помощью бесчисленного количества чашек чая и кофе. Зия стремится скрыть свои жестокости от окружающего мира, не допуская в страну наблюдателей извне, замалчивая происходящее. Мы в меру сил и возможностей стараемся не дать ему этого сделать, взываем к совести мира от лица жертв режима.

Очень важно получить конкретную информацию об обстоятельствах ареста и условиях содержания конкретного заключенного, о котором мы хлопочем. В Пакистане, где уровень грамотности низок, а цензура свирепствует вовсю, трудно получить такую информацию. Зачастую ею владеют лишь сами узники.

Преодолевая множество затруднений, мы создали секретную сеть сбора информации из тюрем, распространяя среди заключенных анкеты и собирая их Лондоне. Для этого мы использовали сочувствующих нам тюремных надзирателей, нейтральные адреса, родственников, летающих в Пакистан и возвращающихся обратно, симпатизирующих нам сотрудников авиалиний, явки в Саудовской Аравии и Абу-Даби, где письма меняли конверты и марки, чтобы обмануть бдительность военных цензоров. И информация поступала. Прислал рукописный ответ Сайфулла Халид из Центральной тюрьмы Карачи, 23-летний студент из Ларканы, один из «подельников» Насера Балуча. Он сообщил, что его арестовали в 1981 году за «политические воззрения», жестоко пытали, чтобы получить признание, обличающее «главу ПНП» в соучастии в угоне самолета. Как и большинство других узников, его часто переводили из тюрьмы в тюрьму, месяцами не дозволяя контактировать с родственниками.

«Меня держали два дня в форту Аразвали, по неделе в трех неизвестных местах, четыре дня в форту Балахизар, Десять дней в военном городке Варсак, один день в Центральной тюрьме Пешавара, шесть дней в полицейском центре в Карачи, месяц в пакистанском ЦРУ в Карачи, месяц в центре пыток Балдия в Карачи», — писал нам студент политологии, через три года после ареста все еще содержавшийся в тюрьме без приговора и ожидавший судебного убийства. В настоящее время его держали в Центральной тюрьме Карачи, «десять дней в карцере, били трижды в день, во время допроса слепили глаза мощными лампами, испортившими зрение и вызвавшими тяжелые головные боли. Тяжелые ножные кандалы воздействовали на яички. По настоянию тюремного врача меня возили в госпиталь на лечение; теперь, три месяца спустя, предстоит операция по поводу паховой грыжи».

Как и остальные политические заключенные, Сайфулла Халид оставался в полном распоряжении режима. «Жизнь моя и тех, кого обвиняют вместе со мною, в опасности, так как обвинение требует смертного приговора, — добавил студент в постскриптуме. — Призываю „Эмнисти" вмешаться для нашего спасения».

Ноттингем, Глазго, Манчестер, Брэдфорд. Я объезжаю Англию, выступаю перед пакистанцами, вербую помощников. Германия. Дания. В Швейцарию езжу ежемесячно, чтобы навестить мать. И везде со мной список политзаключенных. В Дании встретилась с бывшим премьер-министром Анкуром Йоргенсеном, который лично знал отца, во Франции с голлистами, в Германии с «зелеными». С тяжелым сердцем написала рядом с именами троих повешенных в августе: «погибли мученической смертью».

Каждый раз, возвращаясь в Англию, я опасалась, что иммиграционные власти не впустят меня в страну. Тогда визы пакистанцам проставляли в Британии в аэропорту прибытия, действовали визы лишь на одно пребывание. Когда я впервые прилетела в Англию, клерки иммиграционной службы три четверти часа допрашивали меня, где я остановлюсь, да чем собираюсь заниматься. «Прибыла в туристическую поездку», — заверила я, и каждый раз при новом возвращении у меня сжималось сердце, и каждый раз ноша сваливалась с плеч, когда я видела, как в паспорте появлялась новая визовая отметка. Но вскоре виз накопилось столько, что уже не хватало страниц. Конечно же, Зия ни за что не выдаст мне новый паспорт, понимала я и молилась, отвечая на вопросы иммиграционных служащих, с замиранием сердца наблюдала, как они роются в своей громадной черной книге. Слишком больших успехов добились мы в нашей кампании протеста, чтобы потерпеть такую неудачу.

«Я намерен использовать любую парламентскую и внепарламентскую возможность, чтобы заставить британское правительство призвать пакистанское правительство прекратить разнузданную кампанию по искоренению оппозиции, в первую очередь политических противников из Пакистанской народной партии», — писал мне в ноябре член палаты общин Макс Мэдден. Получила я ответ и от Элиота Абрамса, заместителя госсекретаря США по гражданским правам, которому писала о судьбе Насера Балуча и Сайфулды Халида. «Разделяю Вашу озабоченность неизбежной несправедливостью закрытых военных судебных процессов против гражданских лиц, а также, в данном случае, обоснованное подозрение, что признания получены при помощи пыток, — писал мистер Абраме. — Заверяю Вас, что наши дипломаты в Пакистане продолжат внимательно следить за этим и подобными случаями».

В Барбикане я каждое утро вставала ровно в семь, наводила порядок в квартире, мыла, мела, готовила простую чечевичную похлебку на день, поджидая Башира Рияза с мясной продукцией-халал, разделанной с соблюдением мусульманских обычаев в населенном пакистанцами пригороде. И принималась за работу. Почта поглощала много средств. Я старалась вести хозяйство экономно. Две трети средств уходило на аренду помещения, остальное на оплату почтовых расходов, телефона и на накладные расходы. Мать выделила мне небольшую сумму на украшение квартиры, и я купила подержанный ковер, несколько ваз, блюд и ламп без абажуров. Деньги в первую очередь шли на политическую активность. Мы решились на издание собственного ежемесячного журнала «Амаль» («Действие») на урду с несколькими страницами на английском. Тираж распространялся по международным организациям, посольствам и среди пакистанской эмиграции. Деньги приходилось экономить, Башир Рияз совмещал редакторские обязанности с функциями рекламщика, Нахид вербовал подписчиков. Контрабандой журнал проникал в Пакистан, где активисты копировали и размножали из него статьи и заметки, расходившиеся по стране, проникавшие даже в тюрьмы, и узники понимали, что они не забыты. «Амаль» поддерживал волю к борьбе, не давал людям в оккупированной собственной армией стране падать духом.

— Я сегодня не выйду на работу, — неожиданно позвонил Баширу наш каллиграф.

— Что случилось? — обеспокоился Башир. Печать на урду — процесс непростой, для этого требовался каллиграф, сначала наносивший текст на вощаную бумагу.

— Посольство предложило мне больше денег, чтобы я на вас не работал, — смущенно признался каллиграф.

Когда о нажиме посольства Пакистана сообщил и владелец типографии, мы отчаялись, думая, что «Амаль» обречен. Но типограф оказался убежденным сторонником нашей партии и не только не поддался на шантаж, но и увеличил отводимое нам время. Башир договорился с каллиграфами, работавшими для других пакистанских изданий в Лондоне, и они выручили нас в сверхурочные часы. Режим подкупал одного, Башир находил другого. И «Амаль» держался.

В Пакистане Зия снова поигрывал мускулатурой военного положения, демонстрируя, кто в стране хозяин. Продолжая печатать статьи о жестоком и несправедливом обращении с Насером Балучем и его товарищами по несчастью, мы стали получать все более зловещие известия о готовившемся приговоре. Наши худшие опасения подтвердились, когда холодным и ветреным утром 5 ноября 1984 года военный суд в Карачи вынес приговор. Насер Балуч и остальные подсудимые подлежали «повешению за шею до умерщвления».

Мы в Барбикане перешли на режим чрезвычайного положения, выпуская воззвание за воззванием, чтобы при помощи международного сообщества спасти жизни приговоренных. Наше возмущение возросло, когда один из активистов в Пакистане раздобыл — и переслал нам — документ, свидетельствующий о том, что Зия лично приложил руку к приговору. Выяснилось, что военный суд сначала приговорил к смерти одного лишь Насера Балуча, с чем и согласился военный администратор Синдха. Но вдруг он изменил свое мнение и вернул дело суду для пересмотра. Лишь Зия, его единственный начальник, мог заставить его изменить мнение.

Более того, к нам попал документ на бланке главного военного администратора, который Зия подписал, утверждая эти смертные приговоры 26 октября, то есть на целых десять дней раньше, чем его марионеточный суд их огласил. После этого единственным шансом для этих людей оставалось прошение о помиловании, адресованное тому же самому Зие в качестве президента. Гнусный фарс! Обращаться к человеку, утвердившему их смертные приговоры еще до вынесения?!

У людей выступали слезы на глазах при виде этих документов, но меня переполняло возмущение. Впервые в наши руки попало подтверждение того, о чем мы многократно слышали: приговоры политическим узникам определяются самим Зией. Мы уселись за обработку документов, чтобы как можно скорее их опубликовать. Если что-то и могло обличить пакистанские суды как органы обнародования заранее принятых решений, то именно эти документы. Лорд Эйвбери, оказавший помощь в деле освобождения матери, устроил для нас пресс-конференцию в британском парламенте. Наша кампания набирала обороты.

Снова люди доброй воли откликнулись на наш призыв, откликнулись правозащитные организации, профсоюзы. «В то время как мы в нашей стране боремся за права рабочего класса, не следует забывать о борьбе наших братьев и сестер в других странах, — писал профсоюзный организатор Лоренс Плат из Ноттингема редактору «Ти-энд-джи рекорд», крупного профсоюзного журнала. — Возможно, мы еще успеем спасти жизни профсоюзного вожака Насера Балуча и его троих товарищей, ожидающих казни. Нам следует обратиться с протестом к правительству Пакистана через его здешнее посольство».

Возвысили голос юристы. «Эти четверо осуждены особым военным судом, учрежденным режимом военного положения Пакистана, — гласил документ, выпущенный группой авторитетных британских юристов. — Такие суды возглавляются офицерами, не имеющими юридической подготовки, заседания их проходят за закрытыми дверями. Доказательство невиновности ложится на плечи обвиняемых, не имеющих возможности воспользоваться услугами защитников… Мы призываем правительство Пакистана прекратить такие процессы и казни. Мы особо обращаемся к генералу Зие уль-Хаку с просьбой не утверждать приговоры, вынесенные этим четырем лицам, и сохранить им жизнь. Мы призываем британское правительство, оказывающее экономическую и военную помощь режиму Зии, использовать свое влияние на правительство Пакистана, чтобы предотвратить предстоящую казнь и прекратить судебные процессы подобного рода».

Мы отдавали все силы спасению этих политических пленников Зии. Но другие члены руководства ПНП в изгнании больше внимания уделяли достижению своих целей, внутрипартийной борьбе. Телефон звонил не переставая, эти господа, чаще всего бывшие министры в правительстве отца, добивались встреч со мной. К счастью, режим Барбикана допускал лишь 15 посетителей в день, хотя мне иногда удавалось стискивать их в группы по пять-шесть человек. Встречи я старалась не затягивать, поскорее от них отделываться, чтобы вернуться к более важной работе.

ПНП всегда была партией плюралистической, многоклассовой, коалицией разных социоэкономических слоев. Марксисты и сельские феодалы, бизнесмены, религиозные меньшинства, женщины, бедняки… При жизни отца естественные межфракционные противоречия перекрывались и сглаживались авторитетом его личности, но в Лондоне напряжение ссылки и опасения, что о них забудут дома, мешали некоторым помнить об общих целях. Тлела и вспыхивала необъявленная война за лидерство в партии. Старая гвардия понимала, что, если они примут меня, то уж потом от меня не отделаются. «Сначала отец, потом мать, а теперь вот уже и дочь будет меня на поводке водить», — ворчал один из них, выражая, очевидно, не только свое мнение.

— Вы должны определиться, на чьей вы стороне, — требовали от меня лидеры разных фракций, стремясь пробиться к рулю и не допустить к нему конкурентов.

— Я ни на чьей стороне, — отвечала я им. — Если партия выступит единым фронтом, вместо грызни за привилегии, мы скорее добьемся успеха. — Я старалась сохранять спокойствие и не дразнить старую гвардию, хорошо сознавая слабость моей политической позиции. Хотя центральный исполком партии подтвердил мое положение как действующего председателя партии, они все старые волки, а я молодая женщина, в возрасте их дочерей. Они в Лондоне обосновались с момента переворота, укоренились, обросли связями. Я стремилась сглаживать разногласия, уравновесить центры сил ради пользы общего дела. Когда я вернулась из Америки, на меня тут же набросились самые горластые, марксисты.

— Вам не следовало летать в Америку, — заявил мне их лидер, почему-то не возразивший ни словом перед моим отлетом. — Американцы — друзья Зии. Мы должны объединиться с русскими, чтобы покончить с Зией.

— С чего вы взяли, что американцы чьи-то друзья? Или что русские чьи-то друзья? — возразила я. — Американцам Зия нужен, вот они его и поддерживают, не из дружеских чувств, а из стратегических соображений. Советы поддержат нас сегодня, а завтра предадут, когда обстановка изменится. Нам вообще не следует ввязываться в соперничество сверхдержав, у нас есть свои национальные интересы, о которых и следует заботиться. Мы не можем себе позволить совать нос в мировую политику.

С другой стороны меня трепали регионалисты.

— Не забывайте, что вы синдхи. Вы должны прежде всего блюсти интересы родной провинции, иначе народ вас не простит.

— Зачем давать козыри военному режиму угрозой отделения, зачем подчеркивать роль армии как объединяющей силы, не дающей стране развалиться? — возразила я. — Во всех четырех провинциях есть люди, верящие в демократию. Репрессии не знают границ. Не лучше ли направить энергию против общего врага, а не друг против друга?

Шовинисты внутри ПНП, люди с ориентацией на элиту, ищущие компромиссов с режимом, — все они вплели свои голоса в разноголосицу эгоистического хора. Я возмущалась, эти споры меня раздражали. Здесь, рядом, в соседней комнате добровольцы выбиваются из сил, выполняют черновую партийную работу, стараются спасти жизни четверых обреченных, а старые эгоисты за счет общего дела заботятся о своих шкурных интересах.

Терпение мое лопнуло, когда один из стариков-«дядюшек» прибыл с визитом, расположился поудобнее на диване и потребовал, чтобы я назначила его президентом ПНП в Пенджабе. У него уже и команда подобрана, заверил он.

— Я не могу так сразу вас назначить, — растерянно развела я руками. Я знала, что он не слишком популярен в Пенджабе. С самого момента переворота он не вылезал из Лондона, отсиживался в безопасности. — Это вызовет недовольство в партии и подорвет наши принципы продвижения согласно заслугам и по общему согласию.

— У вас все равно нет выбора, — улыбнулся он. — Марксисты на вас злы, регионалисты образовали собственную организацию. Вы не можете себе позволить поссориться еще и со мной.

— Но это противоречит нашим принципам, — пробормотала я, еще не опомнившись от его нахальства.

— Принципы, — фыркнул он. — Принципы — это очень хорошо. Но люди идут в политику ради власти. Если вы не назначите меня с моей командой, то, боюсь, вынудите меня рассмотреть иные варианты. К примеру, основать собственную партию. Буду вашим ожесточенным и мощным противником.

Я ощущала растущий гнев, сожаление о часах, потерянных в подобных дрязгах. Такова пакистанская политика. Тащи на себя, хватай, до чего можешь дотянуться. Шантажируй, угрожай. Как мне надоели эти древние обычаи! И как мне надоел этот…

— Дядюшка, — сказала я ему, подавшись вперед, — если вы оставите партию, то вам даже места в парламенте не видать.

— Вы так думаете? — искренне удивился он, пораженный моим выпадом. И вышел из комнаты. И из партии.

Я всегда испытывала сожаление, если кто-то выходил из партии. Но в политике нет ничего постоянного. Люди приходят и уходят, ссорятся и мирятся. Важно, чтобы политическая партия могла уловить настроение поколения. Наша работа в Лондоне имела целью активизацию работы в Пакистане, поддержание боевого духа членов партии. Это прежде всего. Особенно в декабре 1984 года, когда выяснилось, что ПНП должна напрячь все оставшиеся силы.

Под давлением США Зия решился на выборы в марте 1985 года. Но сначала он объявил об общенациональном референдуме 20 декабря. Поставленный на «исламском референдуме» вопрос был бы смехотворным, не будь он столь хитроумным. «Одобряет ли пакистанский народ процесс, инициированный генералом Зией уль-Хаком, президентом Пакистана, по приведению законов страны в соответствие с учением ислама, изложенным в Коране и Сунне Святого Пророка (Да пребудет с ним мир!)?» Как может кто-то в стране, состоящей на 95 процентов из мусульман, голосовать против? Голос против — голос против ислама. Но и голос «за» не лучше. Зия объявил, что положительный исход означает его «избрание» президентом на следующие пять лет.

Вся эта инсценировка имела целью дать Зие столь необходимый ему мандат. Ни один военный диктатор на субконтиненте не правил так долго без мандата. И Зия не хотел рисковать. Агитация за отрицательный ответ на референдуме, объявил он дополнительно, является преступлением, карающимся тремя годами строгого режима и штрафом в 35 тысяч долларов. Более того, подсчет голосов будет производиться тайно, армией, и обжалованию в гражданских судах подлежать не будет. Не воображал же он, что сможет добиться чего-то в условиях честной борьбы.

«Бойкот!» — объявили мы в «Амаль», в интервью, в речах и пресс-релизах. К бойкоту призывали организации ДВД в стране. Даже две религиозные партии объявили этот референдум «греховной политической спекуляцией на исламе». «Голосуйте! Вам не надо даже предъявлять документы», — гремели громкоговорители, развешанные военными на всех перекрестках Карачи. Автобусы доставляли афганских беженцев из лагерей в Белуджистане и жителей деревень на участки для голосования.

Как и можно было предположить, подконтрольная режиму пакистанская пресса объявила, что проголосовало 64 процента избирателей, свыше 20 миллионов человек. Но по прикидкам репортера «Гардиан» в Исламабаде фактическое число участников не превысило десяти процентов. Так же оценило явку избирателей и агентство Рейтер. Наш призыв к бойкоту сработал. «Если бы генерал Зия честно и смело, не пользуясь завесой религии, выставил себя на суд избирателей, он бы скорее всего проиграл, — говорилось в редакционной статье лондонского выпуска «Таймс» от 12 декабря. — Очевидно, он и сам это прекрасно сознавал».

Я ждала благоприятного момента для возвращения в Пакистан с остальными ссыльными лидерами ПНП. Возможно, этот момент настал.

— Самое время для акций протеста против режима, — согласился один из партийных баронов на встрече в доме одного из бывших министров на севере Лондона. — Референдум продемонстрировал непопулярность Зии всему миру.

Некоторые не соглашались.

— Страна не ответит. Люди слишком долго прозябали в бездействии. Нужна подготовительная работа.

Дискуссия продолжалась еще некоторое время, пока один из «дядюшек» не повернулся ко мне.

— Я знаю, что делать. Мы пошлем туда мисс Бхутто. Она всех зажжет.

— Очень хорошо, — сразу согласилась я. — Но политическая корректность требует, чтобы я вернулась не одиночкой. Надо возвращаться группой, скажем по одному каждый день, по нарастающей.

В помещении сразу повисло молчание.

— Возвращаться? Я не могу возвращаться, — забормотали, потом загудели они один за другим. Все вспоминали преследования, приговоры, угрозы. Я удивилась. Меня отослать они согласились сразу, но об организованном наступлении речь вести не желали.

— Нет уж, если браться за дело, нужно делать его должным образом, основательно, или же не браться вовсе, — заявила я.

Снова молчат.

Всех нас, однако, объединяет радость от того, что Зия опозорился с референдумом. В День демократии, в день рождения моего отца, 5 января 1985 года, ПНП устроила митинги по всей планете. Я выступала в Лондоне на синдхи, урду и английском. Мы организовали семинар и мушаира, поэтический конкурс. Мероприятия проходили в приподнятой атмосфере, при большом стечении народа, зал был набит битком. Я закончила свое выступление стихами революционного поэта. Размахивая флагами ПНП, аудитория единодушно подхватила рефрен: «Мятежник я, мятежник я, что хочешь, со мной делай!»

В ходе семинара до меня дозвонилась мать. Она сообщила, что Санам благополучно родила дочь.

— Когда-то в Симле слова «родилась девочка», означали бы недобрую весть, — объявила я, не скрывая радости. — Сегодня они несут весть благую. Моя сестра родила дочь в день рождения шахида Бхутто. Имя моей племянницы Азаде, что на фарси означает «мир».

… Присутствующие с энтузиазмом восприняли эту новость. Семинар засняли на видеоленту, десятки копий которой нелегально проникли в Пакистан.

Тремя днями позже, когда я гостила у матери и Санам, Зия объявил, что выборы в национальную и провинциальные ассамблеи состоятся в конце февраля. Вопрос бойкота выборов не был столь же ясным, как в случае референдума. Военное положение оставалось в силе, партии по-прежнему были под запретом. Наши кандидаты должны были бы выставляться как частные лица, а не представители партии. Но все же это первые выборы с 1977 года. Следует ли нам принять в них участие?

Члены ПНП в Лондоне и Пакистане настаивали на бойкоте, но меня мучили сомнения. Нельзя оставлять поле без ухода, все время повторял отец. Я не знала, что делать, не знала, как собираются поступить члены ДВД, оставшиеся в Пакистане. Столь многое происходило дома, а мне приходилось сидеть в Европе. Зия, как водится, постоянно менял правила. 12 января он выступил с заявлением, что ведущие члены ПНП и ДВД к выборам не допускаются и в качестве кандидатов регистрироваться не будут. Еще через три дня он снова выступил и пообещал большинство из них все же допустить. Я не знала, к чему готовиться.

— Похоже, мне следует вернуться домой, — сказала я матери под плач новорожденной племянницы. — Нужно обсудить тему выборов с центральным исполкомом. Нужно взвесить, что выгоднее, участие или неучастие.

Я ожидала, что мать не одобрит моего решения. Кто знает, чего ожидать от Зии? Но она подумала и согласилась:

— Ты права. Самая пора обсудить тему с партийными боссами в Пакистане.

Мы сели за телефон, сменяя друг друга попытались про-звониться к заместителю председателя партии в Пакистане, пытались долго, но безуспешно. Я дозвонилась, однако, до кузины Фахри.

— Скажи, чтобы Клифтон, 70, отперли и приготовили, — сказала я ей. — Я через три-четыре дня прибуду.

Я как раз дозвонилась до аэропорта и уточнила расписание, когда снова зазвонил телефон.

— Дом на Клифтон окружен армией, — сообщил доктор Ниязи. — Мне только что сообщили из Карачи, что отдан приказ о задержании вас с матерью. Все аэропорты страны блокированы, и всех женщин, прибывающих в бурка из Англии и Франции, проверяют.

Что пользы лететь домой, если сразу по прибытии тебя схватят? Если не будет возможности обсудить вопрос участия в выборах. Из Европы можно хотя бы звонить. Во мне крепло убеждение, что мы должны противопоставить Зие сильную оппозицию, и я хотела довести свое мнение до сведения членов ДВД.

— Это мисс Беназир Бхутто? — спросил удивленный голос, когда я дозвонилась наконец до Абботабада.

— Да, да, да! — нетерпеливо подтвердила я. — ДВД определилось с выборами?

— Да, определилось.

— Ну, и как?

— Бойкот.

Раз так решила партия и объединенная оппозиция, значит, быть по сему. Я вернулась в Лондон и записала еще одну пленку на синдхи и урду с призывом бойкотировать выборы. Ее тоже тиражировали, тайно доставили в Синдх, Пенджаб и другие части страны, распространяли среди ее населения.

25 февраля я сидела в Лондоне у телевизора как приклеенная. Программы новостей освещали выборы в Национальную ассамблею, а тремя днями позже — в провинциальные ассамблеи. Обычно выборы в Пакистане слегка напоминают карнавал, проходят в суматошной, оживленной обстановке. На улицах полно народу, мелкие торговцы толкают тележки с прохладительными напитками, морожеными леденцами, сластями, пирожками самоса и пакора. Люди собираются перед избирательными участками громадными толпами, толкаются и пихаются, чтобы пролезть первыми. В Пакистане не увидишь упорядоченных очередей. Однако на телеэкране я увидела совершенно иную картину. Какие-то статисты рысили перед камерами, выстраивались жидкими цепочками в аккуратную скучную очередь чуть ли не по стойке «смирно», в затылок один другому, и никаких тележек, никаких лоточников.

То, что Зия называл выборами, не представляло собою даже злой пародии на демократическую процедуру. «В отсутствие политических партий, — сообщал азиатско-тихоокеанский выпуск журнала «Тайм», — не было представления платформ кандидатов, не было предвыборных лозунгов или дебатов по злободневным вопросам. Кандидатам не разрешалось проводить встречи с избирателями под открытым небом, использовать аудио усилительную аппаратуру, радио- и телевещание. Разрешалось ходить от дома к дому и встречаться в помещении с таким количеством людей, которое может без давки разместиться в среднего размера жилой комнате. Некоторые отважились использовать в качестве залов для выступлений мечети — их быстро дисквалифицировали».

Режим объявил о явке в пятьдесят три процента. Мы оценивали ее между десятью и двадцатью четырьмя процентами, в зависимости от региона. Призыв ДВД к бойкоту сработал снова, хотя и не столь успешно, как в случае референдума. В этот раз Зия для гарантии выпустил указ, гласящий, что призыв к бойкоту подлежит суровому наказанию. Не было и политических лидеров, способных эффективно призвать к бойкоту. «В последние дни перед выборами, — писал «Тайм», — режим изолировал около трех тысяч политических противников, фактически всех сколько-нибудь заметных политиков страны, и держал их в тюрьмах или под домашним арестом до окончания голосования».

Несмотря на все потуги режима, выборы эти прозвучали очередной суровой отповедью военному положению и предложенной Зией политике исламизации. Шесть из девяти министров, выставивших свои кандидатуры в Национальную ассамблею, потерпели поражение, как и многие другие его сторонники. Столь же тускло выглядели религиозные фундаменталисты. Лишь шестеро из шестидесяти одного кандидата «Джамаат-и-ислами» добились избрания. Напротив, кандидаты, связывавшие свои платформы с ПНП, несмотря на бойкот, объявленный выборам нашей партией, взяли пятьдесят мест из пятидесяти двух. «ПНП, руководимая ныне 31-летней дочерью Бхутто Беназир, остается сильнейшей партией страны, несмотря на почти восьмилетний период ее запрета», — бесстрастно констатировал «Тайм».

Менее чем через неделю после выборов исчезли последние надежды, что Зия сделал какие-то шаги к демократии. Прежде чем новоизбранная Национальная ассамблея успела даже собраться, Зия объявил о внесении изменений в конституцию. Поправки подтверждали его президентство еще на пять лет и не только давали ему право лично назначать премьер-министра, командующих родами войск и губернаторов провинций, но и по своему произволу распускать Национальную и провинциальные ассамблеи.

Чем отличалось новое правительство? Да ничем. Хотя Зия и сделал показной жест в угоду своим западным покровителям, но военное положение оставалось в силе. На себя он навесил более приемлемый ярлык «президента», но так и остался главным военным администратором и начальником Генерального штаба, что обеспечивало «карманное» положение Национальной ассамблеи. Зия заявил в интервью журналу «Тайм», что «через несколько месяцев» после того, как он присягнет в качестве президента, он отменит военное положение и уйдет с поста начальника Генштаба.

«Когда я 23 марта принесу присягу, я скорее всего сменю форму на штатский костюм», — сказал он, как будто собираясь кого-то одурачить своим новым бурнусом.

Первого марта, через четыре дня после выборов, Аяза Саму приговорили к смертной казни. — Пятого марта повесили Насера Балуча.

Весть о смерти Насера Балуча опечалила нас чрезвычайно. Зия не обратил внимания на просьбы о помиловании от девяти новоизбранных членов законодательных органов страны и провинции. Еще несколько политических заключенных Центральной тюрьмы Карачи ухитрились направить петиции о помиловании Насера Балуча, на что Зия ответил переводом их в другие тюрьмы. После того как мы обнародовали попавшие к нам в руки секретные документы, он вынужден был уступить международному давлению и отменить смертную казнь троих приговоренных, но Насер Балуч получил «черную метку». Корреспондент «Гардиан» сообщал из Исламабада, что профсоюзный вожак мужественно прошествовал к месту казни, «выкрикивая антивоенные лозунги и здравицы Бхутто».

Печально перебирала я листки накопившейся по делу Насера Балуча переписки, держала в руках обрывок сигаретной пачки, на чистой стороне которого он, уже находясь ожидании казни в камере смертников Центральной тюрьмы Карачи, набросал несколько строк: «Да ниспошлет Господь Вам и бегум-сахибе здоровья и долгих лет жизни на благо беднякам Пакистана. Мы в наших клетках храбро противимся невзгодам, берем пример с шахида (мученика) председателя Бхутто, не склонившего головы перед военной Хунтой. Мы не станем унижаться перед военным режимом, умолять о помиловании… Честь нашей партии дороже нам, чем жизнь. Молимся за вашу победу. Да поможем Вам Бог». Я месяцами молилась о спасении Насера Балуча. Теперь погрузилась в скорбную молитву о его душе. Мы объединились в поминальной молитве о Насере Балуче в доме одного из изгнанных военными партийных лидеров. Я переживала его смерть, как потерю брата. Проживал Насер Ба-луч в Малире, в районе Карачи, заселенном беднотой. Он с женой и детьми делил дом с родителями и многодетной семьей брата. Насер Балуч гордился своими дочерьми, часто рассказывал о них. Одна из них вышла замуж в 1983 году, когда я находилась в заточении на Клифтон, 70, и я в силу своих возможностей помогла их семье, попросив кузину Фахри выделить им деньги на покрытие связанных со свадьбой издержек. Глубоко сочувствуя его семье, я села за составление соболезнующего послания его близким. Многие переживали за судьбу этого замечательного человека. Британские газеты сообщали, что в ночь его убийства режиму пришлось бросить к тюрьме дополнительные наряды полиции, чтобы справиться с собравшейся там толпой. Когда тело выдали семье для захоронения, полиции пришлось применить слезоточивый газ, чтобы рассеять собравшихся. Новое «гражданское» правительство хунты начало правление с бойни. Неужели Аяз Саму станет следующей жертвой?

«Прошу Вас помочь нам в деле спасения жизни Аяза Саму, представителя рабочих заводов „Найя Даур моторз", приговоренного к смерти военным трибуналом 1 марта 1985 года в ходе закрытого судебного процесса». Так начинались письма в рассылке доктора Ниязи, представляющего комитет по гражданским правам ПНП. «Дорогие товарищи/сотрудники… — начинались обращением письма Сафдара Хамдани, проживавшего в хостеле Христианского молодежного сообщества. — В свете зловещего развития дела Аяза Саму прошу Вас умножить усилия путем: а) личных встреч с вашим местным делегатом парламента или аналогичного выборного органа; b) организации делегаций для встреч с вашим местным делегатом парламента или аналогичного выборного органа; с) сбора подписей под петицией; d) контакта с правозащитными организациями; е) контакта со средствами массовой информации».

Детали сфабрикованного дела Аяза Саму выяснились, когда наши сторонники в Пакистане сумели довести до нашего сведения информацию из полицейских досье. Саму обвинили и приговорили к смертной казни за преступление, которого он не совершал, за убийство сторонника режима, некоего Захура уль-Хасана Бхопали, в его офисе в Карачи в 1982 году. Одного из нападавших убили тут же, второго, сбежавшего с места происшествия, свидетели описывали как высокого, мускулистого, сравнительно светлокожего мужчину возрастом между двадцатью пятью и тридцатью годами. Из раны в его плече обильно текла кровь, когда он прыгнул в машину и скрылся. Аяз Саму ничем не напоминал скрывшегося раненого.

Никаких ран на теле его при аресте не было. Ему было двадцать два года, он худощав и весьма смугл. Но режим не интересовался такими «мелочами». Убийцу Бхопали настолько важно было изобличить и осудить, что три военных суда рассмотрели дела троих разных задержанных по этому делy и признали их всех виновными в совершении одного и того же преступления!

Но нам требовалось доказательство невиновности Саму. Несокрушимое доказательство. И такое доказательство мы волучили. Один из адвокатов тайком вынес из камеры Саму кусочек ткани, пропитанный кровью подсудимого. Полиция при расследовании дела подняла большой шум вокруг крови, найденной в брошенной преступником машине. Результаты анализа крови, проведенного неким доктором Шервани, прилагались к делу. Анализом крови Саму суд себя не затруднял. Мы проверили доставленный образец у нейтрального патологоанатома в Лондоне, и у нас появилось неопровержимое доказательство невиновности Аяза Самy, которое мы и приводили в рассылаемых повсюду письмах. Кровь Саму не соответствовала крови, найденной в использованной для покушения машине. Но смертный приговор так и остался в силе.

«Дорогая сестра, — писал Аяз Саму из Центральной тюрьмы Карачи 23 марта. — Радуюсь возможности послать тебе весточку. Наша решимость крепче гор, выше Гималаев. Революционеры никогда, никогда не сдадутся диктаторам. Жизнь дает Аллах, а не Зия. Я предпочту быть повешенным, чем влачить рабское существование под гнетом диктатуры.

Приспосабливаться — не в моем характере, из страха перед военным положением я не назову осла конем, а черное — белым. Сестра, дорогая, заверяю тебя, что террорист Зия уль-Хак может сломать шею твоему брату, Аязу Саму, но не заставит его склонить голову… Мы, мученики борьбы за правое дело, готовы пролить кровь. Однажды новая заря взойдет нашей кровью, Иншалла! Мы будем жить вечно. Брат твой, Аяз Саму».

Материалы по делу Аяза Саму я постоянно держала при себе. В апреле я ездила в США, выступала в Гарварде (меня пригласили прочитать лекцию о Раме Мехте) и перед сенатским комитетом по иностранным делам, в июне в Страсбурге обращалась к членам европейского парламента. «Аяз Саму, лидер рабочего движения и сторонник нашей партии, томится сегодня в тюрьме в ожидании казни за преступление, которого он не совершал. Его кровь не соответствует группе крови, оставленной разыскиваемым преступником, раненным в перестрелке… — рассказывала я на пресс-конференции в Страсбурге. — Если совесть мирового сообщества справедливо возмущается преступлениями апартеида и повсеместными нарушениями гражданских прав, то нельзя оставлять без внимания и убийства, совершаемые военными судами в стране, получающей существенную помощь от Запада».

Как раз перед тем, как я покинула Америку весной 1985 года, все 54 заключенных, содержавшихся в Лахоре по поводу их мнимого участия в деятельности группировки аль-Зульфикар, были приговорены к пожизненному заключению, как и еще 40 других, заочно. В число последних попали и мои братья, Мир и Шах. Снова режим использовал жупел терроризма в своих политических целях. Эм-нисти интернэшнл" уже длительное время озабочена огульным использованием в качестве предлога принадлежности к группировке аль-Зульфикар для репрессий против политических противников, непричастных к насильственной активности», — отмечалось в докладе этой правозащитной организации в 1985 году. Более семидесяти человек казнено, более ста приговорены к пожизненному заключению…


Пакистанская народная партия

Лодердейл-Тауэрз, 111 Барбикан

Лондон ЕС2 — 18 июня

СПАСИТЕ ЖИЗНЬ АЯЗА САМУ!!!


Дорогой товарищ, просим Вашего безотлагательного вмешательства для спасения жизни невинного 22-летнего молодого человека в Пакистане… Обращайтесь к каждому из перечисленных в прилагаемом перечне. Призыв о помиловании Аяза Саму следует отправить немедленно. Просим Вас не медлить, ибо время на исходе.

В адрес военного диктатора полетели письма, телеграммы, дипломатические послания. Усилилось давление со стороны Запада… Аяза Саму повесили 26 июня 1985 года.

* * *

Я вздрогнула от какого-то резкого звука. Что-то упало? На кухне? Наверное, кто-то оставил открытым окно, порыв ветра ворвался в помещение. Я заглянула на кухню, чтобы навести порядок, — ничего не случилось, окно закрыто, все на месте. Может быть, это дух Аяза Саму? Я вознесла молитву за упокоение его души.

На следующее утро я погрузилась в работу. Со мной в помещении Нахид, Башир Рияз, Сафдар, Сумблина, Ясмин и господин Ниязи. Мы работаем над письмами всем тем, кто принял участие в судьбе Аяза Саму, отвечаем на соболезнования многих заинтересованных лиц, в числе которых лорд Эйвбери из палаты лордов, Элиот Абрамс из США, Карел ван Мирт из Брюсселя, поставивший перед Европарламеном вопрос о заблокировании подготавливаемого договора об экономическом сотрудничестве с Пакистаном.

«С прискорбием узнал о казни господина Аяза Саму, хотя такого исхода и следовало ожидать, — прочитала я в письме лорда Эйвбери. — Происшедшее показывает, что Зия совершенно не принимает во внимание призывы к человечности. Боюсь, он уверен, что, что бы он ни предпринял, это не повлияет на благосклонность США, на решимость администрации Рейгана рассматривать Пакистан как часть „свободного мира"».

В помещении тишина, мы работаем, погруженные в печальные мысли, как вдруг из холла, где на полках, столах, подоконниках хранятся стопки папок, сшивателей, конвертов, доносится глухой стук.

— Наверное, папка со стола свалилась. — Башир поднимается, выходит в холл.

— Нет, ничего там не падало, — вздыхаю я, вспоминая вчерашний стук на кухне.

— Да, верно, там все в порядке, — подтверждает Башир, вернувшись.

— Может быть, мятущаяся душа Аяза, — бормочу я.

— Да благословит его Господь! — откликается госпожа Ниязи, женщина глубоко религиозная. — Давайте устроим для него Куран Хани. Это даст мир его душе.

Нахид оперативно организовал на тот же вечер несколько женщин из пакистанской общины; час за часом мы читали вслух суры из Священного Корана, пока несколько раз не прочитали полностью всю Святую Книгу. После этого дух Аяза Саму более не проявлял беспокойства.

Первого июля я планировала отправиться на юг Франции, отдохнуть с матерью и другими членами семьи. Но то одно, то другое обстоятельство задерживало меня: политические контакты, переговоры, прием посетителей, которые не могли изменить даты визита…

Мать звонила, сообщила, как Шах Наваз горевал, что я пропустила барбекю на свежем воздухе, устроенное им в мою честь. Звонил и сам Шах. Редко доводилось нам встречаться после моего освобождения. Конечно же, мне очень хотелось с ними встретиться, увидеть всех: Мира Шаха, маленьких Фатхи и Сасси, афганских жен моих братьев Фаузию и Рехану. Но до середины месяца я так и не смогла освободиться для встречи с семьей.

Утром 17 июля я решительно собрала чемодан и отправилась в аэропорт. Впереди две недели мира и покоя в Каннах, свободных от трагедий, от напряжения последних месяцев. Я спешу прочь. Я устала от смерти.


12 СМЕРТЬ БРАТА

Где же они? Неужели не приехали встречать? Пройдя иммиграционного служащего, бросаю обеспокоенные взгляды по сторонам. — Ага, попалась! — Шах Наваз выскакивает из-за колонны и хватает меня в охапку. Глаза его сияют озорством. — Его идея спрятаться, — улыбается мать, целуя меня.

Шах поднимает мой чемодан и с притворным ужасом снова опускает его. — Ну и тяжесть! Ограбила британское казначейство?

Смеясь, покидаем аэропорт. Веет легкий ветерок, пальмы французской Ривьеры лениво шевелят мягкими зелеными опахалами. Так приятно расслабиться после постоянного напряжения, снова оказаться в лоне семьи, увидеть этого шалуна, всегда задорного, всегда смеющегося, с которым меня связывают особые узы. Он среди детей младший, я старшая, и это нас всегда как-то объединяло. Я улыбаюсь и покачиваю головой, замечая взгляды, которыми провожают Шаха встречные женщины. Он строен, спортивен, и, если идешь с ним рядом, не можешь не заметить повышенного внимания, оказываемого ему представительницами слабого пола».

— Шах и мать садятся впереди, я устраиваюсь на заднем сиденье, автомобиль направляется в Канны. Шах непрерывно болтает, чаще бросает взгляды на меня, в зеркало заднего вида, чем на дорогу, глаза его под длинными густыми бровями сверкают, лоб осеняет шапка темных волос.

На нем аккуратная белая рубашка, белые брюки. Красавец! Я рада его прекрасному виду и состоянию. При наших прежних редких встречах я помню его каким-то отощавшим, изможденным. Теперь он не беспокоится о моей судьбе заключенной военного режима, и я тоже не слишком опасаюсь за участь братьев. Уже долгое время аль-Зульфи-кар не дает о себе знать, и я полагаю, что непосредственная опасность семье нашей не угрожает. Зия далеко от солнечных берегов Средиземного моря, где теперь живет Шах с семьей, и разговор в автомобиле ведется не о политике, а о манго.

— Что за манго ты нам везешь? — спрашивает Шах, в очередной раз бросая на меня взгляд в зеркальце заднего вида. — Уже две недели мы только о них и мечтаем.

— «Синдхри», — отвечаю я. — Хотя мне больше нравится сорт «чосер». Они мельче, но слаще.

— Ужас, ужас! — Шах на мгновение отпускает рулевое колесо и в притворном возмущении хватается за голову. — Акт государственной измены! Синдхи не любит «синдхри». Пренебрегаете своей родиной, мадам!

Смеемся. Шах всегда меня смешит, да и не только меня, всю семью веселит он своими шутками. Забываю усталость, не действует разница во времени. Жизнерадостность моего младшего брата заразительна. Как у него это получается? Он был еще младенцем, когда нас поглотил мир политики. Когда он родился, папа стал министром. Мама постоянно сопровождала отца на официальных мероприятиях, а дедушка и бабушка умерли. Казалось, Шаха некому было так баловать, как баловали нас, троих старших детей. Может быть, поэтому он особенно привязался ко мне, старшей. Еще детскими каракулями писал он мне письма в Гарвард. Когда он подрос, мы летом вместе играли в сквош. Спорт его интересовал больше, чем науки. Он был лучшим игроком школьной баскетбольной сборной, дома занимался бодибилдингом. Но в глазах отца спорт — не главное в школе и университете.

Чтобы дать сыну какое-то понятие о дисциплине, отец отдал его в кадетское училище «Хасан Абдал». Разумеется, его соученики ожидали, что сынок премьер-министра окажется слабым и изнеженным, но Шах, к всеобщему удивлению, превзошел товарищей по всем физическим параметрам и на муштре по «выживанию». Однако в кадетской школе ему не нравилось, и он уговорил мать убедить отца за-брать его обратно и отдать в Международную школу в Исламабаде.

Шах Наваз на языке урду означает «царь доброты». Щедрость его иной раз неразумна. Годом раньше в Париже дважды случилось с ним, что нужно было разменять деньги, чтобы купить «Геральд трибюн». Он выскакивал из кафе, оставив меня «на минутку» за столиком и оба раза возвращался через некоторое время без газеты и без денег. Разменяв купюры, он раздал деньги нищим, повсюду подставлявшим шляпы для доброхотного даяния. Он буквально рубашку с тела мог подарить. «Бери, бери», — настаивал он, когда кто-то восхитился купленной ему матерью новой спортивной курткой. Беднякам он сочувствовал с детства. В саду на Клифтон, 70, он смастерил соломенный шалаш и спал в нем неделями, чтобы прочувствовать лишения, Ощущаемые бедняками.

Единственный из нас, он не окончил Гарвард. Вместо этого он поступил в Американский колледж в швейцарском Лейсине. Там он влюбился в прекрасную турчанку и завел множество разномастных друзей. К неудовольствию отца, успехи его в учении оставляли желать лучшего. Вместо скучных лекций Шах и его друзья предпочитали «прошвырнуться» в Париж «к Режин». В 1984 году он почти силком затащил нас с Ясмин в это злачное ночное заведение — и, к моему изумлению, хотя он там семь лет не бывал, его сразу узнали и встретили с восторгом.

Я не без оснований подозревала, что как политик Шах наиболее способный из нас четверых. Отец охотно брал его с собой на митинги. Первую пресс-конференцию он провел в 12 лет. Политическим чутьем отличался безошибочным, угадывал мысли людей, их потаенные желания, чувствовал биение их пульса. Бывает, люди рождаются одаренными музыкальным талантом, художественным чутьем. Так Шах, можно сказать, родился политиком.

«Глядя на Шаха, частенько вспоминаю себя в его годы», — иногда говорил мне отец.

Наша вторая встреча в Каннах.

«Занимайтесь чем хотите, но в июле все приезжайте ко мне», — напоминала нам мать. Прошлогодний семейный отдых в доме тетушки Бехджат в Каннах удался на славу. Из-за многочисленных общественных обязанностей и несовпадения возможностей вместе удалось провести меньше времени, чем хотелось. Я и брат Мир постоянно воевали из-за несходства точек зрения на пути устранения Зии.

— Зия превратил Пакистан в государство, управляемое террором. На насилие следует отвечать насилием, — уверенно заявлял Мир.

— Насилие порождает ответное насилие, — возражала я. — Такого рода противодействие режиму не даст народу четких ориентиров. Любое изменение, если ты хочешь, чтобы оно стало долгосрочным, должно производиться мирным путем, политическими средствами, при помощи демократических выборов, чтобы ты обладал мандатом народа.

— Выборы? Какие выборы даст тебе провести Зия? Его надо выгнать силой. Вооруженная борьба! — настаивал Мир.

— У армии в любом случае больше оружия, чем у партизан. Возможности государства больше, чем возможности любой группы энтузиастов-диссидентов. Вооруженная борьба не просто непрактична, она приносит непоправимый вред.

Мы спорили до хрипоты, ругались, Шах ускользал купаться или в кафе — куда угодно, чтобы спастись от наших споров.

— Не могу выносить ваших склок, ребята, — улыбался он. К облегчению Шаха, в этом году мы с Миром заранее договорились вести себя смирно, не задирать друг друга, просто признать, что мы не согласны друг с другом, и на этом успокоиться.

Политические интересы Шаха перешагнули границы Пакистана. Покинув нашу страну, он жил в нескольких других на Ближнем и Среднем Востоке, вникал в сложности политики Ливии, Ливана, Сирии.

— У тебя слабость к госпоже Тэтчер, — частенько поддразнивал он меня.

— Неправда, Шах! — горячилась я. — Она правая, меня ни в коем случае правой не назовешь. У нее в Британии высокая безработица, — обличала я британских консерваторов во главе с пресловутой «железной леди».

— Правда, правда, — лукаво улыбался Шах и грозил мне пальцем. — У тебя слабость к ней, потому что она женщина.

В опасный теневой мир аль-Зульфикар Шаха толкнуло не внутреннее убеждение, а обстоятельства. В Кабуле он занялся обучением добровольцев-боевиков группы. Как и все, чем занимался Шах, эту работу он вел с увлечением и не без озорства. Однажды, пренебрегая установленным советскими оккупационными властями комендантским часом, он в ночные часы отправился по улицам Кабула, чтобы к утру добраться до лагеря и присоединиться к своим «войскам» за завтраком. Утром, обнаружив, что брат исчез, Мир всполошился.

— Сам посуди, — оправдывался Шах, с улыбкой глядя на разозленного брата, — как я смогу учить своих людей тактике скрытности, если не покажу личного примера?

Жизнь Шаха, как и жизнь всей семьи, резко изменилась после убийства отца. Связь его с красавицей турчанкой прервалась по инициативе ее родителей, узнавших, что Шах связался с группой аль-Зульфикар. Пришлось ему отложить и свои мечты о предпринимательской активности. Он планировал сколотить капитал и заняться строительством многоквартирных домов во Франции.

— Вы с Миром занимайтесь политикой, а я буду зарабатывать деньги для семьи, — сказал он во время одной из наших встреч.

Интересовался он и деятельностью разведки, изучал соответствующую литературу.

— Когда вы с Миром вернетесь в Пакистан, вспомните о своем младшем братике, который разбирается в разведке, — говорил он нам. — Большие бонзы не могут, не в состоянии вникнуть во все аспекты жизни общества, современное общество для этого слишком сложно и громоздко. Вам нужен кто-то, на кого вы сможете положиться, кто сможет просветить вас о тенденциях, настроениях, чаяниях, о том, в какой кухне что заварилось. Так что, когда придет время, я вам пригожусь.

* * *

Сейчас, в автомобиле, Шах спросил меня:

— Долго у нас пробудешь?

— До тридцатого июля.

— Ну нет! Так не пойдет. Останься подольше. Мир тридцатого уезжает, и ты тоже. Ты просто должна остаться еще на недельку.

— Но меня ждут в Австралии.

— Подождут. Останешься со мной.

— Хорошо, хорошо, — согласилась я.

Конечно, я понимала, что не смогу остаться. Но не хотелось портить брату настроение отказом. Из всей семьи он наиболее настойчиво рвался меня увидеть. Весной 1984 года он без предупреждения прилетел в Париж, где я вовсю занималась своими политическими делами. «Редактор „Красной звезды" хочет взять у вас интервью», — прочитала я на одной из записок стола регистрации о телефонных звонках. «Красная звезда»? В жизни не слыхала о таком печатном органе, но это меня не удивило, ибо тогда я получала много звонков и виделась со многими, о ком раньше не имела представления. Когда редактор «Красной звезды» позвонил в третий раз, я взяла трубку.

— Легче пробиться к президенту, чем к тебе, — смеялся в наушнике трубки голос Шаха. — К Валиду Джумблатту в штаб-квартире друзов в Бейруте точно проще попасть, чем к мадемуазель Беназир Бхутто в Париже.

Каждое утро Шах будил меня в моем номере в 6 часов.

— Все еще спишь? — ужасался он. — Вставай, давай вместе позавтракаем.

Политические трапезы для Шаха не были проблемой.

— Когда ты от него отделаешься? — спросил он, когда я сказала, что обедаю с господином Назимом Ахмадом, бывшим министром информации. В упомянутый мною час я услышала рядом шаги и увидела подходящего к нам стройного молодого человека. Мой собеседник побледнел. Он знал, что Шах не только сын главы его правительства, но и прослыл опасным террористом. Шах раскурил сигару, и через несколько минут господин Ахмад уже хохотал над его анекдотами. Затем Шах водил меня и Ясмин по булыжным мостовым Парижа. До трех ночи мы болтали, пили кофе за выставленными на тротуары столиками.

— В семь утра за тобой заеду, — предупредил Шах, высаживая меня с матерью у снятой им на месяц квартиры С двумя спальнями на Круазетт. — Сначала покажу тебе свою квартиру, потом барбекю на пляже. У меня все уже налажено, тебе останется лишь наслаждаться.

— И Рехана будет?

— Да. — Выражение его лица не предполагало каких-то изменений в отношениях с молодой женой. И он отбыл, чтобы завершить последние приготовления к пикнику.

В одной квартирке с матерью и со мной разместились Санам с крошкой Азаде, мужем Насером и еще пятнадцатилетняя кузина из Лос-Анджелеса. Нехватка места нас, однако, не беспокоила, ибо восточные семьи по обычаю живут весьма плотно. Мир, со своей семьей остановившийся у Шаха, приехал к нам в гости с Фатхи. Я привезла для Фатхи вырезные аппликации и несколько книжек с картинками, которые и принялась ей читать. Кондиционер в квартире отсутствовал, жара выгнала нас на балкон, где мы прекрасно провели время до вечера. Афганских жен своих братьев я едва знала. Уже год прошел, как они женились в Кабуле.

Мир, кажется, прекрасно уживался со своей Фаузией, но у Шаха с Реханой дело обстояло сложнее.

— Я тебе хочу кое-что сказать, но обещай со мной не спорить, — обратился ко мне как-то Шах во время одной из наших встреч в Париже.

— Попытаюсь, — пообещала я.

— Я, кажется, разведусь. Я разинула рот.

— С ума сошел, Гоги? — Я назвала брата его детским семейным именем. — Ни в коем случае! В нашей семье никогда не было разводов. Твой брак к тому же не договорный, ты сам себе жену выбрал, так что не можешь сослаться на то, что тебе подсунули невесть что. Ты должен сохранить семью.

— Тебя больше заботят приличия, чем я, — вполне справедливо упрекнул меня Шах.

— Да что у тебя не ладится? — спросила я, воображая, что сейчас, не сходя с места, найду мудрое решение всех семейных проблем брата. То, что я услышала, однако, убавило у меня уверенности в благополучном разрешении семейного кризиса.

Рехана радикально изменилась после замужества, сказал брат. Сначала она пылала любовью, сама готовила пищу и напитки, терпеливо дожидалась, когда он вернется из лагеря после тренировок. Но вдруг она оказалась не в состоянии подать ему даже чашку чаю. Он возвращался домой и видел, как она красится, мажется, румянится и куда-то исчезает. И он остается один дома.

— Я почувствовал себя одиноким, как никогда. Как бездомный. Ни поговорить, ни даже телевизор вместе посмотреть… Я думал, ребенок исправит положение, но получилось еще хуже.

— Шах и Рехана расходились дважды. Ради дочери Шах мирился с женой, надеясь, что она станет такой же, как прежде. Но теперь он решился, и по возвращении в Париж разведется с ней наконец. Так сказал мне Шах. А я, как дура, его отговаривала.

— Может быть, она тоже чувствует себя одинокой, скучает, — подыскивала я оправдания поведению его жены. — Вы разъезжали по арабскому миру из одной страны в другую, у нее ни друзей, ни родственников на новых местах, ни языка не знает, ни телевизор посмотреть, ни в кино, ни на рынок. У нее и жизни-то не было. Добавь семейную нагрузку, ребенок в столь раннем возрасте.

— Шах, казалось, слушал меня с интересом.

— Она хочет, чтобы я занялся бизнесом в Америке. Даже говорит, что сможет устроить, чтобы американцы удалили меня из списка нежелательных элементов. Но жить в Америке… — лучше сдохнуть.

— Может быть, тогда вам лучше пожить в Европе, пока нельзя вернуться домой? Во Франции, например, она свободно может ходить в гости или в кино, когда тебя нет дома. Здесь не исламская страна, где на женщину без мужского сопровождения выпяливают глаза. Мир с семьей в Швейцарии живет, значит, и сестра должна быть недалеко. Может быть, если создать ей подходящую обстановку, она станет прежней. Если хочешь, я поговорю кое с кем, если повезет, добудем для вас французский вид на жительство. Сказанное мною Шаха заинтересовало.

— Во Франции опасно, — сказал он. — Если жить здесь, то мне понадобится разрешение на оружие.

— Не знаю, но могу и об этом спросить.

— Наш разговор улучшил его настроение. Но мое несколько упало, когда Шах взял меня с собою покупать бронежилет.

— В Европе мне нужно носить его постоянно, — сказал он и купил один себе и один для меня, сидевший посвободнее. — Неизвестно, что взбредет в голову Зие.

— Я постаралась его разуверить, хотя и сама постоянно размышляла о вопросах безопасности. Но его оказалось трудно разубедить.

— Мне неоднократно сообщали, что меня приказано убрать.

— Но, Гоги, аль-Зульфикар оставила Кабул, и уже годы не проявляла себя.

— Он только улыбнулся:

— У меня надежные источники информации.

Находясь за решеткой в суккурской тюрьме, я постоянно испытывала страх за жизнь братьев. Они были занесены режимом в список смертников и жили под угрозой гибели. Конечно, они сознательно выбрали эту опасную тропу, но я, их сестра, не могла за них не переживать. Потеряв отца, я тем более беспокоилась о безопасности близких. А жизни братьев угрожала реальная опасность.

Я узнала, что в Кабуле один из старых слуг семейства его жены пытался отравить моих братьев. К счастью для братьев, их пищу первой отведала собака, издохшая в страшных судорогах. Слуга после этого каялся, ползая на коленях, умолял пощадить его. Он сознался, что ему заплатили моджахеды, желавшие угодить Зие. Братья оставили его в живых по ходатайству жены Мира Фаузии.

Другой попытки убийства они избежали, когда, сидя в автомобиле, Шах что-то уронил на пол и они оба резко нагнулись за оброненным предметом. В этот момент там, где только что находились их головы, вжикнула пуля.

Главной целью мог оказаться Шах, а не Мир. Когда братья еще жили в Кабуле, к ним пришел какой-то патан и сообщил, что Шах значится в списке смертников раньше Мира. «Сначала убить Шаха, потом Муртазу».

— Вполне вероятно, — объяснял мне Мир. — Я больше политикой занимаюсь, а Шах все время проводит с боевиками, учит их, наставляет. Шах имеет боевую подготовку и боевой опыт. Шах для них более непосредственная угроза.

— Боже упаси вас лететь когда-нибудь рядом с Пакистаном, — сказала я как-то Шаху. — Если самолет угонят, то вы пропали.

Шах рассмеялся:

— От смерти не убежишь. Если она тебе суждена, то вертись, как хочешь, она тебя найдет. Но Зия нас живыми не получит. У нас при себе яд. Если схватят — секунда, и нет меня. Я предпочитаю смерть плену или предательству.

Вечер в Каннах. Приятная погода, живописная дорога в холмах в фешенебельную «Калифорни», где Шах и Рехана поселились полгода назад. Шах воспрянул духом, когда я обеспечила ему разрешение на проживание во Франции. Он помирился с Реханой и отправился с ней в поездку по Франции. Сначала они хотели поселиться в Монте-Карло, но затем выбрали Канны. Шах гордо демонстрировал мне квартиру, похвастался детской с клоунами на стенах и множеством плюшевых игрушек, заполнивших книжный шкаф; провел в столовую и гостиную, из которой дверь вела на балкон, откуда вдали можно было наблюдать поблескивавший горизонт Средиземного моря. Очень приятная квартира, образцовое райское гнездышко из идиллического фильма.

Я тепло приветствовала Рехану, надеясь, что путешествие ее развеяло, что она стала чувствовать себя свободнее и с ней удастся завязать дружеские отношения. Одета она была, как обычно, по последней моде, хотя, скорее, для ресторана, а не для семейного пикника. Впрочем, наша семья всегда относилась к одежде несколько неформально и предпочитала прежде всего удобство. Шах предложил напитки, я попыталась с Реханой поговорить, но безуспешно. Робость ей мешала или нежелание со мной сближаться, я не поняла. Вскоре она уединилась с сестрой в дальнем углу комнаты. Афганские сестры внешне отличались несомненной красотой, но, что они из себя представляли как люди, я так и не смогла понять.

Я передала маленькой Сасси подарки и поиграла с нею. Шах вышел на кухню готовить корзину для пикника. Подъехали тетя Бехджат и дядя Карим. Я сидела у стола Шаха, следила за семейством, разглядывала фотоснимки на столе: мы, Сасси… На столе аккуратно лежит папка из красной кожи. На стеклянном кофейном столике ваза со свежими цветами. Жизнь Шаха, похоже, наладилась.

Впервые я чувствую себя как будто на вершине мира, — сказал мне Шах, подсев рядом. — Дела обстоят блестяще.

— Поймай меня, Вади! Догони! — кричат мне наперебой мои маленькие племянницы, убегая по увлажненному набегающими волнами песку пляжа. Я неуклюже топаю за ними, делая вид, что прилагаю неимоверные усилия, но не могу догнать. Шах наконец заставил древесный уголь дать требуемый жар, и, когда все уже проголодались, цыплята наконец зажарились.

— Тебе в первую очередь! — Шах протянул мне пол цыпленка.

— Ох, Гоги, мне столько не одолеть.

— Никаких разговоров! Все съешь.

Я сидела со своей порцией, глядела на присутствующих. Смеются, болтают. Давно не устраивало наше семейство пикников на пляже. А ведь когда-то мы выезжали на берег за городскую черту Карачи. Во время тех пикников приходилось следить, как бы смелые птицы-хищники не вырвали еду из рук зазевавшегося. Кто мог тогда подумать, что поредевшее семейство встретится на иных берегах, столь далеко от родины. Что ж, во всяком случае, напряжения в отношениях не наблюдается, все чувствуют себя свободно и непринужденно. Рехана и Фаузия сидят несколько обособленно, погруженные в разговор. Мир живет в Швейцарии, а Шах во Франции, сестры видятся редко, им, конечно же, есть о чем поговорить, как и нам с Санни.

— Поехали в казино, — предложил вдруг дядя Карим. Я не чувствую в себе достаточно сил для таких развлечений, но Шах поворачивается ко мне с улыбкой:

Гап-шап на всю ночь! Едем, Пинки! Не могу ему отказать, соглашаюсь.

— Отлично! И не забудь о завтрашнем дне. — Он имеет в виду планы совместных покупок. — Я эксперт по кожгалантерее Луи Вюитона. Как только глаза продерем, так сразу в Ниццу.

Мечты и планы. Много разных планов. Шах и Рехана уехали к себе с тяжелой пикниковой корзиной, тетушка Бехджат и дядюшка Карим подвезли Санам и Насера, Мир и Фаузия подбросили до дома меня с матерью и кузиной и отправились обратно к Шаху укладывать спать Фатхи.

— Мы с Шахом заедем за тобой через полчаса, — сказал мне Мир, уезжая.

Он вернулся один.

От радостного Шаха, который развлекал нас на пляже, не осталось и следа, сказал мне Мир. Шах выглядел очень рассерженным, когда Мир вошел в его квартиру.

— Я спросил у него, что случилось, но не успел он ничего ответить, как Рехана завопила: «Убирайся! Убирайся из моего дома!» Она явно не в себе. Гоги сказал, чтобы я остался, но я не хотел встревать между ними. Я подумал, может, она скорее успокоится, если мы с Фаузией уедем.

— А где Фаузия? — спросила мать.

— Внизу, в машине. Очень расстроена. Говорит: «Поедем домой, в Женеву». Я ей говорю, что середина ночи, куда ехать! И сестра только что прибыла, столько не виделись. Тогда, говорит, поехали в отель. Но я не согласился.

Не слишком-то часто я вижусь с семьей. Давайте не будем портить вечер, поступим, как и собирались.

— Вы езжайте, — сказала я Санам, Насеру и Миру. — Я устала за день.


* * *

— Почитай мне, Вади, почитай! — пристает ко мне Фатхи на следующий день. Санам, Насер и Мир вернулись почти в шесть утра, поэтому утро сильно затянулось. Уже час дня, а я все еще не одета. Раздается звонок в дверь.

— Вади нужно быстро одеваться и бегом за покупками, — отговариваюсь я, полагая, что прибыл Шах, чтобы ехать со мной в Ниццу.

Вместо Шаха в мою спальню врывается Санам.

— Быстро! Нам нужно бежать, быстро! — она сует мне своего ребенка.

— Что случилось?

— Рехана говорит, Гоги что-то выпил. — И Санам выбежала из комнаты. У меня затряслись коленки. Заставила себя глубоко вдохнуть, чтобы успокоиться.

— Он болен? Это серьезно? — кричу вслед.

— Не знаю! Ничего не знаю! — И она выбежала из квартиры.

— Я стою с одним ребенком на руках и со вторым рядом.

— Полиция. Вызвать полицию. Номер чрезвычайных ситуаций записан на телефонном аппарате. Неуклюже перехватываю ребенка, набираю и слышу запись. Французский. В нем я не сильна. Хватаюсь за телефонную книгу, и тут вбегают Санам и мать. Мир и Насер с Реханой уже уехали, а они не смогли поймать такси на улице и решили вызвать по телефону.

— Мама, твой французский лучше. Полицию не вызвать, вызови медпомощь.

— Лучше самим поскорей туда добраться, — возражает мать.

— Нет, мама, так верней. Вспомни Тони.

Случай этот произошел с девушкой, которая умерла из-за передозировки наркотиков. Ее не успели своевременно доставить в больницу. Вспомнился и еще один урок, когда полиция окружила Клифтон, 70. Тогда тоже нужно было быстро соображать. Не время спрашивать, зачем прибыла полиция. Сначала сожги документы, потом спрашивай.

Мать взяла телефонную книгу. Позвонила в одну больницу — ее отослали во вторую. Вторая отослала ее дальше. Она дозвонилась до третьей, когда вернулся Мир.

Он выглядел совершенно разбитым. Безмолвно произнес то, что отказывался произносить голос. Я поняла по движению губ.

— Умер.

— Нет! — крикнула я. — Нет! Трубка выпала из руки матери.

— Да, мама. Я видел покойников. Шах уже остыл. Мать взвыла.

— Вызови реанимацию! — крикнула я. — Ради бога, вызови реанимацию! Может, еще можно оживить. — Я не знала, что делать… Фатхи испуганно прижалась к моей ноге.

Мать подобрала трубку с пола. Больница была все еще на линии. Оператор, слышавший наши крики, без всяких расспросов потребовал адрес. И мы рванулись к двери.

Шах Наваз лежал на ковре в тех же белых брюках, что и накануне. Рука вытянута в сторону, прекрасной формы ладонь, точеные пальцы, совершенной формы ногти.

— Гоги! — вырвался из моей груди хриплый вопль. Я хотела разбудить его. Но… Нос его… Как будто из мела, он выделялся на фоне смуглой кожи лица.

— Дайте ему кислород! — крикнула я медикам, которые зачем-то щупали у него пульс. — Массируйте сердце!

— Он умер, — тихо сказал один из них.

— Нет! Нет!

— Пинки, он уже остыл, — сказал Мир. — Уже не один час, как он умер.

Я огляделась. Кофейный столик сбит в сторону. На боковом столе блюдце с коричневатой жидкостью. Подушка наполовину сползла с дивана. Ваза с цветами упала. Красная папка со стола исчезла. Я перевела взгляд на террасу. Папка валяется там, открыта…

Ужасно. Случилось ужасное. Тело его остыло. Бог знает, сколько времени Шах пролежал здесь умирая. Никто ничего не видел. Но кто-то успел спокойно порыться в его бумагах. Я посмотрела на Рехану. Не похоже, что ее постигло горе, что она только что потеряла мужа. Безукоризненно выглядит, одежда идеальна, прическа — волосок к волоску. Она немигающим взглядом смотрела мне в глаза. Слез в ее глазах я не заметила. Губы ее зашевелились. Что говорит, не слышно.

— Яд, — повторяет ее сестра. — Он принял яд.

Я ей не верю. Никто из нас ей не верит. С чего бы Шах прибегнул к яду? Накануне вечером он был веселее, чем когда-либо, лучился энтузиазмом, говорил о планах на будущее, включая возвращение в Афганистан. В августе он собирался вернуться в Афганистан. Может быть, в этом дело? Зия решил нанести упреждающий удар? Или ЦРУ преподнесло подарок своему любимому другу?

— Ради бога, прикройте тело, — сказала Санам. Кто-то принес белую пластиковую пленку.

Вади, Вади, что случилось? — спрашивает Фатхи, дергая меня за руку.

— Ничего, ничего, дорогая, — успокаиваю я рассеянно ее и Сасси, подошедшую к телу отца.

— Уведи детей, — говорит мне мать. Я отвела их в детскую и устроила там с книжкой.

Вошли полицейские, и Мир вывел меня в кухню.

— Не надо тебе смотреть на это.

Я смотрю на сковородку, стоящую на плите. На ней разрезанный на половинки помидор и жареное яйцо. Кто и для кого это готовил? Бутылка молока вынута из холодильника. День жаркий, молоко свернулось. Почему оно не в холодильнике?

— Забрали Шаха, — сообщает Мир, вернувшись в кухню. — Говорят, что выглядит, как будто умер от сердечного приступа.

Он отвернулся, чтобы стереть с глаз слезы. Когда выбрасывал бумажный платочек в мусорное ведро, там что-то блеснуло. Пустая бутылочка из-под яда.

Французская полиция долго не отдавала нам тело Шаха. Ожидание в скученной обстановке в небольшой квартирке матери давалось нелегко. Правоверным мусульманам следует предать тело покойного земле в течение суток после кончины, но полиция все исследовала тело, проводила тест за тестом. Мы не знали, что с собою делать. Плакали, сидели, тупо глядя в пол, друг на друга. Пищей никто не интересовался, но за детьми следовало ухаживать. У нас младенец Санам, дочь Мира, часто Фаузия привозила Сасси, когда Ре-хану вызывали на допрос в полицию.

— Хотим в джхола! — просили девочки, и я водила их на качели в близлежащий парк. Иногда ко мне присоединялся Мир. Девочки играли, а мы сидели на скамье, молча глядели на море.

Душа болела за Сасси. Она очень сблизилась с отцом. Шах вставал утром, готовил ей завтрак, усаживал на горшочек. В свои три года ребенок остро ощущал потерю отца.

— Папа, — требовала она, когда Мир приезжал за Фатхи. Когда машина проезжала мимо «Ля Напуль», пляжа, где Шах устроил пикник, малышка кричала:

— Папа Шах! Папа Шах!

Полиция вырезала кусок ковра, на котором лежало тело Шаха. Когда Рехана заменила ковер, Сасси указывала на то место, где в последний раз видела тело отца, и лепетала снова и снова:

— Папа Шах… папа Шах…

Она не хотела расставаться со мной и с Миром, когда за ней приезжала Фаузия.

— Иди, деточка, иди… — шептала я ей, а она прижималась ко мне, обхватив ручонками мою шею, и приходилось разжимать ей пальцы, чтобы отправить домой.

Это ожидание выдачи тела в Каннах выводило нас из себя. Все вокруг напоминало мне о покойном брате, везде я видела его. Сидящим на скамейке перед отелем «Карлтон», фланирующим по Круазетт. Боль утраты усугубляла клевета, распространяемая о Шахе подконтрольной военному режиму прессой. Там авторитетно сообщалось, что Шах был склонен к депрессии и мыслям о самоубийстве, злоупотреблял азартными играми. Утверждали, что в ночь самоубийства Шах напился. Полицейская экспертиза опровергала последнюю клевету, но наше опровержение не привлекло внимания пакистанской прессы. Враги делали все, чтобы посмертно запятнать имя моего брата. А тут еще приходилось ждать выдачи его тела.

— Я отвезу его в Пакистан, чтобы похоронить дома, — сказала я однажды вечером, сидя в семейном кругу.

Мать сразу ударилась в истерику:

— Пинки, ты с ума сошла! Нельзя тебе туда. Я только что потеряла сына и не хочу потерять дочь.

— Шах все делал для меня, и никогда не просил меня сделать что-то для него. Он жаждал вернуться домой, в Ларкану, расспрашивал, где и как похоронен папа, чтобы точнее представить себе это место. Я должна вернуть его домой.

— Мир, скажи ей, что это невозможно, — настаивала мать. Что мог сказать Мир?

— Если ты поедешь, то я поеду с тобой, — сказал он, чтобы меня отпугнуть. Все знали, что появление в Пакистане для Мира равнозначно самоубийству.

— Тебе нельзя. Я поеду, — сказала тетушка Бехджат.

— Я поеду, — сказала Санам.

— И я, — тут же добавил Насер.

— Вот и отлично, — подвела я итог. — Но я тоже поеду. Поедем вместе. И я не хочу, чтобы Шаха похоронили скромно и незаметно. Он получит все должное уважение, которого заслуживает.

Французская полиция все никак не могла определиться с анализами тканей тела Шаха, и я на несколько дней вернулась в Лондон, чтобы не упускать из-под контроля ведение дел. Сотни людей приходили в офис, звонили, чтобы выразить соболезнование. Кончина Шаха вызвала искреннюю печаль пакистанской общины и всеобщее подозрение, что причиной его смерти послужил Зия. Еще больше скорбел народ в самом Пакистане. По всей стране проводились в память Шаха молитвенные собрания. Тысячи людей приходили молиться на Клифтон, 70. Люди сжигали газеты, клеветавшие, что Шах погиб по причине невоздержанности и злоупотребления наркотиками и спиртными напитками. В Синдхе в знак почтения к погибшему закрылись предприятия и торговые заведения. Несмотря на июльскую жару, люди ехали в Ларкану, забив до отказа все отели. Народ располагался на ночлег на железнодорожных платформах.

Вернувшись в Канны, я научилась усмирять свою скорбь, чтобы успевать поддерживать связь с Лондоном и с Карачи, устраивая поездку и перевозку тела к месту захоронения. Многие пакистанцы желали вместе с семьей Шаха принять участие в его последнем путешествии к месту успокоения. Пакистанская пресса по наущению властей создавала неясность, сбивала с толку противоречивыми сообщениями о времени нашего возвращения, и я организовала регулярный выпуск бюллетеней, чтобы информировать наших сторонников.

Скорбь наша не утихала. По неизвестной причине кто-то вдруг взломал автомобиль матери, единственный из множества припаркованных вдоль улицы. Украли только почту, неосторожно оставленную мною на короткое время на заднем сиденье. Этот знак внимания усилил наши опасения. Ведь существовала реальная возможность, хотя так и не доказанная, что Шах убит агентами пакистанского режима. Вряд ли они покинули Канны. Мы сообщили о своих опасениях французским властям и нашли у них понимание, нам обещали защиту.

Когда наконец полиция отдала нам тело Шаха, мы собрались, чтобы помолиться над ним. Я ожидала увидеть своего младшего брата таким же стройным, загорелым, симпатичным, в белом костюме, который мы заблаговременно передали в морг, потому что Шах любил белое. Но лежавшее в гробу тело невозможно было узнать. Лицо стало совершенно белым и раздулось от множества разрезов, сделанных патологоанатомами и впоследствии припудренных.

Бедный мой Гоги, что они с тобой сделали! В помещении раздался плач. Не сознавая, что делаю, я стала бить себя по лицу, дыхание мое судорожно прерывалось. Нас пришлось вывести. Немного опомнившись, мы направились мимо поджидавших фотографов прессы к автомобилю.

Я привезла Шаха домой, в Пакистан, 21 августа 1985 года. Режим в конце концов согласился разрешить его похороны в Ларкане. Возможно, помня возмущение, вызванное тем, что, вопреки мусульманскому обычаю, ни матери, ни мне не разрешили присутствовать на похоронах отца. Но и в этот раз режим не скупился на попытки утаить от народа похороны очередного Бхутто.

Опасаясь проявления эмоций народными массами, руководство режима разработало план, по которому тело Шаха из Карачи направлялось воздушным путем в Моенджодаро, а оттуда вертолетом сразу на семейное кладбище, возле которого уже оборудовали посадочную площадку.

Военные хотели похоронить Шаха быстро и скрытно, не привлекая внимания, не поднимая шума.

Я отказалась. Шах восемь лет мечтал о возвращении домой, на родину. И я решила, что последний путь его должен пролечь сквозь двери его дома на Клифтон, 70, в Карачи и его дома Аль-Муртазы в Ларкане. Я хотела, чтобы на пути к могиле Шах миновал земли, на которых он охотился вместе с папой и Миром, наши поля и пруды, проследовал мимо наших людей, которых он искренне желал защитить.

И людей этих нельзя было лишить возможности оказать честь храброму сыну страны перед тем, как он ляжет в землю рядом с отцом своим в Гархи-Худа-Бахш.

— Скажите им (пакистанским генералам), что они могут делать со мной что хотят, но я не позволю, чтобы моему брату отказали в праве мусульманина вернуться в собственный дом для последнего омовения собственной семьей и доверенными слугами домохозяйства, — сказала я доктору Ашрафу Аббаси, координировавшему контакты с администрацией в Ларкане. В итоге достигли компромисса. Нам не разрешили доставить Шаха на Клифтон, 70, но оставили Аль-Муртазу. Власти посчитали, что наш дом в Ларкане находится так далеко, что мало кто, кроме местных, туда доберется, особенно в адскую августовскую жару.

Для гарантии армия перекрыла блок-постами и патрулями дороги, ведущие в провинцию Синдх. Задерживались и обыскивались автобусы, грузовики, легковые машины, поезда. В Синдхе армию привели в повышенную готовность, лидеров ПНП изолировали, упрятав под домашний арест. Аэропорт Карачи усиленно охранялся, патрули разъезжали по улицам города. Кроме кнута показали и перспективу на пряник, в очередной раз назначив срок отмены военного положения. Накануне моего отлета с телом брата из Цюриха в Пакистан назначенный Зией премьер-министром Мохаммед Хан Джунеджо объявил, что военное положение закончится в декабре.

Черное. Черные повязки, черные шалъвар хамиз, дупатта. Посадка в Карачи, перегрузка из лайнера сингапурской авиакомпании в небольшой чартерный «фоккер» и полет в Моенджодаро. Накрытый запрещенным флагом ПНП гроб с телом Шаха выгрузили на тележку, и наши слуги, которым разрешили прибыть с Клифтон, 70, рыдая, окружили тележку, припали к гробу. Плакали слуги, плакали родственники из Карачи, Пари, Самийя и ее сестра. И самолет понес нас в Л аркану, навстречу самым невообразимым похоронам, когда-либо виданным Пакистаном.

Скорей, скорей, скорей в Ларкану! Знаешь, Шах Наваз сегодня прилетит. Шах Наваз, сын Зульфикара Али Бхутто, Шах Наваз, воин, отдавший за нас жизнь, Отдавший жизнь свою за тебя и за меня. Вставай, вставай, идем встречать героя…

По всему Пакистану распевали прекрасную песню, сложенную в честь моего брата. Несмотря на угрозы и препоны, народ потек в Ларкану за недели до нашего прибытия, ночуя под открытым небом, на тропах и в полях.

Черное. Море черного. «Фоккер» приземлился в Моенджодаро чуть позже десяти утра. При заходе на посадку я заметила громадную черную толпу возле аэропорта, вытянувшуюся вдоль дороги, сколько захватывал глаз. Дорожные блок-посты не смогли удержать народ, собравшийся, несмотря на невообразимую жару, чтобы выразить скорбь, почтить павшего сына отчизны. Мусульманам надлежит выражать печаль перед лицом смерти, забывая о вражде, но такого стечения скорбящих не ожидал ни режим, ни даже мы. Пресса оценивала количество собравшихся более чем в миллион.

«Аллах акбар! — Велик Господь!» — Под эти крики толпы гроб Шаха перегрузили в машину скорой помощи на лед. После бесчисленных вскрытий и освидетельствований я не хотела, чтобы с телом случилось еще что-то.

«Инна ли Аллах, ва Инна илайхи раджи-ун. — Господу мы принадлежим и к Нему мы возвратимся». Машина с гробом тронулась с места под слова молитвы по покойному. Люди распевали эту молитву, воздев руки, открыв ладони небу.

Не думаю, что многие президенты удостаивались такого почетного и внушающего трепет прощания, каким почтил народ двадцатисемилетнего Шаха. Две тысячи драпированных черным автомобилей, автобусов, мотоциклов, гужевых повозок с людьми растянулись на десяток миль. Машину с телом осыпали лепестками роз на всем двадцативосьмикилометровом пути от аэропорта до Ларканы. По обочинам дороги стояли люди, прибывшие издалека, в расшитых тюбетейках, в племенных тюрбанах и чалмах.

Портреты Шаха в черном обрамлении. Шах Наваз шахид — мученик Шах Наваз. Мои портреты, моей матери. Незабываемый снимок: Шах Наваз с отцом. «Шахид ка бета шахид. — Мученик, сын мученика» — гласит подпись. Накопившаяся скорбь народа, не нашедшая выхода после убийства отца, вырвалась на волю после смерти сына. Люди плакали, стенали, били себя в грудь, лезли на дорогу в стремлении прикоснуться к машине с телом, раскачивали ее.

Солнце уже поднялось высоко, а сделать перед ритуальными молитвами еще предстояло много. Нужно было обмыть тело, предъявить его семье; женщины, которые не пойдут на кладбище, молятся возле тела дома. Молитву для мужчин организовали на близлежащем футбольном поле. Похоронить Шаха следовало до заката солнца, а мы с Санам еще не определились с местом для могилы. Ведь я не смогла выбрать место захоронения отца. В этот раз я собиралась все как следует продумать, похоронить Шаха на достаточном удалении от отца, чтобы можно было над обеими могилами воздвигнуть мавзолеи. Но по мере приближения к Аль-Муртазе толпа густела и наконец превратилась в монолит.

— Едем прямо в Гархи, — сказала я водителю нашей машины. Он как-то умудрился вывести машину целой. Фургонс гробом вполз сквозь толпу во двор Аль-Муртазы. У кладбища народу было почти столько же, но они все же держались снаружи, у ограды. Мы с Санам выбрали место в левом дальнем углу, на некотором расстоянии от отца, похороненного рядом с моим дедом. Произнеся краткую молитву над могилой отца, мы поспешили в Аль-Муртазу.

Плач, горестные вопли, стенания, завывание… Несметная толпа снесла стены участка и наводнила не только двор, но и дом, где нас встретили женщины-родственницы, женщины — члены ПНП и домашний персонал. Гроб в гостиной, еще не открыт, что-то сделать в этой толчее невозможно.

— Прошу вас, посторонитесь! — умоляю я, но без особого толку. Люди совершенно невменяемы.

Я хотела открыть гроб перед родственниками — ритуальное открытие лица покойного, — но, когда наши люди понесли гроб к помещениям дедушки, где ждал маульви, приготовивший все для омовения тела, некоторые женщины, включая и нашу прислугу, полностью потеряв контроль над собой, принялись колотиться головами о гроб. К ним присоединились и мужчины. Из разбитых голов потекла кровь.

— Ради бога, оттащите их, пока они себе не навредили! — взмолилась я. — Несите, несите, скорее в дедушкину комнату!

Наконец гроб изолировали, в тишине и покое маульви со слугами совершил омовение, облачил в каффан, бесшовный мусульманский саван. Жара подавляющая, 110 по Фаренгейту, нужно торопиться.

— Ай-яй, все тело разрезали, ай-яй, — горюет один из старых слуг, принимавших участие в омовении. Мне эти причитания режут слух.

— Прекрати! — прошу я его. Но он как будто оглох.

— А-а-яй! Носик его разрезали, ротик его разрезали, щечки его разрезали…

— Хватит! — ору я. — Хватит. Шах вернулся домой, все позади.

Подходит Насер Хусейн:

— Время на исходе, надо торопиться.

Учитывая толпу, решили тело на кладбище доставить не в каффане, а в прочном деревянном фобу. Я отпускаю слуг с гробом в гостиную, где о душе покойного должны помолиться родственники. Затем вдруг вижу, что Шаха уже несут сквозь толпу к машине. Все впопыхах, я чуть не опоздала к отправлению машины. Под шум толпы и молитвенный речитатив бегу за гробом.

Прощай, Шах Наваз, прощай. Столь быстро ты ушел, так мучительно расставание. Хотелось бежать за машиной, кричать, остановить ее, вернуть… О, Гоги, не покидай меня, останься! Вопль сотен молившихся в саду женщин проводил машину с гробом. Брат мой ушел навсегда.

Мусульмане-шииты верят, что в каждом поколении повторяется своя Карбала, происходит трагедия, постигшая семью пророка Мохаммеда, да пребудут с ним мир и благословение Аллаха, после смерти пророка в 640 году.

Многие в Пакистане убеждены, что жертвы, понесенные семьей Бхутто и нашими сторонниками, — Карбала нашего поколения. Не пощадили отца. Не пощадили мать. Не пощадили братьев. Не пощадили дочь. Не пощадили сподвижников. И так же, как не дрогнули последователи внука пророка, неколебимыми остались и мы.

Застыв на пороге Аль-Муртазы, я услышала женский голос, возвысившийся над плачем и стонами, поминавший трагедию Карбалы в современном контексте.

— Гляньте, гляньте на Беназир! — напевно декламировала женщина в традициях культуры Индостанского субконтинента. — Она принесла домой тело брата своего. Молодая, красивая, невинная. Брат ее пал от руки тирана. Поглядите, как скорбит сестра. Вспомните Зейнаб, пришедшую ко двору Язида. Вспомните, как Зейнаб смотрела на Язида, играющего головою брата ее. Вспомните о сердце бегумы Бхутто, о разрывающемся сердце матери, потерявшей рожденное ею дитя, с которым она когда-то играла. Она видела его первые шаги, она растила его с любовью. Вспомните о ней. Вспомните о Муртазе. Он потерял свою правую руку. Он потерял половину себя самого. Не быть ему прежним…

Женские стоны отражались от стен Аль-Муртазы, женщины плакали и били себя в грудь.

— А-и-и-й-е-е-е!!! — протяжный долгий вопль прощания. Я медленно вернулась в дом. Брат мой уже на кладбище предков. Что мне теперь делать?

Рассказывает Насер Хусейн, Гархи-Худа-Бахш.

Когда мы после молитвы прибыли на семейное кладбище Бхутто, толпа казалась непроходимой. Гроб вынули из машины, я подставил плечо под передний угол. Кто шел за мною, не имею представления. Я старался удержаться за вдруг потерявший вес и поплывший сам по себе неведомо куда гроб, к которому тянулось множество рук, старавшихся пронести тело хотя бы секунду, разделить нашу скорбь и облегчить нашу ношу.

Я не видел, куда идти, гроб качался, и то и дело становился как будто вдвое тяжелее из-за беспорядочного движения толпы. Мы толклись на месте, двигались вбок, кругами и десять ярдов от машины до входа на кладбище одолели за три четверти часа, если не больше.

Вдруг передо мною из толпы вынырнула рука, показывающая направление. Это оказался сын кого-то из домашнего персонала Аль-Муртазы. Я последовал за ним, толпа помогала нести гроб, и наконец мы добрались до подготовленной могилы. Знаменательно, что при таком скоплении народа люди умудрились не наступить ни на одну из могил остальных Бхутто.

Прибыв на место, я рухнул от жары, толчеи и нервного напряжения. Кто-то протянул мне ржавую кружку с водой, я залпом осушил ее. Расчистить место, чтобы поставить гроб и извлечь из него тело, не удалось, пришлось наклонить его и, передвигая тело, дать ему соскользнуть в могилу. Раздавались призывы к последнему прощанию, лицезрению покойного, но Беназир велела обойтись без этого. Произнесли последнюю молитву и все воздели руки в фатеха, молитвенном акте покорности. Я оставил кладбище, когда старейшины приступили к исполнению долгого молитвенного бдения из 24-х молитв. Я выполнил свой печальный долг. Шах Наваз нашел последний приют и вечный покой.

Через пять дней меня арестовали. Арест меня не удивил.

Хотя Зия уверял репортеров, что меня не арестуют по возвращении в страну с телом Шаха, хотя главный министр провинции Синдх заявил, что я вольна прибыть в страну и покинуть ее, режим содрогнулся от проявленной народом солидарности с семейством его злейшего врага. Народный траур по члену семьи Бхутто заставил правителей опасаться восстания.

Хотя смерть моего брата заставила их объявить дату отмены военного положения, смерть и страдания тысяч жертв режима остались неотомщенными.

На встрече вечером после похорон Шаха некоторые руководители ПНП предлагали смести Зию, воспользовавшись волной народного возмущения. Другие опасались, что мы дадим режиму предлог не отменять военное положение. Даже перед лицом смерти политика не отходила на второй план. Я выступила с позиции сдержанности:

— Военное положение — зло для страны, и мы должны добиться его отмены. Шах отдал за это жизнь. Но если мы сейчас начнем агитацию, они заявят, что, мол, хотели отменить военное положение, но теперь… Нельзя забывать об этом аспекте.

Имея в виду возможность репрессий со стороны военного режима, я приняла соответствующие меры. Церемония сойем проводится на третий день после похорон, гехлум — на сороковой. Но поскольку я сомневалась, что смогу сорок дней пробыть на свободе, то после ожесточенных споров смогла убедить религиозное руководство исчислять сорокадневный срок со дня смерти Шаха во Франции в июле, а не со дня похорон в августе. Таким образом, сойем и гехлум почти совпали.

Еще одна могила Бхутто. Еще один холмик свеженасыпанной земли. Я добавляю свои цветы к массе цветов, скрывших могилу Шаха.

Бисмилляхи рахман-и-рахим! — Во имя Господа всемилостивейшего и милосерднейшего! — молюсь я, молятся со мною еще сотни людей на пылающем от зноя кладбище. Сердце мое разрывается при виде холма цветов, холма земли. Шах Наваз…

Санам вечером нужно возвращаться в Карачи. С ней уезжает Фахри. Я не хочу оставаться в Аль-Муртазе наедине со своей скорбью, поэтому собираюсь с ними. Какое-то утешение — быть рядом с Санам. Все-таки что-то вроде маленькой семьи. Но снова в личную жизнь вмешивается политика.

В аэропорту Карачи нас встречает многотысячная толпа. Нам не пробраться к машине. Наконец наши активисты проталкивают нас вперед, окружив кольцом и образовав живой клин. До дома на Клифтон машина ползет не один час, пробираясь сквозь толпу. Люди на мотоциклах и джипах выставляют пальцы знаком победы. Лозунгов никто не выкрикивает, лозунги несовместимы с трауром.

Сад на Клифтон, 70, забит людьми. Я выхожу, чтобы поблагодарить людей за участие, сочувствие, солидарность. Вижу знакомые лица: здесь присутствуют мужчины и женщины, несколько раз побывавшие за решеткой за свои убеждения.

— Пусть мы не соглашались с Шахом в выборе методов борьбы, — говорю я им, — но он был человеком, бросившим вызов тирании. Совесть не позволяла ему молчать перед лицом страданий отчизны.

Насер Балуч, Аяз Саму. Еще двое молодых людей, отдавших жизнь за дело торжества демократии, еще две жертвы военного террора. Они тоже братья мне, они вставали на мою защиту, как и надлежит защищать сестру заботливым братьям. На следующий день я вошла в контакт с их семьями. Так же как люди приходили на Клифтон, 70, чтобы утешить меня, я хотела выразить сочувствие их семьям, разделить скорбь их матерей и сестер, потерявших братьев. Но мне не дали этого сделать.

Полиция окружила участок ночью 27 августа. Снова дом мой превратили в импровизированную тюрьму, охраняемую полицией со слезоточивым газом и армией. Режим объявил о моем 90-дневном аресте. Я якобы игнорировала их «предупреждение» не посещать «террористов» и «взрывоопасные территории». Никаких предупреждений я не получала. Под «взрывоопасными территориями» режим подразумевал Малир и Лиари, районы бедноты, обитатели которых, среди них и семьи Насера Балуча и Аяза Саму, больше всего пострадали от военного положения. И уж кому толковать о терроризме! Если под терроризмом понимать использование силы меньшинством для навязывания своей воли большинству, то Зия и его армия как раз и есть террористы.

В Вашингтоне администрация Рейгана выразила «беспокойство» по поводу моего задержания. «Пакистан предпринял многообещающие меры по восстановлению конституционного правления… — расшаркивался с диктатором Госдеп и слегка журил его: — Помещение мисс Бхутто под домашний арест кажется несовместимым с этим процессом». Реакция британских парламентариев была более резкой, к Зие обратились член палаты общин Макс Мэдден и лорд Эйвбери. Но я так и осталась взаперти без телефона, без возможности контакта с окружающим миром. Санам и Насер оставались со мной первые несколько дней, а также моя кузина Лале, оставшаяся ночевать и застигнутая «доблестной» акцией режима, невольно попавшая в сеть. Но 2 сентября власти принудили моих родственников покинуть меня, я осталась совсем одна с моей печалью.

Дни складывались в недели, я все переживала смерть Шаха. Пыталась читать старые журналы, вела записи в дневнике, не пропускала передач Би-би-си. Вынужденное бездействие безмерно меня раздражало. Удрученная скорбью, я все же не хотела терять времени, оказавшись снова в Пакистане. В свете предстоящего через три месяца снятия военного положения следовало заблаговременно организовать политическую оппозицию. Перед арестом я запланировала встречи с партийным руководством всех четырех провинций, теперь этим планам не суждено было осуществиться. Хотя марионеточная пресса вовсю дудела о предстоящей 31 декабря — теперь Зия назначил и день — отмене военного положения, репрессии продолжались. Митинги, запланированные в Лахоре в честь моего освобождения, власти запретили. Лидеров ДВД, направлявшихся в Карачи на встречу 21 октября, под разными предлогами завернули по домам, а некоторых арестовали. И все время Зия бессовестно заявлял, что представляет народ Пакистана.

Политика, политика, политика… Мои слабые плечи сгибал тяжкий гнет руководства, чувство ответственности не ослабевало и во время ареста. Политика удаляла от семьи. Шах Наваз, лежащий теперь под пыльною почвой Ларканы, в Лондоне звонил мне, заклинал: «Найди же наконец для меня время. Неужели не можешь урвать часок?» И я снова и снова ахала и охала: «Ох, Гоги, рада бы, но надо в Америку…» В Америку, в Данию; важные встречи в Брэдфорде, в Бирмингеме, в Глазго… Если бы я остановила эту гонку, задержалась, нашла бы для него время… Но, нет, от судьбы не уйдешь, судьбу не изменишь. Ему выпала его доля. Но примириться с этой неизбежностью все-таки нелегко.

Его комната во флигеле через двор осталась без изменений, какой он покинул ее восемь лет назад. На книжной полке книжка-ежегодник, приключенческие романы, до которых был он большой любитель, Священный Коран, подаренный ему отцом. И комната Мира без изменений. На стене пылится непременный Че Гевара, в ящике стола ежегодник Гарвардского университета. Комнаты братьев теперь под замком, как и помещения сестры, отца и матери. В часы, когда режим не прерывает электроснабжения, лампа светится лишь в моей комнате, в единственном помещении громадного дома.

Хотелось увидеть Сасси, показать дочери Шаха дом семьи ее отца, познакомить с нашим наследием. Она не должна забыть Шаха, должна узнать, за что он боролся и чем пожертвовал ради торжества своего дела. Может быть, все было предопределено. «Почему Шах хочет назвать ее Сасси? — спросил меня однажды доктор Аббаси. Мы ехали в Хайдарабад. — Печальное имя, печальная легенда. Помнишь, как Сасси влюбилась в Панну, но их разлучили. Она искала его в горах и в пустынях. „Сасси, Сасси!" — услышала она его голос в пустыне, но, когда побежала на зов, пески разверзлись и поглотили ее». Но Шах любил это имя, любил свою дочь, и назвал ее Сасси.

Узнаем ли мы когда-нибудь, кто стоял за убийством Шаха? Запертая на Клифтон, 70, я снова и снова возвращалась к рассказу Самийи, услышанному мною от нее в самолете, когда мы сопровождали тело Шаха в Моенджодаро. Месяц назад некто посетил редакции нескольких газет в Карачи, интересовался последними снимками Шаха. Слушая 22 октября новости Би-би-си, я вдруг окаменела. Французская полиция арестовала в Каннах Рехану и предъявила ей обвинения по статье «о неоказании помощи лицу, подвергающемуся опасности». В подробности диктор не вдавался.

Через несколько дней я прочитала в пакистанских газетах, что меня тоже вызывали на допрос по делу Шаха, но я отказалась явиться. Кто меня вызывал? Никаких повесток я не получала. Я тут же написала письмо в министерство внутренних дел. «Неправда, что я уклоняюсь от расследования. Я хочу способствовать выяснению истины, но это зависит от вас, а не от меня. Прошу вас сообщить французскому суду, что я желаю принять участие в следствии, но вы мне препятствуете в этом».

Меня освободили 3 ноября. «Сегодня я отправляюсь в трудный путь, в печальное путешествие в чужую страну, чтобы в иностранном суде разбираться в обстоятельствах смерти любимого брата, — начала я письмо своим сторонникам. Печатать пришлось на ручной пишущей машинке, потому что электричество на Клифтон, 70, отключили, причем не только сеть, но и автономную систему электроснабжения во флигеле. — Я полна решимости вернуться, как только представится возможность. Видит Бог, я надеюсь снова быть с вами через три месяца… независимо от последствий».


Легко дышать воздухом Франции, «воздухом свободы», но на душе у меня тяжесть. И тяжесть эта возросла, когда я узнала новые подробности о смерти Шаха и аресте Реханы.

Двадцать второго октября Рехана пришла в полицейский участок, чтобы получить свой паспорт, изъятый французской полицией сразу после смерти Шаха. Ее неоднократно допрашивал Интерпол, допрашивала французская полиция, и на всех допросах она повторяла, что ничего не видела и не слышала, не имела никакого представления о том, что мой брат — ее муж — умирает. В конце концов ее французский адвокат потребовал вернуть ей паспорт и добился удовлетворения этого требования. Рехана пришла в полицию, чтобы получить паспорт и покинуть Францию. Вместо этого она оказалась в тюрьме Ниццы.

Изменив свои прежние показания, Рехана призналась в том, что полиция уже знала из результатов вскрытия: что Шах не умер мгновенно. Результатом допроса Реханы оказалось предъявление обвинения. Был выдан ордер на арест, она предстала перед судьей и переселилась в тюрьму.

Для нас новые обстоятельства смерти Шаха оказались тяжелым ударом. Мне Шах говорил, что яд, который он и Мир носили при себе, действовал мгновенно. Яд из бутылочки Мира исследовали полицейские эксперты Франции и Швейцарии. Они подтвердили слова Шаха. Если принять яд неразбавленным, то смерть наступает мгновенно. То, что Шах умер быстро, не мучился долго, хоть как-то нас утешало. И вот, выяснилось, что это не так.

Неделю мне снились кошмары. «Помоги! — кричал мне Шах. — Помоги!» В другом сне его бил мучительный озноб, и я укутывала его одеялами. Днем меня рвало. Меня терзала неизвестность, донимали вопросы, на которые я не знала ответов. Почему Рехана не позвала на помощь? Почему она продолжала утверждать, что Шах покончил с собой? Самоубийство — тяжкий грех для мусульманина, который верит, что лишь Бог может дать жизнь и отнять ее. Все знали силу Шаха и его жизнерадостность. Не мог он совершить самоубийства. Да и кто выберет для самоубийства такой медленный, мучительный способ?

Убежденные, что Шах пал жертвой убийства, мы возбудили дело об убийстве против неизвестного преступника. В «Карлтоне» ко мне неофициально обратился один из полицейских следователей. Он просил меня помочь разобраться с ядом, который не удалось обнаружить в организме убитого Шаха. Соответственно его просьбе я запросила информацию и до сих пор с содроганием вспоминаю детали.

«В неразбавленном виде яд действует мгновенно, — говорилось в описании. — Характер действия разведенного яда резко меняется. Через тридцать минут жертва теряет — равновесие, ее мучают головные боли, жажда, охватывает чувство истощения. В течение часа тело начинает бесконтрольно трястись, боли распространяются на сердце и желудок, начинаются судороги. Трупное окоченение наступает еще при жизни, постепенно парализуется дыхание и речь. Еще не теряя сознания, жертва ощущает холод. От момента принятия яда до смерти проходит от четырех до шестнадцати часов».

Агония Шаха бросила тень на всю семью. Распался брак Мира. Мы потеряли Сасси. Когда я прибыла для дачи показаний в Ниццу, Рехана находилась в тюрьме, а Фаузия отказалась допустить нас к Сасси. Мы сильно переживали. Сасси наша кровь и плоть. Она очень похожа на Шаха, особенно глаза. Сасси — все, что от него осталось. И мы теряли ее.

Мы попытались урегулировать отношения с Реханой, предложили, чтобы девочка жила с ней девять месяцев в году, а на три месяца приезжала к нам. Мы обещали оплачивать все ее расходы и образование. Но Рехана отказалась. Ее отказ принудил нас обратиться в суд. В феврале 1988 года суд дал моей матери право видеться с Сасси еженедельно по выходным дням, но выполнить решение суда не представлялось возможным, так как Рехана послала девочку в Калифорнию к своим родителям. Кто знает, где она теперь, что с нею произошло? У меня болит сердце, когда я о ней думаю. Хочется быть уверенной, что у нее все в порядке, что она здорова, счастлива. Но нам ничего не сообщают. Я не оставляю надежды, что однажды Сасси придет к нам. Как и ее тезка, она преодолеет горы и пустыни, чтобы найти любящих ее людей, свою семью. Мы всегда будем ей рады.

В июне 1988 года, после более чем двухлетнего разбирательства, французский суд постановил, что Рехана виновна в неоказании помощи пострадавшему. Преступление это наказывается тюремным заключением сроком от одного до пяти лет. К нашему разочарованию, суд не нашел достаточно доказательств, чтобы поддержать наше дело об убийстве. Но во всяком случае, с Шаха сняли клеймо самоубийцы. Вскоре после суда радио Би-би-си сообщило, что, по словам адвоката Реханы, она теперь тоже полагает, что Шаха убили.

Сасси, как и мы, возможно, никогда не узнает правды о смерти отца. В июле 1988 года нам сообщили, что Рехана покинула Францию и отправилась к семье в Америку. Оказалось, французские органы вернули ей паспорт «из гуманитарных соображений». Наши юристы сообщили нам, что она без всякого труда получила американскую въездную визу в консульстве США в Марселе. Процесс ее назначен на 1989 год, если он вообще состоится. Во всяком случае, вряд ли она вернется во Францию, чтобы на нем присутствовать.

Еще один Бхутто погиб за свои убеждения. Еще одному заткнули рот. Но мы продолжим наш путь. Скорбь не заставит нас уйти с поля политической битвы за демократию.

Мы верим в Бога и в Его суд.


13 ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЛАХОР И БОЙНЯ 1986 ГОДА

Военное положение отменили 30 декабря 1985 года. Я в Европе получала новости с телетайпа отеля. Но особенной радости эта декоративная акция военного режима у нас не вызвала. Зия просто-напросто кинул Западу кость, ничего не изменив по сути. Он остался как начальником Генерального штаба армии, так и президентом, так что даже формально этот камуфляж не отстранял армию от политического процесса. Гражданским правлением и не пахло, роль политических партий оставалась неопределенной, отражая страх режима перед демократией.

Новое «гражданское правление» военных оказалось таким же фарсом, как и все прежние «правовые инициативы». Незадолго до отмены военного положения парламентские пешки послушно проштамповали подсунутый им скандальный «акт о восьмой поправке», снимающий с генералов всякую ответственность не только за прошлые злодеяния, но и за все, что им еще предстояло натворить в стране за оставшиеся три месяца. Освобожденные таким образом от опасности юридической оценки их действий, военные суды удвоили усердие, спеша отправить за решетку как можно большее число реальных политических противников и всех, чем-либо им не угодивших — в том числе и по личным, неполитическим мотивам, — и оставить там осужденных на долгие годы после прекращения преступного хозяйничанья в стране преступной генеральской шайки.

Отменяя военное положение, Зия постарался укрепить его наследие. С 1977 года он систематически разрушал и подавлял достигнутое правительством отца: независимость судов, структуризацию экономики, парламентскую систему законотворчества, свободу прессы, свободу вероисповедания для всех, согласно конституции 1973 года, в корпусе которой он пробил зияющие бреши. Военные, «наводя порядок» в стране, выпестовали атмосферу вседозволенности и беззакония. Взяточничество и преступность проникали во все сферы жизни, выросли в отрасли национальной экономики, превратились в образ жизни. Наиболее желанной для молодежи стала работа на таможне, через которую кроме легальных грузов проходила и почти вся контрабанда. Возник — и продолжает процветать — новый класс «предпринимателей», нелегально ввозящих в страну все что угодно, по большей части кондиционеры и электронную бытовую технику, и реализующих товары на черном рынке. Недавний отчет государственного банка определяет долю контрабанды в экономическом росте в одну шестую. Теневая экономика больно бьет по государственным доходам.

Советское вторжение в Афганистан — еще одна черная тень над нашей страной. Американское оружие, предназначенное для моджахедов, бойцов афганского сопротивления, попадает на пакистанский черный рынок. «Калашниковы» с советских военных складов в Афганистане — отнюдь не добытые в боях с советскими войсками, даже не украденные, а просто-напросто купленные у советских военных разного ранга — тоже без труда попадают в руки пакистанских торговцев. Благодаря своей простоте, эти орудия убийства легко копируются в непромышленных условиях, пакистанские ремесленники наладили их подпольное производство, и теперь они продаются на черном рынке по сорок долларов за штуку! В Карачи «Калашников» можно взять напрокат на почасовой основе. Кое-где во внутреннем Синдхе опасно выйти на улицу после наступления темноты, не говоря уже о разъездах по сельским дорогам. Там хозяйничают шайки разбойников, вооруженных автоматами и гранатометами. Крупные землевладельцы и промышленники Пакистана содержат собственные «армии», вооруженные отряды, используя их не только для охраны собственного имущества, но и для захвата чужого, для расправы с конкурентами. Некоторые из этих «армий» признаны режимом и пользуются их поддержкой. Войска племенных вождей снабжаются из арсеналов пакистанской армии, в качестве ответной услуги терроризируя сторонников ПНП, иногда уничтожая целые деревни и не обращая внимания на священную традицию неприкосновенности мечети.

Еще одним тяжким наследием советской оккупации Афганистана стала контрабанда наркотиков и наркомания. До того как в Пакистан хлынул поток афганских беженцев, в стране фактически не существовало наркоманов. Теперь же их число оценивается более чем в миллион, а по дорогам с севера, из лагерей беженцев, на юг, в Карачи, течет поток героина и опиума на сотни миллионов, если не на миллиарды долларов, без труда находя дорогу в дома зарубежных покровителей отечественных генералов. К 1983 году Пакистан вошел в число главных поставщиков героина на мировом рынке. В Карачи, Лахоре, на территориях племен как грибы растут шикарные особняки наркоторговцев. Генералы получают свою долю прибылей и всего творящегося у них под носом «не замечают». Более того, существенная часть наркотиков перевозится армейскими грузовиками, возвращающимися по Хайберскому перевалу после доставки в Афганистан оружия.

Интерпол неоднократно арестовывал в Америке и других западных странах членов семей министров Зии, организаторов наркобизнеса. В Пакистане, однако, аресту подлежат лишь мелкие уличные наркоторговцы. Военный губернатор Приграничья небрежно открещивается от известных всем в стране слухов о том, что он является ключевой фигурой наркоторговли. Он в течение семи лет занимает свой пост, хотя всех остальных Зия тасует, как карты в колоде, опасаясь за свою позицию и личную безопасность, не доверяя никому. Не меньше прославился Абдулла Бхатти, один из двух наркобоссов, арестованных в Пакистане за восемь лет военного положения. Осужденный военным судом, Бхатти вдруг «сбежал». Через семь лет после «побега», когда из-за плохой погоды самолету этого наркобарона пришлось приземлиться в Карачи, «беглеца», скрепя сердце, арестовали снова. На этот раз вмешался сам генерал Зия, использовавший президентские полномочия для освобождения кормильца от ответственности. Для помилования политических заключенных Зия своими президентскими полномочиями не воспользовался ни разу.

Проводимая генералами политика «исламизации» деморализовала и разделила страну. Политика моего отца способствовала веротерпимости, «исламизация» же означала преследование всех религиозных меньшинств. Большинство пакистанцев исповедует суннитский ислам школы Хана-фи, весьма умеренное религиозное направление. Наша страна основана на принципах единства, взаимопомощи, терпимости. Ахмади следуют указаниям своего религиозного руководства из Англии, мирно живут в стране индуисты, христиане, парси, зороастрийцы-огнепоклонники. «Свободно посещайте свои храмы, мечети, любые другие места молитвы в государстве Пакистан. Ваша религия, каста, мировоззрение не регулируются государством», — провозгласил в 1947 году основатель государства Пакистан Мохаммед Али Джинна в день, когда его избрали президентом Учредительного собрания.

Зия же узколобо выдвигал на первый план ваххабитов, секту, близкую к реформистам Саудовской Аравии, основавшую фундаменталистские группы типа «Джамаат-и-ис-лами». Ваххабиты с пеной у рта проповедуют нетерпимость, жесткость, жестокость. С момента переворота в 1977 году режим провозгласил курс на исламизацию, и фундаменталисты принялись навязывать свои изуверские воззрения населению страны. Христиане, индуисты и парси, проснувшись однажды утром, обнаружили подсунутые под двери жилищ листовки. «Убирайтесь вон, вы здесь не нужны!» И люди продавали имущество, покидали страну, в которой жили их отцы, деды и прадеды. Оставшиеся старались не обращать на себя внимания. Женщины парси, разгуливавшие при правительстве отца в джинсах, сменили их на шалъвар хамиз, чтобы не дразнить выискивающих повсюду крамолу мулл. Муллы при Зие стали орудием исламизации. Они прикрывали его людоедский режим вуалью ислама, а он их подкормил введением «исламского налога» в два с половиной процента от всех доходов. Стоит ли говорить, что львиная доля этого сбора оседала в карманах непогрешимых блюстителей ислама, не доходя до тех нуждающихся, в пользу которых якобы этот налог взимался.

Все больший вес приобретала фатва, суждение о том, что есть добро и что есть зло, что верно и что неверно, провозглашаемое муллой в мечети во время пятничной проповеди. Трагикомический инцидент с фатвой в 1984 году затронул актерскую супружескую пару, которая «повздорила» на экране, согласно сценарию. Актер-«муж» трижды подряд заявил своей экранной «жене», которую изображала его реальная жена: «Я с тобой развожусь». По исламской традиции это все, что требуется для развода. Муллы в своей фатве заявили, что эта пара отныне не только считается реально разведенной, но и что жена подлежит раджму — варварской древней казни, побиванию камнями. Науськанная муллами чернь среди ночи напала на дом супругов-актеров. И инцидент этот практически не вызвал отклика, прошел незамеченным в накаленной охотой за ведьмами атмосфере страны.

Зия постоянно использовал исламскую риторику для оправдания репрессий, без конца расширяя их и ужесточая. В 1979 году, через две недели после возвращения в Иран Хомейни, шариатский суд Зии ввел худуд, согласно которому такие преступления, как воровство, прелюбодеяние и изнасилование карались в строгом соответствии с шариатом, законом, оставленным Священным Кораном и хадитами, высказываниями пророка, мир и благословение Аллаха да пребудут с ним. Для того чтобы доказать факт изнасилования, теперь требовались четыре взрослых мусульманина мужского пола в качестве свидетелей. Если же женщина, жалующаяся на изнасилование, не наберет такого количества свидетелей, ее надлежит обвинить в прелюбодеянии и соответственно покарать. Можете себе представить, чтобы насильник озаботился обеспечить жертве столько свидетелей? Случай Сафии-биби, слепой девушки-служанки, изнасилованной нанимателем и его сыном, стал типичным, показательным для тупоумной системы судебной несправедливости фундаменталистов. Поскольку насильники сознаться не пожелали, а Сафия-биби не смогла представить суду четырех свидетелей-мужчин, преступников освободили, а жертве вынесли приговор — три года тюрьмы и публичная порка за прелюбодеяние.

Сафию-биби спасло заступничество сочувствующих ей женщин; дело вызвало нежелательный международный резонанс. Власти поспешили оправдать молодую женщину. Меньше повезло тринадцатилетней девочке, изнасилованной собственным дядей и забеременевшей. Где уж ей было убедить «праведный» суд, что ее изнасиловали! Ее тоже приговорили к трем годам тюрьмы и десяти ударам палкой. Суд «великодушно» отсрочил исполнение приговора до исполнения ребенку девочки двух лет.

В выпестованной моим отцом конституции 1973 года особо оговаривается недопустимость дискриминации женщин. Статья 25, пункт 2, оговаривает недопустимость дискриминации по половому признаку. Исламизация Зии не только разрешила дискриминацию, но всячески ей способствовала. В университете Карачи, мечеть которого превратилась в склад оружия для студенческого крыла «Джамаат-и-ислами», студенты-фундаменталисты начали кампанию за то, чтобы селить студентов мужчин и женщин отдельно. «Женщины подвергаются опасности рядом с мужчинами», — утверждали они. Они преследовали студенток, не носивших бурка, нескольких облили кислотой, причинившей обширные ожоги. Энтузиасты «нравственности» остались безнаказанными.

Дискриминация женщин проводилась на всех уровнях общества. Даже женщины, занимавшие высокие посты, отделялись от коллег-мужчин. На телевидении женщинам-модераторам категорически предложили прикрыть волосы дупаттой. Не пожелавших подчиниться удаляли. Спортсменкам женских хоккейных команд было велено перед выходом на поле закрывать ноги. Их практически отстранили от участия в международных состязаниях. Рвение ислами-заторов доходило до абсурда. «Тут на фото голые женские ноги», — строго указывал цензор редактору на фото с Кубка мира по теннису. «Эту „женщину" зовут Бьерн Борг», — сардонически усмехнулся редактор.

Женщины Пакистана протестовали против ущемления их достоинства. Когда в феврале 1983 года шариатский суд объявил, что свидетельские показания женщины весят вдвое легче мужских, женщины вышли на улицы Лахора. Полиция напала на демонстрацию университетских преподавателей, женщин-предпринимателей, женщин-юристов, осыпая их ударами палок-латхи и забрасывая шашками со слезоточивым газом. От шестидесяти до семидесяти участниц демонстрации задержали. Их хватали за волосы, затаскивали в полицейские фургоны; муллы тут же объявили браки этих женщин недействительными, ибо «агрессивность женщины не укладывается в ислам». На благоглупости мулл женщины еще могли не обращать внимания, но режим давил на них все сильнее. Парламент Зии проштамповал закон о свидетельских показаниях в 1984 году.

Затем последовали законы о женщинах как свидетелях в делах об убийствах, о срезании вдвое компенсации семье убитой. Исходя из того, что женщина «стоит» вполовину меньше мужчины, семья жертвы женского пола, естественно, должна и возмещение получить лишь половинное.

Не прекращая болтовни об отмене военного положения, Зия продолжал политику репрессий и разделения общества. Деморализация бедных. Деморализация женщин. Этнические группы населения Пакистана, раньше мирно обсуждавшие и улаживавшие спорные вопросы, теперь прибегали к террору, похищениям, хватались за оружие. Особенно заметным стал разгул насилия в провинциях меньшинств, в Синдхе, Белуджистане и Приграничье, где проводимая Зией политика «разделяй и властвуй» привела к этнической поляризации и усилению сепаратистских устремлений.

С самого начала Зия запретил общенациональные политические партии, но всячески поощрял лидеров-сепаратистов. Сецессионистам никто не преграждал доступ к средствам массовой информации. Зия использовал их в качестве подсобного средства для раздувания вражды между провинциями меньшинств и Пенджабом, для оправдания и увековечения мифа о том, что для поддержания единства страны необходима армия — и только армия. Непартийные выборы лишь усугубляли раздробленность страны. Запретив агитацию на базе партийных платформ, Зия поставил кандидатов в положение, когда они волей-неволей должны были подыскивать для избирателей этнические и региональные приманки. «Голосуй за меня. Я шиит, как и ты!» Или: «Отдай свой голос мне. Я — пенджаби!»

Страна платила за эти вывихи правителя. В 1985 году в Карачи вспыхнули этнические бои между патанами и мухаджирами, эмигрантами из Индии. Поводом послужил дорожный инцидент: автобус, управляемый водителем-патаном, случайно сбил девочку-мухаджирку. И вот уже разъяренные толпы жгут автомобили, мотоциклы, автобусы. Сразу после начала конфликта погибло пятьдесят человек, ранены сотни. Бои распространялись с ураганной скоростью, власти ввели войска, установили комендантский час, не отменявшийся в течение месяца. Но эти меры лишь загнали противоречия внутрь, не угасив их. Конфликт не утихал в течение трех последующих лет, гибли люди, уничтожались материальные ценности. Новые политические партии возникали на этнической основе, лишь разжигая межнациональную рознь. Единство страны разрушалось на глазах.

* * *

— Кажется, пора домой, — заявила я активистам партии, собравшимся в барбиканской квартире в январе 1986 года, вернувшись из Франции. Они смотрели на меня, ожидая продолжения, разъяснений, не вполне уяснив, что я имею в виду. — Может быть, сначала в Лахор или в Пешавар, — продолжила я.

Их глаза загорелись. «Домой» не означало на Клифтон, 70. «Домой» означало всю страну, от океана до Гималаев, от края до края. Пришла пора бросить вызов диктатору от лица нашей партии.

— Я с вами! — в один голос воскликнули Нахид и Саф-дар Аббаси.

— И я, — тут же присоединился Башир Рияз.

— Не торопитесь, — урезонила я их.

Против Нахида и Башира в Пакистане возбудили судебное преследование, дела их остались не закрытыми. Но они стояли на своем. Решено было возвращаться вместе.

Момент, казалось, вызрел. Мы можем проверить, чего стоит фанфаронство диктатора, его разглагольствования о возврате к гражданскому правлению. Мое появление окажется явной провокацией для Зии. Если он меня арестует, то разоблачит себя перед всем миром. Если не арестует, я впервые за девять лет смогу от лица партии воззвать к народу Пакистана. Психологически момент удачен еще и в том отношении, что недавно рухнули две диктатуры: Фердинанда Маркоса на Филиппинах и «Папы Дока» Дювалье на Гаити. Богу угоден третий.

Решение серьезное. Но верное ли? После многих лет ареста и изгнания я не уверена, что в состоянии правильно оценить политический климат страны. Поэтому я встретилась с находящимися в Лондоне членами центрального исполкома ПНП.

— Полагаю, момент настал, — сказал я им. — Но предоставляю вам принять решение. Велик риск того, что со мной что-то случится или что меня арестуют. Что тогда предпримет ПНП? Пора ли протестовать и бросить вызов Зие, потребовать реальной демократии, или следует еще выждать? Решайте.

Решение оказалось единодушным.

— Возвращайтесь. Мы с вами. Что бы Зия ни предпринял против вас, мы будем считать это акцией против нас всех.

И вот я сижу с некоторыми из них в своей лондонской квартире, за маленьким обеденным столом; мы набрасываем возможные маршруты моих поездок по Пенджабу, Приграничью, Синдху. Как всегда, планы наши исключают насилие, ограничиваются работой внутри системы дозволенными средствами. Мы должны подрывать основы режима, не давая ему повода нас арестовать. Организовав массовые демонстрации по всей стране, мы надеялись заставить режим ускорить проведение выборов, рассчитывая на осень 1986 года.

Я все добавляла и добавляла города в график поездки. Проведению демонстраций одновременно в нескольких крупных городах я предпочитаю последовательные демонстрации в одном, другом, третьем… Такая последовательность действий будет постоянно подпитывать активность народа, разрушать страх перед диктатором с его виселицами и публичными порками.

— Не слишком ли много? — спрашивают меня.

— Справлюсь, — уверенно отвечаю я.

Мы мирно ужинаем, на столе простая еда, цыплята и даль, среди нас царит редкое единодушие. Все согласны, что поездку по стране следует начать в Лахоре, столице Пенджаба, кузнице кадров армии, но одновременно и бастионе Пакистанской народной партии.

Мы детально проработали маршрут, и лидеры ПНП стали возвращаться в Пакистан, чтобы начать подготовку к моему прибытию. Дату моего возвращения пока держали в секрете, не желая дать Зие возможность основательно подготовиться. Этот элемент секретности сыграл нам на руку, привлек дополнительное внимание публики. Народ и журналисты наперегонки строили догадки. «Она вернется 23 марта, в День Пакистана», — считали одни. «Нет, ее надо ждать 4 апреля, в годовщину смерти отца», — возражали другие. Пресса сопоставляла и анализировала слухи и толки.

Начались угрозы. Наш сторонник из Пакистана процитировал предупреждение некоего офицера из Синдха: «Скажи ей, пусть она не приезжает. Они собираются ее убить». Приходили предупреждения из Пенджаба, из Приграничья, из других местностей страны. «Женщина в политике ранимее, чем мужчина. Не возвращайся!» Мой личный телефон вдруг принялся названивать в неурочные часы, ранним утром и поздно ночью. Снимая трубку, я ничего не слышала. Мне сообщили, что в аэропорту Хитроу задержали пакистанского майора в штатском с моим фото. Его завернули назад в Пакистан.

Были угрозы реальными или же режим просто пытался меня запугать, заставить отказаться от мысли о возвращении? Этого я не знала, но один сигнал оказался поистине зловещим. Доверенный слуга моего отца Hyp Мохаммед трагически погиб в Карачи в январе. Незадолго до этого я получила письмо от его юной племянницы и воспитанницы Шахназ. Она сообщала, что Hyp Мохаммед очень хочет со мной поговорить, и просила меня ему позвонить. Он сказал своей племяннице, что военные ему угрожают, потому что он «слишком много знает». Я немедленно позвонила ему, но опоздала. Не только Hyp Мохаммед, но и Шахназ, одиннадцатилетняя девочка, уже погибли от ножевых ранений неизвестных убийц. Вскоре после этого я получила письмо от самого Hyp Мохаммеда, отправленное им перед убийством. Он тоже просил ему позвонить. Что он знал и что ему не дали мне сообщить?

Я полетела в Вашингтон, стремясь возбудить за океаном внимание к нашему зондажу глубины «демократических преобразований» диктатора. Девять лет народ Пакистана ждал выборов, восстановления гражданского правления. Кто знал, чем отзовется в стране мой приезд и какой реакции ждать от режима? Премьер-министр Зии Мохаммед Хан Джунеджо публично и официально заверил, что меня не арестуют. Но кто мог знать, какой фокус выкинет его хозяин?

В Вашингтоне я встретилась с сенатором Пеллом, с сенатором Кеннеди и конгрессменом Стивеном Соларзом, ярким, энергичным членом палаты представителей, наблюдавшим за ходом недавно состоявшихся на Филиппинах выборов, демократическим путем приведших к власти Корасон Акино, с которой мне довелось лично познакомиться. Эти американцы по мере своих возможностей помогли мне. Они активно выступали за свободные выборы, за восстановление гражданских свобод в Пакистане, обещали не ослаблять внимания к ситуации в стране. Существенную помощь оказал мне Марк Сиджел, политический консультант, с которым я уже встречалась в 1984 году. Он убеждал выборных чиновников администрации и других влиятельных лиц писать пакистанским официальным лицам и предупреждать о неприятностях, связанных с чинимыми мне препонами. В качестве «сувенира» Марк подарил мне бронежилет.

Американская пресса рассуждала о сходстве моей предстоящей битвы с Зией и вызовом, брошенным Корасон Акино диктатору Фердинанду Маркосу на Филиппинах. Как водится, журналисты впадали при этом в популистскую романтику. Конечно, мы обе женщины, обе принадлежим к известным семьям землевладельцев, обе получили образование в США. Обе потеряли любимых членов семьи, убитых диктаторами: у госпожи Акино погиб муж, у меня отец и брат. Госпожа Акино противопоставила власти диктатора «власть народа» и совершила мирную революцию. На то же самое я надеялась в Пакистане. Но этим сходство исчерпывалось.

На Филиппинах Корасон Акино пользовалась поддержкой военных и церкви, чем в Пакистане и не пахло. Генералы не желали обо мне слышать, ибо боялись за свои привилегии, обеспечиваемые коррумпированной системой, за награбленные ими земли, даровые автомобили, налоговые и таможенные послабления. Умеренное духовенство, правда, поддерживало меня, но крикливые и агрессивные фундаменталисты прочно держались за Зию.

Главное же, заокеанский Дядюшка Сэм сам выслал диктатору Маркосу «весточку» о том, что его время истекло, — и даже обеспечил диктатора, его семью и свиту транспортом. Зия же как будто сросся с администрацией Рейгана, проталкивавшей через конгресс очередной шестилетний пакет военно-экономической поддержки режиму на сумму в 4,2 миллиарда долларов. Из Америки я могла ожидать помощи лишь от сравнительно немногочисленной группы законодателей, а также от американских средств массовой информации.

— Мы будем там с вами, — то и дело оптимистически заверяли меня корреспонденты. — Присутствие репортеров — лучшая защита!

Я улыбалась, благодарила их, стараясь не вспоминать, что Бениньо Акино застрелили в аэропорту на глазах у всего корреспондентского корпуса, не дав даже ступить на родную землю. И под мою дверь в Барбикане чья-то услужливая рука просунула записочку: «Помни Акино!»

Я не знала, долго ли суждено мне прожить по возвращении в Пакистан. Да и раздумывать об этом не хотелось. То, что Господь заготовил человеку, неизбежно наступит, летай иль ползай. А вот что непременно следует совершить перед возвращением в Пакистан, так это умра, религиозное паломничество, посвященное моему отцу. И почти сразу по возвращении из Вашингтона я в сопровождении нескольких друзей отправилась в Мекку. Каждый мусульманин, имеющий на то физические и финансовые возможности, обязан хотя бы раз в жизни предпринять большое религиозное паломничество в месяц хадж. Умра же, занимающая, в отличие от четырехдневного хаджа, всего несколько часов, может совершаться в любое время года.

С 1978 года я намеревалась посетить Мекку. Дважды псевдоисламский режим Зии отказывал мне в моем благочестивом намерении. Не зная, что меня ждет, я решила не рисковать и более не откладывать.

В Мекке я и мои друзья облачились в белые бесшовные одежды пилигримов и приступили к ритуалу.

«Аллах, Ты Мир, и от Тебя Мир исходит! О, Господь наш, почти нас Миром», — молились мы по-арабски у Врат Мира, входа в громадный беломраморный двор Святой Мечети. Семь раз обошли мы Каабу, почти кубическую структуру пятидесяти футов высотою и сторонами в тридцать пять футов, которая, как считают мусульмане, отмечает место, где Авраам воздвиг первый храм, посвященный Единому Богу. «Аллах акбар! — Велик Господь!» — провозглашали мы каждый раз, проходя мимо Черного Камня, вмонтированного в юго-восточный угол Каабы. Пророк, да пребудет над ним мир и благословение Аллаха, поцеловал этот небольшой камень, помогая разместить его в кладке Каабы в седьмом столетии.

Во время исполнения ритуала умры я ощущала, что на душе становилось легче. При каждой остановке я молилась за отца, за других мучеников, загубленных режимом, за брата, за мужчин и женщин, все еще томящихся в тюрьмах. Воодушевленная пережитым, я на следующий день повторила ритуал умры и вернулась в мир политики, полетела в Советский Союз по приглашению женской организации. Отправляясь в Россию, я намеревалась ослабить критику в мой адрес, ответить на упреки товарищей по партии в излишне проамериканской ориентации. Я хотела как можно основательнее подготовить почву для возвращения на родину.

Двадцать пятого марта мы объявили, что возвращение мое в Пакистан планируется на десятое апреля. В Лондон повалила международная пресса. Журналистов меньше интересовала наша точка зрения на предстоящую борьбу за торжество правого дела, чем драматическая и несколько лубочная версия конфронтации молодой женщины и военного диктатора, современный феминистский вариант истории Давида и Голиафа. «60 минут» сняли меня для американской Си-би-эс, «Вэнити фэйр» уполномочил короля фотографов лорда Сноудона сотворить мой тематический портрет. Я вынырнула на утренних телеэкранах Лондона и по спутниковой связи в Нью-Йорке. Би-би-си записало интервью со мной по-английски для всемирной службы и на урду для Пакистана; в квартире тетушки Бехджат я дала интервью Ассошиэйтед Пресс, ЮПИ, «Четвертому каналу» и британской прессе. Тетушка Бехджат суховато отметила, что наконец-то ее квартира пользуется большей популярностью, чем квартира проживавшей в том же доме актрисы и певицы Петулы Кларк.

Журналистский интернационал, разумеется, ожидал от ПНП оглушительных успехов в борьбе с диктатурой, но я не имела представления, что меня ожидает на родине. Годы репрессий могли сломить волю людей, истощить их энергию. В уже упоминавшейся книге «Узник без имени, камера без номера» Хакопо Тимерман проследил стадии изменения настроения угнетенных масс: гнев — страх — апатия. Откликнется ли народ на призыв ПНП, или удары диктатуры подавили его, загнали в нору молчания, в которой можно хоть как-то выжить? Целое поколение пакистанцев выросло во мраке военного положения. Десятилетние ребятишки 1977 года выросли в девятнадцатилетних молодых людей, не имея представления о том, что имеют право на какие-то права. Захотят ли они вернуть себе то, чего никогда не имели?

Мы сделали серьезную заявку, объявив о возвращении. Привлекли к себе внимание планеты.

— Как полагаете, сколько народу придет нас встречать? — спросила я Джехангира Бадара, президента ПНП Пенджаба, вылетающего непосредственно перед нами.

— Полмиллиона, — уверенно ответил он.

— Ой ли? Слишком оптимистично оцениваете, — осторожничала я.

— Полмиллиона и еще чуть-чуть, — настаивал он. — Вы еще не покинули Лондон, а оттуда уже поступали сообщения, что народ отправился в Лахор, чтобы вас приветствовать.

— Но на всякий случай, если пресса будет спрашивать, сколько мы ожидаем, отвечайте, что сто тысяч. В этом случае, если придет 470 тысяч, никто не сможет упрекнуть нас, что мы зря расхвастались.

Прямого рейса из Европы в Лахор не учредила ни одна авиакомпания, так что девятого апреля я вылетела из Лондона с Баширом Риязом, Нахидом, Сафдаром, моей школьной подругой Хумайрой и многими другими сначала на восток Саудовской Аравии, в Дахран, чтобы там пересесть на пакистанский самолет, отправляющийся в Лахор. Экипаж самолета пакистанских международных авиалиний принял нас радушно, разрешил украсить машину запрещенными в течение девяти лет флагами, плакатами и наклейками ПНП. На борт поднялись около тридцати членов нашей партии и сопровождающие нас репортеры, так что рейс напоминал заказной, чартерный.

Атмосфера приподнятая, настроение бодрое, хотя и с оттенком опасения. Никто не доверяет военным. Во время остановки в Дахране местное саудовское начальство поместило меня в доме отдыха, а остальных изолировало в аэропорту. Позже я узнала, что одновременно с нами в Дахран прилетал посол Пакистана, и саудовцы опасались, «как бы чего не вышло». Угрозы и предостережения из Пакистана усилились. Нахид, Башир и еще один член нашей команды получили уведомления, что по прибытии в Лахор их сразу арестуют. Получила и я свою порцию адресованных лично мне угроз.

Постаравшись вытеснить из головы мысли об опасности, я углубилась в подготовку своего выступления. Самолет взлетел и направился навстречу заре, курсом на Лахор. Как нам сообщили, режим заворачивал автотранспорт, направлявшийся в Лахор из Синдха, Белуджистана, Приграничья. Никто из нас не имел представления, чем встретит родина.

Лахор, 9 апреля. Рассказывает Амина Пирача.

Лахор в ночь прилета Беназир выглядел как столица карнавала или крупного фестиваля. Госпожа Ниязи и мы с мужем Салимом приехали встречать ее из Исламабада, и, скажу откровенно, такого я никогда не видела и видеть не ожидала. Город похож был на какой-то лагерь, везде тьма народу, повсюду торговали съестным, лотки и на всем пути в аэропорт. Студенты в фургонах «судзуки» распевают песни о Бхутто, мне особенно понравилась одна на пенджаби: «Аадж те хо гаи Бхутто, Бхутто… — Сегодня, сегодня только Бхутто, Бхутто…» Народ все прибывает, в легковых машинах и в грузовиках, в автобусах и скотовозах, пешком. Автобусы с лозунгами с надписями: «Этот автобус из Бадина», «Этот автобус из Сангара». Транспорт увязает в толпе. После стольких лет мрака и безобразия везде веселье, все возбуждены…

Никто не спал целую ночь. Мы ходили по городу, к аэропорту и обратно. Рядом с нами некоторое время шагал старичок, на глазах слезы. Потом старушка, тоже плакала, потом смеялась. Никому ведь не дали горевать по господину Бхутто, траур объявлен не был. Теперь у людей появилась возможность и об отце печалиться, и радоваться прибытию дочери. Лахор в ту ночь — одно из самых ярких воспоминаний моей жизни.

Доктор Ашраф Аббаси.

Как будто Эйд наступил. Народу бесплатно раздавали рис, мясо и фрукты. Люди пели и танцевали, тут и там барабаны, бубны, а ладоши хлопают. Песни о господине Бхутто, о ПНП, о Беназир поют, с кассет слушают. Слова легко схватываются, поданы на популярные мелодии, так что все быстро запоминают. И откуда-то флаги ПНП на каждом балконе, на всех фонарных столбах. Люди тайком припасли зеленую, красную и черную ткань к возвращению Беназир. Даже фундаменталисты из «Джамаат-и-ислами» торгуют на улицах флагами и портретами Беназир, зарабатывают для себя деньги на нашей популярности.

Госпожа Ниязи.

Хотела б я, чтобы муж и дочь Ясмин увидели Лахор, но против них в Исламабаде серьезные обвинения, и им пришлось остаться в Лондоне. Народ вовсю веселился, праздновал окончание своих страданий. Мне вспомнилось, как одна знакомая горевала во время репрессий, что все кончено, что Пакистанская народная партия пропала, что имя господина Бхутто больше вслух никто не осмелится произнести. Нет, сказала я ей, Народная партия жива, потому что она — народ. И придет еще день, когда имя Бхутто будет у всех на устах, И вот, этот день настал, и все радуются.

Самийя.

Перед аэропортом мощные решетки, заборы из колючей проволоки, чтобы сдерживать толпу. Маршруты прибытия и вылета изменены. В четыре утра мы собираемся вместе. Администрация пропустила в аэропорт только двести человек, нам выдали пропуска и провели внутрь через боковой служебный вход. У меня комок в горле от счастья, не знаю, куда себя деть.

Доктор Ашраф Аббаси.

Но наша радость омрачается опасениями. Боимся за Беназир. Решаем образовать вокруг нее живой щит. Такая масса народу, мало ли кто в нее может затесаться.

Около семи утра бортовая трансляционная система донесла до нас голос пилота: «Подлетаем к Лахору, начинаем снижение. Экипаж приветствует мисс Беназир Бхутто в Пакистане». Ко мне подходит стюардесса.

— Пилот только что получил сообщение, что в аэропорту миллион человек, — говорит она мне.

Миллион… Выглядываю в окно, но внизу лишь зеленые поля Пенджаба.

— Пройдите в кабину, гляньте в ветровое стекло, — приглашает стюардесса. Но и через ветровое стекло я вижу впереди лишь крохотные фигурки вдоль взлетно-посадочной полосы и на крыше аэропорта.

Когда самолет подрулил к зданию аэропорта, я поняла, что это полицейские и силы безопасности. Оказалось, что из предосторожности изменено расписание.

— Нахид, Башир, Дара, держитесь рядом, вплотную, — подзываю я тех, кого ожидает арест. Ирония судьбы: мои сторонники окружали меня ради моей безопасности, а я подзывала их к себе ради их безопасности.

— Мы ваша защита! — твердили репортеры. Но истинной нашей защитой оказался напор народа, собравшегося возле аэропорта. Иммиграционные чиновники, нервные и взъерошенные, торопящиеся выставить нас за зону своей ответственности, молниеносно проштамповали наши паспорта, поднявшись для этого на борт самолета.

Дом. Я дома, наконец. Ступив на почву Пакистана, я на мгновение замерла, чтобы ощутить землю под ногами, чтобы вдохнуть воздух, составляющий тело мое. Много раз прилетала я в Лахор, в горе и в радости, В этом городе моему отцу вынесли смертный приговор, и я вернулась, чтобы бросить вызов убийце, генералу, поправшему присягу, государственному изменнику, растоптавшему основной закон страны, ее конституцию.

Самийя! Амина! Доктор Аббаси!

— Не знаю, как мы отсюда выберемся, там такая масса народу! — опасливо шепчет Самийя, навешивая на меня еще одну гирлянду роз.

— Проплывем на крейсере, — улыбается Джехангир, подводя меня к яркому, раскрашенному и разукрашенному автомобилю.

Я сжимаю в ладони заметки к моему выступлению, недоверчиво глядя на шаткую лесенку, ведущую к платформе, возвышающейся над кузовом грузовика. Вспоминаю ночные кошмары, сны о лестнице, внушающей мне смертный ужас, по которой мне предстоит неизбежный подъем в неизвестность. И вот эта лестница из сна вдруг материализовалась, и надо подняться по ней под взглядами сотен пар глаз. Что делать? В Лондоне мы договорились о таком средстве доставки к Минар-и-Пакистан, к монументу, воздвигнутому в Лахоре моим отцом в честь декларации, приведшей к независимости Пакистана. Поздно менять планы.

За воротами ждет миллионная толпа. Со вздохом ступаю на нижнюю перекладину лестницы.

Бисмилля, — шепчу я неслышно. — С Богом, приступим!

Бывают в жизни моменты неописуемые. Таков и мой прилет в Лахор. Человеческое море вдоль улиц и дорог, забитые окна и балконы, люди на деревьях и на фонарных столбах, в полях, поток, текущий за машиной, — человеческий океан. Восемь миль от аэропорта до Минар-и-Пакис-тан в Икбал-парке автомобиль обычно одолевает за четверть часа. Но в этот невероятный день десятого апреля 1986 года у нас ушло на дорогу десять часов. Число собравшихся возросло за это время до двух, а потом и до трех миллионов. Наш автомобиль, выехавший из ворот аэропорта, приветствовали сотни всплывших над головами собравшихся воздушных шаров. Воздух наполнился не слезоточивым газом, а лепестками роз, покрывших ноги мои по щиколотку. В воздух взлетали гирлянды цветов, падали в машину. Я увидела среди встречавших сестру убитого военными активиста, бросила ей гирлянду. В машину летели также дупатты, вышитые платки и шарфики. Я набросила на голову одну дупатту, другую, третью… перекинула несколько через плечо. Я кидала цветы и наиболее красивые из изделий пострадавшим от репрессий, которых я узнавала в толпе, членам их семей, девушкам и пожилым женщинам.

В тот день в Лахоре доминировали черный, зеленый и красный, цвета ПНП. Флаги и транспаранты партии реяли на сухом жарком ветру, почти сплошным навесом прикрывая толпу сверху. В тех же цветах выдержаны мужские и женские одежды, покровы, головные уборы. Рога волов, хвосты и гривы ишачков украшали ленты цветов ПНП. Тех же цветов и рамы портретов моих отца, матери, братьев и моих собственных, колышущихся над толпой.

Дживай, дживай, Бхутто, дживай! — Да живет Бхутто! — гремит над головами призыв на пенджаби, которыйеще три месяца назад стоил тюрьмы и порки. — Мунджхебхен, тунджхе бхен Беназир! — Беназир моя сестра, твоя сестра! — слышу я возгласы на синдхи. Над головами плакаты с лозунгами на урду, на пушту — на всех языках и диалектах Пакистана. «Беназир ай джи, инкилаб лай джи. — Беназир придет — революция придет», — говорили наши сторонники в Англии перед моим отъездом. Теперь они видоизменили лозунг: «Беназир ай хаи, инкилаб лай хаи. — Беназир пришла — революция пришла».

Люди махали мне руками, я махала в ответ; я хлопала ладонями над головой, как это делал отец, — и над толпой взметался лес рук, люди повторяли мое движение; как будто громадное поле пшеницы приходило в движение.

Случалось мне в Исламабаде, когда меня удерживали в почти пустом доме под домашним арестом, просыпаться по утрам под гул толпы. Я напрягалась, стараясь определить, что это за люди, что за сборище, по какому поводу. Ради чего они кричат? Каким тоном? Может быть, они гневно проклинают Зию? Может быть, радуются освобождению моего отца из тюрьмы в Равалпинди? Нет, невозможно. Слышала я гул толпы и в тюрьме Суккура, преследовал он меня и в Центральной тюрьме Карачи, в домашних полутюрьмах Аль-Муртазы и на Клифтон, 70. Я гадала и анализировала, но так и не могла определиться. Продвигаясь по звуковому туннелю сквозь Лахор десятого апреля, я поняла, что всегда слышала именно этот гул.

Все десять часов я стояла на платформе, сооруженной в кузове грузовика, медленно ползущего к Минар, мимо резиденции премьер-министра, мимо особняка губернатора, где иногда останавливалась наша семья и где, как рассказывали, генерал Зия слонялся бессонными ночами по коридорам с фонарем в руках, как будто изображая собою леди Макбет. Миновали навес над местом, где когда-то стояла статуя королевы Виктории, единственное сохранившееся ее скульптурное изображение, остававшееся в Пакистане, ибо фундаменталисты уничтожали всякие изображения людей. А вот и Замзама, пушка Кима, увековеченная Редьярдом Киплингом. Настроение мое все улучшалось, я чувствовала, как со мною незримо шествуют сквозь радостную толпу тени героев, мучеников, отдавших жизнь в борьбе за демократию. Я чувствовала, что настал момент, в который осуществилось то, за что они боролись, страдали, погибали. «Зия уль-Хак, ты нам не нужен! Нам не нужен твой карманный парламент, не нужна твоя пародия на конституцию. Нам не нужна твоя диктатура. Наш дух сильнее, чем твой слезоточивый газ, твои палки и пули. Нам нужны свободные выборы». Вот что кричала толпа.

Я возвышалась над людской массой без всякого прикрытия, но за свою безопасность не опасалась. Здесь, перед лицом такого скопления народа, причинить мне вред мог бы решиться лишь самоубийца, не боящийся того, что его заживо разорвут на тысячу кусков. Не угрожала опасность также от полиции или армии. Военных я видела или за запертыми воротами их казарм, или среди демонстрантов, приветствующих меня вместе с народом. Единственное, о чем я беспокоилась, — не подвел бы голос, хриплый после недавней простуды. Еще в самолете я полоскала горло дисприном и теплой водой, пила раствор глюкозы, доставленный из Карачи верным камердинером отца Урсом.

Солнце уже снижалось к горизонту, когда мы прибыли к Минар-и-Пакистан. Площадь перед монументом уже забита битком, ни дюйма места для сотен тысяч пришедших со мной не осталось. Мы сами с трудом пробрались к монументу. Охраны, которая помогла бы мне пробраться сквозь толпу, еще не было, подвести грузовик вплотную, чтобы сразу с него перейти на импровизированную трибуну, тоже не удалось. Я слезла с грузовика с четырьмя-пятью соратниками, и нам предстояло пробраться сквозь чрезмерно воодушевленную толпу.

Никто, разумеется, не замышлял против меня ничего дурного, но возбуждение достигло вершин экзальтации. Народ напирал, грозя раздавить нас, задушить, растоптать. Некоторые, казалось, потеряли рассудок, и в их числе оказался один из местных партийных боссов. Мне пришлось чувствительно пихнуть его, чтобы он опомнился. Каким-то чудом мы взобрались на подиум, где помятый президент пенджабской организации ПНП потерял сознание от утомления и возбуждения.

— Пожалуй, надо обсудить вопрос о телохранителях, — сказала я, обходя его.

Какой вид открылся передо мной! Просторы Икбал-парка, пылающий в закатном свете красный песчаник мечети Бадшахи, одной из крупнейших в мире. Справа маячит темная громада лахорского форта, крепости Моголов, в застенках которой пытали и убивали наших товарищей. И бесчисленное множество людей, пришедших приветствовать меня в родной стране.

— Некоторые советовали мне оставить политику, — выкликаю я на урду. — Мне пророчили участь отца и брата. Многие считают, что политическая арена Пакистана не для женщин. Но товарищи защитят меня от опасностей. Я без страха ступила на торную дорогу политики, проходящую по долине смерти.

Система усиления работает кое-как и, разумеется, не рассчитана на обеспечение аудитории, вдесятеро более многочисленной, нежели мы ожидали. Но по одному движению моей руки народ замер.

«Здесь и сейчас я клянусь, что пойду на любые жертвы, чтобы обеспечить соблюдение прав народа, — заявляю я. — Хотите свободы? Хотите демократии? Хотите революции?» «Да!» — синхронно гремят три миллиона голосов в ответ на каждый из моих вопросов. «Я вернулась, чтобы служить народу, а не искать мести, — говорю я. — Не мести я хочу, я хочу строить страну. Но прежде я должна убедиться, что вы желаете того же. Хотите, чтобы Зия остался?» — «Нет!» — «Хотите, чтобы Зия ушел?» — «Да!» — «Значит, ваше решение — Зия джахве! — Зия вон!» — «Джахве, джахве, джахве!» — гремят три миллиона голосов под темнеющим небом.

За весь день в громадной толпе не произошло ни одного инцидента, никакого насилия. Вызов режиму брошен однозначный, но ненасильственный. Толпа была столь взвинченной, что, как считали многие, достаточно было одного намека, чтобы сокрушить здания Национальной ассамблеи, дома министров, резиденцию Верховного суда, приговорившего моего отца к смерти. Но мы не хотели идти к власти кровавой дорогой. Наша цель — демократия, установленная при помощи мирных, законных, свободных выборов. Насилие для достижения своих целей применял режим, но не мы. И ночью режим снова нанес удар.

Я как раз погружалась в сон, впервые за двое суток, когда в двери спальни постучали. В целях безопасности местные партийные деятели распространили информацию о трех разных местах моего ночлега. По одному из этих адресов, в дом семьи Халида Ахмеда, в котором я после выступления у Минар-и-Пакистан беседовала с иностранными журналистами, ворвался армейский майор. Зловещее напоминание о том, что я вернулась в страну, в которой хозяйничает Зия. Майор искал меня.

Рассказывает Азра Халид:

Я уже спал, когда меня разбудил один из слуг. Взъерошенный, раненый, из раны текла кровь. Группа военных напала на дом, избила слуг. Слуга сообщил мне, что пятнадцать или шестнадцать военных перелезли через наружную стену участка, избили охрану, ворвались в дом, искали Беназир. Запертую входную дверь они взломали, стекла в окнах разбили, кидая в них выставленные в саду горшки с цветами. «Где Беназир?» — орал главный, некий майор Кайюм, размахивая пистолетом. Один из наших наружных охранников подкрался к майору сзади и ударил его крикетной битой по голове. «Я офицер разведки, коммандос!» — орал майор.

Я вызвал полицию, хотя не был уверен, друзей вызываю или врагов. Прибытие полиции спугнуло военных, они удрали, но майора удалось задержать. В его машине полиция нашла ящик с пивом и виски, который он, очевидно, собирался потом «найти» в нашем доме. В его записной книжке оказалось множество телефонных номеров генералов и министров режима.

Майор Кайюм прикинулся сумасшедшим. Военные власти тоже сразу же заявили, что он вдруг сошел с ума и они за действия бедного умалишенного ответственности не несут. Но мы знали, что это не так. Встреча, оказанная Беназир населением страны, настолько испугала власти, что они не смели открыто выступить против нее. Вместо этого «сумасшедшему» майору поручили убрать ее или сделать так, чтобы она не смогла продолжить поездку по стране. Полиция очень скоро отпустила его, а, когда он вернулся в свою деревню, его вдруг застрелили. Мы считаем, что режим убрал неудачливого майора как опасного, знающего слишком много свидетеля.

Гуджранвала. Фейсалабад. Саргодха. Джелум. Равалпинди.

«Прием в Лахоре — исключение, — заявляли наши критики и некоторые газеты. — В других городах ничего подобного не повторится». Они ошиблись. Мы оставили Лахор в полдень 12 апреля, намереваясь к пяти вечера прибыть на митинг в Гуджранвалу. Но дороги оказались настолько забитыми людьми, что до Гуджранвалы мы добрались к пяти утра следующего дня. «Никого там не будет», — решила я, но ошиблась. Народ ждал всю ночь, на площади негде было яблоку упасть.

«Надо попробовать передвигаться быстрее», — обратилась я к одному из добровольных организаторов-телохранителей. Но ничего не вышло. Слишком много народу и в промежутке Гуджранвала — Фейсалабад, восемьдесят километров мы преодолели за шестнадцать часов, двигаясь в сопровождении конвоя из грузовиков, автобусов, мотоциклов, рикш, сметавших встречное движение на обочину. Тысячи людей шагали рядом с нашим грузовиком всю ночь, как своеобразный почетный караул. Я по-прежнему бодро махала руками, стоя на сооруженной в кузове платформе. «Усыпайте все вокруг цветами, устилайте жемчугом дорогу, по которой едет Беназир!» — распевали сопровождающие меня люди. Мы в грузовике, в свою очередь, молились: «О, Господь, верни те дни, в которые страдающие и бедняки были счастливы. Дай нам храбрость и мудрость оправдать чаяния народа».

Солнце поднималось над Фейсалабадом, когда мы въезжали в этот промышленный центр, снова с полусуточным опозданием. Митинг здесь планировался на том самом стадионе, где я девять лет назад, ужасно переживая, вся на нервах, выступила с первой речью. Я снова была уверена, что все разошлись по домам и спят, но, когда грузовик наш вполз в ворота стадиона, раздался рев сотен тысяч глоток: «Ком ке такдир? — Беназир, Беназир! — Кто судьба народа? — Беназир, Беназир!» Возбуждение не улеглось и когда мы после митинга покинули стадион. Рабочие промышленных предприятий не забыли партию, уважавшую их, обеспечившую им право на труд. Хотя многие из владельцев заперли ворота своих предприятий, чтобы воспрепятствовать рабочим продемонстрировать поддержку своей партии, люди просто перелезали через заводские заборы, чтобы присоединиться к толпе.

Джелум, поставляющий рекрутов для армии; Равалпинди, город правительственных чиновников, — даже здесь, где население верно служит генералам, народу на митингах не убавилось. Иностранные журналисты и телеоператоры глазам не верят, обозревая людские массы и нацеливая на них объективы, показывая происходящее своим землякам. Мои земляки на своих домашних экранах этого не увидят. Хотя военное положение якобы отменено, режим запретил показ моего лица по пакистанскому телевидению.

Пресс-конференции, звонки соболезнования, встречи с членами партии, с партийным руководством. Не знаю, откуда я черпаю энергию. Конечно же, подпитывает поддержка народных масс, но иногда охватывает печаль. Вспоминаю распростертого на ковре в Каннах Шаха, вспоминаю отца в камере смертников. Хоть на момент бы оживить их, показать, что страдали они не зря. В детстве нас учили, что нет жертвы, слишком высокой, чтобы не принести ее на алтарь родины. Но жертвы нашей семьи все же удручают.

Чтобы не усугублять личную печаль, прошу изменить маршрут следования так, чтобы он не проходил мимо Центральной тюрьмы Равалпинди, в которой казнили отца. Но не могу забыть трагедий и жертв товарищей по борьбе. В Гуджранвале я посетила могилу Первеза Якуба, первого, совершившего самосожжение в знак протеста против смертного приговора отцу. В Равалпинди навестила семью одного из троих молодых людей, повешенных в августе 1984 года.

Столько потерь, столько трагедий… Парню было лишь шестнадцать, когда его арестовали, и девятнадцать к моменту казни. «Посмотрите, сколько народу, — сказала мне его мать. — А было время, когда с нами боялись встречаться».

Мы направились в Пограничную провинцию, в Пешавар, на границе провинций президент пенджабской ПНП торжественно «сдает» меня с рук на руки президенту ПНП Приграничья. Снова дорога забита, прибыли мы к ночи. Власти приказали выключить уличное освещение, чтобы меня никто не смог видеть, но люди зажгли факелы, экраны домашних видеоплееров, чтобы меня осветить.

Мой «шеф безопасности» выглядит озабоченным. Не без причины, ведь машина медленно ползет по узким улицам древнего торгового города всего в часе езды от Хайберского перевала. Рядом Афганистан, здесь, возле границы, возле Пешавара, сосредоточено три миллиона афганских беженцев, которых поддерживал Зия. Мы слышали зловещие толки, что режим подбивал афганских моджахедов разделаться со мной. Без моего ведома «шеф безопасности» подговаривает сопровождающих меня женщин, в числе которых и его жена, как бы ненароком окружить меня плотнее, чтобы затруднить задачу снайперам. Мера не слишком эффективная в ночном мраке, однако, к счастью, никто на мою жизнь не покушался.

— Приветствую храбрых пахтунов, которых приветствовал и отец мой, — обращаюсь я к хлопающей в ладоши аудитории на стадионе, освещенном светом от наших собственных генераторов. Здесь мое выступление осложнилось тем, что один из помощников потерял тезисы речи. Но представиться здешней общине, реально угрожающей отделиться от Пакистана и образовать свою собственную страну, Пахтунистан, крайне необходимо. Не менее важно убедить консервативных патанов, что женщина способна руководить ими.

— Говорят, что я слабая женщина, — выкликаю я в аудиторию, на 99 процентов состоящую из мужчин. — Но я женщина-мусульманка. Мусульманские женщины гордятся традициями, гордятся славным наследием, терпением биби Хаиджи, жены пророка, мир да пребудет с ним, гордятся упорством биби Зейнаб, сестры имама Хусейна, храбростью биби Айши, любимой жены пророка, верхом на верблюде возглавившей воинов-мусульман. Я дочь мученика Зульфи-кара Али Бхутто, сестра мученика Шаха Наваза Хана Бхутто, я ваша сестра. И я вызываю своих противников встретиться со мной на поле боя, на демократических выборах. — Хлопанье перерастает в приветственные возгласы. — Зия за! — восклицаю я, используя пуштунское слово, означающее «вон!». — За, за! — подхватывает аудитория.

После встречи на следующий день в пешаварской ассоциации юристов, мы вернулись в Пенджаб, посетили Лахор, Окару, Пакпаттан, Вехари и Мултан, где я почтила сотни жертв бойни на текстильных фабриках восемь лет назад. Затем домой, в Синдх, в Карачи, где жители моего города постарались перекрыть рекорд Лахора. После этого Кветта в Белуджистане и снова Синдх: Татта, Бадин, Хайдарабад и, наконец, Ларкана, уже в Рамазан. «Марави малир джи, Бе-назир, Беназир!» — кричали люди, называя меня именем народной героини синдхов, отказавшейся уступить требованиям местного тирана, который держал ее в плену, запер в крепости, но не смог сломить ее воли, подкрепляемой любовью к своему народу.

В Ларкане царила такая жара, что перед тем, как направиться из аэропорта на стадион, я покрыла голову и плечи под дупаттой кубиками льда. Здесь, на этом стадионе, десять месяцев назад люди молились за душу моего брата Шаха. На подходе к стадиону толпилось столько народу, что мы изменили маршрут, чтобы добраться до заката. Все время меня припекало солнце, сначала сквозь потолочный люк моего джипа «Паджеро», потом, когда я стояла на грузовике. Я попеременно сосала лимон и соль. Президента ПНП Ларканы солнце свалило с ног. Я молилась, чтобы со мной на радость нашим врагам не случилось то же самое. Однако я все же выдержала.

Вся поездка по девятнадцати городам сопровождалась постоянными угрозами убийства и обещаниями всяческих провокаций. Особенно встревожились мои телохранители в Белуджистане, где они заметили троих афганских моджахедов, сидящих на корточках перед аудиторией, спрятав под собою автоматическое оружие. Встревожил телохранителей не факт наличия оружия — в Белуджистане большинство взрослых мужчин открыто носит оружие, — а то, что они это оружие прятали. Мне мои охранники об этом ничего не сказали, но встали вплотную перед подозреваемыми, чтобы в случае необходимости принять пули на себя.

Главной моей заботой было не почувствовать головокружения на вращающейся сцене, предназначенной для того, чтобы меня можно было увидеть в лицо со всех сторон. Но, увидев перед собой массу людей, большинство из которых бросалось в глаза крайней худобой и вопиющей, нескрываемой бедностью, я забыла о своих заботах и опасениях. Белуджистан — отсталая окраинная провинция. Племенные вожди не заинтересованы в прогрессе, могущем подорвать их власть. До вступления отца в должность премьер-министра здесь не было иных дорог, кроме грунтовых, не было электроснабжения, не хватало пресной воды. Скудные пустынные земли не орошались, урожаи с них снимали низкие. Большинство населения провинции живет в крайней нужде.

Прежде я лишь однажды посетила Белуджистан, сопровождая мать. Она отошла под дерево, в тень, и ее тут же окружили местные женщины и дети. Охранники принялись отгонять любопытных, но мать их остановила. Самые смелые тянули руки к волосам матери, гладким, чистым, в то время как их собственные волосы представляли собою какую-то спутанную запыленную неразбериху. Они не знали, что такое расческа. Правительство отца многое сделало для улучшения участи народа Белуджистана, несмотря на сопротивление племенной знати, поднявшей мятеж против законной власти.

— Пакистанская народная партия считает, что благополучие страны определяется благополучием ее народа, — обращалась я к аудитории с медленно поворачивающейся платформы. — Если каждому гражданину гарантирована работа, забота о его здоровье и образование для его детей, если каждый гражданин преуспевает, то и страна преуспевает. Нет на то воли Божьей, чтобы народ наш жил в бедности. Судьба нации не в трущобах. Мы имеем возможность преобразовать страну, используя ее ресурсы, и мы должны это сделать.

Народ поднялся, принялся аплодировать. Поднялись и захлопали в ладоши и три сидевших впереди афганца. Охранники мои облегченно вздохнули. Опасность миновала.

Но не везде. Борьба только начиналась. Менее чем через две недели после моего возвращения в Карачи полиция проникла в студенческое общежитие в Хайдарабаде, устроила там засаду и убила председателя студенческой организации ПНП Синдха Факира Икбала Хисбани, отвечавшего за безопасность в провинции. Его друг, тоже член ПНП, Джехангир Патан, раненный полицейскими пулями, остался на всю жизнь парализованным.

Помню, как у меня кровь застыла в жилах, когда Дост Мохаммед разбудил меня рано утром известием об убийстве Икбала Хисбани. Снова черные повязки, черные платки, черные дупатты, черные флаги. Снова похороны молодого человека, которому я в буквальном смысле вверяла свою жизнь. Снова посещение скорбящий матери, потерявшей единственного сына. Она вручила мне молитву, выписанную ею взамен потерянной им в толчее моей поездки в Хайдарабад.

— Возьмите, — сказала его мать. — Пусть это будет подарком от Икбала.

Я по сей день храню эту молитву в своей сумочке. «Сколько еще хороших людей погибнет от рук этого режима?» — думала я.

Мирные демонстрации в память Икбала Хисбани и в знак протеста против его убийства прокатились по всему Пакистану. Но режим не мог без насилия. На митинге протеста в Кашморе член провинциальной ассамблеи открыл по толпе огонь из «Калашникова». По счастью, он никого не убил, но этот инцидент послужил сигналом, указанием режима: управляйте территорией при помощи пуль. Сейте смерть и увечья. Но не упускайте управления из рук.

И вот убиты еще двое членов ПНП: президент ПНП Докри и активист партии в Тандо, Мохаммед Хан. В смерти первого подозревался еще один член провинциальной ассамблеи, второго убил полицейский инспектор из нештатного оружия. «Министр вручил его мне, чтобы убивать собак из ПНП», — похвалялся он в чайхане. Режим вооружал политиков низшего ранга и мелких исполнителей, чтобы их руками выполнять грязную работу.

Дело шло к столкновению с режимом, мы понимали это. Они тоже это знали. Политических решений не принималось, вся энергия режима направлялась на борьбу с ПНП. Когда в июне правительство выпустило свой бюджет, мы противопоставили ему свой Народный бюджет. Полагая, что мы начнем действовать в Синдхе после Рамазана, они объявили в провинции чрезвычайное положение. Не дождавшись нашей реакции, отменили. Видя, что режим выбит из колеи, мы решили, что пора начать вторую фазу нашей кампании, чтобы заставить Зию устроить выборы той же осенью.

Пятое июля 1986 года, девятая годовщина путча военных. Мы назвали эту дату «Черным днем» и запланировали памятные акции во всех населенных пунктах, где имелись окружные советы ПНП, от Хунжрабского перевала на китайской границе до берегов Аравийского моря. Никто из нас не знал, достаточно ли крепка структура партии, чтобы осилить эту задачу, организовать одновременные демонстрации в таком масштабе. «Черный день» можно было рассматривать как своеобразную пробу сил, проверку, осилит ли партия организацию массового движения одновременно по всей стране. Именно таким способом мы хотели заставить режим провести осенью выборы. Для обеспечения эффективности осенних демонстраций нам нужны были 100 тысяч «голубей демократии», наших сторонников, готовых подвергнуться аресту за организацию голодовок и сидячих демонстраций. Для успеха мероприятия следовало согласовать и проработать множество деталей. И мы провели «Черный день» очень удачно. В Карачи участвовали в акции 150 тысяч человек, в Лахоре 200 тысяч.

Следующая важная дата в календаре — 14 августа, День независимости. Уязвленный успехом ПНП во время моей поездки по стране, назначенный Зией премьер-министр Пакистана Мохаммед Хан Джунеджо объявил, что партия «Мусульманская лига» проведет четырнадцатого августа митинг у Минар-и-Пакистан в Лахоре. Как только Джунеджо объявил о своих намерениях, мы объявили, что ПНП тоже проведет демонстрацию в Лахоре, зная, что соберем намного больше народу. Чтобы лишить нас необходимого для доставки участников транспорта, режим зарезервировал для себя все автобусы Пенджаба. «Пользуйтесь их автобусами, — посоветовали мы своим сторонникам. — А приехав в Лахор, идите к нам».

В стычку включилось Движение в защиту демократии. С момента моего возвращения в Пакистан мы вели переговоры с лидерами ДВД, коалиции партий, организованной незадолго до угона самолета в 1981 году, и согласились вновь объединить силы для оказания давления на правящий режим. Десятого августа девять лидеров ДВД впервые за три года появились на Клифтон, 70, чтобы согласовать наши совместные действия. Один из них пришел в белой одежде хаджи. Режим задержал его в аэропорту, не дав совершить паломничество в Мекку.

Зия же, напротив, удрал из страны. Предвидя неизбежное унижение режима в День независимости, он седьмого августа отбыл в Саудовскую Аравию, забрав с собой всю семью. Наши сторонники в аэропорту сообщили, что Зия прихватил с собою также три контейнера с мебелью и раззолоченный «роллс-ройс», подаренный ему одним из глав арабских государств по поводу утверждения в должности президента.

Снова важное значение приобретал фактор времени. В ходе встречи мы единодушно согласились организовать совместные мирные выступления в рамках закона, направленные на организацию выборов. На следующий день ДВД объявило, что ПНП и другие входящие в него оппозиционные партии и группы организуют в День независимости массовые мероприятия в Карачи и в Лахоре, и призвало Зию назначить выборы на двадцатое сентября. Тут нервы Джунеджо не выдержали.

Двенадцатого августа я беседовала с журналистами и партийными работниками, когда нам сказали, что Джунеджо собирается выступить по радио и телевидению с экстренным заявлением. Мы обратились к телеэкрану и увидели «карманного» премьера Зии, рассуждающего о возможной конфронтации между сторонниками «Мусульманской лиги» и партий оппозиции. В ханжеской заботе о мире и покое граждан страны Джунеджо объявил об отмене митинга «Мусульманской лиги» и призвал к тому же оппозиционные партии. Официального запрета на демонстрации, однако, не последовало.

Попыткам Джунеджо спасти лицо я не удивилась, однако разозлили его потуги подтолкнуть нас к насилию. Режим постоянно подстрекал нас к проявлению насилия во время наших публичных акций, но мы столь же неустанно подчеркивали свое намерение добиться перемен мирным, ненасильственным путем, политическими средствами. Мои телохранители даже не носили оружия. Но марионетка Зии нуждалась в предлоге для запрещения всякой политической активности в Пакистане через восемь месяцев после отмены военного положения. Джунеджо только что вернулся из Соединенных Штатов, где президент Рейган осыпал его хвалою за «заметные шаги в переходе к демократии». В интервью журналу «Тайм» Джунеджо и сам себя нахваливал за решение пакистанских проблем после отмены военного положения. «Мы добились этого, — резюмировал он. — Что еще могут решить выборы?»

— Еще одна наша победа, — сказала я соратникам, скептическими взглядами изучавшим вместе со мною экранную версию физиономии Джунеджо, с декоративным мужеством отзывавшего в стойла своих политических сторонников. — Джунеджо хвастается, что он демократический премьер, но где его поддержка? Он отменил митинг своей партии, потому что боится сопоставления с ПНП. Противник бежит с поля боя.

— Таким образом, нам не нужна демонстрация 14 августа, — сказал один из присутствующих. — Мы уже победили.

— Нет-нет, нельзя отступать, — тут же возразил второй. — Давайте устроим демонстрацию 15.

— Нельзя. День независимости Индии, — напомнил третий.

— Тогда 16.

— Завтра я буду на митинге ПНП в Фейсалабаде, — сказала я. — Тогда и решим.

Сразу же после этого разговора я направилась на экстренную встречу лидеров ДВД. Там царило совсем иное настроение. Резко негативную реакцию присутствующих вызвало уже мое упоминание намерения проконсультироваться по поводу переноса демонстраций.

— Вы ничего не понимаете в политике, — заявили мне они. — Мы должны идти своим курсом. Демонстрации в День независимости должны состояться. Время приспело. Мы не должны отступать, колебаться, менять планы.

Я возразила. Я знала, что ПНП не готова бросить вызов с полной силой. Мы только что провели акции в «Черный день», времени для организации следующей акции явно недостаточно. Что более важно, наша стратегия основана не на прямом противостоянии режиму, а на постоянном и постепенном наращивании темпа и мощи демонстраций в течение некоторого периода с целью подрыва и истощения режима. Если парализовать правительство постоянными забастовками, сидячими демонстрациями, то окажется затронутой экономика, вся жизнь страны и правительство ощутит недовольство населения. Прямая конфронтация с режимом в данный момент противопоказана, контрпродуктивна, утверждала я. Последуют аресты лидеров партий. Аресты активистов. И завоеванные позиции придется оставить.

— Нет-нет, только вперед! — настаивали лидеры ДВД.

Я стояла перед выбором. Или я соглашаюсь, или же рухнет коалиция с ДВД. Согласие мое означает участие в демонстрациях. Мой голос — один против девяти.

— Хорошо, — не без колебаний согласилась я. — Но ради бога, не объявляйте об этом сразу. Подождите до завтра.

Мне нужно было время, чтобы предупредить лидеров партии, чтобы дать им возможность уйти в подполье. Если нас всех арестуют, то все планы на осень рухнут.

ДВД поспешило объявить о своем решении немедленно.

13 августа 1986 года.

Я направляюсь в аэропорт, чтобы согласно планам вылететь в Фейсалабад. Полиция ждет меня у входа в здание аэропорта.

— У нас указания выдворить вас из Пенджаба, но, если желаете, можете лететь.

Новая тактика. Заставить меня действовать вопреки официальным решениям, чтобы затем обвинить в провоцировании властей. Я отказываюсь играть по их правилам. Вместо этого я тут же совещаюсь с теми товарищами, которые провожали меня в аэропорт. Я стопроцентно уверена, что на Клифтон, 70, меня уже ждет полиция, и даю последние указания, спешные инструкции по координации действий руководителей и активистов в разных частях страны на случай моего ареста.

Вернувшись на Клифтон, 70, снова удивляюсь, полиции там не обнаружив. Но радио Индии уже поспешило сообщить о моем аресте. Непрерывно звонит телефон. В Лиари вспыхнули спонтанные протесты. Народ, собравшийся в аэропорту Фейсалабада меня встречать, разогнала полиция, использовав палки и слезоточивый газ. Таковы восхваляемые президентом Рейганом «заметные шаги в переходе к демократии».

Сижу, жду полицию. Никого. Но все остальные лидеры ПНП и ДВД арестованы. Меня не беспокоят. Режим намерен парализовать партию, не трогая меня, чтобы избежать грозящего указательного пальчика Запада, в особенности американской администрации, где осенью предстоит голосование по вопросу военно-экономической помощи Пакистану. Я вижу в происшедшем возможность отложить противостояние с режимом до более подходящего времени.

Вместо полиции на Клифтон, 70, повалила пресса: Росс Манро из журнала «Тайм», телесъемка Би-би-си, знакомая мне со времен Рэдклиффа Энн Фэдиман из «Лайф», прибывшая с фотографом Мэри Эллен Марк, чтобы осветить мое возвращение в Пакистан; Махмуд Шам и Хазур Шах, корреспонденты-ветераны из «Джанг» и «Дон». К вечеру арестованы более тысячи лидеров и активистов ПНП и ДВД. Но не я.

Из пресс-клуба Карачи прибывает еще один корреспондент. Один из лидеров ДВД сообщил ему, что намеченная на завтра демонстрация в Карачи состоится и что я на ней должна присутствовать. Я в замешательстве. Никто со мной не консультировался об изменении планов. Но новость подтверждается из других источников. Би-би-си трижды сообщает в своих новостях, что я собираюсь на демонстрацию в Карачи 14-го. Я не хочу быть насильно втянутой в провокацию ни режимом, ни ДВД. Но что я могу сделать? Если я не появлюсь на демонстрации, противники объявят, что я струсила.

Я поручаю одному-другому из нижнего звена руководства партии собрать всех, кто смог спастись от полиции, на Клифтон, 70, на следующий день утром, чтобы вместе отправиться на митинг.

14 августа, День независимости Пакистана.

Джайе, Бхутто! — Моя сестра, твоя сестра Беназир! Проснувшись утром, я слышу за стенами Клифтон, 70, эти крики, политические лозунги, шум толпы. Тысячи сторонников ПНП собрались у дома, отозвавшись на призывы ДВД, подтвержденные сообщениями Би-би-си. Слышу и объяснение того, почему я не арестована. Не рискнув принять решение самостоятельно, здешнее начальство запросило указаний у Зии. Тот ответил лишь утром, в 9 часов. Приказал арестовать. Но полиция не отважилась. «Сквозь толпу у ваших ворот? Да от меня бы клочков потом не нашли», — невесело усмехаясь, сказал мне позже один из полицейских. Открыть огонь полиция тоже не решилась. Рядом дома дипломатов, посольства, консульства, которые, как опасались власти, возмущенная толпа могла бы и запалить.

Не было у полиции уверенности и в том, где я находилась в то время. У меня на Клифтон, 70, заночевала подруга Путчи, рано утром отправившаяся по своим делам в своем автомобиле. Сквозь тонированные стекла полиция не смогла разглядеть, кто находится в машине, и почему-то решила, что я направилась в Фейсалабад, пренебрегая запрещением. Вскоре, однако, они поняли, где я находилась.

— Когда вас ждать? — спросил по телефону один из представителей ДВД.

— В два, — ответила я ему. Почти тут же поступило сообщение, что в два полиция все-таки за мною прибудет. Неизвестно, на каких основаниях, ведь запрета на демонстрации министерство внутренних дел так и не объявило.

Мы решили выехать в час. И журналисты с нами. В Гарварде, вспоминала я давно минувшие идиллические времена, приходилось мне почитывать в «Лайфе» колонку «„Лайф" идет в кино». Сейчас «Лайф» отправлялся на нерадостную встречу с пакистанской полицией и навстречу моему неизбежному аресту. Я больше беспокоилась за Энн Фэдиман. Росс Манро, руководитель бюро «Тайм» в Нью-Дели, к превратностям политической чехарды привык. Никто не может знать, что ждет нас за воротами дома.

Кул хувва Аллаху ахад. — Скажи, Он Бог единый, — произношу я в дверях изречение из Священного Корана. В один джип грузятся Энн Фэдиман, Росс Манро, оператор Би-би-си, несколько человек из ПНП и моя подруга Питчи. Я влезаю в свой, разукрашенный лозунгами, оснащенный громкоговорителями, усилителем, кассетным плеером для транслирования песен ПНП. На капоте его флажок нашей партии. Со мною Самийя, несколько активистов партии и фотограф Мэри Эллен Марк. Ворота открылись, я поднялась на заднем сиденье, высунулась в обширный потолочный люк.

Мараин гаи, мар джаин гаи, Беназир, ко лахаин гаи. — Побьем их, умрем, но не выдадим Беназир, — скандируют люди на урду, окружая автомобиль. Мой почетный караул в составе пяти тысяч человек.

Первая шашка слезоточивого газа влетела в толпу возле больницы «Мид Ист». Всего полиция использовала в этот день три тысячи таких шашек, триста из них на дороге, ведущей от Клифтон, 70. Новая встреча с полицией — снова газ. На этот раз полиция врезалась в толпу с намерением меня арестовать. Они направлялись к моему дому, но опоздали. Меня сдернули вниз, захлопнули люк. Мы кашляем, задыхаемся. Сосем лимоны, соль, закрываем лица припасенными заранее мокрыми полотенцами. Беспокоюсь за Энн Фэдиман и остальных во втором джипе.

Рассказывает Энн Фэдиман,

Сквозь дым полицейского слезоточивого газа едва можно что-то разглядеть. Пытаемся захлопнуть потолочный люк нашего джипа, но его заклинило. Когда наконец разобрались с люком, его долго не давали закрыть энтузиасты, взобравшиеся на крышу, чтобы потрогать собственными руками если не Беназир, то хоть кого-то, кто был подле нее. Слезоточивый газ, как мы впоследствии узнали, произведен в Соединенных Штатах, на заводах «Смит-энд-Вессон».

Росс у нас парень бывалый, ему дышать газом не впервой. Подражая ему, промываем глаза водой, прижимаем мокрые платки к глазам, но ощущение, не могу не отметить, самое неприятное. Путчи, у которой астма, как только вокруг начали взрываться дымовые гранаты, выскочила из джипа и смогла убежать домой, мы же чувствовали последствия действия этой гадости еще по нескольку недель. Мне пришлось дома лечиться стероидами. Врач сказал, что я получила «повышенную дозу при глубоком вдыхании». Но мне еще повезло. Башир Рияз, как я узнала позже, мучился несколько месяцев.

В толчее и неразберихе водители джипов решили, чтобы сбить с толку полицию, разделиться и направиться в Лиари, беднейший район Карачи и оплот ПНП, двумя разными путями. Полиция, однако, без труда выслеживала наши кавалькады, выросшие в длинную вереницу автобусов, грузовиков и автомобилей иного типа, и каждый раз мы упирались в блок-пост. Мы опять встретились и решили направиться к мавзолею Мохаммеда Али Джинны. Но и это не получилось. Игра в прятки и догонялки с полицией продолжилась. Развернувшись, направились обратно в Лиари, но тут вдруг лопнула покрышка. На возню с домкратом времени не было, да и нужды в нем тоже. Люди подняли бок машины, и множество рук помогло водителю заменить колесо. И снова наперегонки с полицией.

Рассказывает Росс Манро.

На площади Чакивара Чоук в Лиари толпилось не менее десяти тысяч человек. Прибыв туда, Беназир одержала символическую победу, ибо она произнесла там непродолжительную речь, говорила в течение нескольких минут, используя бортовую громкоговорящую систему своей машины. «Вы все мои братья и сестры, — начала она на урду, а завершила призывом: — Зия должен уйти!» Она сказала, что День независимости в Пакистане носит оттенок горькой иронии, ибо пакистанцы не имеют достаточной политической независимости, чтобы выразить свое мнение. Выступала она на фоне дыма, валившего от полыхавшего в двух сотнях ярдов от нее автобуса.

Энн Фэдиман.

Я не заметила ни одного проявления насилия со стороны сторонников ПНП. А вот полиция не скупилась на насилие. Полицейские нещадно колотили людей. Молодые люди прикрывались от ударов полицейских палок руками. Когда мимо проезжал джип Беназир, они прижимали окровавленные руки к стеклам, показывая готовность жертвовать за нее собою. Внезапно я увидела корреспондента Би-би-си в Карачи Икбала Джаффери. Он подбежал к нам, огибая толпу. «Полиция озверела, — сказал он. — Я видел, как они били десятилетнего мальчика за то, что у него эмблема ПНП». Газ полиция применяла особенно интенсивно, когда появлялась Беназир.

— Вниз, вниз! — закричали мои спутники, стаскивая меня на сиденье. Мне вспомнилось нападение полиции на нас с матерью на стадионе Каддафи. Над головой свистели газовые шашки. Стражи порядка применяли их не только как источник газа, но и как поражающее оружие. Полиции становилось все больше.

— Нельзя позволить им арестовать вождя партии! — услышала я крик одного из активистов.

— Держи полицию! — откликнулись голоса вокруг. Мгновенно выросли баррикады. Запылали покрышки и горючий мусор. Мы рванулись прочь проулками Лиари. В преследующие нас автомобили полиции полетели камни.

— Сюда, сюда! — направляли нас, не давая сворачивать в тупики. Оторвавшись на какое-то время от полиции, останавливаем такси. В воздухе клубится вонючий дым горящей автомобильной резины, разъедающий глаза и горло слезоточивый газ. Кричат люди, завывают полицейские сирены. Мой джип снова рванулся вперед, на переднем сиденье его Самийя в моей дупатте, для введения в заблуждение полиции. Водитель такси впопыхах дергает машину с места при открытых дверцах.

— Не спешите, не спешите, — успокаиваю я его.

Такси несется по узким улочкам, но стряхнуть увязавшийся за нами одинокий полицейский мотоцикл никак не удается. Я на ходу совещаюсь с лидерами ПНП. Нужна пресс-конференция, но где? Предлагаются различные решения, но я настаиваю на своем доме. Назад, на Клифтон, 70. Пусть я направлюсь в лапы полиции, но я обращусь к журналистам в собственном доме, и меня уведут из собственного дома. Мотоцикл все еще на хвосте. Надо от него отделаться.

— Здесь вправо! — ору я водителю, указывая в проезд, ведущий к отелю «Метрополь». Взвыли тормоза, машина свернула, обогнула отель, вынырнула с другой стороны — мотоцикл исчез.

Мы почти прибыли, но на Клифтон и в ее окрестностях тьма полиции. Водитель в панике тормозит.

— Не обращайте на них внимания, езжайте нормально, спокойно, как будто ничего не случилось, — снова поучаю его. — Уж желтую «тойоту»-то полиция явно не ищет. Бедняга направляет машину мимо полицейских патрулей. Я надвигаю на лицо дупатту Самийи, чтобы уменьшить шанс опознания. Возле дома одного из партийных деятелей задержались, чтобы смыть осадок слезоточивого газа.

— Сколько с нас? — спрашиваю я водителя, доставая бумажник.

— Я, знаете ли, не таксист, — неловко улыбается он, все еще дрожа от пережитого страха и возбуждения. — Это моя машина.

— Вы не таксист? — недоверчиво переспрашиваю я, вспоминая, как бесцеремонно командовала этим человеком.

— Нет. Но я ваш сторонник. Деньги принять он отказался.

Представители СМИ прибыли на Клифтон, 70, раньше нас. Степенно провожу пресс-конференцию, когда наконец к воротам чинно прибывает полиция. Я столь же чинно приняла троих женщин в форме, безупречно вежливых в присутствии иностранных журналистов. Они вручили мне ордер о задержании на тридцать суток по поводу организации незаконных сборищ. Я собрала вещи, прихватила зубную щетку и направилась в полицейское управление в сопровождении могучего полицейского эскорта, окруженного столь же многочисленными машинами членов и сторонников ПНП.

В полиции я узнала, что в Лахоре убиты в этот день шестеро, множество раненых. Снова показали зубы палачи режима. Людей убили члены парламента, открывшие огонь из «Калашниковых». К ответственности их за это никто не привлек, как и полицейских, ворвавшихся в приемный покой больницы и избивавших раненых, лежавших на носилках и пристегнутых к койкам наручниками. Избили одного маульви, в мечети промывавшего глаза пострадавшему.

В Синдхе жертв оказалось еще больше: шестнадцать убитых и сотни раненых. Полиция нападала на демонстрантов не только в Карачи, но и в других городах по всей провинции. За участие в мирных демонстрациях в честь Дня независимости страны.

Меня заперли в одиночной камере в тюрьме для несовершеннолетних Ландхи-Борстал в пригороде Карачи. Полиция так усердствовала, что Центральная тюрьма Карачи оказалась забитой до отказа. По стране прокатилась волна протестов против моего ареста, самая сильная с волнений ДВД 1983 года. В Синдхе горели полицейские участки, правительственные учреждения и железнодорожные станции. В Лиари бои с полицией продолжались в течение недели. Армия присоединилась к полиции для подавления волнений. Тридцать человек погибли. Фотоматериалы Мэри Эллен Марк, обличающие зверства полиции и армии, конфисковали.

Из Англии и Германии тут же последовали протесты против зверств режима. В Соединенных Штатах выступили сенаторы Кеннеди и Пелл, а также член палаты представителей Соларз, особенно тесно со мной сотрудничавший. «Если пакистанское правительство продолжит удерживать под арестом политических противников и отказывать в разрешении мирных политических демонстраций, друзьям Пакистана в конгрессе США нелегко будет отстоять необходимость оказания Пакистану дополнительной помощи», — предупреждал Соларз, председатель подкомитета палаты представителей по азиатско-тихоокеанским делам. Администрация Рейгана, однако, горой стояла за Зию и его «гражданского» премьер-министра Джунеджо, который «имел смелость противостоять оппозиции и критике из-за рубежа», как выразился представитель Госдепартамента США.

Зия, вернувшись из Мекки в конце августа, с ходу отмел всякую критику. «Мисс Бхутто не представляет проблемы, — заявил он корреспонденту «Нью-Йорк таймс» Стивену Вейсману 26 августа. — Но излишние политические амбиции мисс Бхутто и ее отношение к борьбе за власть заслуживают осуждения».

Мой случай должен был рассматриваться в Верховном суде Синдха десятого сентября. Держали меня без предъявления обвинения. Обвинять оказалось не в чем. День независимости — государственный праздник. Когда же демонстрации проводить, если не в этот день? Никаких законов я не нарушила. Тысячи людей из Внутреннего Синдха, подтянувшиеся к зданию суда, заставили власти уже девятого сентября сменить «гнев на милость». Вечером, в полдесятого, ко мне в камеру вошел начальник тюрьмы.

— У меня для вас приятная новость, — сказал он, лучась улыбкой. — Вы свободны.

Но сюрприза не получилось. Я была уже готова к выходу.

На заседании руководства ПНП после моего освобождения разыгрались эмоции. Некоторые горели желанием отомстить режиму за пролитую кровь. Они указывали на то, что впервые режим убил людей ПНП в Пенджабе. Нельзя больше выжидать, нужно свергнуть Зию немедленно.

— Мы всегда обещали придерживаться курса на мирное изменение власти политическими средствами, — напоминала я. — Режим прибег к силе. Протесты означали бы новое кровопролитие, хаос, чем могли бы воспользоваться экстремисты. Август — наша моральная победа, и нам следует придерживаться мирного курса.

В канун 1987 года я чувствовала себя уверенно. Мне всегда казалось, что новый год принесет что-то лучшее, чем уходящий, к тому же многое это предвещало. Впервые за шесть лет я в Пакистане на свободе. После длительного запрета политической активности партия наращивает силу. За четыре месяца мы приняли миллион новых членов, невероятная цифра для страны со столь низким уровнем грамотности. В Пенджабе мы провели партийные выборы — неслыханное явление на субконтиненте, — в которых приняли участие четыреста тысяч человек. Мы открыли диалог с противниками «Мусульманской лиги» в парламенте и продолжали обличать нарушения прав человека, творимые режимом по-прежнему.

Зия везде твердил, что мы рвемся к мщению, особенно обращаясь к армии, которую он стремился запугать возвратом к власти нашей партии. Но мы стремились не к мщению, а к развитию страны. И все это знали.

Я призывала к созданию профессиональной, высококвалифицированной армии, не вмешивающейся в политику. За примерами некомпетентности Зии как воинского командира далеко ходить не надо: я продолжала критиковать его подход к конфликту с Индией из-за Сиаченского ледника, где Пакистан за последние три года потерял более 1400 квадратных миль территории. Нас слушали внимательно, нам верили все больше. В декабре, при посещении в Лала-Мусса семьи убитого в День независимости активиста партии, меня неоднократно приветствовали военные, махали вслед нашей машине. Я приближалась к нервным центрам генерала Зии.

— Я получил информацию, что на вас готовится покушение, — сообщил мне наш сторонник, бывший бригадный генерал армии, в Ларкане, в день рождения отца. — Нужно провести проверку надежности вашей безопасности.

На день рождения отца, 5 января, прибыли тысячи человек. Праздник прошел гладко, я не чувствовала никакой угрозы.

— В Аль-Муртазе с безопасностью все в порядке, — заверила я его.

— Лучше проверить, — настаивал он, но я так и не обеспокоилась.

— Нет нужды, генерал, — отмахнулась я. Сигнал из Равалпинди. Затем из Лахора.

— Режим практически проверил возможность вашего устранения, — сообщил мне симпатизирующий чиновник. — Проверяющий «убийца» приблизился к вам вплотную и доложил начальству, что «нет ничего проще, к ней любой может подойти».

Я старалась не поддаваться тревоге. Смерть всегда возможна, но нужно решать политические вопросы, сосредоточить на них все внимание.

Предупреждения поступали одно за другим, как и требования от членов партии, чтобы я усилила охрану и пересмотрела подход к безопасности. При посещении Приграничья ко мне хотели приставить охрану из пяти человек с «Калашниковыми», но я отказалась. Не нравилось мне жить среди стволов. Мои охранники-добровольцы по моему настоянию не носили оружия. Вскоре я засомневалась в мудрости такого подхода.

В течение одной недели января 1987 года двое из связанных со мной людей подверглись нападениям. Одного из моих телохранителей обстреляли, когда он находился в машине, вынудив его свернуть в один из бесчисленных тупиков в Карачи. Муннарвар Сухарварди остался в живых лишь потому, что люди, находившиеся с ним в его автомобиле, оказались вооружены и отпугнули нападавших ответным огнем. Для одного из лидеров ДВД, Фазиля Раху, все закончилось трагически. Одиннадцатого января его зарубили топором в родной деревне. Тогда же начались ночные угрожающие телефонные звонки в квартире Башира Рияза, бывшего редактора нашей лондонской газеты «Амаль», ставшего моим пресс-секретарем. Нужно ли все это воспринимать как угрозы, направленные в мой адрес? Я поручила своему юристу обратиться с официальным заявлением к властям.

— Предупредите их, что, если что-то произойдет, ответственность ляжет на них.

Нападение состоялось тридцатого января. Я собиралась вернуться в Ларкану, но мой отъезд задержался из-за неожиданной встречи в последний момент. Обычно я езжу в Ларкану в своем джипе «Паджеро», но всегда предусматриваю непредвиденную возможность изменения планов. Мало ли что может произойти. Я часто планирую несколько вариантов, иногда бронирую два-три адреса, чтобы запутать агентов Зии. Зачастую я не сообщаю о своих планах даже ближайшим сотрудникам, чтобы избежать неумышленной утечки информации.

Биби-сахиба, — напомнили мне в полдень, — если хотите добраться до Ларканы дотемна, пора выезжать.

— Езжайте, — сказала я Урсу. — После встречи я отправлюсь за вами.

Автомобили так и не добрались до Ларканы.

В середине встречи ко мне подошли с запиской. Я сразу ухватила два слова: «стреляли» и «Паджеро». Интересно, что речь во время встречи шла как раз о нападении на моего охранника и об убийстве Фазиля Раху из ДВД. Время как по заказу.

— Прошу прощения, я на минуту, — попросила я гостей подождать и вышла, чтобы отдать распоряжения позвонить в полицию и моим юристам. Собрав нервы в кулак, я вернулась и возобновила прерванный разговор.

В течение следующих дней я узнала подробности этой безобразной истории. Две машины быстро катили по шоссе возле Манджханда, среди бела дня, когда стоявший на обочине человек дал сигнал и мгновенно появились еще четверо, открывших стрельбу по пассажирской стороне моего джипа. Урс нажал на педаль газа, машина, и без того шедшая со скоростью 70 миль в час, ускорила ход, пронеслась сквозь град пуль. Сидевшие в ней видели, что, не прекращая стрелять им вслед, нападающие остановили второй джип и взяли на мушку сидящих в нем охранников и персонал моего домохозяйства.

Явная попытка хладнокровно спланированного убийства. Режим заявил, что это всего лишь обычное для Пакистана нападение дорожных разбойников, дакойтов, но это объяснение — явная чушь. Слишком много нестыковок с обычным шаблоном проведения «обычных» дорожных ограблений. Общеизвестная зона действия дакойтов начинается в сорока милях от места нападения. Дакойты всегда действуют по ночам, а не в полчетвертого дня, при ярком свете. Дакойты бережно относятся к своей добыче, не изрешечивают ее пулями, их цель — остановить машину.

Возмущение этим нападением оказалось столь велико, что режим отрядил для расследования случая и освобождения захваченных людей генерального инспектора полиции. Выяснялись новые детали. На месте происшествия видели человека с рацией, то есть нападавших оповестили заблаговременно, когда мои джипы покинули Клифтон, 70. Сидящих внутри агент властей, находившийся за воротами, рассмотреть сквозь тонированные стекла не мог, но предполагалось, что я нахожусь в машине.

Даже если исполнителями были дакойты, то они явно выполняли чей-то заказ. Дакойты всегда останавливают несколько машин, а ехавший перед передним джипом автомобиль оказался пропущенным беспрепятственно. Дакойты считали бесчестным нападать на женщин. Нет, это не было «простой», «обычной» попыткой ограбления.

Информация продолжала поступать. Кто-то из близких к разбойникам кругов рассказал, что в ночь перед нападением к явке банды подкатил автомобиль, приехавший беседовал с главарем, затем уехал. После отъезда гостя атаман оповестил свою банду, что предстоит им «большое дело». Рассказывали и иные истории о «кнуте и прянике», которыми режим склонял дакойтов взять на себя задачу моего устранения. Тем временем «разбойники» захватившие моих людей, не спешили выставлять требования о выкупе, всегда поступающего в первые же часы в случае любого разбойного похищения.

Захваченных освободили через несколько дней так же внезапно, как и захватили. Слава Богу, им не причинили никакого вреда. Но то, что они рассказывали, никоим образом не вязалось с официальной версией разбойного нападения. «Мы люди госпожи Беназир», — сообщил мой персонал похитившим их бандитам, заметившим, разумеется, флаг ПНП, лозунги и громкоговорители на крыше. «А мы люди генерала Зии», — без запинки парировали похитители. Арестованных по этому нападению так и не оказалось. Еще один пример насилия, показанный режимом в становившемся все более насильственном пакистанском обществе. Режим вооружал афганских моджахедов, студентов-фундаменталистов, сепаратистов и «Мусульманскую лигу». Возглавлявший «гражданское» правительство Зия создавал и пестовал частные армии, выполнявшие заказы на истребление политической оппозиции. Еще не завершился первый месяц 1987 года, а в тюрьме был подвергнут порке активист ПНП, нескольких диссидентов убили. Мне становилось все труднее сдерживать молодых членов ПНП от проявления ответного насилия.

Ситуация в Пакистане быстро становилась неуправляемой, отмечалось в редакционной статье февральского выпуска лондонского журнала «Саут». «Военные исчерпали все резервы доверия… Правительство теряет административное присутствие на территории страны. Его учреждения, армия, полиция, органы юстиции в стране, конечно, присутствуют, но вращаются, как волчки, каждое вокруг своей оси. Страна напряжена, раздроблена по партийно-фракционным, религиозно-приходским, местно-этническим признакам. Закон и правопорядок рухнули, страной фактически правят наркомафия и торговцы оружием.

Пакистан подошел к кромке анархии. Зия разрушал страну лучше, чем это сделал бы любой внешний враг. Время шло к обещанным в 1990 году всеобщим выборам, но все меньше народу верило, что выборы эти окажутся свободными и справедливыми.

Выборы в местные органы осенью 1987 года оказались гнусным фарсом. Сорок процентов кандидатов, противостоявших правящей «Мусульманской лиге», выбранные тайно первичными организациями, чтобы избежать дисквалификации, были отвергнуты правительственными чиновниками, боявшимися, что их отправят в отставку. Объявив о выборах, Зия почти сразу объявил о разрешении увольнять правительственных чиновников, прослуживших долее десяти лет продолжительности военного положения. Оставшимися 60 процентами мест бесстыдно манипулировали согласно заданным Зией директивам. Фальшивые списки голосования не только ни разу и нигде не исправляли, но и меняли не по одному разу вплоть до самого дня голосования. Перекраивали и границы избирательных участков, численностью жителей от 600 до 2600 человек, в зависимости от того, какое количество принесет победу «Мусульманской лиге», поддерживаемой режимом. Правила постоянно менялись. Последний срок отказа кандидата от участия в выборах сначала назначили на 19 ноября. Вечером 19 ноября его продлили до двадцать пятого — еще шесть дней для запугивания конкурентов, чтобы только объявить победу «Мусульманской лиги» за отсутствием иных кандидатов.

Вовсю жульничал режим непосредственно на выборах. Всегда во всем мире пункты проведения голосования устраивают в удобных, доступных для избирателей местах, там, где живет большинство из них. На этих выборах режим в последнюю минуту объявлял, что голосование будет проводиться в малонаселенных труднодоступных точках, а то и в домах членов «Мусульманской лиги», куда нормального человека на аркане не затащишь, куда многие боялись заходить из соображений личной безопасности. В самый день выборов внезапно меняли места проведения голосования, не сообщая об этом оппозиции, делая невозможным доступ к избирательным урнам для наших сторонников. За два дня до выборов избирательная комиссия реквизировала весь транспорт, принадлежащий членам ПНП и их сторонникам, «не заметив», разумеется, транспортных средств «Мусульманской лиги».

Даже несмотря на все вопиющие подтасовки, нарушения и преступления, «Мусульманская лига» далеко не всегда добивалась желаемых результатов. В нашем избирательном округе в Ларкане, где, кстати, жили и родственники Джунеджо, «Мусульманская лига» особенно усердствовала, чтобы иметь возможность заявить, что Бхутто, мол, и в собственном доме не пользуются поддержкой. Увидев, что все попытки запугать и запутать население не увенчались успехом, они не засчитали 600 голосов жителей жилищ для бедных, выстроенных моим отцом. Но даже в этих условиях мы победили в этом округе.

За первым кругом голосования последовал второй, в котором избранные советники выбирали председателей своих округов. Поведение властей, разумеется, изменений не претерпело. Где мы обеспечили себе большинство, режим пускал в ход грязные методы и силовое давление, наших советников дисквалифицировали, чтобы изобразить «большинство» в пользу «Мусульманской лиги». В Ларкане председателем был избран кандидат ПНП. После подсчета голосов председатель окружной избирательной комиссии молча вышел из помещения. Вернувшись, потребовал пересчета. Несколько бюллетеней таинственным образом за краткое время его отсутствия «испортились», не были засчитаны. Представителя «Мусульманской лиги» объявили победителем. Когда советники ПНП уличили его в жульничестве, он очень извинялся и сожалел, что «поезд ушел», что теперь уже поздно и ничего изменить нельзя.

В муниципалитете Шахадкот режим применил иной метод. Накануне выборов председателя, двоих советников, избранных от ПНП, похитили, вломившись в их дома. Члены местной полувоенной группировки «Сила Магси» врывались в дома других советников и угрожали: «Если завтра посмеешь высунуть нос против «Мусульманской лиги», сгинешь без следа, и никакая Беназир тебя не спасет». Запуганные советники воздержались от участия в голосовании, «Мусульманская лига» одержала верх.

Режим вовсю трубил о своей «славной победе» на местных выборах 1987 года. Когда мы обвинили власти в злоупотреблениях, нам ответили: «Зелен виноград…»

«Обстоятельства меняются», — говорил отец с трибуны Организации Объединенных Наций в 1971 году, когда индийские войска подошли к Дакке в Восточном Пакистане.

Войска нацистской Германии дошли почти до Москвы, а Наполеон ее даже захватил; Франция оказалась оккупированной германской армией, Китай захватила Япония, а Эфиопию итальянские фашисты. Но народы этих стран не смирились, не приняли «изменившиеся обстоятельства». Они боролись и изменили ход истории. Речь отца в Совете Безопасности произвела на меня, тогда восемнадцатилетнюю студентку, глубокое впечатление. Его слова поддерживали меня, не давали сдаться, смириться с обстоятельствами в мрачные годы тирании и преследований. «Обстоятельства меняются», — повторяла я снова и снова.

Видения можно воспринимать как пустые мечты. Но они могут оказаться пророческими. Человек, любящий Пакистан, не может не мечтать о великом будущем для своей страны и для своего народа. Но какие усилия требуются, чтобы воплотить мечты в жизнь! К началу двадцать первого столетия население Пакистана, ныне стомиллионное, возрастет до ста пятидесяти пяти миллионов человек. Добрых сорок процентов от этого числа составят дети до пятнадцати лет.

По самым осторожным оценкам городское население втрое превысит по численности теперешний уровень. В середине восьмидесятых годов двадцатого века от 85 до 90 процентов населения Пакистана не имело доступа к чистой питьевой воде. Такая же часть населения проживала в негигиенических условиях, в жилищах, лишенных водопровода и канализации, в набитых битком хижинах, в трущобах и бидонвилях. Кое-где в Белуджистане и в Приграничье люди до сих пор живут в пещерах. Однако лишь полпроцента годового бюджета Зии направляется на жилищное строительство.

Вместо просвещения масс режим их просто не замечает. Согласно одному из международно признанных определений грамотности, 90 процентов населения Пакистана неграмотно. По другому стандарту, согласно которому грамотными считаются и те, кто способен собственноручно нацарапать свое имя, неграмотны 73 процента взрослых пакистанцев. Однако лишь 45 процентов детей от пяти до десяти лет посещают школу. И 80 процентов от этого количества вынуждены из-за экономических трудностей оставить обучение,

не достигнув десятилетнего возраста. Статистика устрашающая, но положение к тому же усугубляется. Каждый год армия неграмотных увеличивается на полтора миллиона человек. При Зие уровень грамотности неуклонно ползет вниз. Приоритеты правительства искажены до полной бессмыслицы. Военные расходы страны при Зие удвоились, на душу населения Пакистан тратит на «оборону» больше любой другой страны в Южной Азии, тогда как по расходам на жилищные программы и здравоохранение страна плетется в хвосте. По данным Детского фонда ООН, около 600 тысяч из четырех миллионов ежегодно рождающихся в Пакистане детей обречены на смерть в течение первого года жизни, еще 750 тысяч — до достижения пятилетнего возраста. Если сравнить с тем же числом рождений на Западе, в Пакистане погибает на 700 тысяч больше детей. Но люди в Пакистане лишены возможности влиять на свою судьбу.

Свободные и справедливые выборы. Мы стремимся к тому дню, когда Пакистан их увидит. Отец мой посвятил свою жизнь этой цели, он стремился обеспечить равные права, обещанные конституцией бедным и богатым, мужчинам и женщинам, всем этническим группам и религиозным меньшинствам. Он принес реальную пользу стране, способствуя развитию экономики и образования, дал почувствовать вкус демократии жаждущему ее населению. За свои устремления он заплатил по самой высокой цене.

«С тиранией, как и с адом, нелегко справиться, но утешает нас то, что чем ожесточенней борьба, тем слаще миг победы» (Томас Пэйн, «Американский кризис», 1776 год). Мы прошли ад военной диктатуры в Пакистане и готовились встретить любые ожидавшие нас репрессии. Мы страдали, приносили жертвы, видели гибель близких, соболезновали друзьям, потерявшим близких людей, детям и родителям погибших соратников. Ждет ли нас повторение этого ада? Не ведаю, но, что бы ни случилось, мы будем поддерживать огонь в очаге демократии. И наступит славный день, когда диктатура рассеется как дым и мечта о демократии станет реальностью в Пакистане.


14 ЗАМУЖЕСТВО

Личная жизнь моя радикально изменилась 29 июля 1987 года, когда я согласилась выйти замуж по выбору моей семьи. Столь традиционный брачный союз оказался неизбежной платой за мой личный выбор образа жизни, за вступление в политическую борьбу. Мое чрезмерно заметное положение как лидера партии исключало возможность нормального развития событий: знакомство с мужчиной, сближение, брак. Любой «внеслужебный» контакт с лицом мужского пола неизбежно вызвал бы взрыв сплетен и домыслов, без которых и так-то не обходится жизнь никакого человека.

Для весьма и весьма многих жителей Востока такая форма брака и по сей день, скорее, норма, чем исключение. Однако мои родители заключили брак по любви, на основании собственного взаимного желания, и я поначалу не сомневалась, что последую их примеру. Зондаж насчет моих планов об устройстве личной жизни начался, когда я училась в Рэдклиффе. Родом я из одной из древнейших и известнейших семей Пакистана, а тогда стала к тому же дочерью премьер-министра.

Студенткой американского колледжа во времена пышного цвета «женского движения» я, разумеется, не сомневалась, что брак и карьера совместимы и ничуть не мешают друг другу. Я верила — как верю и сейчас, — что женщина может совмещать профессиональную жизнь, жизнь с мужем и воспитание детей. И представляла себе, что брак заключу с человеком, столь же заинтересованном в своей карьере, как и я в своей.

Военный переворот все изменил. Хотя мне не перестали напоминать о необходимости вступить в брак, в первые годы военного положения я отказывалась даже разговаривать на эту тему. Как могла я наслаждаться счастьем личной жизни, когда отец томился за решеткой, а жизнь его висела на волоске.

После убийства отца я даже слышать не хотела никаких намеков на брак. По традиции после смерти старшего или уважаемого члена семьи Бхутто браки членами семейства не заключаются в течение года. Но меня смерть отца настолько потрясла, что, когда мать в 1980 году затронула тему моего замужества, я попросила ее подождать еще два года. И дело не только в уважении к памяти отца, а в том, что меня переполняла личная скорбь.

Отец часто затрагивал тему нашего будущего брака в разговорах со мною и Санам, когда мы еще были малыми детьми. «Нет-нет, не хочу я вас замуж отдавать, — смеялся он. — Да ведь придется, никуда не денешься. Но если вы придете ко мне в гости из дома мужей ваших и я увижу хоть одну слезинку в ваших глазах, услышу, что голос у вас дрожит, — сразу поеду к вашим мужьям и отлуплю их толстой палкой, а вас заберу обратно домой». Конечно, он шутил, но сцены эти запомнились и тоже наполняли меня печалью. О замужестве думать не хотелось.

Когда прошли обещанные мною матери два года, я оказалась в тюрьме. Тоже неподходящее место для брачных мечтаний. Через три года меня выпустили, в Англии мать возобновила старые разговоры о браке, но я отговаривалась тем, что после одиночного заключения трудно схожусь с людьми, что надо мне сначала привыкнуть к нормальной жизни с окружающими вообще, а уж потом думать о столь близких контактах, как супружеские. И действительно, с трудом давались беседы даже с близкими людьми, малейший шум заставлял меня иной раз подпрыгнуть. «Надо сначала определиться с собой, — говорила я матери. — Надо войти в колею нормальной жизни».

Свободный воздух Англии и все исцеляющее время приводили меня в норму, а народ по-прежнему обсуждал моих потенциальных женихов. Родственники то и дело подсовывали «идеальные» кандидатуры, коллеги и подруги тоже не переставали советовать с разной степенью серьезности и доверительности. Незадолго до встречи семьи в Каннах в июле 1985 года мама и тетушка Манна завели разговор о предложении семьи землевладельцев Зардари, желавшей женить своего сына Асифа. Тетушка Манна, как я узнала позже, весьма ответственно отнеслась к своей задаче, выспросив Зардари насчет образования, полученного их сыном (кадетский колледж Петаро и Лондонский центр экономики и политики), его занятий (недвижимость, сельское хозяйство, строительный бизнес), досуга (плавание, сквош и поло — собственная команда, «Четверка Зардари») и даже поинтересовавшись что он читает и читает ли вообще!

— Ну, до Беназир ему далеко, но читать он любит, — ответил на последний вопрос Хаким Али, бывший член Национальной ассамблеи, а ныне вице-президент Национальной партии Авами, состоящий в ДВД. Тетя Манна — давняя знакомая семьи Зардари, однако пожелала лично ознакомиться с потенциальным женихом. Доставленный к ней в гости, о ней приглянулся: ладный, стройный, спортивный. Удовлетворенная во всех отношениях, тетя Манна, не откладывая делав долгий ящик, тут же позвонила в Лондон матери. Но очередная трагедия сорвала матримониальные планы.

Убийство Шаха потрясло нас всех. Матери я заявила, что замужество откладывается на год, а то и на два. Я даже не поинтересовалась, как зовут моего предполагаемого жениха из клана Зардари.

Тетушка Манна, однако, не поступилась своим кандидатом. Когда я вернулась в Пакистан в 1986 году, она тут же принялась меня уговаривать, склонять к браку с сыном семьи Зардари, наследником вождя стотысячного племени. Несколько столетий прошло с той поры, как племя Зардари переселилось из иранского Белуджистана и осело в Синдхе, в округе Навабшах. Именно здесь Асиф Зардари и осуществлял общий контроль работы управляющих семейными фермами и угодьями.

— Очень, очень хорош. Милейший молодой человек. И по возрасту подходит, — ворковала тетя Манна. — Семья на земле, как и мы. И политикой занимаются. Ко мне промышленники да финансисты сватались из Лахора и Пешавара, но лучше наш, из Синдха. Он и обычаи наши знает, людей наших лучше поймет.

Я, однако, плохо вникала в щебетанье тетушки. Вновь обретенная свобода пьянила меня. В любое время можно покинуть дом, отправиться куда пожелаешь, можно работать, встречаться с друзьями, путешествовать…

— Дай мне немного прийти в себя, — просила я ее.

Но тетя Манна не унималась. Не предупредив меня, она договорилась с кузиной Фахри, и та пригласила Асифа в гости в ноябре 1986 года, через семь месяцев после моего возвращения в Пакистан. А Асифа, чтобы он произвел на меня наилучшее впечатление, она убедила облачиться в европейский костюм вместо экзотического наряда белуджей, предпочитаемого Асифом даже на улицах Лондона. Дождавшись наиболее подходящего, по ее мнению, момента, она представила нас друг другу. Поскольку я не удосужилась узнать имя предполагаемого жениха раньше, то и не поняла, кого мне представляют. Первый наш разговор в качестве единственной зацепки в памяти оставил лишь спор, тут же вспыхнувший между нами, не помню даже, на какую тему. Тетушка Манна, однако, бдительно следила за соблюдением приличий и не дала нам общаться слишком долго, чтобы не возбудить излишних сплетен. Она послала кого-то за Асифом, и я облегченно вздохнула. Проведя весь день в ожесточенных дискуссиях с товарищами по партии, я не хотела и вечер тратить на пререкания.

В то же время меня одолевали сомнения, найдется ли вообще мужчина, который в качестве моего мужа сможет вытерпеть мой образ жизни. Дома мои политические встречи затягиваются допоздна. То и дело я отправляюсь в поездки по просторам страны. Какой муж примет как должное, что мое время не принадлежит мне, а следовательно, и ему? Существует ли вообще на свете мужчина, способный достаточно отрешиться от традиций, чтобы примириться с фактом, что жизнь моя и мое время в первую очередь принадлежат народу Пакистана, а не ему?

Учитывала я и чувства людей. Мне все время говорили, что моя молодость, годы заключения, трагическая судьба близких заставляют людей воспринимать меня как некую святую. Жертвы на алтарь демократии, принесенные нашей семьей, оставили меня без защиты отца, матери, братьев, и люди подсознательно считали себя моей семьей, отвечающей за меня, за мою безопасность. И эти человеческие чувства людей усиливали позиции партии. А если я выйду замуж, они подумают, что я в них больше не нуждаюсь.

Но, с другой стороны, спорила я сама с собой, незамужний статус одновременно и подрывает мои позиции как внутри страны, так и за границей. Мы живем в эгоистическом мужском мире, в котором неженатый мужчина почему-то вызывает к себе гораздо меньше внимания, чем незамужняя женщина. «Почему вы не замужем?» — то и дело спрашивали меня репортеры. Я едва удерживалась от вопроса, зададут ли они аналогичный вопрос одинокому мужчине. Журналисты не привыкли встречать в традиционном мусульманском обществе незамужних женщин, и необычные обстоятельства диктовали им необычный вопрос.

В этом вопросе скрывалась выпестованная всем этим управляемым мужчинами миром уверенность, что с незамужней женщиной непременно «что-то не так». И может ли она внушать доверие в качестве лидера? Как она поведет себя в тех или иных обстоятельствах? Как она выдержит нагрузку? Вместо того чтобы вникать в мою деловитость, квалификацию, рассматривать политическую платформу партии, пускались в рассуждения, а не поведет ли себя эта дама непредсказуемо? Не сорвутся ли у нее нервы в критической обстановке? Не проявит ли она излишней агрессивности? Или, наоборот, робости? Все эти вопросы обостряются в мусульманском обществе, где брак рассматривается как реализация мужчины и женщины, цель их жизни, с естественным следствием — детьми.

Асиф Зардари. Асиф Зардари. Асиф Зардари. Прошло два года с момента предложения, но ни он, ни семья его от замысла своего не отказались. В прошлом, получив очередное предложение, я обычно тянула до тех пор, пока потенциальный партнер не терял интереса или не приходил к выводу, что наша сторона не заинтересована в его предложении. Но Зардари не отступились. В феврале 1987 года я прибыла в Лондон для участия в телевизионной дискуссии по Афганистану. Неожиданно одновременно со мной в Лондоне появилась мачеха Асифа и, как бы пользуясь случаем, нанесла визит своей старой школьной подруге — моей тетушке Бехджат. «Асиф такой добрый, такой вежливый, щедрый, — передавала мне тетя Бехджат слова своей бывшей соученицы. — Уговори Беназир с ним встретиться». Тетя Манна подключилась к натиску: «Он тебя уже видел, не понаслышке судит. Ты для него живая женщина, а не просто образ туманный. Он искренне хочет на тебе жениться».

Мать во всем соглашалась с тетушками. «Семью мы знаем, хорошая семья, — убеждала она меня. — Ему тридцать четыре, как раз твой возраст. Он из Синдха, знает наши обычаи, наши традиции. Не какой-нибудь городской перекати-поле, который упаковал чемоданы и поминай как звали. С земли он, с обязательствами перед семьей, перед общиной, с корнями. Так что он и твои обязательства способен понять и принять».

Уговоры матери меня, однако, не убедили. Напротив, я настроилась скептически. Мать обычно склонялась к кандидатурам с характерами спокойными, мелкими, иначе говоря, к бесхарактерным личностям, считая, что только они и могут стать преданными и заботливыми мужьями, в то время как всякие сорви-головы непременно свяжутся с другими женщинами и разрушат супружество. Я же понимала, что умру со скуки с бесхарактерным мужем.

Тетя Бехджат умоляла меня появиться у нее к чаю и встретиться с мачехой Асифа, но я отказалась. Такая встреча могла рассматриваться в качестве обнадеживающего жеста, а я, хотя постепенно и смирялась с мыслью о необходимости выйти замуж, ужасно паниковала и всеми силами стремилась отодвинуть страшный момент.

— Дайте мне время до июня, — отнекивалась я. — Я пока не созрела.

— Расскажи, как это — выйти замуж за человека, которого совершенно не знаешь? — спросила я одну из подруг в Лахоре по возвращении в Пакистан.

— Выйдя замуж, видишь человека совсем другими глазами, — ответила мне она.

Я задала тот же вопрос другой знакомой.

— Даже не видя его, чувствуешь, что начинаешь любить его, потому что он твой муж, — ответила она. — Ты ведь знаешь присказку: сначала приходит брак, потом любовь.

Я разузнала кое-что сама. Кто-то сказал, что Асиф во время игры в поло упал с лошади, повредил ногу и теперь обречен хромать всю оставшуюся жизнь. Это оказалось неправдой, к тому же дефект физический меня не мог оттолкнуть, в отличие от дефекта духовного. Еще один близко знакомый с Асифом человек сообщил, что Асиф неумеренно щедр и всегда снабжает деньгами попавших в затруднение друзей. Это свойство характера лишь располагало меня к нему. Еще один мой общий с Асифом знакомый использовал традиционное определение сильной воли и преданности на языке урду: он друг друга и враг врага. И я сразу вспомнила своих братьев.

При всей падавшей на мои плечи нечеловеческой нагрузке я иногда чувствовала себя бесконечно одинокой. Клифтон, 70, — очень большой дом, выстроенный для размещения одновременно нескольких поколений семейства Бхутто. Аль-Муртаза тоже обширное строение. Но очень часто свет во всем доме горел лишь в одной моей комнате. Да я и не чувствовала себя здесь хозяйкой. Мир снова женится, вернется в Пакистан с новой женой. Стоит ли мне оставаться в доме с новой хозяйкой, новой женой брата? Мне нужен собственный дом.

Еще один фактор: пора обзаводиться собственной семьей. Сестра вышла замуж, у нее уже есть ребенок. И у братьев родились дети. Мы были членами тесной семьи, а теперь основали собственные семьи. Все, кроме меня. Почему я должна оставаться исключением? Думала я и о смерти. До смерти Шаха я воспринимала семью как большую, но теперь нас осталось трое, семья сжалась. Только один брат, баланс нарушен. Собственные дети… Все больше хотелось иметь собственных детей.

Я пообещала родственникам, что встречусь с Асифом в Англии в июне, но поездку пришлось отложить из-за встречи с группой парламентской оппозиции в Исламабаде. Вернувшись в Карачи, я нашла дома записку от мачехи Асифа. Она просила ее принять. В панике я бросилась к телефону.

— Фахри, Фахри, что мне делать?

— Пригласи, конечно. Если хочешь, и я приеду. Сможешь сама спросить у нее обо всем, развеять свои сомнения.

— Мы будем польщены, если вы подумаете о нашем Асифе, — сказала мне безупречно одетая выпускница Кембриджа, сидящая напротив меня в гостиной на Клифтон, 70. — Замужество откроет перед вами новые горизонты.

Я воздержалась от изложения своих соображений по поводу того, что замужество не лучший способ открыть перед женщиной новые горизонты, и вместо этого раскрыла без утайки все причины, по которым жизнь со мною для любого нормального мужчины покажется кошмаром.

— Жизнь моя неразрывно связана с политикой, — поведала я ей. — И я не могу позволить себе роскоши сидеть пять лет и спокойно дожидаться следующих выборов. Политика занимает львиную долю моего времени и внимания. Как мужчина воспримет то, что жизнь его жены не сосредоточена на нем?

— Дорогая моя, на Асифа можно положиться. Он понимает, что к чему.

— Я часто разъезжаю по стране и за границей, не всегда могу взять с собой мужа, — продолжила я натиск.

— Но у Асифа и своей работы хватает, он и не сможет вас сопровождать.

— Говорят, Асиф любит общество, вечеринки, приемы. Мне же в те немногие минуты, которые урываю для отдыха, больше по душе дом и узкий замкнутый круг подруг и родственников.

— О, это не представит проблемы. Когда мужчина женится, он чаще всего предпочитает оставаться дома, в обществе жены и детей.

Чувствуя себя увереннее, я вздохнула и коснулась наиболее трудной, как мне казалось, темы.

— Вопреки традициям я не смогу жить с родителями мужа. У меня дни напролет и допоздна в доме коллеги, партийное руководство, партийные активисты, чиновники. Мне просто придется жить отдельно.

— Разумеется, — улыбнулась она, вопреки моим опасениям. — Мать и сестры Асифа тоже не хотели бы, чтобы их покой нарушали бесчисленные гости.

«Необычный мужчина!» — подумала я, перекраивая свой график так, чтобы встретить Асифа в Лондоне, вдали от фургонов разведки и бдительных глаз ищеек Зии и его «гражданского» режима.

Благодарение Богу за напряженный график политических встреч, свалившихся на меня 22 июля 1987 года. До самого вечера меня не мучило беспокойство, не сосало под ложечкой от робости перед встречей, избежать которой уже невозможно.

Тетушка Манна нервно сжала в руке чашечку с кофе, когда в лондонской квартире моего кузена Тарика раздался звонок. Прибыли Асиф и его мачеха. Я глубже вжалась в подушки кресла, стараясь выглядеть уверенной, но сердце колотилось все чаще с каждым шагом приближающегося Асифа. Очевидно, сам он ощущал нечто похожее, несмотря на свой солидный и уверенный вид. Разговор велся о чем угодно, только не о сватовстве, о котором никто не напомнил ни словом, ни взглядом, ни жестом. Мы с Асифом друг с другом не обменялись ни словечком. Он пришел в дымчатых очках, так что я и глаз-то его не разглядела. В тот вечер я его совершенно не ощутила, не почувствовала учащенного сердцебиения и при виде дюжины роз, которые он мне прислал на следующий день, но манго от «Фортнам-энд-Мэйсон» и засахаренные каштаны, мое любимое лакомство, оказались великолепными, как и упаковка вишни, адресованная Санни.

— Пинки, Пинки, решайся, — торопили меня мать, тетушка Бехджат и тетушка Манна на следующее утро… И еще на следующее… И еще…

— Не знаю пока, — нерешительно тянула я.

Меня мучили противоречивые чувства. Конечно, западным моим друзьям трудно постичь обстоятельства культурного и политического характера, толкавшие меня на традиционный брак. Ведь даже феминизм на Востоке и Западе понимают по-разному. На Востоке религиозные и семейные соображения всегда берут верх над личными. И еще одно обстоятельство личного плана… В моем положении лидера главной оппозиционной партии страны я не смогу позволить себе такого скандала, как разрыв после помолвки или, тем более, развод, разве что в крайних обстоятельствах. Я должна была принять решение, обязывающее меня на весь остаток жизни. Решение жить или не жить с человеком, которого я лишь три дня назад впервые встретила в присутствии представителей наших семейств.

Я познакомила его с моими оксфордскими знакомыми. Он их всех очаровал. Познакомила со школьной подругой из Пакистана. «Выходи за него», — без колебаний посоветовала она. Асиф пригласил мою семью к обеду, я сидела рядом с ним, для гарантии безопасности усадив с другой стороны не закрывавшую ни на минуту рта племянницу.

На следующий день мой кузен Тарик и Асиф встретились, поговорили «по-мужски».

— Если женишься на Беназир, все время будешь на виду, ни малейшая деталь ни от кого не скроется. Даже чуть с друзьями задержишься — сразу толки, — пугал Тарик. Но Асиф покорил и Тарика.

— Он прекрасно все понимает, — убеждал меня Тарик. — Он уже давно хочет на тебе жениться. И давно обдумал все последствия.

— Пинки, Пинки, ну как? — напирала Ясмин. Мама и Санни каждое утро спешили к моей постели и тормошили меня.

— Пинки, в чем дело? О чем ты думаешь?

— Пока не знаю.

Судьба вмешалась в образе пчелы. На четвертый день после визита Зардари меня ужалила пчела. К обеду пораженная ладонь распухла, на следующее утро опухоль не спала, а разрослась еще больше.

— Немедленно в больницу, — решил Асиф, прибывший к нам на квартиру. Не слушая моих протестов, он вызвал машину, позаботился о враче и о прописанных им лекарствах. «В кои-то веки я не сама несу ответственность, — подумала я. — Обо мне заботятся». Очень непривычно, но чрезвычайно приятно.

И снова судьба вмешалась на следующий день, когда мы искали спрятавшийся от нас пакистанский ресторан. В машину вместе с Асифом набились мы с матерью и Санам и еще пара пакистанских знакомых. Мы заблудились. Но Асиф вовсе не раздражался, не проявлял нетерпения. Напротив, он проявил редкое чувство юмора, шутил и поддерживал настроение. Это я тоже отметила с удовольствием.

— Пинки, решишься ты, наконец? — спросила меня мать на следующее утро.

Я глубоко вздохнула и решилась:

— Хорошо, мама.

Через семь дней после первой встречи с Асифом мы обручились.

«Сознавая свои религиозные обязательства и долг перед семьей, я рада сообщить, что приняла брачное предложение, одобренное моей матерью, бегумой Нусрат Бхутто, — говорилось в моем оглашении в прессе. — Предстоящий брак никоим образом не повлияет на мою политическую активность… Народ Пакистана заслуживает лучшей судьбы, обеспеченного будущего, и я останусь с народом в борьбе за это будущее».

В Пакистане реагировали по-разному. Вопреки моему заявлению прихвостни режима, не теряя времени, принялись сеять слухи, что я оставляю политику. Организованные банды останавливали на шоссе автобусы и срывали с них мои плакаты, ссылаясь на то, что они потеряли всякий смысл в связи с моим замужеством.

— Чего вы трясете своими тряпками? — насмехались они над партийными активистами. — Беназир больше нет, она вас бросила.

Страхи наших сторонников возросли, когда газеты режима опубликовали фальшивое интервью, данное якобы матерью Асифа. «Я приглашу на свадьбу генерала Зию» — такие слова приписали ей эти шакалы пера.

Но многие просто радовались за меня; радовались, что я заживу более нормальной жизнью. В городах в три дня раскупили все кондитерские изделия. «Десять лет печалились, наконец порадуемся», — говорили люди. Радостная встреча ожидала Асифа на его землях в Навабшахе, где пятнадцать тысяч соплеменников вышли встречать его с песнями, танцами, с флагами ПНП.

По возвращении в Пакистан я сразу пустилась в поездку по стране, разъясняя людям, что я их сестра и всегда останусь их сестрой, что мое замужество не скажется на политической активности. Асиф звонил мне каждый вечер, и я лучше узнала его во время этих телефонных разговоров. У нас оказалось больше общего, чем я полагала. Его семья тоже пострадала от военного положения. Отцу его Хакиму Али военный суд запретил в течение семи лет заниматься политикой, 1800 акров семейных угодий засохли, когда режим отключил водоснабжение. После помолвки национализированные банки заморозили кредитование строительных проектов Хакима Али.

— Ваш единственный сын хочет жениться на Беназир. На вас ополчится вся армия и вся бюрократия.

— Мне все равно, — ответил Хаким Али. — Для меня счастье сына дороже.

Я с самого начала знала, что Асиф не интересуется политикой. «Одного политика в семье достаточно», — заявил он репортерам в Лондоне. Но, как и все феодалы с вековыми корнями, он не мог избежать вмешательства в местные дела, и на выборах 1985 года подал свои документы. Затем он по призыву ДВД принял участие в бойкоте выборов. И почувствовал на себе, что означает произвол военных.

Его арестовали дома среди ночи якобы за ношение неразрешенного оружия. К счастью для Асифа, история оказалась настолько нелепой, что даже военный суд выпустил его. «Я только две ночи провел в тюрьме. Но мне хватило. Представляю, что перенесла Беназир!» — передали мне потом слова Асифа.

Он подарил мне перстень с сердечком из бриллиантов и сапфиров, каждый день посылал розы. Мы подолгу беседовали, всегда находя общие темы для разговора. Он убеждал меня, что я для него вовсе не представляюсь такой незнакомой, как может показаться. Когда мы были еще подростками, он видел меня в кинотеатре, которым владел его отец. И через два десятка лет идея брака пришла в голову ему самому, а не родителям. «Если считаешь, что пора мне жениться, сосватай мне Беназир», — сказал он отцу пять лет назад, и с тех пор терпеливо ждал. «Вы любите ее?» — спросил его в лоб один из журналистов. «А кто ее не любит?» — с улыбкой ответил Асиф.

Конечно, наше тогдашнее чувство нельзя всерьез назвать любовью, но мать уверяла, что настоящая любовь обязательно придет. Однако у нас обоих сложилась уверенность, что мы принимаем друг друга в качестве супругов полностью и на всю жизнь. И я понимала, что эта связь прочнее, чем узы любви. Хотя я не хотела и не хочу, чтобы меня рассматривали как сторонницу традиционных «договорных» браков, я понимала и то, что взаимное приятие несет в себе нечто рациональное, необходимое для супружеского союза. Мы вступали в брак без всяких предвзятых мнений, без повышенных ожиданий чего-то чудесного друг от друга, лишь согласно доброй воле и взаимному уважению. В браке по любви, как я понимала и понимаю, от партнера ожидают чего-то нереального, и это может привести к разочарованию. К тому же любовь может умереть, а наша любовь могла лишь расти.

В декабре 1987 года за неделю до свадьбы перед домом на Клифтон, 70, начал собираться народ, у ворот складывали подарки: простые рукодельные шальвар хамиз из Синдха, пенджабские расшитые дупатты, сласти, фрукты, свадебных кукол, напоминавших меня и Асифа. Время от времени мои родственники выходили и присоединялись к плясавшим перед воротами людям. Женщины и дети входили в сад, садились под деревьями.

Согласно традиции невеста проводит время перед свадьбой в уединении, показываясь на люди лишь за одну-две недели до свадьбы. Все это время она одевается в желтое, не применяет косметики, чтобы не привлечь «дурного глаза». Но у меня нет возможности соблюдать этот старинный обычай, который носит название майюн. Я не могу позволить себе оторвать от дела две недели. Даже в свадебное путешествие не уехать, не отпраздновать медовый месяц.

Мы нарушили множество традиций, пытаясь создать прецедент, показать пример для подражания. Свадьба замышлялась простая, достойная, но скромная, не море разливанное на целую неделю. Многие семьи в Пакистане, чтобы поддержать честь семьи, тратят сбережения всей жизни, влезают в долги, с которыми затем не могут расплатиться долгие годы. Вместо традиционного набора от 21 до 51 изысканных нарядов, преподносимых невесте женихом, я потребовала ограничиться двумя, одним для свадьбы, другим для приема в семье Зардари через два дня после свадьбы. Вместо сплошного золотого шитья, я поставила условие ограничить золотой декор лишь верхом либо низом платья.

Еще одна традиция — изобилие ювелирных украшений, семь ожерелий, от тугих, плотно охватывающих шею, до свисающих ниже пояса. Я попросила Асифа ограничиться двумя, одним для свадьбы и одним для приема в доме его родителей. Моя жизнь не требует украшений. Сколько бриллиантовых ожерелий наденешь в партийный офис? «У тебя вся жизнь впереди, чтобы покупать мне ожерелья», — утешила я Асифа, стремившегося осыпать меня дождем драгоценностей. Конечно же, не обошла я вниманием и традиционные наручные браслеты. Обычно руки невесты от запястий и по локоть усажены золотыми браслетами. Я же решила надеть лишь несколько золотых, а остальные стеклянные. Я хотела, чтобы люди могли сказать: «Если Беназир может носить стекляшки в день свадьбы, то и моя дочь может ими обойтись». И имя я удержала свое семейное. Тридцать четыре года я была Беназир Бхутто и хотела подчеркнуть, что суть моя не изменится.

Вот лоб возлюбленного моего, сияют волосы его. Вот лоб возлюбленного моего, сияют волосы его. Хну несите, хну несите, руки украсим ему.

Три дня перед церемонией нанесения хны 17 декабря Санам, наши кузины и подруги на Клифтон, 71, во флигеле, используемом для приемов и церемоний, репетируют песни и танцы для дружеского соревнования с семьей жениха в рамках менди. Здесь Самийя, Сальма, Путчи, Амина, прилетела из Лондона Ясмин. Еще и еще прибывают друзья из-за границы. Конни Сейферт, много сделавшая для того, чтобы заставить Зию выпустить мать из страны для лечения; Дэвид Соскинд, Кит Грегори и другие оксфордские товарищи; Виктория Скофилд, визу которой пакистанские власти не выдавали до последнего момента; Энн Фэдиман; моя соседка Иоланда Коджицки из Америки. Энн прибыла «с серьезными намерениями», она даст материал о моей свадьбе в «Лайф».

— Ты приезжала подышать дымом горящих машин и слезоточивым газом в восемьдесят шестом, — смеюсь я вместе с Энн. — Зато теперь сможешь повеселиться и потанцевать.

Чудесно, что собираются вместе люди, связи между которыми не просто не прервались, несмотря на тиранию и репрессии военного положения, но и окрепли. Прибыли юристы моего отца, прибыли бывшие политические заключенные. Вот приветствуют доктора Ниязи. Несмотря на то что с дантиста моего отца не сняты облыжные обвинения, выдвинутые военным режимом, он вернулся после шестилетнего изгнания, чтобы присутствовать на моей свадьбе. В Карачи он в безопасности, но кто знает, что ждет его в Исламабаде, куда он вернется для возобновления своей врачебной практики! То и дело мимо проходит мать, во все вникая, все проверяя, как и положено матери невесты. С 1982 года не была она в Пакистане, не удивительно, что ей по ночам плохо спится.

Семья и друзья собираются в доме на Клифтон, 70, а тысячи людей тем временем направляются в Лиари, к центру Карачи. Свадьба будет праздноваться в двух местах: здесь, дома, в присутствии семьи и друзей, и в беднейшем районе Карачи, оплоте ПНП. Мы разослали 15 тысяч приглашений нашим сторонникам, в годы военного положения упрятанным Зиею в тюрьмы, и членам семей погибших мучеников. Для них запланирован народный прием авами. Для приема оборудуется Какри-Граунд, большой стадион в Лиари, где мой отец выступил первым из политических деятелей, обращаясь к обездоленным и обсуждая с ними их нужды, где во время демонстрации 14 августа 1986 года полиция убила шесть человек, а многих других избила и отравила слезоточивым газом. Часть стадиона Какри-Граунд отвели также для общего доступа.

Вечером перед церемонией нанесения хны», закутавшись в бурка, отправилась в Лиари проверить приготовления. Представители морского профсоюза с помощью других союзов завершали последние штрихи в сооружении сцены размером сорок на пятьдесят футов из дерева и восьмидесяти тонн стальных конструкций. Установили и проверили аварийные генераторы на случай, если прислужники режима решат отключить электроэнергию. По окружности стадиона смонтировали большие экраны для демонстрации происходящего. Стадион украшен розами, жасмином, ноготками, сцена устлана коврами. Там разместятся наши семьи. Для жениха и невесты установлены два кресла. По фасадам пятиэтажных домов, окружающих стадион, развешены длинные гирлянды разноцветных лампочек, прожекторы освещают громадный портрет: отец мой благословляющим жестом возлагает руку на мою голову. В Какри-Граунд мы ожидали сто тысяч человек. По меньшей мере десять тысяч уже здесь, некоторые добирались пешком или на велосипедах из Внутреннего Синдха. Как мои братья и сестры, они не нуждаются в приглашении. Они прибыли на семейную свадьбу.

Зазвучали барабаны, посыпался дробный перестук деревянных палок. Поют женщины, моя родня громко приветствует прибывшую для церемонии менди процессию жениха. Свита жениха несет вместилище хны, вырезанное из дерева в виде павлина. Хвост резного павлина из настоящих павлиньих перьев. Моя свита возлагает на плечи прибывших гирлянды роз. Асиф шагает в центре, сестры его несут над ним платок. Я облегченно вздыхаю: он прибыл пешком, хотя в шутку грозился прискакать верхом на пони.

Мы сидим рядышком на скамье с зеркальной спинкой, инкрустированной перламутром, скамья венчает лестницу на Клифтон, 71. Я поглядываю сквозь вуаль на свою родню и подруг, на друзей, на семью и свиту Асифа. Они расположились друг против друга по обе стороны закрытых ковром ступеней. Начинается пение. Сомневаюсь, что кто-то в Пакистане слышал ранее такую текстовку предсвадебного песенного диалога. Асиф должен следить за детьми, пока я занимаюсь политикой, и не должен возражать против моего пребывания в тюрьме, дружным хором требуют Ясмин, Санам, Лале и другие участницы хора, заливаются соловьями на урду, требуя, чтобы Асиф не мешал Беназир служить родной стране. И тут же сами воодушевленно отвечают за Асифа:

— Это все приятно мне,

Буду я служить жене,

Пусть жена служит стране…

Гости, две сотни наших ближайших друзей и родных, хлопают в ладоши, беседуют под цветастым навесом, наконец, направляются к столам. На лице матери слезы. То ли это признак умиления, то ли она возмущена количеством репортеров, умудрившихся пролезть в сад, несмотря на усиленную охрану, и берущих жениха и невесту под прицел фотообъективов. Менди — церемония сугубо семейная, но извещение в газетах о двухдневной «свадьбе века» субконтинента не могло не привлечь прессу арабских стран, Германии, Франции, Индии, Соединенных Штатов, Британии, международных информационных агентств и, разумеется, местные средства массовой информации.

Хотела бы я, чтобы брат Мир тоже был на моей свадьбе, особенно следующим вечером, на церемонии ника, в кульминационный момент свадьбы. Он не смог присутствовать и на свадьбе Санам. И мы не смогли участвовать в его свадьбе в Афганистане. Брат грозился проникнуть в страну тайком, но мать строго-настрого запретила ему это. Слишком велик риск.

— Спокойно, не беги, не на партсобрание, не опоздаешь, — шипит сквозь мою розовую вуаль прямо мне в ухо Санни, придерживая меня. Она и мама сопровождают меня к помосту в саду.

— Невесте надлежит выступать степенно, — поддакивает сзади несущая над моей головой Священный Коран тетушка Бехджат, стараясь не отстать.

Я сдерживаю свой порыв, ступаю размеренно, потупив взор, занимаю свое место на помосте. Подходит улыбающийся Шад, мой кузен.

— Где мужчины? — спрашиваю я его, от волнения позабыв все о ритуалах, о том, что маульви из нашей семейной мечети сейчас читает над женихом брачные молитвы и обеты.

Манзур аххай? — Принимаешь? — спрашивает Шад на синдхи.

Я полагаю, что он интересуется, готова ли я, можно ли приглашать жениха со свитой.

Аххай, — киваю я. Конечно же готова. — Куда они подевались?

Но Шад, шире расплывшись в улыбке, еще дважды задает тот же вопрос.

Аххай, аххай, — отвечаю я дважды, и до меня постепенно доходит, что, не осознав торжественности момента, я стала замужней женщиной, трижды сказав традиционное «да» свидетелю-мужчине.

Вокруг меня семь вещей, названия которых начинаются на «с», а также сласти на блюдах, орехи в серебристой и золотистой фольге, серебристые свечи в серебряных подсвечниках. Сад подсвечен тысячами белых огоньков, серебристая мишура, окаймляющая помост, отбрасывает световые блики. Мои родственницы держат над моей головой прозрачный зеленый с золотом платок, под сенью которого ко мне присоединяется Асиф. Мы вместе глядимся в подставленное нам зеркало, впервые видя друг друга в качестве супругов. Звучат здравицы в честь новобрачных; мать и тетки мелют над нашими головами сахар, чтобы совместная жизнь оказалась сладкой, нас мягко сталкивают лбами, чтобы подчеркнуть наш союз.

Шумной выдалась эта ночь в Карачи. Перед домом на Клифтон, 70, несметная толпа, каждый хочет хоть краешком глаза глянуть на новобрачных, направляющихся к находящемуся в квартале ходьбы Клифтонскому парку на частный прием. Добровольцы ПНП, прилагая неимоверные усилия, пробивают узкую тропу для гостей, которым предстоит преодолеть путь в несколько сотен ярдов. Когда мы часом позже отправились на прием авами в Лиари, народу на улицах не убавилось. Из аудиосистем автомобилей разносились свадебные песни, написанные к нашему бракосочетанию и вынырнувшие практически одновременно по всему Пакистану. Повсюду цвета ПНП, огни и флаги, свободно развевающиеся там, где год назад полиция топтала их ногами, избивая и убивая людей, отравляя их слезоточивым газом.

Толпа на Какри-Граунд выросла до двухсот тысяч человек, все на стадионе не уместились. Здесь Асиф впервые ощутил масштаб популярности ПНП, любовь к нашей партии со стороны народных масс. Он озабоченно следил, как телохранители прокладывали путь нашему джипу. На стадионе негде было яблоку упасть, полностью забила публика и балконы окружающих домов. Женщины — члены ПНП в течение четырех дней паковали сласти в коробки цветов партии для раздачи в Лиари. Сорок тысяч коробок разошлись в течение часа.

Джайе, Бхутто, джайе, Бхутто! Звучит народная музыка, люди танцуют, веселятся. В воздух взмывают воздушные шары и шарики, вспыхивают всеми цветами радуги фейерверки, взлетают ракеты. Я машу людям руками, они отвечают мне. Мое замужество не изменило их надежд и чаяний.

Разумеется, были среди толпы и агенты Зии. В их задачу входило обнаружить признаки уменьшения поддержки населения нашей партии, вызванного моим замужеством. Но надежды режима рухнули. «Теперь Зия будет тянуть с выборами до тех пор, пока Беназир не примется увеличивать семейство», — смеется Самийя, когда мы вернулись домой для позднего ужина. Все реагируют на шутку дружным смехом. Асиф хочет стать главой многочисленного семейства, но мы согласились подождать с детьми, пока притремся друг к другу, выработаем общий стиль совместной жизни. И политические приоритеты мои не претерпели изменений. «Сегодня, по случаю, столь торжественному для меня лично, я хочу подтвердить свою преданность интересам народа Пакистана, заверить каждого гражданина страны, что жизнь свою посвящаю борьбе за благо нашей родины, за ее свободу от диктатуры, — говорилось в моем обращении, выпущенном на утро после свадьбы. — Так же как и в прежние годы, я без колебаний принесу любые жертвы во имя этой великой цели. Так же, как и в прежние годы, я буду бороться плечом к плечу с моими братьями и сестрами, с народом Пакистана, за создание общества равных прав и возможностей, свободного от тирании, коррупции и насилия. Такова цель моей жизни в прошлом, такова наша общая мечта, и такой останется эта цель во все время моей жизни».


15 НОВАЯ НАДЕЖДА

Двадцать девятого мая 1988 года генерал Зия внезапно распустил парламент, уволил своего «карманного» премьер-министра и пообещал новые выборы. Я проводила на Клифтон, 70, встречу с представителями партийной организации Ларканы, когда мне передали эту сногсшибательную новость. Я не верила ушам своим, подозревала, что сообщивший мне эту новость что-то напутал. «Вы не ошиблись? — переспросила я. — Генерал Зия не назначает выборов. Он их избегает». Но меня заверили, что Зия выступил в семь с четвертью вечера по радио и телевидению с именно таким заявлением. «Невероятно, — все еще не могла я опомниться. — Как будто вы страну перепутали»

Я почти тут же получила подтверждение этого совершенно неожиданного хода Зии. На Клифтон, 70, непрерывно звенел телефон, я принимала поздравления; у ворот зашумели репортеры. Некоторые восприняли новость с подозрением. Четырьмя днями раньше одна из газет Карачи сообщила, что я собираюсь стать матерью. «Я же говорила, что Зия назначит выборы, когда ты соберешься рожать», — торжествовала Самийя. Не знаю, повлияло ли на решения генерала мое состояние, но у нас с Асифом оно вызывало радостные надежды. А теперь еще и мелодраматическое выступление главы режима… 1988 год становился годом знаменательных событий.

Об этом ходе Зии никому не было известно заранее, не исключая и его премьер-министра. Джунеджо как раз вернулся из поездки по Дальнему Востоку и в шесть вечера проводил пресс-конференцию. Не прошло и часа, как секретарь премьера, внимавший президентскому заявлению, оповестил своего начальника о лишении должности. Называли четыре причины отставки правительства: неудачи правительства Джунеджо в его попытках ввести в стране исламское право, провал расследования причин взрыва гигантского арсенала Оджри, при котором ракеты и бомбы посыпались на головы гражданского населения, вопиющая коррумпированность государственного аппарата и полный крах системы правопорядка Пакистана.

Причин для сочувствия ручному премьеру диктатора у меня не было, но способ его устранения все же не мог мне импонировать. Джунеджо усердно служил Зие, проштамповал искореженную диктатором конституцию, снял с военных ответственность за совершенные ими беззакония, утвердил Зию в качестве президента и начальника штаба армии до 1990 года. Впрочем, как я скоро выяснила, ему вообще никто не сочувствовал. «Не хочешь, чтоб покусали — не лезь к собакам», — гласил один из комментариев. В качестве политической эпитафии для бывшего премьера предлагали фразу: «Как он влетел в историю кувырком, так кувырком из нее и вылетел».

Заявление Зии вызвало всеобщий взрыв эмоций. Его собственная конституция призывала к выборам через 90 дней после роспуска правительства. Многим победа казалась неизбежной. «Никто и ничто теперь не в силах остановить ПНП», — то и дело слышала я от своих. Я призывала к благоразумию, к осторожности, но тщетно. Хотя публично я, выражая свою неуверенность сослагательным наклонением, проявляла должный оптимизм («Мы приветствовали бы эти выборы, если бы они проводились на основе равенства, справедливости, на партийной основе и в предусмотренный 90-дневный срок»), сомнения меня ни на миг не покидали.

Свободные и справедливые выборы означали бы возвращение ПНП и Бхутто. Зия уже публично заявил, что он «не вернет власть тем, у кого ее отобрал». Если он не смог ужиться с господином Джунеджо, которого сам выбрал и назначил, то как он сможет принять в качестве премьер-министра дочь человека, которого лично приказал казнить? «Зия не для того выгнал Джунеджо, чтобы позволить ПНП захватить парламент», — урезонивала я своих энтузиастов. К сожалению, — чего и следовало ожидать — действия Зии подтвердили мои худшие подозрения.

Пятнадцатого июня Зия объявил о введении шариата (исламского права) в качестве верховного закона страны. В своем телевизионном обращении Зия не определил значения сказанного им, и никто толком не знал, что сие должно означать. Значило ли это, что будут изъяты из обращения банковские билеты с портретами Мохаммеда Али Джунны, основателя Пакистана? Ведь иные толкования ислама не допускают никаких изображений человеческого лица. Значило ли это, что государственные облигации с присвоенными им процентными ставками будут объявлены ростовщическими? Ведь буквальное толкование ислама воспрещает ростовщичество, фактически объявляет незаконной всю деятельность банков и, следовательно, функционирование экономики. Ни на какую, даже самую общую конкретизацию, не было и намека в заявлении Зии. И почему он тянул до 1988 года с провозглашением шариата?

Многие полагали, что дата этого бегства диктатора в ислам выбрана с учетом моей скромной особы. Пресса урду обсасывала мысль, что Зия может использовать узколобое толкование ислама, чтобы отстранить от участия в выборах женщину, а то и оспорить мое положение как главы победоносной партии. Но я сомневаюсь, чтобы это могло у него получиться. Ведь конституция 1973 года, одобренная религиозными партиями, признает право женщин на участие в выборах и на занятие поста главы правительства. Даже собственная конституция Зии в редакции 1985 года этого права не оспорила. Чего же он добивался?

Сомнения в том, что выборы окажутся честными, свободными, справедливыми, возрастали. ПНП не ослабляла усилий, хотя мы и не имели представления, допустят ли вообще к выборам политические партии, да и состоятся ли сами выборы. Несмотря на свое обещание назначить дату после установления исламского права, ни о какой дате он по-прежнему даже не заикался. Зия не отказался от своих старых фокусов. Но на этот раз у нас был свой порох в пороховницах.

В феврале мы обратились в Верховный суд с протестом против постановления Зии о регистрации избирателей от 1985 года. Согласно этому документу, все политические партии, желающие участвовать в выборах, подлежали регистрации с обязательным представлением своих банковских счетов и списков должностных лиц назначенным режимом уполномоченным по выборам. На основании представленной информации эти назначенцы могли запретить зарегистрированной партии участвовать в выборах на таком, к примеру, расплывчатом основании, как противоречие идеологии ислама — несмотря даже на то, что никто эту идеологию не определял. Уполномоченный режимом глава избирательной комиссии мог запросто упрятать за решетку партийных чиновников из списка на семь лет или отстранить от участия в выборах на четырнадцать лет.

Направленное конкретно против ПНП, это постановление не только нарушало право свободного объединения граждан, но и давало Зие возможность решать, какой партии разрешить дышать свободно, а какую удушить. К счастью для нас, бывший министр юстиции Пакистана, защищавший моего отца, господин Яхья Бахтияр, взялся оспорить это постановление перед Верховным судом. Дело слушали одиннадцать судей, беспрецедентное количество в истории Верховного суда. Их единодушное решение, вынесенное 20 июня 1988 года, означало моральную и судебную победу народа Пакистана: постановление Зии объявлялось недействительным, не имеющим юридической силы.

«Парламентарное правительство есть правительство партийное; партийность правительства есть выражение его представительности… — говорилось в разъяснении главного судьи Верховного суда. — Выборы реализуют законные средства осуществления права на управление. Именно партийная система позволяет на основании результатов выборов в парламент сформировать правительство». В полном согласии с главным судьей другой член Верховного суда заметил: «Личность как таковая в выборной парламентской системе может вообще не учитываться. Индивидуум на политической арене, что лодка без руля и без ветрил. Лишь объединившись в группу, в партию, личности приобретают достаточно возможностей, чтобы оказывать влияние на ход событий. Лишь как члены политических партий, а не как индивиды, могут они добиться осуществления своих целей».

Верховный суд, отвергший генеральское постановление о регистрации, ясно заявил: никакой партии, зарегистрированной или нет, не должны чиниться препятствия на пути к выборам. Постановление Верховного суда читалось ясно и понималось однозначно. Каждый гражданин обладает неотъемлемым правом участвовать в выборах и избрать партию, за которую он желает голосовать. Выборы должны проходить на партийной основе. Иного варианта не предусматривала даже конституция, откорректированная самим Зией. Однако Зия, как всем было известно, не относился к тем, кто обращает внимание на законы.

Я продолжала поездки по стране. Из Ларканы в Джакобабад, оттуда в Навабшах, везде мне оказывали горячий прием, в ПНП вступали бывшие члены «Мусульманской лиги». Затем я вернулась в Карачи, где к нам присоединился ряд парламентариев от «Мусульманской лиги». Процесс присоединения перебежчиков начал напоминать бегство с тонущего корабля. Желающие выставить свои кандидатуры на выборах искали поддержки ПНП, рассчитывали на наш мощный электорат.

Резкий выпад Зии вызвал непредвиденные последствия. До нас доходили сообщения, что Зия, всегда похвалявшийся показным спокойствием, выдержкой, растерял свою пресловутую собранность. «Генерал Зия проявляет нестабильность, действует хаотично», — сообщил мне один из политических аналитиков. Другой политик, отставной офицер, сказал: «Зия всегда учитывал риски, но теперь он превратился в какого-то азартного игрока. В его решениях отсутствует логика».

Зией овладевала неуверенность, а поддержка ПНП росла. Несмотря на обжигающую жару и летние ливни, наша партия собирала на митинги многие тысячи сторонников. Пресса сравнивала толпы, собиравшиеся, чтобы меня послушать, с массой народа, встречавшей меня из ссылки в 1986 году. Генеральские нервы не выдержали. На одном из приемов мне передали весточку от некой персоны из ближайшего окружения Зии. «Генерал Зия подавлен, деморализован. Он хватается за соломинку и не знает, что предпринять. Мой собеседник сказал, что он посоветовал Зие назначить выборы, принять их результаты и покинуть страну. Мой собеседник интересуется вашим мнением».

Эта попытка сближения со стороны Зии, за которой последовали другие, имела целью достижение компромисса. Последовали и детали предлагаемой диктатором сделки: выборы взамен личной безопасности для Зии и его семьи. Оговаривались и гаранты: некоторые зарубежные страны.

Я отказалась. И не только потому, что ни в чем не верила диктатору. Я не видела смысла в компромиссе.

— Зия хочет запятнать мое имя контактами с ним, — ответила я. — Кроме того, не понимаю причин его страхов. Если он проведет выборы, у народа не будет оснований для гнева. Зачем нужны зарубежные гаранты? Вот если он откажется от выборов, народ разгневается.

Зондаж со стороны Зии этим и завершился, и я продолжила поездку по стране.

Благодарение Господу, я чувствовала себя бодрой и энергичной. «Я бы не подумала, что вы беременны, — сказала мне женщина-врач, встреченная во время одной из поездок. — Собственно, мы так и не думали. Мы полагали, что это ваш предвыборный маневр с целью надавить на Зию». К моему удивлению, многие в стране разделяли этот скептицизм. «Меня заели вопросами, как ты умудряешься сохранять такой темп, если у тебя ожидается прибавление в семействе?» — пожаловалась мне как-то Фахри. Но не до отдыха было, слишком многое поставлено на карту. По конституции Зии выборы полагалось провести в конце августа.

Двадцатого июля я завтракала на Клифтон, 70, с послом Австралии, когда мне принесли листок с сообщением: Зия только что объявил дату выборов. Шестнадцатое ноября. Признав, что согласно конституции выборы должны состояться в 90-дневный срок со дня роспуска Национальной ассамблеи, Зия обосновал свое решение отложить выборы наступающим сезоном дождей, мусульманским месяцем траура (мухаррам) и месяцем паломничества (хадж). Напряженность, неизбежная в мухаррам, сделает выборы невозможными, озабоченно констатировал Зия. И ни в коем случае нельзя лишать возможности участия в выборах 90 тысяч пакистанских паломников. А ливни уже вызвали наводнения в некоторых районах страны. Я восприняла эти генеральские доводы весьма скептически. Истинной причиной задержки выборов, конечно же, явилось мое состояние. Зия не хотел видеть меня на выборах.

Но по крайней мере, Зия объявил дату, и мы вздохнули с некоторым облегчением, весьма, впрочем, умеренным, ибо диктатор уже нарушил конституцию, перенеся срок на ноябрь. Нет гарантии, что он не отыщет в ноябре какую-нибудь отговорку, чтобы вообще отменить выборы. Не знали мы, допустит ли Зия выборы на партийной основе. Множились признаки паники в лагере диктатора. Увольнение правительства Джунеджо и роспуск парламента нанесли чувствительный удар по «Мусульманской лиге». Зие предстояло теперь снисходить до заискивания перед уволенными министрами, которых он только что заклеймил как прожженных воров и полных бездарей. Эти господа, включая и самого Джунеджо, — единственные факторы, которые смогли бы прекратить разброд в «Мусульманской лиге», снова сплотить ее перед лицом грозного противника — Пакистанской народной партии.

В попытках залатать прорехи, склеить им самим разбитые горшки, Зия восстановил в должностях девятерых министров из разогнанного им кабинета. В числе семнадцати министров его временного правительства (плюс один государственный министр вне кабинета) оказалось семеро членов разогнанного сената и десять бывших членов Национальной ассамблеи. Зия даже публично принес извинения униженным и оскорбленным им бывшим законодателям за обвинения в продажности и злоупотреблениях. Это извинение по умолчанию распространялось и на изгнанного с позором Джунеджо. Через неполных два месяца Зия осознал, что не может обойтись без этого человека.

Избирательный штат Зии тоже испытывал страх и неуверенность перед лицом неослабевающей угрозы со стороны нашей партии. Когда я послала представителя в избирательную комиссию в Ларкану за списком избирателей, ему велели зайти на следующий день. На следующий день он услышал в точности то же. Тот же ответ и на позаследующий. На вопрос, чем вызвана задержка, ему ответили, что послали телеграмму в Исламабад, чтобы получить разрешение, но до сих пор не получили оттуда ответа.

Двадцать первого июля страх Зии перед ПНП проявился со всей очевидностью. Заявив, что выборы по партийным спискам противоречат духу ислама, ибо решения партий и их курс часто не совпадает с чаяниями индивида и противоречат его совести; сославшись на то, что большинство населения якобы придерживается его, Зии, точки зрения, диктатор объявил выборы внепартийными и запретил использование партийных символов. Таким образом, громадное большинство населения лишалось ориентиров на выборах, вводилось в заблуждение. Кроме того, эта система выделяла влиятельных особ и уменьшала шансы тех преданных нам сторонников, сила которых основывалась лишь на принадлежности к партии.

Зия в очередной раз презрел конституцию, пренебрег решением Верховного суда страны. Причины раскрывались в одной из газет от 31 июля. Незадолго перед принятием последнего своего антидемократического решения Зия созвал в Исламабаде совещание высшего руководства всех четырех провинций. Тема: можно ли допустить выборы на партийной основе. Газета сообщала, что руководители Белуджистана, Синдха, Пенджаба и Северо-Западной Граничной провинции оказались едины во мнении, что с учетом разброда в «Мусульманской лиге» ПНП без труда победит на выборах. Газета цитировала руководителя Приграничья: «госпожа Бхутто выйдет в бесспорные лидеры и заберет подавляющее большинство мест». Через три дня Зия объявил о том, что выборы будут непартийными.

Мы снова обратились в суд с жалобой на противоречие решения Зии конституции. Но поможет ли нам победа в суде? Зия уже пренебрегал решениями Верховного суда. Как диктатор он обладает обширными полномочиями. Может объявить чрезвычайное положение, и все решения суда потеряют силу. Мы полагали, что он уже готовится к этому. Четвертого августа, в канун мусульманского месяцы траура, в Пешаваре застрелили шиитского лидера. Ходили упорные толки, что Зия сам устроил это убийство, чтобы вызвать беспорядки, которыми можно оправдать введение чрезвычайного положения.

Говорили также о новых законах, новых правилах проведения выборов, по которым избранного кандидата можно дисквалифицировать за использование поддержки партии. Этот закон должен был войти в силу в начале октября, чтобы у оппозиции не осталось времени для обжалования его в суде. С полной ясностью определилась цель диктатора: ни в коем случае не дать нам возможности победить. Для этого он был готов на подтасовки, на угрозы, на репрессии.

На пути к ноябрьским выборам Пакистан топтался на распутье между возрождением демократии и продолжением диктатуры. Народ страны жаждал самоопределения. Голос народа — Пакистанская народная партия. И Зия это знал. Даже через одиннадцать с половиной лет правления он не мог допустить проведения свободных выборов, сознавая, что ПНП одержит на них убедительную победу.

Для победы в непартийных выборах мы нуждались в хорошо известных народу личностях. Я надеялась, что мать вернется в страну и выставит свою кандидатуру, даже сестру Санам хотела уговорить. Несмотря на все препоны, на все уловки врага, ПНП намеревалась бросить диктатору вызов мирными, демократическими средствами, придерживаясь действующих законов, как это и положено в цивилизованной стране. Утопив народ в крови, забив его дубинками, можно вызвать послушание, отказ от сопротивления, но завоевать душу невозможно. Зия знал, что никогда не добьется поддержки населения, и рассчитывал на террор.

Как не может цветок распуститься в пустыне, так и политические партии не могут действовать в условиях диктатуры. Если они выживают, несмотря на одиннадцать лет репрессий, то этим мы обязаны людям, принесшим себя в жертву за демократию, обязаны народу Пакистана, осознавшему, что его попранные права могут быть восстановлены и защищены лишь его партией. И наша партия всегда с народом, всегда оставалась и останется совестью страны, ее надеждой и руководящей силой.


16 НАРОД БЕРЕТ ВЕРХ

Бывают в жизни моменты столь поразительные, столь неожиданные, что их трудно осмыслить даже впоследствии. Я как раз закончила работу над первым изданием этой книги, в которой обрисовала жизнь партии при жестоком режиме военного положения, введенном генералом Зией уль-Хаком, когда наступил один из таких моментов.

Генерал Зия погиб в авиакатастрофе 17 августа 1988 года, возвращаясь с военной базы в Бахавалпуре на востоке Пакистана. В том же самолете летели и погибли вместе с ним еще тридцать человек, среди которых председатель объединенного комитета начальников штабов родов войск, заместитель начальника Генштаба, восемь генералов пакистанских вооруженных сил, посол Соединенных Штатов в Пакистане Арнольд Рейфел и сопровождавший американского посла бригадный генерал армии США.

Новости просачивались постепенно, по нарастающей.

— Журналист (она назвала имя) только что сообщил по телефону, что диспетчеры потеряли с экранов самолет со сверхважными персонами, — прошептала мне на ухо Фарида, мой секретарь. — Он на проводе.

Я в это время проводила вечернюю встречу с работниками аппарата партии.

— А точнее? — спросила я ее. Сверхважные — такое может относиться к главе государства.

— Самолет генерала Зии, — еле слышно выдохнула Фарида, как будто в испуге и сама себе не веря.

Мысль о гибели Зии ни на миг не возникла в моем сознании. Как будто не верилось, что он смертен. Вместо этого я подумала, что это какой-нибудь фокус для прикрытия его бегства из страны. Вспомнился зондаж с предложением сделки: выборы за иммунитет. Не верилось. Неужели окончилась эра Зии?

— Соедини меня с ним, — попросила я Фариду. Журналист взволнованно повторил уже сказанное, но добавить ничего существенного не мог.

— Самолет Зии исчез. Контакт с ним потерян. Радиосвязь отсутствует.

— Что значит «исчез»? — напирала я. — Куда исчез? В Иран, в Индию, в Афганистан? Добровольно исчез или угнали? Подробности известны?

Но бедняга при всем желании ничего, кроме своих столь же смутных догадок, добавить не смог.

— Самолет не вернулся в Исламабад. Взлетел три часа назад. И пропал.

Тут же позвонил бывший генерал, ныне наш человек в Приграничье.

— Что-то стряслось. Армия зашевелилась.

— Что значит «зашевелилась»? — не поняла я. — Из-за чего зашевелилась и каким образом? За нас или против нас?

Я подумала, что Зия, покидая страну, мог отдать какие-то последние приказы. Скажем, объявить чрезвычайное положение.

— Пока неясно. — Мой собеседник в Приграничье тоже, таким образом, не мог пока ничего добавить.

Еще звонок.

— Крушение самолета. Зия погиб и с ним куча генералов, все, кто находился на борту, погибли.

Но даже услышав это, я не смогла сразу вникнуть в новость. После стольких лет террора казалось невероятным, что вот, только что был Зия, и нет его больше. В моих планах действий такого исхода я не учитывала. Хотя, если подумать, вероятность внезапной смерти существует всегда и для любого живущего. Тем более, что Зия и насилие — понятия неразрывно связанные. Если начал он свой путь с насилия, то вполне резонный конец… — мелькали мысли в моей голове.

И все же не верится. Я вполне представляла себе, что Зия сбежит из страны. Логичный конец диктатуры. Маркоса вывезли с Филиппин. Шах покинул Иран. Дювалье удрал с Гаити. Не думала я, что Зия составит исключение. Самолет, взлет… но не крушение, а посадка в дальнем зарубежье, под какими-нибудь чужими, хоть и похожими на наши, пальмами…

— Только что говорил с командующим армейским корпусом, — сообщает следующий звонящий. — Самолет рухнул почти сразу после взлета в Бахавалпуре. Выживших нет.

Я наконец поверила. Осознали новость и мои товарищи по партии, оказавшиеся в эти минуты со мной на Клифтон, 70. Они гнили заживо в тюрьмах, их пытали, избивали, страдали их семьи, родственники теряли работу, лишались источников дохода, хоронили своих мертвых, не видя их. Поручив секретарю оповестить наших представителей в суде, войти в контакт с партнерами по ДВД, я поднялась в свою спальню и позвонила сестре в Лондон. Санам не оказалось дома. Оставляя ей сообщение, я ощутила, что слова застревают в горле.

— Передайте ей, что генерал Зия… покойник.

Произнеся это, я ощутила, что с плеч свалилась громадная тяжесть. После одиннадцати лет репрессий — свобода. Нет его больше. Можно больше не ждать от него пакостей.

В Пакистане новости растекаются скорее, чем бурные потоки при наводнении. На узких улочках и рынках Карачи уже вспыхнуло безудержное веселье. В Лахоре опустели кондитерские прилавки. В Карачи бесплатно раздают листья бетеля. В течение получаса после того, как мы услышали новость о гибели диктатора, у ворот Клифтон, 70, уже выросла толпа. Люди поют, выкрикивают политические лозунги.

— Откуда вы узнали? — спрашиваю я.

— Пацаны-газетчики носятся по улицам и вопят: «Зия покойник! Зия покойник!» — охотно ответил мне один из собравшихся.

— Водители дудят, кричат из машин: «Зия покойник! Зия покойник!» — добавил другой.

Это всеобщее ликование вызвало у меня озабоченность. Не пристало нам вести себя так, как вел бы себя в подобных обстоятельствах Зия. Кроме того, мусульманам не подобает радоваться смерти. В том же самолете погибли и другие люди, и ради их семей не следует столь нечестиво проявлять радость. Я подумала о Нэнси, молодой жене посла Рейфела. Муж ее, с которым я встречалась и оценила его отзывчивость и демократические устремления, погиб в той же катастрофе. Мы разослали циркуляр лидерам ПНП на местах, призывая к сдержанности. Ни в коем случае нельзя было давать повода военным захватить власть и объявить военное положение.

Мы впервые услышали о гибели Зии в шесть вечера. Но официального подтверждения пришлось дожидаться долго. Ни по радио, ни по телевидению. Я всерьез опасалась возвращения военного положения. Министры-назначенцы Зии могли отменить выборы, запланированные на 16 ноября, могли отложить их. Они вполне могли склонить армию к вмешательству.

Напряжение возрастало. Пошли слухи, что всех лидеров оппозиции арестуют. Муж мой тут же ввел у нас «военное положение» и запретил мне покидать дом. Я все-таки его не послушалась. Наблюдала в городе фейерверки. Дома тоже без фейерверков не обошлось. Обиженный Асиф сложил с себя диктаторские полномочия и отменил «осадный режим».

Лишь после восьми вечера мы со вздохом облегчения узнали, что военное положение стране не угрожает. Радио Пакистана объявило, что бывший председатель сената Гулям Исхак Хан в соответствии с конституцией взял на себя обязанности президента страны. Когда он и сам появился на телеэкране и заверил, что выборы состоятся согласно утвержденному плану, мы снова облегченно вздохнули. Верный признак того, что армия решилась восстановить демократию. Исхак Хан, бюрократ до мозга костей и послушный исполнитель воли Зии, не решился бы на такие заявления, не прозондировав намерений армии.

Опасения очередного военного переворота, однако, возникли не без оснований. На первом после смерти Зии чрезвычайном заседании главных министров и главных военных, на последних оказывалось давление с целью введения военного правления. К чести военных, они отказались предоставить штыки армии в распоряжение министров, имевших в виду прежде всего свои политические цели. «Если состоятся выборы, Беназир выиграет и перевешает всех генералов», — пугали министры. «Ее отец не трогал армию. С чего нам опасаться дочери?» — резонно возразили генералы.

Смерть Зии вызывала отклики из самых неожиданных мест. Нам звонили из таких оплотов армии, как Хариан и Вазирабад, сообщали, что люди издалека прибывают к домам членов ПНП, поздравляют с окончанием эпохи Зии. Я поняла, что, хотя Зия и был начальником Генерального штаба и рассматривал армию как свою вотчину, армия подчинялась ему лишь по уставу, а не по убеждению.

Зия всячески пугал военных приходом к власти нашей партии и сокрушительными его последствиями, но наш призыв к примирению не остался неуслышанным. «Армия ни правая, ни левая. Она не принадлежит генералу Зие. Она не принадлежит Беназир Бхутто. Армия принадлежит народу Пакистана», — неустанно повторяла я в своих публичных заявлениях.

Зия, однако, полагал, что армия принадлежит ему лично, и вел себя соответственно. Он не спрашивал своих подчиненных, хотят ли они вмешиваться в политику, подавлять народ, согласны ли они с тем, что он вытворяет. Пока Зия не погиб, я не сознавала, в каком напряжении он держал вооруженные силы. Втянув армию в политический процесс, Зия подорвал ее боеспособность и профессиональную гордость. Мне сообщали, что в армейских столовых Карачи отнюдь не царил траур по умершему главе режима. В то же время я помнила, как мне говорили после убийства отца, что солдаты в Кветте, Хариане и на других армейских базах в знак скорби по три дня не принимали пищи.

Семнадцатое августа подходило к концу, в воздухе носились толки о возможной причине катастрофы. Сначала на первое место по популярности вышла сплетня о ракете, запущенной с индийской территории. Военная база Бахавалпур находится лишь в восьмидесяти милях от индийской границы, а трения с Индией снова возросли за последние месяцы. Обвиняя Пакистан, среди прочего, в подготовке в Пенджабе радикальных сикхов-сепаратистов и засылке их в Индию, премьер-министр Индии Раджив Ганди заявил в речи 15 августа, что если Пакистан не будет вести себя «как следует», то следует его проучить.

Мне эта «ракетная» теория казалась маловероятной, так как пограничные системы наблюдения Пакистана весьма надежны. Однако в целом предположение о вмешательстве сил из-за границы нельзя было исключить. Кроме Индии Пакистану угрожал Советский Союз, раздраженный поддержкой, оказываемой Пакистаном силам сопротивления Афганистана. В дипломатическом корпусе и среди иностранных журналистов имела хождение версия «длинной руки» Хада, разведслужбы поддерживаемого Москвой кабульского режима. Без Зии затрещал американо-пакистанский проект помощи. Прежний-то выполнили, но что дальше? Если теория вмешательства из-за границы верна, то можно было ожидать ее развития.

Страна в этот момент оказалась чрезвычайно ранимой. Ни парламента, ни президента, ни премьер-министра. Уничтожена вся верхушка вооруженных сил. Возник вакуум власти, создались условия для подрывных действий как снаружи, так и изнутри. Некоторые коллеги из ДВД всерьез подумывали, не воспользоваться ли ситуацией, пока последыши Зии не произвели перегруппировку. Но я отказалась. Вместо этого я через генерального секретаря ПНП генерала Тика Хана послала властям конфиденциальный меморандум, в котором обращала внимание на то, что ПНП, как партия патриотическая, ни в коем случае не примет участия в заговорах, направленных на нарушение стабильности страны.

«Ракетная» теория быстро сменилась теорией диверсионного акта. И тут все взгляды автоматически устремились на армию. Если самолет погиб в результате акта саботажа, то кто, кроме армейского персонала, смог бы совершить этот акт? Инцидент произошел с военным самолетом, взлетевшим с военного аэродрома, охраняемого военными. Никто, кроме военных, не знал, откуда полетит Зия. Эта теория получила наибольшее распространение в течение последующих дней. Даже в традиционно военных областях никто не сомневался, что Зию убрали «свои».

Я находила эти слухи чрезвычайно опасными, не желая, чтобы армия снова стала объектом политических споров — как раз когда она показала готовность уйти из политики. Впервые я обнаружила, что разговор с репортерами вызывает затруднения. От меня ждали восторгов по поводу гибели врага и согласия с теорией об армии в качестве причины его гибели. Как я могла такое сказать?

Теории о гибели Зии становились все более фантастичными. Кто-то с пеной у рта утверждал, что пилот патриотично пожертвовал жизнью, чтобы избавить страну от тирана, кто-то широким жестом засовывал взрывчатку в упаковки с манго, погруженные на борт в Бахавалпуре. Но коробки с манго проходили контроль охраны Зии, как и все грузы самолета, как и сам самолет. А пилот не мог быть уверен, что Зия полетит именно с ним. В распоряжении Зии всегда было два самолета.

Труднее было опровергнуть теорию о технической неисправности машины. Хотя С-130 — один из наиболее надежных и стабильных летательных аппаратов, свидетели сообщали, что самолет около двух минут вилял, пытаясь удержать равновесие, после чего завалился на нос и спикировал в землю. Это, конечно, наводило на подозрение о техническом дефекте. «Шанс один на миллион, но, похоже, он и выпал», — говорил друг Асифа, служивший в военно-воздушных силах. Но и этой теории подтверждений не найдено. Комиссии американских и пакистанских экспертов, исследовавшие обстоятельства крушения, так и не пришли к определенному заключению. Большинство пакистанцев, включая меня, решили, что смерть Зии произошла в результате Божественного вмешательства.

Мусульман с детства учат верить в гнев Господень, поражающий внезапно, без предупреждения. Многие в Пакистане увидели в смерти тирана именно такую кару свыше. Действительно, пример Господнего гнева весьма устрашающий.

Самолет полыхал в течение пяти часов. Зия так злоупотреблял именем ислама, что Бог не оставил ни следа от его тела. Последние мусульманские ритуалы: омовение, молитвы над повернутым головою к Мекке телом — оказались невозможными. Гроб, зарытый в мечети «Шах Фейсал», не содержал ничего из останков Зии.

На совещании центрального исполкома ПНП на следующий день после смерти Зии решено было принять слова президента Исхака Хана за чистую монету и надеяться, что дела не разойдутся со словами. Мы согласились поддерживать нынешнего президента, если он будет действовать в соответствии с конституцией и проведет первые за 11 лет выборы в стране.

Однако к нашему глубокому сожалению, Исхак Хан составил временное правительство из прихвостней Зии. Вместо нейтрального непредвзятого кабинета мы увидели тех же представителей коррумпированной системы Зии, для которых честные выборы означали бы потерю власти и всех привилегий. Мы призвали к их отстранению, что сделали и многие другие политические партии, однако наш призыв остался неуслышанным.

Первым действием нового правительства оказалось приглашение всех желающих на похороны Зии с оплатой дорожных издержек в обе стороны и с бесплатным размещением на месте. Мало кто из пакистанцев воспользовался этой возможностью, мало кто из глав государств появился на похоронах. Никто по Зие не горевал. На церемонии чехлум (сороковины) отмечено лишь около трех тысяч присутствующих.

В первые дни после смерти Зии можно было слышать толки — а особенно читать в иностранных газетах, — что моя решимость и народная поддержка ПНП ослабнет после смерти Зии. В течение многих лет люди трактовали мою политическую позицию как желание отомстить за убийство отца. Но они ошибались. Нельзя жить горечью. Горечь разъедает, она не может вести вперед. Моей движущей силой все эти годы оставалось стремление вернуть Пакистан на путь демократического развития при помощи свободных и справедливых выборов.

После смерти Зии мы жили предстоявшими выборами. Каждый день я встречалась с прессой, с аппаратом и активом собственной партии, с партнерами по ДВД. Мы определялись с кандидатами на 207 мест Национальной ассамблеи для всеобщих выборов 16 ноября и на 483 места провинциальных парламентов, выборы в которые назначались на 19 ноября. Приходилось готовить четыре списка. На случай выборов на партийной основе мы предлагали менее известных кандидатов, поддерживаемых партийной символикой, а на случай непартийных выборов — более узнаваемых, более известных.

Карачи наводнили толпы желающих попасть в кандидаты по списку ПНП. В городе не осталось свободных номеров в отелях. Почти 18 тысяч человек предложили свои кандидатуры на семь сотен центральных и провинциальных мест. Чтобы сломать политическую машину Зии. ПНП открыла двери для бывших членов «Мусульманской лиги». Возвращались и собственные беглые, покинувшие партию в 1985 году. Меня просили выставиться на три места — от Ларканы, Лахора и Карачи. Мать должна была вернуться в Пакистан, чтобы представлять меня, когда я буду оправляться от родов. Ее выставили на два места, одно от Ларканы и одно от Читрала в Приграничье.

В конце августа после особенно долгого заседания ДВД я почувствовала дурноту, акушеры провели ультразвуковое обследование плода. Мне казалось, что ребенок во мне почти не двигается. Я же слышала, что плод в утробе должен постоянно шевелиться. Когда я поделилась наблюдением с подругой, она успокоила: «Значит, сын. Мальчики ленивые, малоподвижные». Высказала свои опасения врачу, но тот тоже успокоил: «Ребенок двигается, просто вы очень заняты и не замечаете».

Обследование показало, что в матке слишком мало околоплодных вод, поэтому ребенок стеснен в движениях. Врач сказал, что это следствие малоподвижного образа жизни, долгих заседаний. Кровообращение замедленное, плоду не хватает питания. По настоянию врача я провела следующие четыре дня в постели, читая Асифу в алфавитном порядке детские имена на урду. После этого врач велел мне лежать по часу каждое утро и каждый вечер, концентрируясь на движениях ребенка. В противном случае он пригрозил госпитализацией. Раз в четыре дня я должна была появляться в больнице для проверки состояния плода. «И приготовьтесь: в любой момент, возможно, придется прибегнуть к кесареву сечению». Видя обеспокоенность медиков, я тоже забеспокоилась, пригласила мать, и через две недели она прибыла в Карачи.

Состояние ребенка внесло дополнительное напряжение в мою и без того напряженную жизнь. Каждый четвертый день я в сопровождении Асифа направлялась в клинику, выбирая более спокойные вечерние часы. Я быстро привыкла к изменению привычного графика жизни. Медики не находили отклонений, и я тут же возвращалась домой. В течение трех недель я вела размеренную жизнь, проводя дни в партийной работе, вечером возвращаясь в наш новый дом.

Во время рутинного обследования 19 сентября врач сказал мне, что ждать мне еще три недели, поэтому я не ожидала ничего необычного в следующий вечерний визит в клинику. Но доктор Сетна сказал, что мне следует остаться на ночь, потому что с утра предстоит операция.

Я даже почувствовала некоторое облегчение оттого, что ожидание наконец завершилось. Однако внезапность решения врача затруднила мне задачу оповещения родственников. Моя подруга Путчи рванулась по пустынным улицам Карачи, сообщить матери, захватить мой детский набор и специальную молитву, подаренную Ясмин для благополучного разрешения от бремени. Путчи доставила в клинику также Мириам панджа, подарок друга Асифа. Это засушенный цветок, который опускают в воду, и, как верят многие мусульмане, впитывая влагу, он впитывает и боль, облегчает роды. Асиф всю ночь провел в больнице, беспокойно расхаживая по коридору, охраняя меня.

Утром появился доктор Сетна.

— Не будем тянуть, — сказал он. — Перед входом уже собралась толпа.

Как они узнали? Я выбрала для родов демократичную больницу в Лиари вместо дорогих элитных клиник Карачи. Здесь практиковал врач, который мне нравился, кроме того, Лиари много значит для меня лично, это место связано с нашими радостями и печалями, с последними выступлениями отца. Здесь режим травил меня слезоточивым газом, здесь мы с Асифом устроили свадебный прием. Бедняки Лиари много перенесли за годы господства Зии, меня с ними многое объединяет. Кроме того, я полагала, что мои роды в здешней больнице помогут населению преодолеть страх перед медициной, уделять больше внимания своему здоровью. Но как они проведали? Неужели разведка все еще следит за каждым моим шагом и докладывает своему начальству о всех моих передвижениях… Меня уложили на каталку и укрыли с головой, чтобы кто-нибудь случайно не узнал в коридоре; повезли в операционную. В соседней комнате мать Асифа и еще несколько родственников читали из Корана суру Мириам, традиционное «обезболивающее средство».

Асиф очень хотел сына. Почти все, с кем я в последние месяцы разговаривала, предвещали мне сына. Скорее всего потому, что сын в Пакистане считается добрым знаком. У отца моего три внучки и ни одного внука. Мой ребенок — первый из его внуков, рожденный на земле Пакистана. Я, однако, разговоров о мальчике не поддерживала. «А чем плоха девочка?» — парировала я обычно. Но разговоры не прекращались.

За несколько месяцев в доме кузины Фахри после Куран хани я почувствовала на лице какие-то брызги.

— Что это? — спросила я, стирая влагу с лица.

— Поздравляем с сыном! — закричали женщины. — У тебя будет сын!

— С чего это вы взяли?

— Мы спрыснули тебя сзади солью. Ты стерла с губ, что означает усы. То есть мальчик. Если бы девочка, то ты бы лоб вытерла или глаза.

Вот такая диагностика.

Но 21 сентября всякое дальнейшее гадание стало излишним.

— У нас сын, — услышала я гордый, довольный голос мужа, очнувшись от наркоза. — И вылитый я. — Больше я ничего не разобрала, снова погрузившись в забытье.

В следующий раз пришла в себя от взрыва петарды или какой-то шутихи под окном. Там фейерверк, барабаны, пение, крики «Джайе Бхутто!» Народ празднует рождение наиболее политически «нагруженного» младенца Пакистана.

Мы умышленно держали в тайне предполагаемую дату рождения ребенка, чтобы не дать возможность Зие манипулировать датой выборов. Медицинский персонал сообщал, что агентура военных пыталась получить доступ к моим медицинским документам, но я с согласия врача держала их при себе. Ошибочные прикидки придворных мудрецов Зии выдали 17 ноября, и Зия назначил выборы на 16-е.

Мы обманывали Зию, а ребенок обманул нас всех. По нашим расчетам ему положено было появиться на свет в середине октября, но Господь благословил нас им на пять недель раньше. Таким образом, сын мой предоставил мне достаточно времени, чтобы более или менее оправиться к началу предвыборной кампании, к середине октября.

Ребенок родился меньшего роста, чем я и мои братья, однако, благодарение Богу, крепким и здоровым. Сразу после его рождения Асиф прошептал ему в ухо азан, мусульманский призыв к молитве. Асиф не мог оторваться от сына, и я радовалась, что мой ребенок, как и я, узнает счастье отцовской любви.

На Клифтон, 70, посыпались поздравительные телеграммы, письма, открытки. Цветочные и кондитерские лавки города не успевали подвозить товар. Дом завалили тортами с глазурью цветов ПНП. Мы отправляли их, а также и цветы, политическим заключенным в тюрьму Карачи, персоналу и пациентам больниц и в дома наших мучеников. Асиф послал сласти в сиротский приют, находящийся возле его ипподрома. В газетах статьи, статейки и карикатуры: «Младенец одурачил президента!» Я откладываю их для сына, когда подрастет, ознакомится.

Все хотят получить фото нашего ребенка, включая и иностранных репортеров. Асиф, однако, колеблется, протестует, возмущается тем, что ничего в нашей жизни не остается личного. Но запросы множатся, Асиф соглашается, и мы выпускаем официальное фото. Когда я впервые после рождения ребенка летела в Ларкану, один из пассажиров подошел и заговорил о моем малыше. Он вынул бумажник и продемонстрировал мне этот наш семейный снимок.

Поскольку ребенок оказался «досрочным», с именем мы не успели определиться. Я получила множество писем с предложениями назвать сына в честь моего отца. Но в Пакистане право назвать ребенка в честь деда переходит по мужской линии, и я не хотела нарушать устоявшейся традиции.

Сначала я хотела выбрать имя погибшего брата, Шах Наваз. Но когда кто-то сказал мне: «В следующий раз увидимся, когда Шах Наваз уже родится», — у меня замерло сердце. Я вдруг увидела распростертого на полу мертвого брата и поняла, что не смогу жить, каждый раз вспоминая эту сцену, когда при мне назовут имя моего сына. Асиф предложил имя, его мать, моя мать. Все три хорошие, я не возражала. Предложила проконсультироваться со специалистом по религии, чтобы выбрать наиболее весомое и значимое. Нам ответили, никого не обидев, что все три имени хорошие, знаменательные и весят совершенно одинаково.

И вдруг мне в голову пришло имя Билавал, производное от Бил Авал, что означает «нет ему равных». В Синдхе жил когда-то святой Махдум Билавал, боровшийся против притеснителей. Одного из предков Асифа звали Билавал. Кроме того, значение этого имени сопоставимо с моим, означающим «нет ей подобных, несравненная». Таким образом, имя несло в себе связь с отцом, с матерью, а также с культурой и историей страны. Все со мной согласились, и ребенка назвали Билавал.

Пролежав после операции пять дней, я вернулась к работе, хотя вверх и вниз по лестнице меня приходилось носить на стуле. Нас, однако, не оставляли сомнения, что выборы состоятся в срок. Да и что они вообще состоятся.

Неожиданные опустошительные наводнения поразили окраины Лахора 27 сентября, смывая людей, дома и скот. Всеобщее возмущение вызвали преступные действия назначенной еще Зией провинциальной администрации, без всякого оповещения взорвавшей плотину, защищавшую густонаселенную беднотой местность, чтобы уберечь от наводнения гораздо менее населенные богатые районы города.

Вода, однако, все равно продолжала подниматься, отрезав Лахор и другие местности Пенджаба почти на две недели, погубив 200 тысяч голов скота и урожай на полумиллионе акров в четырнадцати округах. ПНП Пенджаба обеспечила временными убежищами, пищей и водой тысячи пострадавших, потерявших все имущество. Перед лицом стихии и преступной халатности администрации можно было ожидать отсрочки выборов и введения военного положения, но армия снова отказалась выполнить заказ последышей Зии и настояла на проведении выборов согласно плану.

Еще один удар по выборам нанесли 29 сентября террористы. В Хайдарабаде тридцать бандитов с закрытыми физиономиями, вооруженных пистолетами-пулеметами и штурмовыми винтовками АК-47, одновременно открыли огонь по гражданскому населению в нескольких пунктах районов, населенных преимущественно мухаджирами (синдхами, патанами и пенджаби). Убивали всех без разбора, не интересуясь личностями убитых, бойня имела целью разжигание этнического конфликта. Через девять часов то же самое повторилось в Карачи. Здесь убийцы прочесали район, населенный синдхами, убивая всех встречных. Они остановили автобус и перестреляли всех пассажиров. Убитых оставили после себя 240, раненых 300. В Хайдарабаде и в Карачи был объявлен комендантский час, школы и торговые точки прекратили работу.

Мне стало нехорошо, когда я об этом узнала. Кто стоял за бандитами? Пакистан — традиционная жертва международных интриг, нельзя исключить провокацию извне с целью дестабилизировать страну. Однако и внутренних противоречий у нас чрезмерное множество. В частности, никак не могли мы исключить — а многие в этом и не сомневались — наем дакойтов временным правительством с целью ввергнуть страну в хаос этнической резни и вынудить армию ввести военное положение. Но армия снова проявила завидную выдержку, лишь патрулируя оба пострадавших города с целью сохранения стабильности и предотвращения беспорядков.

Пятого октября Верховный суд признал справедливость моей конституционной петиции, оспаривающей директиву Зии о проведении выборов на беспартийной основе. Полный состав суда, двенадцать судей, в присутствии забившей зал публики принял решение, согласно которому все политические партии имели право на участие в выборах и политические символы на пунктах для голосования сопоставлялись именно с партиями, а не с индивидами. Временная администрация приняла это решение суда без возражений. Что еще могли они сделать без своего хозяина и перед лицом всей мировой общественности? По всей стране прокатились спонтанные демонстрации, люди радовались своей победе.

Однако чувство личной безопасности, охватившее меня после смерти Зии, вскоре угасло под воздействием возобновившихся с приближением выборов угроз. Перехватили письмо, написанное вроде бы одним из лидеров афганских моджахедов Гульбеддином Хекматьяром. В письме он давал указание своим людям устранить Беназир Бхутто. Известно было, что Хекматьяр поддерживает тесные контакты с пакистанской разведкой, так что по ее настоянию, разумеется, мог отдать приказ о моем убийстве. С другой стороны, фальшивое письмо могло быть подброшено противниками Хекматьяра, чтобы снять с себя ответственность за мое убийство и бросить тень на Хекматьяра.

Поступали сигналы и изнутри страны. Устранить меня собирались члены временной администрации Пенджаба в союзе со своими коллегами из Синдха. Я поняла, что с исчезновением Зии угроза не миновала. Поскольку в победе ПНП никто не сомневался, противники нашей партии не видели иного шанса на успех, кроме моего физического устранения.

Истекал срок подачи документов, активность партий и группировок становилась все более лихорадочной. Чуть ли не ежечасно возникали и распадались союзы, заключались соглашения «по интересам». Перегрызлись между собою и наши главные противники, лидеры «Мусульманской лиги» Зии. Тринадцатого августа, за четыре дня до крушения самолета Зии, центральный исполнительный совет «братьев-мусульман» собрался в Исламабаде для выборов руководящего состава. Выборы вылились в обмен претензиями и оскорблениями, в воздух взметнулись стулья, жалобно зазвенели, разбиваясь, чашки изысканного китайского фарфора.

Через две недели «Мусульманская лига» распалась официально. Одну ветвь возглавили наиболее верные прихвостни Зии, бывший губернатор Приграничья и действующий главный министр провинции Пенджаб Наваз Шариф. Эти продолжили курс мертвого диктатора. Другая ветвь, под руководством бывшего премьер-министра Мохаммеда Хана Джунеджо, порвала с курсом Зии. Этот раскол в стане врага, разумеется, играл на руку Пакистанской народной партии.

К сожалению, распалась и коалиция между ПНП и ДВД. Во время обсуждения кандидатур для общих списков все более ясным становилось, что многие кандидаты ДВД слишком слабы, чтобы составить серьезную конкуренцию противнику. Кроме того, ДВД наотрез отказывалось гарантировать вход в правительственную коалицию с ПНП после победы на выборах, оставляя этот вопрос открытым. Нам пришлось выйти из альянса, однако мы пообещали ДВД не выставлять своих кандидатов в «домашних» округах лидеров ДВД. От них мы такого обещания не дождались.

Наличие такой мощной силы, как ПНП, заставляло наших противников маневрировать, искать какие-то решения. Ветвь «Мусульманской лиги», верная курсу Зии, образовала коалицию с семью другими религиозными и политическими партиями, названную «Ислами джамхури иттихад» (ИДжИ), под единым лозунгом, символом и знаменем. Буквально в последние часы перед пятнадцатым октября, последним днем подачи списков, к ИДжИ присоединился и Джунеджо со своей ветвью «Мусульманской лиги». Сложилась курьезная ситуация: партия власти собирала сторонников, созывала союз против оппозиционной ПНП. Обычно коалиции образовывает оппозиция, чтобы свалить правящую партию, а перед этими выборами сторонники правительства лихорадочно искали голоса, чтобы удержаться у власти.

Все их потуги оказались тщетными. Тогда власть применила еще один трюк. Действующий президент снова нарушил конституцию и в одностороннем порядке издал указ, меняющий избирательные законы и имеющий целью ограничить избирательные права населения — в подавляющем большинстве наших сторонников. Указ требовал, впервые за всю историю выборов в Пакистане, предъявления избирателем «национальной идентификационной карты», своеобразного удостоверения личности. На наши протесты администрация ответила отговоркой, что идентификационные карты выданы «ста трем процентам» избирателей.

Если оставить в стороне неуместную абсурдность цифры 103 применительно к процентам, поражала вопиющая ложь администрации. Мы-то знали, что в сельских местностях, где проживало множество сторонников ПНП, лишь 5 процентов женщин и 30 процентов мужчин получили идентификационные карты. На местах не хватало бланков этих документов. Кроме того, как нам сообщил служащий, проводящий регистрацию, он физически не в состоянии выдать более трехсот этих карточек в день. Таким образом, за две недели до выборов каждый чиновник мог выдать не более 4000 карт. К тому же многие выданные карты-удостоверения оказывались бесполезными, ибо часто на выдаваемых сторонникам ПНП картах ретивые прислужники властей обозначали дату начала действия документов календарным днем после выборов.

Разумеется, это нововведение не имело ничего общего с честностью и справедливостью проведения выборов. Идентификационных карт не требовали во время референдума 1984 года, во время беспартийных выборов 1985 года и во время выборов в местные органы власти в 1987 году. Тогда обходились отметками в списках зарегистрированных избирателей. Разумеется, требование предъявления карт являлось умышленным ударом по позициям ПНП. Если при Зие политическая активность подавлялась запрещением партий, то теперь его наследники запрещали голосовать населению. Зия боролся с избираемыми, а эти набросились на избирателей.

Мы снова обратились в суд с протестом. А я отправилась в агитационный вояж. Отец обычно пользовался железной дорогой, и я отправилась в путь на Хайберском почтовом поезде. В качестве еще одной придирки избирательная комиссия запретила нам применять известный всем избирателям символ партии, меч, и мы избрали новое оружие, стрелу.

Администрация запретила предвыборную агитацию на радио и телевидении, и я использовала каждую остановку поезда для того, чтобы подбодрить наших сторонников. В пути завязывались контакты с местным руководством и активом ПНП. Люди подсаживались в поезд на остановке и после беседы со мной выходили на следующей. «Залем о кед ил май тир, Беназир, Беназир! — Стрелу в сердце тиранов, Беназир, Беназир!» — скандировала возбужденная толпа, усыпая поезд розами, передавая сопровождающим меня партийным работникам пищу и воду. Я после каждой остановки глотала горячий чай и лекарства: в начале поездки подхватила какую-то почечную инфекцию. Асиф, никогда ранее со мной не ездивший, решил ознакомиться с моей работой поближе и сопровождал меня на начальном этапе поездки. Сопровождали и энтузиасты — жители населенных пунктов, которые мы проезжали. Они взбирались на крыши вагонов, и мы видели на зеленых полях Пенджаба тени пляшущих над нами людей, слышали их пение. Во время ночной стоянки в глухой сельской глубинке, на станции Мьян-Чану, я чуть не отстала от поезда. Машинист тронул состав чуть раньше, и, если бы люди не легли на рельсы перед локомотивом, я могла бы отстать.

Через неделю, когда наша команда в составе более сорока человек колесила по Синдху, после ночевки в доме семейства Асифа в Навабшахе я услышала наконец добрую весть. Восьмого ноября Верховный суд в Лахоре объявил требование предъявления идентификационной карты противоречащим праву участия граждан в выборах. Суд отметил, что число выданных идентификационных карт в одном из округов Лахора, к примеру, чуть ли не вдвое превышает число зарегистрированных избирателей, что способствует не упорядочению процедуры выборов, а, напротив, злоупотреблениям. Женщинам идентификационные карты выдаются без фотоснимков, что тоже создает условия для нарушений. Таким образом, заключил суд, указ об идентификационных картах не способствует справедливости выборов, а, наоборот, исключает ее возможность. Последыши Зии моментально обжаловали приговор лахорского Верховного суда в Верховном суде страны.

Решение Верховного суда в Лахоре подняло настроение народных масс. «Али-Баба ушел, но сорок разбойников остались, — таким образом мать моя обрисовала ситуацию в обращении к массам на митинге в Ларкане десятого ноября. — Вы этих разбойников знаете. Голосуйте шестнадцатого ноября за стрелу!» В тот же день на митинг с моим участием в Равалпинди прибыло рекордное число народу, больше, чем меня встречало в 1986 году. Улицы города забили народные толпы, дорожное движение застопорилось на долгие часы. Мы одолели километр за три часа. «Выбирайте между теми, кто за диктатуру, и теми, кто за демократию! — взывала я к собравшимся. — Выбирайте между реакционерами, стремящимися к подавлению народа, и ПНП, стремящейся порвать цепи порабощения».

Возбуждение и напряжение росли с каждым часом. Последние дни перед выборами мы посвятили поездке по Пенджабу. За всю сорокаоднолетнюю историю Пакистана всеобщие выборы страна пережила лишь трижды. Первые выборы привели к власти моего отца и ПНП в Западном Пакистане. В 1977 году ПНП добилась переизбрания. Эти, третьи выборы оказались самыми сложными.

Лидеры «Мусульманской лиги» публично объявили, что, независимо от исхода выборов, они не признают правительства Бхутто. Фундаменталисты из «Джамаат-и-исла-ми» оглушительно дудели, что женщина во главе чего угодно — это неслыханно, это «не по-исламски», это против ислама и против здравого смысла, — хотя они сами и объявили, что это «по-исламски» в конституции, дарованной стране Зией в 1985 году. Лига Зии снова откопала мелкого политикана Ахмеда Резу Касури, соучастника убийства моего отца, который на пару с Иджазом уль-Хаком, старшим сыном Зии, в интервью прессе утверждал, что кампания ПНП организуется и направляется «жидовской лавочкой из Лондона».

Тем временем Верховный суд страны начал рассмотрение вопроса об идентификационных картах, которые могли лишить участия в выборах 55 процентов зарегистрированных избирателей. Настрой суда не предвещал ничего доброго. «Мы видели, сколько народу собирается на ваши митинги, — доверительно сообщал один из верховных судей одному из наших адвокатов накануне рассмотрения. — Мы не можем позволить вам забрать себе весь парламент». Двенадцатого ноября 1988 года суд оставил в силе указ об идентификационных картах.

«Везир-и-азам Беназир! — Премьер-министр Беназир!» — кричали мне люди во всех четырех провинциях. «Семья Бхутто короли, остальные все нули!» — скандировала толпа на выступлениях матери, четко выдержавшей график кампании, несмотря на недавний сердечный приступ и простуду. Вместе с ней мы направились в Аль-Муртазу, проголосовали шестнадцатого, после голосования посетили могилу отца, единственного до той поры премьер-министра Пакистана, избранного непосредственно народом.

Несмотря на то что больше половины всех зарегистрированных избирателей не были допущены к урнам, 16 ноября оказалось нашим днем. В провинции Синдх Пакистанская народная партия не уступила ИДжИ ни одного места! В Пенджабе мы получили уверенное большинство. ПНП оказалась единственной партией, выигравшей во всех четырех провинциях. Мы забрали 92 места, а включая членов парламента, избранных от племен и меньшинств, 108 мест против 54-х, избранных от ИДжИ.

Все деятели, связанные с режимом Зии уль-Хака, оказались отвергнутыми избирателями, включая и Мохаммеда Хана Джунеджо, которого наши оппоненты прочили в премьер-министры. Не избрали председателя ИДжИ Гуляма Мустафу, провалился духовный лидер «мусульман» Пир Пагара. Действующий губернатор Пенджаба Наваз Шариф проиграл два из четырех оспариваемых им мест. Мы с матерью выиграли все пять в Синдхе, Пенджабе и Приграничье при небывалом за всю историю Пакистана отрыве от ближайшего соперника.

Девятнадцатого ноября ПНП выиграла и выборы в провинциальные ассамблеи, обеспечив себе 184 месте против 145 ИДжИ. И здесь бывшие министры и парламентарии, запятнавшие себя сотрудничеством с Зией, потерпели поражение.

Естественное возможное следствие победы партии на выборах — звонок президента страны лидеру этой партии с предложением сформировать правительство. Меня затопил поток поздравлений со всех концов страны и из зарубежья, но президент молчал. Ни поздравления, ни предложения. Вместо этого генералы принялись зондировать среди членов моей партии, соблазняя и выискивая дезертиров, обещая каждому кресло премьера, если он приведет с собой еще десятерых победителей.

Время шло, президентский покер продолжался. Президент Гулям Исхак Хан огрызался, что вовсе не обязан обращаться к главе самой большой партии. Я подтвердила свое большинство, когда состоялись непрямые выборы женщин-парламентариев. ПНП обеспечила для себя 14 из двадцати мест. В любой демократической стране победитель без всяких проволочек приступает к формированию правительства, но не в Пакистане. Здесь действуют иные правила, иные силы.

Шли дни, назревал конституционный кризис, и я обратилась к международному сообществу, объясняя ситуацию. Я поставила перед собой цель вызвать давление на действующего президента извне, и я этой цели добилась. Мое письмо вручили каждому из членов обеих палат конгресса США, об этом позаботился мой друг Марк Сиджел. Копии письма получили парламентарии Соединенного Королевства и других стран Европы, дипломатические представители исламских государств. ПНП выиграла выборы, и я не соглашалась ни на что другое, кроме руководства правительством. Демократический мир отреагировал. Западные страны, в числе их и США, оказали давление на президента Исхака и, не найдя иного выхода, он вынужден был уступить воле народа.


17 ПРЕМЬЕР-МИНИСТР — И ПОЗЖЕ

Второго декабря 1988 года я принесла присягу в качестве премьер-министра, первой в исламском мире женщины, ставшей в результате выборов главой правительства. Одетая в белое и зеленое, цвета пакистанского флага, я прошествовала по красному ковру президентского дворца, освещенного яркими лампами люстр. Этого момента ждала не только я, этот момент знаменовал торжество всех, кто боролся за победу демократии.

Народ Пакистана презрел ханжество и лицемерие, избрав женщину премьер-министром. Высокая честь, колоссальная ответственность. Мне этот момент казался магическим, чудесным, нереальным. Я думала о силах судьбы, о тех, кто прошел этот путь со мною, о тех, кто страдал, кого убивали, терзали, бросали за решетку, изгоняли из страны. Я вспоминала отца.

Не я рвалась к этой роли, судьба вела меня по жизни, судьба выдвинула вперед, и я благодарила судьбу. Этот миг знаменателен для всего мусульманского мира. Отброшены со своих позиций обскурантисты, твердящие, что место женщины в четырех стенах, в заточении собственного дома. Пакистан и весь мусульманский мир увидели возникновение нового порядка, соблюдающего принцип равенства полов.

Вспомнила я и слова диктатора Зии, сказанные год назад одному из старых друзей нашей семьи: «Моя самая большая ошибка — что я оставил в живых Беназир». Я видела, что вся моя карьера вытекала из велений судьбы. Мое избрание усилило роль женщины, облегчило жизнь сторонникам современной интерпретации ислама, дало народу Пакистана надежду на лучшее. Мой успех совпал с выводом советских войск из Афганистана и победой популистских движений в нескольких странах, с крушением диктатур. Впоследствии я встречалась с несколькими лидерами — в том числе из Таиланда, Южной Кореи, Нигерии и Марокко, — читавшими мою книгу, вдохновлявшимися ею за решеткой в тюремной камере, на привале у костра, в повстанческом лагере.

Многие как в Пакистане, так и вне его, недооценивали силу народа, вулканическую энергию, подавленную гнетом диктатуры. Принося присягу в качестве премьер-министра, я полагала, что правительство мое сразу же и без помех сосредоточится на решении насущных проблем страны и народа. Очень скоро я поняла, что ошиблась. Противники мои, включая президента, настроились на противодействие правительству и дестабилизацию его. Это видно было и на церемонии принесения присяги. Президент принялся читать присягу каким-то невообразимым способом, как пьяный, то быстро, то медленно, без пауз, диктуемых запятыми. Он провоцировал меня перед обширной аудиторией. Я поняла, на что он рассчитывает, и произнесла свой текст четко, с подчеркнутым достоинством, чтобы народ мог слышать, что я ему обещаю.

Окончив чтение присяги, я увидела мрачные физиономии генералов, испуганные лица гражданских бюрократов, неуверенно чувствующих себя между старым и новым порядками. Но видела я и другое. Я видела лицо матери, лица партийных работников, лица гордые и радостные. Возгласы «Бхутто жив, Бхутто жив!» раздались в зале. Я поняла в этот момент, что отец мой не зря прожил жизнь, не впустую погиб. Народ Пакистана почтил его, оказав доверие мне, неопытной женщине всего лишь тридцати пяти лет от роду. Благодаря доверию народа я стала самым молодым избранным премьер-министром в мире.

Еще в университете меня учили, что действия правительства в самые первые дни задают тон и сигнализируют о его намерениях. И я стремилась послать миру сигнал, ясный как по форме, так и по содержанию. В первую же неделю своего правления в 1989 году я принялась за реализацию своих намерений, которых никогда не скрывала. Я немедленно восстановила попранные военной хунтой права профсоюзов, отменила запрет студенческих союзов, отменила ограничения на действия неправительственных организаций, в том числе и на действия правозащитных групп, групп защиты прав женщин. Меня удивила реакция на деятельность этих организаций со стороны военных и разведки. Этим везде виделись «глаза и уши Запада». Я восстановила свободу печати и электронных средств массовой информации и впервые открыла оппозиции полный, не регулируемый цензурой доступ к правительственным средствам информации.

Мне не терпелось также послужить делу мира. Уже в декабре 1988 года я приветствовала в Исламабаде премьер-министра Индии Раджива Ганди и его красавицу жену Соню. На меня посыпались упреки оппозиции за «слабость» к врагу — нас с Индией разделяет больной вопрос о Кашмире, — но я просто не обращала внимания. Меня ждал непочатый край работы. Следовало создать рабочие отношения с премьером громадной соседней страны и с другими лидерами Ассоциации стран Южной Азии (SAARC).

На встрече руководителей стран SAARC под Исламабадом, среди живописных горных вершин, я приводила в пример выгоды, извлекаемые странами Европы из их Европейского общего рынка и Евросоюза. Я призвала объединить усилия к превращению SAARC из культурного сообщества в экономическое. И никоим образом не стесняло меня то обстоятельство, что я оказалась самым молодым членом совета лидеров, самым «свежим», да к тому же еще единственной женщиной. С моими предложениями все охотно, даже с энтузиазмом соглашались. Чтобы дать толчок движению, я предложила в качестве первого шага облегчить условия передвижения между странами для некоторых групп: парламентариев, судей… Мы пришли к единому мнению и о тарифном соглашении внутри SAARC, которое я с удовольствием ратифицировала во время своего второго премьерства.

Раджива Ганди я заверила, что его мать, Индира Ганди, и мой отец были бы обрадованы достигнутыми нами результатами. Они проявили смелость и дальновидность, подписав соглашение в Симле в 1972 году, когда я была еще почти ребенком. И Раджив, и я — дети династий политиков, семей, принесших тяжкие жертвы на алтарь политической борьбы, родители у нас обоих пали в этой борьбе. Оба мы молоды, дети уже разделенного постколониального субконтинента. Мы с Асифом легко нашли общий язык с Соней и Радживом. Меня глубоко потрясло его убийство, я посетила его похороны, чтобы отдать ему последний долг.

После встречи лидеров SAARC я и премьер Индии провели двухсторонние переговоры. Как в свое время отец, я напомнила ему, что Индия намного больше нашей страны и вполне могла бы проявить великодушие и сделать первый шаг к компромиссу. Напомнила и о примере его матери, которая согласилась без всяких условий вывести индийскую армию с пакистанских земель, захваченных в ходе проигранной нами войны 1971 года. Дух Симлы не умер. Несмотря на постоянные трения, Индия и Пакистан после заключения соглашения 1972 года ни разу не вели полномасштабной войны.

В годы диктатуры Зии Индия отобрала у Пакистана ледник Сиачен. Генерал Зия отмахнулся от еще одного поражения, заявив, что «там все равно ничего не вырастишь», но народ и, в особенности, армия, горько переживали потерю территории и достоинства. Наши солдаты, джаваны, приветствовали меня во время предвыборных поездок, демонстрируя верность своим народным корням, а не извращенным взглядам генералов. Я знала, что солдаты, как и все граждане страны, желают достойного и справедливого решения спорных вопросов. Раджив Ганди соглашался со мной, что нужны долгосрочные программы, направленные на развитие взаимного доверия. Мы учредили несколько двусторонних комитетов и подписали первое соглашение, касающееся вопросов ядерной энергии в Южной Азии, обязавшись отказаться от нападения на ядерные объекты. Подписали также соглашение о взаимном сокращении и передислокации войск и об ограниченном товарообмене. Подписали проект соглашения о разделении войск по Каргилу без согласования претензий на ледник (хотя ни один из нас уже не остался у власти для подписания самого договора). Я иногда думаю, что Южная Азия, да и весь мир выглядели бы иначе, если бы Раджив не погиб, а мне дали бы возможность завершить срок. Мы понимали друг друга, наша совместная работа приносила плоды.

В самом начале премьерского срока я решила восстановить членство Пакистана в Британском Содружестве. Поддержку со стороны Британии во время афганской войны и в восстановлении демократии я и моя партия считали достаточными основаниями для такого шага. Я должна была встретиться с Радживом в 1989 году на конференции Британского Содружества в городе Лангкави (Малайзия). Однако помешали досрочные выборы в Индии и трагическая гибель Раджива Ганди от руки убийцы. После его убийства отношения между Индией и Пакистаном осложнились.

Я направила посла к новому премьер-министру Индии В. П. Сингху, выражая желание поддерживать добрососедские отношения с его страной, но он несправедливо обвинил Пакистан в организации беспорядков в индийском Кашмире. Хотя Пакистан сочувствует народу Кашмира, восстание там, чисто местных корней, объяснялось не вмешательством Пакистана, а всемирным веянием, порывом к свободе, вызванным падением Берлинской стены. В тот период силы свободы всколыхнулись по всей планете. Если к самоопределению стремились Польша, Венгрия, Восточная Германия, то почему Кашмир должен был составить исключение?

Я заверила премьер-министра Индии в нейтралитете и невмешательстве Пакистана, не упомянув при этом о предложении, полученном от афганских, арабских и пакистанских военных группировок в 1990 году. Они сообщили через пакистанскую разведку, что «сто тысяч закаленных в боях муджахиддин» готовы пересечь границу Кашмира и помочь его народу в борьбе. Почему-то они не сомневались, что смогут одолеть мощную индийскую армию. Я это предложение отвергла. Более того, я приказала армии и разведке контролировать демаркационную линию и не допускать инфильтрации афганских моджахедов из Пакистана.

Предпринятые мною шаги к освобождению политических заключенных непосредственно повлияли на мою семью. Я не только распорядилась выпустить на волю всех политзаключенных, но и рекомендовала президенту объявить всеобщую амнистию. Зная, что под действие президентского указа об амнистии подпадет и мой брат Мир Муртаза Бхутто, президент Гулям Исхак Хан решил посеять в нашей семье семена раздора. Амнистию он объявил однобокую, что не освободило брата от бремени всех выдвинутых против него обвинений. Практически брат мой Муртаза не мог вернуться, не рискуя попасть в руки Наваза Шарифа, управлявшего Пенджабом и действовавшего по указке военных. Я могла выдать брату пакистанский паспорт — что я и сделала, — но полностью обезопасить его оказалась не в силах.

Я информировала брата о разговоре с премьер-министром Британии Маргарет Тэтчер. Во время прогулки с нею среди цветов в саду ее загородной резиденции в Чекерсе я подняла вопрос о возможности проживания его в Лондоне. Она без колебаний согласилась удовлетворить мою просьбу. Однако брат не хотел уезжать в Англию. «Откуда ты знаешь, сколько эти макаки-муллы да гориллы-генералы будут тебя терпеть? — возразил он. — Нет уж, лучше я останусь на Востоке». Мне кажется, что, будь у Муртазы возможность вернуться в Пакистан, роста внутрипартийных трений можно было бы избежать.

Все время моего пребывания на посту премьер-министра мы пестовали ростки демократии, основывали и развивали хрупкие структуры, способные при заботливом уходе развиться в полноценные составляющие свободной и справедливой политической системы. Меня учили, что ислам полагает справедливость существенной характеристикой цивилизованного общества. Поэтому я способствовала разделению судебной и исполнительной ветвей власти, закладывала основы независимого судопроизводства.

Но главные преобразования, беспрецедентные и революционные, произвели мы в сфере экономики. В годы изгнания в Англии я видела, как политика госпожи Тэтчер создала в стране новый средний класс. Мы первыми в Южной Азии и в странах Ближнего и Среднего Востока децентрализовали экономику, провели приватизацию государственного сектора. Мы дерегулировали финансовую систему, освободили ее от бюрократических оков. Ранее для получения займа свыше 5000 долларов требовалось согласие министра финансов.

Мы выделили фонды на электрификацию деревень, найдя недопустимыми темпы электрификации в 250 сельских населенных пунктов в год, в то время как без электричества в стране вынуждены обходиться 80 000 деревень. Выделяли мы фонды на строительство новых дорог, на снабжение населения питьевой водой приемлемого качества. Подключения телефона приходилось ждать по двадцать лет, и я поражалась, как можно вести дела без кредитов, без телефона и электричества. Я приказала министерству найти решение, и в 1989 году мы ввели в Пакистане волоконно-оптическую связь. Мы разрешили мобильные телефоны, открыли людям глаза на внешний мир, у них дома появилось Си-эн-эн, когда в соседних странах его передачи показывали лишь в отелях. Я стремилась как можно скорее сделать Пакистан современной страной.

Наши реформы не остались незамеченными. Мировой банк и Международный валютный фонд высоко оценили наши усилия. Его королевское высочество шейх Зайед Бен Султан аль-Нахьян, президент Объединенных Арабских Эмиратов, оказал щедрую помощь в строительстве Мултанского нефтеперегонного завода. Мы выстроили порт Гвадар в Белуджистане, скоростную дорогу по Макранскому побережью, военно-морскую базу Ормара, плотины Пасни и Гази-Баротха, осуществили проект по золоту и меди «Саиндак». Мы резко увеличили приток туристов в страну, приватизировали добычу драгоценных камней, поощряя их экспорт.

Мы радикально упростили инвестиционные операции, легализовали частные банки и страховые компании. С особой гордостью хочу отметить резкое увеличение вложений в социальную сферу. В течение моего первого срока открылось 18 тысяч начальных и средних школ.

Реформы очень быстро принесли плоды. Возросли зарубежные инвестиции. Доходы от нетрадиционных статей экспорта подскочили на четверть. Возобновленное соглашение с США по текстилю привело к резкому росту производства в этой экспортной отрасли.

Но, пожалуй, больше всего я горжусь тем, чего мы смогли добиться на ниве эмансипации женщин в обществе, ими пренебрегавшем и часто оскорблявшем. Женщины вошли в мой кабинет министров, я учредила министерство развития женщин. В университетах инициировались учебные и научные программы, посвященные «женскому вопросу». Не забыли и женщин-заключенных, облегчили их доступ к правовой защите.

Мы основали специальный банк для выдачи кредитов женщинам и облегчили получение ими ссуд в обычных банках, запустили программы планирования семьи и контроля рождаемости, правильного питания, ухода за детьми. Мы легализовали участие женщин в международных спортивных состязаниях, способствовали развитию женского спорта, фактически запрещенного в годы диктатуры Зии. Очень много мы добились в женском вопросе, разительным контрастом смотрелись наши достижения на фоне более чем десятилетнего прозябания женщин под гнетом извращенного диктатурой ислама.

Всего этого мы добились, несмотря на постоянные помехи, чинимые нам политическими и техническими средствами. Войдя впервые в офис премьер-министра, я обнаружила, что там пусто, голо; никого, кроме одного скучающего помощника секретаря. Я немедленно отослала рабочую команду в Лондон для ознакомления с организацией работы офиса британского премьер-министра на Даунинг-стрит, 10. В течение нескольких дней в мой офис не поступало никаких документов, секретарь кабинета получил указание пересылать все в канцелярию президента.

Пожалуй, наиболее зловещей проблемой первых дней моей работы стала ситуация в соседнем Афганистане. После того как Советский Союз оккупировал Афганистан в 1979 году, Пакистан вместе с Соединенными Штатами пришел на помощь моджахедам. Соединенные Штаты при этом руководствовались лишь своими эгоистическими соображениями, стратегией «холодной войны». Афганистан оказался для них удобным средством ослабления противника, его экономического истощения, подрыва его морали и разрушения идеологии — в чем они и преуспели. Используя Афганистан и Пакистан в качестве пешек в своей глобальной игре, Соединенные Штаты ценой крови жителей удаленной от них страны и разрушения ее экономики фактически нанесли Советскому Союзу поражение, прямо способствовавшее политическому крушению этой коммунистической империи в 1990 году.

Для Пакистана отношения с Афганистаном гораздо более критичны, более многогранны, противоречивы. Между Афганистаном и Пакистаном ведется давний спор по поводу пограничной «линии Дюрана». Более того, многие пуштуны (называемые также пахтунами и т. д.) категорически возражали против создания Пакистана во время разделения субконтинента в 1947 году. Афганские верхи всегда оставались настроены проиндийски, и поэтому пакистанцы, в свою очередь, им не доверяли. Президент Афганистана Дауд поддерживал в семидесятые годы восстание приграничных племен по линии Дюрана, к подавлению которого Пакистан прилагал значительные усилия. Пограничные споры между нашими двумя странами так и остались в подвешенном состоянии.

Советский Союз покидал Афганистан согласно условиям переговоров в Женеве в феврале 1989 года, и Пакистан принимал участие в формировании временного правительства Афганистана. Пакистанские генералы хотели назначить президентом афганского лидера Сайяфа, а Хекматьяра премьер-министром. Я на это не согласилась и потребовала от военных компромиссного решения. Мы хотели, чтобы хотя бы президент Афганистана придерживался умеренных взглядов, предоставив военным продвинуть в кресло премьера выбранную ими кандидатуру. С нашего благословения афганцы приняли в качестве президента Муджаддади, а премьером — Сайяфа.

Процесс этот потребовал от меня немалых усилий. Долгие заседания в резиденции президента время от времени прерывались на молитву; мужчины покидали зал, оставляя меня в одиночестве. Они не желали, чтобы я, женщина, молилась вместе с ними. Я находила это странным, ибо в Каабе, наиболее священном для мусульман месте, мужчины и женщины молятся вместе, как и в масджиде пророка в Медине, в Саудовской Аравии.

В Пакистан зачастили шеф разведки Саудовской Аравии принц Турки Бен Фейсал и министр иностранных дел Ирана.

Каждый раз, когда я пыталась прийти к согласию, определиться с решением, мои разведывательные службы докладывали, что либо саудовцы недовольны, ибо этот вариант обеспечивает чрезмерные выгоды шиитам, либо иранцы возражают, так как следующий вариант слишком много обещает суннитам. Мне и моим коллегам вполне приемлемым и нейтральным кандидатом казался изгнанный афганский король, проживавший в Риме, но иранцы категорически не допускали монархии. Уйму времени я убила на бесплодные переговоры с самими афганцами. Часто я чувствовала, что они действуют и говорят с чужого голоса, но разведслужба уверяла, что не может сломить их упрямства. Я искренне жалела этих афганцев, зажатых между мощными силовыми структурами, способными уничтожить их в случае отступления от заданной линии поведения.

Мы ожидали визита в Пакистан советского министра иностранных дел Шеварднадзе. Советский Союз намеревался вместе с нами выработать политическое решение ситуации в Афганистане после вывода советских войск. Советы хотели, чтобы президент Наджиб оставил свой пост не фазу после их отступления, фактически хотели «спасти лицо». Три миллиона афганских беженцев, скопившихся в Пакистане, могли бы спокойно вернуться в страну, на свои земли, к прежней жизни. Я склонялась к тому, чтобы обсудить этот вариант с советским министром, но ни армия, ни госбезопасность Пакистана и слышать не хотели об этом.

— Кабул падет через неделю, — заявил мне шеф госбезопасности. Я подняла вопрос о признании афганцами линии Дюрана, но в ответ услышала: — Нам ни к чему линия Дюрана. Афганцы — наши мусульманские братья, и границы между нашими странами не будет.

Я все же не оставляла мысли об обсуждении мирного варианта перехода власти, но шеф разведки прибегнул к эмоциям:

— Премьер-министр! Вы хотите лишить ваших людей и славных афганских муджахиддин права победоносно войти в Кабул и помолиться в Масджиде?

Что я могла ответить? Невозможно забыть о жертвах, понесенных населением Афганистана в результате советской оккупации, о страданиях женщин и детей. Конечно же, афганское сопротивление и наши военные заслужили право на триумфальный вход в Кабул. Тем более, что наши генералы и разведслужбы уверены в молниеносном захвате афганской столицы.

Что ж, несмотря на заверения, через неделю Кабул не пал. Не заняли его и через месяц. Снова наши доблестные разведчики у меня в кабинете, требуют разрешения на участие регулярных войск Пакистана в штурме Кабула. Я категорически запрещаю:

— Вы уверяли меня, что Кабул через неделю падет. Армию в Афганистан вводить ни в коем случае нельзя. Афганцы не потерпят новых оккупантов.

— Премьер-министр, афганцы готовы подписать соглашение о создании конфедерации между нашими странами. Они призовут нас в качестве члена конфедерации помочь им сбросить нечестивых коммунистов. Между нами не будет никаких границ.

Эту бредовую идею я отвергла:

— Индия этого не потерпит, сразу же вмешается. И не помогут нам ни американцы, ни Иран, ни Саудовская Аравия. Как мы тогда будем выпутываться?

— Но временное правительство Афганистана просит о создании конфедерации! Они готовы хоть завтра подписать договор.

— Ни в коем случае. — Я обрисовала мрачное положение, в котором окажется наша страна. Экспансионистские устремления вызовут резкую реакцию всего мира, не только ближайших соседей.

Моджахеды чувствовали себя неуютно. Посол Соединенных Штатов давал понять, что поток военной, финансовой и гуманитарной помощи скоро иссякнет. Что тогда делать с беженцами? Но временное правительство Афганистана и наш генералитет по-прежнему носились с идеей победоносного натиска на Кабул. Однако президент Наджиб все еще цеплялся за власть, не удалась и попытка его свержения при помощи военного путча.

Военным нужно было как-то оправдать свое стремление запустить лапу на территорию соседней страны, замаскировать подлинные мотивы какими-то возвышенными и глубокомысленными устремлениями. Именно поэтому и родилась идея «стратегической глубины». Поддержка временного правительства Афганистана отныне служила не целям изгнания «безбожных коммунистов», но национальным интересам Пакистана, обеспечению этой самой «стратегической глубины».

Историческая ирония вопроса в том, что Афганистан никогда не обеспечивал «стратегической глубины» Пакистану, но всегда оставался нейтральной буферной зоной между Российской, а затем Советской, империей и сферой интересов Запада. Исторические факты генералов, однако, мало интересуют, и концепция «стратегической глубины» обрела вес и звучание.

В течение восьмидесятых, когда генерал Зия уль-Хак сжимал страну в железном кулаке, он запросто водил американцев за нос, и они этим шалостям диктатора даже потворствовали. Используя Пакистан, его инфраструктуру и секретные службы в «джихаде» против Советов, американцы забыли о демократии применительно к этой далекой стране. Но когда стало ясно, что война в Афганистане подходит к концу, интерес к демократизации за океаном проснулся. Но за это десятилетие Зия нанес гигантский вред не только нашей стране, но и долгосрочным интересам Соединенных Штатов, мусульманской уммы и всему международному сообществу.

Зия поддерживал тесные связи с Моланой Модули, духовным вождем «Джамаат-и-ислами» и светочем «братьев-мусульман». Когда Советы оккупировали Афганистан, генерал Зия обратился к «Джамаат-и-ислами» и через нее к «братьям». Он ввел в армейские программы идеологической обработки опусы Модули, очищал армию и учебные заведения от тех, кого заклеймил «умеренными». ИДжИ купалась в деньгах, учреждала офисы и «исследовательские центры». При беженских лагерях создавались школы для детей, заманивавшие учеников обещанием образования. Среди правоверных всего мусульманского мира собирались средства на образование, здравоохранение, питание для неимущих.

Деньги расходовались на содержание политизированных медресе, сеявших ненависть и воспитывавших террористов.

Международная помощь текла рекой и попадала в руки разведслужб. Зия настаивал, чтобы деньги из фондов ЦРУ США и иных источников стекались к нему, и американцы не возражали. Пакистан организовывал, вооружал, обучал банды религиозных фундаменталистов, а ЦРУ за свои деньги не получало даже адекватной информации с мест.

Конечно, с близорукой точки зрения сиюминутной выгоды такое решение можно оправдать, но долгосрочные последствия еще долго будут портить жизнь всему населению планеты.

Когда я посетила США в июне 1989 года, с большой помпой прошел обед в Белом доме, данный в мою честь президентом и миссис Буш. Я выступила на объединенном заседании обеих палат конгресса США. Однако во время этого визита случилось нечто менее заметное, но, как я считаю, гораздо более важное. Встретившись с президентом Бушем наедине, я поделилась с ним своими опасениями. Я подчеркнула, что в нашем общем рвении наиболее успешно отразить советское вторжение в Афганистан мы выпестовали самые фанатичные элементы афганских моджахедов, которые в дальнейшем вышли из-под контроля.

— Боюсь, мистер президент, мы создали чудовище Франкенштейна, которое теперь долго не даст покоя всему миру.

Мои опасения полностью оправдались. Американцы оставили Афганистан, удовлетворенные посрамлением своего противника, Советского Союза. Можно было восстановить демократию, но отсутствовала необходимая поддержка Запада. Советы отступали по всем фронтам, в Европе рухнула Берлинская стена — внимание мировой общественности привлекали иные темы, о нас забыли.

Мало кто понимал тогда, что конец советской оккупации Афганистана возвестил начало новой битвы. Экстремисты замыслили объявить войну Западу, якобы во имя религии. Для них умеренная ПНП оказалась бельмом в глазу. Спекулируя на религиозных чувствах мусульманского мира и мусульманской диаспоры, они планировали покорение планеты.

Опыт афганской войны ободрил экстремистов. Они «выгнали» советскую армию, «победили» одну безбожную сверхдержаву! Пора взяться за вторую, решили они, пора разбить не менее нечестивый Запад.

Западным разведслужбам Зия пришелся по вкусу, в отличие от моего отца, оставшегося для них социалистическим смутьяном и отцом пакистанской ядерной программы. К тому же мои братья организовали в Афганистане организацию аль-Зульфикар.

Один генерал пакистанской армии, слывший прозападным, решил мне как-то польстить. «Ваша армия уже разбила Советы, — заявил он мне в доверительной беседе. — Дайте только сигнал — и Соединенные Штаты постигает та же участь». Я поделилась впечатлениями с одним из своих министров, который не замедлил сообщить «приятную новость» послу Соединенных Штатов. «Не может быть, — отреагировал американский посол и тут же добавил: — Этот парень любит поддать». Как ни странно, но опыт показывает, что отношение к алкоголю для населения Запада остается мерилом доверительности представителей исламского мира.

В первую же неделю моего пребывания на посту премьер-министра, когда я прилетела в Лахор, в одном из цветочных горшков на пути моего следования было обнаружено взрывное устройство. Обо мне распускались всякого рода сплетни, вплоть до такой глупости, что я покупаю головные вуали в Париже. Фактически они все куплены на базаре в Карачи. Я благодарна народу Пакистана, пропускавшему досужие слухи мимо ушей, поддерживавшему меня в моих усилиях по преобразованию страны.

Уже через месяц после моего избрания мне сообщили, что глава внутренней разведки бригадный генерал Имтияз и его заместитель майор Аамир подбивают парламентариев дезертировать из моей фракции. «Никому она не нужна, — усердствовали они. — Американцы ее терпеть не могут, армия ее видеть не желает, и даже муж ее бросит, как только ее скинут с поста».

Их целью после победоносного завершения «джихада» в Афганистане стала теперь борьба с «тлетворным влиянием Запада», и с самим Западом, но, пока я занимала кресло премьера, ни о какой борьбе с Западом не могло идти речи. Разведслужбы стремились провести в премьер-министры Наваза Шарифа, «политического сына» Зии. Он занимал пост премьер-министра Пенджаба и заявил, что запрёт меня в Исламабаде, что я стану «премьер-министром Исламабада», а не страны.

Для того чтобы вывести разведку из-под моего политического надзора, ее глава предложил учредить новое управление, целью которого станет слежка за всеми старшими чиновниками государства. Я возразила ему, сославшись на его же духовного отца: «Генерал Зия вел борьбу на два фронта, против Советов и против Индии, однако не держал в каждой деревне по армейскому корпусу. И я тоже в этом не нуждаюсь». Глава разведки настаивал, ссылаясь на необходимость обеспечения «непрерывности», перекрытия «разрывов» и т. д. Я отказалась от создания такого «государства в государстве». Лишь после моего свержения временный премьер-министр, фактически назначенный службами безопасности и разведки, Гулям Мустафа Джатой, принял эту схему.

Генералы не любили меня, но среди их подчиненных я пользовалась популярностью и поддержкой. Когда я в сопровождении генерала Бега направлялась принимать мой первый военный парад, нашу машину окружили семьи военных. Меня тепло приветствовали, машина замедлила ход. «В чем дело?» — забеспокоился генерал Бег, к проявлениям народной любви неприученный. «Народ приветствует своего премьер-министра», — ответил мой военный секретарь. Бег недовольно поморщился. Несмотря на два десятилетия конфронтации с генералами, я видела разницу между сотнями тысяч воинов, верно служивших отечеству, и кучкой офицеров, зараженных бациллами «исламского джихада».

Я успешно противостояла попыткам заставить Организацию исламских государств исключить из своего состава Пакистан за то, что население его избрало женщину премьер-министром. Религиозные авторитеты разных стран клюнули на лакомую приманку, от них посыпались фатвы, по-разному толкующие вопрос. К несчастью для меня, крупный саудовский религиозный деятель, слепой Шейх Баз, объявил женщину во главе исламской нации явлением антиисламским. Однако в Йемене, Сирии, Египте, Ираке, правительства которых меньше ослеплены шорами религии, мне вынесли более благоприятные «приговоры».

В 1989 году Усама бен Ладен еще не основал свою «Аль-Каиду», но именно тогда я впервые услышала его имя. Он выделил средства на подкуп парламентариев с целью вынести мне вотум недоверия и свергнуть мое правительство. После изгнания советских войск из Афганистана он вернулся в Саудовскую Аравию, куда к нему и обратились пакистанские разведслужбы — с которыми он был давно и тесно связан — после того, как я установила над ними контроль. Бен Ладен выделил круглую сумму в 10 миллионов долларов, чтобы отстранить меня от власти и заменить демократию теократией.

Афганистан отошел на задний план, и бен Ладен вмешался в политику в Пакистане. Для зрячих это было бы ясным знаком, что его цель вовсе не ограничивается поддержкой священной войны против оккупации коммунистами исламской страны. Целью этого фанатика является создание громадного мусульманского халифата на территории Европы, Азии и Африки.

Некоторые в это могут не верить, но очевидным является факт, что бывшие друзья Америки ныне обратили оружие против своих вчерашних благодетелей. Почему-то они воображают, что в два счета разобьют Соединенные Штаты, забыв, как бестолково толклись у врат оставленного советскими войсками Кабула.

Примерно в это время мне сообщили, что в Пакистан из Саудовской Аравии прибыл самолет с грузом манго. Поскольку в Саудовской Аравии растут финики, а манго не произрастает, возникли естественные подозрения. Полицейская разведка сообщила, что ящики в самолете содержат не манго, а деньги. Я полагала, что король Саудовской Аравии Фахд относится ко мне благосклонно. При встрече со мной он хвалил моего отца, вспоминал, как пытался спасти его жизнь. Памятуя об этом, я послала к нему министра юстиции, спросить «не гневается ли он на дочь свою, посылая деньги на поддержку ее противников». Король заверил моего посланца, что деньги эти никоим образом не связаны с официальными кругами Саудовской Аравии. «Некоторые у нас здесь заразились афганским джихадом и шлют свои личные деньги», — добавил король. Один из советников короля указал, что деньги исходили от Усамы бен Ладена. Я отправилась в посольство США и связалась по телефону с президентом Джорджем Бушем. Я сказала ему, что некоторые военные, поддерживавшие моджахедов, пытаются свергнуть мое правительство с помощью экстремистов, что в Пакистан из-за рубежа ввозят деньги для этого. Упомянула и имя Усамы бен Ладена.

Вотум недоверия, 1 ноября 1989 года выдвинутый на голосование ИДжИ при поддержке разведслужбы и Усамы бен Ладена, не добрал двенадцати голосов. Голосование это послужило прецедентом, заложило основы нечистых манипуляций, не изжитых в Пакистане и по сей день и влияющих на события во всем мире.

Визит в армейский штаб. Меня принимает генерал Ас-лам Бег. Без особенных предисловий он объясняет мне, что, если армия видит, что ей угрожает нападение противника, она имеет все основания нанести упреждающий удар. Это называется «наступательная оборона». В данном случае «наступательная оборона» должна принести нам Сринагар, столицу удерживаемого Индией Кашмира. Снова всплывают пресловутые «закаленные в битвах сто тысяч муджахид-дин», готовые помочь нам в два счета захватить Сринагар. Усама бен Ладен предложил тех же самых моджахедов королю Саудовской Аравии Фахду, когда Ирак напал на Кувейт в 1990 году. Как и я, король Фахд отверг предложение, что вызвало открытую вражду бен Ладена к дому Саудов.

— Премьер-министр, вам надлежит лишь отдать приказ, и ваши воины возьмут Сринагар, и вам достанется неувядаемая слава и лавры победителя.

Я смотрю на генерала и полагаю, что он совсем утратил чувство реальности. «Закаленные в битвах сто тысяч муд-жахиддин» — пестрая разноплеменная толпа пакистанцев, афганцев, арабов и иных, с переменным успехом участвовавших в стычках в годы «афганского джихада». Они готовы принять участие в восстании в Кашмире. Мне эта идея не по душе, я напрочь отказываюсь от авантюры вмешательства извне.

После этого разговора у меня создалось впечатление, что армейское командование подпало под чрезмерное влияние генерала Хамида Гуля и других афганских ветеранов. Они видят себя спасителями мусульманского мира, но не желают обращать внимания на очевидные обстоятельства. Советскую армию изгнали из Афганистана не боевые вопли джихадистов, а американские «стингеры», а главное — международный капитал, международная дипломатия и политика. Слушая льстивые генеральские байки о боевой славе, я представляла себе позор, которым покрыла бы себя моя страна, если бы я согласилась на эту безумную выдумку. Я попыталась внушить генералу возможные последствия полномасштабной войны с Индией, но, похоже, безуспешно.

Генерал Бег не оставил попыток отклонить вмешательство невоенного правительства в командование и позже выступил с предложениями изменить правила вступления в войну. Мой министр внутренних дел не слишком дипломатично напомнил генералу: «Решение о вступлении страны в войну принимают политики, потому что они уполномочены на это народом». В помещении воцарилась мертвая тишина. Привычные «правила хорошего тона» требовали заискивания гражданских перед генералами, которые открыто, не скрывая этого, презирали политиков. Я пригласила генерала Бега на чашку чаю. Нельзя было не заметить во время этого чаепития, что генерал и сам внутренне исходил кипятком, что он не забудет обиды и постарается отомстить. К несчастью, впечатление мое не оказалось обманчивым.

Генералы прибегли к конституционным, техническим и политическим средствам оказания давления на кабинет и создания помех его деятельности. Президент имел право распустить правительство согласно восьмой поправке к конституции, дамокловым мечом висевшей над нашими головами. Наваз Шариф в Пенджабе только что не объявил правительству войну. Мне они отравляли жизнь и мешали работать, применив индивидуальный, рассчитанный на меня метод.

Нападки на меня не ограничивались сомнениями в моей религиозности, в моей преданности Пакистану или в моей независимости от Вашингтона. Согласованная кампания против меня, моей личной репутации и репутации моей семьи началась еще до моего избрания. Задолго до того, как эти методы получили хождение в Европе и Соединенных Штатах, пакистанские разведслужбы применили «политику подрыва персонажа», программу мероприятий, рассчитанную на то, чтобы запятнать мое имя и доказать, что мое правительство коррумпировано. Главной целью этого заговора оказался мой муж-бизнесмен. Конечно, следует признать, что такие методы практически невозможно применить против премьера-мужчины.

Политика эта оказалась весьма эффективной. Хотя ничего конкретного доказать не представлялось возможным, нашим противникам удалось создать общую негативную атмосферу. Несмотря на то что проверка генерального аудитора раскрыла факт незаконного использования государственных фондов для финансирования направленной против меня деятельности, я до сих пор сталкиваюсь с последствиями этой кампании.

Несмотря на годы юридического преследования и внесудебной травли со стороны сменявших друг друга пакистанских диктаторов в попытках запятнать мою репутацию, ни одно выдвинутое против меня и моего мужа обвинение не выдержало испытания судом. Но как только разваливалось одно обвинение, выдвигали другое. Один суд принимал залог, другой отвергал. Мне и мужу приходилось тратить столько времени на судебные тяжбы, что некогда было работать. Это, однако, и являлось целью клеветников. Нас выжимали из политики, чтобы перейти к военному правлению.

Разведслужбы и их союзники стремились уничтожить не только меня, но в моем лице и демократию в Пакистане. Демократия несовместима с их представлением о жизни, она всегда мешала военным диктаторам.

Демократические силы Пакистана всегда жили под страхом применения президентом пресловутой восьмой поправки. Собственно говоря, каждое правительство, начиная с 1985 года, распускалось, включая Джунеджо, Наваза и меня, при помощи стандартного обвинения в «неспособности и коррупции» без всяких доказательств и обоснований. Мое правительство сместили 6 августа 1990 года под шумок иракского вторжения в Кувейт двумя днями раньше. Питер Дженнингс, модератор новостей Эй-би-си, метко обозначил это действие как «организованный военными переворот под конституционным соусом». И снова дом премьер-министра окружили войска.

Избирательная кампания 1990 года стала откровенным фарсом. Сотни членов ПНП без предъявления обвинений бросили в тюрьмы, многих пытали, некоторые бесследно исчезли или были убиты. Доступ к СМИ нам закрыли. В кампанию Наваза Шарифа текли миллионы рупий. Разведслужбы подкупали местных политиков, выманивали их из рядов ПНП. Глава разведки генерал Асад Дуррани по прошествии времени признался в суде, что на действия против меня в ходе избирательной кампании 1990 года он потратил более шестидесяти миллионов рупий. Несмотря на это, я, как и прежде, собирала на митинги громадные толпы во всех четырех провинциях. Особенно горячий отклик я находила в сельском Пенджабе. Прогнозы предсказывали, что мы заберем те же 92 места, что и в кампанию 1988 года. Заграничная пресса уже предсказывала мое возвращение. Но это, разумеется, не входило в планы генералов. Перевороты устраивают не для восстановления демократии. Исход выборов 1990 года решали не избиратели. Применялись все те же приемы: лишение доступа к прессе, радио и телевидению, использование против ПНП государственных денег, подтасовку списков, смену мест голосования, неверный подсчет голосов. Наблюдатели из США обратили особое внимание на предвыборные нарушения, представители Британского Содружества и SAARC сосредоточились на нарушениях в ходе выборов, но ни один наблюдатель не отметил эти выборы как честные и законные.

Двадцать четвертого октября 1990 года мы стали свидетелями массового жульничества, в которое превратились выборы. ПНП, крупнейшей общенациональной партии, «позволили» выиграть 44 места в парламенте страны. Наблюдатели в один голос заявили о массовой фальсификации, статистики признали фальшивыми от семи до тринадцати процентов голосов «Мусульманской лиги» — около шести с половиной миллионов избирателей! Военные дали Навазу Шарифу зеленый свет, позволили управлять страной без оглядки на другие партии. Жульнические «выборы» обеспечили «Мусульманской лиге» 106 из 207 мест в Национальной ассамблее и контроль во всех четырех провинциях. Меня избрали лидером оппозиции.

День за днем, месяц за месяцем я бросала вызов диктату правительства Наваза. По образцу великого британского парламента я могла в качестве лидера оппозиции призвать к ответу членов правительства и премьер-министра, и я этим правом пользовалась без ограничения, стараясь сохранить завоевания своего правительства. Нелегкая задача. Новые власти свернули реформы, разрушили многое из достигнутого нами. Снова ввели цензуру. Запретили студенческие союзы. Отрезали оппозицию от средств массовой информации. В новом бюджете социальные расходы едва упоминались, особенно пострадало образование. Разумеется, свернули все женские программы, включая контроль рождаемости и гинекологию.

Продолжалась кампания запугивания, на меня сыпались угрозы. Попытались впутать меня в историю с угоном самолета. Через своих подставных лиц пакистанская разведка наняла угонщиков в Равалпинди. Им выдали фальшивые документы с именами членов группы аль-Зульфикар. 26 марта 1991 года они захватили сингапурский самолет со 129 пассажирами на борту. Пакистанские организаторы угона не учли, что я уеду в Ларкану, где я и заночевала. Туда ко мне прислали чиновника, который заявился среди ночи и настаивал, чтобы меня разбудили. Он утверждал, что угонщики угрожают убить всех пассажиров, если я не прикажу им этого не делать. Так планировали создать впечатление, что я командую террористами.

К счастью, моя охрана отказалась меня будить. Пока чиновник спорил с моей охраной, сингапурские власти решились на штурм самолета, всех террористов убили. Опубликовали их снимки, всплыли их настоящие имена, все узнали, что аль-Зульфикар не имеет никакого отношения к угону. Так провалилась очередная направленная против меня провокация.

Столь же топорно организовали и покушение на меня в следующем году. Я возвращалась домой в Ларкану, когда по моей машине выпустили ракету, попавшую в сопровождавший меня полицейский фургон. К несчастью, погибли шестеро полицейских.

Став лидером оппозиции, я открыла новую главу своей профессиональной деятельности. Я начала выступать с речами и лекциями по всему миру, в особенности в США. Это давало мне возможность обращаться к общественности, к людям, влияющим на общественное мнение, формирующим его. Говорила я о судьбе демократии в Пакистане, пользовалась средствами массовой информации, встречалась с конгрессменами США и парламентариями Британии и Европы, с членами пакистанской диаспоры. Я и сейчас продолжаю разъезжать с лекциями по всему свету.

Я верю, что моя работа в Национальной ассамблее, мои книги и статьи, мои заграничные лекционные поездки привлекли внимание к состоянию демократии в Пакистане. Именно благодаря этому вниманию Наваз Шариф, несмотря на подавляющее большинство в парламенте, оказался в изоляции и сцепился с военными, выпустившими его на большую политическую арену. Одновременно мир захлестнула волна терроризма.

По моему мнению, начало века терроризма совпадает с пакистанскими выборами 1990 года и с формированием правительства Наваза. Акты терроризма, хотя на них и не обращали должного внимания до второго нападения на Центр мировой торговли в Нью-Йорке в 2001 году, стали катализатором конфликта между исламом и Западом, названного Сэмюэлем Хантингтоном из Гарварда «конфликтом цивилизаций».

В самом начале своего премьерства Наваз назначил одного из «отцов» коалиции ИДжИ, бригадного генерала военной разведки Имтиаза, главой гражданской службы разведки. Несмотря на то что Наваз держал мертвой хваткой как Национальную, так и все четыре провинциальные ассамблеи, он не упускал случая усилить свою власть и стремился задавить оппозицию еще до того, как она возникала. Имтиазу особо поручили два «объекта»: президента и меня.

Конфронтация с президентом вспыхнула у Наваза чуть ли не с момента занятия им премьерского офиса и разгорелась по поводу назначения преемника неожиданно скончавшегося от сердечного приступа начальника Генштаба вооруженных сил генерала Асифа Наваза. Премьер-министр Наваз Шариф и президент Гулям Исхак Хан обменялись «любезностями» по национальному телевидению, после чего президент отправил правительство Наваза в отставку с традиционными ярлыками «некомпетентности» и «коррупции».

Во время начавшейся со смещением Наваза предвыборной кампании вновь возобновилась моя «война» с армией и разведслужбами. В 1993-м их планы стали откровеннее. Осенью 1993 года решено было меня убить, определили и убийцу, пакистанца, связанного с разведслужбой со времен афганской войны. Звали его Рамзи Юсеф.

Как мы теперь знаем, Рамзи Юсеф принимал участие в первой попытке уничтожения нью-йоркского Центра мировой торговли 23 февраля того же года. Аль-Каида планировала взорвать одну из башен так, чтобы она упала на вторую, убив десятки тысяч американцев. Сбежав из США, Рамзи Юсеф вернулся в Пакистан и через семь месяцев получил задание убить меня. Он совершил две попытки покушения на мою жизнь во время предвыборной кампании 1993 года.

В сентябре он вместе с двумя соучастниками решил оставить автомобиль, начиненный взрывчаткой и оборудованный дистанционным взрывателем, на улице перед моим домом. Взрыв должен был прогреметь в момент появления моего автомобиля из ворот дома. Во время подготовки операции на террориста обратил внимание полицейский патруль; его спросили, чем он занимается. Он ответил, что обронил на улице ключи от своего автомобиля. Полиции этот тип не приглянулся, ему приказали немедленно убираться. Очевидно, пытаясь разрядить свою бомбу, Юсеф получил ранение и обратился в больницу. Записи в больнице показали, что он каким-то необъясненным образом потерял в тот вечер палец.

Рамзи Юсеф, однако, не отказался от намерения убить меня. Непосредственно руководил им и его группой его дядя Халид Шейх Мохаммад (в настоящее время в заключении в США). Как стало известно позже, Халид Шейх действовал как «исполнительный директор» «Аль-Каиды». Подозревают, что он лично обезглавил Дэниела Перла, руководителя бюро «Уолл-стрит джорнэл». В этот раз план их оказался еще более запутанным, направленным на то, чтобы столкнуть между собой членов ПНП. «Аль-Каида» и бонзы пакистанской разведки решили представить мое убийство делом рук моего брата. Ожидалось мое присутствие на грандиозном митинге в Ништар-парке в Карачи. Халид Шейх приказал доставить несколько образцов сложного специального вооружения из арсенала «Аль-Каиды» в Пешаваре. Оружие должно было прибыть в день покушения. Поезд, однако, застрял в Хайдарабаде и прибыл лишь после окончания митинга.

По иронии судьбы, когда Рамзи Юсефа в феврале 1995 года арестовала пакистанская полиция, он, не сомневаясь, что задержан за попытки покушения на мою жизнь, сам завел речь о своем неудавшемся «подвиге»: «Она была у нас в руках, да оружие, видишь ли, запоздало». По моему запросу его выдали Соединенным Штатам.

На всеобщих выборах 1993 года ПНП заняла центр и сформировала коалиционное правительство в Пенджабской провинциальной ассамблее, которую Наваз Шариф использовал для подрывной деятельности против моего первого правительства. Прошло три года после переворота, свергнувшего мое правительство, и ПНП восстановила свои позиции правящей партии. Я снова стала премьер-министром.

Получив второй в своей жизни шанс, я с головой погрузилась в работу, полная решимости использовать каждый день и каждый час для улучшения участи простых людей Пакистана, для стабилизации внушающей все большие опасения международной обстановки.

Трудностей хватало. Пакистан того и гляди могли объявить террористическим государством; армия орудовала в Карачи, государство балансировало на грани банкротства. Страна трепыхалась в бездне охватившего ее со всех сторон кризиса.

Снова я прилагала все усилия к тому, чтобы ввести Пакистан в современный мир. В первые же месяцы правительство инициировало амбициозную «программу социального действия», преследовавшую цели ускоренного развития образования, жилищного строительства, здравоохранения, социальной гигиены, инфраструктуры и улучшения положения женщин. Ключевым элементом этой программы было партнерство государственного и частного секторов с беспрецедентно высокой долей участия центрального правительства, грантами международных фондов развития при поддержке расширяющегося частного сектора Пакистана.

В первый же год работы моего правительства мы получили рекордную сумму иностранных инвестиций в 20 миллиардов долларов — больше, чем за предыдущие сорок лет. Восемьдесят процентов вложений приходилось на энергетику. Процентные ставки по вложениям в энергетику мы установили на самом низком во всей Азии уровне. Мы ставили целью покончить с перебоями в электроснабжении и подстегнуть экономику.

Мы модернизировали правила биржевых операций и компьютеризировали государственный банк. Программа приватизации позволила проводить выплаты по займам и снизить бремя процентных выплат. Наше правительство, первое за всю историю Пакистана, выплачивало кредиторам не только проценты, но и сами долги. Приватизация промышленности и энергетики позволила нашим экономическим структурам подняться до конкурентоспособного уровня. Нами принимались решительные меры для сокращения внутреннего долга. Расходы, не направленные на развитие, мы сократили на три миллиона рупий — треть тогдашних налоговых поступлений. Все эти меры окупились. Пакистан вступил в полосу расцвета.

Президент Экспортно-импортного банка США при встрече со мной хвалил наши макроэкономические реформы и сказал, что без опасений подписывает ручательства по финансовому участию в Пакистане. Канцлер британского казначейства интересовался, каким образом мы смогли увеличить вдвое налоговые поступления.

Мы добились еще большего. Во время моего второго срока темп роста утроился, поднявшись в сельском хозяйстве с нуля до семи процентов. Инвестиции вызвали прирост, а следовательно, и увеличение занятости населения, создание столь необходимых новых рабочих мест для подрастающего поколения пакистанцев. Мы способствовали повышению компьютерной грамотности, приступили к созданию банков математического обеспечения. Мы — первая страна в регионе, пригласившая предпринимателей для создания нового города в Исламабаде. К несчастью, отстранение нас от власти замедлило создание компьютерных программ, а Индия перехватила первенство с Бангалором. Проект международного города был оставлен в 1977 году, однако после Дубая в Объединенных Арабских Эмиратах режим Исламабада приступил все же в 2006 году к реализации программы жилищного строительства, которую мы создали за одиннадцать лет до этого.

Мы приступили к обучению стотысячной армии женщин планированию семьи и уходу за детьми. В результате замедлился рост населения, уменьшилась детская смертность.

Один из печальных курьезов случился, когда мы решили приступить к йодированию соли. Это действие было предпринято как мера противодействия отсталости умственного развития, профилактики зоба и проблем щитовидной железы. Религиозные партии, известные как второй эшелон пакистанской военщины, тотчас приступили к распространению измышлений, что потребление йодированной соли ведет к импотенции и бесплодию. В этой стране политизируются даже самые простые вещи, мракобесы ради получения сиюминутных выгод готовы подвергнуть риску здоровье детей.

Мое правительство подписало Конвенцию по борьбе с дискриминацией женщин. Примером для женщин по всему мусульманскому миру стали достижения наших спортсменок на Олимпийских играх и создание Мусульманского женского межпарламентского союза по образцу Международного парламентского союза. Мы создали специальные женские полицейские участки, чтобы женщины не боялись обращаться в полицию по поводу совершенных против них преступлений и правонарушений. Впервые женщина стала членом Верховного суда. Мы создали семейные суды, в которых судьи-женщины рассматривали семейные споры, связанные с отношениями между супругами и касающиеся судьбы детей.

Используя немногое отведенное нам судьбою время, мы резко ускорили выполнение программы строительства и модернизации школ, построили тридцать тысяч школьных зданий, доведя за оба срока число начальных и средних школ до сорока восьми тысяч. Убежденные в том, что лучший способ воспитать грамотного ребенка, — научить грамоте мать, мы учредили вспомогательную программу обучения матерей.

Когда наш семейный врач посоветовал дать моей дочери Асифе противополиомиелитные капли, я поинтересовалась, какова ситуация с этой болезнью в Пакистане, и ужаснулась, узнав, что каждый пятый ребенок рождается пораженным ею. Мое правительство развернуло кампанию по обеспечению всех детей противополиомиелитной вакциной, привлекло к выполнению программы добровольцев. Я лично возглавила эту кампанию. В результате мы искоренили полиомиелит в Пакистане, детская смертность резко упала. Всемирная организация здравоохранения вручила мне золотую медаль в знак признания заслуг моего правительства в сфере охраны здоровья.

Мы ускорили вступление Пакистана в информационный век, способствуя внедрению информационных технологий в бизнес и в образование. Компьютеры появились в самых отдаленных сельских школах. Международная организация труда отметила, что мой срок правления отмечен самым интенсивным развитием рынка труда в Пакистане.

Интеграция Пакистана в глобальную экономическую систему всегда оставалась приоритетной целью моего правительства. Я с полным правом могу гордиться тем, что во время моего второго срока мы вышли на десятое место в мире среди развивающихся рынков капитала. Еще во время первого срока правления мы приступили к укреплению связей с центральноазиатскими республиками, учредили туда авиарейсы, открывали там банковские филиалы. Теперь мы ускорили развитие в этом направлении, к живейшему удовлетворению населения и правительств этих стран.

Мы неустанно работали дома и за рубежом, восстанавливая доверие к стране в международном сообществе. Пакистан сильно пострадал от прекращения Соединенными Штатами помощи из-за нашей ядерной программы. В 1992 году Госдепартамент США занес Пакистан в список государств, поощряющих терроризм. Это клеймо испортило репутацию Пакистана во всем мире.

В апреле 1995 года я посетила США, неоднократно встречалась с президентом Биллом Клинтоном. Молодой подтянутый президент отличался прекрасной и весьма дотошной памятью, не увиливал от сути обсуждаемых проблем. К примеру, Пакистан заплатил за истребители F-16, но самолетов не получил. Клинтон часто, обсуждая какую-либо тему, использовал терминологию и словарь, применяемые собеседником. Он не спорил, что Пакистан должен получить либо самолеты, либо деньги, и пообещал поднять тему перед конгрессом США. Он сказал: «Самолеты или деньги. Все просто и по справедливости».

После моего избрания в 1993 году я прекратила не приносившие никакой пользы армейские операции в Карачи, начатые моим предшественником. Чтобы восстановить порядок в крупнейшем городе страны, я обратилась к его населению с просьбой помочь обезвредить террористов.

Народ живо откликнулся на мой призыв. Мы получили полезную информацию и захватили злоумышленников, отказавшись от широкомасштабных действий.

На северных территориях ПНП воодушевляла народ, создав выборный Народный совет для решения проблем развития региона. Мы начали сооружение дорог к местам проживания племен, изучали предложения по созданию Совета племен, по развитию и соблюдению прав человека, по представительству северных территорий.

Восстание в Кашмире тлело, связывая индийские войска, но не отягощая отношений между Индией и Пакистаном. Я понимала, что нам нужен мир, чтобы бороться с бедностью, болезнями и отсталостью. Индо-пакистанский диалог продолжался, несмотря на разногласия по Кашмиру. Я встретилась с министром иностранных дел Дикситом на Кипре, на конференции стран Британского Содружества. Мы согласились вести с Индией переговоры по двум направлениям: первое — трения по Кашмиру, второе — индо-пакистанские отношения. Мое правительство ратифицировало соглашение по тарифам SAARC, разработанное во время первого срока. Министр торговли правительства интенсивно работал над расширением торговых связей с Индией.

Для достижения прогресса в вопросе Кашмира созвали конференцию всех заинтересованных сторон «Хурийет»; во время встречи лидеров мусульманских стран в Марокко создали контактную группу «Хурийет». Я ощутила гордость за свою страну, когда приняли мое предложение организовать следующую встречу руководителей исламских государств 1997 года в Пакистане.

Но экстремисты не сдавались. Они попытались сжечь величественное здание Национальной ассамблеи Пакистана, захватили в 1994 году школьный автобус с детьми, устроили взрыв посольства Египта. После ареста и допросов Рамзи Юсефа в 1995 году всплыла на свет подпольная сеть так называемых «медресе», занятых промыванием мозгов, военной подготовкой террористов, культивировавших ненависть и насилие под людоедскими лозунгами: «Бей индуистов, христиан, иудеев, шиитов…» — в общем, всех, кто смеет мыслить иначе, чем ты, чье толкование религии хоть на йоту отличается от внушенного тебе. Правительство потребовало от них введения курсов естественных и гуманитарных наук и прекращения человеконенавистнической пропаганды. Исламский университет в Пешаваре бросил вызов правительству, отказался выполнить мои указания, и его пришлось закрыть. Этот шаг экстремистов припугнул, они приступили к регистрации своих медресе. Обучались в этих рассадниках терроризма «студенты» из двадцати шести стран.

В мои детские годы мусульмане терпимо относились к различиям в толковании ислама другими. После захвата власти Зией и советского вторжения в Афганистан расцвела опасная нетерпимость, раскалывающая общество. Зия всячески продвигал одну школу в ущерб другим, и эта школа отличалась нетерпимостью к диалогу и склонностью к насилию. Эта школа, противореча исламу, утверждает, что женщина не имеет права выбирать спутника жизни. Родители, согласно их учению, обязаны убить дочь, отважившуюся выбрать партнера самостоятельно. Более того, убивать следует каждого, кто иначе толкует ислам.

Это экстремистское толкование широко распространилось как прямое следствие оккупации Афганистана Советским Союзом. Новые медресе в корне отличались от традиционных, учивших читать и понимать Священный Коран и преподававших также математику, философию, право и астрономию. Медресе, созданные экстремистами из афганских моджахедов с благословения пакистанских разведслужб, готовят кадры не только для подрыва позиций Запада, для прямой конфронтации с ним, но и для порабощения мусульманского мира. Этого направления в исламе придерживаются Усама бен Ладен, Мулла Омар и иже с ними, оно очень удобно для террористов, оправдывающих свои зверства высокими устремлениями. Разумеется, господам, придерживающимся такого, с позволения сказать, «мировоззрения», Пакистанская народная партия и другие плюралистические движения мусульманского мира что кость в горле. Историческая толерантная интерпретация ислама, которой придерживался завоеватель Иерусалима Салах ад-Дин, известный на Западе как Саладин, которой придерживались повелители неразделенной Индии Моголы, искажена экстремистами в целях оправдания своих неуемных политических амбиций.

Такие группы панисламских религиозных экстремистов собирались перед отелем «Дорчестер» в Лондоне, поджидали меня в других местах, посещаемых мною в качестве премьер-министра, чтобы выкрикивать направленные против меня лозунги. Однажды они орали под моими окнами всю ночь, не дав заснуть ни на минуту, и я поняла, что в Англии их немалое количество. Поскольку они не делают секрета из своего намерения уничтожить «нечестивый Запад», я обеспокоилась таким ростом их влияния. На следующий день во время встречи с британским премьер-министром Джоном Мейджором я не таила от него своих опасений и порекомендовала поинтересоваться, что проповедуют на территории его страны обосновавшиеся там имамы моджахедов, попыталась обрисовать контуры грядущей опасности. Помню полнейшее непонимание в глазах моего собеседника. Я в Пакистане уже столкнулась с экстремистской угрозой. Но Западу еще только предстояло с ней познакомиться. Очень скоро, впрочем, ситуация изменилась.

Не нужно обладать даром прозорливости, чтобы понять, что экстремисты рассматривали меня как помеху своим планам. Они стремились полностью контролировать Пакистан. Вследствие этого они не жалели сил, энергии и ресурсов, чтобы избавиться от моего правительства. Я всерьез полагаю, что существует некоторая причинная связь между тем, что наиболее масштабные злодеяния террористы совершили, когда им не приходилось иметь дело с демократическим правительством Пакистана, когда они могли хозяйничать в стране бесконтрольно, не боясь последствий. Это относится к взрывам в нью-йоркском Центре мировой торговли в 1993 и 2001 годах, к взрыву в Бомбее, к акции в парламенте Индии, к нападениям на американские посольства в Африке и на американский эсминец «Коул» в Йемене. Я уверена, что, если бы мое правительство не смогли дестабилизировать в 1996 году, Талибан не позволил бы Усаме бен Ладену обосноваться в Афганистане, открыто вербуя и обучая молодежь со всего мусульманского мира, готовя жертв и убийц для объявленной им в 1998 году войны Америке.

Во время моего второго срока меня снова пригласили однажды в Генеральный штаб для ознакомления с обстановкой. Руководитель штаба военных операций генерал-майор Первез Мушарраф — тот самый, который впоследствии стал начальником Генерального штаба, узурпировал власть и назначил себя президентом, — обстоятельно описывал ситуацию.

И снова я услышала старую песню о том, как славно и безболезненно Пакистан захватит Сринагар, какие я пожну лавры, стоит только отдать приказ доблестной пакистанской армии. И никакой войны с Индией, заверил меня генерал.

— А что потом? — спросила я его. Генерал удивился моей наивности:

— Потом пакистанский флаг взовьется над зданием парламента в Сринагаре.

— А что потом? — повторила я.

— Потом вы сообщите в ООН, что Пакистан овладел Сринагаром.

— А что потом? — напирала я. Генерал почувствовал себя неуютно.

— Потом… Потом пусть меняют карту мира в соответствии с реальной обстановкой.

— А что мне скажут в ООН, вы тоже знаете? На этот раз генерал промолчал.

— Совет Безопасности единогласно примет резолюцию, осуждающую нас и требующую вывода войск без всяких предварительных условий. И мы за все потуги останемся униженными и оплеванными, в полной изоляции.

На этом я с генералом и распрощалась.

Попытки меня устранить привели к организации в сентябре 1995 года заговора бригадного генерала Мунтассира. Его группа собиралась доставить в Исламабад оружие, захватить Генеральный штаб, расстрелять во время заседания всех генералов, затем от их имени пригласить на заседание меня и тоже уничтожить.

Предназначенное для группы оружие перехватила полиция. Курьеры представились бойцами сопротивления Кашмира, однако верная избранному правительству местная полиция решила проверить и связалась с военной разведкой. Шеф внутренней разведки приказал задержать группу и допросить.

Армию возглавлял тогда генерал Вахид Какар. Он позвонил мне, и я его тут же приняла в резиденции премьер-министра. Генерал рассказал о заговоре и заключил словами:

— Вы везучая женщина, госпожа премьер-министр.

Я внимательно изучила «Обращение к народу», сочиненное участником заговора Захиром уль-Исламом Аббаси. Его сочинение начиналось призывом ко всем мусульманам объединиться под знаменем «исламской революции» — так он обозначил замышлявшийся переворот. Он провозглашал упразднение границ в мире ислама, начиная с объединения братских народов Афганистана и Пакистана. Экстремистами перепевалась на разные лады древняя идея конфедерации. Они планировали выход через Афганистан в Центральную Азию, а через Турцию и Чечню — в Европу, к берегам океана. Тот же халифат Усамы бен Ладена.

— Всех судить военным судом и на виселицу, — просветил меня генерал Какар насчет участи заговорщиков, выпущенных впоследствии на свободу в правление генерала Мушаррафа.

Меня беспокоило проникновение экстремистских настроений в армию, и я просила генерала Какара остаться на своем посту после окончания срока действительной службы в 1995 году. К сожалению, он не согласился на мое предложение.

Бывший офицер разведки майор Аамир организовал в Приграничье религиозную военизированную группировку, известную под акронимом TSNM. Эти экстремисты устроили беспорядки в Малаканде, захватили несколько полицейских участков, убили члена парламента, избранного от нашей партии. Мое правительство отказалось идти на уступки террористам, их арестовали, в Малаканде восстановили порядок. Согласно сообщениям прессы, один из руководителей восстания, Молана Лиакат, погиб в Баджорском инциденте 30 октября 2006 года, другому удалось сбежать. Мы не останавливались перед применением силы против террористов и всегда пользовались поддержкой народа. Террористы отступали перед нашим натиском, обстановка внутри страны и за рубежом становилась менее напряженной.

В январе 1996 года я летала в Белуджистан на открытие плотины Акора. Таким образом, выполнялось мое обещание народу Белуджистана обеспечить его питьевой водой. Один из ведущих журналистов страны сообщил мне, что к нему обратились из Генерального штаба армии и среди прочего сообщили, что армия «собирается от нее отделаться». Его попросили сочинить серию статей о коррупции в моем кабинете и вручили папку с материалами.

В марте армейский майор сообщил мне, что разведка разработала полномасштабный план свержения моего правительства. Месяцем позже еще один офицер армии проинформировал меня о контактах генералов с председателем Верховного суда. В обмен на создание конституционного кризиса как предлога для роспуска президентом моего правительства судье обещали кресло премьера во временном правительстве.

Мы подняли вопрос о кадровых перестановках в армейских верхах перед начальником Генерального штаба генералом Караматом, но он проявил нерешительность. Когда я пожаловалась ему на активно противодействующего мне генерала Махмуда, начальника штаба военных операций, генерал Карамат предложил мне свою собственную отставку.

Изменения в армейской верхушке и разведывательных службах, происшедшие в конце 1995 года, — в особенности уход на пенсию генерала Какара и перевод генерала Ашрафа из военной разведки — прозвучали смертным приговором моему второму правительству.

После отставки генерала Какара сторонники жесткой линии в армии привлекли в свой лагерь президента и взяли курс на смещение моего правительства. Один из родственников президента сообщил мне в августе 1996 года, что военная разведка обратилась к нему с просьбой передать президенту требование отправить мое правительство в отставку. «А если он не послушается, то военные избавятся от обоих», — таким образом якобы завершалось это требование.

Если бы конституция облекла правом распоряжаться армией премьер-министра, а не президента, я бы предприняла соответствующие шаги против офицеров, пытавшихся свергнуть законное правительство. Но президент опасался противоречить генералам армии и разведки. Он наивно полагал, что, подыграв военным, останется президентом еще лет на десять. Возможно, разведка и служба безопасности его просто запугали. Бывший глава службы безопасности генерал Хамид Гуль в августе 1996 года обратился и к генералу Джехангиру Карамату. Он сказал, что президент готов сместить премьер-министра, но опасается, что это не понравится шефу армии. Если это не так, то генералу Карамату следует поднять перед президентом вопрос о смещении премьер-министра.

Эти два контакта, генерала Махмуда с родственником президента и генерала Гуля с генералом Караматом, раскрывали суть интриги. Президента запугивали, что его сбросит армия, если он не уволит правительство. Армейского шефа запугивали, что президент его сместит с должности, если он слишком близок к премьеру. Конституция давала президенту это право.

Глава военной разведки генерал Махмуд, главная движущая сила переворота генерала Мушаррафа, стал впоследствии главой службы безопасности Пакистана. После теракта 9 сентября его вынуждены были уволить под давлением из-за рубежа.

В обстановке нагнетания политической напряженности нашу семью постигла еще одна личная трагедия. Отца моего убил диктатор Зия уль-Хак. Брат Шах Наваз погиб от яда во Франции. А 20 сентября 1996 года нас потрясло новое убийство. Брат мой Муртаза погиб в перестрелке с полицией перед своим домом в Карачи. Я особенно тяжко переживала его смерть, ибо мы как раз примирились после нескольких лет расхождений по политическим причинам, в нашей семье снова воцарилось единство.

Все мужчины Бхутто погибли. Остались лишь мы с матерью и сестра Санам. Мою мать затронула одна из разновидностей болезни Альцгеймера, и она, казалось, в буквальном смысле лишилась рассудка, узнав о смерти сына.

И конечно же, не могла у меня не возникнуть мысль, что убийство Муртазы — часть заговора против моего правительства.

Через несколько недель после смерти брата я выступала в Нью-Йорке перед Генеральной Ассамблеей ООН. Я приехала с матерью, так как не могла оставить ее дома из-за болезни. Громадная тяжесть давила на мои плечи: смерть брата, слухи о неминуемой отставке, состояние матери быстро ухудшается… Но я произнесла перед собранием делегатов энергичную речь, представила им, как выглядит мир, если смотреть на него из Пакистана, воззвала к соблюдению прав человека и демократических норм в нашей стране и в Кашмире. Сердце мое, однако, мучила боль.

Вскоре после возвращения из Нью-Йорка я обнаружила, что телефон мой прослушивает сам генерал Гуль. Я позвонила своему министру обороны, интересуясь информацией о тайной встрече сотрудников аппарата президента с заговорщиками. Как только я положила трубку, министру обороны позвонил генерал Гуль и издевательски захохотал в трубку: «Ха-ха-ха, госпожа премьер-министр изволит интересоваться, о чем беседовали генералы? Ха-ха-ха!»

Несколькими днями позже, приурочив свое решение к президентским выборам в США, вечером 4 ноября 1966 года, президент Пакистана уволил мое правительство, снова воспользовавшись все той же восьмой поправкой, все с тем же навязшим в зубах предлогом «коррупции и некомпетентности». Чтобы добавить к этому политическому удару личное оскорбление, арестовали моего мужа по насквозь лживому обвинению, инкриминировав ему убийство моего брата. Лишь в 1997 году судейская коллегия под председательством члена Верховного суда сняла с него это пятно.

Сторонники жесткой линии среди военных спешно создали Национальное бюро подотчетности, с единственной целью — травить меня и моих сторонников. Отставные военные, многие годы отдавшие борьбе с ПНП, фабриковали дело за делом против моей семьи и моей партии. Вернулись дни террора. Среди ночи к людям врывались в дома, хватали и увозили, травмируя их самих и их близких.

Большинство населения Пакистана, разумеется, знало цену этим надуманным обвинениям. Но усилий этих господ хватило на то, чтобы восемь лет держать моего мужа в тюрьме без всяких доказательств, без всяких свидетельств, даже без предъявления обвинения.

Единственное его преступление — он был моим мужем.

Президент же, уволив мое правительство, продолжал выслуживаться перед военными и официально оформил разделение власти под эгидой Национального совета обороны и безопасности, составленного из президента, премьер-министра, министров правительства, председателя комитета начальников штабов и шефов трех родов войск. Этот совет признал за пакистанскими военными политическую роль, к которой они так долго стремились и против которой я упорно возражала.

Все политические партии Пакистана, за исключением партии Наваза Шарифа, заявили протест против этого фактического переворота. Наваз, благосклонно принятый военными на роль «послушного мальчика», выразил военно-политическому новообразованию полную поддержку. Исход выборов 1997 года можно было считать предрешенным.

Через несколько дней после убийства моего брата Муртазы случилось еще одно зловещее событие. Талибан занял Кабул, овладев контролем над всем Афганистаном и сдавив народ страны тисками своей теократической тирании. Снова пакистанские «ястребы» вспомнили о доктрине «стратегической глубины». Устранив меня, они устранили все помехи на пути талибов и своих общих с ними замыслов.

Избирательная кампания 1996 года оказалась еще более управляемой и подтасованной, чем выборы 1990 года. В итоге моей партии выделили «от щедрот» 18 мест из 207. Навазу за хорошее поведение выдали аж 137. Мне опять отводилась роль бойца из оппозиционной глубинки.

Однако, когда Наваз решился наконец замахнуться на знаменитую восьмую поправку о роспуске парламента президентом, крушившую пакистанскую демократию, ПНП поддержала его.

Большинство остальных мероприятий правительства Наваза носило явно реакционный характер. Пакистан откатывался назад. Наваз Шариф пытался обеспечить конституционное прикрытие своей политике «исламизации», публично восхвалял режим талибов как достойный пример для подражания. Оппозиция обвинила его в стремлении к статусу «царя правоверных», «эмир-уль-моминин», вроде Муллы Омара.

После ухода в отставку моего правительства талибы отказались подписать соглашение по составу афганского правительства, выработанное нами совместно с особым представителем ООН. Его наметили к подписанию на седьмое ноября, но отсрочили в связи со сменой правительства. При Навазе Талибан отбросил всякую сдержанность, полностью открыл карты. Талибы убивали иранских дипломатов, они разрешили бен Ладену объявить с их земель войну Соединенным Штатам. Талибан из режима национального превратился в транснациональный, используя территорию своей страны для агрессивных актов в других странах.

Из зала заседаний парламента Пакистана, где я снова выполняла функции лидера оппозиции, я призывала Исламабад пригрозить талибам разрывом отношений, если они не будут придерживаться правил международных отношений. Я предупреждала, что политика «стратегической глубины» может обернуться реальной стратегической угрозой для Пакистана.

Моя партия использовала свой перевес в верхней палате парламента для блокирования попыток Наваза превратить Пакистан в теократию. И снова я начала поездки по планете с целью призвать общественность мира поддержать силы пакистанской демократии.

Мне повезло, что в апреле 1999 года я оказалась в отъезде. Режим оформил ордер на мой арест. Я с детьми переехала в Дубай, в Объединенные Арабские Эмираты, где мы и живем в изгнании по сей день.

Сказано в древности, что «нет ничего нового под солнцем». Если поинтересоваться пакистанской политикой, то это высказывание кажется особенно верным. Друзья, враги, союзники тасуются, меняются местами в орвелловской чехарде. «Брак по расчету» Наваза Шарифа с военными и службами безопасности и разведки развалился, дожив лишь до каргильского конфликта, после которого все принялись валить вину за провал друг на друга и выгораживать себя.

Каргил довел Индию и Пакистан до грани ядерной катастрофы и способствовал свержению Наваза Шарифа. Этот стратегический пункт в Гималаях, господствующий над частью Кашмирской долины, зимой необитаем. С наступлением очередной весны к нему подтягиваются индийские и пакистанские войска. Но в этот раз кашмирские моджахеды успели занять привычные индийские позиции до подхода индийских войск. Это повлекло за собой крупные неприятности.

Когда дело запахло крупномасштабной войной, Наваз Шариф понесся в Вашингтон за помощью и спасением. Однако вместо помощи он получил от президента Клинтона публичную выволочку и требование немедленного отвода пакистанских войск. Режим Наваза поспешил это требование исполнить без всякого плана, без подготовки. В результате при занятии индийцами высот погибли десятки наших солдат. Осведомленные друзья сообщали мне, что трупы солдат складировали в замороженном состоянии и отправляли внутрь страны мелкими партиями, чтобы не выдать истинного числа жертв бездарности командования.

Началось перепихивание ответственности. Премьер-министр жаловался, что военные не поставили его в известность о движении моджахедов, генералы же утверждали, что он все знал и одобрил операцию. В соответствии со своим утверждением, что генералы действовали за его спиной, Наваз Шариф волей-неволей предпринял шаги к наказанию виновных. Отношения между Навазом и генералом Мушаррафом, к тому времени вышедшему у военных в главные, ухудшились до полного разрыва. Стало ясно, что они дошли до такой степени вражды, что примирение невозможно, выжить может лишь один.

Наваз уволил Мушаррафа 12 октября 1999 года, когда тот возвращался в Пакистан из-за границы. Наваз не дал самолету генерала приземлиться, после чего военные захватили аэропорт Карачи и спасли Мушаррафа, самолет которого, оставшись без топлива, мог потерпеть крушение. Мушарраф тут же объявил военное положение, арестовал премьер-министра, разогнал правительство и парламент. На этот раз обошлись без всяких ссылок на конституцию, переворот получился классический, старого образца.

Как водится, Мушарраф пообещал восстановить демократию и, тоже как водится, обещание выполнять не собирался. Он объявил плебисцит на тему своего президентства. Хотя все наблюдатели, как отечественные, так и зарубежные, сообщали, что явка оказалась почти нулевой, Мушарраф объявил, что проголосовало 70 процентов избирателей и из них 98 высказалось в его пользу. Таким образом, получилась модель Политбюро, а не обещанная демократия, однако мировая общественность, завороженная ростом опасности со стороны исламских террористов, этот фарс охотно проглотила и попросила добавки.

Добавкой к фарсу референдума послужил подобный фарс выборов в парламент. Я получила от пособников Мушаррафа несколько предупреждений не выставлять свою кандидатуру, однако мною руководило чувство ответственности перед народом. Я отказалась отступить, и тогда администрация проштамповала несколько указов, которыми я отсекалась от участия в выборах. В изданной в 2006 году автобиографии Мушарраф открыто признает, что не дал мне участвовать в выборах, опасаясь, среди прочего, что я снова стану премьер-министром. Моя жалоба на незаконное отстранение от участия в выборах до сих пор «рассматривается» пакистанскими судами, через несколько лет после выборов 2002 года.

Несмотря на все препоны, Пакистанская народная партия набрала самое большое количество голосов. Однако некоторые выбранные по ее списку парламентарии поддались на угрозы и подкуп. Обвинения против них вдруг отпали. Взамен посыпались контракты и министерские портфели. Сила моей партии оказалась подкошенной. Шеф федеральной службы безопасности вызвал избранных парламентариев к себе. За его креслом скромно жался на стульчике кандидат в премьеры господин Джамали. Парламентариям без всяких околичностей велели голосовать за господина Джамали, что они и выполнили.

Муж мой, уже шесть лет томившийся в тюремной камере без предъявления обвинения, с жаром выступил против моего возможного отказа от участия в выборах. Я гордилась его замечательным поведением. Ему еще предстояло провести два года в тюрьме при Мушаррафе, он там чуть не умер, но все время мы оставались духовно связаны, и эта связь поддерживала нас обоих, давала силы продолжать борьбу.

Исламские партии никогда за три десятка лет не набирали на выборах больше тринадцати процентов голосов. По результатам выборов 2002 года — на следующий год после нападения террористов на Нью-Йорк и Вашингтон — радикальные исламские партии захватили контроль в провинциальных ассамблеях Белуджистана и Приграничья. Эта группа партий называлась ММА (Муттихада меджлис-и-амаль), что злые языки расшифровывали совсем иначе: «муллы и милитаристы, альянс». В состав альянса входили Исламская ассамблея, Ассамблея исламского духовенства, Ассамблея духовенства Пакистана и Движение за ислам. Всегда эти партии тащились в хвосте, но тут вдруг каким-то образом захватили контроль в двух провинциях. В Национальной ассамблее им каким-то чудесным образом досталось шестьдесят три места.

Ознакомившись с так называемыми «результатами выборов», я не смогла сдержать скептической усмешки. Замысел Мушаррафа прозрачен и не слишком тонок. Представив выборы как убедительную победу исламистов, он недвусмысленно давал понять Западу, что один лишь он стоит на пути фундаменталистов к власти в нашей владеющей ядерным оружием стране. Известный пакистанский ученый Хусейн Хаккани очень остроумно заметил, что «пакистанские генералы в течение десятилетий использовали мулл для подрыва гражданских институтов страны, а теперь используют их в качестве пугала для международного сообщества, в особенности для Соединенных Штатов, чтобы выбить из них помощь для удержания в своих руках власти над страной».

К сожалению, и по сей день находятся простаки, готовые им верить.

Когда Рамзи Юсеф попал в руки пакистанской полиции в 1995 году, в мое правление, при нем нашли и планы угона самолетов американских авиалиний с последующим использованием захваченных воздушных судов в качестве оружия против небоскребов. Аль-Каида конкретизировала эти планы для бассейна Тихого океана, где тоже предполагалось угнать в один день несколько самолетов для проведения массовой террористической акции. Новое поколение международных террористов перешло от взрывов автобусов и одиночных убийств к массовым.

Одиннадцатого сентября 2001 года я, разумеется, переживала за жертв трагедии, но, по сути, не слишком удивлялась. Хотя рассудок все же отказывался верить в то, что я наблюдала на экране.

Столь злостных вариантов примеров политизации религии история не знала. Подобно тому, как они угоняют американские самолеты, «Аль-Каида» и ее союзники пытаются «угнать» интерпретацию ислама. Они с легким сердцем взрывают непричастных к политике людей в поездах метро Лондона и Мадрида, с легким сердцем эксплуатируют религию и манипулируют ею. Так же, впрочем, обращались с религией и пакистанские генералы, только десятилетиями раньше.

Политических экстремистов не интересует тот факт, что убийство неповинных Святая Книга мусульман строжайше и особо запрещает. Их вообще не интересует теология, они погружены в теократию, их снедает вульгарная жажда власти.

Я переживала, я страдала, наблюдая, как горят башни-близнецы в Нью-Йорке, понимая, что множество людей гибнет там самой страшной, мучительной смертью. В Гарварде и в Оксфорде, где я училась в молодости, я привыкла считать Соединенные Штаты и Британию своим вторым домом. Седьмого июля 2005 года я снова страдала, наблюдая несчастье, свалившееся на Лондон. И усугубляло мои страдания то, что эти преступления прикрывались именем ислама, что они напрямую связаны с моей родиной, с Пакистаном. Аналитики задаются вопросом: «Почему Пакистан? По какой причине в каждом террористическом заговоре фигурирует Пакистан?»

Действительно, эта зловещая связь между террористическими актами на Западе и Пакистаном не случайна. И, к сожалению, для меня она более очевидна, чем для тех западных политиков, которые сознательно позволяют пакистанским военным режимам подавлять у себя дома демократические устремления народа Пакистана, которые закрывают на это глаза, пока и поскольку диктаторы поддерживают — а чаще делают вид, что поддерживают, — краткосрочные политические цели Запада.

Именно это заигрывание с диктаторами и приводит к столь плачевным последствиям.

В конце 70-х и на протяжении всех 80-х Запад нянчился с диктатором Зией уль-Хаком, поскольку тот дозволил своей государственной службе безопасности тесно сотрудничать с ЦРУ США. Этот альянс пакистанской госбезопасности и ЦРУ не только познакомил моджахедов с современным вооружением и технологиями, но и превратил мою родину из мирной страны в общество, в котором правят бал «Калашниковы», насилие, наркотики и радикальный ислам. Отвлечение львиной доли ресурсов из социального сектора в военный еще не исчерпало всех своих разрушительных последствий.

Государство отстранилось от своих обязанностей в образований, здравоохранении, жилищном строительстве, социальных услугах, и население стало искать их в другом месте. И другие возможности не замедлили представиться. Во всех четырех провинциях рассыпались десятки тысяч политических «медресе».

В наши дни экстремисты, злоупотребляя именем ислама, создали тройственную структуру. Религиозные партии обеспечивают политическое прикрытие и поддержку. Политизированные «медресе» нагнетают атмосферу ненависти и нетерпимости к последователям других вероисповеданий и к другим школам ислама. Военизированные группы вроде «Лашкар-и-тайяба» и «Харкат-уль-ислам» вербуют и обучают боевиков. Для некоторых обучаемых их занятие — священная «миссия», но для большинства — обычная работа. Один из племенных вождей, к примеру, элегически вздыхая, жаловался мне, что президент Афганистана Кар-зай платит солдатам 70 долларов в месяц, а Талибан своим наемникам — целых сто.

После ухода Советов из Афганистана Запад не интересовался развитием там демократии, вакуум заполнили самые радикальные и хищные элементы муджахиддин. Некоторые группы обосновались и в Пакистане под крылышком военного режима. Деятельность их направлена на развязывание «священной войны» против Запада, и сила их постоянно растет.

С прискорбием наблюдаю я, как повторяются события, как Америка, ничему не научившись с прежним диктатором Зией уль-Хаком, вновь разыгрывает тот же сценарий с новым, Первезом Мушаррафом. Через два десятилетия после путча Зии другой начальник Генштаба повторяет его действия, свергает очередное гражданское правительство. И так же точно, как играл Западом прежний диктатор, играет и этот. Время от времени оказывает незначительную и несущественную, всегда неискреннюю поддержку в борьбе с террором, отвлекая внимание Америки и Британии, а тем временем Талибан использует под базы глухие сельские местности Пакистана, убивая солдат НАТО в соседнем Афганистане. Все военные ячейки функционируют. Иногда для виду одного или другого главаря арестовывают, потом, выбрав момент поудобнее, выпускают. Между тем военная диктатура притесняет оппозицию, громит политические партии, держит в узде прессу и попирает человеческие права своего населения.

Цель военного режима — обеспечить отсутствие альтернативы службам госбезопасности в формировании правительства. Потому и ПНП подвергается постоянной травле.

Тем, кто заигрывает с военным режимом, следовало бы вспомнить строки из инаугурационной речи президента Джона Кеннеди в 1961 году, процитировавшего древний детский стишок: «Тот, кто любит кататься на тигре, обычно оказывается у него в желудке».

Впервые я встретилась с генералом Мушаррафом, когда он выполнял обязанности переводчика во время визитов ко мне турецких военных представителей. Сделать его своим военным секретарем я отказалась, ибо его подозревали в связях со склонной к насилию этнической партией, известной под названием «Движение мухаджиров Камуми» (MQM). В последнее с ним свидание он представлял мне сценарий военной авантюры в Кашмире.

Доходящая до одержимости решимость Мушаррафа не допустить меня до выборов, блокировать мое переизбрание, привела к ослаблению политических институтов и разрушению инфраструктуры демократии как в виде политических партий, так и в части гражданских институтов. К тому же бюджет диктатора отсасывал средства из социальной сферы и перенаправлял их на военные расходы, усугубляя обнищание населения.

Мы знаем о нескольких попытках покушения на жизнь генерала Мушаррафа. Можно лишь надеяться, что не последуют дальнейшие. Неспособность построить устойчивое демократическое общество ведет к далеко идущим последствиям.

Режим Мушаррафа умышленно ослабил ответственность за пограничные области Пакистана. Генералы утверждают, что полный контроль там осуществить невозможно. Не удивительно поэтому, что бен Ладен свободно разгуливает между странами. Утверждение, что приграничные области невозможно контролировать, — полная чушь. Во время обоих моих премьерских сроков мое правительство посылало туда войска, прекрасно справлявшиеся с поддержанием законности и порядка. Режим Мушаррафа отдал эти области террористам. Диктатор мирно сосуществует с экстремистами, убивающими женщин, детей, мужчин — пассажиров самолетов, поездов, автобусов в Европе, Америке, Пакистане. Женщину-премьера обвинили бы в слабости и некомпетентности, но генерал остается вне критики. Несмотря на очевидный прогресс в области прав женщин, двойные стандарты оценки лидеров по половому признаку все еще не изжиты в современном мире.

Мушарраф оказывает символическую поддержку в борьбе против террора, гомеопатическими дозами, отмеряемыми им самим, но достаточными, чтобы добиться благосклонности Вашингтона и Лондона. В то же время он лелеет и пестует врагов Запада. Политизированные медресе, которые мое правительство контролировало и иногда закрывало, теперь беспрепятственно сеют ненависть дома и смерть за рубежом.

Я считаю, что такие уль-Хаки и Мушаррафы подпитывают ксенофобию, испытываемую на себе пакистанцами, живущими на Западе. Часто говорят, что выборы не остаются без последствий. Я бы выразилась иначе: перевороты не остаются без последствий. Подавление демократического самовыражения вкупе с разжиганием экстремистского толкования ислама, вне всякого сомнения, не остаются без последствий не только для Пакистана, но и для всего мира. Потому-то я и не удивляюсь, что следы террористов всегда ведут в Пакистан. Чему удивляться? Военные правители в течение не одного поколения всячески развивали, разжигали и использовали экстремизм.

Собираясь вернуться в Пакистан в 2007 году, я полностью представляю опасности, ожидающие не только меня, но и мою страну, но и весь мир. Я понимаю, что меня могут арестовать, что меня могут расстрелять сразу по выходе из самолета, как Бениньо Акино в Маниле в августе 1983-го. «Аль-Каида» уже не раз пыталась меня убить, и слабее она не стала. Какой им смысл допускать меня в страну для борьбы за демократию, которую они презирают? Но я выполняю то, что и должна выполнять, и я вернусь, ибо меня зовет долг перед народом Пакистана.

Я рискую ради всех детей Пакистана.

Рискую не ради личной власти. Речь идет о простой порядочности, об уважении права мужчин и женщин на достойную жизнь в безопасном и свободном обществе. Теперь же, в век экстремизма и террора, речь идет и о большем. Демократия в Пакистане важна не только для Пакистана, она жизненно необходима для всего мира. В век радикальной интерпретации столь любимой мною религии следует помнить, что демократические правительства не терпят у себя террористов. Демократический Пакистан, свободный от ярма военной диктатуры, перестанет быть рассадником пандемии терроризма.

Поэтому я вернусь, чтобы продолжить борьбу. Молюсь за то, чтобы свободный мир потребовал от генерала Мушаррафа проведения свободных и справедливых выборов, допуска к участию в них всех политических фигур и партий, участия международных наблюдателей и контроля ими всех процедур, включая подсчет голосов, и, наконец, уважения к результатам выборов. Знаю, что звучит это идеалистически, может быть, даже нереалистично, но после всех этих лет я все еще верю, что время, справедливость, история на стороне демократии.

Некоторые не поймут, что толкает меня навстречу непредсказуемым и опасным жизненным ситуациям. Но слишком многие пожертвовали слишком многим, слишком многие умерли, слишком многие видят во мне свою последнюю надежду на свободу. Поэтому я не могу прекратить борьбу. Вспоминаю слова Мартина Лютера Кинга: «Жизнь наша подходит к концу, когда мы молчим о вопиющем». С верою в Бога вручаю судьбу свою в руки своего народа.


Загрузка...