Дождик в крапинку

ВОСКРЕСЕНЬЕ

В щель между занавесками проникал слабенький пасмурный свет. Опять дождик? Или не рассвело?

А в квартире уже проснулись. Из коридора слышны поскрипывание и шорохи, из кухни — звяканье, голоса бабы Тани и дедушки.

Будильник тикал на тумбочке, звуки мелодично перетекали один в другой, получалась струящаяся нежная музыка. Но чтобы увидеть циферблат, нужно приподняться и, значит, впустить холодный воздух под одеяло. Не зима, не топят. К горячим батареям притронешься — сразу тепло. А ладони будто пылью перепачканы. Так вяжет неспелая хурма.

Ну вот, и на улице шаги. Метла не шуршит, это не дворник. А в общем, какая разница, сколько времени, если, наконец, долгожданное воскресенье и можно спокойно поваляться (хотя Антон и не любил этого слова. Валяются целый день только бездельники и лентяи, говорила баба Таня. А какой же он лентяй? Нет, он не был и не хотел быть лентяем).

Еще было мамино слово: «понежиться». Но это уж совсем противное. Не лентяй и, уж тем более, не неженка. Мама часто употребляла слова, совершенно не задумываясь над их смыслом. «Нежиться» — еще не самое худшее.

Совсем недавно они ехали в троллейбусе, и мама повстречала знакомую, кажется, заказчицу. Та, посмотрев на Антона, удивилась: «Как он у вас хорошо загорел!»

Естественно: он ведь только вернулся с дачи. Антон любил свой коричневый загар и гордился тем, что быстро загорает.

Но мама вдруг сказала: «Он у меня вообще смуглый».

«Смуглый» — вот ужас-то! Слово вызывало самые неприятные представления: гладко-туповатую, с низким лбом мордочку дельфина, или наоборот, что-то сморщенное, как кожа на руках, если долго держать их в воде.

Антон настолько растерялся после неожиданного маминого заявления, что и женщине отвечал коротко, невежливо. Наверно, показался букой.

Вышли из троллейбуса, и он выложил маме претензии.

«Смуглый? Ну это желтоватый такой», — беспечно отвечала она.

«Желтоватый, желтенький… как желток?» — не зная, как объяснить ее ошибку, и теряя терпение, продолжал допрашивать маму Антон.

«Ну нет… Ну, такой коричневатый…»

Будто это одно и то же!

Впрочем и дедушка, который был мастер употреблять непривычные, редкие слова, называл свои коричневые ботинки желтыми…

А вот папа, папа понял бы Антона сразу.

«Смотри, — показывал Антон на проезжавшую мимо цистерну с надписью: «Огнеопасно». — Если «Ог» заляпает случайно грязью, то получится «неопасно». Правда, смешно? Едет по городу машина, а на ней написано: «неопасно».

«Здорово смешно», — соглашался папа.

Тахта родителей на подкашивающихся деревянных столбиках-ножках — сверху этого не видно, а когда лежишь, тревожно, как бы они не подломились, — аккуратно застелена. Значит, папа так и не приходил. Или остался на кушетке в мастерской…

На потолке трещинки разбегались, как реки на географической карте. Главный рукав, притоки…

Интересно, почему говорят «рукав»? Рукав реки.

Странно.

Антон представил чёрный в тонкую белую полоску пиджак дедушки и вообразил, что внутри одного рукава с шелковой, белой в синюю полоску подкладкой, как внутри трубы, течет река… Глупость, рукав намокнет…

Шаги в переулке раздавались все чаще. Шуршащие мужские и стук женских каблучков. Изредка доносился перезвон пустых молочных бутылок, должно быть в авоське. Кто-то спешил в молочную. А со стороны молочной… Нет, звона металлических ящиков не слыхать. Выходит, совсем не рано. И мама, наверно, вот-вот придет.

Что если обрадовать ее: одеться, умыться…

Эх, ввести бы правило — в воскресенье и в школу не ходить, и постели не застилать. Только отдыхать. И тогда можно на законных основаниях ничего не делать. Никто не упрекнет.

Мысленно он проделал всю процедуру одевания, но приступить к ней так и не мог. Надо было придумать какую-то дополнительную цель. «Ах, да, — вспомнил он, — посмотреть в мастерской, не пришел ли папа». И, стиснув зубы, успел перехитрить сырой холодок, который замешкался и прилип только к лицу и плечам, а под одежду не проник.

Быстро застелил постель. Это помогло разогреться и вполне заменило зарядку.

С гвоздика, вбитого в косяк двери, сдернул вафельное, жесткое от крахмала полотенце, взял с тумбочки стакан с зубной щеткой. Тумбочку мама называла своим туалетным столиком. На ней стояли зеркало на подставке, два флакончика духов, лежала мамина расческа. Антону позволяли держать здесь стакан с зубной щеткой, потому что до полочки над умывальником он дотянуться еще не мог.

С полотенцем и стаканчиком вышел в закуток. Закуток только назывался закутком, а на деле и размером и квадратной формой в точности повторял прихожую. Здесь помещались два старых темных шкафа — в платяном мама держала сшитые вещи заказчиков, в книжном папа хранил рисовальные принадлежности. И в тот, и в другой Антону лазить запрещалось. В закутке находился и умывальник: прямо из стены, над белой раковиной, торчал медный крючок крана.

В закуток выходила дверь бывшей комнаты Гуськовых, теперь папиной мастерской. После того как Гуськовы уехали, несколько человек приходили смотреть освободившуюся площадь, но никто на нее не согласился. Тогда дедушка отправился куда-то хлопотать, — так он сам сказал, хотя слово это, обозначавшее беготню и суету, мало соответствовало его размеренно-неторопливой манере передвигаться. Отправился и получил разрешение комнату занять.

Антон осторожно приоткрыл дверь. Кушетка была пуста. В углу возле окна сгрудились подрамники, пустые и с набросками, на столике, заставленном стеклянными банками, беспорядочно валялись кисти и тощие, наполовину выдавленные свинцовые тюбики красок.

На стене рядком висели листы с карандашными изображениями страшных человеческих лиц, должно быть, злых волшебников. Папа называл их самураями. Это были эскизы для какой-то взрослой пьесы о Японии.

Ниже располагались картины, нарисованные масляными красками, в основном пейзажи. Один Антону особенно нравился: волшебный зимний лес, серебристо-белый, как бы звенящий, ветви деревьев воздушно очерчены снегом…

Пока Антон любовался зимним лесом, из коридора послышались постукивание палки и скрип ботинка. У двери стук оборвался, сменился царапающими звуками — баба Лена искала ручку. Заглянула, подслеповато щурясь и устроив ладонь над глазами.

На ней была коричневая кофточка в мелкий белый горошек. Такое драже принес в школу Гошка Миронов и похвалялся, что это отличные конфеты, только купленные в аптеке и потому дешевые. На оранжевой коробочке было написано: «Витамин B». Гошка некоторым дал по горошине, а сам съел остальные — и у него поднялась температура. Он стал весь красный. Антонина Ивановна не на шутку напугалась. Она его отпустила с уроков и даже дала провожатого.

— Ты чего? — выждав момент, чтобы вопрос прозвучал неожиданно, громко спросил Антон.

Баба Лена вздрогнула.

— Ой, Антоша, как ты меня напугал! Это ты, да? Доброе утро. А ты что здесь? Папы нет?

— Нет, — сказал Антон.

— Ты уже встал? Какой молодец!

Антон с удовлетворением отметил, что его самостоятельность начала приносить плоды.

Конечно, это не мамина похвала, но все же…

Баба Лена отворила дверь пошире и, опираясь на палку, переступила возвышавшийся брусок порога. Опять заскрипел ее ортопедический, на шнуровке, ботинок. Второй ботинок был матерчатый, мягкий, в желто-коричневую клетку.

В мастерскую Антону тоже не разрешалось входить без спроса, и теперь надо было как-то объяснить свое присутствие здесь.

— А где мама, ты не знаешь? А то я ее ищу, — нашелся он.

Баба Лена не знала.

— Ну, ладно, — сказал Антон. — Мне еще умываться нужно.

В коридоре подтянул гирю ходиков, собранных собственноручно из часового конструктора, подаренного мамой.

Ходики напоминали скворечник и тикали, будто в домике действительно кто-то жил. Цифры — от единицы до двенадцати — вписаны в серебряные кружочки величиной с монету в двадцать копеек. Легкий маятник летал туда-сюда, туда-сюда…

Рядом с ходиками — черный телефонный аппарат. Прикреплен прямо к стене. Степа вокруг исчеркана карандашом. У папы привычка записывать номера телефонов прямо на обоях. Обои розовые, а узор — будто много куриц обмакнули лапки в серебряную краску и пробежали. Может быть, его таким способом и наносили? Привезли с птицефермы кур, установили низенькие баночки с краской…

Антон медленно приблизился к раковине. Пели трубы на разные голоса, ритмично капала из крана вода. Он представил, как она обжигающе-холодна, и поежился. Что, если только полотенце смочить — на случай, если мама захочет проверить, умывался ли он? Но тогда самостоятельность, которой он собирается маму порадовать, обернется обманом…

И он повернул холодный пропеллер. Брызнула тонкая ледяная струйка.

В комнате Антон сбросил легкие летние сандалии, которые заменяли тапочки, взобрался на валик папиного мягкого кресла и, дотянувшись до репродуктора, повернул пятиугольную металлическую кнопку в центре черного круга. Кнопка по-прежнему была залеплена оранжевым пластилином.

Папа и дедушка хвалили его за выдумку. Ведь оранжевое пятнышко было нос, два исчезнувших зеленых глаза, и получалось: не черный репродуктор говорит, а голова. Буфет — туловище. Такой великан, неподвижный, но говорящий.

«Молодец, сына, здорово придумал», — радовался папа, и Антона переполняла гордость.

«Да, Антон, — торжественно подхватывал дедушка. В каждой из окружающих нас вещей нужно видеть ее живую душу».

Это Антон понимал хуже. Ну, с репродуктором ясно, он говорит человеческим голосом. А в громоздком комоде, который у бабы Лены в комнате, какая душа? Взрослые иногда очень туманно выражали мысли.

«И в комоде, — настаивал дедушка. — В каждой вещи. Ведь мастер, который его делал, вложил в него кусочек своей души». Тут возникала путаница. Не душа вещи, а душа изготовившего ее мастера. Даже не душа — кусочек.

Антон и сам знал из книг, что вещи живут тайной жизнью, но ночам двигаются, разговаривают. Или это были сказки? Он несколько раз пытался подкараулить их превращения, ему это никак не удавалось. Возможно, вещи догадывались, что он не спит, и тайн не открывали. Даже построенный из репродуктора и буфета великан, обязанный Антону своим появлением, стоял не шелохнувшись.

И вот мама затеяла уборку и — чем они ей помешали? — сковырнула зеленые пластилиновые глаза. А оранжевый нос оставила.

Антон надеялся, дедушка и папа огорчатся, осудят маму, а его попросят восстановить все как было. Ведь им так нравилась его фантазия. Однако они проявили полное равнодушие, даже не заметили ничего.

Взрослые быстро забывают свои восторги!

Из репродуктора неслось ритмичное, как удар капель о раковину, постукивание. Антон представил приближающуюся там, на радио, к микрофону женщину на каблуках. Потом раздался шорох и щелчок, и мужской, что Антона неизменно удивляло — приближалась женщина, а говорил мужчина, — мужской голос объявил:

— Передаем сводку новостей.

Антон раздвинул занавески и зажмурился от голубоватого резкого света. В окне изредка мелькали ноги прохожих. Если прохожий был низенького роста, в поле зрения попадали его сумка или портфель.

Антону иногда удавалось подкараулить возвращавшуюся маму, и он мчался открывать дверь.

— Осенние заботы животноводов, — оповестил диктор. Сделал паузу и продолжал: — Передовые хозяйства Украины успешно готовятся к зимовке скота. Запасают корма, ремонтируют помещения и механизмы на фермах…

Антон взял большую красивую книжку вьетнамских сказок, устроился в кресле и стал разглядывать знакомые картинки. Задержался на самой страшной и самой любимой — той, где огромная черепаха выходит из моря, вынося на спине коня и всадника, а вода кипит и расступается перед ней. Жаль, картинка была зеленой, хотя каждый знает, море — синее или голубое.

Тут он вспомнил, что не выполнил еще одного дела — не пожелал доброго утра дедушке и бабе Тане. Это они рассказывали ему о море и о том, как дедушка, еще когда был молодой, пошел в шторм купаться и чуть не утонул.

Стена возле двери в их комнату выложена белыми прямоугольными плитками, гладкими и блестящими. Внутри, за облицовкой — печка. Ею, правда, давно уже не пользовались и массивную чугунную заслонку не открывали. Антон подозревал почему. Если справедливы слова дедушки о душе в каждом предмете, там живет дух печки. Страшный, злой из-за того, что о нем забыли. Отвори заслонку — дух может оказаться в квартире… Как-то они с папой ее открывали. Перекинули металлическую щеколдочку-засов направо — и… Что там было? Черно, пусто, пахло чуть горьковато. Антон отважился подуть в дыру. Дыхание пропадало безвозвратно, беззвучно. Духа в это время, наверно, дома не оказалось, через трубу на крыше улетел гулять.

Антон и сейчас присел перед заслонкой. Потрогал щеколду. Ощутил тревожное замирание в груди. Что, если дух только этого и ждал? Навалится на дверцу с той стороны, завоет дико — и уж Антону его не удержать…

Тихо, на цыпочках, отошел от заслонки.

Дедушка с бабушкой пили кофе.

— Позавтракай с нами, — предложил дедушка.

— Спасибо. Не хочу.

У них был не репродуктор, а радиоприемник со множеством программ. Гремел марш, а потом начали передавать новости из социалистических стран.

Антон прошелся по комнате, взглянул на барометр за книжным шкафом. Недавно дедушка научил его с помощью этого прибора предсказывать погоду. Тоненькая золотая стрелка колеблется от слова «буря» до «великой суши» — так раньше называли засуху. А между ними: «великий дождь», «дождь», жирно написанное «переменно», затем «ясно» и просто «хорошая погода».

Антон выбегал во двор и предрекал: будет дождь. Все сразу начинали задирать головы, смотреть на небо. А на небе — ни облачка. И как бы над Антоном ни насмехались, он упрямо твердил: «будет». И ночью, действительно, начинался дождь.

Больше других наскакивал Сашка: «Да так каждый может. Будет, — и рано или поздно будет».

«Там машинка, механизм, — горячился Антон. — Это научное предсказание».

Сейчас стрелка замерла па «переменно».

Антон, хотя это и запрещалось, стукнул ногтем в стекло. Стрелка двинулась к «дождю». Эксперимент, увы, говорил в пользу Сашки. Если при помощи щелчка можно менять прогноз — какая же тут наука?

— Ты что там, Антон? — спросила бабушка. По каким-то одним им известным признакам взрослые всегда распознавали, что он напроказничал или собирается это сделать.

— Я погоду смотрел. Папа со мной в зоопарк обещал пойти, — отдергивая руку, схитрил Антон.

Дедушка перестал жевать, поправил очки и узел галстука под салфеткой.

— Ты же знаешь, папа сейчас очень занят, — заговорил он. — Вероятно, сегодня мы пойдем с тобой в исторический музей.

— Как? Папа обещал, — поглядывая на старших, захныкал Антон. — Он что, опять не придет?

— Историю надо знать, — не проявила к нему никакого сочувствия бабушка.

— Не хочу в исторический. С папой хочу!

— Не капризничай, — строго сказала бабушка. — Это очень интересно. Там кольчуги, мечи времен Александра Невского.

Информация показалась Антону достойной внимания, если только это не очередная уловка взрослых.

А то, что они способны на такое, он теперь знал. Стал жаловаться Полине, какой отвратительный рыбий жир заставляют пить. Она удивилась: «Ты пьешь обычный рыбий жир? А мне мама покупает фруктовый».

Вечером Антон наотрез отказался от противного питья. «Да не бывает фруктового, — убеждала его мама. — Послушай, что я говорю. Выпей ложечку и заешь конфетой». «Есть. Полине же дают!»

«Глупый. Ей просто сказали, что он фруктовый, вот и все», — проговорилась она.

Проговорилась… Конечно, это невесть какое надувательство. Но все равно неприятно, когда тебя, пусть ради твоей же пользы, проводят…

— А нельзя к папе на работу съездить? — спросил Антон.

— Он же сдает спектакль, — тщательно прожевывая гренку, ответил дедушка. — Все актеры, режиссеры и он тоже дни и ночи проводят в театре. Мы им помешаем. Вот когда спектакль будет закончен — поедем.

Антон переместился к дедушкиному письменному столу. Сколько здесь было интересных вещей! Начиная с массивного чернильного прибора с крышечкой в виде царь-колокола из Кремля. А еще — стаканчик прямоугольной формы с толстыми стенками, наполненный разноцветными камушками: зелеными, красными, синими, желтыми. Это чтобы перья были чистые — воткнул, и чернила к ним не присохнут. А еще — деревянный промокательный прибор-качалка.

В качестве пресса для бумаг дедушка использовал половинку корпуса настоящей гранаты — полое полушарие с ребристой поверхностью. Внутри оно пахло порохом, во всяком случае, так описывали запах пороха в книжках — чуть кисловатый… Это была не современная граната, а сохранившаяся с первой мировой войны. Один военный подарил дедушке — такой необычный трофей с фронта.

Антон потянулся, чтоб хоть пальцем провести по ее ребристому боку.

— Трогать ничего не надо, — заметил его маневр дедушка.

Антон подчинился и, с сожалением отступая от стола, увидел мелькнувшую в окне мамину сумку и полы ее темно-синего пальто. Вприпрыжку он выскочил в прихожую.

Мама раскраснелась, от нее веяло уличным холодком.

— Уже встал? Хорошо. — Отдала ему сумку и, на ходу расстегивая пальто, прошла в кухню, поставила на плиту кастрюлю и чайник.

Материал маминого пальто назывался букле. Что-то среднее между буклями и буклетом. Про букли Антон читал в книжках, буклеты папа приносил с выставок. Вообще, когда мама начинала говорить с заказчиками, у Антона голова шла кругом: «твид», «бостон», «панбархат», «велюр»… Антон предполагал, каждый тип одежды шьют из определенного материала. Фраки, конечно, из бостона. А из велюра, ему казалось, должны получаться красивые абажуры.

— Быстрей, Антон, быстрей, — говорила мама, выгружая покупки: хлеб, сыр, ветчину. — Сейчас заказчик придет, а мне еще воротник к платью пришить нужно.

Антон уже знал: когда мама в таком нетерпеливом состоянии, лучше к ней не приставать.

— А я умылся, — все же не утерпел он.

— Ну и правильно. Ты ведь уже взрослый. Все должен делать сам.

На завтрак было картофельное пюре, посыпанное зеленым луком, который прорастал из репчатого в банках с водой, к пюре — масло, кильки.

Мама не ела, достала из-под стола швейную машину и принялась ворошить рулончики лоскутов.

— Мам! А в музее правда кольчуга Александра Невского? — допытывался Антон.

— Правда, правда… — Она не глядела на него. — Убери посуду и иди во двор.

— Мам, а если кильку выпустить в воду, она оживет?

— Ну что ты, в самом деле…

В кухне, возле плиты, пыталась зажечь конфорку баба Лена. Протискивала сложенную полоской бумагу под стоящий на огне мамин утюг.

— Опять бумагу жжешь? — сварливо, подражая бабе Тане, пристыдил ее Антон. — Тебе сказали, что ты пожар можешь устроить?

Баба Лена тут только его увидела и виновато заулыбалась.

— Я, Антоша, огонька у спички не вижу.

— Попроси кого-нибудь, — вспомнил он довод бабы Тани.

Чиркнул спичкой. Конфорка выпустила голубоватые лепестки пламени и превратилась в диковинный цветок с металлической ржавой сердцевиной.

— Спасибо тебе, милый.

— Не за что, — отмахнулся он.

— Нет-нет. Ты запомни, ни один добрый поступок не остается незамеченным. Благодарность тебя рано или поздно найдет.

Баба Лена иногда говорила загадками.

— Да. Каждый добрый поступок заносится в специальную книгу. Есть такой… — баба Лена задумалась, — ну, пастушок… Он сидит на облаке и ведет счет всех злых и добрых дел.

— Бог, что ли? — спросил Антон.

— Ну, не Бог, — опять неуверенно заулыбалась баба Лена. — А так…

— Ангел?

Антона всегда одолевали сомнения, когда баба Лена начинала говорить про жизнь там, на небе, про крылья за спиной, райские сады… Ну как на небе могут расти деревья, если им корнями не за что зацепиться? Хотя, с другой стороны, ведь не все небо видно. Оно же очень высокое. И где-нибудь на другой планете, за облаками…

Его решение пока было: собирать факты. А уж как их накопится достаточное количество — тогда и можно будет сделать определенный вывод, обман это или не обман.

— Сидит и отмечает. И ничего поэтому не забывается… Антон представил почему-то не белого, как лебедь, ангела, которого видел на картине в галерее, а пастуха в телогрейке и с кнутом, каких встречал на даче. Пастух сидел с открытым блокнотом, на холме, откуда все видно, посматривал сверху на землю и против фамилии каждого — как только тот совершал добрый или скверный поступок — ставил очередную галочку.

— А про это все знают? — спросил Антон.

Лицо бабы Лены приняло просительное выражение.

— Ты не говори никому, что я тебе об этом сказала. А то еще смеяться начнут. А сам помни… Ладно?

Мама уже начала шить. Крутила деревянную ручку, вращая никелированное колесико. Челнок с иглой прыгал вверх-вниз, прошивая ниткой кусочки материи, которые мама подсовывала свободной рукой прямо под сумасшедше скачущую иглу. И как не боялась проколоть палец?

— Мам, а позвони в зоомагазин, есть ли меченосцы, — стал просить Антон.

— Не мешай, — отвлеклась от работы она.

— Ма, ну позвони.

— Иди во двор.

Он надел ботинки, пальто.

В их квартиру было два входа: тот, что вел через кухню во двор, назывался черным. В прихожую выходили двери парадного — массивные, высоченные, двойные. Для входа-выхода вполне хватало левой стороны. Правые же половинки оставались неподвижными, между ними соорудили подобие шкафчика — поставили высокую фанерную этажерку, где хранили продукты.

И на самом деле светлым, парадным выглядел ход во двор, а ход в переулок был темным, подсобным, то есть вспомогательным, как объяснил значение этого слова дедушка.

Вообще два входа и выхода — очень удобны. Антон читал, такая система помогала конспиративной работе революционеров. Шпик ждет с одной стороны, а революционер раз — и выскользнул с другой. Дедушка очень интересно рассказывал, как они боролись с царем.

А еще таким путем раньше убегали, не расплатившись, от извозчиков, рассказывал дедушка. И Пашка Михеев, у них в доме тоже сквозной проход, говорит: подъедут на такси, попросят шофера подождать, дескать, надо сходить за деньгами, а сами — дёру!

На лестничной площадке Антон задержался, прислушиваясь. Вроде бы во дворе тихо. Все же он повременил выходить. Тронул пальцем никелированный замочек на почтовом ящике. Почтовый ящик оклеен вырезанными из газет названиями — «Известия», «Учительская газета», «Советский спорт» — чтобы почтальону легче ориентироваться. Такие же вырезанные, пожелтевшие от времени надписи — на ящике двери напротив.

Вытягивая шею и поднимаясь на цыпочки, взобрался на несколько ступенек — к светлому дверному проему. В щель между дверью и порожком положен кусок кирпича, поэтому дверь не захлопывалась. Сильный ветер ее раскачивал. Натянутая ржавая пружина, соединяющая дверь со стойкой косяка, натужно стонала.

Возле песочницы играли Любочка и Юля. А больше никого. Вряд ли Сашка, карауля его, стал бы хитрить и прятаться.

Двор маленький. Стекольщику с деревянной рамой на толстом кожаном ремне через плечо — из рамы выступают прозрачные края стекол разных размеров — не надо надрываться и кричать. Можно петь вполголоса: «Вставляю стекла!» Папа говорил, он бы всех стекольщиков и точильщиков перевел на работу в оперные театры — у них голоса куда чище, чем у тамошних солистов.

Да, и точильщики изредка заглядывали. С деревянной своей машиной, приводное колесо которой напоминает штурвал старинного корабля. А сами небритые, в рваных куртках — похожи на пиратов.

Двор со всех сторон обступали дома. Слева — фасад и блестящие окна Юлькиного, справа — высокая, бурого кирпича стена — торец строения, лицом выходящего в переулок. Пространство под ней поделено пополам: под палисадник, примыкающий к дому Антона, и под так называемую детскую площадку. На ее уютном заасфальтированном пятачке — голубая песочница, металлическая качалка, по форме и устройству точь-в-точь промокательный прибор на дедушкином письменном столе, и длинный-длинный стол неизвестного назначения, выкрашенный в зеленый цвет.

В палисаднике, обнесенном невысоким забором, росли кусты шиповника. По бурой стене тянулись вверх побеги дикого винограда с фигурными листочками и курчавыми, как у клубники, усиками. На них даже грозди появлялись, но есть эти ягоды невозможно, кислятина. А среди побегов, на довольно приличной высоте — два окна. Иногда вечером в них загорался тусклый свет. Антон подозревал: как раз из этих окон может наблюдать за играющими во дворе черный печной дух.

По другую сторону детской площадки притулился к стене одноэтажный флигелек, где жил с родителями Минька.

Пока Антон шел к Юльке и Любочке, они шушукались. Когда приблизился — замолчали и отодвинулись друг от друга. Выспрашивать не имело смысла, и он сделал вид, что ничего не заметил. Я в музей иду. В исторический, — сказал он. — Всякое оружие там увижу. Мечи, пушки. И кольчугу Александра Невского.

— А это кто? — спросила Люба.

— Великий полководец, — со значением сказал Антон. — Он врагов наших знаешь как побеждал? Они его боялись. И за его голову давали очень большие деньги.

— Как это «за голову»? — мучительно напрягаясь и морща лицо, захотела понять Люба.

— Ну, за то, чтобы получить его голову. Отрубленную. Чтобы убили его, — пояснил Антон, вспомнив недавно виденный фильм о том, как ловко действовали в тылу врага партизаны и как фрицы обещали одному предателю большую сумму за голову командира отряда.

Девчонки с уважением и робостью ему внимали. Антон посчитал, что уже достаточно втерся к ним в доверие и теперь вправе поинтересоваться, о чем они разговаривали. Переглянулись, но не ответили.

Добрая Люба вроде хотела открыться, Юлька ей пригрозила:

— Только скажи! Я с тобой водиться не буду.

Антон решил обидеться.

— Ладно же. Я вам тоже ни о чем рассказывать не буду.

Он даже поднялся и сделал вид, что собирается уйти.

— Постой, — смилостивилась Юлька, — только дай слово, что никому не скажешь.

— Даю, — сразу согласился Антон, не позволив сорваться с языка Борькиному: «Честное слово — врать готовы». Некоторые Борькины добавления Антон часто использовал. Например — «Тише едешь — дальше будешь. От того места, куда едешь».

Юлька достала из кармана чертов палец.

— Вот, смотри.

Антон взял его в руки. Гладкий, приятный на ощупь. И просвечивал розовым.

— Здесь, в песке нашла.

— Сегодня? — Антон огорчился, но не подал вида.

— Ага. Стала куличики делать и зачерпнула в стакан.

Конечно, легко было и самому сообразить: ведь песок только привезли. А в свежем песке всегда можно что-нибудь найти.

Антон вертел чертов палец в руках. Действительно, палец. Мизинец. Только негнущийся… Окаменевшая ракушка, говорит дедушка. Когда-то, в доисторические времена, лежала на дне моря. То, что их сейчас находят в песке, в земле, подтверждает дедушкины слова о море — раньше оно покрывало всю поверхность суши.

— Юль, а Юль, — попросил он, — отдай его мне. У меня скоро рыбки будут. Аквариум. Я его на дно положу.

— Еще чего, — Юлька проворно выхватила у него находку. — Нашел дурочку.

Антон подумал: позже нужно будет в песке снова порыться. Не могла же Юлька весь перекопать. Вдруг там не один палец, а два. Или даже три.

— Пойду его домой отнесу, — сказала Юлька. — А то еще потеряю.

Антон проводил ее неодобрительным взглядом. Жадина.

Любочка ласково улыбалась, заглядывая ему в лицо. Улыбкой она напоминала бабу Лену, и глаза такие же бледно-голубые. Эта похожесть была Антону неприятна. Он Любочку втайне жалел: вон пальто какое обтрепанное. Они бедно живут. Мать у нее все время болеет.

— Антон, хочешь я тоже тебе кое-что покажу? — предложила Любочка.

— Конечно, — откликнулся он, радуясь возможности ответить ей участием и вниманием, хотя каждому понятно: что у нее может быть интересного?

Повела к забору, из-под которого земля палисадника чуть наползала на асфальт.

— Мы секрет сделали. Вот здесь, — присела и поскребла землю грязными, траурными, как сказала бы мама, ногтями.

В разрытой ямке блеснуло стекло. Любочка начала освобождать его, старательно протирать до полной прозрачности.

— Нравится?

— Ага, — кивнул он. — А какой фантик?

— Я такого никогда не встречала. Красивый-прекрасный. Конфета «Маска». Вот бы попробовать! Еще у меня «Снежок» остался. Хочешь, сделай себе секрет.

Все-таки она была очень добрая. Никто из девчонок просто так, задаром, не отдаст фантик. И можно было взять и этим доставить ей удовольствие. Но не хотелось копаться в земле, пачкать руки.

— Спасибо. Все равно стекла нет, — сказал он.

— Рядом с Германом знаешь сколько стекол!

— Лучше сама сделай, — посоветовал он. — У тебя хорошо получается…

Она поверила, опять опустилась на корточки и принялась зарывать старый секрет. Наблюдая за ней, он краем глаза уловил движение возле подъезда. И замер. Точно, вышел Сашка. Исподтишка озираясь, Антон стал подыскивать пути отступления.

— Пойду, что ли, к песочнице, может, еще один чертов палец найду, — не успев придумать ничего другого, второпях выдал он свой тайный план Любочке.

Сашка медленно и как бы в раздумье направился к ним. Бедная Любочка, которая только теперь его заметила, кинулась прикрывать секрет ладошками.

Но Сашка остановился, выставил ногу в новом блестящем ботинке и ею притопывал.

— Нужны вы мне больно, — презрительно скривился он.

Из подъезда показались его принаряженные отец и мать. На матери розовое платье, выглядывает из-под плаща. Антон помнил, как она пришла к ним с этим отрезом. («Надо сказать маме, чтоб не шила ей больше».) Отец в темно-коричневом пальто, при галстуке.

— Саша, пойдем, — позвали они от ворот.

— Я, если хотите знать, в гости к дяде еду. К летчику, — похвастался Сашка и побежал за родителями.

Напуганная Любочка приходила в себя. Антон ободряюще ей улыбнулся.

— Пойду к песочнице, — повторил он. Надо было продолжать выбранную линию, вести себя последовательно. Однако не слишком в этом усердствовать. — Или и вправду сделать секрет со «Снежком»? — предпринял он запутывающий маневр. — Где, ты говорила, стекло есть?

— У Германа, — встрепенулась Любочка. — Мне со двора не разрешили уходить. А ты иди. Я пока ямку вырою.

— Да ну, я без тебя не пойду, — опять удачно вывернулся Антон. — Ладно, в другой раз.

Любочка благодарно на него посмотрела.

— А мне знаешь что сказали? Что дед Германа был известный ученый. И в его честь назван наш переулок.

— Да? — Антон остался удовлетворен, что ни о песочнице, ни о чертовом пальце она не вспоминает.

— Да-да. И еще знаешь что? — вновь она вызвала в нем острую жалость своей доверчивостью и водянистой голубизной глаз. — Говорят, Герман этот на медведя похож. Чудище такое… Кто-то через забор к нему заглянул, а там…

Антон заинтересованно ее слушал.

— Кто это говорит?

— Борька рассказывал. А еще, — ободренная его вниманием, торопилась поделиться Любочка, — я вчера видела, как твой папа приходил. Он шел и спотыкался.

— Когда это? — насторожился Антон.

— Днем. Ты в школе был. Ну вот. У подъезда чуть не упал.

— Это от усталости. Он сейчас работает много, — сказал Антон.

— А потом назад шел. И уже не спотыкался. Наверно, дома отдохнул. И сверток большой под мышкой.

— Эскиз, должно быть.

— Что такое эскиз?

— Ну, картина.

— А… Да, верно. Альбом с картинками он нес. Один альбом выронил прямо в грязь. Вот тут, — Любочка пошла и носком туфельки показала место возле лужи, куда упала книга. — А за ним твой дедушка. Он не хотел, чтобы папа уходил. Все время повторял: «Я требую, чтоб ты остался…»

— Ты, наверно, ошиблась, — посматривая по сторонам, сказал Антон. — Папа обычно через парадное ходит.

— Да нет, я рядом была, — удивляясь, что ей не верят, широко распахнула глаза Любочка.

— А еще кто-нибудь был во дворе?

— Нет, я одна.

— Поиграть, что ли, во что-нибудь? — принялся размышлять Антон.

— А во что?

— Так… Не знаю даже…

Вернулась Юлька.

— А я шоколадный сырок съела, — поглаживая живот, сообщила она. — Хорошо.

— Ой, здорово. Я тоже их люблю, — обрадовалась Любочка. Похоже, она и завидовать не умела.

— А вы чего делали? — подозрительно спросила Юлька, разглядывая кромку палисадника.

— Решали, в какую игру играть, — первым сказал Антон.

— Мало нас.

— Надо Полину позвать, — придумала Любочка.

Мысль Юльке понравилась.

Полина жила в том же доме, что и Антон, на втором этаже.

Они встали рядком под ее окнами и начали выкликать подружку.

Вскоре она возникла из темной глубины комнаты, прильнула к стеклу. Лицо бледное и печальное. Пожимала плечами.

— Попроси, — стали подсказывать они.

Тут рядом с ней появилась ее мама.

— Ей еще на улицу нельзя.

— Ну, тетя Жанна, ну хоть на минуточку, — заныла Юлька. Она умела выпрашивать.

— Ну на минуточку, — подхватили Антон и Люба.

— Нельзя, — тетя Жанна стала закрывать окно.

— Тетя Жанна! Пожалуйста! — без всякой надежды продолжала канючить Юлька.

Тетя Жанна уже и шпингалет опустила, но опять распахнула створку. Скорей всего, слезы дочери на нее подействовали.

— Даете слово, что она не будет бегать?

— Даем, даем! — загалдели они.

Тетя Жанна исчезла; заплаканная, но счастливая Полина торопливо, чтоб не терять времени, махнула им рукой и тоже отступила в сумрак.

Девчонок охватило возбуждение. Юлька начала скакать по двору. Любочка закружилась на месте — серенькое старое пальтишко вздулось, как у куклы на чайном колпаке. Антон видел такой в гостях. Выкрикивала:

— Ой! Я как пьяная! Ой! Держите меня. Сейчас упаду!

Из флигелька вылетел заспанный и взъерошенный Минька. Видно, они разбудили его криками. В черных шароварах, заправленных в короткие резиновые сапожки, тоже черные, в огромном отцовском свитере.

— Черт, — почесывая в голове, начал ругаться он. — Матери нет, кошка молоко разлила.

— Миша, так нехорошо говорить, — стала воспитывать его Любочка.

— Давно пора ее утопить. Опять котят приволочёт. А куда их? Лучше бы собаку. Она бы дом стерегла.

Девчонки затихли.

Минька свирепо ходил по двору, ногой поддавая случайные камешки. Какой-нибудь вполне мог угодить в окно бабы Лены или в кухонное стекло. Антон даже хотел, чтоб в кухонное: уж тогда бы Миньке досталось! И за бабушкино стекло тоже попало бы, но бабушку жалко: мерзнуть, искать стекольщика, вставлять новое… А наказания Минька давно заслужил. Не зря его дразнили «ябедой-корябедой». Чуть что, бежал жаловаться матери. Растрепанная, в стоптанных спадающих тапках, она выскакивала во двор, и если обидчик не успевал скрыться, удрать в переулок, в соседний двор, одним словом, с глаз долой — он получал здоровую трепку.

Вся дразнилка звучала так:

Хорошая дразнилка!

Время от времени Миньке во дворе устраивали бойкот: переставали с ним играть и разговаривать. Очень правильная по отношению к нему мера! Впрочем, надолго ее не хватало: Минька притаскивал из дома леденцы на палочке — круглые, с изображением цветочка посередине (его мать приносила их из магазина, где работала уборщицей), и угощал всех. Сам подходил и предлагал. Получить такой леденец, разумеется, было заманчиво. Нигде и ни у кого Антон подобных не видел. Он и маму просил эти леденцы достать, и отца, и других взрослых. Те возвращались из магазина и пожимали плечами: даже похожего на то, что описывал Антон, в продаже не встречалось.

А Минька обмахивался ими, держа веером.

Первыми сдавались девчонки. Антон их за эту слабость презирал. Но что его удивляло, так это непоследовательность мальчишек. Сашка, по существу взрослый уже, — а и он принимал леденец в прозрачной обертке с покорно-заискивающей улыбкой. В этот момент Антон за него стыдился. Сам же еще недавно призывал с Минькой в общение не вступать, и сам теперь благодарил ябеду за конфету.

Если Минька кого-нибудь леденцом намеренно обделял — выпрашивать начинали!

Минька после задирал нос, позволял себе командовать:

«Я тебе леденец дал? Води в салки».

И если Сашке он давал еще и вторую конфету, Сашка его поддерживал.

«Давай води».

Когда Минька так выторговывал прощение, Антон старался куда-нибудь улизнуть, чтобы конфеты не взять. Все же он за себя не ручался, мог не выдержать. Уж очень хотелось узнать, какая она на вкус.

Вышла закутанная, повязанная платком Полина. Походила на матрешку, только не раскрашенную. А нос розовенький, видно, от слез.

Они ее обступили.

— Ну как, поправилась?

— Мама гововит, не совсем, — слегка картавя, отвечала она. — На пятнадцать минут выйти вазвешила.

— Тогда давайте быстрей, — заторопилась Юля.

— А в чего будем играть? — спросил Минька.

Юлька не удержалась.

— Ой, уморил.

— Не в чего игвать, а во что игвать, — поправила его Полина и посмотрела на Антона.

Антон отвел взгляд.

— Дура больная, — рассвирепел Минька. — Сперва себя послушай!

— Если будешь обзываться, мы тебя играть не примем, — заявила Миньке Юля.

— И не надо. — Минька повернулся, зашагал к флигельку.

— Эй, ладно, — окликнула его она.

Нехотя, вразвалку, подошел. Держался насупленно и самоуверенно. Все-таки не сам напросился, позвали.

— Ну, так в чего? В «самолетики»? Или в салки?

Салки Антон не любил. Он быстро уставал, задыхался. И само слово вызывало неприязнь. Сала он терпеть не мог. А «самолетики»… Сколько можно кружить по двору с разведенными в стороны руками и урча, даже если представить, что за кем-то охотишься, пытаешься сбить, или сам уходишь от преследования?

Еще не любил «классики», не любил гонять ногой по квадратикам пустую банку из-под гуталина. А вот «тише едешь — дальше будешь», когда водящий, который стоит лицом к стене и спиной к перебегающим, вдруг резко поворачивается и исключает из игры не успевших замереть, или прятки, когда сердце съеживается: найдут — не найдут, и от тебя самого, от твоей сноровки зависит, успеешь ли добежать до заветного места и, прикоснувшись к стене, прокричать магическое «чур-чура», — эти игры ему нравились.

Решили, для Полины лучше будет «тише едешь». Встали в кружок считаться — кому водить. Разложи считалочку на отдельные слова — никаких вопросов не возникает. «Зима». «Лето». «Попугай». «Сиди дома». «Не гуляй». Стало быть: и зимой и летом попугай должен сидеть дома, что естественно для него, африканского жителя, в непривычных климатических условиях.

Но считалочку произносят быстро, и тогда «зима-лето» сливаются в необычное «зималетто». Как Риголетто. По радио часто передают музыку из этой оперы. Риголетто в ней — главный герой. Вот и Зималетто — экзотическое африканское имя попугая.

Водить выпало Миньке. Он раскричался, что его обжулили. Сам стал считать:

Ничего особенного: торопится убежать от дождя, вот и оседлал пробегавшую мимо курицу.

Последнее слово опять пришлось на Миньку. Тут уж он ничего возразить не мог.

Пока играли, мимо проследовала, тяжело опираясь на палку, баба Лена в выгоревшем синем пальто и вязаной шапочке. В руках — матерчатая истрепанная сумка. Шла сторонкой, чтоб не помешать игравшим и обезопасить себя.

— Ты куда? — окликнул ее Антон.

— За хлебом, милый.

— А дедушка где?

— Кажется, куда-то собирается…

Минька плохо водил, злобно и понапрасну придирался, доказывал, что заметил движения, которых на самом деле не было. Антон заступился за Любочку, стал с ним спорить.

— Ну и ладно, — опять притворился обиженным Минька. — Играйте сами.

Он надеялся, его опять позовут, а они не стали.

— Может, в лапту? — предложила Полина, когда Минька скрылся во флигеле. Она заметно упарилась, а домой ее все не звали. Угроза окончания веселья нависла над ними, как туча.

Юлька быстрей побежала за мячом. У нее был отличный резиновый, наполовину красный, наполовину синий, с белой полоской, разделявшей два эти цвета.

А Антона попросили принести из дома мел, чтоб расчертить площадку. Он колебался. Вдруг дедушка его перехватит? Но и без мела не обойтись. Делать нечего, пришлось испытывать судьбу.

Открыла баба Таня.

— Антон!

Он побежал, будто не слышал. После яркого дневного света двигался в полутьме коридора почти на ощупь. Закричал еще из закутка:

— Мам, мам, дай мелу!

И застыл на пороге.

Хотя в комнате было светлей, показалось, что зрение окончательно ему изменило. Он напряг глаза…

— Ты, что, не узнал меня, Антон? — спросила женщина, сидевшая против мамы на тахте, и по звуку ее голоса и требовательной интонации, которая так мало сочеталась с привычной домашней обстановкой, Антон понял, что зрение ни при чем.

— Узнал, — сказал он, только теперь по-настоящему испугавшись и лихорадочно соображая, чем вызван ее приход.

— Антонина Ивановна проходила мимо и решила к нам заглянуть, — угадала его мысли мама.

Антон все еще не подыскал нужных слов, чтобы поздороваться.

— А почему не заглянуть? — подхватила Антонина Ивановна. — Мы ведь с тобой почти тезки. Ты Антон. Я Антонина… Ивановна, — помедлив, прибавила она.

На Антонине Ивановне было ее обычное платье цвета томатного сока, подвязанное узеньким пояском. Антон бы наверняка ее заметил, если бы она проходила через двор.

— Антонину Ивановну интересует, как живут ее ученики, продолжала мама.

— Да, — обиженно, или это только показалось Антону, вставила Антонина Ивановна и села поудобней. Тахта заскрипела. — Я сейчас хвалила тебя за прилежание. За то, что стараешься.

Зрение почти вернулось. Антон увидел: клеенчатый сантиметр перекинут через мамину шею, как хомутик. На коленях лежит отрез черного материала. Видно, мама не была готова к приходу гостьи, та застала ее за работой.

— Я вообще-то за мелом пришел, — сообщил он. — Мы в лапту хотим играть…

— Ты что, из школы не можешь принести? — засмеялась Антонина Ивановна.

Он не понял, шутит она или нет. И вообще не знал, как себя держать, подозревая, что внезапное посещение учительницы связано с каким-то его проступком. Вот только каким?

— На, держи. И беги, — протянула кусочек мела мама. Антон переминался с ноги на ногу.

— Беги, играй, — тоже разрешила Антонина Ивановна. — Да смотри уроки не забудь приготовить.

— Нам не задавали, — опять теряясь, сказал Антон.

— А пересказ? Вот я спрошу тебя завтра.

— Ну, пересказ ему дается легко, — поддержала Антона мама. — Да ты чего испугался, глупенький? Антонина Ивановна шутит.

— С чего вы взяли? — снова обижаясь, возразила Антонина Ивановна. — Спрошу. Так что подготовься. Уже у всех по одной оценке. А тебя я еще ни разу не вызывала.

В коридоре его поджидал дедушка.

— Антон, ты готов?

— Мы сейчас играем. И Полине разрешили… — заныл он.

— Антон, — дедушка извлек из бокового кармана пиджака большие круглые часы с ремешком петелькой, — ровно через пять минут я тебя жду.

Девчонки позабыли про лапту, играли в штандр. Красивое, нарядное, прыгающее, как мяч, слово. И игра хорошая. «Штандр!» — кричит водящий и подбрасывает мяч, а все разбегаются. Водящий ловит мяч и снова кричит. Все застывают на месте, а он метит в того, кто ближе.

Бегал, уворачивался от мяча, даже поймал его два раза, запасся форой. Но из головы не шли мысли об Антонине Ивановне.

Что это может быть? Тройка за контрольную по арифметике? Так у многих двойки. Поведение?

Он замер, боясь поверить. Ну да, Антонина Ивановна не раз грозила: если дисциплина на уроках не исправится, нескольких учеников в качестве воспитательной меры придется перевести после первой четверти в параллельный класс. Из «Б» — в «А». А они такие противные. Даже Катя Калинина, хоть и красивая, но чужая. Неужели это из-за того, что он на русском заговорил с Мироновым? Ведь Миронов попросил у него промокашку. Неужели из-за такого досадного недоразумения… И Антонина Ивановна пришла предупредить родителей, чтоб они его подготовили…

Как раз тетя Жанна вспомнила о Полине. Позвала ее.

И он тоже скорей помчался домой. Быть может, еще возможно предотвратить незаслуженное наказание… Объяснить, попросить.

Мама была в комнате одна. Сидела все с тем же черным отрезом.

— Мам… А Антонина Ивановна?.. — он сопроводил вопрос движением руки в сторону коридора и входной двери.

— Да, — поняла его мама.

— Ушла? А чего она приходила?

— Тебя хвалила, — не сразу ответила мама. — За то, что ты начитанный, вежливый…

— Мам… А она собирается меня в другой класс переводить? Да? — Он пытливо за мамой наблюдал.

— С чего ты взял?

— Ну, Антонина Ивановна говорила, некоторых будут переводить…

— Глупость. Она говорила, ты хорошо учишься. Но тебе внимания не хватает. Ты рассеянный, постоянно отвлекаешься…

Из закутка раздалось покашливание дедушки. Он был в брезентовом черном дождевике, в руке держал трость. Мама тоже увидела дедушку.

— Иди. Это за тобой. И не шали, пожалуйста.

— Мам, ну точно не переводят? — желая окончательно удостовериться, спросил он.

— Да нет же!

Они вышли через парадный сумеречный ход. На площадке под лестницей темнел огромный, сколоченный из грубых досок ящик с песком. Зимой дворники посыпали им улицу — чтобы прохожие не поскользнулись. На свежем снегу песок рыжел, как ржавчина.

Это прежде, когда к прохожим относились гораздо менее заботливо, баба Лена упала в гололед и сломала ногу. С тех пор носила высокий, на шнуровке, ботинок.

Возможно, именно ее печальный пример заставил дворников призадуматься и принять меры.

— А ко мне учительница Антонина Ивановна приходила, — решил удивить дедушку Антон.

Информация ожидаемого эффекта не произвела.

— Вполне естественно, — заговорил дедушка. — И баба Лена, когда работала преподавателем, всегда знакомилась с семьями учеников. И они, бывало, к нам приходили. Особенно, если чего-нибудь не понимали. Что же Антонина Ивановна о тебе говорила?

— Что я хорошо учусь. Но что я невнимательный.

— Вот видишь, — остановился и поднял вверх указательный палец дедушка. — И она на это обратила внимание. Давай условимся: мы сейчас будем осматривать экспонаты, а ты постарайся сосредоточиться и запомнить мои объяснения. А вечером расскажешь, что отложилось в памяти. Идет?

Антону не хотелось проверки. Он промолчал.

— История, Антон, увлекательнейшая наука, — дедушка снова двинулся вперед. — Ведь чрезвычайно интересно узнать, как жили наши предки, чем они занимались, какие одежды носили… Вот ты сейчас пишешь ручкой и чернилами в тетради. Верно?

— Ага.

Задумавшись о своем, Антон позабыл, с кем разговаривает. И тотчас получил замечание.

— Таких слов употреблять не надо. Надо отвечать «да». Скажи «да».

— Да, — сказал Антон.

— А предки наши писали на бересте. Знаешь, что такое береста?

— Березовая кора, что ли?

— Именно. Эти письмена нашли под Новгородом. И так и назвали: новгородские берестяные грамоты.

Теперь Антон слушал внимательно.

— А чем вообще знаменит Новгород? Новгородским вече, то есть народным собранием. Вы в школе этого еще не проходили?

Антон мотнул головой.

— А «штандр» какое слово? — спросил он.

— «Штандр»? — дедушку вопрос озадачил. — Как ты сказал? «Штандр»? Видишь ли… А что, собственно, оно обозначает?

— Ну, это игра такая, — удивляясь, что дедушка сам не знает, объяснил Антон.

— Я думаю, венгерское, — решил дедушка. — У них есть имя Шандор. Шандор Петефи, великий венгерский поэт.

Миновали молочную, вышли на большую улицу. Здесь ходил троллейбус и ездили машины.

— Мне Люба говорила, она видела, как вчера папа приходил. Пока я в школе был. И как ты за ним по двору шел. А он спотыкался. Это правда? — вспомнил Антон.

— Что за Люба? — не понял дедушка.

— Ну, со двора.

Дедушка замедлил шаги, стал оглядываться по сторонам, как видно, собираясь перейти улицу.

— Вон там скверик, видишь? — показал рукой он. — Пойдем туда.

В скверике все дорожки были усыпаны опавшими листьями. Дедушка освободил от них край темно-зеленой, на ножках с копытцами скамейки, подстелил себе носовой платок, Антону — измятый кусок газеты, который разыскал в кармане макинтоша. Сел, оперся руками о трость. Резиновый набалдашник припечатал большой кленовый лист.

— Антон, ты мужчина, и я хочу поговорить с тобой об очень серьёзных вещах.

Дедушка посмотрел на него грозно из-под седых мохнатых бровей. Антона начал пробирать озноб. Вернулась тревога: что если мама просто не хотела его до поры до времени огорчать… Хотела посоветоваться с папой, — как лучше о готовящемся переводе сообщить. А дедушка сейчас все скажет. Он честный и строгий, не в его правилах увиливать от ответа, что-то скрывать. Все ясно. Стала бы учительница приходить из-за мелочей: начитанный, рассеянный?.. Наверняка была другая, веская причина.

Антон подобрался и впился ногтями в шершавый скамеечный брус.

— В жизни не все складывается, как нам хотелось бы, — оправдывая худшие подозрения, продолжал дедушка. — Ты это понимаешь?

Антон кивнул, чувствуя, еще чуть-чуть — и он заплачет от несправедливости и обиды.

— Так вот. У твоего папы очень сложный, период. Очень-очень. Это нужно понять. Не все это, к сожалению, понимают.

Антон ждал.

— К папе нужно относиться сейчас особенно заботливо. И в первую очередь помочь ему должен ты.

Антон больше на дедушку не смотрел, а устремил взгляд за чугунную низенькую ограду. Там спешили люди, проезжали «Победы», «Москвичи»…

В скверик вошла старушка с алюминиевым бидоном, тоже очистила скамейку от листьев, а потом села.

— Ты будешь относиться к нему заботливо? — спросил дедушка.

— Конечно.

— Это я и хотел от тебя услышать. Твой папа очень хороший. Если ребята из двора или кто-либо из взрослых будут спрашивать тебя о папе — ну, почему он не выходит на улицу… — Дедушка произнес это как-то особенно значительно, — ты скажи, что папа занят. Много работает. Понял?

Антону сделалось немного жарко. Он не мог понять, почему дедушка тянет, не произносит главного.

С кленов облетали «носики». Вращались в воздухе легкими пропеллерами.

Расщепив основание, «носик» можно прилепить на переносицу. Получится задранный, как у клоуна, зеленый нос.

— И давай договоримся. Если у тебя возникнут какие-то сомнения, приходи ко мне. Мы ведь мужчины, правда?

Озноб постепенно начал проходить. Антон понял, разговор касается только папы. Нет, дедушка, который всегда говорил, что мужчина должен смело смотреть трудностям в лицо, не стал бы вводить его в заблуждение. Когда Антону удаляли гланды, все его убеждали, будет не больно, а дедушка единственный, как взрослому, сказал: «Что поделаешь, придется потерпеть».

Сейчас он привычным движением извлек часы.

— Вот мы и поговорили. Однако теперь… Боюсь… Боюсь, назад к обещанному времени нам не успеть.

— Деда Митя, давай не пойдем в музей… — торопясь воспользоваться кратким мигом возникшей между ним и дедушкой сближенности, стал просить Антон. — Погуляем… А может, в зоомагазин? — отважился он.

— Да? — не очень уверенно, что с ним случалось крайне редко, вымолвил дедушка.

— Да, да! — предпринял отчаянную попытку Антон. — Только посмотрим, есть ли меченосцы…

Все давно было решено: и какой аквариум, и какие рыбки. Большой негде поставить. Папа предлагал в мастерской. Антон уклонялся. В мастерскую то можно входить, то нельзя… Маленький аквариум — тоже плохо. Некрасиво и рыбкам тесно.

Сошлись на среднем. А место — на мамином туалетном столике, ближе к стене. Мама дала согласие. Гроты и всякие прочие декоративные украшения не нужны. Ограничиться растениями: валлиснерией, кабомбой, водяным папоротником…

Рыбок тоже долго выбирали. Сперва хотели петушков. Удивительные создания: вьют гнезда! Но самцы-петушки очень драчливы. Иногда бьются до смертельного исхода. Значит, вместе можно держать только пару: самца и самочку. А выведутся мальки — все равно передерутся. Дай только подрасти.

Моллинезии? Черные-пречерные, ходят вверх-вниз, вверх-вниз. Папа их сравнивал с черными молниями. Но моллинезиям нужно много кислорода, моторчик для подкачки воздуха.

Золотые рыбки — тоже красивы, однако слишком уж велики и неповоротливы.

А меченосец рыбка и красивая, и не очень большая, и более-менее мирная. Несколько самцов и самок хорошо уживаются вместе. У самцов — отросток в виде меча на хвостовом плавнике…

Дедушка, поколебавшись, все же дал согласие. Антон вскочил со скамейки и понесся к выходу из скверика. Нетерпение и счастье распирали его. А дедушка так все медленно делал. Сложил носовой платок, спрятал его. Опираясь на трость, брел, утопая в листьях по щиколотку.

Шли тихими переулками, мимо домиков с лепными фасадами: львиные головы, диковинные птицы, человеческие фигуры с кувшинами самых разнообразных форм…

— Какая красота, — задирал голову дедушка. — А ты бы не хотел попробовать эти сценки нарисовать? Вон, где атлет останавливает коня… Пришли бы сюда с альбомом, позвали бы папу… Я думаю, папе это было бы очень приятно. А мне было бы приятно, если бы ты вновь начал заниматься музыкой. А какое ты сам будешь получать наслаждение!.. Пришел из школы и для отдыха, для себя — сел и часок поиграл… Три-ти-ти-ти-ти, — замурлыкал дедушка. — Что это за композитор? Какую я сейчас мелодию напел?

— Не знаю, — ответил Антон. — А правда, что наш переулок назван в честь отца или деда Германа?

Дедушка перестал мурлыкать.

— Какого Германа?

— Ну, он через дом от нас живет.

— Очень любопытно. Впервые об этом слышу.

Из тротуаров кое-где, ближе к проезжей части, торчали каменные, похожие на большой чертов палец столбики или темные металлические грибы — на шляпке грубоватый узор: полоски, кружочки… Раньше к этим столбикам извозчики привязывали лошадей. Сейчас они мешали проходу. А уж ночью и говорить нечего: в темноте можно запросто споткнуться и расквасить нос.

Антон загадал: пройдут ли они мимо разрушенной стены? Прошли, и он даже успел пробежать немного вдоль ее гребешка, который кое-где порос травой и мхом. Дедушка схватил его за руку

— Почему ты не можешь идти по дороге?

Конечно, он должен был проявлять послушание. Но не повернет же дедушка назад, если они почти пришли. И он успел еще раз наступить на серую замшелую полоску, чуть выступающую над гладким асфальтом.

Перед входом в магазин переминались с ноги на ногу и обшаривали прохожих взглядами хмурые мужчины с маленькими потертыми чемоданчиками. Вероятно, именно таких называл дедушка темными личностями. Большинство и точно были в черных и серых пальто. Открыть их чемоданчики — внутри окажутся банки с завинчивающимися пластмассовыми крышками. В банках — рыбки. По две, по три, по шесть.

Однажды — Антон был здесь с папой — какой-то дядька буквально задаром отдавал банку, в которой кишели маленькие моллинезии. Их было очень много, они задыхались, толклись у поверхности, глотая воздух.

Не купили. А жаль. Вряд ли подобный случай когда-нибудь повторится. Везет обычно один раз.

В первом зале магазина торговали птицами. В клетках сидели яркие попугайчики, лимонные канарейки, пестрые щеглы. Нестройный гвалт птичьих голосов перекрывало стрекотанье кассового аппарата.

Дедушка, не любивший шума, страдальчески морщился.

Антон быстрее повел его в следующий отдел.

Здесь целая стена была аквариумной. В ярко освещенных водных загончиках, среди свежих зеленых водорослей, искрящимися стайками ходили верткие, в серебристо-голубую полоску данио-рерио, деловитые красно-золотые барбусы-суматранусы, месяцевидные, угловато-неповоротливые, словно из жести вырезанные, скаляры.

Каждый табунчик обособлен в своем аквариуме, на котором картонная табличка с обозначением породы и цены за штуку. Нет, правильно, что от золотых рыбок он отказался — громоздкие, толстые, брюхо натянуто, будто капроновый чулок на полную икру, до истончающейся голубизны, еще чуть-чуть — и лопнет.

А впрочем, со временем он, может быть, не откажется и от красных золотых, и от серых, тоже холодноводных, с перископно вытаращенными глазищами шубункинов (это название точно передавало пышность их шлейфообразных плавников. Когда Антон слышал загадку: «Сто одежек, и все без застежек», он тотчас представлял теплую шубу шубункина).

Продавщица выхватывала у покупателя чек, вместе с чеком порожнюю баночку (очередь стояла, будто за сметаной в молочной), если аквариум находился в верхнем ряду, подставляла скамейку и, зачерпнув в банку воды из аквариума, погружала легкий сачок в светящуюся стихию. Рыбки начинали метаться, пузырьки кислорода срывались с водорослей и стенок, стремительно летели к поверхности, а неуклюжий сачок, который, казалось, прихрамывал сам по себе, без направляющей его руки, выбрав жертву, гонялся за ней, пока не настигал, — и вот уже запыхавшаяся, перепуганная рыбка в провисшем гамачке перекочевывала в новое тускловатое помещение.

В аквариумах, обитатели которых пользовались повышенным спросом, воды оставалось совсем мало — всю вычерпали. Некоторые водяные кубы пустовали, только багровые, серпантинчиком свернутые улитки медленно перемещались по самой границе воды и воздуха, изредка нарушая ее. В своем аквариуме Антон собирался понаблюдать, как растут эти улитки: приращивают витки или же расширяют их толщину.

Еще в этом зале был застекленный загончик для черепах. Уступ горы из ноздреватого коричневого материала и засохшее деревце воссоздавали естественные условия черепашьего обитания. Жаль, сами черепахи отсутствовали.

Антон встал против аквариума с меченосцами. Красивые. Неторопливо-гордые, надменные, ярко-морковные. Некоторые с черными хвостовыми плавниками или в черную крапинку. Помесь с пецилией. На мушкетеров, вот на кого похожи самцы со шпагами. Именно короткими шпагами, а не мечами. Неужели есть такие страны, где они живут прямо в реке, в пруду?

Дедушка нетерпеливо и шумно вздохнул за спиной

— Ну что, пойдем?

Антон молчал.

— Антоша, пойдем? — громче повторил дедушка.

Антон словно бы очнулся:

— Да, сейчас.

Дедушка подождал еще немного и положил руку ему на плечо.

— Антон, нам еще за хлебом надо успеть.

Не отрывая зачарованного взгляда от своих любимцев, Антон прошептал:

— Папа мне обещал таких купить.

Дедушка сконфуженно кашлянул. Его неуверенность придала Антону смелости.

— А ты не можешь?

Аквариума пока не надо. Поселить в большой банке из-под маринованных помидор. Вымыть ее как следует…

Дедушка, проявлявший в этот день необычайную уступчивость, отошел в сторонку, достал потертый коричневый кошелек, стянутый для надежности аптечной круглой резинкой, ссутулился над ним. На картинке в учебнике русского языка курица так прикрывала птенца от нападавшего ястреба. Антон отвернулся, сделав вид, что изучает плакатики с инструкциями по содержанию рыб и животных. Их множество висело на стенах.

Дедушка позвенел мелочью. Распрямился. Минуту назад Антон готов был кинуться к нему, обнять — таким добрым и хорошим он казался. Сейчас это желание пропало.

— У меня всего три рубля. Видишь? А я должен купить кое-что к обеду.

Антон обиженно надул губы.

Дедушка не обратил внимания на этот каприз. Лицо его обрело привычную отчужденную строгость.

— В другой раз, — сказал он.

Опять они шли переулками. Дедушка молчал, как бы продлевая непререкаемость своего решения. Жаль, возвращались другой дорогой, а то бы Антон непременно прошел по остаткам стены. На лестничной площадке перед дверью пахло мамиными котлетами. Но у плиты хлопотала баба Таня. Растрепанная, в засаленном фартуке.

— Интересно было? — крикнула она.

Дедушка передал ей авоську с хлебом.

— Можешь представить, — заговорил он. — Антон убедил меня пойти в зоологический магазин. И мы очень хорошо погуляли.

Мама гладила в комнате.

— А папа где? — спросил Антон.

Мама не ответила. Убрала утюг, спрятала гладильную доску за буфет. На столе появились глубокие тарелки, ложки, бумажный пакет с домашними сухариками и зеленоватое керамическое блюдо с похожим на рыжего сома батоном.

Мама налила в тарелки бульон и вышла.

Бульон был прозрачно-желтый, на поверхности плавали золотистые кружочки жиринок. Антон побросал в него сухарики; сталкивая их ложкой, устроил морской бой.

Он не начинал есть, дожидаясь мамы. Вдруг слух его уловил надсадные звуки ее голоса. Они неслись из кухни. Либо мама смеялась и, смеясь, что-то рассказывала, либо она с кем-то ссорилась. Обычно ее так далеко слышно не было.

Антон выбрался в коридор. Прокрался до прихожей. Теперь он различал и ворчливо-неясное бурчание бабы Тани:

— А вы должны понять. У него сложный период.

— Сложный период? Что вы говорите? — удивлялась мама.

Антон выглянул из-за дверного косяка. Бабушка стояла у плиты вполоборота к маме, уперев руки в бока; мама спиной к ней открывала банку зеленого горошка.

— Я вас не об этом просила, — говорила мама, — совершенно не об этом. Вы прекрасно знаете. Я и сама могу сходить с ним куда угодно. Мне нужно было, чтобы он не встретился с учительницей. — Тут она увидела Антона и на той же ноте, но без всякого выражения, закончила: — Антон, иди в комнату, я несу второе.

На второе, как Антон и ожидал, была котлета с зеленым горошком. Мама бульон не доела, отодвинула тарелку.

— Поешь, — попросил он. Антон не любил, когда старшие ссорились. В доме сразу становилось неуютно.

Мама вилкой поковыряла котлету.

После обеда принялась наводить порядок. Машинку задвинула глубже под стол, стекла буфета завесила папиросной бумагой. Постелила свежую скатерть.

— Антон, ты бы пошел в мастерскую.

— Да ну, я с тобой, — не захотел он.

Взял раскраску «Веселый поезд», цветные карандаши. Устроился в кресле под репродуктором. В поезде ехали слон, мартышка, жираф, бегемот… Слева шли цветные рисунки, справа — их контуры. Нужно было правильно подобрать цвета.

Когда дома был папа, Антон советовался с ним. Сейчас приходилось проводить рядом с рисунком черточку и сравнивать, подходит ли оттенок.

В дверь позвонили. Мама поправила шпильки в прическе и побежала открывать.

Антон уже привык к заказчикам, почти не обращал на них внимания. Это они старались с ним подружиться. Некоторые приносили конфеты, игрушки, расспрашивали, как он учится, какие отметки получает. Приятно, но он знал: их заинтересованность — только на время, пока мама шьет, потом они исчезают и о нем и о маме забывают до следующей надобности.

Однако женщина, которая вошла, заставила его отвлечься от «Веселого поезда».

Она была высокая, худощавая, в черном костюме — юбке и жакете — и такого же цвета шляпке с пером.

— Здравствуй, — сказала гостья, стягивая тонкие кружевные перчатки.

— Здравствуйте, — пролепетал он.

И чулки на ней были черные. И туфли. А глаза — голубые. Но не бледные, как у бабы Лены и Любочки, а яркие и ясные.

С ее появлением по комнате разлился нежный аромат.

Гостья с мамой сразу занялись делом. Антон наблюдал за ними исподтишка. Мама чертила на бумаге.

— Вот такой будет рукав… Вот. Со складочкой.

— Прекрасно. А воротник вот такой, — подхватывала гостья.

Интересно было, что за перо у нее в шляпе, но Антон стеснялся спросить. Ему казалось, если он повернется или встанет, то сделает это очень неловко, неуклюже. А ему хотелось понравиться гостье, хотелось, чтобы она поинтересовалась, чем он занят. И он с особым усердием вновь занялся раскрашиванием.

— То, что вы говорите, мне как раз и нужно, — признавалась женщина. — Я кому ни скажу, никто не понимает. Хорошо, что нашла вас.

— Я долгое время работала в театре, — тоже радуясь, но как-то несмело, смущенно рассказывала мама. — Там и научилась. Там, — она кивнула на Антона, — познакомилась с его отцом, он мне объяснил эти премудрости.

— Актер?

— Нет, художник.

— Ах, — улыбнулась женщина. — Вот ты в кого. А я смотрю рисуешь, рисуешь.

— Я не рисую, я раскрашиваю, — сказал Антон, хотя и понимал, что уточнение не в его пользу.

Она подошла.

— Разреши посмотреть?

Начала с первой страницы, долго задержалась на второй и третьей, что показывало действительный ее интерес.

— Очень хорошо. И аккуратно. — Он взглянул в ее бледное, слегка вытянутое лицо. — Скажи, ты что же, всегда раскрашиваешь картинки но порядку, с начала до конца?

— Да, — ответил Антон.

— И тебе не хочется какую-нибудь пропустить, перескочить дальше?

— Хочется, — признался он. — Но другие тогда что же, останутся нераскрашенными?

Ему действительно жаль делалось картинок, обойденных вниманием. Это было несправедливо, обидно для них.

— Конечно, есть картинки, которые мне больше нравятся, — заговорил он. — Но то, что они ждут меня впереди, помогает раскрашивать те, которые нравятся меньше.

— Поразительно, — обратилась женщина к маме. — Откуда такие терпение и усидчивость? Моя дочь раскрасит три картинки и альбом бросает. Требует новый. Нужно вас познакомить, чтобы ты ее перевоспитал.

Он не думал, что у нее дочь. И огорчился. Выходит, он не сам но себе ей интересен, а в связи с дочерью, которая тоже увлекается раскрашиванием.

— А машины ты любишь? — спросила гостья.

— Машины? Я? — Он вспомнил желтый оппель-капитан у ворот Германа и встрепенулся. — Да, конечно.

— Хочешь прокатиться?

Она говорила об этом совершенно спокойно, как о чем-то обычном, будничном. Может быть, хотела подстроить розыгрыш, подшутить над ним? Он, как дурачок, обрадуется, закивает, а она только посмеется.

Одна мамина заказчица обещала провести Антона в цирк. Он дождаться не мог: «Скоро? Скоро?» Мама ей позвонила, и та сказала, что обстоятельства изменились и пока у нее нет такой возможности.

— Ну, хочешь? — настаивала незнакомка.

— А когда? — состорожничал он.

— Да прямо сейчас.

Он посмотрел на маму. Слишком это было неправдоподобно. Мама ободряюще кивнула.

— Я на машине приехала, — объяснила женщина. — Пока я здесь, шофер тебя покатает. Ну, идет?

Еще бы он отказался! Он ведь ни разу не ездил на машине. И никто во дворе не мог этим похвастаться. А он теперь сможет!

— Выйди в переулок, скажи, чтоб шофер спустился сюда.

Жаль, не во двор. Рассказу могут и не поверить, а вот если бы они увидели его в кабине… Или еще лучше — если бы они все (без Сашки, конечно) прокатились с ним вместе…

— Ты что? — спросила мама. — Боишься?

Ну можно ли вообразить что-либо неуместнее? Ставить его в такое нелепое и даже стыдное положение… Чего ему бояться?

Нужно было что-то ответить, иначе и гостья могла заподозрить его в трусости.

— Я хотел спросить… Нельзя пригласить еще кого-нибудь? Юлю или Любочку, а? — Он посмотрел на маму, избегая встречаться взглядом с незнакомкой, хотя вопрос был обращен к ней.

— Конечно, бери, — разрешила женщина. — Только не больше четырех человек. Иначе не поместитесь.

Прямо против подъезда стояла цвета шоколадного мороженого «Победа». Это папа научил его различать марки машин. Шофер в коричневой кожаной куртке, большой серой кепке сидел за рулем, выставив локоть в окошечко. Загорелое, широкое лицо его лоснилось.

Чуть-чуть покашляв, что как бы заменило обращение, Антон сказал:

— Вас просили спуститься… в квартиру…

Шофер кивнул, вылез из кабины. Заскрипели его начищенные до блеска сапоги.

— А можно к окну подойти, — семенил перед ним Антон.

Шофер снова с достоинством кивнул и неторопливо направился к их окошку. Присел на корточки возле открытой фортки.

— Коля, — сказала ему женщина. — Я, наверно, на полчасика, на часок задержусь. Покатай пока ребят.

— Хорошо, Елена Петровна, — хрипло согласился шофер.

— Я сейчас, — предупредил его Антон и помчался через парадный и кухню — к черному ходу, во двор.

Ситуация во дворе была как нельзя более благоприятной: гуляли всего трое — Юля, Любочка и Борька. Антон подбежал к ним с трудом сдерживая нетерпение.

— Вы чего делаете?

— Не водись с ними, — остановил его Борька, — У них чертов палец, а они посмотреть не дают.

— Ну вот что, — оборвал его Антон. — Меня на машине позвали кататься. Я вас приглашаю.

Борька застыл с открытым ртом. И, конечно, сказал, что едет. Юлька и Любочка побежали просить разрешения у родителей.

— Поехали без них, — стал уговаривать его Борис — Давай я Миньку позову.

— Да ну… — мялся Антон. И с облегчением вспомнил. — Места не хватит. Только вчетвером можно.

Любочку не отпустили. Она вышла зареванная, всхлипывала.

— Мы ненадолго, — успокоил Любочку Антон.

Он еще забежал домой попрощаться с мамой и спросить у женщины, как зовут шофера.

Сам устроился на переднем сиденье, Юлю и Борьку посадил сзади. В машине тухловато пахло бензином. С этим запахом странно и обособленно уживался аромат, который принесла в комнату женщина.

— Ну что, готовы? Поехали? — спросил шофер.

— Да, Николай Федорович, — отозвался Антон.

Шофер поправил кепку и повернул какой-то ключ — наверно, включил мотор. Дождался, пока рокот его усилился, и положил руки на руль цвета слоновой кости.

Мимо дома Германа, потом направо, как идти к школе, — выехали на оживленную магистраль.

— А отвезите нас к новому стадиону, — вдруг попросил Борька. Антон состроил ему страшные глаза, и Борис умолк:

— Куда хотите, — весело откликнулся шофер. Надавил кнопочку на панели под ветровым стеклом, и в машине заиграла музыка.

Мелькали дома, деревья, светофоры. Люди торопились перебежать дорогу перед самым их носом.

— Во-во! Я здесь был с папой, — тыкал пальцем в окно Борька, и Антона его неумение себя вести все больше и больше коробило. То ли дело Юля — сидит тихо, скромно. Благодарна за поездку.

Выходить у стадиона не стали, полюбовались издали и поехали вдоль реки.

— А быстрей можете? — опять влез Борька.

— Могу и быстрей.

Дух захватило, так помчались. Ничего не видно вокруг. Сплошная пестрота.

На какой-то площади на стене высокого дома — огромный плакат. На нем мощный кулак, разорванная цепь. Надпись Антон прочитать не успел. На фоне сиреневого предгрозового неба плакат смотрелся строго и внушительно.

На следующей площади — такого же размера цветная реклама нового фильма…

С заднего сиденья послышались невнятный Юлькин шепот и приглушенный голос Бориса. Антон насторожился, напряг слух. Вроде захихикали. Чего он не переносил, так это шушуканья. Не хотели ехать — оставались бы. А если они собрались что-то обсудить, то сделать это надо потом, по возвращении.

— Вы давно шофером работаете? — специально громко, чтобы тех, сзади, заглушить, спросил он.

— Давно, — сказал шофер.

Не унимались, шипели во всю.

Над ветровым стеклом на ножке зеркальце в никелированной окантовке. Но в нем ничего не видно, повернуто оно к шоферу.

Антон резко обернулся… И увидел бледное, как бы расплывшееся лицо Юльки.

— Антон, мне плохо, — сдавленно простонала она.

Какое-то мгновение он колебался, изучал профиль шофера.

Строгий, неприступный вид…

— Терпи, — шикнул он на Юльку.

— Не могу.

Он был уверен, шофер разозлится и пожалуется женщине в черном. И поделом: не умеете ездить — нечего садиться.

Но шофер отнесся к Юлькиной беде с пониманием и даже участием. Подрулил к тротуару. Скомандовал:

— Выходи, подыши воздухом. Укачало тебя.

Юлька, побледневшая и осунувшаяся, выползла наружу. Шофер достал сигарету, вставил в желтый прозрачный мундштук и тоже вылез.

— Как это укачало? — спросил у него Антон. Такого слова он не знал.

— Морская болезнь…

— Говорил тебе — не надо девчонок брать, — вставил Борис.

— А что ты почувствовала? — стал допытываться у Юльки Антон.

— Затошнило.

Шофер зажег папиросу, затянулся и тягуче сплюнул на тротуар. Антон с огорчением посмотрел на него. Такое мужественное лицо. А не знает, что плеваться нехорошо. Да еще при детях, подавая им дурной пример.

Обратно едва тащились, чтоб Юльку снова не растрясло. Прикатили, когда начало темнеть.

— Ну, понравилось? В следующий раз поедешь? — спросила гостья.

— Что надо сказать? — опять неуместно, будто он сам не знал, напомнила мама.

— Спасибо большое.

— Не за что. А чего тебе в следующий раз принести? Принести цветные карандаши? — не отпускала Антона женщина.

— А вы можете достать леденцы на палочке? — отважился он.

— Петушков, что ли?

— Нет, круглые. С цветочками. Только их в продаже не бывает, — но инерции договорил он и пожалел, потому что последним замечанием открыл всю сложность и, следовательно, обременительность просьбы.

— Не обещаю, но постараюсь, — сказала женщина.

На ужин мама пожарила оладьи. Пока он ел, сворачивала и разворачивала рулончик материала, который оставила заказчица в черном.

— Антон, посмотри, какой красивый… Как играет…

Антон не видел ничего особенного. Материал как материал. Темно-синий, в белую полоску. Похож на тот, из которого дедушкин костюм.

— Эх, ничего не понимаешь. Смотри, как искрится. Сшить бы себе такое платье…

Перед сном он зашел пожелать спокойной ночи бабе Лене и дедушке с бабушкой. Баба Таня перед зеркалом распускала волосы на ночь. Дедушка читал с лупой, но отложил книгу.

— Поди-ка сюда, — и легонько хлопнул ладонью по парусиновому диванному покрывалу. Вмятинкой обозначилось место, где Антон обычно сидел.

Над диваном хмурились на портретах писатели и композиторы. Дедушка о них много рассказывал, но Антон все равно путал, кто где. Поелозив, как всегда, устроился так, чтоб пружины не подпирали.

— Ты что же, на автомобиле катался? — спросил дедушка. — И долго? Каков был ваш маршрут?

— На стадионе были, — затараторил Антон. — И вдоль реки проезжали.

— Поездка не очень утомила тебя?

Всегда дедушка находил такие вот обороты. Нет чтобы просто сказать: «Ты не устал?..» А еще Антона удивила холодность, неодобрение, которые прозвучали в вопросе. Это навело на мысль: дедушке его восторженность неприятна. Быть может, дедушка обиделся, что Антон не пригласил покататься его с бабой Таней? Ребят позвал, а о дедушке с бабушкой забыл…

— Да в общем-то не очень интересно, — пошел он на попятный, стремясь утешить дедушку, а заодно вызвать его сочувствие.

— И укачало меня, — прибавил для пущей убедительности.

Дедушка воспринял слово спокойно, оно было ему известно.

— А уроки ты выучил? — спросила бабушка.

— Нам только устные задавали, — сказал Антон, но вспомнил улыбку Антонины Ивановны и ощутил неприятное томление в груди — как если бы его уже вызвали к доске.

— А разве устные учить не надо? Есть люди, которые работе, учебе предпочитают всякого рода развлечения, — заговорила бабушка. — Такие люди не заслуживают уважения. Вспомни, какая на этот случай есть пословица?

— Делу — время, потехе — час, — сразу ответил он.

— Вот, правильно.

— Иди и на досуге подумай о том, что ты сейчас слышал, — сказал дедушка.

Мама уже постелила ему. На постели, приготовленное ею для него, лежало полотенце.

Антон умылся, собрал портфель.

Перед тем как лечь, громко и с выражением прочитал отрывок, заданный для пересказа.