Дождик в крапинку

ПОНЕДЕЛЬНИК

Опять погода была пасмурная, серое небо и ветер. Ночью прошел дождь, на мостовой и тротуарах лужи.

Впереди Антон заметил Пашку Михеева, окликнул его.

Пашка остановился. Поджидая, носком ботинка ковырял каменную окантовку тротуара. Брючки и рукава кителя коротки, из формы он вырос уже в прошлом году, а новой ему не купили. Иногда он надевал другие, черные брюки, ношенные старшим братом, но те, наоборот, сидели мешком.

— Здорово, — Пашка протянул руку.

Антон немного стеснялся этого взрослого приветствия. У Пашки же оно получалось очень естественным, солидным. А с виду цыпленок, весной таких смешных, на расставленных ножках, продавали в зоомагазине. И не скажешь, что в классе Пашка по силе на втором месте после Миронова.

Под взглядом Пашкиных каре-зеленых глаз — стынущим, почти неподвижным — Антон начинал чувствовать себя неуютно.

— Ну, чем занимался?.. — Пашка выдержал паузу и продолжал: — В выходной? — Слово это он произнес как-то иронически-насмешливо.

Антон поспешил улыбнуться. И Пашка осклабился, но остался невозмутим, так что приходилось гадать: была ирония или почудилась?

— Я на машине катался, — сказал Антон.

— Ну да? — Пашка вперился в Антона и вместе с ним шагнул слишком широко, споткнулся, чуть не упал. — Черт! Ой, опять это слово! — Ладошкой ударил себя по губам.

— Ага. К маме пришла знакомая…

Антон избегал открывать подробности маминой работы: скажи вместо знакомой «клиентка» или «заказчица» — прозвучит совершенно иначе.

— Ну?

— И на ее «Победе»… Недолго…

Антон специально скомкал рассказ. В памяти всплыл утренний визит другой гостьи. Может быть, Антонина Ивановна и к Михееву заходила?

— А ты чего делал? — спросил он.

— Дом тут рядом ломают. Ходил смотреть.

Даже если темнил, настаивать смысла не имело. Антон знал Михеева. Или ничего не скроет, все выложит, или замкнется — слова клещами не вытянешь. Без толку выпытывать.

— Что за дом?

— Да развалюха одноэтажная. Где кино. Хочешь, пойдем после школы…

— Мне мама вовремя велела прийти, — сказал Антон.

Конечно, если ни разу не видел, как ударяет в стену металлический, подвешенный на проволочном канате шар и сокрушает ее, летят кирпичи, рушатся балки, деревянные и металлические, — на это стоит взглянуть. Но уже столько домов вокруг посносили…

Глазеют часами на пустяки только бездельники и зеваки. Тратят время. Вместо того чтобы почитать, позаниматься, сходить в музей… Михеев, увы, был из их числа. И учился он поэтому плохо. Отдавать предпочтение всегда нужно тому, что расширяет кругозор, открывает новое, неизвестное…

Недавно умерла старуха в соседнем дворе. Приехала похоронная машина, выносили гроб… Антон, правда, смотреть не пошел, сказал — неохота. Веско, убедительно сказал. Но согласиться мог: для тех, кто такого не видел и считает нужным узнать, — событие, безусловно, представляющее интерес.

Или еще: прошлой весной у дома Германа остановилась лимонно-желтая машина. Подобных Антон не встречал. Все ребята и девчонки переулка от нее не отходили. Полезное времяпрепровождение? Нет сомнений!

Кто-то определил, что это «оппель-адмирал», на таких во время войны ездили фашистские генералы.

«Трофейная, наверно», — высказал предположение Сашка.

И эмблема красивая: эмалевый кружочек поделен на четыре части, верхний и нижний треугольники голубые, а боковые — беленькие. Мотылек в небе.

Толпились вокруг машины целый день, изучая каждую деталь, заглядывали через стекло в кабину. Не забывали наблюдать и за деревянными воротцами, из которых в любую минуту мог выйти страшный Герман, и за калиткой, из которой могли выскочить его собаки.

Но никто не выходил и не выскакивал.

Антон уже не помнил, как это получилось, но вечером, когда он пришел домой и стал рассказывать о желтой машине и проситься хоть на минуточку еще раз взглянуть на нее, ему позволили.

Уже стемнело. И как раз в тот момент, когда он подбежал, на желтый капот опустился большой майский жук. Его, видимо, тоже привлек диковинный цвет. Антон схватил жука (который, кстати, явился еще одним свидетельством не напрасно проведенного времени, стал, можно сказать, наградой за любознательность) и, задыхаясь от счастья и везения, рванул домой. Там он посадил жука в спичечный коробок и на другой день хвастал им во дворе.

А машина к утру исчезла. Только жук и напоминал о том, что это был не сон.

— А еще, — сказал Пашка, — меня отличной песенке научили. Настоящая пиратская. Ух…

— Какая? — оживился Антон.

— Сейчас, что ли, я тебе ее петь буду?

— Ну спой, чего тебе стоит?..

— Припев такой отличный, — словно нарочно его поддразнивая, продолжал Пашка. — Ладно, — смилостивился он. Оглянулся по сторонам, притянул к себе Антона и влажно задышал прямо в ухо:

Песня действительно была что надо. Такую спеть — и все поймут, какой ты мужественный и рисковый парень. И девчонки сразу тобой заинтересуются.

— Потом продиктуешь слова, — попросил Антон.

Пашка не ответил, а сплюнул сквозь зубы. Метко, прямо в водосточную решетку. Не то что катавший Антона неаккуратный шофер «Победы».

У самой школы они нагнали Лену Краеву. Маленькая, тощая. Пальто было ей велико, чуть ли не по земле волочилось, большие, с перламутровым отливом пуговицы казались тяжелыми-претяжелыми. Да еще огромный портфель — отцовский, наверно, с двумя замками, из коричневой пупырчатой кожи.

— Ты что, Краева, как черепаха тащишься? Опоздаешь, — припугнул ее Михеев. В глазах его мелькнул недобрый блеск.

Лена не ответила, только переложила портфель в другую руку. Антону всегда хотелось ей помочь. Но он стеснялся. Еще подумают, он в Краеву влюблен, начнут дразнить…

показывая на Лену, пропел Михеев и подмигнул Антону.

Михеев и над Леной мог посмеяться. Над кем угодно. Отменяли урок из-за того, что у Антонины Ивановны заболела мать, Пашка торжествовал: «Так ей и надо!»

Антон и не одобрял и жалел его. Он знал, в чем причина постоянной Пашкиной злости.

После одного родительского собрания мама рассказала: Михеева бросил отец, ушел в другую семью. Они с Михеевым сидели тогда за одной партой, и мама Антона предупреждала, чтоб он был к Михееву повнимательней, помогал ему заниматься, потому что Михеев из-за отца очень переживает и может даже бросить учиться.

Разговаривая с Михеевым, Антон себя контролировал, о своем папе старался не упоминать, разве только Пашка сам его спрашивал. А чем еще в такой ситуации поможешь?

Оставили Краеву позади. Навстречу, к металлическим воротцам, ведущим в школьный двор, спешил Олег Голышок — кругленький, гладкий, подвижный. Бабушка за ручку переводила через дорогу Алешу Поповича, как его прозвали, на самом деле Алешу Попова, вовсе не богатыря, маленького, черненького, с карими влажными глазами.

Перед воротцами старушка отпустила внука.

— А чего ж ты бабку на уроки не взял? — сразу пристал к нему Михеев.

Алеша несмело улыбнулся, показав крупные зубы, диковато выкатил глаза. Раздувал ноздри. По его виду трудно определить, что он выкинет. То ли готовится взбрыкнуть, то ли он так робеет? Шлепал прямо по лужам, не боясь промочить начищенные до блеска туфли.

Миновали кирпичи, обозначавшие штанги ворот, — па переменах и после занятий старшеклассники играли во дворе в футбол; поднялись на каменное крылечко.

Дежурные с красными повязками Михеева и Голышка внутрь пропустили, а к Антону и Алеше привязались, Лица противные, прыщавые.

— Ну-ка, вытрите ноги как следует.

Один схватил Антона за воротник пальто, другой подталкивал Алешу к грязной мокрой тряпке.

— Возьми. Быстро. И чтоб убрал здесь все…

Алеша умоляюще на них смотрел и блеял, будто барашек. Парень гнул его все ниже к половику.

— Вот сейчас отберем дневники, узнаете…

— Ну, пусти, — просил своего мучителя Антон. — Пусти, пожалуйста. Звонок скоро.

Протащилась Краева. Покосилась на них и скорей — дальше. Пробежал Маркин. По лицу было видно — понял, в чем дело, но притворился:

— Вы чего здесь?

И шмыг мимо.

У Алеши слезы навернулись. Покраснел, а не сдавался. Антон в отличие от него уже готов был взять тряпку — все лучше, чем получить замечание в дневник, — но нежданно-негаданно пришло избавление: влетел учитель по труду Анатолий Дементьевич. Запыхавшийся, пальто расстегнуто, из портфеля торчит ручка молотка. Стянул шляпу.

— Здравствуйте, товарищи дежурные. А это что, нарушители?

— Вот, не хотят ноги вытирать, — пожаловались прыщавые.

Однако отпустили. Антон с Алешей быстрей помчались через гулкий вестибюль — к раздевалке. Успели. Проскочили па лестницу до звонка. Иначе дежурные тут бы их сцапали и сделали другую запись — об опоздании.

Из распахнутых дверей классов неслись шум, стук, топот — обычный утренний гвалт, не усмиренный появлением учителя.

Олька Лырская, новая соседка Антона, уже приготовилась к уроку, выложила на край парты учебники в обтрепанных обертках, достала чернильницу-непроливашку и ручку. С Лырской Антон сидрл всего третий день. В результате, экспериментов Антонины Ивановны он с ней оказался. Антонина Ивановна постоянно кого-то пересаживала: то, чтоб девочки сидели с мальчиками, то по алфавиту, то по росту, то неуспевающего — к отличнику, а недисциплинированного — к образцово послушному.

Антон с начала года сменил двух соседей. Сперва сидел на том же месте, что и в прошлом году, с Михеевым, потом — с Ирой Синичко. С Ирой было хорошо. Замечаний они не получали. Учились успешно. Антон решил, их совсем не рассадят. Вот было бы славно! Ира, на которую Антон прежде внимания не обращал, нравилась ему все больше. Учебники и тетради у нее были чистенькие, почерк и наклон букв — красивый, никогда она не забывала пи карандашей, ни линеек, ни ластика, а если Антон забывал что-нибудь из необходимого, Ира посмеивалась и легко, с охотой предлагала свое.

Дедушка как-то попросил его рассказать о соседке. Антон покраснел. От дедушки это не укрылось.

«А ты как себя чувствуешь? — забеспокоился он. — У тебя не жар?» — И приложил прохладную ладонь к его пылающему лбу.

«Это, наверно, я простудился», — сказал Антон.

Дедушка вроде бы поверил. Или сделал вид, что поверил. Посоветовал немедленно лечь в постель и поставить горчичники. И с тех пор Антон гадал: знает дедушка о его тайне или нет?

Но Михеев, которого перебросили к Лырской, сам не занимался и другим мешал. Отвлекал разговорами, приносил червей и пугал девчонок. И Синичку, так авали Иру в классе, срочно бросили на Пашкино перевоспитание.

А Антон очутился рядом с Лырской. Страшное невезение! Рыжая (ее прическа называлась «конский хвост»), неопрятная, с острым носом и противным гнусавым голосом, она почти все теряла, повсюду сажала кляксы, писала как курица лапой. Ей будто нравилось разводить вокруг грязь, нередко Антон замечал на страницах ее учебников и тетрадей жирные пятна.

— Подготовился небось по чтению? заквакала Лырская.

— А что? — насторожился Антон.

— А то, что напрасно. Меня должны сегодня вызвать.

Вот кого навещала Антонина Ивановна, догадался Антон.

— Дежурные в субботу относили журнал в учительскую, — рассказывала Олька, — и видели: по чтению против моей фамилии точка стоит. Я все воскресенье зубрила…

Он подумал: если вызовут обоих, то на фоне гнусавой Лырской он будет выглядеть молодцом. Конечно, нехорошо на это рассчитывать, но это действительно так.

Над коричневой, белесоватой от мела доской черно-белый портрет Менделеева. Еще три портрета на правой стене: Пушкин, Горький и Лермонтов. Под портретами, к узенькой реечке, что делила стену на две выкрашенные в разный цвет части: белую — до потолка и желтоватую — до пола, прикноплен разлинованный лист ватмана. На нем отображен ход соревнования звеньев по успеваемости. Три ряда парт — три звена. Три широких продольных полосы. Они разбиты па пять волосок поуже: от пятерки до единицы. Звено, в котором Антон, — второе. Средний ряд парт. Оно на втором месте. На первом — первое. В первом звене подобралось много отличников. А тут, как ни бейся, за других все равно не ответишь. Один Вадик Молодцов чего стоит.

А впрочем, с пересадочной чехардой все здорово запуталось: был ученик в одном звене, а его пересадили в другое. Значит, его оценки вместе с ним переходят?

Антонима Ивановна сказала: остаются в прежнем звене, потому что они — результат воспитательной работы коллектива. Да так оно и удобней, иначе не уследишь, откуда их изымать и куда приплюсовывать…

— Эй, Былеев, — окликнул его Голышок.

— Чего? — повернулся Антон.

— Проверка слуха! — Голышок захохотал.

Антон не любил подобных шуток. Что смешного? И не улыбнулся в ответ. Достал учебники, дневник.

А может быть, Лырская скрывала, что Антонина Ивановна побивала у нее? Для этого и выдумала историю с точкой в журнале?..

За субботу на парте новых надписей и рисунков не появилось. Вечером в их классе проходили занятия школы рабочей молодежи. А днем, во вторую смену, учились шестиклассники. Эти два потока и переписывались.

Когда Антон сидел с Ирочкой, на их нарте появилось: «Кто прочел — тот осел». Ирочка сказала: «Плоско». Антон ей поддакнул, не мог Ире возражать, спорить с ней. А на самом-то деле эта шутка ему нравилась. И вовсе он не считал ее плоской, напротив, хитрая ловушка: туда вошел, а назад нельзя. Прочитал, пробежал глазами — и все, уже «осел». И поделом, не читай всяких глупостей.

Здесь-то и таились главный стыд и главная тревога Антона: ему нравилось обнаруживать такого рода надписи. Конечно, если они были остроумные, веселые. Некоторые он даже заучивал наизусть.

Папе, единственному из всех, Антон в этом открылся. И папа его не ругал, понял, хотя и повторил несколько раз: «Надеюсь, сам ты парты не уродуешь?»

Жаль, всего ему рассказывать было нельзя. То, что говоришь и считаешь вполне нормальным и допустимым во дворе или в школе, дома не повторишь. Антон пробовал. С ребятами, когда дразнишься и кто-нибудь брякает что-либо невпопад, принято отвечать: «Не в склад, не в лад…», и дальше там еще разные слова. Антон как-то сказал это дедушке. Тот сначала онемел, а потом так обиделся, что даже голос у него задрожал: «Ты меня очень, очень огорчил. И я с тобой не буду разговаривать, пока ты не попросишь прощения».

За что? Антон же не сам придумал! И не предлагал дедушке действительно целоваться с коровой. Это была такая игра, правила которой известны всем. Сказал не к месту — получай в ответ.

Громыхнули крышки парт — Антон вскочил вместе со всеми.

— Садитесь, — разрешила Антонина Ивановна. Она была в платье цвета томатного сока. В руках журнал.

Опять громыхнули крышки парт.

— Дежурные?

Встали Голышок и Света Гутлер.

Антонина Ивановна отметила отсутствующих.

На правой щеке у нее не то большая родинка, не то бородавка. Золотистые волосы разделены пробором и гладко зачесаны назад, а на затылке скручены в большой клубок.

— Кто скажет, что задавали на дом?

И вперила взгляд прямо в Антона. Он замер, хотя прекрасно мог бы ответить.

Но Антонина Ивановна вызвала не его и не Лырскую, а Молодцова.

— Па сегодня… Задано… На сегодня… — стал мямлить тот.

— Ну, — поторопила его Антонина Ивановна.

— Эта… Эта… На сегодня…

Начались смешки. Только Антонина Ивановна оставалась невозмутимо спокойной.

— Я ничего не поняла. Повтори.

— Читать… Нет, пересказывать… О Степе в избе. Нет, в деревне, У дяди…

— Ужас какой-то. Бред сумасшедшего, — покачала головой Антонина Ивановна.

Ее замечание показалось Антону смешным. Бред — бессвязная, лишенная логики речь. Сумасшедшие тоже не подчиняются законам здравого смысла. Значит, их бред бессвязен вдвойне.

И вслед за другими Антон захихикал.

Некоторым своим поступкам и чувствам он все же не мог найти объяснения. Антонина Ивановна зачитывала оценки за диктант. Антон с замиранием сердца дожидался своей, как правило, высокой, а затем предвкушал, именно предвкушал представление, которое будет разыграно, когда дело дойдет до буквы М.

«Молодцов. Единица», — говорила Антонина Ивановна, и класс разражался привычным хохотом.

Затем Антонина Ивановна устраивала разбор ошибок. И начинала с Молодцова.

«Ты хотя бы свою фамилию можешь правильно написать? — обращалась она к нему. — Как надо писать слово «молодец»?

«Ма-ла-дец«,— но слогам говорил Вадик.

«Выйди к доске, напиши».

Антон с трудом мог поверить, что человек не способен выучить столь элементарное слово. Бывают сложности, но тут все предельно ясно. Тем более собственную фамилию приходится писать столько раз — на обложках тетрадей, дневника…

Если бы еще Молодцов был какой-нибудь умственно отсталый. Нет, по арифметике Вадик успевал на четыре и пять. Причем медлительность его, очень заметная на русском и родной речи, отнюдь не бросалась в глаза, когда Вадик объяснял решение задач.

Но вот на русском…

Антон смеялся и стыдился своего смеха. Ведь Вадик его товарищ…

То, что и другие смеялись, было слабим оправданием. Когда мама отчитывала Антона, скажем, за то, что он ушел со двора без спроса, и он оправдывался: «Ведь все пошли», — мама выдвигала неопровержимый аргумент: «А если все станут с десятого этажа вниз головой прыгать?»

Конечно, она права. Каждый должен отвечать за себя сам.

Посмеявшись на уроке, Антон сотом испытывал чувство вины перед Вадиком, предлагал ему помощь. Но без толку, орфография Вадику совершенно не давалась.

— Поспокойнее, — взывая к тишине, Антонина Ивановна постучала линейкой по застеленному розовой бумагой столу. Противный, хлопающий звук. — Ну, что за смех? Михеев, ты что дергаешься, как китайский болванчик?

Ее слова вызвали новый приступ веселья. А Михеев, будто эту самую линейку проглотил, — выпрямился и смеяться перестал. Лицо пошло пунцовыми пятнами, глаза хищно сузились.

Антон перевел взгляд на Ирочку. Она тоже не смеялась и поджала губы.

— Ну, кто будет отвечать? — спросила Антонина Ивановна.

Антон, против собственной воли, глаза опустил, спрятал. Вернее, не уследил за ними. Он не хотел, как-то они сами скользнули.

Нехорошо, Антонина Ивановна могла подумать, он не готов, вот и потупился. И он заставил себя голову поднять, глаза устремил на доску. Не на Антонину Ивановну, а на доску. На Менделеева.

— Ты сможешь, Антон? — оторвалась от журнала Антонина Ивановна. — Пожалуйста.

Опять оробев, но демонстрируя бравую уверенность, он вышел к доске. Рассказывал. Если прочитать текст на ночь, а утром на свежую голову повторить — он отпечатывается в памяти почти дословно.

— Стена приехал к дяде весной. В деревне было хорошо. Речка, лес, ягоды. Только работать крестьянам приходилось очень много. Луга, лес — все принадлежало помещику. И изба, в которой жил дядя с семьей, темная и тесная, тоже была собственностью барина…

Антонина Ивановна не дала ему закончить — про то, как дети пошли по малину и встретили помещика, который отобрал у них лукошки с ягодами.

— Видно, что подготовился, — сказала она. — Ставлю тебе пять. Следом вызвали Алешу Поповича.

Алеша блеял, как перед дежурными, запинался, не мог выговорить слово «боярышник». Антонина Ивановна поставила ему четверку.

А Лырскую, которая сидела ни жива ни мертва, боясь пошевелиться, так и не спросила.

— Ну и слава богу, — опамятовалась Олька, когда Антонина Ивановна начала объяснять новый урок. — Ой, счастье-то…

Логика в ее рассуждениях начисто отсутствовала. Что же хорошего, если против твоей фамилии точка, а тебя не вызывают? Значит, жди и волнуйся до следующего раза. Куда лучше отмучиться — и с плеч долой.

— Если после объяснения время останется, подними руку и сама вызовись, — посоветовал Антон.

— Что я, ненормальная? — уставилась на него Лырская.

Прозвенел звонок. Он дождался, пока класс опустел, и подошел к Антонине Ивановне.

— Антон, — сказала она, выводя в дневнике красными чернилами округлую веселую пятерку. — Я тут маме записочку написала. Положила за обложку. Не забудь передать.

В коридоре его караулил Михеев.

— Ну ладно же, — шипел он. — Я Антонине отомщу.

Антон поглядывал па дверь класса. Ему не хотелось, чтобы Антонина Ивановна, выйдя, увидела их вместе. Он потянул Михеева пройтись.

Ходили по коридору парами, в крайнем случае — по трое, держаться следовало ближе к стенам, оставляя центр для прохода учителям и дежурным. Эти, будто регулировщики-постовые, зорко надзирали за порядком. Чинная правильность унылого хоровода как раз и вызывала желание ее нарушить. И время от времени кто-нибудь собирал вокруг приятелей и создавал затор; прилипал к окну; давал впереди идущему щелбана в затылок и пускался наутек, завихривая размеренное движение («Псих!». «Сумасшедший!» — визжали девчонки), но увязал в сбившейся толчее, где его настигали бдительные дежурные и обиженные.

Михеев был как рал из таких заводил. Сейчас, непривычно подавленный и жалкий, он вышагивал рядом и хорохорился.

— Я ей точно что-нибудь устрою. Подкараулю с рогаткой и влеплю.

По другой стороне коридора, навстречу, в окружении свиты подруг, плыла Катенька Калинина — отличница из параллельного класса. Огромные голубые глаза, белый бант.

Антону Катенька нравилась. Она действительно была прелестна. И потом она нравилась всем. Но для себя Антон определил, что красота у нее холодная, лишь себя обожающая. Катя не то, что Ирочка, в трудную минуту не выручит. Да он и не думал, что может удостоиться интереса такой избалованной вниманием девочки. Катину благосклонность скорее заслужит красавчик Маркин. Два их класса — как два королевства. И вполне естественно и исторически закономерно, что первая девчонка, принцесса, выберет кавалера себе под стать — тоже первого по всем показателям (кроме учебы, которая, кстати, для мужчин не является главной заботой: достаточно вспомнил, удачливых дровосеков, свинопасов и прочих счастливцев, снискавших расположение большеглазых наследниц престола). А если так, с Маркиным никто не поспорит. И пусть их парочка порхает в вихре вальса…

А у Антона с Ирой другая жизнь. Они будут учиться. А потом работать. Антон видел, как он, уже взрослый, похожий на папу, приходит домой, а Ира его ждет и не садится без него ужинать. Но это там, в будущем. А пока он готов был провожать Иру до дому, гулять с ней, не дал бы ее в обиду, если бы кто-нибудь начал ее дразнить, дергать за косу.

— Вот увидишь, — сжимал кулаки Пашка. — Я этого но забуду. И брату скажу.

Антон его не разубеждал. Нужно время, чтобы Пашка остыл, а тогда он и сам выбросит из головы свои глупые намерения.

Куда больше волновало Антона сочувствие, которое проявила по отношению к Пашке Ирочка.

Следующей была арифметика. Решали задачу про орехи, которые белка прятала в дупло.

Между прочим, у меня две белки, и они орехи совсем не любят, — наклонилась к Антону Лырская. Конфеты, сахар едят. А к орехам, я сколько раз давала, не притрагиваются.

— Ты какие давала? — позабыл про задачу Антон.

— Грецкие…

— Они же к ним не привыкли.

Антонина Ивановна погрозила им пальцем.

— У кого готово? — спросила она.

Митя Орлов поднял левую руну, Правой дописывая, наверно, уже ответ.

— Иди к доске, — велела ему Антонина Ивановна.

Пока Орлов растолковывал для несправившихся решение, Антон шепнул Лырской:

— Белок нужно кормить кедровыми. Или лесными. Кедровые шишки мне папа привозил из тайги. А белку он там видел, но не поймал.

— Мне мои ужас как надоели, — призналась Лырская. — Не знаю, куда их девать.

Не сразу, боясь вспугнуть редкую удачу, он вымолвил:

— Отдай мне.

— Пожалуйста, — обрадовалась она. — Тебе кого — самку или самца?

Он опять медлил.

— Самку. — И добавил поспешно: — Если можно…

— Вот хорошо. Вечером прыгнет на кровать, а хвост противный, мокрый…

— Лырская! Былеев! — не выдержала Антонина Ивановна.

Он уткнулся в тетрадь, затаился. Последняя подробность его немного огорчила, но в конце концов, неважно, пусть хвост мокрый… Зато у белки появится бельчонок…

— Только мне у родителей нужно спросить, — опять вернула его в состояние неизвестности Лырская.

— Так еще, может, ничего не получится? — разочарованно протянул Антон.

— Ты что, — махнула рукой она. — Родители сами не знают, как от них избавиться.

На второй перемене зашуршали пакеты с бутербродами, на партах появились яблоки, груши, сливы. Некоторые обменивались: бутерброд на грушу, яблоко на три сливы.

Антон не менялся. Он старался побыстрее проглотить свой завтрак. Нехорошо, когда все едят разное. Обязательно кто-то будет завидовать, будут обиженные. Одним кусок торта положили, а другим сладкого не дали.

Лырская, чавкая, уписывала бутерброд с вонючим сыром. Неудивительно, что белки у нее неухоженные и голодные.

Третьим уроком шло рисование. Антонина Ивановна достала из сумки большое, с красным румянцем яблоко, положила на стопку тетрадей.

— Бутафорское? — спросил кто-то.

— Нет, свое принесла. Потом съем, — пошутила она.

Антон вспомнил, как дедушка предложил ему начать перерисовывать фасады домов. Странно, его дедушка уговаривал побольше рисовать, а против того, чтобы папа сделался художником, в свое время решительно возражал. Папа рассказывал: запрещая ему поступать в училище, дедушка употреблял чрезвычайно сильное выражение — «только через мой труп». Это выражение Антон представлял очень зримо: па пороге лежит тело мужчины — лицом вниз. Из спины торчит окровавленный нож. На пороге потому, что принято говорить: «переступить порог». Точно так же следовало поступить с трупом.

Вопреки запрету, папа стал художником.

«Ну, нравится?» — спрашивал он домашних, показывая какой-нибудь свой рисунок.

И больше других хвалил его дедушка. В папиных работах он находил массу достоинств. Папа недоверчиво смеялся, но было видно, похвала ему приятна.

Если бы Антону уметь так рисовать! Папа его учил. На даче брал на этюды. «Какой закат! А вот мы изобразим его».

Нахлобучив панамы, захватив краски, карандаши, шуршащие листы бумаги, они выходили из дома. Папа устанавливал подрамники…

Во время подготовки и начала работы Антон испытывал гордость от того, что рядом папа и что оба они такие дружные и заняты общим увлекательным делом,

Но уже через несколько минут он терял к нему всякий интерес.

«Будь терпелив», — убеждал его пана.

При чем терпение, если ничего не получается?

Но то — закат. А яблоко намалевать пару пустяков…

Опять он болтал с Лырской.

— А давно они у тебя?

— Уже несколько лет.

— Значит, старые?

— Да нет. Их совсем маленькими принесли.

На рисовании разрешалось и разговаривать, и вставать с места, и даже ходить по классу — чтобы лучше рассмотреть изображаемый предмет. Все этим пользовались. Голышок подошел и похвастал:

— А я уже нарисовал. Даже несколько. Только мелких. — Не утерпел, проболтался: — У меня офицерская линейка. Взял и обвел кружки…

— Откуда у тебя? — удивился Антон.

— Купил. В магазине канцтоваров.

Антон был уверен, эти линейки выдаются офицерам на службе. Иначе зачем их называть офицерскими?

— Покажи, — не поверил он.

Голышок принес прозрачный прямоугольник из тонкой, гибкой пластмассы. Края волнистые и зазубринками, будто у пилы. Сам прямоугольник весь в прорезях: кружки побольше и поменьше, квадратики, щелочки.

Антон увлекся разглядыванием и не заметил, как перед Антониной Ивановной возник Петр Федорович. Черный сатиновый халат, перепачканный мелом, левый пустой рукав заправлен в карман.

— Антонина Ивановна, дорогая, — прижимая правую руку к груди, говорил Петр Федорович. — Выручите. Пару хлопцев на полчасика. Гвозди рассортировать. Сам не управлюсь.

Антонина Ивановна нахмурилась.

— Почему вы именно в мой класс пришли?

— Был в других, — стал объяснять завхоз. — У кого русский, у кого математика.

— Что у нас, программа меньше? — не слушая его, продолжала Антонина Ивановна.

— Так рисование же, — взмолился Петр Федорович.

— Ну и что? И по рисованию есть программа.

Голос ее звучал звонко и твердо. Она как бы отчитывала Петра Федоровича.

Класс притих, наблюдая за их переговорами.

— Извините, — прихрамывая, начал пятиться к двери Петр Федорович. У порога он замешкался.

Антонина Ивановна сердито подвинула стопку тетрадей с яблоком ближе к краю стола.

— Вы мои просьбы удовлетворяете? — уже не так враждебно произнесла она. — Я который раз прошу стул сменить. Вот, — и продемонстрировала, на каком скрипучем и шатающемся стуле сидит. Это ее, как ни странно, окончательно успокоило. — Ладно, так уж и быть. Пойдут Былеев и Михеев, — определила она.

Все-таки видела, наверно, что они стояли вместе. Класс завистливо загудел.

— Спасибо, выручили, — повеселев и неуклюже кланяясь, — длинная прядь седоватых, прикрывавших лысину волос смешно болталась в воздухе, — стал благодарить Петр Федорович.

Когда очутились за дверью, он эту прядь пригладил. Улыбка не сходила с его лица.

— От баба! Сперва все внутренности выймет… Хлопцы, но сердитесь, что я вас с урона увел?

— Да что вы, — ответил за двоих Михеев.

— Вот и я думаю, — захохотал завхоз, — надо и школе помогать. Труд учебе не помеха.

— Рисование тоже дело, — заметил Антон.

— Эх, малец, малец… — не умолкал Петр Федорович, осторожно, бочком, спускаясь по лестнице. — То есть, конечно, рисуй на здоровье. Ваше время такое. Счастливое. Нам не до рисования было.

— А вы руку на фронте потеряли? — спросил Пашка.

— И руку. И в ногу ранение. Спасибо, жив остался.

— Расскажите, а?

— В другой раз — Лучше бы мне этого и не помнить. Как вспомню — уснуть не могу.

Он привел их в темную подвальную кладовку. Включил электричество. Лампочка висела на перевитом косичкой белом шнуре. Пахло пылью и керосином. Вдоль стен тянулись полки из неструганых досок. Стояли большие, заляпанные краской бидоны, валялись ржавая половинка жима тисков, детский флажок, с таким Антон ходил на Первомай, бумажные цветы… Весь пол исчеркан белыми хвостатыми отметинами раздавленных кусочков мела.

Петр Федорович показал на вскрытые ящики в углу.

— Бес их знает, все перепутали, перемешали. Гляньте, — присел на корточки, захватил пригоршню гвоздей. Они топорщились между пальцев, как иголки ежа. Петр Федорович этого ежа повертел и губами взял одну из игл, а остальные неловко бросил назад, некоторые не долетели. Продемонстрировал выбранную. — Такие нужны. Ясно?

Они подтянули к ящикам низенькую скамеечку, сели, готовые начать работу.

Обещав скоро вернуться, Петр Федорович вышел,

Едва шаги его затихли, Пашка вскочил с места и принялся носиться по кладовке, размахивая флажком.

— Ур-ра! — гремел он, а потом начал бить ногой в пустой бидон. — Испугалась Антонина, задобрить меня решила.

Услышав его вопли, Петр Федорович мог вернуться, Антон быстрей взялся за дело. Гвозди оказались колючими, были смазаны чем-то жирным.

Побесившись вволю, Пашка угомонился и приступил к осмотру полок. В двух картонных коробках из-под обуви обнаружил красные, с золотым рисунком на гранях, карандаши. Вероятно, для учителей, чтобы те, проверяя тетради, подчеркивали ошибки и проставляли оценки.

Снопик этих карандашей Михеев, расстегнув рубашку, всыпал за пазуху. Потом вытащил еще снопик и протянул Антону.

— Мне не нужно, — сказал Антон, перебарывая желание взять хотя бы один.

— Ты чего? — не понял Пашка.

— Не нужно, — повторил Антон. Он хотел прибавить, у них дома такие есть, но вовремя сообразил, что это прозвучало бы глупо.

— Как хочешь. — И этот снопик Пашка отправил за пазуху. Показал Антону пустые ладони. — Ловкость рук и никакого мошенства.

— А если Петр Федорович хватится? — спросил Антон. — Его возмещать заставят.

— Его? Заставят? — снисходительно усмехнулся Пашка. — А и пусть. Все они, учителя… Думаешь, гвозди ему зачем? Он их продает. Антонине яблоко дали, чтоб мы рисовали, а она его себе…

Последнее глупое замечание Антона успокоило. Конечно, Пашка несправедлив. Выдумал неизвестно что. Только обидой на Антонину Ивановну и можно объяснить его несправедливость.

Петр Федорович, который перенес такие ранения, такой мужественный и смелый, — не может быть плохим. И еще: между человеком с чистой совестью и человеком нечестным та разница, что первый смотрит людям прямо в глаза, а второй глаза прячет. Баба Лена научила Антона этому отличию. И он частенько убеждался в его правильности. Сашка, например, никогда в глаза не смотрит. А мама, пана, дедушка — всегда смотрят и учат: «Собеседнику надо смотреть в глаза». То есть это как бы опознавательный знак: я честный, мне можно верить. Я не обману.

И Петр Федорович, когда с ним и Пашкой говорил, смотрел им прямо в глаза.

— Хочешь, докажу? — завился Михеев. — Приходи сюда вечером и посмотри, какие к нему дружки собираются. Послушай, о чем они говорят, — Он вскочил. — Не оттопыривают, а?

— Есть немного, — признал Антон.

Пашка расправил отвисшую на вузе рубаху.

— Черт, и гремят при каждом движении. — Спохватившись, прижал кулачок к губам. — Ох, опять с языка сорвалось.

— Что сорвалось? — спросил Антон.

— Слово это… Ну, черт, — нехотя пояснил Пашка. — Я тебе после расскажу.

Заканчивали сортировку при Петре Федоровиче.

— Ой, хлопцы! Ну, молодцы, — хвалил он их. — Выручили школу.

Пашка взглядывал на него исподлобья. Антон вообще не мог смотреть. Попробовал пересилить себя. Нет, не вышло.

Так вот почему нечестный человек прячет глаза, понял Антон. Он испытывает стыд, боится, что взгляд его выдаст. И не может с собой ничего поделать.

За работу завхоз подарил им по красивой книжной закладке.

Пашка бочком, бочком выскользнул. Антон шел за ним, понуря голову. Худо! Пашка карандаши брал, а Антон только присутствовал, но получалось, и он теперь нечестен. Промолчал — значит, Пашку покрыл, согласился с ним. А надо было его остановить, втолковать, что это нехорошо. Неужели он теперь никому не сможет смотреть в глаза?

Рисование закончилось, в опустевшем классе Голышок и Света Гутлер подметали пол.

В прошлом году дежурным помогала уборщица, а теперь они считались большими и сами следили за чистотой.

Голышок перед Светой воображал, демонстрировал силу: парты ставил на бок одной рукой, делались видны грязноватые основания их полозьев. Света быстро освободившийся участок подметала, и Олег парту опять одной рукой опускал.

Мусору набралось немного. Бумажки и шелуха от семечек.

Голышок смутился, когда они вошли. Ухарства в нем заметно поубавилось. Антон поймал его взгляд, специально долго смотрел в глаза и ничего, выдержал.

— А мы думали ваши портфели в раздевалку сдать, — сказала Света.

— Я вот те сдам, — огрызнулся Михеев. — Мы за них вкалывать будем, а они, вишь, наши портфели перепрятывать.

Света часто-часто заморгала. В поисках защиты повернулась к Голышку. Тот сделал вид, что занят выравниванием рядов.

Подхватив портфель, Михеев затопал из класса.

— Вот так, — сказал Антон и попытался проверить твердость взгляда и на Свете, но Света, закусив губу, отошла к окну.

Догнал Михеева. Вместе зашли в туалет. Здесь Пашка расстегнул рубаху и переложил карандаши в портфель. Несколько упало па каменный пол. Михеев их подбирать не стал.

— Все равно грифели потрескались…

Хорошо бы, кто-нибудь из учителей вошел прямо сейчас и все увидел. Ябедничать недостойно. Но ведь и Пашка поступает дурно. Антон не желал ему зла, однако как же нечестность будет наказана, если о ней не узнают? Нет. Антон не мог поверить, что хищение пройдет незамеченным. Рано или поздно пропажа обнаружится, и тогда… Но тогда могут решить, что карандаши прикарманили они оба. Могут заподозрить и его тоже… Вот если бы Петр Федорович подстерегал их у входа прямо сейчас…

Но никто их не остановил.

Довольно-таки сильный ветер гулял по улице, наводил рябь па лужи.

— Ну что, пошли разрушенный дом посмотрим? — спросил Михеев.

— Не хочу, — отказался Антон. Им начала овладевать неприязнь к Пашке.

— А деньги искать?

Пашка его давно подбивал.

«Я знаешь, сколько нахожу? На мороженое всегда хватает».

Антону плохо верилось.

«Откуда они берутся?»

«Люди теряют».

Странно. Он ведь тоже ходил по улицам, но что-то не замечал под ногами денежных россыпей.

А Пашка постоянно бахвалился богатой добычей, утверждал: в зарешеченной яме подвального окна углядел целую трешку. Пришлось проявить смелость: поднять металлическую решетку, опустить в яму ящик — иначе наверх было не выкарабкаться, такая глубокая.

После этого рассказа Антон попробовал с ним пойти. Им действительно повезло. Правда, не на деньги. Они еще не успели достичь людной улицы, где вероятность находки, согласно Пашкиному опыту, была больше, только направлялись к ней, как вдруг рядом затормозила грузовая машина с брезентовым кузовом-кибиткой. Брезентовые полы раздвинулись сзади, и в образовавшийся треугольный проем выглянул мужчина.

«Ребят, поможете?» Из кабины спрыгнула на землю женщина в берете и, оправляя юбку, скомандовала:

«Подходи!»

Первым приблизился к кузову шофер и получил картонный ящик; в нем. будто суставчатые пальмовые стволы без крон, позвякивали поставленные один в другой толстые граненые стаканы.

Михеев успел подбежать вторым. Антон опасался, ящик будет тяжелым, но оказалось, нести его не составляет никакого труда.

Следом за женщиной они двинулись в ближний подъезд и вскоре очутились в теплой и богато обставленной квартире. Большой телевизор, необычный, вытянутый в ширину буфет с красивой посудой.

«Сюда», — указала женщина на расстеленный на полу ковер.

Ящиков было немного, они управились за пятнадцать минут.

«Спасибо, — сказала женщина. — Возьмите за работу стаканы».

«Ну что вы», — зарделся Антон.

«А сколько можно?» — поинтересовался Михеев.

Он сложил один в другой семь и еще два уместились в портфеле. Тогда и Антон взял четыре.

Мама, вопреки ожиданиям, ничуть его трофею не обрадовалась.

«Зачем такие толстые? Мы такими не пользуемся».

Все же он отдал ей два, один подарил бабе Лене. Вот кому стакан очень понравился и оказался необходим. А дедушка, которому Антон торжественно вручил последний, заинтересовался, как всегда, совершенно не относящимися к делу вещами:

«Там что, посудный магазин?»

«Да нет», — досадуя и на дедушкину непонятливость и на собственную доброту, отвечал Антон.

«Ты и… как, ты говоришь, фамилия твоего товарища?»

«Михеев».

«Да. Так почему вы там сгружали? Что за квартира? Ты обмолвился, было несколько ящиков? Почему вы оказались в этом переулке? Или товарищ тебя специально туда повел? Если сам не можешь ответить, пригласи его ко мне. Это надо выяснить».

И больше Антон в Пашкиных затеях участия но принимал.

Они все еще стояли у школы. Пашка никуда не торопился и склонил Антона пошататься по улицам.

— Ты про черта хотел рассказать, — напомнил Антон.

— Сейчас уже можно, — согласился Пашка. — А то я боялся, он карандаши не даст вынести.

— Черт?

— Ну да. Бабка мне такую историю рассказала… Она еще молодая была. В деревне жила. Собрались в лес идти. А мальчик, брат ее, который последним из дома выходил, что-то забыл. На крыльце спохватился. И говорит: «Вот черт!» И назад. Тянет дверь, а она не открывается. Он сильней. Как дернет, она подалась, и он видит в щель: с той стороны ее копыто удерживает.

— И бабушка тоже копыто разглядела? — обратился в слух Антон.

— Ага, — подтвердил Михеев, — Черта нельзя поминать, он сразу тут как тут. Все, кто рядом был, видели.

Раз так — информацию смело следовало отнести к разряду достоверной. Очевидцы не станут обманывать.

У дома Антон нагнал дедушку. Опираясь на трость, тот брел с бордовой авоськой, в которой просвечивали более нежные на цвет помидоры.

Антон подкрался к нему и долго шел рядом. Дедушка его не замечал. Подслеповато щурясь, он смотрел вперед и себе под ноги,

Антон нарочно грубо просунул руку в авоську… Дедушка вздрогнул.

— Уф, напугал меня, — выдохнул он. — Ты откуда? Ах, да, из школы. Хорошо, что мы встретились. Мама ушла. По делам. Будешь обедать с нами.

— А может, я ее дождусь? — попробовал увильнуть от приглашения Антон.

— Нет. Она не скоро вернется.

Свежий, резковатый запах табачного дыма в коридоре подсказал Антону, что приходил папа.

Антон бросил портфель и скорей заглянул в мастерскую. Да, точно, прямо у двери смятая папиросная пачка, А покрывало сползло с кушетки до самого пола.

Баба Таня была одна. Накрывала на стол.

Он побежал в кухню. Там, возле высокой скамьи — на ней лежали две старые газеты, — дедушка и баба Лена делили помидоры.

Дедушка доставал из авоськи помидор и тут же подыскивал равный ему.

— Это тебе, это мне, — приговаривал он, отправляя их на разные газеты. Баба Лена сопровождала каждое его возглашение быстрым одобрительным кивком.

— Тебе помятый, и мне помятый, — говорил дедушка.

В конце концов в авоське остались большой и малюсенький помидоры.

— Ладно, не имеет значения, — сказал дедушка и положил на газету бабы Лены большой.

— А что, приходил пава? — спросил Антон.

— Он был утром, — ответил дедушка. — Иди, мой руки, обед уже на столе.

Гиря ходиков отмерила половину дневного пути. Можно ее подтянуть, но тогда и к вечеру она опустится лишь на короткий отрезок. А приятно поднимать на всю длину цепочки — вот сколько времени утекло! И потом, дедушка говорит, часы надо заводить один раз в сутки, и в строго определенное время, иначе они портятся.

Поначалу, когда ходики только повесили, Антон то и дело прибегал подтягивать гирю. Боялся, они остановятся. Папа ему тогда обещал собрать целую коллекцию часов. С боем, с кукушками, с музыкальным перезвоном. Говорил, для него это не составит труда. В командировках чуть ли не в каждом городке попадаются такие часы. Порой неисправные, но ведь их можно починить.

Обстоятельно обсуждали, как будут новые экспонаты размещать. Намеревались всю стену в коридоре занять ими.

Папа раздобыл книгу с изображениями каминных, напольных, карманных… Антон мечтал, как будет водить домой экскурсии из школы, и все будут про него знать…

Но и часов не прибавилось, и книгу папа недавно унес в театр. Он много книг унес в последнее время.

— Все стынет, — позвала бабушка.

Он не любил у них обедать. Постоянно надо себя контролировать. Нельзя чавкать и прихлебывать. Нельзя сутулиться. И разговаривать с полным ртом. Вилку следует держать в левой руке, нож в правой. Помнить обо всем одновременно трудновато. Плюс главное неудобство — салфетка. Она его утомляла, сдавливала горло. Антону казалось: освободись он от нее, и выполнить остальные требования станет гораздо легче.

Салфетки лежали возле тарелок, свернутые в рулончики. На рулончики надеты желтые полированные кольца. Дедушкино лопнуло, у Антона целенькое, а бабушка — вот чему стоило завидовать! — салфеткой не пользовалась. Ничего не поделаешь, мужчина должен брать на себя что потяжелей.

Было и третье кольцо, тоже целенькое, — папино. Дедушка утверждал, они сделаны из слоновой кости. Если так, изготовлять их несложно. Распилил бивень, отшлифовал изнутри и снаружи — и готово. Единственная странность: все три кольца были одинакового размера. А ведь бивень у основания толще, чем на конце. Антон складывал кольца вместе, заострения не получалось…

Помимо салфеток и воспитательных строгостей, Антон имел и другие поводы уклоняться от их обедов.

Однажды, выбежав па кухню, он видел, как бабушка, прихлопнув ладонью муху, не вымыла после этого руки с мылом и продолжала месить тесто для сладкого пирога.

И то, как они моют посуду, ему не нравилось. Мама складывала грязные тарелки, блюдца, ножи в тазик, наполняла его горячей водой, всыпала соды или горчицы, затем специальной мочалкой промывала каждую чашечку и ложечку, а после ополаскивала их еще раз теплой водой и холодной из-под крана. Посуда после этого не оставляла сальной глянцевитости на пальцах.

Дедушка же процедуру мытья посуды проделывал так. Наливал в свою глубокую, из-под супа, тарелку горячей воды, и в ней, уже мутной, ополаскивал стаканы, бабушкину чашку, ложки, вилки. (Стаканы вращал, положив их на бок. Похоже, крутился цилиндр, на котором перебирали лапами дрессированные медведи в цирке. Такими же захватанными, как если бы па них плясали медведи, оставались и стаканы. Антон не раз замечал на поверхности чая или компота, когда его угощали, радужные пятнышки жара. Потом дедушка переливал воду в бабушкину тарелку, а из нее — в полоскательницу. Вытирал посуду белым с красной вышивкой полотенцем. Полоскательницу выносил в уборную, иногда по дороге расплескивая содержимое на пол.

А уж про то, как они стряхивали крошки со стола, и говорить нечего. Мама протирала клеенку влажной тряпочкой. Она доказывала, покрывать стол клеенкой очень удобно. Тем более красивой. У них клеенка была в цветочек. Клеенкой был покрыт и стол бабы Лены.

Баба Таня возражала: на клеенке есть негигиенично. И пользовалась исключительно скатертями. Всегда, кстати, в пятнах, каких-то непривлекательных разводах. А крошки дедушка имел обыкновение сметать птичьим крылом. Настоящим, высохшим птичьим крылом! Он не без гордости заявлял, что пользуется им уже много лет… Тем более ничего хорошего! Подумать только: что это была за птица, где она летала и как можно высушить крыло без того, чтобы оно не начало подгнивать? Какая уж тут гигиена!

Но и это еще не все. Когда садились колоть грецкие орехи, бабушка принималась выковыривать застрявшие в скорлупе кусочки шпилькой. Шпильки всегда во множестве валились па столе. Утром, укладывая волосы, бабушка брала те, что попадались под руку, другие оставались лежать до следующего случая. Вечером, разбирая прическу, выкладывала побывавшие в волосах опять на стол. Ими и извлекала крошки. И пододвигала Антону.

«Ешь!»

А он не знал, как повежливей отказаться.

Суп дымился в тарелках. Рыбный. Не любил он возиться с костями. Черпнул ложкой — в ней какая-то странная, будто лягушачья икра. Вареная икра… Он и красной-то терпеть не мог, кривился, когда мама покупала. Из нее же малечки вылупливаются…

— Ну что ты возишься? — поторопила его бабушка.

Мама бы сказала: «Не тяни кота за хвост!» Все веселей.

— Это икра, да? — скорчив виновато-страдальческую гримасу, которая, он знал, ему удавалась, спросил Антон.

— Нет, это крупа. Декоративная. Для украшения супа, — объяснила бабушка.

Он съел пару ложек,

— А суп из какой рыбы?

— Из трески.

— А почему она так называется? От слова «треск», что ли?

— А почему ты Антоном называешься? — сказала бабушка.

Дедушка поморщился — наверно, кость попала.

— А почему я Антоном называюсь? — спросил Антон.

Дедушка вытер губы салфеткой и заговорил:

— Твое имя происходит от римского «Антоний». Но Антон — русское имя. Мы тебя так назвали в честь моего папы, твоего прадедушки.

— Это ты уже рассказывал, — напомнил ему Антон.

— Старших перебивать некрасиво, — сделала сиу замечание баба Таня.

— Он был врачом, — закончил дедушка, — и умер от тифа в походном госпитале во время первой мировой войны.

— Митюша, не надо об этом за столом, — жалостливо улыбаясь, попросила бабушка.

Дедушка рассеянно на нее посмотрел и продолжал:

— А вообще у меня есть много интересных книг, посвященных истории и происхождению имен и фамилий. И об имени Антон в них тоже написано.

— Давай прямо сейчас посмотрим, — заинтересовался Антон.

— Ты разве не знаешь, что грязными руками нельзя брать книги? — опять нашла повод поучить его бабушка.

Поднялась и вышла за вторым.

Дедушка жевал, глядя в одну точку. Точка находилась где-то над пианино.

— А белка почему белкой называется? — спросил Антон, решив, что пора начинать подготовку к появлению в доме нового жильца.

Дедушка не сразу понял, о чем речь.

— Белка? Какая белка?

Из коридора послышались грохот и звон.

Дедушка прекратил жевать, повернулся к двери. Она распахнулась, с потрескивающей сковородой в руках стремительно вошла баба Таня. Седые волосы и замасленный передник развевались.

— Иди посмотри, что твоя сестра натворила.

Антон выскочил следом за дедушкой.

Посреди коридора стояла голубоватая молочная лужа с неровными краями, валялась пустая кастрюля. Несколько молочных отпечатков подошвы вели в комнату бабы Лены. Возле лужи отпечатки были полные, ближе к двери — истаивали.

Дедушка сходил па кухню за тряпкой и ведром. Кряхтя, опустился на корточки. Лицо и шея, когда он наклонился, побагровели.

Антон подумал: легче всего эту работу выполнить ему. Правда, не хотелось пачкать руки. Все же он предложил:

— Дедушка, давай помогу.

— Спасибо, милый, не надо, — сдавленно отозвался тот, размазывая лужу по половицам.

Из комнаты приковыляла баба Лена.

— Митя, я сама, — пыталась робко настаивать она.

— Сама, сама… — ворчливо вторила ей тоже появившаяся на пороге и с явным неодобрением наблюдавшая за дедушкой баба Таня.

Обед доедали молча. Пили сливовый компот из больших белых кружек с голубыми незабудками. Антон рассчитывал утаить косточку, чтобы расколоть потом и съесть зернышко, но баба Таня его хитрость разгадала, велела все косточки выплюнуть.

— Можно выйти из-за стола? — спросил он.

— А что еще надо сказать? — не разрешил дедушка.

Антон молчал.

— Когда встаешь из-за стола, надо сказать: «Спасибо. Было очень вкусно».

— Было очень вкусно, — повторил Антон.

Дедушка взглянул на него поверх очков, но от нового замечания удержался.

— Ты что сейчас собираешься делать?

— Уроки.

— Когда закончишь — зайди. И мы с тобой потолкуем об именах.

Пятно после лужи в коридоре еще не высохло. Антон поскребся в дверь бабы Лены, тихонечко вошел.

Баба Лена сидела на обычном своем место за столом очень прямо, с каким-то остановившимся выражением лица. В сумраке оно капалось особенно бледным, почти белым.

— Ты что? — спросил Антон. — Ты не расстраивайся…

— Да нет, милый. Я так, задумалась.

— Хочешь, я тебе за молоком сбегаю, — придумал он, как ее утешить.

— У меня еще есть, спасибо.

Свет проникал в комнату через два подслеповатых окна. В проеме между ними — высокое, в папин рост, зеркало. Антон видел в нем себя.

По правую руку от двери — махина комода. Железная кровать бабы Лены — у левой стены. Чуть в стороне от кровати — буфет. как все говорили, орехового дерева, с дверцами в форме арочек. На даче, в лесу, Антон встречал орешник: топкие прутики, из них получаются удобные гибкие удилища… Но то кустарник, а буфет был из дерева. Антон мечтал когда-нибудь увидеть его — с мощным стволом, могучей кроной, где скрывается видимо-невидимо орехов.

Когда бабушка открывала ореховые дверцы-арочки, по комнате разносился сдобный запах. Он из буфета не выветривался, потому что либо мармелад, либо пастилу, либо фруктовый сахар она обязательно припасала для Антона. Держали их в металлической коробке с надписью «Красный мак. Конфеты. Бирюлин и Кº».

«Бирюлин и компания» — вот как это расшифровывалось. Бирюлин и те, кто помогал ему конфеты изготовлять.

Сейчас бабушка попросила придвинуть поближе алюминиевую кастрюлю, которую поверх крышки укутывало полотенце. Так сделано для того, чтобы хлеб дольше не черствел. Правда, по наблюдениям Антона, он зато быстрее плесневел.

Достала из кастрюли пряник в форме большой стрекозы. Белый, мятный. Дивно пахнущий.

Всегда бабушка подготавливала что-то неожиданное и приятное.

Литой проглотил слюнки и попробовал отказаться. Это бабу Лену нужно чем-нибудь угостить. Подбодрить…

— Ты ведь уже пообедал? Значит, можно, — по-своему поняла его сомнения она.

Ел и, отламывая по кусочку от пряничных крыльев, не мог отделаться от ощущения виноватости. Какая бабушка добрая, хорошая. А он ей иногда грубит. Вчера вот некрасиво себя вел.

И еще — странное неудобство. Если лакомишься просто пряником, ни о чем подобном не думаешь. Буквенный алфавит из лапши он с удовольствием уминал — буквы ведь не живые. Кроме того, мама говорила, он такой едой закрепляет полученные в школе знания. А бабочек, зайцев, рыбок — пусть пряничных, — все равно жалко.

Кто-то из маминых заказчиков подарил ему сахарную олениху с двумя оленятами. Изумительные, серенькие, пасутся на зеленой траве. На редкость красивая статуэтка — прямо на пианино ставь. И как взрослые его ни уговаривали, он не мог эту красоту расколоть щипцами и съесть. А ведь хотелось, хоть травки попробовать… (И надо было, потом фигурки как-то сами собой поблекли, растаяли, запачкались, сделались совсем неаппетитными.)

Со стрекозой, правда, проще, чем с оленями. В конце концов стрекозы, как и бабочки, как и майские жуки, — вредители. А с вредителями единственный способ борьбы — уничтожать.

Руководствуясь этим неоспоримым соображением, он и мятное стрекозиное туловище без проволочки отправил в рот. И крошки с ладони слизнул — чтоб помину о вредителе не осталось.

— Понравилось? — спросила баба Лена.

— Было очень вкусно, — поблагодарил он. — А еще я хотел у тебя узнать… Ты вчера про пастушка па облаке рассказывала. А как по-твоему, черти на самом деле бывают?

— Черти? — несколько озадаченно переспросила баба Лена. Ему показалось, этим вопросом он застал ее врасплох.

— Ну да.

Она смотрела на него не мигая. Без очков, наверное, видела все вокруг таким бесформенным и расплывчатым, каким видел он, когда из любопытства нацеплял тяжелые, выпуклые дедушкины очки.

Антон знал: если сделать осторожный, чтоб не шуметь, шаг в сторону, зрачки бабы Лены не двинутся за тобой, а будут по-прежнему устремлены туда, где ты находился раньше. Подашь голос — баба Лена переведет взгляд. А будешь молчать, она так и не догадается, что смотрит мимо.

— Я лично не знаю никого, кто бы видел чертей, — проговорила она.

— А вот бабушка Пашки Михеева видела!

Тут Антон уловил стук входной двери.

— Я к тебе потом зайду, — обещал он бабе Лене и шмыгнул в коридор.

В прихожей стояли мама в пальто и баба Таня.

— Удивляюсь, как вы не можете этого понять. — надсадно, взвинченно говорила мама. — У меня просто не хватит денег с ней расплатиться.

Будто не заметив Антона, она прошла мимо него в комнату. Баба Таня растерянно топталась в прихожей.

Антон отправился за мамой. Она рылась в тумбочке, потом вытащила ящик и перенесла его на кровать.

— Ты ел?

Антон решил не отвечать. Он ведь вправе обидеться. Сказала, чтоб был дома вовремя, а сама ушла.

— Поел, я спрашиваю? — повторила мама, выпрямляясь и шаря взглядом по комнате. — Оглох, что ли?

— А ты во сколько обещала прийти? — тонким, ехидненьким голоском, каким часто разговаривала вредная Юлька, спросил Антон.

— Ух, семейка, — с чувством вырвалось у мамы.

И грубое «оглох», и последний выкрик убедили его в правильности выбранной линии. И не будет с ней разговаривать — пожалуйста.

— Тебе Антонина Ивановна велела записку передать, официальном тоном сообщил он. Вытряхнул из дневника сложенный листок.

Мама развернула бумажку, пробежала взглядом и бросила на стол. Вспомнив о чем-то, быстро вышла.

Записку лежала па столе текстом вверх. Он отвернулся. Поссорились — и его больше ничего связанное с мамой не интересовало. Но тут же сообразил: раз они в ссоре, он тем более имеет право на запрещенный ход.

«Дорогая Лидия Михайловна», — прочитал он, а дальше разобрать не смог. Внизу листка было нарисовано какое-то детское платье.

Приближаясь, застучали мамины каблучки. Антон успел отвернуться.

Мама бросила записку в сумочку.

— Я буду вечером, — сказала она.

— Мам! — он все же хотел поговорить о белке: вдруг ее завтра принесут, а папа придет поздно, и он не успеет их предупредить.

Она не услышала. Пролетая мимо оцепенело вытянувшихся возле ходиков дедушки и бабушки, бросила:

— Я ничего не говорила ни о книгах, ни о вещах, ни о его картинах. Все это не мое. Но теперь меня, а не вас будут упрекать в нечестности!

Гулко хлопнула входная дверь. Дедушка с бабушкой постояли, скорбно повесив головы, потом ушли к себе.

Заниматься совсем расхотелось. Счастье еще, задано всего ничего, одно упражнение но русскому.

Когда он его написал, появился дедушка.

— Антон, мне кажется, погода портится. Я думаю, тебе лучше сегодня не гулять.

— Нет, я пойду, — упрямо сказал Антон.

— Тогда дождись мамы.

— А я не знаю, во сколько она придет.

— Антон, — сказал дедушка. — Я тебе запрещаю так со мной разговаривать.

Антон вздохнул.

Когда же перестанут им командовать? Когда он наконец станет взрослым? Будет похож на папу? Такой же большой, самостоятельный.

— А мы бы с тобой посидели… Я бы тебе рассказал об именах.

— Но хочу, — отрезал Антон.

— Ладно, — уступил дедушка. Иди. Но до шести, не позже.

Во дворе под присмотром тети Жанны гуляла Полина. Минька, Борька, Юля и Любочка сразу окружили Антона.

— У вас много книг интересных. Принеси какую-нибудь. Тетя Жанна нам почитает.

Он сбегал домой, взял любимые «Вьетнамские сказки». Расселись на скамеечке у палисадника. Тетя «Жанна — посредине.

Перелистала оглавление.

— Про черепаху, про черепаху, — подсказывал Антон.

Но Юлька выбрала про хлопковый цветок. И все, кроме верной Антону Полины, ее поддержали. Не знали, как это скучно, пот и упрямились. Хотя уже по картинке видно — ничего интересного. Унылый рисунок: из хлопковой коробочки выходит девушка с распущенными волосами… Уж лучше совсем не читать, чем про нее.

— Тогда я книжку забираю, — пошел на крайнюю меру Антон.

— Постой-ка, — воспитательным голосом заговорила тетя Жанна. — Ты что же, хочешь всех заставить слушать то, что нравится одному тебе?

— Про черепаху действительно лучше, — потеряв терпение, разгорячился он. — И потом, мне дедушка велел сейчас заниматься и именно эту сказку выучить.

На ходу придуманный предлог заставил противников умолкнуть.

Тетя Жанна начала читать про черепаху. Не успела дойти до конца первой страницы, где уже начинались захватывающие события: закипала вода и показывался панцирь, величиною с остров, — отошла к песочнице; Юлька. Следом за ней Любочка. Борька и Минька побрели к флигельку.

Лишь Полина не уходила. Преданно и покорно оставалась рядом. Но без остальных пропало настроение слушать.

Тетя Жанна это почувствовала и отложила книгу.

— Пойдем, на сегодня хватит, — сказала она Полине.

— Ну, мамочка, еще пять минут, — стала упрашивать та.

Тетя Жанна разрешила и ушла.

Антон отнес книжку. Полина дожидалась его, а Юлька, Люба, Борис и Минька собрались у песочницы и о чем-то шептались.

— Давай в слова сыграем, — предложил Полине Антон.

Это папа его научил. И он уже со многими пытался играть. Объяснял правила: слово «черепаха» состоит яз трех слов «череп», «ах» и «а». Нужно придумать такое же. Туго доходило. Слышал порой самые нелепые ответы: «Чернила». — «Почему? Какие в них еще слова?» — «А ими можно написать какие угодно».

У Полины тоже плохо получалось. Ей он сейчас прощал и делал вид, что играют они увлеченно: хохотал, выкрикивал вслух какие-нибудь особенно удачные свои находки, которые могли бы привлечь общее внимание.

Но никто их игрой не интересовался. И ладно. А вот появится у пего белка, небось сразу начнут подлизываться.

— Прошли твои пять минут, — сказал оп Полине. — В другой раз доиграем. Я хочу до Германа дойти.

— Антон, постой, — принялась уговаривать его она. — Я тебе пво вавов васскажу.

Он сохранил безразличие на лице, однако задержался.

— Это папа маме говоил. Я случайно слышала, — торопливо, радуясь, что ей удалось его задержать, затараторила Полина. — Они в нашем вайоне обоквали аптеку. А тетеньку, котовая им не отпустила лекавств, убили.

— За что? — уточнил Антон.

— Ну, за то, что она не дала какого-то лекавства.

— Они болели, что ли? — спросил Антон.

— Не знаю, — неуверенно промямлила Полина.

Все-таки ужасно бестолковая. Из ее истории ничего не понять.

— Ну, я пошел, — сказал он.

Вправо по переулку мало интересного: серые фасады, за ними, внутри, нет дворов.

Зато слева находилась главная достопримечательность — дом Германа. Одноэтажный особнячок, укрытый за глухой стеной. Ни разу — ни разу! — никто не видел, чтобы из его ворот и калитки кто-нибудь выходил. А то, что в доме живут, знали наверняка.

Антон вынашивал дерзкий план: раздобыть лестницу, взобраться, заглянуть через стену и быстро-быстро, чтоб не успели настигнуть, убежать. Хоть увидать: что там?

А пока он этой стены сторонился. В особенности если переулок был пустынен. Еще бы! В нескольких шагах от обычной калитки — калитка маленькая. Настолько маленькая, что даже странно — кто может ею пользоваться? Гномы, что ли? От земли — метр, не больше. Такая же зеленая, как ее старшая сестра, такая же металлическая, да еще оплетенная металлическими прутьями, будто бы забранная решеткой, — словно ворота старинных замков, дли прочности.

Говорили, эта маленькая калиточка — для собак. Якобы во дворе Германа свора выдрессированных бульдогов. Однако и собак Антон ни разу не видел, и лая из-за забора никогда не доносилось.

Или они были такие хитрые, натренированные? Затаившись, ждали? Только кто-нибудь попробует войти — набросятся. И так же немо, с остервенением растерзают. Или дадут себе волю, залают — чего терять, раз жертва попалась?

Это, вероятно, были очень самостоятельные собаки. Иначе почему им не пользоваться большой калиткой, не выходить вместе с людьми? Но нет, для них существовал отдельный вход. Возможно, их побаивался сам хозяин.

А быть может, Антон допускал и такую мысль, именно собаки были хозяевами дома и прилегающего участка. В цирке Антон видел бульдога в черном цилиндре. Может, и там, за стеной, бульдоги ходили в черных цилиндрах? А на улицу, чтоб не шокировать людей, не появлялись? И лаять у них считалось неприличным.

Антон, поеживаясь от ужаса, представлял: заглянешь через забор — а там бульдоги в цилиндрах…

Сейчас прохожих хватало, и он нарочито медленно прошел мимо калиток — продемонстрировал (на случай, если за ним в щелочку наблюдают), что не очень-то и боится.

Добрел до конца переулка. Возвращаться во двор не хотелось.

«Завтра, — с уютным греющим чувством подумал он, — будет совсем другой день. Будет чем заняться».

«А что, если не откладывать?» — пришла в голову простая мысль. Ведь говорят: не откладывай на завтра… И до Лырской отсюда пять шагов. Он знал ее дом. А квартиру разыщет.

Конечно, не очень ловко самому приходить за обещанным, вроде как торопить. Но, с другой стороны, она сказала, белка ей мешает. Тогда это даже, своего рода дружеская помощь: побыстрее освободить, избавить… Вот только успела ли она поговорить с родителями?

В ее доме были красивые, вводные двери: нижняя часть деревянная, черная, полированная, л верхняя — на застекленных квадратиков. Старинная бронзовая ручка прибита наискосок, но краям темная, а центральная часть отполирована до блеска — такого сияния, наверно, добиваются, когда надраивают медь на корабле.

Антон решительно шагнул под своды гулкого, просторного подъезда. Пол кафельный, разноцветными плитками выложены рыбы и птицы наподобие фазанов. И стены украшены мозаикой — белой и голубой. Запах приятный, слегка мандариновый. Темнела огороженная металлической сеткой шахта лифта. Этот вход заслуживал названия «парадный».

Навстречу спускалась по лестнице женщина.

— Скажите, пожалуйста, в какой квартире живет Оля Лырская? — обратился к ней Антон.

Женщина мельком на него глянула.

— Я, мальчик, не из этого дома.

Он попытал счастья на первом этаже. Щелкнул замок, высунулся мужчина в длинном оранжевом халате. На голове — что-то вроде чалмы. Одежда обитателей, видно, была под стать необычности подъезда.

— Кого? Лырская? Нет, не имею понятия.

Странно, в своем доме Антон знал каждого обитателя.

В лифте екать побоялся. Ему приходилось подниматься к светлых, подрагивающих кабинах, но всегда со взрослыми, которые знали какие-то специальные правила обращения с кнопками и дверями. И предупреждали: «Никогда сам в лифт не заходи, понял? Можешь упасть в яму, сгореть. Можешь просидеть в нем сутки, если он застрянет. Все что угодно может быть».

Стал карабкаться по широким, серым в белую крапинку ступеням. Окна между лестничными маршами — огромные, подоконники такие высокие, что Антон едва мог до них дотянуться. Всюду чисто. Видно, здесь тщательно убирали.

Двери квартир тоже черные, массивные, с медными круглыми ручками, с горизонтальными прорезями вместо налепленных почтовых ящиков. На некоторых таблички с фамилиями жильцов.

Лырских он нигде не обнаружил и на четвертом этаже, возле одной из дверей, позвонил.

Старушка, которая ему отворила, высохшим пальцем указала на дверь рядом.

— Лырские живут здесь!

Гнусавила, как Ольга: возможно, была какой-то ее родственницей.

Опять он надавил кнопку звонка, и опять открыла старуха. Костлявая, морщинистая, с крючковатым носом. Ему казалось, он говорит достаточно громко, но она подалась вперед и оттопырила ухо ладонью.

— Что, мальчик? Учишься с Олей в одном классе? Оля наказана и гулять не пойдет.

Неясное чувство подсказывало ему: ситуация неблагоприятная, лучше просьбу отсрочить, уйти. Но отступать, когда заветная цель так близка…

— У вас живут две белки, заговорил он. — И Оля мне одну обещала.

— Что? — старуха наклонялась еще ниже.

— У вас живут две белки, — повторил Антон.

— У нас? Белки?

Он засомневался, туда ли попал. И переспросил:

— Это квартира Оли Лырской?

— Ну да, — сказала старуха и крикнула в глубь темного коридора: — Оля! Оля!

Оля появилась тотчас, будто дожидалась ее зова. Одетая по-домашнему в красную кофточку и тяпки, она выглядела совсем тощей. Такой пунцовой он ее не помнил.

Антон ощутил, что и сам краснеет. Ему было стыдно перед строгой старухой за попрошайничество, и главное, за то, что нехорошо, необдуманно выдал и без того наказанную Олю. Теперь он это ясно понял.

— Про каких белок ты говорила? — сурово обратилась к ней бабка.

Оля не могла ответить. Стоила жалкая. Противная.

— Извините, я, наверно, что-то перепутал, — выпалил Антон и помчался вниз, стараясь оторваться от прилипших к нему стыда и отвращения.

Щеки горели, в голове царил сумбур. Ему казалось, прохожие догадываются, в какое нелепое положение он попал, и посмеиваются.

Все же он же мог уразуметь… У него в голове не укладывалось… Зачем ей понадобилось его обманывать? Бессмысленно, глупо, странно…

Нечестность еще встречалась в некоторых людях, большей частью, взрослых, что естественно — ведь они росли в дореволюционное время, когда обман был как бы узаконен: буржуи и помещики постоянно им пользовались, чтобы наживать барыши. Многие труженики понятия не имели о справедливости, были попросту неграмотными, забитыми. Теперь другое дело: все знают, что обманывать нехорошо, отвратительно, и детей своих, следовательно, воспитывают смелыми и честными, непримиримыми ко лжи.

Откуда же в некоторых его сверстниках пережитки прошлого?

Летом Антон жил с дедушкой и бабушкой Таней на даче — дедушке дали комнату от учреждения, где он раньше работал. На участке стояло несколько домиков, в каждом размещалось по нескольку семей. В центре дачного поселка была разбита клумба. Здесь цвели настурции и еще какие-то цветы, похожие на маки.

И вдруг кто-то начал их обрывать. Тайком, неизвестно когда…

Дачники огорчались. Антон недоумевал: как же можно? Зачем? Ведь красота приносит радость всем… Он очень подружился там с Толиком, сыном дачного коменданта. Вместе они играли, дедушка и бабушка брали Толика в лес на прогулки… Встречаясь. Антон и Толик обсуждали новые хищения и одинаково горячо негодовали. Они строили планы, как вечером, когда стемнеет, организовать в кустах засаду и подкараулить негодяя.

Однажды, когда они разрабатывали очередной проект поимки, начал накрапывать дождь. Антон позвал Толика к себе. Толик отказался. Они условились увидеться позже. Антон побежал домой. Зеленое крыльцо было сплошь в глянцевых пятнышках влаги, их становилось все больше. Бабушка всполошилась: у нее, оказывается, на полянке, где клумба, сохло белье. Антон, как был в рубашке и коротких штанишках, помчался меж яблонь — успеть, пока не хлынуло сильней. И выбежал на Толика. Тот стоял к Антону спиной и приятеля не увидел. Дотягиваясь до середины клумбы, но не наступая на рыхлую землю, чтоб не оставить следа, он рвал цветы. Антон застал последний уже момент, последний цветок, а затем Толик припустил ко все лопатки, только рубчатые подошвы его тапочек замелькали.

Бабушке и соседям Антон ничего не сказал. А с Толиком, конечно, поговорил.

Толик каялся, дал слово исправиться, но Антону после этого случая стало неприятно с ним встречаться. Он не мог простить Толику притворства. Каков негодяй! Разыгрывал возмущение, строил планы поимки, а сам… И зачем ему понадобились эти цветы? Ведь он жил рядом с клумбой, мог смотреть на нее, когда захочет… И Лырской зачем понадобилось лгать о белках? Зачем понадобилось обещать? А Пашка Михеев?.. Антон искал и не находил ответа.

Темнело. Наверняка уже больше шести. Антон повернул к дому.

Во дворе, на детской площадке, по-прежнему держались тесной группкой все, кто не захотел слушать сказку о черепахе. С ними Сашка. Свесив ноги, восседал на столе. Рядом портфель. Сашка учился во вторую смену и, видно, только вернулся из школы.

На Антона никто не обратил внимания. Остановившись на безопасном расстоянии, он прислушался к их разговору.

— А на солнце огромные стога, — рассказывал Борька. — Только они не соломенные, а из раскаленной проволоки. Притронешься — сразу сгоришь.

— Ври, да не завирайся, — оборвал его Сашка.

— Нам училка рассказывала, — обиделся Борис — Да и сами мы смотрели. В этот… как его? В телескоп!

Антон сделал по направлению к спорящим несколько шагов.

— И что? Прямо стога видны? — по-прежнему недоверчиво, но уже без наскока спросил Сашка.

— И же говорю: огромные… И еще я в книжке одной читал, там пытались к солнцу на ракете приблизиться и загорелись. Оно все как расплавленный металл.

— А если расплавленное, то почему на землю не капает? — подозрительно осведомился Минька.

Борьку вопрос озадачил.

— Откуда я знаю, — сказал он и переменил тему. — Я недавно классную доску воском натер. Училка стала писать, а мел скользит…

— Ты? Воском? Рассказывай! — отмахнулся Сашка.

— Ну честно, — стал клясться Борька. — А еще я лампочку электрическую вывернул, подложил в патрон бумажку и снова свернул. И свет не горел.

Эту информацию Сашка выслушал с большим вниманием и благосклонно.

Антон подозревал, образчики такого геройства Борька выдумывает и приписывает себе, чтобы заслужить Сашкино расположение. Может, кто-то другой, вроде Сашки, на подобные гадости и способен… А Борька — нет. Он понимает: учительница их учит, желает им добра. Зачем же строить ей козни? Называть училкой?

Или Антон ошибался в Борисе? Чувствуя поощрение слушающих, тот разошелся:

— У нас в классе, если кто брюки подвернет манжетом, обязательно задразним: «Пижон», «Пижон». И пока не отрежет — не отстаем.

Неужели Борис тоже жестокий и несправедливый? Каждому ясно: брюки подворачивают не из пижонства, а «про запас», на вырост. Чтобы проносить дольше. Михееву, например, где все время брать деньги на новые?

И Сашка это понимал, не так богато они живут, и Юлька… А гоготали. Борьку подхваливали. Минька, в старых шароварах, — туда же. Восклицал:

— Ух, здоровски!

Они как-то неверно многое понимали… Могли обозвать нервным, будто не знали: расшатанные нервы — это болезнь. А кто над болезнью смеется? А может, он сам чего-то очень простого не мог увидеть, уразуметь? Слишком уж много не поддающегося объяснению (с его точки зрения) и спокойно принимаемого, а то и поощряемого другими.

Один рал Антон видел: несколько старшеклассников ворвались в школьную раздевалку и принялись обрывать вешалки у всех пальто подряд. Дергали, что было силы — вешалки лопались, пальто летели па пол. Ладно, если бы хотели кому-то одному отомстить. Но обрывали без разбора. И веселились при этом. Радовались… Чему, если знали, что поступают нехорошо? И все-таки трудно представить: он один прав, а столькие — ошибаются.

Антон задержал взгляд на Любочкином лице. Нет, с облегчением отметил он, ей Борькина похвальба тоже не доставляла радости.

Зажигались окна. Над подъездом затеплилась слабая лампа. В освещенном ею дверном проеме полнился дедушка. Постоял, посмотрел в их сторону, но Антона не позвал, скрылся. Не разглядел? Или хотел напомнить пиши видом, пристыдить?

Одновременно Антон различил: от ворот надвигается неуклюжая толстая фигура. Сережа.

Во дворе он находился на особом положении. Силой обладал огромной, правда, никогда ею не злоупотреблял. Недоброжелатели называли его за глаза «Жиртрестом». Но в лицо Сережу никто не решался так дразнить.

Сашка предпринимал иногда попытки его задеть, начинал обзывать очкариком, но Сережа отвечал неизменно спокойно, с сознанием собственного могущества и превосходства.

Когда он выходил — толстый, коротко стриженный, в очках — все как-то сдвигались, давая ему побольше простора, А папа у него был худой. И мама не полная, маленькая даже. У них, единственных в доме, был телевизор.

Из всего двора только Антону и Сереже устраивали дни рождения. Задолго до этого все переставали с ними ссориться, а поссорившиеся старались помириться. Антона Сережа выделял из всех и приглашал постоянно.

Много времени Сережа проводил в районном Доме пионеров, где занимался в кружке по изобретению роботов. И сейчас он, наверно, возвращался оттуда. С его появлением все быстро разбрелись по домам. Они остались во дворе вдвоем.

— Сережа, — заговорил Антон. — А люди летали на солнце?

— Нет, это невозможно, — изрек Сережа.

— Там раскаленные стога, да?

— Какие стога?

— Ну, из медной проволоки.

— Ерунда.

— Это Борька говорит. И потом, если бы туда слетали, то уже наверняка знали бы, есть там райские сады и ангелы или нет. Верно?

Совсем стемнело. Прозрачно светилось одно из окон среди виноградных лоз. То самое, за которым, по расчетам Антона, мог скрываться черный дух печки.

— Мне кажется, за нами оттуда наблюдают… — Антон понизил голос и сделал Сереже знак держать окно в поле зрения.

Сережу, такого начитанного, невозмутимо-разумного, подобные разговоры увлекали, будоражили.

— Злые волшебники в острых колпаках. Как у звездочетов, — стал фантазировать он. — И они за нами следит, чтобы потом заточить нас в темницу.

— И они связаны со злым Германом, — подхватил Антон.

— У них заговор против нашего двора. Они нас окружили. И только ждут момента, чтобы напасть.

Антону сделалось не по себе. Налетят, схватит… Как раз удобный момент: никого, кроме них двоих.

Но странно: и боязно, и все же не верилось, что такое возможно, хотелось нагнать на себя и Сережу еще страха. И он рассказал Пашкину историю про копыто.

— А еще что-нибудь про чертей знаешь? — загорелся Сережа.

Он, видно, испытывал то же, что Антон.

— Ага, — сказал Антон. — Только пойдем в подъезд, а?

И подальше от зловещего окна, и поближе к дому. Если выйдут его звать, можно сказать, что и сам уже возвращался.

Сережа опустился на лестничные ступени. Антон помедлил и сел рядом. Мама много раз повторила: ступени каменные, холодные, на всю жизнь застудишь спину…

Взрослые, когда предостерегают, считают обязательным преувеличить опасность. Разве можно простудиться на всю жизнь? Сказала бы, на год — и правдоподобней, и впечатляет гораздо сильнее. Шутка ли — год не гулять…

Не умеют взрослые таких простых вещей понять.

То же и с запретом играть спичками. «Нельзя — а то случится пожар!» Допустим. Но вот закавыка: к их дому лепится пожарная лестница, якобы по ней жильцы могут спуститься в случае необходимости. Значит, она всегда должна быть в полной готовности к спуску? Так? А ее взяли и обшили снизу щитами высотой в два человеческих роста. Чтоб дети не баловались и не забирались высоко? А если пожар?

Да и можно ли всерьез поверить в страх взрослых перед пожаром, если к дому лестница примыкает только у самой крыши? Дотянуться до нее, даже из ближайших окон, дело немыслимое. Антон со многими старшими по этому поводу толковал, но вразумительного объяснения так и не добился.

Папа вспоминал; во время войны по лестнице взбирались ночью на крышу (и он тоже взбирался). чтобы обезвреживать фашистские зажигательные бомбы. Эта версия оправдывала название «пожарная», но как-то, проникнув с ребятами на чердак. Антон призадумался: почему нельзя было подняться на крышу по ступенькам?..

— Ну? — нетерпеливо подтолкнул Антона Сережа.

— Это, правда, не совсем про чертей, — предупредил Антон.

— Все равно!

— Дело было в одном городе. Работники милиции раскрыли кражу. Из аптеки были похищены редкие лекарства. И вот милиционеры везли воров в тюрьму. Поздно ночью. Один работник милиции, который сидел у окна, вдруг замечает: за окном автомобиля вырисовываются контуры какой-то другой машины. Как бы полупрозрачной. И куда бы милиционеры и своей машине не свернули — та, другая машина их преследует…

Антон моргнул, отстранился от картины ночной, погони и посмотрел на Сережу. Тот вперился в Антона, но видел, наверно, милиционеров, воров, загадочную машину.

Все же Антон колебался. Вдруг Сережа спросит, откуда он эту историю узнал?

Давно это произошло. Антон ездил с родителями в гости к их знакомым. Возвращались троллейбусом. Было темно. Где, мимо чего проезжали — не различишь. Тогда Антон и обратил внимание — за окном висело, следовало за ними светящееся отражение троллейбуса. Взмахнул рукой — и в полупризрачном соседнем вагоне нашел темную фигуру, взмахивающую рукой. Пассажир двигался по проходу к передней двери. И там, рядом, тоже кто-то двигался.

Антону пришло в голову: что, если отражение только кажется отражением?

— Чего замолчал? — очнулся Сережа.

Конца приключения Антон не знал. То есть ясно было, загадку раскроют, жуликов поймают, но как это произойдет — следовало придумать.

— И тогда следователь вспомнил, что рассказал ему тот милиционер. Ну, про прозрачную машину. И вот он тоже ваял с собой сотрудников покрепче, сел в машину и поехал по городу. И только они выехали, он увидел прозрачную машину…

Во дворе звякнуло окно. Раздался голос Сережиной матери:

— Сережа, домой немедленно!

Сережа выскочил во двор и крикнул, что идет. Вернулся умолять Антона:

— Быстрей! Быстрей!

— Стали стрелять. А пули проходят сквозь ту машину — и все. И полковник тогда решил пойти на риск. И резко повернул руль, когда ехали по мосту. А бандиты не успели сообразить и за ними упали в реку. Но полковник-то успел своих предупредить, и они двери машины открыли и успели выпрыгнуть. А бандиты не успели и все утонули. Вот, — закончил Антон.

Дверь открыл дедушка. Ничего не сказал. Шаркая, шел впереди. Потом, видно, передумал, повернулся к Антону.

— Ты когда обещал вернуться?

Антон молчал.

— Если дал слово, надо его держать. Имей в виду, я на тебя обиделся.

И свернул не к себе, а к бабе Лене. Мама кроила светло-серый материал.

— Ну ты и гулена, — подняла она голову. — Проголодался? Салат под салфеткой, а хлеб в шкафу.

О чем-то он собирался ей сообщить? Ах, насчет белки…

— Ты ела уже? — спросил он.

— Я не хочу.

Он наблюдал за ней. Остреньким мелком вела пунктирную линию. Оборвала. Отложила мел и линейку.

— Я пятерку по чтению получил, — сообщил он.

— Молодец, — обрадовалась мама. — Только ведешь ты себя плохо. Исправляйся. Я у бабы Лены наперсток брала. Отнеси ей, пожалуйста.

Дедушки у бабы Лены уже но было. А баба Лена сидела у стола. Воспаленный отсвет оранжевого абажура румянил ее морщинистое лицо. Руки, худые и бледные, теребили носовой платочек. Неприятно на них смотреть. Когда Антонина Ивановна говорила кому-нибудь: «Ты из меня вес жилы вытянул», он представлял руки бабы Лены и машину, почему-то наподобие точильной, с вращающимся колесом, которая тянет и наматывает жилы на специальные деревянные катушки.

— Антоша, голубчик, где ты так поздно задержался?

— Гулял, — сказал он.

— Дедушка очень волновался — ты ведь обещал рано вернуться.

— Да знаю уже, — оборвал ее Антон.

— А ты не сердись, голубчик. Ты послушай меня. Обманывать нехорошо. Ты не обижаешься, что я тебя голубчиком называю? А то папе это слово не нравится. Он считает, оно больше на голубец похоже, чем па голубя.

— Ничего, меня называй, — разрешил Антон. И спросил: — А если я историю интересную придумал… Сам… Это тоже обман?

— Смотря какая история, — сказала баба Лена.

— Ну, фантазия… Так просто…

— Вот я тебе пример приведу. Пастушок один пас стадо коров и решил напугать людей. Прибежал в деревню и давай кричать: «На стадо напали волки!» Мужики похватали колья я добежали отгонять волков. Мальчик над ними посмеивается. Он и другой раз так же их напугал. И опять мужики похватали колья. А потом на стадо действительно напали волки. Мальчик прибежал, кричит, а никто ему не верит.

— И что? — спросил Антон.

— Как что? Волки загрызли стадо.

— А еще что-нибудь можешь рассказать? — попросил Антон.

— Про другого мальчика. Про то, как он обманывал, а потом раскаялся. На углу дома, где он жил, сидел слепой старичок и просил милостыню. И все, кто проходил мимо, давали ему монетку, чтобы слепой мог купить себе хлеба. А мальчик решил над ним пошутить и дал ему вместо монетки старую стершуюся медаль. Слепой пошел в булочную, а булочник его поколотил…

— Ай! Слепого?

— Ну да. А мальчик это видел. Видел, как слепой после этого заплакал. Он ведь слепой, его каждый может обидеть. И мальчик после этого тоже много плакал, ему жалко стало старичка. Папа его спросил: «Что ты плачешь?» И мальчик ему рассказал. И тогда папа взял его за руку, и они пошли к слепому. Папа дал старичку денег, а мальчик извинился перед ним. И слепой его простил.

— А если тебя обманывают… можно обмануть в ответ? — спросил Антон.

— Нет, — сказала баба Лена. — Никогда, совсем никогда нельзя обманывать. И тогда человек, который тебя обманул, глядя на тебя, поймет, что поступил скверно. Ему стыдно станет. И он тоже перестанет обманывать.

Антон вспомнил красное, в пунцовых пятнах лицо Лырской…

— А у дедушки попроси прощения, — посоветовала баба Лена. — Если сделал плохой поступок — надо честно в нем признаться, раскаяться. И тогда он как бы исчезнет…

— А если не попрошу?

— С тобой останется. И тебе тяжело так будет. Чем дальше — тем тяжелее…

Он зашел к дедушке, и дедушка его простил. И действительно, стало легче.

Вернулся рассказать об этом бабе Лене.

— И всегда так надо делать, — похвалила его она.

Мама уже выключила верхний свет. Сидела возле настольной лампы.

— Ты не ложишься еще? — спросил он.

— Мне поработать надо. Спокойной ночи.

Оп разделся и лег, но решил дождаться папы. Глаз не закрывал.

На потолке шевелилась сутуловатая мамина тень. Мама шила: делала она это совершенно бесшумно, только изредка шуршал материал, да слышно было, как она обкусывает нитку.

Время от времени из-за окошка доносились шаги редких прохожих. И тогда — он видел по теин — мама переставала шить и поднимала голову. Ее завивка на потолке выглядела пышной, ребристой, как ночной чепчик бабушки Лены.

Странная тень… Вдруг его охватила тревога… Кажется, это были уже не мамины очертания. И рогатый чепчик, и руки без пальцев… Опять ясно всплыл Пашкин рассказ о копыте и разговор с бабой Леной… Наверно, ей эта история тоже известна, просто она не захотела его пугать.

У взрослых, безусловно, от него тайны. Иначе почему они иной раз переглядывались и, выразительно показывая на него глазами, замолкали? Затем спохватывались: «При ребенке об этом нельзя»? Спроваживали его под любым предлогом — лишь бы остаться одним и обсудить свои секреты. Они наверняка все знали про Германа. И кто он, и что за бульдоги его окружают. Знали, но молчали…

Тень еще больше изменила очертания. Появились рожки и курносый нос. У мамы не такой. Неужели злые волшебники все-таки выследили их с Сережей?

Главное — но показать, что пи это понял, заметил. Не выдать себя… А потом вскочить и выбежать в коридор.

Осторожно повернулся на бок, готовясь спустить ноги на пол… Скрипнула кровать.

— Ты почему не спишь? — раздался мамин голос. Но непривычно хрипловатый.

Она шла к нему. Он затаился и вроде бы сонно, а на деле пристально впился в нее взглядом. Нет, это была она.

— Почему не спишь? — повторила мама.

Присела на кровать, провела ладонью ему по волосам.

— Мам, а кто такой Герман?

— Кто? — не поняла она.

— Ну, Герман. Тот, что в особняке живет.

— Не знаю, — сказала мама.

— У него машина.

— Я и говорю — не знаю. Ты спи.

— А он не?.. — Антон специально не договорил. Вес же боязно произносить слово, которое, оказывается, имеет магическую силу и может вызвать страшного гостя.

Мама его не поняла.

— Мне страшно, — подсказывая ей, схитрил он.

— Что такое? — мама подоткнула ему одеяло.

Он шепнул:

— Мне кажется, этот Герман — черт.

— Глупость, — сказала мама.

— А баба Лена говорит — не глупость.

— Спи, — сказала она, — Поговорим завтра.

Поцеловала его в лоб. Он почувствовал, как сразу отяжелели веки.

— Мама, я хотел папу дождаться.

— Глупенький. Он, если придет, то очень, очень поздно. Он звонил и просил тебя поцеловать.