Докричаться до небес

8. Фил

Лавандовое облако. Умиротворяющее, успокаивающее. Я впервые лечу в темноту с улыбкой на губах, чтобы облако не успело растаять и отпугнуло своим запахом кошмары, так похожие на моль, догрызающую мое сознание. Облако легонько касается лица и что-то шепчет надо мной, словно приманивает заклинанием хорошие сны. Бутч, что же ты вколотил мне под кожу? Что ты мне…

Я не открываю глаза. Медленно ощупываю постель, в которой лежу, и пытаюсь вспомнить, куда меня вчера вечером могло понести. Синее движение. А в памяти ничего. Но я точно не дома. В моей квартирке-студии пахнет совсем по-другому, и уж точно в ней нет даже намека на лаванду. Облизнув сухие губы, натыкаюсь языком на шершавую коросточку запекшейся крови на нижней – видимо, вчера я довыеживался и где-то отхватил. Вообще пустота. И никаких намеков на то, что потасовка была серьезной – ребра не ноют, челюсть шевелится нормально. Странно. Обыкновенно, если я нарываюсь, то последствия гораздо серьезнее. Но больше всего удивляет, что вокруг тишина. Будто оглох. И все же, куда меня занесло?

«Фил, где ты? Вспоминай. Напряги свои извилины. Пил. Помню, что пил. Вроде бы в студии. Точно. Ещё уговаривал Клейстера развязаться – бухать в одиночку было скучно, а Макс, зараза, упорно выливал вискарь, который я подливал ему в „Колу“. Видимо, он мне и втащил. Аккуратненько вырубил и куда-то оттрелевал. Куда? И, главное, зачем? Точно! Он и Мистик меня куда-то вели. Мистик ещё сказал, что так будет лучше. А потом они исчезли и появилось облако. Стоп! Лаванда… Лаванда… Фак! Фак! Фак! Скоты! Гребаные ублюдки!!! Лучше… Кому будет лучше? Мистик, урою за такие шуточки!!!»

Рывком сел и схватился за голову – нельзя, нельзя же так резко. Боль пробила от виска к виску, и память закрутилась, завертела свое кино, расставляя все в хронологическом порядке.

Она. Психанул. Испугалась. «Мама». Замкнуло. А вечером эсэмэс. «В этой войне я на твоей стороне». Сперва не понял от кого, а потом, когда дошло, телефон улетел в стену. Выорался на Мистика и Макса, но легче не стало. Легче не стало и после бутылки вискаря, не отпустило и на следующий день. И через день. А потом все сплелось в кашу из пьянок, каких-то левых телок, ржущих над тупыми шутками. И ни одна не могла вытравить из головы ее испуганное лицо. Я не хотел о ней думать, но все равно вспоминал. Что-то доказывал Максу, но он меня не слышал. Твердил, что нужно извиниться и поговорить.

– Перед кем?

– Ты знаешь.

– Мне не за что извиняться!

– Тогда почему ты так бухаешь?

– Просто совпало. Бывает.

– Кого ты лечишь, Фил?

– Заглохни! Много ты понимаешь.

– Видимо побольше некоторых.

– Клейстер, отвали! Это тебя не должно колыхать.

– А меня колышет! Вместо того, чтобы работать и писать музло, ты нажираешься, как последняя скотина. Значит, чувствуешь, что есть за что извиняться.

– Все, отвали. У меня праздник вроде как, – включил музыку и выкрутил громкость на максимум. – Йоу! Цыпы! Гуляем! Фил все ещё здесь!

И Макс отвалил. А его слова, словно заноза, все кололи и кололи в груди, сколько бы я не пытался от них открещиваться. Пробрались так глубоко, что, стряхнул с колен очередную фанатку, слюнявящую мои губы, и разогнал весь шалман, не стесняясь в выражениях. Гнал всех. Кроме Мистика и Макса. Одного отправил в бар за бутылкой вискаря, а второго попросил показать, что у него есть из новенького. Нацепил наушники в комнате записи и мотал головой на каждый новый бит, который он включал. До тех пор, пока не услышал то, что попало в резонанс.

– Братка, сделай чутка помедленнее. Еще медленнее. Оставь так. А можешь придумать что-нибудь такое, чтобы душу разрывало на части?

Мистик удивленно посмотрел на меня через стекло и кивнул, добавляя минорные аккорды пианино и протяжные, плачущие переливы скрипки.

– Оставь… – я опустился на пол, закрыл глаза и привалился спиной к стене, позволяя музыке вырывать мое сердце. Или то, что от него осталось. – Мистик, ты тоже считаешь, что я накосячил?

– Не думаю, что это мое дело, Фил.

– И все же.

– Есть такое.

«Есть такое… Есть такое, что я косячу.»

Несколько минут я сижу, сцепив руки замком на затылке.

– Она послушала запись и написала.

– Когда?

– Ну, в тот день, вечером. И знаешь что? В этой войне я на твоей стороне. Прикинь.

– А ты? – вопрос, на который отвечать не хочется. Вслух не хочется.

Я помотал головой.

– Сделай погромче… и уйди…

Мистик молча поднялся, погасил в студии свет, оставляя только крохотную лампочку над пультом, а я поднялся на ноги и подошел к микрофону. Накрыл его ладонью и стал ждать. Оно придет. Обязательно придет. Оно работает именно так. А музыка стала медленно тормошить занозу, словно лёгкий ветерок раздувающий крохотный уголек, превращая его в центр пожара, в котором я хотел сгореть.

«В этой войне я на твоей стороне… Да что ты знаешь о ней? Что ты знаешь обо мне?»

В этой войне нет намека на жалость,

Только острая сталь несмотря на усталость.

Нет защиты от стрел, что летят беспрерывно,

Только горечь потерь и ад криков надрывных.

В этой войне места нет для прощения.

Есть лишь приказ, чтобы без сожаления

Вспарывать груди, закрытые латами.

Жалость и страх – это дело двадцатое.

Кровью забрызганы меч и забрало.

Крепче кулак, чтоб рука не дрожала.

Ангелы смерти пируют над полем

В мире, где нет ничего кроме боли.

В этой войне не прийти к перемирию —

Лишь бы украсть полчаса у валькирии,

Чтобы вспороть, выгрызть новый замах.

В этой войне кровь всегда на губах…

Я снова нащупал языком коросточку на нижней губе и криво ухмыльнулся – напророчил сам себе. Поднялся с кровати, наплевав на вновь взорвавшуюся от боли голову, и осмотрелся.

Там, где твой мир, все в цветах, ярких красках.

Полки с игрушками, детские сказки.

Там, где твой мир, тонкий запах лаванды,

Ёлка зимой в переливах гирлянды.

Там есть поля в синеве васильков,

Рифмы любви, словно косы из слов.

Там, где твой мир, есть наивная вера,

Шелест листвы и прогулки по скверам.

Тихие сны, что рисуют картинки

Капель росы по краям паутинки.

Там, где твой мир, есть улыбки и счастье,

Здесь же, где я, лишь оскалы и пасти.

Здесь волчий вой по ночам под луной

Рвется из горла над мертвой землёй.

Я помню, как со всей дури швырнул наушники в стекло, за которым сидели Мистик и Макс.

«Скоты! Я же просил уйти!!!»

Помню, как орал в комнате, не понимая, что со мной происходит:

– Я же все сказал! Все!!!

Но заноза никуда не исчезала и стала ещё острее драть внутрянку. А сейчас мои пальцы осторожно трогают плюшевого зайца на полочке, пробуют на ощупь наброски и рисунки цветов, разбросанные по столу… И мне становится страшно от того, что все, что я вываливал в студии перед микрофоном, перешло в реальность. Словно за ночь, пока я спал, трансформировалось из слов и перекочевало в эту комнату. Ещё и коробочка с диском на музыкальном центре – чужеродное пятно среди всех вещей. Чтобы ещё сильнее убедить – мы живём на разных полюсах, а я был прав. Прав, когда гнал ее подальше от своего мира. Прав, что не ответил. В моём мире не пахнет лавандой, а в ее – нет места для грязи из моего.

– Твои джинсы.

Она стоит в дверях и не решается войти в свою собственную комнату.

– Зачем ты меня впустила?

Вздрагивает. Боится поднять глаза, словно не я, а она пришла ко мне ночью. И эта заминка, как порох для моих нервов. Я открываю рот, чтобы выораться, но только хватаю воздух и, словно заевшая пластинка, повторяю: «Ты! Ты! Ты!» А что именно, не могу сказать. В голову проникает этот запах лаванды, убаюкавший мои кошмары, а память подсовывает полупрозрачное видение, где ее волосы едва касаются моего лица.

«Облако…»

– Ты? Зачем? – уже тише спрашиваю я.

Она пожимает плечами, осторожно кладет джинсы на край кровати и уходит. Молча, без единого слова. Как я несколько дней назад. Быстро нацепив на себя одежду, я стою и не могу понять, что это сейчас было: месть или намек, чтобы не задерживался и сваливал побыстрее. Да и в принципе, какая разница? Оставаться здесь дольше я не собираюсь. Выхожу в коридор, тяну с вешалки куртку, когда Рита выходит из кухни.

– Завтракать будешь?

И этот вопрос, прозвучавший в спину, самый простой вопрос, который задаётся каждое утро в миллионах квартир как нечто обыкновенное и будничное, повис в воздухе. Я залип с курткой в руке. Медленно развернулся и кивнул, вытаскивая из кармана пачку сигарет. Будто и не собирался никуда уходить, хотя минуту назад планировал совсем другое. Так и пошел за Ритой – в одной руке куртка, а в другой сигареты. Опустился на табуретку, пытаясь понять, что же конкретно меня так стопорнуло.

– Ешь, – ее голос звучит так, словно с трудом пробивается сквозь мои мысли, а на столе возникает тарелка с яичницей и вилка.

Я туплю, рассматривая три желтка, протыкаю один и, когда он медленно растекается, поднимаю глаза:

– Мне мама так делала. И еще хлеб поджаривала…

– Хочешь гренки? Как она их делала?

– Я не помню.

Горло свело, и мне стало тяжело дышать, а Рита достала из шкафа сковороду и поставила ее на плиту.