Бежав из Германии, укрывался у давнего приятеля - посла Турции в Бухаресте. Но опасно и подвергает хозяина риску, надо уходить в горы, как некогда в Азербайджане: там - нагорья шемахинские, здесь - швейцарские. Прячась в Лагиче от большевиков, находил утешение в обществе великого поэта Фирдоуси, а прячась от фашистов - утешение находил в обществе другого великого поэта - Низами (И ты - моя великая поэтесса, увы, ещё не признанная в мире, - говорил Лильяне, а она отвечала: Я пишу их для себя и в твою честь. Стихи, написанные для одного человека? - спрашивал он и добавлял: Какая, однако, судьба нам выпала: польские стихи, посвященные тюрку и сочиненные на чужбине.
О Низами сочинял по памяти, это было данью восьми векам жизни земляка-гянджинца. Тянет Мамед Эмина в этом хаосе бомбежек, разрухи, беспокойства (то триумф фюрера, то победы красных, и от обеих вестей тревога в душе) говорить о вечном в поэзии Низами - любви, и такая она земная с тайнами, изменами, коварствами, ревностью - без пошлой стыдливости и сентиментальной слащавости. Видение Бога в прекрасной женщине - самое совершенное. Как выразить, какими словами - лишь язык оригинала фарси хранит непередаваемую мелодию, и двое немолодых мужчин, Нариман и Мамед Эмин, оба познавшие сладость власти, отраву интриг, горечь изгнания и тщету надежд, будто поняв вдруг бренность мелких неурядиц и дрязг, и что упустили в погоне за призрачными благами, съедаемые тщеславием и честолюбием, нечто важное, спешат вернуть утраченное поэтическим состязанием, дуэлью,- декламируют по памяти строки любви Низами.
Кто б со стороны подглядел: в голодном и холодном Кремле, в чьём воздухе разлита вражда, жаркий поединок образов любви; Нариман - Мамед Эмину, Мамед Эмин - Нариману, и не вспомнить теперь, кто первый умолк, не сумев ответить строкой о земной любви.
Мамед Эмин: Она как жемчуг - не просверлена, а Нариман - похожее: Жемчужину рубином он просверлить хотел.
М.Э.: И поладил с ней, как с нижней верхняя струна.
Н.Н.: Миг один ему остался - крепость сокрушить, и бушующее пламя влагой потушить.
М.Э.: Редкий жемчуг, сокровенный, в раковине был, он жемчужницы бесценной створки отворил.
Н.Н.: Но железо было остро и горяч огонь.
М.Э. (не помнит, но прежде им было произнесено): То, о чем не подобает разговор вести, говорю тебе, читатель, Бог меня прости.
А Н.Н. ему в ответ: Мощь духовная в уменье страсти побеждать.
На это М.Э. (вспомнил!): Рыба вольная из сети в водоем ушла, кажется, так.
...Прятаться не от кого, разве что от бывших своих: конец войне, перебрался в американскую зону (визу в швейцарский Фрайбург не получил), а оттуда в Стамбул. Земляк явился, Али Туран, солдат бывшего азербайджанского легиона. Что вы? - доказывал он американцам, в чью зону бежал.- Какой я азербайджанец? Я тюрок! - чтоб союзники не выдали его советским оккупационным войскам: предательская договоренность есть - всех пленных по национальным квартирам, а это - гибель. Но если тюрок - может отправляться в Турцию. В Стамбуле встречал Мамед Эмина, когда тот прибыл сюда с Лильяной-Лейлой, бездомный, почти нищий,- приютили, помогли. Мамед Эмин спас его однажды от гибели: вздумали смельчаки разыграть в плену историческую драму Самеда Вургуна Вагиф, она была популярна диалогами персидского шаха-тирана Каджара с вольнолюбцем-поэтом Вагифом, везиром Карабахского ханства. Донёс земляк-одноклассник, их всем классом тогда на войну отправили - Али Турана, Зию Первого, который донёс, потом избрал себе псевдоним Роман, мол, жизнь моя - это роман, дескать, Али Туран декламирует стихи коммунистического поэта. Да,- сказал Мамед Эмин, идеолог легионеров, гестаповцам, отводя от Али Турана беду,- поэт живет в коммунистическом Баку, но клеймит в образе шаха Каджара кровожадного тирана Сталина (скорее, подумал при этом, вашего Гитлера, нежели Сталина, пред которым!), так что стихи формируют у легионеров гнев к большевикам.
Еще у них был одноклассник, призванный в армию, тоже Зия, но Второй, драчун из драчунов, сумел выйти из окружения, потом... - дороги войны неисповедимы: Зия Первый с горсткой отчаянных легионеров защищал Рейхстаг, а штрафник Зия Второй штурмовал его, о чем они узнали, встретившись стариками на каком-то международном форуме мира,- первый как подданный Турции, а второй... не ясно, какой страны гражданин: СССР рухнул, в Азербайджане хаос.
Сердечный малый Али Туран: рыжая копна волос на голове, женился недавно на знатной турчанке из султанского рода, заглянет к Мамед Эмину с какой новостью, восторженно горят глаза:
- Трумэн Сталину нос утёр, ультиматум послал, чтобы убирался из Иранского Азербайджана, не то бросят на Москву атомную бомбу!
- Не радоваться, - озадачил гостя Мамед Эмин, - а плакать! - И пояснил: - Дело шло к объединению Азербайджана, некогда разделенного царем и шахом на северный и южный, если б не ультиматум Трумэна, заставляющий Сталина покинуть Иранский Азербайджан...- Отдышаться, астма замучила, Али Туран терпеливо ждёт: болеет аксакал. - ...Империя Сталина не вечна, и тогда Азербайджан остался бы единым государством. А ныне что? - И про себя: О каком единстве толкуешь? Мустафу Кемаля вспомнил, как тот ему: У вас, мне говорили, вы все еще делите нацию на бакинцев, гянджинцев, ленкоранцев... напомните еще, - и Мамед Эмин напомнил про шекинцев, карабахцев... - а мы, добавил Мустафа Кемаль, - запрещаем употребление различительных племенных наименований, все мы турки, это закреплено в конституции.
... Наримана давно нет, Кобы-Сталина тоже, умер в день, когда в Турции праздновалось пятисотлетие завоевания Константинополя, ставшего Стамбулом, Ислам бол, или Много ислама, пишет воспоминания о своем давнем спасителе, которого прежде не раз спасал сам, кто мог знать, кого спасал? - записки пространные, договорился с газетой Дюнья (Мир), из номера в номер будут печатать- о величайшем тиране всех времен и народов, плюс демагоге, диктаторе, террористе-казнокраде, императоре, достойнейшем потомке всех прошлых неронов и чингисханов. Еще о чертах его духовной физиономии: ограниченный и хитрый, мстительный и вероломный, завистливый и лицемерный, наглый и хвастливый, упрямый... - сколь наивны были предшественники, и Нерон - дитя. Скоро, чувствует, и его самого не будет. Одно лишь близкое существо - верная полька Лильяна, его Лейла. Поймал бакинскую волну, родные звуки: и речь, и музыка Узеир-бека. Мамед Эмин вычеркнут из памяти народа, кто о нем знает? Впрочем, вычеркнут и Нариман, это вроде утешения, объявленный... - о, гримасы истории: Нариман, который трубил о братстве наций, поддакивая лицемерным вождям, - националист?! Возглавлявший, как о том кричали со всех трибун, власть трудящихся, и - враг трудового народа?.. Волна, на которой только что звучал божественный голос Бюль-Бюля (газель Низами Без тебя), и стамбульская квартира Мамед Эмина была залита щемящей мелодией, она плыла над огромным городом, самым красивым в мире, вдруг заглохла, пошли хрипы-помехи, мешанина чужих речей, а потом гнетущая тревожная тишина. Узнать бы: в раю Нариман или в аду?
По деяниям быть тебе, Нариман, в аду, но помыслы твои были чисты и искренни, и потому блаженствуешь, надеюсь, в раю. Мой путь, как ты видишь, привел к тупику, но и твой не вывел на светлую дорогу. Хоть изредка поглядываешь на земные дела, Нариман?
ГЛАВА ПУНКТИРОМ, или КЛЮЧИ В РАЙ,
и республика заживет свободной, счастливой, множество эпитетов выстроилось, независимой жизнью.
... Наримана младолевые обвиняют в попустительстве к бывшим: к Гаджи, к царским (и мусаватским!) генералам - военному министру Мехмандарову, его заместителю генералу Шихлинскому... - удержать нити власти, не поймет, накоплен уже достаточный опыт,- кто реально правит здесь, в Азербайджане.
Ты правишь. Ну да, декреты. И безответные просьбы.
Ты о Соловках, чтоб сосланных оттуда вернули?
Что ж, пора во всеуслышанье рассказать о некоторых итогах советского строительства в Азербайджане, этой изнурительной борьбе.
Думал, на блюдечке? Вот тебе власть, а с нею ключи от врат рая.
Увы, как началось - так и пойдет. И обвинят во всех грехах потомки тебя: ты поверил, ты пригласил, ты изгнал, а теперь, снявши голову, плачешь по волосам (тюркский бы какой вариант!).
Но еще не поздно.
Хотя бы предупредить!
Кого?
(Взять в губы травинку, как это бывало в Астрахани, и задумчиво уставиться, не ввязываясь ни в какую борьбу, в медленно текущую реку со всею неторопливою на ней жизнью - баржами, пароходами, гудками, рябью, веслами, парусами, плеском волн, тиной, выброшенной на берег, птицами) - написал и вычеркнул, но оставил, не вымарал, читается, хоть и зачеркнуто, это как в учебнике по логике, который штудировал, чтоб экстерном сдать экзамены, получить диплом для поступления в университет: вычеркнул, ибо неостроумно, банально, но отсюда вовсе не следует выводить силлогизма, что все невычеркнутое - остроумно и оригинально).
НЕМЕРКНУЩИЙ, ибо под фитилем, кого держит поплавок,- неиссякающее масло нефтяное, МАЯК как будто светит, и Нариман никогда до конца не признается, что ошибался, служил неправому делу.
Изначально идея (мысль?) была - опереться, забыв о былых притеснениях, на мощь Красной Армии, погасить братоубийственные войны... - нет, об армии ни слова, отложить армейские свои возмущения: грабежи, бесцеремонное хозяйничанье... и, завоевав независимость (но с помощью армии!), стать властелином судьбою данного тебе богатства - нефти, образцом - тут не может быть иных мнений - для всего мусульманского, тюркского мира.
Нет, упреки есть поважней. И не упреки - беда. Так и заявить, подводя итоги и не веря, что эти мои записки, коих накопилось немало, способны хоть что-то изменить. Новая безответная телеграмма в Москву, копия ПредЧК: В связи с созданием АзКрасАрмии и недостатка комсостава, владеющего тюркским языком, вернуть офицеров тюркского происхождения, высланных из-за ссор (шифр: репрессированных) в Холмогоры Архангельской губернии, - будто в Москве не знают, где находятся эти Холмогоры. Освободить из концлагерей, тюрем, домов заключения лиц как гражданского, так и военного ведомств, подвергнутых репрессии, пока я был в пути, следуя в Азербайджан за армейскими частями, впрочем, и сегодня тоже, Особыми отделами 11-й армии, АзЧК, Моргика, Водтранса, другими учреждениями. Ввиду неполучения ответа текст передаю вторично. Может, превратим Баку, как и всю страну, в тюрьму, откроем новые дома заключения? Или на бумаге так пишется - вызволить из рабства угнетенный Восток? Когда в древности строился дом, во главу угла лилась кровь. Если во главу нашей политики тоже нужно положить кровь, то кровь непременно прольется.
Съезд народов Востока - новые имперские игры, общее впечатление таково, и я его выскажу, что мы хотели показать собранным у нас в Баку представителям народов Востока, как умеем, в том числе и я, красиво и вдохновенно произносить речи, какого совершенства достигло у нас фотографическое дело, когда ораторов снимают в позах, пугающих европейский капитал. Ллойд Джордж, получив фотографическую карточку, где представители народов Востока, воинственно выпучив глаза, а это лишь признак базедовой болезни, держат в руках обнаженные кинжалы, шашки и ножи, нацелились в объектив дулами револьверов, был наверняка страшно напуган и дрожащей рукой написал Чичерину: Сдаюсь! Вы победили! Диктуйте ваши условия!..
На словах одно, на деле - другое: наше лицемерие беспредельно, норовим обмануть не моргнув глазом, вы скажете: это политика! простодушного афганца, который поверил, что мы - сама справедливость, единственная в мире страна, по-братски к ним настроенная. Клочок земли, некогда захваченный царем, стал поводом для бесконечных раздоров, и Англия, играя на этом, доказывала Афганистану захватнические наши устремления. Но отчего нам не уступить, дабы реально показать, что не преследуем империалистических целей, тем более что эта земля - исконно афганская?
Чичерин, когда я ему это предложил, от неожиданности опешил, в глазах зажегся гнев: отдать?! Но сказать нет, выдав тем самым себя,- ни за что! И ловкий ход: надо-де посоветоваться. С кем? Военным ведомством, разумеется. А там ответ ясен: что захвачено - моё. Карахан подлил масла в огонь, барским голосом сказав при мне послу Афганистана: Еще неизвестно, позволим ли существовать Бухарской республике! Сказать такое афганскому послу: для него самостоятельность Бухарской республики наиглавнейшее доказательство значимости революции в судьбах окраин бывшей империи,- смотрит на меня недоуменно, и в глазах его читаю: Смеешь твердить, что вы независимы!
- После того, что я от вас услышал,- говорит посол Карахану,- можно ли верить вашим заявлениям и декларациям, подписанным Лениным? - И снова на меня взглядом: Нет, верить вам нельзя! Что ж,- после паузы,- если таковы ваши намерения, поеду в Европу, может быть, там нас поймут лучше.
- Из Москвы, - говорит Чичерин, - нет дороги в Европу. - Нарком оскорблен, видите ли, что посол - не робкий малый.
- Тогда вернусь в Кабул и поеду в Европу оттуда.
Скольких усилий мне стоило уговорить посла не делать этого, преодолевая упрямство и оскорбленное грубостью Карахана и нелепой фразой Чичерина самолюбие посла. И я убедил его, не надо было убеждать! не поддаваться эмоциям, и конфликт был погашен.
Что ты хочешь сказать? Мало что изменилось в империи?
Я лишь об ошибочной восточной политике, которая привела к басмачеству и авантюре Энвера-паши.
Неисправим! Может, напомнить, что сказал о тебе однажды Чичерин? Видя детали, не замечаете целого. Это простительно,- смягчил,- художнику, а политику - нет.
В Баладжарах, когда меня торжественно встречали, один старый мой друг заметил: Твой приезд кстати. Может, будет положен конец тем безобразиям, которые происходили здесь до тебя. - И, видя недоумение моё, добавил: - Под знаменем большевизма грабят и растаскивают Азербайджан.- И чтоб я не подумал, что бесчинствуют лишь пришлые, уточнил: - Твой ревкомовский президиум тоже, наши юные левые.
Первое, что я сказал, собрав Ревком: - Без моей санкции никого не сметь подвергать репрессии, а тем более расстреливать!
Что началось!.. Истерика младокоммунистов, недоумение Кара Гейдара, возмущение Гусейнова, моего зама, которого тут же поддержали Серго и Микоян. Это тот самый Гусейнов, который в 18-м году ругал меня за мои призывы к союзу с Россией, а теперь выставляет националистом. Урезонил, погасил наскоки и не успел закрыть заседание, как является ко мне почтенная дама, вся в слезах:
- Защитите,- просит,- честь семьи.- И в страхе оглядывается.
Короче, узнаю, что Гусейнов просил руки ее дочери, та отказала, мол, любит другого, но каждую ночь агенты ЧК врываются к ней в дом, терроризирует семью, производят обыски, дети нервничают, издерганы все. Вызвал Гусейнова, категорически его предупредил, а Микоян мне при нем: - Ну и дура, что не выходит за такого красавца, как наш Гусейнов!
Рассказываю Серго, а он: - Это пустяки, лучше о революции в деревне давай подумаем.
И какой она видится, эта революция? Ломинадзе (Серго согласен):
- Сжечь ханские и бекские усадьбы, дать понять крестьянину, что революция пришла бесповоротно.
- Почему жечь? - спрашиваю.
- Так сделано в России,- отвечает.
- Но мы не Россия. К тому же в Азербайджане беки - одно лишь грозное имя, и почти все истинные сбежали, не лучше ли предложить переселиться в усадьбы, ежели пустуют, чем жечь?
Я, мол, защищаю беков и помещиков! Шатуновская им поддакивает, а я, наивный, толкую о нашей наиважнейшей задаче - строить. И не отвлекать массы на расправы, экспроприации, поджоги и грабежи.
Да, соха, топор, телега, колесо, лошадь, мазанка-землянка, малярийные дети, солончаковая земля... картины родных просторов.
Держа живейшую связь с Советской Россией и не особенно рассчитывая на ее помощь, ибо сама бедствует,- напротив, с первых же дней мы бросили лозунг: Помочь Советской России керосином, бензином, нефтью! - без весов и бухгалтерских записей, морем и по железной дороге, без, как говорится, акцизных чиновников и замеров ёмкостей резервуаров. И первый пароход с нефтью был отправлен в Астрахань торжественно, с пронзительным свистком и пушечным выстрелом.
И при всем при этом надо вести отчаянную борьбу с теми, которые не желают считаться с местными национальными условиями, действуют по общему российскому шаблону.
- Вы голодны и раздеты,- говорят они рабочим,- мы хотим вас одеть, обогатить имуществом буржуазии, а вот Азревком в лице Нариманова не позволяет нам проводить повальные обыски.
Хаос вседозволенности, этот террор, оскорбления, унижения человеческого достоинства,- история нашей революции пестрит страницами анархии беззаконий.
Я неоднократно заявлял: Бакинский комитет развращает рабочих, разлагает партию, но Серго обратил на это внимание только тогда, когда Бакинская партийная организация устроила ему кошачий концерт.
Что ж, я высказал наболевшее и не желаю быть соучастником развала революции, гибели нашего общего дела. Пусть продолжат те, кто вместо хлеба кормят народ красивыми революционными фразами,- их говорено много, в том числе и мною, увы, тоже. Что дальше?
Ежедневное явление представителей наркоматов с аршинными мандатами инспектируют Азербайджан как свою вотчину: войдут бесцеремонно, хватают за жабры и давай выкладывай, будто в чём провинился,- впечатление скандальное!
Извинения Чичерина? Да, было однажды: мол, Наркоминдел безусловно признает необходимость ограждения азербайджанских властей от произвола как военных начальников, так и налетающих с мандатами из Центра чиновников, но что толку?! Чаще - без извинений, накажут, пригрозят, в демагогию ударятся: Ах, свободы вам? И припугнут перенесением столицы республики в Гянджу, а стратегический Баку передадим в состав России!
Нариманов нам нужен только для вида,- говорил Микоян. Центр его отозвал, но Микоян оставил здесь своего надежного наследника - Саркиса, который выдвинулся исключительно благодаря своей изощренной революционной демагогии. Ярый коммунист, всегда до тошноты выступает против дашнаков, чтобы снискать доверие и сыграть роль покойного Шаумяна, кого копирует.
Дружба Серго с Микояном? Впрочем, что такое для Серго, который всегда в колебаниях, дружба с кем бы то ни было? Заметил однажды Нариману: Противно, когда знаешь, что этот человек (о Микояне) безчеловечно (с З) настроен к дашнакам.
А доносы Гусейнова Чичерину, устные и письменные, - не слушай, сын мой, а то ожесточишься сердцем! - с пеной у рта доказывает, что он, Гусейнов, занимает левое крыло, прогрессивен, а Нариманов - правое, не дает революции развернуться вовсю.
Текст послан Ленину с нарочным, следом телеграмма (копия Сталину): Мной отправлен в Москву рабочий Касумов специальным докладом и письмом. Прошу принять, выслушать. Нариманов.
Дни бегут.
Вызов в Москву, грозные нотки в приказной телеграмме Сталина: немедленно выехать (для обсуждения поставленных вопросов). А устно - может, отступит? Чтоб не мешать революционной поступи - шагать по трупам? Перед поездкой - новая телеграмма: Ленину (копия Сталину).
От предлагаемого не отказываюсь и не откажусь. Если вызов в Москву имеет другую цель, то это излишне.
Слякотный октябрь, 21-й год. Заседание Политбюро. Как в тумане. Думы, окрашенные в немыслимо серые тона. Голоса вдруг пропадают, диковинные жесты, шевеления губ. Клыки им еще нарисуй, атакующим. Рога с отточенными концами. Час, два... Может, хватит? И Серго здесь, срочно вызваны из Баку младокоммунисты, воинствующие левые. Председательствует Ленин: Потребовать прекращения фракционной борьбы. И только? Нет, еще, по настоянию Ленина: оказать политическое доверие Нариманову. И завершающий пункт: инцидент (слово искали долго, нашли и обрадовались) считать исчерпанным.
Голод. Воспоминания о старорежимных обедах: чай с повидлом, а в перерыве между заседаниями - пирожное на сахарине.
Встреча с Мамед Эмином. Усмехается. Нариману чудится издевка: над его наивностью смеется: перегрызете, мол, друг другу горло, кто чью кровь раньше выпьет. Знает младокоммунистов.
- Еще не раз прибудешь, - говорит Нариману, - в поисках правды.
- Тебе что? - И русской ему поговоркой: - Твоя хата с краю.
Будто ничего не было - отшумела гроза, и все по-старому.
Был вопрос Серго, еще в 20-м году: - Должна ли Азербайджанская республика существовать самостоятельно или войти как часть в Советскую Россию?
Кара Гейдар (а следом Гусейнов): - Никакой самостоятельности нам не нужно, Азербайджан необходимо немедленно присоединить к России (понравиться Центру, доказав свой интернационализм).
Серго - к Нариману: что он думает по этому вопросу?
- Мне важно знать ваше мнение.
Нариман: - Азербайджанская республика непременно должна быть самостоятельной. - И, видя недоумение Серго, смалодушничал, никогда не простит это себе. - Во всяком случае, до советизации Грузии и Армении, добавил. - Почему-то перед глазами неизменно сын Наджаф, кто ему расскажет, когда подрастет, как было на самом деле? Слушали Наримана молча. Потом нарастал гул. Перебивали. Выкрики с мест. На новом обсуждении летом 23-го без Ленина. Философия осечки?
В моем требовании проявить максимум внимания к тюркам левые видят национальный уклон. Сейчас Серго нужны силы для борьбы со своими грузинскими и тюркскими противниками, среди них он числит, очевидно, и меня, поэтому и опирается на тех, кто спекулирует броскими революционными лозунгами.
Центр доверяет Серго, а он - тем, которые для укрепления своего положения лакействуют перед ним, крича о национальном уклоне в Азербайджане (и Грузии). Никто в Баку так не разложил рабочих ультрареволюционностью, как Микоян. Он, правда, не доводил дело до подкупа рабочих подачками от реквизиций, как его ставленник Саркис, который играет на низменных настроениях масс, взвинчивая истерию классовой борьбы, дабы прославиться как настоящий коммунист; я предлагал ему ехать в Армению, где острая нужда в истинных коммунистах,- отказался (не пожелали с ним работать и в Армении); наконец-то, уразумев что к чему, потребовали его отъезда, и что же? Тут новая комедия: Гусейнов приказывает отцепить вагон Саркиса и распространяет слух, что рабочие не желают расставаться с ним и потому, де, отцепили вагон, бесстыдная ложь! Но вот Саркис уезжает, и его место занимает Мирзоян исполнителем плана престолонаследования по национальному признаку выступает умело действующий в Центре Микоян, как более умный из них.
Я открыто говорил и скрывать не намерен, хотя понимаю, что могу выставиться в кривом зеркале, что с учетом исторической реальности необходимо в первое время категорически воздерживаться от назначения товарищей армян на руководящие посты в Азербайджане, причин тут немало, и в моих предложениях ни в коем случае нельзя усматривать антиармянские настроения: о том, как отношусь к братьям-армянам, говорит вся моя прошлая общественно-литературная деятельность, мой роман Бахадур и Сона. Первая среди причин - мартовская бойня тюрок, три кошмарных дня разгула озверевших дашнакских банд, о чем я умалчиваю, дабы не накалять страсти.
Сначала они, потом мы, снова они, и мы в ответ, и уже трудно разобрать: кто первый бросил камень.
- Мы изгнали! - восторженный рёв, пальба в небо, и не подумают, что целятся в Господа.
- Мы победили! - Но и тот, кто победил сегодня, изгнав чужих из собственного их дома, разбудил в соседе зверя и будет растерзан завтра. Катится-перекатывается огонь, разруха, смерть через горы и леса, по улицам и домам, черный дым, ни пахаря, ни кузнеца, некому жить на этой земле, проклята Богом.
Оба гонимые, оба гонители, палач - жертва, жертва - палач.
Завершить мысль: неужто, как о том пишут персидские и турецкие газеты, всё это посеяно коммунизмом и взошли всходы? Вот что несет Востоку коммунизм: террор, истерия борьбы, народ на народ, сын на отца, обирают даже женщин-мусульманок, срывая с них чадру в поисках драгоценностей, ожерелья-жемчугов, золотых украшений, а заодно поглазеть, чтобы удостовериться: не враг ли прячется под чадрой? Я уже говорил и повторюсь: мы добровольно объявили нефть собственностью всей страны, но зачем нужно было создавать в республике монархию во главе с королем Серебровским, который лихорадочно и подчистую вывозит нефть, хищнически опустошая недра и ничего взамен не отдавая Азербайджану? И при этом тюркский крестьянин, не имея керосина, зажигает лучину. Невежество и малярия косят людей. Я целый год воевал с Серебровским по поводу процентного отчисления нефтепродуктов в пользу Азербайджана - все впустую!
А что ответственные работники-мусульмане? Председатель ЦИК Агамали-оглы? Предсовнаркома Мусабеков? Да они выдвинуты на эти высокие посты для того, чтобы помалкивали!..
На одном собрании мусульманских рабочих Агамали-оглы, дабы прослыть атеистом и понравиться младокоммунистам, в религиозный праздник Шахсей-Вахсей нелестно отозвался о шиитском великомученике Гусейне, сыне Али и внуке Мухаммеда, память о котором священна:
- Сдался вам Гусейн, нашли кого оплакивать: он ведь был трусом! Что началось!.. Еле успокоили возмущенный народ, нашелся к тому же рабочий, который, выйдя на трибуну, уличил Агамали-оглы в невежестве: мол, имаму Гусейну предлагали управление целой областью, но он избрал путь борьбы с несправедливостью. Трус не тот, кто с семьюдесятью плохо вооруженными сторонниками воюет с превосходящим его в десятки раз противником, а сам Агамали-оглы, который, боясь левых, скрывает от народа истинное положение дел в республике, вводя в заблуждение партию, из-за портфеля, из-за кресла гнусно врет!
А потом узнаю о вопиющем факте, до которого никто прежде не додумывался: организовать, разжигая атеистическое пламя, суд над пророком Мухаммедом, вчинив ему иск за проповедь и практику многоженства!.. Мало нам нелепых литературных судов, затеянных книгочеями над Раскольниковым, Обломовым, Онегиным, погубившим поэта Ленского... - не хватало суда над пророком Мухаммедом! Подобной, с позволения сказать, пропагандой мы окончательно угробим... - и тирада Наримана про дело построения на земле нового общества.
Истории эти поучительны, я резко выступил против подобной ультрареволюционности, и что же? Новое возмущение против меня!
Киров приказал выставить вооруженную силу против религиозных обрядов и - открыть огонь по траурному шествию, сочтя, что это - бунт. А что до Серго, то кто-то - Ленин, вот кто! - очень или слишком переоценивает его государственный ум: спасение революции Серго видит в затыкании ртов и мордобитии. К каким только приемам не прибегал он, пользуясь поддержкой Кобы (в скобках: Сталина) на последнем съезде коммунистических организаций Закавказья, чтобы изничтожить своих противников!.. Стыдно обо всем этом говорить. Мы были сильны пропагандой в Европе, привлекательными лозунгами, мир, затаив дыхание, ждал, как мы будем их претворять. То, как мы созидаем, точнее, насильничаем, пугает Европу и Азию, пред людьми встает вопрос: так ли он хорош, этот новый мир, куда нас зовут?
Можно, конечно, население маленького Азербайджана, постепенно оттесняя, вовсе устранить, дабы не мешал возводить величественное здание социализма. Но из кого тогда будет состоять республика? В собственной республике, ее столице, тюрки поневоле должны обращаться, устно или письменно, к служащим Баксовета, Нефтекома, членам Правительства, в партийные организации на русском языке, так как там, куда они приходят, не говорят по-тюркски. Иной вождь, приезжая в деревню, не может говорить с народом на его языке. В Грузии иначе, крайность другая: все на грузинском и по-грузински. Хочется верить, что этот канцелярский идиотизм скоро сойдет на нет, и все серьезные работники - русские, евреи, армяне, грузины, немцы, представители других народов, избравшие родиной Азербайджан, будут знать тюркский язык, если и не вполне читать-писать, то хотя бы понимать его, говорить на нём.
При царизме, при Керенском, когда была городская Дума, такого, чтобы стеснять тюркское население, заведомо игнорируя его естественное право жить в условиях свободного бытования родного языка, сроду не было. Разве обо всем этом не ведают товарищи Киров, Мирзоян? Они знают лишь одно: выкачать из недр нефть, опустошая землю. Я фиксирую все это, чтобы история знала, кто виновен в нашем крушении, которое неминуемо, если будет продолжаться то, о чем пишу. Мы на краю пропасти. Жить самообманом до катастрофы?Этот документ не имеет возможности увидеть свет, но настанет время, когда народы поставят известный российский вопрос: Кто виноват?
Мысли, как это часто, обгоняли слова, а слова торопили мысли.
- Я все имена записал (Сталин - Нариману, после доклада).-Из вашего выступления.-И стал считывать с листа: - Серго, Кара Гейдар, Гусейнов, Микоян, Саркис, Мирзоян... насчет эстафеты крепко сказали! Агамали-оглы, Киров и так далее, еще Серебровский, даже два Раскольникова в игре вашей литературной, зачеркнутое подглядел.
- Привычка чекиста?
- Конспиратор из вас никудышный.
- И что же?
- Не нужно было касаться личностей.
- Но дела делаются конкретными людьми и должны быть названы.
- Для будущих поколений, разумеется?
- Мой доклад К истории нашей революции на окраинах. Все, кто играл ту или иную роль в Азербайджане, должны быть охарактеризованы.
- Не достаточно ли того, что сказал о Серго Ленин в известном письме, рукоприкладство и прочее.
- А что прочее?
- Чрезмерная аляповатость, фельдфебельство.
- Зиновьев сказал резче, вы слышали: Серго зарвался, а Сталин, вместо того, чтобы остановить Серго, его поддерживает.
- Ах так? - насупился.
Серго оскорбил Филиппа Махарадзе, бедняга, как и я, строчит записки в Москву, надеясь, что покончат с приемами гражданской войны в условиях мирной обстановки: мол, надоело считаться со стариками с седой бородой, никак не поймут, - Серго выполнял наказ Сталина заклеймить националов, кончать с их особым мнением, - что самостоятельность, о которой мы толкуем, есть пропаганда (в уме - фикция). Не успеем тем татарам рты заткнуть, всякого рода султангалиевщина, как эти татары языки распускают, заклеймит потом словом: наримановщина! А их угомоним, грузины демагогию разводят, дашнакские недобитки наглеют, каждого допросить надо, каким крестом крестится (это Сталин сказал Серго по-грузински, зная, что Нариман понимает, но ты промолчал, дескать, не разбираешься в тонкостях языка). Серго постарался оправдать доверие Сталина: пригласил в гости слабовольного Кабахидзе, чтоб тот поддержал Кобу, выступил против духанщика Мдивани, а Кабахидзе, рассказывали про грузинский инцидент, вспыхнув, словом обжёг Серго и получил в ответ кулачные удары, - мол, лично был оскорблён (сталинским ишаком назвал его Кабахидзе).
- ... Оба вы к тому же, ты и Серго, не доверяете тюркам, хотя своих земляков тоже презираете.
- Не доверяем? А Кара Гейдар?
- Человек, у которого руки по локоть в крови.
- Крови противников новой власти! А Гаджи Бала? - вспомнил еще одного тюрка, которому благоволит Серго.
- Вот-вот, Гаджи Бала! Чего только он не творил в Азербайджане, выдвинутый Серго: воровал, брал взятки, гарем устроил из сельских красавиц, а когда народ взбунтовался, Серго всполошился. И что же? Прилюдно судил? Нет, дал директиву: признать ненормальным. А терпел, потому что тот служил хорошим орудием против меня.
- Личные счёты сводите?
- Я открыто высказался против Серго, а он начал мстить.
- И в чём она, месть?
- Серго нужно было удалить меня из Азербайджана, развязать руки в проведении своей кавказской политики. Сказал Мирзояну, а тот: Мы только ждем твоего согласия, - оживился, - и Нариманова здесь не будет! И Серго выступил с инициативой отзыва меня из Баку, в Центр выслать!
И ты смеешь толковать о ссылке: сосланные - те, что в Соловках!
Но я требовал, чтобы их вернули! Писал Ленину?
Его молчание воспринял как желание разобраться. И больше не напоминал, считая, что достаточно и письменного протеста, успокоился и отошел в сторону. Ах да: продолжал бороться с интернационалом недругов: армяне-грузины, Киров и тюрки-младокоммунисты.
Еще было из-за чего Кобе раздражаться - Нариман ему письмо принёс, Мамед Эмина, адресованное своему спасителю, опубликовано в Стамбуле (из Наркоминдела прислали): уязвить? припугнуть благодарностью классового врага?
Пока слово в слово Нариман переводил, замешательство Кобы сменилось беспокойством - Мамед Эмин обнародовал некие подробности их отношений, мало ли у Кобы недругов, и не поймешь, чего больше в моих врагах: соперничества? зависти? высокомерия - чего он, туземец, смыслит в их деле, особенно Троцкий и его подпевалы.
Вряд ли кто еще узнает о письме: презираемая им интеллигентская щепетильность Наримана в данном случае - во благо, не разболтает.
Какое, однако ж, длинное письмо! Примите благодарность,- переводил Нариман, - за чудо спасения в условиях, когда всего лишь принадлежность к мусаватской партии, а я был ее лидером, каралась расстрелом или ссылкой, и я признателен Вам, что, помня о прошлом, вызволили меня из бакинского плена, приютили в Москве, предлагали работу, простите, что покинул страну, не поставив Вас в известность.
- С удовольствием, - перебил Наримана, - отпустил бы на все четыре стороны, зря с ним нянчился, как волка ни корми... Поучает ещё из недосягаемой дали, смелый какой,- достану всюду.
... жить в условиях засилия Коммунистической партии, которая узурпировала власть, видеть имперскую политику, процессы денационализации, ассимиляции.
- Покажите-ка, - не поверил, Нариман показал выделенные в письме курсивом слова: ещё русификация.
- Старые песни,- Коба вслух, будто кто может подслушать.
... насильственное подавление ростков национальных свобод на Украине, на Кавказе, в Туркестане, с особым упором на преследуемые тюркские народы и вообще мусульман. Рано или поздно рухнет ваша деспотическая система, диктаторство русского империализма.
- Тоже мне пророк! - усмехнулся Коба, и следа нет от прежнего раздражения, даже доволен будто.
Что ж, пора собирать новый актив, точнее - конференцию бюро ячеек организаций АКП(б), чтобы окончательно решить с д-ром Наримановым, который лечить нас вздумал.
- Чисто писательский подход.- Сталин с глазу на глаз, без Серго, инструктирует Ем. Яр-ского. И я некогда стишками забавлялся. Несовместимо это: поэзия и политика. Я так думаю. Докторов тоже лечить надо. Мозги вправлять, чтоб в верном направлении думали.
ПСИХОНЕВРОПАТИЧЕСКИЕ ГАЛЛЮЦИНАЦИИ НЕСТЕРПИМОЙ ЖАРЫ
А вечером, когда жара спадет, она только слегка отпускает, но так же душно: днем невмоготу прятаться за толстыми каменными стенами и вести утомительные беседы Ем. Яр-ского с членами ячеек: выспрашивать, допрашивать, задавать наводящие вопросы, притворяться порой простачком.
Да, на партактиве в Баку (точная дата: 12 июля 1923 года), без Нариманова, всего один вопрос и, как водится, разное (Информация о болезни т. Ленина), ох, трудно в жару собрать народ - назначили в семь вечера, а уже тридцать пять восьмого, сердится,- наконец-то!
Председатель собрания секретарь ЦК АзКП(б) Мирзоян предоставил слово Ем. Яр-скому (и все его громкие титулы): По поводу докладной записки, поданной т. Наримановым в ЦК нашей партии.
- С корабля на бал... Если по Нариманову, как это ясно прочитывается из его записки (хоть бы какое шифрованное письмо его попалось!) между Азербайджаном нынешним и царским нет разницы, сменилась только вывеска... Выписаны отточенные формулировки, пунктиром из доклада Нариманова:
- нет истинных коммунистов;
- процветает откровенный шовинизм;
- нарушается национальная политика: эстафета одна Сталин - Серго Киров, эстафета другая Микоян - Саркис - Мирзоян;
- атакуют, наскоки за наскоками, молодые левые за его, Нариманова, поддержку нэпа (против нэпа Киров, Мирзоян, Гусейнов, Кара Гейдар, кто еще?);
- неслыханные бесчинства славной освободительницы: 11-й Красной Армии (мародерство);
- нечеловеческий титанический труд народов - во имя чего (маловерие?); итд.
И вдруг с чего-то о кемалистских (Мустафы Кемаля Ататюрка?) турецких агентах... - Пауза, чтоб кто-то возразил, несогласный.- А ведь Нариманов,высказать заранее заготовленное,- будь он здесь, тут же ополчился б против слова кемалисты: дескать, кемалистская Турция - нам друг. Кто спорит? Друг-то друг...
Серго реплику бросил: - В каждом мусульманском уголке есть турецкий агент, который ведет бешеную агитацию против нас!
- И я Нариманову о том же! Что с того, что в свержении мусаватского режима принимали участие и кемалистские офицеры, были с нами чуть ли не в ревкомах? Им важно было нашими руками решать свои задачи.-Это надо внедрить, вышибив из тюрок кемалистский душок.
И Серго снова в подмогу: - Да, турки дали нам, большевикам, возможность советизировать Азербайджан, Дагестан и Туркестан тоже, но я как-то заметил Нариманову: не забывай, что азербайджанские семинаристы в первый год советизации носили значки-портреты не твои и не Ильича, а Мустафы Кемаля!
- ... Этот душок. - И к наримановской записке, что в пролетарском Баку, руководящие работники подбираются по национальному признаку: Договориться до такого! Один тащит другого: Микоян (оглянулся, будто ищет) Саркиса (ни того, ни другого), а Саркис - Мирзояна, вот он, сидит здесь, председательствует.
С места: Позор!
-Короче, политика вышибания тюрок, их везде задавили, аж кости трещат. И о Серго: мол, какая-то непонятная ненависть к тюркам.
С места: Неправда!
- А я что говорю?! - Тут же риторический вопрос: - Чего заслуживает человек, который освещает перед ЦК ложно положение на местах, вводит ЦК в заблуждение, это, товарищи, вы можете судить сами. Мы приехали, мы разузнали, теперь можем сказать ЦК: Это не так. Нет и следа. Зачем нам подсовывают углубление национального вопроса в Закавказье, когда мы это уже давным-давно изжили?
Сидящий здесь Серго доказал преданность революции не тем, что написал какой-то роман,- глядит в текст перед собой,- о Соне и (по слогам) Бе-га-ди-ре, а тем что без устали сражался за Советскую власть.
Мордобитие? Но кто безгрешен? Якобы тюркское крестьянство ищет и не может доискаться правды у себя на родине, потому что никто не уразумеет языка. Призывает осторожничать при реквизициях, экспроприациях, дабы не разжигать страсти. Товарищи Зиновьев и Радек в свое время ругали Нариманова за его послабление буржуазии, она жила здесь вольготно. И это в то время, когда вот-вот,- сделал паузу, глянув в окошко, и все взоры устремились туда в ожидании увидеть нечто,- грянет мировая революция. Что? Скажете, что не тот накал? Было прощупывание, с Польшей. Помните? Счастье на штыках: Даешь Варшаву! Еще напомнить?
Да! Да! - с места.
И напомню: Даешь Берлин! А лозунг: Тыл Красной Армии впереди! (Далее молчок: это тайна - бригада Коминтерна во главе с Радеком направлена в Германию подтолкнуть революцию в Руре, Саксонии, Гамбурге, и напутствие Зиновьева: К одной шестой части суши, именуемой нами, приобщить еще, как велит пролетариат, ихние пять шестых суши. А что Нариман? Он что же реституции желает?!
Слышно, как муха прожужжала: что за реституци? Оживление в зале: может, речь о проституции?!
- Надо ли пояснять?
Да, да, будьте так добры (голоса с мест).
- А это восстановление в правах бывших владельцев.- Восточное б какое слово: Бережность миндальная! Арестуют, мол, лиц с хорошими фамилиями, а это муллы, беки, всякие разные гаджинские. А моя, извольте спросить, не хорошая, если я стою перед вами? И что Советская власть держится в Азербайджане только штыком. А как же без штыка-то, товарищи? Вместо благодарности за штык - плевок! Это нам знакомо: мечети сохранить, церкви, вот тут у вас под боком собор высится, золотые купола под солнцем горят, постоянная пропаганда мракобесия. В Москве кое-кого (неважно - кого) пришлось осадить: мол, бомбардировку Кремля допустили, сокровища, Чудов монастырь, летописца Пимена обитель... - на то и вооруженная борьба, чтоб рушить! А на его месте, Чудова монастыря, казармы военной школы соорудить для красноармейцев, имени ЦИК, чтобы вашего Наримана (шутит) защищали.
Гаджи построил театр - может, ему дотации еще выделить?? Иначе, дескать, театру крышка. Придавать значение тому или иному старому зданию, когда речь идет об открытии дверей перед таким общественным строем, который способен создать красоту, безмерно превосходящую все, о чем могли только мечтать в прошлом (аплодисменты). Они хотели бы видеть революцию разодетой в светлые ризы, в перчатках хотели совершить ее, не запачкав свои холеные руки!..- в ударе (аплодисменты).
А что предлагается по кадрам? Вы, говорит нам Нариманов, отстраняете работника, если обрезанный (оживление в зале), берете на службу лишь тех, которые не обрезаны (хохот, переходящий в нервический смех). Это есть величайший вред (чьей-то рукой в исправлено на б).
Говорит, создали монархов вместо руководителей. Земля нефтью беременна, а Нариманов не велит Серебровскому роды принимать, так, что ли?! А чего стоит этот перл (кому надо-поймет)? Что плохого,- читаем у Нариманова,- в том, что я велел отпустить в Шахсей-Вахсей сахар участникам обряда самоистязания? Невежество - не вина, а беда их. Запретить - вызвать недовольство, дать им умереть - античеловечно. Хорошая пропаганда за веру, лучше не придумаешь. Там, где надо жечь каленым железом,- слюнтяйство! Выводы: доклад, предложенный в ЦК РКП (б), Наримановым, клеветнический и порочный. Решительным образом отвергаем обвинения Нариманова в существовании якобы игнорирования (надо откорректировать) интересов якобы тюркских рабочих и крестьянских масс. Особо подчеркиваем успехи Бакинской организации в изживании остатков великодержавного русского, а также других видов национализма и шовинизма в низах организации, воспитании глубоко интернациональных чувств в рабочей массе, выдвижении все новых и новых слоев туземных (не надо бы, но привычка) рабочих, тюрок в особенности, на руководящие посты. Несомненны успехи в деле развития тюркской печати, способствующих успехам - успехи успехам! - на ниве просвещения и культурному взлету тюркских трудящихся. Считаем необходимым подчеркнуть попытку Нариманова дискредитировать руководящую группу товарищей, а что касается якобы имеющей место расправы над сторонниками Нариманова, то таковые не выявлены. - И вне текста, оторвав взгляд: Хочу ответить на записки и тем закончить.
- Вопрос о том, что Нариманов, будучи председателем Ревкома, возвращал конфискованное трудовым народом имущество бекам, банкирам и буржуа, оберегал, чтобы их не трогали, требует дополнительного изучения. Был ли Нариманов в тайных сношениях с Султан-Галиевым? Явных - да, наркомнац и так далее. Но тайных... Мы этого пока не установили. Осталось загадкой и то, как попала записка Нариманова к Султан-Галиеву. Как будто записка ни о чем, но вся светится тайной, душок подпольный, намеки.
- Сам же и передал ему! (реплика Серго).
- При допросе Султан-Галиев признал, что Нариманова считает своим человеком. Сами понимаете: влезть в душу к человеку трудно.
- А надо бы! - голос с места.
- Я с товарищем согласен: надо бы! Какие будут предложения?
Агаев (с места, переводит Кара Гейдар):
- Лицо, разжигающее национальные трения, лицо, которое заставило таких больших и уважаемых товарищей приехать из цветущей Москвы в нашу захолустную даль и жару,- такому лицу не должно быть пропуска в коммунизм!
Председатель (Мирзоян): - То есть вы хотите сказать, это ваше предложение, считать поведение Нариманова несовместимым со званием члена партии, так? Серго просит два слова по этому вопросу.
Серго: - Да, согласен, никудышный доклад Нариманова, я никогда еще не получал такого обвинения, что я истребитель тюркского народа. Но оставим эмоции, мол, нас обидели - исключить. Кто такой сейчас Нариманов? Кандидат в члены ЦК. Председатель ЦИК. Еще вчера именно он предложил кандидатуру Ленина на пост председателя Совнаркома. Если исключим, то получится, что компартия не знает, что делает сегодня, не знает, что будет делать завтра. Поступил антипартийно? Да. В высшей степени неприлично? Да. Ошельмовал товарищей? Да. Исправится после нашей критики - хорошо, а нет исключить его мы всегда сумеем.
Голос из президиума: - Очень слабо! За такое... - не расслышал, что.
- Знаю, что слабо,- развел руками,- иного предложить не могу.
Председатель: - В резолюции: Просить строго наказать, сюда входит какое угодно наказание: исключить, снять с поста и так далее.
- И расстрелять тоже? (Шум в зале.)
- Я же сказал: любое!
Голоса: - Определить четко наказание!
Председатель: - Есть два предложения. (С места: Кончать надо! Прикончить??) Прошу не мешать! Одно предложение - исключить из партии, второе - строго наказать. Кто за первое предложение?.. За второе?.. Проходит второе, явное большинство.
Голоса: - Плохо считали!
- Переголосовать!
Ем. Яр-ский: - Итак, попытка со стороны товарища Нариманова поднять здесь знамя нового басмачества встретила дружный отпор, и впредь... будь то председатель ЦИК или предсовнаркома,- столкнется с гранитной монолитной организацией большевиков!
Объявляю конференцию закрытой и прошу спеть Интернационал.
- Позвольте, - выкрик из зала, - а как же разное?
- Ах да, вспомнил! Относительно здоровья любимого товарища Ленина!..- Пауза. И не спеша: - Увы, ничего радостного сообщить не могу. Одно время даже стоял вопрос о том, сможет ли он и дальше жить с такой болезнью.
- Какой?
- Об этом потом (чтоб отстали). Что сказать? Паралитические приступы. Моторного характера. Эпилептоформные или падучевидные. Выражаются судорожными подергиваниями. Короче, кратковременные потери сознания, иногда галлюцинации. А главное - речь. Спутанность и бессмыслие с возбуждением, импульсивными криками. Говорить так, как ему хочется, он не может. Горькая, но правда, без веселости. Огромный мозг, а что и как - сами понимаете.
- А доктора?
- Что доктора? И Нариманов - доктор! (Это Серго.)
- Теперь споём. - ... до основанья, а затем... - уже полночь, точнее: без двадцати семи.
... Ем. Яр-ский доложил Сталину: По всем позициям дали бой.
Как ни в чем не бывало с Нариманом, даже напротив: спас ведь от наскоков, жаждали крутых мер ваши земляки. Но ведь надо что-то сказать Нариману, и Ем. Яр-ский рассказывает, не отводя взгляда, как после дождливого московского лета въехали в пекло, зной да пыль, о поездке на промыслы, сравнил остроконечные конусы нефтяных вышек с надгробными камнями. А что за земля? Вспахивается примитивно! Колос срезается так, я сам видел! что у вас за серпы? Они какой-то особой формы - на корню оставляют большое количество соломы. Я прошел по только что сжатому полю и в какие-нибудь две минуты собрал порядочный сноп несрезанных колосьев. Тут еще саранча.- Потом за здравие: - Какой край! Это же нефтяной резервуар страны! А Каспий? Он может кормить десятки миллионов людей своей рыбой! А водные потоки? Их надо превратить в свет, движение электрических станций!.. А шелководство? Хлопок? - И что надо учиться у немецких колонистов в Гянджинском уезде.
- Успели побывать и там?
Ударился вдруг в странные размышления: вы, дескать, некогда увлекались психологией, и не мне вам объяснять, к тому же врач, что в каждой революции наличествуют здоровые нервно-психические корни и что сумма революционных завоеваний превосходит потери, и жертвы окупаются во сто крат.
- Я понимаю, что с точки зрения старой психоневрологии всякая революция представляет собою явление социально-болезненное, возникающее из коллективных нервно-психических потрясений (голод, ужасы, истощения, войны и так далее) и развертывающиеся за счёт больного или низменного нервно-психического материала грубая стадность масс, разгул зверских инстинктов, развал морали, половая вакханалия, всякого рода утонченный мистицизм... - И тут пожалел Ем. Яр-ский, что не выдал этот свой психологический экспромт Кобе (с врачом Нариманом по-врачебному, чтоб не расстраивался?). Нет, реакция Кобы в отличие от Наримана, который слушал собеседника недоумевая, была б непредсказуема.
ГЛАВА... - сбился со счёту, какая, да и так ли это теперь важно, или УГЛОВОЙ ДОМ
Сейчас, когда я пишу тебе, сын мой, эти строчки, дело наше доведено до того, что самые близкие друзья-коммунисты не могут друг с другом говорить на тему о наших вопиющих недостатках вследствие неумения управлять государством теми, которые после Ленина назвали себя законными наследниками его.
Особо подчеркнуть: твой отец имел склонность говорить то, что другие не могли делать из боязни лишиться службы или власти (а то и жизни). Чтоб сын не гнался за властью, потому что она портит человека.
... Убрал со стола бумаги, от глаз Гюльсум подальше: подумает, что пишет завещание. Теплые листки... Бог даст, закончит... - а Гюльсум, когда наткнется на эти листки, спрячет так надежно, что сама не сможет найти, подальше от глаз Наджафа о большевизме, что его не будет!
Когда Нариман, удовлетворенный написанным, словно вернулась к нему творческая активность, прятал листки, из папки выпала карточка: Гаджи!.. Снова он! Гаджи смотрел с укором, будто Нариман в чем провинился. С какой-то обидой. Он казался вечным, не верилось, что умрет: весть о смерти Гаджи пришла недавно, с опозданием. Ну вот и закончил я свой путь. Все мы будем там. Вспомнил последнюю встречу с ним, Кара Гейдар предложил: де, можем навестить, почему-то убежденный, что Нариман не поедет.
- Так прямо и поедем?
- А что? Если он так вам дорог, поедем не откладывая.
... Нариман пожалел, что навестил: Гаджи его не узнал!
- Это я, Нариман,- в который раз повторял он, и Сара, дочь Гаджи, смущенная, что у отца (это случилось буквально за последние дни) начисто отшибло память (Он и меня не узнает, не обижайтесь...), тщетно пыталась объяснить отцу, что сам Нариман Нариманов из Москвы к нему пожаловал, - как потом Кара Гейдар злорадствовал!..
- Нет, не узнаю,- беспомощно разводил Гаджи руками, а потом и вовсе перестал что-либо говорить, лишь смотрел то на Наримана, то на Кара Гейдара.- И его не узнаю.
- А меня, свою дочь, узнаешь? - Ей упрямо не отвечал (Кара Гейдар, когда возвращались, убеждал Наримана: Притворялся! А вы его защищали, наглеца! Контра и есть контра.
- Наша его защита нужна прежде всего новой власти, а уже потом самому Гаджи.- Нариман был обескуражен, что у Гаджи немыслимо запущенный склероз.
- Как же не узнаете, Гаджи? - настаивал Нариман, напоминая ему, что был у него конфликт с ним,- через обострение всколыхнуть память,- помните, спорил с вами на учительском съезде? И я отказался от вашей помощи - денег, которые посылала ваша контора мне в Одессу? - И что вернул ему долг? Нет, не помнил. Как Гаджи (неужели забыл и об этом?) явился к нему, там находился и Кара Гейдар,- рукой на него,- и сказал, что дарит ткацкую фабрику новой власти, и как Гаджи потом возмущался, что его фабрику назвали именем Ленина? И что просил - дважды! - сдать ему в аренду, в концессию, его же национализированную собственность - фабрику, рыбные промыслы и мельницы.
И тут Нариман, отчаявшись, решил вспомнить первую их встречу:
- Однажды пришел к вам и сказал, что наши студенты испытывают нужду, им надо помочь. Вы велели мне: Возьми бумагу и пиши! Стали диктовать фамилии богачей, чтоб собрал у них, а потом пришел к вам. Кто сколько дал? спросили. Я прочел список и показал деньги. Не услыхав фамилии миллионера Мусы Нагиева, вы удивились, почему я не пошел к нему. Я был у него,сказал,- но он ни рубля не дал, якобы весь истратился. Вы засмеялись и, узнав, какую сумму я собрал, пригласили казначея и велели ему дать мне столько же. Вспомнили? - Молчит.
- А русский артист, чей бас чуть духан не снес.
- Теперь вспомнил, - сказал. И добавил: - Устал, пойду отдохну.
... Привести себя в порядок, предстоит поездка в родные города: Тифлис, где сессия, и проездом Баку. Как там Кардашбек в своем угловом доме? Сону, может, увидит? Нет, в Баку не остановится - душа не лежит.
Нариман, когда пошли экспроприации, предупредил Кардашбека, что грядёт уплотнение жилищ, советует, пока есть время, самому уплотниться, поручив это дело... - тут Нариман вспомнил о юном милиционере-шемахинце, из земляков Гюльсум, который зачислен в его охрану: вздумал жениться, а где жить - не знает, много их, братьев, пусть у тебя поселяются. Направит в дом Кардашбека милиционера, и тот, ещё холостой, займет по скромности первые две комнаты в коридоре, близко к лестнице, со старшим братом, у него семья (невестка обхаживает, чтоб женить на своей сестре), а он, Гасан, возьми да умыкни, будет моим отцом, дочь капитана Мелик Мамеда Махфират, мою будущую маму.
Шумел-неистовствовал племянник Мелик Мамеда - Гусейн, влюбленный в Махфират, и многие годы спустя, фортуна такая, занял Гусейн пост Наримана, став предсовнаркома,- шуткой припугнет милиционера: дескать, если обидит сестру, прибьет ухом к дверному косяку... Сгорит во всепожирающем костре, разожженном Сталиным.
Кардашбек с семьей, и Сона с ними, поселятся в светлой восточной части дома, с выходом на Персидскую - зала, две комнаты и кухня, что до других комнат на втором этаже, то Кардашбек сдаст их: немцу-бухгалтеру из бывшего Товарищества Нобель, Киндсфатер его фамилия, и я заглядывал в детстве к ним, в их вечнозалитую солнцем комнату, очарованный ее чистотой, а потом... выброшены книги, большие тома с цветными картинками, прикрыты тонкой папиросной бумагой, - сибирская ссылка, ибо немцы, и глас его внука нынче вещает голосом свободы.
Далее по коридору аджарка Ламия Абашидзе, дочь знатного батумца Аслан-бека, с которым дружен был Кардашбек,- районная активистка, нестираем из памяти её повелительный зов-вопль-крик: Где ж ты запропастилась? - зовет Сону, и она бежит-спешит-торопится, её раба, чтоб та не гневалась: очередное увлеченье ее мужа-красавца Касума с зазывными, манящими, зовущими и притягивающими глазами (словно маслины) - ни одну юбку не упустит, и не терпится Ламии узнать, надолго ль муж остыл к ней (и приворожить), Сона колдунья, погадает и скажет, снимет ее мученья: И счастье будет, и грех на душу возьмет (кто?), и горе узнает, нет-нет, это Сона про себя, а ей: Сладость мужниных объятий скоро познаешь! - за эти слова, вслух произнесенные, да еще блеск в очах уловила, и к Соне ревнует мужа: Не заговаривайся, мол, Дэли Сона!
Сона шепчет на ухо соседке (Махфират), она беременна, вот-вот родит, глупая, несчастного, не ведает, в каком мире сын жить будет, что все напасти из-за этого Наримана, который посоветовал брату, чтобы тот сам уплотнился,- глазами в сторону Ламии, будь она проклята - столько я ей всякого добра отдала, и перечисляет: медную ступку, кофейную мельницу, телескоп (?), кошелек, шитый бисером, эмалированную миску, даже мясорубку.
Не ты отдала, а та забрала.
Тише, тише,- испугалась Сона,- услышит еще!..
А еще рассказывает Сона-ханум, как Нариман к ней сватался. Про перламутровый поднос никто не верит - как преподнесла царице в девичью пору: вытеснить светлым прошлым нынешние тревоги, тусклые.
Властный клич Ламии взрывает коридор: Сона! Сона!
Иду! Иду!..
КАДРЫ НЕМОГО КИНО
под звуки расстроенного пианино. Чтоб Нариман выведал за неофициальной беседой, пользуясь старым знакомством, тем более что у них с Мак Деллом уже была встреча, о впечатлениях от поездки по Закавказью,- просит Чичерин. Полезно, - добавил, - взглянуть на нас с вами глазами врага.
(Мак Делл сказал откровенно, в конце встречи, перед тем как расстались: - О вас? Разве вы не знаете, что думают о вас ваши новые лидеры в Баку?
- Смотря кто.
- Вот именно!.. Вы, кажется, собираетесь туда?
- В Тифлис.
- Вот и хорошо. В Тифлисе вас уважают. А в Баку... Эх, как это у русских называется? Считалка, так? Гадалка на цветочке: Любит - не любит, к сердцу прижмет - к черту пошлет,- расхохотался.
- Цветок ромашка.
- Да, да,- обрадовался.- Ромашка! Нет, в Баку не поедет.)
- ...Вы спрашиваете, что изменилось? - И долго рассказывает о Баку. Да, изменения огромны, ничего не осталось от прежнего, булыжные мостовые хорошо замощены, старая конка заменена яркими желтыми электрическими вагонами. Тротуары расширены и обсажены деревьями, между ними высятся столбы электрического освещения, открытые площадки превратились в народные сады. Баку действительно стал европейским городом.
- Ваш рассказ так и просится в печать.
- Как пропаганда за советский строй? Возможно. В окрестностях города, куда нас повезли, построены образцовые поселки для рабочих, песчаные пустыри на нефтепромыслах обсажены деревьями как защитой от пыльных бурь. Меня поразили дороги: машинное оборудование транспортируется на обычных грузовиках, которыми наводнены дороги.
- Признаете благотворность революции?
- Меня в Англии часто спрашивают, что за люди живут в России? Это люди, говорю им, которые быстро поддаются влиянию порыва, они наделены детским энтузиазмом, для них слова значат больше, чем дела. Испытывают утешительную радость от приятных слов и горьких самобичеваний. - Задумался.- В Баку я сознавал, что за мной неусыпно следит и охраняет меня один манчестерский еврей, приставленный к нам в качестве переводчика и гида. Он признавался, что не очень доверяет азиатам, поэтому я услаждал его страшными рассказами о резне и прочих событиях в Баку. А потом был Тифлис... Вам интересно?
- Очень,- искренне признался Нариман.
- Да... - и снова задумался. - В Тифлисе за мной не так строго следили. Тут меньше всего было от советского режима, чем в любом другом городе, где мы побывали. И люди были одеты лучше, чем в России... Знаете, я посетил в Баку могилы расстрелянных комиссаров.
- Их тела перевезли из Туркмении по моему почину.
- Я вспомнил встречи с Шаумяном у него на квартире.
- Вы посещали его квартиру? - Нариман не знал.
- Занятный был первый визит. Дверь открыл его младший сын, ему было лет десять. Я объяснил ему, кто я, малыш состроил рожицу, занял удобную позицию и громко заявил: Буржуй и паразит! Я попросил Шаумяна, зная, что Армянский национальный совет за принятие английской помощи, познакомить с каким-нибудь известным дашнаком.
Известных дашнаков нет,- отчего-то улыбнулся Шаумян.
Но вскоре представился случай, познакомился с юристом Сергеем Арсеном, часто приходил ко мне, мы обсуждали положение в Европе, читали гранки Рейтер, которые я получал из Персии. Сергей Арсен и познакомил меня с известным главой турецких армян Ростом-беем, который и учредил, - как напишет Мак Делл в воспоминаниях, - террор, сделавший дашнаков знаменитыми во всем мире.
Мак Делл вздохнул, будто сожалея о скоротечности жизни:
- Да, особенно привлекали мое внимание в то время трое: Шаумян, Джеваншир, о ком мы уже говорили, но я не все о нем рассказал вам, и Сергей Арсен, о ком я вовсе умолчал. Занятный был человек. Мир - мой театр,- сказал он мне однажды.
- Мысль не нова.
- Но я,- добавил Сергей Арсен,- люблю удобное сиденье. Поскольку оно становится здесь неудобным и, по-моему, станет еще хуже, мне надо уехать куда-нибудь, достал какие-то расписания поездов, путеводители, обсуждал, как ему с семьей выбраться в Европу, и я помог ему уехать в Европу через Персию... Я часто думаю о Шаумяне. Личность его окутана тайной, глубина его политического мышления казалась бездонной. Люди, находившиеся в сфере его интересов, уважали его почти до обожествления. Выражение его лица, вернее, недостаток выражения добавлял загадочности этому человеку. Старые мастера кисти непременно б избрали голову Шаумяна в качестве модели для изображения Христа. Весь облик Шаумяна выражал терпеливое усердие и настойчивость. Он умел прятать свои чувства. Единственный проблеск чувств на его челе - это слабое втягивание ноздрей, словно признак волнения, как у кролика, когда он ест капустный лист... Потерпите, и о Джеваншире я сообщу вам пикантные подробности, вы ведь задумали сочинение о прожитых годах, как я понял во время нашей первой встречи.
- С чего взяли? - смутился Нариман.
- Чтоб социалистический писатель не запечатлел революционные годы? Так вот, Сергей Арсен... Неужели не слыхали о нем?
- Нет, не были знакомы.
- Остроумный веселый человек, желанный в каждом доме. Он, кстати, открыто посмеивался над деятельностью дашнаков. Примитивный народ,- говорил о них. Все трое были связаны работой в одной нефтяной компании и дружескими узами. У Сергея и Джеваншира было много общего - в озорстве, бесшабашности, а вот дружба Джеваншира с Шаумяном казалась необъяснимой - ни общих политических целей, ни единых национальных интересов... Мы, как вы, очевидно, знаете, оказывали материальную помощь союзническим войскам.
- Разве?
- Удивлены? (Мелодии явно расстроенного пианино.) Надо же было хоть как-то поощрить боевой дух! Мы платили наличными, а французы, они ведь народ скупой, поддерживали морально. К сожалению, первые крупные суммы, переданные им, почему-то достались армянским добровольческим частям, и они ради своих корыстных политических целей стали хвастать, что помощь английской миссии предназначается именно им, что, естественно, не могло не усилить среди тюрок антианглийских настроений. Однажды наш поезд был захвачен в Гяндже протурецкой мусаватской властью. Ее глава Хан Хойский и военный министр в полковничьей форме Эфендиев обвинили нас в перевозке амуниций и денег для армян. Я потребовал, это был мой искусный ход, чтобы наш салон-вагон немедленно обыскали (вентиляторы и задние стенки зеркал были забиты купюрами). Моя настойчивость озадачила Хойского, он стал проявлять вдруг нерешительность, опасаясь, видимо, дипломатического скандала: вагон был собственностью союзников. Я, однако, настаивал, и Хойский согласился.
- Во избежание последующих для вас неприятностей,- предупредил я,предлагаю произвести обыск в присутствии нейтральной стороны,- и указал на персидского генконсула Мирзу-хана.
Он убедил Хойского не допускать обыска, ибо этим, как он сказал, оскорбляются британский и французский флаги и тем самым наносится ущерб престижу недавно образованной демократической республики.
Нам разрешили продолжить путь в Тифлис, а там хаос, федерация и парламент распались, безвластие, анархия. К тому же нет света и воды. Мы достали два ящика минеральной воды, её пили, ею умывались и брились. Брест-Литовское перемирие было подписано, принято русской армией как мирный договор. Армия на всех фронтах превратилась во враждебную и озлобленную толпу, намеренная любой ценой вернуться в свои деревни. С помощью денег мы пытались убедить верные союзникам части вернуться на турецкий фронт, но тщетно: русские были начинены большевистскими идеями, отказывались формироваться, грузины не хотели покидать Тифлис, армяне намерены были защищать только себя.
Из Петрограда на Кавказ прислали Шаумяна как специального эмиссара Ленина. Грузины, делая вид, что они сильны и управляют ситуацией, приказали арестовать Шаумяна. Он ушел в подполье, потом перебрался в Баку. Ко всем существующим беспорядкам прибавились волнения племен по всему Кавказу, занятых объявлением независимости и установлением так называемых республик. Чеченцы на севере воевали с казаками. Ингуши, лезгины, другие мусульманские племена включились в национально-освободительную борьбу, как они называли свое стремление к отколу от России. Недостатка в оружии не было, старое русское правительство имело огромное количество амуниции во множестве полевых складов, которые легко были разграблены. Племена к тому же силой задерживали удиравшие домой войска и отбирали у них винтовки, пулеметы, пушки.... Разве я грешу против истины?
- Я, по-моему, ни в чем вас не упрекнул.
- Мне показалось, что вы... - какое б слово найти? - в душе насмехаетесь над наивностью моих суждений.
Нариман невольно развел руками, взметнул (глядя на себя со стороны?) бровями, много ли им выразишь - языком немого кино, подсказка? да: одно из двух:
НЕВЕДЕНИЕ НАИВНОСТИ (чьей?), или НАИВНОСТЬ НЕВЕЖЕСТВА (чьего?).
... Шаумян объявил себя главой Бакинского правительства. В Баку единственными войсками были армянские части, потому армяне составляли важную часть правительства. Офицеры, почти все армяне, находились под влиянием дашнаков. Кто мог знать, что мартовская война изменит ситуацию в Баку? Трактовка вами мартовской войны...
- Трактовка или правда?
- Ваша правда. Увы, бойня мусульман была невероятная. Флот, армяне и большевики были брошено против тюрок. Нет, вовсе не хочу сыграть на ваших национальных чувствах, тем более что после войны власть в Баку перешла в руки комиссаров, в том числе ваши.
Мак Делл удивился (растерялся?), когда Нариман сказал ему, что Шаумян прятал Джеваншира у себя в те мартовские дни.
- Что он прятал вас, я слышал, но что прятал Джеваншира - для меня новость. Я часто навещал в те дни Шаумяна, стараясь, однако, не попадать к обеду или ужину. Считалось неприличным бывать у кого-либо в доме в такое время, ибо еда, как знаете, была нормирована. Приходилось часами выслушивать рассуждения Шаумяна о совершенном государстве. Не мог понять: чего в них больше - наивности мечтателя или фанатизма большевика? Я, между прочим, посетил корабль с комиссарами перед их отплытием, это вышло как-то самой собой, случайно, пригласил меня командующий артиллерией Петров, привлекательная, скажу вам, фигура с длинными, красиво развевающимися волосами, одет был в яркокрасную черкеску. Зайдя к ним в каюту, выпил сладкого шампанского с Шаумяном и его коллегами. Отплыви они, захватив меня с собой на борту, они имели бы ценного заложника. Позже я получил строгий нагоняй от генерала... Вы что же, - спросил, заметив недоверчивый взгляд Наримана, - не допускаете личных симпатий, лишенных классовых пристрастий? Даже простого человеческого любопытства? Кто мог знать, что встреча последняя?
Когда Нариман провожал Мак Делла из своего кабинета, столкнулись в коридоре с Зиновьевым: - А, так это вы и есть, британский консул в Баку! Мы в двадцатом году, на съезде народов Востока, вспоминали о вашей роли в расстреле наших товарищей. - Вдруг Наримана осенило: не для того ли Мак Делл искал повода войти на корабль, чтобы удостовериться, что там все главные комиссары, и распорядиться о дальнейшей их судьбе после отплытия? Посреди ночи изменить курс корабля и загнать комиссаров в ловушку?.. Нет, мы неисправимы, подумал, упрекнув себя: что Зиновьев, что Коба, что я!
- Я чист перед вами.
А тут, следом за Зиновьевым - Сталин, из-под земли будто вырос:
- С английским шпионом видитесь? - Успели доложить! Доносы и шпиономания!
- Я по просьбе Чичерина (чего оправдывается?), кое-что выведать.
- И что же? Клялся в любви к большевикам? Божился, что не причастен к казни комиссаров?
- А вы не допускаете... - нет, не станет повторять за Мак Деллом о личных симпатий, лишенных классовых пристрастий? - Да, и клялся, и божился.
- И вы с Чичериным поверили? Время разбазаривать мы мастера.
И тут окончательно понял: уйти в отставку от всех постов. Где жить? В Баку не поедет. В Тифлисе? Гюльсум одобрит, что сдержался, не вспылил,поедет на сессию в Тифлис, потом и решит.
И ПРОЙДЕН ПИК: был долгий подъем на вершину и скорый спуск, как обвал, крученье-верченье, ни сна, ни отдыха, являться с утра на службу и до позднего вечера лицезреть султана (Кобу?), вроде селямлика, пятничного выхода султана на моление, и чтобы каждый был на виду, вождь видит всех, и все видят вождя.
Что значит летать во сне в самолете? В сонник заглянул, тоненькая такая книжка, в Астрахани купил, в магазине татарина. Искал - не нашел, затерялась среди бумаг, а рыться времени нет, спешит на службу, пятничный сбор вождей. Мусульманский сонник составлен был, правда, давно, когда самолетов не было, а тем более гидропланов, на котором летел, но и тогда ведь во сне летали, ковер - не ковер, а собственные руки как крылья. И неотступно рядом какая-то незнакомая девушка, готовая погибнуть за царя-батюшку и убежденная, что и он, Нариман, к кому она прилипла, влюбленность в глазах, разделяет ее верноподданнические чувства. И о какой-то школе авиаторов, что все они там роялисты и ждут вождя, который бы возглавил. Уж не меня ли прочат в вожди?
- И вы учитесь летать? - спрашивает.
- Вчера я совершила свой двадцать седьмой вылет, сегодня переступлю черту, ведь норма - пятьдесят пять! - Странные, думает, цифры... Она вдруг заявляет: - Разве большевики не враги ваши?
- Но я сам большевик!
- Я знаю вас лучше, чем знаете себя вы сами.- Какая самоуверенность!- И знаю, что жаждете от них избавиться.- Пахнут губы молоком.- Не оглядывайтесь, нас никто не слышит.
Понимает, что сон, но ловит себя на мысли, что хочет узнать, очень даже занятно, что будет дальше. И удивляется желанию, которое в нем родилось: поцеловать её в пухлые губы, ни слова Гюльсум!
- Я могу быть вашей. - Сейчас ее обнимет. - Связной вашей, отрезвила. - Поднимите рабочих на нефтяных промыслах, они пойдут за вами, и свергнете мерзавцев! Я вам помогу связаться с подпольными группами, - а глаза говорят о другом, обещают, и он понимает, что поддастся искушению, вот-вот ее обнимет, - в Тифлисе, Баку, Одессе, - называет города, в которых он жил, -в Астрахани.
- А в Москве?
- В Москве тоже! Не верите? Думаете, агент и подослана к вам? Заплакала, обнимает её, она доверчиво к нему жмется, целует её в щеку, слезы солёные. - Вырвалась из объятий: - Считаете, что не справлюсь? Я могу сотни девушек мобилизовать. У меня есть опыт. Мы смешиваемся с беженцами, умело притворяемся нищими крестьянками из голодных провинций, даже,- разрумянилась от волнения,- беглянками из закрытых большевиками публичных домов! Вот, смотрите,- сняла туфли,- мы носим тайные письма в подошвах туфель... Пойдем! - и тянет за собой, Нариман послушно за нею следует,- хочу поцеловать.
Какие-то гости, ни одного знакомого лица, множество столов, играют в карты, его провожают в другую комнату, где же она? Бросила его, оставив одного!
- Вы ведь,- хозяин ему,- хотите купить ковер, чтобы сын не простужался, дует с пола.- Откуда им это ведомо? Подводит к лестнице, ведущей на крышу дома: - Пригнитесь, - на крыше ему. - Идите близко к краю! - Безлунная ночь, ноги увязают в мягком кире, которым покрыта плоская крыша. Новая лестница вниз, и - на крышу другого дома.
Шел с нею, держал за холодную руку, снова потерял. Вот она! Встречает у подножья лестницы,- проводила в слабо освещенную комнату и, указав на солдатские сапоги и форму на кровати, велела переодеваться. Но успела жарко шепнуть: Я знаю! Это потом!
Послушно раздевается, неловко, уставилась на его голые ноги, не забыть из кармана брюк взять портмоне, там деньги, и носовой платок, в пиджаке удостоверение.
- Вы теперь красноармеец.
- Я председатель ЦИК.
- Был! - она ему на ты. Но почему солдатом? Нынче модно: чтоб в длиннополой шинели. Ну да, Коба такую носит. Это у нас как пароль: красноармейская форма. Как отличить нашего от ненашего? Вот же - сапоги! Порядком сношены и неудобны. От неловкости надевает их на разные ноги, это мешает идти, но терпит.
Через черный ход - на боковую улицу. Куда? Пальцем на губы: не разговаривать. Узкий маленький дворик, небольшой дом, за ним - поле, неподалеку море, и он уже летит в гидроплане, она за рулем, ни разу не летал, а тут как будто всю жизнь то и делал, что летал,- вот почему в красноармейской форме: чтобы к гидроплану подпустили.
- К нам примкнут армяне (при чём тут армяне?), Каспийская флотилия и остатки авиашколы.
Команда была, понимает, что ни за что не выполнит, ведь я уже не служу большевикам (а если она пожелает?): сбросить зажигательные бомбы на нефтепромыслы, разбить склад амуниций. Первая бомба-сигнал к восстанию, паника в городе... Вокруг чужая речь, смесь английского и французского, ни того, ни другого не знает, а гидроплан тем временем... И Нариман не знает, сбросили бомбы или нет, она ведь могла не посоветоваться с ним: потом упрекнут (под трибунал!), что именно он и приказал, никому не докажешь, что без его ведома. По воде мчится гидроплан, причаливает, как корабль, к какому-то острову. Наргин, где содержались военнопленные? Тайное место встречи заговорщиков? Вылез сначала сам, потом ей помог, обнял - и такая она легкая, но тут из-за куста выскакивает незнакомый мужчина и, крепко схватив её за руку, уводит, вокруг никого. Но успела шепнуть: Ночью в кафешантане, кабина двадцать семь, переспросил: Может, двадцать шесть? Нет, именно двадцать семь!, ну да, число ее полетов, а всего - пятьдесят пять, и никакой не комиссарский шифр.
Кто-то водку ему наливает. Я же не пью! Мысль: бежать. Но как? Не выберешься с острова, хоть и понимает, что Баку близко. Официант поднес буханку белого хлеба, но только понюхать. Ах, какая пахучая, запах отрочества, царских времен, украсть для Наджафа! Выхватил буханку и бежать...- проснулся. А запах - это с кухни: Гюльсум, встав рано, хлеб на сковороде подрумянивает.
Ну и сон!.. Еще темно на улице, можно подремать. И тут же уснул.
...Стук в дверь. Открыл - два красноармейца, пакет вручают, на улице видно за дверью - черная машина. Письмо с тремя подписями. Но нас в ЦИК четверо! Четвертый сам, и подписи его нет: немедленно явиться в комиссариат. Предписывают взять шифрограмму. Знают! Не может вспомнить, куда отправил главное шифрованное письмо.
- Нет у меня,- говорит красноармейцам,- никакого шифра.
- А шифрограммами как обменивались? - Допрос? Перехвачено! Писал, что согласен возглавить. В комиссариате Коба, рядом с ним... Мак Делл! Предал меня!
- А говорили, что никаких шпионских разговоров.- И к Мак Деллу: - Как вы пели в гидроплане?
- В гидроплане,- возразил Нариман,- мы не пели!
- Нет, пели, - не глядя на Наримана. - Мы роялисты, мы роялисты, свергнем-низложим власть большевистскую. Так ли я вас понял?
Мак Делл кивнул.
- Но я врагам, - рукой на Мак Делла, - не верю. Вполне допускаю, что сочинили про вас, оклеветали. Чтоб тифлисец - и шпион? К тому ж вы реалист, а не роялист, что видите, о том и пишете: влюбились в сладкую армянку пишете о своей любви, темные земляки досаждают - клеймите их... Не знаю только, как с Мак Деллом поступим. Что посоветуете, доктор? Язык, может, вырвать, чтоб не клеветал? Мы сейчас попробуем. - Уже держит в коротких пальцах язык Мак Делла, тащит его наружу, такой он длинный, и вокруг шеи врага, как шарф... - Нариман весь в поту проснулся. Ничего неясного, сон легко прочитывается; быстро записав, выстроить (форма романа?) - про ковер, привезти из Баку, если поедет, материнский, легкий и красочный, вся комната их московская засверкает, можно и на пол, действительно ведь дует, Наджаф часто простужается; про остров Наргин, остров смерти, как его назвали, пленные там гибли; про поджог тоже (потрясение от рассказа Тер-Габриэляна); даже песня, которую якобы пели в гидроплане, - перевертышный смысл: давно Гюльсум не пел! }
Тайнопись, шифры...- в открытую надо было Султан-Галиеву, не таиться, выступить, как он против Кобы, дать бой. И фраза Кобы: С английским шпионом видитесь? наяву и во сне, так что сон логически доказывается и объясняется. Где-то вычитал (в соннике?): время сна - время будущего. Будущее навстречу настоящему? Даже цифра двадцать семь, постоянная ирония Кобы: каждый для Кобы - двадцать седьмой, предатель (не ведает Нариман, что двадцать седьмой день: середина отпущенных дней). А летать - к путешествию, скоро поездка в Тифлис.
День за днем: 1 марта, в воскресенье, из Москвы в Баку прибыл поезд, четверо суток в пути с членами ЦИК и правительства СССР, как отмечали газетчики, почетная встреча на вокзале, духовой оркестр, речи, приветствия, сказано обо всех: Калинине, Петровском, даже молодом Червякове, а о Нариманове, который тоже из этой четверки председателей ЦИК, да еще от Закавказья,- ни слова: ни ему не предложили выступить, ни о нем никто не молвил. К разгадке сна - не было его подписи, лишь три под тем листом, который ему вручили,- вызов в комиссариат.
В Баку - это еще понятно: не рекомендуется после всего, что произошло. Может, Коба наказывал Калинину, предупреждал Серго? Земляки потребовали? Мол, не так нас поймут в свете разбирательства его дела, даже раздавались призывы исключить из партии. Ем. Яр-ский не допустил бы рсстрл'а! Но чтоб и в Тифлисе полнейшее невниманье?!
Вот и Тифлис - лирическая зарисовка с натуры: утренний ветер и солнце тихо сняли с тифлисского котлована легкий туманный покров и, собрав его в розоватые клубочки облаков, вознесли и спрятали в глубине голубизны. И оттого чаша, как добрая ладонь, открытая для празднеств,- этот дивный, вечный, великолепный город (воспетый еще Пушкиным, Бестужевым-Марлинским и Лермонтовым) засверкал своими красотами, зашумел смешанными говорами народностей, дружной, спаянной семьей живущих...- дописать потом. Кто только не выступал под крики урра-а-а!.. (наилучшее воспроизведение в тексте, графически передающее накал, а также растяжимость чувств, находящих отзвук в душах, некую эхость).
Рыков с докладом правительства, Чичерин о внешней политике, и Серго, и Цхакая, многажды Калинин, бурные аплодисменты, переходящие в овацию, прерывали ораторов, духовой оркестр играл туш. Всем не терпелось выговориться: Буденному, Семашко, Микояну... - от А до Я без Н: ни разу не дали Нариману выступить, и он - вот уж не узнавал себя! - ни злости, ни гнева, даже... усмехнулся, вспомнив, как Ленин однажды при нем кого-то по телефону укорял: Быть добреньким хотите? Да-с, церемониться нечего, засудить и никаких! Пауза. Упрекнут? Если упрекнут - наплюйте в харю упрекающим! Снова пауза. Нет, вы мне ответьте: когда у вас появится настоящая злость? Вот вам мой совет, в Шушенском услышал, рекомендую: заведите-ка цепную собаку. Нет? Не хотите? Ну, тогда терпите. И не жалуйтесь, когда вас бьют!
Ни слова Гюльсум, как его оттеснили в Тифлисе - расстроится.
НЕЖДАННЫЙ ВИЗИТ, или ПРОЩАЛЬНАЯ ГЛАВА
Не хотелось на обратном пути делать новую остановку в Баку, но пришлось: уговорила племянница Ильтифат, чтоб погостил день-два у них. Не спеша по знакомой улице мимо Бакинского Совета, дома, где жил, и сохранилась медная дощечка Доктор Нариманов, завернул за угол и чуть вверх - к дому Кардашбека, было грустно, что никто его не узнавал, возгордился, что вождь, и ему, видите ли, больно, что никто не узнает! А все же грустно. Ему, впрочем, тоже не попадались знакомые, словно за эти год-два город стал другим. Шаги сами вели к угловому дому, и не ответит, если спросят: Почему именно к Кардашбеку?
Справа высится собор Александра Невского, чьи золотые купола отражают заходящее солнце, деревца за высокими прутьями, словно пики, железного забора вот-вот зазеленеют (снесут-разрушат, а в фундаменте, или подвальных помещениях, с кирпич золотые слитки). Вспомнил, как Кардашбек возмущался, что собор Золотые купола возведен на месте старинного мусульманского кладбища, усматривали в этом акте унижения тюрок символ царского порабощения. А вот и балкон-фонарь дома Кардашбека, парадная заколочена, как во всех барских домах, открыт лишь черный ход для жильцов, которыми уплотнен дом, железные ворота.
Лестница на второй этаж, волнуется, тихо прошел мимо окон, выходящих в коридор, где-то здесь живет и дочь Мелик Мамеда, юным милиционером умыкнутая, и она, Махфират, увидела, что мимо её окна прошел коренастый человек, что-то знакомое в облике, где-то видела. К счастью, Сону не встретил, но она услышала его голос и свое имя, произнесенное братом, когда Нариман зашел к Кардашбеку, и ушла во внутреннюю - дальнюю комнату, заперлась.
Кардашбек был потрясён, изумлён, не знал, куда усадить Наримана, такой нежданный визит знатного гостя!
- Ты? Нет, быть этого не может! Сам, без охраны? А не боишься? Ведь к классовому врагу, хе-хе, бывшему, так сказать, эксплуататору...- Подвижные глаза, суетливость появилась, ее прежде не было, губы насмешливые (уже пожалел, что пришел).
- Гирю твою пудовую не вижу, бросил наращивать мышцы?
- Не с кем бороться.
- Так и не с кем?
- Я человек смирный, семейный... А бороться - это для юнцов.
- Угомонился? Помню, гордился, что служишь революции, с восторгом рассказывал, как однажды открыто выступил на сходке рабочих мусульман в Балаханах против собственного класса буржуев.
- Да, было такое... Мне бы теперь лишний раз о себе не напоминать. К счастью, как ты тогда распорядился, чтобы не трогали, они и забыли про мое существование.
- Шел к тебе и вспоминал, кого бы ты думал?
- Сону? - Противный такой взгляд: точь-в-точь как в прошлом играл на его чувствах, заодно испытывать собственную восприимчивость европейских манер: дескать, не восточный ревнивец-брат, готовый расправиться с наглецом, вздумавшим рассуждать о сестре в его присутствии, а вполне цивилизованный мусульманин.
Промолчал. Не сказал правду, что о Соне не думал. Что говорить о ней? Вздохнул: - О несчастном Мир Сеиде вспомнил.
- Не жилец он был. Такие рано сгорают.
- Боевая дружина, провокатор... Сколько чепухи нагородили!
- И это говоришь ты, который варился в большевистском котле!
- В эти игры, к счастью, не играл.
- Я сам видел донос Мир Сеида! - не сдержался Кардашбек.
- Признайся, тебе приоткрыли тайну, ибо сам был туда вхож.
- Допустим, - озорство в глазах, - что с того? А теперь скажу такое, что держись: Служил - не служил, - голосом Наримана. - А кто из ваших не служил? Коба, думаешь, не служил?!
- Ну, скажешь! - А в душе сомнение (и радость?): слухи были, что по доносу Кобы Шаумян арестован. - Сказал здесь, больше такие глупости не повторяй! - Провоцирует?
Кардашбек вдруг скороговоркой, перестарался: - Вечно голодный был Коба, долму нашу очень любил, Сона готовила, боялся, что отравят. Эй, Сона! позвал. Никто не откликнулся. - Чай будем пить!
- Нет, на чай не останусь. А ты не волнуйся, тебя не тронут, мы свое уже отвоевали.
- И ты? - с изумлением. Заискивающе-любопытствующий взгляд. - С чего ты-то? На такую высоту вознесен, и надоело? - Нариман поднялся, чтобы идти. - Чего спешишь? - Чуть задержать, чтоб неопределенность исчезла, ведь не просто так явился! - Недавно у меня, знаешь, кто был? Ни за что не угадаешь: Вышинский! Как ты, нежданно забрел ко мне, сто лет, говорит, не виделись, ректором университета в Москве назначен, объятия распростёр, энергия так и прет из него, старых друзей-бакинцев решил навестить, какие мы с ним друзья? - Нариман не отреагировал. - Помнишь, его однажды Коба отчитал, и ты там был, помнить должен! - Мамед Эмин, выступая, задел Вышинского, обвинил, кажется, в излишней жестокости боевую дружину, Вышинский не стерпел: мол, прежде чем обвинять, научитесь сначала правильно по-русски говорить. Мамед Эмин сказал кровопитие, Коба и заступился: Русский язык для Мамед Эмина не родной, попробуй ты выступить по-тюркски! - И Мамед Эмина защитил, и своё знание тюркского продемонстрировал в укор Вышинскому: Агыр отур - батман гял! и сам же перевел: Веди себя достойно и солидно.
Зря явился к Кардашбеку... Нет, не зря: Кардашбек клялся, как показалось Нариману, искренно, что непричастен к гибели Мир Сеида. Кто теперь распутает? Фраза на языке - привязалась, не отвяжется: сжалось сердце от жалости (а жало вонзилось в душу).
ХВАЛЕБНАЯ ОДА ПРОРИЦАТЕЛЮ
После ухода Наримана Кардашбек возьмет обыкновенную ученическую тетрадь и набросает карандашом, вовсе не думая о потомках, нечто вроде воспоминаний,- как-никак, а и у него были заслуги перед революцией: выступал ведь на рабочей сходке! На всякий непредвиденный случай: вдруг да явятся с арестом? Спасибо Нариману, напомнил о его кое-каких революционных деяниях, зря ничего не скажет.
- ... У нас Нариман был! - Сона соседке говорит, аджарке Ламии, Махфират слышит.
- Какой Нариман?
- Нариман Нариманов!
- Так уж и он! - Ох, дурочка, дурочка!.. Ламия качает головой. И впрямь Дэли Сона.
- Не веришь? Он мне: Здравствуй, моя ненаглядная.
- А ты?
- А я смеюсь, мне смешно, смех меня разбирает, фи! такой он старый-престарый!
... Кардашбек пишет и пишет, потом надоело (и не завершит): их беседа с Нариманом, чтобы не забыть.
Раньше времени радовался, что не трогают, вспомнит о нём Кара Гейдар: на днях, проезжая по Базарной улице, увидел на трамвайной остановке Кардашбека, о ком начисто забыл! молодой парень из ЧК, Оганесян! армянина и послать! Вечером тот явился к Кардашбеку (вся семья на даче, у бывших слуг!) и предъявил ордер на обыск. Странно, что пришел один, подумал Кардашбек... К обыскам ему не привыкать, пусть ищет. Тот порылся лишь в ящиках письменного стола: что-то взять, чтобы показать Кара Гейдару (свежие записки!).
- Что же дальше? - спросил Кардашбек, а чекист мнется, странный какой-то.
- Извините,- проговорил после некоторого колебания,- но у меня и ордер на ваш арест есть... - Потом признается Кардашбеку: очень ему было неприятно, мол, миссия тяжелая.
- Ничего,- Кардашбек ему в ответ,- еще молоды, привыкнете.
Следователь тоже какой-то необычный, что Оганесян - что Козлов, фамилию запомнил, оба приветливы, вежливы, конфузятся: - Поступили сведения, что в подполье действует Мусават, готовят переворот.
- Понятия не имею.
- Вот,- листок ему показывает,- прокламация. Хотите взглянуть?
- Не интересуюсь.
- Правильно делаете. Зловредная бумажка, к тому ж примитивная. Мол, различие,- читает,- между николаевской и ленинской Россией лишь в одном: тогда называлась Николаевской, ныне Ленинская. - Как среагирует? Кардашбек и бровью не повел. -И еще: цепь, которой мы опутаны, тогда была черная, а теперь - красная. Определенно сочинитель к ним в мусаватское подполье затесался... Не знаете?
Молчит Кардашбек.
- А что о Мамед Эмине слышали?
- Сталин с ним дружен был,- ляпнул.
- Да?
- Не знаю, так говорят.
- Кто?
Новая неосторожность: назвал Кара Гейдара. Тот замялся, а потом:
- Вынужден вас огорчить,- говорит.- Ваша фамилия значится в списке руководящих деятелей будущего мусаватского правительства.
- И на какой пост,- улыбнулся,- меня прочат? - Тот не расслышал как будто:
- Что вы можете сказать в свое оправдание?
- Чья-то злая шутка. - Кардашбек выразил на лице недоумение. - Я понятия не имею.
- А что за записи? Ваши? Оганесян передал!
- Мои.
- Расшифруйте.
- Это о встрече с Наримановым, чтоб не забыть, о чем говорили.
- В ваших записях два имени, вернее, инициалы: М. Э. и А. В.
- Первый - Мамед Эмин.
- Вот видите! А говорите, что не знаете.
- А. В. Андрей Вышинский. Товарищ Сталин однажды при мне, и Нариман там был, поддержал Мамед Эмина и отругал Вышинского.
- Да? - Не знает, как реагировать, и тут вдруг везение Кардашбеку: срочно Козлова к начальству вызывают. Милиционер отвел Кардашбека в одиночную камеру. День прошел - ничего, еще день - будто забыли о нем. Козлов появился с повязанной головой:
- С бандитами, - сказал, - сражался, в голову ранили... - Неправду сказал, Кардашбек потом узнал: восстали земляки Кардашбека, а повод выходка комсомольцев, которые втащили в мечеть козла, подняли на самую верхотуру - минарет, мучили, пока не заблеет: блеет, никак не остановится вроде как молла, призывающий к молитве правоверных. Не стерпел народ, взбунтовался.
-...Что ж, улик против вас нет, мы вас вскоре освободим. Но есть просьба, от товарища Кара Гейдара исходит, чтобы подробно о Мусавате написали, выразив к нему личное отношение.
В камере и сочинил, ругая гнусную предательскую политику мусаватского правительства. Что тупоголовые идиоты, мнившие себя вождями нации, пытались вставить палку в колесо революции, еще фразы, читанные из книг и всякого рода новейших призывов. А его, как обещали, не выпускают. Целую неделю держали (семья на даче, понятия не имеет). Потом выпустили, вернув изъятые записи. Вышел - навстречу Козлов:
- Как? - удивился. - Только сегодня выпустили?! - Искреннее недоумение. - Ай-яй-яй... - проводил до площади, извозчика нанял, усадил в фаэтон. - Кстати, - спросил напоследок, - вы не досказали про... ээ... э, замялся, как тогда, - другие инициалы в ваших записках... - Кардашбек бровью повел, плечами задвигал, мол, не понимает.- Ладно, в другой раз как-нибудь, - и пожелал Кардашбеку успехов.
- В чем? - спросил Кардашбек. На сей раз Козлов не понял. - На каком поприще успехов вы мне желаете? - Фаэтон тронулся, а Козлов вдогонку: - В сочинительстве!
Дома Кардашбек перечитал старые записи. От листков веяло чужеродным духом, сыростью. Порвал и сжег на медном подносе. Потом, много лет спустя после Наримана, словно чуя новые беды, которые обрушатся, и дабы обезопаситься - даже Нариман, и тот подвергается нападкам! решил кое-что записать отчего-то по-русски: оправдаться или покаяться?. Начал с Мир Сеида. Может, рассказать о своем приобщении к революционному движению?
Мир Сеид... Вспомнил, как познакомились, тридцать с лишним лет прошло, во втором году нового столетия, у артиста тюркского театра Кязымовского, увлекались тогда мусульмане фамилиями на ский: Араблинский, ах, как играл Отелло! Надир-шаха! Сарабский, Эриванский, тарист популярный, а еще был Макинский, из иранского города Маку, министр юстиции правительства Азербайджанской республики, - надо было узнать у Козлова, какой пост думали предложить Кардашбеку, выкинул недавно бека, став Кардашем.
... Собирались для организации тайного комитета против убивцев мусульман. Мир Сеид был революционно настроенным молодым человеком, любил оружие, его всегда тянуло к террору. Когда волны революции стихли временно под давлением реакции,- из какой-то книжки выписал,- и деятельные боевые организации были приостановлены, Мир Сеид, охладевши к мирной подпольной работе, окончательно отошел от Гуммета, одним из организаторов которого был, и создал группу анархистов, главным ядром являлся сам, а также Шалико и Япон, клички у них были такие, оба грузины. Любовь к оружию привязала Мир Саида к террору. Скоро попался и был арестован у себя на квартире с бомбой. Ему грозил военно-полевой суд, казнь или каторга, и он открыл секреты Гуммета, был освобожден. Вскоре начальником охранного отделения жандармерии ротмистром, фамилию забыл, был назначен обыск на квартире гумметистов. Одновременно были обысканы моя квартира и квартира т. Азизбекова Мешади (расстрелянный комиссар - как пароль). У т. Азизбекова жандармы первым делом бросились в подвал соседнего дома, где хранилось оружие и боевые припасы, место было известно лишь т. Азизбекову, Мир Сеиду и еще одному человеку, фамилию назову потом. К счастью, благодаря бдительности, фамилия потом, за три часа до обыска оружие было переброшено в другое место.
В моей квартире офицер тщательно осмотрел внутренности телефонного аппарата, где хранилась печать боевого штаба Гуммета, место было известно лишь мне и Мир Сеиду. Но так как до обыска за день раньше я был предупрежден переводчиком жандармского управления Алиевым, я изменил местонахождение печати, но маленький чемодан с нелегальной литературой попал в руки жандарма.
Я был арестован и заключен в 10 камеру Баиловской тюрьмы, где находился т. Тер-Габриэлян, может подтвердить. Меня утешал, что твой отец богатый, не даст тебе сидеть, после освобождения не забудь обо мне. Утешение было оправдано на следующий день благодаря 4 тысячам рублей золотом, выданными моим отцом полковнику Зайцеву, и после двух часов допроса лично генералом Козинец и Зайцевым был освобожден как сын потомственных дворян, имевший честь представиться государю императору, может, не надо об этом? в дни коронования. Полковник Зайцев шепнул мне, что меня выдал Мир Сеид. Вскоре отец отправил меня с Агаевым Ахмед-беком, Француз Ахмед его звали (о Франции не надо, вычеркнул фразу), в Ессентуки.
После моего отъезда Мир Сеид подстрекательством жандарма Орлика решил убить начальника боевого штаба Вышинского Андрея, друга т. Сталина (непременно добавить!). Узнав об этом, решили убрать Мир Сеида. Террор был поручен начальнику дружины Володе Большому (а не Маленький?.. Забыл!), Гогуадзе его фамилия, и члену штаба Аванесу, что было исполнено на Губернской улице возле Армянского собора (Написано, - добавил, - в ноябре 1933 г. в Баку).
Далее о революционной своей... деятельности? работе?.. нет, это слишком - участии в революционной сходке, это точнее, так и начать, спасибо Нариману, ни слова о нем,- напомнил, а ведь начисто забыл, тогдашний страх вычеркнул из памяти:
...В первый раз, когда гумметисты решили организовать революционную сходку рабочих мусульман в Балаханах против буржуазии, бюро Гуммета поручило мне выступление как ответственному организатору района и принадлежащему к громкой фамилии Кардашбековых, против которых не каждый решался выступить.И дату непременно указать, когда это было: осенью 905 года.
Холодная осень стояла, и я нарочно оделся по-буржуазному: меховая шуба, бриллиантовый перстень на правой руке, золотые часы на цепочке. Сходка была назначена возле мастерских миллионера Мухтарова в Забратском районе, где находилась аудитория. Были собраны тысячи рабочих мусульман. Под гром аплодисментов пролетариата, окруженный революционной свитой я ступил на эстраду. Это было мое первое выступление на многолюдной сходке, я волновался. На меня были обращены тысячи взор готовых к кровавой борьбе пролетариата мусульман - тюрки, лезгины, татары, персы и др. Среди собравшихся было и немало кочи Мухтарова, может пояснить? Но кто в Баку не знает про кочи, наемных убийц? Асадуллаева, желающих сорвать сходку.
Эти имена всегда в памяти Кардашбека рядом; как и рядом были их виллы в Мардакьянах, где и Кардашбек свою выстроил. Получил однажды приглашение Мухтарова (и Асадуллаевы приглашены были: отец Шамси и сын Мирза) осмотреть сложнейшие его гидротехнические сооружения: прорубленные в скальном грунте широкие колодца-амбары, пять на десять метров, и на глубину сорок метров, оборудованные металлическими лестницами, капитальные помещения наверху для насосов и предохранения воды от загрязнения... На такое у Кардашбека средств не нашлось, но Шамси Асадуллаев перещеголял Мухтарова в другом триумфальными воротами своей виллы: состязательный был азарт.
Ну и мода - рассказывать о трусливых миллионерах, их наемных кочи-телохранителях, которые, об этом непременно написать, боясь на революционной сходке мести революционных (кашу маслом не испортишь, вспомнил поговорку) рабочих дружин, спрятались, как мыши по углам. Первым долгом я указал на свое буржуазное происхождение, назвав имя своего отца и нашу фамилию: Вы, товарищи-рабочие,- бросил я в толпу,- верьте тому, что я говорю, и не раздумывая сплотитесь под знаменем Гуммета. Я, сын буржуя, возмущенный кровопийством и жадностью буржуазии, отказался от своих классовых интересов и вступил в ряды борцов пролетариата, и вас призываю на борьбу против буржуазии, к каковым принадлежит мой род.
Мои слова ошеломили рабочих. Началось сильное возбуждение, послышалась брань по адресу буржуазии и их агентов. Я, воодушевленный таким настроением публики, продолжил свою речь. В этот момент я почувствовал за собой кого-то, в голове пробежало мгновенно: не покушение ли на меня готовится? Оглянулся, вижу на эстраду поднимается рабочий - высокого роста, плечистый, в сапогах, шапка надвинута на брови, револьвер в руке. Слышу: Корхма, де! говорит мне, мол, не бойся, выступай, мы все за тобой... Я эти строки пишу со слезами в глазах, как были хороши дни революционной борьбы и где большинство этих честных борцов пролетарской революции? Они все под сырой землей... Так вот: этот рабочий развернул надо мной красное знамя. За ним последовал рабочий среднего роста с черной бородой и обнаженным кинжалом в руке. Агенты буржуазии разбежались.
По окончании сходки рабочие с красным знаменем сопровождали нас до больницы совета съезда нефтепромышленников, где мы сели в фаэтон и поехали в город. (Написано в феврале 1934 г. в Баку). А следом приписка без даты: Многие партийные товарищи, с которыми я работал в дни революции, лежат под землею. Дойдет очередь и до меня. Мысль о том, что страницы революции бакинского пролетариата, которые известны мне или очевидцами коих я был, могут остаться незамеченными, очень меня беспокоит. Я хочу подчеркнуть рельефные места истории. Пока есть у меня силы, буду писать для истории все, что помню и знаю,- здесь точку поставить.
Спрятал тетрадь меж томами энциклопедии Брокгауза-Ефрона, чтоб была не на виду - хорошо, если не бросается в глаза, а как бы невзначай обнаруживается во время обыска: сразу возрастает весомость записей (сочинял, мол, для себя - не в целях самозащиты... Что рано или поздно обыск у него будет, Кардашбек не сомневался).
Но прежде перечел. Не очень убедительно. Грамматические ошибки? Пусть, это даже придает им искренность и естественность. Кем бы из знатных еще прикрыться? Кобой-Сталиным? Опасно... - лишний раз напоминать о себе. О Наримане - ни слова: не в чести. Нет, ни к чему эта писанина, надо в тень ни о ком ничего не помнит, потому не о чем рассказывать. И забросил (затерялась тетрадка).
БУДУЩЕЕ ОПРОКИНУТО В ПРОШЛОЕ, А НАСТОЯЩЕГО НЕТ (как будто вовсе не было): АЗАРТНЫЙ ГОН
В последнее время Нариману все чаще думалось: где меня похоронят? в Тифлисе? с какой стати? в Баку? недруги не позволят. В Москве? в лютой этой земле? дадут ли спокойно лежать?
и гонители у тебя отыщутся, и гонимые.
волчья стая в погоне за жертвой, или гончая? низкий лоб, короткие
уши, высокая посадка на передних лапах, мускулиста и суха,
отличается силой и злобностью, без лая в азартном гоне преследует
до обморока лис.
а у зайца разрывается сердце.
вождей наплодилось: бросишь камень - попадешь в вождя.
и ты - вождь! никому теперь не докажешь, что думал иначе.
сын... а что сын-несмышленыш? повергать его в уныние,
отнимать веру в идеалы - счастье служить трудовому народу.
ты и сейчас не можешь без заученных фраз, доколе?!
атака за атакой, пока не добьет (и, слушая кинто у власти, чуть
не вырвал часть своей шевелюры).
и будешь, Юсиф (Иосиф?) искусно играть земным шаром, как
футболист мячом, рисовать в воображении систему заговоров, они
впечатляют однорядные умы масс, привыкших к простоте, новейшие
хитросплетения тайных умыслов, диверсий, запутанные коридоры
двурушничества и предательства.
и стилисты найдутся, одаренные вечным пером и стопкой
девственной бумаги, заляпана твоими жирными пальцами.
безукоризненная твоя грамотность, изысканный слог, ни одной
орфо и синта ошибки, зпт перед что как который если, доведенная
до тчк кипения.
бежит, тряся белой бородкой, шустрый козел, а за ним
бараны, захваченные страстью, бегут по кругу, ускоряя гон, и
козел многоопытный вдруг резко отскакивает в сторону, и бараны
проваливаются в пропасть.
безгласная емкая смесь жарких слов, и все глухие, без
энергичной экспирации при артикуляции: рсстрл, к счастью, под
давлением масс не отмененный - такова воля многомильонного люда:
требуем! к стенке!
а застрельщик-закоперщик кавказских этих застолий, подавляя
в душе страх, плясал лезгинку, грациозный и легкий, как пух,
держа меж зубов - асса! асса! асса! - острый кинжал, впился в
кончики тонких губ, аж до ушей бескровно разрезая скулу.
но это потом, а ныне - то ли начало века, когда загорелось,
то ли его конец, когда всё ещё горит-полыхает, и никак не сгорит,
чтоб развеяться пеплом.
... Съел тонкий ломтик черного хлеба с сыром, привез из поездки еще прошлой осенью бурдюк сыра-мотала из Шемахи, родины жены, всю зиму питались, осталось немного и на весну, выпил крепкого чаю.
Он пойдет пешком, недавно сюда переехали, в бывший особняк на Поварской, спустится вниз, перейдет улицу и снова вниз, до сада, а там вдоль краснокирпичной стены и - на площадь. Если устанет, сядет в трамвай. Вышел за ворота и, неуверенно ступая по слякоти, стал спускаться. Гюльсум предупреждала, чтобы не спешил, на улице в эти мартовские дни скользко. Угомонись, доктор! - а потом, помолчав, добавила: - Знаю, что задумал исполнишь, тебя не остановить, скажешь, что думаешь!. - А про себя: не перевелись ещё мужчины, не все сменили папахи на платки!
Московская зима угнетала перепадами от лютых морозов до оттепелей, когда дышать становилось трудно, а потом вдруг подмораживало, идешь, спотыкаясь об ледяные комки. Тяготило и скорое наступление темноты, и Нариман, как только переваливало через самую длинную ночь в году, чувствовал некое облегчение, ему доставляло удовольствие, отрывая листок календаря, видеть, как изо дня в день чуть раньше светлеет небо и отодвигается время заката.
Уже март... Эти странные марты, в которых что-нибудь да случается, какой-то рубеж: именно в марте - арест (Метехская тюрьма и астраханская ссылка), трагическое прозрение ложных путей-дорог, семя которого, брошенное все в том же марте - в мартовскую войну, дало всходы позже, и сегодня - тоже март (двадцать пятого года): что-то, очевидно, есть в этом времени года, не зря родилось у земляков: Март уйдет - горести уйдут.
В кармане заявление на имя товарища Сталина. Собирался отдать до поездки, когда и созрело решение уйти в отставку. Ну, и Тифлис, сессия ЦИК, где ударили по самолюбию. В угоду тем, которые изгнали. Присказку вспомнил: Медведь на лес обиделся, а лес о том понятия не имеет. Но он не медведь, хоть партия ныне - лес... Заявление сочинялось мучительно, пока не отлилось в спокойные формулировки: ни тени обиды, ни намека на разрыв, ничего такого, что давало бы повод для кривотолков, без демонстраций.
Всё зависит, так уж получается, и ничего не изменить, от Кобы,
скажет да - отпустят: бумаге по кадровым вопросам дается ход только из его кабинета, и она пробивает дорогу, лишь выйдя из-под его пера. И помыслить Нариман не мог, что в солидные свои годы окажется в роли просителя, судьба будет зависеть от каприза человека, с которым... Мы политики,- сказал ему как-то Сталин,- нам не чуждо сочинительство, но есть границы, за которыми сочинительство превращается в очернительство. (Намек на его записки в ЦК.)
- В отставку проситесь? Логика проста: взывать больше не к кому, защитников не осталось. Всех настроили против себя.
- Решение созрело вовсе не по тем мотивам, о которых говорите.
В УЗКОМ КРУГУ, или ГЛАВА-СКОРОПИСЬ
И на стол генсеку заявление: Многоуважаемый (!) товарищ Сталин... - что же дальше? почти как давнее послание Кобе Мамед Эмина, напечатанное в Турции,- застало Кобу врасплох, и даже тень страха, оспинки на лице вдруг отчетливо проступили. - Я убедительно прошу Вас поддержать мое ходатайство перед Политбюро... - и что же? вот: Здоровье моё и ребенка подвигают меня на этот шаг. Я думаю, что тридцатилетняя моя литературно-общественная работа...
- Вот вы тут пишете... - И цитирует: - Я думаю... История, известно, наука точная, есть даты, есть фиксированные данные.- Не спеша, ибо торопиться некуда.- А с какого года вы ведете отсчёт лет? Двадцать пять нашего, долой еще пять годков прошлого века, год восемьсот девяносто пятый, не так ли?
- Вам было шестнадцать, - подобной наивностью Кобу не собьёшь.
- Пойдём дальше. Нет, я не сомневаюсь, впрочем, вспомнил: вышла ваша пьеса Наданлык,- произнес слово чисто, без акцента.- Люблю четкость тюркской речи. Наданлык - это невежество?
И о переводе "Ревизора", тоже как-никак литературная деятельность много ночей из тех далеких лет.
- Помнится, вы послали рукопись перевода в Бахчисарай, фамилию запамятовал, что-то выспреннее.
- В дар Исмаил-беку Гаспринскому. Он тогда издавал единственную в Российской империи тюркскую газету Тарджуман, мой перевод был подарком к ее десятилетию.
- Татарин и на ский, ну да, мода тогда была. У турок ведь фамилий не было, спасибо русским, с их помощью обрели родовую устойчивость.
- И некролог о нем написал.
- О националисте до мозга костей?
- Чуть что - ярлык?
- Определенность позиции.
- Мы можем вычеркнуть его имя из энциклопедий, но тюркский мир сохранит в памяти.
- Это идеи вашего некролога? Не станем всерьез воспринимать литературные наивности жанра.
(Нариман настоял, чтоб в словнике новой энциклопедии сразу после Гаспра дали Гаспринский, лично Бухарина просил. Включили. Недавно десять лет минуло со дня смерти, кто помянул? Проследить, чтоб не вычеркнули из словника! Газета раздражала в те годы и видом своим, шрифтом, самой своей данностью, какая-то дерзость во всей этой затее с просвещением мусульман, сплотить на ниве культуры, и лишние расходы властей на содержание штата осведомителей-цензоров, чтоб ни одна буковка не миновала пристального ока).
- Но вы говорите, помимо литературной, об общественной работе, в чем она, поясните, пожалуйста.
Напомнить, как ученик, которому задан каверзный вопрос, что общественная деятельность началась с открытия в Баку дешевой библиотеки-читальни, и чутко следящий за культурными событиями в жизни мусульман России Гаспринский, несколько напыщенно прозвучало, в своем Тарджумане поставил Баку в пример древней Бухаре, красивому Тегерану, европейскому Стамбулу и мыслящему Каиру, эпитеты, улыбнулся Нариман, на совести Исмаил-бека.
Немыслимыми каракулями детские письма, посылаемые потомкам?
И про меценатство - новое для мусульман дело и, кто имеет средства, пытается следовать российским обычаям, оно служит возвеличению имени, знатности и популярности в обществе, а часть на расходы зарабатывается любительскими спектаклями, и вырученные деньги идут на приобретение книг, выписку газет, содержание библиотекаря и - водевили, комедии, сценки, некий круговорот, про сватовство еще скажи, как неудача ранила!
- И вы считаете... Дорогой товарищ Нариманов, - Коба, расхаживавший по кабинету, остановился, - мы же взрослые люди, неужели это стоит упоминания в ваших устах?
- Но восьмилетняя моя работа на ответственных должностях по указанию партии дает мне право обратиться в Политбюро с просьбой!
Нарком Бакинской коммуны? Ещё какое указание партии?
- ... Надеюсь, - низвел-таки до роли просителя, - что Политбюро не откажет в моей просьбе.- Уехать отсюда и написать обо всем, что видел, слышал и делал... Как можно спокойнее, что хоть в малой мере чем-то недоволен - уже было, не любит Коба, когда просятся в отставку: Демонстративный уход? Мелкая обида на родную партию или осознание долга перед отечеством? Глухая оппозиция или состояние здоровья?
Чтоб за строками не угадывались прежние столкновения! Ну и болезнь тоже, недавно был сердечный приступ. Представляя при сем медицинское свидетельство, я прошу Политбюро разрешить мне жить в Баку, климат которого вполне подходит не только для моего здоровья, но и для здоровья семьи. Если же этому мешает занимаемая мною должность члена Президиума Ц.И.К. С.С.С.Р. (со всеми точками), то прошу освободить меня от этой должности. Еще в прошлом году врачи высказывали мнение, что климат Москвы,- а ведь непременно перебьет, усмотрев в этом некие намеки и скрытый смысл,- вовсе не подходит для моего здоровья, тем более что здоровье моего ребенка, который часто болеет воспалением бронхиальных желез... И далее: Разрешить мне заниматься литературной работой, что даст возможность поддержать существование семьи.
- Что за литературная работа, которой невозможно заниматься, служа партии? Все мы так или иначе сочинительством занимаемся, кого ни возьмёте, все пишут. Даже трагедии! - А что если в Политбюро спросят: представьте-ка конспект вашей литературной работы, чтобы обсудили. Старые распри в литературной форме? Диалоги?!
И, выведя из себя Наримана, нарушив в нем равновесие протестующего и просящего начал, заглянуть в его душу, - нет, только нейтрально: Я надеюсь... Литераторство тоже: декреты и указы подписывать, когда Нариман дежурит как председатель ЦИК, запятую где подправить, об издании, к примеру, Большой советской энциклопедии, БСЭ, увлечены аббревиатурами, Декрет об основах авторского права, переименовании, тоже из новых страстей (впрочем, было и при царях), Румянцевской библиотеки в Ленинскую; создать Фонд имени В. И. Ульянова-Ленина, приложено личное мнение Наримана: ни рубля на иные нужды, кроме помощи беспризорным, столько их на железнодорожных станциях и пристанях! Торжественное открытие дагестанской выставки (Нариманов председатель); с Крымским Совнаркомом возродить татарскую культуру в Крыму (Нариман поддержал); организовать Музей восточной культуры; экспедиции на юг - в Туркестан, на Кавказ; что по почину Научной ассоциации востоковедения в Мраморном зале Второго Дома Союзов отмечен его юбилей, то же - в Институте востоковедения, бывшем Лазаревском, Доме армянской культуры, - диспуты: откроются ли в Москве дома культуры других народов?
... Заседание закончилось, стенографистка собирает школьные тетрадки, сложенные вдвое, стол завален бумагами, пепельницы полны окурков, но все сидят в ожидании заключительных напутствий.
- Кажется, ясно. Есть еще вопросы? - спрашивает Сталин.
и немигающий тяжелый взгляд твой уставился на меня, я к нему
привык, это началось не сегодня, уж меня не напугаешь, вдруг, с
чего это меня потянуло, ждал, долго готовился, понимая, что
бесцельная затея, но я припас это, и наше заседание, будто
стенографистки собирают школьные тетрадки, домыслил для большой
драмы, неизжитая страсть- ты скажешь слово, я отвечу, выстраивая
диалог, надеясь, что не все кончено и удастся переломить ход
событий.
но кто? как? какая гвардия? может, закаленные в боях, те,
кого не брали ни огонь, ни ссылки? эти лица рассеялись по краю,
но можно воплотить в единый тип и призвать к совместным действиям
(?) да, ждут твою с нескончаемым первым актом драму, скоро ли
финал?
РАЗДВИНУЛСЯ БЕСШУМНО ЗАНАВЕС, и Нариман поднялся на сцену, а впереди ещё занавес, и Наримана потянуло в глубину, он вплотную приблизился к сидящему во главе стола: - Да, есть вопросы!
вы все как будто ждали, что это должно случиться, и старик
заговорит, может, путанно, как всегда,- терпели меня, потерпите
еще: недавно чествовали востоковеды, произносились речи, и он
благодарил, одаривая всех, и вас тоже! только что изданной
книгой, а в ней историческая драма о временах двухсотлетней
давности, будто было вчера, и как только завершилась
торжественная часть, показали сцены из трагедии, и актёр в роли
Надира, он ещё не шах, но уже изгнал тирана, торжественно
произносил:
мне больно думать, что твоё имя поминают сейчас недобрым
словом. А после смерти? Его произнесут с проклятиями!
хочу издать новые законы, чтобы примирить враждующие секты,
покончить с раздором! и ты, Коба, после спектакля пожимал мою
руку:
доктор,- сказал шутя,- а как наша борьба с оппозицией?
думаешь, легко примирить секты?
- Да, эти вопросы меня мучают, не имею права не сказать! - Микоян и Серго насторожились. - Сказать о вашем большевизме!
Что началось!.. Заговорили разом братья по духу и борьбе, чтоб Нариман не смел себя позорить.
- Нет, пусть говорит, выскажется,- и трубку стал чистить, выскребывая блестящей металлической лопаткой черный табак.- Мы тоже кое-что ему припомним!
ты же трус, я знаю.
глинобитное здание с маленькими окнами в решетках, остров смерти,
и мы поехали туда, с нами был еще Мамед Эмин, и ты струсил,
показалось тебе, что мы можем тебя утопить, говорил-грозился,
чтобы отогнать страх.
он шутил, дескать, я тебя трижды спас от гибели, и я тебя
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги