Доктор Торн

Глава 7 Сад доктора Торна

Благодаря необыкновенной сдержанности Мэри удалось охладить пыл поклонника. Теперь предстояла задача более сложная: успокоиться самой. Как правило, молодые леди в той же степени подвластны бурным чувствам, что и молодые джентльмены. Фрэнк Грешем был красив, обходителен, умен, добр и благороден, а как сын мистера Грешема из Грешемсбери, еще и настоящий джентльмен, так что Мэри выросла с любовью в сердце и восхищением в глазах. Если бы, не приведи господь, с Фрэнком что-нибудь приключилось, она бы горько плакала, как о брате, поэтому не следует даже предполагать, что, когда младший мистер Грешем признался в любви, она выслушала это с полным равнодушием.

Возможно, признание прозвучало не столь безупречно, как бы того хотелось: ребячество Фрэнка не позволило Мэри принять его слова всерьез и задуматься над их смыслом. Его бессвязные восклицания: «Да? Нет? Да или нет?» – не похожи на поэтические излияния вдохновленного любовью поклонника. И все же сбивчивый монолог не был лишен искренности, а потому не звучал отталкивающе, и гнев Мэри – гнев? Нет, скорее вулкан чувств – вряд ли стал результатом неудачно выбранного стиля изложения.

Мы склонны полагать, что сердечные дела далеко не всегда обсуждаются простыми смертными в той поэтично-страстной фразеологии, которая считается уместной для описания любовных сцен. Автор не может убедительно передать то, чего никогда не видел и не слышал, но конкретные слова и действия во время одной такой сцены сохранились в его памяти. Эти двое были ни в коем случае не плебейского происхождения и не ниже общепринятого стандарта благородного рождения и воспитания. Красивые молодые люди жили среди образованных, далеко не глупых родственников, были вежливы и обходительны, так что жизненно важный разговор прошел в соответствующем ключе. Страстная сцена разыгралась осенью на морском берегу, во время про-гулки.

– Итак, мисс, суть дела заключается вот в чем: я здесь, и вы вольны принять меня или отвергнуть, – заявил джентльмен.

– Конечно, я знаю, что все это глупости, – царапая зонтиком канавку в песке, чтобы соленая вода могла стечь из одной ямки в другую, ответила леди.

– Глупости? Ради всего святого, это вовсе не глупости! Право, Джейн, вот он я. Во всяком случае, вы можете что-нибудь сказать, – возразил джентльмен.

– Да, пожалуй, могу.

– Итак, что же? Принимаете меня или отвергаете?

– Ну, не могу сказать наверняка, что намерена вам отказать, – очень медленно, едва слышно, в то же самое время расширяя границы инженерных работ, ответила леди.

Таким образом, все решилось: решилось в высшей степени прилично и к всеобщему удовлетворению. Впоследствии и леди, и джентльмен подумали – если вообще дали себе труд подумать, – что важнейший и счастливейший миг жизни был овеян поэзией, призванной освящать минуты высшего счастья.

Должным образом усмирив Фрэнка, чье предложение любви в данный период жизни звучало абсурдно, Мэри сочла необходимым усмирить и себя тоже. Разве существует на земле счастье более полное, чем обладание любовью великолепного мужчины, если бы обладание принадлежало ей по праву? Разве живет на свете кто-то более достойный обожания, чем тот, кто непременно вырастет из этого мальчика? И разве она не любит его уже сейчас, не дожидаясь неведомых перемен? Разве не чувствует, что и в нем, и в ней самой присутствует нечто такое, что способно связать две жизни в одну? До чего же было бы чудесно стать сестрой милой Беатрис, дочерью доброго сквайра и неотъемлемой частью Грешемсбери!

Такие мысли порой приходили в голову мисс Торн, и, хоть не могла запретить им вольно парить, Мэри ни на секунду не подумала принять предложение Фрэнка всерьез: он до сих пор оставался мальчиком. Прежде чем обустроиться на постоянном месте, ему предстояло повидать мир, а прежде чем жениться, набраться опыта и не раз изменить мнение о женщинах. Более того, пусть она и прохладно относилась к леди Арабелле, но чувствовала, что должна быть благодарна хозяйке дома если не за доброту, то хотя бы за терпение, и не сомневалась, что поступит дурно – общество сочтет поступок дурным, – если попытается воспользоваться признанием в собственных интересах.

Ничуть не сомневаясь, Мэри даже на мгновение не сочла возможным стать миссис Грешем только потому, что Фрэнк предложил руку и сердце, и все же не могла не думать о том, что произошло, – думать, возможно, намного больше, чем сам Фрэнк.

Пару дней спустя, вечером накануне дня рождения Фрэнка, прогуливаясь с дядюшкой по саду, Мэри решила спросить, какой предмет изучения следовало бы выбрать, если бы происхождение позволило стать женой кого-то вроде Фрэнка Грешема. Летними вечерами, когда доктор Торн оставался дома, они любили выйти вдвоем в сад. Случалось это нечасто, поскольку рабочее время доктора значительно превышало общепринятые среди профессионалов часы между завтраком и обедом, но те минуты, которые они проводили вместе, доктор считал, возможно, самыми счастливыми в жизни.

– Дядюшка, что ты думаешь о предстоящем замужестве мисс Грешем? – после недолгого молчания спросила Мэри.

– Видишь ли, Минни, – так ласково называл доктор свою любимицу, – не могу сказать, что много об этом думаю. Впрочем, как и все остальные.

– Но она-то должна думать, да и жених тоже.

– Вовсе не уверен. Многие так и не вступили бы в брак, если бы дали себе труд всерьез задуматься.

– Наверное, поэтому ты до сих пор не женат?

– Возможно. Или не думал об этом вообще. И то и другое одинаково плохо.

Пока что Мэри не удалось даже на дюйм приблизиться к намеченной цели, поэтому пришлось отступить, а затем начать заново.

– А вот я об этом часто думаю, дядя.

– Очень хорошо, этим ты освобождаешь от необходимости думать меня и, возможно, саму мисс Грешем. Если сумеешь обдумать все основательно, то славно поработаешь за всех.

– Насколько я знаю, мистер Моффат не может похвастаться знатностью происхождения.

– Это обстоятельство он исправит, как только женится.

– Дядюшка, ты гусь, причем гусь очень хитрый.

– А ты, племянница, гусыня, к тому же очень глупая. Какое дело нам с тобой до мистера Моффата, который обладает достоинством куда более значимым, чем родословная: он исключительно богат.

– Да, – согласилась Мэри, – знаю, что богат, но ведь не все можно купить.

– Купить можно все, что угодно: вопрос в цене, – возразил доктор и решительным и авторитетным тоном, словно закрывая тему, добавил: – не хочу сказать, что мистер Моффат покупает мисс Грешем, не сомневаюсь, они прекрасная пара.

Однако племянница твердо решила, что не позволит ему увернуться от разговора, и продолжила:

– Ну же, дядюшка, ты и сам знаешь, что претендуешь на житейскую мудрость, которую на самом деле мудростью вовсе не считаешь.

– Неужели?

– Не притворяйся. А что касается бестактности обсуждения замужества мисс Грешем…

– Я не говорил, что обсуждать бестактно.

– Нет, говорил. Именно такие поступки и надо обсуждать. Разве можно составить собственное мнение, если не наблюдать за происходящим вокруг?

– Ну вот, меня уже отчитывают, – вздохнул доктор Торн.

– Милый дядюшка, это не шутки.

– Если серьезно, то очень надеюсь, что в качестве миссис Моффат мисс Грешем будет счастлива.

– Конечно, а что еще остается? Надеюсь и я изо всех сил, хоть и не вижу оснований.

– Для надежды не нужны основания.

– Что ж, тогда продолжу надеяться. Но, дядя…

– Да, милая?

– Хочу услышать твое настоящее, серьезное мнение. Вот будь ты девушкой…

– Абсолютно не способен представить себя в таком образе.

– Хорошо. Ладно. Допустим тогда, что ты собрался жениться…

– Это вообще из области нереального.

– Но, дядя, как же мне быть? Я – девушка, и не исключено, что когда-нибудь надумаю выйти замуж.

– Ну да, это, несомненно, достаточно правдоподобно.

– А потому, когда подруга намерена сделать столь ответственный шаг, я не могу не представить себя на ее месте. Будь я мисс Грешем, мой поступок был бы правильным?

– Но, Минни, ты же не мисс Грешем.

– Да, я понимаю, что занимаю иное положение на социальной лестнице. Полагаю, мне можно выходить замуж за кого угодно, не опасаясь уронить собственное достоинство.

Сказанное прозвучало почти грубо, хотя Мэри вовсе не собиралась вложить в слова тот смысл, который они приобрели. Ей не удалось привести дядюшку к желанному пункту назначения заранее выбранной дорогой, а в поисках другого пути она неожиданно увязла в болоте.

– Я буду глубоко огорчен, если окажется, что моя племянница действительно так думает, – заметил доктор. – Но, Мэри, признаюсь честно: не понимаю, к чему ты клонишь. По-моему, сейчас твои рассуждения не особенно логичны и мысли свои ты выражаешь не настолько ясно, как обычно.

– Готова все объяснить, дядюшка.

Вместо того чтобы посмотреть ему в лицо, Мэри опустила глаза и принялась изучать траву.

– Ну же, Минни, в чем дело? – Доктор крепко сжал обе ее ладони.

– Считаю, что мисс Грешем не должна выходить замуж за мистера Моффата. Дело в том, что он низкого происхождения. Когда имеешь собственное мнение на сей счет, неизбежно применяешь его к окружающим. Так вот, подумав об Августе, потом я, естественно, задумалась о себе. На месте мисс Грешем я не вышла бы за мистера Моффата, будь он даже осыпан золотом с головы до ног. Какое место в обществе занимает мисс Грешем, я знаю, но хотела бы узнать, какое место отведено мне.

Когда Мэри заговорила, они стояли, но, когда замолчала, доктор продолжил путь, и племянница последовала его примеру. Он шел медленно, молча, давая возможность ей высказаться.

– Девушка незнатного рода должна выходить замуж за того, кто занимает более высокое положение в обществе, чтобы не унижать его.

– Ничего подобного, – поспешил возразить доктор. – Логика страдает. Мужчина поднимает женщину до собственного уровня, в то время как женщина обязана принять положение супруга.

Они некоторое время шли молча, но Мэри твердо решила добраться до цели, поэтому перестала бродить вокруг да около, а прямо спросила:

– Ведь Торны – семья не хуже Грешемов, верно?

– С точки зрения объективной генеалогии, дорогая, так и есть, но сейчас Грешемы занимают в графстве значительно более высокое положение, чем Торны.

– Но обе семьи принадлежат к одному классу, ведь так?

– Да, конечно. Уилфред Торн из Уллаторна и наш друг сквайр стоят на одной ступеньке лестницы тщеславия.

– Значит, и мы с Августой Грешем также принадлежим к одному классу?

– Право, Минни, вряд ли тебе удастся заставить меня, сельского доктора, похвастаться равенством со сквайром.

– Ты увиливаешь от ответа. Наверняка понимаешь, что я имею в виду. Имею ли я право называть Торнов из Уллаторна родственниками?

– Мэри, Мэри, Мэри! – воскликнул доктор после минутного молчания. – Будь добра, избавь меня от таких сложных разговоров!

– Не могу тебе этого обещать.

– Лучше бы ты все-таки смогла!

– Все, дядюшка, ты дал ответ: больше не стану терзать тебя расспросами. Дорогой, милый, любимый! Теперь мне нужно любить тебя еще больше, и стала бы любить, если бы это было возможно. Кем бы я была без тебя? Что бы делала на свете?

Девушка бросилась доктору на грудь, обхватила руками за шею и принялась целовать в лоб, щеки, губы.

В тот вечер больше они эту тему не затрагивали. Мэри не задавала вопросов, а доктор не спешил делиться познаниями. Если бы осмелилась, девушка спросила бы о своей матери, но из страха услышать что-нибудь ужасное не спросила. О том, что ее отец – брат доктора, Мэри уже знала. Как ни мало доводилось ей слышать о родственниках, как ни редко доктор заговаривал в ее присутствии на опасную тему, девушка твердо запомнила, что она – дочь Генри Торна, младшего сына старого пребендария, об этом узнала случайно, но никто и никогда и словом не обмолвился о матери, даже доктор. Вспоминая юность, говорил он только о брате, их родителях. Мэри не обрадовало известие, что она не считается родственницей Торнов из Уллаторна, во всяком случае, с общепринятой точки зрения, да и любимого дядюшку может считать таковым только с его особого милостивого позволения.

Вернувшись с прогулки, Мэри захотела побыть одна и поднялась в гостиную, чтобы предаться размышлениям, но вскоре пришел мистер Торн. Не присев и даже не сняв шляпу, он сразу подошел к ней:

– Мэри, после нашей с тобой беседы было бы несправедливо и даже жестоко не сообщить тебе еще кое-что. Твоя матушка претерпела несчастье во многом, но не во всем. Знаешь, мир, часто крайне суровый в подобных ситуациях, не осудил ее за позор. Говорю это, дитя мое, для того, чтобы ты могла уважать ее память.

Доктор не дал ей времени произнести хотя бы слово и тут же удалился.

Его поступок был актом сострадания. Он чувствовал, как тяжело Мэри, как краснеет она за мать, ведь ей стыдно не только о ней говорить, но даже думать. И вот, чтобы смягчить мучительную неопределенность и отдать должное памяти женщины, с которой брат обошелся дурно, доктор Торн заставил себя довести разговор до логического конца.

Потом он долго расхаживал по саду в одиночестве, обдумывая, всегда ли поступал мудро и правильно по отношению к племяннице. Когда девочка оказалась на его попечении, доктор твердо решил, что о матери ей ничего не должно быть известно. Он с радостью готов был посвятить себя осиротевшей дочке брата – последнему ростку из отцовского дома, но ни в коем случае не хотел вступать в родственную связь со Скатчердами. Он считал себя истинным джентльменом и мысленно гордился этим статусом. Если племянница будет жить в его доме, то непременно вырастет настоящей леди. Он не собирался лгать и выдавать девочку за ту, кем она не была, не собирался и петь ей дифирамбы. Несомненно, ее будут обсуждать. Пусть обсуждают, но только не с ним. Доктор Торн знал, что сможет заставить замолчать любого. Он постарается устроить ее в жизни как можно лучше. Пока он жив, у нее все будет хорошо.

Так решил доктор, но, как это часто случается, обстоятельства внесли свои коррективы в его планы. На протяжении десяти-двенадцати лет никто не слышал о Мэри Торн. Память о Генри Торне и его трагической смерти угасла, а вместе с ней и интерес к ребенку, чье рождение связывали с трагедией. И вот, спустя двенадцать лет, доктор Торн во всеуслышание объявил, что к нему приезжает племянница – дочка давно умершего брата – и отныне будет жить в его доме. Как он и предполагал, никто не заговаривал с ним на эту тему, но слухи, разумеется, ходили. Трудно сказать, всплыла ли правда, но скорее всего, нет. Во всяком случае, один человек точно ни о чем не догадывался. Ни разу кровный родственник племянницы не побеспокоил доктора Торна расспросами. Ему и в голову не пришло, что Мэри Скатчерд могла оставить ребенка в Англии. И этим человеком был Роджер Скатчерд, ее родной брат.

Одному-единственному другу, только одному преданному человеку доктор поведал всю правду о своей девочке – сквайру Грешему, пояснив, что этот ребенок не имеет права общаться с детьми Грешемсбери. Доктор также добавил, что подробности рождения Мэри следует сохранить в тайне.

Сквайр позаботился, чтобы никто ничего не узнал и все относились к Мэри Торн, игравшей и учившейся вместе с его детьми, так, будто она ничем от них не отличалась. На самом же деле сквайр любил Мэри даже больше других детей, а после случая с мадемуазель Ларон заявил, что готов немедленно посадить ее на скамью мировых судей, чем вызвал острое недовольство леди Арабеллы.

Жизнь продолжалась, не требуя сложных размышлений, до тех пор, пока сегодня, в двадцать один год, племянница не спросила прямо о своем положении в обществе и о том, из какого сословия должен быть ее муж, если она надумает вступить в брак.

И вот сейчас доктор Торн медленно шел по саду, пытаясь понять, не ошибся ли в чрезмерной заботе о своей Мэри. Что, если, пытаясь вырастить леди, он создал ей тепличные условия и лишил девочку всех законных прав? Что, если в результате она не сможет органично вписаться ни в одно сословие? Насколько правильным было его решение жить вдвоем? Не обладая даром копить и преумножать деньги, доктор Торн по-прежнему оставался далеко не богатым. Да, он смог обеспечить племяннице комфортный быт и, несмотря на конкуренцию со стороны коллег – докторов Филгрейва, Сенчери, Рирчайлда и прочих, – зарабатывал вполне достаточно для удовлетворения скромных потребностей, но у него не было, как у других, более практичных глав семейств, счетов в банке под три процента, на которые Мэри могла бы жить после его смерти. Правда, не так давно он застраховал свою жизнь на восемьсот фунтов – только эта скромная сумма обеспечивала будущее племянницы. С данной точки зрения насколько разумно решение сохранить тайну о столь же близких родственниках со стороны матери, как сам он – родственник со стороны отца? А ведь на том берегу, где когда-то процветала абсолютная бедность, теперь царствовало абсолютное богатство.

Его решение взять девочку себе разве не избавило ее от самых тяжелых условий жизни: унижений работного дома, презрительных насмешек законнорожденных обитателей приюта? Разве не стала Мэри его любимицей, не принесла сердечное утешение, счастье и гордость? Так должен ли он раскрыть ее существование другим, чтобы девочка получила возможность разделить богатство, а вместе с ним грубые манеры и развязное общество неведомых ныне родственников? Он, никогда не поклонявшийся богатству ради самого себя, презиравший золотого идола и всегда учивший презрению Мэри, должен ли он при первом же возникшем искушении признать несостоятельность своей жизненной позиции?

И все же кто захочет жениться на бесприданнице неведомого происхождения, если она не только принесет в семью свою бедность, но и передаст детям дурную кровь? Для него самого – доктора Торна, уже создавшего карьеру, обладавшего собственным именем и прочным положением в обществе, – не составляло труда придерживаться взглядов, противоречивших мировой практике, но имел ли он право распространять их на племянницу? Захочет ли кто-то жениться на такой девушке? С одной стороны, воспитание и образование мешало Мэри найти избранника среди равных по рождению, а с другой – доктор в этом не сомневался, – она никогда не ответит на чувства мужчины, не поставив его в известность о том, что точно знала или хотя бы предполагала о своем происхождении.

Не был ли сегодняшний вопрос продиктован возникшей сердечной склонностью? Не родилось ли в душе беспокойство, ставшее причиной необычной настойчивости? Что еще могло заставить Мэри разобраться, к какому сословию себя причислить? Только бы не молодой Фрэнк Грешем стал причиной душевного волнения. Что же в таком случае делать ему, доктору Торну? Неужели остается лишь собрать свои ланцеты, пестики и ступки и отправиться в путь в поисках нового места на земле, своим бегством уступив триумф ученым ретроградам Филгрейву, Сенчери и Рирчайлду? Нет, лучше остаться здесь, в Грешемсбери, пусть даже в ущерб сердцу и гордости своей девочки.

Так тяжело и печально размышлял доктор, медленно шагая по дорожкам сада.