X. Рики


В нашей войне не было линии фронта. Линия фронта существует только там, где две противоборствующие армии стоят лицом к лицу на поле боя. Наша армия практически не стояла на месте — скорее мы плыли по бурному морю, пытаясь противостоять изменчивой морской стихии. Но иногда мы выходили на берег. Берегом для нас были ворота передовой оперативной базы — там я мог повернуть выключатель в нужное положение.

Вне территории базы опасность подстерегала нас повсюду — в городе, на шоссе, в вертолете. Доверять было нельзя ни улыбающемуся местному жителю, ни куче мусора, ни брошенному припаркованному автомобилю. Приходилось все время быть начеку: никогда не поворачиваться спиной к потенциальному источнику опасности, держать автомат на взводе, а палец на спусковом крючке.

Но стоило вернуться на базу и зайти в ангар, как ты сразу чувствовал, что твоя драгоценная голова снова находится под защитой шестидесятисантиметрового бетонного перекрытия и никакие шторма тебе не страшны. Можно было снять бронежилет, положить рядом автомат и вздохнуть свободнее. В солдатской столовой тебя ждал ужин, который можно взять с собой, а после ужина — сигарета и шутки у костра в компании братьев по оружию. На базе ты снова чувствовал себя в безопасности.

И так изо дня в день маятник качался из стороны в сторону. От опасности к безопасности. От безопасности к опасности. Чем больше за спиной накапливалось выполненных заданий, тем острее каждый раз становилось желание вернуться в ангар. Гибель любого солдата воспринималась как злой рок, но, если кто-то гробился за три недели, за две, за неделю до окончания командировки, это была настоящая трагедия. Наконец-то возвращение домой забрезжило на горизонте, и мы стали считать дни до того мгновения, когда все боевые задания, все выезды за пределы ПОБ и все опасные рейды останутся позади. Цель была одна: непременно вернуться домой — ведь каждому было ясно, что если в ангаре мы в безопасности, то дома будем в БЕЗОПАСНОСТИ.


Он гнал робота к взрывному устройству, тщательно замаскированному в куче бытового и строительного мусора на обочине продуваемого ветрами шоссе на южной окраине Киркука. Пик летней жары миновал, но температура упала лишь незначительно — будто духовку переключили из режима поджаривания на гриле в режим запекания, — то есть солнце еще палило вовсю. Пока Менгерсхаузен, не отрываясь от монитора, следил за движениями робота, я одним глазом поглядывал на толпу зевак, а другим — на охранявшую нас группу сопровождения.

— Эй, кончай на нас пялиться, следи за своим сектором! — крикнул я башенному стрелку на крыше ближайшего к нам «хамви».

Наши охранники были еще зеленые, необстрелянные — только недавно прилетели в Ирак. Они не знали, как в колонне сопровождения избежать попадания под обстрел, не умели патрулировать местность так, чтобы не подрываться на минах, а если им везло и они случайно натыкались на неразорвавшееся СВУ, то не могли толком объяснить, где оно находится. На поиски этого СВУ мы потратили час: для обследования участка дороги впереди пришлось вызвать вертолеты. Устройство было обнаружено в нескольких сотнях метров от места, на которое нам первоначально указали. У легких вертолетов «Кайова» уже заканчивалось горючее, и счет шел на минуты, когда они, наконец, зависли над взрывным устройством и сбросили вниз дымовые шашки. В трех метрах от земли вертолет накренился, пилот высунулся из кабины и выбросил в окно фиолетовую канистру; лопасти винта молотили знойный воздух окружавшей нас пустыни, едва не касаясь дорожного полотна.

К тому времени бригады пехотинцев, что вводила нас в курс дела, когда мы только прибыли в Ирак, повсюду ездила и летала с нами и защищала наши саперные команды на всех боевых заданиях, уже не было в стране: их командировка закончилась, они упаковали вещи и улетели домой. Теперь мы имели дело с новичками, и вид у паренька, выполнявшего обязанности башенного стрелка, был такой, будто его армейская служба началась сегодня утром. Мы же выполняли роль передаточного звена, помогая свежей смене принять эстафету и, неожиданно для себя, превратившись в стариков-ветеранов, наставляющих молодежь. Однако «молодежь» не очень-то прислушивалась к нашим советам: они, кажется, решили всему учиться на собственных ошибках. Потери среди них были велики, и чем больше ребят погибало, тем больше я падал духом. У меня не хватало ни времени, ни терпения прививать целой бригаде навыки выживания. Я, правда, не верил, что они чему-то научатся, экспериментируя под моим руководством, да и не хотел предоставлять им такую возможность. Пускай вертолетчики подчищают за ними хвосты — мы этого делать не будем. До возвращения домой осталось слишком мало времени, чтобы начинать возиться с новобранцами из групп сопровождения.

— Как только соберемся что-то взорвать, я тебя предупрежу, не волнуйся, — крикнул я стрелку вдогонку. — Высматривай злодеев, а об СВУ мы позаботимся!

Я почти сочувствовал новобранцам. Нам ведь тоже вскоре предстояло уехать. Им же придется расплачиваться за наши ошибки и ошибки тех, кого они сменили: за каждый случай, когда оцепляли и обыскивали дом ни в чем не повинных людей, за каждое сожженное поле мирного крестьянина, за каждый неоправданный арест с надеванием пластиковых наручников и каждую дорогу, обезображенную, точно лицо оспинами, воронками от снарядов. Но и мы в свое время дорого платили за необоснованные действия наших предшественников. За давние перестрелки и зачистки нам мстили, производя снарядоформирующие заряды и взрывая автомобили. Мы расплачивались за то, чего сами не совершали. К тому времени, когда я покидал Ирак, воинский контингент США находился там пять лет. Однако никто из нас не мог похвастаться пятилетним опытом службы — скорее это был пятикратно повторенный однолетний опыт. И все же иракцы упорно старались запомнить лицо прыщавого юнца, сидящего неподалеку от меня на крыше «хамви», и возненавидеть его, хотя он еще сидел за школьной партой, когда на Багдад упали первые крылатые ракеты.

— Скажи, Менгерсхаузен, ты уже определил тип главного заряда на конце провода для подачи команд?

— Да, это еще один самодельный «клеймор»[22].

— Ржавый кусок трубы, начиненный болтами и гайками?

— Ну да. Последний месяц мы без конца на них натыкаемся.

— Сколько же их было, с тех пор как мы разгромили фабрику СФЗ?

— Я давно уже сбился со счета, сэр.

— А до того, как мы раскурочили эту чертову фабрику, нам эти «клейморы» попадались?

— Такие не попадались.

— Мы испытываем судьбу. Нам сейчас никак нельзя подрываться — скоро домой. Взорви эту хреновину ко всем чертям, и валим отсюда.


Я не помню своего последнего боевого задания. К концу командировки они все сливаются в одно. Но настал день, когда прибыла наша смена и настал наш черед встречать их на «тойотах-хайлюкс» и везти в новое жилище — укрепленный ангар. Прибытие смены было верным признаком того, что война продолжится без нас. Все изменилось в одно мгновение: больше не нужно выезжать за пределы базы вплоть до того момента, когда тебя повезут на аэродром, с которого ты улетишь домой. Война заканчивается для тебя не решающим сражением и не увеличением интенсивности или сложности боевых заданий. Она заканчивается тишиной — в один прекрасный день перестает звонить телефон. А ведь он звонил еще вчера… Оказывается, вчера ты выезжал за колючую проволоку ограждения последний раз. Теперь, если телефон зазвонит, трубку возьмет кто-то другой. Твоя война закончилась.

В самолете, летя домой, я думал о сексе и об алкоголе. С последним будет проще, чем с первым: жена будет злиться на меня за долгое отсутствие и полное примирение произойдет не сразу.

Что же касается выпивки, то спиртное лилось рекой с той минуты, когда мы приземлились на территории, не контролируемой мусульманами. На передовой оперативной базе в Ираке у ребят из спецназа всегда было пиво, привезенное контрабандой по их заказу на «Геркулесе», и они охотно делились с нами, когда мы возвращались с заданий. Но мы всегда ограничивали себя, приберегая пиво для особых случаев. Нам хотелось отпраздновать возвращение живыми, как подобает: с бочонками пива и сигарами, с купанием голышом в горячей ванне. Праздновать мы начали, как только наш самолет приземлился в Германии. Продолжили на рассвете во время короткой посадки для дозаправки в Исландии. Через два дня после благополучного приземления на аэродроме базы ВВС «Неллис» в Лас-Вегасе мы бурно отметили возвращение в доме у Люка.

Рики ждал меня у крыльца своего дома и тут же заключил в медвежьи объятья. Наши командировки в Ирак чередовались, поэтому каждый всегда мог проводить другого до самолета и встретить по возвращении. За восемь месяцев до моего мы отмечали его возвращение, по какому случаю я заранее заказал холодное пиво. Теперь настал его черед оказать мне ту же услугу.

— Как хорошо, что вы вернулись, сэр, — сказал Рики. Я удивился, откуда в его сжимающих меня тонких руках столько силы.

— А как приятно вернуться, брат, — ответил я, стараясь перекричать музыку.

Жена Рики уже присоединилась к стайке хохочущих подруг в горячей ванне — за кухонным столом играли в карты на раздевание. Кью протянул мне пиво, Гриш — сигарету; мы болтали, и шутили, и курили, и выпивали, и травили байки, и рассказывали про разные случаи на войне, и наслаждались жизнью, и не переставали удивляться, что ее радости никуда не исчезают. Братья провожали тебя на войну. Братья встречают тебя с войны. На войне ты уцелел благодаря братьям.

Я вернулся домой живым. Живыми вернулись и все те, кто был со мной в той командировке под Киркуком. Мы сделали все, что должны были для этого сделать. Главным для нас было уцелеть. Прошло еще много времени, прежде чем я понял, что уцелеть было проще простого: для этого достаточно было не отвечать на телефонные звонки, а лучше вообще не уезжать в горячие точки.

Мне больше незачем было возвращаться в Ирак. И я не возвращался.


Командование настаивало на проведении торжественной церемонии по случаю окончания нами курса боевой подготовки перед командировкой в Киркук (обучение проходило на базе Форт-Силл); для меня это распоряжение было последним накануне отправки в Ирак. Речь предстояло произнести Филлипсу — среди нас он был самым «старшим» по званию. То есть мы были капитанами, но он получил это звание на пару месяцев раньше меня.

Филлипс не горел желанием произносить речь, а я был доволен, что эта обязанность не возложена на меня. Однако я задумался о том, что бы сказал, если бы мне пришлось выступить. Что бы сказал моим ребятам перед тем, как подняться на борт самолета, вылетающего в Ирак? Для кого-то это была первая командировка, для большинства не первая, для меня лично — вторая. Она давала мне шанс реабилитироваться, искупить свою вину за ошибку, допущенную во время первой командировки, — ошибку, за которую меня арестовали.

Я мысленно составил текст речи, произнести которую мне было не суждено. Ближе к вечеру того дня я ее записал — там было и жгучее желание отправиться в горячую точку, и драйв, и осознанный выбор: жить для осуществления своей мечты, и идеализм, и эгоцентризм, и оптимизм, и чувство долга — и сохранил до лучших времен.

«Братья, командиры саперных подразделений, — написал я. — Мы находимся на гребне истории. За все шестьдесят лет существования саперных подразделений ВВС у саперов никогда еще не было столько работы. Мы творим историю каждый день.

Лексингтон. Конкорд. Саратога. Триполи. Балтимор и Новый Орлеан. Шайло. Геттисберг. Виксбург. Холм Сан-Хуан. Арденны и Марна. Омаха-бич. Анцио. Перл-Харбор и Мидуэй. Инчхон и река Ялу. Кхесань. Дананг и дельта Меконга. Панама и Кувейт-сити.

Эти названия написаны кровью в сердце каждого солдата, матроса, авиатора и морского пехотинца. Эти названия прожгли наши души. Через пятьдесят или сто лет, когда историки напишут о войне, которую мы ведем сегодня, к этому перечню добавятся новые названия. Баграм и Кандагар. Багдад и Бакуба. Киркук. Фаллуджа. И тогда мы будем считать, что нам повезло, если мы окажемся в числе тех немногочисленных счастливцев, кто сможет сказать о себе, что ему довелось внести свою лепту в историю ратных подвигов доблестных вооруженных сил Соединенных Штатов. Я с волнением осознаю, что являюсь одним из тех немногих, кто может рассказать своим детям и внукам о том, что напишут о нас историки. Такая возможность есть и у вас. Цените ее.

Узы братства, связывающие саперов, — вот наша сила. Эта сила поможет нам вернуться домой».

Я вернулся домой, но что теперь? Я никогда об этом не задумывался. И все же предпочел вернуться.


Мы не виделись со времени окончания школы — может быть, с выпускного вечера. Годы не пощадили его: он пополнел, полысел, рукопожатие сделалось вялым. Лицо стало одутловатым, а речь монотонной.

— Спасибо, что пришел, — сказал он.

— Разве я мог пропустить такое мероприятие, — ответил я. — Приятно было снова с тобой пообщаться. Я рад, что откликнулось много народу.

Это был благотворительный вечер с целью сбора средств на его лечение.

Из всего нашего класса именно его поразила болезнь Лу Герига — боковой амиотрофический склероз. Эта болезнь встречается у пятерых из ста тысяч. В нашем классе было всего двести человек[23]. То, что он болен, означает, что я уже не заболею. Так обстоит дело, если верить статистике. Мы оба это знаем; знают и остальные наши бывшие одноклассники, пришедшие на это мероприятие. Наши пожертвования сродни приносимым Богу жертвам благодарения.

Я стою в нестройном кругу бывших одноклассников — прошло шестнадцать лет с тех пор, когда мы виделись в последний раз. Один стал бухгалтером, другой — дантистом, третий — юристом. У одного парня дочь больна лейкемией. Другой потерял жену: она погибла в автокатастрофе. У одного из нас съехала крыша — это я. Меня немного утешает, что моя жена и дети не попадали в аварии и не болеют лейкемией. Знай одноклассники о моем психическом состоянии, они порадовались бы, что потеря рассудка им не грозит.

Мы перебрасываемся шутками и осторожно выспрашиваем друг у друга, кто как живет. Чем сейчас занимаешься? В банке работаешь? Ну и ну. Ты женат? Дети? Вопросы задаются деликатно и остаются вполне невинными, пока кто-то не спрашивает, чем я занимаюсь.

— Только что вернулся из Ирака. Я обезвреживаю невзорвавшиеся бомбы.

Зря я это сказал. Одноклассники шокированы; у некоторых округлились глаза. Не ожидали услышать такое именно от меня? Или от любого, с кем приходится постоянно сталкиваться в повседневной жизни? Война отсюда очень далеко.

— Какой ужас. Я бы, наверное, не смог, — говорит бухгалтер.

— Вообще-то работа классная. Теперь, пройдя через это, я могу так говорить. За последние девять лет мы потеряли много специалистов по обезвреживанию. Мне крупно повезло: я уцелел.

Дантист нервно засмеялся.

— Но вы не переживайте. Я больше не взрываю людей.

Молчание.

Я знаю, чем все закончится. На свадьбе сестры я целый час мучил рассказами родителей одного моего старого друга — я был пьян, вел себя неподобающе и время от времени плакал, описывая в деталях розовую дымку, окутывающую место взрыва машины, и свисающие с деревьев кишки и оторванные руки. Рассказывая, как нашел оторванную ступню в коробке. Ну в самом деле, где же еще быть оторванной ступне, как не в коробке? Забавно, правда?

Я проверяю автомат. Я уже научился справляться с этой ситуацией. Пора привинчивать на место фильтр.

— Но ведь у меня пальцы на руках и ногах на месте, — для пущей убедительности я шевелю пальцами, это всегда срабатывает. — Значит, кое-что я делал правильно. Я просто счастлив, оттого что я дома рядом с женой и детьми. Сколько у тебя детей? Мои поздравления. Дети так быстро растут! О, обожаю этот возраст. Они сейчас узнают так много нового, и с ними так интересно, и они почти готовы к школе. Лови момент, пока маленькие. Мой старший — уже подросток. Ох, они такие прожорливые!


Мои бедра и легкие раскалены, как дороги пустыни у меня под ногами: техасское лето не дает дышать и высасывает последние силы. Однако каждый мучительный шаг помогает (о, счастье!) еще на миг удержать Безумие в узде, оттянуть неотвратимое.

Рики, кажется, не знает усталости и не замедляет бег — бежит все время на шаг-другой впереди, так что мне никак не удается с ним поравняться. Я удваиваю усилия, напрягаюсь, упираюсь когтями, чтобы догнать его на следующем подъеме, и, наконец, догоняю на вершине небольшого утеса. Дорожка снова уходит вниз, бежать становится легче, и мы удлиняем шаг.

— Я совсем один, Рики, — говорю я ему, отдышавшись.

— Вы о чем, сэр? — спрашивает он.

— Одному здесь тяжело. Рядом нет ни нашего подразделения, ни ребят, с которыми вместе служил. В моем родном Буффало нет саперов. Куда бы ни поехал, везде чувствую себя не в своей тарелке. Я ведь постоянно в разъездах — обучаю людей в разных городах, что ни месяц, то новый город. Нет покоя, — говорю я.

— А что говорит психолог из госпиталя для ветеранов? — спрашивает Рики.

— Я поменял психолога. Теперь меня консультирует новая психологиня, — говорю я. Мы смеемся и прибавляем шагу.

— Дайте ей шанс, — советует Рики. — А на худой конец у вас всегда есть я.

— И то правда, — я ненадолго умолкаю. — Мне тебя очень не хватает, брат.

— Знаю.


Поначалу я чувствовал себя обманутым.

Возвращаясь домой, я представлял, по каким признакам узна́ю, что у меня появились проблемы с повторным привыканием к жизни в Америке. Я даже искал в себе эти признаки, втайне надеясь отыскать хотя бы несколько. Но все шло гладко, главные ужасы изначально стерлись в памяти, и я расстался с ними не без сожаления. Я много раз слышал, что участие в боевых действиях меняет человека на всю оставшуюся жизнь, и моя гордость была бы уязвлена, если бы со мной этого не произошло. Я бы даже готов был ради этого к перепадам настроения…

Раньше я ощущал потребность вернуться, а теперь мне было необходимо почувствовать, что возвращение не прошло даром.

Но не тут-то было: когда приветственные пиршества закончились, похмелье выветрилось и я сократил количество выкуриваемых в день сигарет, жизнь довольно быстро вошла в норму, что меня удивило. Прожив дома пару месяцев, я больше не подпрыгивал всякий раз, слыша, как захлопнулась дверца машины, и не выискивал самодельные взрывные устройства на обочинах дорог, по которым ехал. Я уволился в запас и устроился на гражданскую службу в должности инструктора, обучающего саперов. На этой работе меня не преследовали внезапные вспышки тяжелых воспоминаний и я не уносился мыслями в прошлое. Бессонница ушла, вернулся душевный комфорт, и в конце концов я неожиданно для себя вздохнул с облегчением.

«Возможно, я не дотягиваю до тех, кто вернулся раньше меня, — подумал я. — Возможно, мысль о том, что моя жизнь непременно должна измениться, всего лишь самообман или пришла мне в голову в результате выброса адреналина в кровь. Ничем таким особенным, Брайан, ты от других не отличаешься. Зря надеялся, что твой военный опыт предопределит дальнейшую жизнь».

Мне казалось, я вернулся целым и невредимым.

Но я ошибался. У меня был взорван мозг, в коробке лежала оторванная ступня, а за углом подстерегало Безумие. Я просто еще об этом не знал.

Безумие поджидало меня, кралось за мной по пятам, прячась в тени или на периферии моего зрения. Теперь, оглядываясь назад, я его вижу. Какие-то старые привычки мне не удавалось искоренить. Какие-то воспоминания продолжали тревожить. Пока однажды Безумие не обрушилось на меня, как гром среди ясного неба, когда я шел по улице. Ступая с тротуара на проезжую часть, я занес ногу еще нормальным человеком. Когда нога опустилась, я уже был Безумцем.

Я не могу объяснить, почему это случилось со мной именно тогда, когда случилось. Я не знаю, почему мне тогда так «повезло». Ведь ничто не предвещало перемен. Я уже больше двух лет был в запасе. Со дня моего возвращения времени прошло еще больше. Войны продолжались без меня: мои братья по оружию уезжали в горячие точки, возвращались домой, погибали, выживали. Разве я не должен был сойти с ума, когда погиб Кермит? Или когда погиб Джеф? Но тогда этого не произошло. Мой день настал 6 февраля — это случилось в районе Перл-дистрикт Портленда, что в штате Орегон. В тот день моя грудная клетка разбухла, а в беспокойном мозгу не сохранилось ни одной здравой мысли. В тот день пришло Безумие.

Сначала меня поразила непривычность этого состояния, потом я ощутил дискомфорт — мне стало не по себе. Я продолжал идти по улице мимо фешенебельных магазинов и баров. Когда я сидел в ожидании заказа в ресторане Макменаминс, куда зашел поужинать, у меня уже дергался глаз. После трех кружек пива и ужина Безумие не отступило. Оно продолжало преследовать меня и ночью, в гостинице. Я уснул, когда было уже за полночь, но еще до рассвета проснулся и снова оказался во власти Безумия. Оно не ограничивалось простым беспокойством или неспособностью сосредоточиться. Каждый день до конца недели сопровождало оно меня на работу, потом я упаковал его в дорожную сумку, сел в самолет и привез домой. Но и дома Безумие не отступало. Нервный тик и клокотание в горле не прекращались до самого отделения экстренной медицинской помощи, куда меня отвезли на «скорой», когда сил терпеть уже не осталось.

Я не заслуживаю звания Безумца. Не то чтобы я был для него слишком хорош — скорее недостаточно хорош. У меня было недостаточно много командировок в горячие точки. Недостаточно много боевых заданий. Недостаточно трупов. Недостаточно самодельных взрывных устройств. Недостаточно случаев, когда снаряд или пуля пролетали совсем рядом. У меня не умирали на руках друзья. У меня целы руки и ноги. Ничье лицо не взорвалось в оптическом прицеле моей автоматической винтовки. Есть много ребят, которые сделали больше, чем я, вынесли больше, чем я, и вернулись домой в гораздо худшем состоянии. Они, а не я, заслужили это звание.

Я по-прежнему боюсь сыпучего песка. Я не имею права быть Безумцем.

Как я представлял себе возвращение домой? Я думал, что буду гордиться собой не меньше, чем Златовласка, сбежавшая от медведей[24]. Я думал, что буду вспоминать тех, кто вернулся до меня, рассказывать об их мужестве, испытывать удовлетворение от собственной причастности к этой войне и от успехов последующей жизни. Я думал, что раз в году на параде в День ветеранов уроню скупую слезу, а в остальное время просто буду с достоинством нести звание ветерана.

Мне не удалось сохранить равновесие. Легкомысленная рассеянность периодически неотвратимо сменялась лихорадкой Безумия. Чего бы только я не отдал за то, чтобы ко мне вернулось былое дерзкое легкомыслие.

Эмерсон был прав. Жизнь состоит из предметов, о которых мы думаем весь день. Я теперь постоянно думаю о своем Безумии: даже если мысли о нем не выходят на первый план, я все равно помню, что оно прячется в тени, неотступно меня преследуя. Когда-то мыслительная деятельность доставляла мне радость, но теперь ее вытесняет самодостаточное Безумие, которое будет расти и крепнуть, если я не втопчу его в землю изнурительными пробежками или не изгоню с помощью медитаций. Но поскольку я не могу с утра до вечера бегать или заниматься йогой, Безумие незаметно возвращается: сначала меня посещает одна непрошеная мысль, потом другая, потом третья — и так далее, пока, наконец, оно снова во мне не закипит.

Если я целый день размышляю о жизни и целый день пребываю во власти Безумия, то и моя теперешняя жизнь — Безумие.


— Но ведь я чуть не убил тех женщин, — говорю я своей новой докторше-мозгоправу. — В День шести заминированных легковушек.

Я слышу, как в мою голову вторгаются без спроса их вопли, нарушая покой, которым я так дорожу. Мои ноздри наполняют зной и пыль, запах застоявшейся крови из луж глубиной по щиколотку и смрад нечистот. Как и тогда, меня это ужасно злит. Они никогда не замолчат. Они до сих пор не умолкают. Их вопли и плач преследуют меня дома и в госпитале для ветеранов.

— Я мог это сделать, — говорю я. — Это было нетрудно.

Что это — хвастовство или исповедь? Кого я пытаюсь убедить — ее или самого себя?

— Но ведь вы этого не сделали, — утешает меня докторша. — Вот что важно: вы не стали по ним стрелять.

— Я не об этом, — отвечаю я, — ведь стрелять в них я не стал только по одной причине: у меня не хватило смелости. Я сдрейфил. Испугался. Они истошно вопили, и я хотел, чтобы они умерли, и у меня был автомат, и я всерьез намеревался их убить. Нельзя делать из меня святого только потому, что я не нажал на спусковой крючок. Я бы нажал, если бы не проявил слабость. Я ничем не лучше любого из террористов, за которыми мы охотились. Просто у них хватало духу довести дело до конца, а у меня нет. У них была воля. Я бы хотел иметь такую силу воли, но у меня ее нет.

— То, что вы пощадили их, делает вам честь, — настаивает моя докторша. — Так же, как и то, что это не дает вам покоя теперь.

— Там, в Ираке, курды и арабы ненавидят друг друга сильнее, чем они любят собственных детей. Но я ничем не лучше. У меня нет ненависти ни к ним, ни к их детям, но я поубивал бы их всех, если бы так мог вернуть Джефа и Рики.


Рики умер на операционном столе в Сиэтле за два месяца до того, как я сошел с ума.

В его мозгу лопнул сосуд, когда он летел вместе с женой и дочкой из Флориды в штат Вашингтон к родственникам. Причиной была аневризма в лобной доле головного мозга. Отчего она разорвалась, мы никогда не узнаем. Возможно, из-за перепадов давления во время полета. Рики почувствовал ужасную головную боль, а когда самолет приземлился, его тошнило. Он плохо понимал, что происходит, не мог сосредоточиться, что-то бормотал, а пока его везли на машине в больницу, совсем потерял способность говорить по-английски. В отделении экстренной медицинской помощи набросился на рентгенолога, снимавшего компьютерную томограмму его мозга. К этому моменту Рики был уже другим человеком с трансформировавшейся психикой. К полуночи он потерял сознание, а наутро умер.

Возможно, это была чистая случайность. А возможно, имело какое-то отношение к меланоме, которую Рики успешно поборол несколько лет назад. Врачи не исключали, что причиной разрыва аневризмы стал небольшой метастаз опухоли в мозгу.

В такое объяснение я не верю. Думаю, смерть Рики была следствием полученной им черепно-мозговой травмы — этакой подвешенной на нитке мины с часовым механизмом, готовой взорваться в назначенное время. Рики служил в составе воздушно-десантной боевой группы, прыгал с парашютом и остался жив после всех командировок в Ирак. Он делал все, что полагалось, выполнял свой долг, жил, не выпуская из рук оружия, благополучно вернулся домой и устроился на относительно спокойную и менее опасную работу — инструктором в школу саперов во Флориде. Рики не погиб в бою — он умер, будучи преподавателем. Учителем, находящимся в отпуске.

Его убили. Он выполнил боевое задание, благополучно добрался до передовой оперативной базы, вернулся домой и оказался наконец в безопасности. Но на самом деле, опасность никуда не исчезла. Ни для одного из нас. Каждого из нас по-прежнему могут убить в любую минуту.

Осознав это, я увеличил темп пробежек.

— Надо же, — удивилась моя новая докторша. — Вы живете в режиме быстрой перемотки.


— Сэр, вы слышали притчу о банке со стеклянными шариками? — спрашивает Рики. — Один парень, исходя из своего возраста и среднестатистического показателя продолжительности жизни, рассчитал, сколько ему осталось жить. Потом положил в стеклянную банку соответствующее количество шариков и стал каждый день вынимать по одному. Незаполненное пространство в банке день ото дня увеличивалось. Это служило ему напоминанием, как важно дорожить каждым прожитым днем. Слишком многое нужно успеть сделать, а ведь есть еще много такого, что приносит радость и дарит наслаждение. Жизнь слишком коротка, чтобы тревожиться, волноваться и сходить с ума.

— Это полная чушь, и ты это знаешь, — говорю я. — В тот день, когда мы сошли с трапа самолета в Ираке, каждый из нас принял решение высыпать все шарики из своей банки на землю. Отпущенное нам время истекло. Отныне мы живем в кредит. Продолжая аналогию, можно сказать, что мы выбросили все свои шарики и теперь в конце каждого прожитого дня кладем в банку по одному. Но кто знает, сколько шариков суждено туда положить? Джефу с Кермитом не удалось положить ни одного. Тебе всего несколько штук. Кто знает, сколько удастся положить мне? Может быть, сегодняшний шарик будет последним. Меня все еще могут убить. Тебя все-таки убили. И я каждый день смотрю на мою банку с шариками и пытаюсь понять, достаточно ли я их туда положил, чтобы оправдать свое существование. И каждый день отвечаю: нет.

Рики, мы все бежим наперегонки. Раньше я думал, что это марафон — приятный бег на длинную дистанцию. Что в этой гонке я могу правильно рассчитать свои силы, знаю, где прибавить темп, где убавить, где финишная черта, и знаю, что на финише смогу гордиться тем, как я пробежал эту дистанцию.

Но я ошибался. Теперь я это понимаю. Длина дистанции не предопределена заранее — предопределено время. Судьба ведет обратный отсчет времени, и нам не дано узнать, сколько его отпущено. Я думал, что всегда успею добежать до финиша. Но теперь вижу, что ни за что не успею, если не прибавлю шагу. Я просто не добегу туда, куда хочу. Чем дальше я хочу добежать, тем быстрее надо шевелить ногами. Тут не до стартовых пистолетов. Пистолет выстрелит на финише, и этот выстрел может прозвучать в любую минуту.

— Вас так сильно заботит, сколько вы пробежите, — говорит Рики, — что вы совсем забыли, как хорошо бежите. А также об удовольствии, которое должен доставлять вам каждый шаг. Берите пример с меня. Я смаковал каждый свой шаг. Вы получаете удовольствие от пробежек?

— Нет, — отвечаю я. — Всякий раз, когда вылет моего самолета задерживается, когда я стою в какой-нибудь очереди — в аэропорту или в столовой, — Безумие усугубляется. И все мои прежние достижения меркнут перед необходимостью сосредоточиться на выполнении очередной задачи. Это дополнительно отпущенное мне время, которое я отмечаю, кладя в банку стеклянные шарики, никак нельзя считать подарком судьбы. Оно скорее проклятье — проклятье знания и ответственности. Ответственности за то, чтобы каждый шарик попадал в банку не зря. И чтобы этих шариков было как можно больше — даже когда кажется, что ни одного не удастся опустить.

— У вас не получится одновременно бежать дистанцию за себя и за меня, — говорит Рики. — Я свою уже пробежал.

— Но если каждый мой шаг жалок и бесполезен, тогда какой смысл бежать дальше? Зачем вообще было начинать эту гонку? Теперь, когда я знаю, на что способен? Мне есть ради чего ускорять бег, Рики, но нет причины, ради которой стоило бы вообще куда-то бежать.

Загрузка...