Долгота

8. «Кузнечик» выходит в море

Когда летом 1730 года Джон Гаррисон прибыл в Лондон, дабы обратиться в Комиссию по долготе, то выяснил, что обращаться некуда. Сей высочайший орган существовал уже более пятнадцати лет, но так и не обзавёлся штаб-квартирой. Более того, он вообще не собирался.

Предложения были настолько убоги, что члены комиссии просто отправляли их авторам письма с отказом. Ни одно не выглядело настолько интересным, чтобы пять членов комиссии (такой кворум установил акт о долготе) захотели встретиться и всерьёз его обсудить.

Впрочем, Гаррисон знал, кто входит в комиссию, и отправился прямиком к одному из самых прославленных её членов — великому доктору Эдмунду Галлею в Гринвичскую Королевскую обсерваторию.

Галлей стал вторым королевским астрономом в 1720 году, после смерти Флемстида. У первого королевского астронома были все причины перевернуться в гробу: человек самых строгих правил, он гневно осуждал Галлея за то, что тот пьёт бренди и ругается «как шкипер». И уж конечно, он не простил Галлею (или его сообщнику Ньютону) самовольную публикацию звёздного каталога.

Окружающие любили Галлея за добрый нрав, подчинённые — за мягкость. Он немало способствовал славе Гринвичской обсерватории наблюдениями Луны и открытием собственного движения звёзд — даже если правдива сплетня, будто они с Петром Великим хулиганили, как два школьника, по очереди толкая друг друга на тачке через пролом в стене.

Галлей принял Гаррисона учтиво, с интересом выслушал его предложение и одобрил чертежи. Однако он знал, что в Комиссии по долготе преобладают астрономы, математики и навигаторы: они считают задачу астрономической и едва ли станут рассматривать решение, основанное на механике. Сам Галлей в то время упорно наблюдал за орбитой Луны, чтобы усовершенствовать метод лунных расстояний, однако мыслил шире большинства коллег и не закрывал глаза на другие подходы.

Галлей посоветовал Гаррисону не лезть в логово льва, а прежде обратиться к прославленному часовщику Джорджу Грэму. «Честный Джордж Грэм», как стали его называть позже, мог лучше кого бы то ни было оценить проект морского хронометра и разобраться в тонкостях предлагаемой конструкции.

Гаррисон боялся, что Грэм украдёт его идеи, тем не менее последовал совету Галлея. А что ещё ему оставалось?

Грэм был на двадцать лет старше Гаррисона и знаменит на всю страну, но после первого же разговора взял сторону безвестного коллеги. Гаррисон описал их встречу в своем неподражаемом стиле: «Мистер Грэм поначалу повёл себя со мной в манере, которую я не мог расценить иначе как чрезвычайно грубую, и тем вызвал мою ответную грубость; но понемногу лёд был сломан... и впрямь мистера Грэма весьма изумили применённые мною идеи и методы».

Гаррисон пришёл к Грэму в десять утра; в восемь вечера они всё ещё оживленно беседовали. Грэм, лучший изготовитель научных приборов и член Королевского общества, пригласил деревенского плотника Гаррисона остаться на обед. Когда наконец пришло время прощаться, он напутствовал гостя самыми ободряющими словами, более того, дал ему в долг крупную сумму без процентов и на продолжительный срок.

Следующие пять лет Гаррисон потратил на сборку первого морского хронометра, получившего впоследствии название «часы Гаррисона № 1», или, для краткости, H-1. Джеймс помогал, хотя, что удивительно, ни один из братьев не поставил на часах своего имени. Зубчатая передача, как и в прежних творениях Гаррисонов, состоит из деревянных шестерён, но в остальном прибор не похож ни на одни часы, изготовленные до или позже.

Сделанные из блестящей латуни, со стержнями и балансами, торчащими под острыми углами, с широким основанием и почти треугольным силуэтом, они кажутся никогда не существовавшим старинным кораблём, чем-то средним между галерой и галеоном: богато украшенная корма обращена вперёд, на мачтах нет парусов, латунные вёсла с шариками на концах ждут, когда за них возьмутся невидимые гребцы. Это игрушечный кораблик, который выплыл из бутылки и пустился странствовать по волнам времён.

Циферблаты H-1 позволяют угадать, что конструкция как-то связана с измерением времени. На одном отмечены часы, на другом — минуты, на третьем — секунды, на четвёртом — дни месяца. Однако не верится, что это немыслимо сложное произведение техники — всего-навсего часы. Большие пружины и непривычный механизм рождают желание освоить устройство и отправиться на нём в другие эпохи. Несмотря на все усилия голливудских бутафоров, ни в одном, самом лучшем фантастическом фильме нет такой убедительной машины времени.

Гаррисоны поместили H-1, весящий семьдесят пять фунтов, в застеклённый шкаф — куб со стороной в четыре фута. Возможно, он скрывал движение механизма, и сквозь стекло можно было разглядеть лишь четыре циферблата, окруженные восемью резными херувимами и четырьмя коронами в завитках безлистых виноградных лоз. Шкаф, как и футляры более ранних Гаррисоновых часов, не сохранился, и каждый может видеть конструкцию. Сегодня номер первый живёт и работает (с ежедневным заводом) в Гринвичском национальном морском музее. Здесь, в витрине из бронированного стекла, часы по-прежнему идут, завораживая посетителей своей необычностью. Богато декорированный фасад оттеняет ажурность внутреннего устройства — так выглядела бы хорошо одетая женщина перед экраном, на котором отображается её бьющееся сердце.

С самого начала хронометр H-1 был средоточием контрастов. Он опередил свою эпоху, но появился тогда, когда мир уже устал его ждать; честно исполнял то, для чего предназначен, но выглядел так странно, что люди дивились его успеху.

Братья испытали H-1 в лодке на реке Хамбер. Затем, в 1735 году, Джон отвёз его в Лондон, где, как обещал, явился прямиком к Джорджу Грэму.

Грэм, очень довольный, показал удивительные часы — не Комиссии по долготе, а Королевскому обществу, в котором они произвели фурор. Грэм, совместно с Галлеем и ещё тремя членами Общества, составил письмо об H-1 и его создателе:

«Джон Гаррисон, ценою великих трудов и денежных трат, задумал и сконструировал механизм для измерения времени в море на принципах, которые, по нашему мнению, обещают весьма значительную и довольную степень точности. Мы полагаем, что он заслуживает всяческого общественного поощрения, дабы тщательно испытать и усовершенствовать различные приспособления, предотвращающие неравномерность хода, естественно вызываемую сменой холода и тепла, сухости и влажности воздуха, а также сотрясений по причине качки».

Несмотря на столь восторженный отзыв, Адмиралтейство тянуло с испытанием год, да и тогда H-1 отправили вовсе не в Вест-Индию, как предписывал Акт о долготе: Гаррисону велели ехать в Спитхед и сесть на военный корабль «Центурион», следующий к Лиссабону. 14 мая 1736 года первый лорд Адмиралтейства, сэр Чарльз Уэйгер, направил капитану Проктору, командующему «Центурионом», следующее рекомендательное письмо:

Капитан Проктор тут же написал ответ:

Проктор напрасно беспокоился о часах Гаррисона: они, как выяснилось, отлично переносили качку в отличие от своего создателя. Из-за морской болезни Гаррисон почти всё плавание провёл, свесившись через фальшборт, исключая то время, когда занимался хронометром. Какая жалость, что он не мог снабдить свои внутренности двумя массивными балансами и четырьмя геликоидальными пружинами, которые позволили его часам сохранять постоянный ход на протяжении всего плавания. По счастью, свежий ветер домчал «Центурион» до цели всего за одну неделю.

Капитан Проктор скоропостижно скончался, едва корабль вошёл в порт, так что не успел составить отчёта о плавании. Лишь через четыре дня Роджер Уиллс, штурман военного корабля «Орфорд», получил указания доставить Гаррисона назад в Англию. Из-за погоды, которую Уиллс описал как «весьма переменчивую, с чередованием ветров и штиля», плавание затянулось на месяц.

Когда впереди показалась земля, Уиллс предположил, что это Старт, мыс на южном побережье Англии вблизи Дартмута: здесь, по счислению пути, должен был находиться корабль. Гаррисон же по своим часам определил, что это должен быть мыс Лизард на полуострове Пензанс, более чем в шестидесяти милях к западу от Старта. Так и оказалось.

Поправка произвела на Уиллса сильнейшее впечатление. Позже он составил официальный документ, в котором признавал свою ошибку и возносил хвалу часам. Эту бумагу, датированную 24 июня 1737 года, Уиллс вручил Гаррисону при расставании. Она ознаменовала начало триумфальной недели: 30-го изобретатель предстал перед членами Комиссии по долготе, собравшейся впервые за двадцать три года своего существования — ради его замечательного механизма.

Судить работу Гаррисона пришли восемь членов комиссии. Он различил среди них несколько дружеских лиц: доктора Галлея, горячего своего сторонника, сэра Чарльза из Адмиралтейства (того самого, что в рекомендательном письме просил капитана Проктора быть с ним как можно добрее) и адмирала Норриса, командующего Лиссабонским флотом (это он отправил Гаррисона назад в Англию). Из учёных присутствовали доктор Роберт Смит, плюмианский профессор астрономии из Кембриджа, и доктор Джеймс Брадлей, савилианский профессор астрономии из Оксфорда. Оба они поддержали Гаррисона на заседании Королевского общества и поставили свои имена под письмом Грэма. Доктор Смит даже разделял интерес Гаррисона к музыке и тоже создал собственную неординарную теорию звукоряда. Третьим представителем науки был сэр Ганс Слоан, президент Королевского общества. Ещё двух членов комиссии Гаррисон видел впервые: досточтимого Артура Онслоу, спикера палаты общин, и лорда Монсона, главу земельного департамента. Оба они добавляли мероприятию политического веса.

Гаррисон стоял перед учёными и государственными мужами, гордый тем, что он сделал ради короля и Отечества. Казалось бы, что ещё нужно для победы? Ему оставалось лишь потребовать испытания, предписанного Актом, чтобы доказать: H-1 заслуживает премии в двадцать тысяч фунтов. Но этого Гаррисону не позволил перфекционизм.

Вместо того чтобы требовать испытаний, он указал на изъяны H-1. У него единственного из присутствующих нашлось что сказать против хронометра, который на пути в Лиссабон и обратно сбился лишь на две секунды за сутки. И всё же Гаррисон объявил, что в часах обнаружились дефекты, которые он хотел бы устранить. К тому же сам хронометр можно сделать намного меньше. Если комиссия сочтёт возможным выделить средства, изобретатель готов через два года представить ей новый прибор, куда лучше. Тогда-то он и попросит официальной проверки. Но не сейчас.

Комиссия не смогла ему отказать. Гаррисон просил пятьсот фунтов. Комиссия пообещала, что половина этой суммы будет выплачена в ближайшее время, половина — как только прибор будет передан для испытаний капитану английского военно-морского флота. Далее, согласно записи в протоколе, Гаррисон мог сам отправиться с часами в Вест-Индию либо перепоручить это «другому сведущему лицу». (Возможно, члены комиссии слышали, что Гаррисон не переносит качки, и решили заранее сделать ему поблажку.)

И наконец, завершающее условие гласило, что после испытаний второго хронометра Гаррисон передаст и его, и первые часы в «общественное использование».

Будь у Гаррисона побольше деловой хватки, он бы возмутился. Можно было бы сказать, что комиссия имеет право на вторые часы, так как выделила для них деньги, но не на первые, которые Гаррисон мастерил за собственный счёт. Однако он не стал спорить с комиссией, более того, расценил её собственнические притязания как положительный стимул. Теперь, решил Гаррисон, он на государственной службе, как художник, которому монарх заказал великую картину, а значит, и наградят его по-королевски.

Это допущение Гаррисона явственно и немного помпезно отображено на фасаде второго хронометра. Над строгим, без всяких украшательств, циферблатом H-2 закреплена серебряная табличка с орнаментальным картушем, в котором значится: «Изготовлено для его величества Георга II по заказу комитета, заседавшего 30 июня 1737».

Если Гаррисон и питал какие-то иллюзии касательно величия H-2, он сам же их и развеял. К январю 1741 года, когда изобретатель представил новые часы Комиссии по долготе, они ему совершенно разонравились. Гаррисон чуть ли не слово в слово повторил своё первое выступление перед комиссией: он опять попросил дозволения вернуться домой и продолжить работу. В итоге морской хронометр номер два так и не отправился в море.

Вторые часы были целиком сделаны из латуни и весили больше первых — восемьдесят шесть фунтов (правда, Гаррисон, как и обещал, сделал их чуть компактнее). Они содержали несколько новшеств, таких как стабилизатор импульса и более надёжная система температурной компенсации; каждое было маленькой революцией в науке точного измерения времени. Весь механизм с блеском выдержал самые суровые испытания. В отчёте Королевского общества за 1741 — 1742 годы сообщается, что в ходе проверки H-2 подвергали нагреванию, охлаждению и «многочасовому встряхиванию, значительно более сильному, нежели на корабле в шторм».

Номер второй не только выстоял, но и заслужил полную поддержку Королевского общества. «И результат сих экспериментов таков: насколько можно определить без проверки в морском плавании, движение достаточно регулярное для нахождения долготы судна в пределах ошибки, установленных парламентом, а вероятно и точнее». Однако Гаррисону этого было мало. Та же упёртость, что приводила к лучшим изобретениям — совершенно оригинальным, без оглядки на чужое мнение, — делала его глухим к похвале. Какая разница, что думает об H-2 Королевское общество, если сам автор недоволен своим творением?

Гаррисон, теперь сорокавосьмилетний лондонский житель, затворился у себя в мастерской. В следующие двадцать лет, пока он создавал H-3, который называл своим «удивительным третьим механизмом», о нём почти не было слышно. Гаррисон появлялся лишь для того, чтобы попросить и получить от комиссии очередные пятьсот фунтов вспомоществования. Перед ним стояла трудная задача: изобрести балансовую спираль нового типа.

Тем временем слава H-1 ширилась. С разрешения Гаррисона Грэм выставил необычный хронометр в своей мастерской, и люди со всей Европы стекались посмотреть на диковину.

Пьер Леруа, достойный наследник своего великого отца, французского королевского часовщика Жюльена Леруа, при посещении Лондона в 1738 году совершил паломничество к номеру первому и назвал его «чрезвычайно остроумным устройством». Главный соперник Леруа, швейцарец Фердинанд Берту, осмотрел часы в 1763 году и отозвался о них не менее восхищённо.

Английский художник Уильям Хогарт, который в молодости занимался гравировкой часовых корпусов и сохранил любовь к приборам для измерения времени на всю жизнь, не оставил без внимания H-1. В работе «Карьера мота» (1735) Хогарт поместил среди обитателей Бедлама «долготного одержимца», который пишет на стене безумное решение задачи. Усилиями Гаррисона поиски долготы из мишени для шуток превратились в повод для восхищения. В «Анализе красоты», опубликованном в 1753 году, Хогарт назвал H-1 «одним из наиболее совершенных механизмов, какие когда-либо создавались».