Долина белых ягнят

БЕКАН, МИСОСТ И ДРУГИЕ

Весть о том, что будут раздавать колхозных коров, всколыхнула аул. Машуковцы с тревогой следили за продвижением немецких войск. Как-то сами собой сведения о неудачах наших войск связывались воедино со слухами о раздаче коров. Бродили толки, пересуды, иногда нелепые и смешные. Но каждый думал втихомолку, что, если запахло дымом, значит, где-то есть и огонь.

Мисост думал не меньше других. Это же мечта — заполучить рекордистку швицкой породы, ту самую, прогремевшую на весь район. Колхоз над ней дрожал, доверяли ее только лучшим дояркам. Заботились, словно это не корова, а скакун, элита кабардинской породы. И такую-то королеву, такую-то недотрогу на свой двор! Есть о чем помечтать!

Бекан Диданов, седельщик, временный председатель колхоза, и молодая завфермой Апчара Казанокова, наверно, давно прикинули, кому отдать какую корову. И вот среди прочих слухов прошел и такой слушок: рекордистка достанется Мисосту.

Как же объяснялась в этих слухах раздача коров, называемая официально «ликвидацией беспрекословности»? Очень просто. Как некогда ликвидировали кулаков, подкулачников и мулл, теперь хотят ликвидировать бескоровных.

Уж на что, казалось бы, нелепый слух, а ползал и он от дома к дому.

Перепуганные старухи зачастили к Хабибе.

— Погадай на фасолях.

— Не буду я вам гадать. Ступайте к дочери моей Апчаре. Она завфермой, она вам всю правду скажет.

— А тебе-то Апчара ничего не говорила? Болтают — ликвидация бескоровных.

И видно было, что старухи боялись самого слова «ликвидация».

— Не ликвидация бескоровных, богом вы обиженные, — растолковывала Хабиба, — а просто отпишут всем по корове.

— С какой стати, за какие такие дела?

— Держите их, кормите, пейте молоко на здоровье, копите сметану, варите сыр, ешьте масло. Но зато сохраните скот для колхоза. Понятно?

Старухи кивали, а сами не верили. Много было войн у них на веку. Каждая война что-нибудь отнимала: то лошадь, то седло для лошади, то мясо для войска. Но чтобы война одаривала коровами — этого старухи не помнили, да и не было этого никогда.

Не верила и сама Хабиба, пока ее не позвали на ферму, чтобы получила корову. «Хорошо бы взять туда внучку Даночку. Может, с приплодом корова, — думала Хабиба, — то-то Даночка обрадовалась бы теленочку».

Девочке только что исполнилось два годика. Попрыгунья. В глаз тебе влетит — не заметишь. Сноху же свою, Даночкину мать, Ирину Федоровну, Хабиба называет Ариной. Ирина Федоровна — врач в городской школе. Уходит на работу, берет с собой и Даночку. Пока мать лечит настоящих ребят, дочка делает уколы и перевязки куклам.

Письмоносец Сентраль, увидев, что Хабиба пошла за коровой, осклабился, обнажив красные десны и желтые зубы, предложил услуги.

— Давно я тебе говорил — готовь место, получишь корову. А теперь куда ее поведешь? Если хочешь, за одну ночь сооружу хлев. Дорого не возьму. Четверть водки и, соответственно, закусить. Без хлева нельзя. Зима придет, что будешь делать? Пропадет животина на холоде…

Но Хабиба думала не о хлеве, а как корову назвать, о кличке. Назвать бы ее Хабляшей, в память той, которую увели в колхоз во время коллективизации. Много с тех пор воды утекло в Чопраке, а Хабиба не забыла еще, помнит свою милую беспородную коровенку. Не сосчитать, сколько ночей проплакала тогда Хабиба. Обобществили Хабляшу. Поставили на общий колхозный скотный двор. Хабиба проведала, где стоит ее кормилица, повадилась таскать Хабляше гостинцы, просила скотинка подбрасывать ей лишний клок сена.

Скотник злился:

— Голодом, что ли, мы их морим? Ишь ты, горстку муки кукурузной принесла. Сыта будет твоя корова с этой горсти! Чем таскать, лучше бросила бы эту муку своим куренкам.

Вспомнилось теперь, как отелилась Хабляша первым своим теленком. Случилось это в плохой, голодный год. Люди пухли и умирали. Темиркан, покойный муж, и сама Хабиба по очереди сидели в хлеву, боялись — не прозевать бы. Но все обошлось благополучно. Слава аллаху. Утром замычал теленок и проснулся в это же время сынок Альбиян. А теленок рыженький, слабенький, ножки разъезжаются во все стороны, на тонкой шейке покачивается головка со звездочкой на лбу, и лоснится кожаный черный нос. Упадет теленок, снова встанет и снова валится на подстилку, на теплый войлок.

Для Альбияна теленок — только забавный малыш, почти игрушка, а Темиркан и Хабиба видели в нем новую корову и новых — через каких-нибудь два-три года — телят. Надеждам этим сбыться было не суждено.

Варили тогда крапиву, размачивали жмых, у кого был. Чтобы не умереть с голоду, теленка пришлось прирезать. Хабляша, лишившись детеныша, сразу перестала давать молоко. Хабиба и гладила ее, и ласкала нежными словами, читала молитвы из корана — не помогло. Тогда по совету седельщика Бекана сделали из телячьей шкуры чучело — набили мякиной — и поставили за оградой, чтобы Хабляша могла увидеть. Обманули Хабляшу, снова стала доиться.

Из воспоминаний вывела Хабибу громкая военная песня. «Неужто полки Нацдивизии уходят на фронт? Ведь в дивизии мой Альбиян».

Бегом побежала за ворота, забыла даже накинуть платок, выскочила простоволосой. Перехватило дыхание.

«Альбиян, родной мой, последняя косточка рода Казаноковых, неужели и ты уходишь на фронт? И как же ты уходишь, не простясь с матерью?!»

Со стороны Абрикосовой дороги колыхалась в пыльной дымке рота за ротой. По аулу растекалась строевая песня. Хабиба металась взглядом по лицам бойцов, ища Альбияна, и не успевала их всех схватить, переглядеть на ходу.

Но было приятно ей и радостно за сына, что бойцы одеты хорошо, вид у них чистый и веселый.

Хабиба ошиблась. Это шла не Нацдивизия, в которой ее Альбиян, но подразделения Машуковского военного гарнизона. А образовался гарнизон невольно, из эвакуированного сюда военного училища.

Четко гремят шаги. Ноги бойцов вскидываются и опускаются, словно ножницы, печатают шаг. На спинах, на гимнастерках темные пятна пота. Но воины словно и не чувствуют летней жары. Идут бодро, да еще и поют:

Хабиба не понимала слов. Дружная солдатская песня затронула душу Хабибы. Ей казалось, будто бойцы поют о своих матерях, о своих родных селах, домах, о всей земле. Слышалось в песне старой Хабибе прощание с сестрами, невестами, с аулом, а может, и с молодой жизнью.

Стоя у ворот, Хабиба смотрела вслед красноармейцам. Война идет где-то в середине России, а ее дыхание обжигает траву и здесь. То и дело появлялись в ауле какие-то отряды, одетые кто по-военному, кто просто так. Побегают по выпасам, поползают, нароют ям и куда-то исчезнут. На их месте появляются другие. «Но эти, которые идут мимо, настоящие военные, — думала Хабиба. — И оружия у них в достатке: пулеметы, винтовки».

Альбиян как-то проговорился: оружия пока что у формирующейся дивизии маловато, одна винтовка на двух человек. «Значит, это не Нацдивизия, и Альбияна здесь нет».

Красноармейцы ушли в сторону школы. Машуковские собаки вели себя на удивление спокойно — не выскакивали из ворот, не мчались очертя голову с громким лаем. Зато в хвосте колонны пылили аульские мальчишки. Они старались идти в ногу с бойцами и даже пробовали подпевать, коверкая русские слова.

Хабиба поглядела-поглядела и пошла на ферму. Там было похоже на скотный базар. Бекан Диданов, хоть и временный председатель, чувствовал себя хозяином и распоряжался по-фронтовому. С капризными и бескоровниками не церемонился: не хочешь брать — не бери, возьмет другой. Подходи следующий. Старый Мисост между тем ходит по ферме, сует нос во все закоулки, что-то вынюхивает.

До колхозов Мисоста считали двухкоровным и двухволовым. На базаре каждую неделю он торговал мясом, а две коровы и два вола на дворе — незыблемый фонд. Поначалу он надеялся, что заимеет рекордистку. Но, видя, что Бекан и не собирается отдавать ее, Мисост быстро прикинул в уме — неплохо бы получить быка-производителя.

Заранее представил расчетливый и смекалистый Мисост, что за жизнь начнется при немцах. Войска, конечно, здесь не задержатся, пойдут дальше. Что им здесь делать? Советские деньги превратятся в бумагу. Но жизнь не остановится. Продавать и покупать все равно люди будут. Аул изберет старейшину, как в прежние времена. На чем тогда можно будет поживиться? Хорошо бы заполучить колхозную мельницу. Плата за помол с каждого человека. Гарнцевый сбор. Но лучше, пожалуй, наняться общественным пастухом. Самая милая должность, когда меняется власть. Тогда не окажешься зерном между двумя жерновами. Не будешь торчать у людей на виду: целыми днями одни на пастбище. Две власти это и есть два жернова. Один лежит, а другой крутится. Потом этот лежит, а другой начинает крутиться. Легко представить, во что превращается крохотное зерно пшеницы, оказавшись между двумя вертящимися камнями. Неплохо заиметь и быка-производителя. Особенно теперь, когда на каждом дворе окажется по корове, а то и по две. Никто не захочет, чтобы корова осталась яловой. Тут Мисост и предъявит свои условия: хочешь привести корову к быку? Веди. Но только плати червонец. Да не советской бумагой, а германскими деньгами.

Сладкие мечтания Мисоста прервал голос Бекана Диданова:

— Машуковцы! Не говорите потом, будто я этого не сказал. Слушайте, что я говорю. Сегодня мы ликвидируем бескоровность. Какой день будет завтра, мы не знаем. Солнышко, пасмурно или ударит буря, и все мы останемся без крыши — ничего не известно. Может случиться, что и колхоз наш окажется арбой без колос. Останется один кузов. И придется нам когда-нибудь снова этот кузов поднимать и ставить на колеса. Мы раздаем коров, но верим, что вы их сбережете. Не только самих коров, но и приплод.

Мисост с места подал голос:

— Чтобы был приплод, нужен бык. Где взять быка? Кто согласится держать быка без всякой пользы? От него ни шерсти, ни молока, ни масла. За спасибо, что ли, его кормить?

Питу, зоотехник колхоза, который как раз выводил из хлева очередную корову, усмехнулся:

— Была бы корова, бык найдется.

В толпе захихикали. Апчара покраснела. Вместе с Курацой они сидели за столиком и вели протокол. И без этого быка Апчара чувствовала себя смущенной — ее матери Хабибе отписали лучшую корову.

Апчара противилась, говорила, что неудобно, чтоб завфермой взяла себе рекордистку, но Кураца — председатель ревизионной комиссии как-никак — оборвала рассуждения Апчары:

— Не насовсем даем. Кто же и сбережет рекордистку, если не завфермой, бери безо всяких разговоров!

Кураца была едва ли не самым работящим человеком в колхозе, хотя и казалась беззаботной хохотушкой.

Было время, когда ее покойный муж не поладил с колхозом и ушел работать на кирпичный завод формовщиком, называл себя кадровым рабочим. Домик свой перенес в рабочий поселок. Однако Кураца не ушла из колхоза. Летом она работала в колхозе, а зимой на заводе. «Состою в двух классах одновременно, — шутила она. — Одной ногой я работница, а другой ногой — крестьянка. Два журнала надо выписывать».

Подсмеивался и муж: «Ты не в двух классах состоишь, ты похожа на человека, который и до города не дошел, и аул позади себя оставил».

Бекан огрызнулся на хитрую реплику Мисоста:

— Не о быке речь ведем. Мы раздаем коров не потому, что с наших пальцев капает жир, не от сытости. Мы хотим рассовать колхозный скот по дворам, чтобы он не достался врагу, если немец не дай бог нагрянет на наши земли. Разве не видите, что на наши пастбища отовсюду гонят скот: с Дона, со Ставрополья. Дальше за ними только Каспий. Мы пока не торопимся. Если будет команда, займемся эвакуацией и мы.

— А команда раздавать колхозный скот в частные руки уже была? — снова высунул свое жальце Мисост.

Он-то знал, прослышал краем уха, что в верхах, как говорится, нет на этот счет единого мнения. Есть противники ликвидации бескоровности, то есть ликвидации, по существу, колхозной фермы. Разве не немцам достанется этот скот, если его не угнать? Что из того, что в частных руках. Не все ли равно немцам, где забрать корову, на колхозном или частном дворе?

Вот теперь Мисост и решил взять Бекана на мушку. Пусть поежится, пусть знает, что и под ним теперь не очень твердая земля. Вдруг Мисост возьмет и донесет председателю Комитета обороны, что в таком-то ауле некто Бекан Диданов самовольно раздает общественный скот. Нет, пусть он поежится. Может, станет уступчивее и отдаст в конце концов Мисосту если не рекордистку, то, по крайней мере, быка.

— Не ты раздаешь скот, не тебе и отвечать, — еще злее огрызнулся Бекан, но на прямой вопрос насчет команды не ответил.

— Мы что, мы ничего. Я только говорю, что бывает нынче одна команда, а завтра, глядишь, другая. Нынче раздашь коров, а завтра заставят их собирать.

— Клянусь, он прав, — подал голос и почтальон Сентраль. — Иногда хочешь сделать добро, а тебя же по голове…

Почтальон осекся. Затеешь брань, вспомнят, как чуть не сел однажды в тюрьму: обсчитывал неграмотных пенсионерок. Родственники выручили.

У Сентраля весь род из трех дворов, но все дружны, как одна семья. Это тебе не Мисост. Адыгеуновых в ауле семнадцать дворов, но каждый огородился каменной стеной, помощи не проси.

Из-за того, что недружен род, Мисоста ни разу никуда не избрали. А уж как рвался к власти! До зубовного скрежета было обидно ему, когда избирали председателем сельсовета, сельпо или колхоза какого-нибудь, по его мнению, замухрышку. На худом ишаке мог бы его обскакать Мисост, за пояс заткнуть. Так нет же, ходит в председателях колхоза, а то и сельпо… Мисост же томись в тени. А все она, извечная неприязнь друг к другу в роду Адыгеуновых. Ну ничего. Придет время, машуковцы еще спохватятся, узнают, каким мудрым человеком пренебрегали. То, что он мудр, не сомневался Мисост, в то, что придет его время, тоже верил. Надеждой на это пока и жил.

На прямой вопрос Мисоста: есть ли команда раздавать скот, Бекан не сказал ни да, ни нет. Письменного распоряжения у него не было. Но приезжал на днях Талиб Сосмаков, главный земледелец республики, и был у них доверительный разговор.

— Время тревожное, — сказал Талиб, — ложишься спать и не знаешь, то ли сам проснешься, то ли тебя поднимут. И кто поднимет. Надеяться надо на себя. Немцы Дон перейдут, будет поздно. Знаешь пословицу: поздно копать колодец, когда в доме пожар. А республиканское начальство, — Талиб понизил голос, — не хочет учиться плавать, пока вода к горлу не подкатила. Значит, давай думать сами. По-моему, надо раздать колхозный скот в порядке ликвидации бескоровности. Кабардинца хоть прямой наводкой вышибай — из своего аула он не уйдет. Могилы своих предков не покинет. Да и куда ему идти? Языков других он не знает. Полуграмотен. И то правда — умирать, так в своем доме. Прикажут эвакуировать скот — угоним куда-нибудь на восток. А дальше что? Вернется ли этот скот назад? Не вернется. Забьют на мясо, съедят. Наши же советские люди, конечно, съедят, не немцы. Но откуда нам потом скотину взять? А если сейчас раздадим по домам, то пусть хоть третья часть скота сохранится, и то хорошо. Понял? Вернемся из эвакуации, обратимся к аульчанам: так и так, ведите коров обратно. Будет из чего создавать общественное поголовье скота. Так или нет?

Седельщик по достоинству оценил ум своего гостя.

— Идти по дороге беды — большой мудрости не требуется, — сказал Бекан, — но вот как уйти от беды? Для этого надо видеть сквозь камни и стоны. Понял тебя, Талиб Сосмаков, беру ответственность на себя.

Они распрощались как кунаки. Так же доверительно Сосмаков поговорил не с одним Беканом. Он побывал и в других аулах. Некоторые председатели тотчас взялись за дело. Решил действовать и Бекан. Правда, на форму пришло больше народу, чем он пригласил и чем хотелось бы видеть. Но с этим ничего не поделаешь. Люди, услышав о раздаче коров, не могли усидеть дома. Прибежали с полей, с прополки кукурузы, с сенокоса. Не в народе беда, а в Мисосте, будь он неладен.

— Мисост только и мечтает распоряжаться да команды подавать! — послышался голос Хабибы. Она заговорила не для того, чтобы заступиться за Бекана, но чтобы напомнить о себе — Только вот некому эти команды исполнять. Никто не ходит у него под началом. Наверно, аллах бережет его, чтобы сразу произвести в генералы. Поглядели бы мы на его жену — генеральшу!

— А! И ты здесь, большевистская наседка? — Мисост словно только сейчас увидел Хабибу. — Клянусь аллахом, среди наседок ты давно генеральша. Тебе подложи хоть индюшачье яйцо, все равно высидишь большевичонка.

— Да уж с твоей женой не сравнить. Народила тебе квелых да хворых.

Хабиба сказала и пожалела. Правда, что дочка Мисоста Тамара, тихая, бледненькая, страдает легкими. Но разве она виновата? Тамара часто заходит к Апчаре, и Хабиба видит, что если аллах пожалел для нее здоровья, то не поскупился на красоту. Бледненькая, бледненькая, а глаза горят. Потому и парни поглядывают. Девичья красота для парней что для пчелы душистый цветок.

Бекан услышал голос Хабибы.

— А я уж хотел отдать твою корову другому. Думал, не хочешь ты койжапхи.

Тем временем Питу Гергов вывел коровенку какой-то неопределенной масти для старухи пенсионерки Хадижи. Питу вел корону за единственный, да и то щербатый, рог. Животина упиралась, приседала на задние ноги.

— На, держи, Хадижа. От государства — пенсия, от колхоза — корова. Чем не жизнь? Старикам везде у нас почет. — Питу похлопал корову по шее, выбивая пыль, как из старого одеяла. — Молока от нее — на пять ртов. У тебя, правда, один рот только, но он зато похож на мышиную нору: сколько ни лей, все куда-то уходит. Бери, Хадижа, сбивай масло, вари сыры. Смотри, чтобы молоко даром не пропадало.

Старуха засеменила к корове и, прежде чем взяться за ее щербатый рог, повернулась к людям, видно, хотела что-то сказать, но от радости, от волнения растеряла слова.

— Люди добрые, кому же мне теперь спасибо говорить?

— Да уж не Кулову, конечно! — с вызовом крикнул Мисост.

Его перебил Сентраль:

— Не пойди на нас Гитлер войной, не видать бы тебе коровы как своего затылка.

Сентраль привык, что все ему сходит с рук. Над его шутками, выдумками всегда смеялись, даже если он и задевал кого-нибудь. Но на этот раз получилось по-другому. Тигрицей — того гляди вцепится в горло — сорвалась со своего места Апчара. Схватила чернильницу, обливая пальцы.

— Клянусь солнцем, за такие слова бороду выдирают вместе с челюстью. Повтори сейчас же, что ты сказал. Пусть все услышат. Перепил, что ли, с утра? Все знают, на чьи денежки пьешь. Пенсионеров обсчитываешь.

Сентраль перетрусил.

— Что ж, и пошутить нельзя? Капли в рот не брал. Поставь чернильницу, нечем будет протоколы писать. — Повернулся к пенсионерке: — А ты поди, веди, Хадижа, свою кормилицу, веди, дорогая. А я тебе завтра пенсию принесу.

Хадижа все-таки не могла уйти молча. Она выпрямилась, благодарность переполняла ее.

— Не знаю, кому спасибо сказать. Но вода на земле всегда находит свою щель, а благодарность — дорогу к сердцу. Да вознаградит аллах долголетием и здоровьем тех, кто сегодня обратился ко мне и сказал: «Возьми, Хадижа, корову и сохрани ее». Видит бог, я слаба. Мало сил у меня. Убить врага я не смогу. Но корову эту сохраню. Волосок не упадет с нее. Если только буду жива…

Хадижа пошла от фермы. Корова словно только этого и ждала: послушно побрела вслед за старухой.

— Да обернется для тебя долголетием ее молоко! — крикнула Кураца, довольная ответом старухи.

— Клянусь всеми книгами Карла Маркса, Хадижа сознательнее иного молодого человека, даром что не читает газет! — похвалил старуху и Бекан. Мисост на этот раз промолчал. Может быть, его смутила необыкновенная клятва Бекана.

— Теперь выводи для Хабибы! — распорядился Бекан.

Зоотехник переспросил:

— Рекордсменку? Ведерную?

Мисоста переполнила злоба. Ненавидящими глазами посмотрел он на счастливую обладательницу рекордсменки. Вспомнил Темиркана, которого всегда считал стручком перца на своих губах. Темиркан принес в аул Советскую власть. Посмотрим, устоит ли она теперь? Почему бы не отдать породистую корову тому, кого обобрали во время коллективизации? Темиркан привел в колхоз яловую худобу, похожую больше на козу, чем на корову. А теперь получает рекордистку. Может, это калым? Приемный сын Бекана волочится за Апчарой. Но если это калым, то пусть Бекан отдает свою корову, а не колхозное добро.

Питу вывел из хлева упитанную рогастую корову ореховой масти. Корова шла важно, достойно, зная себе цену. Огромное вымя раскачивалось, как розовый бурдюк из козьей кожи, налитый тяжелым вином.

— А где же теленок? — встревожилась Хабиба.

Мисост не стерпел.

— Ворона склевала глаза, а теперь каркает, дайте еще и брови. До чего ненасытная человеческая душа!

Ему не терпелось высказать все, что накопилось за долгие годы, но тогда не видать, конечно, колхозного быка. Кое-как взял себя в руки, проглотил рвущиеся из горла слова. Даже попробовал улыбнуться. Но одно слово все-таки не удалось удержать, сорвалось:

— Калым!

— Какой калым? — не понял ничего зоотехник. — Настоящая швицкая порода.

— На Хабляшу похожа, — радостно вздохнула Хабиба, хотя ничего похожего на Хабляшу в этой корове не было. Ту, бывало, пастух называл скаковой и рысистой за длинные ноги и за поджарый живот.

Как бы там ни было, а оказалась Хабиба опять с коровой.

БРАТ, СЕСТРА И МАТЬ ХАБИБА

Да, скоро исполнится шестнадцать лет. А там и старость. Между тем ничего еще не видела в жизни. Ничегошеньки-ничего.

Апчара оторвалась от книги, оперлась локотками о подоконник и поглядела далеко вверх, где белые горы соседствовали с синим небом. Там, в горах, шла война между холодом и теплом. Тепло наступало снизу. Оно карабкалось, отвоевывало у гор пологие склоны и делало их зелеными. Но на крутых склонах и на вершинах держался снег. И чем ярче светило майское солнце, тем ослепительнее сверкали снега, словно торжествуя свою победу.

Уже пришла пора, что мать называет семью днями, на которые надо оставлять семь охапок сена, чтобы отощавшие за зиму коровы дотянули до свежей травы. Как раз сена-то и не оказалось на ферме. Молоко требуют, а кормов не дают. Как тут быть? Приходится гнать коров на склоны гор, на солнечные места. Но зеленую траву еще не ущипнешь, а прошлогодняя трава вымокла, вымерзла, выветрилась, пересохла, от нее никакого проку.

В шестнадцать лет можно на минуту забыть про траву и коров.

Апчара оторвалась от гор и оглянулась на мать, копошащуюся около очага.

— Мам, а тебя в шестнадцать лет уже звали на вечеринки?

— На вечеринки? — искренне удивилась Хабиба. — Да я в шестнадцать лет давно была замужем! Это теперь девушек не берут, пока они ходят в школу. А мы грамоте не учились. Совершеннолетняя, несовершеннолетняя — никого это не интересовало. Прикидывали на глазок. Бывало, куклу из рук отберут и ведут к жениху. Выдавали и четырнадцатилетних, если собой не дурна… Не засиживались в девках и те, кого аллах обошел красотой. За таких не требовали калыма. Кому жена необходима — возьмет, не будет смотреть на кривые ноги или на длинный нос.

— Без любви?!

— Приглянулась кому-нибудь, пришлют сватов.

— А за тобой тоже приходили сваты?

Апчара хорошо знала, как ее мать выходила замуж. Но знала она и то, что матери удовольствие рассказывать, как все это было. Особенно гордилась мать калымом, который дали за нее.

Пришел Темиркан, грамотный, молодой и настойчивый. В то время грамотность была большой редкостью. Кабардинец, и вдруг может написать прошение даже начальнику округа князю Атажукину! Жуть!

У Хабибы было трое братьев. Темиркан пришел к ним и положил на стол офицерский наган.

— Ваша сестра в соседней комнате. Мой наган на столе. Отдавайте мне сестру, наган достанется старшему брату.

— За один револьвер?

— Мало? — обиделась Хабиба на непонятливость дочери. — А ты знаешь, сколько стоил тогда револьвер? За него отдавали кабардинского скакуна, не то что сопливую девчонку. А знаешь, сколько дали за Данизат? Сорок сапеток кукурузы.

Хабиба всякий раз упоминала про эти сапетки: «Вот насколько я была лучше, красивее, чем соседка Данизат, теперешняя жена Бекана».

— И ты согласилась?

— Меня никто и не спрашивал. Это теперь растут дети, непослушные родителям. Наказание аллаха. Дочь захотела замуж — пошла. Сын захотел жениться — женился. Родители только руки возносят кверху. Но это не похоже на родительское благословение, а больше напоминает голосование на сельском сходе.

Апчара снова уткнулась в книгу про любовь. Эти разговоры ее не касаются. Пока не закончит институт, о замужестве думать не будет. Апчара видит, как старается мать, чтобы вывести своих детей в люди. Зимой и летом ходит она в одном и том же платье. И все ради Альбияна и Апчары.

«Кожа на мне, как решето, от многих бед», — любит говорить Хабиба. Иногда она вспоминает все удары судьбы, которые послал ей аллах. Словно он хотел испытать ее волю и преданность. Судьба ее была, как угли в ладонях, которые позаимствуешь в очаге соседа и несешь к своему очагу, перебрасывая с руки на руку.

Когда Темиркан умер, Альбиян учился в Москве. Пришлось ему изощряться, чтобы успеть к похоронам. Весь аул провожал Темиркана в последний путь.

Этому не приходится удивляться. Почти все новое, что появилось в ауле за эти годы, так или иначе связано с именем Темиркана: школа, детские ясли, детская площадка, комитет крестьянской взаимопомощи, общественная баня, сельский клуб.

После похорон Альбиян заявил, что в Москву больше не поедет, не может бросить на произвол судьбы мать и сестру. Но тут и Апчара впервые показала характер.

— Мы не маленькие. Руки-ноги у нас, слава богу, есть. С голоду не умрем. Еще и тебе поможем. А ты должен учиться.

Брат поддался уговорам, уехал.

Апчара и правда начала помогать. В фанерный ящик она укладывала груши из отцовского сада и посылала в Москву. Альбиян получал посылки, но груши успевали попортиться в дороге. Можно было выбрасывать их, не открывая ящика, не глядя.

Конечно, об этом Альбиян домой не писал. Напротив, благодарил, расхваливал вкус, аромат, обещал Апчаре привезти что-нибудь из Москвы.

Апчара старалась. Она пекла кукурузные чуреки и тоже упаковывала их в фанерные посылочные ящики. Чуреки не гнили, подобно грушам. Они обрастали зеленым пухом плесени и затвердевали до крепости хорошего речного булыжника.

И опять Альбиян хвалил в письмах вкус чуреков, но все чаще и настойчивее напоминал, что слишком уж Апчара заботится о нем. Видимо, это мешает ей учить уроки и помогать матери по хозяйству.

А еще Апчара вкладывала в конверты, к длинным письмам своим, лепестки любимых цветов, листочки с садовых деревьев, а однажды положила даже пятирублевую бумажку.

В школе за хорошую учебу ее премировали сандалиями. Но сандалии почему-то выдали мужские, пришлось их продать. Из вырученных денег она отослала пятерку брату, а на остатки купила матери чувяки: Хабиба два раза в день ходила за водой, а вода далеко. Да еще приходилось ей носить зерно на мельницу. А кто сосчитает, сколько километров накружишь за день по дому? Апчаре не давала дотронуться ни до воды, ни до дров: «Твое дело книжки, учебники. Твой брат черпает зерна знания прямо из амбара, а тебе приходится по зернышку подбирать на току. Учись, приедет Альбиян, удивишь его. Скажет, откуда сестра набрала столько знаний?»

Апчара засиживалась допоздна около тусклой керосиновой лампы, стекло у которой походило больше на латаную-перелатаную железную трубу на кирпичном заводе. Но как бы ни засиживалась Апчара, она успевала выспаться и набраться сил. В школу приходила веселая, бодрая, с розовыми от мороза щеками.

Однажды кто-то сказал на школьном собрании: «Боевая наша Апчара». Слова как слова. Но привились и сделались вроде прозвища. «А что скажет боевая наша Апчара?» «А почему не пришла в школу боевая наша Апчара? Не заболела ли?»

Апчара сидела на одной парте с Азизой, которую следовало бы прозвать Застенчивой, если не Тихоней. Но девочки подружились. Друг без друга никуда, два орленка в одном гнезде. Выглядывали из-за парты, как черноголовые костяные газыри выглядывают из своих гнезд на черкеске. Особенно если обе подружки нагнутся, загородятся крышкой парты, чтобы прыснуть над мальчишками, когда те растеряются у доски.

Аслануко, без которого не обходится ни один концерт самодеятельности, сочинил да сам же и спел на мотив «Яблочка»:

Парень бросил школу, ушел на курсы шоферов, потом в армию, а нелепая песенка его прижилась в школе. Апчара сердилась, когда пели частушку, но разве всем запретишь?

Но потом как-то сразу, сама собой затихла озорная песенка (уж лучше бы пели каждый день без перерыва). Черная тень войны набежала на аул и на школу. Учеников то и дело отрывали от уроков и увозили на строительство оборонительных сооружений. Стало им не до чарочки — Апчарочки. Отстала песенка и осталась там, в довоенном времени.

Недавно Апчару повесткой вызвали в райком комсомола. Секретарем там Чока — тайный воздыхатель. Не зовет ли он ее на свидание? Мать узнает, разговоры пойдут. Решила не ходить. Но прислали еще одну повестку: «Явка строго обязательна». Семь километров до соседнего аула — пошла.

Чока встретил Апчару с напускной строгостью, не столько для Апчары, сколько для посторонних. Апчара сначала обиделась за холодный прием, потом разглядела, что Чока все тот же, ему только скажи — прыгнет ради нее со скалы, бросится в воду, кинется в огонь. Любит. Что хочешь с ним, то и делай.

Апчара вернулась домой поздно вечером и прямо от порога ошарашила Хабибу:

— Ну вот, не брать мне зерен ни в амбаре, ни на току. Кончилась моя школа.

— Замуж идешь? — всплеснула руками Хабиба.

— Какой там муж! Создается молодежная ферма. А меня назначили заведующей.

— И ты согласилась?

— Война прикажет — косы обрежешь.

Хабибу утешало немного, что не одна Апчара бросает школу. Все ученики, особенно старшеклассники, — кто куда. Но не могла взять в толк старая женщина, как это девчонки, школьницы, будут управляться с коровами. До коровьего вымени никогда не дотрагивались. А тут и доить, и кормить, и ставить корову под быка, потом… как его называют… обсеменение. Девичье ли это дело? А потом телятки пойдут, молодняк. Ухаживать надо. Ну, война так война.

— А мы там и заниматься будем, — говорила Апчара, собирая и укладывая в сумку учебники. — Учителя с нами будут. Занятия на лугу, на свежем воздухе. Кругом аромат цветов. Разве плохо? Жалко только, в армии Аслануко.

— Как такого безусого взяли в армию?

— Там усы не нужны. Стреляй, и все. Аслануко поэт. Песенки сочиняет. Он и обо мне сочинил. Хочешь, прочитаю?

Хабиба насторожилась. Каждый кабардинец знает, что если о ком-либо сложена песня, то, значит, этот человек или удивил всех своим подвигом, проявил мужество, героизм, или, наоборот, опозорил себя в глазах людей и стал посмешищем. Апчара не совершила никакого подвига, это Хабиба знала доподлинно. Значит, остается позор, о котором сразу можно и не узнать. Родные всегда узнают последними.

— Что же за песня о тебе? Чем ты ее заслужила?

— Ничем. Просто он сочинил, и все. Вот послушай.

Апчара встала в надлежащую позу и прочитала не очень складное, на слух Хабибы, стихотворение. Кончалось оно такими словами:

Хабиба успокоилась. Ни подвига, ни позора нет.

— Ну как?

Апчаре не столько было важно, как мать оценит стихотворение, сколько сам факт, что о ней пишут стихи.

Хабиба махнула рукой.

— Колеса арбы, если их не помазать колесной мазью, наскрипывают такие же песенки.

Хабиба принялась за привычные дела. Пошла в курятник, сняла с куриных гнезд три яйца, наколола дров. Уже садясь около очага разводить огонь, она подвела итоги всему, что, как видно, думала о своей дочке:

— А что, если бы ты родилась мальчишкой? Клянусь аллахом, аул не знал бы покоя ни днем, ни ночью.

Апчара давно сидела за своим столом и что-то писала, а мать все еще продолжала разговаривать вслух:

— Ты бы перепутала папахи всем парням. Дело не кончилось бы без крови. «Чертики в глазах Апчары». А что в них хорошего, в чертиках. Чертики — значит озорство. Для озорства большого ума не надо. Разве до озорства теперь твоему брату, которого взяли в Нацдивизию? Да оседлает он коня седлом благополучия! Мостом через пропасть лечь мне на его пути! А тут еще этот Чока своим велосипедом целую дорогу к нам наездил. Но скоро он узнает, что не туда крутит колеса велосипеда.

Апчара оторвалась от своего писания и насторожилась.

— Парень называется. Ни очага, ни бровей! О таких говорят: ни коня вести, ни ягнят пасти. Кто только за такого парня замуж пойдет. Да и брат не захочет с ним породниться. Был бы он как другие, и его бы взяли в Нацдивизию. Всех взяли, а его нет. Если ты недостоин носить оружие, ты недостоин иметь и жену.

— О чем ты там говоришь, Биба? — Так Апчара ласкательно звала свою мать. — О чьей жене ты хлопочешь? Теперь война. Разве время думать о свадьбах?

Но Хабиба уже разошлась, и остановить ее было трудно. Слова дочери она пропустила мимо ушей.

— Всадник на велосипеде! Велосипедный джигит! Хорош жених! Он и за тобой приедет не на фаэтоне, а на своей двухколесной штуке, похожей на скелет осла. Знаю я Чоку, вижу насквозь. Сидит наверху в комсомоле и выглядывает хорошеньких комсомолок во всех аулах. А вместо патронов — карандаши. Твой брат Альбиян, да прикроет его аллах своей ладонью от вражеских пуль, скоро покинет молодую жену и ребенка и уедет на фронт. Был бы Чока достоин жены, и его одели бы в военную форму.

Апчара взорвалась наконец:

— Если хочешь знать, Чоку брали в Нацдивизию, как и нашего Альбияна. Но кто-то должен остаться в целом районе с папахой на голове. Вот его и оставили. Он секретарь районного комитета комсомола…

— Ну и сидел бы там в своем комсомоле, не крутил бы велосипед.

— Он же из нашего аула. Поэтому приезжает иногда.

Хабиба гнула свое.

— Рано тебе думать о свадьбе, рано!

— А сама-то? Выскочила в шестнадцать лет!

Хабиба выронила балагу, большую деревянную ложку, в огонь. Апчара спохватилась, но поздно. Пущенную стрелу уже не догонишь, не перехватишь.

Дочка подбежала, обхватила сзади мать, прижалась, начала целовать куда попало. Насколько было бы легче, если бы Хабиба рассердилась, обругала, ударила. Но старая женщина молчала, словно окаменела.

— Прости, мама, прости. Я глупая дурочка. Я тебя не оставлю никогда-никогда.

Хабиба, словно устыдившись своей слабости, отстранила Апчару, выхватила из огня балагу, уже начавшую гореть, и стала мешать мамалыгу. Дым и пар в котелке смешались.

Апчара отошла и села за стол. Наступила неприятная тишина. Мать не могла простить так скоро дерзость девчонки, дочка, хотя и сознавала свою вину, не находила слов, чтобы извиниться. Но, конечно, первая уступила мать.

— Клянусь аллахом… — она разбрасывала головешки под котелком, чтобы мамалыга не пригорела, и дымно сделалось в очаге. — Клянусь аллахом, даю тебе материнское благословение. Выходи замуж, лишь бы не болела у меня голова от твоей дерзости. Недаром он сочинил, что чертики прыгают у тебя в глазах. Сказать родной матери: выскочила замуж! Как эти слова не обожгли тебе губы? Разве я тебе Азиза? Я вижу, сидите с ней под деревом и на фасолях гадаете, в какую сторону вас повезут женихи. А я и без гаданья скажу: тебя в Верхний Чопрак, Азизу на кирпичный завод. Дай бог, чтобы сын Курацы вернулся с фронта живым и здоровым. Не беспокойтесь, калыма теперь не стало. За меня хоть офицерский наган дали. За Данизат — кукурузные початки. А вас даром возьмут, и на том спасибо. Но что даром достается, то легко отдают. Выскочила замуж! Плохо ты думаешь о родном отце, да будет сухими листьями земля покойному Темиркану… За него любая бы вышла. Не чета твоему Чоке. Все воюют по лесам и болотам, а он ходит по ковру в кабинете. Разве твой брат отдаст тебя за такого бездельника? Может, он уж имеет на примете хорошего человека. Брат плохого жениха не выберет. Он подыщет достойного, который не поскупится и на калым.

— С калыма не разбогатеешь, чтобы каждый день — мед с маслом.

— Без калыма не пришлось бы перец глотать.

— Ты за свою сноху не давала калыма. Как же с других будешь брать за дочь?

Смелость Апчары опять взяла верх. Опять дочка почувствовала, что загнала мать в тупик, задела больное место. Но Хабиба не вспылила, не замахнулась балагой, как того ждала Апчара, не обиделась.

— Сноха русская. Разве ты не знаешь? У них другой обычай. Отдают дочерей еще и с придачей. А я, если хочешь знать, за сноху ничего бы не пожалела. Снохой я довольна…

Мать и дочь надолго притихли. Впрочем, каждая из них понимала мысли другой.

Альбиян женился без родительского благословения. Привез из Москвы белокурую, застенчивую, безропотную девушку Иру и сказал: «Вот, мама, тебе сноха. Зови ее Ирина Федоровна».

На свадьбу денег не оказалось. Все, что было, Альбиян заплатил извозчику. Нельзя было подойти к родительскому дому с молодой женой и с чемоданами пешком. Смех и позор! Кроме того, в чемоданах тяжело и плотно лежали тарелки, чашки, всякая посуда, вроде как приданое Ирины.

Хабиба не ожидала такого удара. Дулась, отворачивалась, молчала. На новоявленную москвичку смотрела, как на врагиню, даже надеялась скрыть от соседей, что сын женился. Но можно ли скрыть в ауле и менее интересную новость? Выгонит утром корову — и сторонкой, сторонкой домой. А соседка вырастает на пути, как из-под земли.

— А что, Хабиба, правду ли говорят, что Альбиян привез из Москвы жену?

Хабиба буркнет что-нибудь в ответ, а на дороге другая соседка.

— А свадьба разве уж отгремела? Что-то не слышно песен и танцев.

Тьфу, чтоб вы провалились! Хоть не выходи из дому совсем. Вон еще третья лезет с вопросом. У самой дочь на выданье, этой еще обиднее, чем другим.

Правда, устроившись на работу в городе, Ирина Федоровна и жить стала в городской комнате, в большом доме, на третьем этаже.

Теперь Хабиба, чтобы припугнуть Апчару, иногда говорила:

— Хватит мне месить грязь в ауле и слушать твои дерзости. Поеду к старшей дочери. Нянчить внучку — самое старушечье дело.

Может быть, она и осуществила бы свою угрозу, ну хоть на десять дней, но Ирину Федоровну потеснили — поселили на кухне эвакуированных из Одессы.

Надо бы Ирине отдать и комнату, но переехать в аул — значит потерять работу, а этого она не хотела. Цены на все с каждым днем росли. Деньги Альбияна по офицерскому аттестату она уступила Хабибе. Чтобы остаться независимой, надо было сохранить работу и заработок.

Ложась спать, Хабиба долго не засыпала. Все твердила молитвы: «Всесильный, всемогущий и милосердный! Все просьбы обращены к тебе, а сам ты ничего ни у кого не просишь. Внемли же моим мольбам — не одевай во вдовьи одежды мою сноху. Пусть она не изведает этой доли, как изведала ее я. Пусть уж я одна буду вдовой до самой смерти. Лишь бы не овдовели мои дети. Милостивый и милосердный, ты видишь, я все терплю, что ты посылаешь мне. Без ропота я принимаю все бедствия. Убереги же моих детей от моей горькой доли. Слышишь, всемогущий, да буду я рабыней твоей…»

Хабиба верила, что аллах взял ее под свою высокую руку и ограждает ее детей от всяких бед. Разве не ее молитвы спасли сына в боях на Дону? Под градом пуль и бомб он переплыл через Дон и остался живым… Аллах внял ее мольбам, иначе Альбиян не вернулся бы в родной край обучать молодых бойцов в кавалерийской дивизии. Слава милостивому и милосердному! Альбиян каждую неделю навещает свою семью, катает на своем вороном коне маленькую Даночку, нет-нет и к матери иной раз заскочит, повидает сестру. Это ли не по милости всемогущего аллаха?

Альбиян и сам считал, что после длинной цепочки неудач судьба немного смилостивилась над ним. Было время — неудачи сыпались одна за другой.

Не успел он закончить первый курс института — умер отец.

После второго курса закрылся институт. Пришлось возвращаться домой и устраиваться на работу.

Только добился комнаты в городе и собрался налаживать семейную жизнь — взяли в армию. Не кончился еще медовый месяц, как пришлось разлучиться с Ириной.

Только отслужил срок и вернулся к семье (к этому времени появилась уже Даночка) — началась война.

На фронте попал на Дон, когда разгорелись жестокие бои за Ростов. Октябрь сорок первого года. Чудом перебрался на этот берег реки. И вот тут течение событий переменилось. Альбияна направили для продолжения службы во вновь формирующуюся дивизию, называемую Национальной. Она формировалась и оснащалась на средства народов Кабардино-Балкарии.

Взвод, которым командовал Альбиян, размещался в полевом стане колхоза в семи километрах от города. Каждый день можно было найти возможность побывать дома… Ирина и Даночка по вечерам садились у окна и ждали, когда появится всадник на вороном жеребце Казбеке. Дочка получала гостинец: горсть мушмулы, собранной в лесу во время занятий со взводом, баночку компота из офицерского пайка, конфетку или кусочек сахару. Но больше гостинцев нравилось ей кататься на Казбеке. Девочка научилась понукать, дергать повод. Вороной жеребец с белой звездочкой на лбу, в трех высоких белых чулках — загляденье. Правда, командиру минометного взвода не полагалось коня, но Национальная дивизия только формировалась, и каждый действовал по своему усмотрению. Альбиян, узнав, что для полка пригнали большой табун верховых лошадей, выбрал себе коня и привел его на полевой стан.

Лошадь оказалась кстати не только одному командиру взвода. Вокруг полевого стана лежало поле, вспаханное под зябь. Чуть дождь — ни пройти, ни проехать. Бойцы, обутые в сыромятные чувяки (военного обмундирования еще не выдали), не могли шагу ступить по раскисшей, липкой земле. Никаких машин не было и в помине. Кто даст машину только еще формирующемуся, не снабженному матчастью (минометами), не вооруженному, не обмундированному взводу — кучке еще не организованных людей?

Значит, в штаб ли полка, за провиантом ли — выручал Казбек. Ну а к вечеру находчивый комвзвода мог себе позволить верховую прогулку, которая затягивалась, впрочем, на несколько часов, иногда до утра.

В эти редкие, словно украденные часы Ирина старалась, как могла, чтобы Альбиян жил семьей, дышал ее духом, отдыхал от своих дел, забывал, что где-то идет война, а помнил только о ней, молодой жене, да о Даночке. Но не такая была война, чтобы можно было забыть ее хотя бы и в самых ласковых объятиях любимой женщины, хотя бы и под самый беззаботный смех резвой дочки.

С каждым днем Альбиян становился встревоженнее, задумчивее, напряженнее. Он волновался. Приближался срок выступления дивизии, а материальной части все еще не было. Своих минометчиков Альбиян обучал по деревянным минометам. Во взводе нашелся плотник, который по рисункам из устава и по подсказкам Альбияна соорудил деревянный миномет. Издали его невозможно было отличить от настоящего, потому что плотник любовно и старательно отполировал свое детище и покрасил в черный цвет. Во всяком случае колхозники, на глазах у которых проходили занятия в поле, не замечали, что бойцы таскаются с деревянным оружием.

— Не думай об этом. Ты дома. Думай о нас, — просила Ирина.

Но Альбиян не думать не мог.

Однажды он приехал веселый и радостный.

— Получили матчасть? — Ирина уже усваивала военные словечки своего мужа.

— Матчасть — нет. А грамоту от Верховного Совета получили. Первая награда нашему взводу.

Альбиян развернул яркую красную папку с золотыми буквами.

— Вот видишь: «За успехи в боевой и политической подготовке…»

— Поздравляю с наградой, — серьезно сказала Ирина. А Даночка, увидев яркое и красное, потянулась ручонками поиграть.

— Значит, скоро и выступаем.

— Есть приказ? — Голос у Ирины дрогнул.

— Приказа нет. Но ты же видишь — есть грамота.

— Какая тут связь?

— Прямая. Если приказ и есть, то комвзвода узнает о нем в последний момент. Невелик начальник. Тогда давай рассуждать. Вручение грамоты говорит, что подведены итоги. Итоги чего? Боевой и политической подготовки. А когда подводят итоги? В конце. Значит, подготовка закончена. А раз закончена, то что же нам здесь торчать, когда идет война.

С логикой Альбияна было трудно не согласиться, но Ирина все еще пыталась защитить его от нависшей судьбы.

— Грамотой вас могли наградить, чтоб вызвать энтузиазм. Грамота еще не приказ.

Альбиян не спорил: если хочет, пусть заблуждается.

— Только ты смотри никому не болтай про мои догадки. Жена офицера должна хранить его тайны. — И шутя добавил в духе плакатов, расклеенных на домах: — Болтун — находка для шпиона.

В эту ночь из всей семьи спала только Даночка. Альбиян лежал с закрытыми глазами и, как в кино, смотрел ту самую битву на Дону, в которой едва-едва уцелел. Земля подымалась в небо, а небо обрушивалось на землю. Кипела вода. Сквозь черный дым просверкивало красное пламя. Скрежетало железо, воронки чадили серным дымком. В солдатском сапоге кровоточила нога, а самого солдата нигде поблизости не было. По барахтающимся в Дону бойцам строчили пулеметы и автоматы, и плывущих людей с каждой секундой становилось все меньше и меньше. Ярче всего виделся в этом чудовищном кино тот общипанный кустик краснотала, на который нацелился Альбиян, подплывая к берегу, и гадал: успеет или не успеет доплыть. И как руки наконец схватились за эти скользкие, гибкие, но такие надежные прутики.

Ростов вернули потом ценой многочисленных жертв. Бои за него все больше ожесточались. И теперь Альбиян был уверен почему-то, что Нацдивизию бросят туда, на Дон.

Не спала и жена, лежа рядом. Неизвестно, какое она смотрела про себя будущее «кино», и было ли ее «кино», рожденное тревожным воображением, страшнее картин, которые вспоминались мужу.

Утром Альбиян помчался в аул навестить мать и сестру. Его приезд оказался кстати, мать и дочь после вчерашней размолвки еще дулись друг на друга.

— Ах, ненаглядный! Чтоб мне лечь мостом через пропасть на твоем пути. — Хабиба обняла сына, прижавшись к его груди, и долго не давала ему поздороваться с сестрой, хотя та первая вскрикнула, увидев брата. — Ах, ты мой единственный! Не утреннее ли солнце показало тебе дорогу к родному очагу? Да будет у тебя столько лет в жизни, сколько шагов ты сделал. Ну как дела? Садись. Ты из полка или от Ирины? Даночки я давно не видела. Ласточка бесценная. Щебечет уже…

Апчара повисла на шее брата, как только он освободился из материнских объятий, и — что было не похоже на нее — разревелась.

«Они уже провожают меня на фронт, — подумал Альбиян. — Неужто они знают больше меня?»

— Что это с вами?

— Спроси сестру, — заговорила Хабиба несколько другим голосом, в котором слышалось и желание простить дочь, и все еще материнская строгость. — Твоя сестра надумала замуж выйти. Боится остаться старой девой. Ты знаешь, какую дерзость она вчера отвалила? Ты, говорит, выскочила замуж в шестнадцать лет, дозволь и мне. Повадился этот Чока Мутаев. Взяли его в обком партии — вытурили, послали в дивизию — военная форма оказалась не для него. Никуда он не годится, только в мужья…

— Откуда ты взяла? Не выхожу я замуж!.. — Апчара выскочила во двор, побежала в глубину сада.

Альбиян хотел вернуть ее, но мать остановила:

— Не надо. От слез глаза девушек становятся чище и яснее. Хорошо, что ты приехал. А то она ушла бы на ферму, а там — сама себе голова. Два месяца у Прохладной рыла окопы, я не беспокоилась. Знала, рядом тысячи таких, как она. А на ферме — одна, и главная. Что захочет, то и будет творить.

Насчет замужества Альбиян готов был поверить матери. В прошлый приезд он заметил, что Апчара как-то излишне возбуждена, словно внутри у нее что-то горит и жжется. Когда они остались наедине, Апчара схватила горсть фасоли, присоединила к ним древесный уголек и ловко, как это умеет мать — лучшая гадальщица на весь аул, высыпала на крышку чемодана, горящими глазами стрельнула в брата.

— Хочешь, скажу тебе, в какую сторону меня повезут, когда выйду замуж?

Альбиян подошел к сестре. Та изучала расположение фасолин: куда они легли пуповинкой и как между ними лег древесный уголек, символ домашнего очага. Среди фасолин была одна белая — невеста, а одна самая крупная — жених. По ним, словно звездочет по звездам, Апчара гадала.

— Смотри, смотри, вот очаг. И вот…

— Они тебе правды не скажут, — засмеялся Альбиян. — Ты же комсомолка.

— Постой, не перебивай. Ты не понимаешь. Матери они правду говорят. Почему же не скажут мне? Мама по ним прочитала, что ты вернешься живым и здоровым…

Сейчас, вспоминая об этом гадании, Альбиян думал: значит, тогда сестра просто хотела похвалиться своим женихом, а не гадать по фасолям. Знает она, куда ее повезут. Ясное дело, в Верхний Чопрак, где пустует дом Чоки Мутаева. А теперь вот вспылила и убежала в сад, наверно, стоит и плачет.

— Ты поговори с сестрой, — просила Хабиба, — от нее всего можно ждать. Не могу же я все время ее держать, как под уздцы необъезженную лошадь. То она хочет идти на фронт. То надумала на какое-то ПВО. А мне рассказали про этот… как его… еростат, моростат?

— Наверно, аэростат воздушного заграждения.

— Вот, вот. Девушки несли его, а он у них вырвался из рук. Одна не успела отпустить, то ли за руку ее захлестнуло, так и унесло за облака вместе с еростатом. Теперь ферма — новое дело.

Альбиян пошел к сестре. Она стояла в глубине сада на берегу арыка, весело бурлящего через сотни садов и огородов. Он полноводный в это время, с весны, потому что сам Чопрак, откуда берется вода в арыке, вступает в полную силу, клокочет, грозится снести на своем пути все, что мешает его упругому и сильному белопенному потоку.

За шумом воды Апчара не слышала, как брат окликал ее. Но потом он подошел сам. Он подумал: «Какие мелочи все эти разговоры по сравнению с тем, что происходит вокруг», — и заговорил о своем.

— Знаешь, сестра, зачем я приехал? Мы получаем матчасть. Понимаешь?

— Возьми и меня с собой. — Апчара схватила в ладони и крепко сжала руку брата. Она глядела на него такими светлыми и чистыми глазами, что он улыбнулся, вспомнив слова матери: «От слез глаза девушек становятся чище и яснее».

— Глупая ты.

— Разве в твоем взводе все умней меня?

— А мама? Оставить ее одну?

Апчара замолчала.

— Так вот: мы получаем минометы. Настоящие. А у меня есть один деревянный батальонный миномет. Я знаю, у тебя военный кружок. Может быть, отдать тебе его, как наглядное пособие? Нам он теперь не нужен.

— Миномет? — Не сразу поняла Апчара. Никогда ей не приходилось видеть такое оружие, но она ни от чего никогда не отказывалась, тем более от оружия, которое будет напоминать о брате. — Конечно, возьмем! Только ты не отдавай никому. Два раза в неделю собирается кружок. Оружие изучаем по картинкам. Мне — что, поехать к тебе за ним?

— Зачем, я сам привезу.

— Ты знаешь, как это кстати! Мне Чока сказал: в каждом колхозе будет создан отряд самообороны…

«Опять этот Чока», — нахмурился Альбиян, но не стал перебивать сестру.

Хабиба посмотрела издали на сына и дочь, оживленно разговаривающих, и порадовалась: слава богу, поговорили без обид. И у нее на душе стало легче и веселее.

Но дрогнули губы и похолодело в груди. Не последний ли раз идут в обнимку по старому отцовскому саду брат и сестра? Услышав шаги на пороге, мать взяла себя в руки, села к огню лицом, чтобы не показать детям невольных слез. Теперь и увидят, можно сказать — от дыма.

В очаге ярче вспыхнул огонь. В казанке круглой белой папахой поднималось закипающее Хабляшино молоко.

ПАРАД. ПОГРУЗКА. АПЧАРА НА ТРИБУНЕ

Откуда только узнали люди об отправке дивизии на фронт? Все, от кого это зависело, думали, что удалось сохранить тайну, но к назначенному часу, как по сигналу, потянулись на товарную станцию люди из окрестных аулов, с берегов всех ближайших речек, даже с Терека и с Чопрака.

Товарная станция огорожена забором, сдерживающим до поры толпу провожающих. На погрузочную площадку пускают только военных и представителей власти. Погрузочная площадка заполнена до самого забора людьми, машинами, повозками, лошадьми, ящиками, тюками.

Хабиба и Апчара пришли с Даночкой, устроились хорошо: у забора оторвана штакетина, при желании можно пролезть. Даночка не раз уже шастала взад-вперед через эту дыру. Всякий раз ее возвращали бойцы, боясь, как бы лошадь не зашибла девочку.

Повозки минометчиков ждали очереди. Альбиян не раз подходил к забору и умолял родных не томиться, идти домой.

— Вы же ребенка мучаете, — говорил он. — Простояли ночь, и хватит. Я не хочу, чтобы вы тут торчали, слышите?

Никто не обижался на Альбияна, ни мать, ни сестра, ни жена, понимали, что ему тяжело видеть слезы родных, слушать одно и то же: «Береги себя», «Пусть аллах будет доволен тобой, как довольна твоя мать», «Напиши сразу же, как приедешь». Понимали, выслушивали все более сердитые слова Альбияна, но с места не трогались.

Во двор товарной станции въехали черные «эмки». Начальство. Апчара знала многих из них. Зулькарней Кулов — высшая власть республики, хорошо одетый, стройный блондин, похожий лицом на русского. За ним начальник НКВД Бахов. С ними военные, командир дивизии полковник Кубанцев — вся погрузка как бы крутится вокруг него. То и дело подбегают другие командиры, докладывают, выслушивают распоряжения, убегают их исполнять.

Погрузка идет полным ходом. Бойцы дружно на руках вкатывают на платформы грузовики, фургоны, повозки, тянут и подталкивают к теплушкам упирающихся лошадей. Старшины сорвали голоса, хрипло кричат, матерятся, подгоняя и без того суетящихся бойцов.

Тот майский день выдался особенно ясным, безоблачным и торжественным. Словно специально для такого парада. Свежепобеленные домики, свежая зелень деревьев, еще не до конца развязавших свои листья, нарядная парашютная вышка — все тонуло в майском солнечном свете.

Невысокие горы окружали город. Они тоже выглядели умыто и чисто, словно и они приготовились к параду. У их подножия, окруженные зазеленевшими купами деревьев, весело выглядывали белые многоэтажные продолговатые дома санаториев и домов отдыха. Издали нельзя было подумать, что везде там теперь госпитали и вместо счастливых отдыхающих, бродящих по аллеям парков, стонут, кровоточат, скрипят зубами, бредят и умирают раненые.

Из всех ущелий тянулись в то утро к Нальчику вереницы нарядных людей, подводы, всадники, пешие. Пестро одетые женщины, стаи мальчишек, седобородые старики, важно ударяющие о землю длинными палками в такт своим недлинным шагам. Всем хотелось увидеть необыкновенный парад и джигитовку — ловкость и мужество, красивую посадку в седле своих сыновей, братьев, женихов, одноклассников, ставших воинами.

Апчара на своей двухколесной таратайке мчалась всю ночь. Боялась опоздать и прозевать торжество. Заехала домой, чтобы захватить на парад Хабибу, но мать с соседкой Данизат давно ушли пешком.

По дороге, обгоняя толпы людей, Апчара вглядывалась в женщин, идущих с узелками и корзинками. За матерями семенили детишки. Балкарские мальчики трусили на осликах. Попался инвалид, ковыляющий на костылях по пыльной дороге, и Апчаре хотелось посадить его на свою таратайку. Но как попросишь его сойти потом, когда отыщется мать.

И все-таки Апчара опоздала. Когда она подъехала к площади перед огромным строящимся зданием Дома Советов, джигитовка заканчивалась. Апчара думала, что пропустила и парад, но более счастливые зрители сообщили ей, что парад будет после джигитовки.

Площадь окружили плотные толпы людей — ни пройти, ни проехать. Но тотчас Апчара поняла свое преимущество: встав на таратайку, она все прекрасно видела поверх моря голов.

Не успела она вглядеться в то, что происходит на площади, как услышала радостный детский голосок:

— Апа!

Господи, да ведь это Даночка. Только она одна называет Апчару таким именем. Действительно, к повозке пробиралась Ирина с Даночкой на руках. Апчара спрыгнула на землю, расцеловалась с Ириной, а Даночка тем временем обхватила ее за шею ручонками и тоже поцеловала. Потом все трое забрались на повозку.

Даночку больше, чем джигитовка и парад, заинтересовала лошадь Апчары, заезженная колхозная кляча, к тому же уставшая после ночной дороги и только по иронии судьбы носящая гордое и громкое имя легендарного кабардинского коня Шагди. Теперь Даночка сравнивала эту лошаденку с красавцем Казбеком, на котором приезжал отец.

— Ты не видела Альбияна? — первым делом спросила Апчара у Ирины.

— Он же минометчик. А минометчики в джигитовке не участвуют.

Как и Ирине, Апчаре тоже хотелось, чтобы Альбиян промчался перед этой многотысячной толпой на стремительном легком коне и лихо показал бы всем искусство кабардинца. Ведь это искусство ценится дороже любой мужской доблести. Но что поделаешь, дисциплина есть дисциплина. Самовольно на площадь не выскочишь. И минометчики тоже нужны. Джигитовка еще продолжалась, но уже готовились полки к церемониальному маршу. Раздавались команды, приводившие в движение то одно подразделение, то другое. Если во время джигитовки люди могли увидеть лишь самых лихих рубак, искусных всадников, которые молниеносно вылетали из седла и тут же, едва коснувшись земли, вновь неслись на разгоряченном коне, то теперь каждый находил в строю «своего», махал ему рукой, звал его, кричал, и тот, оглянувшись, мог увидеть в толпе своих отца, мать, жену, сестру.

Ирина и Апчара глядели во все глаза.

Показался грузовик с зенитной установкой — четыре спаренных станковых пулемета. В Нальчике такое видели впервые. Старик в огромной войлочной шляпе удивленно смотрел на диковинную машину, даже загнул вверх поля шляпы, чтобы лучше было смотреть. Другой старик пояснял:

— Против еропланов. В четыре струи как начнет поливать по всему небу, даже звезды посыплются. А еропланы смывает запросто, как вишневые косточки со стенок чашки.

Старику не нравилось, что эта штука может задеть и звезды, но он долго еще глядел вслед проехавшему грузовику.

— Скажи на милость! А ежели танки? Мой племянник без ног вернулся с войны. Он говорит, что немец танками больше берет.

— Против танка найдется танк. Всадник против всадника, пеший — против пешего.

Артполк не участвовал в параде — в полку было всего четыре противотанковые пушки, решили, что смешно их выпускать на парад.

Вдруг Ирина и Апчара почти разом вскрикнули:

— Альбиян! Альбиян! Смотри!

Ирина подняла Даночку себе на плечо:

— Гляди — папа! Вон, вон твой папа! Да не там, гляди вон туда!

Девочка смотрела совсем в другую сторону, на воробушков, налетевших на свежий конский помет, дымившийся на асфальте горячим желтоватым дымком.

— Альбиян! — во весь голос крикнула Апчара и стала отчаянно размахивать над головой косынкой.

Альбиян услышал ее голос, увидел своих и тоже помахал им рукой.

На углу площади, около желтого многоэтажного дома, гремит торжественным маршем духовой оркестр. Кони, поравнявшись с оркестром, изгибаются, шарахаются в сторону, танцуют на месте. Полудикие кабардинские кони, они росли на заоблачных пастбищах, объятых вечной тишиной, и никакой музыки, кроме шелеста трав и журчанья воды, не приемлют.

Напротив оркестра на балконе трехэтажного дома командование дивизии, руководители республики, представители общественности принимают парад.

Апчара и Ирина были ужасно разочарованы, когда увидели то, что Альбиян все время называл «наша батарея», «наши минометчики». Батарея состояла из двух повозок, из которых торчали две самоварные трубы, одна побольше, другая поменьше. За повозками шли десятка четыре бойцов с противогазами. Впереди этого не очень внушительного подразделения ехали верхом два командира взводов, один из них — Альбиян, Чувствовалось по их посадке, что им не хочется привлекать к себе внимание, ведь они и сами понимают, что выглядят бледновато в глазах публики, желавшей видеть своих бойцов вооруженными грозной боевой техникой.

Это понимали и те, кто стоял на балконе. Не понимала только стоявшая недалеко от духового оркестра Хабиба.

Она с детства любила всякую, музыку. Заиграют ли на зурне, запоют ли песню — почему-то навертываются слезы на глаза, а на сердце становится тепло и сладко. Теперь от громкого марша у Хабибы холодные мурашки побежали по спине. Ей казалось, что под такую музыку полки прямо отсюда, с главной площади, ринутся в бой и начнут кромсать врага саблями, как это делали в прошлом отцы тех, кого сегодня провожают на фронт.

— Как много… — шептала над ухом Данизат. — Тьма. Все идут и идут. Откуда набрали столько парней, а говорили, что их уже нет в аулах.

— У войны брюхо бездонное. Сколько туда ни пихай, все проглотит, — ответила Хабиба, не спуская глаз с парада, потому что боялась прозевать сына.

После парада прощанья, как было названо это торжество, прошло всего несколько дней. И снова, на этот раз уже негласные, вести всколыхнули все аулы и города. Но не все теперь потянулись в Нальчик, потому что разные части дивизии должны были грузиться на разных железнодорожных станциях. И не все одновременно. И каждый по какому-то беспроволочному телеграфу узнавал, на какой станции и когда можно проститься с братом, сыном и мужем.

От Нальчика до Прохладной на всех станциях и полустанках погружалась на платформы и в вагоны Национальная кавалерийская дивизия, погружалась спеша, потому что фронт не ждал, на фронте ожесточались бои, фронт гремел, и гром его подкатывался к подножию Кавказа.

Апчара глядела на погрузку и не узнавала солдат, которые так строго прошли тогда мимо нее на параде, а теперь деловито суетились.

Паровоз оттягивал уже загруженные платформы. Между фургонами, ящиками, под грузовиками устраивались бойцы, укладывали свои вещички, мешки с домашней еще едой.

Подвижный, несмотря на возраст, полковник звенел шпорами, которые он не снимал с времен первой мировой войны. Антону Кубанцеву еще не было пятидесяти, но выглядел он старше своего возраста. Кавалерист-рубака, восполнявший отсутствие образования незаурядным опытом командира, продвигался он тем не менее по крутой служебной лестнице медленно, хотя был безупречным командиром. Ордена и нашивки на груди подтверждали, что и в этой войне он был отнюдь не в обозе. В штабе военного округа долго выбирали, кого назначить комдивом нового необычного национального формирования, чтобы дивизия не затерялась в огромной массе войск, сражающихся на фронтах Великой Отечественной войны, а ее боевой путь был отмечен победами. Назывались многие имена, высказывались разнообразные суждения, в том числе и такое, что этим соединением должен командовать представитель одного из тех народов, из которых состоит личный состав дивизии. Но подходящего человека не нашли. Антон Федорович Кубанцев в это время лечился в госпитале в городе Нальчике. Штаб военного округа посоветовал Кулову познакомиться с ним. Кулов знал полковника с того самого дня, как тот попал в нальчикский госпиталь. В штаб округа пошла телеграмма: Комитет обороны просит утвердить полковника Кубанцева командиром Национальной дивизии.

Кулов поторопился послать такую телеграмму. В Комитете обороны шли споры: создавать такую дивизию или не создавать. Зулькарней Кулов стоял за создание Нацдивизии, хотя бы уже потому, что сама идея создания ее принадлежала ему же, Кулову. Таким способом он хотел выразить безграничную преданность кабардинцев и балкарцев делу дружбы с другими народами и лично вождю народов. Он надеялся показать всем решимость горцев стоять насмерть перед грозной силой врага и тщетность надежд фашистов на распад многонационального государства, на измену отдельных народов общему делу и общей борьбе.

Но были и противники создания Нацдивизии. Они говорили, что война эта общая, не кабардинская, не калмыцкая, не ингушская, но Великая Отечественная, общенародная война. Представители каждого народа и без того участвуют в ней, находясь вместе с другими бойцами в составе многочисленных полков и дивизий. По конституции, говорили противники Кулова, не каждый маленький народ защищает свою маленькую республику или область, но все народы вместе защищают свое общее, единое отечество. И надо бы лучше сосредоточить свое внимание на других обязанностях перед страной и перед фронтом, а формирование воинских соединений предоставить тем, кому назначено этим заниматься.

Но в споре победил Кулов. Тогда возник второй вопрос: какую дивизию создавать — стрелковую или кавалерийскую. Опять разделились голоса. Приверженцы и радетели национальных традиций ратовали за кавалерийскую дивизию. Приводились примеры, как еще в войсках Суворова и Кутузова служили кабардинцы, составляя отдельные эскадроны. Да и во все другие времена участвовали в походах и кампаниях русских войск. Противники кавалерии возражали, ссылаясь на то, что в современной войне этот род войск отходит на второй план. Если кавалерия раньше успешно действовала на степных просторах, то ныне танки и мотопехота вытесняют ее. На одно из совещаний Комитета обороны Зулькарней пригласил раненого полковника Кубанцева, убежденного приверженца кавалерии, и тот доказал, что кавалерия не устарела, на фронтах действуют румынские и венгерские кавалерийские части, против которых может быть выставлена Нацдивизия.

Кубанцев выздоровел, когда дивизия уже проходила боевую подготовку по ускоренной программе. По заданию Кулова старейшие мастера золотой чеканки наносили тончайшие узоры на серебро, украшая ножны и рукоять сабли командира дивизии, а известный седельщик Бекан Диданов всю свою любовь к коню и к своему ремеслу вложил в седло, сделанное им для человека, который поведет в бой славных сынов Кабардино-Балкарии. Но кроме шашки и седла требовалось еще много другого, чтобы дивизия стала реальной силой, способной решать боевые задачи. Однако положение на фронте не позволяло держать ее в глубоком тылу. Да и невозможно было больше содержать ее на иждивении маленькой республики, когда в колхозах не стало ни зернофуража, ни другого провианта.

Пока Кубанцев и Кулов осматривали готовый к отправке эшелон, начподив Солтан Хуламбаев приказал выкатить грузовик с откинутыми бортами на середину товарного двора, поскольку люди все равно уж собрались. Предполагался небольшой митинг перед тем, как дернутся вагоны и лязгнут тяжелые буфера.

Кулов и Кубанцев уже по четыре раза успели выступить на четырех других станциях. Надо было выступить и здесь, перед толпой, заполнившей всю пристанционную площадь и даже улицы и переулки, выходящие на нее.

Все посты сняли, и народ хлынул, мгновенно заполнил товарный двор, растекся вдоль железнодорожного полотна, окружил импровизированную трибуну.

Хабиба тоже оказалась здесь. Она взяла с собой ту пару сапог, в которой воевал еще в партизанах покойный Темиркан. Слава богу, сапоги оказались счастливыми. Пусть и Альбиян, уходя на войну, возьмет с собой эти счастливые сапоги. Что из того, что они старинной, дореволюционной еще, модели. Голенища блестят, как новые, а каблуки сразу прибавят пять сантиметров роста.

Альбиян помнил эти сапоги с детских лет. Отец в них как будто никогда и не ходил, они всегда висели на стене, и Хабиба время от времени стирала с них пыль сухой тряпкой. Однажды Альбиян ради смеха попробовал их надеть. Но куда там! Каблуки словно у женских туфель, подошва пересохла, не хватит на один хороший танец, разлетится в порошок. Так сапоги и висели на стене.

— Бери, не обижай маму, — взмолилась Ирина. — Что тебе стоит?

Альбиян передал сапоги бойцу из своего взвода и велел где-нибудь спрятать. Может, и правда пригодятся.

Все, кто наблюдал за погрузкой, давно обратили внимание на высокого капитана. Трудно было бы его не заметить. Он опирался на палку и этой же палкой показывал, куда ставить какую повозку или машину. Одна нога у него была в сапоге, а другая в бинтах. Это был замкомандира полка капитан Локотош. Он тоже, как и комдив, лечился в госпитале в Нальчике, но, узнав о формировании дивизии, не стал долечиваться и добился нового назначения.

Альбиян пошутил, кивнув головой на капитана:

— Видите, ему и одного сапога хватает, а вы мне всучили вторую пару.

Но шутки не получилось. Ирина поскорее перевела разговор. Она заговорила об Апчаре и о том, что девочка втайне мечтает уехать на фронт и что недаром же ее звали в школе «боевая наша Апчара»… Никто не заметил за разговором, как исчезла Даночка.

Вдруг рядом раздался густой мужской голос:

— Это чья тут девочка хочет ехать с нами на фронт?

Все обернулись. Рядом стоял, улыбаясь, тот самый хромой капитан с Даночкой на руках.

— Ваша? Заберите ради бога, не лягнула бы лошадь. Бродит у самых копыт.

— И пять минут на месте не постоит. Только сейчас была здесь. — Ирина взяла у капитана дочку. — Спасибо вам!

— Товарищ капитан, познакомьтесь, — остановил Альбиян уже повернувшегося уходить Локотоша. — Мои родные. Мать. Жена. Сестренка. Между прочим, не замужем, но жених уже есть. Это я для ясности обстановки.

Апчара покраснела.

— Что болтаешь. Никакой он мне не жених. Просто вместе работаем.

— Познакомьтесь и вы, — обратился Альбиян к родным. — Капитан Локотош. Недавно из госпиталя. Вместе поедем туда…

— Ах, сынок! — запричитала Хабиба, словно читая молитву. — Да не пожалеет аллах для тебя здоровья. Пусть рука аллаха, которая уводит тебя, приведет и назад целым и невредимым. Пусть будет легка твоя рана. Аллах наказал твою мать, подал ей чашу горя, пролил твою кровь… Где она, твоя мать, сынок?

— В Ленинграде.

— Да как же так? — всполошилась Хабиба. — Говорят, немцы окружили этот город. Какие беды унесли ее туда?

Локотош не успел ответить, кто-то громко издалека через толпу окликнул его.

— Извините, меня зовут.

Капитан повернулся и исчез в толпе, прихрамывая. Он ловко перехватывал палку в левую руку, когда нужно было отдать честь старшему командиру.

Трибуна на середине товарной станции уже готова, но все лица еще не обращены к ней. Народ стоит хотя и плотной толпой, но кучками, кружками, каждый говорит со своим близким.

Бойцы из вагонов машут руками. Зенитчики следят за «воздухом», устроившись на крышах вагонов. «Четырехструйный» пулемет, который Апчара видела на параде, установлен на открытой платформе.

Апчара краем глаза видит Чоку Мутаева, но тот крутится поодаль, не осмеливается подойти, боится Хабибу. Наконец решился и подошел к Альбияну.

— Из родного Чопракского ущелья, — и протянул камень, слишком увесистый для того, чтобы таскать его всю войну в кармане. — Возьмите, частица родной земли, амулет.

— Ладно, буду воевать с камнем за пазухой, — пошутил Альбиян.

— Пусть даже так. Против Гитлера, конечно.

— А это еще к чему?

Чока вытащил из кармана и передал Альбияну кресало и длинный фитиль.

— Первобытный способ добывания огня.

— Зато верный. В любую погоду безотказен. На ветру от спички ты ни за что не прикуришь. А тут — даже лучше. И маскироваться не надо. Пламени ведь нет.

Чока и Альбиян отошли в сторонку.

— Спасибо, буду носить с собой.

— О Хабибе, Апчаре и Ирине ты не беспокойся. Положись на меня. Пока я жив, с ними беды не случится. Будем делить все — и кров, и тепло, и пищу. Никому не дам их в обиду. Если хочешь, пиши. На каждое письмо я напишу два. Не знаю, что нас ждет. И ждет ли что? Меня тоже могут взять в любой день. Я не хоронюсь. Ты знаешь. Я этого хочу. Пока меня не взяли. Оставили. А тебе я завидую. По-хорошему. И желаю одного: чтобы ты вернулся…

Паровоз набирал пар, машинист, высунувшись из окошка, поглядывал на длинный эшелон, который замыкала платформа с зенитной установкой.

— Ну, ладно, ладно…

Чока и Альбиян обнялись. У эшелона заволновались люди. Сигнальщик проиграл сбор. Толпу теснили. Капитан Локотош кричал в рупор, просил людей подойти к трибуне.

Хабибу, Апчару и Ирину с Даночкой толпа подхватила и понесла. Им едва удалось не потерять друг друга. Кое-как они протиснулись к грузовику.

Начался митинг. Открыл его сам Зулькарней Кулов короткой речью. Людям, стоявшим вокруг, не надо было рассказывать историю дивизии, все происходило у них на глазах. Не пересчитать собраний в колхозах и на разных предприятиях, где говорилось о новорожденной дивизии. После речей на тех собраниях объявлялся сбор пожертвований на оснащение и вооружение дивизии с перечислением предметов, которые — желательно — должны быть пожертвованы. Бурки и овечьи шкуры, кинжалы и серебряные пояса, уздечки и седла, если они еще сохранились, газыри, сапоги, ремни, носки, недоуздки, плетки, стремена, шпоры, ну и, конечно, сабли, — все принималось на специальных пунктах. И люди несли. Отдавали все, что у них было, чтобы дивизия оделась, обулась и вооружилась по всем современным правилам. Отказывая себе, приносили из аулов зерно, масло и мясо, сыры и крупы.

Об этом теперь коротко и говорил Зулькарней Кулов, выражая трудящимся благодарность от имени партийных, советских организаций республики.

— Мы сделали все, что требовалось от нас, — говорил Кулов с грузовика, — чтобы наши братья и сыновья — бойцы дивизии ушли на фронт подготовленными. Может быть, мы еще долго будем ощущать недостаток в том или другом, потому что отдали все. Зато мы не будем чувствовать угрызений совести. Мы ничего не утаили. Ничего не пожалели для наших воинов. Свыше пяти месяцев мы, можно сказать, грели дивизию за пазухой, делились с бойцами не только одеждой, но и теплом собственного сердца. Мы грели их с надеждой и уверенностью, что они станут стальной защитой советской земли, грудью загородят путь врагу и выстоят в этой смертельной схватке!

Оголтелые немецко-фашистские орды рвутся на восток. Мы грели наших бойцов за пазухой еще и для того, чтобы они прислушивались к биению нашего сердца, к беспокойному, тревожному биению сердца народов и перед лицом врага не переставали ощущать это биение.

Кулов повернулся лицом в сторону бойцов, как бы обращая свои слова к тем, кто уходит с эшелоном.

— Родные и близкие наши воины! Мы провожаем вас не на праздник, не в гости! Мы провожаем вас на войну, на фронт, на схватку с врагом! И мы ждем от вас подвигов, мужества, доблести, сыновней верности! Мы желаем вам победы, победы и еще раз победы!

И пусть день, когда мы встретим вас, уже славных победителей, будет таким же солнечным, как сегодня, пусть так же будет наполнять наши сердца ничем не омраченное чувство исполненного долга. За победу! За Родину! За Сталина! Ура!

Еще не смолкли бурные аплодисменты и крики, еще Апчара громче всех кричала «ура» и сильнее всех хлопала в ладоши, как Чока, пробравшись через толпу, тронул ее за локоть.

Апчара стрельнула в него глазами — ну чего тебе? — и продолжала аплодировать, восторженно глядя на трибуну и на товарища Кулова.

— Я к тебе по поручению начальника политотдела дивизии. Выступи, скажи несколько слов прощания от имени нашей молодежи. Тебе предоставят слово, поняла?

Апчара даже съежилась от страха.

— Ой, нет, нет, Чока, миленький, не надо, я не смогу ничего сказать!

— Комсомольское поручение. Батальонный комиссар Солтан Хуламбаев тоже просит… Ну и я… Два слова всего. Ты же прощаешься с братом. Что ему хочешь сказать, то скажи всем. Ты всегда умела говорить. На собрании — не остановишь…

Неизвестно, чем бы кончился этот разговор, но тут вмешалась Хабиба:

— Со мной спорить целый день можешь и находишь слова, а тут прикидываешься ягненком. Зачем тебе слова, сердце должно говорить. Люди на войну уезжают. Кто знает, кому из них суждено увидеть родных…

— Иди, иди, пока к трибуне проберешься, надумаешь, что сказать, — подтолкнула Апчару и Ирина.

Апчара помнила, как Чока взял ее за руку и потянул к трибуне. Но как она очутилась на грузовике рядом, совсем рядом с товарищем Куловым, и как начала говорить, и что говорила, Апчара не помнила.

Как бы ища поддержки, она посмотрела туда, где минуту назад стояли мать, брат и Ирина, но не увидела никого из них. Откуда-то издалека послышался голос товарища Кулова:

— От имени нашей молодежи слово предоставляется заведующей комсомольской фермой Апчаре Казаноковой.

Перед глазами замелькало и закружилось море женских платков, пилотки защитного цвета, редкие кубанки, фуражки с синими околышами. Прошло уже несколько секунд тишины, а Апчара все не могла найти первого слова. Толпа понимающе молчала.

— Дорогие наши воины! — Апчара покраснела. — Брат мой Альбиян! — Голос Апчары креп и становился звонким. — Нам хочется встречать вас, а не провожать. Передо мною одни женские платки и детские головки. Папах мужских не видно. Мужчины на войне. Вы не первые, кто ушел на фронт. Но дай бог, чтобы после вас, по вашим следам, никто другой не уходил воевать, не оставлял в слезах жен, детей и любимых. Сегодня мы провожаем, отрываем вас от своего сердца. Мы останемся с болью своей. Глядите — земля в цвету! Оделась в лучший свой весенний наряд, как и девушки наши. Глядите — горы стоят, как старики на свадьбе, стоят, как стояли от века. Глядите — вот мы, ваши сестры, матери, жены, — это и есть Родина. Защищайте нас, стойте на пути врага, как умеют стоять горы на пути ветров. Не давайте врагу глумиться над нами, над нашей землей, вы — наша надежда… Слышишь, Альбиян, мой брат родной?.. Слышишь? — Голос Апчары сорвался, непрошеные слезы затмили глаза.

Из толпы совсем рядом подала голос Хабиба:

— Слышит он, дочь моя! Слышит, говори…

Голос матери оказался неожиданным для Апчары. Она растерялась и сбилась, но все уже было сказано, все утонуло в громе рукоплесканий.

Апчара сбежала с трибуны и, раскрасневшаяся, взволнованная, самая счастливая на свете, присоединилась к своим. Альбиян обнял ее, Ирина поздравила, а мать попрекнула:

— Ну вот, а ломалась — «не знаю, что сказать». Я-то лучше знаю твой язычок…

Последним получил слово комдив полковник Кубанцев. Положение у него на трибуне было потруднее, чем у юной ораторши. Он понимал, а вернее, угадывал чутьем опытного военачальника, что если неукомплектованную и недовооруженную дивизию включают в состав действующей армии, значит, к этому вынуждают обстоятельства. Как же он может обещать народу, слушающему его, народу, который отдал этой дивизии все, от хлеба до женских украшений, как обещать ему громких побед и громкой славы? Полковник знает уже не один случай, когда свежие дивизии, вступавшие в эту войну, оказывались перемолотыми за несколько дней и оставались от них только номера, да еще — знамена. Кто даст гарантию, что точно так же не будет перемолота и Национальная кавалерийская дивизия? А ведь собравшиеся ждут от него заверений, что он как комдив сохранит дивизию, доведет ее до Берлина и сам потом вместе с ней вернется сюда же, в родное гнездо, на родную землю.

Комдив говорил зычно. Левую руку он держал на поясе — побаливала еще задетая кость, — а правой непрерывно размахивал, словно разбрасывал свои слова во все стороны.

— Родина не забудет ваших жертв. История золотыми буквами запишет ваш огромный вклад в дело победы над врагом. Воины Национальной дивизии, добиваясь победы малой кровью, отплатят вам за заботу боевыми подвигами во славу отечества. Подпирайте фронт своими плечами, как это делаете вы сейчас, а мы, бойцы и командиры, измотаем, искалечим врага на своей земле, а потом прогоним фашистского зверя и добьем в его собственной берлоге!

Ждите нас с победой! Со скорой победой!

Опять громыхнули «ура» и аплодисменты, но на этот раз к ним примешались крики и истошные вопли женщин. Заиграл горн, подхваченный гудком паровоза. Бойцы, обнимаясь и целуясь с кем попало, побежали к вагонам. Женщины заголосили еще сильнее.

Паровоз запыхтел сначала редко, а потом все чаще и чаще. Состав дернулся и пошел. Полетели по ветру, мгновенно погасая, красные искры. Сначала они вылетали густым снопом, а потом поредели и замерли.

Не так ли будут летать из неведомой дали сначала густо, а потом все реже и реже белые голуби солдатских треугольных писем с обратным адресом: «Действующая армия. Полевая почта номер…»

В ДОЛИНЕ БЕЛЫХ ЯГНЯТ

Привычное всякому машуковцу дедовское название урочища «Долина белых ягнят» ожило и засияло заново, когда там на молочной ферме появились сорок девушек, вчерашних школьниц, в белых косынках и белых фартуках. Целый день звенели девичьи голоса в зеленой долине. Аульские парни, куда бы ни ехали верхом, на заоблачные пастбища, или к табунам лошадей, или, напротив, с гор домой, на побывку, сворачивали с прямого пути и заезжали в Долину белых ягнят.

Командует фермой Апчара. Значит, и сам Чока Мутаев, секретарь райкома комсомола, а по совместительству еще и начальник штаба пастбищ, не упускает случая побывать здесь.

Хабиба сначала слышать не могла слова «ферма», но привыкла и стала первой помощницей Апчары. Советуя, Хабиба руководствовалась больше приметами, чем зоотехническими знаниями, но Апчара верила каждому ее слову. Апчара знает: все, что ни скажет Хабиба, обязательно сбудется. Зоотехник Питу чуть что открывает учебник, с которым не расстается даже во сне, а Хабиба гадает на фасолях. Или меряет вершками от ногтя на среднем пальце до плеча, а потом от плеча до ногтя. А то еще она умеет гадать по подушечкам на пальцах. Пересчитает их все от большого пальца до мизинца и в обратном порядке и скажет, сбудется твое желание или нет.

Сказала же Хабиба весной, что в этом году будет урожай — не хватит волов, чтобы перевозить, и слова ее, похоже, сбываются. Посулила она Апчаре и небывалый на ферме приплод.

И вот началось для Апчары хлопотливое бессонное время отела. Не успеет положить голову на подушку и забыться сладчайшим сном, как будят, зовут, и надо бежать с фонарем спасать либо теленка, появившегося месяцем раньше, либо корову, которая никак не может растелиться. И надо самой Апчаре решать, что делать: прирезать погибающее животное, чтобы не пропало хоть мясо, или ждать зоотехника.

Появится теленочек, настолько слабый, что не может встать и дотянуться до материнского молока. Лежит на соломе, тельце мокрое, дрожит, судорожно дергается бессильными ножками. Часто простужаются новорожденные телятки. Воспаление легких и — готов. Погиб, не успев даже получить кличку от телятницы.

А Чока между тем шлет директиву за директивой. «Ответственность доярки за каждый литр молока…» «Ответственность доярки за молодняк». «Больше мяса дать фронту». «Словами солдата не накормишь». «У коровы молоко на языке».

Сколько голов надо иметь, чтобы и за то, и за это, и за третье, и за десятое отвечать головой… Ее, бедную голову, и причесать-то некогда. Приедет Чока, придется отвечать непричесанной головой.

Все давно забыли о сне. Вчера доярка так под коровой и уснула. Теленок воспользовался и высосал весь надой. На рассвете, едва забрезжит, девушки, как солдаты в казарме, вскакивают с постелей. За три минуты надо выскочить с подойником и табуреткой. Опоздавшим полагается наряд вне очереди: идти за водой к роднику — триста крутых ступенек.

Вчера Чока «спустил» новую директиву: «Подготовиться к сенокошению. Выделить лучших комсомольцев». Опять «лучших». Где же их наберешься? По такой же директиве Чоки недавно семерых, опять же лучших, послали на курсы ПВО, а самые-самые лучшие еще не вернулись со строительства оборонительных сооружений.

Не закончена подписка на заем. Отвечать головой. Не собрана норма лекарственных трав. И кому же, как не Апчаре, придется отвечать головой за сбор денег на танковую колонну «Красный Чопрак»?

Апчара забыла, когда спала. Удастся прикорнуть в таратайке по дороге из аула на ферму — и то хорошо. Уж лучше бы убежать тогда с Альбияном на фронт. Спрятаться бы где-нибудь под брезентом… Вдруг брат поднял бы брезент — а там сестра. Прогнал бы? Нет! Брат ее любит. На фронте Апчара живо нашла бы себе занятие. По газетам и то видно, как много на фронте девушек. Где бы она сейчас была? Альбиян прислал письмо. Пишет — варили уху из свежей рыбы. Если они ловят рыбу, то где находятся? Не на Дону ли? Конечно, там. Махнуть бы к нему… Полковник, командир дивизии, тогда потрепал Апчару по плечу — хорошо выступила. А к маме переедет Ирина с Даночкой. Они и должны жить вместе. Зачем Ирине строить свое гнездо. Из Одессы эвакуировалось столько народу, что только подавай готовые «гнезда». Хабибе, кроме Даночки, ничего не надо. Так любит, что будь внучка хоть соринкой в глазу, и то не выбросила бы ее из глаза. Смешно смотреть на них, когда бабушка совершает намаз, Даночка садится на молитвенный коврик и тоже как будто молится. А только Хабиба пригнет голову к полу, чтобы положить поклон, Даночка тут же забирается на нее верхом, изображает отца на коне…

Апчара клюет носом, сидя на таратайке; смирная лошаденка бодренько отбивает шаг по каменистой дороге.

Шагди привыкла к своей новой хозяйке. Апчара совсем не похожа на прежнего хозяина, возившего воду в тракторную бригаду. Тот был живодер. Сперва полдня простоит у домика на краю аула, а как выйдет оттуда, пропахший водкой и пивом, так и давай нагонять упущенное, хлещет Шагди кнутом, заставляет мчаться галопом прямо по пахоте. Бочка тарахтит, вода плещется. Ну, правда, потом снимут хомут, распрягут, и гуляй себе до следующего дня. А теперь хозяйка ласковая, тихая, вон и сейчас задремала — голова свесилась на плечо, плетка волочится по земле, но зато покоя нет ни днем, ни ночью. Только и знай: с фермы в аул, из аула на ферму.

Апчара дремлет и не дремлет. В руке газета со сводкой Совинформбюро, в голове обрывки мыслей — не мыслей, картинок — не картинок. Полковник, комдив, брат рыбу ловит, брезент, газета со сводкой. Каждый день надо проводить на ферме организованную читку газет, держать девушек в курсе событий. Вчера ее спросила доярка: «Что такое напряженные бои?» В самом деле, разве бывают бои не напряженные. Спросила у Чоки, но и он ничего не ответил. Напряженные — значит напряженные. В сегодняшней сводке опять то же самое слово. Но бои переместились в район Богучар. Могут спросить во время читки: где находятся Богучары? Сколько километров до этого города? Посмотреть бы карту. Кажется, был в школе паренек, эвакуированный из Богучар.

Шагди чокает и чокает по дороге: толь-ко-так, толь-ко-так, толь-ко-так. Апчара дремлет — не дремлет. Но вот совсем новый, холодный и влажный воздух коснулся чутких и опытных лошадиных ноздрей. В небо из-за горы вывалилась огромная и низкая черно-белая туча. Странно, что хозяйка не торопит на ферму. Лошадь сама прибавила шагу.

Порыв ветра вырвал газету из рук полудремлющей Апчары, растрепал ее волосы, влагой плеснул в лицо. Апчара дернула за вожжи, но так, что лошадь и не почувствовала на губах боли. Ангел по сравнению с прежним возчиком. Тот, бывало, как дернет — зубы вышибал удилами.

Туча клубилась и опускалась все ниже, сползала по склону горы. Стало совсем холодно, запахло водой и как будто льдом. Все небо сделалось похожим по цвету на кипящий котел с калмыцким чаем, когда в котел нальют молока, а черный чай еще не успеет перемешаться с белым молоком. К черному и белому цвету добавились багровый и желтый, словно выплеснули в тот калмыцкий котел еще и крови и словно огонь просвечивает сквозь него. Апчаре стало страшно. Она энергичнее задергала вожжами, но лошадь и так торопилась по дороге, круто ведущей в гору, как раз туда, ближе к туче.

Упали первые крупные капли дождя. Как бы предупредили об опасности. Вокруг горы Бермамыт совсем потемнело, словно все ущелье накрыли сверху огромной буркой. Внезапно ударил град. Боясь, что прибьет, Апчара озиралась, ища укрытия. В стороне от дороги стояла истерзанная ветрами дикая груша. Под нее и заехала Апчара. Вместе с градинами на мокрую спину лошади посыпались нежные еще, сбитые острым льдом листочки, — здесь, в горах, деревья зеленеют позже, чем внизу, в ауле.

Склоны гор побелели от града. Потоки воды и глины хлынули на дно ущелья, в Чопрак, который мгновенно вспучился и взревел.

Вдруг Апчара вспомнила, что телятник у них на ферме расположен как раз в русле ливневых вод. Чока не раз предупреждал ее: «Или уберите телят с этого места, или научите их плавать. Первый же хороший дождь смоет телятник со всем его содержимым».

У горбатого и мысли в голове — горбатые. Как могло взбрести на ум недотепе зоотехнику приспособить крутые берега русла под телятник? Только и знает разносить готовые бланки о списании павших животных, уже подписанные им впрок. Ставь число, количество голов и сдавай в правление. Приедет верхом и, не слезая с лошади, издевается над девушками: «Придется вам делить меня на таблетки, а то всем не хватит». Горбун несчастный! Раньше никто бы на него и смотреть не стал, а теперь — первый парень в ауле, потому что остался один на весь аул.

Когда прежнего зоотехника взяли в армию, председатель колхоза увидел как-то раз этого Питу с учебником в руках.

— Ты что, заочник? Почему с учебником ходишь?

— Заочник, — пошутил Питу. — На третьем курсе.

Председатель обрадовался, словно у него родился сын.

— Значит, теория у тебя в руках. Тебе, значит, практики не хватает. А мне не хватает зоотехника.

Питу с тех пор не расстается с тем самым учебником, благодаря которому сделался колхозным зоотехником, иногда заглядывает в него, произносит вслух непонятные слова, чтобы пустить пыль в глаза.

А как теперь Апчара будет оправдываться перед Чокой?

Впервые Апчара хлестнула лошадь так же больно, как прежний пьяница-водовоз. Шагди не поверила, что хозяйка хочет ехать в такую погоду, и, прежде чем тронуться, оглянулась назад. Тогда Апчара ударила кнутом еще раз.

Град по таратайке бил гулко и громко. Апчара вытащила из-под себя войлок и накрылась им. Лошадь металась от ударов града, мотала головой, вздрагивала. Но всякий раз, когда хотела оглянуться, усомнившись в действиях Апчары, получала удар хлыстом, и был этот удар больнее града.

Горы гудели, как барабан. На могучий зов дождя и града они отозвались бесчисленными потоками воды, ревущими, грохочущими, сдвигающими тяжелые камни.

Но впереди и вверху, откуда летели рваные облака, внезапно сверкнуло солнце. Небо так же быстро, как и потемнело полчаса назад, очищалось и становилось сияюще-синим. Град больше не барабанил и не стучал, он только шуршал под колесами и под копытами лошади. Воздуха, промытого ливнем, словно не было. Отдаленные склоны гор приблизились. Явственно и резко, как под увеличительным стеклом, различалась каждая складочка на них. Снежные шапки ослепительно горели, но по краям на них лежала голубая тень, и они как бы отливали небесной голубизной, как бы плавали и таяли в ней.

Молния полыхала ниже по течению Чопрака, в стороне от аула. Там теперь гуляет и бесчинствует грохочущая масса дождя и града. На мгновение перед глазами Апчары возник сад в молодых листочках. Видно, на этот раз не сбудется предсказание Хабибы, не будет большого урожая.

Впереди у подножия горы показались приземистые длинные коровники. Рядом — домик, в котором живут доярки. Шагди еще прибавила шагу, словно стараясь доказать, что недаром она несет гордую кличку коня из кабардинской легенды.

Хабиба любит говорить, что беда идет дорогой предчувствий. Еще издали увидела Апчара, как доярки суматошно бегают вдоль берега, там, где недавно был телятник. Девушки беспорядочно кричат. Апчара не может разобрать, что они кричат, но, наверно, зовут на помощь. Мокрых телят они таскают к своему домику. Апчара спрыгнула с тележки, побежала к ним.

— Что случилось? Что случилось? — кричала сна.

Но и так было видно, что случилось.

Бледная и мокрая Азиза но пояс стоит в ледяной воде. Она вылавливает из потока беспомощных телят и толкает их к дояркам, стоящим на берегу. В хлевах беснуются и ревут коровы, чуящие беду. Продрогшие телята жалобно отвечают им.

Увидев Апчару, девушки наперебой затараторили, но слушать их было некогда. Апчара полезла в поток помогать Азизе. Она подала руку посиневшей, от холода подруге, но одна беда накликала другую — Азиза уронила теленка, и его подхватило и понесло потоком. Азиза в ужасе выскочила на берег и побежала вниз по течению. Она видела, как теленок то всплывает, то исчезает под водой, мчащейся к Чопраку.

— Азиза, Чернушку спасай, Чернушку! — кричали девушки вслед. Побежала и Апчара. Азиза с ходу прыгнула в воду, поплыла, потом встала спиной к огромному валуну, выступавшему из воды. Это была надежная опора, но поток здесь оказался глубоким, и Азиза хлебнула воды. Апчара заметила почему-то белые градины, запутавшиеся в черных и густых волосах девушки. Азиза нацелилась и, нырнув, подняла над головой полуживого теленка.

— Утонешь, брось! — закричала Апчара, но Азиза ничего не слышала.

Апчара подхватила теленка, положила его на берег и хотела помочь Азизе выбраться из воды, но Азизы уже не было. Мелькнула ниже по течению черная головка. Девушки заголосили:

— Азиза тонет!

— Тонет, скорей!

Апчара знала, что ливневый поток вблизи делает изгиб. Она добежала до этой излучины раньше, чем туда принесло Азизу. Апчара вошла в воду, готовая броситься на помощь. Азиза все еще боролась. Она старалась зацепиться за камни, но закоченевшие пальцы не слушались. Она поняла, что уходят последние силы, темнеет в глазах, но тут сильные руки Апчары схватили ее и выволокли из воды на мокрую глину.

— Ты жива, моя сестрица? Скажи, жива, да? — Апчара плача целовала полуживую Азизу, оттаскивая ее дальше от берега, на траву. Подоспели и девушки. Апчара еще в школьном кружке медсестер научилась приемам искусственного дыхания. Теперь пригодилось. Девушки, как могли, помогали ей приводить в чувство подружку. Осторожно снимали кровь со ссадин, выжимали одежду.

Но Азиза никак не приходила в себя. Она открывала глаза, не узнавая, смотрела на подруг и снова проваливалась в темноту, перемешанную с градом, с горами, с небом, с мутным потоком и с телятами.

— Азиза, не умирай, очнись, Азиза! — повторяла Апчара. Она стояла около нее на коленях, не чувствуя, как градины впивались в порозовевшую кожу. Равномерно она откидывала руки Азизы на затылок, а потом снова прижимала их к груди.

— Ты не должна… Азиза, очнись, погляди на меня… ты не должна!

Когда Азиза открыла на минуту глаза и что-то невнятно прошептала, подруги поняли это как спасение и потащили больную в дом, чтобы уложить в теплую постель.

В избушке было полно телят. Они лежали на полу, укрытые одеялами, а то и на койках доярок. Жалобным мычанием они звали своих матерей и просили теплого молока. Только Чернушка, из-за которой едва не погибла Азиза, лежала в углу, не подавая признаков жизни.

Азизу раздели. Апчара достала из своего сундучка сухое белье и кое-как натянула его на «утопленницу». Азизу уложили в постель и накрыли одеялами. Достали и таблетки от простуды, но никак не могли добиться, чтобы Азиза проглотила их.

Оставив двух девушек у постели больной, Апчара побежала к телятнику. По дороге она увидела, что так и не распрягла свою лошадь. Шагди дремала, грея на солнышке свою побитую градом спину. Из глубины ущелья слышался неукротимый торжествующий рев Чопрака, дорвавшегося до тех валунов, которые не в силах был сдвинуть с места в обычное время, а теперь ворочал и кувыркал, как хотел, катил их вниз, и подводный грохот камней глухо отдавался в ушах, прежде чем смешаться с шумом самой воды.

Доярки вытащили последнего теленка, когда полуостровок совсем уже залило водой. Теперь предстояло спасать телят от простуды. Пока у девушек было дело, пока они таскали телят от воды к избушке, у них была и энергия, а теперь они совсем растерялись и расхныкались. Они столпились вокруг Апчары, словно она сейчас одна снимет все заботы. Апчара, и верно, взяла себя в руки.

— Ну, чего разревелись? Приберегите слезы на черный день.

— Ты сама плачешь.

— У меня слезы от ветра. Девочки, сестры мои, нам и поплакать времени нет. Надо спасать телят. Они простудятся и подохнут. На Питу надежды нет. Он приедет завтра, а может, и послезавтра. Его разве найдешь, когда надо? Да и какой от него толк? Дневной надой — весь телятам! Напоим досыта всех телят парным молоком…

— А как же план? Молоко для фронта?

— Это — моя забота. Сама поеду в штаб, объясню. Пусть снимут меня с работы, но телят надо спасти.

Коровы волновались. Они собрались вокруг дома на жалобное мычанье телят. Девушки расхватали подойники, и ударили, зазвенели о пустые ведра упругие молочные струи.

Между тем Азизе становилось все хуже. Она металась в жару, хотя девушки то и дело клали ей на лоб холодный компресс. Казалось, в избушке душно именно от этого жара.

«Если к утру не полегчает, отправим в больницу», — решила про себя Апчара. Но и к утру легче не стало. Жар как будто даже усилился. Азиза начала бредить, дышала она прерывисто и часто, на лбу у нее выступил холодный пот.

И тут показался на своем коне зоотехник Питу. Девушки еще издали узнали его. Да и как не узнать, если во всей Чопракской долине нет второго такого всадника. Его горб выглядит так, словно под рубашкой на спине этот горемыка косит хорошую тыкву. Обычно доярки не обращали никакого внимания на приезд «начальства», даже старались подальше держаться от горбуна и от его «горбатых» шуток, но сейчас бросились ему навстречу. Зоотехник держался важно. Свой горб он носил как охранную грамоту, избавившую его от призыва в армию и теперь гарантирующую безмятежную жизнь среди этих красавиц в Долине белых ягнят.

Увидев, что девушки дружно бегут навстречу, Питу самодовольно ухмыльнулся. Наконец-то дошло до них, что хорошему жениху горб не помеха. Все бегут, только выбирай. На первом месте, конечно, Апчара. У нее, правда, есть Чока Мутаев. Но кто знает, долго ли ему ходить в пиджаке. Последних парней забирают на фронт. Дойдет очередь и до Чоки.

Апчара оказалась первой среди бегущих.

— С фронтовым приветом, — козырнул Питу, — всеобщий салам!

Но девушкам было не до шуток.

— Клянусь, никогда ты не появлялся так кстати, как сегодня. Аптечка с тобой?

— А что случилось? Не подрались ли вы из-за меня? И кто, интересно, одержал верх, кому я достался? — Питу не слезал с коня. Он всегда делал так, потому что снова садиться в седло ему было нелегко. Он не вскакивал на коня легким прыжком, едва коснувшись стремени, как это делают настоящие джигиты, но карабкался, как паук, хватая лошадь за загривок. — Апчара, не тебе ли я понадобился?

— Ты нужен не мне, Азизе…

— Азизе?! Ничего не выйдет. Я за дружбу народов, но к языкам наклонностей не имею. Чтоб с тещей объясняться, надо выучить и абазинский язык. А дети? О них вы не подумали. С мамой на одном языке говори, с папой на другом. Потом подрастут, пойдут в школу — переходи на русский язык. Нет, это не для меня.

— Тебе самому придется выучить русский язык, чтобы ответить перед Советской властью! Слезай с коня! Там Азиза умирает!

Питу растерялся. Он только что собирался достать из полевой сумки готовые бланки на списание падежа и ехать дальше, а тут, видимо, придется на виду у всех сползать с коня.

— А что — заболела?

— Тонула.

Наперебой девушки рассказали все, как было.

Питу нехотя зашел в дом. Увидев на полу телят, прикрытых одеялами, подушками или просто войлоком, чуть не рассмеялся. Перешагивая через них, подобрался к кровати Азизы. Девушка лежала в забытьи и, казалось, уже не дышала. Питу потрогал мокрый лоб девушки и изрек:

— В больницу. Срочно в больницу.

Да, напрасно Апчара ожидала от Питу помощи. В болезнях людей зоотехник разбирался не больше, чем в любой другой науке.

Апчара не хотела отпускать зоотехника ни с чем.

— Уколы бы сделать телятам.

Но у Питу, конечно, не оказалось ни шприца, ни нужных ампул. Он отвел в сторону Апчару и с видом строжайшей тайны вручил пакет с сургучной печатью.

— Вскрывать имеешь право только ты, — строго сказал зоотехник. — И вот тебе на всякий случай еще пачка готовых актов с подписью и печатью правления колхоза. Будешь списывать павшее поголовье.

Кое-как вскарабкавшись на коня, Питу уехал. Надеяться больше было не на кого.

ЦЕЛЕБНЫЕ ТРАВЫ

В пакете, который с таким важным и таинственным видом вручил Апчаре зоотехник, содержалась новая директива: «Немедленно организовать сбор лекарственных трав, используя для этой цели школьников, тимуровские команды во главе с преподавателями ботаники». Апчара ничего не понимала в лекарственных травах, но ее успокаивало то, что Ирина Федоровна кончила медицинский техникум и наверняка знает лекарственные травы лучше, чем преподаватель ботаники. Объявив в школе сбор тимуровских команд, Апчара поехала к Ирине. Договорились, что Ирина придет в аул, оставит Даночку Хабибе, а сама пойдет с ребятами в горы, на альпийские луга.

Хабиба с утра заняла место у ворот и, едва Ирина и Даночка показались из-за поворота, на всю улицу запричитала, путая русские слова с кабардинскими:

— Внученька моя, чтобы я стала тебе мягкой пеленкой, иди ко мне. Аллах, пошли моей внучке райских птиц. Да сохранит он вас на радость сыну…

Хабиба хотела еще что-то сказать, но ей не хватило русских слов. Она перешла на восклицания, на ахи и охи, на лепетание.

— А тю-тю-тю, птенчик мой, а лю-лю-лю, чернокрылая ласточка моя, свет моих глаз!..

Ирина прибавила шагу, а Даночка и так бежала впереди нее, торопясь к бабушке. Она уже привыкла к ее восклицаниям, хотя и не понимала слов. Однажды даже спросила: «Мама, почему бабушка говорит непонятно?!» Ирина ответила: «Потому что она говорит не по-русски».

Теперь, чтобы наговориться вволю, сноха и свекровь пустили в ход весь запас своих слов. Хабиба знала столько же русских слов, сколько Ирина знала кабардинских. Обе они выписывали руками замысловатые фигуры и знаки и — казалось им — прекрасно понимали друг дружку. По кабардинскому обычаю они троекратно, торжественно обнялись.

Даночка между тем пустилась по двору, гоняясь за цыплятами. Она падала, поднималась и вновь старалась поймать пухленьких светло-желтых цыплят. Наседка, защищая своих детенышей, налетала на Даночку и даже больно клюнула. На помощь перепугавшейся внучке прибежала бабушка с хворостинкой. В доме Даночку ждало особое угощенье — каймак. Хабиба еще вчера вечером кипятила молоко, а пенку с остывающего молока намотала на самшитовую ложку и поставила сушить.

Альбиян очень любил каймак. Бабушка хотела, чтобы и внучке понравилось это лакомство. Теперь, когда появилась корова, Хабиба целыми днями возится с молоком: сбивает масло, варит сыр, на зиму задумала поставить кадушку кундапсо — особой простокваши, которая сохраняется месяцами.

Рано утром, когда Даночка еще спала, у ворот раздалась песня тимуровцев. Их вел директор школы Василий Захарович, старый и больной человек. И он откликнулся на призыв Апчары, вчерашней своей ученицы.

Василий Захарович не знал, когда и с кем разучили ребята эту песню. Наверно, переняли у курсантов пехотного училища. Те распевали ее каждый раз, когда шли на занятия за кирпичный завод. Не все слова русской песни были понятны ребятам, но они знали, что это — военная песня, и воображали себя настоящими воинами. Поэтому громко, как могли, приподнято, повторяли:

Сбор лекарственных трав был для них первым военным походом. Если они о чем-нибудь и могли сейчас мечтать, то о бравом, боевом командире, таком, как Альбиян. То, что их поведет в горы, в Долину белых ягнят, на боевое тимуровское задание сноха Хабибы, слегка омрачало воинственное настроение. Но кто знает, может быть, она умеет подавать команды не хуже самого Альбияна.

Василий Захарович тоже русский, но он живет здесь уже давно, когда не было еще и самих этих ребят. Он не раз рассказывал ученикам о Долине белых ягнят, и теперь она в воображении ребят рисовалась вся в сочной зелени и ярких цветах, среди которых носится множество белых ягняток. Подходи и лови любого ягненка. Ягнята там никогда не болеют, травы же лекарственные! Но теперь ягнятам придется поделиться и уступить часть целебных трав для раненных на фронте бойцов. Но ничего, ребята оставят в долине достаточно травы, чтобы белые ягнята не заболели.

По совету старого учителя каждый тимуровец привязал к своему поясу большую кружку. Посудой наши герои запаслись не ради походных тягот. Травы придется искать вблизи молочнотоварной фермы. Надеялись, что угостит Апчара парным молоком. Конечно, вместо этих нелепых кружек хорошо бы надеть на пояс патронную сумку, а еще лучше гранату, но что сделаешь, это же первое задание. Может быть, дальше дело дойдет и до гранат.

Василий Захарович и сам пошел бы с ребятами, но старость и слабость не пустили его дальше ворот Хабибы. Присел на скамеечку, оперся руками на палку, взгрустнул. Как бы хорошо хоть еще один раз в жизни побывать в Долине белых ягнят, вдохнуть горный воздух, распрямить плечи. Не дано.

К школьникам вышла Ирина Федоровна. Ну и Хабиба тут как тут. Без нее разве бы обошлось. Старик передал Ирине своих питомцев, наказал им последний раз слушаться нового руководителя, вести себя, как подобает тимуровцам, и, не дожидаясь, когда отряд тронется, заковылял к школе. Там его ждали другие дела и заботы.

Светловолосая женщина со вздернутым носом и добрыми серыми глазами никак не походила на строгого боевого командира и тем самым сразу же не понравилась ребятам. Приходилось утешать себя только тем, что как-никак она из Москвы. Может быть, она знакома даже со Сталиным. Нашелся даже такой тимуровец, который шепнул своему соседу, будто эта собирательница трав приехала сюда по приказу Ворошилова. Это походило на правду. Ведь сам Василий Захарович привел к ней ребят.

Ирина и сама работала в школе, поэтому умела обращаться с детьми. Она ловко построила их попарно и повела. Тимуровцы снова запели свою военную песню.

Встревоженные песней аульские псы выскакивали на улицу, громко лаяли, стараясь внушить страх дерзким мальчишкам. Высыпали на улицу и мальчишки-малыши. Они с завистью глядели на тимуровцев, марширующих посредине улицы, думали, что отряд уходит прямо на войну, и готовы были присоединиться к счастливчикам.

Хабиба, сложив на животе худые натруженные руки, долго глядела вслед Ирине. Теперь все прошло и загладилось, но временами что-то похожее на угрызение совести подкрадывалось к сердцу старой женщины. Немало боли причинила она на первых порах этой доброй и ни в чем не виноватой москвичке. К тому же Апчара напугала тогда молодую невестку кабардинскими обычаями. Получилось, по словам Апчары, что мать и сестра могут помимо брата выдворить нежелательную сноху из дома и привести другую, по сердцу. Но, конечно, Апчара никогда бы не посмела наговорить Ирине таких вещей, если бы не знала настроения матери.

Однажды она случайно подслушала разговор Хабибы с соседкой Данизат. Обе вспоминали, как выходили замуж.

— Скажи на милость, — Хабиба высыпала на кошму горсть фасолей, но, вместо того чтобы посмотреть на их расположение, взглянула в лицо соседки, — разве у русской женщины губы мягче, чем у какой-нибудь кабардинки? Почему мой сын женился на москвичке? Как нам с ней объясняться и разговаривать? Не дай мне бог свалиться в постель. Попросишь сноху подать чашку воды, а она протянет тебе веник. Я ее языка не знаю, она моего. Как нам быть?

— Пусть моим врагом станет аллах, — охотно подхватила Данизат, — если я пущу иноплеменную сноху через порог, я иноязычную и видеть не захочу. Мой Чока еще не набрался ума, хоть выглядит взрослым. За него буду думать я. Он женится на той, на ком я скажу. Разве Альбиян поступил бы так, если бы был жив Темиркан? Ты дала ему много воли.

При упоминании Темиркана Хабиба и совсем забыла о фасолях.

— Здоровьем пышут твои слова, дорогая Данизат. Сколько раз Темиркан, да будет земля над ним белым облаком, говорил: ослабишь родительские поводья, переступит сын через все запреты, как через конский помет на дороге. Ну да теперь ничего не сделаешь. Теперь поздно. Даночка, дай бог ей дождаться девичьего счастья, как звонкий ручеек между родительских берегов… Твой Чока хоть и не живет под материнской крышей, в начальство вышел и перед всем районом стоит на виду, а слушается тебя.

После этого подслушанного разговора Апчаре взбрело на ум напугать Ирину. Пришелся случай, и она рассказала доверчивой москвичке притчу — не притчу, быль — не быль, историю, которую придумала сама тогда же, во время разговора Хабибы с Данизат.

Привез кабардинец молодую жену и сказал матери: «Вот твоя сноха. Передай ей права в доме, пусть будет она держательницей огня в твоем очаге».

Поглядела мать на сноху, и не понравилась ей молодая сноха. Дождалась, когда сын уехал зачем-то из аула, в попросила в колхозе подводу, будто на мельницу. А сама вместо кукурузы положила на телегу чемоданы снохи, да и саму ее посадила сверху. Привезла в город, купила билет до Прохладной и сказала:

— Дальше сама дорогу найдешь. Поезжай домой. Если дома спросят, скажи: дым в очаге слишком едкий. Не дураки родители, так сами поймут. Вот как у нас делают, — добавила Апчара словно бы от себя.

— А что это значит — дым едкий? — притворилась Ирина, будто не понимает.

— Не принял, значит, дом сноху. И одна ей дорога — назад к родителям.

Апчара помолчала, довольная тем, что ее рассказ произвел свое действие, и вдруг огорошила Ирину:

— А тебе и билет можно не покупать. Ты же незаконная жена нашего Альбияна.

— Как незаконная?

— А так. Мулла не скрепил ваш брак. И не скрепит. Потому что ты не мусульманка, а православная.

Потрясенная Ирина обо всем рассказала мужу. Альбиян сгоряча чуть не ударил сестру, но потом сдержался и лишь пригрозил, нарочно в присутствии матери:

— Если услышу еще раз что-нибудь подобное, обрею наголо, будешь как репа.

Ирина не поняла, почему так испугалась Апчара этой смешной угрозы. Она не знала еще, что нет большего позора для девушки, чем если ей отрежут волосы, а для мужчины — за трусость обреют усы.

Альбиян заставил сестру извиниться перед Ириной, но все равно москвичка и до сих пор боится как огня кабардинских обычаев.

Уже далеко ушли тимуровцы, уже и песни их стало не слышно, а Хабиба все еще глядела вдоль улицы, по которой увела кабардинских ребят ее сноха, москвичка Ирина Федоровна, мать ее внучки Даночки.

Тут и Даночка подала свой голос из дома, проснулась. Хабиба заторопилась на голосок внучки. Опять с вечера уж был приготовлен каймак.

Между тем Ирина вела ребят в горы. Чтобы сберечь их силы, она запрещала им разбегаться по сторонам, карабкаться на скалы, дурачиться.

— Не на прогулку идем, — говорила Ирина. — Сколько раненых лежат в госпиталях в ожидании излечения. Наши травы помогут им встать на ноги и снова драться с врагом.

Устроив привал, Ирина решила познакомить юных сборщиков с некоторыми травами. Образцов у нее не было. Приходилось показывать картинки, нарисованные в книжке. По этим картинкам дети учились распознавать растения.

Ребятам очень понравилось название «пастушья сумка». На стебельке расположены длинной белой кистью белые цветочки. Верхние еще цветут, а нижние уже отцвели. Из них образовались зеленые лепешечки с семенами. В середине вздутые, а по краям словно сшитые. В самом деле — пастушьи сумки.

Немало удивились дети, когда Ирина Федоровна назвала очень полезной травой обыкновенную наперстянку. Этих цветов сколько угодно растет вокруг аула, не надо бы ходить за ней в горы. Множество розовых колокольчиков повисло на стебле. Сверху самые мелкие колокольчики, чем ниже — тем крупнее. Кажется, если бы звенели колокольчики, то у каждого был бы свой звон, но все вместе они издавали бы слаженную музыку. Рассмешил детей куст дурмана. Кто из них не срывал белые мешочки его цветов, чтобы хлопнуть ими по лбу себя или зазевавшегося товарища. Раздается щелчок, что твой выстрел.

— Будем его собирать там, где пасется скот, около хлевов, загонов, около куч навоза. Он любит жирную почву.

Урок оказался увлекательным, и Ирина Федоровна окончательно завоевала расположение ребят. Они и не заметили, что уже подошли к Долине белых ягнят.

Но тут произошло интересное событие. В безоблачном небе над снежными горами показался маленький самолет. Ребята замерли на месте. «Военный» — нашлись знатоки. Ни у кого не было сомнений, что это свой самолет летит с задания или вылетел для тренировки. Самолет над горами летел высоко, и опознавательных знаков не было видно.

Вдруг в синем небе появился рой белых точек, словно кто-то высыпал горсть тех самых белых цветочков пастушьей сумки. За самолетом образовался белый след вроде облачка, которое быстро редело и расплывалось. Вскоре белые точки стали похожи на голубей. Они росли, летели и трепетали.

— Листовки, — сообразила Ирина. — Но для чего разбрасывать их на заоблачных лугах? Кругом одни табунщики, чабаны, пастухи.

Ребята обрадовались происшествию. Они с криком бросились навстречу листовкам, подпрыгивали, чтобы скорее достать и схватить. Легкие листки относило в сторону, а те, которые падали на землю, подхватывал ветер, и они улетали снова. Тимуровцы гонялись за ними. В азарте ребята вышли из подчинения Ирине и, не обращая внимания на ее окрики, носились по склонам гор. Кому-то пришло в голову, будто это летчики указывают тимуровцам, где надо собирать лекарственные растения.

Ирина тоже поймала одну листовку и вздрогнула от неожиданности, увидев на листке фашистскую свастику. Пробежала глазами.

— Это нам летчики салам шлют, да, Ирина Федоровна? — спросил сероглазый Нашхо, ученик пятого класса, озорник и выдумщик.

— Скорей соберите мне все листовки! Слышите? Кто не отдаст — вернется в аул. Того не возьму с собой! — Руки у Ирины дрожали. — Это фашистские листовки! Их бросили немцы. Соберите их и несите ко мне.

— Устроим костер! — обрадовался Нашхо. — У кого есть спички? — Курильщики не хотели разоблачать себя, поэтому мальчишки долго рылись в карманах, но все же кто-то извлек из-под шапки спичечку и кусочек от коробка.

Листовки бросали в кучу. Дети не так хорошо владели русским языком, чтобы понять, что это за бумаги, но слово «фашистские» они понимали. Ирина не стала им рассказывать, что немецкий генерал Руфф объявляет о взятии немецкими войсками Харькова и о предстоящем наступлении на Кавказ. Он предлагает горцам распахнуть ворота перед победоносными германскими войсками. Он обратился к народам Северного Кавказа со словами:

Самолет между тем, сделав свое дело, исчез за облаками.

Нашхо поджег кучу листовок. Ветерок раздувал огонь. Но тут двое мальчишек, бегавших за листовками чуть ли не до самого гребня горы, вернулись и, запыхавшись, наперебой рассказали о двух парашютах, на которых спустилось что-то черное и тяжелое. Парашюты упали в лес в излучине Чопрака. У Ирины оборвалось сердце. Ей хотелось повернуться и убежать в аул, увести детей. Но до фермы теперь было ближе. Низкие и длинные коровники уже виднелись у подножия горы. Каких-нибудь тридцать минут ходьбы. На ферме живые люди, десятки девушек, там Апчара, а она боевее иного пария.

Ребята теперь уже не бегали и не резвились. Дыханье войны коснулось их, они присмирели. Шли торопливо, молча, гурьбой. Догадками и предположениями делились шепотом.

Апчара, вопреки ожиданиям Ирины, встретила отряд радостными возгласами, словно пришли не тимуровцы, а настоящее войско, спасители. Она обняла свою сноху и доверительно зашептала:

— Знаешь, у меня гости. Парашютисты… Не знаю, кто они, а спросить боюсь.

Ирина чуть не упала со страху. Значит, мальчишки были правы.

Оказывается, Апчара видела тимуровцев, когда они шли сюда. Видели ребят и парашютисты. Они озабоченно спросили, что это за люди, но, узнав, что идут школьники собирать лекарственные травы, успокоились. Вошли в дом и завалились спать, как видно, устали. Не попросили даже поесть.

— У меня уже есть план, — шептала Ирине Апчара. — Пошлю тайком гонцов к Чоке Мутаеву. Пусть придет и проверит у них документы. А ты оставь при мне двух ребят.

— Надо оставить всех ребят, — дрожа, советовала Ирина. — При детях не будут нападать. А останешься одна, мигом убьют. Будем все вместе.

— Нет. Приедет Чока, вдруг начнется перестрелка. Пойдут в ход гранаты. Попадут в детишек…

— Ну хорошо, оставлю тебе Каса и Нашхо. Очень смышленые мальчишки.

Остальных детей Ирина повела подальше от фермы собирать целебные травы. Она понимала, что главные события и волнения еще впереди.

НЕПРОШЕНЫЕ ГОСТИ

Апчара давно разбила свой будильник, но тем вернее научилась она определять время и ошибалась не больше, чем на пять минут. Ей помогали горы, окружавшие Долину белых ягнят. Они стали для Апчары циферблатом часов, гигантским и прекрасным. Таких часов наверняка не было ни у кого в целом свете.

Самая левая вершина, похожая на свадебный венец или даже на царскую корону, считалась у Апчары цифрой пять. Как только лучи солнца ударят из-за нее подобно сиянью от золотого венца, надо хватать подойник и доить коров. Первая утренняя дойка. Дальше по порядку пойдет двугорбая гора Мамат. Когда солнце коснется левого горба, молоковозу пора везти молоко на сыроваренный завод. Когда солнце передвинется к правому горбу, надо собирать девчат, выстраивать их в две шеренги и проводить занятия по программе военного кружка. Гора Кабля означает полдень. Дневная дойка. Пастух знает это время и гонит коров на ферму. Если же солнце подкрадется к горе Тещины зубы и наденет на самый правый зуб золотую коронку, считай, что рабочий день окончился.

Посылая в штаб своих секретных гонцов, Апчара взглянула на солнце так же привычно, как люди смотрят на ручные часы. Оно подплывало к Кабле, то есть к полдню.

Оставшись на кухне с двумя тимуровцами, она разговаривала громко, чтобы неизвестные люди, свалившиеся с неба, не думали, что она одна.

Мальчики оказались послушными. Они с полуслова понимали Апчару, все исполняли быстро, бегали бегом. Они все умели делать, что ни заставь, даже просеивали через сито муку.

Отсюда, от фермы, было видно, как недалеко от сенокоса, где девушки копнили сено, рассыпались и тимуровцы с Ириной Федоровной во главе. На зеленом альпийском ковре дети казались яркими пятнышками, среди которых выделялись те, что были в белых войлочных шляпах.

Мужчины за стеной не подавали никаких признаков жизни, но их присутствие Апчара чувствует каждую секунду. Иногда украдкой она взглядывает в дырочку, образовавшуюся в старой саманной перегородке. Сквозь эту щелку девочки обычно спрашивали у поварихи Азизы, скоро ли будет готова еда. Азиза сердилась и не раз замазывала дырку глиной, чтобы проголодавшиеся нетерпеливые доярки не надоедали ей. А теперь вот дырочка пригодилась.

Апчара видит двух мужчин, развалившихся на девичьих кроватях. Рядом с ними на полу мычат больные телята. «Как бы не разбудили гостей прежде времени». А может быть, Апчара зря послала мальчишек в штаб. Вдруг эти парашютисты — добрые люди, слушатели курсов ПВО, на которые хотела поехать и сама Апчара. Но — нет, не ошибается Апчара. Она видела, как парашютисты, ложась спать, спрятали под подушки пистолеты. Рядом с кроватью у изголовья стоят тяжелые ранцы из телячьей кожи. Один из «гостей» сказал: «Хъачабз, дай напиться».

Котел уже закипал. Ребята кололи дрова. За перегородкой замычала Чернушка, пытаясь встать. Сейчас разбудит!

Но с горы, поднимая рыжую пыль и скрипя тормозами на крутых поворотах, уже мчался автомобиль начальника штаба. По этой машине Апчара всегда узнавала Чоку. Когда его назначили начальником штаба пастбищ, ему передали и эту машину из гаража обкома партии, как бы подчеркнув этим важность дела, которое ему поручили.

Спящие проснулись, стремглав вскочили. Один из них, тот, кто давеча сказал Апчаре «хъачабз», метнулся к окну. По серпантину горной дороги мчался грузовичок с пятью пассажирами. Но куда он мчится, пока сказать трудно.

Апчара затолкала мальчишек под кухонный стол, а сама зачерпнула целое ведро огненного бульона и встала наготове около двери. Дети, поняв опасность, заскулили, но Апчара шикнула на них, и они умолкли. Шум машины приближался. В дверь с той стороны ударили прикладом.

— Хъачабз!

Послышалась матерная брань. Апчара не чувствовала, что ведро обжигает ей пальцы. Звонко и оглушительно раскатилась автоматная очередь. От стен посыпалась глина, а в двери как бы сами собой возникли черные дырочки. Сладковато запахло пороховым дымом.

Но пришельцам было уже не до девчонки, спрятавшейся за перегородкой. Заметив, что машина поворачивает на ферму, они выскочили в окно и побежали к реке, видимо, к тому месту, где у них были спрятаны оружие, патроны, радиостанция и листовки.

Они опоздали. Чока пустил машину по бездорожью наперерез беглецам. По парашютистам начали стрелять из пистолета и охотничьих ружей, На ответный автоматный огонь в машине не обращали никакого внимания. Автомобиль так бросало на камнях и ухабах, что и снайпер вряд ли сумел бы попасть в него. В результате Чока оказался между парашютистами и тем местом, куда они так стремились.

Одному из них не удалось добежать до заветного места каких-нибудь десять шагов. Огонь из ружей оказался на этот раз удачнее огня из автоматов. Жакан, которым бьют крупного зверя, например, кабана, угодил парашютисту в правый бок и вырвал весь левый. Раненый свалился в воду Чопрака, и ледяные воды понесли его по валунам и перепадам. Двое выпрыгнули из машины и некоторое время бежали вдоль берега, надеясь догнать и выловить труп, но безуспешно. Труп иногда всплывал в пенящемся бурном потоке, показывался то одним боком, то другим, но снова скрывался под водой и уплывал все дальше и дальше.

Второго парашютиста удалось взять живым.

Апчара слышала из своего убежища всю стрельбу.

— Апчара! — раздалось у самой двери. Она узнала голос Чоки, вылила бульон снова в котел, выскочила на улицу и действительно нос к носу столкнулась со своим женихом. Лицо Чоки было залито кровью. Но рана была не пулевая. Во время гонки по валунам он стукнулся лбом о ветровое стекло, разбил его и рассек себе бровь. Кровь заливала правый глаз, тот, которым нужно целиться, когда стреляешь. Но стрелять было уже не в кого. Победа была одержана совсем как пели тимуровцы — «малой кровью, могучим ударом».

Апчара показала, что не зря занималась в школьном кружке медицинских сестер. Она живо обработала рану, остановила кровь, как нужно перевязала. Чока выглядел теперь героем из кинофильма, с белой повязкой, пропитанной кровью. Он и правда чувствовал себя героем. Ведь все произошло на глазах Апчары и даже при ее участии.

Как-то не верилось, чтобы свой же человек вернулся презренным прислужником Гитлера, изменившим своей земле и народу. Апчара вспомнила легенду, которую не раз в зимние вечера рассказывала Хабиба. В этой легенде за измену с предателя содрали кожу, притом сдирали ногтями с живого, чтобы как следует насладиться его страданиями. Вот бы и с этого так.

«Хъачабз» держался нагло. Он улыбался, будто никого не боится, видно, верил, что не сегодня-завтра сюда придут немцы, его истинные хозяева, и тогда вздернут всех этих молокососов. О своем напарнике, которого Чопрак катил и волок сейчас по камням, он не говорил, будто его и не было.

— Да обернется в тебе материнское молоко неизлечимой болезнью, не вышло твое дело? — первой бросилась к пленному Апчара. Она ударила бы его, но очень уж болели пальцы, обожженные о горячее ведро.

— Дал маху. Надо было сразу тебя прикончить. Не донесла бы…

«Хъачабз» не договорил. Чока сильно ударил его ногой в живот и свалил на землю. Тот долго корчился на земле, стонал, скрежетал зубами.

Чока схватил его и заставил сесть.

— Фамилия, сволочь!

Пленный долго молчал, как видно, не мог говорить, потом выдавил из себя:

— Казухов. Мухтар Казухов.

— Врешь! — встрепенулась Апчара. — У нас Азиза — Казухова, стряпуха. Она заболела теперь. В больнице. — Апчара не могла допустить мысли, чтобы у Азизы мог быть брат — предатель.

— Из Борана? — спросил Чока.

— Да…

Чока знал этот аул, лежащий чуть ли не на самой границе со Ставропольем. Его малочисленные жители занимались охотой и овцеводством. Они давно, как и все люди, вступили в колхоз, но хозяйство вели, как и до коллективизации. Одни заготавливали сено, другие пасли овец, женщины доили коров, варили сыр, а мужчины ходили к казакам на заработки. Сколько скота у них — никто не знал. Отары и стада содержались высоко в горах, и пригонялось в аул только то поголовье, которое подлежало продаже, точнее — обмену на ткань, соль, керосин и на другие товары. Молодежь занималась тем, что обслуживала туристские лагеря в долине нарзанов, нанимаясь в научные экспедиции, горноспасательные команды.

Диверсант Казухов, оказывается, знал, что именно на этой ферме работает стряпухой Азиза Казухова, его однофамилица. Ферма в горах — удобная база, с которой можно совершать диверсионные вылазки. Но неудачи диверсантов начались сразу, как только они выбросились на парашютах. Их было трое. Но у третьего парашют задело хвостовым оперением самолета. Рассыпались пачки листовок из его ранца. Парашютист упал на камни и, конечно, превратился в лепешку. Но и двум остальным повезло не больше.

Правда, Казухов надеялся выкрутиться. Немцы рано или поздно освободят его. Может быть, удастся еще обмануть этого Чоку, изображающего из себя героя. Помогут единомышленники. О, единомышленников появится много, стоит только немцам подойти поближе.

— Я знаю всех родственников Азизы. Я с ней с первого класса за одной партой. — Апчара продолжала возмущаться. — Ты просто хочешь поставить клеймо позора на ее честное имя!

— Это сейчас мое родство позорит сестру! Придет время — она будет позорить меня. Но я незлопамятный. Как-нибудь помиримся…

— Собачья шкура! — Чока уже приступил к допросу, как умел, подчеркивая, что судьба допрашиваемого зависит всецело от него, Чоки. Захочет — пустит пулю в лоб, захочет — прикажет сбросить со скалы, как это делали предки с теми, кто переходил в стан врага, захочет — сохранит жизнь и отдаст в руки советского правосудия. — Не пытайся лгать! — кричал Чока. — Ты стрелял в нас, этого достаточно, чтобы прикончить тебя как бешеную собаку. Выкладывай все. Откуда? Кто послал?

Диверсант вел себя странно, по крайней мере так казалось Апчаре и Чоке. Он становился на колени перед горами, склонял перед ними голову, произносил высокопарные слова, даже читал стихи, то ли свои, то ли чужие. Апчару называл бедной заблудшей сестрой.

— Ополосни рот, прежде чем произносить слово «сестра»! Мой брат воюет против таких, как ты. Жалко, что ты не попался под его пулю.

Мальчишки, которые отсиживались под столом во время всей этой истории, побежали звать на обед Ирину с ребятами. Апчара догадывалась, что Ирина нарочно не ведет тимуровцев на ферму, не зная в точности, что тут произошло. Ребята, едва их позвали, понеслись на ферму во весь дух. Вестники с поля боя, живые свидетели схватки с врагом, успели передать им: есть убитые и пленные! Бой был настоящий. И чтобы совсем поразить сборщиков трав, показали им несколько стреляных гильз, которые удалось подобрать по дороге.

История пленного была непростой.

Мухтара Казухова призвали в армию еще до начала войны. Он окончил в Бобруйской крепости курсы снайперов и получил винтовку с оптическим прицелом. Одновременно сделался внештатным корреспондентом дивизионки, писал стихи, очерки, корреспонденции. Его имя замелькало на страницах дивизионной многотиражки. Казухову уже прочили должность полкового агитатора. Он мог бы и стать им, если бы не увлекся одной молодой женщиной, служившей в госпитале военным врачом. Под разными предлогами начал он ездить в тылы дивизии, чтобы увидеться с ней. Если же Казухову не удавалось испросить разрешения, он брал снайперскую винтовку, еду и уходил на передний край, якобы для «охоты» на немцев. Оттуда он уползал в тыл, успевал за день съездить в санбат и возвратиться обратно.

От повторения молитва не портится — была его любимая поговорка. Но однажды молитва испортилась. О проделках «снайпера» узнали. Казухов чуть не предстал перед судом за самовольную отлучку в боевой обстановке. Но дело кончилось выговором.

Вскоре он «погорел» снова на коробке немецких сигар.

Передний край немцев проходил по гребню горы. Наши располагались внизу. Из подслушанного телефонного разговора немцам удалось узнать, что вторые сутки наши бойцы не курят — нет табаку.

— Дела ничего, — кричал связист. — Тихо. Только уши пухнут — без курева сидим. Дай хоть по телефону разок затянуться.

На другой день на бруствер вражеского окопа поднялся немец. Он показывал нашим бойцам большую коробку с сигарами и дразнил их.

— Рус. Хватит воевать. Иди закуривай. Сигары «Гавана».

— Сними подлеца, — приказал взводный снайперу.

— Снять я его всегда успею. У меня их уже семьдесят на счету. Но хлопцам курить же хочется. Разрешите, я возьму у него коробку. Может, он и правда отдаст. Ну а в случае чего и по мне и по нему — одна очередь.

Комвзвода, совсем молоденький лейтенант, которому тоже хотелось курить, заколебался. Бойцы поддержали снайпера.

— Конечно. Мало ли мы их перебили и еще перебьем. А коробка сигар под ногами не валяется.

— Чем черт не шутит. Пустите его, товарищ лейтенант.

И лейтенант пустил. Казухов вылез из окопа и пошел в сторону немцев. Те тоже с интересом следили за событиями. Солдат с коробкой сигар положил автомат на землю и пошел навстречу Казухову. В нейтральной зоне они встретились. Оказалось, что немец знает несколько слов по-русски. Закурили. Казухов впервые взял в рот настоящую сигару. Но докуривать он не стал. Вдруг он выхватил у немца коробку и побежал к нашим окопам. Перепугавшийся немец тоже кинулся в свой окоп. Обошлось без стрельбы и без жертв, одним смехом. Сигары тотчас разошлись по рукам, а пустую коробку выбросили за бруствер.

Ночью Казухова арестовали и увели в СМЕРШ. Продержали там несколько дней. Отпустив, наказали:

— Если еще раз что-нибудь такое, пристегнем и сигары. Смотри!

Через несколько дней, сидя в засаде со своим напарником, Казухов отполз за кусты, намочил пилотку и сквозь нее выстрелил себе в ногу. Он надеялся, что напарник унесет его к своим. Между тем начался бой, и напарника убило. Казухов остался на поле боя один. Он истекал кровью. Индивидуальный пакет не помогал. Чувствуя, что уходят силы и что он вот-вот потеряет сознание, самострельщик пополз назад. В сознание он пришел на немецком перевязочном пункте. Вокруг него хлопотали врачи. Казухов стал тем «языком», ради которого на этом участке противник и затеял разведку боем.

Дальше — еще проще: трехмесячное обучение в специальной школе и первое задание — сброситься на парашюте в горы и подготовить местное население к встрече с немцами. Сделать все, чтобы горцы не уходили партизанить. Когда гитлеровцы подойдут к Кавказу, внушать населению, что германские войска несут освобождение угнетенным малым народам.

Казухов не сомневался в скорой победе гитлеровцев. Он знал о крупном наступлении немцев на Дону, поэтому, не распространяясь, твердил Чоке одно и то же: попал к немцам раненый. Был в плену. Не мог отказаться, когда ему предложили сброситься на парашюте, потому что тосковал по горам. Он снова повернулся в сторону снежных вершин и склонил голову, как бы выражая сыновнюю любовь к родной земле.

— Кто любит Родину, тот ее защищает. А предатель… — раньше Чоки подытожила Апчара допрос.

Но Чока чутьем понимал, что «Хъачабз» не мог вернуться с пустыми руками, а вот с чем он вернулся — неизвестно. И один ли он? Или выброшено сразу несколько групп? Как они связаны между собой и со своими хозяевами?

С какого конца Чока ни заходил, ничего не удавалось выудить у пленного. Неопытный был допросчик Чока. Казухов не хотел говорить даже, где спрятано его имущество.

Между тем тимуровцы, счастливые и шумные, возвращались на ферму. Они несли целые охапки трав, которые Ирина Федоровна предварительно рассортировала. Но перед самой фермой произошло еще одно событие, которое свело на нет все труды Ирины Федоровны по сортировке целебных трав.

Мальчишки, которые оставались при Апчаре и, значит, не собрали ни одной травинки, решили наверстать упущенное и внести свой вклад в общее дело. Они бойко шныряли вокруг, ища травы. Вдруг они выскочили откуда-то из обрыва, держа в руке каждый по пистолету.

— Ура! Оружие! Мы нашли!

Юные сборщики трав побросали на землю свою добычу и бросились к мальчикам. Через минуту весь отряд вооружился с головы до ног. Про траву было забыто.

С гиканьем и криком мчались тимуровцы к ферме, размахивая пистолетами, автоматами и гранатами.

Но Чока прикрикнул, и все оружие было сложено к его ногам.

— Где взяли? — строго спросил Чока.

— Там, около берега. Там патронов целый ящик.

— И бомбы!

— И еще большой черный ящик!

— И книги. Связанные пачками.

— И какие-то провода.

Вскоре все трофеи были сложены вместе. Черный ящик оказался радиостанцией, а пачки книг — листовками.

Чока больше не стал допрашивать диверсанта. Понял — крупная птица. Уж если его так хорошо снарядили, значит, он связан с другими диверсантами, а распутать и размотать этот клубок у Чоки не хватит ни уменья, ни сил. Тут нужны профессионалы.

Мутаев погрузил в автомобиль пленного, все трофеи, вооружил своих людей вместо ружей немецкими автоматами и помчался вниз, в Нальчик. Бахов там разберется.

Чока довольно улыбался всю дорогу. Не взяли в Нацдивизию, а он сам добыл оружие. Теперь все увидят, чего стоит Чока Мутаев!

БАХОВ, КУЛОВ И СОСМАКОВ

— Лаши́н! Где ты, Лашин?! Эй, где ты, хозяйка фермы? — Бекан не слезал с элитного жеребца-красавца.

Горячий Шоулох плясал под ним. Из розовой, растянутой уздой лошадиной пасти вырывался пар. Бекан уже не звал Апчару по имени. После того как республику облетела весть о разгроме шпионской группы, все стали называть Апчару по имени легендарной кабардинки, которая победила татарина-силача. Лашин, переодевшись в мужское платье, вышла на круг, предназначенный для единоборства. Она подбросила татарина кверху, подставила ему под живот большой палец, и противник с распоротым животом упал на траву. Так Лашин своим мужеством избавила родной аул от позорной дани, которую кабардинцы ежегодно платили крымскому хану, отдавая в рабство девушек и парней.

Апчара тоже спасла чопракцев от гибели. По слухам, шпионы хотели отравить реку Чопрак у самых истоков, чтобы погибло все — и люди, и скот. Остался бы красивый край в его первозданном виде — приходи и живи.

Бекан думал, что выйдет Апчара из домика, где живут доярки, а она появилась из телятника.

— Я здесь, тамада! Будь гостем! Все нас забыли совсем. Сорок юбок и ни одной папахи. Обещал прислать мне замену. Клянусь аллахом, сил нет.

Жеребец под Беканом завертелся на месте.

— Как раз об этом и скажешь сегодня. Давай закладывай своего Шагди. Поедем туда. — Бекан плеткой показал наверх в сторону штаба, на зеленые склоны гор.

— Куда?

— Разве спрашивают, «куда»? А еще зовешься Лашин. В старое время как было? Постучат ночью в окно, скажут: седлай коня! Бежишь на двор и седлаешь. На ходу вспрыгиваешь в седло, скачешь, куда все. В погоню — так в погоню, за невестой — так за невестой. И боже сохрани спросить — куда? Подумают, что ты трус, в другой раз настоящие джигиты в твое окно уж не постучат. А ты сразу — куда?! Ну не сердись, я шучу. Как твои телята, оттаяли? Зашевелились, как мухи, обогретые солнцем. Молодец, молодец, я все знаю. А редко езжу, потому что я за тебя спокоен. Питу давно был?

— Привез пачку готовых бланков на списание падежа.

— Что поделаешь. Нет у нас зоотехника. Ну давай, запрягай своего Шагди.

— Кому мы так понадобились, тамада?

— Начальству. Всех собирают в штабе пастбищ.

Апчара подивилась, что отец исполняет распоряжения сына. Ведь, по кабардинскому обычаю, кто зовет к себе, тот и старший. Правда, Бекан не родной отец Чоки…

Шагди под навесом всегда в упряжке. Апчара сняла торбу с лошадиной морды, выкатила на своей таратайке. Жеребец, почуяв другую лошадь, заволновался, начал хлестать себя чистым шелковистым хвостом, заперебирал тонкими нервными ногами.

Тронулись по горной дороге. Верховой конь не хочет идти рядом с гремящей таратайкой, норовит укусить запряженную клячу. Бекану приходится одергивать своего красавца. Но одергивает он его, словно ласкает. Любит седельщик Бекан хороших, породистых лошадей!

— Разве Чока сам не мог приехать сюда? У него же машина.

— При чем здесь Чока? Неужели этому сопливцу я позволил бы звать к себе отца?! Ты, конечно, другое дело. Ты ему пока подчиняешься, и даже дважды — как начальнику штаба и как комсомольскому вожаку.

Апчаре показалось, что Бекан нажал на слово «пока» и при этом взглянул на нее как-то странно, чуть ли не подмигнул, но она не стала докапываться, был ли еще какой-нибудь смысл в его словах.

— Чока и сам — совместитель. Присылает мне сразу по две директивы. Одну как секретарь райкома, другую как начальник штаба. Бумажки разные, а подпись одна.

— Ты шпионов-то поймала по какой директиве, как комсорг или как завфермой?

— Не так и не эдак, — засмеялась Апчара. — У меня есть еще третья должность: руководитель военного кружка. Обучаю девушек военному делу. Разве это не курам на смех?

— А-а! Ты двух боевых командиров за пояс заткнешь. А как мать испугалась, услышав об этой истории! Пришла ругаться ко мне. Я говорю, не я же ее поставил на ферму. «Все равно, — говорит Хабиба, — разве Чока не твой сын? Разве ты не можешь ему приказать? Пусть сейчас же отпустит мою Апчару домой. До чего дело дошло — девушки с парашютистами воюют! Разве мужчины перевелись? Если мужчине вышибут глаз или перебьют ногу, это его не испортит, даже украсит. А кому нужна безглазая или безногая девушка?»

Всякая мать переживает за детей больше, чем дети за нее. Не зря говорят, что любовь детей к матери коротка, как мост через реку, а любовь матери длинна, как сама река. Но ты у нас героиня, настоящая Лашин. Весь колхоз благодарен тебе. Знаешь, какого матерого волка ты поймала в капкан? Он перерезал бы нам все табуны.

— Волк-то волк, но, оказывается, он из здешних…

— Да. Я знаю всех его братьев. И отца тоже знал. Их — четыре брата. Которого ты поймала — младший. Крепкая была семья. На все ущелье распространялась их власть. Сам старшина к Казухову на поклон ходил. Сыновья все больше охотились. Отец ко мне приезжал, седла заказывал для сыновей. За хорошие седла в знак благодарности свое тавро на моей двери выжег. По тому времени — охранная грамота. Никто не посмел бы меня обидеть. Овец у них было — не считали. Сколько чабаны-батраки скажут, столько и ладно. Сам отец до женщин охотник был. Все четыре сына — от разных жен. Поживет года два и выдворяет. Но по миру не пускал. Привычка была — поставит мельницу на реке и отдает жене во владение. Женится на другой. Через несколько лет — то же самое: она ему сына, а он ей мельницу. Мельниц наставил по всей долине. Но много ли у чабанов зерна? Не камни же молоть? Каждый пуд пшеницы им приходится выменивать на барана на пятигорских базарах.

Ну вот, а потом трое сыновей убежали к туркам. То чабанов держали, а теперь сами в чабаны пошли к турецкому бею. А этот, которого ты поймала…

— «Хъачабз» я его назвала.

— Ну какой же он «хъачабз»?! «Хъачабз» — значит девушка. А ему название — шакал.

— В речи сказано: «Сестры и братья…» Вот тебе и брат! Не все, оказывается, братья друг другу…

— Не все. Пока к реке идут — все родня, в дружбе клянутся. А как пойдут вброд через бурный поток, первый, кто выберется, иной раз забудет второму руку на прощанье подать. У нас анкеты дают: заполняй, опиши историю своей жизни. Но нигде из анкеты не видно, что, может, у человека душа с червоточиной. Такой фрукт для длительной лежки не годится. Мало того, что сам сгниет, вокруг себя несколько плодов испортит. Чтобы этого не было, весь урожай надо время от времени перебирать. Гнилье — долой.

Апчара никак не могла понять, серьезно говорит Бекан или нет. А Бекан продолжал:

— То же и дерево. Раз тряхнул — те, что с червоточинкой, упадут. Их в корзину, на свалку. Называются падалицы. Правда, когда трясешь, и здоровые плоды могут с ветки побиться. А если плод зашибся, то он сам догниет без чужой помощи. Ты, Апчара-Лашин, еще маленькая была, не помнишь. Так трясли, что не только плоды — сучья ломались и падали. Ну вот. От Казуховых никакого следа не осталось. А теперь, видишь, объявился Мухтар. Решил отомстить за всех своих.

— Которого я поймала?

— Да. Решил по стопам Наиба идти.

— Какого Наиба?

— Во времена турецкого владычества был такой предатель, продавшийся крымскому хану. Крымский хан с турецким султаном заодно были. Ну вот этот Наиб и взялся провести турецкие войска в наши горы по тайным тропам. Все горцы защищали свои аулы. Один только изменник нашелся — Наиб. Снюхался с турками. Взял два мешка мелких палочек, навьючил их на лошадь и потом ставил, втыкал на поворотах. Так и обозначил всю дорогу. По ней и пошли вражеские войска. Через три ночи началась резня. Враг не щадил ни детей, ни женщин. Дома были преданы огню. Кабардинцы были побеждены и стали платить туркам и татарам ежегодную дань девушками, парнями и разным добром. И этот, твой «Хъачабз», вроде того Наиба. Тоже хотел вешки ставить. Только не струганые палочки, а по радио. Вот кого ты заарканила. Погоди, о тебе еще песню сложат…

Бекан вытащил кисет, отпустил поводья и плетку, начал сосредоточенно сооружать самокрутку. На кусочек газетной бумаги насыпал самосаду, краешком бумаги провел по мокрой губе, заклеил, спрятал в карман кисет, неторопливо искал кресало и кремень. Бил долго. Искры вспыхивали и гасли на ветру. Мешал старику и Шоулох, который воспользовался тем, что поводья ослабли, то рвался вперед, то кусал мирного тихого Шагди. Старик по своей занятости самокруткой не осаждал жеребца, зато Апчара хлестала его кнутом по морде.

— Не бей красавца.

— Да он всю кожу сдерет с моего мерина.

Бекан любил и жалел жеребца. Готов был каждый день пересчитывать его шерсть по одному волоску.

Апчара не знала, что это за жеребец и откуда он взялся. В колхозе таких давно уже не было. Все, что годилось для верховой езды, отдали, когда формировалась Нацдивизия.

Не знала Апчара, что Бекан назначен хранителем элиты кабардинской лошади. Бекан не торопился хвастать.

Все-таки добился старик своего. Высек огонь и запалил трут. Помахал фитилем, чтобы тот скорее и ярче разгорелся, прикурил, поплевал на палец и потушил огонь, спрятал приспособление в карман.

Апчара и Бекан подъехали к штабу. Тут уже собрался целый базар: лошади под седлом, арбы, бидарки, автомобили, навьюченные ослы. Лошади стоят понуро, волы лениво пережевывают сено. Люди расселись у штабных палаток, толкуют. Разговор везде об одном — война. Но поскольку пастухи и коневоды не очень осведомлены о делах на фронте, то больше говорится о ее побочных проявлениях, отголосках, например, о волках, которых становится в горах все больше и больше, о коровах и лошадях из Ростовской области и Ставропольского края. Тут своих девать некуда, а скот гонят и гонят.

Прервав свой рассказ о неведомом Апчаре Мирзахане, седельщик издали начал вглядываться в собравшихся около штаба людей, отыскивая среди них знакомых и тех, кто не сдал еще ему кобылиц чистой кабардинской породы. В последние дни Бекан обрыскал все колхозы и конезаводы, чтобы собрать в один косяк всех кобыл, укомплектовывал табуны, пользуясь данными ему правами.

Труднее всего было завладеть редкостным жеребцом Шоулохом, об экстерьерных данных которого ходили легенды. И правда, это был конь под стать самому Андермиркану — богатырю из кабардинского устного эпоса.

О происхождении кабардинской лошади говорилось немало. Одни утверждают, что ее родоначальницей была знаменитая арабская лошадь. Может быть, так и есть. Однако об арабской чистокровной породе известно примерно с седьмого века, о кабардинских же лошадях сложены песни, сказки и легенды, относящиеся к самым отдаленным глубинам веков. Так что неизвестно еще, кому принадлежит первое слово. Но как бы то ни было, изумительно красивая лошадь, сочетающая в себе изящество линий с грациозностью движений, существует, и называется она кабардинской.

И Шоулох — редчайший экземпляр этой породы — пляшет теперь под седлом Бекана. Бекан держит его в особом табуне и седлает только собственноручно. Иногда целыми часами он лежит на бурке, любуется гнедым трехлетком: не верит своим глазам, что такой жеребенок у него в руках.

Со стороны предгорья показалась легковая машина.

Старики, привыкшие уважать начальство, повставали, кряхтя и опираясь на палки. Для них начальство — это все. Недаром говорят, что старший тот, кто во главе стола. Этого требует обычай, в этом духе воспитано не одно поколение.

Дорога была явно не для «эмки». Пар валил из машины, словно у нее под радиатором спрятан кипящий самовар. Толпа замерла в ожидании властей. Чабаны и пастухи редко видят высокое начальство, поэтому все стояли теперь с большим достоинством, не шевелясь.

Только Шоулох, впервые увидевший машину, оторвался от коновязи и пустился вскачь, фыркая и горя глазами. За ним побежали парни, некоторые вскочили на коней и поскакали, разматывая арканы.

«Эмка» остановилась у самого входа в зеленый домик. Из нее вышел молодой, сероглазый, с мужественным лицом человек лет тридцати. Он был в военной форме, но без петлиц.

По подтянутости и манере держаться, по важной походке, а главное — по отношению к нему людей, и прежде всего Чоки Мутаева, начальника штаба пастбищ, легко было понять несведущему человеку, что это сам Зулькарней Кулов. Его-то все и ожидали с самого утра.

Кулов подходил к каждому старику, энергично тряс руки, а когда очередь дошла до Бекана, держал его руку особенно долго.

— А-а, дао ушит, крепко ли стоишь на ногах?

Бекан за словом в карман не полез.

— Я не только на ногах, и в седле чувствую себя неплохо, — задорно ответил он. — Встретились с тобой за облаками, да будут высокими наши дела.

— Да будет так.

— Аллах да удержит наши дела на этой высоте!

Вслед за Куловым из машины выскочил настоящий военный, в новеньком обмундировании, с яркими петлицами, по две шпалы с каждой стороны, а на рукаве — знакомая всем эмблема. Это был Бахов, известный чекист республики.

Приехал и еще один — низкорослый, крупноголовый человек, тоже в военной форме. Но этот третий отличался еще тем, что все у него было как бы укорочено, отчего гимнастерка свисала до колен галифе, а короче всего казались кавалерийские ноги. Когда же он снял шляпу, под ней не оказалось ни единого волоса. Голова засветилась, как Млечный Путь на ночном небе. В республике не было колхозника, который не знал бы Талиба Сосмакова — главного земледельца, как его называли.

Апчара, узнав Бахова, чуть не рассмеялась. Она вспомнила случай, когда увидела Бахова впервые и когда, как это ни покажется странным, дала ему отпор.

Бахова величали комиссаром. Однажды во время экзаменов по истории Бахов быстро и стремительно вошел в класс и сел рядом с учителем. Отвечал русский паренек, эвакуированный из Николаева, и отвечал бойко.

Вдруг Бахов прервал его:

— Когда было утиное движение?

Ученик растерялся и замолчал. Было видно, что он мучительно вспоминает и не может вспомнить. Он смотрел на класс, на учителя, но учитель, как видно, и сам растерялся. Подумав, что учителю стыдно за неловкую заминку ученика, юноша смутился окончательно.

— Садись, ничего ты не знаешь, — скорее скомандовал, чем просто сказал Бахов.

Апчара встала и решительно, с вызовом заявила:

— Товарищ командир, вы просто сбили ученика. Никакого утиного движения не было.

Бахов немало удивился решительности девчонки.

— Как же так, — сказал он, улыбаясь и этой улыбкой как бы подтверждая свое поражение, — гуситское движение было, а утиного не было?

Так и не поняла тогда Апчара: то ли Бахов хотел подшутить над учеником, то ли сам забыл, как называлось то злополучное движение. Долго ли перепутать гуся и утку.

Теперь, выйдя из машины, Бахов тут же заметил и вспомнил Апчару. Улыбаясь, он подошел к ней, поздоровался, и Апчара почувствовала ладонью, что на руке у чекиста не хватает двух пальцев.

— Это ты поймала диверсантов? — Бахов продолжал, не дожидаясь ответа: — Клянусь, я так и подумал, что это ты. Помнишь, на экзаменах все растерялись, даже учитель, одна ты дала мне отпор. Молодец! Будешь представлена к награде. Я слышал, что тебя теперь называют Лашин?

Кончив говорить с Апчарой, Бахов пошел к толпе. Он подходил почти к каждому и, оказывается, каждого знал.

— Ну, и как рыба? — спросил кто-то из молодых, и этот вопрос для сведущих людей мог показаться не только нетактичным, но и дерзким.

Бахов ничего не ответил. Многие знали, что Бахов имел привычку глушить рыбу гранатами и однажды был жестоко наказан за это. Граната разорвалась в руке. К счастью, он остался жив, лишился только двух пальцев. Да еще республиканский хирург выковырнул из тела сорок мелких осколков. Жена, увидев Бахова, забинтованного с головы до ног, зарыдала. Но Бахова и тут не оставило присущее ему чувство юмора.

— Не плачь, жена, — сказал он, морщась от боли. — То, о чем ты плачешь, осталось цело.

Бахов и Сосмаков были встречены собравшимися как старые знакомые, а Зулькарнея Кулова в лицо почти никто не знал. Его совсем недавно выдвинули на республиканский пост из секретарей райкома партии. Он еще не успел побывать в каждом районе, в каждом колхозе и никуда пока не выезжал один без людей, у которых вовремя можно спросить, уточнить, проконсультироваться.

Сейчас его сопровождает главный земледелец Сосмаков, старый и тертый калач, о котором в народе говорят: «Он, как крепкий конь, сдохнет стоя». Ну и, конечно, Бахов, без которого Кулов ни шагу, или, может быть, вернее, который от Кулова ни на шаг.

Обоих сопровождающих, то есть Сосмакова и Бахова, роднили не должности, конечно, очень уж разные, не характеры даже, но образ жизни. Оба они тяготились кабинетной работой и любили простор.

Талиб — человек от земли. В его жизни не найдешь и двух дней подряд, когда он не побывал бы в поле или на ферме. На республиканскую работу Сосмакова взяли из колхоза, который он возглавлял со дня его образования. В колхозе тем более Талиб не слезал с коня. Колхозников по личным делам принимал в председательском кабинете в пять часов утра с тем, чтобы в шесть уже сидеть в седле.

Став «главным земледельцем республики», Сосмаков пересел, конечно, с коня в автомобиль, но по-прежнему метался по районам и колхозам, а тем, кто упрекал за то, что его «невозможно поймать», коротко отвечал: «Хлеб растет в поле, а не в кабинете».

И Бахов чувствовал себя в кабинете, как необъезженный конь, поставленный в тесное и неудобное стойло. Он пользовался любым предлогом, чтобы не плесневеть в тиши и тени, а мчаться в горы, куда немцы все чаще и чаще забрасывают шпионов, лазутчиков, диверсантов.

Сегодня оба деятеля охотно сопровождают Кулова по республике.

Сосмаков привез Кулова на высокогорные пастбища. Пусть Кулов своими глазами увидит положение дел. Мясо и хлеб — те же снаряды и патроны, без которых воевать невозможно. Поэтому и занят Сосмаков всецело сельским хозяйством. Пусть Кулов поймет, что созданием отрядов самообороны, военным обучением партактива могут заниматься другие люди.

Зулькарней Кулов давно знает Талиба, который с ходу решал любой вопрос и всегда знал, что надо делать. Однако в последнее время его самоуверенность стала вызывать в Кулове если не раздражение, то чувство протеста. Поэтому Кулов старался не обращаться к Сосмакову без крайней нужды. «Сами с усами», — думал он иногда о себе, отвергая в душе и мыслях какое-нибудь предложение Сосмакова. Бахов не аргументировал своих советов и соображений. Он говорил просто: «Органы не советуют» или «Мы располагаем материалом» — и этого было достаточно. Всякий раз, когда Бахов приходил к Зулькарнею, они уединялись в так называемую комнату отдыха, что располагалась за кабинетом. Почему-то оба считали, что о секретных делах в рабочем кабинете говорить нельзя.

От всего этого Кулов еще больше сознавал значительность и ответственность своей личности. Шутка ли, еще год назад ходил из аула в аул пешком в стоптанных сандалетах, а теперь разъезжает в черной машине под охраной.

Отец Кулова, не очень старый еще, но уже набравшийся мудрости бахчевник, напутствовал сына на новый пост такими словами:

— Кто самый умный, сынок? Тот, кто советуется с умными людьми.

Кулов помнил совет отца и всегда прислушивался к словам опытных или просто старших людей. Но времена настали такие, что надо и самому иметь на плечах голову. Война ежеминутно рождает множество вопросов и требует их немедленного решения.

Упала добыча молибдена и вольфрама, потому что не хватает шахтеров и взрывников. А где же их взять? Женщин на рудники не пошлешь. Везде говорят: «в шахту спустился», а здесь надо говорить: «в шахту поднялся». Рудники высоко в горах. За облаками. Человек со слабым сердцем там много не наработает. А сильные и здоровые — все на фронте. С другой стороны, кто же не знает, какое значение имеют молибден и вольфрам для оборонной промышленности.

Заводы в Нальчике надо переключать на оборонную продукцию. Один из заводов вместо насосов для нефтяников должен выпускать минометы. А где оборудование, специалисты, опыт, металл?

И здесь, на высокогорных пастбищах, наверное, свои проблемы. Не для прогулки его затащил сюда Талиб Сосмаков. Вот и советуйся с умными людьми. Однако решения принимать тебе одному и отвечать за все тебе одному.

ПЕРЕЙТИ БУРНЫЙ ПОТОК…

Совещание открыл Чока Мутаев. Чувствовалось, что он робеет перед Куловым, хотя животноводы уже признали в нем организатора и с уважением относились к молодому, но рассудительному и энергичному начальнику штаба. Может быть, смущало Чоку и присутствие Апчары. Бекан не обращал внимания на оратора, на своего приемного сына. Он следил за тем, как целая кавалькада всадников носится по склону горы и никто не может заарканить Шоулоха, оторвавшегося от коновязи.

Зулькарней Кулов, занимая за столом единственный стул, обдумывал план своего выступления и с грустью замечал, как изменился состав животноводов. Остались одни старики, мальчишки и девушки. Это стало заметно после комплектования Нацдивизии, подобравшей всех, кого военкомат еще не успел призвать. Кулов волновался и нервничал, потому что с публичными выступлениями ему как-то не везло. Он вспомнил, как однажды, работая еще в райкоме, выступал перед районным партийным активом. Войны еще не было, но тревога уже носилась в воздухе. Стремясь рассеять тревожные слухи, Кулов с трибуны громко, убежденно говорил:

— Не верьте провокационным слухам. Германия не нападет на нашу страну. Германский пролетариат не допустит этого.

Люди слушали и верили Кулову. А на другой день началась война.

И вот теперь животноводы сидят перед ним. Что им сказать? Они ждут хороших, свежих вестей. Они хотят знать, где теперь Нацдивизия, воюет она или еще нет. Они хотят знать, что делается на фронтах, чем кончилось наступление немцев в районе Харькова. Но вести приходят печальные, и главное, путаные, одни догоняют другие и быстро стареют… Рассказать все как есть этим людям, сидящим полукольцом на земле, в папахах и широкополых войлочных шляпах? Вдруг вселишь в них неуверенность или даже посеешь панику?

Кулов, Бахов и Сосмаков приехали, чтобы воодушевить народ, поднять настроение, рассеять слухи, распространяемые немецкими листовками, укрепить веру в несокрушимую мощь страны, поднять чувство ответственности за порученное дело. Животноводы вынуждены принять на свои плечи заботу и об эвакуированном скоте, которым наводнены альпийские пастбища. Каждый день прибывают новые бесчисленные гурты, возникают споры, а то и драки из-за места на пастбищах, у воды, у родников. Вот о чем думал Зулькарней Кулов, слушая и не слушая вступительное слово Чоки Мутаева. Слово это было коротким.

Чока остановился на практических, хозяйственных вопросах, с которыми приходится сталкиваться ежедневно. Он надеялся, что Кулов не только ответит на его вопросы, но и поможет ему, тогда сразу решатся главные трудности.

Бекан кивал головой, подбадривал сына. Он говорил своим видом: не подкачай, сынок, перед самим Куловым говоришь.

— Вот, к примеру, соль, — говорил Чока, поворачиваясь к Кулову и говоря как бы ему одному, — большое ли дело — соль? Но уже два месяца скот не видел соли. А если корова не поест соли, она не попьет, а не попьет — не даст молока. Сколько мяса пропадает из-за соли! Не можем посолить. Пока мясо от вынужденного убоя довезешь до аула на арбе, оно протухает. Ни нам, ни армии. Был небольшой запас соли — иссяк. Это из-за эвакуированного скота. Он хоть и чужой, а делиться надо.

Бекан не выдержал и перебил Чоку:

— Делиться пришлось не только солью. Все пастбища изрыли копытами, наводнили. Корова за корову рогами цепляется. Не хватает ни воды, ни травы. На скот жалко глядеть. Да и люди, что пригнали скот, без денег, без одежды, без хлеба. Делились, делились да все уж и разделили.

— Подожди, отец, ты уже прения открываешь. Я еще не закончил.

— Как так подожди? — еще сильнее возмутился Бекан. — Согнали и тощих и упитанных в один гурт. Сильные бодают слабых, а он — подожди!..

— Не время прения открывать, — с улыбкой сказал и Кулов.

— Сыр варим без соли, — крикнула Апчара. — Несоленый сыр долго ли пролежит?

Чока заговорил громче, чтобы перекрыть гул голосов.

— Или вот, кастрация баранчиков. — Чока покосился в сторону навеса, где сидели девушки и потрескивала полевая рация. — Упустим срок, какая шерсть от валухов? Да и мясо не то. Зоотехников раз — и обчелся. Питу Гергов с учебником ходит. Но пользы от него на копейку. Ставим мальчишек на кастрацию — получается одно душегубство. Теряем сотни голов…

— Девушек мобилизуй, — верный своему юмору, сказал Бахов.

Все засмеялись. Чока смутился.

Бекан вдруг вспылил:

— Тебя бы заставить. И так на девушек все валим. Не девичье это дело — кастрация.

— Надо провести семинар, научить ребят. — Кулов посмотрел на Талиба Сосмакова, давая понять, что говорит в первую очередь ему. — Почему нельзя прислать сюда опытных зоотехников из наркомата? Пусть научат и девушек и ребят…

— Воллаги, можно. Никто не обращался к нам.

— Не ладится и со стрижкой овец, — продолжал Чока. — Не хватает стригалей. Тимуровские команды были поставлены на ноги, но разве это стрижка? Мальчики не умеют орудовать ножницами. И сил у них нет. Иной раз барана связать не могут. Начнут стричь, а баран вырвется из рук и, раскидав своих «мучителей», убегает прочь. За ним ватагой носятся горе-стригали с ножницами в руках. Овцы изранены, шерсть снимается с кровью, с мясом. Ножниц для стрижки не хватает. Пришлось отобрать у девушек обычные ножницы. Можно ли ими стричь овец!

Еще хуже с косовицей и силосованием. Травостой редкий, а косить некому. Пройдет месяц — скот останется без кормов. А тут еще надо заготовлять сено и на долю эвакуированного скота, на табуны лошадей, пригнанных из Ростовской области.

Вопросам нет конца. Талиб Сосмаков все заносит в записную книжку, будто о нуждах животноводства он узнал только сегодня. Делает он это по привычке, а думает о другом. Что стоит этот разговор о кастрации баранчиков или о соли, когда надо решать главный вопрос: оставляем скот в этих горах или гоним его в сторону Каспия, чтобы не достался врагу. Не раз говорил об этом Талиб Сосмаков, но каждый раз его резко перебивали: «Паникуешь, поддался вражеской провокации!» Но случится беда — и придется ему первым держать ответ.

Слово взял Зулькарней Кулов. Сначала он посмотрел на свои начищенные сапоги, словно тезисы его речи были написаны на лакированных голенищах, потом перевел взгляд вдаль, на молчаливые снежные горы, кутавшиеся в темные тяжелые облака, поглядел на ребят, которые торжественно вели Шоулоха.

— Наше совещание необычное. — Кулов старался говорить отрывистым языком военного времени. — Наше совещание оперативное. Это значит: решение принимается немедленно и исполняется без проволочек. Действовать надо по-фронтовому. Мы должны подпереть фронт своим плечом. Особенно сейчас, когда на фронтах Великой Отечественной войны развернулись кровопролитные бои. У нас не должно быть слова «нет». Нет соли — достань, нет стригалей — найди, не хватает косарей — мобилизуй, нет зоотехников — обучай молодежь, организуй семинар. В армии как? Раньше три года обучали командира в военном училище, а теперь — шесть месяцев, кубики на петлицы, и веди взвод в бой. Вы сетуете на мальчишек: опыта нет, овец кромсают вместо того, чтобы стричь, не сено косят — землянику собирают. Какие мальчишки? О каких мальчишках вы говорите? Война прибавила всем по пять лет. Значит, они уже не мальчишки, а юноши. С юношей надо требовать по законам военного времени. Вот ты, Чока Мутаев. На кого ты жалуешься? Ты — секретарь райкома комсомола? Секретарь. Так мобилизуй комсомольцев, молодежь. У тебя их тысячи. Ты начальник штаба пастбищ? Ты. Тебе подчинены животноводы? Подчинены. Дай каждому задание, и пусть он попробует его не выполнить! Никому не простим безответственного отношения к порученному делу. Мы простим — война не простит. Мы поручили Бекану Диданову сохранить элиту кабардинской лошади. За это он в ответе не только перед обкомом партии, но и перед грядущими поколениями. Посмотрите на Апчару, на хрупкую девушку. Вот она стоит у радиопалатки…

Многие повернулись в сторону девушек. Сама Апчара опустила глаза и покраснела.

— Кто поручил ей поймать диверсантов? Все сказали бы: «Девушка струсит». А она не струсила! Не испугалась вооруженных до зубов бандитов, предателей…

— Сама вооружилась ведром бульона, — вставил Бахов.

Послышался одобрительный смех.

— Да, до сих пор бульон считался едой, и хорошей едой, а у нее он превратился в оружие. Если диверсантов можно разоружить с помощью кипящего бульона, то почему обычными портновскими ножницами нельзя стричь овец? Если немолодой седельщик взял на себя обязанности председателя колхоза и ответственность сохранить кабардинскую породу лошадей, то почему ребят нельзя обучить кастрировать баранчиков, косить сено, силосовать?.. Я понимаю, соли нет — ее из камня не добудешь. Потребсоюз уже завез целую гору соли. Завтра соль начнет поступать сюда. Стрижка овец. Надо проявить инициативу: мобилизуйте стариков. От века стрижка овец, как и сенокошение, — дело стариков, сейчас тем более. На уборке урожая стариков замените женщинами. Распределять силы с умом, по принципу: кто на что способен. Сосмаков распределит пастбища. Пусть каждый знает, какие ему выпаса отводятся. Все остальное — дело вашей изобретательности, изворотливости, сметки…

Кулов перешел к положению на фронте.

Мальчишки, которые уже отдышались после погони за элитным жеребцом, придвинулись поближе. Старики зашевелились, садясь поудобнее. Животноводы мало знали о положении на фронте. Слухи доходили разноречивые и устаревшие.

— …Развернулись кровопролитные бои, — говорил Кулов, понизив голос. Опять он стал поглядывать на свои хромовые сапоги, отыскивая более точные слова, а их найти нелегко, когда нет точной информации и каждый час все меняется с головокружительной быстротой. — Народы нашей страны оказались перед бурным потоком истории. Или мы перейдем его и продолжим путь к своей цели, или поток унесет нас. Тогда история изберет другое русло — русло гибели народов. В этом бушующем потоке уже оказались захлестнутыми целые страны: Франция, Польша, Югославия, Чехословакия… Наша страна перейдет этот поток, перейдет и подаст руку помощи тем, кто оказался в русле гибели. Советские люди полны решимости бороться до конца. Вот примеры: областная комсомольская организация послала в Нацдивизию две тысячи пятьсот своих лучших парней. Кроме того, один лишь Чопракский район собрал для этой дивизии сто восемьдесят девять бурок, две сотни полушубков, пятьсот пар валенок, комсомолки связали тысячу пар носков…

— А старики? — вставил слово Бекан.

— И старики не остались в долгу. Их руками сделаны седла, конское снаряжение, собраны тысячи овчин на полушубки. Идет невиданное испытание воли, мужества, верности родине, узам братства. Мы смело ринулись в бурный поток и верим: мы выйдем к берегу победы. Может быть, не без потерь, не без жертв, но рука наша коснется противоположного берега…

Кулов говорил о сражениях, развернувшихся севернее Дона, в которых, по сводкам, участвуют тысячи танков с каждой стороны, крупные соединения авиации, затмившие небо, бесчисленное количество войск. Бои не затихают ни ночью, ни днем. Борьба идет за каждый шаг земли. Мертвым приходится отвоевывать место для могилы…

— Гитлер решил опалить усы Сталину[1]. Но Сталин не дастся ему. Не таким, как Гитлер, Сталин опаливал усы. Иосиф Сталин, — Кулов поднял голос до звона, — одной рукой возьмет бесноватого ефрейтора за чуб, а в другую руку раскаленную добела саблю, и тогда на весь мир запахнет паленой шерстью. Пойдет такой дым, что начнут чихать все сподручные бесноватого!

Мальчишки засмеялись. Они живо представили себе картину, как Сталин опаливает усы Гитлеру. Вспомнили, какой запах паленой шерсти бывает, когда весной ставят на колхозных лошадях и коровах тавро. Смех ребят перебил мысли Кулова. Бекан воспользовался замешательством докладчика.

— Ты говоришь: переходить поток. Одно дело — переходить налегке, другое дело — с ношей. Налегке плыви себе по течению реки — волны сами тебя вынесут к берегу спасения. Ты только успевай дрыгать ногами и руками. А если на плечах твоих тяжесть обязанностей, как быть? Бросить ношу в реку и плыть одному? Или и ношу свою надо спасти?..

— О какой ноше ты говоришь? — крикнул Бахов, чтобы напомнить старику о своем присутствии.

— О какой ноше? О той, что народ взвалил на наши плечи. Ее не скинешь. Ее народ взвалил, только народ и может снять. Маленькому народу досталась и маленькая земля, большому — большая. Но мужества — на земле его много, бери, сколько хочешь. Слышал я по радио, старики малокабардинцы с Терека заявили: «Мы готовы оседлать боевых коней, идти добровольцами. Не смотрите на наш возраст, мы еще крепки и сильны, будем бить фашистских гадов, не жалея ни крови, ни жизни». Хорошие слова! И старый Бекан Диданов ставит свою подпись под ними! Но если все уйдем на фронт — кто будет кормить армию? Кто убережет народное богатство? Вот, глядите, — Бекан показал рукой на склоны горы, сплошь усыпанные бесчисленными стадами коров, отарами овец и табунами коней. — Видите, о какой ноше я говорю? Миллионы голов скота. Как быть с этой ношей? Спасать ее или, может, вместе с нею ринуться в пучину и сразу пойти на дно? Налегке — поток не беда. Скинул чувяки и плыви… А тут чугунные гири на руках и ногах…

— Тебе-то что? Кабардинские лошади плавают хорошо, на них предки даже Волгу переплывали. — Талиб Сосмаков хотел подзадорить старика, чтобы тот разговорился еще больше, ибо говорил он о том самом, что волновало и самого Талиба. Но Сосмакова перебил Бахов.

— Не дойдя до воды, не поднимай подол! Слышал пословицу? Враг еще за Доном, а ты уже разуваешься. Это называется паникерством…

— На твоем языке — да. Хочешь услышать другую пословицу? Вот она: «У осторожного сына мать не плачет». Умение предвидеть — не последнее дело. Если у соседа дом горит, то пламя может переброситься и на твою крышу…

— Где ты видишь пожар? — Бахов не хотел отступать.

— Если пожара нет, то почему из Ростовской области и даже из Ставрополья к нам гонят скот? Если там заботятся о спасении своего добра, почему бы и нам не позаботиться о том же самом?

— Верно, Бекан, — не удержался Талиб. — Ты мою боль высказал, из моего сердца берешь слова.

— Эти слова мы слышали! — начал сердиться Кулов и осадил Талиба. — Кажется, с твоим участием принято коллегиальное решение. Коллегиальное, я подчеркиваю. И твое дело как члена Комитета обороны выполнять его. Или ты не знаешь, что такое партийная, государственная дисциплина? Не знаешь — научим. Не хочешь — заставим. Так говорят в армии, а сейчас мы все в армии. Живем и действуем по армейскому уставу. Я знаю, ты уже начал сбрасывать свою ношу — дал директиву раздавать коров колхозникам под сохранную расписку, а может, и без расписки? Не хочешь ли ты плыть через поток налегке.

— В чем мать родила! — Бахов почувствовал поддержку и воспрянул духом.

Апчара насторожилась. Только сейчас она поняла, чью директиву выполнял Бекан, когда «ликвидировал бескоровность». Ведь списки не были утверждены даже сельсоветом. А раздали не один десяток коров.

— Но пуля опередит тебя! — с удовольствием добавил Бахов. — Далеко не уплывешь!

Кулов между тем снова собрался с мыслями и стал было продолжать речь:

— Товарищ Диданов произнес умные слова: «Народ взвалил ношу на наши плечи, и только народ ее может снять». Но наши плечи — это и твои плечи, товарищ Сосмаков…

— Давайте рассудим трезво. — Сосмаков встал и начал говорить, хотя слова ему никто не давал. Он одернул гимнастерку, угнав все складки под ремнем назад, отчего образовалась у него на спине сборка, похожая на задорный петушиный хвост. — Вот мы кричим: ноша, ноша… красиво. А на самом деле ноша — это миллион голов скота. Эвакуированный, наш — все смешалось. Весь скот теперь наш. С такой ношей не то что поток переплыть, под землю провалишься. Вот я и спрашиваю: куда ее девать, эту ношу, если нагрянут немцы? Ну, куда? Допустим, дадут указание — эвакуировать скот. Но как эвакуировать, в какие края, по каким дорогам — это же мы должны решать. И решать это нужно заранее, сейчас, пока не грянул гром. А мы ходим вокруг да около. Еще раз спрашиваю, как, по каким дорогам погоним скот, в каком порядке?

— Скажут! — выкрикнул с места Бахов.

— А если не скажут?

— Скажут!!

— Может, и скажут, но только в последнюю минуту. Добро если бы скот наш был весь на фермах: открывай ворота и гони. Но мы его должны сначала спустить с гор, а на это потребуется больше недели.

— Тебе уже говорили, — начал терять терпение Кулов, — мы не имеем права эвакуировать скот без указания сверху. Когда надо — Москва скажет свое слово.

— А если Москва не вспомнит об этом? Понадеется на нас? У Москвы дел хватает. В суматохе можно просто забыть…

— Сталин ничего не забывает! — выкрикнул Бахов.

Против этого никто ничего не возразил.

— Мы не мелочь, о которой можно забыть, товарищ Сосмаков, — медленно, с расстановкой, даже подделываясь под Сталина, заговорил Кулов. — Сталин помнит даже о таких мелочах, как, скажем, благодарственная телеграмма сельскому учителю за средства, пожертвованные на создание танковой колонны.

— Чопракское ущелье не на луне, — продолжал Кулов, уже успокаиваясь, — мы не изолированная крепость, окруженная со всех сторон неприступными скалами. На нашей территории сосредоточились богатства, вывезенные с оккупированных земель, не говоря о скоте. Мясо, шерсть, кожсырье, масло, кони — это так же дорого и необходимо фронту, как танки, пушки и самолеты. Здесь достаточно лошадей, чтобы сформировать три-четыре буденновские армии. А точного количества скота не знает даже сам Талиб Сосмаков.

Казалось, Кулов убедил всех, но неугомонный старый Бекан подал голос:

— А если придется гнать скот под бомбежкой?

— Почему придется гнать скот под бомбежкой? — Бахов тоже наконец вскочил с места, поправил на себе новенькое снаряжение, откинул назад изящную сумку с картой под целлофаном. — Враг еще далеко! Нам рано говорить о бомбежке. Мы вне зоны досягаемости…

— А самолеты уже летают, — выпалила вдруг Апчара.

— Одиночные. Разведывательные. А бомбардировщики не могут к нам прилететь.

Апчара поймала на себе строгий взгляд Бахова и затихла.

— Когда окажемся в зоне досягаемости бомбардировочной авиации противника, поздно будет думать об эвакуации скота, — поддержал Бекана и Сосмаков.

Бекан не остался в долгу и тотчас подхватил мысль Сосмакова.

— Скот сюда шел две недели. Сначала лошади, потом гулевой скот, потом маточное поголовье и молодняк. Шли по плану, по расписанию, как поезда, чтобы одни не мешали другим. Дорогу в ущельях не раздвинешь и с нее не свернешь. Придет срок, получим директиву: «Спустить скот с гор». И как же мы погоним скотинку? Скопом? Лошади, коровы, волы, телята, овцы, ягнята — они сомнут, подавят, растопчут друг друга, так что и за три недели дороги не расчистишь от трупов. Разве Сталин знает об этом? Разве он должен нам подсказывать, когда гнать скот?

— Он и не должен вникать в такие мелочи. — Чока дал понять, что и он на стороне отчима.

Бекана раздражала нерешительность Кулова, и он горячился все больше и больше.

— Сейчас самолеты бросают листовки. А если начнут бросать бомбы? Ну-ка брось бомбу на табун лошадей, что будет? Их и так трудно заарканить, а тогда вообще — ищи в пропасти. Костей на утильсырье не соберешь. Когда гонят отару овец, впереди ставят козла. Козел смелее, сообразительнее, он и ведет овец. Так и народ. Он хочет, чтобы впереди стоял смелый, сообразительный вожак…

Смысл бекановских слов поняли все, и, конечно, сам Кулов, но он неколебимо верил, что в нужный срок поступит директива об эвакуации скота, промышленного оборудования, а также всех остальных движимых богатств, что Москва, наравне с предприятиями, поставляющими молибден и вольфрам, необходимые для оборонной промышленности, держит в поле зрения и высокогорные пастбища, на которых скопилось огромное количество скота. А начни подтягивать скот поближе к фермам, люди ударятся в панику, прекратят заготовку кормов, стрижку овец, доярки разбегутся по домам, прекратится сдача животноводческих продуктов. Еще хуже — стяжатели начнут греть руки на общественном добре — растащат скот и все государственное имущество. И кто за это ответит?

Что же делать? Проявить инициативу или ждать инструкций? Взять сторону Сосмакова или согласиться с Баховым?

Кулов никак не мог принять какое-нибудь решение. Когда говорил Сосмаков, Кулов внутренне соглашался с ним и готов был отдать распоряжение от имени Комитета обороны об эвакуации скота. План уже составлен, утвержден, но реализовать его нельзя без соответствующего указания сверху. Но когда говорил Бахов — Кулов соглашался с ним. Действительно, люди живут в таком напряжении, что самый маленький толчок, неосторожный шаг, даже шорох может их неожиданно всколыхнуть.

Люди еще не представляют всей опасности, нависшей над ними. Они живут довоенными иллюзиями. Разве могут немцы дойти до Кавказа?! Тем более что на их пути ощетинилась Нацдивизия.

С одной стороны, ясно — надо спасать народное добро, ношу, как говорит Бекан, надо переходить с ней через бурный поток. Но с другой стороны, только начни эвакуацию — и прекратится полезная деятельность людей. Деморализуются все слои населения.

За бегство людей можно будет потом оправдаться, если немцы оккупируют Северный Кавказ. А если нет? Если их остановят на одной из оборонительных линий, построенных в последние месяцы?

Может быть, скот не гнать на плоскость, а поднять еще выше, ближе к Кавказскому хребту? Даже если немцы придут сюда, там, высоко в горах, будут действовать партизанские отряды. Они сумеют сберечь скот от врага.

Для таких мучительных размышлений не хватит никакой головы. Что из того, что не успеем эвакуировать скот? Согласиться же с Талибом Сосмаковым — значит заранее предсказать поражение наших войск и неизбежность немецкой оккупации. Нет, все что угодно, только не это.

— Мы сейчас не о том говорим, товарищи. — Кулов не узнал своего голоса и поймал себя на том, что и он в эту минуту говорит не о том, что думает. Но остановиться уже было нельзя, и он продолжал упавшим голосом: — Мы должны сосредоточить внимание людей на решении хозяйственных задач — дать фронту больше мяса, шерсти, молока, масла. Немцы будут остановлены на Дону. Если им удастся овладеть южными берегами Дона, их ждет укрепленная линия обороны в районе, — он хотел сказать «Армавира», но, решив, что это военная тайна, добавил: — Южнее Дона. Нам надо бросить все силы на создание прочной кормовой базы, заготовить столько грубых и сочных кормов, чтобы обеспечить зимовку не только своего, но и эвакуированного скота. Мы располагаем сведениями, что руководители некоторых колхозов стараются продать военным организациям побольше скота, чтобы сократить поголовье. Есть даже случаи спекуляции. Это безобразие. Обеспечением армии продовольствием мы будем заниматься централизованно. Мы уже связались с военными, ведем переговоры относительно продажи для фронта нескольких сот тысяч овец. Скоро вы получите разнарядки по колхозам и совхозам.

Сосмаков покачивал своей большой головой, и Кулов подумал: «Наконец и Талиб согласен со мной». На самом же деле Сосмакову хотелось сказать: «Давайте кончим спор, лучше гнать скот вниз, пока не поздно!» Он, Талиб Сосмаков, понимал, что в конце концов стрелочником окажется он, земледелец, ответственный работник.

Кулов разворачивался все шире. Он продолжал клеймить зоотехников, составляющих заранее акты на списание падежа. Предлагал наказывать доярок, которые убегают домой, называл это «дезертирством с боевого участка», угрожал судом тем, кто расхищает продовольственные карточки, спекулирует ими, присваивает себе общественный скот. Он предлагал незамедлительно разобраться с вопросом, кто под видом «ликвидации бескоровности» раздал колхозных коров по домам… Его голос крепчал.

— Колхозников, которые ушли в сторожа и охранники, бросить на сенокошение. Пора кончать с «зеленым настроением», когда безответственность прикрывается тем, «что трава еще зеленая». А между тем скошенное сено гниет от дождей…

Речь Кулова прервалась неожиданно. Из палатки, в которой все время потрескивала рация, вышел радист и передал исписанный карандашом лист бумаги Бахову, стоявшему за спинами стариков. Бахов схватил бумагу, пробежал глазами по неровным строчкам, нахмурился и строго взглянул на парня: не сам ли тот сочинял? В верхнем углу радиограммы крупно было начертано и дважды подчеркнуто «Срочно». Бахов и раз и два пробежал глазами по строчкам: «Получено чрезвычайное сообщение, необходимо немедленно вернуться Нальчик для принятия решений». Подписал секретарь обкома.

Бахов подошел к Кулову, вручил ему бумагу и остался стоять рядом с ним, словно без него кто-нибудь мог выхватить радиограмму из рук.

Кулов продолжал говорить, не глядя на подсунутую ему бумагу. Может быть, он думал, что это простая записка с вопросом. Бахов не вытерпел и шепнул оратору в самое ухо:

— Срочная радиограмма.

Кулов прервал речь на полуслове. Его разгоряченное лицо стало бледнеть. Сосмаков не спуская глаз следил за каждым движением Кулова. Он был уверен, что эта бумажка и есть указание об эвакуации скота.

Все поняли, что произошло что-то важное, но никто не знал, что же случилось. Никто не решался и спросить. Но не знали этого и сами получившие радиограмму. Если бы они знали, что всего-навсего получена обкомом телеграмма о прибытии Нацдивизии в действующую армию, они, конечно, с облегчением сообщили бы об этом народу. Но теперь Кулов был вынужден прервать речь и передать бразды правления совещанием Сосмакову. Вместе с Баховым они вскочили в машину и помчались вниз. Их машина долго еще петляла по серпантинам.

ОГОНЬ ИЗ ГЛАЗ! ПРАВАЯ, УДАРЬ!

Чока ехал, чтобы обрадовать Апчару. Поэтому он не ехал, а летел на крыльях. Своих радостей у него мало. Только и есть одна радость, что сама Апчара. Главное огорчение — не зачислили в Нацдивизию. Вызвали на бюро обкома, и вместо политотдела Нацдивизии Чока оказался в штабе пастбищ.

— Посылаем туда, где ты нужнее, — сказал, как отрезал, Кулов.

Остались от мечты о Нацдивизии одни только серебряные шпоры, которые Чока успел себе заказать.

Чока и думать не мог, что в его назначении в какой-то мере повинна и Апчара.

Случилось следующее. Во исполнение директив сверху Чока Мутаев разослал первичным комсомольским организациям колхозов, школ, ферм, кирпичного завода — всюду, где есть отряды самообороны и военные кружки, письмо, в котором предлагалось немедленно приступить к обучению молодых бойцов приемам рукопашного боя.

Апчара получила первый, самый четкий экземпляр мутаевской директивы, но все равно ничего в ней не поняла. Какой рукопашный бой? Как обучать, если сама ничего не знаешь? Побежала советоваться к подругам. Но доярки тоже не слышали ничего о рукопашном бое. Толстенькая крепышка Азиза стала уверять, что указание это, должно быть, не для девушек. Апчара даже обиделась: как это не для девушек, если Чока лично прислал?..

Выручить мог бы зоотехник Питу, но, как на грех, он не появлялся. Перед этим он оставил толстую пачку бланков на падеж скота и был, очевидно, спокоен за этот участок. А директива предписывала: «…немедленно приступить».

Азиза наконец догадалась:

— Наверно, рукопашный бой означает бой руками. Дать кому-нибудь кулаком по шее, вот так… — Тут она хотела шутя ударить стоящую рядом доярку, но та увернулась. Шутки шутками, но кулаки у доярок крепкие, как литые.

— Надо будет испытать на зоотехнике.

— Ну, его и на пол-удара не хватит.

Девушки развеселились, но Апчара строго сказала Азизе:

— Ты первая догадалась, ты и будешь руководить занятиями по рукопашному бою.

Стряпуха не ожидала, что шутка обернется против нее. Но что же делать? Хорошо бы найти в учителя какого-нибудь аульского драчуна, да где его теперь возьмешь?

Каждое утро Азиза выводила подружек на занятия. Уже после первого урока девушки лишились своих пышных причесок. У кого порвана кофта, у кого отлетели пуговицы, кто растерял заколки и гребешки.

Питу Гергов не появлялся. Попробовали поискать соответствующую литературу — не оказалось. Тогда Апчара вспомнила, что у Лермонтова в «Песне о купце Калашникове» есть описание кулачного боя. Эта книга и стала главной инструкцией.

Азиза выстраивала девушек в две шеренги лицом друг к другу. Рукава засучены. Для начала разминка. Команды Азиза сочиняла сама.

— Разогрев начинай! — Это значило: маханием рук и холостыми ударами по воздуху привести себя в состояние возбуждения и ярости, когда можно колотить друг дружку, не думая о последствиях.

— Огонь из глаз! — командовала Азиза после разминки. Это упражнение было рассчитано уже на психическое воздействие на противника.

— Широко открытыми глазами гляди на противника, внуши ему страх, подави в нем волю к борьбе, — поучала Азиза.

— Правая, ударь!! — Правая шеренга наносит безответный удар по беззащитной левой шеренге.

— Левая, ударь! — Правая шеренга получает сдачу от левой.

Сначала доярки только делали вид, что наносят удары, но мало-помалу входили в азарт, смеялись сквозь слезы, визжали, оплеух казалось недостаточно, по-девчоночьи вцеплялись друг другу в волосы и дрались по-настоящему, забывая, что это всего лишь учебное занятие, что и оплеухи должны быть учебными.

Азиза как руководитель тоже вошла в роль. Ей понравились такие занятия. Куда интересней, чем доить коров, лечить телят или стряпать. А главное, представился счастливый случай показать дояркам, на что она способна.

По утрам проезжавшие по Долине белых ягнят люди никак не могли понять, что происходит на молодежной ферме. Или Апчара придумала новую игру для забавы девушек? Каждый день, едва молоковоз примет утренний надой, девушки отставляют в сторону подойники и выстраиваются в две шеренги. Долина оглашается девичьим визгом, криком, а бывает, и плачем.

Азиза наметила программу по рукопашному бою и дала ее на утверждение Апчаре. Там были записаны все команды. Теперь по утрам звучало на ферме: «Разогрев начинай!», «Огонь из глаз!», «Правая, ударь!».

В лермонтовской поэме, которая послужила молодым энтузиасткам первоначальной инструкцией, были и утешающие строки, которые девушки твердили наизусть:

До аула дошли слухи о странных упражнениях, которыми занимаются доярки на молочной ферме. Бекан все не мог выбрать время, чтобы проверить эти слухи, но Бахов поехал немедленно.

Он остановил машину на почтительном расстоянии от фермы, чтобы не вспугнуть доярок, а сам пошел пешком, надеясь появиться перед девушками неожиданно.

На этот раз занятия проводила сама Апчара.

Девушки вышли на поляну и выстроились парами, словно собирались танцевать кабардинский танец «Удж». После «подогрева» девушки потоптались на месте, еще не войдя в раж. Иные, получив хорошую оплеуху, выходили из строя, чтобы поправить прическу или поднять упавшую в траву брошь.

Апчара делала замечания, предостерегала от опасных ударов, запрещала бить по лицу и шее, чтобы не повредить девичью красоту.

Бахов глядел и не верил своим глазам: какому идиоту пришла идея учить девушек кулачному бою? У женщин есть свое действенное оружие — язык. Оно сразит наповал любого мужчину, хотя владеть этим оружием никто их не учит, как не учат плавать утку или гуся, а ворону летать. Иная женщина так владеет языком, что может одно государство привести в состояние войны с другим государством.

Постепенно девушки разогревались, и начинался серьезный бой. Они пошли навстречу друг другу, держа правый кулак поднятым. Ожидалась команда: «Правая, ударь!» Но подать эту команду Апчара не успела. Она увидела Бахова. Тот едва сдерживал смех, но делал вид, что удивляться тут нечему. Апчара навстречу Бахову шагнула по-военному и бойко, почти по воинскому уставу отрапортовала:

— Отряд, смирно! Товарищ командир, на ферме идут военные занятия.

— Вольно. Продолжайте! — Бахов напрягался, чтобы не расхохотаться и не обидеть девушек. Но это ему не удалось. Увидев исполнение команды «Правая, ударь!», потом «Левая, ударь!», он неудержимо захохотал и, сняв фуражку, обнажил раннюю плешинку на голове.

Апчара чуть не разрыдалась.

Девушки остановились в растерянности. Они было обрадовались приезду настоящего военного. Он, конечно, знает, что такое рукопашный бой, и поставит обучение как надо или вовсе отменит это постыдное занятие. Последнее время среди доярок шел ропот. Напрасно Апчара уверяла подружек, что умение ударить кулаком пригодится не только для фашистов, что можно будет поставить на место и зарвавшегося мужа.

Азиза была на стороне Апчары:

— Вдруг тебя захотят похитить. Дашь по зубам непрошеному жениху, пока он свои зубы соберет, ты убежишь. Кулак в таком деле лучшее доказательство правоты и даже единственная защита. Или если немец набросится на тебя…

Разгорались споры. Потому теперь все ждали, что скажет Бахов.

Бахов обратился к Апчаре:

— Что вы сейчас отрабатывали?

— Нанесение удара правой рукой, — не задумываясь, ответила Апчара.

— А левой?

— И левой тоже.

Никто не смеялся. Раскрасневшиеся девушки отряхивались, поправляли на себе одежду, косынки, заплетали растрепавшиеся косы и с ожиданием поглядывали то на Бахова, то на Апчару, которая вертела в руках книжку Лермонтова.

— Так-так. Удар правой, удар левой. Великолепно! — Бахов оживился. — Я любовался вами издали. Какая сила удара! Бац! И несчастный муж просит пощады. Не так ли?

— Это лучше, чем вцепляться мужу в волосы и выдирать их. — Апчара хотела ужалить Бахова, намекнув на его лысину.

— Клянусь, это верно. Моя жена, к счастью, закончила эту операцию. Но скажите серьезно: чем вы занимались сейчас?

— Шли занятия по рукопашному бою.

— Я серьезно спрашиваю.

— И мы — серьезно.

— Кто вас этому научил?

— Сами.

— Вместо физзарядки, что ли?

— Нет. Это военные занятия.

— Есть инструкция?

— Письмо из райкома комсомола. — Апчара полистала книгу Лермонтова и извлекла оттуда письмо, подписанное Чокой Мутаевым. Бахов пробежал глазами директиву, против которой по существу нечего было возразить. Директива предлагала «обучать молодежь приемам рукопашного боя».

Бахов что-то пометил в своей книжечке и вернул письмо. Он посмеялся и объяснил, что девушки неправильно поняли директиву. Рассказал, что значат приемы ближнего боя, в частности рукопашный бой. Показал, как это надо делать, помог выбрать место для штурмовой полосы, подробно разъяснил, из чего должна состоять эта полоса, какие снаряды где нужно ставить, пообещал прислать на ферму инструктора-военрука и посоветовал пока прекратить отработку удара правой и левой. Тем бы дело и кончилось.

Но Бахов не удержался от соблазна рассказать о курьезе на заседании Комитета обороны. Успех был потрясающий. Удрученные плохими вестями с фронта, комитетчики смеялись до слез, как не смеялись ни разу с начала войны. Этот смех и обернулся против Чоки Мутаева, спустившего правильную директиву, но не разъяснившего, как ее претворить в жизнь. Чоку переключили на штаб пастбищ.

Сегодня, несмотря на плохую сводку Совинформбюро, услышанную по радио, Чока в радужном настроении. Каждая встреча с Апчарой для Чоки — это событие, и он не злоупотребляет своим счастьем. Мог бы ездить на ферму каждый день, но ежедневный праздник постепенно превращается в будни. Одно дело ехать к любимой девушке просто так, а другое дело — везти счастливую, радостную весть.

— Твой сон в руку, — скажет сейчас Чока Апчаре. — Ты увидишь брата.

Апчаре приснилось недавно, будто их ферма превращена в госпиталь и привезли раненого Альбияна. Он весь в кровавых бинтах и просит парного молока. А молоко, как назло, уже отправили на завод. Апчара бегает с пустой кружкой от доярки к доярке и нигде не может найти ни капли. Тут, откуда ни возьмись, появился Кулов и строгим голосом приказал:

— Иди домой. Лучшую корову с фермы забрали, а молока не найдешь?

Апчара проснулась в слезах.

— Твой сон в руку, — скажет теперь Чока. — Ты увидишь брата.

Чока не сомневался, что Апчара обрадуется известию. Она и раньше много раз просилась на фронт. Отговаривали: на кого оставишь бедную мать? Но Чока только ссылался на Хабибу. Он и сам не хотел разлучаться с девушкой. Отвезти посылки и вернуться обратно — это не страшно. Апчара будет в восторге. Это ей подарок от Чоки. Когда Мутаева попросили назвать лучшую комсомолку, чтобы в составе республиканской делегации сопровождать подарки для Нацдивизии, он не задумываясь назвал Апчару Казанокову. Никто не возражал. Все о ней слышали и раньше. Теперь только бы согласилась Хабиба.

Чока нетерпеливо ерзал на сиденье и все время просил шофера ехать побыстрее.

СБОРЫ И РАЗГОВОРЫ

Наступил день отъезда. С утра двор Хабибы стал похож на утренний базар. У каждой семьи был кто-нибудь в Нацдивизии, на фронте: сын, жених или брат. Каждый нес теперь посылочку или письмецо, чтобы отдать Апчаре. Она никому не отказывала. Письма складывала в свой школьный портфель, посылочки — в большие мешки. В тетрадь записывала, кроме того, кому что передать на словах. Каждый уговаривал Апчару отдать посылочку в собственные руки, и Апчара обещала, уверяла, клялась, что так и сделает. Ей казалось, что все будет похоже на парад в Нальчике. Полк за полком будут проходить мимо нее перед трибуной, она будет вызывать по своему списку бойцов и отдавать им посылки и письма, а также рассказывать о близких и родственниках.

Отдав Апчаре ящички, узелки и письма, люди не уходили со двора, а рассаживались тут же в тени деревьев. Начинались неторопливые разговоры. Причем новости были не проверены, слухи невероятны, догадки замысловаты, а предсказания нелепы. Все вертелось вокруг войны. Чем больше говорили о ней, тем тревожнее становилось на сердце.

— А правду ли говорят, — спросила Хабиба, обращаясь к мужчинам, — будто немцы хотят отравить Чопрак и погубить всех, кто пьет из него воду?

Женщины под грушей затихли. Неужели немцы пойдут на такое душегубство? Но уже доползали слушки о машинах, в которых удушают людей выхлопными газами. Насажают битком целый кузов и, пока везут до свалки, — готово, одни трупы.

Насчет отравления Чопрака разделились мнения. Кто считал, что отравить реку пустяковое дело. Сбросят с самолета ящики с ядом где-нибудь в верховьях, и потечет вниз отравленная вода. Другие спорили, что не хватит на Чопрак никакого яда, слишком он бурный, чтобы его отравить.

Апчара напустилась на Хабибу:

— Откуда ты взяла, что немцы дойдут до Чопрака? Пусть они оседлают даже ветер, все равно им не добраться до нас. А наша дивизия? А наш Альбиян? Клянусь, когда он ударит из своих минометов, немцы полетят, как разбитые горшки.

Почтальон Сентраль усмехнулся, сверкнул единственным глазом, которым, как говорят, он видит больше, чем иной двумя. И в этом есть доля правды, иначе где бы он находил деньги, чтобы каждый день быть навеселе. Недавно он принес двум матерям пособия за погибших на фронте сыновей. Одной досталось семнадцать рублей, другой только семь, хотя оба парня были призваны в один и тот же день и попали в одну и ту же часть. По злой воле судьбы оба и погибли в одном бою. В военкомате выяснилось, что бедняжку обсчитал Сентраль, аульский почтальон. За ним признавали только одно достоинство: никто не умел так красиво стоять у пиршественного стола в роли виночерпия. Сентраль стоял на одной ноге в знак уважения к сидящим гостям.

Теперь, сверкнув одним глазом, он насмешливо проговорил:

— Бедная Украина и Белоруссия. У них, видно, не было своего Альбияна с минометами.

— Разве их реки уже отравлены? — спросил кто-то из сидящих в тени.

Апчару задели слова Сентраля. Она распалилась:

— Может быть, Альбиян и не остановит всех немцев, но Сталин не отдаст Кавказ!

Апчаре было обидно до слез. Она видела, что ее слова не успокоили встревоженных женщин, не осадили одноглазого почтальона, разносившего по домам не только газеты с письмами, но и разные слухи. Он сбил с толку даже Хабибу, напугал ее и заставил натаскать полный дом чопракской воды — в запас, пока реку не отравили немцы.

Единственный глаз Сентраля от запальчивых слов девчонки разгорелся еще ярче.

— По-твоему, Украину, Белоруссию и Молдавию Гитлер взял с разрешения Сталина? Извини, мол, Иосиф Виссарионович, с твоего позволения я оттяпаю у тебя полстраны, а то очень жирно живешь. Так, что ли?

Апчара ударила с другой стороны.

— У тебя пораженческое настроение. Ты сеешь панику и предсказываешь крах.

Эту фразу она услышала на совещании от Бахова и теперь удивилась, как баховские слова приструнили Сентраля. Он сразу прикусил язык и даже спрятался в тень.

Сентраль, в сущности, не имя почтальона, а только прозвище. Обзванивая соседние аулы, он кричит в телефон: «Сентраль! Сентраль! Дайте район! Сентраль!»

Когда после слов Апчары Сентраль спрятался в тень, Питу Гергов крикнул ему вдогонку:

— Ты и здесь говоришь, как по телефону.

Все засмеялись. Под этот смех во двор Хабибы въехали верхом Бекан и Мисост. Люди вскочили. Смех затих.

Мисост опередил Бекана и первым заговорил:

— Не стыдно скалить зубы, когда в глазах людей не свет солнца, а черный дым. Земля размокла от крови людей, а ваши лица в слезах от смеха!

— Ишак и тот один раз в жизни смеется, — хотел пошутить Питу.

— Люди должны смеяться. — Бекан покровительственно оглядел всех, приглашая сесть. — Плохо, если смех не идет на ум. Положить бы в эти ящики и узелки побольше смеха и отправить на фронт. Пусть смеялись бы наши дети на войне. Им, видать, не до смеха.

— И я о том говорю, — пробурчал Мисост.

— Ну, Апчара-Лашин, едешь к своему брату? Повезло тебе. Мне сын рассказывал, что твою кандидатуру приняли охотно. Еще бы! Диверсантов заарканила. Другой такой не найдешь. Я и то горжусь. Кто спросит, отвечаю: Апчара-Лашин из нашего аула, моя соседка, словно дочь мне. Ты там на фронте погляди хорошенько, как мои седла. Надежны они? Порасспроси джигитов. Может, кое у кого седла расклеились. Пусть напишут. Сразу пошлем. Не забудешь?

— Ты послал бы эти седла с посылками, — посоветовала Хабиба.

— Ездил в город, предлагал. Не берут. Четыре вагона одних посылок. Четыре полка — четыре вагона. А седло, говорят, военный груз. Пока посылают посылки с гостинцами. Каждому бойцу — отдельный ящичек.

— Хватит ли всем?

— Хватит. Они-то знают, сколько бойцов в дивизии. Никого не обидят. Кто раненым окажется, тому пошлют в госпиталь.

Апчара перебирала письма, связывала их пачками. Гора ящичков и узелков около нее росла.

— Командира дивизии увидишь — погляди на его седло, — попросил Бекан. — Как оно, в целости ли. По таким седлам раньше судили о мастерах. Настоящее кабардинское седло. Для сына делал. Подарок ко дню женитьбы. А теперь неизвестно, когда он женится. — Старик краем глаза поглядел на Апчару. Девушка, опустив голову, писала в тетрадке. — А и женится, зачем ему седло. Он больше на машине, не на коне. Понадобится — новое сделаю. Дай аллах, чтоб это было седло счастья…

— Дай аллах, дай аллах! Пусть это седло не будет таким, из которого когда-то упал ты сам! — Как видно, Хабиба искренне желала старику добра, ему и его приемному сыну. Все вокруг поняли, о чем она говорит.

У Бекана беды и радости всю жизнь связаны, как два стремени одного седла.

Аул помнит тот день, когда седельщик чуть не угодил, как говорится, под копыта коня. Это случилось в тридцатых годах, когда заказы на седла резко пошли на убыль. Все реже и реже благодарные заказчики, изумленные красотой и благородством Бекановых изделий, выжигали свои фамильные знаки, свои тавро на дверях седельщика. Но все же седельщик не сидел еще без работы. Табунщики гор, председатели колхозов и бригадиры иногда просили Бекана сделать новое седло, и он делал. Хотя и видел, что у самих заказчиков как-то потерялся и пропал вкус к кабардинскому седлу. Какое ни сделай, все хорошо.

Однажды ночью Бекана разбудил резкий стук в дверь. Выйдя на крыльцо, он увидел всадников. Один из них держал свою лошадь на поводу. Это были люди Бетала Калмыкова, как потом выяснилось, гнавшиеся за какими-то бандитами. Во время погони под всадником, который стоял теперь на земле, развалилось седло. «И было от чего развалиться», — подумал Бекан. Всадник, огромный и грузный мужчина, весил килограммов сто двадцать, не меньше. Всадники потребовали от него новое седло, и Бекан беспрекословно отдал им только сегодня сделанное. На этом бы дело и кончилось. Но, оказывается, и новое седло не выдержало грузного всадника. И произошло это будто бы на скаку, во время ответственной погони. Из-за Беканова седла будто бы бандитам удалось улизнуть. Бекана обвинили в пособничестве врагу. Пришлось оставить мирное седельное дело.

Долго Бекан не принимался за прежнее ремесло, да и не стало спроса на седла. Он сделался колхозным табунщиком, ведь лошадь, кабардинская лошадь всегда была главной его страстью. Ради лошадей, ради этих тонконогих, крутошеих красавцев и красавиц он и мастерил такие изящные седла: чтобы одно украшало и дополняло другое.

О седельщике вспомнили, когда начала формироваться Нацдивизия и понадобилось много седел. Бекан Диданов срочно был вызван в Комитет обороны, где ему предложили возглавить все седельное дело республики. Отвели помещение, нашли сырье. Бекан знал всех седельщиков, забросивших теперь свое ремесло, и собрал их всех под одну крышу. Дело пошло на лад. Седельщик оказался на виду и в почете. К нему то и дело приезжали разные начальники. Особенно торопили его с личным седлом для командира дивизии. Это седло, конечно, Бекан делал собственноручно. Сам Бахов проверил седло комдива, прежде чем его отправили настоящему хозяину.

— Привет от старого Бекана передать не забудь! Полковник — опытный джигит, сразу оценил седло. Даже не хотел брать. Говорит, такому седлу место в музее. Привет ему передай, — попросил Апчару старый седельщик.

— Апчара больше смыслит в кулачном бое, а не в седельных делах, — пошутил Питу.

— Ты бы пришел да и научил! — Апчара едва не набросилась на зоотехника. — Наглец, смеется над нами!

— Ладно уж вам ругаться, нашли время, — строго посмотрела мать на развеселившегося Питу. — Немцы вон все ближе подходят.

— Вздумал шакал медведя проглотить. Но не по горлу кусок. Велик. Да и клыки у медведя острые.

— И клыки и когти у медведей дай бог, а шакал его мало-помалу глотает. Вон пол-России у него внутри, — перебил Бекана Мисост, который с некоторых пор вместо утреннего намаза аккуратно слушал радио, сидя на молитвенном коврике. Соседи думают, будто он снова стал верующим, достал с чердака старый молитвенный коврик, а Мисост понимает что к чему. — Россия велика, да неповоротлива. Шакал — хищник верткий, за горло — хвать, за ляжку — хвать, и, глядишь, жертва падает от потери крови. Так он Францию сожрал. Так же сожрет и нас.

— Не сожрет, — сердито возразил Бекан. — Допустим, по-твоему, укусит шакал за ляжку. Но пока он дойдет до головы, рана на ляжке заживет, или — обратная картина; пока пробирается от горла к хвосту, заживет горло. Кто-кто, а я-то знаю, какая она, Россия, из конца в конец.

— Может, и так. Но мы все равно, — не унимался Мисост, — оказываемся между двумя жерновами. Мы — малые народы. Начнут нас кидать из пасти в пасть, пропадем. У кого тут будешь искать защиту?

Мисоста переспорить нелегкое дело. Бывало, что он сбивал с толку и городских докладчиков. Бывало, что умудрялся показать себя чуть ли не сподвижником Бетала Калмыкова.

Председательствующий на собрании обратится к народу: есть ли вопросы? Мисост тут как тут. Тянет кверху свой палец, похожий больше на желтый кукурузный початок.

— Есть вопрос. Вот вы сказали нам такие-то и такие-то слова. И будто эти слова сказал сам Бетал. Так это или не так?

— Да, я цитировал вам слова Бетала Калмыкова, — докладчик начинал бегать глазами по бумажке, — вот… страница…

— Не поразительно ли это, дорогие аульчане, — поворачивался Мисост к народу, — что слова Бетала и мои слова, те, что я недавно говорил около мечети, сходятся, как эти два пальца.

И к одному желтому початку Мисост присоединял второй такой же желтый початок.

Вот и теперь все видели, как в споре Мисост забирает верх над седельщиком.

— Что такое мы, кабардинцы, на шубе России? Всего лишь пуговица, крючок. Потерять пуговицу в драке — пустое дело. Замечают ее уже после драки.

— Таких пуговиц немало на шубе России. Не мы одни.

— Верно, верно, не мы одни, — подал голос Сентраль, и было еще не понять, на чью сторону, на чью чашу весов положит он свой камень. — Конечно, какая шуба с одним крючком? Не бывает таких шуб. Но скажи, Бекан, а не захочет ли Гитлер перекрасить и перешить эту шубу на свой манер? Срежет он все крючки, а поставит какие-нибудь медные застежки…

— Или «молнию»… — добавил Питу.

— Пусть мудрейшие простят мне, — Хабиба бросила взгляд на дочь, как бы упреждая ее попытку помешать матери говорить. — Не хотелось встревать в мужской разговор. Но и женщины тоже не через нос воду пьют. Не умом, так чутьем мы угадываем, где истина.

— Говори, говори, — подбодрил Бекан.

— Гитлер, может быть, и хочет перекроить русскую шубу. У него свой фасон и портные тоже свои. Но сначала надо ему этой шубой завладеть. Стащить ее надо с плеч Сталина. Разбойники были и свои и чужие. А кто сумел снять эту шубу? Никто. У Сталина плечи крутые. И в руке не только трубка. Есть и оружие. На такой шубе быть крючком — не последнее дело. Пусть Гитлер не походит на глупую барыню, которой еще только пообещали шкуру медведя, а уж она стала в уме кроить: которое место на рукава, которое место на воротник. Сталин не отступит перед Гитлером. Не только шубы не даст, не потеряет ни пуговиц, ни крючков…

— Грабитель на то и грабитель, что стаскивает одежду, не спросив разрешения хозяина. Против воли. Настигнет в темном углу и — конец, — прервал Хабибу Мисост.

Но Апчара все равно с восхищением посмотрела на мать.

Заскрипела калитка. Все головы повернулись к воротам. Пришел мулла, бледнолицый старик. Он принес небольшой сверток. Это была его посылка, не сыну и не внуку (не было детей у муллы), а единственному ученику, которого он украдкой, по ночам, обучал корану. В ученике видел мулла преемника. Надо было защитить его от пуль, от осколков и от сабельного удара.

Для того чтобы спасти и защитить ученика, мулла приготовил амулет со стихом из корана, завернул его в башлык, чтобы люди не могли догадаться. Апчара передаст башлык ученику, и тот будет верить, что хранит его от немецких пуль благодать аллаха.

Мулла читал немецкие листовки и знал, что немцы гарантируют мусульманам свободу вероисповедания. Снова откроются все мечети. Казалось бы, мулла должен радоваться и ждать с нетерпением прихода немецкой армии. Но запутан человек, запутан и слаб.

В те годы, когда служителей культа высылали за пределы республики, этот мулла уцелел, потому что дал клятву никогда не служить аллаху. Впрочем, он и не был в то время настоящим муллой. Ему не хватало места: все четыре мечети в ауле были заняты другими муллами. Долго, с тайной надеждой ждал он, когда освободится для него место, и дождался в конце концов, что освободились сразу все места.

Шли годы. Про четырех мулл все забыли. Но люди остались. Они то умирали, то им нужно было жениться. И то и другое они часто хотели делать с молитвой. Читать же молитвы умел только он, чудом уцелевший мулла. Правда, молодожены, прежде чем обратиться к мулле для скрепления их союза, расписывались в сельсовете и даже приносили мулле соответствующую справку, ну а что касается похорон, то тут у муллы не было соперников. За ним приезжали из других, даже очень отдаленных аулов, и чем дальше аул, тем дороже брал мулла за похороны и за свадьбу.

Но что же будет теперь? Придут немцы. В Машуко снова будет четыре муллы, как в прежние времена. Теперь, когда говорят «мулла», все знают, о ком идет речь. А тогда? Нужно будет называться по имени. Нужно будет знать свое место.

Мулла отдал Апчаре свой сверток, почтительно поклонился и отошел в тень деревьев.

Между тем разговор, прерванный приходом муллы, возобновился.

— Далеко ли Нацдивизия ускачет на конях, если навстречу грохочут танки? — сделал Мисост новый заход. — Как бы от конского хвоста дым не пошел.

— Нет, Мисост, не говори так о коне, — упорствовал и Бекан. — Танк встретит на пути лес, надо прорубать просеку, дойдет до реки — надо строить мост. А если горы? Понадобится дорога. Коню же все это не помеха. Нацдивизия пройдет везде, и конники встретят твой танк пушкой.

— А самолеты? — не унимался Мисост. — Ты разве не видел, как хищная птица достает добычу из расщелин скал? Не дай аллах, чтобы самолеты нагрянули на конницу. Копыта взлетят, как черные вороны, когда спугнешь их с падали.

Мисосту хорошо говорить. У него все дети больные и квелые от рождения. Сидят дома. Однако женщины от его слов помрачнели. Мулла пришел им на помощь.

— Один аллах знает, что случится.

— Думаете, у нас нет танков? — снова не вытерпела Апчара. — Думаете, у нас нет самолетов? Есть. До нас немец не дойдет. На пути их танков пролегают противотанковые рвы. Мы рыли. Я знаю. И не только мы. Ростовчане, ставропольцы…

— А ты не выдавай военную тайну, — прервал Апчару Сентраль. — Может, среди нас полно немецких лазутчиков. Вот доверяй тайну таким девчонкам. Видали?

Апчара осеклась, окинула взглядом всех сидящих. Жители аула свои, разве кто-нибудь из них может быть немецким шпионом!

— А, какая там тайна! Сверху видно каждую канавку. — Бекан махнул рукой. — Разве спрячешь от самолета противотанковый ров? Немцы разглядывают их как хотят, а потом составляют карты, как обойти. Иначе как бы они дошли до Ростова?

— Немец высматривает не только рвы. — Мисост постучал по дереву пальцем, как бы призывая к вниманию. — Он заглядывает и в наши души. Не одну державу заставил встать на колени. Тоже храбрились, как и мы. Теперь схватился с Россией… А малыми народами кто-нибудь да владеет…

— Тебя послушаешь, — перебила Хабиба, — так мы все равно что кисет с табаком, который ходит по рукам от курильщика к курильщику. Что из того, что народы малые. Десять мышей толкнут разом один камень, коту вход загородят…

Снова заскрипела калитка, и на этот раз вошла старая Хадижа. Сентраль попятился, спрятался за людей. Недавно недодал ей шесть рублей, как раз на пол-литра. Уж не пришла ли старуха пожаловаться?

Получив корову, Хадижа стала заметно бодрее, свежее лицом. Сама пасет свою кормилицу и даже спит, говорят, вместе с ней в хлеву.

Апчара побежала навстречу, взяла старуху под руку, и та осыпала ее молитвами, благодарственными ласковыми словами.

Спрашивать Хадижу о чем-либо бесполезно. Ее можно только слушать. О чем ни спроси, все равно будет говорить свое. Перебить или остановить ее тоже нельзя. С тонких старушечьих губ слова сыплются, словно просо из прохудившегося сразу во многих местах мешка.

— Узнала я, дочка моя, узнала, идешь на войну. Видано ли это, чтобы девушки воевали. Не каждый мужчина рискнет на это. Иной мужчина боится даже украсть коня. А война души ворует. Украла душу у моего внука. Погубили парня. Да. Придет погибель на землю германцев! Пусть вспыхнут пожаром все огни, что зажигались их предками, дедами и отцами. Не ходили мы на их землю. До дверных ручек их домов не касалась наша рука. А они наш дом хотят спалить. За что? Аллах только знает… дочка. Не возьмешь ли подарочек? Колхоз дал мне корову, дай бог ему долголетия. А на что мне столько молока? Я сварила сыр. Три головки. Не сыр, а чистое масло. Отдай ты его кому-нибудь. Если бы мой внук был жив, ему бы первый кусок… Ты найди парня, похожего на моего Мусу, пусть он поест моего сыру. Скажи, что я послала ему, Хадижа.

Апчара положила узелок с тремя головками сыра в общую кучу.

Бекан закричал в ухо старухи:

— Ну как корова, жива?

Хадижа закивала головой:

— Не корова, а буйволица. Доит прямо сливки.

— Благодари Апчару. Это она выбрала для тебя. Только смотри, сохранная расписка в колхозном сейфе.

Для старухи «сохранная расписка» и «сейф» — темнее темного леса, твердит свое:

— Буйволица, а не корова… Есть же добрые люди, не то что мошенники, не обошли меня, старуху.

За воротами послышался шум машины. Это за Апчарой приехал Чока Мутаев. Люди всполошились. Хабиба бросилась к Апчаре. Только сейчас она поняла, на какую опасность отпускает дочь. Апчара побежала одеваться. Мужчины стали разбирать узелки и свертки, готовясь укладывать их в машину. Ворота со скрипом распахнулись, и Чока въехал во двор. Откуда ни возьмись, сбежались ребятишки. Женщины засуетились. Около ворот вмиг образовалась толпа провожающих.

Машина наполнилась посылками. На мешочках, свертках, узелках и ящиках чернильным карандашом были нацарапаны имена бойцов, а около имен — номера полевой почты. Письма не поместились в портфель, в мирный клеенчатый портфель Апчары, еще недавно наполненный учебниками. Впрочем, последнее время Апчара держала в нем на ферме всю молочную бухгалтерию.

Апчара села в машину. Женщины кричали наперебой:

— Когда увидишь моего, не забудь…

— Моему передай, что его сестренка…

— Попроси моего, чтобы почаще писал…

— Увидишь похожего на Мусу… сыры…

Машина тронулась. Из всего шума и гвалта Апчара услышала только слова своей матери:

— Скажи сыну, что я довольна им. Так пусть же и аллах будет доволен. Да не померкнет свет радости в моих глазах. Пусть дорога, по которой он вернется к своей Даночке, будет короче той, по которой он ушел…

Апчара оглядывалась назад. Люди не расходились. Мать, как всегда, держала руки на животе, и слезы текли по ее щекам.

Рядом с Апчарой в машине сидел Бекан. Он тоже оглядывался на людей, смотрящих вслед машине.

Все трое — Чока, Бекан, Апчара — должны были сначала явиться на заседание Комитета обороны. На фронт делегация уезжала вечерним поездом.

КУЛОВ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

Машина остановилась около дома, памятного Апчаре по торжественному прощальному параду Нацдивизии. С балкона этого дома на главной площади Нальчика выступил тогда Альбиян, заверяя всех, что насмерть будут стоять в боях с врагом. Угловой трехэтажный, то есть для Нальчика почти небоскреб, этот дом приютил у себя под крылом допотопную хибару, кривобокую, саманную, не стоившую одного окна, одного камня этого огромного здания, где разместились все правительственные учреждения республики.

Домик принадлежал, оказывается, сестре Мисоста, упрямой старухе, не пожелавшей, чтобы ее дом, в котором все было связано для нее с прожитым, был снесен в угоду общей красоте улицы. Уцелевшая хибара как бы бросала теперь вызов современному правительственному зданию и всем его обитателям.

Чока провел Апчару мимо милиционера, стоявшего возле столика со сверкающим телефоном. «Не пускает шпионов», — подумала Апчара. Она едва поспевала за Чокой по длинным коридорам, устланным такой же длинной ковровой дорожкой. Апчара не знала, чему удивляться больше: ковровой ли дорожке такой неимоверной длины или тому, что Чока не плутает в бесконечных коридорах, а уверенно, чуть не бегом тащит ее по ним. Как могли соткать такой длинный ковер? И зачем по нему ходят ногами? А Чока бежит так уверенно, словно всю жизнь и ходил по коврам.

Наконец они остановились около черной дерматиновой двери. Надо было немного отдышаться после бега по ковру. Чока с силой надавил на дверь и посторонился, пропуская впереди себя Апчару и отчима. Все трое оказались в большой комнате, но еще не в кабинете, как ожидала Апчара. За огромным письменным столом сидела миловидная девушка. Рядом, тут же, у нее под левой рукой стоял еще маленький столик, заставленный телефонами.

— Проходите, — девушка кивнула в сторону еще более грандиозной, но тоже черной, тоже дерматиновой двери. Апчара оробела, но Чока смело пошел вперед, и черная дверь поглотила всех троих одного за другим, как таблетки.

Теперь Апчара увидела стол, какого ей никогда не приходилось видеть. Он был зеленый и просторный, как поляна в Долине белых ягнят. Несколько телят свободно могли бы пастись на этом столе. По обеим сторонам зеленого сукна сидели важные люди. Апчара испугалась, что сейчас все эти люди встанут и придется с каждым здороваться за руку. Но ничего подобного не произошло. Никто не заметил, что вошли в кабинет новые люди. Только Кулов, сидевший в самой дали кабинета, на другом, далеком, как в перевернутом бинокле, конце стола, остановил на мгновенье свои глаза на вошедших.

Бекан взял Апчару за руку и усадил на свободный стул. Чока устроился поодаль. Прежде всего Апчарой овладело странное чувство, что с того совещания в штабе пастбищ никаких изменений не произошло. Продолжаются те же прения, по тем же самым вопросам. Люди сидели возбужденные, но какие-то запаренные, потные, словно только что вышли из парной бани. Говорили коротко, громко, как отвечали урок, «по-фронтовому», — подумала Апчара. Она затаила дыхание и ловила каждое слово. Она поняла, что Талиб Сосмаков, как и на пастбищах, все еще отстаивает свое мнение. От его лысины, окруженной с трех сторон черными короткими кудряшками, воскурялся парок. Волнуясь, он все время просовывал под ремень оба больших пальца и отодвигал складки гимнастерки назад, образуя все тот же петушиный хвост. Бекан тоже почувствовал себя, будто он сидел на совещании с самого начала. Тогда, в штабе пастбищ, Кулову не удалось досидеть до конца, вот теперь и продолжается тот же разговор.

— Я еще раз повторяю, — Сосмаков одной рукой держался за портупею, а другой размахивал в такт словам, — как коммунист и как человек, отвечающий за сельское хозяйство, я должен, я вынужден повторить: мы не можем держать на фермах табуны коней, особенно кабардинскую элиту. Вот сидит товарищ Диданов. Пусть подтвердит. Ну, рогатый скот останется, бог с ним. А лошадей надо спускать с гор, чтобы никакая случайность не застала нас врасплох. Лошадь для фронта так же важна, как танк и автомобиль. Это — транспорт. В предлагаемом нами проекте есть все: куда, какие табуны, по какому маршруту должны двигаться и кто за что отвечает. Мы составили подробнейший план, продумали все детали до мелочей: места привалов для маточного поголовья, места водопоя. Не будет принят этот план — снимаю с себя всякие обязанности…

Кулов не спешил высказаться. Он прислушивался к мнениям, чтобы выбрать из них наиболее правильное. Зато Бахов не вытерпел. Он считал себя компетентным во всех делах и старался поправлять каждого, пользуясь тем, что никто не смеет сказать ни слова о его работе:

— Снимаешь с себя обязанности!.. Не рано ли?.. До брода еще не дошли…

— Дошли, товарищ Бахов, — не дожидаясь, когда ему дадут слово, встал Бекан Диданов и провел рукой по пышным усам. Этот жест означал, что он решился на все и отступать теперь не будет ни перед кем. — Так дошли, что идти дальше некуда. Я хочу спросить вас, товарищ Бахов: для чего всаднику нужно подпересье? Вы не знаете? А я знаю. Подпересье служит не для красоты, хотя его и украшают серебром. Подпересье, или нагрудник, нужен, чтобы седло не сползло коню на хвост. Да, и не смейтесь…

— Ты не тронулся ли, седельщик? Не думаешь ли ты, что здесь сидят твои подмастерья? — зло сверкнул глазами Бахов.

— Нет, я не сошел с ума. — Бекан заговорил громче и тверже. Напрасно Чока взглядом хотел остановить старика, чтобы он не лез на рожон. — Когда на пиршествах делили баранью голову, видно, ни разу тебе не досталось ухо, иначе ты бы научился слушать старших. Без подпересья седло обязательно сползет на хвост при подъеме на гору, и всадник вылетит из седла. При спуске — тоже он угодит под копыта лошади. А мы, то есть народ, оказались теперь на крутой горе. Мы берем крутизну. Испытываются воля и ум народа. Настал тот день, когда проверяется, кто прочно сидит в седле, а кто — нет. Мы не имеем права падать с коня. Мы, если хотите знать, подпересье того седла, в котором сидит народ…

Кулов слушал мудрого Бекана как будто внимательно, но потом прервал его:

— Дорогой мой седельщик. Прошу извинить. Я не могу не прервать тебя. Времени в обрез. Мне было приятно услышать твою свежую мысль, но сегодня речь не только о седле — на карту поставлена судьба и самого коня.

Бахов тоже не сдержался и напал на Бекана:

— Не видно, чтобы ты сам часто ел бараньи уши, иначе научился бы слушать руководителей, мыслящих другими масштабами, чем ты… У них колокольня повыше твоей…

— Если ты один знаешь истину, зачем мы здесь сидим и ломаем голову? — возмутился опять Сосмаков. — Допустим, немцы еще далеко и прямой угрозы нам нет, Но не надо быть военным стратегом, чтобы понять, что будет, если немцы окажутся где-то в Сальских степях. Тогда они будут здесь раньше, чем мы успеем спустить лошадей на плоскость. Война моторов…

— Вот вам пораженчество чистейшей воды! — Бахов вскочил. — Перед вами одна из причин наших неудач на фронте. Слушаешь его, и кажется, что Красная Армия разгромлена, а немцы мчатся к нам по асфальту. Спасайся кто может! Так, что ли?

Апчара вдруг представила весь ужас своего положения. Она возвратится через неделю, а здесь ни фермы, ни матери — все эвакуировались, все разбежались кто куда. В какой толпе, на какой дороге она будет искать свою маму?!

От этой картины ей стало зябко, и она даже вздрогнула. Она посмотрела на Чоку, словно он один мог теперь спасти и ее и все положение.

А Чока и сам уже раскаивался, что устроил Апчаре эту поездку. Теперь он мучительно искал какой-нибудь повод, чтобы не пустить Апчару на фронт. Но ничего сделать уже было нельзя.

Хотя Чока и не любил Бахова и видел в нем первопричину всех своих неудач, но сейчас ему хотелось, чтобы правда оказалась на его стороне.

Апчара, чем больше слушала, тем больше дивилась. Она видела раньше, как все эти люди под гром аплодисментов важно выходят на сцену, в президиум, и рассаживаются за столом по рангу, по занимаемым постам, обмениваясь между собой лишь сдержанными улыбками. Она не могла представить, что между ними возникают такие жаркие споры. Она думала, что в Комитете обороны сидят спокойные мудрые люди, которые все знают на многие годы вперед. Сам Сталин звонит им, советуется с ними, подсказывает им. Иначе зачем же у Кулова на столе такое множество телефонных аппаратов…

Сосмаков разошелся:

— Не «спасайся кто может», а спасай народное добро! Большая разница. О себе мы будем думать в последнюю очередь. А ты все время думаешь только о себе и своих удобствах. Чтобы, не дай бог, на тебя не упала тень, чтобы не обвинили в паникерстве, чтобы остаться чистеньким. А случись беда — ты первый будешь нас обвинять во всех смертных грехах…

— Прошу…

Дальше в таком же духе совещаться было нельзя. Кулов поднялся с места.

— Есть предложение. — Голос Кулова обрел уверенность, и члены Комитета притихли. Сосмаков и Бахов сели. — Есть предложение — принять план эвакуации конского поголовья, предложенный товарищем Сосмаковым. Но с оговоркой: ни Сосмаков и никто другой, даже председатель Комитета обороны, коим являюсь я, не имеет права без специального разрешения Комитета приступать к его реализации. Будет сигнал — начинай эвакуировать. А пока надо довести план до каждого заведующего конефермой и до каждого табунщика.

Сосмаков кисло поморщился от половинчатого решения, но все же вместе со всеми проголосовал. Лучше это, чем ничего.

Тут поднялся Бекан. Может быть, другие люди успокоились тем, что проголосовали и приняли решение и не надо больше его обсуждать, но Бекан все принимал всерьез и думал не о том, как будет решение записано на бумаге, а как оно все будет происходить в жизни, на самом деле.

— Хорошо. Допустим, в последнюю минуту вы отдадите приказ, а как мы передадим его во все табуны, на все фермы? Они ведь в горах. Ни телефона, ни радио там нет. Иной раз случается, заболел пастух, и, пока привезут доктора, он или выздоровеет или отдаст богу душу.

— Но в штабе пастбищ должна быть рация. — Кулов поглядел на Чоку.

— Рация есть. Работает нормально.

— Тогда в чем же дело?

— Отец имел в виду фермы и табуны, разбросанные по дальним ущельям. Со многими из них у нас нет никакой связи. Некоторые табуны пасутся у самого хребта. Их искать будешь — не сразу найдешь. Я предлагаю… у нас при штабе есть отряд для борьбы с диверсантами. Надо использовать бойцов отряда в качестве гонцов.

— Хватит ли их на все табуны и фермы?

— На все не хватит.

— Зажигать сигнальные огни, — брякнул вдруг Сосмаков. — Наши предки, когда надо было сообщить всем о приближении врага, зажигали сигнальные огни. Заготовить в нужных местах сухие сучья, предупредить всех людей: если они увидят огни на вершинах гор, значит, поступил приказ об эвакуации скота.

— Война моторов и сигнальные огни, зажигаемые при помощи кресала! — съехидничал Бахов и рассмеялся. — Придется мне следить за Сосмаковым, как бы он не разжег костры уже сегодня ночью.

— Ладно. Посмеялись и хватит. — Кулов обратился к Чоке Мутаеву: — Приказ от меня получишь ты. А как будешь передавать по фермам и табунам — твое дело. Изобретай, выдумывай, используй все виды связи, вплоть до сигнальных костров. Но смотри, чтобы потом ни один табунщик не говорил, что его не успели предупредить. Отвечать будешь головой.

— Ясно.

Бекан пожалел сына. По молодости и нерешительности он сказал «ясно», но как он будет передавать сигнал? Одни табунщики ютятся у самых истоков Чопрака, другие пасут коней «нынче здесь, завтра там». Где их будешь искать? Но если задуматься и поглядеть здраво… Бекан как-то вдруг на все махнул рукой. В конце концов, кто может сказать, придут сюда немцы или нет? Когда? И как повернутся дела? И успеет ли еще сам Кулов отдать свой приказ? И будет ли перед кем отвечать головой Чоке Мутаеву? Есть во всей этой суете одно важное дело: спасти элиту кабардинской породы. Дело это поручено ему, Бекану. И никто, кроме него, не будет этим заниматься. И никакие споры и разговоры не помогут ему, Бекану, свое дело исполнить. И как его исполнить, надо думать самому.

— Переходим к следующему вопросу: об отрядах самообороны. — Кулов окинул взглядом сидящих за столом. — Кто докладчик?

— Придется мне. Я проверял, — встал молодой подтянутый человек. Говорил он приятным басом.

— Чоров, — представил Кулов докладчика и начал листать справку по обсуждаемому вопросу, с которой, видимо, не успел познакомиться заранее. Никто не знает, как все перемешалось у него в голове. За день обсуждается одиннадцатый вопрос. По каждому вопросу — пухлые папки. Когда их успеешь перечитать?

Апчара знала, что некий Чоров поедет во главе их делегации. Теперь она посмотрела на Чоку, как бы спрашивая: не он ли? Чока кивнул. Апчара ловила каждое слово докладчика. Чоров говорил деловито, спокойно и не без знания дела. Он не нажимал на то, что надо кого-то критиковать за благодушие и бездействие, а кого-то надо хвалить. Скорее, он давал только факты, не высказывая своего отношения к ним. Свою справку он читал по бумаге, и все у него шло чисто, гладко. Апчара внимательно слушала и верила сначала всем цифрам и фактам. Но вот докладчик дошел до отрядов самообороны и стал доказывать, что это — законченные боевые единицы, прошедшие обучение по строгой программе, под руководством опытных военруков. Апчара вспомнила свой отряд. Теперь чем больше она слушала Чорова, тем больше сомневалась, что он знает истинное положение дел.

Как бы угадав мысли Апчары, Бахов вдруг перебил докладчика:

— Кулачный бой тоже предусматривался программой?

Кулов оторвался от справки, долистав ее до последней страницы.

— Товарищи, все ли читали справку?

Послышалось неясное бормотание, которое при желании можно было принять за утвердительный ответ.

— Счастливый случай, товарищи, — оживился Кулов. — Здесь присутствует заведующая молодежной фермой — Апчара, наша героиня. Это она помогла поймать диверсантов….

— Помогла поймать, — добавил Бахов, — вооружившись горячим бульоном.

Все оглянулись на Апчару.

— Апчара, — ласково спросил Кулов, — может быть, расскажешь нам, как у вас в отряде самообороны идут дела? Чем занимаются бойцы? Это верно, что девушки упражнялись в кулачном бое?..

Апчара встала. Лицо ее горело, руки вспотели, перед глазами расплывался туман.

Сосмаков начал успокаивать девушку:

— Ты не волнуйся. Мы знаем, ты не готовилась. Тебя и пригласили не для этого. Ты сегодня едешь на фронт. Это мы знаем. А сейчас расскажи, как проходят занятия в отряде.

— Играем в чехарду! — как выстрелила Апчара. Все переглянулись, не понимая, что это она говорит.

— Играете в чехарду во время занятий? — Кулов пожал плечами.

— Я говорю не о той чехарде, в которую играет иногда молодежь. А о той, которая у нас получается с оружием. Один раз привезли нам четыре винтовки. Мы обрадовались. Стали их изучать. В нашем отряде тридцать два человека. Разбились мы на четыре группы. Каждая группа получила одну винтовку. Успели мы провести три занятия, как приехал военный и винтовки у нас отобрал. Говорит, нам нельзя доверять оружие. Ну девушки, конечно, обиделись. Я поехала в райком комсомола. Товарищ Мутаев помог мне получить две винтовки. Снова я собрала девчат, начали заниматься. Но настроение у кружковцев уже не то. Если, говорят, не доверяют нам оружие, то нечего и время тратить, лучше будем заниматься хозяйством.

— То же самое и на нашем комбинате, — неожиданно поддержал Апчару грузный мужчина, сидящий впереди нее. — Мы создали в каждом цехе военный отряд. Обратились в военкомат за оружием — не дали. Пришлось просить военную кафедру пединститута. Спасибо, дали винтовки, гранаты. Наладилось дело.

— Апчара деревянным минометом обзавелась, правда или нет? — вступил в разговор Сосмаков.

— У нас даже два миномета. Мне их брат оставил. Теперь они по всему району ходят из отряда в отряд. Память о Нацдивизии. А где сейчас наши минометы, не знаю.

После Апчары стали выступать и другие люди. Картина складывалась совсем другая, чем по докладу Чорова. Да, отряды самообороны созданы всюду. По спискам они многочисленны, но многие из них существуют только на бумаге… Так говорили все выступающие. После них выступил Бахов. Он говорил долго. Вспомнил, как Апчара помогла поймать диверсантов, расписал и разукрасил эту историю, хоть сейчас неси в журнал или газету, заострил внимание на повышении бдительности. После каждого пятого слова вставлял и склонял магическое словечко: органы, органами, в органах. А за всем тем был далек от признания каких бы то ни было собственных ошибок. Еще раз он напал на отряды самообороны, нажимал на то, что в них проникают случайные люди, трусы, паникеры, социально опасные элементы. Неожиданно перешел на вражеские листовки, в которых фашистская пропаганда обещает горским народам «освобождение от еврейско-большевистского ига», а также «землю и свободу религии».

— В этой обстановке, — продолжал Бахов, — мы не можем дать оружие тем, кто больше смотрит в сторону лежбища туров и уже облюбовал себе местечко в ущельях гор, как таракан в турлучной стене. Органы внутренних дел выводят на чистую воду этих тараканов. Они и дезертиры из Красной Армии ждут не дождутся прихода немцев. Тогда они вылезут из своих нор, чтобы свести с нами счеты. Отряды самообороны должны защищать предприятия и общественное добро прежде всего от них…

— Для этого нужно оружие! — подал реплику Чоров.

— Оружие надо добыть самим.

— Как?

Пока Бахов говорил, у Кулова родилось решение, может быть, неожиданное и даже нежелательное для ретивого оратора: надо подготовку отрядов самообороны, как и истребительных батальонов, возложить на органы внутренних дел! Уж они-то сумеют сколотить боеспособные отряды, сумеют влить в них коммунистов и комсомольцев. Они же, в случае необходимости, станут партизанами в тылу врага, возьмут на себя охрану общественного скота, если не удастся его эвакуировать вовремя. По крайней мере, угонят скот в недоступные горы и не отдадут его врагу… Если в белорусских лесах уже существуют районы, где действуют партизаны, то почему в горах нельзя создавать партизанские ущелья, недоступные ни танкам, ни авиации противника. Таким ущельем, к примеру, может стать Чопракское, в которое ведет узкий, в десять метров, проход.

— Надо чаще устраивать ложные боевые тревоги, — продолжал между тем Бахов. — И смотреть при этом, кто как себя ведет. Надо знать людей, надо их видеть насквозь. Иногда, чтобы раскусить человека, приходится создавать для него особую обстановку…

Один только Кулов понимал, что Бахов говорит все это для того, чтобы оправдаться за недавнюю проделку.

Однажды ночью он обзвонил всех партийных и советских работников и объявил боевую тревогу, приказав явиться в штаб партизанского отряда в полной боевой готовности и с трехдневным запасом питания. Уже через полчаса в кабинете Бахова негде было повернуться. В боевую тревогу поверили так легко потому, что знали о делах на фронте. У многих стояли еще слезы в глазах после прощания с родными. Никто даже и не подумал о том, почему при входе у них отбирали их трехдневное довольствие. Пока будущие партизаны тревожно расспрашивали друг друга, что же случилось, Бахов говорил с кем-то по телефону и делал вид, что не замечает собравшихся. На самом же деле зорко следил за каждым и делал в блокноте какие-то пометки. Потом он построил отряд, состоявший весь из ответственных работников, устроил перекличку, сделал замечания тем, кто прибежал позднее других, и неожиданно распахнул дверь в другую комнату. Там на столе были разложены в пиршественном порядке все те продукты, которые наспех захватили разбуженные среди ночи люди. Сначала они не поняли даже, зачем Бахов разложил всю еду, уж не затем ли, чтобы пристыдить тех, кто принес мамалыгу и брынзу вместо мяса и масла. Но бутылки с самогоном тотчас рассеяли все сомнения. Начался ночной пир. Никто не обиделся на Бахова. Напротив, все обрадовались, все бросились к телефонам успокаивать своих близких, с которыми час назад распрощались. К утру, все выпив и съев, благополучно разошлись по домам…

Теперь, говоря о боевых тревогах, Бахов хотел, как видно, задним числом и косвенно оправдаться перед Куловым, хотя уже и получил своевременный нагоняй, и только клятвенное заверение в том, что ничего подобного не повторится, спасло Бахова от обсуждения на Комитете обороны.

После Бахова еще выступали, но эти люди стали повторяться, говорить уже говоренное, и Кулов, выдерживая стиль военного времени, внезапно оборвал прения.

За предложение Кулова — поручить работу с отрядами самообороны товарищу Бахову — проголосовали все, а Сосмаков проголосовал с особенным, видимым удовольствием. Сам Бахов сопротивлялся, козырял важностью своего основного дела, стремился взвалить отряды на кого угодно, но после голосования вынужден был смириться. Только в одном Кулов поддержал Бахова. Обращаясь ко всем, он сказал:

— Но оружия от нас не ждите, товарищи. Мы его вам не дадим. Мы и Нацдивизию смогли вооружить не более чем на сорок — пятьдесят процентов. Мы же не спрятали оружие, не утаили его от наших доблестных воинов. У нас нет оружия, товарищи. Все, что можно было отдать, мы отдали. Я уже говорил: в создавшейся обстановке у нас не должно быть слова «нет». Нет — значит, найди, добудь, отними. Где найти? У кого отнять? В ущельях, в пещерах, у дезертиров и диверсантов. Они прячутся в горах. Пока они истребляют только дичь, браконьерствуют. Но это до поры до времени. Придет срок, они будут стрелять не по турам и козлам, а по коммунистам и комсомольцам. Так что разоружайте их сейчас, пока не поплатились жизнью за свою беспечность… Последнее. О делегации, которая отправляется на фронт.

— У нас все готово. Делегация в сборе! — доложил Чоров.

— Тогда объявляется перерыв. Делегацию и членов Комитета обороны прошу остаться.

Участники совещания шумно сорвались со своих мест. Окна распахнулись, в комнату подул прохладный воздух. К Апчаре подошел Чоров.

— Это ты и есть Апчара? Будем знакомы. Слышал о тебе. Молодец, молодец.

Небольшой зал совещания быстро опустел. Люди торопились скорее выйти из душного помещения. В комнате осталось человек десять, самых ответственных работников, и Кулов пригласил их сесть все за тот же длинный стол. Теперь мест за столом хватило всем.

— Поговорим с членами делегации. — Кулов, видно, устал сидеть. Он один стоял около своего стола. — С чем мы их отправляем на фронт, какое напутствие они должны передать нашим воинам, кровь от крови, плоть от плоти нашим родным сыновьям. Да, не только подарки они должны передать, но и сердечное слово, чтобы укрепить в сердцах бойцов веру в победу, возбудить справедливый гнев к врагу. Передайте воинам: в фонд обороны собраны тысячи тонн зерна, мяса, шерсти. Собираем деньги на танковую колонну. Строители оборонительных сооружений отрапортовали о досрочном окончании стройки. Девушки создали тракторные бригады, заменили мужчин, ушедших на фронт. Сформированы отряды самообороны, обстановка потребует — завтра же их можно перевести на казарменное положение.

И сверх всего — четыре вагона подарков для воинов дивизии — выражение нашей любви к сыновьям родной земли. По вагону на полк. В каждом ящике колбаса, жареные гуси, изделия наших кондитеров. Котляровские птицеводы положили даже кур и вареные яйца. Бойцы найдут в посылках вино, водку, национальную еду — вяленую баранину, лукумы, сладости из сахара и пшенной муки. Все старались выразить свою любовь, даже мальчишки — сборщики лекарственных трав — положили в ящики свои дары, которые пригодятся раненым…

Талиб Сосмаков молчал. Он думал о Кулове, оказавшемся головным журавлем, человеком, в руках которого вожжи от коней, впряженных в тяжелый воз… Сколько надо воли, ума, решительности, предвидения, чтобы направлять этот воз по единственной, правильной дороге. Талиб невольно сравнивал Кулова с его грозным предшественником, несокрушимым Беталом Калмыковым, который всегда шел к дели неотвратимо, разбрасывая своих противников по сторонам, не останавливаясь ни перед кем.

Сосмаков думал об этом и уже не слышал, что там говорилось в последние минуты заседания.

Все встали. Загремели стулья. Попрощались.

Чоров повел делегацию по длинным коридорам, по которым недавно шла Апчара, едва поспевая за Чокой Мутаевым.

ПРИВЕЗЛИ ПОДАРКИ НА ФРОНТ

Поезд мчался, а вокруг него была тьма.

Апчаре очень хотелось заснуть, она старалась, мучилась, но перед бессонными ее глазами все плыли эти подарки: ящички, ящички, ящички. Чока помогал их укладывать. Помогала ему Ирина и еще, кто бы подумал, Даночка! Визжит от радости, забралась на гору ящичков и узелков, словно все эти подарки для нее одной, а не для целой дивизии.

А где же подарки Ирины для мужа, забеспокоилась Апчара, теряя последнюю надежду задремать. Кажется, их положили рядом с маминым. Там же и чемоданчик самой Апчары с вещами. Все найдется. А еще Даночка обвела карандашом на листе бумаги свою ручку и ножку и посылает папе. Лапка ее получилась больше настоящей и пальчики кривоватые, но все равно пусть папа посмотрит.

Чока совсем растерялся при прощании. Он, правда, отвел Апчару в сторону, и Апчара подумала, что он ее поцелует, но бедный Чока начал бубнить что-то под нос, а потом все повторял: «Смотри, фронт все-таки, берегись», будто Апчара сама не знает, куда едет. А между прочим, если бы поцеловал, никто бы не видел. Темно было тогда, очень темно — светомаскировка. Потом посадил в вагон и едва не расплакался. Мужчина называется.

Узиза опаздывала. Еще немного, и уехали бы без нее. Но в последнюю минуту прибежала. Куда, зачем она едет, беременная на последнем месяце? Чоров, глава делегации, очень не хотел ее брать, боялся — не стать бы ему повивальной бабкой. Случись что, ему и придется. Апчара вовсе не понимает в этом деле.

А поезд все быстрее и быстрее стучит в темноте: хо-ро-шо, хо-ро-шо, хо-ро-шо! Пахнет гарью, мелкая угольная пыль щекочет в ноздрях и обволакивает лицо маслянистым слоем. Дверь товарного вагона, в котором старается уснуть Апчара, приоткрыта, но на улице такая же тьма, как и здесь, вокруг Апчары. Только колеса все стучат и стучат. Почему-то под этот стук Апчара думает не о том, что ее ждет впереди, не о тех далях, в которые мчится поезд, а о том, что остается позади, о своем доме. Интересно, как они там будут теперь жить, две женщины — свекровь и сноха. Ирина ли будет навещать Хабибу, мать ли, заскучав и затосковав, сама станет ходить к Ирине? Лучше бы им вместе жить до тех пор, пока не вернется Апчара. А как теперь в Долине белых ягнят? Как бы Азиза, которую Апчара оставила вместо себя, не развалила все дело. Слишком она мягка, нетребовательна.

Апчара думает о доме, но перестук колес все время напоминает о дороге. Прислушаешься к нему, и колеса начинают выстукивать разные слова. Вот поезд разогнался, и колеса явственно говорят: «Ап-ча-ра, Ап-ча-ра, Ап-ча-ра». Ритмично покачивается вагон. Потом поезд въезжает на мост, и колеса меняют свой «голос» — к перестуку примешивается шум, напоминающий взмах крыльев: «хр-хр-хр» — и снова звонкий речитатив: «по-бе-дим, по-бе-дим, по-бе-дим». Или дорогое для Апчары имя брата: «Аль-би-ян, Аль-би-ян, Аль-би-ян». Конечно, для каждого человека колеса отстукивают разные слова, но для Апчары, как бы читая ее мысли, они дружно стучат: «на вой-ну, на вой-ну, на вой-ну».

Апчара вспомнила о сохранных расписках, которые берегутся у нее. Забыла передать их Бекану. Вдруг сундучок с этими бумагами и со всеми комсомольскими документами пропадет?.. А там еще и бланки на списание падежа.

В приоткрытой двери вагона замелькали затененные огни на каких-то полустаночках. Должно быть, скоро Прохладная. Апчара даже по запаху узнала бы эту станцию. Сколько раз ездила сюда на строительство оборонительных сооружений. Жили в бараках, умывались утром ледяной водой. Питание — хлеб и вода. В обед похлебка, но и та остывшая. Ничего. Жили. Работали с утра до вечера. Почему Бахов спорит каждый раз, как речь заходит о приближающемся фронте? Если строили оборонительную линию, значит, имели в виду, что фронт может проходить здесь. Иначе зачем тратить столько труда?

Паровозик пытался загудеть, но сил у него хватило только на громкое шипение. «Доходной», — подумала Апчара. Слово «доходной» она впервые услышала от мальчика, эвакуированного из Ростовской области. От него же она узнала, что такое рыбец и где он водится. Это важно было узнать. Альбиян написал: «Ели уху из рыбца». Где это могло быть? В каких местах? Эвакуированный мальчик объяснил, что рыбец водится там, где речные воды встречаются с морскими, солеными водами. Значит, Альбиян где-то в низовьях Дона. Поделилась своими соображениями с Чокой, тот похвалил Апчару за сообразительность.

Хорошо, если бы Чока был во главе делегации. Правда, и про Чорова ничего плохого не скажешь. Добрый, предусмотрительный. Видно, любит поесть. После знакомства сразу спросил:

— А что ты берешь с собой в смысле покушать?

Апчара смутилась, потому что не знала, что именно и сколько всего положила ей на дорогу Хабиба. Впрочем, сумка была тяжелая.

— Едешь на день, еду бери на неделю, — вразумил Чоров. А как только тронулся поезд, запахло в темноте чесноком, захрустели куриные косточки. Чоров принялся за еду. Он предлагал и другим, но после всех волнений было не до еды.

Теперь Чоров храпит. Стало и Апчару клонить ко сну. Вдруг рядом с вагоном внезапно грохнуло, вагон закачался, осветился ослепительным светом, уши забило, как ватой. Завизжала в испуге Узиза. Раздались еще два взрыва. Потом еще и еще. С грохотом падали и раскалывались посылки. Стараясь спрятать голову, Чоров согнулся и первым делом закричал: «Спокойно!», но голос у него, уловила Апчара, задрожал.

Поезд остановился. Апчара, не помня себя, выскочила из теплушки. Над головой резко и низко ревели самолеты. Красными вспышками грохотали вокруг взрывы. Поодаль что-то горело ровным ярким огнем. Стало светло. На откосе в отсветах пламени метались люди. Оглушительно громыхая, на бешеной скорости мчался мимо встречный эшелон, груженный танками, орудиями, автомашинами и большими ящиками. Апчара упала на землю и замерла.

Грохочущий мимо эшелон обдал Апчару ветром, смешанным с пылью и гарью. Апчара подняла голову. Услышала отчаянный голос Чорова:

— Апчара?! Где ты? Сейчас же вернись! Где ты?

Поодаль бойцы сбрасывали с рельсов горящую платформу, заливали огонь водой из шлангов, забрасывали песком.

Апчара бегом вернулась в вагон. Хатали набросился на нее и, наверно, долго читал бы ей мораль, если бы на узелках и ящиках не застонала Узиза. Хатали испугался еще больше. Он подумал, что Узиза собралась рожать.

— Апчара, спроси у нее, что с ней, мне неудобно. И вообще не отходи. Я ведь ничего в этом не смыслю.

Но Узиза сама же и успокоила руководителя делегации:

— Ничего, товарищ Чоров. Все прошло. Это я от страха. Теперь самолет не гудит?

Поезд тронулся, и на душе полегчало. По гудку Апчара поняла, что «доходной» паровоз заменили. Действительно, поезд сразу набрал скорость и мчался, все убыстряя и убыстряя свой бег.

В просвете приотворенной двери постепенно менялся небосклон. Ночная мгла размывалась и редела, становилась прозрачной. Теряли яркость звезды, воздух свежел, только деревья продолжали дремать, словно лошади в стойле. Апчара, почувствовав свежесть предрассветного воздуха, стала кутаться и укрываться одеялами. Угрелась и под бесконечный перестук колес уснула.

Разбудило ее знакомое слово, к которому она так привыкла в женском общежитии на строительстве оборонительных сооружений.

— Подъем! — Чоров стоял уже в дверях, спиной к вагону, чтобы не мешать женщинам одеться.

По неизменному своему правилу он уже что-то жевал. «Идя в гости, не забудь и поесть, — говорил он сам себе, — потому что неизвестно, покормят ли в гостях. А если покормят, то лучше поесть два раза, чем ни одного».

— Уже? Приехали? — Апчара поежилась от холода. — Почему стоим?

— Да. Прибыли к месту назначения. Но почему-то никого не видно. Должна быть торжественная встреча делегации с подарками.

Апчара выглянула из вагона и не увидела ни станции, ни поселка — ничего вообще. Кругом лежала пустая степь. Только штабеля ящиков, прикрытые ветками, лежали поодаль от рельсов. Между ящиками показались бойцы — охрана складов. Но где же сама дивизия? Может, она уже воюет? Больше всех взволновалась Узиза, которая ждала, что сразу увидит своего мужа — комиссара полка.

— Вот мы и в действующей армии, — торжественно объявил Чоров.

Апчаре не поверилось. Такая тишина, и вдруг — «действующая армия». В пути было куда тревожнее. Ей казалось, что фронт встретит ее артиллерийскими залпами, скрежетом гусениц, воем «катюш», как это показывают в кинофильмах. А здесь — ласковое летнее утро, чистое небо. Вдали приземистые глинобитные домики — словно куры присели в пыли. Редкие деревья как бы охраняют тишину и покой хуторов. Ветерок нанес запах полыни и пение жаворонка. Трудно было поверить, что совсем близко, за широким и многоводным Доном, земля вздыблена огнем и железом, идет невиданная битва, поставлены на карту судьбы народов.

Чоров прохаживался у вагонов, отцепленных от поезда, не решаясь отойти далеко.

Из-за штабелей показались военные. Они шли торопливо. Это, видно, и были те, кто должен встречать делегацию. Впереди всех — одетый в новенькое обмундирование комиссар с красными звездочками на рукавах. Апчара уже научилась отличать, как она говорила, «настоящих военных» от политработников.

— Добро пожаловать на войну, — сказал комиссар всей делегации издали, потом, подойдя к Чорову, поздоровался с ним за руку, оба обнялись и снова пожали друг другу руки.

— Как доехали? Фриц не посылал ночного салама?

— Посылал. От его приветствия Узиза едва… — Чоров вовремя спохватился и прикусил язык, — едва, говорю, не выскочила из вагона вслед за Апчарой. А как у вас тут, Солтан?

— Здравствуйте. Здравствуйте. — Солтан Хуламбаев пошел к женщинам. Вопроса Чорова он будто не слышал. — Рад вас видеть живыми и здоровыми. Правда, я не могу обещать вам полную безопасность, но главная опасность позади. Если мы будем не очень гостеприимны, простите великодушно…

— Спишем за счет войны, — бойко отрезала Апчара. Эту фразу часто повторял ее брат.

— Вот именно. Сразу начинайте списывать. Сегодня уже получилась накладка. Не встретили вас.

Апчара сразу узнала Солтана Хуламбаева. Это по его милости на проводах дивизии она выступала с трибуны. Может быть, и Солтан помнит ее, иначе не улыбался бы ей еще издали. За Хуламбаевым шел — не поймешь — военный или гражданский. Без знаков отличия, китель особого покроя. Представился:

— Якуб Бештоев. Юрист.

Хуламбаев шутливо уточнил:

— Военный юрист. В резерве главного командования. Ждет не дождется звания.

— Районным прокурором работали? Я вас помню, ходили в больших очках.

— Совершенно точно. Теперь, как видите, без…

— Очки запомнились, а сам — нет, — засмеялся Солтан. — Не везет ему. Послали документы на присвоение звания, а вместо звания на его место прислали человека.

— Ни места, ни звания и ни очков.

— Ничего, Якуб, была бы голова, а шапка будет, — утешал Солтан Бештоева. — Ну, а как вы? — обратился он к Чорову.

— Да вот… Приехали ни свет ни заря. — Чоров ежился от холода. — Никто нас не встретил…

Солнце еще не взошло, но вполнеба пылало яркое зарево, обещая знойный и душный день.

— Кому встречать? Дивизия третий день на марше. Передовые подразделения уже на месте. Мы не поехали, ждем вас. Разве вам не сказали об этом в штабе округа?

— Говорили, что должны скоро выступить, но точного дня не указали…

Узиза осела на землю — не выдержали, подкосились ноги. Чутье не обмануло ее. Недаром ночью приснился плохой сон. Будто Доти встречает ее, а в руках вместо букета цветов держит большую сырую баранью ляжку. «Знаю, — говорит, — проголодались в пути. Ешьте. Хватит вам на всю делегацию».

«Мясо не к добру», — успела еще напророчить ей Апчара, подделываясь под Хабибу, толковательницу всех аульских снов.

Солтан отозвал Чорова, а Якуб Бештоев остался с женщинами.

— Знает ли муж, что вы приедете? — спросил он у Узизы.

— Знает. Должен бы знать…

— Ничего. Главное, не отчаиваться. Будем надеяться на лучшее. Днем, вероятно, обстановка прояснится.

«Вот так раз!» — вознегодовала про себя Апчара. Она тоже ведь мечтала встретиться с братом, передать ему все слова матери, письма от Ирины и Даночки. И вдруг: «обстановка прояснится». Они же знали, что едет делегация с подарками для бойцов. Знали, кто едет. Кулов специально звонил. Как это так: «обстановка прояснится»?

Чоров, батальонный комиссар и Якуб совещались недолго. Ничто не ускользнуло от острого взгляда Апчары. Озабоченность и тревога, скрываемые под нарочитым благодушием, тотчас перешли от батальонного комиссара на продолговатое и смуглое лицо Чорова. Чоров с грустью посмотрел на чемодан, на котором уже разложены были для завтрака куски жареной курицы, яйца и аппетитные луковицы, испеченные умелыми руками Узизы. Оказалось, времени нет даже на завтрак; Чоров, правда, не удержался и взял куриную ножку. Он стал рассматривать ее со всех сторон, словно читая по ней, и говорил:

— Вот что, дорогие мои женщины, члены делегации… Час назад Апчара удивлялась, почему так тихо. Это мнимая тишина. На самом же деле сейчас идут сильнейшие бои. Сильнейшие. Дивизия, в которую мы приехали, на марше. Не сегодня, так завтра вступает в бой. Теперь понятно, почему нас не встретили наши друзья? Я имею в виду комиссара полка Доти и Альбияна, моего друга, любимого брата Апчары. Что предлагает начальник политотдела? Мы с ним поедем в штаб дивизии. Там нас ждет комдив…

— И я поеду с вами, — перебила Чорова Апчара.

— А Узиза?

— Ничего. Я побуду здесь. Отдохну после дороги. Перестанет кружиться голова. — Узиза хотела доказать теперь, что ничем не связывает Апчару.

Комиссар поддержал Апчару.

— Мы ненадолго. Буквально на час-полтора. Якуб Бештоев останется здесь, организует людей для разгрузки вагонов. А мы быстренько доложим о вашем прибытии, получим указания и — назад. Может быть, встретим и твоего благоверного. Тогда и он будет с нами…

За штабелями, оказывается, стояла заляпанная разноцветными красками «эмка». Она повезла их по колдобинам проселочной дороги, поднимая за собой клубы рыжей пыли. У каждой ямы, когда шофер тормозил, пыль догоняла «эмку», обволакивала ее, и в машине не хватало воздуха. Апчару так и распирало узнать, где полк, в котором служит ее брат, когда она увидит его, но спросить не решалась.

— Как же нам не сообщили, что дивизия выступает? — Чоров не знал, кого теперь упрекать.

— Сообщили. Но боевой приказ мы получили вместе с телеграммой о вашем выезде. Можно сказать, мы с вами тронулись с места одновременно, только вы — поездом, а мы на конях. Вы проделали за это время шестьсот километров, а наши части — сто пятьдесят.

— Нас бомбили, а вас нет еще?

— Градобитие у нас каждый день. Вам лучше не задерживаться здесь. Такая обстановка… Все может быть…

— Нет! Пока не раздадим посылочки, не уедем. Как, Апчара, я верно говорю? — Чоров обратился к спутнице, сидевшей рядом с шофером. Напрасно она старалась сквозь пыль рассмотреть безлюдные казачьи хутора, через которые шла дорога.

— Аллах свидетель, — обернулась Апчара, — меня не пустят домой, если я не передам письма и посылки моих аульчан «в собственные руки» земляков. Я должна разыскать их…

— Не пришлось бы для этого остаться здесь насовсем…

— Почему?

— Люди в разных полках. А завтра бой…

Комдив с нетерпением ждал гостей. Его машина стояла у крыльца в тени тополей. Шофер дремал за рулем. Видно, и ему достается. Штаб, около которого всегда суетились люди, опустел. Уже снимали щит с обозначением полевой почты. Заметив подъезжающую машину, адъютант поспешил доложить, и полковник, увешанный биноклем, саблей, полевой сумкой, пистолетом, звеня серебряными шпорами, вышел на крыльцо.

Нет, и он не встретил гостей торжественными словами. Только покачал головой:

— Как не вовремя, как не вовремя, дорогие мои! Хотя бы на три дня раньше. Ну, что ж поделаешь — война. Здравствуйте! С благополучным прибытием! Да посмотрите, кто приехал! Та самая девушка, которая выступала на проводах. Позволь, вспомню имя… Апчара!

Чоров подтвердил:

— Совершенно точно, товарищ полковник. Апчара Казанокова. Доложу еще: она поймала двух диверсантов.

— Не может быть…

— Точно.

— А у нас тут за двумя парашютистами эскадрон два дня гонялся. Насилу поймали. Апчара, дорогие гости, зайдемте ко мне. Поговорим. Но как не вовремя, как не вовремя…

— Как условились, товарищ полковник. — Чоров не принимал упрека. — Приехали в назначенный срок.

Вошли в бывшую классную комнату начальной школы. Парты сложены в углу. На классной доске — школьная географическая карта. Штабные документы уже спрятаны в железные ящики. На маленьком столике, за которым сидел когда-то учитель, полковник развернул потрепанную карту. Все уставились на нее.

— Верно. В назначенный срок. Но обстановка резко изменилась. Садитесь за парты. Я расскажу вам обстановку, и все будет ясно. — Комдив, как ученик, приготовившийся отвечать урок географии, не ожидая, когда гости рассядутся, стал рассказывать:

— Вот Ростов. С запада и с северо-запада он прикрывался оборонительными линиями. Одна, другая, — кончик указки, которую он вытащил из-за голенища хромового сапога, бегал по карте. — Люди, знающие люди, полагали: немец пойдет вот сюда, на Ростов, и тут он обломает свои клыки. Намнут ему бока и отбросят назад. А он пошел не по старой дороге, где зимой ему дали по морде, а в обход. И не на Ростов, а сюда, на Миллерово, в излучину Дона. Цель — одна колонна на Сталинград, другая на юг. Хочет перехватить переправу в районе станицы Цимлянской. Для чего ему переправа? Чтобы выйти на южный берег Дона с последующей задачей двинуться на Кавказ. Гитлеру нужна нефть до зарезу. Без горючего вся его военная техника мертва. Не зря он бросил на юг все, что мог, и пошел ва-банк. Не хватает ему силенок, чтобы идти в наступление по всем фронтам. Кишка тонка. Зимой ему дали по мордам под Москвой, не хочет больше рисковать. Так он пошел на новую авантюру: развалить союз свободных республик, проверить на разрыв прочность братских уз народов Кавказа. Опасность велика. Ростов, который мы называли воротами на Кавказ, он обходит стороной. Мы получили район обороны на южном берегу Дона. Третий день части в пути. Наша дивизия входит в кавалерийский корпус, который, в свою очередь, вошел в Пятьдесят первую армию, потрепанную в боях на Керченском полуострове. Задача — не дать противнику переправиться на южный берег Дона, то есть перекрыть дорогу на Кавказ.

Апчара взглянула на полковника. Под кажущейся бодростью старого кавалериста она увидела смертельную усталость, тревогу и беспокойство. Апчара вспомнила обещание комдива «добиться победы малой кровью». А как ему выполнить свое обещание, если дивизия вступает в бой, не имея достаточного вооружения, если кавалерия должна сражаться против танков?

Комдив свой рассказ закончил неожиданно:

— Позвольте, у нас же есть Казаноков. Напомни-ка мне, начподив.

— Лейтенант Казаноков, минометчик.

— Совершенно точно. Так это — твой брат?

Щеки Апчары выбросили два флажка.

— Да.

— Значит, он не отстает от сестры. Я послал его за матчастью на артсклады, а он два боекомплекта прихватил вместо одного. Жаль, не встретит сестра своего брата!

Апчара закусила губу, чтобы не заплакать. Комиссар попробовал смягчить категорический вывод комдива.

— Ну, как сказать?.. Война полна неожиданностей. Они не хотят уезжать отсюда, пока не раздадут все подарки. А их четыре вагона, да еще куча писем.

Полковник сделался строгим.

— Полагаю, все-таки придется поворачивать оглобли назад. Не вижу никакой возможности. Кто разрешит остановить части, идущие в бой, для раздачи посылок? За это — военный трибунал. Нет, нет. Это исключено. Обидно, конечно, но придется нам самим раздавать посылки, когда позволит боевая обстановка. Не будет ваших теплых слов, торжественности, но посылки дойдут. Бойцы их получат.

У Апчары слезы покатились по зардевшимся щекам. Видно, не придется передать слова матери: «Твоя мать довольна сыном, так и аллах пусть будет доволен тобой». А письма односельчан, их слова? Нет, Апчара не может возвратиться ни с чем. Неужели никто не даст ей машину, чтобы она могла догнать брата?

Солтан Хуламбаев словно поглядел в душу Апчары. Он сказал:

— Товарищ полковник, разрешите сделать так: я беру самое необходимое в свою «эмку» и еду. А политотдельскую грузовую на один день отдам в распоряжение делегации. Прикомандирую к ним Якуба Бештоева. Он ничем не занят. Пусть грузят посылки и догоняют полки. Думаю, они смогут сделать два-три рейса, если будут оборачиваться оперативно. Раздадут посылки в часы привала. А что они не успеют — на склад. Потом раздадим сами…

— А твой груз?

— Имущество политотдела я так или иначе не подниму сразу. Мне понадобится еще рейса два. Придется с места новой дислокации возвращаться сюда за моим хозяйством. Я не смогу — приедут другие.

Глаза комдива сузились, губы плотно сжались, рука машинально сунула указку за голенище. Ему явно не нравилось предложение батальонного комиссара. Солтан не учитывал, что немцы могут оказаться на южном берегу Дона в любой день, и тогда сразу все будет перепутано. Пусть лучше немцам достанутся посылки, чем хозяйство политотдела, С другой стороны, кто знает? Может, все обойдется — делегация встретится с бойцами, раздаст посылки. Это, конечно, поднимет боевой дух, приободрит ребят перед боем. Полковник взглянул на Апчару, перевел взгляд на Чорова и сказал:

— Самое верное решение командира какое? То, которое принимается немедленно и реализуется также немедленно. Так учит устав. Действуй. Я не стану тебе мешать.

Комдив попрощался со всеми, и тут же его «эмка» помчалась на северо-восток, вслед ушедшим войскам.

Солтан Хуламбаев принял все-таки слишком быстрое решение. Его грузовой машины на месте не оказалось. Она не успела вернуться из района новой дислокации войск.

Договорились так: Чоров и Апчара возвращаются на станцию к поезду и пока отдыхают. Якуб Бештоев или пришлет за ними обещанную политотдельскую машину, или разыщет другую. Солтан Хуламбаев догонит войска, оценит обстановку и возвратится. Завтра они так или иначе встретятся вновь…

АПЧАРА ПОЕХАЛА ДАЛЬШЕ

Происходила непонятная суета. Апчара по-другому думала о военных, о военной дисциплине, о военной четкости. Отдан приказ — выполняй. Прозвучала команда — действуй без промедлений. Но вот, оказывается, комиссар отдал распоряжение, а выполнить его никто не может. Машины не оказалось на месте. Якуб Бештоев, которому поручили все исполнить, бегал, кричал, грозился, но толку от его беготни было мало.

И все потому, что Солтан Хуламбаев отдал поспешное и непродуманное распоряжение. Он ведь скорее партийный работник, чем военный. Недавно еще работал первым секретарем райкома. И все знали — не выносит секретарь женских слез. Чтобы разжалобить, просительница пускала слезу или даже только платок подносила к глазам, Солтан махал руками и поспешно говорил: «Ладно, ладно, будь по-твоему, только ради бога не плачь». То же самое произошло и сегодня. Увидев слезы на глазах Апчары, Солтан уступил политотдельский грузовик под посылки.

Уступил, сам уехал, а грузовика не оказалось на месте. Только полуторка дивизионной газеты была тут, но как выгрузить из нее вмонтированную печатную машину и все шрифтовое хозяйство.

Делегаты вернулись на полустанок, где их ждала Узиза.

— Сначала позавтракаем, — предложил Чоров.

Узиза радостно начала хлопотать. На крышке чемодана, как на столе, она разложила еду и поставила даже бутылку водки. Более того, достала пластмассовые стаканчики, которые ее муж обыкновенно брал на рыбалку. Эти стаканчики Узиза захватила с собой нарочно, чтобы напомнить мужу домашнее тепло и весь уют мирного времени.

— Видели вы комдива? Что он сказал? — Узиза расставляла стаканчики и ждала ответа.

— Велел поворачивать оглобли назад.

— Так и сказал? — Пластмассовый стаканчик выпал из рук Узизы.

Не могла Узиза вернуться, не повидав мужа. Сколько лет они ждали ребенка, но аллах не давал детей. И вот наконец Узиза забеременела. Все старухи предсказывают сына. Хотелось показаться мужу: гляди, жди наследника. Это хранило бы его в бою. А если и случится самое страшное, все же он знал бы, что род не кончается, вырастет сын…

Чоров налил водки, но пить не хотелось. Как быть? Оставаться здесь или вернуться домой? Когда Солтан предложил свое решение комдиву, тот не сказал, что это разумно. Наоборот, он внутренне как будто не согласился с ним и все оставил на совести Солтана. А ведь он, комдив, куда больше знает об истинном положении дел. Если немцев не смогли остановить на заранее укрепленных рубежах, то удержат ли их водная преграда и плохо вооруженная кавалерия? Нет, лучше, если Чоров увезет свою делегацию. Сегодня это еще возможно, а завтра… что будет завтра?

— Апчара, а сколько до Дона?

— Километров пятнадцать-двадцать.

— Танкам один час хода.

Узиза совсем сникла. Ей не хотелось ни пить, ни есть, хотя в горле пересохло. Она невольно оглянулась на полустанок. Маневровый паровозик, который час назад перетаскивал с места на место вагоны, исчез, воцарилась гнетущая тишина.

— Мое предложение… — Чоров подумал, отхлебнул водки, сморщился. Водка не шла, а женщины ждали. — Это даже не предложение, это приказ. Ехать домой. Здесь склады. Боеприпасы, продовольствие для фронта. Мы доставили подарки до складов дивизии, доложили командованию. Наша совесть чиста. Мы выполнили задание руководства республики. Не удалось увидеться с родными и близкими? Не наша вина.

— Спишем за счет войны? — чуть не плача сказала Апчара.

— Да. Спишем за счет войны.

«С другой стороны, — продолжал размышлять и колебаться Чоров, — Солтан Хуламбаев оставил здесь все свое политотдельское хозяйство и намерен вернуться за ним. Может быть, и через неделю еще не произойдет ничего страшного? Если немцы подойдут близко, то железная дорога перестанет работать. Что делать тогда с беременной Узизой? Кому она нужна? Какая машина возьмет ее, чтобы потом с ней возиться?»

Апчара вспомнила Чоку, который говорил ей на прощание, что война — не танцы и чтобы она не задерживалась, возвращалась домой. Как всегда, прав был Чока.

— Ну, что ж, если надо — вернемся. — Первой отозвалась Апчара на приказ руководителя делегации.

— Я — что? Я — платок на голове. Есть ветер — играет, нет ветра — лежит неподвижно. Я ждала ветра радости. Дай бог, чтобы не встретили мы большей печали, горшего горя. Возвращаемся не куда-нибудь, а домой… — Чтобы растопить ком, подкативший к горлу, Узиза хлебнула водки, но поперхнулась и закашлялась.

Но тут грустные размышления незадачливых делегатов прервались самым неожиданным образом. Подкатила машина за посылками. Трехтонка из Баксанского полка Нацдивизии, которую сумели где-то в степи перехватить политотдельцы. Когда машина остановилась и шофер открыл дверцу, Апчара даже и не закричала, а завизжала от изумления и восторга. Если бы в кабине оказался сам Альбиян, наверное, Апчара обрадовалась бы не больше.

Шофер и сам удивился, мгновенно выскочил из кабины, и в то же мгновение Апчара бросилась ему на шею, чего, конечно, не сделала бы в ауле.

— Аслануко! Откуда ты?

— «Эх, чарочка, вино красное…» — тотчас вспомнил школьный поэт свою частушку. — Вот это встреча! А я еще не хотел ехать, ругался с политотдельщиками. Даже кричали на меня. Эх, если б я знал!..

— Вот и встретились земляки. — Чоров был доволен, что наконец пришла машина.

Могла ли Апчара объяснить своему руководителю делегации, что Аслануко не просто земляк, одноаулец. Ведь он был влюблен в Апчару. Писал ей стихи. Как была бы счастлива неугомонная Кураца увидеть своего сына живым и здоровым.

Начали нагружать машину посылками, но Апчара и Аслануко не принимали в этом участия. Не до этого было им. Шутка ли. Школьные друзья встретились, и где? На фронте. Вопросы так и сыпались, но первый вопрос задала Апчара, и был этот вопрос о брате.

— Правда ты его видел? Когда? Или ты нарочно говоришь, чтобы меня успокоить?

— Вот доказательство. — Аслануко выставил напоказ ногу, и была эта нога обута в старинный хромовый сапог на высоком каблуке. Этот сапог надеть бы плясуну из ансамбля песни и пляски, так не вязался он с засаленными гимнастеркой и пилоткой фронтового шофера. Апчара сразу узнала отцовские сапоги, которые Хабиба силой всучила Альбияну в надежде, что они спасут и сохранят сына, как когда-то спасли и сохранили его отца.

— Поменялись, что ли, вы сапогами?

— Было бы что менять. Так отдал их мне Альбиян, да еще и спасибо сказал. Клянусь, не хотел я их брать. Да и к чему мне такие «модные» сапоги, если я все время в машине. На акселератор жать хорошо и в сыромятных чувяках. В таких сапогах хорошо перед начальством каблуками щелкать, но мне не приходится. Видишь, какие каблуки? В пору на бал. Увидел меня Альбиян в сыромятных чувяках, отозвал в сторону. «Что, говорит, позоришь кавалерийскую дивизию, пойдем, сапоги дам». Повел меня к себе, вынул из мешка, померил я — в самый раз. Так и ношу. Память от земляка.

— Рядовой, а ходишь в хромовых. Не ругают?

— Может, увидят сапоги, офицерское звание дадут, — засмеялся Аслануко и щелкнул каблуками, как это делают бравые бойцы, когда отдают рапорт своему командиру или докладывают об исполнении приказания. — Как там наш ансамбль песни и пляски?

— Какой ансамбль! Одни девушки. Парней в ауле совсем нет, если не считать горбатого Питу Гергова. Всех забрали… Мальчишки до ансамбля еще не доросли.

Узиза с завистью поглядывала на счастливую пару.

— А мы с твоим братом ездили в артсклады. Матчасть получали. Хотели дать нам минометы без мин. Знаешь, как Альбиян расшумелся! Лейтенант, а кричал на капитана. «Миномет без мин — это самоварная труба! Как мы в бой пойдем с самоварной трубой?» Дали…

— Два комплекта?

— Откуда знаешь?

— Комдив сказал.

— Хочешь встретиться с братом?

— Хочу ли?!

Апчара рассказала, сколько у нее поручений. Она побежала в вагон, принесла узелок и письмо для Аслануко. Кураца сама приходила к Апчаре, и Апчара теперь была счастлива выполнить хоть одну просьбу. На аульских сходках, где слово обычно предоставлялось только мужчинам, председательствующий иногда шутил: а сейчас будет говорить первая женщина среди мужчин и первый мужчина среди женщин. Все понимали, что речь идет о вдове Кураце. Вдова выходила и, шутливо, по-мужски проведя «по усам», начинала говорить. Сход ее слушал.

Отец Аслануко был упрямым и молчаливым человеком. Погиб он глупо, из-за своего же упрямства. На кирпичный завод привезли новый двигатель, который заводился ручкой. Надо было долго и сильно крутить, прежде чем мотор «схватывал» и начинал тарахтеть. Отцу Аслануко поручили освоить двигатель. Он крутил минуту, другую, двадцать, сорок минут и… упал замертво. Врачи определили разрыв сердца.

Аслануко пошел в мать — веселую и говорливую Курацу.

Апчара тоже не лезла в карман за словом. Она уже рассказала, что заведует молодежной молочнотоварной фермой, что ее выбрали в бюро райкома комсомола, что она руководит на ферме военным кружком. Не утаила и того, как опростоволосилась с рукопашным боем. Аслануко, слушая ее, весело хохотал.

— Зато на деревянные минометы Альбияна огромный спрос. Возят из аула в аул. Изучают.

Аслануко хохотал еще пуще.

Пока они разговаривали и смеялись, на грузовике выросла гора посылок. Чоров старался, чтобы этим первым рейсом увезли лучшие посылки. Он знал, где что лежит, и, выбрав ящик, подписывал его тому, кому хотел. Апчара тоже выбрала из целой горы посылку для Аслануко, кроме той, что ему послала мать. От обоих ящиков — от материнского и от общего — вкусно пахло вяленой бараниной, жареной курицей, сыром. Известно было, что там есть и вино. Парню очень хотелось сейчас же открыть хоть одну посылку, но он отложил это удовольствие до той минуты, когда в полку станут выкладывать содержимое ящиков и хвастаться друг перед другом. Торжественная и веселая будет минута!

— Ну вот. А мы поедем назад и ничего этого не увидим, — загрустила Апчара. — Ты расскажи хоть нашим, как нам хотелось самим раздавать посылки и письма, как нам хотелось встретиться с ними.

— А ты не уезжай.

— Как?

— Поедем со мной. Довезем посылки до нашего полка. Машуковцы все там. Посылки мигом разберут. Это все равно, что курам насыпать горсть зерна. Тук-тук! И — ни одного зернышка. Все подобрано. Я обещаю доставить тебя до этой станции раньше, чем произойдет вечерняя смена караула.

— А это возможно?

— Машина! Мотор новый. Только газуй!

Прислушавшись к разговору Апчары и Аслануко, Чоров помрачнел.

— Ты забываешь, что я отвечаю за тебя не только перед твоей матерью, но и перед руководством, которое нас сюда послало. Ты не имеешь права распоряжаться собой. Тебе хочется повидать брата? А разве Узизе не хочется увидать своего мужа — комиссара полка? Чем ты лучше ее?

— Я обещаю привезти ее до вечера! Вы же не уедете сегодня?! — взмолился Аслануко. — Раздать посылки — минутное дело. Дорогу я знаю. Два раза ездил…

Узизу опять уколола совесть: из-за меня не пускает.

— Пусть едет. Пусть хоть она увидит моего комиссара. Он узнает, что я здесь, и улучит момент, хоть на минуту приедет ко мне.

— Знал бы, что вы за женщины, — никого бы не взял. Или не поехал бы совсем, — не на шутку рассердился Чоров. — Я думал, хоть чуть есть ума: как слепой теленок тычется в горящую головешку, а думает, что кукурузный початок, так и вы… Это же война! Части вступили в бой…

Аслануко сдался, затих. От вина за едой отказался. Никто и не настаивал. Чоров решил, что подавил этот небольшой бунт. Машина с посылками была готова к отправке. Бойцы туго перетянули весь воз веревками, чтобы ни один ящик не потерялся в пути.

И вдруг Апчара решительно заявила:

— А я все равно поеду.

Чоров кусок не донес до рта.

— Я снимаю с себя всякую ответственность. Узиза — свидетель. Учти, я сам доложу все твоей матери. И еще кое-кому. Я имею в виду организацию, пославшую тебя…

— Я сама себе хозяйка. Есть же в полку девушки. В случае чего и я даром хлеб есть не буду. Не маленькая. Есть у вас девушки, Аслануко?

Аслануко замялся. Он рядовой, а Чоров получается вроде командира, нельзя вступать в пререкание. С другой стороны, почему не сказать, что в полку, правда, мало, но есть и девушки: связистки, медицинские сестры. Однако он избрал третий путь.

— Раз нельзя — порядочек. У нас как? Командир сказал — точка. Если я сказал: к вечеру Апчара будет здесь — это тоже слово бойца. Другое дело — верить этому или нет.

— Где же точка? Одна болтовня!

— Есть болтовня! Разрешите ехать?

Чоров заколебался. Хуламбаев обещал вернуться с места новой дислокации завтра и просил подождать его здесь. Значит, так или иначе, придется сидеть сутки. Может быть, даже двое. Не лучше ли разрешить Апчаре поехать, если шофер клянется, что доставит ее сюда к вечеру? Пусть даже к утру…

— Вот что, товарищ ефрейтор. Ты — военный, слов на ветер бросать нельзя. Клянешься мне, что ты к вечеру или ночью доставишь сюда Апчару?

— Да, если…

— Никаких «если». Она должна стоять на этом месте не позднее утра. Ясно?

— Ясно.

Апчара не дослушала разговора мужчин. Она пулей влетела в кабину грузовика.

Гора ящиков заколыхалась на трехтонке, и все окуталось облаком пыли.

ПЕСЕНКА АСЛАНУКО

Аслануко от радости не мог прийти в себя. Он как увидел Апчару, так и не закрывал еще рта: говорил, говорил, пересыпая разговор шутками, песенками, словно боялся, что, стоит ему замолчать, сразу исчезнет Апчара. Если бы он во сне увидел ее, и то целый день пел бы потом от радости, а тут — вот она, живая, красивая, теплая, в его кабине, бок о бок с ним, даже не надо протягивать руку, шевельни только локтем и невольно дотронешься до нее. Сидит радостная, взволнованная, как и он, скользит глазами по широким степным полям.

Аслануко боялся дотрагиваться до Апчары, словно она была под током, но, опустив руку на сиденье, он попадал ладонью на край ее платья, и этого ему уж было довольно.

Так он пел вслух, а про себя повторял и еще одни слова:

— А ты мечтала ли попасть к Аслануко в машину?

Апчара рассмеялась. Она была счастлива, и не существовало для нее никаких тревог, никакого фронта, и жаркий июльский день не сулил ничего, кроме все того же огромного неожиданного счастья.

Небо впереди чистое, как будто его ополоснули хорошим ливнем, только кое-где на горизонте проступали странные желтоватые подтеки, а над станцией железной дороги (впрочем, Апчара не знала, что это станция) низко стлался черный дым.

— Как мне было мечтать! Еще пять минут, и Чоров увез бы нас домой. Его напугали до смерти, сказали, что за Доном уже гуляет немец. Неужели правда?

Аслануко не хотелось говорить о немцах. Черт с ними. Лучше говорить о матери, о школе, о школьных днях, об ауле. Когда выпадет еще такой случай? Он даже поехал тише, чтобы продлить эту радость. Он уже снова любил Апчару, как раньше, в те мальчишечьи годы.

Обстановка постепенно стала меняться. Тяжелые грузовые машины стали все чаще попадаться на дороге. Некоторых обгоняли они, но чаще обгоняли их, заволакивая весь мир душной пылью. Апчара хотела закрыть боковое стекло, но стекла не оказалось. Вместо него дребезжал в дверце кусок фанеры, который не поднимался.

— Кто его знает, где теперь немец. Везде. И на небе тоже. Бомбит, не знаешь, куда уклюнет. Да ну его. Пусть его съест моя собака. Так когда ты мою маму видела?

— Посылочку-то она сама принесла. На заводе живет. Здорова. Я расскажу ей, как ты хорошо устроился, будет рада. Шофер! Это не то, что сидеть в окопах и палить из миномета…

— В окопах опаснее. Это точно! Я знал, что делал. Помнишь, отговаривали меня: не ходи на курсы шоферов. Не бросай школу. А я не послушался. И в школу ходил, и на курсы бегал. Совсем как мальчишки, которые в одной и той же сумке носили и коран и учебники, потому что утром ходили в школу, а вечером — в медресе. Вот и я совмещал. А я помню, когда тебя привели в первый класс…

— А-а! Мне до сих пор совестно…

— А что? Разве ты поступила неправильно? Обещала — давай.

Вспомнила Апчара тот забавный случай. Чтобы записать Апчару в первый класс, к Хабибе пришла молодая учительница. В руках у нее была красная сумка на золотистой цепочке. Апчаре в школу ходить не хотелось. Не знали, как с ней быть. Вдруг учительница заметила, что девочка не сводит глаз с ее красной сумочки.

— Хорошо, девочка, — сказала она, — если ты придешь в школу, я тебе эту сумочку подарю.

Апчару посадили за первую парту. Учительница начала объяснять урок. Вдруг Апчара поднялась, подошла к столу, взяла сумочку и спокойно направилась к дверям.

— Ты куда, девочка? Урок еще не кончился.

— Я за сумкой пришла, а не учиться!

Долго еще потом учителя повторяли нерадивым, не выучившим уроков ученицам: «Ты что, учиться пришла или за сумкой?»

— А я, по правде говоря, жалею, что бросил школу.

— Почему?

— Кто знает, может быть, теперь я не баранку бы крутил, а командовал эскадроном. Смотрю я, наши командиры — все мои одногодки. Есть даже моложе меня. Твой брат мне ровесник, а уже командир, взвод под его началом.

— Ах, скорей бы его увидеть!

— Не волнуйся — увидим. А как Чока? Как он пишется: Мутаев или Диданов?

— Чока что! Его чаша на верхней полке — как у нас говорят… Тебе его не достать… Начальник штаба пастбищ. Командует дивизией из девушек и мальчишек.

— Вот кому повезло. Видно, он пловец отменный. Он не секретарь ли райкома?

— Секретарь.

— Ты смотри! Два поста. Какой незаменимый! Кругом ему везет.

— А еще в чем?

Аслануко улыбнулся, посмотрел на Апчару. Но машина попала в яму. Оба подскочили. Апчара ударилась головой о крышку кабины. Схватилась руками за ушибленное место.

— Эх, дорожка фронтовая… — процедил Аслануко, со злостью нажимая на слово «фронтовая», будто оно бранное, нецензурное…

Апчара поправила волосы.

— Так в чем еще везет Мутаеву?

— Как в чем? Ты — его невеста. Ну ничего, кончится война, тогда…

— Что же тогда?

— Пересмотрим.

— Что пересмотрим?

— Женихов. Кто упадет в цене, а кто повысится. Фронтовики свое возьмут.

— А ты уже фронтовик? Почему же кругом так тихо? Честное комсомольское, я не вижу, чего тут бояться. Чоров говорил: мы в действующей армии, а вот мы едем как у себя в колхозе на прополку кукурузы. Посмотри на поля. Урожай пшеницы будет на редкость.

В радиаторе закипела вода. Пар выбивался из-под пробки, брызги летели на ветровое стекло, спекалась пыль, и стекло делалось непроглядным. Аслануко остановил машину, отвернул пробку, и кипяток, ударив фонтаном, чуть не ошпарил его. Мокрой тряпкой Аслануко долго тер ветровое стекло, особенно ту его половину, где сидит Апчара. И тут в небе послышалось пение жаворонка.

Апчара подивилась ему и вспомнила, что рассказывает о жаворонке кабардинская сказка. Выпорхнет жаворонок из травы, поднимаясь все выше и выше, а сам поет травам, из которых только что вылетел: «Я лечу в небо. Я лечу к богу. Я лечу за волами. Бог мне их обещал. Пригоню я на землю волов, вспашу поле и луга, чтобы земля была мягкой и доброй, чтобы круглый год зеленела на ней трава».

Так летит жаворонок все выше и вдруг камнем падает вниз. Что случилось? В чем дело? Оказывается, он забыл поводок, а без поводка не приведешь и волов. Отдохнет птичка в густой траве, снова поднимается вверх, снова поет ту же песню. И все повторяется сначала.

Апчара подумала: не пора ли и мне, как жаворонку, вернуться в свою траву? Не дождутся моих волов ни Чока, ни мама.

— Порядок! — Аслануко долил в радиатор воды, закрутил пробку и снова сел за баранку: — «Эх, чарочка — вино красное…» На этот раз Апчара сама продолжила, шутливо переиначив: — «К Аслануко попадешь и домой не попадешь».

Потом сразу перешла на серьезное, будничное, надвигающееся, как гроза:

— Смотри, как безлюдно вокруг. Село, а ни души. Словно вымерли все. Ставни закрыты, даже кур нет.

Аслануко не отозвался. Проехали безлюдную станицу, и дорога стала шире. Машинам теперь не было ни конца ни края. Мчались грузовики с орудиями на прицепах. Рессоры прогибались под тяжестью, образуя оборотную дугу. Колонны бойцов шли по обочинам дороги.

— Почта, давай посылку! — кричали красноармейцы, думая, что машина почтовая.

Красноармейцы шли в запыленных гимнастерках, в полной боевой выкладке. На их спинах, словно нетающий иней, лежала соль. Они несли на себе разобранные пулеметы и минометы. Высоко торчали длинные противотанковые ружья. Руки оттягивали коробки с пулеметными лентами. На боку — противогазы, гранаты.

Апчаре стало жалко их. Будь ее воля, она раздала бы им все посылки, пусть поедят, подкрепятся.

Впереди темнел горизонт.

— Дождь будет или гроза.

Аслануко беспокойно заерзал на сиденье:

— Это не дождь. Это — фрицы…

Апчара не поняла, взглянула на шофера. Тот все чаще высовывался из кабины, поглядывая на небо. Конечно, благоразумные шоферы пассажиров сажают в кузов, чтобы те следили за «воздухом». Но разве мог Аслануко послать на гору ящиков Апчару, одно прикосновение к которой бьет его, все равно как искра зажигания.

— Ну и что они, фрицы?

— Бомбят. Видать, подожгли нефтехранилище. Не дорога — дымовая завеса.

Вдруг Апчара ткнулась лбом в ветровое стекло. Только потом уж она услышала вокруг себя взрывы, взрывы, взрывы. Она метнулась было в сторону Аслануко, но тот, в свою очередь, метнулся и выскочил из кабины. Все смешалось с дымом и пылью. Держась за дверцу кабины, Аслануко прислушался к гулу и сообщил:

— «Рама» — разведчик. А ягодки впереди.

Действительно, когда пыль рассеялась, Апчара увидела одинокий самолет, похожий на дверную коробку.

— Надо торопиться. На след наводит…

— Почему вокруг столько пыли?

— Кавалерия идет широким фронтом. Только боевая техника и обоз двигаются по дороге. Конники же идут через поля, сады, огороды — напрямик, воздушного прикрытия-то нет. Но с воздуха все хорошо видно. Сейчас бросил бомбы разведчик, который обнаружил цель. Наверняка он уже вызывает большую авиацию. Жди бомбежки.

Аслануко стал чаще выглядывать из кабины, хотя все вокруг — и земля и небо — было затянуто пеленой серой пыли. Легко наткнуться на повозку или на пушку на конной тяге. Веселость Аслануко как рукой сияло. Надо еще сдержать слово и доставить Апчару к ночи на станцию.

На дороге оживление перерастало в тревожный беспорядок. Ездовые хлестали мокрых, взмыленных лошадей. То и дело попадались опрокинутые повозки. Конница, сторонясь дороги, шла через пшеницу. Апчара поняла наконец, что она в действующей армии. Действительно, войска приведены в действие. Что из того, что нет еще боя, каким Апчара привыкла видеть его в кино? Однако навстречу попадаются санитарные машины, а то просто грузовики, которые везут раненых. Значит, где-то близко идет бой. Иногда дорогу загораживают огромные гурты скота, вереницы телег с домашним скарбом. На телегах сидят детишки. Усталые женщины идут рядом, держась одной рукой за телегу. Не меньше людей усталые волы тянут по пыльной дороге белые нити слюней.

Повеяло дыханием войны.

Между тем выехали на шоссе. Аслануко спросил у всадников, не из Баксанского ли они полка? Оказалось, баксанцы двигаются правее. Пришлось повернуть на другую дорогу — проселочную или, может быть, просто полевую. Хорошо бы полк сейчас сделал привал, тогда Аслануко догнал бы его. Пора подумать об отдыхе. Солнце в зените.

Аслануко не ошибся. «Рама» действительно привела боевые самолеты. Первой это заметила Апчара, которая то и дело высовывалась из кабины. Было душно. Она никак не могла привыкнуть к выхлопным газам, проникающим в кабину, и старалась чаще подставлять лицо под упругие струи встречного ветра. Все мысли ее были о предстоящей встрече с братом. Посылочку, которую сунула ей Ирина, она держала на коленях, чтобы сразу отдать ему. Послание Даночки лежало у нее в сумке. Скорее бы…

Но впереди что-то случилось: машины и повозки быстро сворачивают с дороги, люди разбегаются в разные стороны, всадники галопом скачут по полям пшеницы.

— Что такое?

— Проклятая «рама». — Аслануко высунул голову из машины и увидел, как немецкие бомбардировщики разворачиваются для нападения. Он резко затормозил машину, гора ящиков колыхнулась вперед, но пока еще не рассыпалась.

Апчара прижала к груди свою сумку, будто ее могли отнять.

Аслануко посмотрел по сторонам: нигде никакого укрытия. Машина с горой ящиков — прекрасная цель. Он быстро свернул с дороги и только успел заехать в пшеницу, как раздались первые взрывы. Он схватил за руку Апчару, и они побежали в глубину поля. Запахло пороховым дымом, пылью и жженой травой.

Апчара и Аслануко упали наземь. И больше всего удивило Апчару, что в промежутках между взрывами по-прежнему слышалась песня жаворонка.

Апчаре хотелось привстать и посмотреть, цела ли машина. Она приподняла голову, но Аслануко резко прижал ее к земле. Вновь загрохотало вокруг. По колосьям зафыркали осколки, комья земли посыпались на Апчару, запутались в волосах.

— Ля иллах-ила-аллах, — залепетала Апчара молитву своей матери.

— Комсомолка называется, — пошутил Аслануко.

Апчара не смела поднять головы, но и не могла лежать в бездействии, когда вот-вот уничтожат посылки, собранные по дворам, учреждениям, колхозам и предприятиям. Это недопустимо. Что скажут односельчане, поручившие ей доставить ценный груз бойцам. Апчара воспользовалась передышкой, вскочила и бросилась к машине.

Аслануко мгновенно догнал ее, схватил за плечи и со всего маху повалил на землю.

— Тебе что, жить надоело? — крикнул он сердито. Над ними совсем низко проревел самолет. Апчара впервые увидела, как от него отделилось что-то похожее на черные бутылки. Бомба! И тут же загрохотало. Она поняла, что Аслануко прав. Надо лежать и ждать исхода.

Над пшеничным полем поднялись клубы дыма.

Самолеты переместились ближе к хутору. Как видно, там они обнаружили более важную цель. Над дорогой повисла непроницаемая пелена пыли, в которой потонуло все, что тут было. Только это и спасло машину с посылками.

Потом все затихло. Апчара и Аслануко пошли к машине. Их окутало туманом и едким дымом, сквозь который солнце едва проглядывало. Апчару била дрожь. Она хотела что-то сказать, но рот не разжимался и язык не ворочался. Неожиданно она засмеялась. Аслануко испуганно посмотрел на нее.

— Это и называется бомбежкой? — все истеричнее смеялась Апчара. — «Гр-гр-гр» много, а толку нет.

— Подожди, будет и толк, — Аслануко отряхивался от пыли. — Видишь?

Пыль рассеялась, и Апчара увидела на дороге горящую машину. Бойцы отчаянно старались погасить пожар. Один набрасывал на огонь плащ-палатку, другой нарвал зеленой пшеницы и бил по пламени, третий забрасывал огонь свежей землей.

Со стороны хутора слышалось испуганное ржание коней. Над домами стлался сизый дым, горели соломенные крыши казачьих хат. Апчара пожалела, что выпалила свое «толку нет». Это она от радости, что уцелела машина с подарками.

Бойцы все никак не могли потушить машину. Огонь перекинулся к бензобаку. Раздался взрыв, и машина запылала красным и дымным факелом.

В луже крови лежала лошадь и дергала ногами. Апчара увидела, как боец целился из винтовки в лошадиный лоб, и крепко зажмурилась. Скорее, скорее ехать!

Впереди, правее дороги, показался хутор. Не там ли полк, который ищут Аслануко и Апчара? Двое бойцов попросили подвезти их. Оказалось, что они тоже из Баксанского полка. Аслануко разрешил им залезть на гору ящиков и наказал следить за «воздухом».

Чоров, как видно, был прав. По котлу, пока не дотронешься рукой, не узнаешь, горячая или холодная в нем вода. Утро было чудесное, тихое, пели жаворонки, кругом колосилась пшеница. А теперь бомбы, огонь, дым, кровь, страх… На месте ли Чоров? Не разбомбили ли их там вместе с полустанком? Узиза не перенесет бомбежки, начнутся роды.

Бойцы громко, в четыре кулака, забарабанили по крыше кабины. Аслануко высунулся и крикнул:

— Ну что там?

Вместо ответа бойцы спрыгнули с машины, бросились в разные стороны. Приближался гул. Шла новая волна самолетов.

Аслануко нажал на газ, свернул в высокие подсолнухи и, схватив Апчару за руку, побежал от машины. Укрытия им не попадалось. Хоть бы канавка какая или ямка. Машина издали была похожа на домик сторожа среди поля. Может быть, и летчикам так покажется, и они пожалеют бомбы на никчемный домишко? Но все равно бежать подальше, как можно дальше от машины…

Бомбардировщики летели низко. Ничто им не грозило ни с земли, ни с воздуха. Из хутора била по самолетам одинокая зенитная пушка, но дымки ее с опозданием разрывались или слишком высоко в небе, или слишком низко. Самолеты кругами носились над полем, выбирая цель. То из одного, то из другого, а то и сразу из всех самолетов искрами сыпались пулеметные очереди. Где-то близко рвались бомбы.

Аслануко наловчился маневрировать под бомбами. Ни в каком уставе этой науки не записано. Выручают только чутье и ловкость. Вот пикирует на тебя бомбардировщик, видишь, как открывается люк, высыпаются, как бы даже медленно, одна за другой бомбы. Нужно в одно мгновенье учесть высоту, скорость самолета, угол падения бомб и либо падать и прижиматься к земле, либо бежать вперед, а то и в сторону, если бомбы лягут одна за одной… «Танец с бомбой» — называл это Аслануко.

Апчара, конечно, еще не знала этой науки. Ее хватало только на то, чтобы в любом случае прижиматься к земле и лежать не двигаясь. Аслануко зорко следил за бомбами. Он точно определял особо угрожающую им бомбу и каждый раз хватал за руку Апчару, срывал ее с места, и они бежали в сторону.

Бомбардировщики не спешили отбомбиться. Апчара видела, как один самолет начал пикировать на их машину с посылками, но потом словно раздумал и вышел из пике, не бросив бомбы. «Может, у него бомбы кончились, или он и вправду принял машину за пустую домушку», — с надеждой подумала Апчара. Она не могла знать, что немец решил сэкономить на машине и поохотиться за живой целью. Самолет взмыл вверх, замер там и снова качнулся на крыло.

— Бежим! — дико заорал Аслануко и вскочил. Апчара словно приросла к земле. Руки и ноги налились непонятной тяжестью, она не могла не только вскочить — пошевелиться. Через мгновенье полыхнул взрыв. Земля накренилась, встала на ребро, и Апчаре показалось, что она катится с высокой крутой горы в огненную пропасть. Рот забило землей. «Пусть убьют, пусть разнесут на куски — не сдвинусь с места. Не буду бегать под бомбами. Буду лежать тут долго, вечно, всегда, — думала Апчара, — только где же Аслануко? Опять сейчас схватит за руку и потащит куда-нибудь».

Аслануко не появлялся. Апчара словно пробудилась от сна, приподняла голову, привстала, села. Тихо. Никаких самолетов уже нет. Земля вокруг изрыта, дымится. По дороге по-прежнему двигаются войска. Машина по-прежнему стоит в подсолнухах. Апчара хотела встать, но ноги ее подкосились, и она снова опустилась на землю.

— Аслануко! Где ты? Аслануко, отзовись!

Апчара на четвереньках поползла к машине и вдруг прямо перед собой на земле увидела черный хромовый сапог. Правый. Из него высовывается красный, окровавленный обрубок. От него на белой жилке свисает коленная чашечка. Вокруг никого не было.

— Аслануко! — Апчара упала на землю. Кричать и звать было некого. Она тряслась и рыдала, а жаворонок опять взмыл над подсолнуховым полем, запел свою песенку, чтобы привести на землю больших волов.

Бойцы-пассажиры, разбежавшиеся перед бомбежкой, вышли из подсолнухов. Все вместе поискали, не осталось ли чего от Аслануко, кроме ноги и сапога, — ничего не нашли.

Апчара словно обезумела. Завернула ногу в сапоге, завязала узелком. Она не знала, что ей теперь делать: искать полк, возвращаться обратно к Чорову или сесть на землю и сидеть здесь, не двигаясь.

Один из бойцов оказался шофером из разбомбленной перед этим машины. Пока он копался в моторе, другой боец в кавалерийской фуражке успел разузнать у проезжающих всадников, что на хуторе, точно, тылы какого-то полка.

КАПИТАН ЛОКОТОШ

Бойцы посоветовали Апчаре ехать на хутор. Да и что ей оставалось, как ни ехать, куда ее повезут. Глухота не проходила. Голова все еще звенела колоколами, поташнивало. Она уселась на переднее сиденье в кабине, но только вместо драгоценной материнской посылки держала теперь на коленях завернутую в платок Асланукову ногу — жуткий груз. Гора ящиков медленно колыхалась над кабиной. Один боец стоял на крыле и спрашивал каждого встречного: «Где начальство?» Так они въехали в хутор. Наконец им показали на военного с палкой — зама по тылу.

Машина остановилась. Зам по тылу распекал кого-то, не обращая внимания ни на остановившуюся перед ним машину, ни на подошедшую девушку в штатском, столь необыкновенную в этой обстановке.

Распекал он, оказывается, человека за то, что машина с продовольствием, за которую он отвечал, сгорела во время бомбежки, и полк остался без пищи.

Зам по тылу был пропылен и оброс черной щетиной. Тем не менее лицо его, усталое и злое, показалось Апчаре знакомым. Она сделала еще шаг, чтобы попасться на глаза злому начальнику, и вдруг увидела, как небритое лицо меняется, озаряется радостью. Начальник забыл про распекаемого подчиненного и бросился к Апчаре.

— Апчара! Возможно ли? С неба, что ли, свалилась?

Тогда, вместо того чтобы четко доложить и все рассказать, Апчара ткнулась военному в плечо и расплакалась.

Да, это был капитан Локотош. Как это Апчара не узнала его сразу. Он по-прежнему хромает на левую ногу и не расстается с палкой.

— Что случилось? Успокойся. Это что за машина? Чья? Где шофер?

Боец в кавалерийской фуражке показал на сапог в платке, который Апчара не выпускала из рук.

Капитан взял сапог, поглядел на белую кость, торчащую из голенища, и отдал его бойцам.

— Захороните. Как фамилия шофера?

Бойцы не знали.

— Аслануко, — сквозь плач выдавила из себя Апчара. — Аслануко Вороков из нашего аула.

Бойцы унесли сапог с ногой, отдав Апчаре косынку, выпачканную в крови. Апчара глядела на кровавые подтеки. Ей казалось, что она виновата в гибели Аслануко. Поднимись она с ним в тот миг, когда он сказал «бежим», может быть, он остался бы цел. Это она задержала его, нарушила ритм его «танца с бомбой». Конечно, если бы она поднялась, то бомба могла разнести и ее…

— Помогите мне найти брата, — Апчара хотела добавить «товарищ капитан Локотош», но не знала, правильно ли это по-военному прозвучит. Капитан хромал еще больше, чем тогда, на станции, когда они встретились в первый раз.

— Присядем. Устала, видно, ты от всего. — Локотош заковылял к приземистому дому с вывеской «Начальная школа». Лишь тот, кого он до этого распекал, остался стоять на месте, ожидая дальнейших распоряжений. — Досталось не только вам. И нам попало. Сгорели машины с продовольствием. — Локотош обернулся, снова сделался злым. — Он виноват. Увидел фрица — скорее в кусты, а машины оставил на дороге — жги, не жалей! А полк ждет. Бойцы второй день голодные.

— Я посылки везла. Вот. — Апчара кивнула головой на гору ящиков. — Есть еда…

— Посылки с продовольствием! — У капитана загорелись глаза. — Посылки с продовольствием! — повторял он, словно не веря ушам. — Манна небесная спустилась с неба! Это же чудо! Что же ты молчишь? — Локотош снова повысил голос, на этот раз торжествующе: — Слышишь, старшина, слышишь? Апчара привезла нам посылки. Садись в машину, отвези немедленно. Раздай всем…

Старшина оживился. Часть посылок оставили тем, кто на хуторе. Локотош для пробы вскрыл один ящик: копченая колбаса, вяленая баранина, сухари — голубая мечта! В другом консервы, сухофрукты, вино. Сразу разобрались, что посылки двух типов. Чтобы узнать содержимое, надо тряхнуть ящик и прислушаться, что в нем гремит. Локотош ликовал:

— Перед потреблением взбалтывай, ясно? — шутил он.

Но как быть с Апчарой? Отправить ее с посылками догонять полк? Но как она вернется на станцию? Локотош объяснил, куда идет машина. Он, конечно, не стал бы ей мешать, если бы знал, что полк на привале. Но полк и ночью будет продвигаться вперед, поскольку авиация ночью не опасна. Когда машина догонит передовые подразделения? Где? Сумеют ли сразу найти Альбияна, который идет в общей колонне?

Локотош нарисовал обстановку.

— Решай сама. Полагаю, благоразумней остаться здесь. Сейчас не могу отправить тебя на станцию. По-русски говорят: утро вечера мудренее. Что-нибудь придумаем.

Апчаре хотелось во что бы то ни стало увидеть брата. После сегодняшней бомбежки она поняла, что, может быть, это будет последняя встреча. Но если не вернуться на станцию — делегация уедет. Что тогда делать?

— Я ничего не соображаю.

— Тогда я решаю сам.

Машина с посылками была готова тронуться с места. Мотор работал. Рядом с шофером в кабине уже сидел старшина, ожидая распоряжения.

— Езжай! — Локотош поднял палку.

Ящики закачались, задвигались, заерзали по кузову. «Не рассыпались бы», — подумала Апчара, наблюдая, как кренится гора из стороны в сторону. Только сейчас она вспомнила о «письме» Даночки, которое осталось у нее в сумке.

— Письмо я забыла!

Локотош посмотрел на конверт.

— Ничего. Это я беру на себя. Завтра с кем-нибудь перешлю. Трудней отправить тебя. Придется искать попутную машину. А пока — ужинать. Тем более ты сама привезла угощение. Война все перепутала. Раньше хозяин угощал гостя, теперь гость угощает хозяина. Но и мы от себя что-нибудь сообразим. Пошли!

Локотош мог позволить себе короткий отдых. Гужевой транспорт неотступно следовал за полком. Автомашины были вынуждены останавливаться, чтобы не тащиться в хвосте колонны со скоростью десять километров. Локотош решил отдохнуть на хуторе и двинуться в предрассветный час — самое подходящее время для движения. За час-полтора он догонит полк.

— Товарищ капитан, видите?! — Боец, готовивший ужин, вернее, раскладывающий продукты, привезенные Апчарой, показал на зарево. Над высоким правым берегом Дона полнеба было в огне и дыме. — Цимлянская горит. Донская земля.

Сели ужинать. Выпили по одной за здоровье Апчары. Сама Апчара не могла ни пить, ни есть. Она была там, где в эту минуту подразделения полка полями и оврагами идут навстречу своей судьбе. Думает ли Альбиян в эту минуту о своей сестре?

Локотош угадал настроение гостьи.

— Я сказал, передадут брату о твоем приезде. Будет возможность — сам подскочит сюда.

— А как он найдет меня?

— Дорога одна. Мы сами его увидим.

На доске, служащей столом, одни закуски мгновенно исчезали, другие появлялись. Мясо, куры, вареные яйца — все это поглощалось людьми, словно они всю жизнь голодали. Три ящика опустошили за полчаса. Открыли четвертую бутылку — вино. Пил и шофер: милиции бояться не надо, правила движения особые, фронтовые.

Сначала все ели молча. Но потом стали расспрашивать Апчару, как там в тылу, дома, в республике?

Апчара отвечала как могла. Но что она знала? Рассказала о ферме, о наводнении, о тимуровцах, собирающих лекарственные травы, о парашютистах, задержанных Чокой Мутаевым. О своем участии в этом деле упоминать постеснялась.

— Да, вот еще седельщик Бекан просил узнать, как его седла служат. Не требуется ли еще?

— Что — седла? Конь погибнет — седло остается. Джигит погибнет — слава остается. Передай спасибо ему за седла. Но пусть лучше он лошадей растит, пусть сохранит кабардинскую элиту.

— Да, за нее он в ответе. Возложено на него постановлением. Собрал всех чистопородных лошадей в особый табун. Сам ездит на жеребце Шоулохе, даже спит в конюшне.

— А как Хабиба?

— Ждет моего возвращения. Молится о спасении Альбияна.

Апчара говорила, а перед глазами с каждым часом все ярче видела ногу в сапоге. Не сойти бы с ума. Как светло началось это утро и какой темнотой закончился день. Темно и пусто все вокруг, хаос, и не к чему прислониться. Только в Локотоше видела теперь Апчара спасение и опору. Как будто она знала его давно-давно. И хорошо, что он кабардинец. Некое теплое чувство поднялось в Апчаре к этому человеку, ей захотелось поговорить с ним на родном кабардинском языке.

— Аллах, харзинам псори, зи салам казмиха куажам даским (клянусь аллахом, в ауле нет человека, который не послал бы вам поклона).

Локотош молчал. Ему неловко было признаться, что не знает он ее языка. Разговор прервался. Апчара взглянула на Локотоша и, заметив его смущение, переспросила:

— Ты не говоришь по-кабардински?

— Я, как собака, все понимаю, а сказать не могу.

Апчара не засмеялась. Она не могла взять в толк, как это кабардинец не может говорить на языке своей матери. Она перебрала всех своих знакомых и такого не нашла.

— А может, ты не хочешь?

— Я знаю одно только слово — тлякотлеш.

Локотош понял, что пора рассказать о себе. Объяснить, почему он не говорит на кабардинском, хотя именно потому, что он кабардинец, его откомандировали в Национальную дивизию после госпиталя. Он танкист, а не кавалерист. Даже с этим не пожелали посчитаться в отделе кадров. В танковом полку ему бы дали батальон, а здесь приходится занимать должность зам. командира полка по тылу. Интендантскую службу он не любил, был убежденным строевиком.

Пора, конечно, рассказывать, но только мало веселого в его рассказах. Как печеный лук выбирают из горячих углей, так и ему приходилось выбирать из костра каждый год своей жизни.

Шоферы, начальники складов, тыловики придвинулись поближе послушать капитана. Интересно было узнать, почему кабардинец говорит только по-русски.

Отец Локотоша был активистом в первые годы Советской власти. Тогда не было, пожалуй, человека в Кабарде, который не знал бы Даурова. Его послали в Москву постоянным представителем Кабардинской области. Знали же его в народе потому, что он в те тяжелые годы много сделал для своего народа и, может быть, даже спас его. В голодный 1921 год он сумел добиться продовольственной помощи, и люди не пухли с голода, как в других местах, Мало того, он прислал эшелон с семенами, и, таким образом, весной поля Кабарды оказались засеянными. Тогда-то и стали говорить в народе, что Дауров спас народ, подобно тому, как легендарный Сосруко похитил у бога огонь и спас нартов, богатырей из кабардинского эпоса.

В Нальчике кому-то не очень по душе пришлась такая слава. Под чужое копыто попал Дауров и был подмят.

В Москве осталась жена Даурова Дадуна, неграмотная и безответная кабардинка. На руках двое мальчиков. Один из них и был теперешний капитан Локотош.

Свет не без добрых людей. Дадуне помогли переехать в Ленинград. А там ее пристроили и на работу.

Дадуна часто болела. На скудный заработок трудно было содержать семью. Соседи стали уговаривать ее отдать мальчишек в детдом. Локотош — его тогда звали иначе — прослышал об этом и сбежал из дому. Сел в первый попавшийся поезд. Его сняли в Бобруйске и направили все-таки в детдом. Мальчик не говорил своего имени, а на вопрос: кто ты такой, отвечал: «Тлякотлеш», не очень хорошо понимая, что это такое. Но запомнились слова матери: «Отец наш достойный был тлякотлеш. Будьте и вы, дети, такими же тлякотлешами». Мальчик не знал, что «тлякотлеш» по-кабардински — свободный крестьянин. Но если так звали отца, то почему бы и себе не присвоить такое имя. И он упорно на вопросы об имени отвечал:

— Тлякотлеш!

В детдоме не стали допытываться. Тлякотлеш — так тлякотлеш. И мальчика записали под именем Локотош, на русский манер. Трудно было бы произносить кабардинское слово «тлякотлеш» воспитателям и новым друзьям. В списках он значился — Локотош Локотошев, а звали его просто по имени. Мальчик привык к этому, и не удивительно. В детдоме у каждого было свое особое прозвище.

После детдома Локотош попал в военное училище уже со своим новым именем. Понадобилось отчество. Решил назваться Клементьевичем, по имени прославленного наркома. Но отчество как-то не привилось, и остался он по-прежнему Локотошем.

— И ни разу с тех пор не видел мать? — Апчара подумала, вдруг война разлучит ее с матерью? В детдом, конечно, ее не пошлют, но придется уходить с Нацдивизией в какие-нибудь неведомые края. Хабиба останется на оккупированной территории. Механически Апчара нашарила в сумке комсомольский билет. Здесь. Хоть с именем в случае чего не будет никакой канители.

— Мать я однажды видел. С трудом ее разыскал. И представьте себе — узнала. Исчез карапуз, а явился лейтенант в новенькой форме. Узнала, говорит, по лбу и губам, очень я похож на отца. Не знаю, удалось ли ей вовремя уехать из Ленинграда или осталась в блокаде.

Короткая летняя ночь шла к концу. Бойцы лежали вокруг на разостланных бурках. Иные прислушивались к беседе, ловя каждое слово, иные похрапывали. Гул немецких самолетов, доносившийся издалека, напомнил о том, что пора в дорогу. Локотош скомандовал:

— По машинам!

Решив ехать вместе с Апчарой на последней машине, капитан предупредил головных шоферов, чтобы останавливали всякую встречную машину. Апчара должна вернуться домой.

— Сделаем шаг вперед, чтобы потом сделать два шага назад, — шутил Локотош, — советую забраться в кузов и лечь спать. Когда попадется машина, я разбужу. Есть на войне два неписаных закона: не оставляй на завтра то, что можно съесть сегодня, и спи когда можно, хотя бы стоя…

— Первую заповедь мы выполнили, съели на неделю вперед. А насчет сна — сомневаюсь.

— Попробуй. Поедем медленно и без фар. Один час сна на войне равен целой ночи у себя дома…

— Не усну. Сердце болит. Уедет без меня делегация, что тогда буду делать?

— Сказал я тебе — утро вечера мудренее. Увидишься со своей делегацией.

Машины медленно выруливали на дорогу.

УТРО ВЕЧЕРА МУДРЕНЕЕ

Война перепутала дороги. Еще вчера, еще час назад можно было заглянуть в завтрашний день. Настало утро, и все изменилось. Сначала показались группы раненых, ковылявших по обочинам дороги. Потом стали попадаться повозки с «тяжелыми». Раненые лежали в повозках вповалку. Около них санитары и санитарки. Обгоняя повозки, тянулись машины, до отказа груженные медицинским персоналом и хирургическим оборудованием. Госпиталь уходил в тыл.

Еще не прошли все раненые, а на дороге становилось все больше беспорядочно отступающих людей. Тут были и военные и гражданские. Беженцы.

Локотош остановился, чтобы выяснить обстановку. Оказалось, — отступает какая-то армия, разбитая немцами на северном берегу Дона. «Девятый вал», — горько пошутил отступающий боец, у которого спрашивал Локотош.

Теперь и Апчара понимала, какая легкая добыча для немецкой авиации все эти бредущие через степи люди и какая мясорубка может начаться, лишь только окончательно рассветет.

Действительно, не успело взойти солнце, а в небе послышался гул самолета-разведчика. «Рама», — подумала Апчара, обогащенная горьким опытом.

На передних машинах люди пригнулись, с тревогой следят за «воздухом». Между тем на дороге — свежие следы кавалерии. От конского навоза только что не идет желтоватый парок — настолько свеж. Значит, скоро должны догнать своих?

Локотош — боевой командир, нюхающий порох с первого дня войны, не может взять в толк, что же происходит на самом деле. Вот почему, когда вслед за пешими показались на горизонте и конники, Локотошу стало как будто легче. И хотя события принимали еще более трагический оборот, но в них, по крайней мере, появилась определенная логика. Локотош выехал вперед и остановил все свои машины. Он решил дождаться первых конников, которые не могли быть никем иным, как конниками Нацдивизии, которую Локотош догонял. Но еще раньше конников подкатила легковая машина, из нее вышел, опираясь на палку, сам командир дивизии полковник Кубанцев. Локотош побежал на-встречу комдиву, стараясь не опираться на свою палку, хотя нога болела, и на ходу пытался сообразить, почему комдив едет в сторону тыла, почему он с палкой и что вообще творится вокруг.

Комдив был бледен и едва стоял на ногах. И голос у него был глухой, надорванный.

— Вот что, капитан… обстановка известна?..

— Никак нет, товарищ полковник.

— Оно и видно. Очень уж вы спокойны. Так слушайте: немцы на этом берегу. Удастся ли их сбросить в Дон — неизвестно. Идут бои. Мы получили приказ занять оборону по реке Сал в районе Маратовки… Райцентр… Да. Транспорт направь туда. Сам останешься здесь, на хуторе. Возьмешь с десяток людей, поставишь шлагбаум на дороге и, — полковник хотел повысить голос, но вместо этого осип еще сильнее, — ни единой души не пропускать! Собирай всех, формируй отряды и направляй их в Маратовку. Карта у тебя есть?

— Так точно.

Кубанцев повернулся к машине.

— Разрешите спросить, товарищ полковник?

Кубанцев только сейчас обратил внимание на палку в руке капитана.

— Что — друзья по несчастью?

— Выходит, так.

— Ну, что вам еще не ясно?

— Где найти начподива Хуламбаева?

— Кто его знает. Уехал ночью за своим политотдельским хозяйством…

В больной ноге кольнуло, и Локотош едва не присел. Полковник, кряхтя, забрался в машину. В ней на заднем сиденье, кто откинув голову назад, а кто свесив ее на грудь, дремали комиссар, начальник штаба и командующий артиллерией. Комдив, прежде чем захлопнуть дверцу, бросил:

— Своих не жди. Они идут другим маршрутом.

— Есть.

Апчара спит и не знает, что судьба ее уже изменилась. Локотош достал карту. Он помнил Маратовку — разбросанную казачью станицу в излучине Сала — и быстро нашел ее на карте. Но туда совсем другая дорога. Надо ехать почти в противоположном направлении, на тот полустанок, где остались Чоров и Узиза и куда, по всей вероятности, выехал ночью Солтан Хуламбаев. Но если уж на Локотоша возложили обязанности командира, то он найдет, с кем отправить в тыл эту девчонку, попавшую на войну как кур в ощип.

Локотош собрал своих подчиненных. Из них он отобрал двадцать человек, остальным приказал идти на Маратовку.

Апчара проснулась и увидела, что бойцы копают ямы, устанавливают шлагбаум. Она удивилась, не надеются же этим шлагбаумом остановить немцев? Потом она удивилась тому, что исчезли куда-то все машины. Кое-как она слезла со своей верхотуры и пошла к Локотошу «выяснять обстановку».

— Зачем ехать на фронт, когда фронт едет к нам? — попробовал отшутиться Локотош. — Ты не волнуйся. Чоров без тебя не уедет. Как-нибудь переправим тебя к нему.

Но Апчара не верила словам капитана, да и сам капитан не верил своим словам.

Кто только не наткнулся за день на контрольно-пропускной пункт. В том числе и двуколка с ранеными. Лошадь в мыле, вот-вот рухнет на землю. За ездового — сержант-грузин, как легко было определить по акценту. Правая рука в бинтах, левой держит вожжи и управляет лошаденкой, как видно реквизированной где-нибудь в пути.

Сержант петушится и сердится:

— Пачэму остановили? Мы госпиталь догоняем. Медперсонал уехал на машине, у них сто лошадиных сил, а у нас одна, и та скоро сдохнет. Нэ задэрживай, капитан. Когда мы теперь доберемся до Первозванки?

Услышав про Первозванку, Апчара встрепенулась. Но слишком уж ненадежен был этот транспорт со спотыкающейся лошадью, со стонущими ранеными, с петушащимся грузином, у которого в глазах тоска и печаль.

Между тем около шлагбаума накопилось много задержанных. Локотош подозревал, что это переодетые «окруженцы», но выяснить это пока что не было никакой возможности. Среди задержанных были люди разных национальностей. Локотош сразу их окрестил — интернациональная команда.

Вскоре обозначилась главная проблема: задержанных надо было кормить. Они и сами заявили о себе.

— Вы что, голодом решили нас уморить? Если задержали, то ставьте на довольствие, организуйте питание. В тюрьме и то дают есть.

Но где взять еду на такое количество людей? Локотош послал двух бойцов в хутор с заданием найти пищу. Бойцы притащили поросенка. Они нашли его в яме, прикрытой хворостом. Бедное животное томили там, как видно, не первый день без воды и корма. Теперь ему не надо больше томиться. Автоматная очередь решила дело. Мясо положили в котел. Нестерпимо вкусный запах распространился вокруг. Люди столпились, ждут, когда сварится свинина. Даже мусульмане вряд ли откажутся от еды. Апчара, чтобы не раздражать себя и не глотать слюнки, пошла побродить по хутору.

Вдруг произошло событие, которое заставило забыть про варящегося поросенка. Вернулась двуколка с ранеными, которые добирались до Первозванки. Ездовой хлестал лошадь и оглядывался, словно уходил от погони.

И тут Локотоша как обожгло: а где же теперь Солтан Хуламбаев? Он уехал на станцию. Значит, он или никогда не попадет туда, или давно в плену.

— Давайте, давайте дров под котел. Некогда больше ждать! — торопил он бойцов у котла.

Тем временем Апчара брела по опустевшему хутору. Заходи в любой дом, на любой двор — нигде ни души. Остались только собаки, но и те не лают, ничего не стерегут, жмутся к заборам, поджав хвосты.

Апчара увидела колодец с журавлем и решила напиться. Небольшое ведерко спокойно висит на длинной веревке. Веревка мокрая! Значит, недавно кто-то брал воду. Но кто? Ведь кругом ни одного человека?

Ведро, уменьшаясь, уходило в глубину колодезной темноты. Веяло оттуда прохладой, сыростью. Вот ведро хлопнуло о поверхность воды и по веревке передалась рукам внезапная тяжесть — зачерпнулась колодезная вода.

Вдруг сзади скрипнула дверь. К Апчаре подошла дородная казачка лет сорока. Губы ее были сжаты зло и жестоко. Она вырвала у Апчары ведро и выплеснула воду в корытце. Собачонка, только что робко жавшаяся к забору, осмелела и стала наскакивать на Апчару с громким лаем, но, увидев воду в корытце, бросилась к нему и начала жадно лакать. Брызги полетели от ее языка. Казачка крикнула:

— Кто такая? Чего хозяйничаешь у меня на колодце?

Апчара не могла понять, почему на нее напала эта женщина. Горькая обида защемила сердце и подкатилась к горлу.

— С ними, что ли? — кивнула казачка на бойцов, суетившихся вдали около машины и шлагбаума.

— С ними.

Апчара пошла от колодца, недоумевая и удивляясь, что бывают такие злые, черствые люди. Но сероглазая казачка окликнула ее.

— Ладно, иди попей.

«Сумасшедшая», — подумала Апчара.

— Иди, иди, ты же пить хочешь.

Казачка проворно опустила ведро и зачерпнула свежей воды. Апчара вернулась и увидела, что казачка плачет.

— Пей, пей, чего уж. Кружку сейчас принесу.

— Спасибо. Я так.

Вода показалась Апчаре невкусной, солоноватой. Она вспомнила воду из Чопрака, воду из горных родников, а то и чистый нарзан, который течет из земли около фермы. Но надо было утолить жажду, и Апчара пила большими глотками. Во рту у нее онемело от студеной воды.

— Бежите, защитнички? — запричитала казачка над склонившейся Апчарой. — А нас на кого бросаете? Немец через час будет здесь, кто меня, бабу, от немца убережет? Далеко ли бежите? Страна-то не без конца. Где остановитесь? Где будете бой держать? Дон, Дон и то не удержали. До Кавказа теперь драпать будете? А нас на кого?

— Кто же виноват?

— Не я же виновата. Вы бежите, значит, вы и виноваты. Кинули полстраны псу под хвост. Отдавать-то легко. Каково-то назад забрать? И что вернете? Голую землю?

Казачка закрыла лицо руками и дала волю слезам. Апчара подошла к ней и робко обняла за плечи.

— Ну, не плачьте, не плачьте.

— Дочка у меня такая, как ты, — всхлипывала казачка, — убежала на фронт, оставила меня, сироту. Когда пришла похоронка об отце, о папаньке ее, она и подалась немцев бить. Как же, побьешь их! Вот они через Дон перешли…

Уходя, Апчара оглянулась. Казачка понуро сидела около сруба. Собачонка крутилась около нее.

Когда Апчара вернулась к шлагбауму, там стояли крики и брань. Локотош задержал отступающее подразделение и потребовал у политрука, командовавшего им, приказа об отступлении. Никакого приказа у отступающих, разумеется, не было. Обозленные, голодные, усталые люди грозились прорваться сквозь отряд Локотоша.

Политрук кричал:

— А ты кто такой? Кто тебя поставил здесь? Покажи свои документы. Я посмотрю, имеешь ли ты право проверять наши.

Письменного приказа не было и у капитана Локотоша. Еще немного, и закипела бы усобица, но Локотош вовремя отступил:

— Хорошо, проходите, если вы такие храбрые. Сейчас немцы предъявят вам документы…

Политрук увел свое подразделение.

Не прошло и получаса, как послышалась стрельба, ружейно-пулеметная дробь, бабахнули танковые пушки. Сомнений не было, политрук наткнулся на немцев и вступил с ними в бой. Стрельба продолжалась не дольше пяти минут. Оставалось только одно — сматывать удочки. Чтобы не пропадало добро, бойцы расхватали недоваренную свинину, обжигаясь, грызли огненные жесткие куски мяса. Бульоном залили костер.

Апчара забралась в кузов машины. С высоты она увидела, что сероглазая казачка все еще сидит у колодца.

«Дон и то не удержали, до Кавказа теперь драпать будете?» — вспомнила Апчара.

Машина взревела. В кузов набилось столько людей, что было непонятно, как тянет мотор. Локотош на этот раз не сел в кабину. Он прислушивался к гулу далекого боя, то и дело вскидывал полевой бинокль. Апчара поглядывала на небо.

— Теперь, по-моему, ясно. — Локотош отложил бинокль. — Чорова и днем с огнем не найдешь. Дай бог, чтобы успели уехать.

— Неужели попали к немцам?

— Не думаю. Меня больше беспокоит судьба Солтана Хуламбаева. Появляться одному на фронтовых дорогах опасно. Это все равно что зерно, просыпавшееся из мешка. Не узнаешь, как птица склюет. Всюду рыщут разведчики. Попадись к ним в руки — уволокут…

— А мне что делать?

— Что делать? — Локотош приподнял брезент и показал нечто похожее на детский стул на длинных ножках, с высокой спинкой. — Такую штуку когда-нибудь видела?

— Что это такое?

— Коммутатор «МБ». Будешь телефонисткой.

— Я ничего не умею.

— Не умеешь — научим, не хочешь — заставим, В армии так, — пошутил кто-то.

У Апчары все мысли о брате. Что он скажет, когда узнает, что Апчара осталась в полку? Рассердится. Маму одну бросила. Но разве мама одна? С ней Ирина и Даночка. Корова есть. Молока на троих — хоть отбавляй. Кукуруза в огороде. Обойдутся. Только Чока не простит. Хотел приятное сделать — дать возможность увидеться с братом, а я, неблагодарная, обманула его. Но разве я виновата? Аллах видит, хотела вернуться на станцию и уехать домой. Не получилось. Война. Спасибо Локотошу — хочет пристроить телефонисткой.

Машина выехала на бугор, и глазам открылась глубокая балка. Кавалеристы тянулись через нее походной колонной. Одни уже выходили из балки, другие только входили. Усталые кони шли медленно, всадники покачивались в седлах. Глухо звякали стремена. Заходящее солнце поблескивало на ножнах шашек. В воздухе пахло конским потом.

Апчара смотрела во все глаза: не пропустить бы Альбияна. Он ведь здесь, среди этих людей. Машина слева объезжала колонну. Локотош находил знакомых.

— Давай, давай! Скоро привал.

Бойцы улыбались ему в ответ. Молодой лейтенант шутил:

— Неплохо живешь, капитан… Кралю какую подцепил. Сдается, не она ли выступала на митинге?

— Угадал.

— А как она попала сюда?

— Посылку получил?

— Получил. Спасибо. Без посылки джигитовка была в животе.

— Она привезла.

Вдруг один из бойцов угадал:

— Да это же сестра Альбияна!

Теперь и другие узнали Апчару, улыбались ей, махали, и она махала им. Много ли человеку надо — Апчара была счастлива, оказавшись среди своих земляков.

— А где брат? — кричала она.

— Впереди ищи, на повозках.

Выбравшись из крутой глубокой балки, машина прибавила скорость. Следить за конниками в колонне стало труднее. Апчара проглядела все глаза, но Альбияна так и не увидела. Она досадовала, что машина идет слишком быстро.

Сзади послышался автомобильный гудок. Разукрашенная пятнами «эмка» комдива догнала грузовик. Уступили дорогу, даже притормозили, чтобы пропустить полковника. Антон Федорович сидел, опираясь на палку. Увидев среди бойцов Апчару, тронул шофера за плечо, приказал остановиться.

— Откуда залетела эта птичка?

Локотош хотел спрыгнуть с машины и доложить по всей форме, но полковник движением руки остановил капитана, разрешил остаться в кузове.

— Привезла посылки, а назад отправить не смог. Надеялся передать ее Хуламбаеву, но не нашел его.

— Хорошо, что не нашел. Влип наш Хуламбаев.

— Как?

— Напоролся на немцев.

— Погиб?

— Говорят, хотел застрелиться, не успел, разоружили.

— А теперь?

— Кто его знает. Немцы нам не докладывают. Вот видишь, голубка, как тебе повезло. Была бы ты сейчас вместе с ним.

— Когда же это случилось?

— Только что доложили мне. Это ты собрал людей?

— Так точно. «Интернациональная команда». Все народы. Прикрывают нас с тыла…

— Это хорошо. Противника можно ожидать откуда угодно. Девушка пусть при тебе будет до моего распоряжения.

— Есть.

— А делегация? — осмелилась спросить Апчара.

— Им повезло. На попутной машине укатили назад. У немцев из-под самого носа.

Полковник уехал вперед.

«Вот так раз! А как же наши посылки? — подумала Апчара. — Неужели они попали в руки врага?»

Ехали молча. Всех потрясла судьба Хуламбаева. Еще не доехали до фронта, еще не вступили в бой, а начальник политотдела дивизии погиб. Кто бы мог подумать? Ведь это почти что комдив, и вдруг он сделался первой жертвой в дивизии!

Не доезжая до хутора, притаившегося в вечерних сумерках, Локотош свернул направо. Тылам полка отвели для расположения колхозную ферму. Ее уже успели разорить. Двери в доме сорваны, оконные переплеты выбиты. В коровнике пусто.

Капитан для себя выбрал домик, в котором, как видно, размещалась кладовка. Он уцелел. По крайней мере есть дверь, а окно заколочено досками.

Подразделения тем временем занимали оборону по берегу Сала.

ВСТРЕЧА

После трех дней ожесточенных боев наступило затишье. Утром, когда все ждали возобновления немецких атак, не раздалось ни одного выстрела, не зарычал ни один мотор. В наших окопах стали думать, уж не ушли ли немцы. Семь предыдущих отбитых атак чего-нибудь им стоили, хотя Нацдивизия и понесла большие потери.

Апчара несколько раз порывалась найти брата где-нибудь в окопах, но Локотош ее не пускал. Да и не до этого было. Апчара освоила коммутатор и обслуживала восемь линий. Досадно было то, что она могла позвонить куда хочет — и к летчикам, и к артиллеристам, не было линии только к минометчикам.

Локотош обещал Апчаре устроить встречу с братом, когда будет потише. И вот тишина наступила. К тому же ночью протянули еще одну линию в истребительный противотанковый батальон, окопавшийся рядом с минометчиками…

Локотош попросил Апчару соединить его с этой новой точкой. Апчаре в наушники слышен весь разговор.

— Восьмой, восьмой, — кричит капитан. — Позовите мне от соседей комвзвода минометчиков лейтенанта Казанокова. Да, да, Альбияна. Я подожду.

Сердце у Апчары затрепыхалось. Даже не верилось, что все это правда, а не во сне. И совсем уж обмерла она, когда услышала на другом конце провода родной голос, который, правда, и не узнала с первых слов, настолько он огрубел и осип.

— Лейтенант Казаноков слушает.

— Капитан Локотош. Привет, земляк. Как там у вас, тишина?

— Тихо. Даже чудно́. Не подвох ли какой?

— И у нас тихо. Я по делу звоню. Тут поймали парашютистку. Она сейчас у меня. Говорит, что знает тебя и даже дальняя родственница. Хочу устроить ей очную ставку с тобой…

— Какая парашютистка? Откуда? — Альбиян явно заволновался. Апчаре хотелось закричать в трубку, но она побоялась капитана.

— Какая, какая… Обыкновенная парашютистка. Придешь — увидишь.

— Есть, иду.

Минометчики располагались в часе ходьбы от тылового хозяйства, и ровно через час Альбиян явился. Локотош встретил его у порога своего приземистого глинобитного домика. Когда-то здесь хранили соль для скота. Все вокруг пропиталось солью.

— Товарищ капитан, лейтенант Казаноков по вашему приказанию…

— Ладно, ладно. Здравствуй. Горячо было вчера?

— Трех боекомплектов как ни бывало. Надо бы подбросить еще.

— Подбросим. Убитых много?

— Трое раненых, один — тяжело. Бок вырвало осколком. Командир миномета… О какой парашютистке ты говорил?

— Подожди, увидишь. Сначала садись к столу, перекусим.

Зашли в домик. У самого порога, где посветлее — единственное окошко в домике забито фанерой, — на ящике накрыт «стол»: бутылка, консервы, накромсанная колбаса, черный хлеб. Альбиян заметил: пластмассовых стаканчиков три. Не парашютистку же собирается Локотош угощать? Капитан непривычно суетлив, многословен, что-то скрывает.

— Давай, давай. Садись. Перекусим. Я знаю, кухня к вам опоздала, ужинали в три часа ночи. Я и сам голоден как черт. Замотался. Давай.

Локотош налил все три стаканчика, снял телефонную трубку, коротко приказал:

— Парашютистку ко мне!

Не успел Альбиян еще раз удивиться, как в домик вихрем ворвалась Апчара. В темноте она сначала не разглядела брата, да и Альбиян в первые секунды не узнал сестру. Он ведь никогда не видел ее в гимнастерке, пилотке, чтоб тонкая талия была перехвачена жестким ремнем, да еще с портупеей.

— Брат! — Апчара бросилась к Альбияну, едва не опрокинув ящик с угощениями.

Пошли бессвязные восклицания:

— Как? Откуда?

— Альбиян!

— Что ты здесь делаешь?

— С неба свалилась. Телефонистка.

— Так это она и есть?

— А ты думал, настоящая немецкая парашютистка? — Локотош разнял обнимающихся брата и сестру. — Садитесь к столу. Успеете еще наговориться. Водка налита. Ударим по первой! Раз-два — взяли.

Выпили даже и по третьей, но успокоиться никак не могли. Апчара сияла от счастья, всхлипывала. Хорошо, хоть слез в полутьме не было видно. Альбиян беспорядочно сыпал вопросы о доме. Локотош не мешал им, только подливал в пластмассовые стаканчики. Апчара и от встречи была пьяна. Рассказывала, перескакивая с пятого на десятое, и о том, как собирали посылки, и как ехали, и как там в ауле живут, и неожиданно расстроилась.

— Сохранная записка в моей сумке осталась. Вдруг пропадет.

— Что за сохранная записка? — заинтересовался Локотош.

— Ну… Коровы-то временно ведь даны. При немцах обязуемся содержать и сохранять корову. За это пользуйся молоком. Когда немцев прогонят — возвратишь корову назад, колхозу.

— А если немцы ее отберут?

— Не отдавай, сохрани…

— Немцы будут так разговаривать: «Не разрешите ли вы взять со двора вашу корову? Данке шон. Спасибо. Спокойной ночи». И много вы роздали коров?

— До сотни. А уж сколько соберем потом — столько и будет. Не бросать же их на произвол судьбы. На ферме оставишь — все равно немцы заберут.

— Да… Значит, вы уже приготовились к оккупации?

Апчара смутилась.

— Это же на всякий случай. А вдруг… придут немцы. Кулов, я знаю, был против этого. Сосмаков самолично распорядился. А Кулов даже против эвакуации скота. Говорит, надо поднять скот ближе к Кавказскому хребту. Там будут действовать партизаны. Скот будет под их охраной. Кроме того — питание партизанам. А партизанские отряды уже организовались. Коммунисты и комсомольцы все расписаны по отрядам. Некоторые на казарменном положении. Обучаются.

— Скот эвакуировать Кулов не хочет. А людей? А семьи военнослужащих? Их же всех расстреляют, уморят в душегубках.

Альбиян забеспокоился после этих слов Локотоша. Он стал расспрашивать, собирается ли эвакуироваться Ирина с Даночкой.

— Мама ни за что не хочет отпустить их. Она ведь останется совсем одна. Но Ирина, конечно, когда ходит в военкомат получать деньги по аттестату, встречается с женами других командиров, и они уже о многом договорились между собой. И Даночка тоже ходит в военкомат вместе с матерью. Пока стоят в очереди за деньгами, Даночка развлекает и смешит там всех, собирается на войну. Она говорит: «Поеду на военную войну». — «А что ты там будешь делать?» — «Убью всех фашистов». — «А если они тебя убьют?» — «Не убьют. Папа заступится». Все смеются.

Апчара извлекла из сумки письмо Ирины.

Судьба родных и близких беспокоила всех. Немцев не удалось задержать на Дону. Ростов пал, значит, ворота на Кавказ распахнуты. Перед боевым участком кавалерийской дивизии стоят части немецкой танковой дивизии и бригада мотопехоты. Кони третий день без воды. Не хватает фуража. Лошади не только помеха в этих боях, они — удобная мишень для авиации. Немцы постоянно кружатся над балками и садами, в которых спрятали лошадей. Первые три дня боев не принесли успеха ни тем ни другим, если не считать успехом, что кавалеристам, поддержанным истребительно-противотанковыми батальонами, удается сдерживать натиск врага. А если немцам удастся прорвать оборону? За кавалерийскими частями нет никаких войск. Немцы не встретят сопротивления до самых предгорий Кавказа.

— Не лучше было бы занять укрепления, которые мы построили на подступах к Кавказу? — уже по-военному рассуждала Апчара. — Мы там такие ямы повыкопали — ни один танк не пройдет. Были б пушки…

Локотош рассмеялся.

— Дон — тоже большая яма — не сдержал немца, — с грустью сказал Альбиян. — Рвов нарыли — дай бог! Всю Россию перекопали. Да, видно, одних рвов недостаточно. У нас до сих пор не хватает минометов. По два расчета на один миномет держим…

В домик вбежал боец.

— Товарищ капитан! Немцы! Мотоцикл!

Локотош выскочил, на ходу выхватил пистолет. Альбиян бросился за ним, но обернулся, чтобы втолкнуть в хибарку Апчару, которая тоже побежала было за мужчинами.

К домику медленно подъезжал мотоцикл с коляской, в которой тоже сидел немец. Ехали неуверенно. Офицер в коляске держал на коленях планшетку, сверяя, как видно, полевую карту с местностью. Хутор был безлюден, и пока что немцы не беспокоились.

Боец взял на прицел того немца, который вел мотоцикл. Альбиян притаился за углом и припас гранату.

Наконец немцы увидели штабную машину, замаскированную около силосной башни. Остановились.

На дороге показались раненые. Они гуськом брели в тыл. Немцы поняли, что заплутались. Мотоцикл взревел. Но для того, чтобы ехать, надо было сначала развернуться. Этого они сделать не успели. Локотош первым выстрелил из пистолета. Немец, сидевший в люльке, схватился за автомат, но Альбиян опередил его, кинув гранату. Мотоцикл взрывом приподняло на дыбы и ударило о землю. Водитель запрокинулся назад, боец добил его выстрелом из винтовки. Альбиян в мгновение ока оказался около мотоцикла и навалился на немца в коляске, выбил из его рук автомат. На помощь Альбияну подскочил Локотош. Отовсюду сбегались люди, не понимая, что происходит.

Апчара пожалела, что у нее нет оружия. Локотош и Альбиян скрутили раненого немца. Другого они положили рядом с мотоциклом, осмотрели, нельзя ли его привести в чувство. Но пуля попала в позвонок. Голова мотоциклиста моталась, словно была привязана веревочкой. Он был мертв.

Локотош торжествовал. «Язык»! Апчара помнила, как ночью комдив проводил совещание по телефонной связи. Апчара удивлялась. Ей приходилось сидеть на многих совещаниях, но в таком, чтобы каждый сидел на своем месте и слушал оратора по телефону, она участвовала впервые. Впрочем, не участвовала, а невольно подслушивала.

Комдив никого не называл ни по фамилии, ни по воинскому званию, а только: «Товарищ первый! Товарищ второй! Товарищ третий!» От всех он требовал одного — во что бы то ни стало добыть «языка».

— Мы действуем вслепую, поймите, а мы должны знать, с кем имеем дело. Пехота, мотопехота, и сколько, какие части?

Товарищ «третий» пошутил в ответ на комдивовы слова:

— Мы фамилии не спрашиваем. Бьем их — и все!

— Надо спрашивать, — не принял шутки комдив. — Тогда и бить будет лучше. Ну, кого же я буду представлять к награде за «языка»? Срок — сутки.

И вот — «язык» уже есть. Неужели Альбиян получит награду? А Локотош? И тот боец? Дадут один орден на троих?

— Перевяжи ему рану, — сказал Альбиян сестре.

Долговязый и чернявый, похожий на кавказца, немец был ранен в скулу. Осколок гранаты впился в челюсть. Кровь текла обильно, проливалась за воротник, залила погоны. Апчара разорвала индивидуальный пакет и стала перевязывать рану.

Локотош между тем доложил о взятии «языка». Немца усадили на ящик. Локотош даже налил ему вина в чистый стаканчик.

— Что же, и нам не грех выпить за удачу! — как ребенок, радовался капитан. — Сейчас приедут за ним. Вот подлец, а? Будто знал, что нам до зарезу нужен «язык». Выпьем и выясним, что за птица. Апчара, принимаем у тебя экзамен по немецкому языку…

Апчара не могла отвести глаз от немца. Человек как человек, а сколько страданий несет людям. Ей даже не верилось, что перед ней сидит немец, тот самый фашист, который пришел сюда, чтобы убивать людей, жечь дома, умерщвлять женщин и детей в душегубках. А ему Локотош налил вина! Да ведь и она перевязала ему рану. Зачем? Как ее рука могла коснуться его головы?

— Слышишь, экзамен будешь держать!

— Не знаю я немецкого языка. Едва вытягивала на «уд».

Локотош шутил. Он и не собирался терзать Апчару. Он сам достаточно знал язык. Из планшетки офицера он извлек полевую карту Ростовской области, которая из компактной стопочки, развертываясь и развертываясь, превратилась в огромную простыню.

Города, уже взятые войсками рейха, отмечены на ней синими крестиками. Таким же синим крестиком помечен и хуторок, в котором они сейчас находились. Видимо, оперативники из штаба немецкой танковой дивизии поспешили поставить этот крестик, что и сбило с толку пленного офицера.

Немец не поднимал головы. Губы его были плотно сжаты, словно для того, чтобы ничего не сказать. Из-под бинта продолжала сочиться кровь. Немец был уверен, что его расстреляют. Попытаются допросить и — за угол…

— Ты смотри, куда их занесло… — ужасался между тем капитан Локотош.

Синим крестиком помечены были на карте города гораздо южнее Дона. Об оставлении их радио еще не сообщало. Ростов, Батайск, Сальск, Тихорецк — всюду синие крестики. А за Доном — Цимлянская, Морозовская, Калач — излучина Дона.

Локотош слышал, что гитлеровское верховное командование перебросило на этот участок фронта венгерские войска, которые должны оккупировать Калмыкию. Интересно бы узнать, почему именно венгров? Какую историческую связь немцы нашли между венграми и калмыками? Локотош знал немного из истории, что еще при царе Алексее Михайловиче калмыки, обитавшие тогда в Тибете, били челом московскому государю с просьбой позволить занять пустующие земли к западу от Волги и Каспийского моря. Русский царь разрешил. Калмыки пять лет двигались через Сибирь, чтобы занять эти земли. Гитлеровское командование, планируя летнюю кампанию, предусмотрело взятие Калмыкии венгерскими войсками, имея в виду, видимо, исторические события, потрясшие Европу еще задолго до нашей эры. Тогда огромная масса гуннов хлынула с востока по торговым «шелковым» дорогам в Европу. Они подавляли и истребляли народы, оказавшиеся на их пути. В истории это известно под названием нашествия гуннов. Гунны не вернулись на свои исконные земли, они расселились среди покоренных народов, смешались с ними. В нынешних венграх, говорят, есть кровь древних гуннов. Это-то, по мнению Гитлера, и сближает их с калмыками. Но калмыки предали забвению древнюю религию — культ предков. Они приняли иную веру, скрепившую волю всех советских народов.

Но пленный, наверно, в истории разбирался плохо, да и самого Локотоша сейчас интересовало не это.

— В какую часть вы ехали?

Немец зашевелился. Локотош разъяснил свой вопрос:

— Я хочу узнать, вы ехали к немцам или вы хотели попасть к русским? Вы ведь заехали к нам потому, что заплутались… На вашей карте все обозначено точно. Не так ли?

Немец не хотел признавать данные карты неточными. Но, тем более, он не мог сказать, что нарочно приехал к русским.

— Я ехал не к немцам и не к русским.

— К венграм! — весь встрепенулся Локотош.

Пленный горделиво вскинул голову.

— Я не буду отвечать на вопросы, касающиеся военной тайны…

— Какая же это военная тайна. Я же не расспрашиваю вас о сорок четвертой, например, танковой дивизии или о сто шестьдесят восьмой бригаде мотопехоты. Тут действительно военная тайна. А это… Если вы ехали не к немцам и не к русским, то вы могли ехать только в два места: или к богу, или к венграм.

Среди немецких бумаг Локотош заметил листок со свастикой. Текст напечатан убористым шрифтом на русском и на немецком языках — листовка. Самолеты часто разбрасывают такие бумажки, которые служат одновременно и призывом переходить на сторону немцев группами и в одиночку, имея при себе ложку (не кашу ли с маслом есть?), и пропуском в расположение немецких войск.

Но на этот раз это было нечто другое. С одной стороны — обращение к народам Кавказа, а с другой — обращение командующего к солдатам, которым предстоит воевать на Кавказе. Локотош протянул листок Апчаре.

— Читай.

Немецкий генерал требовал от своих солдат считаться с тем, что помимо естественных преград (гор) в этих районах придется столкнуться с добровольческими отрядами, организованными из местного горнокавказского населения, их называют еще партизанами. Восстание горных народов имело бы для нас тяжелые последствия, предупреждал генерал, поэтому необходимо… перечислялось, что необходимо для того, чтобы приблизить час, когда германские войска и войска японского императора встретятся в Индии.

— Планируют быть в Баку 25 сентября, — закончила Апчара чтение листовки.

— Выходит, они уже кончают войну? — недоуменно спросил Альбиян.

Локотош вновь обратился к пленному:

— Вопрос, не имеющий отношения к военной тайне: уверены ли вы в победе германского оружия?

Альбиян удивился вопросу Локотоша. Разве не видно из немецких бумаг, что у них нет и тени сомнения в окончательной победе. Назначен срок, когда быть в Баку. А там до Индии — рукой подать. Однако пленный ответил иначе:

— Я не знаю, победим мы или не победим. Война есть война. Но воевать вас научим.

Локотош привскочил и едва сдержал себя, чтобы не заехать пленному по уху.

— Как, как?

— Не сомневаюсь, что мы, немцы, научим вас воевать.

Локотош с нервным смешком перевел слова немца всем остальным.

— Ах ты, гад вислоухий! — вспылил тоже и Альбиян.

— Успокойся, Альбиян. Интересный попался экземпляр. Соображающий. Налей-ка ему вина. Пусть выпьет с «ученичками».

Зазвонил телефон. Апчара взяла трубку. Локотоша требовал «первый».

В трубке клокотал радостный голос комдива. Капитан давно не слышал, чтобы «первый» был так приподнято возбужден.

— Голубчик! Ты, говорят, немца заарканил. Так давай же его ко мне. Я сам хочу с ним поговорить. Приезжай и ты. Говорят, ты в немецком собаку съел. Будешь переводить. Машину за вами я уже послал.

Воспаленными глазами немец тревожно и загнанно следил за каждым движением командиров, за выражением их лиц, как бы стараясь угадать, кто из них его расстреляет.

Локотош положил трубку. Он не мог отправить пленного в штаб, не уточнив, как именно собирается этот наглец учить его умению воевать. Ясно, что эта мысль пришла в голову офицеру не сейчас. Наверняка он слышал это и от других.

— Так ты приехал к нам наниматься в учителя?

У немца дрогнули углы рта. Пленный взглянул на Апчару, потом перевел взгляд на ящик с яствами, сглотнул слюну.

— Отвечай: какую операцию мы сейчас будем разбирать, чтобы извлечь из нее уроки? — Локотош — участник войны с первых дней, ему интересно было взглянуть на бои глазами немца, узнать, как он рассматривает свои успехи и наши неудачи? Да, фактор внезапности вначале принес немцам немалый успех. Но молниеносной войны все же не получилось. Мало того, под Москвой развеялся миф о непобедимости германской армии. Если немец взял на себя роль учителя, пусть ответит. — Так какую операцию мы разберем?

— Что он там кудахчет про Керчь? — насторожился Альбиян, разобрав из всей немецкой тарабарщины одно только слово «Керчь».

Локотошу не хотелось переводить слова пленного.

— Ничего он не толкует. Мы с ним еще поговорим. А теперь мне приказано сопровождать его к «первому».

Тотчас и зашумела машина, присланная комдивом. Из «эмки», разукрашенной самым причудливым образом, вышел Якуб. Он был так важен и деловит, словно он-то и поймал немцев. Впрочем, для важности были у Якуба основательные причины. Новая форма поскрипывала на нем ремнями. Пистолет на животе — на немецкий манер. В петлицах по шпале. Кроме шпал, никаких на форме эмблем: не поймешь — политработник, юрист или строевой командир. «Неужели сразу получил капитана, — подивилась про себя Апчара. — Круто в гору пошел».

— А, вот ты где! — Якуб увидел Апчару. — А твои друзья-делегаты едва ноги унесли. Еще бы двадцать минут, и влипли…

Апчара протянула Якубу руку:

— Поздравляю.

Якуб сначала словно не понял, словно отмахнулся от поздравления.

— А… Ты об этом. Спасибо.

Локотош и Альбиян тоже поздравили новопроизведенного капитана. Они-то знали, правда, что Якуб не капитан, а военюрист третьего ранга. Но не будет же Якуб поправлять каждого, кто назовет его товарищем капитаном. Шпала говорит сама за себя.

— За «учителем»? — спросил Локотош.

— За каким учителем? — не понял Якуб.

— Да вот «учитель» перед тобой сидит. Хочет научить нас воевать. Говорит — плохо сопротивляемся. Измотали, говорит, их отступлениями. Говорит, отступаем, не исчерпав всех возможностей. А надо стоять и не отступать. Стратег.

— Может, он знает о последнем приказе Сталина? Очень важный приказ.

— О каком приказе? И как он может знать о секретных приказах Ставки?

— Не такой уж он и секретный. Поедем к комдиву — прочитаешь. Первый ждет с нетерпением. У меня в машине как раз два места свободных.

Локотош и Якуб Бештоев забрали пленного со всеми его бумагами, укатили. Брат и сестра наконец-то остались одни. Но только они присели, чтобы наговориться, с улицы послышался голос:

— Где тут девушка? Та, что из Нальчика?

Апчара, поняв, что ищут ее, вышла.

— Кто меня?

— А, привет. Это ты мою жену чуть не завезла к немцам в плен?

Тут вышел и Альбиян. Он узнал комиссара полка Доти Кошрокова и перехватил разговор:

— Так точно, товарищ комиссар. Апчара моя сестра. Познакомьтесь. Я сам только сегодня узнал, что она здесь.

Комиссар полка был уже немолод на вид. Морщины успели прочно обосноваться на его лице. Худой, с большими серыми глазами, светловолосый, он мало походил на кабардинца. Апчаре он показался очень суровым.

Они вошли в избушку и все трое сели к ящику, накрытому вместо стола, к вину и к еде. Было о чем поговорить.

ДОТИ КОШРОКОВ — КОМИССАР ПОЛКА

Альбиян заторопился, пошел к себе — дела на батарее.

Апчара рассказывала комиссару, что пережила за эти дни, но, по правде, ей было интереснее слушать, чем рассказывать. Оказывается, Узиза действительно едва не попала в руки немцев.

Сначала Чоров — глава горемычной делегации и Узиза терпеливо ждали возвращения Апчары. Но потом началась суматоха. Откуда ни возьмись, появилось на полустанке с десяток машин. Бойцы поспешно погрузили на них, что было возможно, и стали готовиться к взрыву складов. Чоров тоже засуетился. Он нашел какого-то лейтенанта с машиной, отвалил ему тридцать посылок, чтобы доехать до Армавира. Но все еще ждали Апчару. Лейтенант нервничал. Посылки его уже не прельщали. Да он и без Чорова мог взять их сколько угодно. В конце концов он решительно сказал Чорову, что уезжает. Бой гремел совсем близко. Выбора не было. Чоров и Узиза уехали с лейтенантом, когда начали рваться склады с боеприпасами.

Доти рассказал Апчаре и подробности гибели Солтана Хуламбаева. Со всем своим политотдельским имуществом Солтан ехал к месту сосредоточения дивизии. Наверно, он доехал бы благополучно, если бы на дороге не попалась ему беженка, казачка с двумя огромными мешками, набитыми разным скарбом. Она плакала, хватала Солтана за руки, умоляла довезти ее до станции, что в пяти километрах. Получался крюк, но у батальонного комиссара не хватило духу и совести бросить женщину посреди дороги. Будто бы на станции ждет казачку вся ее родня, и уж дальше она будет эвакуироваться вместе со всеми.

Инструктор политотдела не советовал Хуламбаеву сворачивать с прямого пути, тем более что в стороне станции погромыхивало, но Хуламбаев, как известно, не выносил женских слез.

— Ладно, — сказал он, чтобы успокоить не то политотдельского инструктора, не то себя. — Пять километров — чепуха. Может быть, оттуда дорога к дивизии не так забита. Отвезем бедную женщину.

Погрузили мешки. Солтан посадил женщину в кабину, чтобы она показывала дорогу, поехали. По карте действительно было не больше пяти километров, но ехали тревожно и долго. Перед самой станцией шофер резко затормозил: навстречу шел бронетранспортер с белым крестом на борту.

— Немцы!

Шофер свернул влево и тотчас попал в глубокий кювет. Немцы дали очередь по колесам. Женщина закричала. Шофер выскочил и побежал в пшеничное поле. Немцы были в ста шагах от машины, когда он оглянулся в последний раз. Несколько автоматных очередей раскатилось у него за спиной, но он уже не понял, по нему это стреляли или расстреливали начальника политотдела и его инструктора. Вечером шофер вышел к своим.

Пока Доти и Апчара мирно беседовали, вернулся и Локотош.

— Доставили благополучно?

— Все в порядке.

— Говорливый немец попался или молчун?

Локотош махнул рукой.

— Заговорит! А мы с Апчарой славно беседуем. Она мне все рассказала. Бедняжка, сколько пережила за эти дни!

— Еще удивляюсь, как вынесла. Хрупкая девушка…

— На войне все выносят, кроме смерти. Правильно сделал, что пристроил ее в полку. Пока пусть побудет. Выпадет случай — отправим домой.

— Я уж ее зачислил на довольствие. Беда только — юбок нет и обуви подходящего размера.

— Скажи спасибо — сама дела.

— Конечно. «Эх, чарочка — вино красное…»

— Откуда ты это знаешь? — встрепенулась Апчара.

— Альбиян рассказал. Жалко твоего поэта, глупо погиб. Но, считай, мы за него расплатились. Вон лежит мертвый немец.

Доти возразил:

— Фашисты еще долго будут расплачиваться. Всех солдат перебьем, и то еще большой долг останется…

В тот день, когда Кошроков узнал, что к нему едет жена, его Узиза, был получен приказ о выступлении дивизии. Однако начальство не возражало, чтобы батальонный комиссар задержался на два дня и повстречался с женой. Но Доти сам не захотел оставаться. Он боялся, что полк пойдет в бой и комиссар упустит возможность хоть немного поквитаться с немцами. Он должен быть каждую минуту с полком.

— Ты знаешь, что сказал немец? Научим, говорит, вас воевать… А ты толкуешь про долг. Если так пойдет дело и дальше, боюсь, что должок будет расти и расти. Сталинский приказ ты читал?

— Читал. И не только сам. Я читал его во всех подразделениях. Я ведь сюда пришел с переднего края. Бойцы полны решимости стоять насмерть. Вот Альбиян здесь недавно был, брат Апчары. Он выступил и сказал: «Немцев много, но мин у нас больше. Хватит на всех немцев». Так же думают и другие. Трусов нет. Уверен, быть нам гвардейской дивизией. Я попросил редактора дивизионки напечатать нам побольше наградных бланков. Воевали всего два дня, а к наградам представлены уже десятки отличившихся бойцов и командиров. Через неделю их будут сотни…

— А продержимся мы неделю?

Кошроков опешил от такого прямого вопроса.

— Есть приказ…

— Если бы приказ заменял все, чего нам не хватает… Кавалеристы с саблями против танков… Пленный грозится, что завтра нас смешают с землей. Они подтягивают танки, артиллерию, тяжелые минометы. Они же закованы в броню. Миной их не возьмешь. Мужества у нас много, но броня не помешала бы нам. Где прикрытие с воздуха? Где защита?

— В приказе сказано все…

— Немцы уже подходят к Армавиру. Окопы… Ростов был весь в окопах. И Дон — немалая водная преграда… Не удалось остановить немца. Дайте нам немецкую кавалерию, чтобы был бой равных с равными, чтобы мог быть только один перевес — мужество, умение…

Кошроков внимательно слушал капитана, не перебивал его, хотя и не соглашался с ним. Он старался понять Локотоша, кадрового офицера, который слишком близко принял к сердцу слова пленного немца. Как военный, должен он знать, что мужество, решимость, стойкость удваивают силы…

— Мы все думали: будем воевать по твоему принципу — танки против танков, авиация против авиации, кавалерия против кавалерии, держава против державы. Но обстановка изменилась. Если бы французы, поляки, англичане были верны своим обязательствам, война могла бы быть иной. А получилось, что Гитлер заграбастал военный потенциал всей Европы и бросил эту махину на нашу страну. Одолеет он нас — никто, никакая сила его не остановит. Пойдет по всему миру! На всех континентах, на зданиях всех парламентов будут красоваться знамена, может быть, и разные, но все обязательно со свастикой. Не знаю, сколько мы продержимся здесь, но стоять насмерть — наш долг.

— Вот именно. Страна действительно не безгранична, отступать некуда. Где-то мы должны остановить врага. Где — не знаю.

Апчара, чтобы разрядить обстановку, побежала, не спросив разрешения, принесла две посылки из своих запасов и тот же большой ящик вместо стола. Открыла бутылку вина, налила в пластмассовые стаканчики. Но спор так захватил комиссара и заместителя командира полка, что никто из них не притронулся ни к еде, ни к вину.

Доти затянулся цигаркой раза три подряд. По лицу было видно, что напрягается, подбирает слова для продолжения разговора.

— Знаешь, что я тебе скажу? Чтобы знать, что делается за горой, надо подняться на гору. Может, там скот пасется, может, люди лес рубят. А мы с тобой гадаем вслепую. Ты взберись на вершину, откуда на мир смотрит Сталин, поставь себя на его место и задай себе вопрос, как ты поступил бы на его месте. Я не знаю, как выглядит мир, за которым следит Сталин, но верю, что иначе и я бы не поступил. Вышли бы мы с Германией один на один на поле битвы, я уверен, мы бы ее положили на обе лопатки. Положили бы в первый же месяц войны. В этом у меня нет сомнения. Но Гитлер раскрыл звериную пасть. «Дайте мне что-нибудь съесть, иначе укушу кого пожирнее…»

А кто пожирнее? Англия и Франция. Они схватили Судетскую область и бросили ее хищнику в пасть. Зверь проглотил кусок мяса. Аппетит разыгрался. Захотелось еще, тогда ему — Австрию. Будь здоров. Волк видит, нет охотников поблизости. Никто в него не стреляет. Подавай ему Польшу на подносе, Чехословакию, а там Румыния, Венгрия, Югославия, Болгария… Хищник вошел во вкус. Ему подавай теперь вина. — Доти протянул руку к стаканчику, сделал глоток, как бы подтверждая свои слова, и вскоре поставил стаканчик, чтобы продолжить мысль. — Но мы — огромная страна, не по горлу хищнику. Какая-нибудь кость ляжет ему поперек горла.

— От Бреста до Дона какой кусок отхватил — а кости не повстречал.

— Как не повстречал? Он уже обломал зубы. Еще и не так обломал бы, если бы не фактор внезапности… — Доти взял кусок копченой колбасы и начал его с трудом разжевывать.

— Фактор внезапности! Мы видели, что они идут, а нам твердят: «не поддавайтесь на провокацию», «не поддавайтесь на провокацию». Немец из пушек бьет, а нам комиссар полка не разрешает отвечать огнем — провокация…

Апчара вспомнила слова Бекана Диданова о ноше, с которой надо переходить поток.

— Наши тяжелые орудия были нацелены куда надо. Дай только команду, мы бы так ухнули, немец штанов бы не удержал… Я, конечно, не стоял на вершине горы, чтобы передо мной были открыты все склоны… Опередить бы противника на час, ударить по скоплению из всех видов оружия… Конечно, в глазах всего мира мы — жертва агрессии, коварного обмана. Моральный фактор… После войны найдут и виновников первых поражений. Вот увидишь.

— Я не увижу, — спокойно сказал Доти.

— Ты что, не веришь, что победим?

— Верю. Но я-то этого не увижу.

— Не понимаю. Всюду повторяешь: победа будет за нами, враг будет разбит, а говоришь — не увижу.

— Я скоро погибну. Не доживу до конца войны.

— Это уже не по-комиссарски. Упадочничество какое-то. Наоборот, ты должен бросать в сердца людей живое слово надежды — победим! А ты — «не доживу». И как ты можешь знать, что погибнешь?

— Это долго объяснять. Однажды я пережил уже смерть. Меня спасли верные люди. Тогда я поклялся отдать возвращенную мне жизнь, но не просто, а взяв за нее десяток жизней моих врагов — не меньше. Потому-то я и принимаю всей душой приказ Сталина. Стоять насмерть! Я готов… Одного боюсь — как бы бомбой не убило меня. Тогда рухнет моя надежда. Нет, я хочу в бою, в схватке. Я бью его, он бьет меня, я падаю, он падает, я истекаю кровью, он тоже, я добиваю его, он меня…

— Сумасшедший комиссар!

— Иначе я не хочу. Пойду во второй эскадрон приказ читать. Проведу беседу, брошу клич: кто хочет рядом со мной стоять насмерть — выходи! Думаешь, не найдутся люди?

— Найдутся. За комиссаром пойдут. Но ты же погубишь их. Война — это искусство. У нее своя теория и своя практика. А искусства погибать — нет. Нет и такой теории. Воевать — не значит идти на гибель.

Апчара слушала, не сводя глаз с комиссара. Только сейчас она поняла, почему сюда рвалась Узиза, несмотря на свою беременность. Узиза, видимо, знала о настроении своего мужа и хотела ему внушить стремление к жизни, показаться мужу, чтобы он видел: будет наследник, которому принадлежит часть жизни. Он должен думать еще и о нем.

Бедная Узиза уехала, не достигнув цели.

— Я иду не погибать. Но я иду с готовностью отдать жизнь, взяв за нее максимальное количество жизней врага. Я иду с мыслью погибнуть в бою, чтобы ты увидел победу… Я не забочусь о том, как выжить в этой войне… Такая забота отдалит час победы…

— То, что ты сказал, я списываю…

— За счет войны, — вставила любимую фразу Апчара.

— Нет, за счет выпитого. Видишь, комиссар покраснел. Он не только своих мыслей не таит, он не может скрыть и того, что выпил. Все у него на виду.

— Ладно, оставим теорию, капитан. Давай с тобой выпьем за Апчару…

Локотош подхватил:

— За Апчарочку кинем чарочку!.. С удовольствием.

— Будь здорова, Апчара! Твои глаза самим аллахом созданы, чтобы видеть не гибель людей, а их победу. Я пью до капли…

Комиссар выпил залпом и пошел на передний край.

ЯЗЫК ВОЙНЫ

Немцы прекратили на время свои атаки, наступила тишина, и называлась она передышкой. Но никто и не думал переводить дыхание. По всему фронту дивизии кипела подготовка к новому бою. На самом переднем крае приводили в порядок окопы, углубляли их, проделывали новые ходы. Пополняли боеприпасы: снаряды, мины, противотанковые патроны. Из тылов подходили к передовой новые подразделения. На танкоопасных направлениях устанавливались и маскировались противотанковые пушки. Пришлось освоить даже такое не совсем военное дело, как расчистка колодцев, — не хватало воды ни людям, ни лошадям, ни автомашинам, ни станковым пулеметам. Командир полка приказал выкопать четыре новых колодца.

Приказы отдавались по телефону, все они шли через Апчару, через ее коммутатор. Но не всегда она понимала, о чем речь.

Локотош требует каких-то там «папирос». Другой просит дополнительно несколько «коробок». Третьему понадобились «ежи».

Кое-что Апчаре объяснял солдат-связист Адамоков, постоянно находящийся вместе с ней на пункте связи.

— Коробки — это танки, ежи — броневики, папиросы — снаряды. Или, например, командир дивизии дает указание артиллеристам и минометчикам, что норма высева удваивается. Это означает, что надо иметь по два боекомплекта. Или, например, смешно звучит по телефону:

«Катя просит черные пятна». — «Даю черные пятна», — отвечает голос и называет цифры. Это гвардейские минометы требуют координаты, по которым выпустят свои залпы…

Апчара с интересом слушает, изучает язык боя. Вспоминает слова капитана Локотоша: «Война — это искусство, у нее своя теория и своя практика». «Хорошо быть связисткой, — подумала Апчара, — понимаешь язык войны».

Ночь от ночи тревожнее. Вдалеке закудахчет пулемет, наш пролает ему в ответ. А самое противное — методический огонь. Через каждые пять минут — снаряд, чтобы изнурять наших бойцов, не дать им заснуть. Но бойцы и так не спят, им приказано бодрствовать. Лишь перед утром разрешается им вздремнуть. А немец знает свое: ритмично, ни на секунду не опаздывая, сотрясает ночную тишину взрывом снаряда. Потом при свете ракет увидел немец походную кухню, едущую к переднему краю, обрушил несколько залпов. Локотош ночью пошел искать, на чем теперь подвозить пищу, а ракеты так освещают все вокруг, что не только кухню, и пешехода увидишь.

Утром ждали атаки. Апчара посматривает на солнце. На своей ферме она точно умела узнавать время по солнцу и по горам. А здесь кругом степь. Скачи куда хочешь. Не то что гор и ущелий, нет вокруг ни оврагов, ни холмов. То, что Локотош называл Лысой горой, или высотой двадцать пять, имеющей важное тактическое значение, — это вовсе не гора, а продолговатый холмик, и, что правда, то правда, лысый. По этим степям хорошо скакать на лошади в мирное время. Но как достается бедным животным теперь… Увидел бы их Бекан, расплакался бы от жалости. Ни воды, ни корма. Тут еще самолеты… сколько уже убито.

Раннее утро занимается над степью, а как по солнцу узнаешь время, если нет гор. Часов у Апчары, как и у Адамокова, нет.

Но у кого-то есть часы, и ходят они очень точно.

Внезапно содрогнулась земля, воздух наполнился грохотом и гулом — начался артобстрел. От земли к небу поднялись черные султаны разрывов. Их верхушки надломились, показывая направление ветра. Дым клубится разного цвета. Капитан Локотош умеет по этим цветам узнавать, какой снаряд фугасный, какой осколочный, а какой термитный. А зачем это знать? Вон комиссар уж там, где заволокло дымом и пылью. У коммутатора работает Адамоков, сменивший Апчару. Он ловко втыкает штепсель, отвечая: «Готово», «Есть», «Даю». Линии работают хорошо. Скоро какая-нибудь из них оборвется, тогда Адамоков побежит ее исправлять. У аппарата останется Апчара.

В воздухе с мгновенным нарастанием послышался рев самолетов. Бомбардировщики. Апчара различает на их боках жирные черно-белые кресты. Летят низко, не боятся огня. Ведущий лег на крыло, нырнул, и из него посыпались черные бутылки. К разрывам снарядов присоединились разрывы бомб. За ведущим начали нырять и все остальные самолеты. Самолеты пошли по кругу. Утюжат наш передний край, черный дым застлал половину неба, ветер доносит едкий смрад. Адамоков у коммутатора заволновался, задергался. Тычет штепсель в гнезда, а связи нет. Линия порвана. Этого надо было ждать.

— Давай садись работай, а я пойду.

За эти дни Адамоков не в десятый ли раз уходит исправлять связь.

Немолодой уже боец, призванный из управления связи, он нравился Апчаре своей мягкостью, не свойственной остальным мужчинам. У него был скорее женский характер. Он все делал сам, только бы Апчара не рисковала жизнью. Его предупредительность даже задевала чем-то самолюбие Апчары. А связь он наладит — сомнений нет.

Первым подал голос «пятый».

— На меня идут танки. За ними автоматчики — больше сотни. Танков — три.

«Первый» ему отвечает:

— Будь готов прийти на помощь соседу, ему достается больше тебя.

— Невозможно поднять голову. Поливают, как из пожарного шланга.

— А ты знаешь, почему я так радовался, когда тебя мать родила? Я знал, что из тебя хороший вояка получится. Тогда не стал, а теперь стану твоим крестным отцом. Боевое крещение принимаешь, понял? А имя дадим, какое заслужишь в этом бою. Сменим твое мусульманское имя на Виктора. Виктор — значит победитель. Или назовем Владиславом, чтобы славой владел. Славой своего полка, понял? Ну, держись, сынок, я на тебя надеюсь…

Апчара соединила комдива с артиллеристами.

— Благодарность от лица службы! — кричал комдив. — Оправдали звание бога войны, порадовали меня, старика. Два танка добавили к боевому счету. Как сосед? Держится? Жаркий будет денек. На «пятого» идут. Ждите и вы.

— Ждем. Одна сигара искурилась.

Апчара догадалась, что одно орудие вышло из строя. Ну что же, одно орудие за два танка — не так уж плохо.

А бой разгорается все сильнее. Противник перенес артогонь ближе к тылам. Снаряды рвутся все оглушительнее. Апчара спряталась в щель, предусмотрительно выкопанную Адамоковым. Самолеты не покидают неба: одни улетают, другие сменяют их. Одни уходят, другие приходят. Все заволокло дымом и пылью. Прицельного бомбометания уже не может быть, но самолеты наугад кидают бомбы, стреляют из пушек, из пулеметов. Даже хуторок, за которым проходит передний край полка, закрыт дымом и пылью.

Снова слышится голос Антона Федоровича:

— А ты пел песню: «…проявляй в бою сноровку, окопаться не забудь»? Ну так вот, уходи поглубже в матушку-землю. Она бережет тех, кто ее защищает. Есть время — рой землю. Земля лучше брони бережет бойца. Твой сосед даже лошадям щель выкопал. То-то! Знаю, знаю…

Апчара зримо представляет себе комдива и тех, с кем он говорит. Для каждого он находит свои слова, дает понять, что следит за действиями каждого из них. Одному обещает помочь, другому говорит, что не на что рассчитывать, кроме как на свои силы, но каждому повторяет: «Не подведи меня, старика», «Обрадуй, обрадуй своего батьку…» — и те понимают, что где-то очень близко от них находится комдив, который все видит на поле боя и может прийти на помощь, когда надо. Это вселяет уверенность и спокойствие.

Вдруг «четвертый» потребовал «первого». По голосу чувствуется — беда. Апчара прерывает комдива на полуслове: «Вас просит «четвертый». — «Готово». Это был Доти, комиссар. На «четвертого» идут три танка в сопровождении роты автоматчиков. Комиссар называет квадрат и просит залпа «катюш». Через двадцать минут будет поздно, потому что они подойдут к переднему краю. Перед глазами Апчары стоит Доти, невысокий, немного сутулый, в красноармейском обмундировании комиссар. Он затянут широким ремнем на последнюю дырку, и все равно пистолет оттягивает ремень.

— Ты бы ушел оттуда, а то, говорят, смертников вербуешь, — отвечает комдив.

— Сказали — стоять насмерть, я и стою. Приказ надо делом подкреплять.

— Ну ладно, стой. Будет тебе залп.

Не прошло и десяти минут, как показались шесть машин, крытых брезентом. Апчара уже знает их. Они издали похожи на арбы, груженные сеном. Знает Апчара и то, что около этих машин близко стоять не надо. После залпа немцы засекут эти установки по облаку дыма и пыли и ударят из всех орудий. Поэтому сами «катюши» не задерживаются, уходят тотчас.

«Катюши» выстроились в ряд. С установок стащили чехлы, быстро навели на цель, и тут же раздалось завывание, похожее на вой волков в Чопракском ущелье, когда они собираются в стаю, чтобы напасть на стадо. В воздухе замелькали золотистые хвосты реактивных снарядов. Послушать бы сейчас Доти, помогли ли они ему. Апчара не успела подумать, как послышался восторженный голос комиссара:

— Молодцы гвардейцы, хакурт[2] получился из немцев! Молодцы!

Снаряды легли точно в цель. В лагере врага паника. Теперь не скоро они соберутся с духом снова идти в атаку.

Загорелся даже танк. Ну что ж, и он входит в цену жизни Доти, подумала Апчара. Враг как бы вносит задаток, чтобы в конце концов получить жизнь комиссара.

Артиллерийский шквал обрушился на то место, где только что стояли гвардейские минометы. Бесполезная трата снарядов — «катюш» и след простыл.

Вернулся Адамоков, усталый, возбужденный. Он своими глазами видел бой. Повреждение оказалось недалеко от огневых позиций минометчиков. Спасаясь от артогня, он заполз к ним. Альбиян расспрашивал об Апчаре.

— Ни на шаг от коммутаторов, говорю ему, берегу, как сестру родную. На линию не посылаю. Она ведь не красноармеец, помогает по доброй воле. Сидит у коммутатора — и то хорошо.

— Нет, не хорошо. Теперь я пойду исправлять линию, — заявила Апчара, завидуя своему напарнику, повстречавшему Альбияна. — Соединять провода на уроках физики нас учили…

— Соединить — пустяки. Трудно найти разрыв…

У минометчиков потери оказались значительными. Ранен и командир батареи. При Адамокове получено приказание командира полка: Альбияну принять на себя командование батареей. Адамоков думал, что обрадует Апчару этой вестью, но она растревожилась еще больше. Ей казалось, будто судьбы людей заранее известны и роли распределены: Альбиян получает ранение, Апчара тут же перевязывает его рану, оказывает брату первую помощь, доставляет в госпиталь, а потом Альбиян рассказывает матери и Ирине, как все это произошло.

— В сердцах влюбленных, может, и я не нашла бы разрыв. А тут — право, тут я соединю.

Адамоков напускал туману, чтобы отговорить Апчару от опасной затеи.

— У нас же аппаратура не военная. Ее Локотош в каком-то совхозе захватил. Такой связи нет ни в одном полку. Смотри, аппараты — гражданские. Такие ты могла видеть на столе директора совхоза или на столе председателя сельсовета. Полевые телефоны другие. Проще. Так что сиди здесь. И ползать по-пластунски ты не умеешь…

— А как это — ползать по-пластунски? Как ящерица?

Адамоков начал еще сильнее морочить голову.

— Это сложная наука. В воинских частях на нее отводится не меньше месяца. Тут не простое ползанье, а со смыслом. Что-то взято от ящерицы, от змеи, от кенгуру, даже есть элементы телячьего скока…

— Телячий скок! Так я же завфермой! Уж я-то знаю, что значит телячий скок!

— Нет, — продолжал гнуть свое Адамоков, — надо это ползанье отрабатывать на местности. Ясно?

— Ясно одно. В следующий раз на повреждение кабеля пойду я.

— Если брат разрешит, иди. Я дал ему слово. Теперь он командир батареи и тебе связаться с ним ничего не стоит.

— А брат… умеет ползать по-пластунски?

Но тут снова послышался гул самолетов. Со стороны разгорающегося заката показались черные точки, они мгновенно росли, снижались, выстраивались в атакующую цепочку. Вместе с тем гул нарастал.

— В щель! — скомандовал Адамоков, и Апчара подчинилась, нырнула в щель.

Запищало, застрекотало в наушнике. Адамоков старался разобрать сквозь гул и грохот, как Доти опять просил минометчиков ударить навесным огнем по противоположному склону кургана Лысого.

— Дайте по «Лысому затылку», — кричал Доти Кошроков, — там накапливается противник для атаки. Только вы можете дотянуться до них! Они хотят во что бы то ни стало захватить высоту. Они скапливаются. Сейчас авиация обработает, и пойдут. Дайте им, дайте, пока не поздно!

Оглушительно загремели бомбы, застонала земля. Апчара затихла, притаилась в щели. В грохоте бомб не слышно слабых минометных выстрелов, но Альбиян, пренебрегая бомбежкой, бил по «Лысому затылку» из всех минометов. Напрасно немцы надеялись, что при авиационном налете бойцы уйдут в землю, замолкнут и тогда удастся подобраться к нашим позициям.

Апчаре рассказывали про сметку чопракских бронебойщиков. Двое парней — расчет противотанкового ружья — укрепили зеркало на дощечке и выставили свой перископ над окопом так, что в зеркале отражалось поле боя. Бронебойщики сидят в глубине щели и видят в зеркале, когда идет танк или бронетранспортер. «Чопракцы всегда что-нибудь выдумают», — подумала Апчара. Надо было бы в ящики с посылками положить побольше зеркал.

Едва повернули немецкие бомбардировщики, началась новая атака, последняя в тот день. Ожили все огневые позиции, которые, по расчетам противника, подавлены бомбовыми ударами. На участке, где Доти подобрал себе отчаянных храбрецов, враг оставил очередной «аванс» — десятка четыре трупов.

И наши потери были немалыми. В вечерних сумерках, когда была отбита последняя атака и обе стороны прекратили огонь, с переднего края к перевязочным пунктам потянулись группы раненых. В изодранных гимнастерках, выпачканных кровью, они медленно брели в тыл за повозками, увозящими тяжелораненых.

Апчара, глядя на них, не могла сдержать слез. Вчерашние десятиклассники, озорники, теперь едва передвигают ноги, истекают кровью; один несет плохо перевязанную руку, как несут больного ребенка; другой идет согнувшись, по лицу видишь, с каким страданием дается ему каждый шаг. Двое легкораненых ведут третьего — не стоящего на ногах; совсем юнец тащится с раненой ногой — это один из тех застенчивых, робких юношей, который если выйдет на круг, а девушка откажется с ним танцевать, то он тотчас, смущенный и униженный, торопится исчезнуть в толпе таких же, как он, неловких юнцов. А здесь он воин. Опираясь на две палки, плетется позади всех за цепочкой раненых. По пыли волочится бинт… А ведь это такие, как он, застенчивые и робкие, сдерживают уже который день натиск брони…

Утро следующего дня началось с торжественного выезда Локотоша на немецком мотоцикле. Он сутки вместе с шоферами мудрил над машиной, чинил ее и теперь сиял от счастья, словно жених. Капитан лихо промчался вперед, круто развернулся, чтобы «погарцевать» на своем «вороном» перед Апчарой, не сводящей с наездника восхищенного взгляда.

— Ну как? — спросил капитан Апчару, будто Апчара что-нибудь понимает в мотоциклах. — Нравится?

— Нравится.

— А по-кабардински как? Понравилась вещь — бери!

— Да я не подумав сказала — «нравится». Зачем он мне?

— Как зачем? Как раз для вас с Адамоковым. Погрузил коммутатор и — вперед на третьей скорости. В обороне буду ездить сам, а на марше — машина ваша.

Адамоков обрадовался подарку. Мотоцикл он умеет водить не хуже, чем сам Локотош. Не откладывая он показал свое умение, сел и прокатился по ферме, сделал круг, объехал силосные ямы, домик доярок, от которого остались только стены — крышу снесло.

Локотош доволен, что передает машину в умелые руки.

— Все предусмотрено. Ты в люльке с коммутатором и со всей аппаратурой, за рулем Адамоков. Механизируем связь. Аллах послал — лучше и не придумаешь…

Однако пока что капитан сам укатил на мотоцикле на НП полка.

— Где ты научился так ездить? — спросила Апчара своего напарника.

— Ты думаешь, только Локотошу дано от бога в механизмах разбираться? До войны я работал в МТС.

Адамокову все давалось удивительно просто. Его никогда ничему не учили, но все ему было с руки. Начал постигать ремесла еще в детстве, изобрел деревянный трехколесный автомобиль, сел сам и, на удивление аульчан, проехал на нем шагов пятьдесят. Но однажды он появился на своей машине на свадьбе, и перепившиеся гуляки навалились грудой на не очень-то совершенную машину и раздавили ее.

Когда в ауле появилась первая кинопередвижка, Адамоков прилип к киномеханику, стал его подручным и все делал даром. Киномеханик уединялся с девушкой, а подручный показывал картину.

Стали создаваться МТС — Адамокова потянуло к машинам. А в армии он стал связистом…

И следующий день был похож на предыдущий — шесть отбитых атак.

Бой не затихал ни на минуту. В телефонных переговорах и донесениях так часто упоминался курган Лысый, что можно было подумать — на поле боя выросла гора по крайней мере с Машук. На самом же деле курган стал еще меньше от бомбовых ударов, от залпов «катюш», от огромного количества снарядов и мин, разорвавшихся на его верхушке. Он переходил из рук в руки, словно судьба всех войск зависела от того, кто в конце концов будет владеть этой высотой. Весь день кавалеристы удерживали ее. И вот — шестая атака…

Ночью, когда подразделения приводили себя в порядок, командиры обсуждали план действий на следующий день. Доти предложил следующее: послать связистов в сгоревший немецкий танк и оттуда корректировать огонь артиллерии. Чтобы немцы не утащили танк, Доти охранял его, выставив вперед бронебойщиков и пулеметчиков. Он знал, что за ним придут тягачи. Еще до рассвета связисты, вооружившись противотанковыми гранатами, телефонным аппаратом, автоматами, поползли к нему. Доти дал им даже артиллерийскую буссоль, чтобы наблюдение велось прямо из люка танка.

Наблюдательный пункт получился отличный. Из танка просматривалось расположение противника на большую глубину, связисты то и дело сообщали о скоплениях войск, автоколоннах, подходящих с тыла, минометных установках, артиллерийских позициях — обо всем. И не просто сообщали, а называли точные квадраты по кодированной карте. Залпы «катюш», огонь артиллеристов и минометчиков оказались для врага губительными. Не раз автоматчики, бронетранспортеры и танки, накапливавшиеся на рубеже атаки, накрывались мощным огнем, и немцы, оглушенные, в панике разбегались, расстраивались их боевые порядки. Чем больше они терпели неудач, тем яростней лезли на курган Лысый.

Только к исходу дня немцы поняли, кто обрушивает на их головы столько разящего металла, и решили во что бы то ни стало оттащить назад сгоревший танк. Но наши бронебойщики тоже оказались на высоте. Первая попытка кончилась тем, что был подбит еще танк, а артиллеристы создали вокруг наблюдательного пункта защитный огневой заслон. Тогда немцы обрушили сильнейший огонь на свой танк, и два бойца, сидевшие в нем, погибли.

Кошроков сам писал листок-молнию с грифом: «Прочти и передай товарищу». Листок переходил из окопа в окоп, от позиции к позиции. Имена двух героев — Курмана и Али — сразу узнали все. А те, кто знал погибших при жизни, вспоминали каждую мелочь, которая связывала их с героями.

В шестую атаку немцы бросили все свои силы. Горстка защитников кургана Лысого легла в неравном бою, и к сумеркам высотой овладели немцы.

Завтра с утра немцы будут просматривать всю нашу оборону, и, значит, за ночь надо что-то придумать и предпринять.

НОЧНОЕ ЗАРЕВО

Еще дымились подожженные танки и бронемашины, еще выбирались из окопов раненые, чтобы брести в тыл, еще на хуторе бойцы разбирали по бревнам горящие дома, чтобы не служили в наступающей темноте ориентирами немцам, еще запахи пороховой гари и свежей крови витали над полем боя, а командиры и политработники собрались на НП полка, чтобы обсудить положение. Прибыли сюда же оперативники из штаба дивизии. Требовалось срочно разработать операцию по захвату высоты Лысой.

Ее потеря встревожила всех. Во-первых, теперь труднее будет действовать «катюшам». Вернее, немцам будет легче за «катюшами» охотиться. Все наши артиллерийские и минометные позиции, все огневые точки немец будет видеть как на ладони. Теперь он сможет бить не только по нашим пушкам и машинам, но и по отдельным людям. Высоту Лысую надо вернуть — это понимал каждый.

Оперативники предлагали атаку на заре, когда сон особенно одолевает человека. Надо как можно ближе подобраться к высоте за ночь и после короткой, но интенсивной артподготовки ринуться в атаку. Операцию закончить к моменту восхода солнца. За короткую летнюю ночь противник не успеет закрепиться — уйти в землю на восточных склонах кургана.

Возникла вдруг и еще идея: за ночь просочиться сквозь боевые порядки противника и ударить по нему в затылок, согласовав момент атаки с артподготовкой не по часам, а по минутам. Идея была заманчива, но таила в себе большой риск. Группе, которая проникнет в расположение противника, придется действовать вслепую. Не имея связи с НП полка, при непредвиденных обстоятельствах она не получит помощи и не вернется назад. К тому же в степи нет никаких надежных ориентиров, легко сбиться с пути. А чтобы обогнуть курган Лысый, придется сделать большой крюк, неизвестно, на что нарвешься.

— Да, мы рискуем небольшой группой, — упрямо твердил Доти Кошроков, — но при штурме высоты потери будут куда больше. Сколько у нас в полку осталось людей?.. В некоторых подразделениях всех пересчитаешь на пальцах. Вот почему я за последний вариант. — Доти подождал, посмотрел на присутствующих, как бы своим взглядом успокаивая их, не волнуйтесь, мол, ни на кого из вас не падет смертный жребий, и скороговоркой закончил: — Тем более я знаю человека, который поведет ту группу.

— Кто? — разом спросили командир полка и оперативный работник штаба дивизии.

Доти снова выдержал паузу.

— Я, комиссар полка. И считаю, у нас нет времени ни спорить, ни, тем более, медлить. Устав как учит нас? Самое правильное решение командира то, которое принимается быстро и выполняется немедленно. Ночь коротка, а дел много. Попробуем реализовать мой вариант, другие от нас не уйдут.

Но с комиссаром согласились не сразу: его план задевал самолюбие строевых командиров. Да и майор Муталиев, командир полка, резко стал возражать и настоял бы, конечно, на своем, если бы комиссара неожиданно не поддержал представитель оперативного отдела дивизии. С тех пор как полк вступил в бой, комиссар редко появлялся на КП. Он предпочитает все время находиться в подразделениях. Майору даже кто-то сказал, будто Доти Кошроков не просто доводит до сведения бойцов приказ Верховного Главнокомандующего, а требует от всех присягнуть на верность этому приказу. Заставляет бойцов давать письменные клятвы, что они будут «стоять насмерть».

Холодок настороженности и недоверия сквозил в отношениях командира полка и комиссара. Но операция была уже утверждена, и майор сразу согласился с главным доводом комиссара: времени на побочные разговоры нет ни минуты. Надо ведь еще успеть сформировать группу, разработать план взаимодействия ее с другими подразделениями, уточнить маршрут движения, придать ей нужные средства, рассчитать все по часам и минутам, договориться о сигнализации, предусмотреть возможные осложнения и продумать, как их преодолеть.

Четко и быстро распределил майор обязанности между командирами, перед каждым поставил боевую задачу, а дирижировать этой «ночной симфонией» взялся сам.

— Ей-бох, какой инструмент будет фальшивить — распрощается с оркестром навсегда, — предупредил майор командиров подразделений. Говорил он с сильным ингушским акцентом, делая ударение на первом слоге. От этого речь майора приобретала какую-то особенную стремительность. — Сигналы: зеленая ракета; красная; две зеленые; две красные; одна красная и одна зеленая; две красные и зеленая; две зеленые и одна красная — всего семь, они как бы означают семь нот и семь клавишей. Договоримся, кто каким сигналом действует, как и когда…

Для командира минометной батареи и для артиллеристов — две зеленые ракеты — открыть огонь по заданному квадрату, а две красные — перенос огня в глубину обороны противника, когда командир группы сигналом — одна зеленая ракета — сообщит о занятии им кургана. Под покровом темноты одна рота накапливается, подбираясь как можно ближе к высоте, затем по общему сигналу штурмует курган и удерживает его до прихода основных сил.

Альбиян шепнул комиссару, сидевшему вблизи от него:

— Локотоша бы взять. Он по карте ориентируется, будто сам составил. А ночью очень легко сбиться.

— Конечно, хорошо бы. Он и немецкий знает, но — с больной ногой?! Ползать надо, бегать и прыгать. Еще придется тащить на себе…

Пока майор объяснял командирам подразделений, по каким сигналам и как им действовать, Альбиян снова шепнул Доти:

— Между прочим, я тоже по топографии всегда пятерки получал…

Комиссар улыбнулся, угадал, к чему лейтенант клонит, дружески похлопал его по плечу:

— Не надо, лейтенант… Слушай, а молодец твоя Чарочка-Апчарочка!.. Когда ни возьмешь трубку, слышишь ее голосок: «Готово», «Даю»… А карту я тоже знаю неплохо. Не заплутаюсь.

Семь клавишей, как назвал семь сигналов майор, должны были разыграть ночную симфонию, быструю, точную, энергичную. Сфальшивит один инструмент — и музыка станет похоронной. Еще раз проверены код, разметка карт, сверены часы по часам командира полка.

Доти сам назвал фамилии бойцов по всем подразделениям, которых решил взять с собой. Майор установил срок, когда им явиться к комиссару, и предупредил, чтобы они явились в полной боевой выкладке. Группа набралась около сорока человек. После нескольких дней боев и столько едва-едва наскребли без ущерба для подразделений. В каждом эскадроне уцелела едва ли половина состава.

Представитель опергруппы штабдива отправился на НП дивизии доложить о плане операции. Разошлись и командиры подразделений.

— Ей-бох, комиссар, напрасно лезешь в пасть зверю, — начал Муталиев, когда остался с Доти вдвоем. — Зачем у нас отбиваешь хлеб? Во-первых, ты обидел строевых командиров. Выходит, они избегают опасности, один ты ничего не боишься. И потом, не комиссарское это дело… Я не хотел говорить об этом при всех.

— Во-вторых?

— Во-вторых, ты — комиссар. С комиссарами немцы расправляются знаешь как…

— Если попадают в плен.

— А ты гарантирован?

— Живым не дамся. Последнюю пулю сберегу для себя. И вот еще, — Доти извлек из кармана лимонку, — на всякий случай. Вдруг просчитаюсь, собьюсь со счета… Патрона не будет — это всегда с собой…

— Ей-бох, комиссар, ты смертник… Ну ладно. Эскадрон поведу я, встретимся на кургане. Идет? Воллах — это будет здорово! Командир и комиссар назначают встречу на высоте, которую немец захватил.

— По рукам!

Стали прибывать бойцы по десять — двенадцать человек от каждого подразделения. Усталые, небритые, с воспаленными от недосыпания глазами, неразговорчивые, тяжело валились они на траву, услышав команду: «Отдыхайте пока». Комиссар знал бойцов, и они знали его. Рассказывали, как вчера Доти завернул один взвод, правда, во взводе оставалось всего с десяток людей. Они выносили с поля боя своего командира, истекавшего кровью. «Назад!» — кричал Доти, а один из бойцов чуть не плакал: «Товарищ комиссар, немец на курган Лысый такой большой бомб бросает — жить невозможно». — «А мы сюда стоять насмерть пришли. Приказ читал?»

Раненого понес в тыл только один боец, остальные во главе с комиссаром вернулись на передний край. И все это под ураганным огнем врага. Тогда-то и пошли разговоры среди бойцов, что комиссар заговорен, его ни пуля, ни осколок взять не могут.

Пока собиралась вся группа, позвонил комдив. Он обрушился на майора за то, что такую сложную и опасную операцию поручил Доти Кошрокову. «За спиной комиссара прячетесь?» — клокотал в трубке голос комдива. Майор не оправдывался, слушал молча, даже поддакивал комдиву: «Да, горяч комиссар, отнимает хлеб у строевых командиров». Полковник постепенно затихал: «Ладно, чтобы это было в последний раз».

Это было в характере комдива. Сначала вспылит, наговорит, даже страху нагонит, но тут же отходит. Иной раз налетит на командира: «Самоуправство! Людей хочешь загубить? Почему в землю не зарылся? Хочешь, чтобы я тебя зарыл? Так я это сделаю — застрелю! За невыполнение боевого приказа — расстрел на месте! Застрелю!» Потом шмыгнет носом: «Окопаемся, потом застрелю! Как же ты не научил людей окапываться? Завтра, если увижу, застрелю!» А потом махнет рукой: «Комиссар, застрели его, глаза бы мои на него не глядели». Через минуту отойдет совсем, возьмет лопату, начинает, кряхтя, посапывая, долбить землю, пока не остынет окончательно. Подойдет к командиру, доведенному до отчаяния, положит на его плечо руку и тихо, как отец сыну, внушает: «Ты не сердись на меня. О вас же пекусь. Не хочу я, чтобы вы по-глупому гибли. Который раз говорю: земля защищает тех, кто ее умеет защищать… В землю уходите, зарывайтесь глубже. Я на тебя накричал, а ты на своих подчиненных кричи, заставь их рыть окопы. Есть свободная минута — рой землю. Рой, рой и рой!»

Комиссар между тем знакомил бойцов с планом операции, чтобы каждый во всех мелочах представлял себе задачу и всю трудность ее решения.

— Ночь полна неожиданностей, опасностей, — говорил комиссар, — не всем суждено вернуться целыми и невредимыми. Поэтому готовьте себя к худшему. Если кто из вас не уверен в себе, пусть скажет, я его верну в эскадрон. Ну, кто хочет вернуться в эскадрон?

Никто не ответил, не шелохнулся. Кошроков так и думал. Он выбрал не первых попавшихся, а тех, с кем вместе стоял в окопах на самом переднем крае, на той же самой высоте Лысой, чтобы провалилась она сквозь землю!

— Кто из вас помнит строки из поэмы Пушкина «Кавказский пленник»? — неожиданно спросил Доти и, чтобы не ставить бойцов в трудное положение, сам начал читать:

Вот как классик литературы рисовал нашего предка. Каждый из нас тоже обвешан оружием. Не тем, конечно, которым гордились наши предки, но обратите внимание: «Ничто его не тяготит, ничто не брякнет…» Давайте же подгонять свое снаряжение так, чтобы ни единый звук не мог вас выдать. Я каждого из вас лично по фамилии просил в свою группу, потому что идем на опасное дело. В моих глазах каждый из вас тоже «непобедимый, непреклонный…».

В темноте попрыгали — ничего не гремит, накурились в последний раз, пошли. Переступили невидимую черту, отделяющую их, сорок человек, от остального полка, от остальной армии, от остальной жизни. Над пшеничными полями время от времени загорались ракеты. Тогда невольно пригибались ниже, невольно поглядывали на высоту, ради которой пошли, а там, на высоте, при зыбком свете ракет заметно копошились люди. То тут, то там лопались в тихом воздухе и гасли короткие пулеметные очереди.

Шли молча, в две цепочки, след в след. Иногда Доти останавливался, напряженно вслушивался в темноту, успокаивался. Шли дальше. Вышли чуть не на четвереньках, чуть не ползком, но очень скоро привыкли и осмелели, подразогнулись, а потом и совсем выпрямились в рост — скрючившись далеко не уйдешь. Кругом шелестела пшеница. Легко спрятаться, но легко и нарваться на спрятавшийся немецкий дозор, на скрытую огневую точку. Доти иногда, остановив группу, посылал вперед двоих-троих разведчиков, чтобы не вывести ненароком всю группу на ствол немецкого пулемета, которому и минуты не понадобилось бы, чтобы скосить под корень их всех до единого.

Постепенно высота Лысая переместилась вправо и пошла уходить назад, подобно тому как перемещается на небе с течением ночи какое-нибудь созвездие. Значит, где-то в пяти — десяти шагах передний немецкий край. Колосья раздвигали осторожно, бесшумно. Попала бы пыль кому-нибудь в нос, чихнул бы — и конец старательно подготовленной операции.

Правее послышался разговор, не то немецкий, не то венгерский — не разобрать. Потом звякнула лопата, разговор стал громче. Присели, прислушались. Да, роют землю, шуршат пшеницей, переговариваются. Неподвижно и молча просидели минут десять. Протарахтела колесами повозка, остановилась. Не походная ли кухня? Нет, заплескалась вода, загремели котелки. Со всех сторон, едва не наступая на наших бойцов, побежали к воде солдаты. Звучно пьют, смеются, уступают место около повозки другим. Нашим тоже захотелось пить. Даже у комиссара пересохло во рту от жажды.

Наконец повозка с водой поехала дальше. Пошли и наши бойцы. Когда прямо перед ними возникли какие-то причудливые очертания, Доти замер, ждал, пока загорится ракета. Оказалось, что наткнулись на установку шестиствольного миномета. Немцы, раздевшись до пояса, обливаются водой, гогочут, фыркают. Это хорошо. Пусть шумят. Глухарь потому и называется глухарем, что не слышит постороннего шума, пока сам шумит.

Миновали и эту зону. Чем дальше уходили в глубину обороны, тем заметнее было, что немцы ведут себя беспечно, не думают, что их здесь может подстерегать опасность. То и дело передвигаются группы солдат, слышится шум колес фургонов, машин, бронетранспортеров. Пожалуй, тут можно идти и побыстрей. Примут за своих. Лишь бы не нарваться ни на кого вплотную. Главное, не потерять из виду злополучный курган. Со стороны немцев он выглядит по-другому, едва возвышается на горизонте, напоминая покатый стог прошлогодней соломы, осевшей под тяжестью снегов и дождей.

Время идет. Начало артподготовки приближается. Надо подойти как можно ближе к высоте, но и не настолько близко, чтобы попасть под огонь своих же артиллеристов и минометчиков. Немцы не дремлют. Перегруппировываются, подтягивают резервы. В густой пшенице трудно рассмотреть все, но по гулу машин чувствуется, что подтягиваются большие силы.

Бойцы удивлялись, сами не верили себе, что находятся в логове врага. Кто бы подумал днем, что можно, оказывается, так свободно, почти свободно, ходить в расположении немцев? От перевозбуждения бойцы не чувствовали никакой усталости. Каждый еще думал и о том, что, если посчастливится уцелеть, надо рассказать своим, как это было удивительно — ходить среди немцев.

Курган все время на виду, но в темноте трудно было определить расстояние до него. Время идет, и бойцы идут, а курган не приближается. Как бы не опоздать.

То и дело смельчаки обходили орудия, минометные позиции, солдат, вздремнувших у бронемашин. Чесались руки дать по ним из автоматов или забросать гранатами, а то и бутылками с горючей смесью. То-то был бы у немцев переполох. Едва не сделали это невольно, когда часовой крикнул бредущим во тьме, чтобы взяли вправо. Хорошо, что Доти понял команду часового, вернее, понял только слово «вправо» и резко изменил направление, послушался грозного окрика. Обошли шестиствольные минометы, которые немцы охраняли так же тщательно, как мы охраняем свои «катюши».

Над курганом загорелась ракета. Доти прикинул на глаз: около километра. Надо подобраться еще, чтобы достичь потом вершины высоты одним броском.

Чем ближе подходили к кургану, тем больше воронок попадалось под ногами. Пшеница вся в черных плешинах, в ожогах от термитных снарядов и мин, словно пьяные либо слепые трактористы искорежили поле своими плугами вкривь и вкось. Пахло гарью, жженым зерном, жженой костью. Доти искал теперь участок негорелой пшеницы, чтобы можно было залечь. Кое-как залегли. Совсем близко перед бойцами огневые точки противника, направленные на наши передовые позиции. Бойцы расположились у противника за спиной. А за спиной наших бойцов немецкая артиллерия, минометы, готовые тронуться броневики, замаскированные свежескошенной пшеницей. В глубине обороны грохочут танки или тягачи — не разберешь. Над передним краем взлетают и медленно гаснут ракеты, кудахчут пулеметы. Вблизи прошла санитарная машина. Наверняка немцы видели лежащих в пшенице людей, но приняли за своих…

Время будто остановилось. Однако часы идут, тикают и край неба бледнеет. Скоро будет светать. Вдруг загрохотало и засверкало. Снаряды ложились на курган. Высоту окутало дымом. Доти понял, что помогает огнем «первый», — басовито ухают крупнокалиберные орудия. Взрывы слились в непрерывный гул. Немцы, не успевшие еще окопаться на кургане, заметались. Снаряды и мины ложились кучно, дым и пыль поползли по склонам кургана. Из глубины немецкой обороны ответили орудия и минометы. Но, как бы перечеркивая все, что было до сих пор, зарокотали залпы «катюш». Реактивные снаряды осветили небо. В отсветах разрывов замелькали человеческие фигуры, загорелись остатки пшеничного поля, и стало светло, как днем.

Со склона кургана бежали очумелые люди, судя по крикам — венгры. За первыми бросились спасаться и другие. Артналет прекратился так же внезапно, как и начался. Тогда комиссар поднял бойцов. Сделали бросок молча. И получалось, будто они спешат на помощь защитникам высоты. Но когда осталось сто шагов, Доти крикнул: «Ура!» Бойцы подхватили. Венгры не поняли, что происходит у них в тылу. Они повернули на свои позиции, которые только что оставили. Но автоматный огонь уже хлестал их по спинам. Пошли в ход и гранаты. Комиссар занял на кургане окопы и тут же выстрелил из ракетницы.

Артогонь возобновился, но, как и было условлено, снаряды рвались уже за курганом, образуя кольцо вокруг высоты.

Майор Муталиев решил, что курган взят, поднял стрелков на штурм, чтобы помочь Доти удержать высоту. Противник, занимавший склоны кургана, обращенные к нам, оказался зажатым с двух сторон. Доти понял оплошность майора, не рассчитавшего момент удара. Но, с другой стороны, «ночную симфонию» надо было доиграть до наступления утра, чтобы немцы не могли оценить силы, с какими мы отважились действовать, потому-то и торопился майор.

Слова комдива «хотите отсидеться за спиной комиссара» не давали ему покоя. Не мог он допустить, чтобы комиссар один взял высоту. Курган имел тактическое значение для всей дивизии. Не зря комдив, чтобы усилить атаку, прислал в распоряжение командира полка четыре танка.

За этими танками почти вплотную подошли к кургану, но немцы уже опомнились и обрушили свой огонь на штурмующих… Завыли шестиствольные минометы, заработали пулеметы, автоматы. Майор подумал: не ошибся ли он, не принял ли он чужой сигнал за свой, но возвращаться теперь было поздно. Идти, только идти. Они достигли склона кургана, и тогда майор упал, подкошенный осколком, и сразу не стало для него ни высоты, ни огня, ни необходимости идти вперед на выручку комиссару.

Встреча, о которой говорил накануне командир полка, состоялась, но не такая, какой он представлял ее себе. У комиссара полегло больше трети людей, и штурмующая группа поредела. Но победа все же одержана. Маленькая победа величиной с курган. Однако и такую победу нельзя было добыть без большой крови.

НЕМЕЦКИЙ ПОДАРОЧЕК

Солнце взошло, а пшеница все еще догорала. Доти ходил среди убитых, доставал из карманов документы, фотографии, письма. Все собирал и складывал в полевую сумку. Полетят сегодня же к подножию Кавказских гор проклятые похоронки. Но успеют ли дойти? Не опередят ли их немцы, которые уже за Армавиром прорвали укрепления на берегах Кубани, вышли на ближние подступы к Кавказским горам, хотя здесь, в Сальских степях, еще продолжается неравный бой.

У воронки ничком лежит боец. Доти осторожно-словно боясь разбудить, перевернул его, узнал. В густых черных волосах запеклась кровь, из угла рта еще течет багровая струйка. Глаза приоткрыты. Молодой комсорг полка, которому Доти подарил старую свою планшетку — пусть комсорг хоть чем-нибудь отличается от других бойцов. Звания у него еще не было. Черноглазый балагур-заводила. Где бы ни останавливался парень, всегда возле него образовывался круг. Комсорг знал несметное количество прибауток, веселых рассказов и анекдотов. Видимо, и сам сочинял, потому что невозможно запомнить столько.

Из нагрудного кармана комсорга Доти извлек комсомольский билет и две фотографии. Голова девчонки с испуганными глазами и гладкой прической. На второй — немолодая женщина с суровым взглядом, — мать парня. Вот она-то и получит похоронку, подумал Доти. Бойцы унесли комсорга. Доти отошел к другому телу. Их было много на обоих склонах кургана Лысого. Доти вытащил из кармана убитого тетрадь в черном переплете, кусочек карандаша. Страницы испещрены мелким почерком. Язык незнаком. Видно, что стихи, но на каком языке?..

Покажу в полку, подумал Доти, может, кто-нибудь отгадает. Кроме этой тетради стихов, у убитого в карманах ничего нет. Жаль, если не удастся установить его имя — безымянный поэт навсегда останется в «без вести пропавших».

Послышался гул самолета. Доти заторопился к окопам. Усталые бойцы расчищали и углубляли их. В утреннем небе плыл один-единственный разведчик «фокке-вульф». Уже привыкли: «рама» летит — беду кличет». Надо сделать на дне окопа «могилу князя». Кабардинцы, когда хоронят, в стенке могилы делают глубокую нишу, куда и кладут покойника. Снаружи все закладывают кирпичом, образуя склеп, в котором предстоит покойнику первый допрос. Для князей такие ниши делают низкими, чтобы покойник, сославшись на тесноту, мог избежать встречи со «следователем», посланным аллахом.

Немец-разведчик приближался. Он летел невысоко. Немцы знают, что с земли им ничто не грозит. «Рама» делает разворот. Сейчас ударит. Бомб у нее немного, но все-таки береженого бог бережет. Пригнулись. Немец прицеливается. От самолета отделился какой-то предмет. Затем о землю глухо что-то ударилось, но не взорвалось. Не бомба ли замедленного действия? Проходят секунды — взрыва нет. Послышался нетерпеливый голос:

— Воллаги, это не бомба!

— Не подходить! — Доти вскинул бинокль. Из земли торчат две доски. Странный предмет. Вылез из окопа сам и пошел посмотреть. Самолет уже улетел.

Это был самый обыкновенный гроб из неструганых досок. Снаружи он перетянут телефонным кабелем. Впрочем, крышка отскочила от самого гроба и теперь валялась отдельно. На крышке Доти прочитал написанные мелом слова: «Слепой полет комиссара». «При чем тут комиссар?» — удивился Доти, подходя не без робости к гробу. Забыв об осторожности, выскочили из окопов, подбежали к гробу и бойцы.

В гробу лежало искалеченное человеческое тело. Ноги втиснулись в грудную клетку, голова оказалась как бы без шеи, глаза выпали из орбит. И все же можно еще было узнать (и Доти узнал) бывшего батальонного комиссара Солтана Хуламбаева. Вокруг мертвого комиссара в гробу лежали кипы листовок.

Страшная смерть! Неужели Хуламбаева положили в гроб живым? Кровь на стенках досок не оставляет сомнения. Среди кипы листовок Доти нашел издевательское письмо, написанное наспех, наверно, перед самой «отправкой» комиссара, кем-то плохо знающим русский язык:

Доти приказал бойцам вырыть отдельную могилу на самой высокой точке кургана Лысого, чтобы похоронить Солтана Хуламбаева со всеми воинскими почестями. Пусть курган носит наименование «Солтан».

В безлесной степи из крышки гроба бойцы сделали надгробие и вывели надпись:

После похорон Солтана Хуламбаева Доти собрал защитников кургана. Он напомнил им о возможной атаке со стороны противника. Не могут немцы успокоиться, пока не сбросят нас с этого кургана. А сбросят — пойдут дальше. Курган Лысый для них — бельмо на глазу, которое мешает видеть мир, поэтому жди хирургической операции по удалению бельма. А чтобы сохранить это бельмо на глазу врага — одно средство: стоять насмерть! Доти зачитал листовку, вынутую из гроба. Гитлеровцы обращались к воинам Кавдивизии со словами:

В скобках значилось:

— Отдавать легко, — сказал комиссар бойцам, — забирать трудно. Вот курган, будь он неладен, — как трудно было его вернуть. А возвращать сколько еще надо? Ничего! Все заберем! Пядь за пядью, курган за курганом, каждый кусок земли. Только придется кровью поливать эти куски, слезами смочить. Сталин оттого и требует от нас: ни шагу назад! Стоим же мы? Немец долбит с воздуха — мы стоим. Немец танками утюжит — мы стоим. Значит, можно стоять? Надо только срастись с землей. Земля наша — она нас любит, она — родная наша, не хочет расставаться с нами, молит слезами, чтобы мы защитили ее от врага. Одна казачка спросила нас: где остановитесь, земля не безгранична? На ее вопрос Сталин ответил: стоять насмерть! Нам досталось защищать казачьи степи. Земля общая, советская. Мы все — советские. Стойте, ребята. Стойте, мои родные…

— Честное комсомольское, наши ноги назад не пойдут! — сказал боец с маленькой полоской черных волос на верхней губе. Юноша еще ни разу не брился, поэтому волосики были длинные и редкие. Его воспаленные от бессонных ночей глаза горели. Доти вспомнил этого минометчика в бою. Парень поставил ротный миномет между ног и, прижав его коленками к земле, сажал в ствол мины, похожие на скворцов. Бросит мину — и смотрит, куда она летит. В цель — так в цель, мимо — даст поправку наугад, без прицельного приспособления.

Пообещав не задерживаться в тылу, Доти пошел на НП полка, чтобы написать политдонесение. Было о чем писать! Он прихватил с собой все листовки и немецкую фальшивку, хотел показать все это комиссару дивизии, с которым еще не успел созвониться. Да по телефону обо всем и не расскажешь. Гроб с телом Хуламбаева потряс его. Он повторял в душе: каждый час жизни теперь — дар судьбы, награда, ибо я взял у немца такой задаток и за себя и за Солтана, что готов умереть с песней на устах.

НП полка расположился на старом току. Скирда старой пожелтевшей соломы служила наблюдательным пунктом. На нее взбирались по лестнице. В углублении, сделанном в соломе, сидел Якуб Бештоев с биноклем и вел наблюдение.

После ранения Муталиева командовал полком Локотош. Здесь же, под скирдой, в тени располагался и коммутатор. Апчара освоила технику в полной мере. Даже раздобыла себе юбку, которой ей не хватало для полной формы. Была и звездочка на пилотке, из-под которой на плечи спускались густые черные волосы.

Всего какие-то дни Доти не виделся с ними, а казалось — прошла целая вечность.

— Минометчикам дали линию, — не могла сдержать своей радости Апчара, словно это было единственное, чему обрадуется Доти Кошроков.

— Здравствуй, Красная Шапочка-комиссар. — Локотош, прихрамывая на одну ногу, вышел навстречу комиссару. Он, не выпуская палки из рук, обнял Доти. — Ты — настоящая Красная Шапочка. Слушай, я думал, больше не увижу тебя. Как ты остался жив? Залез, можно сказать, волку в пасть, даже в брюхо и — пожалуйста, жив и здоров. Даже мимоходом вышиб клыки волку…

— Красную Шапочку освободили охотники, они разрезали живот волку. А Доти вылез сам, — вставила Апчара.

— Что верно, то верно, — в том же тоне поддержал шутливый разговор комиссар, — было темно, как в брюхе черной собаки…

— Еще бы! Ночь же.

Со скирды сполз Якуб. Он все еще дожидался должности, хотя и получил звание. В полку ему доверили только бинокль, чтобы он мог вести наблюдение за противником. Якуб это делал с достоинством и был рад сидеть на наблюдательном пункте. Лишь бы дальше не посылали. А то, что комиссар добровольно отважился на опаснейшую операцию, было выше его понимания.

Комиссар полка и не заметил, как Локотош скомандовал: «Что-нибудь пожевать». Пока готовили стол, Доти рассказал о гробе с телом Солтана. К еде никто не притрагивался. Апчара плакала. Перед ней стоял Солтан как живой, человек мягкий, отзывчивый, не переносивший женских слез. Как это могло случиться, что человек погиб из-за своей доброты!

Расселись в тени скирды.

— За первую капельку победы. Она обещает ливень. — Локотош поднял пластмассовый стаканчик с водкой. Это была последняя бутылка. Он ее берег для особого случая. — За тебя, комиссар!

Выпили. Первым заговорил Бештоев:

— По образованию я — юрист. С высшим образованием…

Апчару покоробило, когда Якуб опять заговорил о своем высшем образовании.

— Знаем.

— Не могу понять одного: почему немцы так зверски обращаются с военнопленными. Меня, например, послали за пленным немецким офицером связи. Три раза предупреждали: смотри довези в целости. Приехал за ним на легковой машине. После короткого допроса его отправили в штаб армии на той же «эмке». С комфортом. Уверен, и сейчас тот офицер живет неплохо. Отвоевался. А как поступили с Хуламбаевым? Живого в гроб заколотили и с самолета — бах! С собакой так не поступают… Разве человек, попадая в плен к немцам, теряет все права?!

— Теряет.

— Почему?

— На это есть много «почему», — проговорил Доти.

— Ну назови хотя бы два-три.

— Первое «почему»: мы ведем войну не обычную, которую ведут между собой разные страны. Война с фашизмом — это продолжение Октябрьской революции.. В ее основе — борьба идей. Кому стать рулевым человеческой истории — коммунистической идеологии или фашизму? Это война за идеал, за принципы. Она — классовая, затрагивает основы человеческих судеб всех народов, великих и малых…

— Малочисленных, я бы сказал. «Малых» народов быть не должно. — Локотош воспользовался случаем, чтобы высказать всегда волновавшую его мысль. — Не делим же мы генералов на высоких и низкорослых. Генерал остается генералом, и звание ему присваивается не в зависимости от его роста…

— Согласен.

— Народ — это звание, — Локотош воодушевился, — его не только надо носить с достоинством, но и всемерно отстаивать в борьбе. Вносить в общую копилку свой вклад. Воинское звание чаще зависит от боевых заслуг офицера. От подвига к подвигу — от звания к званию. Так и с народами…

Якуб возразил:

— Народ — младший комсостав, народ — средний комсостав, народ — старший комсостав и народ — генералитет. А рядовыми — те, кто не удостоился звания народа. Так, что ли?

— Смешной юрист. — Локотош повернулся к Бештоеву. — В общем строю — все равны. Равны и в бою. Но ты видел, чтобы в бою все воевали одинаково? Обязательно найдутся один или два труса. Нет-нет да и обнаружишь притворившегося раненым, когда все пошли в атаку. Такой печется не о победе, а о своей шкуре. Вот я спорил с комиссаром, не понимал его готовности погибнуть. Теперь вижу, он был прав.

— Возможно. Но мы отвлеклись. — Якуб сделал глоток водки, посмотрел на комиссара, который внезапно почувствовал неодолимую тяжесть сна. — На первое «почему» ты ответил. Второе «почему»?

— Война без пленных не бывает… Это понимают все. — На помощь комиссару пришел Локотош. — Но прошло то время, когда пленному пели: «Нет, не пленник ты мой, ты мне — гость дорогой…» Над комиссаром учинили издевательство… Еще не то будет. Чем больше враг одерживает верх, тем он безжалостней, беспощадней. Нетрудно представить участь тех, кто попал в немецкий плен. С них кожу будут сдирать на подметки.

— И немецкие солдаты? Они же из крестьян и рабочих. Это офицеры — сынки разных господ. — Апчара хотела найти какую-нибудь надежду на облегчение участи пленных в фашистских лагерях. — Солдаты?..

Якуб не дал договорить.

— Какие там солдаты?! Ерунда это. Вдолбили вам в головы: солдаты — наши классовые родственники, стрелять в нас не будут. В случае чего они повернут оружие против своих господ. А солдаты между тем что-то не поворачивают оружия. Идут и идут. Так что на бога надейся, а сам не плошай.

— С последней фразой я согласен, — сказал Доти, — мудрая пословица. Ты, юрист с высшим образованием, — комиссар подчеркнул слово «высшим» на этот раз не для того, чтобы пощекотать самолюбие Якуба, — учти, германский фашизм, прежде чем идти против идеологии рабочих и крестьян всего мира, сначала подмял под себя рабочее движение, обезглавил рабочий класс, заточил в тюрьмы вождей рабочего класса своей страны, потом пошел против нас. Наша задача вдвойне трудна. Мы должны изгнать врага со своей земли и вернуть рабочему классу Германии его идеалы. И в этой борьбе думать, как выжить, — значит быть предателем. Я спокойно думаю о смерти в бою. Она для меня награда. Я — в молодости чекист, я — комиссар. Первая пуля фашиста отлита для меня. Вторая для вас, коммунистов. А умереть в бою, в схватке с врагом, выполняя приказ: ни шагу назад, — лучшей смерти для коммуниста нет. Это как раз та смерть, о которой кабардинец сказал: смертью оседлал коня бессмертия… Мне легко воевать, я не о своей шкуре пекусь…

Апчара, услышав позывные, метнулась к своему коммутатору. Звонил Альбиян.

С той минуты, как дали линию минометной батарее, Апчара старалась каждый день звонить брату: «Ну как там?» Апчаре хотелось, чтобы Альбиян говорил долго-долго, рассказывал о каждом из своих бойцов. А тот вместо этого отвечал: «Опять ты?» Тогда сама Апчара говорила, вспоминала Ирину, Даночку, спрашивала Альбияна, не потерял ли он бумагу, на которой обведены ручка и ножка Даночки.

Альбиян попросил Локотоша. Командир полка взял трубку. Встал из-за стола и комиссар.

— Я, братцы, прилягу на часок… Не могу больше.

Комиссар имел все права на этот сон. Он завалился под скирдой на солому и тут же уснул.

Якуб тоже взобрался на НП. Там было удобно лежать в яме, сделанной в стоге соломы, и думать. А на этот раз ему хотелось поразмыслить над словами комиссара.

Но размышления Бештоева прервала Апчара. Снизу донесся ее голосок:

— Товарищ юрист, к телефону.

Якуб вскочил, съехал со скирды на животе и, отряхиваясь на ходу от соломы, взял трубку. Звонил прокурор, занявший место, предназначенное для Якуба. Как бы чувствуя свою вину перед Бештоевым, прокурор всячески старался найти для него какое-нибудь дело. И на этот раз Якуб понадобился ему: «Срочно явиться в расположение тылов дивизии».

— Что-нибудь важное? — спросил Локотош.

— Будем судить труса…

Якуб Бештоев вернул бинокль Локотошу и ушел. Ему хотелось что-нибудь сказать комиссару полка, но тот спал под скирдой. И будить его теперь не осмелился бы никто, разве сама война.

РОГОВЫЕ ОЧКИ

Кавалеристы продолжали отстаивать высоту. «Не отдадим прах Солтана врагу», — говорили ее защитники. На кургане давно не осталось «живого места» — все изрыто бомбами, снарядами и минами. Уже термитный снаряд не мог зажечь ничего — давно сгорело все, что могло гореть. Дощатое надгробие Солтана превратилось в пепел, который развеяли по степи взрывные волны. Вокруг высоты всюду торчали орудийные стволы подбитых и сгоревших танков, чернели бронемашины, превращенные в металлолом, неубранные трупы наполняли зловонием эти июльские дни, а если засыпать все трупы, поднимется холм не меньший, чем сам курган. Имя батальонного комиссара Солтана уже не раз упоминалось в оперативных документах и в политдонесениях. «Солтан» отбивает атаку, «Солтан» не сдается — писалось в «молниях». Такой листок был в каждом эскадроне. Все понимали значение высоты. Доти не раз приходил, чтобы воодушевить бойцов, и каждый раз повторял слова из приказа, а уходя, просил передать ему письма, если в перерыве между боями люди успевали написать родным и близким. Хотя сам-то Доти знал: надежды, что эти письма будут доставлены адресатам, нет. Немцы достигли предгорий Кавказа.

— Держитесь, ребята, за «Солтана». В землю уходите. В землю, — повторял Доти слова комдива.

— Но не глубже Солтана, — кто-то горько пошутил, и эта фраза стала крылатой. Двойной смысл ее понимал каждый. Комиссар сам любил шутки. Раз боец шутит, значит, настроение у него бодрое. Хорошо, когда рождается фронтовой фольклор — так говорил про себя полковой комиссар Доти Кошроков. Обстановка как раз помогала этому. Бойцам приходилось всю ночь быть начеку. В любую секунду враг мог незаметно обрушиться. А лежать молча — сразу заснешь. Поэтому бойцы вынуждены были развлекать сами себя и друг друга. Первый разговор у солдат всегда о девушках. Не возбранялось и врать, но только складно.

Однажды на высоту пришел Якуб Бештоев. Не то чтобы он не хотел отстать от комиссара. Ему поручили разыскать дезертира, бежавшего из-под стражи. В тыловых подразделениях беглеца не нашли. Бештоеву предложили сходить к защитникам высоты, и он остался среди бойцов на ночь. Не один, мол, Доти Кошроков может воодушевлять людей на переднем крае. А оставшись на ночь, Якуб попал в самую гущу окопного «трепа».

Бронебойщик спросил:

— Хотите, расскажу, как я женился?

— Да ну тебя! Сколько раз слышали… Давай о чем-нибудь другом.

— Каждому, кто будет слушать, даю пять рублей… Деньги на бочку.

Бойцы развеселились в окопах.

— А интересно, как ты женился, расскажи, я послушаю бесплатно. — К бойцам подсел Бештоев, приставил палку к стене окопа.

— Воллаги! Я пошутил, товарищ Бештоев, — смутился бронебойщик. — Это я для того, чтобы они позавидовали мне. Они все неженатые. Жизни не знают, а у меня уже и сын есть. Три года ему…

— Три года — джигит!

— Давайте установим премию за лучший рассказ. Ну, хотя бы козью ножку — из самосада.

— За махорку? За махорку я и два расскажу!

— Мы сначала послушаем, стоит премии или нет.

Якуб Бештоев вспомнил далекое детство, когда он за свой рассказ получил однажды настоящую премию, и подумал, не рассказать ли об этом? Он придвинулся еще ближе к бойцам.

— Хотите, я начну первым?

— Давайте, товарищ юрист третьего ранга.

— Рассказы из жизни народного судьи?..

— Поближе сюда. Но только наблюдатели не сводят глаз с противника. Договорились?

— Ясно. Глазами туда, ушами сюда…

Якуб Бештоев стал рассказывать, почему он долгое время носил роговые очки, хотя зрение у него было хорошее. Да и очки те были с простыми стеклами. Начать же пришлось издалека…

Когда в Кабардино-Балкарии установилась Советская власть, Якуб был еще мальчиком. Ему казалось, что весь мир — это Чопракское ущелье, окруженное со всех сторон неприступными скалами, с горным лесом и удивительным водопадом. Якуб любил пригонять сюда коров и коз. Он пас тогда и своих и чужих. Нередко взбирался по тронам на крутые склоны гор, поросшие густым чинаровым лесом. Собирал валежник, нагружал ишака и отвозил дрова матери. Отец партизанил в горах, возвращался домой изредка, в туманные ночи. А однажды его привезли больным.

В тот же день в аул ворвались всадники, схватили отца и повесили на перекладине собственных ворот. Отец раскачивался на веревке три дня. Мать не вынесла горя и умерла. Якуба взял к себе дядя — Канамат Бештоев, у которого было трое своих мальчишек. «Ты будешь им старшим братом», — сказал Канамат.

Шли годы. Мальчики лишились родителей. Однажды люди сказали Якубу: «Поезжай в окроно и попроси заведующего, чтобы вернули в аул твоих братишек, которых отдали в детдом как детей-сирот. Они уже выросли и могут тоже пасти телят. Ты разве забыл, как их отец спас тебя от голодной смерти? Ты должен вернуть долг и взять на свое иждивение братишек — Коммунара и Ванцетти». Якуб нашел это справедливым. Он выбрал день и поехал в окружной центр, нашел заведующего отделом народного образования.

— Ты хочешь взять на свое иждивение детей, чтобы остались вне школы, как и ты сам? Тебя самого надо определить в детдом. Там тебя будут учить, одевать, кормить, — сказал Якубу заведующий.

— Я хочу воспитать моих братишек — Коммунара и Ванцетти, потому что их отец Канамат воспитал меня.

Вместо того чтобы похвалить мальчишку за добрые намерения, заведующий окроно дал распоряжение отправить Якуба в детдом. Возмущенный такой несправедливостью, Якуб не долго думая сбежал, и не просто сбежал, а на серой детдомовской лошади, на которой возили воду. Ускакал джигит, оставив детдом без воды.

Объявили уголовный розыск. Действия Якуба расценили как конокрадство. Вскоре напали на след Якуба, да и куда он мог уйти? Из детдома он отправился прямо на пастбище. Начальник милиции препроводил Якуба в Нальчик вместе с настоящими конокрадами. Якуб сознался, что действительно увел лошадь, и оказался в тюрьме, а потом и в лагере. На какой срок его посадили, он и сам не знал.

В лагере заключенные полюбили мальчика, а он отвечал им своей услужливостью.

Якуб получил прозвище «Юрок». Его голос звучал всюду. Мальчик смешно путал окончания слов и говорил с явным акцентом.

Лагерные работники немножко потакали ему, держали на кухне хлеборезом. Юрок не унывал.

Однажды какой-то дядя в роговых очках остановил Якуба и спросил: «За что сидишь?» Юрок ответил, как всегда: «За конокрадство» — и недоуменно посмотрел на незнакомца — обычно все смеются после его ответа, а этот нахмурился, попросил рассказать подробно. Якуб рассказал от начала до конца свою несложную, но непонятную ему самому историю. Человек слушал внимательно и делал заметки в записной книжке, а потом протянул мальчику что-то в блестящей обертке. Это был шоколад. Якуб никогда не видел шоколада и не знал, что с ним делать. Только в бараке ему сказали, что это такое. После этого всякий раз, когда Якуб встречал какого-нибудь человека в роговых очках, ему хотелось снова рассказать о себе. Он полагал, что и этот человек даст ему шоколадку. Но охотников послушать его больше не было. С тех пор Якуб проникся уважением ко всем, кто носит очки. Не прошло месяца со дня встречи с добрым человеком, угостившим его шоколадом, как Якуба освободили. Он вернулся в свое Чопракское ущелье.

— Где ты так долго пропадал? — спрашивали земляки у Якуба.

— В лагере.

— А-а!.. — разочарованно тянули аульцы, думая, что речь идет о пионерском лагере.

Вскоре мальчика взяли в школу-интернат. Потом он поступил в юридический институт. Это было не случайно. Якубу очень хотелось быть похожим на человека в роговых очках, который подарил ему шоколадку. Впоследствии он понял, что человек тот был прокурором, и решил во что бы то ни стало добиться такой же должности. Институт он закончил перед войной и долго еще оставался бы районным судьей, если бы не война…

Заканчивая рассказ, Якуб не упомянул, но некоторые в его ауле знали, что после института молодой народный судья первым делом купил очки в роговой оправе. Очки, правда, были с простыми стеклами, но Якубу важно было походить на того человека, который ему вернул свободу. Каждый раз, когда Якуб должен был выносить приговор, он надевал эти очки.

— Ну как — премия будет? — спросил Якуб, закончив рассказ.

— Первая. Из лучшей махры.

— Давайте, ребята, по щепотке с каждого.

— Да нет, не надо. Я некурящий. Не научился. Курить не научился, а вот общую черту людей узнал.

— Какую?

— Душу.

— Душа у всех советская, как учит наш комиссар.

— Советская, да не у всех…

— Какая же общая черта?

— Замечали в ауле: чем меньше горец ростом, тем больше у него папаха?..

— Воллаги, верно! — засмеялись бойцы. — Кабардинцы недаром говорят: у маленького вола мечта — иметь большие рога.

— Это про чеченцев и про ингушей сказано, — категорически заявил чеченец. — Чеченец половину жизни отдаст за хорошую шапку. Голова — дороже всего. Самое дорогое и красивое должно быть на голове.

— А другую половину за что он отдаст? За кинжал?

— Ей-богу, тоже верно.

— Самый большой кинжал кто носит? Ингуш.

— Это точно. Немцы скоро узнают, что такое чеченский и ингушский кинжалы. Недаром генерал Руфф предупреждает своих солдат и офицеров, чтобы получше обращались с горцами. Читали листовки?

— Читали.

— В этой степи один боец — всего один боец. — Якуб посмотрел вокруг. — А посади этого же бойца в тесном ущелье — он один остановит целую роту.

— Ей-бох, дай мне ручной пулемет, я готов один защищать Дарьяльское ущелье, — оживился чеченец.

— «Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал».

— Ей-бох, точит. Против фашистов точит.

— А ты думаешь, кабардинцы, балкарцы не точат? Не знаю, дойдут или нет немцы до наших гор. Но если дойдут, секир-башка будет.

Бойцы, посланные в тыл за боеприпасами, вернулись пустые, но со страшной вестью. Немецкие танки прорвались на соседнем участке в тыл дивизии. Комдив приказал держать круговую оборону, не покидать своих мест без его приказания. На стыке двух частей немцы сосредоточили ударные силы, и нескольким танкам удалось прорваться в глубину обороны конников. В бой с танками вступили плохо вооруженные тыловые подразделения. Пока перебрасывались с переднего края замаскированные на танкоопасных направлениях орудия, фашисты безнаказанно разгромили весь тыл.

До сих пор за разговором никто не обращал внимания на орудийные выстрелы, доносившиеся из глубины степи. Только теперь защитники кургана поняли, что это значит.

Якуб Бештоев собирался уходить с высоты, но куда теперь идти, если в тылах опасней, чем в окопах? Комдив приказал: командирам полков находиться на линии эскадронов, а командирам эскадронов — на линии взводов. Но такого приказа можно было и не отдавать. Все командиры, от мала до велика, и так находились на одной линии — на самом переднем крае.

ВЫСОТА

Апчара едва ли не первая узнавала о происходящем по обрывкам фраз, которые трудно закодировать. Она сразу поняла, что немцы перенесли удар и обрушились на соседнюю калмыцкую дивизию, обескровленную так же, как и кабардино-балкарская. А чтобы мы не знали, куда в первую очередь посылать резервы, немцы демонстрировали наступление по всему фронту. От концентрированных налетов авиации и артогня погибли кони. Артиллерия, та, что была на конной тяге, оказалась неподвижной. На новые позиции орудия приходилось перекатывать вручную. Но даже и в такой обстановке немецким танкам, может быть, не удалось бы проникнуть в тыл. Их могли разбить и в глубине обороны, если бы на НП полка не оказался случайно генерал, командир корпуса. Незадолго до этого он попросил у командарма прислать батальон танков. Командарм обещал. Не прошло и часа после начала боя, как на горизонте показались танки. Наблюдатели доложили о танковой атаке противника. Артиллеристы приготовились бить прямой наводкой и ждали только команды. Но танки шли с фланга, то есть с той стороны, откуда должен был прийти обещанный командармом батальон. Поэтому комкор приказал не открывать огня.

— Это наши танки, — сказал он уверенно и отвернулся от них, дав понять, что разговор окончен.

У Локотоша был наметанный глаз. Он по силуэтам, по посадке башни и калибру орудия мог отличить свой танк от немецкого или французского и отважился возразить.

— Извините, товарищ генерал, это — немецкие танки. Надо открыть огонь.

Генерал не успел ответить. К нему обратился адъютант:

— Разрешите вашу машину увести в укрытие.

В генеральской «эмке» сидела жена командира корпуса — военврач.

— Незачем угонять машину. Это идут наши танки. Я их выпросил у командарма.

Спор не затянулся.

Немецкие танки с ходу налетели на артиллерийские позиции и раздавили орудия. Комкор хотел сесть в машину. Он успел только открыть дверцу, как пулеметная очередь прошлась по нему.

Но людей, которые укрылись под скирдой соломы, в замаскированных щелях, танки не заметили. Они сделали на всякий случай по скирде несколько выстрелов и умчались дальше. Сидели под скирдой Апчара и Локотош. Адамокова не было. Он где-то исправлял линию.

Когда грохот танков отдалился, Апчара высунулась из соломы, словно проклюнувший скорлупу цыпленок. Она подумала, что танки сейчас обрушатся на минометную батарею и раздавят Альбияна.

Локотош схватил Апчару за портупею и дернул назад.

— Очумела? Сиди!

Но танки уже ушли в сторону хутора. Остались от них только следы в пшенице, как покосы после комбайна, да еще на полевой дороге, которая вела раньше из мирного хутора на мирный ток, обломки машины, из-под которых текли, перемешиваясь, черное машинное масло и красная человеческая кровь.

Танков не было, но стрельба гудела вокруг, и нельзя было разобраться, кто, откуда, куда стреляет.

Локотош сел к телефону, чтобы выяснить обстановку. Апчара начала для него энергично тыкать штепсель то в одно гнездо, то в другое… Она кричала, надрываясь, потому что в грохоте разрывов не слышала собственного голоса. Пушки били из глубины обороны, из глубокого тыла, с переднего края, с флангов — отовсюду. Снаряды, урча, пролетали над головами. Свистели мины. Огонь разлился и охватил всю систему обороны дивизии.

Наши танки, которых дожидался комкор, все же появились в конце концов и встретились с немецкой колонной, идущей к хутору. Она только что проутюжила палатки нашего санэскадрона, набитые ранеными.

Громя тылы, немцы израсходовали снаряды (бояться им было некого) и, когда нарвались на наши танки, сами превратились в беспомощные мишени, их машины стали вспыхивать одна за другой.

Бомбардировщики носились над полем боя. Они словно глумились над землей и над людьми, зарывшимися в землю. Они уже не ходили замкнутым кругом, а летали каждый сам по себе, выискивая щели, окопы, огневые точки, отдельных бойцов… И сверху, должно быть, им не просто сквозь дым и пыль разглядеть цель. Потому они и обрушили очередной удар на свои же танки около хутора.

Над полем боя появился краснозвездный самолет, похожий на бочоночек с крыльями, — истребитель, «ястребок». Он летел очень низко, удирая от двух «мессеров», висевших у него на хвосте. Все, кто из чего мог — из винтовок, пулеметов, противотанковых ружей, ударили по немецким самолетам, и один из них, к всеобщему ликованию, задымил и врезался в землю. «Ястребок» и другой самолет в это время улетели, скрылись из глаз, и неизвестно, чем там кончилось дело.

Вокруг Апчары по пшенице вжикали и свистели осколки, словно жаворонки выпархивали в небо из спелой пшеницы. Пальцы Апчары дрожали, и она не сразу попадала штепселем в нужное гнездо.

Локотош непрерывно звонил, выяснял обстановку, отдавал приказания. В бой ввязывались новые и новые силы противника. Происходило то, что называется «перемалыванием сил». Щели, окопы, ячейки, ходы сообщения — всюду раненые, взывающие к помощи. Не всегда боец мог перевязать рану своему товарищу, потому что приходилось отбиваться от наседающих гитлеровцев. Немецкие танки уже не раз переходили передний край, а бойцы не покидали своих мест. Локотош требовал: не удалось подбить танки — не беда, артиллеристы добьют, а стрелкам ни шагу назад, отсекайте пехоту, истребляйте ее. Альбиян это уже знал. По первому сигналу он бил по атакующим солдатам, а «катюши», как только противник оказывался в черте пристрелянных квадратов, сотрясали землю. Автоматчиков противника как сдувало с лица земли. Танки без пехоты не решались идти дальше, поворачивали, отстреливаясь, пятились назад, чтобы, откатившись до исходных позиций, вести на смерть новые подразделения автоматчиков.

В телефоне прорвался вдруг к Локотошу голос комбата Болотокова, у которого три орудия замаскированы для стрельбы по танкам прямой наводкой, в упор.

— Идут семь танков. Пехоты за ними пока не видно. Но должен быть и «хвост», не могут танки идти без «хвоста».

— Хорошо. Действуй по своему усмотрению.

Локотош знает уже комбата Болотокова, его не надо инструктировать, опытный комбат. Каждому из своих орудий, чтобы не метались прицелом по полю боя и не распылялись, он устанавливает «цель-задание». Наводчик, зная свою цель, чувствует себя увереннее, подпускает цель на верный выстрел, то есть почти вплотную. Тут дело будут решать секунды. Кто — кого. Если немец в этот миг обнаружит тебя, выстрелить уже не успеешь. Надо ударить, пока орудие не демаскировано.

А маскировка у Болотокова — камыш. Натыкал вокруг камыша, наставил камышовых снопов и циновок. Издалека ни дать ни взять — камышовые заросли. А где камыши, там болото, вода. Немецкие танки не решаются идти на камыш, норовят обойти его стороной. Тут и стреляют три пушечки комбата Болотокова. Хитер, бродяга!

Локотош связался с командиром дивизии и доложил ему о семи танках. Комдив ответил:

— Вижу сам. Посылаю на помощь четыре коробки. Больше нет.

Локотош высунулся из щели. Сквозь дым и пыль уже пробирались четыре «коробки»: три быстрые и уверенные тридцатьчетверки, а один танк какой-то маленький. С поднятым кверху орудием он показался Апчаре слоненком-озорником.

Немецкие танки можно было заметить скорее по вспышкам орудий. Еще издали они обрабатывали наш передний край, чтобы немецкой пехоте не пришлось снова бежать назад.

Локотош связался с курганом.

— Ну как высота? На высоте?

— На высоте! — прохрипел командир эскадрона и добавил несколько крепких слов. — Воды нет, «максим» задыхается…

— Да он у тебя паровоз, что ли? Был же запас воды.

— Был — весь вышел. Бой-то какой. Пулемет не стреляет, а плюется… Снова идут… Прошу…

— Пехоту, пехоту прижмите к земле чем-нибудь. О танках не беспокойтесь, с танками справимся. Артиллеристы их ждут…

— Ясно. Продержимся. Подкинь «папирос». Почти на исходе…

— В свой срок.

— Уже близко. Начинаю. Пехота — наша, танки — ваши.

— Давай, — Локотош закончил разговор с командиром третьего эскадрона, отвалился от трубки.

Маленький «озорной» танк пристроился сбоку к сгоревшему немецкому бронетранспортеру. Завязалась перестрелка между танками. Бой нарастает. Над головами со свистом проносятся мины. Какие свои, какие чужие — не разберешь. Удивительно Апчаре, почему она еще жива? Не заворожена ли она? Может быть, ее прикрывает молитва Хабибы. Вокруг ведь кромешный ад. Наступит ли когда-нибудь ему конец? Люди, кроме сухарей, ничего не ели, а от сухарей еще больше хочется пить. Воды ни капли.

«Озорной слоненок» загорелся.

Апчара не думала раньше, что танк может так гореть. Не деревянный же он! Черный дым вьется над ним, застилая пшеничное поле. Остальные танки идут дальше, как бы задавшись целью отплатить за «озорного» братца. Так и есть: черный хвост пустил теперь немецкий танк. Горит не хуже нашего. Апчара ликует, твердит про себя: давай еще! Ударь! Отомсти за братика! За всех… И наши словно слышат внутренний голос девушки — подожгли еще танк. Апчара совсем воспряла духом.

— Родные мои, бейте их… Милые, бейте!

Вдруг Локотош привскочил. Размахивая палкой, крикнул во весь голос:

— Назад! Назад!

Апчара увидела, что с высоты бегут ее защитники.

Ни о чем не раздумывая и ничего не помня, Апчара выпорхнула из-под скирды и понеслась в сторону кургана, навстречу отступающим, не обращая внимания на снаряды и мины.

Локотош кричал надрываясь и матерясь.

— Куда? Стой, назад, негодная девчонка! Вернись, я тебе сказал!

У Апчары черные волосы растрепались на дымном ветру.

Локотош со злостью ударил палкой по земле.

— Ах ты, дура вольнонаемная!

Апчара не переносила этого слова и обиделась бы на капитана смертельно, но она бежала, ничего не слыша и не оглядываясь. Падала, вставала и снова бежала, исчезала в дыму, и снова ее волосы развевались, отлетая на целый шаг.

Никакого оружия у нее не было. Поэтому, повстречавшись с бегущими ей (навстречу защитниками кургана, она растопырила руки, словно хотела задержать разбегающихся со двора кур, а потом, бросившись к одному бойцу, закричала:

— Отдай мне автомат! Ты, трус, отдай! — Апчара силой старалась вырвать оружие из рук бойца. — Комсомольцы! Мужчины! Есть среди вас мужчины? Если мужчин не стало, чтоб защищать женщин, есть женщины, чтоб защищать мужчин! Дайте мне автомат!.. Мужчины, за мной! Вперед! Будем защищать могилу Солтана. Трусы, бегите назад! Мужчины — вперед! Назад, трусы, назад! — Апчара подбегала то к одному, то к другому. По ее щекам текли слезы. — Назад! Забыли приказ: стоять насмерть?! Я буду стоять насмерть! Дай мне винтовку, она тебе мешает бежать! Дай! Назад!

Оружия ей никто не давал.

— Кто трус? — первым остановился бронебойщик, несший на плече, как коромысло, противотанковое ружье. — Скорей, пока противник не занял наши окопы!..

Преодолевая страх, все побежали к высоте вместе с Апчарой. Только двое исчезли в пшенице, и в одном из них Апчара успела узнать Якуба Бештоева.

Еще полминуты, и защитники кургана лишились бы своих окопов. Но пока они бежали на свои места, не один из них упал и остался лежать на выгоревшей от термитных снарядов земле. Танки, за которыми врассыпную бежали немецкие серые автоматчики, были близко. Два из них ползли прямо на курган.

Оказывается, у защитников кургана совсем почти не осталось патронов, из-за чего они и побежали было с кургана.

— Стреляй! — кричали бронебойщику. — Стреляй!

— Чем стрелять? …что ли? — Матерного слова Апчара не расслышала за гулом и скрежетом надвигающихся немецких чудовищ, которых ей еще не приходилось видеть так близко, а главное, ползущих прямо на нее.

— Бей их, милый, чем-нибудь… — Апчара уже не кричала, а визжала и плакала.

Но нечем было выстрелить в танки, и некому было командовать людьми. Командир эскадрона лежал в щели мертвый, придавленный землей. Никто не взял на себя в эту минуту смелость командовать остатками третьего эскадрона.

Апчара умоляла стрелять, и всем казалось, что визжит она бесконечно долго, как во сне, бесконечно долго, как во сне, подползают танки к высоте, а на самом деле все исчислялось секундами.

Безусый боец, совсем еще мальчишка, подобрал крупнокалиберный снаряд, обхватил его одной рукой и пополз навстречу танку. Он полз, намереваясь поставить снаряд под гусеницы, чтобы танк наехал на снаряд, надавил на боеголовку и подорвал сам себя. Когда до танка осталось несколько шагов, боец поднялся во весь рост, успел поставить снаряд свечкой, успел и крикнуть:

— Стоять насмерть!

Но никакого взрыва не произошло. Танк сделал круг на месте, смешал бойца с землей и, громыхая и исторгая пламя, ринулся прямо на Апчару. Она увидела над собой брюхо танка, сверкающие гусеницы с пятнами крови и кусками мяса, прилипшими к ним, и прижалась ко дну щели. Земляные стены поползли, сверху придавило темнотой, и в следующее мгновение Апчара покатилась по склону какой-то длинной горы, и снизу приближался и нарастал мощный шум Чопрака. Река взбухла, и надо было спасать телят. Кто-то кричал истошным голосом: «Чернушку, Чернушку спасайте, Чернушка тонет!» Потом вдруг все исчезло. Не стало ни Чопрака, ни телят, а стало просто темно и тихо…

…Как только Адамоков появился, Локотош тотчас послал его на курган.

— Передай им мой приказ отступить к хутору, как только стемнеет. А тебе особый приказ: приведи сюда Апчару. Тоже мне, нашлась Жанна д’Арк!

Приказ передать было не трудно, а вот Апчары Адамоков нигде не нашел. Где она, никто толком не знал. Была здесь, а куда делась — неизвестно. Наверно, опять убежала в тыл. В горячке боя никто не видел, как она убежала. Но один бронебойщик с искривленным ружьем, по которому проехался танк, показал Адамокову на следы гусениц, заваливших щель, и Адамоков прямо руками начал разгребать завал. Остальные бросились ему помогать. Действовать лопатами в узкой щели было несподручно, все разгребали землю руками. За бруствер летели тяжелые, окаменевшие от жары комья земли. Наконец показалась нога Апчары. Бронебойщик хотел потянуть за нее, но Адамоков не позволил. На счастье, голова Апчары оказалась в пустом пространстве. Девушку подняли наверх.

Адамоков приложился ухом к груди. Сердце билось…

— Клянусь аллахом, жива! — воскликнул бронебойщик. — Мы думали, ты отправилась к Солтану…

— Не говори глупостей.

Апчара глотнула воды.

— Где брат?.. Альбиян…

— Брат найдется, — обрадовался Адамоков. — Он в глубоком тылу. Его жизнь уже вне опасности…

Апчара не знала, что это значит. Как брат может оказаться где-то в глубоком тылу, когда батарея Альбияна совсем близко отсюда? Апчара еще не знала, что ее брат ранен, отправлен в санэскадрон, а оттуда в армейский госпиталь.

Тошнило. Кружилась голова, шумело в ушах.

— Пошли теперь, — улыбался счастливый Адамоков. — Жанна д’Арк — так назвал тебя капитан. Ты вела бойцов сюда, а теперь мы поведем тебя.

Апчаре помогли встать на ноги, но стоять не было сил. Ее хотели взять на руки — не позволила.

— Не надо. Я сама…

Адамоков и бронебойщик повели девушку под руки.

Бронебойщик не расставался со своим похожим на коромысло ружьем.

— Ничего. Буду стрелять из-за угла.

Сгущались сумерки. Наступила непривычная тишина. С разных сторон потянулись к хутору горстки уцелевших людей. Они тащили на себе пулеметы, разобранные минометы. Артиллеристы вели измученных лошадей. Четыре лошади с трудом тащили одно орудие.

Курган, названный именем Солтана Хуламбаева и стоивший такой крови, тонул во тьме. Как всегда, то там, то здесь в небо взлетали осветительные ракеты. Немцы все еще думали, что перед ними притаился противник. Они все еще боялись, как бы опять в их боевые порядки не затесались автоматчики.

Локотош на всякий случай выставил боевое охранение вокруг хутора, куда стягивались остатки полка.

НА МОСТУ ЧЕРЕЗ САЛ

Хутор наполнялся людьми, повозками, лошадьми, артиллерийскими упряжками. Вокруг колодцев создалась толчея. Жажда мучила не только животных, простоявших не одни сутки без воды и корма, но бойцы сначала поили лошадей. Казалось, лошади превратились в цистерны, которые наполнить водой невозможно. Они дрожали, били копытами от нетерпения, в ведро лезло сразу несколько морд, вода расплескивалась. В колодцах вода не успевала накапливаться. Ведра скребли о пустое дно. Люди за эти дни как бы разучились говорить громко, но, встречаясь, не могли удержать восторга и удивления.

— Ты жив?! Вернулся из ада!

— Не побывав в аду, не оценишь рая.

— Вот мы в раю. Вода, тишина.

Люди наперебой рассказывали друг другу о погибших и раненых, о тех, кто чудом остался жив. Пошла гулять легенда об Апчаре, которая завернула бегущих бойцов назад и удержала высоту. Рассказывали, будто она из рук бойца вырвала автомат, а взамен швырнула ему юбку: «Вот твоя одежда, трус!» Добавляли, будто Апчара неслась в дыму и пыли на коне, и немцы, восхищенные ее бесстрашием, не стреляли в нее.

У колодцев говорили и о другом. Арестован человек, которого будут судить за то, что побежал с поля боя.

У школы толпились люди. Командиры подразделений волновались. Долго сидеть нельзя, а приказа об отступлении все нет. Немец узнает, что позиции оголены, — бросит вдогонку танки. Обстановку никто не знает. Где наши и где противник? Кто сосед справа и слева? Где занять оборону? Время идет, рождаются противоречивые слухи. Приехавший из штаба дивизии офицер не привез ничего, кроме непроверенных сведений о калмыцкой дивизии, которая, избегая окружения, повернула на юг, в то время как кабардино-балкарская должна отходить на северо-восток. Теперь в кавкорпусе остались только дивизия и отдельный полк. И самая тяжелая весть: немцы достигли гор. Теперь не скоро попадешь домой, думал каждый.

Адамоков был один из немногих, кому не надо было заботиться о лошади. Его трофейный мотоцикл стоял наготове. В люльке уложены мотки кабеля, коммутатор, телефонные аппараты, инструменты. Оставлено место для Апчары. Они вдвоем уселись около мотоцикла. Адамоков раздобыл флягу воды. «Для Апчары», — сказал он, и ему налили полную флягу.

Напившись, люди почти мгновенно засыпали. Не успевали даже доесть свой сухой паек. С сухарем в руке, с недожеванным сухарем во рту, изнуренные бойцы валились на землю, и для них не было уже ни недавнего боя, ни ночной тревожной степи, ни завтрашнего, может быть еще более тяжелого дня. Только за хутором боевое охранение не имело права на сон.

Лошади спали стоя. На горизонте вспыхивали светлячками немецкие ракеты. Значит, немцы еще не знают, что дивизия оставила оборону и отошла. Теперь самое время бы в темноте уйти на новый рубеж обороны. Никто и ничто, кроме темноты, не прикроет отступающих кавалеристов. Авиация немцев только и ждет, как бы настигнуть войска на марше и перемолотить, смешав со степной землей. Самое время теперь уйти бы. Но приказа нет, и бойцы спят, не дожевав свои сухари, а ночь уходит с каждой драгоценной минутой.

Локотош сам вскочил бы на мотоцикл и помчался бы в оперативный отдел дивизии. Но где их теперь найдешь? У кого спросить? Получится как с тем немецким офицером, который заплутался и сам приехал к нам в плен.

Не спал и комиссар Доти Кошроков. Бродил по подразделениям меж спящих бойцов и, если находил неспящих, расспрашивал о делах, о боевых подвигах, совершенных в эти дни, выяснял потери, подбадривал. Данные о подвигах ему нужны были для политдонесений и для «молний». С этой же целью он искал Апчару. Уж ее-то подвиг украсил бы политдонесение комиссара Кошрокова.

Апчара в это время думала о своем брате. Сначала она не поверила, что Альбиян ранен и отправлен в тыл, но Адамоков рассказал все подробности, и пришлось поверить.

Оказывается, тот самый немецкий танк, который засыпал и заживо похоронил Апчару, прорвался и к минометчикам. У Альбияна не было никакого противотанкового оружия. Он приказал сделать связки гранат. Выяснилось, что гранат на батарее осталось всего три штуки. Связали их, и Альбиян взял связку себе. Остальным он приказал встретить огнем пехоту, если она появится вслед за танком. Надвигающееся чудовище «танцевало», избегая огня, виляло орудием, выбирая жертву, строчило из пулемета, а увидев минометные позиции, вздрогнуло, словно обрадовалось такой находке, выпрямило свой путь и готовилось прогромыхать над «самоварными трубами», торчащими из минометных окопчиков.

В ту же секунду Альбиян поднялся над бруствером со своей связкой. Он выбирал место в танке, куда бы бросить гранаты, выбрал правую гусеницу, успел размахнуться и метнуть их. Раздался взрыв. Танк пошел на левой гусенице по кругу и, таким образом, на несколько секунд отвернулся от Альбияна. Лейтенант воспользовался этим, вскочил на танк и набросил плащ-палатку на его смотровые щели. Башня ворочалась под Альбияном вправо и влево, и он приготовил лимонку, которую по совету комиссара берег для себя. Сейчас откроется люк, и лимонка полетит в глубину танка, и в его стальных недрах произойдет взрыв…

Пулеметная очередь другого танка остановила схватку человека с танком. Альбиян сполз, сраженный двумя пулями. Минометчики оттащили своего командира, а потом сами стали забрасывать «ослепленный» танк всем чем могли. Полетели бутылки с горючей жидкостью, даже мины. Танк взорвался.

— Твой брат хотел оседлать танк. — Адамоков восхищался подвигом Альбияна, а кроме того, ему хотелось сказать приятное Апчаре, чтобы подбодрить ее. — И оседлал. Сразу видно — твой брат. Не ослепи он танк — худо было бы. Р-р-раз из всех стволов — нет минометчиков. Вот семейка! Брат достоин сестры.

— А-а. Вот где они. — Из темноты вышел Доти. — Ну, Жанна д’Арк, видела «молнию»? На, погляди. Не хватает твоего портрета. — Комиссар протянул Апчаре небольшой листок — серую тетрадную обложку. — Хочешь на память? Редактор дивизионки сказал: напечатает. Комсорг полка выпустил. Жаль, темно, не прочитаешь. Тут и стихи есть… Как ты сказала: если мужчин не стало, чтобы защищать женщин, то есть женщины, чтобы защищать мужчин?.. Молодец!

— Мужчины, вперед, трусы, назад! — добавил Адамоков. — Не придумаешь сразу. Так ты кричала?

— Я не помню!

Комиссар присел.

— Не сомневаюсь — быть нам гвардейской. Гвардии рядовая Апчара! Ничего звучит. А?

— Гвардии вольнонаемная, если так.

— Откуда ты взяла?

— Локотош так называет ее, когда рассердится…

— Никаких вольнонаемных. Мы уже представили тебя к награде как рядовую. Только обмундировать как следует не смогли. Обстановка позволит — сошьем армейскую форму, как в лучшем ателье. По фигуре, складочки не будет. О брате не волнуйся. Он уже в армейском госпитале. Сам проверял. Чувствует себя сносно. Две пули навылет: одна в правый бок, другая под ключицей прошла. Жив будет наверняка. В строй вернется…

Артиллеристов осталось раз-два и обчелся. Два орудия. Стояли насмерть. Два танка — цена их жизни. Дрались зло, со слезами негодования на глазах…

— Вы там были, товарищ комиссар?..

— Сражались вместе. Подносил снаряды. Больше не мог помочь им ничем.

— И остались целы? Поразительно! Неужели правду говорят?..

— Что?

— Что вы завороженный. Пуля не берет.

Комиссар засмеялся.

— А тебя? Тоже не берет! Смелого пуля боится, смелого штык не берет. А мы с тобой не из трусливого десятка.

— И Адамоков тоже. А что слышно там? — Апчара кивнула головой куда-то неопределенно, куда-то туда, в темную ночь, но комиссар понял. Наигранная веселость исчезла с лица.

— Ничего хорошего не слышно. По сводке Совинформбюро трудно судить. Сводки старые, до нас доходят поздно… Кругом неразбериха. Мы — небольшой участок и то разобраться не можем. А Москве надо разбираться во всех фронтах. Посидите, отдохните пока…

Уже рассветало, когда приехал долгожданный офицер связи с пакетом. Локотош разорвал конверт, как бы вымещая всю свою злобу на бумаге. Приказ комдива предельно краток: «под покровом темноты» двигаться к Маратовке и занять оборону на юго-западной окраине райцентра.

— Где же теперь возьмем ночную темноту? Проспали! — в сердцах сказал Локотош. — Поднять полк по тревоге!

Через полчаса вытянулась длинная цепочка верховых, повозок, пеших. Нестройную колонну замыкали грузовики и среди них — трофейный мотоцикл. Апчара удивилась, когда полк вышел на дорогу. Она не думала все же, что уцелело столько людей. Конечно, если сравнить, сколько было всадников в полку в тот день, на параде прощания, то сейчас…

В небе появилась «рама».

В колонне заволновались. Локотош приказал рассредоточиться и двигаться быстрей, чтобы успеть прийти к месту раньше, чем «фокке-вульф» вызовет авиацию. Полк рассыпался по степи. На дороге остались только повозки и машины. Все с тревогой следили за «воздухом». Маратовка уже рядом, в излучине реки Сал. Конники кое-где попытались перейти реку вброд, по река оказалась глубокой, с обрывистыми берегами. Перейти на ту сторону можно только по мосту.

Солнце уже припекало. Выгоревшая степь дышала жаром. Последние дни июля выдались особенно знойными. Лишь над рекой можно было заметить узкие полоски зелени. В степи трава давно превратилась в порошок, злой, как махорка.

Вдруг впереди что-то застопорилось. Колонна, растянувшаяся в пути, постепенно стала сжиматься, как мехи гармошки. Головные остановились, а задние продолжали нажимать на передних. Локотош бросился вперед. Причина задержки оказалась неожиданной. На мосту через Сал застрял танк. Пробовали взять его на буксир — получилось еще хуже. Танк сгреб настил и провалился одним боком. Танкисты и кавалеристы чертыхались и матерились самыми последними словами, но это не помогало.

Командиры суетились, кричали, шумели, а войско между тем скапливалось у моста, как текучая вода у внезапной преграды. Каждую минуту надо было ждать вражеской авиации, и тогда началась бы у реки Сал настоящая мясорубка. Локотош, не дожидаясь, пока танк стащат с моста, приказал конным и пешим переходить реку вброд кто как может и быстрее занимать оборону. Сам он первым бросился в реку с обрывистого берега, чтобы увлечь за собой других, но пример получился неудачным. Во время прыжка Локотош вылетел из седла и оказался под лошадью. Лошадь стала барахтаться в воде и ногой ударила капитана в бок. Хорошо, что была не кована. Локотош, наглотавшись воды, выплыл на поверхность, и оказавшиеся рядом бойцы подхватили своего командира полка.

Апчара сидела одна в мотоцикле, потому что Адамоков пошел на мост. Доти Кошроков увидел ее.

— Ты чего здесь? Иди перебирайся на ту сторону. Пешие все перебираются. Адамоков потом догонит, когда освободят мост.

Пешим действительно оказалось проще всех. Они пробирались по мосту мимо танка, некоторые даже через него и на другом берегу уходили все дальше от опасного места. Апчара поступила точно так же.

Между тем конники метались перед мостом. Лошади не хотели прыгать с обрыва в воду, их толкали сзади, они падали вниз головой, потом, барахтаясь, выплывали, с трудом выбирались на противоположный берег. Некоторые лошади не всплывали.

Локотош, бледный и мокрый, торопил, торопил оставшихся на берегу. Вспененная вода в реке пахла конским потом.

Комиссар предложил сбросить танк в реку, но майор-танкист набросился на него:

— Сбросить в реку боевую технику, чтобы освободить дорогу повозкам?! На повозках против немецких танков поедешь?

— А если он мешает нам занять рубеж обороны? Это надо не только мне! Вам и самим пора быть где положено…

— Пора, так иди. Нашелся лихач. Боевую технику в реку! Видать, все разбросал, на повозку пересел…

— А ты смотри, как бы не пересел на скамью подсудимых…

Танкисты на буксире потащили злополучный танк. Стальная махина гусеницами сгребла с моста весь настил. Танк повис на стальных тросах, орудие уткнулось в воду.

В конце концов произошло то, чего боялся Локотош. Немцы обнаружили опустевшие окопы и по свежим следам двинули свои танки. Они шли двумя колоннами на райцентр, чтобы не дать полку закрепиться на новом рубеже и первыми ворваться в Маратовку. Это им удалось.

Все те, кто успел пройти по мосту пешком, и все те, кто перебрался через реку вплавь, не достигли еще окраины райцентра, как увидели, что с другой стороны к райцентру широким фронтом через перезревшую пшеницу идут немецкие танки. Они пока не стреляли, потому что конники не вышли еще на рубеж обороны и не обнаружили себя. Но получалось, что колонна наших войск движется навстречу стремительным вражеским танкам.

Локотош приказал рассыпаться по домам и огородам станицы, чтобы хоть как-нибудь встретить немцев и сдержать их, хоть на сколько-нибудь минут, и крикнул Апчаре:

— Беги к мосту, скажи им: танки! Пусть поддерживают нас огнем. Мы будем биться. Потом сядешь на мотоцикл. Там Доти Кошроков. Будь рядом с ним.

Локотош не потому послал Апчару к мосту, что не нашел другого связного, а потому, что у моста сейчас оказалось безопаснее. Там все-таки пушки, а здесь ничего нет, кроме гранат, и можно было предугадать, чем и как закончится этот бой.

Апчара понеслась к мосту, в то время как люди начали разбегаться по станице. Прежде чем спрятаться самим, надо было прятать еще лошадей. Конники затаскивали их в сараи и даже в дома. Немцы, как видно, не заметили еще движения на улицах станицы, но на всякий случай открыли по ней огонь. Лошади, хорошо уже знавшие, что такое артналет, начали метаться и шарахаться. От станицы к реке потянулись машины и повозки чьих-то тылов, оказавшихся с вечера в райцентре, и около моста началась настоящая неразбериха. Тут-то и послышался гул немецких бомбардировщиков.

Комиссар приказывал рассредоточиться, но его команды никто не слышал. А может быть, никому не хотелось уезжать от моста в степь на два или на три километра. Доти вскочил на трофейный мотоцикл и сказал Адамокову:

— Заводи, шуруй по этому базару.

— Есть заводить.

Они ездили на мотоцикле, пронизывая «пробку» в разных направлениях, лавируя между повозками и машинами, и Доти, стоя в люльке, кричал:

— Рассредоточиться в радиусе трех километров! Рассредоточиться в радиусе трех километров!

Апчара не сводила глаз с приближающихся бомбардировщиков. Повозки, машины, танки, орудия — все сразу пришло в движение, все бросилось врассыпную.

Не надо было теперь ездить на мотоцикле и каждому кричать на ухо.

Адамоков считал, что пора подумать и о своем спасении, но Доти действовал иначе. Он приказал Адамокову переждать где-нибудь бомбежку, а сам побежал к мосту. Танк, из-за которого полк оказался расчлененным, наконец-то сбросили в реку. Из воды торчало орудие.

Первые бомбовые удары уже сотрясли воздух, когда Доти повел людей в райцентр и приказал разобрать бревенчатый дом. Бойцы действовали быстро, энергично. Сам комиссар залез наверх и начал разрушать крышу, сам же он потащил первое бревно к реке. За какой-то час можно было бы починить мост, и тогда танки пошли бы на помощь Локотошу. Но немцы увидели людей, суетившихся на мосту. Посыпались бомбы, и все полетело в реку. Под левую лопатку Доти впился горячий осколок, но он не остановился, а взялся разбирать следующий дом.

Мост кое-как навели. К этому времени немцам удалось разбить два танка. По полю носились взбесившиеся лошади, волоча за собой полуразбитые повозки. Загорелись машины со снарядами, люди разбегались от них в разные стороны.

В грохоте бомб и снарядов, выстрелов из орудий слышится ржание лошадей, отчаянные вопли раненых, зовущих на помощь. Апчара ловит эти крики, вскакивает, бежит на помощь. Сидит боец. Смотрит обезумевшими глазами на исковерканную осколком ногу. Умоляет приподнять его, чтобы бомба могла добить. Апчара успокаивает, хочет перевязать ему ногу.

— Не надо! Убей! — вопит раненый. — Убей меня! Убей, сестра!..

Апчара только дотрагивается до ноги, а раненый теряет сознание, падает навзничь. Чем помочь ему? Да ничем. Нужна немедленная операция.

Апчара ползет дальше. В луже крови лежит огромный мужчина. На лбу испарина. Старшина, заросший бородой. Рядом повозка, лошади убиты, одна еще дышит. Раненый корчится на левом боку. Увидев девушку, взмолился:

— Не трогай меня, девушка. Умоляю, не трогай! Только помоги мне лечь на подводу.

— Я не трону. Дай посмотреть твою рану.

— Нет, нет! Дай мне глоток воды и положи на подводу…

Апчара приподняла гимнастерку, обильно пропитанную кровью. Рана большая. Ниже правой лопатки в тело впился осколок величиной с пятак. Сочится кровь. Апчара мигом выхватила осколок, как выхватывают из огня горячий уголь. Раненый вскрикнул.

— Вот и все. Бери на память. — Апчара протянула красный от крови осколок раненому. — Теперь перевяжу — и на повозку…

По мосту пошли танки. Два, поближе, так и остались торчать недалеко от моста. Немцы отбомбились. Едва они повернули на запад, показался комиссар. Он искал Адамокова и Апчару, на мотоцикле объехал поле, усеянное догорающими машинами, повозками, убитыми лошадьми. Он призвал всех живых и уцелевших двигаться дальше. Доти нашел мотоцикл, но Адамоков убит.

За рекой на улицах казачьей станицы кипел бой, горели дома. Тянулись вереницы беженцев.

Немецкие танки торопились «по горячим следам». Они мчались без артиллерийского прикрытия и сопровождения пехоты. Они рассчитывали на внезапность и быстроту, к тому же танкисты видели издалека, как авиация «домолачивает» колонну, застигнутую на марше. Они летели с открытыми люками, навстречу легкой победе. Наконец-то им удастся опрокинуть в реку полудиких кавказцев. Для них не было сомнения, что главные силы уже за рекой, где авиация непрерывно «клюет» добычу…

Локотош успел поставить задачу подразделениям, определить, кому какой дом или огород занять, указал на кирпичный домик с подвалом, где будет находиться он сам. Предупредил:

— Гранаты только для танков. Других средств у нас нет. Артиллерия за рекой. Танки там же. Залезайте на крыши, чердаки, чтобы верней ударить по кумполу. Ружейно-пулеметный огонь берегите для пехоты. За танками сразу или позже пойдут автоматчики. В Маратовке мы устроим для немцев ад. Пусть попляшут. Их защищает броня, нас защищают родные стены. Не бойтесь танков. Вспомните командира батареи. Оседлал же он танк. Ничего! Жив остался. Танк слеп. Тем более на узких улицах.

— Эх, будь неладен тот танк. Залег на мосту — ни туда ни сюда.

— Ничего. «Карманная» артиллерия есть. Стены домов нам защита. Держитесь.

Локотош тут же послал связных к соседям, которые успели занять оборону, чтобы наладить взаимодействие, установить контакт, а главное — предупредить их, что у Локотоша, кроме «карманной», никакой артиллерии нет.

Немецкие танки словно знали, где слабое место, и шли прямо на Локотоша. Громыхая и лязгая гусеницами, они неслись к станице, стараясь спрятаться за домами, потому что соседи Локотоша начинали уже постреливать, прикрывая огнем его участок. С чердаков окраинных домиков полетели в танки первые связки гранат. Танки таранили и разворачивали глинобитные домики, поднимая облака пыли. Один из них загорелся.

— С хромой волчицы и щенок шкуру спустит. Добивай его, добивай! — кричал Локотош, хотя голоса его никто не мог услышать.

Немцы открыли люк. Голова показалась и снова провалилась в глубину танка, потому что по танку брызнула пулеметная очередь.

Вслед за танками показались и автоматчики.

— Подпустить ближе, — командовал Локотош. — Стрелять в упор, торопиться некуда.

Но тут произошло неожиданное не только для немцев, но и для Локотоша. По наведенному кое-как мосту пошли наконец уцелевшие от авиации танки, полковая артиллерия, минометы. С остатками войска шел раненый комиссар Доти Кошроков. Локотош воспрянул духом.

ИСПОЛНЕНИЕ ПРИГОВОРА

О, если бы все это было сном, от которого просыпаешься! Апчаре снились иногда тяжелые сны. Сделается трудно дышать, навалится скала, придавит острым углом, ни вздохнуть, ни пошевелиться. А то еще часто во сне ее преследовала отвратительная старуха. Хочешь убежать от нее — не бежится, и вот уж старуха протягивает свои костлявые руки, хватает Апчару за одежду и за волосы, Апчара кричит и просыпается от собственного крика.

А в домике тихо. Посапывают доярки, ее подруги. С вечера их никак не уложишь спать, а утром никак не добудишься. Спят они на узких койках по двое. Обнялись поневоле, как с любимыми. В окне виднеются снежные горы. Их вершины вспыхивают розовым цветом. И это первая весточка утра, нового дня. В хлевах мычат коровы. Они лучше доярок знают, что пора просыпаться и начинать день. Со своим мычанием они не опаздывают ни на минуту. Требуют, чтобы допустили к ним телят. Телята неуклюжие, суетливые, смешные, но в суете ни один не спутает свою матку с чужой коровой. По запаху молока, наверно, узнает.

Доярки начинают шевелиться во сне, и оказывается, нет никакой ужасной старухи, потому что это был только сон.

А от этого кошмарного сна нельзя проснуться. Вчера погиб добрый Адамоков, мастер на все руки. Все время он говорил Апчаре: «Больше всего боюсь оказаться без вести пропавшим. А ведь на поле боя всегда один. Ищу, где кабель порвался, кто меня видит, кому я нужен? Ушел — не вернулся. Вместо похоронки мать получит извещение: «Ваш сын пропал без вести». А меня, может, даже похоронить забудут. Но ты, Апчара, запомни: связист не может пропасть без вести. — И шутливо добавлял: — Он сам весь из вестей состоит…»

Вчера он хотел наладить связь между двумя берегами, протянуть провод к Локотошу, засевшему в станице. Но и десяти шагов не сделал от своего мотоцикла, как бомбовый осколок разворотил ему половину груди… Апчара сама похоронила его. Перешла еще раз через мост, нарвала цветов в палисаднике, положила на свежую могилу.

Проснуться нельзя, и продолжается страшный сон. Солнце медленно тянется к горизонту. «Да садись ты скорее! — хочется крикнуть Апчаре. — Закатывайся, пока снова не налетели немцы».

Но бой в станице уже затих. Отовсюду выползают люди, повозки. Бродят по полю, ищут своих. Конники выстрелами из пистолетов добивают еще живых лошадей, барахтающихся в крови. Кони умные. Добивают одну лошадь, другая прячет голову, сует ее под хвост мертвой, лежащей рядом. Из выпуклых воспаленных глаз текут чистые слезы. Бедный Бекан! Ему поручено сберечь элиту кабардинской лошади, а сколько здесь погибает этой элиты!

Апчара присела у мотоцикла. С заходом солнца далее в станице из подвалов вылезли жители, появились дети. Бойцы из уст в уста передают приказание Локотоша: приготовиться к маршу. Отходим дальше.

От Локотоша пришел боец. Капитан так и сказал ему: найти Апчару живую или мертвую и ждать его. Боец был рад, когда увидел Апчару, не потому, что выполнил приказ командира, а потому, что смертельно устал и двигаться дальше не мог. Присел у мотоцикла и тут же заснул, повалясь на бок. Он спал в такой неудобной позе, что Апчара хотела ему помочь, да не знала, надо ли тревожить.

Из Маратовки потянулась живая колонна остатков полка. Все пешие. Всадника ни одного. В колонне одно-единственное орудие и два миномета — вся артиллерия…

Апчара сразу узнала Локотоша но его палке. Он по-прежнему хромал. Даже, кажется, больше прежнего. Падение в реку не прошло даром.

Конечно, в реку падали и потомственные джигиты, но Локотош ведь только волею случая попал в кавалерию. Ему бы танк, тогда он чувствовал бы себя по-настоящему «на коне».

Апчара поняла, зачем капитан ищет ее, «живую или мертвую». Ему необходим мотоцикл, потому что теперь он не сядет с больной ногой на коня. Да и коней уже нет. Вошли в райцентр на лошадях, а вышли оттуда пешими…

На единственной повозке, из которой торчал ствол миномета, лежал комиссар. К осколку, впившемуся ему под левую лопатку, добавилось пулевое ранение в грудь. Пуля пробила легкие и вырвала бок. С трудом удалось остановить кровь. Комиссар временами терял сознание.

Рядом с этой-то повозкой и шел, опираясь на палку, капитан.

Апчара побежала навстречу Локотошу.

— Ты жива, Чарочка-Апчарочка! Вот спасибо! — На его лице сквозь страдание и боль появилась улыбка. — А то видишь, мы…

Апчара не поняла, за что ей «спасибо». Разве она выбирала себе судьбу?!

— Доти! Убит?

— Тяжелый… Надо бы срочно в госпиталь…

Доти страдал. Лицо покрылось капельками пота. Подбородок вытянулся. В щетине на ввалившихся щеках запеклась кровь, смешанная с глиной и паклей. Гимнастерка превратилась в клочья. На ране вместо бинта разорванная нижняя рубашка. Поверх лоскутов ремень, обыкновенный, брючный.

— Адамоков… — Апчара всхлипнула.

— Убит?.. Это худо… Очень. Ах, как не повезло… На него была вся надежда. Он отвез бы комиссара в санэскадрон. Без врачей Доти не протянет и трех часов… Хорошо если кто-нибудь из уцелевших умеет водить мотоцикл.

Локотош опросил уцелевших бойцов. Не нашлось ни одного мотоциклиста. Отправить комиссара на повозке? Когда доедет? До санэскадрона наберется километров двенадцать.

Локотош собрал командиров. По карте объяснил, куда двигаться. Взобрался на повозку и с высоты показал рукой на полевую дорогу, уходящую во мглу.

— Идти прямо. Никаких привалов, пока не соединимся со штабом дивизии. За ночь мы должны оторваться от противника, чтобы собрать рассеянные подразделения и привести их в порядок. Мы с Апчарой на мотоцикле отвезем комиссара. Постараюсь встретить вас на дороге минут через сорок. Не более. Иначе ничего не получается. Нельзя нам комиссара терять. Он дорог не только мне…

— Ясно, товарищ капитан.

— За сорок минут ничего не случится.

— Немец тоже не дурак мало-мало дрыхнуть…

Апчара кое-как, чуть ли не верхом уселась в люльку мотоцикла, в которую с большим трудом уложили комиссара. Доти стонал, вскрикивал, что-то бормотал в бреду. Лицо его оставалось странно спокойным, словно он приготовился к атаке.

Мотоцикл долго не заводился. Каждый толчок на педаль причинял раненому боль и страдания. Приходя в сознание и снова теряя его, он бормотал полусвязные слова:

— Ноша… Давит на плечи… Задаток. Донесу… Оставьте меня… Степь… Ноша на спине… Тихо… Хорошо… Не надо никуда. Донесу…

Никто не понимал, что за ноша у комиссара на спине и куда он ее несет. Апчара платком вытирала пот со лба комиссара, старалась остановить струйку крови, сочившуюся из-под повязки.

— Тяжело тебе, комиссар. Потерпи, дорогой, потерпи…

Доти не слышал слов Апчары и продолжал говорить о своем:

— Приказ… Устояли. Мы стоим. Подкова сломалась. Сломалась подкова счастья. Железо ломается, а мы стоим. Спасибо, друзья. Назад ни шагу. Бить. Убивать! Огонь! Назад! Апчара? Кто? Это ты, Апчара? Ты здесь? Дай мне руку, Апчара… Расскажи… Передай… Узиза… Я не струсил… Скажи…

Прибежал боец.

— От танкистов уходит машина с ранеными. В госпиталь!

Локотош сам настроился везти комиссара, но раненому удобнее в машине, да и верней. В кузове свеженакошенная пшеница. Мягко. Среди раненых оказался и тот майор-танкист, с которым утром ругался Доти.

— Не поругаются? — не утерпел капитан, когда Кошрокова положили рядом с майором.

Грузовая машина скрылась во мгле. Пошли и остатки полка. Мотоцикл погрузили в повозку. Локотош с Апчарой пошли пешком вместе с колонной. За ночь прошли километров тридцать. Хорошо, что комиссара отправили в госпиталь. Если бы Локотош сам повез его на мотоцикле, ничего бы из этого не получилось. Тылов дивизии не оказалось там, где они должны были быть. В полночь колонна вошла в хутор Соленый, но он был пуст. Локотош посмотрел на карту. Следующий населенный пункт — совхоз: несколько десятков домиков. До него километров пятнадцать, а может быть, и все двадцать.

Шли молча, только Локотош временами поторапливал колонну. Теперь и Апчара поняла, что значит оторваться от противника.

Ноги сами шагали и шагали, а в голове шла своя жизнь. Апчара с грустью вспоминала, как разучивали на ферме кулачный бой. «Левая, ударь, правая, ударь», смешно и хочется плакать. А как теперь там? Неужели немцы дошли до Чопракского ущелья? Тогда что стало с мамой, с Ириной, с Даночкой? Чока эвакуируется. Бекан угонит своих лошадей. Успели или нет скот спустить с гор? Кулов все время говорил о плане эвакуации, будто бы составленном заранее. Апчара хорошо помнит все эти заседания. Боже, боже, неужели немцы дошли до Кавказа? Ведь, если подумать, заседали совсем недавно. Словно только вчера прощалась с матерью. Хабиба и слышать не хотела об эвакуации. «Куда я пойду, безъязыкая? Кому нужна?» Но главная причина не в языке. Хабиба ни за что не бросит могилу отца. В ауле найдутся люди, которые, чтобы выслужиться перед немцами, захотят надругаться над могилой партийного человека, да и свести личные счеты. Но Хабиба этого не позволит. А что она сможет сделать? Придут немцы, доберутся и до нее. «Большевистская наседка». Смертью ее не запугаешь. «Смерть мужества не отнимет» — это ее поговорка. Еще в тот день, когда хоронили отца, она просила, чтобы оставили ей место рядом с его могилой. Теперь она постучится в стенку, и муж откликнется:

«Ты уже здесь, Хабиба?»

«Догнала тебя. А ты думал, не догоню?»

За своими мыслями Апчара не заметила, как рассветало в степи. Никаких селений вокруг не предвиделось. Локотош с тревогой поглядывал на порозовевшее небо. Оно пока было чистым. И правда, «оторвались».

Локотош раскрывал планшетку, глядел по карте, правильно ли ведет полк. Люди едва тащились, но капитан боялся остановить их и предоставить хоть пятиминутный привал. Лягут — и не поднимешь.

— Подтянись! — скомандовал капитан, и его команда перебегала из головы колонны в хвост: «Подтянись!», иногда слышалось, как боец ободрял другого бойца:

— Ну, что размяк! За хромым капитаном не поспеваешь.

Судя по карте, вошли в пределы Калмыкии. И точно, когда в стороне от дороги показался колхозный ток, солдаты увидели, что на току работают калмычки. Колхозницы работали полуголыми, в одних только трусах. Усталые бойцы оживились. Горцам, привыкшим к тому, чтобы женщины закрывались как можно больше, такая картина была в диковинку. Шутили, острили плоско и грубо, но все же с нотками одобрения.

— Во работают! Во дают! На совесть. Хлеб — фронту. Только кому достанется.

— Хлеб — ладно. Сами не достались бы кому зря.

— А они голенькие…

— Прекратить шутки! — командовал Локотош и пояснял больше для Апчары: — А кого им стесняться в степи? Ни одного мужчины. Надо бы подойти расспросить дорогу.

Женщины на току нисколько не смутились, когда к ним подошел боец, посланный капитаном. Боец смущался гораздо больше калмычек и старался не глядеть на них, пока ему объясняли дорогу в совхоз.

Встреча с калмычками встряхнула и оживила бойцов. Колонна пошла живее. Успокоился и Локотош. Раз колхозницы так мирно работают на току, значит, немцы сюда еще не дошли. А вскоре из-за пшеничного моря вынырнул небольшой поселок.

Оказывается, и штаб дивизии и остатки других частей уже расположились в поселке. Не хватало только полка капитана Локотоша. Комдив был рад, что и этот полк догнал их. На радостях дал на отдых целых шесть часов. Но все равно не все сразу легли отдыхать. Печальным рассказам и горестным расспросам не было конца. Сколько осталось живых — никто еще не знал. Кавалерия без лошадей. Хорошо, что удалось захватить несколько трофейных грузовиков. Без них не очень-то «оторвешься» от противника. Была захвачена исправная походная кухня. Теперь в ней варились щи с бараниной. После щей все заснули.

…Апчара с трудом разомкнула глаза и увидела, что остатки дивизии построены. Она готова была проспать трое суток, не проснулась ни разу, хотя вокруг гудели машины, шумели люди. Должно быть, кто-то все-таки ее разбудил. Увидев общее построение, Апчара подумала, что хотят пересчитать, сколько осталось в строю. Поправляя волосы, она пошла к минометчикам, стоявшим на левом фланге. Она тянулась к ним душой, потому что с ними воевал любимый брат Альбиян. Если бы ей сказали: «Где хочешь служить?» — Апчара без раздумья сказала бы: «В минометной батарее».

— Приказ Сталина будут читать, — высказал кто-то предположение.

— Читали же в окопах.

— Читали! Ни шагу назад. А ты сколько за ночь отмахал?

— А ты как оказался рядом со мной?

Перед квадратным домиком, крытым шифером, в две шеренги стояла дивизия. Сейчас пересчитают всех, и опять в дорогу. Она стала в первую шеренгу, чтоб обязательно сосчитали и ее.

Разговоры в строю прекратились. Из квадратного домика вышел полковник, командиры, политработники. Увидев их, Локотош зычно скомандовал: «Смирно! — и доложил: — Товарищ полковник, дивизия по вашему приказанию построена!»

Полковник сделал несколько шагов вперед. Он был напряжен, мрачен и суров.. Апчара никогда еще не видела его таким. Он волновался и никак не мог начать речь, не мог поднять голову, чтобы посмотреть в усталые, измученные боями лица солдат и командиров. Обеими руками комдив тянул вниз ремни портупеи, будто хотел вытянуть из себя ту мысль, которая не давалась ему.

— Чувство исполненного долга… перед Родиной… перед ликом гор… перед народом — самое чистое, благородное, возвышенное чувство. Тогда только ты можешь глядеть родным и близким в глаза, когда ты исполнил свой воинский долг, не запятнал лицо своего народа трусостью, малодушием, когда ты не прятался в бою, чтобы спасти свою душонку. Я старый человек, воюю вторую войну. В гражданскую войну я командовал взводом, в эту — мне доверили дивизию. Кабардинцы и балкарцы доверили мне своих сыновей с надеждой… — Голос комдива дрогнул. Полковник глядел под ноги. — С надеждой, что я если не всех, то многих приведу назад, к их невестам, женам, матерям и отцам. Их надежда не сбудется! Предстоит еще немало дорог. Наши потери невосполнимы. Мы должны смотреть правде в глаза. Мы будем терять еще своих друзей. Но мы полны решимости. Будем воевать до последнего бойца. Не мы, так другие увидят свет победы, не ваши родные и близкие, но родные и близкие других воинов дождутся своих…

Нам не повезло. Мы столкнулись с бронированным кулаком противника. Кавалерия против танков. Нам увертываться от удара не пристало. Мы приняли этот удар. И выстояли! Да, выстояли. Нанесли врагу урон… С чистой совестью мы можем сказать: мы стояли насмерть! Доказали своим примером: враг не так силен, как о нем думают. Мы сильнее духом, если он сильнее оружием. Против мощи духа оружия нет! Против любой брони есть оружие. Единственное, что подрывает дух воина, — это трусость. Она, как ржа, разъедает его. Поэтому трусости пощады нет…

Полковник сделал паузу, оглянулся назад и отрезал:

— Зачитать приговор!

Локотош заметил, как дрожат руки у полковника. Капитан знал своего комдива, бывшего офицера царской армии. Полковник никогда не ругался. Когда же ему хотелось выругаться, он вызывал своего адъютанта и говорил: «Напомни-ка ему родную матушку». Теперь Локотош не мог понять, что значит «зачитать приговор». Адъютант стоит рядом и молчит. Но теряться в догадках пришлось недолго.

Из подвала вывели человека, без ремня и головного убора, в рваной гимнастерке, стоптанных ботинках и линялых, выпачканных в глине обмотках. Двое бойцов с саблями наголо охраняли арестованного. Около них очутился Якуб Бештоев с листом бумаги в руке. Он был суетлив, словно торопился замести следы. Арестованный же держался спокойно. Сквозь черную щетину бороды проглядывала виноватая улыбка.

Апчара стояла далеко от всего происходящего, но все же она узнала и вспомнила, как двое бросились бежать с высоты в пшеницу, и один из них был этот боец, а другой — Апчара могла бы поклясться — был не кто иной, как Якуб Бештоев.

Теперь Якуб Бештоев со знанием дела и с выражением читал приговор. Долго перечислялись все анкетные данные осужденного. Сама же вина была изложена кратко:

Осужденный был задержан и передан комендантскому взводу. Попался он в дни, когда пришел приказ, предлагавший беспощадно карать трусов, самовольно покидающих поле боя. Якуб Бештоев настойчиво предлагал прокурору расстрелять кого-нибудь перед строем для острастки других.

Но задержанный бежал из-под стражи на передний край, к защитникам «Солтана», чтобы там искупить свою вину и доказать, что он не трус (это смягчило вину подсудимого). По его следам пошел Бештоев, нашел его не сразу, а уже во время боя, в самый тяжелый момент, когда немецкие танки лезли на курган. Тут Якуб, уже потерявший надежду обнаружить беглеца, и наткнулся на него. Они знали друг друга. Беглец кинулся в пшеницу, Якуб помчался за ним.

Сначала Бештоев, преследуя беглеца, и сам спасался бегством, поэтому не кричал, не грозил оружием, пока они оба не оказались вдалеке от переднего края. Там боец остановился и сам подошел к Бештоеву.

Тогда Бештоев выхватил пистолет:

— Ни с места, сволочь!

Бештоев препроводил арестованного в комендантский взвод и доложил о выполнении поручения. Суд заседал долго. Бештоеву не удалось настоять на своем.

Зачитали приговор.

Наступила тишина. Апчара не все поняла, и ей хотелось узнать, что ждет этого человека, которому предъявили тяжкое обвинение. Может быть, его отправят домой, раз он по своей трусости не может воевать. Апчара с молодежной фермы в Долине белых ягнят однажды отправила домой девушку из-за того, что она боялась коров и в доярки не годилась. Ничего, все обошлось.

— Куда теперь его? — спросила Апчара Локотоша, оказавшегося рядом.

— В штрафную роту, — был ответ.

Апчара не знала, что значит штрафная рота, но промолчала.

ПРОЩАЙ, ДИВИЗИЯ

— Капитан Локотош! К комдиву!

Командиры и бойцы оживились. Значит, скоро в дорогу.

Около квадратного домика толпились штабники и хозяйственники. Всех интересовала сводка Совинформбюро, которую получил комдив. Не захватили ли немцы Нальчик?

Комдив красным карандашом рисовал на карте условные знаки, уточнял обстановку согласно только что полученной из штаба армии оперсводке. Он заметил Локотоша и вскинул голову:

— А-а, капитан. Прошу ознакомиться с обстановкой. Ты ведь в топографии собаку съел. На, читай…

Локотош протиснулся к столу, сразу же увидел надпись в верхнем углу: «По состоянию на первое августа…» Оглядел карту, мысленно перенесся от карты на местность, на просторы юга. От Ростова-на-Дону до Армавира все мало-мальски крупные города и населенные пункты обведены синим карандашом, то есть уже не наши. Огромная синяя стрела, загибаясь, нацелена на Сталинград. В излучине Дона все испещрено синими же кружочками. Вторая синяя стрела загибается в сторону Эльбруса.

— Обстановка ясна? — спросил комдив.

Все выпрямились, но не могли оторвать глаз от карты.

— Ясно, товарищ полковник, — глухо ответил за всех капитан.

— Если ясно, так слушай, голубчик. Мы прошли с тобой короткий, но трудный боевой путь. Ты показал себя достойным, волевым, знающим командиром. Я расстаюсь с тобой не без боли. Но ничего не поделаешь. Мы — солдаты… Разве не так?

Локотош напрягся. Он не мог понять, к чему клонит комдив.

— Так, товарищ полковник.

— Нам только что удалось связаться с командующим армией. Нашего корпуса уже нет. Калмыцкая дивизия отходит на юг. Чечено-ингушский полк в резерве командарма. Поэтому мы теперь непосредственно подчиняемся армии. Сколько осталось от дивизии — видите сами…

Полковник помолчал. Прошелся по комнате.

— Я получил приказ: выделить из состава дивизии усиленный отряд и направить его вот сюда, — комдив ткнул пальцем, — в Элисту — столицу Калмыкии. Предельно я могу выделить не более двухсот человек. Три орудия. Два миномета. Лошадей под седлом в дивизии осталось немного. Отдаю всех лошадей. Дам и грузовые машины… Мы тут советовались: кого же поставить командиром?..

Комдив поглядел на капитана.

— Готов, товарищ комдив.

— Не очень-то готов, голубчик… Рана у тебя не зажила. С палкой ходишь. Но… — полковник развел руками.

— И в седле не очень прочно сидит, — вставил кто-то, напомнив Локотошу, как он вылетел из седла при форсировании реки.

— Это прощается. Его дело — танки, артиллерия. Лошадь — наша стихия… Слушай дальше. Элиста — небольшой степной город. Его еще и городом-то трудно назвать. В нем нет крупных промышленных предприятий, которые могли иметь оборонное значение. Нет железной дороги. Город в стороне от магистральных дорог. Значит, противник не бросит сюда крупные силы. Они ему нужны для главного направления — для захвата нефти, свинца, молибдена, вольфрама на Северном Кавказе. Враг рассчитывает внести раздор, натравить горцев друг на друга, а пока они грызутся, завладеть богатствами всех народов. Короче, — полковник опять ткнул пальцем в карту, — я решил: во исполнение приказа командующего выбросить усиленный отряд с задачей — укрепиться на этих возвышенностях вокруг Элисты и удержать город до подхода главных сил. Ты самостоятелен во всем. Выступать немедленно. Каждая минута дорога. Немцы могут опередить. Поэтому до тебя я уже собирал всех командиров. Каждый из них уже знает, сколько людей он выделяет в твое распоряжение. Получай и — с богом!.. Сам понимаю, на трудное дело идешь. Для обороны города, каким бы маленьким он ни был, две-три сотни людей до смешного мало. Но больше дать не могу. Сколько нас осталось? Мобилизуй горожан. Подними всех на защиту своего городка. Действуй именем Родины, именем нашей победы. Покажи, на что способны воины, решившие стоять насмерть…

Комдив ласково взглянул на Локотоша, подал ему руку, другую положил на его плечо:

— Иди. Дай бог, чтобы мы встретились вновь.

— Хорошо бы. — Локотош хотел уже идти.

— Постой! Я хочу узнать твое мнение по одному делу… Комиссаром особого отряда назначается Якуб Бештоев. Решение не окончательное. Комиссар дивизии рекомендует его настоятельно. Считает, что Бештоев показал себя храбрым и мужественным воином в боях за Лысый курган. Что касается его звания — военный юрист третьего ранга, то это дело второстепенное. Важно, чтобы человек сочетал в себе достоинства политработника и строевого командира… — Комдив говорил, а сам не чувствовал в себе симпатии к этому человеку. Не нравился Бештоев и Локотошу. Но, с другой стороны, у капитана не было никаких оснований возражать полковнику.

— Не возражаю, — выдавил из себя капитан.

— Значит, и этот вопрос решен. Тогда за дело. Через час доложите о готовности особого отряда выступить в направлении Элисты.

— Есть доложить через час. — Локотош, уходя от комдива, старался как можно меньше опираться на палку. В дверях он столкнулся с Бештоевым.

— Ну что — по рукам?

— По рукам. Будем двумя лезвиями одного кинжала.

— Не подведу.

— Нам приказано через час доложить о готовности…

Все вопросы были решены, за исключением одного: как быть с Апчарой? Взять ее с собой в Элисту или оставить при штабе дивизии? Где опаснее? Где больше надежды уцелеть? Небольшой отряд для обороны города — это действительно «до смешного мало». Долго не продержишься. Где они возьмутся, главные силы, если вся армия истрепана в боях. Полковник не зря сказал: дай бог встретиться. Усиленный отряд уходил в Элисту, пожалуй, на верную гибель. Но и штаб дивизии остается не на курорте. Локотош решил: пусть Апчара выбирает сама.

Из разных частей и подразделений в распоряжение капитана уже прибывали люди. Химэскадрон в полном составе. Комендантский взвод. Хозчасть. Остатки других тыловых подразделений. Капитан только успевал записывать, откуда и сколько пришло людей, оглядывал боевую выкладку бойцов, проверял исправность матчасти, наличие боеприпасов, продовольствия, медикаментов. Тыловики приходили с пустыми руками, без оружия. Надо было срочно вооружить их, распределить по подразделениям, грузовикам.

Якуб Бештоев побежал в совхозную библиотеку. Ему казалось, что придется подолгу сидеть в обороне и тогда он будет с людьми изучать историю партии. Значит, нужно достать в библиотеке хоть несколько экземпляров «Краткого курса».

— Так что ты решила: с нами?.. — спросил Локотош Апчару.

— Почему спрашиваете? Разве не хотите взять меня с собой?

— Я-то хочу…

— Куда вы, туда и я.

— Тогда собирайся. Поедем на грузовой. Там поставим и мотоцикл. При всех случаях люлька — твоя.

Апчара придумала себе план. От Элисты она с попутной машиной доедет до Прохладной, а там она уже найдет дорогу в Машуко. Не может быть, чтобы немцы овладели оборонительными линиями, которые строила вся республика почти полгода. Противотанковые рвы, железобетонные доты, дзоты, надолбы, ежи, волчьи ямы — чего только там нет. Апчара помнит. Наши обязательно должны занять там оборону, остановить врага, прикрыть Нальчик. Апчара вернется домой, утешит Хабибу, вместе с ней эвакуируется куда-нибудь, поможет Ирине и Даночке.

Особое подразделение сформировалось и готовилось выступить. Апчаре пришло в голову попрощаться с комдивом. Он, конечно, мало знает ее, но помнит. Несколько раз девушка чувствовала на себе его добрый отцовский взгляд. Побежала, чтобы вернуться вовремя. Боялась только одного: застать у комдива посторонних людей. Хотелось попрощаться наедине.

Дверь полуприкрыта, в комнате полумрак. Апчара с замиранием сердца переступила порог. От коптилки, стоящей на столе, извивается струйка черного дыма. На табурете, уперев локти о колени, а голову уронив на руки, сидит полковник. Он сжал в ладонях седую голову и раскачивается. Огромная черная тень мечется по стене.

Сначала Апчара подумала, что полковник закашлялся, но, постояв, поняла, что он рыдает. Вместе с плачем и хрипом вырывались из груди полковника горькие слова. Апчара не могла уже ни уйти, ни прервать этот жуткий плач, она стояла и слушала.

— Нет больше дивизии. Вся полегла костьми. Под танками, под бомбами. Где я возьму слова оправдания перед людьми? Поймут ли когда-нибудь, что мы сделали все и даже больше? Господи! Если ты есть, молю тебя, дай мне расквитаться с врагом. Ты видишь, я не жалел себя, не жалел и людей. Мы отдали все, чтобы стать одним лишь камнем в опоре, на которую ляжет мост победы. Поток истории будет омывать эту опору. Но никогда не размоет ее. Она цементирована нашей кровью и нашими слезами. А если нет, то зачем же пролилась наша кровь? Господи, знаешь ли ты, сколько ее пролилось?! Камешек в опоре моста… А на большее у нас не хватило ни пороха, ни самой крови…

Полковник умолк на минуту и услышал, что кто-то еще вместе с ним скулит в темноте. Он вскинул голову и разглядел Апчару.

— Ты? Дочка! Как ты сюда попала?

Торопливо смахнул слезы, постарался придать своему голосу спокойствие и твердость, а себе осанку, но в смущении не мог найти ровных и нужных слов.

— Нервы. Ты извини меня. Стар. Внук уже есть. Внук. Сталь и та крошится в бою, как сухарь, а мы что? Мы же люди. Нервы не проволока. Сдали. Внук уже у меня… Мне бы тамадой на твоей свадьбе… Дождемся этого часа, только не унывай. Выйдешь за хорошего боевого командира. — Голос полковника постепенно креп, становился чище. Даже металлические нотки послышались в нем. — А Россия непобедима. Французы хотели — не получилось. Кто только не хотел! Шли по шерсть, уходили стрижеными… А ты-то зачем ко мне?

— Попрощаться.

— Попрощаться? Со мной? Спасибо, дочка. Прямо скажу — не ждал. Уходишь в Элисту с Локотошем?

— Да. Ухожу.

Полковник отступил на шаг от Апчары, вернулся к столу, начал возиться с коптилкой, оправляя фитиль, а сам мучительно решал для себя: отпустить эту девушку в опасный поход с капитаном или пристроить где-нибудь при штабе дивизии? Где опасней? Кто же может сказать на этой войне, где опасней? Решает только судьба…

— По доброй воле? — спросил.

— Сама решила.

— Тогда ступай. Спасибо, что пришла попрощаться со мной. А про это… — полковник показал глазами на табурет, — никому ни-ни. Обещаешь?

— В могилу с собой унесу.

— Ну ладно насчет могилы. Рано тебе. А я обещаю тебе вот что. Брат твой ранен. Он достойный мужественный командир. Обещаю не потерять его из виду. Поправится, возьму к себе. Буду заботиться о нем. Сохраню. Обещаю.

Апчара разрыдалась. Почему-то ей больно было расставаться с этим седым, пожилым человеком. Железный комдив. Добрый… дедушка… Она повернулась и побежала к отряду, который уже строился к выступлению.

В КАЛМЫЦКОЙ СТЕПИ

Якуб Бештоев вскочил в седло и почувствовал себя настоящим джигитом. Конфуз, который с ним случился однажды во время джигитовки, успел забыться. Тогда полковник проводил занятия по конной выездке с командирами и политработниками штаба дивизии. Якуб, только что прибывший на новое место службы и не занимавший еще никакой должности, тоже выехал на занятия, выпросив лошадь у штабиста, занятого в этот день на дежурстве. Требовалось показать посадку в седле, искусство наездника, которое кажется на первый взгляд простым, а на самом деле дается только многолетней тренировкой.

Кобыла плохо слушалась. Она привыкла к хозяину. И вообще лошадь всегда хорошо чувствует седока и знает, кому нужно подчиняться, а кем можно и пренебречь. Она чувствовала, что седок занят больше собой, своим видом, а не тем, чтобы слиться с конем в единое целое, когда конь дополняет всадника, а всадник коня, без чего не может быть никакой джигитовки. И вот когда Бештоев выехал на середину круга и, красиво подбоченясь, победоносно огляделся по сторонам, кобыла внезапно остановилась, расставила задние ноги пошире, подняла грациозно хвост и огласила площадь звоном полновесной струи, который тотчас потонул в хохоте командиров.

Но кто теперь об этом вспомнит? Жаль только, что нельзя ехать стремя в стремя с командиром полка — капитан отказался от лошади и сел в кабину грузовика. В кузов поставили мотоцикл, а в коляску мотоцикла посадили Апчару. Сверху все видно. Конников ведет Якуб Бештоев. Они вышли первыми. Потом с интервалами в три минуты пошли грузовики с орудиями на прицепе. Хуторок отступил назад, растаял в вечерней мгле.

Только когда отъехали от совхоза, Локотош вспомнил, что не уточнил у комдива, куда поворачивать с отрядом в случае вынужденного отхода, где искать штаб дивизии. И полковник ничего не сказал. Впору было вернуться и все уточнить. Но тут Локотош подумал, что комдив, наверно, и сам не знает, где окажется в ближайшее время. Дивизия держит направление на северо-восток к Сталинграду. Особый отряд движется строго на восток. Пути расходятся клином. Этот клин заполнят, по всей вероятности, другие войска. Возможно, это будут части Двадцать восьмой армии, действующей где-то западнее Астрахани. В конце концов, не все ли равно, к кому присоединиться в случае вынужденного отхода? Надо правду сказать самим себе: нет больше Нацдивизии. Всего девять дней занял ее путь от боевого крещения до совхоза, где собрались остатки разбитых подразделений. Если не будет оккупирована республика, то, конечно, дивизия будет пополнена и еще скажет о себе полным голосом…

Догнали конников. Локотош решил уехать вперед и подождать их. Якуб помахал ему рукой. Он сидел в седле подбоченясь, но было видно, что ехать на коне ему непривычно и что долгого пути он не выдержит.

Луна осветила степь, и стало видно далеко во все стороны, особенно Апчаре с ее высоты. Прямая грейдерная дорога поблескивала под луной, как вода. Она разрезала степь на две темные половины и упиралась в небосвод как раз там, где появилось уже розовое пятно и скоро, после быстро пролетевшей ночи, покажется само солнце.

«Едем навстречу солнцу, — думала Апчара, — дорога будет счастливой».

Но красное зарево кроваво, медленно растекалось по небу, словно небо тем краем окунулось нечаянно в море крови и теперь постепенно пропитывается ею.

Вдруг на дороге сверкнул красный огонек, послышался окрик, появились какие-то люди. Передняя машина остановилась перед опущенным шлагбаумом. «Дорогу, что ли, сторожат, — подумала Апчара. — Но кто ее украдет?»

— Чего там? Почему стоим? — Локотош высунул голову из кабины.

— Приготовьте документы.

Капитан вышел, потянулся после долгого неудобного сидения в кабине. Его не встревожила остановка, а подождать конников даже нужно.

Он обошел машину, постучал ногой по скатам, заглянул в кузов к Апчаре.

— Как ты там? Не спишь? С добрым утром.

— Да, уже утро.

— Кавалерия задерживает. А то давно бы были на месте. Не замерзла?

— В коляске тепло.

Прибежал боец из первой машины.

— Товарищ капитан, вас требуют. Проверка документов.

У шлагбаума в окружении бойцов в пограничной форме и с автоматами стоял начальник заставы, молоденький лейтенант с выхоленными черными усиками. Одет с иголочки. Из-под фуражки выбивается густая кучерявая шевелюра. Лейтенант решил, должно быть, что настал момент, когда и он может доказать свою верность долгу и Родине.

— Ваши документы! — сказал он капитану строгим голосом.

Локотош не спеша достал удостоверение личности, подтверждающее его звание и должность. Пока лейтенант разглядывал документы, придирчиво сличая фотографию с лицом Локотоша, капитан пытался объяснить, что он ведет особый отряд и что пункт назначения у них — Элиста.

— Номер части или подразделения!

— Номера нет. Я сказал: отряд особого назначения.

— Я это уже слышал. Где ваша дивизия?

— Не могу сказать. Где-то там…

Лейтенант понимающе усмехнулся. Он уже не собирался возвращать удостоверение личности.

— Как получилось, что ваша дивизия там, а вы здесь?

— Мы выполняем приказ командования дивизии.

— Покажите приказ.

Локотош понял, что дело оборачивается скверно. Приказа письменного нет, и ничего взамен этого он не может предъявить. На всякий случай он протянул руку за удостоверением.

— Подождите. Я просил предъявить приказ, согласно которому вы отступаете. Иначе я должен задержать вас или…

— Или что?

— Или вы отправитесь в часть, куда я вас направлю. А там вам дадут боевой участок для обороны.

Локотош понял: кто-то перехватил дорогу, чтобы подобрать людей для пополнения. Локотош по приказу комдива сформировал интернациональную команду таким же способом. За спиной лейтенанта наверняка стоит батальон или полк, но подчиниться ему капитан не имеет права.

— Поясняю еще раз — это отряд, он идет для выполнения особого задания. Сейчас подойдут кавалеристы…

Кавалеристы действительно показались в степи, но это ни в чем не убедило лейтенанта. Апчара, ежась от холода выглянула из люльки мотоцикла. И она понимала, что задерживаться на дороге опасно.

— Есть у вас приказ об отступлении? — Лейтенант повысил голос, чувствуя свою правоту и власть.

— Товарищ лейтенант, мы организованный отряд…

— Организованный драп!

— Не смейте оскорблять…

— Я вас не оскорбляю. Это вы оскорбили Родину тем, что драпаете. Дивизия — там. Вы — здесь. Вы еще ответите за это. — Лейтенант спрятал удостоверение личности Локотоша в свою планшетку. — Разговор окончен.

На взмыленном коне подъехал Якуб Бештоев. Лошадь обдала лейтенанта горячим паром и конским потом.

— В чем дело? Что за задержка? Нам каждая минута дорога! — Комиссар даже не спешился. Гнедой конь с обвисшим животом плясал под ним.

Лейтенант и не поглядел на Бештоева.

— Верни мне удостоверение личности, — Локотош готов был броситься на лейтенанта, — иначе я смету и твой шлагбаум и тебя самого…

— Не сметешь. Если ты такой храбрый, почему драпаешь? Храбрость там нужна, а не здесь.

— Поэтому ты и торчишь здесь?

— Я здесь потому, что мне так приказано. А ты здесь без приказа. Я требую или предъявить письменный приказ об отступлении, или…

— Или что? — Якуб спрыгнул с лошади.

— Или вы будете задержаны…

— Задержаны?! — Якуб вскипел. — Ты понимаешь, что ты говоришь? Отряд, который идет защищать город, должен быть задержан! Капитан, требую подать команду «К бою!». Молокосос! Еще не знает, как пахнет порох, а уже «задерживает»!..

— Отдай документ, в последний раз говорю, — все больше свирепел Локотош.

Лейтенант дрогнул перед напором фронтовиков.

— Документ я верну, но без приказа об отступлении я вас не пропущу. — Лейтенант бросил в лицо Локотошу его удостоверение личности. — Вас больше, но силой вы ничего не добьетесь. В приказе Сталина сказано: «Родина проклинает тех, кто отдает советскую землю врагу». Это о вас написано…

Локотош понимал всю нелепость положения. Ясно одно — надо достать письменный приказ. Штаб дивизии должен быть еще на месте. Послать на мотоцикле кого-нибудь. Тем временем и люди отдохнут. Да и лошади еле тащат ноги.

Снова стали спрашивать, кто может управлять мотоциклом. Созвали шоферов. Ни один из них не взялся сесть на незнакомую немецкую машину. Послать грузовик? Надо его разгрузить. Не скоро он обернется.

— Поезжай сам, и быстрее, — посоветовал Бештоев. — Ничего не случится. Я останусь вместо тебя.

Локотош колебался. Нельзя бросить отряд, да еще в такой осложнившейся обстановке. Но не конников же посылать в штаб дивизии. А за час-полтора и правда ничего не случится. Комиссар настаивает. Может быть, он и прав. Лучшее решение то, которое принимается и реализуется немедленно. Да и выхода другого нет.

Спустили на землю мотоцикл. Через минуту он несся уже по степи, увозя Локотоша все дальше от отряда. Капитан был неспокоен. Нельзя было бросать отряд. Ведь в случае чего отвечать придется не кому-нибудь другому, а ему же, командиру отряда, капитану Локотошу… Но мотоцикл несется легко, как на крыльях. Прохладный утренний воздух освежает лицо, птицы вспархивают с пути.

Меньше чем через час показались крыши совхозного поселка. Все так же они выглядывали из спелой пшеницы. Мотоцикл понесся еще быстрее.

Но сильнее стала тревога в душе капитана. Так и есть. Не видно ни машин, ни повозок. Поселок пуст. Заскочил в штабной домик, в несколько других домов — нигде никого. В одном доме отыскал старуху калмычку. Расспрашивал, даже тряс за плечи, но бестолковая старуха ладила только одно:

— Ушла. Ушла. Баста ушла.

Какая баста? Что значит баста. Конец или какое-нибудь название? Побегал глазами по карте, наткнулся на Басту… Поселок в десяти километрах. От него дорога к отряду. Крюк займет четверть часа. А мотоцикл завелся с пол-оборота. Хороший и быстрый трофейный мотоцикл. Скорее в Басту!

Между тем у заставы разыгрались драматические события.

Оставшись полновластным комиссаром, Якуб Бештоев решил действовать по-своему. Он оттянул отряд назад и развернул орудия, как бы готовясь к бою, чтобы психически воздействовать на задерживающих. Ему казалось, что лейтенант, увидев, как на него наводят орудия, откроет шлагбаум. А когда вернется Локотош, пропустит его и даже извинится. Якуб представлял, как удивится капитан, когда он узнает, что комиссар сделал то, что не удалось боевому командиру. Но все получилось не так, как думал Якуб.

Апчара, сидевшая на самой верхотуре груженой автомашины, оказалась как на наблюдательной вышке. Она первая увидела вдали колонну машин, похожих на танки. Калмыцкое село на горизонте исчезло в облаках пыли. С запада входила в него бесконечная вереница танков, бронетранспортеров, крытых грузовых машин. Маленькое село проглатывало колонну.

— Смотрите, — закричала Апчара, — это немцы!

Бештоев принял немедленное решение. О появлении противника сообщать на заставу он не стал, а приказал Ерману Балову, не расстававшемуся до сих пор со своей кавалерийской трубой, трубить сбор. Юный музыкант рад был случаю отличиться.

Пусть теперь лейтенант потребует у немцев письменного приказа… Зачем лишать его случая показать свое мужество? Якуб повел кавалерию прямо через пшеничные поля, а четыре машины поехали по меже. Бештоев не думал обходить заставу, он просто уходил в степь. Идея защиты Элисты в этой обстановке казалась нелепой.

«Все будет хорошо, — твердил про себя Якуб. — Мы пойдем в сторону Кавказа, дойдем до Чопракского ущелья, опередим немцев. На Элисту двигается вся немецкая армия. Что может сделать против нее наш отряд? Надо вывести его из-под удара, спасти. Все-таки хоть что-то уцелеет от Нацдивизии. Вот Якуб добирается с отрядом до Кабардино-Балкарии: «Это я привел их, а не полковник Кубанцев, для которого лучший седельщик делал специальное седло, и даже не капитан Локотош, который бросил отряд в самый критический момент». Локотош скорее всего будет схвачен и его постигнет участь Солтана Хуламбаева. По времени он только еще доехал до совхоза…»

Отряд Бештоева не прошел по бездорожью и семи километров, как сзади послышался гул боя. Ударили орудия. Взвод, оседлавший дорогу, вступил в неравный бой с немцами. Сейчас они покажут лейтенанту свои документы!..

Якуб вел отряд глубокими балками, оврагами, чтобы не обнаружить себя. Бой затих очень быстро. Долго ли перебить два десятка бойцов, когда навалится этакая махина. Когда, переезжая из оврага в овраг, поднялись на высокое место, Апчара увидела вдали два столба черного дыма.

Среди пшеницы обозначилась полевая дорога. Отряд пошел по ней, надеясь, что она приведет в какой-нибудь населенный пункт.

…И в Басте Локотош не нашел штаба дивизии. Комдив решил «оторваться» от противника как следует. Оно и понятно. В его подчинении всего-навсего триста шестьдесят пять человек. Рядового состава не больше сотни. Это все, что осталось от дивизии после того, как из нее выделился отряд Локотоша.

Дивизия небоеспособна, дивизии фактически нет. Скорее всего полковник повел людей к штабу армии.

Локотош повернул назад. С тех пор как он покинул отряд, прошло два с половиной часа. Ничего. Не такое уж это время… Но, подъехав к нужному месту, капитан не обнаружил ни своего отряда, ни лейтенанта, а увидел картину недавнего боя. Удивило его только то, что среди убитых нет ни одного человека из его отряда, ни одного лошадиного трупа.

Локотош понял, что остался один в тылу врага.

Перевод Вл. Солоухина