Долина Пламени

Роман

Перевод А. Соловьева

ОДИН

Я должен был как-то оставаться в живых, пока меня не найдут. Они будут разыскивать обломки моего самолета и рано или поздно найдут их, а потом отыщут и меня. Но ждать было тяжело.

Голубая дневная пустота окутывала белые вершины; потом наступила сверкающая ночь, характерная для этой высоты, — и она была такой же пустой. Не слышно было ни звука, не видно было ни реактивного самолета, ни вертолета. Я находился в полном одиночестве.

Именно это и было настоящей бедой.

Несколько сот лет назад, когда не существовало телепатов, одиночество было привычно людям. Но с тех пор как сознание мое заключено в костную скорлупу черепа, я не помню такого времени, когда бы полностью, абсолютно был отрезан от всех людей. Даже оглохнуть или ослепнуть — не так страшно, это, собственно, вообще не имеет значения для телепата.

Поскольку мой самолет разбился за границей горных вершин, я полностью был оторван от всех других, а для нас в постоянной связи разумов есть нечто такое, что дает человеку жизнь. Ампутированная конечность погибает от недостатка кислорода. Я погибал от недостатка… нет такого слова, которым можно передать то, что делает всех телепатов единым целым. И без этого человек оказывается в одиночестве, а в одиночестве люди долго не живут.

Я прислушивался той частью разума, которая улавливает беззвучные голоса других разумов, но слышал только глухое завывание ветра. Я видел, как снег вздымается пушистыми брызгами, как резче становятся голубые тени. Я поднял глаза — уже заалела восточная вершина, солнце заходило, а я по-прежнему был один.

Я мысленно прощупывал окружающее пространство. Небо темнело. Дрожала звезда, вспыхнувшая и замершая прямо надо мной. Повеяло холодом. В небе горели уже и другие звезды, катящиеся с востока на запад.

Вокруг меня было темно. В темноте были звезды и был я. Я лег на спину, больше уже не прислушиваясь. Никого из наших поблизости не было.

Я вглядывался в раскинувшуюся за звездами пустоту.

Ни вокруг меня, ни надо мной нет ничего живого, и почему, в сущности, я должен оставаться живым? Самым простым сейчас было бы погрузиться в то безмолвие, где нет одиночества, поскольку нет жизни. Я снова прощупал все кругом, и мой мозг не обнаружил никакого другого мыслящего разума. Я двинулся в глубь моей памяти, и это оказалось несколько более обнадеживающим.

Память телепата может проникнуть далеко, очень далеко, намного дальше момента его рождения.

Я могу четко видеть прошлое почти на двести лет, лишь глубже этого отчетливые, ясные телепатически переданные воспоминания начинают размываться и превращаться во вторичные воспоминания, почерпнутые из книг. Книги в своей истории восходят к Египту и Вавилону. Но это совсем не то, что первичные воспоминания, воспоминания полные — благодаря эмоциям, телепатически переданным старым человеком молодому, — и сохраняющиеся в памяти из поколения в поколение. Биографии телепатов не описаны в книгах, они хранятся в нашем сознании.

Особенно хорошо мы помним тех лысок, чьи судьбы ярче других рассказывают о самых напряженных моментах в истории всей нашей расы и чьи жизни мы зовем Ключевыми Жизнями.

Но они умерли, а я один.

Нет. Не совсем один. Со мною воспоминания. Бур-кхальтер и Бартон, Макней, Линк Коуди и Джеф Коуди — давно ушедшие, но по-прежнему полные жизни в моей памяти. Я могу воссоздать любую мысль, любое чувство, ощутить запах жухлой травы (где?), упругость земли под спешащими ногами (чьими?).

Как просто било бы расслабиться и умереть.

Нет. Подожди. Смотри. Они живы, Буркхальтер и Бартон; Ключевые Жизни остаются реальными, хотя люди, прожившие их когда-то, умерли. Эти люди с тобой. Ты не один.

Буркхальтер и Бартон, Макней и Линк с Джефом не умерли. Вспомни о них. Изучая их жизни, ты уже прожил их телепатически, как когда-то прожили они сами, и ты опять можешь сделать это. Ты не один.

Так что смотри. Пусть крутится пленка. Тогда ты вовсе не будешь один, ты будешь Эдом Буркхальтером, каким он был двести лет назад, почувствуешь холодный ветер, дующий в лицо с вершин горной гряды, ощутишь запах тимофеевки, станешь мысленно прощупывать мозг твоего сына… сына волынщика..

Началось.

Я был Эдом Буркхальтером.

Это было двести лет назад…

Зеленый Человек карабкался по хрустальным горам, а волосатые лица гномов глядели на него из расщелин. Это был лишь очередной эпизод в бесконечной, захватывающей одиссее Зеленого Человека. У него было уже немало приключений — ив Огненной стране, среди Изменяющих Измерения, и с Городскими Обезьянами, которые непрерывно смеялись, пока их толстые, неуклюжие пальцы возились с лучами смерти. С троллями, которые владели магией и пытались остановить Зеленого Человека при помощи колдовства. Маленькие силовые вихри крутились под ногами, пытаясь поймать Зеленого Человека — существо с изумительно развитой мускулатурой, божественно красивое, безволосое с головы до ног и с блестящей бледно-зеленой кожей. А силовые вихри вокруг образовывали пленительный узор. Если удастся проложить среди них путь — опасный путь, где особенно нужно избегать бледно-желтых завихрений, — можно пробраться.

Волосатые гномы внимательно и злобно наблюдали из своих трещин в хрустальных скалах.

Эл Буркхальтер, недавно достигший восьми лет, валялся под деревом и жевал травинку. Он был настолько поглощен своими грезами, что отцу пришлось легонько ткнуть его локтем в бок, чтобы в его полузакрытых глазах появилось осмысленное выражение. День, во всяком случае, был очень подходящим для грез: жаркое солнце и прохладный ветерок, долетавший сюда с белых горных вершин на востоке В воздухе разливался слегка затхлый аромат тимофеевки.

Эд Буркхальтер был рад, что его сын принадлежит ко второму поколению телепатов со времени Взрыва. Сам он родился через десять лет после того, как была сброшена последняя бомба, и знал, насколько тяжелы даже вторичные воспоминания.

— Привет, Эл, — произнес он, и мальчик удостоил его терпеливого взгляда из-под полуприкрытых век.

— Салют, па.

— Хочешь со мной в центр?

— Не-а, — ответил Эл и тут же вновь погрузился в состояние отрешенности.

Буркхальтер мысленно удивился и полуобернулся. Затем, поддавшись внезапному порыву, он сделал то, что редко делал без молчаливого согласия другой стороны: использовал свои телепатические способности, чтобы прощупать разум Эла. Он признавался себе, что испытывает определенные сомнения, подсознательное нежелание делать это, хотя Эл давно вышел из состояния неприятной, неразумной бесформенности умственного младенчества. Было время, когда разум Эла был просто ужасен своей отчужденностью. Буркхальтер припомнил несколько неудачных попыток, предпринятых им до рождения Эла: мало кто из будущих отцов мог удержаться от соблазна исследовать мозг зародыша. Сделав это, Буркхальтер опять очутился в мире кошмаров, которых он не знал с юности. Он обнаружил там какие-то огромные перекатывающиеся массы, какую-то приводящую в ужас необозримость и многое другое и понял, что пренатальные воспоминания — дело очень щекотливое, уж лучше оставить их квалифицированным мнемопсихологам.

Но сейчас Эл повзрослел; он, как обычно, был погружен в яркие, красочные мечты. Убедившись в этом, Буркхальтер решил, что исполнил свой родительский долг, и оставил сына по-прежнему погруженным в свои мысли и жующим травинку.

В глубине души он ощущал какую-то неожиданную нежность, и боль, и бессмысленную жалость, что часто испытывал к беззащитным существам, еще недостаточно готовым к столкновению с необычайно сложным процессом их существования. Конфликты, борьба не исчезли, когда прекратилась война; даже процесс приспособления к собственному окружению становился конфликтом, а разговор — поединком, и эта двойная проблема не миновала Эла. Да, разговорный язык, можно сказать, был неким барьером, и лыска осознавал это совершенно отчетливо, поскольку между лысками такого барьера не существовало.

Упруго шагая по дороге, ведущей к центру города, Буркхальтер криво ухмыльнулся и запустил тонкие пальцы в свой ухоженный парик. Незнакомые люди часто удивлялись, узнав, что он — лыска, телепат. Они смотрели на него любопытными глазами; вежливость не позволяла им спросить, каково это — быть ненормальным, но, безусловно, им это очень хотелось узнать. Буркхальтер, со свойственной ему дипломатичностью, всегда был готов начать такой разговор.

— Мои родители жили близ Чикаго после Взрыва. Так уж случилось.

— О… — Пристальный взгляд. — Я слышал, после взрыва было столько… — Напряженная пауза.

— Уродов и мутантов. Было и то, и другое. Я до сих пор не знаю, к кому из них принадлежу, — добавлял Буркхальтер с обезоруживающей искренностью.

— Вы вовсе не урод! — Возражение звучало слишком горячо.

— Знаете, из районов радиоактивного заражения появлялись весьма необычные создания. После бомбежки с зародышевой плазмой происходили забавные вещи. Большинство из этих созданий вымерло: они не могут размножаться. Но кое-кто еще находится в санаториях — с двумя, например, головами и другие подобные существа.

Тем не менее окружающим всегда было не по себе:

— Вы хотите сказать, что можете прочесть мои мысли, прямо сейчас?

— Мог бы, но не делаю этого. Это трудная вещь — кроме как с другим телепатом. И мы, лыски… ну, просто мы этого не делаем, вот и все.

Человек с хорошо развитой мускулатурой не станет бить окружающих, если не хочет, чтобы толпа разорвала его. Лыски в глубине души всегда знали о скрытой угрозе линчевания. А умные лыски вообще предпочитали помалкивать о том, что обладают еще одним чувством. Они просто говорили, что не такие, как все, — и делу конец.

Но один вопрос, хотя его и не задавали, всегда висел в воздухе: «Если б я был телепатом, я бы… А сколько вы зарабатываете в год?»

Ответ удивлял людей. Читающий мысли, безусловно, мог при желании сколотить состояние. Так почему Эд Буркхальтер остается экспертом по семантике в издательском городке Модоке, когда одна поездка в любой из научных городков дала бы ему возможность узнать секреты, которые принесли бы ему богатство?

У него были серьезные причины не делать этого. Хотя бы в целях самосохранения. Для этого же Буркхальтер, как и многие ему подобные, носил парик. Однако было немало лысок, пренебрегавших этим.

Модок был тесно связан с городом Пуэбло, расположенным за горной грядой к югу от пустыни, когда-то бывшей Денвером. В Пуэбло находилась типография, где прессы, фотолинотипы и станки превращали рукописи в книги после того, как их обрабатывали в Модоке. В Пуэбло же был вертолетный парк для распространения продукции, и последнюю неделю Олдфилд, управляющий, настойчиво требовал рукопись «Психоистории», представленную автором из Нью-Йелла, который крайне увлекся эмоциональными проблемами прошлого в ущерб литературной ясности. Суть же проблемы была в том, что писатель не доверял Буркхальтеру. И Буркхальтеру, не священнику и не психологу, пришлось стать и тем, и другим, не признаваясь в этом недоумевающему автору «Психоистории».

Здания издательства, раскинувшиеся внизу перед ним, напоминали скорее домики курортной зоны, чем нечто более утилитарное. Это было необходимо. Писатели — весьма своеобразные люди, и порой приходилось уговаривать их подвергнуться гидротермическому лечению, прежде чем они были в состоянии работать над своими книгами вместе со специалистами по семантике. Никто не собирался их обижать, но они не понимали этого и либо в ужасе прятались по углам, либо куражились, пользуясь языком, мало кому понятным. Джем Куэйл, автор «Психоистории», не принадлежал ни к той, ни к другой категории; он был просто сбит с толку интенсивностью своего исследования. Его собственная история слишком вовлекала Куэйла в изучение патологических процессов прошлого — а это довольно опасно, когда речь идет о написании работы подобного типа.

Доктор Мун, член Совета, сидел у южного входа и ел яблоко, тщательно очищая его от кожуры своим ножом с серебряной рукояткой. Мун был толстым, бесформенным коротышкой; у него сохранилось немного волос, но телепатом он не был: у лысок волос не было совсем. Проглотив кусок яблока, он помахал Буркхальтеру.

— Эд._ — Мун рыгнул. — Надо поговорить.

— Конечно, — ответил Буркхальтер, с готовностью остановившись и повернувшись на каблуках. Укоренившаяся привычка заставила его сесть рядом с членом Совета: лыски, по понятным причинам, никогда не стояли, если нетелепаты сидели. Глаза их встретились.

— В чем дело? — спросил Буркхальтер.

— В магазин вчера привезли яблоки с Шасты. Посоветуй Этель взять их, пока не распродали. Вот. — Мун смотрел, как его собеседник съел ломтик, и кивнул.

— Отлично. Я скажу ей, чтоб купила. Правда, наш вертолет сегодня на приколе: Этель нажала не ту кнопку.

— Да, надежное оборудование, — раздраженно прокомментировал Мун. — На днях должно появиться несколько прекрасных моделей с Гурона; а я собираюсь взять себе новую с Мичигана… Слушай, мне утром звонили из Пуэбло по поводу книги Куэйла.

— Олдфилд?

— Он самый, — кивнул Мун. — Спрашивает, не мог бы ты прислать хоть несколько глав.

— Не думаю. — Буркхальтер покачал головой. — Там в самом начале есть место, которое просто необходимо прояснить, а Куэйл… — Он замялся.

— Что?

Буркхальтер подумал об эдиповом комплексе, обнаруженном им в сознании Куэйла, он не мог вмешаться, хотя понимал, что именно это мешало Куэйлу оценить Дария с холодной логикой.

— У него там много неясного. Я не могу это пропустить: вчера я дал прочесть это место трем читателям, и все они отреагировали по-разному. Пока что «Психоистория» для каждого означает свое. Критики разорвут нас, если мы выпустим книгу в таком виде Не мог бы ты еще маленько поводить Олдфилда за нос?

— Попытаюсь, — ответил Мун неуверенно. — У меня есть одна новелла, с которой я мог бы поторопиться. Очень легкая и совершенно безвредная эротика. К тому же семантически одобренная. Мы придерживали ее для художника, но я могу привлечь Дьюмена. Да, так и сделаю. Отправлю рукопись в Пуэбло, а иллюстрации он сделает позже… Веселая у нас жизнь, Эд.

— Иногда даже слишком веселая, — сказал Буркхальтер. Он встал, кивнул Муну и отправился искать Куэйла, который принимал солнечные ванны в одном из соляриев.

Худой, высокий человек с беспокойным лицом и растерянным видом черепахи, оказавшейся без панциря, лежал на пластиковой кушетке, поджариваясь в прямых лучах солнечного света, падающих сверху, в то время как отраженные лучи освещали его снизу, сквозь прозрачное кварцевое стекло. Буркхальтер скинул рубашку и опустился в кресло рядом с Куэйлом. Писатель взглянул на его безволосую грудь, и в его мыслях возникло полуосознанное отвращение: «Лыска… никакого уединения» какое его дело… фальшивые брови и ресницы; все-таки он…» Дальше следовала гадость.

Буркхальтер дипломатично промолчал, нажал кнопку, и на экране перед ними возникла страница из «Психоистории», увеличенная, чтобы легко было читать. Куэйл просмотрел лист, на котором сохранились закодированные заметки, сделанные читателями и определенные Буркхальтером как различные реакции на объяснения, должные быть, по его мнению, совершенно недвусмысленными. Если у трех читателей возникает столь различное понимание одного и того же абзаца, то что же хотел сказать Куэйл? Он осторожно заглянул в его мысли, ощущая бессмысленные барьеры, воздвигнутые против этого проникновения: песочные насыпи, которые его внутреннее испытующее око миновало подобно легкому ветерку. Ни один обычный человек не мог защитить свое сознание от лыски. Но сами лыски могли охранять свой разум от проникновения в него других телепатов, — взрослые лыски. Существовала психическая селекторная полоса..

Вот они, мысли Куэйла, правда, несколько путаные. Дарий — для него не просто слово, и не изображение; это, по сути дела, его вторая жизнь. Но отрывочная, фрагментарная. Отдельные запахи, и звуки, и воспоминания, и эмоциональные реакции. Восхищение и ненависть. Жгучее бессилие. Запах сосен, черный смерч, проносящийся по карте Европы и Азии. Запах сосен становится сильнее — и страшное чувство унижения, и воспоминание о боли… глаза… Убирайся!

Буркхальтер отложил диктофон и откинулся, глядя на Куэйла сквозь нацепленные черные очки.

— Я покинул ваш мозг, как только вы этого захотели, — сказал он. — Я по-прежнему вне его.

Куэйл лежал, тяжело дыша.

— Благодарю, — сказал он. — Извините. Почему вы не говорите о дуэли..

— Я не хочу драться с вами на дуэли, — ответил Буркхальтер. — За всю мою жизнь мой кинжал ни разу не был обагрен кровью. Кроме того, я хорошо понимаю вас. Поймите и вы, — это моя работа, мистер Куэйл, и я просто узнал некоторые вещи, о которых уже забыл.

— Я полагаю, дело во вторжении как таковом. Говорю себе, что это не имеет значения, но мои личные мысли — это для меня слишком важно.

— Мы можем продолжать работу, пробуя подойти с другой стороны, — терпеливо сказал Буркхальтер, — пока не найдем путь, который окажется не слишком личным. Предположим, например, я спрошу вас, восхищаетесь ли вы Дарием.

Восхищение… запах сосен..

— Я не прослушиваю, — быстро сказал Буркхальтер. — Порядок?

— Спасибо, — пробурчал Куэйл. Он лег на бок, повернувшись спиной к собеседнику.

— Глупо, — произнес он через минуту. — Глупо отворачиваться, я имею в виду. Вам же не надо видеть моего лица, чтобы знать мои мысли.

— Вы должны пригласить меня, прежде чем я войду, — ответил Буркхальтер.

— Мне кажется, я верю этому. Однако я встречал лысок, которые были… которые мне не нравились.

— Да, безусловно, таких тоже много. Я знаю этот тип. Те, что не носят париков.

— Они любят читать мысли и приводить человека в смущение просто для забавы, — сказал Куэйл. — Их надо… учить лучше.

Буркхальтер, моргая, взглянул на солнце.

— Что ж, мистер Куэйл, дело вот в чем. У лыски тоже есть свои проблемы. Он должен приспособиться к миру, где далеко не все являются телепатами, и я полагаю, очень многие лыски чувствуют, что их особые способности вроде как пропадают втуне. Существуют работы, которые годятся для такого человека, как я…

«Человека!» — уловил он отрывочную мысль Куэйла, но никак не прореагировал, сохраняя на лице привычную уже для него подвижную маску.

— Семантика, — продолжал он, — всегда была проблемой, даже в тех странах, где все говорят на одном языке. Квалифицированный лыска — отличный переводчик. И хотя в сыскной полиции нет лысок, они часто сотрудничают с ней. Это почти то же, что быть автоматом, который может выполнять лишь определенные операции.

— Определенные операции, недоступные людям, — дополнил Куэйл.

«Конечно, — подумал Буркхальтер, — если бы мы могли соревноваться с нетелепатическим человечеством на основе равенства. Но разве слепые станут доверять зрячему? Сядут они с ним играть в покер? — Внезапно Буркхальтера охватило неприятное чувство горечи. — Где выход? Резервации для лысок? Изоляция? А разве нация слепых относится к зрячим с достаточным доверием для этого? Или их сотрут с лица земли — верное средство в системе взаимозависимости и взаимоограничения, сделавшее невозможной войну».

Он помнил, как стерли с лица земли Ред-Бэнк, и, возможно, оправданно. Город становился слишком большим, а чувство собственного достоинства — существенный фактор: никто не хочет терпеть унижение, пока у него на поясе кинжал. Точно так же тысячи и тысячи маленьких городков, заполонивших Америку, каждый из которых специализировался на чем-либо, как-то: производство вертолетов в Гуроне и Мичигане, овощеводство в Коное и Диего, текстильное производство, образование, искусство, машиностроение, — все они зорко следили друг за другом. Научные и исследовательские центры были немного крупнее — никто не возражал против этого, поскольку их население почти никогда не воевало, разве только вынужденно; вообще же городов с населением больше, чем нескольких сотен семей, было мало. В этом принцип взаимозависимости и взаимоограничения проявлялся самым эффективным образом: как только появлялись признаки того, что маленький город стремится стать большим и, следовательно, столицей, а затем — империалистическим государством, — его Йали. Впрочем, такого давно не случалось. А Ред-Бэнк, возможно, был ошибкой.

С геополитической точки зрения, это было хорошее устройство; социологически оно тоже было приемлемо, но несло неизбежно стремление к изменениям, ведь подсознательное желание выделиться существовало всегда. Права личности ценились все выше по мере децентрализации. И люди учились.

Они научились финансовым отношениям, основанным в большей степени на товарообмене; научились летать — никто не пользовался наземными средствами передвижения. Люди научились многим вещам, но они не забыли Взрыв, и в потайных местах около каждого города были припрятаны бомбы, которые могли полностью, с фантастической эффективностью уничтожить небольшой городок — так же, как подобные бомбы уничтожили огромные города во время Взрыва.

И всем было известно, как изготовить такие бомбы. В простоте их устройства была своя ужасная красота. Ингредиенты можно было найти где угодно, а соединить их не представляло особого труда. Оставалось только поднять вертолет над городом, сбросить эту яйцеобразную форму — и города как не бывало.

За пределами пустыни недовольных, неприспособленных людей, которые встречаются в любой нации, никто не трогал. А бродячие племена никогда не совершали набегов и не собирались в слишком большие группы, боясь уничтожения.

Люди искусства в некоторой степени также являлись неприспособленными, но они не были асоциальными, поэтому жили где хочется, рисовали, писали литературные и музыкальные произведения, уходя в свой собственный мир. Ученые, тоже неприспособленные люди во многих отношениях, укрывались в своих более крупных городах, создавая там небольшие сообщества, и добивались выдающихся технических успехов.

А лыски — те искали работу где могли.

Ни один нетелепат не мог бы смотреть на окружающий мир так, как Буркхальтер. Он необыкновенно хорошо осознавал наличие различных слоев человеческого общества, придавая более глубокое, более прочувствованное значение их ценностям, — потому, безусловно, что видел людей в большем, чем обычно, количестве измерений. И кроме того, в некотором роде он — неизбежно — смотрел на человечество со стороны.

Однако он был человеком. Просто барьер, воздвигнутый телепатией, заставлял людей относиться к нему с подозрением — большим, чем если бы у него было две головы: тогда его могли бы жалеть. А так…

А так он настроил сканирующее устройство, чтобы на экране засветились новые страницы рукописи.

— Скажите, когда начнем, — обратился он к Куэйлу.

Куэйл откинул рукой свои седые волосы.

— Я сплошной комок нервов, — возразил он. — В конце концов, приведение в порядок моих материалов потребовало немалого напряжения.

— Что ж, всегда можно отложить публикацию. — Буркхальтер предложил это как бы мимоходом и был рад, что Куэйл не клюнул. Он тоже не любил неудач.

— Нет-нет, я хочу, чтобы это было сделано сейчас.

— Психокатарсис…

— Что ж, возможно, при помощи психолога. Но не…

— Лыски. Вы знаете, что многие лыски оказывают помощь психологам. И, кстати сказать, довольно успешно.

Куэйл включил устройство для курения и медленно затянулся.

— Я думаю, что… я слишком мало имел контактов с лысками. Или, наоборот, слишком много, без разбору. Я видел кое-кого из них в сумасшедшем доме… Надеюсь, я не сказал ничего обидного?

— Нет, — ответил Буркхальтер. — Любая мутация может оказаться слишком близко к крайней черте. Было среди них множество неудачных. Жесткое излучение вызвало одну настоящую мутацию; появились безволосые телепаты, но не все они вполне нормальны. Мозг — любопытное устройство, вы, думаю, знаете. Это, образно говоря, коллоидное балансирование на острие иглы. Если что-то не в порядке, телепатия обычно это выявляет. Вам, должно быть, известно, что Взрыв вызвал до черта психических расстройств, не только среди лысок, но и среди других появившихся тогда мутантов. Добавлю к этому, что почти все лыски склонны к паранойе.

— А также к старческому слабоумию, — добавил Куэйл с облегчением, так как разговор перешел на Буркхальтера.

— И к слабоумию, да. Когда телепатическими способностями обладает противоречивый разум — наследственно испорченный разум, — он не может с этим справиться. Наступает дезориентация. Параноидальная группа уходит в свой собственный мир, а слабоумные просто не осознают, что существует этот мир. Есть, конечно, исключения, но мне кажется, я выделил то, что лежит в основе.

— В некотором роде, — сказал Куэйл, — это страшно. Я не помню исторической параллели.

— Ее нет.

— Чем, вы думаете, это кончится?

— Не знаю, — произнес Буркхальтер задумчиво. — Я полагаю, мы ассимилируемся, а пока для этого прошло недостаточно много времени. Пока мы специализированы определенным образом и полезны в определенного вида работах.

— Если вас это устраивает, но лыски, не желающие носить парики…

— В них столько злости, что, думаю, их всех понемногу убьют на дуэлях. — Буркхальтер улыбнулся. — Невелика потеря. Что касается других, — мы все же получаем то, что хотим, — признание. У нас нет ни рогов, ни крылышек.

Куэйл покачал головой.

— Мне кажется, я рад, что не телепат. Разум достаточно загадочен и так, и нет нужды открывать новые двери. Спасибо, что дали мне поговорить. Во всяком случае, я частично выговорился. Попробуем еще раз рукопись?

— Разумеется, — ответил Буркхальтер, и снова вверху на экране замелькали страница за страницей. Куэйл действительно казался более открытым; его мысли стали яснее, и Буркхальтеру удалось докопаться до истинного смысла прежде казавшихся туманными утверждений. Они работали в согласии, и только дважды пришлось им пробираться сквозь эмоциональную путаницу. В полдень они закончили, и Буркхальтер, дружески кивнув Куэйлу, добрался на подъемнике до своего кабинета, где его ждало несколько записанных визором сообщений. Он просмотрел запись, и в его голубых глазах появилось беспокойство.

За обедом он, сидя в отдельной кабинке, беседовал е доктором Муном. Разговор продолжался так долго, что кофе оставался горячим лишь благодаря электрочашкам, однако Буркхальтеру требовалось обсудить не одну проблему. А Мун был добрый малый. Толстяк, казалось, принадлежал к тем немногим, кого не отталкивал даже подсознательно тот факт, что Буркхальтер — лыска.

— Я никогда не дрался на дуэли, док. Я не могу себе этого позволить.

— Ты не можешь этого себе не позволить. Ты не можешь отклонить вызов, Эд. Так не делается.

— Но этот парень, Рэйли, — я даже не знаю его.

— Я слышал о нем, — сказал Мун. — Весьма неуживчивый. Много раз дрался на дуэли.

— Это просто смешно! — Буркхальтер хлопнул ладонью по столу. — Я не хочу!

— Что ж… — помолчав, Мун практически заметил: — Твоя жена не может с ним драться. А если Этель читала мысли миссис Рэйли и разболтала об этом, то у Рэйли есть все основания вызвать тебя.

— Ты что, думаешь, мы не знаем, как это опасно? — тихо спросил Буркхальтер. — Этель не шастает по знакомым, читал мысли, равно как и я. Это смертельно опасно для нас, как и для любого лыски.

— Только не для безволосых, не для тех, кто не носит париков. Они..

— Они дураки. И компрометируют всех лысок. Первое: Этель не читает мысли, она не читала мыслей миссис Рэйли. Второе: она не треплет языком.

— Ла Рэйли, безусловно, принадлежит к истерическому типу, — заметил Мун. — Ходили какие-то слухи об этом скандале, как бы там ни было, и миссис Рэйли вспомнила, что недавно видела Этель Такой уж она человек, ей, так или иначе, обязательно нужен козел отпущения. Вполне может оказаться, что она сама где-нибудь сболтнула лишнее, а чтобы муж ее в этом не винил, решила найти прикрытие.

— Я не собираюсь принимать вызов Рэйли, — упрямо повторил Буркхальтер.

— Придется.

— Послушай, док, может быть…

— Что?

— Ничего. Так, одна мысль. Может, сработает. Забудь об этом. Кажется, я нашел верное решение. Как ни крути, другого выхода нет. Драться на дуэли я не могу, и все.

— Ты ведь не трус.

— Есть одна вещь, которой лыски все-таки боятся, — сказал Буркхальтер. — Общественное мнение. Я знаю, что, приняв вызов, убью Рэйли. Поэтому-то я никогда не дрался на дуэли.

— М-м-м… — Мун отхлебнул кофе. — Мне кажется…

— Не надо. Есть еще кое-что. Я вот думаю, не следует ли отправить Эла в специальную школу.

— А что такое с малышом?

— Он становится прекрасным малолетним преступником. Утром мне звонила учительница. Стоило ее послушать. Он странно разговаривает и ненормально себя ведет. Некрасиво шутит над друзьями — если, конечно, у него еще остались друзья.

— Все дети жестоки.

— Дети не ведают, что такое жестокость. Потому и жестоки: у них еще нет чувства сострадания. Но Эл становится… — Буркхальтер беспомощно развел руками. — Он превращается в юного тирана. И ему на все наплевать, по словам учительницы.

— На мой взгляд, это не выглядит слишком уж ненормальным.

— Но это не самое плохое. Он слишком сосредоточен на самом себе. Чересчур. Я не хочу, чтобы он превратился в одного из лысок без париков, о которых ты говорил. — Буркхальтер не упомянул о другом варианте: паранойя, сумасшествие.

— Где он всего этого набирается? Дома? Едва ли, Эд. Где он еще бывает?

— Где и все. У него нормальное окружение.

— Мне кажется, — сказал Мун, — что у лыски должны быть исключительные возможности для воспитания ребенка. Умственный контакт — вроде того.

— Да. Но… я не знаю. Беда в том, — Буркхальтер говорил тихо, еле слышно, — что я больше всего хотел бы ничем не отличаться. Нас не спрашивали, желаем ли мы быть телепатами. Возможно, это и замечательно — по большому счету, — но я всего лишь отдельная личность со своим микрокосмом. Людям, занимающимся долгосрочной социологией, свойственно забывать об этом. Они могут найти общие решения, но каждый отдельно взятый человек — или лыска — должен бороться сам, пока жив. И это не просто борьба. Это хуже: необходимость каждую секунду следить за собой; стараясь войти в мир, где ты не нужен.

Мун чувствовал себя неловко.

— Ты что, Эд, испытываешь жалость к себе?

— Да, док. — Буркхальтер встряхнулся. — Но я что-нибудь придумаю.

— Мы вместе придумаем, — сказал Мун, хотя Буркхальтер и не ждал от него особой помощи. Мун был бы рад помочь, но обычному человеку ужасно трудно понять, что лыска — такой же, как он. Люди всегда ищут различия — и находят их.

Во всяком случае, сейчас ему нужно было разобраться с делами прежде, чем он увидит Этель. Буркхальтер мог бы легко скрыть информацию, но она обнаружит ментальный барьер и удивится. Их брак был близок к идеалу благодаря дополнительному контакту, который в какой-то мере компенсировал неизбежное, полуосознанное отчуждение от остального мира.

— Как дела с «Психоисторией»? — помолчав, поинтересовался Мун.

— Лучше, чем я ожидал. Я нашел новый подход к Куэйлу. Когда я рассказываю о себе, он вроде как открывается, обретает некую уверенность, чтобы допустить меня в свои мысли. Может быть, несмотря ни на что, мы сумеем подготовить для Олдфилда эти первые главы.

— Прекрасно. Но все равно, лучше бы он не торопил нас. Если нам придется готовить книги с такой поспешностью, то проще уж вернуться к прежней семантической путанице. — Но мы не вернемся к ней!

— Что ж, — сказал Буркхальтер, вставая. — Я пошел. Увидимся.

— А насчет Рэйли…

— Оставь это. — Буркхальтер вышел и направился по адресу, который записал его визор. Он потрогал кинжал у себя на поясе. Лыски не могут драться на дуэли, но…

Его мозг воспринял приветствие, и он остановился под аркой, ведущей на территорию городка, улыбнувшись Сэму Шейну, лыске из района Нового Орлеана, в ярко-рыжем парике. Они не стали тратить время на разговор.

Личный вопрос, касающийся умственного, морального и физического состояния.

Удовлетворенное сияние. А ты, Буркхальтер?

На мгновение Буркхальтер почти увидел, что символ его имени означает для Шейна.

Тень тревоги.

Теплое, доброе желание помочь.

Между лысками всегда существовала дружеская связь.

«Куда бы я ни шел, — подумал Буркхальтер, — всюду встречаю подозрительность. Мы уроды».

«В других местах еще труднее, — подумал Шейн. — В Модоктауне нас хотя бы много. Люди всегда настроены более подозрительно, когда встречаются с нами не ежедневно».

«Мальчик…»

«У меня тоже неприятности, — подумал Шейн. — Меня это тоже тревожит. Мои две девочки…»

«Проступки?»

«Да».

«Общий знаменатель?»

«Не знаю. У многих из нас те же неприятности с детьми».

«Вторичные характеристики мутации? Проявление во втором поколении?»

«Сомнительно, — подумал Шейн, нахмурясь и прикрыв свое мысленное представление расплывчатым вопросом. — Подумаем после. Пора идти».

Буркхальтер вздохнул и отправился дальше. Дома тянулись вереницей вокруг центрального промышленного предприятия Модока, и он прошел к своей цели через парк. Однако в длинном изогнутом здании никого не было, поэтому Буркхальтер отложил встречу с Рэйли на потом и, взглянув на свой таймер, пошел по склону холма к школе. Как он и ожидал, было время отдыха, и он заметил Эла, разлегшегося под деревом, в некотором отдалении от своих товарищей, занятых захватывающей и жестокой игрой во Взрыв.

Он послал вперед мысль.

Зеленый Человек почти добрался до вершины горы. Волосатые гномы топали по его следу, нечестно преследуя свою жертву шипящими вспышками молний, но Зеленый Человек проворно увертывался. Скалы нависали…

— Эл.

…внутрь, под ударами гномов, готовив…

— Эл! — Буркхальтер послал мысль вместе со словом, толчком ворвавшись в мозг мальчика, — он очень редко применял этот прием, поскольку дети были практически беспомощны против такого вторжения.

— Привет, пап, — невозмутимо сказал Эл. — В чем дело?

— Сообщение от твоей учительницы.

— Я ничего не сделал.

— Она все мне рассказала. Слушай, малыш. Не забивай себе голову разными глупыми мыслями.

— Я не забиваю.

— Как ты думаешь, лыска лучше или хуже, чем нелыска?

Эл встревоженно пошевелил ногами. Он ничего не ответил.

— Что ж, — сказал Буркхальтер, — ответ заключается в том, что ни то ни другое неверно. Лыска может общаться мысленно, но он живет в мире, где большинство людей не может этого.

— Они дураки.

— Не такие уж дураки, если они лучше приспособлены к окружающему миру, чем ты. С таким же успехом можно сказать, что лягушка лучше рыбы, поскольку она земноводная. — Буркхальтер кратко объяснил сказанное телепатически.

— Ну… а, я понял, ясно.

— Возможно, — медленно произнес Буркхальтер, — все, что тебе нужно, это хороший пинок под зад. Эта твоя мысль была не совсем ясной. Что это было?

Эл попытался скрыть ее, отгородившись от воздействия, Буркхальтер начал поднимать заслон — дело для него простое, — но остановился. Эл смотрел на отца отнюдь не по-сыновнему, скорее, как на какую-то рыбу без костей. Это было ясно.

— Если ты настолько самовлюблен, — заметил Буркхальтер, — то, может быть, поймешь другой пример. Ты знаешь, почему никто из лысок не занимает ответственных постов?

— Разумеется, — неожиданно ответил Эл. — Они боятся.

— Чего боятся?

— Ну… — Мысленная картина была очень любопытной, смешение чего-то, смутно знакомого Буркхальтеру. — Нелысок.

— Да, если бы мы занимали должности, где могли бы использовать преимущество своих телепатических способностей, нелыски весьма сильно завидовали бы — особенно в случае успешной деятельности. Даже если бы лыска всего лишь изобрел мышеловку лучшей конструкции, очень многие стали бы утверждать, что он украл идею из мыслей какого-нибудь нелыски. Соображаешь?

— Да, пап.

Но прежде он этого не понимал. Буркхальтер вздохнул и поднял глаза. Он узнал одну из девочек Шейна; она в одиночестве сидела неподалеку на склоне холма, прислонясь к большому камню. Там и тут виднелись другие одинокие фигуры. Далеко на востоке покрытые снегом крепостные валы Скалистых гор выступали неровным силуэтом на фоне голубого неба.

— Эл, — сказал Буркхальтер, — я не хочу, чтобы ты задирался и ввязывался в ссоры. Это прекрасный мир, и люди в целом — отличные ребята. Существует закон золотой середины. Для нас неразумно получать слишком большое богатство или власть, поскольку это обернется против нас, — да и нет в этом нужды. Бедных нет. Мы находим работу, выполняем ее, и мы относительно счастливы. У нас есть некоторые преимущества перед нелысками — например, в браке. Мысленная близость не менее важна, чем физическая. Но я не хочу, чтобы ты, будучи лыской, считал себя богом. Это совсем не так. Я все-таки могу, — добавил он задумчиво, — выбить из тебя эту дурь, если ты станешь развивать ту идею, что у тебя сейчас на уме.

— Извини. — Эл судорожно сглотнул и скомандовал отступление. — Я больше не буду.

— И никогда не снимай парика в классе. Пользуйся липкой массой, которая в шкафу в ванной.

— Да, но… Мистер Беннер не носит парика.

— Напомни мне, я дома расскажу тебе кое-что из истории хулиганов-стиляг, — сказал Буркхальтер. — То, что мистер Беннер не носит парика, — возможно, единственное его достоинство, если ты считаешь это достоинством.

— Он зарабатывает много денег.

— Любой заработал бы, имея универмаг. Но заметь: люди, если могут этого избежать, у него не покупают. Вспомни, что я сказал тебе насчет задиристости. Он именно такой. Есть лыски вроде Веннера, Эл, но можешь как-нибудь спросить у него, счастлив ли он. А я, к твоему сведению, счастлив. Во всяком случае, больше Веннера. Уловил?

— Да, пап. — Эл изобразил покорность, но и только. Все еще встревоженный, Буркхальтер кивнул и отошел. Проходя мимо камня, возле которого сидела дочка Шейна, он услышал обрывок мысли:

…на вершине Хрустальных Гор, сбрасывая вниз обломки скалы на гномов, пока…

Он сразу перестал прислушиваться: прощупывание восприимчивых умов давно стало бессознательной привычкой, но по отношению к детям это было явно нечестно. Со взрослыми лысками это выглядело примерно как машинально приподнять шляпу в знак приветствия — либо ответят, либо нет. Можно было создать заслон, закрыться; ответом могло быть переключение на концентрированную мысль, сугубо личную и неприкосновенную.

С юга приближался вертолет с цепочкой планеров — судя по расцветке, грузовой состав с замороженными продуктами из Южной Америки. Буркхальтер сделал мысленную заметку: взять аргентинский бифштекс. У него был новый рецепт, который он хотел опробовать: жаренное на углях мясо с подливкой, — это будет приятным разнообразием после мясных блюд, приготовленных в коротковолновой плите, которые они ели всю неделю. Помидоры, красный перец… что еще? Ах, да: дуэль с Рэйли. Буркхальтер рассеянно потрогал рукоятку кинжала и негромко, насмешливо хмыкнул. Может быть, он прирожденный пацифист; трудновато воспринимать угрозу дуэли серьезно, когда на уме лишь прозаические детали обеда на открытом воздухе.

Обычное явление. Века цивилизации волнами прокатывались по континентам, и каждая отдельная волна, даже и сознавая себя частью прилива, была тем не менее более всего озабочена обедом. И если ты не тысячу футов ростом, не обладаешь мозгом и продолжительностью жизни бога, то какая разница? Люди многое теряют — такие люди, как Беннер, который, безусловно, не в себе. Он не сумасшедший, чтобы оказаться в дурдоме, но, совершенно очевидно, потенциальный параноик. Отказ человека носить парик автоматически делает его индивидуалистом, но также и эксгибиционистом. Пусть он не стыдится отсутствия волос, только зачем же выставлять это напоказ? К тому же Веннер весьма раздражителен, и если люди обращаются с ним грубо, то это вызвано только его грубостью.

Что касается Эла, парень, похоже, действительно может стать малолетним преступником. Буркхальтер подумал, что это вряд ли является нормальным детским развитием. Он не считал себя специалистом, но был еще достаточно молод, чтобы помнить годы собственного созревания, — а ему было труднее, чем Элу: в те годы лыски вообще всем были внове и казались совершенно ненормальными, и звучало немало призывов изолировать, стерилизовать или даже уничтожить мутантов.

Буркхальтер вздохнул. Если бы он родился до Взрыва, все могло бы быть иначе. Впрочем, трудно сказать. Можно изучать историю, но нельзя прожить ее. В будущем, не исключено, появятся телепатические библиотеки, где это станет возможным. По сути дела, телепатия дает столько возможностей, и еще так мало из них мир готов использовать. Понемногу лысок перестанут считать уродами, и тогда наступит время, когда будет возможен их настоящий прогресс.

«Но не отдельные люди делают историю, — подумал Буркхальтер. — Ее делают народы, а не отдельные личности».

Он остановился у дома Рэйли. На этот раз тот отозвался — рослый, веснушчатый малый с раскосыми глазами, огромными ручищами и, как отметил Буркхальтер, отличной координацией движений. Он положил руку на створки двери и кивнул.

— Кто вы, мистер?

— Меня зовут Буркхальтер.

В глазах Рэйли появились понимание и настороженность.

— Понятно. Вы получили мой вызов?

— Да, — ответил Буркхадьтер. — Я хочу поговорить с вами об этом. Можно войти?

— О’кей. — Рэйли отступил, давая дорогу в прихожую и просторную гостиную, стены которой, сделанные из мозаичного стекла, пропускали рассеянный свет. — Хотите назначить время?

— Я хочу сказать вам, что вы ошибаетесь.

— Минуточку, — сказал Рэйли, взмахнув рукой. — Моей жены сейчас нет, но она мне все рассказала. Мне не нравится это лазанье в мозг человека — это некрасиво. Вам нужно было сказать вашей жене, чтобы она не лезла в чужие дела или держала язык за зубами.

— Даю вам слово, Рэйли, — терпеливо возразил Буркхальтер, — что Этель не читала мыслей вашей жены.

— Это она так сказала?

— Я… я ее не спрашивал.

— Ага, — произнес Рэйли с видом победителя.

— В этом нет необходимости. Я знаю ее достаточно хорошо. И… в общем, я сам лыска.

— Мне это известно, — сказал Рэйли. — Как я понимаю, вы и сейчас можете читать мои мысли. — Он заколебался. — Уходите из моего дома. Я хочу, чтоб мои мысли оставались при мне. Встретимся завтра на рассвете, если вас устраивает. А теперь уходите. — Казалось, у него в памяти возникло какое-то старое воспоминание, которым он не собирался делиться.

Буркхальтер с благородством отказался от соблазна.

— Ни один лыска не станет читать..

— Давай убирайся!

— Послушайте! Ведь у вас нет ни малейшего шанса на победу в поединке со мной!

— Да ты знаешь, сколько у меня уже зарубок? — спросил Рэйли.

— Вы когда-нибудь дрались с лыской?

— Завтра сделаю зарубку поглубже, и только-то. Убирайся, слышишь!

— Послушайте, — Буркхальтер закусил губу. — Вы понимаете, что во время дуэли я смогу читать ваши мысли?

— Мне плевать… Что?

— Я все время буду на одно движение впереди. Как бы ни были инстинктивны ваши действия, вы будете знать о них за долю секунды. И мне будут известны все ваши приемы, и все ваши слабости — тоже. Ваша техника будет для меня открытой книгой. Что бы вы ни думали..

— Нет, — покачал головой Рэйли. — О нет. Вы хитрый парень, но все это выдумки.

Буркхальтер подумал, принял решение и, обернувшись, отодвинул в сторону стул.

— Достаньте ваш кинжал, — сказал он. — Ножны оставьте; я покажу, что имею в виду.

Рэйли широко открыл глаза:

— Если вы хотите сейчас…

— Нет, не хочу. — Буркхальтер отодвинул другой стул. Он отстегнул кинжал вместе с ножнами и проверил, зафиксирован ли маленький предохранитель. — Места достаточно. Давайте.

Рэйли хмуро достал свой кинжал. Ножны явно мешали, и держал он его довольно неуклюже; он сделал внезапный выпад. Буркхальтера, однако, на прежнем месте уже не было, так как он предвидел удар; кожаные ножны его собственного кинжала скользнули снизу вверх по животу Рэйли.

— Так, — сказал Буркхальтер, — закончилась бы схватка.

Вместо ответа Рэйли решил нанести сильный удар кинжалом сверху вниз; в последний момент его рука резко изменила направление — так, что кинжал должен был перерезать противнику горло. Свободной рукой Буркхальтер перехватил его руку и одновременно дважды «всадил» закрытый ножнами кинжал в сердце Рэйли. Тот побледнел, на лице ярко проступили веснушки. Но он все еще не хотел признать свое поражение. Он попробовал еще несколько выпадов — хитрых, прекрасно отработанных ударов, — но все они тоже не имели успеха, поскольку Буркхальтер их предвидел. Его левая рука всякий раз прикрывала то место, в которое Рэйли хотел нанести удар.

Рэйли медленно опустил руку, облизал пересохшие губы и сглотнул. Буркхальтер стал пристегивать на место свой кинжал.

— Буркхальтер, — сказал Рэйли, — ты дьявол.

— Вовсе нет. Я просто не хочу рисковать. Ты что, действительно думаешь, что быть лыской — простое дело?

— Но если ты можешь читать мысли…

— Сколько, как ты полагаешь, я протяну, если начну драться на дуэлях? Победы будут слишком легкими. Никто этого не потерпит, и вскоре мне придет конец. Я не могу драться на дуэли, потому что это будет просто убийством, и люди быстро поймут, что к чему. Я не обращаю внимания на грубости и сношу немало оскорблений именно по этой причине. Сейчас, если хочешь, я снесу еще одно и извинюсь. Я признаю все, что ты захочешь. Я не могу драться с тобой на дуэли, Рэйли.

— Да, я понимаю. И… я рад, что ты пришел. — Рэйли все еще был очень бледен. — Я бы угодил в хорошенькую западню.

— Не мной устроенную, — сказал Буркхальтер. — Я бы не стал драться. Лыски, знаешь, не такие уж счастливые. У них есть свои сложности — вот вроде этой. Поэтому мы не можем рисковать и выступать против людей, и поэтому мы никогда не читаем мысли, только разве если нас об этом просят.

— В этом есть какой-то смысл. — Рэйли задумался. — Слушай, я возьму вызов назад. О’кей?

— Спасибо, — сказал Буркхальтер, протягивая руку, которую другой пожал не слишком охотно. — На том и закончим, а?

— Да. — Рэйли, однако, по-прежнему не терпелось выпроводить гостя из дому.

Буркхальтер направился обратно к Издательскому Центру, что-то насвистывая. Теперь все можно рассказать Этель; в сущности, он все равно сделал бы это, ибо секреты между ними нарушили бы полноту их телепатической близости. И дело даже не в том, что их разумы открыты друг другу, а, скорее, в том, что именно поэтому каждый из них ощутил бы барьер, выставленный другим, и тогда совершенная гармония уже не была бы столь полной. Как ни удивительно, несмотря на эту полную близость, мужу и жене удавалось уважать право другого на личные мысли.

Возможно, Этель будет несколько расстроена, но неприятность уже позади; и она все правильно поймет — ведь его жена тоже лыска. Хотя по ее внешнему виду и не догадаешься об этом: голову прикрывает парик из пушистых каштановых волос, глаза обрамляют длинные ресницы. Ее родители жили в местечке на востоке от Сиэтла и во время Взрыва, и после него, пока эффекты жесткой радиации не были досконально изучены.

Холодный ветер налетал на Модок с вершин и уносился на юг через долину Юты. Буркхальтер подумал, как хорошо было бы сейчас в его вертолете в небесной синеве. Только там можно обрести тот тихий, удивительный покой, которого лыски никогда не испытывают на земле, разве что где-нибудь в пустыне. Ведь вокруг всегда кружатся обрывки чьих-то мыслей, воспринимаемые подсознательно, никогда не затихающие, как чуть слышное шуршание иглы на грампластинке. Конечно же, именно поэтому почти все лыски любят летать и становятся отличными пилотами. Голубая воздушная пустыня была для них словно приют отшельника.

Тем не менее сейчас он находился в Модоке и опаздывал на встречу с Куэйлом. Буркхальтер прибавил шагу. В главном зале он встретил Муна, кратко и загадочно сообщил ему, что уладил дело с дуэлью, и прошел мимо, оставив толстяка в недоумении. Визор зафиксировал лишь один вызов — от Этель; воспроизведя его, он узнал, что та волнуется из-за Эла и хотела бы, чтобы он зашел в школу, если может. Что ж, он уже сделал это — если только мальчишка не ухитрился еще чего-нибудь натворить. Буркхальтер позвонил и успокоился: с Элом пока больше ничего не произошло.

Куэйла он застал все в том же отдельном солярии. Тот мучился жаждой, и Буркхальтер заказал пару спиртных коктейлей, так как не возражал против повышения активности Куэйла. Седовласый автор был погружен в изучение секционной исторической карты мира, поочередно показывавшей временные пласты, по мере того как он углублялся в прошлое.

— Посмотрите, — сказал он, пробежав пальцами по клавиатуре. — Видите, как колеблется граница Германии? И Португалии. Видите ее зону влияния? А теперь… — Зона непрерывно уменьшалась, начиная с 1600 года, в то время как вокруг других стран линии расширялись: эти страны приобретали власть на море.

Буркхальтер потягивал свой коктейль.

— Теперь от этого мало что осталось.

— Да, конечно, со времени… В чем дело?

— Что вы имеете в виду?

— На вас лица нет.

— Не думал, что это заметно, — поморщился Буркхальтер. — Я только что отвертелся от дуэли.

— Никогда не видел большого смысла в этом обычае, — сказал Куэйл. — Но что случилось? С каких пор от нее можно отвертеться?

Буркхальтер ему все объяснил. Писатель взял выпивку и сделал глоток.

— Ну и положение у вас. — Он фыркнул. — Да, сдается мне, не такое уж в конце концов преимущество — быть лыской.

— Иногда это определенно невыгодно. — Под влиянием момента Буркхальтер рассказал и о сыне. — Понимаете, о чем я? Я просто не знаю, с какими мерками подходить к юному лыске. Он, что ни говорите, мутант. А телепатическая мутация как следует еще не изучена, на это и времени-то не было. Мы не можем ею управлять. У морских свинок и кроликов телепатию не вызовешь, вы это знаете, опыты проводились. Ну и… словом, ребенок лыски требует особого воспитания, чтобы он мог справиться с проблемами половой зрелости.

— Но вы-то как будто достаточно хорошо приспособились.

— Я… я многому научился, как и большинство разумных лысок. Поэтому-то я и не богатый человек, и не политик. Мы, в сущности, покупаем безопасность для всех нас, поступаясь определенными индивидуальными преимуществами. Мы платим судьбе — и судьба щадит нас. Но нам она тоже платит, платит валютой будущих выгод — отрицательных выгод, по сути дела, так как мы просим только, чтобы нас не преследовали и приняли. По этой причине нам приходится отказываться от очень многих сиюминутных положительных выгод. Умиротворение судьбы.

— Плата волынщику, — кивнул Куэйл.

— Мы и есть волынщики — лыски как группа, я имею в виду. И наши дети тоже. Так что все в относительном равновесии: фактически мы платим сами себе. Если бы я захотел как-то несправедливо воспользоваться своими телепатическими способностями, мой сын прожил бы не слишком долго. Лысок уничтожили бы. Элу важно понять это, а пока он становится все больше антисоциальным.

— Все дети антисоциальны, — заметил Куэйл. — Они законченные индивидуалисты. Мне кажется, единственное из-за чего следовало бы волноваться, это если бы отклонение мальчика от нормы было связано с его телепатическими способностями.

— В этом что-то есть. — Буркхальтер потихоньку и очень осторожно заглянул в мысли Куэйла, отметив, что его неприязнь значительно уменьшилась. Он внутренне улыбнулся и продолжал говорить о своих бедах:

— Так или иначе, из мальчика вырастает мужчина. А взрослый лыска должен быть очень хорошо приспособлен, иначе он погибнет.

— Окружение не менее важно, чем наследственность. Они дополняют друг друга. Когда ребенок воспитывается правильно, у него не будет особых неприятностей — если наследственность в порядке.

— А в порядке ли она? Так мало известно о телепатической мутации. Если отсутствие волос является вторичным признаком, то, может быть, в третьем или четвертом поколении проявится что-нибудь другое. Я вообще думаю о том, хороша ли телепатия для разума.

— Х-м-м, — произнес Куэйл. — Лично у меня она вызывает беспокойство…

— Как у Рэйли.

— Да, — согласился Куэйл, хотя ему и не слишком понравилось сравнение. — Что ж… как бы то ни было, а если мутация окажется неудачной, то мутанты вымрут. Они не смогут давать нормального потомства.

— А как насчет гемофилии?

— У скольких людей гемофилия? — спросил Куэйл. — Я стараюсь рассматривать проблему с точки зрения психоисторика. Если бы в прошлом были телепаты, все могло бы быть иначе.

— А откуда вы знаете, что их не было? — спросил Буркхальтер.

Куэйл заморгал.

— О… Что ж, тоже верно. В средние века их могли бы называть колдунами или святыми. Эксперименты Дьюк-Райна… Но единичные случаи не принесли плодов. Природа валяет дурака, пытаясь… м-м-м._ сорвать банк, и не всегда это у нее получается с первого раза.

— Возможно, это не удалось ей и сейчас. — Буркхальтер сказал это по привычке, давно приучив себя к осторожной скромности. — Телепатия может быть лишь наполовину удавшейся попыткой создания чего-то совсем невообразимого. Возможно, чего-нибудь типа четырехмерного чувственного восприятия.

— Это для меня чересчур абстрактно. — Куэйл был заинтересован, и его собственные сомнения почти исчезли: приняв Буркхальтера как телепата, он незаметно отбросил и свои возражения против телепатии per se[18]. — Древние германцы, равно как и японцы, всегда считали себя людьми исключительными. Они не сомневались в том, что являются высшей расой, поскольку полагали, что произошли непосредственно от богов. Они были низкорослыми — наследственность заставляла их стесняться при общении с нациями людей более высокого роста. Однако китайцы вовсе не высокие — южные китайцы, — но они не ощущали этого недостатка.

— Окружающая среда, вы хотите сказать?

— Среда, породившая определенную пропаганду. Японцы восприняли буддизм и полностью переделали его в синтоизм, более соответствующий их нуждам. Самураи, воины-рыцари, являлись идеалом, кодекс чести был до удивления искажен. Принцип синтоизма — преклонение перед более сильными и подавление более слабых. Вы когда-нибудь видели японские деревья из драгоценных камней?

— Не припомню. А что это такое?

— Сделанные из драгоценных камней миниатюрные копии деревьев, выращенных на шпалерах, со всякими безделушками на ветках, среди которых непременно есть зеркало. Первое дерево из драгоценных камней было сделано, чтобы выманить богиню Луны из пещеры, где она сидела в дурном настроении. Судя по всему, богиню так заинтересовали украшения и ее собственное отражение в зеркале, что она вышла из своего убежища. Все нравственные законы Японии всегда были облачены в красивые наряды — и этим притягивали к себе. Древние германцы занимались чем-то вроде этого. А последний немецкий диктатор, Гитлер, воскресил древнюю легенду о Зигфриде. Я бы назвал это расовой паранойей. Немцы почитали не мать, а домашнего тирана, и их семейные связи были весьма прочными. Это распространилось на все государство. Гитлер символизировал для них Всеобщего отца; со временем это и привело нас к Взрыву, а как следствие — к мутациям.

— После потопа появился я, — пробормотал Буркхальтер, допивая свой коктейль.

Куэйл глядел в пустоту.

— Забавно, — сказал он, помолчав. — Эта штука со Всеобщим отцом…

— Да?

— Интересно, представляете ли вы, как сильно это может повлиять на человека?

Буркхальтер ничего не ответил. Куэйл пристально посмотрел на него.

— Да, — тихо произнес писатель, — в конце концов, вы тоже человек. Я, знаете ли, должен извиниться перед вами.

— Забудьте о том, что было. — Буркхальтер улыбнулся.

— Я предпочитаю не забывать, — сказал Куэйл. — Я только что понял, совершенно неожиданно, что телепатические способности не так уж и важны. То есть — вы от этого не стали другим. Я разговаривал с вами…

— Иногда людям требуются годы, чтобы понять то, что вы сейчас открыли для себя, — заметил Буркхальтер. — Годы жизни и совместной работы с тем, о ком они думают как о лыске.

— Вы знаете, что я о вас думал? — спросил Куэйл.

— Нет. Не знаю.

— Вы лжете, как джентльмен. Спасибо. Что ж, дело вот в чем — я открываюсь вам по собственной воле, потому что хочу этого. Мне все равно, получили ли вы уже эту информацию из моего мозга; я хочу рассказать вам сам, по собственному желанию. Мой отец… полагаю, я ненавидел его… он был тираном, и я помню, хотя был еще маленький, как однажды в горах он избил меня, и очень многие это видели. Я долго пытался забыть об этом. Теперь, — Куэйл пожал плечами, — это не кажется таким уж важным.

— Я не психолог, — ответил Буркхальтер. — Если вас интересует мое личное мнение, то могу только сказать, что это не имеет значения. Вы уже давно не маленький мальчик; человек, с которым я говорю и работаю, — взрослый Куэйл.

— М-м-м._ Д-да. Думаю, я все время понимал, как это, в действительности, несущественно. Просто вмешательство в мои личные воспоминания… Теперь я лучше знаю вас, Буркхальтер. Вы можете… войти.

— Наша работа пойдет быстрее, — сказал Буркхальтер, улыбаясь. — Особенно с Дарием.

— Я постараюсь не утаивать от вас свои мысли, — ответил Куэйл. — Честно говоря, я с удовольствием подскажу вам все ответы, даже если они коснутся вопросов личного характера.

— Оставьте это при себе. Хотите сейчас заняться Дарием?

— Хорошо, — сказал Куэйл. В его глазах больше не было осторожной подозрительности. — Дария я отождествляю со своим отцом..

Работа шла гладко и успешно. За этот день они сделали больше, чем за прошедшие две недели. Найдя удовлетворительные ответы по целому ряду вопросов, Буркхальтер сделал остановку, чтобы сообщить доктору Муну, что дело пошло на лад; затем, перекинувшись мыслями с парой сотрудников-лысок, тоже закончивших работу на этот день, он отправился домой. Скалистые горы казались кроваво-красными в закатном свете, ветер приятно холодил щеки Буркхальтера.

Приятно было чувствовать себя принятым. Сегодняшние события доказывали, что это возможно. А лыске нередко требовалось ободрение в этом мире, населенном подозрительными чужаками. Куэйл оказался крепким орешком, но… Буркхальтер улыбнулся.

Этель будет довольна. В каком-то отношении ей в свое время было еще труднее, чем ему, что и естественно, ведь она женщина. Мужчины всеми силами старались скрыть свои мысли от женщины. А что касается обычных женщин — что ж, то, что в конце концов Этель была принята клубами и женскими группами Модока, делало честь ее яркому личному обаянию. Только Буркхальтер знал, какие страдания она испытывает от того, что лысая, и даже он, ее муж, никогда не видел Этель без парика.

Он послал мысль вперед, в приземистый, имеющий два крыла дом на склоне холма; она объединилась с его мыслями тепло и нежно. Это было нечто много большее, чем поцелуй. И, как всегда, он уловил волнующее чувство ожидания, растущее с каждым шагом, пока не открылась последняя дверь и они не обнялись, «Вот почему, — подумал он, — я родился лыской; ради этого все можно отдать».

За обедом их мысленный контакт расширился, включив в себя и мысли Эла. Это неосязаемое, непередаваемое общение было неотъемлемой частью их жизни, и еда, казалось, становилась вкуснее, а вода была как вино. Слово «дом» для телепатов имело значение, которое нелыски не могли до конца понять, так как оно включало в себя и эту связь, для обычных людей непостижимую. Были в ней и легкие, физически неощутимые ласки.

Зеленый Человек идет по Большому Красному Каналу; Косматые Карлики пытаются достать его баграми.

— Эл, — сказала Этель, — ты все еще занимаешься своим Зеленым Человеком?

Вдруг что-то полное ненависти, холода и опасности бесшумно затрепетало в воздухе — словно упавшая сосулька пробила золотистое хрупкое стекло. Буркхальтер, совершенно ошеломленный, уронил салфетку и взглянул вверх. Он почувствовал, как сознание Этель сжалось, быстро устремил к ней свою мысль, чтобы успокоить ее ментальным контактом. А по другую сторону стола маленький мальчик с еще по-детски пухлыми щеками сидел молча и настороженно: поняв, что совершил промах, он теперь затаился в полной неподвижности. Он знал, что его разум слишком слаб, чтобы сопротивляться чтению мыслей, и сидел не двигаясь, выжидая; в тишине как будто повисли отзвуки его ядовитой мысли.

— Пошли, Эл, — сказал Буркхальтер и встал.

Этель хотела что-то возразить.

— Подожди, дорогая. Подними барьер. Не слушай. — Он коснулся ее мыслей мягко и ласково, затем взял Эла за руку и вывел мальчика во двор. Эл настороженно следил за отцом широко раскрытыми глазами.

Буркхальтер сел на скамейку и усадил Эла рядом. Сперва он говорил вслух — для ясности, а также по другой причине. Крайне неприятно было разрушать слабую защиту мальчика, но он понимал, что это необходимо.

— Очень странно думать так о своей матери, — сказал он. — Очень странно думать так обо мне.

Непристойность для ума телепата звучит еще непристойнее, брань кажется еще более грубой; однако здесь не было ни того, ни другого. Мысль Эла дышала холодом и злобой.

«И это плоть от плоти моей, — думал Буркхальтер, глядя на мальчика и вспоминая все восемь лет его постепенного взросления. — Неужели мутации предстоит превратиться в нечто дьявольское?»

Эл молчал.

Буркхальтер начал прощупывать его разум. Эл попробовал вывернуться и удрать, но сильные руки отца крепко сжали его. Попытка мальчика была продиктована инстинктом, а не рассудком, побег ничего бы не дал, ибо разумы могут общаться и на значительных расстояниях.

Ему было неприятно делать это, поскольку возросшая восприимчивость сопровождалась болезненной чувствительностью, а насилие — всегда насилие. Но сейчас от него требовалась безжалостность. Буркхальтер продолжал поиск. Время от времени он с силой посылал в мозг Эла подсказку, и волны воспоминаний вздымались в ответ.

В конце концов, измученный до тошноты, Буркхальтер отпустил Эла и остался на скамейке один, наблюдая, как гаснет зарево на снежных вершинах — на белом горели красные пятна. Но было еще не поздно. Этот парень был дураком, был им с самого начала, иначе он понимал бы невозможность попытки совершения такой вещи, как эта.

Обработка только началась. Эла можно спасти. Глаза Буркхальтера стали жесткими. И он будет спасен. Будет. Но не сейчас, не раньше, чем нынешний гаев уступит место состраданию и пониманию.

Не сейчас.

Он вернулся в дом, кратко поговорил с Этель, затем связался по визору с десятком лысок, работавших вместе с ним в Издательском Центре. Почти у всех них были семьи, но уже через полчаса все собрались в задней комнате Языческой таверны в центре города. Сэм Шейн раньше всех воспринял часть того, что узнал Буркхальтер, и все собравшиеся могли читать его мысли. Сплоченные телепатическим чувством в единый духовный союз, они ждали, пока Буркхальтер будет готов.

Затем он все рассказал им. При мысленном общении это не заняло много времени. Он рассказал им о японском дереве из драгоценных камней с побрякушками на ветках, привлекающем своим блеском. Рассказал о расовой паранойе и пропаганде. И о том, что наиболее действенная пропаганда всегда облекалась в красивую оболочку, что скрывало ее истинные мотивы.

Зеленый Человек, безволосый, отважный, символизирующий лыску.

И страшные, увлекательные приключения — приманка для мелкой рыбешки, чьи податливые умы достаточно впечатлительны, чтобы их можно было вести по опасным дорогам безумия. Взрослые лыски могли это слушать, но не слушали; у юных телепатов порог ментального восприятия был выше; кроме того, взрослые обычно не читают книжек своих детей, разве только для того, чтобы убедиться, что на их страницах нет ничего вредного. И ни одному взрослому не взбрело в голову слушать мысленные передачи о Зеленом Человеке. Большинство воспринимало это как собственные грезы своих детей.

— Я думал именно так, — вставил Шейн. — Мои девочки..

— Проследите источник, — сказал Буркхальтер. — Я это сделал.

Десяток с лишним умов перешли на более высокую частоту, — на длину волны детей, и тотчас что-то отпрянуло, в испуге и беспокойстве.

— Это он, — кивнул Шейн.

Им не было нужды говорить. Плотной, зловеще выглядящей группой вышли они из Языческой таверны и перешли через улицу к универмагу. Дверь была заперта. Двое мужчин высадили ее, поднажав плечами.

Они миновали темный торговый зал и вошли в заднюю комнату, где возле перевернутого стула стоял человек. Его лысый череп поблескивал в падавшем сверху свете; беззвучно шевелились губы.

В его мысли, обращенной к ним, была мольба, но она натолкнулась на неумолимую, смертоносную стену отчуждения.

Буркхальтер достал свой кинжал, через несколько мгновений металлические лезвия сверкнули и в руках у других…

Сверкнули и погасли.

Крик Веннера давно затих, но его предсмертная, агонизирующая мысль не оставляла сознание Буркхальтера, пока он шел домой. Этот лыска, не носивший парика, не был сумасшедшим, но имел все признаки паранойи.

То, что он до самой смерти пытался скрыть, было страшно: огромное самомнение тирана, яростная ненависть к нетелепатам. Чувство самооправдания, свойственное, возможно, психически больному. И еще: «Мы — это будущее! Лыски! Нам Богом предначертано править более слабыми людьми!»

Вздрогнув, Буркхальтер с силой втянул в себя воздух. Похоже, мутация была не совсем удачной. Одна группа приспособилась — те лыски, которые носили парики и нашли свое место в окружающем мире. В другую группу входили душевнобольные, которых можно было не считать, так как они находились в психбольницах.

Но прослойка между этими группами состояла, судя по всему, из параноидных личностей. Они не были сумасшедшими, не были и нормальными. Они не носили париков.

Как Веннер.

А Веннер искал последователей. Его попытка была обречена на провал, но пока это попробовал сделать только один человек.

Один лыска — параноид.

Но были другие, много других.

Впереди, на темном склоне холма, приютилось бледное пятно — дом Буркхальтера. Он послал вперед мысль, которая, достигнув мозга Этель, должна была успокоить ее.

Затем его мысль рванулась дальше и проникла в мозг спящего мальчика. Эл, растерянный и несчастный, плакал, пока не заснул. Теперь в его сознании были только сны, несколько обесцвеченные, немного загрязненные, однако их можно было очистить.

И они будут очищены.

ДВА

Должно быть, я задремал. Я медленно просыпался от глухого, глубокого грома, явно услышав несколько его раскатов; когда я открыл тяжелые веки, снова стояла тишина. Тогда я понял, что слышал. Это ревели двигатели реактивного самолета, возможно, ищущего меня, поскольку снова наступил день и было светло. Наверное, кинокамера на борту самолета фиксировала местность, и, как только самолет вернется на базу, пленка будет проявлена и просмотрена. Обломки моего самолета обнаружат, если только они попали на пленку. Но пролетал ли поисковый самолет над этим узким ущельем между вершинами? Этого я не знал.

Я попробовал шевельнуться. Это было нелегко. Я чувствовал холод и вялость. Вокруг меня сомкнулась тишина. Я неуклюже поднялся на колени, потом на ноги. Единственным звуком было мое дыхание.

Я закричал — просто чтобы нарушить тишину одиночества.

Я стал ходить, чтобы восстановить кровообращение. Мне не хотелось этого — хотелось лечь и уснуть. Мое сознание продолжало проваливаться в темноту. Вдруг я понял, что стою на месте, и холод уже пробрал меня до костей.

Я снова начал ходить — и вспоминать. Бегать я не мог, но мог ходить, и лучше было не останавливаться — иначе я бы лег и умер. Что же было дальше, после того как убили Беннера? Следующая Ключевая Жизнь — жизнь Бартона, не так ли? Бартон и Три Слепые Мыши. Я думал о Бартоне, продолжая ходить кругами; мне стало немного теплее. Время вновь начало раскручиваться назад, пока я не ощутил себя Бартоном, который жил в Конестоге чуть меньше двухсот лет назад; в то же самое время я оставался самим собой, наблюдающим за Бартоном.

Это было время, когда параноиды впервые начали объединяться.

Внизу, под вертолетом, озеро, растревоженное нисходящим потоком вихревого ветра, было покрыто белой пеной. Мелькнуло и исчезло изогнутое темное очертание выпрыгнувшего из воды окуня. Парусная лодка, лавируя, направлялась к дальнему берегу. В мозгу Бартона на секунду вспыхнуло чувство дикого голода, а затем — по мере того как его мысль, все глубже прощупывавшая толщу воды, установила контакт с какой-то формой жизни, обладавшей лишь инстинктом, но не рассудком, — появилось ощущение сплошного восторга, жадная и яростная жажда жизни, которая теперь, после пятнадцати лет скитаний по лесам, была ему так хорошо знакома.

Никакой необходимости в этом чисто автоматическом ментальном зондировании озера не было. В этих спокойных американских водах нет ни акул, ни крокодилов, ни ядовитых морских змей. Он делал это просто по привычке, выработанной тренировкой бдительности, которая помогла ему, Дэвиду Бартону, стать специалистом в своей области, в одной из тех немногих профессий, что доступны меньшинству лысок. И после шести месяцев в Африке он больше всего стремился сейчас не установить какой-либо контакт, а найти что-то, что помогло бы снять психическое напряжение. В джунглях лыска мог достичь с природой такого единения, какое Торо и не снилось, но за это тоже приходилось платить. Под языческим духом первобытности чувствуется настойчивая пульсация сильного инстинкта самосохранения, инстинкта в чистом виде. Только глядя на картины Руссо, сохранившиеся после Взрыва, ощущал Бартон такую же яркую, почти безумную жажду жизни.

Что ж, он вернулся, он снова был неподалеку от места рождения своего деда, близ Чикаго, и он мог немного отдохнуть.

Его руки задвигались по сложному пульту управления, вертолет мягко набрал высоту, — как будто таким образом можно было избежать неизбежного. Люди обычные проводили большую часть жизни на земле. А в том, что он родился телепатом, были, разумеется, свои преимущества, как и недостатки. Конечно, теперь никто больше не призывает линчевать лысок. В достаточной безопасности, почти принятые обществом, осторожно стараясь держаться в тени — выделяясь лишь своими париками, которые они обязательно носили, — лыски могли найти работу, соответствующую их жизни. Очень специальную работу, естественно, которая никогда не могла дать ни слишком большой власти, ни больших денег. Работу, где их особые способности служили на благо общества. Бартон был натуралистом, он отлавливал животных для зоопарков. И в этой работе было его спасение.

Он помнил совещание, на которое много лет назад собрались его родители и еще несколько лысок, объединенных глубоким, благожелательным дружелюбием и пониманием, что всегда тесно связывали телепатов. В его памяти еще живы были беспокойные мысли, возникавшие и расходившиеся по комнате, — он помнил их гораздо лучше, чем лица присутствовавших. Неясные очертания какой-то опасности, и желание помочь.

…Выход для его энергии… не ученый… неприспособленный… если только не найти подходящую работу…

Он не помнил слов, только абсолютные понятия с характерной, много говорящей окраской и оттенками значений; это, и еще символ его имени, символ, определяющий в сознании других его самого. Он не был для них только Дэйвом Бартоном. Их мысленное восприятие его личности, хотя и различное у каждого, всегда содержало ядро персонального обозначения, принадлежащее только ему, одному ему из всех людей на земле. Имя, которое могло бы иметь пламя свечи, — тайное и непроизнесенное. Только его имя.

Помня об этом, а также о том, что каждый лыска должен выжить и приспособиться ради конечного блага расовой мутации, они нашли решение. Что ж поделаешь, если обычным людям не хватает благоразумия: у всех теперь кинжалы на поясе. Но сами телепаты жили, так сказать, взаймы, они существовали лишь благодаря созданной и поддерживаемой ими доброй воле. И эта добрая воля должна быть сохранена, а этого не достичь, вызывая антипатию к себе. Никто не станет завидовать воспитанному и старательному специалисту по семантике, а вот д’Артаньяну — будут завидовать. Значит, нужно искать выход для странно переплетенной наследственности мальчика, в которой кровь отважных пионеров и следопытов смешалась с прирожденной осторожностью лысок.

Так они нашли решение, и Бартон занимался отловом животных в джунглях, противопоставляя разум борца дикому сознанию тигров и питонов. Если бы не это решение, Бартона, возможно, уже не было бы в живых, поскольку нелыски по-прежнему были так же подозрительны и нетерпимы.

Однако он вовсе не был экстравертом — не мог им быть. И неизбежно он в конце концов устал от непрерывного звучания мыслей, катившихся, подобно волнам, даже в пустынях и морях. Не спасал его и мысленный барьер: за этой защитной стеной бушевали потоки мысли, и он ощущал их. Лишь высоко в небе можно было на какое-то время избавиться от них.

Вертолет поднялся, слегка покачиваясь на ветру. Озеро внизу было размером с монету и такого же цвета. Вокруг него раскинулись Лимберлостские леса, более густые, чем пятьдесят лет назад; в этой болотистой незаселенной местности постоянно мигрировали бродячие группы недовольных, которые не могли приспособиться к общинной жизни в сотнях тысяч городков, усеявших Америку, но боялись объединиться. Они были явно асоциальны и, вероятно, рано или поздно должны были просто вымереть.

Озеро стало величиной с булавочную головку и вскоре исчезло из виду. Западнее и ниже промелькнул грузовой вертолет с цепочкой планеров, возможно, доставляющий треску из городов Великобережья, а может, виноград с виноградников Новой Англии. Страна менялась, но названия менялись мало. Языковое наследие оказывало слишком сильное влияние. Однако уже не было городов, называвшихся Нью-Йорк, или Чикаго, или Сан-Франциско: здесь действовало психологическое табу, аналогичное тому, которое не давало называть маленькие городки по имени смертоносных, опустошенных Взрывом земель, когда-то называвшихся Новым Орлеаном или Денвером. Из американской и мировой истории пришли такие названия, как Модок и Лафитт, Линкольн, Рокси, Потомак, Моухассет, Американ-Ган и Конестога. Лафитт, расположенный на берегу Мексиканского залива, поставлял поргу, морского леща и другую приятную на вкус пищевую рыбу в Линкольн и Рокси, находящиеся в сельскохозяйственном поясе; в Американ-Гане производилось сельскохозяйственное оборудование, а Конестога, из которой только что прибыл Бартон, находилась в районе горнорудных выработок. Кроме того, там имелся зоопарк животных умеренной зоны — один из многих, от Пьюджета до Флорида-Энда, которые обслуживал Бартон.

Он закрыл глаза. Лыски поневоле лучше других видели картину социального плана, и когда мир раскинулся внизу, словно карта, трудно было не представить его усеянным разными булавочными головками: многими черными и очень немногими белыми. Обычными людьми и лысками. Все-таки кое-что несомненно говорит в защиту разума: в джунглях обезьяну в красной фланелевой тужурке неодетые обезьяны разорвали бы на части.

Сейчас Бартона окружала лишь голубая небесная пустота; всеобщий поток мысли превратился в слабую, почти неслышную пульсацию. Бартон закрыл кабину, включил подачу воздуха и обогрев и поднял вертолет еще выше. Он лежал, откинувшись в мягком кресле, и лишь какая-то часть мозга оставалась настороже, готовая немедленно привести руки в действие в случае, если вертолет начнет выкидывать свои непредсказуемые штучки. Пока же он отдыхал, совсем один, в абсолютной тишине и в полном покое.

Его разум был совершенно чист. Полное спокойствие, вроде нирваны, охватило его. Далеко внизу в бурлящем мире информации звенели вибрации на субэфирном уровне, но редкие волны, достигавшие этой высоты, не тревожили Бартона. С закрытыми глазами, полностью расслабившийся, он походил на человека, временно забывшего о том, что значит жить.

Это было панацеей для необычно чувствительных разумов телепатов. Впервые увидев, мало кто принимал Бартона за лыску. каштановые волосы его парика были коротко острижены, а годы, проведенные в джунглях, сделали его почти болезненно худым. Лыски, намеренно воздерживавшиеся от участия в атлетических соревнованиях — кроме как между собой, — были склонны к дряблости мышц; с Бартоном дело обстояло иначе. Необходимость перехитрить хищника всегда поддерживала его в хорошей форме. А здесь, высоко над землей, он- расслабился, так же, как сотни других лысок давали отдых своему перегруженному мозгу в голубой тиши неба.

Когда он открыл глаза и взглянул вверх сквозь прозрачную верхнюю панель, небо уже совсем потемнело, кое-где виднелись звезды. Какое-то время он еще лежал, всматриваясь в высь. «Лыски, — подумалось ему, — первыми разработают технику для межпланетных путешествий. Там новые пустынные миры, а новой расе нужен новый мир».

Но это сейчас не главное, с этим можно было подождать. Бартону понадобилось немало времени, чтобы понять, что важно выживание его расы, а не его самого. Пока лыска не поймет это, он не может считаться достигшим настоящей зрелости. До этого момента он все время представляет собой потенциальную опасность. Теперь Бартон, однако, во всем разобрался и нашел, подобно большинству лысок, компромисс между своим существованием и существованием расы. И в первую очередь это влекло за собой развитие общественного инстинкта и дипломатичности.

Быстро пролетело несколько часов. В одном из шкафчиков Бартон навел пакет пищевого концентрата, поморщился, глядя на него, и сунул обратно. Нет. Пока он опять в Америке, он хочет пользоваться благами цивилизации. В Африке он сожрал столько концентрата, что чуть не потерял способность воспринимать вкусовые ощущения. Отчасти это произошло потому, что некоторые виды дичи стали ему физически отвратительны после мысленного контакта с животными. Он не был вегетарианцем; логическим путем он мог избавиться от большинства ненужных эмоций, но, безусловно, никогда не смог бы съесть, например, обезьяну.

Однако он мог есть зубатку и уже предвкушал хрустящую слоистость белого, плотного мяса на зубах. В этих краях водилась хорошая зубатка. Бартон знал ресторан в центре Конестоги и направил вертолет к ближайшей посадочной площадке, обогнув городок так, чтобы, летя на малой высоте, не поднять там пыльную бурю.

Он чувствовал себя освеженным, готовым вновь занять свое место в мире. В Конестоге, насколько ему было известно, не жил ни один лыска, и для него было неожиданностью — приятной неожиданностью, — когда он почувствовал мысленный контакт. В чужой мысли содержался вопрос.

Это была мысль женщины, не знакомой с ним; он понял это по тому, как поверхностно она определила его личность. Похоже это было на то, как открытая ладонь осторожно тянется к другой ладони, чтобы слиться с нею в пожатии. Нет, она не знала его. Узнавание Бартона как личности полностью отсутствовало. Но, вероятно, она слышала о нем от… Дэнхема? Кортни? Ему показалось, что он уловил проскользнувшие в ее вопросе личностные символы Дэнхема и Кортни.

Он ответил на вопрос:

Доступен. Здесь. Учтивое дружеское приветствие, предполагающее — ты одна из Нас; искреннее желание помочь.

Ее имя Сью Коннот; он воспринял и те любопытные нюансы, дающие представление о том, как Сью Коннот воспринимает свою личность, — не поддающаяся описанию дескрипторная мысль, которую уже никогда впоследствии невозможно ни с чем другим спутать. Мысленная сущность чистого «я».

Она была биологом, жила в Аламо, она боялась…

Буду рад помочь.

Должна увидеть тебя 

Жизненно важная необходимость 

Опасность; глаза тайно следят 

Кругом звери. Сью Коннот

Опасность — сейчас?

Сложная мысль смешалась и переплелась; он тем временем ускорил шаги.

Совершенно одна 

Лишь я во всем мире знаю 

Крайняя секретность

Звери. Я в зоопарке, жду

Спешу к тебе; мой разум с твоим; ты одна из нас, следовательно, никогда не одна.

Обмен мыслями шел быстрее обмена словами. Устно изложенные или написанные предложения значительно сложнее мысленных представлений, ибо оттенки значений передаются прилагательными и наречиями. Но телепаты обмениваются законченными мыслями со скоростью света. До появления разумного человека различными звуками передавались самые простые значения. С развитием языков стали возможны обобщения. При помощи же телепатии можно буквально создать — и передать — целый мир.

Однако и при таком общении необходимы общие знаменатели. Девушка явно избегала некоторых существенных определений, боясь даже мысленно представить их.

В чем дела? Я хочу помочь!

Осторожность 

Даже здесь, они опасны

Притворяйся, что все нормально

Пользуйся устной речью, пока…

Ее разум закрылся. Озадаченный, Бартон автоматически поднял мысленный барьер. Конечно, никогда невозможно полностью закрыть свое сознание от настойчивого зондирования другого телепата. В лучшем случае, можно сделать мысленную волну нечеткой, накладывая на нее другие волны или погрузив ясную мысль глубоко в хаос необработанных мыслей. Но мысли обладают упругостью. Даже тренированные лыски не могут держать их спрятанными слишком долго — уже благодаря самому факту сосредоточения на том, чтобы подавить их; они, хотя и весьма расплывчатые, все равно сохраняются в глубине сознания.

Таким образом, барьер, преднамеренно создающий неясность или путаницу, может быть поставлен, — одна из уловок заключается в мысленном повторении таблицы умножения, — но не очень надолго и не очень эффективно. Только почти инстинктивная вежливость, которой лыску учат раньше, чем читать, делает поднятие заслона равносильным отключению. Словом, подобный барьер оказывается действенным только при общении с телепатически порядочным человеком.

Бартон был им, как и большинство лысок; как только Сью Коннот прекратила мысленную связь, он сразу же «отвернулся». Но ему тем более захотелось встретиться с нею и, если удастся, прочесть по ее лицу, какая опасность воспрепятствовала откровенному общению между ними. Открытые ворота зоопарка были уже перед ним.

Пройдя в зоопарк, Бартон заметил небольшую толпу, состоящую большей частью из посетителей, прилетевших на вертолетах, чтобы посмотреть на привезенных им новых животных.

Несмотря на заслоны, он, как всегда, сразу почувствовал присутствие другого лыски и, доверясь инстинкту, подошел к стройной девушке в брюках и белой блузке, что стояла, чем-то привлеченная, у одной из загородок. Он послал мысль и встретил неожиданное, отчаянное предупреждение:

Барьер! Барьер!

Его реакция была мгновенной. Он как ни в чем не бывало встал рядом с девушкой и посмотрел за ограду, в огромный бассейн, где нехотя двигалось похожее на торпеду тело. Бартон понял, что Сью Коннот заглянула в мозг акулы и встретилась там с чем-то, что имело для нее громадное значение.

— Так вот что тебя испугало, — сказал он. Говорить вслух можно было совершенно спокойно: для телепата с поднятым барьером речь становится намного более условной, нежели мысль.

— Да, — ответила она. — Полагаю, тут требуется привычка.

— Но ты же биолог.

— Кролики и морские свинки. Даже с ними я порой краснею от стыда. Но это — хищники!

— Займись как-нибудь разумом ласки, — предложил он. — Это чистое безумие. Пойдем. — Он провел ее через толпу к террасе, где были расставлены столики под навесами.

— Коктейль?

— Благодарю.

Она оглянулась на бассейн с акулой. Бартон кивнул: конечно, такое неприятно — с непривычки. Но он-то привык к этому.

— Пойдем куда-нибудь в другое место? — спросил он, сделав паузу и выдвигая ей стул. — В зоопарке может быть весьма неприятно, если ты не…

— Нет. Здесь безопаснее. Нам надо поговорить, а в таком месте можно разговаривать свободно. Никто из лысок не придет сюда ради удовольствия. — Она мысленно «огляделась» вокруг, пробираясь сквозь сумасшедшую мешанину звериных сигналов, затем снова затуманила поверхность своего сознания, защищаясь, и умоляюще улыбнулась Бартону.

Как у всех лысок, их отношения с самой первой встречи стали почти близкими. Нетелепатам могут потребоваться недели дружеских отношений, чтобы узнать друг друга; у лысок такое узнавание происходит мгновенно, часто даже до встречи. В сущности, нередко представление, составленное при первом мысленном общении, оказывается более точным, нежели более поздние впечатления, окрашенные внешним видом и манерой поведения телепата. Если бы они не были лысками, то какое-то время оставались бы друг для друга мисс Коннот и мистером Бартоном. Будучи же телепатами, они невольно, можно сказать, бессознательно оценили один другого еще тогда, когда Бартон был в воздухе; уже при первом мысленном контакте они знали, что взаимно приятны друг другу. С самого начала она стала для него Сью, а он для нее — Дэвид. Нелыска, подслушав их беседу, решил бы, что они давние друзья; было бы неестественно, если бы они вели себя иначе после того, как их сознания полностью приняли друг друга.

— Я выпью мартини, — вслух сказала Сью. — Не возражаешь, если я буду говорить? Это помогает. — Она оглядела, на этот раз в буквальном смысле, окружавшие их клетки. — Не знаю, как ты выносишь это, даже с твоей подготовкой. Мне кажется, лыска может просто свихнуться, оставь его на ночь в зоопарке.

Бартон ухмыльнулся, а его разум непроизвольно начал сортировать заполнившие все вокруг вибрации: обычные обезьяньи пустяки, прерванные истерическим всплеском эмоций, когда капуцин учуял запах ягуара; примитивные вибрации жестокости, исходящие от пантер и львов, окрашенные полутонами откровенной, гордой уверенности; мягкие, почти забавные радиации тюленей. Все это, конечно, нельзя было назвать разумными мыслями: их излучал примитивный мозг животных; однако в основе своей под шкурой или чешуей работало то же самое устройство, что и под каштановым париком Сью Коннот.

Спустя какое-то время, когда они пили мартини, она спросила:

— Ты когда-нибудь дрался на дуэли?

Бартон невольно оглянулся.

— Я лыска, Сью, — сказал он, потрогав маленький кинжал на поясе.

— Стало быть, нет.

— Естественно, нет. — Он не стал терять времени на объяснения: причина была известна ей не хуже, чем ему. Лыски не могли рисковать, не хотели лишний раз демонстрировать свои способности, если в этом не было большой необходимости. Телепат всегда мог победить на дуэли. Если бы Давид не убил Голиафа, филистимляне рано или поздно растерзали бы великана просто из зависти. Будь Голиаф поумнее, он ходил бы, согнув колени.

— Очень хорошо, — сказала Сью. — Я вынуждена быть очень осторожной. Это такой секрет, что я не знаю, кто… — Ее сознание по-прежнему окружал прочный заслон.

— Я полгода был в Африке. Возможно, я отстал от сегодняшних событий. — Оба они чувствовали неадекватность слов и испытывали нетерпение.

— Не сегодняшних… будущих. Дело обстоит… помощь от подходящих… — Она остановилась и заставила себя перейти на более медленную, грамматически оформленную речь. — Мне нужно где-то найти помощника, и он должен быть одним из нас. И это не все: он должен быть совершенно особым человеком. Ты подходишь.

— Почему?

— Потому что ты натуралист, — ответила она. — Я обдумала все варианты, но ты ведь знаешь, какие работы нам обычно достаются. Сидячие профессии. Эксперты по семантике, младшие врачи и психиатры, биологи вроде меня. Помощники в полиции — это уже ближе, но мне нужен человек, который… который мог бы обставить другого лыску.

Бартон уставился на нее, нахмурившись:

— Дуэль?

— Думаю, да, — сказала она. — Я еще не знаю точно. Но, похоже, другого выхода нет. Это должно держаться в полной тайне, Дэйв, в абсолютной тайне. Если что-то станет известно, будет… очень плохо для нас.

Он понял, что она имеет в виду, и беззвучно присвистнул. Тень этого всегда лежала на любом лыске.

— В чем дело?

Прямо она не ответила.

— Ты натуралист. Это хорошо. Мне нужен телепат, который мог бы встретиться с другим телепатом, имея небольшое преимущество. Ни один из нелысок не годится, даже если бы я могла говорить с ним об этом. Мне необходим человек, способный быстро принимать решения, к тому же развитый физически, умеющий реагировать более чем мгновенно.

— Угу.

— Таких среди нас мало, — продолжала она. — Даже когда мысли движутся с одинаковой скоростью, всегда существует незначительное различие в мышечной реакции. Мы ведь не слишком натренированы. Соревнования в умении…

— Я думал об этом, — сказал Бартон. — И не однажды. Любое соревнование, основанное на боевых действиях, для нас неприемлемо.

— Любое соревнование, где приходится сталкиваться лицом к лицу с противником. Я люблю гольф, но я не могу играть в теннис.

— Что ж, — сказал ей Бартон, — я не занимался ни боксом, ни борьбой. И в шахматы не играю, если уж на то пошло. Но скип-гандбол… Ты видела?

Она покачала головой.

— Щит очень сильно изогнут — никогда не знаешь, куда отскочит мяч. К тому же щит состоит из секций, двигающихся беспорядочно. Таков один из вариантов. Это нечто новое и, разумеется, не рекламируется, но у моего друга есть такая штука. Его зовут Дэнхем.

— Он рассказал мне о тебе.

— Я так и думал.

— Ну вот. В течение пятнадцати лет ты ловил всякую живность — от тигров до королевских кобр. Чтобы это делать, нужна хорошая синхронизация. Любой человек, который может перехитрить королевскую кобру..

— Следи за своим барьером, — перебил Бартон. — Я кое-что прочел. Дело настолько плохо?

Она порывисто вздохнула.

— У меня ослаб контроль. Давай уйдем отсюда.

Бартон повел ее через центральную часть зоопарка.

Проходя мимо бассейна с акулой, он бросил быстрый взгляд вниз и с тревогой посмотрел в глаза девушки.

— Вроде этого, да?

— Да, — кивнула она. — Вроде этого. Но их в клетки не посадишь.

За зубаткой и белым вином из Шасты она рассказала ему…

Их нельзя посадить в клетки. Ловкие, опасные — к тому же теперь очень осторожные. Они представляли собой среднюю из трех существующих групп телепатов. Та же самая мутация, но… Но!

Жесткая радиация сработала прямо как динамит. Если вложить совершенно новую функцию в тонко устроенный человеческий мозг, непременно нарушится прекрасное, давно установившееся равновесие. Не случайно появилось три группы мутантов. Одна представляла собой полную неудачу, ее члены находились на грани сумасшествия, слабоумия и паранойи. Телепаты из другой группы, к которой принадлежали Сью Коннот и Бартон и которых было большинство, могли приспособиться к окружающему их миру. Они носили парики.

А в среднюю группу входили личности параноидные — но не безумные.

Среди этих телепатов чаще всего встречались неприспособленные самовлюбленные индивидуалисты, люди, на протяжении долгого времени отказывавшиеся носить парики и кичившиеся своим превосходством. Они обладали хитростью и чувством полного самооправдания истинно параноидного типа и были принципиально антисоциальны. Но они не были сумасшедшими.

И их нельзя было посадить в клетки, ибо они были телепатами, а как можно заключить в клетку мысль?

Они завершили обед бразильским шоколадным тортом, черным кофе и ликером, приготовленным монахами из Лебединого монастыря, что на Миссисипи. Бартон прикурил сигарету от зажигательной бумажки на пачке и затянулся.

— Стало быть, это не слишком большой заговор.

— Такие вещи обычно и начинаются с малого. Всего несколько человек — но ты понимаешь, как это опасно.

— Понимаю, — кивнул Бартон, — вполне. Это очень дурное средство. Несколько лысок параноидного склада, разрабатывающих план безумной диверсии… Однако сперва расскажи мне побольше. Например, почему я? И почему ты?

Для нетелепата вопрос показался бы неясным. Сью подняла брови и сказала:

— Ты, потому что имеешь хорошие рефлексы, о которых я говорила, и потому, что мне повезло и я нашла тебя, прежде чем в отчаянии стала бы искать кого-то еще. Что же касается меня… — Она помолчала. — Это самая странная вещь. На них никак нельзя было натолкнуться, разве лишь случайно, поскольку телепатия не является направленным излучением, это транслирование. И передачу может принять любой восприимчивый разум. Как только достаточное количество людей собирается вместе, чтобы основать город, это становился заметным. И как только незначительное число лысок собирается вместе и создает организацию любого вида, это тоже заметно. Поэтому-то параноиды никогда не причиняли много хлопот, только единичные случаи. Объединиться в группу — все равно что поднять флаг, который видно за мили.

— Ну и?..

— По-видимому, они разработали особый способ общения. Это секретный, абсолютно не поддающийся расшифровке код. Но не просто код. В противном случае мы могли бы его обнаружить и определить источник, даже не имея возможности его расшифровать. Это телепатическая связь в совершенно иной полосе частот, которую мы не можем даже нащупать. Я не знаю, как они это делают. Может быть, отчасти механическим путем, может, нет. Дети обладают более высоким порогом восприимчивости, но мы можем уловить их мысли. А это, я бы сказала, ментальный ультрафиолет. Понимаешь, что это означает?

Бартон выпустил дым через нос.

— Да. Это может нарушить равновесие — полностью. До сих пор, благодаря децентрализации, сохранялся мир. Никто не осмеливался объединяться в чересчур большие группы, их могли обнаружить. Но эти середнячки носят плащи-невидимки. — Он сжал кулак. — Она может распространиться по всему миру — эта организация, с которой мы не знаем, как бороться!

— С ней необходимо бороться, — сказала она. — Ее необходимо уничтожить. И быстро, пока никто ничего не заподозрил. Если нелыски пронюхают о ней, подымется волна антилысизма, которая может нас смести. Если это допустить, люди не станут раздумывать, отделяя социальные группы от антисоциальных, «Мы пригрели змею у себя на груди, — скажут они, — и она показала зубы. Убить их всех».

За окном промелькнул всадник на лошади, цокот копыт отозвался в мозгу Бартона настоятельным призывом.

— Сколько их?..

— Говорю тебе, это только начало. Пока — немного. Но это может распространиться. Я полагаю, что первостепенная трудность для них заключается в обучении новичков особым телепатическим приемам. Поэтому я думаю, что здесь должна иметь место самоиндукция. Устройства могут быть обнаружены. К тому же они не должны мешать передвижению: никто не может знать наверняка, в какой момент потребуется связаться друг с другом. Большое устройство не станешь таскать с собой.

— Его можно замаскировать, — возразил Бартон. — Или оно может быть достаточно маленьким.

— Верно, — согласилась Сью, — но есть еще эта маленькая девочка, Мелисса Карр — она перехватила их волну без всякого устройства. Вероятно, она — какой-то особый вариант мутации.

— Мелисса Карр? — переспросил Бартон. — При чем тут она?

— Ах да, я не рассказала тебе. Это моя связь. Я постоянно вступаю с ней в контакт примерно уже в течение недели, но только вчера она проговорилась, совершенно случайно, о том, что узнала на этой мысленной частоте.

— Значит, она не из них?

— Уверена, что нет. Тут все очень странно. Даже то, как она впервые вышла на связь со мной..

Сью одевалась, готовясь к вечеринке, когда в ее сознание проник короткий предварительный вопрос.

— В некотором роде она была похожа на Золушку. Я чувствовала, как ей нравится мое платье — модель из Мозамбика и карельская сумочка. Она мысленно была со мной весь вечер. А после этого… — После этого между нами и установилась связь. Но прошел не один день, прежде чем Мелисса рассказала о телепатических сигналах, которые она нечаянно уловила.

Она догадалась, что они означают, но на нее, по-моему, грозящая нам опасность не произвела особого впечатления. Я имею в виду, ей не пришло в голову, что необходимо что-то предпринимать. В Мелиссе есть нечто загадочное; порою мне казалось даже, что она была членом группы, а потом вышла из нее. Иногда она вовсе не отвечает на мои сигналы.

Но теперь, когда она рассказала мне об этом Фэйксе, — мне кажется, я убедила ее в том, что это опасно. Сэм Фэйкс опасен. Он один из параноидных типов, и, насколько я слышала, он старается помешать каким-то экспериментам в Галилео.

— Зачем?

— Вот этого я не знаю. Очевидно, эти параноиды настолько хорошо проработали свой основной план, что им даже незачем думать о нем. Все их мысли обращены на непосредственные действия. И всегда на особой длине волны, которую мы не улавливаем. Только Мелиссе, судя по всему, удается поймать ее, — она, вероятно, родилась очень восприимчивой.

— Такое бывает, — согласился Бартон. — Мутанты, безусловно, сильно отличаются друг от друга, куда больше, чем немутанты. Что касается этого долгосрочного плана, то ты же знаешь параноидный тип. Им кажется, что лыски были созданы, чтобы править миром. Они рассматривают обычных людей в качестве низших существ. И если они хотят сорвать какие-то эксперименты, это говорит о многом. Интересно, что там разрабатывают в Галилео?

— Не знаю, — сказала Сью. — Мелисса весьма слаба в точных науках.

— Можно выяснить через Дэнхема. Он живет в Галилео.

— Там я и встретилась с ним. Но, может быть, тебе удастся вытянуть из Мелиссы больше, чем мне. Неразумно, — она помедлила, подыскивая нужное слово вместо невообразимых ментальных терминов, — расспрашивать ее слишком много, но это, разумеется, необходимо. Если почувствуешь зондирование, сразу же уходи.

— Такое было?

— Нет. Пока нет. Но мы должны держаться в тени.

Сью не спрашивала Бартона, будет ли он помогать, — она уже знала, что будет. Чувство сохранения расы было заложено в каждом лыске, хотя у параноидных типов оно принимало ненормальные, извращенные формы. Теперь сознание Сью устремилось куда-то, ища, задавая вопросы, подбирая замок, к которому подошел бы ее ключ. И почти немедленно пришел ответ, как будто одна рука соединила две других; Сью мысленно представила Бартону Мелиссу Карр. Поначалу он уловил какую-то робость, стеснительность и послал мысль, полную дружеского расположения и теплого ободрения. И сразу вслед за этим Бартон ощутил ярко выраженную женственность новой знакомой, это ощущение было близко к половому влечению. Наполовину ясно, наполовину смутно он осознал, что означает Мелисса Карр для самой себя: неуловимое осознание своего «я», разное у каждой личности, и мягкость вьющихся волос — волос? — парика; и мягкость губ под пальцами, легко поглаживающими их. Застенчивое отступление, имеющее свои оттенки, цвет и запах, а затем нечто, равноценное реверансу — чисто мысленному, — имеющему странный старомодный аромат. После этого он знал, что никогда уже не примет ее сознание за сознание какого-либо другого лыски.

Это Ддйв Бартон, Мелисса.

Узнавание, окрашенное удовольствием. Вопрос: доверие? Столько опасностей…

Полное доверие; да — сильное подтверждение.

Срочность

Много — (различных) — сообщений идет ясно 

Тень угрозы от Сзма Фэйнса 

Растущее взрывоопасное пятно в Галилео 

Не могу говорить — другой символ для «говорить» — долго 

Возможно, личная опасность

Все эти мысли, все их вариации звучали одновременно, три разума слились в некий разноцветный круг, в центре которого — белое пятно раскрытия и истины. Не было никаких барьеров, возникающих при устной беседе. Мысли, как свет, смешивались и сплетались в вопросах, ответах и утверждениях, и, несмотря на сосредоточение на одной проблеме, они у каждого имели свои оттенки, заменяющие интонацию. Именно способность устанавливать такой многосторонний контакт делала обсуждение за круглым столом столь популярным среди лысок — логическая и эстетическая игра разумов, способных целиком раствориться в экстазе полного общего понимания. Среди лысок не существовало полигамии в физическом смысле слова, но с психической точки зрения их социальная группа постоянно расширялась, придавая их жизни дополнительные глубину и богатство.

То, что происходило сейчас, было лишь намеком на настоящий контакт. Бартон искал нужную информацию в том, что сообщала Мелисса. Он тоже не был техником, поэтому подходил к проблеме с другой стороны — с точки зрения натуралиста, натренированного в распознавании защитной окраски, прекрасно умеющего разгадывать хитрости хищников.

Сколько их?

Трое.

Не больше?

Трое: образы Галилео и других городов, символы имен и личностей. Чувство смутной общности; звенья ненависти…

Неожиданно он обнаружил в ее сознании что-то странное, тревожно знакомое. Бартон не понял, что это такое, но на мгновение, пока он вел свой поиск, оно прорвалось сквозь плавный поток мысленной беседы.

Это ничего не давало; он снова сосредоточился.

Трое?

Символ 

Известен под именем Сэма Фэйкса

Жажда власти

Глубокая летаргия

Возникали и дополнительные оттенки; теперь ему казалось, что он легко узнает Сэма Фэйкса.

Последовали другие символы, и он узнал описание Эда Варгана, смешанное с понятием диспропорции, и Бертрама Смита, в котором ощущалась злоба, родственная жестокости пьющих кровь хищников. Хотя была и разница: Бартону как-то довелось проникнуть в мозг пирующей ласки, и сплошной поток восторга почти напугал его. Смит же был разумен, хотя он, как и другие, обладал этим странным качеством — каким?

Темнота. Извращение. Слепота.

Да, — подумала Сью, — они слепые. Ослеплены паранойей. Они вовсе не способны видеть мир — каким он должен быть.

И то, как Мелисса представляла всех троих; свирепые маленькие существа, бегущие, оскалив зубы, сквозь темноту. Бартон осознал, что она отождествляет их — с кем? — с мышами: она ужасно боялась мышей, которые для нее были значительно страшнее насекомых или змей. Что ж, он мог понять навязчивый страх — сам он необычайно боялся огня. Большинство лысок в той или иной степени страдало фобиями — плата за повышенную умственную восприимчивость.

Я должен действовать быстро, — подумал Бартон. — Если они свяжутся, они могут спрятаться. Я должен уничтожить их одним ударом. Могут ли они читать твои мысли?

Они не знают о существовании Мелиссы Карр.

Но если один будет убит, они будут предупреждены. Ты должна быть в безопасности. Где ты?

Отказ, определенный отказ.

Лучше сказать мне, чтобы…

Никто не может обнаружить меня, пока я не думаю о своем местонахождении. В телепатии нет радиопеленгаторов. — Выраженное ею понятие означало больше, чем телепатия; это был символ всей расы и ее единства.

Ты можешь определить местонахождение Варгана и Смита?

Конечно: на своей личной волне они разговаривают совершенно свободно. Варган в Райе, Смит в Гуроне.

Как случилось, что ты можешь прослушивать их длину волны?

Недоумение. Бессильное мысленное пожатие плечами. Врожденное?

Когда один из них умрет, — подумал Бартон, — другие будут предупреждены. Слушай их внимательно. Ты непременно должна сообщить их планы. Они не должны уйти.

Мелисса представила трех маленьких, серых, злобных существ, трусливо удирающих по полу. Бартон натянуто улыбнулся.

Смотри, как они бегут, — сказал он ей. — Смотри, куда они бегут.

Его рука потрогала кинжал. Это, конечно, не большой нож для разделки туш, но сойдет и он.

Других сведений, кроме этих, было немного. Мелисса передала некоторые из подслушанных ею мыслей параноидов, и убеждение Бартона в опасности, исходящей от них, усилилось. В конечном счете они несли гибель всей группе мутантов. Смерть отдельных людей значила не так уж много в эту эпоху дуэлей, но ставить на карту существование всей расы — это похоже на тактику бешеных псов. Не было даже никакого определенного мотива. Простая злоба? Но это нелогично, а параноиды всегда логичны, хотя их мировоззрение и построено на ложной основе. Никакой путеводной нити пока не было, и Бартон не мог найти ее только с помощью своей профессиональной подготовки натуралиста. Животные не занимаются саботажем. Точно так же, как птицы не гадят в собственном гнезде.

После того как Мелисса оставила их, Сью сказала с нетерпением, на этот раз вслух:

— Я хочу тебе помочь. Должен же быть какой-то способ.

— Его нет. Ты сама говорила, что здесь нужно особое умение. Ты биолог. У тебя нет мгновенной реакции, как у меня, и, находясь рядом, ты будешь только отвлекать мое внимание, когда мне необходимо будет сосредоточиться.

— Значит, ты убьешь их?

— Конечно, убью. К счастью, со слов Мелиссы, их всего трое. Она не врала, я это чувствовал.

— О да, она искренна, — согласилась Сью. — Но она, безусловно, что-то скрывает.

Бартон пожал плечами.

— Это не имеет значения. Что сейчас важно, так это быстрое действие. Я не могу особенно заниматься расследованием. Если я начну подбрасывать мысли и вопросы в головы нелысок, параноиды насторожатся. Я должен уничтожить этих подонков прежде, чем зараза распространится. Многие лыски присоединились бы к подобному движению, если бы смогли проникнуть в тайну волны этой длины.

— Так что же делать мне?

— Сейчас, — сказал Бартон, — это неважно. Твоя работа закончена. Теперь это мое дело.

Они встали из-за столика. На улице он оставил Сью, попрощавшись с ней рукопожатием, значение которого было понятно только им. Вокруг текла обычная жизнь ярко освещенного вечернего города, символизирующая собой широкую и запутанную систему взаимозависимости и взаимоограничения, благодаря которой не распадалась цивилизация. Цивилизация, что терпела лысок и пусть неохотно, но давала им возможность найти путь к своему спасению. Оба они думали об одном: как легко эти обычные мирные люди могут превратиться в жаждущую крови толпу. Такое случалось прежде, когда лыски были еще совсем внове для мира; опасность этого не исчезла окончательно.

Итак, Бартон отправился один; ответственность за выживание всей расы требовала от него сделать то, к чему его готовили с самого рождения. Только существование всей их расы имело смысл; жизнь отдельной личности не так важна. Его вертолет уже обслужили, и он вылетел в Галилео, находившийся на Атлантическом побережье, по-прежнему раздумывая о том, что ему предстоит сделать. Он был так поглощен своими мыслями, что только автоматические радиосигналы не давали ему столкнуться с другими вертолетами. Наконец на горизонте показались огни городка ученых.

Как и все сообщества, занимающиеся технологическими разработками, Галилео был крупнее большинства других городов и деревень. Ученые были миролюбивым народом, и ни один из научных городов не был еще уничтожен. В Ниагаре с ее огромным источником энергии жило больше людей, но Галилео занимал гораздо большую площадь. В связи с опасностью некоторых экспериментов город растянулся на много миль и не был похож на большинство современных американских поселений — довольно маленьких, словно сжатых.

Благодаря этому здесь действовал наземный автотранспорт — нечто весьма непривычное. Бартон направился к дому Дэнхема — в их мире обособленных, хотя и взаимозависимых, отношений такого понятия, как квартира, не существовало, — и очень удачно застал его на месте. Дэнхем был лыской — круглолицым, с мягкими чертами; в его париках год от года появлялось все больше седины — в теперешнем виднелись уже и белые пряди. Он приветствовал Бартона тепло, но словами, поскольку на улице были люди, а лыски всегда тактично старались лишний раз не демонстрировать своих способностей.

— Я не знал, что ты вернулся, Дэйв, — сказал он. — Как было в Африке?

— Жарко. И я за шесть месяцев ни разу не играл в скип-гандбол. Боюсь, начинаю терять форму.

— По тебе не скажешь, — заметил Дэнхем, поглядев на него с завистью. — Заходи. Выпьешь?

Потягивая виски со льдом, они говорили о пустяках — точнее, обменивались мыслями в прямом смысле слова. У Бартона были свои планы; ему не хотелось рассказывать Дэнхему слишком много, тем более что Сэм Фэйкс был здесь, в Галилео, поэтому он ходил вокруг да около, ничего существенного не сообщая. Это оказалось не так-то просто. В конце концов они перешли в игровую комнату, раздевшись до трусов; перед ними была вертикальная стена с бесчисленными выпуклостями и углублениями, разделенная на секции, что во время игры приходили в хаотическое движение. Здесь они поиграли в скип-гандбол. Легко было предсказать, с какой силой Дэнхем пошлет мяч, но предугадать угол, под которым мяч отскочит, не было ни малейшей возможности. Обоим пришлось немало попрыгать — это было хорошее физическое упражнение; во время игры они продолжали мысленную беседу.

Дэнхем заявил, что его любимыми играми по-прежнему были кости и рулетка. И в ту, и в другую можно было играть с друзьями — нелысками, в то время как бридж или покер… Ну кто же сядет играть в покер с человеком, читающим мысли?

Бартон согласился, что игры, где все зависит от удачи или от развития мышц, вполне годятся, но последних было не слишком много. Борьба и бокс, скажем, включают мысленное планирование. С другой стороны, им подходили многие олимпийские виды; толкание ядра, прыжки в высоту, бег, — где не приходится сталкиваться с противником лицом к лицу. Но любая игра с элементами сражения — например, шахматы — оказывалась для них невозможной.

«Что ж, — подумал Дэнхем, — твоя профессия имеет достаточно таких элементов и напоминает игру в войну».

Охота на дичь? Бартон позволил себе мысленно пробежаться по этой области и остановился на тигре, вялом после сытной еды, но сохраняющем глубокое осознание своей силы, — словно тихонько жужжащая динамо-машина. Бартон тонко увязал это состояние с голодом и с чем-то еще, смутным и неоформленным, аналогичным тому образу, как Мелисса представляла себе Сэма Фэйкса. Его мысль устремилась словно бы вдоль личности Фэйкса — как будто он брал один аккорд на разных октавах. Если Дэнхем знал Фэйкса, он вполне мог откликнуться.

И тот ответил. Чувство восторга охватило Бартона, когда он уловил случайный отдельный фрагмент и начал откидывать все несущественные детали, выделяя его из многочисленных переплетений мысли Дэнхема. То, что осталось, представляло собою толстого, не слишком компетентного переводчика, иногда выступавшего в качестве посредника между учеными, говорящими на разных языках. Бартон поспешил перейти к другим заботам, чтобы Дэнхем не придал никакого значения появлению этого конкретного мнемонического образа.

И, конечно, Бартону захотелось поскорее уйти. Он позволил Дэнхему выиграть партию, и тот от неожиданности так обрадовался, что принял извинения и объяснения насчет назначенной якобы встречи без всякого недоверия: человеку, только что вернувшемуся в Америку после полугода жизни в джунглях, вполне естественно желать чего-то более волнующего, чем скип-гандбол. Но замечательно все же, что Бартон зашел…

Шагая по гладкому покрытию обсаженных деревьями улиц, Бартон позволил своему восприимчивому разуму поглощать кипящие вокруг мысли. Теперь, когда он знал, кого нужно искать, это было нетрудно, хотя и требовало терпения. Лишь иногда в мешанине мыслей попадались обрывки информации. И Бартон сделал то, к чему лыски прибегали очень редко: стал мысленно задавать нелыскам наводящие вопросы.

Бартон вынужден был пойти на это, поскольку мог читать только то, что находилось над порогом сознательного восприятия, а введение в обычное сознание даже легкого стимулирующего импульса требовало немалых усилий. С человеком, не обладающим телепатическими способностями, вступить в мысленный контакт так же трудно, как воткнуть иглу между двух плотно подогнанных плит. Он может, при определенных обстоятельствах, воспринимать мысли, но не осознает, что поступают импульсы из другого мозга.

Когда Бартон закончил это занятие, он был весь в поту. Тем не менее ему удалось собрать значительную информацию. Более того, он действовал так тонко, что сам Фэйкс, подключившись, наверняка ничего бы не заподозрил. Очень многие люди в этот вечер мимоходом думали о Фэйксе, и для них это были обычные мысли. А Бартон собирал сведения по кусочкам, чтобы составить для себя цельную картину. Немного здесь, немного там, и вот, наконец, перед ним описание деятельности Фэйкса: этот переводчик слегка изменял оттенки значений в разговоре между тибетцем и бенгальцем и еще немного позже, когда они оба обращаются к физиохимику — американцу. Ему помогало то, что ученые, поглощенные своей работой, как правило, не обращали внимания на особо тонкие нюансы человеческого общения; в результате Фэйксу удалось создать в Галилео механизм, который в конечном счете мог всех привести к беде.

Как именно, не знал, пожалуй, даже сам Фэйкс; однако его поверхностных научных познаний оказалось достаточно, чтобы дезорганизовать и потихоньку развалить всю работу. Какое-то значение изменено в сознании одного человека, слегка смещен его оттенок в уме другого, в то время как у обоих они должны в точности совпадать. Все, что Бартон узнал о Фэйксе, позволило ему сделать заключение, что Фэйкс — предал их расу.

Вдобавок он выяснил, где Фэйкс живет.

Теперь, стоя перед его домиком, он попробовал связаться с Мелиссой Карр. Почти сразу же их мысли соприкоснулись на обычном радиационном уровне.

Будь осторожна, — приказал он. — Используй общие понятия.

И вновь он почувствовал ее глубокую женственность, мягкость ее вьющихся волос и гладкую кожу ее щек. Прохладный, свежий вечерний воздух, казалось, донес даже легкий запах духов.

Согласна.

Ты можешь найти для меня других? Бистро и точно?

Да. За…

Оставайся настроенной на… ты знаешь, на что.

И снова согласие, и та же утонченная женская стеснительность, мягкая и удивительно привлекательная. Бартон ощутил, что она немного напугана, и испытал сильное желание ее защитить. В его мыслях начал складываться портрет Мелиссы Карр, хотя Бартон и понимал, что он — неизбежно — является предвзятым. Ментальные и визуальные образы могут значительно отличаться друг от друга. И все-таки ему казалось, что у нее небольшое, треугольное лицо с хрупкими и тонкими чертами, обрамленное блестящими, черными, как смоль, локонами. Он видел ее черты, можно сказать, изнутри, в противоположность тому, как лицо человека помогает составить представление о том, что прячется за его внешним обликом.

Как это ей удается? Переходя улицу, Бартон размышлял об этом счастливом стечении обстоятельств. Ведь из всех людей на земле только она смогла настроиться на специальную длину волны..

Барьер!

Он уже стоял на крыльце перед закрытой дверью. Через фанеру, выкрашенную под древесину, просочилась настороженная мысль, коснулась его мозга и вернулась назад. В тот же миг человек в доме поднял собственный барьер.

Отлично. Пока его мозг заслонен таким образом, Фэйкс никак не может использовать свою суперволну, чтобы связаться с другими параноидами. Или… или может?

Бартон отступил чуть в сторону к круглому окну. Сквозь одностороннее стекло ничего не было видно. Предусмотрительно оглядевшись, он поднял ногу и разбил стекло сапогом. Бартон осторожно пролез через разбитое окно в хорошо обставленную комнату, где у стены, повернувшись к нему, стоял толстый человек. По тому, как обставлено помещение, Бартон понял, что Фэйкс, вероятнее всего, живет один, — это было и естественно для настоящего параноика, ведь ему требовалось бы от жены полное подчинение. Ни одна телепатка не стала бы его женой, да и любая обычная женщина не смогла бы с ним долго прожить.

Лет двадцать назад Фэйкс наверняка не носил бы парика, но лыски параноидного типа с тех пор научились осторожности. Его огненно-желтый парик странно сочетался с крупными чертами румяного лица.

Внезапно барьер в сознании Фэйкса исчез; его мозг был совсем пуст, гол, как земля под паром. Бартон мысленно услышал предупреждающий крик Мелиссы: Он сообщает другим…

Бартон выхватил из-за пояса кинжал и бросился вперед. Барьер Фэйкса мгновенно появился вновь, он так же быстро выхватил свой кинжал и сжал его в жирной ладони. На дуэли с другим телепатом главное держать свой мозг огражденным, чтобы противник не мог предвидеть твоих намерений. Покуда Фэйксу угрожает серьезная опасность, он не осмелится снять барьер.

Бартон приблизился, рассчитывая каждый шаг, готовясь к любым неожиданностям; так же он мог бы наблюдать за раскачивающейся головой кобры. Его пальцы сомкнулись на рукоятке кинжала, который он держал на уровне бедра. Толстяк отошел от стены и напряженно ждал.

В сущности, все произошло слишком просто: не нужно было быть телепатом, чтобы предугадать удар неуклюжей руки. С хирургической точностью Бартон всадил кинжал в нужное место, затем проследил, чтобы Фэйкс не связался со своими единомышленниками — пока тот не умер. Потом, удовлетворенный, он вышел из дома через парадную дверь и, не спеша, направился к ближайшей трамвайной остановке.

Одно дело сделано. Он попытался мысленно связаться с Мелиссой. Где-то далеко, в загадочной темноте, она услышала и ответила.

Они получили сообщение Фэйкса?

Нет. Ты действовал слишком быстро; они не ждали, что он выйдет с ними на связь.

Хорошо. Теперь Варган и Смит.

Сегодня?

Да.

Хорошо. Не думаю, что ты завтра сможешь со мной связаться.

Почему нет?

Увертка. Варган — в Райе.

Слушай. Это важно. Если их всего только трое — отлично. Но если они попробуют связаться с другими, дай мне знать — непременно!

На этом их связь прервалась, но Мелисса — такая, какой он ее себе представлял, все время была перед мысленным взором Бартона, когда он летел сквозь ночь на северо-запад. Его ничуть не тревожило то, что он совершил убийство. Да он и не считал это убийством: в том, как лыски воспринимали предательство, был, безусловно, некий налет фанатизма. А это предательство к тому асе не было заурядным. Средство связи, открытое Фэйксом и его дружками, представляло собой самую страшную из опасностей, когда-либо грозивших расе, — более серьезную, чем суды Линча, которых опасались даже спустя несколько десятилетий после Взрыва.

У Бартона появилось такое настроение, какое у него бывало, когда он охотился. Теперь он преследовал людей, но гораздо более кровожадных, чем любой хищник из джунглей. Животные убивали ради пропитания, это элементарный дарвинизм, основной закон природы. А три параноида коренным образом нарушили другой закон — закон сохранения вида. Своим существованием они угрожали ему.

Глядя на тусклые огни далеко внизу — бесчисленные факелы городов, заполонивших Америку, Бартон думал о том, что конфликт неизбежен в развитии любой новой культуры. А лыски, безусловно, несли новую культуру. Пока еще она была почти в зародыше — мутация, ведущая к неизвестному концу. Но это был первый серьезный шаг, сделанный человечеством за миллион лет. До сих пор мутации всегда были малозаметными, либо вообще оказывались неудачными. Теперь же, благодаря ускорению, приданному жесткой радиацией, перед истинной мутацией открылись тысячи возможностей, но и на ее пути таились подводные камни.

При любой мутации существуют доминантные и второстепенные, скрытые характеристики. Отсутствие волос было вторичным проявлением для лысок, но могли обнаружиться и другие, скрытые, характеристики — в третьем или четвертом поколении. Этот необычный способ субтелепатической связи — естественен ли он? В случае с Мелиссой — как будто так, а Фэйкс и его сообщники могли сами разработать какое-то устройство. А если нет, если они ничего не придумывали, то вполне возможно, что каждый лыска обладает этой способностью в латентном состоянии. И вот это действительно очень опасно.

Это могло оказаться в прямом смысле слова инфекционным очагом, способным заразить здоровые клетки. Секрет нетрудно передать другим; Бартон представил совершенно секретную подпольную сеть параноидов, общающихся между собой в полной тайне от других и планирующих все что угодно. Это была отнюдь не приятная мысль.

Интересно, лыски какой социальной ориентации смогли бы противостоять им? И сколько таких? Немного: они в большинстве своем не годились для военных действий. Война как таковая, благодаря атомным бомбам, стала невозможна; однако это могло быть сражением совсем иного типа. То, что наличие бомб делало неосуществимым, а именно — необходимость централизации для создания любой организации, — здесь не имело значения. Не было никакой необходимости в объединении, если параноиды могли общаться мгновенно и тайно. Слепой случай помог на этот раз через Мелиссу, но на случай рассчитывать нельзя.

Его сознания коснулась мысль Мелиссы.

Варган сигнализировал Смиту; Смит летит в Райю.

Что им известно?

Варган сказал, чтобы Смит прибыл немедленно. Больше ничего.

В Райю?

Это, должно быть, новое место встречи. Он объяснил, как добраться. — Она дала Бартону координаты.

О’кей. Продолжай слушать.

Удивленный и несколько встревоженный, Бартон увеличил скорость. Он повернул и летел теперь на север, в направлении озера Эри, мимо Конестога. Путь до Райи не должен был занять много времени. Но… Неужели Фэйкс все-таки связался с ними? Телепатическое послание требует одного мгновения. Возможно, Варган принял сигнал бедствия от толстяка. А если Фэйкс сообщил своим сообщникам, что его убил лыска, и почему… Бартон пожал плечами. Так и так, они будут ждать его. Они должны знать, что Фэйкс мертв. Если даже он всего лишь послал им неопределенный призыв о помощи и сигнал достиг их разумов, — они должны знать. Нельзя не распознать эту потерю формы, когда жизнь неумолимо оставляет тело. Если они теперь попробуют связаться с ним, они обнаружат чистую пустоту, некий странный разрыв в эфире, как будто дыра еще не затянулась там, где час назад был человек. Тут нельзя ошибиться; ни один телепат не погружается добровольно в это наводящее трепет пустое пространство. Но обнаружат его все находящиеся поблизости восприимчивые разумы, и новость бесшумно распространится среди лысок, живущих в городе. Один из нас умер. Да, Варган и Смит уже знают. Но им неизвестно, по всей вероятности, как он умер. Это мог быть несчастный случай или органическое заболевание. А могло быть и убийство. И они будут действовать, имея в виду этот последний вариант. Они будут ждать.

Когда Бартон приземлился на аэродроме Райи, ближайшем к его цели, он был совершенно пуст, лишь мерцали автоматические посадочные огни. Указания, данные Мелиссой, были ясными. Он прошел полмили по дороге, свернул в узкий переулок, где листья трепетали в призрачном лунном свете, и остановился у неосвещенного дома. Он подождал, и его мозга коснулась мысль:

Входи.

Это был Варган: восприятие диспропорции в скрытой форме сохранялось в его разуме, словно узор под текущей водой. Входи. Но Варган не знал Бартона, он посылал мысль вслепую, сознавая лишь, что какой-то лыска ждет на улице перед домом.

Зажегся свет. Открылась дверь. На пороге возник темный силуэт маленького человечка, чуть больше пяти футов ростом, с чересчур большой головой.

Ловушек нет?

Ловушка была, но она заключалась просто в количестве людей. Бартон почувствовал, что на его вопрос ответили. Варган отступил при его приближении, и Бартон оказался в комнате, разглядывая своего противника.

У Варгана было измученное, озабоченное лицо с глазами навыкате. Его парик коричневато-мышиного цвета был в беспорядке. На глазах его были линзы, которые, отражая свет, напоминали глаза ящерицы; секунду он оценивающе смотрел на Бартона, затем улыбнулся.

— Ладно, — произнес он вслух. — Заходи и садись.

Его слова сопровождались мысленным выражением презрения. Обращение к другому лыске вслух, когда не было необходимости соблюдать осторожность, свидетельствовало об оскорбительном отношении свысока, но Бартон не был удивлен. Параноид, — подумал он, и мозг Варгана отозвался: Что значит — высший!

Открылись створки двери на кухне, и вошел Бертрам Смит — красивый белокурый великан с бледно-голубыми глазами и невыразительным лицом. В руках у него был поднос с бутылками, бокалами и льдом. Он кивнул Бартону.

— Варган хотел поговорить с тобой, — сказал он. — Я не вижу смысла, но…

— Что случилось с Фэйксом? — спросил Варган. — Неважно. Выпей сперва.

Яд?

Искреннее отрицание. Мы сильнее, чем ты…

Бартон взял бокал и сел на жесткий кухонный стул: он не хотел слишком расслабляться. Его мозг был настороже, хотя он сознавал бессмысленность предостережений. Карликовая фигурка Варгана ссутулилась в мягком кресле; он сидел, потягивая ликер. Взгляд его был тверд.

— Так как насчет Фэйкса?

— Я убил его, — ответил Бартон.

— Он был самым слабым из всех нас…

Всех?

Нас троих…

Прекрасно. Теперь остаются только двое.

Варган усмехнулся.

— Ты уверен, что можешь убить нас, а мы уверены, что сможем убить тебя. А поскольку наше секретное оружие является неосязаемым, — безграничное чувство самоуверенности, — мы можем говорить на равных. Как ты узнал о нашем способе общения?

Он не сумел скрыть мысль о Мелиссе; мозг иногда проявляет слишком большую самостоятельность.

— Ее нам тоже придется убить, — сказал Смит. — И ту, другую женщину, о которой он подумал, — Сью Коннот.

Не было никакого толку пытаться что-то скрыть. Бартон направил мысль в мозг Мелиссы.

Они знают. Слушай. Если они воспользуются своей секретной длиной волны, сообщи мне сразу же.

— Сразу же — достаточно быстро, — заметил Варган.

— А мысли так и перемещаются.

— Ладно. Ты нас недооцениваешь. Фэйкс был новичком; он оказался слишком неповоротливым, и он стал для тебя легкой добычей. Мы же отлично натренированы, и наши разумы действуют быстрее твоего. — Это было лишь предположение: знать он, в действительности, не мог. В нем говорило непомерное самомнение.

— Вы думаете, — спросил Бартон, — вам все сойдет с руте, что бы вы там ни пытались сделать?

— Да, — сказал Смит; в его мозгу сверкал огонь фанатичной убежденности. — Так должно быть.

— Хорошо. А что вы хотите сделать?

— Сохранить расу, — ответил Варган. — Но активным, а не пассивным путем. Мы, не нелыски, — он все еще употреблял этот термин, хотя и носил парик, — не желаем склоняться перед низшей расой, homo sapiens.

— Старая уловка. Кто сказал, что лыски — homo superior?[19] Просто они обладают дополнительным чувством..

— Это как раз то, что отличает человека от зверя. Дополнительное чувство. Разум. А теперь появилась новая раса, раса телепатов. Следующая раса, в конце концов, может обладать… даром предвидения. Не знаю. Но я знаю, что лыски — это будущее мира. Господь не наделил бы нас этими способностями, если бы не хотел, чтобы мы ими пользовались.

Это был не только поединок разумов, но и нечто большее. Бартон испытывал сильное любопытство — по ряду причин.

— Вы пытаетесь убедить меня?

— Разумеется. Чем больше людей войдет в нашу организацию, тем быстрее она вырастет. Если ты откажешься, мы убьем тебя.

Только такие расплывчатые понятия делали возможной мысленную секретность. Семантика никогда не смогла бы так незаметно изменить расхождение в абсолютных точках зрения.

— Какие у вас планы?

— Экспансия. — Варган взъерошил свой неопрятный каштановый парик. — В абсолютной тайне, конечно. Что касается саботажа — мы еще только начинаем. Но в конечном счете это будет иметь большое значение. В настоящее время мы сосредоточили усилия на том, что мы можем сделать…

— Саботаж… А что можете вы предложить взамен?

На Бартона накатила волна неописуемого самомнения.

— Нас самих. Мы — homo superior. Когда наша раса освободится от рабства, сбросит иго обычных людей, мы сможем… достичь звезд, если захотим!

— Рабство. Мне это не кажется рабством.

— Тебе не кажется. Тебя приучили принимать манную кашу из рук трусов. Это нелогично. Это несправедливо и неестественно. Когда появляется новая раса, ей судьбой уготовано править.

— Помнишь линчевания прошлых лет? — спросил Бартон.

— Конечно, — кивнул Варган. — У людей есть то, чего нет у нас, — численное превосходство. И они организованы. Вся штука в том, чтобы разрушить их организацию. А при помощи каких средств она удерживается?

— При помощи связи.

— Которая основана на технических устройствах. Весь мир — вроде плавно катящейся машины, в которой человечество сидит за рулем. Если машина сломается…

— Вы так сильны? — Бартон рассмеялся.

В мозгу Смита вновь вспыхнуло пламя фанатического самомнения.

Сотня, тысяча обычных людей не могут сравниться ни с одним из нас!

— Что ж, — вслух Варган говорил более рассудительно, — десять человек по-прежнему могут линчевать лыску, но при условии, что они не разобщены, и пока сохраняется общественный порядок. А вот к чему, разумеется, мы и стремимся — к полному социальному беспорядку. Наша цель — разлад, нарушение связей. Мы тогда сможем взять власть, когда разрушим единство обычных людей.

— И сколько же это займет времени? Миллион лет?

— Возможно, и так, — сказал Варган, — если бы мы не были телепатами и если бы у нас не было секретной длины волны. Чтобы научиться пользоваться ею, кстати, нужно некоторое время, но на это способен почти каждый лыска. Однако мы соблюдаем осторожность; среди нас не будет предателей. Да и как они могут появиться?

Верно, не могут. Любое сомнение, любая мысль о предательстве будут прочитаны. Это будет надежная организация.

Варган кивнул.

— Понимаешь? Тысячи лысок тайно работают на разлад, саботируют, когда надо — убивают… И никогда, никогда не возникает ни малейшего подозрения.

— По крайней мере, на это у тебя хватает ума, — сказал Бартон. — Даже малейшее подозрение будет иметь роковые последствия.

— Я знаю. — Гнев. — Люди терпят нас, и мы позволяем им это. Позволяем. Пришло время занять наше законное место.

— Мы и так к этому идем, пусть медленно. В конце концов, мы же в мире обычных людей вроде незваных гостей. Но люди понемногу принимают нас. Когда-нибудь мы завоюем их полное доверие и нормальное отношение.

— И что, вечно существовать благодаря терпимости, в качестве беспомощного меньшинства? Подбирать объедки, которые соизволят бросить нам те, кто ниже нас, — за то, что мы лижем их сапоги?

— Сколько лысок являются неприспособленными?

— До черта.

— Ладно. Они и на небесах были бы неприспособленными. Огромное большинство приспосабливается. У меня есть работа, которая мне нравится…

— Вот как? И тебя ни капельки не раздражает, когда люди узнают, что ты лыска, и таращатся на тебя?

— Никто не бывает совершенно счастлив. Конечно, в мире лысок жить было бы куда приятнее, но это придет. Есть множество миров, до которых мы когда-нибудь доберемся. Венера, например.

— Поэтому будем сидеть и ждать межпланетных путешествий, — насмешливо произнес Варган. — А дальше что? Появятся лозунги. Земля — людям. Никаких лысок на Венере. Ты просто дурак. Неужто тебе никогда не приходило в голову, что лыски — действительно новая раса? — Он взглянул на Бартона. — Вижу, что приходило. У любого из нас появлялась эта мысль. Но в нас с детства стараются эту мысль подавить. Слушай, как узнать, является ли новая раса доминирующей? Она должна быть способна господствовать. А мы это можем: у нас есть способности, получить которые нет надежды ни у кого из нелысок. Мы как боги, прикидывающиеся людьми, поскольку людям это приятно.

— Мы не боги.

— В сравнении с людьми мы — боги. Тебе доставляет удовольствие мысль о том, что нужно будет воспитывать детей в страхе, учить их никогда не обижать неполноценных по сравнению с ними, заставлять их носить парики? — Варган потянулся к своей голове рукой со скрюченными пальцами. — Это клеймо нашей трусости. В тот день, когда мы сможем без волос гулять по миру, где все будут безволосы, мы полупим то, что нам причитается. Ладно. Спроси себя — можешь ты сказать, что я не прав?

— Нет, — ответил Бартон. — Может быть, ты и прав. Но нас — меньшинство; риск слишком велик. Раз уж ты заговорил о детях, можешь добавить постскриптум о линчевании. Это не слишком приятно. Возможно, тебе удастся выйти сухим из воды, но ты совершенно уверен в том, что неудача исключена. А это просто безумие. Ты не желаешь прислушаться к доводам, не желаешь знать, что может разрушить твои планы. Если до обычных людей дойдут хоть малейшие слухи об этом, все лыски в мире, в париках или без них, будут уничтожены. Никакие менее крутые меры не смогут обеспечить им — людям — защиту. И их ни в чем нельзя будет обвинить. Я признаю, что ты логичен — в некоторой степени. И ты опасен, поскольку владеешь секретной телепатической волной. Но ты — параноид, а это значит, что ты слеп. Мы, лыски, в целом получаем все, что нам нужно, и только потому что отдельные параноидные лыски недовольны, вы создаете организацию якобы для спасения всей расы. Если твоя идея распространится…

— Она попадет на благодатную почву, не так ли?

— Есть и другие неприспособленные лыски, — согласился Бартон. — Может быть, и я стал бы одним из них, если б не нашел подходящий мне образ жизни. — Он на минуту задумался. Работа в джунглях была увлекательной, но каково было бы, оставив ее, вернуться в общество, состоящее из одних лысок, в мир, к которому он принадлежал бы, как ни один телепат не мог по-настоящему принадлежать к миру, существующему в этом веке, сегодня.

Бартон отогнал видение. И в тот же самый миг предупреждающая мысль Мелиссы с силой проникла в его мозг — быстрее, чем крик. Бартон реагировал так же быстро, вскочив на ноги и подняв стул вместо щита. Он не уловил команды Варгана: она была дана на секретной длине волны; брошенный Смитом нож со стуком ударился о пластиковое сиденье стула и отскочил к стене.

Варган нападет, пока Смит подбирает свое оружие.

Мелисса была напугана; она, как могла, уклонялась от кровожадных мыслей, заполнивших комнату, и все-таки ее подсказки вовремя проникали в мозг Бартона. В ту минуту, когда Варган бросился к нему, он прыгнул в ту сторону, куда упал кинжал. Двое нападавших вернулись на обычную телепатическую волну, однако это мало что изменило.

Бартон мог защититься от одного человека, даже от двоих, действующих вместе. Но эти двое условились заранее: Смит дрался сам по себе, Варган — тоже. В мозг Бартона проникали сразу два мысленных потока. Варган сосредоточился на поединке: влево, вправо, выпад, снова выпад. Бартон был достаточно искусен, чтобы противостоять одному противнику, но Смит уже поднял упавший стул и приближался, держа его в руках. К тому же мысли его были спутаны:

Стулом вперед, пониже — нет, повыше — нет…

Этот прием заключается в переплетении двух мысленных образов: основного и скрытого. Один из них является истинным. Вдобавок Варган и Смит пытались действовать совершенно импульсивно, нарочно запутывая свои мысли, чтобы сбить с толку Бартона. И это им, похоже, удавалось. Не раз они переходили на секретную волну, поэтому путаница усугублялась еще и мысленными предупреждениями Мелиссы.

В руке Смита снова был кинжал. С грохотом перевернулся стол. К несчастью, Бартон считал само собой разумеющимся, что враги будут действовать вместе, но допустил ошибку, и острие ножа вспороло рукав рубашки; из глубокого разреза потекла кровь. В джунглях, где эмоции, тропизм, инстинкт сильнее рассудка, Бартон, случалось, путался так же, но там его всегда выручала способность мыслить. Здесь же его противниками были отнюдь не безмозглые твари — эти хищники обладали высоким интеллектом.

Тяжелый, удушливый завах крови вызывал тошноту. Крадучись, осторожно Бартон продолжал отступать, боясь оказаться между противниками. Бросок! — раздалось резкое мысленное предупреждение Мелиссы, и оба — Смит и Варган — бросились на него; лезвия их кинжалов сверкали — там, где на них не было крови.

Сердце… ключица… снизу вверх… выпад…

Он оказался в вихре яростных мыслей, спутанных и хаотичных. Бартон повернулся лицом к Смиту, понял свою ошибку и немного не успел увернуться — кинжал Варгана распорол его левый бицепс. После этого удара Бартон понял, что проиграл: теперь с двумя параноидами ему не справиться.

Он бросился к стулу, нарочно думая использовать его как щит, но в последний момент, прежде чем его мысли успели прочесть, швырнул стул в лампу дневного света. Зазвенело стекло, трубка раскололась. В темноте Бартон метнулся к двери. Противники уже знали о его намерении и предвосхитили его; они понимали, что в этот миг все зависит от скорости и силы, с которой он попытается пробиться наружу. Но они не смогли его остановить. Он поднял ногу на уровень своей челюсти и, совсем обалдев, стал размахивать ею вправо и влево, наполовину бессознательно. Возможно, это его и спасло.

Он прорвался и подумал о вертолете. Убежать, найти помощь. Бартон разобрал невольную мысль Варгана: короткий путь.

Спасибо, — послал он насмешливый ответ.

Короткий путь сокращал расстояние, ноги у него были длинные. Никаких планов Бартон не строил, он и не пытался ни о чем думать. Удрать и найти помощь; детали потом. Параноиды бежали за ним, но не долго.

Толку нет: он успеет. Взять мой вертолет.

Верно. Мы выследим его.

Они повернули в другую сторону. Мозг Бартона, однако, улавливал мысли, которыми они обменивались, и он прибавил ходу. Не так просто было скрыться от параноидов теперь, когда они его знали. И контакт с его мозгом они тоже прерывать не станут.

Посадочная площадка была по-прежнему пуста, если не считать его собственного вертолета. Он забрался внутрь и направил машину на юго-запад: им руководила смутная мысль о Сью Коннот. Мелисса помочь не могла; он даже не знал, где она находится. А Сью была в Конестоге, и между ними двумя…

Кроме того, ее надо предупредить. Сквозь мили тьмы он попытался войти с ней в мысленный контакт.

Что случилось?

Он рассказал ей.

Достань оружие. Обеспечь защиту. Я лечу к тебе.

План…

Не старайся его продумать. Они узнают.

Появилась Мелисса — испуганная, с психически сильным ощущением страха в мыслях.

Чем я могу помочь?

Не сообщай, где ты находишься. Если нас постигнет неудача, расскажи правду другим лыскам. Этих параноидов необходимо уничтожить.

Сью: Может, мне попробовать перехватить их вертолет?

Нет. Не пытайся. Они следуют за мной, но пока не догоняют.

Вертолет преследователей, выглядевший фантастически в серебряном лунном свете, нагонял его. Бартон забинтовал раненую руку, потом, подумав, он обмотал левое предплечье несколькими слоями ткани. Щит — в случае, если…

Он не мог строить тактических планов: это имело бы роковые последствия. Телепаты не имеют возможности играть в шахматы или в военные игры, поскольку их намерения автоматически становятся известны противнику. Они могут играть в скип-гандбол, так как в этой игре присутствует элемент случайности. Если бы можно было ввести элемент случайности…

Какой, например? — Это Варган задал мысленный вопрос: он заинтересовался.

Бартон вздрогнул. Нужно каким-то образом ухитриться действовать импульсивно, без заранее намеченного плана. Иначе он, без сомнения, потерпит неудачу.

Он обратился к Мелиссе:

Они используют секретную частоту?

Нет.

Если нам не удастся, это будет твоей задачей. Варган и Смит должны умереть. Это более важно, чем просто убить троих людей. Если их идея дойдет до других параноидов, если они тоже узнают, как пользоваться секретной длиной волны, это самоубийственное движение будет шириться. И нелыски когда-нибудь неизбежно узнают о нем. А это приведет к физическому уничтожению каждого лыски на земле, поскольку люди не могут позволить себе идти на риск. Если мы не сумеем остановить параноидов, это будет означать гибель всей расы.

Заблестели огни Конестоги. Никакого плана пока нет. И не надо о нем думать.

Должен бить какой-то план, — настаивал Варган. — Какой?

Я поднимаю свой вертолет, — вмешалась Сью.

Внизу был зоопарк, в это время неосвещенный, если не считать серебристого лунного света. В небо, ярко сверкая, поднялся еще один вертолет. Я протараню их… — донеслась мысль Сью.

«Дура, — подумал Бартон. — Не предупреждай их!» Тут его мозга внезапно достигла новая идея, и он мгновенно отреагировал. Механическое управление действует не столь быстро: приняв решение снизиться, чтобы избежать смертельного столкновения с аппаратом Сью, Варган вдруг оказался в опасной близости к вертолету Бартона. Руки Бартона вцепились в рычаги управления.

Варган прочел его мысль, едва она возникла, но его вертолет с такой же скоростью реагировать не мог. С треском столкнулись лопасти винтов, раздался скрежет раздираемого металла: вертолеты соприкоснулись бортами. Сработали автоматические защитные устройства, которые остались целы, — но только то, что они были на небольшой высоте, спасло Бартона и его врагов от гибели.

Они упали в центральной части зоопарка, неподалеку от бассейна с акулой. Варган прочитал очередную мысль Бартона и срочно телепатировал Смиту:

Убей его! Быстро!

Бартон выбрался из-под обломков; Сью была поблизости в зависшем над ними, готовом сесть вертолете, и он скомандовал:

Включи прожектора — локализованно. Максимальное освещение. Разбуди животных.

Он резко бросился в сторону от двух приближающихся к нему фигур, сорвав на бегу повязку с раненой руки — в воздухе распространился запах свежей крови. Бартон громко закричал, стараясь разбудить зверей.

От вертолета Сью исходили яркие лучи света, направленные вниз, проникающие в клетки.

«Убить его, — думал Варган. — Быстрее!»

Послышался астматический кашель льва. Бартон подскочил к бассейну и швырнул окровавленную повязку через ограду. Вспенилась вода: акула моментально пришла в активность.

И отовсюду — из клеток и бассейна, от всех зверей, разбуженных ослепительным светом, шумом и запахом крови, пошли переменные мозговые излучения.

Сью включила сирену, и ко всему еще оглушительный рев наполнил ночь. То там, то здесь вспыхивали огни. Бартон увидел, как Смит остановился и затряс головой. Варган, оскалив зубы, бежал вперед, но тоже был в шоке.

Мысли их теперь совсем смешались. Это была уже не погоня — это был скип-гандбол с вырвавшимся на свободу фактором непредсказуемости.

Ведь животные не обладают интеллектом в истинном его значении. У них есть инстинкты, тропизм, дикие, первобытно сильные страсти. Даже у нетелепатов рычание голодного льва вызывает тревожное о ение. А для лыски…

То, что доносилось из бассейна, было страшнее всего. Даже у Бартона побежали мурашки по спине. Разумы параноидов больше не могли контактировать, они едва могли думать в этом ментальном водовороте звериного голода и ярости, заполнившем ночь.

Теперь они не могли также читать мысли Бартона, поскольку чувствовали себя как люди, оказавшиеся в ослепительном луче прожектора, направленном им в лицо: они были слепы телепатически.

Бартон же, опытный натуралист, владел своим мозгом много лучше, но даже для него все это было неприятно. И все-таки давнее знакомство с тиграми и акулами, волками и львами давало ему определенную защиту от мыслей хищников. Он почувствовал, как мысленно отдалилась Мелисса — в ужасе, охваченная паникой; знал, что Сью, кусая губы, отчаянно старается держать себя в руках. Однако в радиусе полумили вокруг этого ментального Ниагарского водопада телепатическая связь была невозможна — кроме как для особого типа мозга.

Именно таким типом мозга обладал Бартон.

Поскольку он по-прежнему мог читать мысли Варгана и Смита, а они его мыслей читать не могли, дуэль заканчивалась его победой. Нужно было убить этих двоих раньше, чем подоспеет помощь. Тайна параноидов должна быть похоронена навсегда.

И он завершил свое дело острым лезвием кинжала. Смит умер молча. Угасающий разум Варгана издал отчаянный, страстный крик:

Ты идиот! Уничтожишь свою собственную расу…

Затем, после того как замолкла сирена вертолета и погасли лучи прожекторов, наступила тишина; кое-где слышался рев зверей да всплески воды в огромном бассейне.

— Они замнут дело, — сказал Бартон. — Я уже кое-что предпринял вчера. К счастью, в судопроизводстве есть несколько высокопоставленных лысок. Я даже им ничего лишнего не сказал, но суть они поняли. Дело будет рассматриваться как личная ссора. Как бы то ни было, дуэли разрешены законом.

Полуденное солнце играло на водах Огайо. Маленькая парусная лодка накренилась от порыва ветра, и Сью по мысленному указанию Бартона повернула румпель. Под килем мягко журчала вода.

— Но мне не удается связаться с Мелиссой, — добавил он.

Сью не ответила. Он посмотрел на нее.

— Ты устанавливала с нею контакт сегодня. Почему я не могу?

— Она», это сложно, — сказала Сью. — Лучше забыть об этом.

— Нет.

— Позже — через неделю или около того…

Он вспомнил застенчивость Мелиссы, ее нежную женственность, ее страх и как она внезапно отключилась накануне вечером.

— Я хочу убедиться, что с нею все в порядке.

— Нет… — произнесла Сью, пытаясь скрыть какую-то мысль. Это ей почти удалось, но не совсем. В ее мозгу появилось что-то вроде кода, какого-то узора.

— Измененная матрица? — Бартон взглянул на нее. — Как могла она…

— Дэйв, — сказала Сью, — пожалуйста, не трогай ее сейчас. Ей не хотелось бы…

Однако, имея в руках ключ, а перед собой — запертую дверь, готовую открыться, Бартон автоматически послал свою мысль, нащупывая, спрашивая. И где-то очень далеко ощутил какой-то отклик.

Мелисса?

Сью молча смотрела на румпель. Прошло много времени, прежде чем Бартон пошевелился. Лицо его было напряжено, у рта залегли новые морщины.

— Ты знала? — спросил он.

— До сегодняшнего дня — нет, — ответила Сью. Почему-то никому из них не хотелось в эту минуту общаться телепатически.

— Это… это, вероятно, вызвано происшедшим в зоопарке.

— Так вот почему ей удалось подключиться к секретной длине волны, — мрачно проговорил Бартон. — Эта мутация — иногда она подходит очень близко к черте. — Он взглянул на свою дрожащую руку. — Ее разум… это был ее разум!

— Она не всегда в таком состоянии, — тихо сказала Сью. — Что меня сейчас интересует — станет ли она рассказывать? Могут ли ее мысли прочитать…

— Опасаться нечего, — успокоил Бартон. — Я общался с нею достаточно долго, чтобы выяснить наверняка. Иначе я… вообще не оставался бы с нею. В таком состоянии она не помнит ничего из того, что происходило, когда она была… в здравом уме.

Сью пошевелила губами.

— Она не знает, что она сумасшедшая. Просто чувствует, что что-то не в порядке. Потому она и не хотела сообщить нам, где находится. Ах, Дэйв! Сколько наших, сколько мутантов сходят так или иначе с прямого пути! Какая ужасная цена.

Он медленно кивнул; глаза его были очень серьезны. Да, за все нужно как-то платить. И все-таки, если эта плата дает мутантам безопасность…

Однако, по сути дела, до этого еще далеко. Бартон сейчас отчетливо видел, что определенная эра в существовании расы лысок наконец закончилась. До вчерашнего дня казалось, что перед ними — ровная, прямая дорога. Но вчера зло, дотоле скрытое, обнаружилось в самом сердце их собственной расы, и это было такое зло, которое угрожало миру на земле, угрожало уничтожением какой-либо расы.

Ведь очевидно: то, на что уже натолкнулось несколько параноидов, будет в будущем обнаружено другими. Может быть, уже обнаружено. И так это оставлять нельзя.

Тебя, Сын Человеческий, поставил я сторожем в Доме Израилевом.

«Мы должны теперь быть начеку, — подумал Бартон. — Всегда начеку». Он внезапно понял, что за последние несколько лет сделал большой шаг вперед, к зрелости. Сперва у него не было цели, он был готов отворить двери своего разума любой возможности, которая стучалась громче других. Затем он нашел подходящую работу и, удобно устроившись, стал считать себя наконец зрелым человеком. Так было до вчерашнего, точнее, сегодняшнего дня.

Теперь ему нельзя оставаться только охотником на зверей. Расстилавшееся перед ним поле деятельности было настолько широким, что он пока не мог ясно разглядеть все, хотя очертания были весьма отчетливы. Это задача не для одного человека, многим и многим придется принять в ней участие. Эта работа потребует постоянной бдительности, наблюдения за всем миром, начиная буквально с настоящей минуты. Сегодня, возможно, впервые за без малого две тысячи лет, вновь рождалось племя крестоносцев.

«Странно, — думал он, — что первое предупреждение мы получили от сумасшедшей женщины. Выходит, даже сумасшедшие не так уж бесполезны в прогрессе расы. Странно, что три группы мутантов так тесно переплелись в сложившейся ситуации — сумасшедшие, здоровые и параноиды. И так случилось, что даже в смертельном бою три ветви оказались взаимозависимы».

Он посмотрел на Сью. Их разумы соприкоснулись, и в глубокой, теплой уверенности этой встречи не было места сомнениям или сожалениям. По крайней мере, у них было это единство, и оно стоило любой цены, которую может потребовать будущее, — это уверенное единение, осознаваемое в любой темноте, на любом расстоянии. И этот огонь не погаснет в очаге, покуда жив хоть один лыска.

ТРИ

Шел снег.

Теперь не было ничего, кроме снега, мир скрыло пеленой кружащихся белых снежинок. До сих пор, хотя я и не мог связаться с людьми, вокруг меня все же была твердая земля, я видел над собой вздымавшиеся горные пики. Теперь казалось, что я отрезан от всего совсем и одинок — как никогда.

Я ничего не мог изменить, и, съежившись под своими одеялами, ждал. Воздух стал немного теплее; однако не холод убьет меня, а одиночество.

Мне начало казаться, что вся моя предыдущая жизнь была сном и ничего, кроме меня, на самом деле не существует.

Мысли мои начали кружиться, и я не мог их остановить. Я знал, что нахожусь на пределе. Вокруг меня бессмысленно кружился снег, кружились и мои мысли, и не было ничего, что могло бы их остановить. Зацепиться было не за что.

Кроме как в прошлом.

И я снова вернулся назад, пытаясь там найти какую-нибудь опору. Время после Бартона, но когда Бартон был еще жив. Время Макнея и Линкольна Коуди. Неподтвержденная история из Ключевых Жизней, поскольку в жизни Макнея был час, который не видел ни один другой телепат и который может быть восстановлен лишь предположительно. Правда, телепаты, знавшие Макнея очень долго и близко, вполне могли восполнить недостающие детали.

Она была полной, эта история Льва и Единорога. Я проник назад во времени в разум Макнея, снова ненадолго забыв и снег, и одиночество, найдя то, что мне было нужно, в прошлом, когда Макней ожидал у себя дома прихода параноида Сергея Коллахена…

Лучший способ сохранить секрет — это избегать даже намека на секретность. Макней насвистел несколько тактов из Грига, и вибрации привели тонкий механизм в действие. Тускло-янтарные стены и потолок стали прохладно-прозрачными. Поляроидный кристалл изменял красный свет солнца, заходящего над Кэтскилз. Глубокое и безоблачное голубое небо раскрылось над головой. В нем ничего не было видно; но вертолет Бартона уже прилетел, а скоро должен появиться и Коллахен.

То, что Коллахен осмелился прилететь, придавало опасности жуткую остроту. Двадцать лет назад проблема была бы решена кинжалом, но отнюдь не окончательно. Бартон пользовался своим клинком и, хотя полной неудачи не потерпел, не добился и успеха. С тех пор угроза возросла.

Макней, стоя у своего письменного стола, провел рукой по лбу и с любопытством поглядел на мокрую ладонь. Гипертензия. Результат этой отчаянной, напряженной попытки связаться с Коллахеном и удивления от того, что это оказалось так легко. А теперь еще Бартон в качестве катализатора — мангуста и змеи одновременно.

Но никакого столкновения быть не должно — пока. Как-то нужно удержать Бартона от убийства Коллахена. У гидры больше сотни голов, и она к тому же обладает особой способностью. В этом и заключалась главная опасность — в страшном секретном оружии параноидов.

Эти типы не были сумасшедшими, они пользовались холодной логикой и ненормальны были лишь в одном отношении — в слепой, извращенной ненависти к нетелепатам. За двадцать, а возможно, тридцать, сорок лет они не то чтобы выросли численно, но сумели организоваться; и вот теперь клетки этой злокачественной опухоли распространились по всем городам Америки, от Модока и Американ-Гана до Рокси и Флорида-Энда.

«Я стар, — подумал Макней. — Мне сорок два, но я чувствую себя старым. Светлые надежды, с которыми я вырос, гаснут, затмеваемые кошмаром».

Он взглянул в зеркало и присмотрелся к своему отражению. Человек он был ширококостный, но мягкотелый; и глаза слишком добрые — такие не годятся для битвы. Волосы парика, который носили все лыски, были пока еще темными, но скоро придется покупать парик с сединой.

Он устал.

Он был в отпуске и приехал сюда из Ниагары, — одного из научных городков; однако в его тайной работе никаких отпусков, конечно, не было. Этим делом сейчас занимались многие лыски, и ни один из нетелепатов об этом даже не подозревал; в их задачу входили контроль и уничтожение, ибо параноидным лыскам нельзя позволить безнаказанно творить зло, и это — аксиома.

За горной грядой лежал город. Макней перевел взгляд вниз, на ручей за сосновыми и сумаховыми рощами, на пруд чуть ниже по течению, где под темными нависшими скалами водилась форель. Он открыл часть стены, впустив прохладный воздух; рассеянно просвистел музыкальную фразу, включающую ультраакустику, которая заставляла комаров держаться подальше. На мощеной дорожке внизу он заметил тонкую стройную фигуру в светлых брюках и блузке и узнал Алексу, свою приемную дочь. Сильный семейный инстинкт лысок сделал усыновление и удочерение распространенным явлением.

Ее лощеный парик блестел в лучах заходящего солнца. Он послал вниз мысль:

Думал, ты в деревне. Мэриан в кино.

Она уловила в его уме нотку недовольства.

Посетители, Дэррил?

На час-другой…

О’кей. Там дурацкий американский фильм с продолжением, а я их терпеть не могу. Мэриан меня спрашивала… Пойду станцую пару раз в саду.

Он смотрел ей вслед, чувствуя себя отвратительно. В идеальном мире, где все были бы телепатами, пропала бы и нужда в секретах и увертках. Это и в самом деле было одним из Достоинств системы параноидов — таинственная, неперехватываемая длина волны, на которой они могут общаться. То, что называется Способностью. Макней полагал, что это была вторичная характеристика самой мутации, как и лысина, но проявившаяся в более редких случаях. Похоже было, что только лыски параноидного типа могут развить эту Способность, что говорило о возможности существования двух отдельных и различных мутаций. Учитывая хрупкость равновесия в мыслительном аппарате, такую возможность нельзя было исключать.

Но истинное взаимопонимание было совершенно необходимо для полноценной жизни. Телепаты были чувствительнее нетелепатов; их браки были совершеннее; дружба теплее; раса представляла из себя в некотором смысле единый живой блок, ведь практически ни одну мысль нельзя было скрыть от других. Нормальный лыска из вежливости воздерживался от прощупывания чужого сознания, когда контактирующий мозг сознательно затуманивался, но в конечном счете и это должно было стать ненужным. Да, когда-то в секретах не будет необходимости.

И Мэриан, и Алекса знали о связи Макнея с организацией и относились ко всему с молчаливым пониманием. Они знали без слов, когда Макнею не хотелось отвечать на вопросы, а благодаря глубокому доверию, основанному на телепатическом взаимопонимании, они и не задавали их, даже мысленно.

Алексе сейчас было двадцать. Она уже давно поняла, что является чужой в окружающем ее мире. До сих пор лыски на земле были незваными гостями, сколько бы ни придумывалось логических обоснований их появления. Огромное большинство человечества было нетелепатами, и страх, недоверие и ненависть хотя и в скрытой форме, но жили в сознании этого гигантского трибунала, ежедневно выносившего приговор мутации лысок.

Макней прекрасно знал, что вынесение смертного приговора зависит от того, опустят ли вниз большие пальцы те, от кого ждут решения И если только когда-нибудь большие пальцы опустятся…

Если только нетелепаты узнают, чем занимаются параноиды…

По дорожке поднимался Бартон. Он шел пружинистым шагом, гибкий и стройный, как юноша, хотя ему было за шестьдесят. На нем был серо-стальной парик; Макней ощутил поток бдительности, исходящий из мозга охотника. Фактически Бартон считался натуралистом, охотником на крупного зверя. Несмотря на это, иногда его добычей оказывались люди.

Наверх, Дэйв, — подумал Макней.

Ясно. Оно уже здесь?

Коллахен скоро будет.

Мысленные образы не совпадали. Семантический абсолютный символ для Коллахена в разуме Макнея был проще; у Бартона он был окрашен эмоциями, ассоциативно связанными с той половиной жизни, что охотник посвятил борьбе с группой, которую он ненавидел, — теперь уже почти патологически Макней так и не смог узнать, что скрывается за этой страшной ненавистью. Раза два он улавливал мимолетные мысленные образы умершей девушки, которая когда-то помогла Бартону, но эти мысли всегда были нечеткими, словно отражение на зыбкой поверхности воды.

Бартон поднялся на подъемнике. Его смуглое лицо избороздили морщины; он улыбался, скривив губы в одну сторону, так что улыбка казалась, скорее, усмешкой. Бартон сел в мягкое кресло, передвинув немного кинжал, чтобы он был под рукой, и подумал о выпивке. Макней предложил виски с содовой. Солнце закатилось за гору, ветер стал холоднее. Автоматическое индукционное устройство переключилось на обогрев.

Удачно, что ты поймал меня, по пути на север. Неприятность.

Касается нас?

Как всегда.

Что на этот раз?

Диапазон мыслей Бартона расширился.

Угроза лыскам

Лыска без парика с группой Бродячих Псов 

Деревни подвергаются набегам

Тот, что без парика, телепатически не обучен

Без парика? Параноид?

Мало сведений. Не могу установить связь.

Но… Бродячие Псы?

Усмешка Бартона отразилась в его мысли: Дикари. Я проведу расследование. Недопустимо, чтобы люди связывали нас с совершающими набеги Бродячими Псами.

Макней замолчал, размышляя. Немало лет уже прошло после Взрыва, когда жесткая радиация впервые вызвала мутации и привела к децентрализации культуры. Те дни были свидетелями появления Бродячих Псов, этих недовольных, бродяг, отказавшихся войти в городские союзы, убежавших в леса и отдаленные уголки и живших дикой жизнью кочевников — правда, всегда маленькими группами, боясь вездесущих атомных бомб. Бродячих Псов видели не часто. С вертолета порой можно было различить фигурки, крадущиеся гуськом через Лимберлостские леса или по Флоридской низменности, словом, в любом месте, где остались старые лесные массивы. Кочевники вынуждены были жить в лесной глуши. Время от времени они совершали быстрые набеги на уединенные деревни — однако, это случалось так редко, что никто не видел в Бродячих Псах большой угрозы. Их рассматривали в лучшем случае как озорников, к тому же они и сами в основном держались подальше от городов.

Тот факт, что среди них оказался лыска, был не столько невозможным, сколько удивительным. Телепаты давно представляли собой расовое единство, разветвляющееся на семейные группы. Дети входили в него, когда подрастали.

Может бить это какая-то интрига параноидов. Не знаю, какого типа.

Макней сделал глоток. Ты знаешь, нет смысла убивать Коллахена, — высказал он свое мнение.

Тропизм, — мрачно прозвучала мысль Бартона. — Таксис. Когда я выхожу на них, я их убиваю.

Не…

Для борьбы с ними я нашел определенные методы. Я использовал адреналин. Нельзя предвидеть действия обезумевшего человека в драке, потоку что он сам их не предвидит. С ними нельзя драться так, словно играешь в шахматы, Дэррил. Нужно как-то вынудить их ограничить свои возможности. Я убил некоторых, заставив драться с машинами, у которых нет, в отличие от мозга, мгновенной реакции. Фактически — привкус горечи — мы не можем планировать действия наперед. Параноиды могут читать наши мысли. Почему не убить это?

Потому что нам, возможно, придется пойти на компромисс.

Взрывная волна горячей, страшной ярости заставила Макнея поморщиться. Несогласие Бартона было сок шительно категоричным.

Макней повертел свой бокал, глядя, как на его стенках собираются капельки влаги.

Но параноиды расширяют сферу влияния.

Так найдите способ лишить их этой возможности!

Мы пытаемся. Такого способа нет.

Узнайте их секретную длину волны.

Мозг Макнея окутал туман. Бартон мысленно отвернулся Но он все же уловил обрывок какой-то мысли и изо всех сил старался не задавать мучивший его вопрос.

— Пока нет, Дэйв, — сказал Макней вслух. — Я даже не должен об этом думать. Ты же знаешь.

Бартон кивнул. Он тоже понимал, как опасно строить планы заранее. Невозможно было воздвигнуть никакого эффективного заслона против зондирования параноидов.

Не убивай Коллахена, — взмолился Макней. Позволь действовать мне.

Бартон неохотно согласился.

Оно приближается. Сейчас.

Его более дисциплинированный ум, привыкший обнаруживать излучения, свидетельствующие об интеллекте, уловил вдалеке отдельные фрагменты мыслей. Макней вздохнул, поставил свой бокал и потер лоб.

Бартон подумал: Этот лиска с Бродячими Псами. Можно привезти его сюда, если понадобится?

Разумеется.

Тут их сознаний коснулась чужая мысль — уверенная, сильная, спокойная. Бартон тревожно пошевелился. Макней послал наружу ответ.

Минуту спустя Сергей Коллахен, выйдя из подъемника, стоял перед ними, с осторожностью разглядывал натуралиста. Это был стройный блондин с мягкими чертами лица; волосы его парика были такие длинные и густые, что напоминали гриву. Парики такого нестандартного типа параноиды носили только из жеманства — да еще из-за своей врожденной неприспособленности.

Он не выглядел опасным, но у Макнея возникло такое чувство, как будто в комнате оказался дикий зверь. Что там символизировал лев в средние века? Плотский грех? Точнее он не мог вспомнить. В голове Бартона появилась аналогичная — словно эхо — мысль:

Плотоядное животное, которое надо бы зарезать!

— Добрый день, — сказал Коллахен, и, поскольку он заговорил вслух, Макней понял, что он, как и любой параноид, относится к ним, нормальным лыскам, как к низшим существам, со снисходительным презрением. Для параноидов это было весьма обычно.

Макней встал; Бартон нет.

— Не присядете ли?

— Конечно. — Коллахен опустился в кресло. — Вы — Макней. О Бартоне я слышал.

— Уж наверное, слышал, — произнес Бартон вкрадчивым тоном. Макней поспешно разлил выпивку. Бартон к своему бокалу не притронулся.

Несмотря на тишину, в комнате звучало что-то, напоминавшее звук в четвертом измерении. Никто не пробовал установить прямой телепатический контакт; однако ни один лыска не бывает в полной ментальной тишине — разве что в стратосфере. Подобно чуть слышной, далекой музыке, интроспективные мысли, как токкаты и фуги, смутно прорываются наружу. Мысленный ритм одного человека спонтанно подстраивается под ритм другого — так шагают солдаты, привыкшие держать шаг. Коллахен, правда, шагал не в ногу, и атмосфера, казалось, вибрирует от легкого диссонанса.

Их гостя переполняла огромная самоуверенность. Параноиды редко испытывали те сомнения, что время от времени вызывали у нормальных телепатов неотвязный, неизбежный вопрос: аномалия или истинная мутация? Хотя со времени Взрыва сменилось несколько поколений, рано еще было что-то утверждать. Биологи проводили исследования, но проверить выводы экспериментально не могли, поскольку у животных выработать телепатическую функцию было невозможно. Лишь специализированный коллоид человеческого мозга обладал этой скрытой способностью, даром, который по-прежнему оставался загадкой.

К настоящему времени ситуация стала понемногу проясняться. С самого начала существовало три различных типа мутантов; это признали лишь после того, как хаос, возникший после Взрыва, прошел, уступив место децентрализации. Итак, были психически нормальные лыски — к ним принадлежали Макней и Бартон. Но плодовитое космическое чрево произвело на свет также чудовищное потомство — это были существа с ужасающей патологией, появившиеся из пронизанной радиацией зародышевой плазмы, — двухголовые сросшиеся близнецы, циклопы, сиамские уроды. Надежду вселяло лишь то, что появление подобных чудовищ почти полностью прекратилось.

Между нормальными лысками и сумасшедшими телепатами находился мутационный вариант — параноиды с их навязчивой идеей превосходства. Вначале параноиды отказывались носить парики, и, если бы угрозу разглядели тогда, их уничтожение не составило бы труда. Теперь сделать это было сложно, они стали гораздо хитрее. По большей части параноида невозможно стало отличить от здорового лыски. Они научились хорошо маскироваться и находились в безопасности; лишь отдельные их промахи давали время от времени Бартону и его охотникам возможность пустить в ход кинжалы, висевшие на поясе каждого мужчины.

Война, по необходимости совершенно секретная, подпольная, велась в мире, ничего не знающем о смертельной битве, происходящей во тьме. Ни один из нетелепатов даже не подозревал ни о чем. Но все лыски знали об этом.

Знал об этом и Макней, и сердце его сжималось от чувства огромной ответственности. Обожествление собственной расы, отождествление себя, своей семьи и друзей со всеми телепатами — это была часть платы лысок за свое выживание. Сюда, однако, не входили параноиды — хищники, угрожающие безопасности живущих на земле лысок.

Наблюдая за Коллахеном, Макней подумал о том, чувствовал ли тот когда-нибудь неуверенность в себе. Вероятно, нет. Чувство неполноценности заставляло параноидов боготворить свою группу. Девизом этих самовлюбленных людей было: ми сверхлюди! Все остальные виды существ — низшие.

Они не были сверхлюдьми. Но недооценивать их было бы серьезной ошибкой, параноиды безжалостны, умны и сильны. Хотя, может быть, и не так сильны, как считают они сами. Лев может без труда загрызть дикую свинью, но стадо свиней вполне может убить льва.

— Если сможет его найти, — сказал с улыбкой Коллахен.

Макней поморщился.

— Даже лев оставляет следы. Вы не можете до бесконечности делать свои делишки так, чтобы люди ничего не заподозрили. Неужели не ясно?

Коллахен мысленно выразил презрение.

— Они не телепаты. И даже если бы ими были, у нас есть Способность. А с ней даже вы ничего не можете поделать.

— Тем не менее мы можем читать ваши мысли, — вставил Бартон. — И это уже помогло нам разрушить некоторые ваши планы.

— Случайности, — сказал Коллахен, махнув рукой. — Они никак не отражаются на долгосрочной программе. К тому же вы можете читать только то, что выше порога сознательного восприятия. Мы думаем и о других вещах, не только о завоевании. И едва мы готовы сделать очередной шаг, мы делаем его как можно быстрее, чтобы свести до минимума опасность прочтения деталей каким-нибудь предателем.

— Значит, мы теперь предатели, — сказал Бартон.

Коллахен посмотрел на него.

— Вы предаете судьбу нашей расы. Мы разберемся с вами после завоевания.

— А что, — спросил Макней, — будут тем временем делать люди?

— Умирать, — ответил Коллахен.

Макней потер лоб.

— Вы слепы. Если лыска убьет хоть одного человека и об этом станет известно, начнутся неприятности. Но это еще может сойти с рук. Если же произойдут две-три таких смерти, у людей появятся вопросы разные и разные предположения. Лысок не линчуют уже много лет, но стоит какому-нибудь умному парню сообразить, что происходит, будет разработана программа уничтожения всех лысок на земле. Не — забывайте, что нас легко опознать. — Он потрогал свой парик.

— Этого не случится.

— Вы недооцениваете людей. Всегда недооценивали.

— Нет, — сказал Коллахен, — это не так. А вот вы всегда недооценивали нас. Вы не знаете даже собственных возможностей.

— Люди не становятся сверхлюдьми благодаря развитию телепатических способностей.

— А мы думаем, становятся.

— Ну ладно, — сказал Макней, — тут нам не договориться. Возможно, мы сможем договориться по другим вопросам.

Бартон что-то сердито буркнул. Коллахен взглянул на него.

— Вы говорите, что понимаете наш план. Если так, то вам должно быть ясно, что нам нельзя помешать. У людей, которых вы так боитесь, только два козыря: численность и техника. Если разрушить технику, мы сможем централизоваться, а это все, что нам требуется. Сейчас, конечно, мы не можем этого сделать из-за атомных бомб. Как только мы соберемся в группу и заявим о себе — бах! Так что..

— Взрыв был последней войной, — сказал Макней. — должен быть последней. Планета не выдержит еще одной.

— Планета выдержит. Мы тоже. А вот люди — нет.

— В Галилео нет секретного оружия, — сказал Бартон.

— А, так вы проверили и эти слухи? — Коллахен ухмыльнулся. — Однако очень многие начинают думать, что Галилео становится опасным городком. Не за горами тот день, когда Модок или Сьерра снесут яичко прямо на Галилео. И мы тут будем ни при чем. Бомбить будут люди, а не лыски.

— Кто пустил этот слух? — спросил Бартон.

— Будут и еще, будет много слухов. Мы посеем недоверие между городами — долгосрочная программа продуманной диверсии. И закончится это еще одним Взрывом. Тот факт, что люди верят всякой ерунде, доказывает, что они, по сути своей, неспособны править. Такое не может случиться в мире лысок.

— Новая война, — сказал Макней, — приведет к развалу коммуникационных систем. Это, конечно, вам на руку. Старый закон разрушения и гибели. До тех пор, пока радио, телевидение, вертолетный и скоростной самолетный транспорт связывают людей, они остаются, некоторым образом, централизованными.

— Верно мыслите, — сказал Коллахен. — Когда человечество окажется в худшем, более уязвимом положении, централизоваться сможем мы, вот тогда и выйдем на сцену. По-настоящему творческих технических умов, знаете ли, не так уж много. Мы их уничтожаем с большой осторожностью. И нам это удается, потому что мы можем мысленно объединиться, благодаря Способности, и остаемся неуязвимы физически.

— Кроме как для нас, — мягко проговорил Бартон.

Коллахен медленно покачал головой.

— Вы не можете убить нас всех. Если бы вы сейчас прирезали меня, это не имело бы значения. Я, кстати, координатор, и не единственный. Вы можете выследить кое-кого из наших, безусловно, но вы не можете найти всех нас, и вы не можете разгадать наш код. Именно здесь у вас ничего не получается, и именно поэтому никогда ничего не получится.

Бартон раздраженно погасил сигарету.

— Да. Может, и не получается. Но вам все равно не победить. Это невозможно. Я давно чувствую приближающийся погром. Если это произойдет, то будет вполне оправданно, и я ни о чем не пожалею, ведь и вас всех тоже уничтожат. Конечно, и мы погибнем. Вы, что же, будете чувствовать удовлетворение, зная, что погубили весь вид своим идиотским эгоизмом?

— Я не обижаюсь, — сказал Коллахен. — Я всегда утверждал, что ваша группа — неудачная ветвь мутации. Мы — настоящие сверхлюди, не боящиеся занять в мире подобающее нам место, в то время как вы согласны жить объедками со стола людей.

— Коллахен, — внезапно заговорил Макней, — это самоубийство. Мы не можем…

Бартон вскочил со стула и встал, расставив ноги и злобно глядя исподлобья.

— Дэррил! Не упрашивай эту свинью! Моему терпению тоже есть предел!

— Прошу тебя, — сказал Макней, чувствуя себя совершенно бессильным и беспомощным. — Не надо забывать, что мы тоже не сверхлюди.

— Никаких компромиссов, — огрызнулся Бартон. — Не может быть мира с этими волками. Волки! Гиены!

— Никакого компромисса не будет, — заверил Коллахен. Он встал; его голова с львиной гривой выделялась темным силуэтом на фоне фиолетового неба. — Я приехал повидаться с вами, Макней, с одной единственной целью: вы так же хорошо, как я, понимаете, что люди не должны знать о существовании нашего плана. Оставьте нас в покое, и они ничего не заподозрят. А пытаясь помешать нам, вы только увеличиваете опасность раскрытия. Подпольная война не может вечно оставаться подпольной.

— Значит, вы все-таки сознаете опасность, — сказал Макней.

— Глупец, — ответил Коллахен; в его голосе звучало чуть ли не нетерпение. — Неужели вы не видите, что мы боремся и за вас тоже? Оставьте нас. Когда люди будут уничтожены, этот мир будет миром лысок, и вы тоже найдете в нем свое место. Не говорите мне, что никогда не думали о цивилизации лысок, полной и совершенной.

— Верно, думал, — признал Макней. — Но этого не достичь вашими методами. Решение — в постепенной ассимиляции.

— Значит, мы будем ассимилированы снова человеческой породой? И наши дети деградируют и опять станут волосатыми? Нет, Макней. Вы не сознаете своей силы, но и своей слабости, похоже, вы также не сознаете. Оставьте нас в покое. Если не оставите, то именно вы будете виновниками любого будущего погрома.

Макней взглянул на Бартона, плечи его опустились, он забрался поглубже в кресло.

— Ты все-таки прав, Дэйв, — прошептал он. — Никакого компромисса быть не может. Это параноиды.

Злобная усмешка Бартона стала еще злее.

— Убирайся, — проговорил он. — Я не стану убивать тебя сейчас. Но я знаю, кто ты. Думай об этом почаще. Тебе не долго осталось жить, даю слово.

— Ты можешь умереть первым, — мягко ответил Коллахен.

— Убирайся.

Параноид повернулся и вошел в подъемник. Вскоре его фигура уже виднелась внизу; он шагал по дорожке. Бартон налил себе глоток крепкого алкоголя и выпил, не разбавляя.

— Словно в грязи извалялся, — сказал он. — Может, это снимет мерзкий привкус во рту.

Макней сидел неподвижно в своем кресле. Бартон пристально посмотрел на смутно видневшуюся фигуру.

Какая муха тебя укусила? — подумал он.

Мне жаль… жаль, что ми живем не в мире лысок. Не обязательно на Земле. Пусть на Венере, на Марсе. Даже Каллисто — где угодно. Мир, где мы могли бы жить мирно. Воина — не для телепатов, Дэйв.

А может, она им как раз на пользу.

Ты считаешь, что я слабохарактерный. Что ж, так и есть. Я не герой. Не крестоносец. Микрокосм все-таки важнее всего. О какой верности расе можно говорить, если член семьи, индивид должен жертвовать всем, что означает для него домашний очаг?

Подонки должны бить уничтожены. Наши дети будут жить в более счастливом мире.

То же говорили наши отцы. И где ми сейчас?

По крайней мере, нас пока не линчуют. Бартон положил руку на плечо Макнея. Продолжай работу. Найди решение. Код параноидов должен бить разгадан. Тогда я смогу уничтожить их — всех до одного!

Мысли Макнея потемнели. Я чувствую, что будет погром. Я не знаю, когда. Но наша раса еще не пережила свой величайший кризис. Он придет. Придет.

Решение тоже придет, — подумал Бартон. — Мне пора. Нужно найти того лыску среди Бродячих Псов.

Счастливо, Дэив.

Макней долго глядел вслед Бартону. Когда тот скрылся и дорожка опустела, он с беспокойством стал ждать возвращения Мэриан и Алексы из города и впервые в жизни не был уверен в том, что они вернутся.

Они были среди врагов, потенциальных врагов, которые по первому слову могли обратиться к петле и огню. Безопасность, за которую лыски мирно боролись на протяжении поколений, уходила сейчас, как почва из-под ног. В недалеком будущем лыски могут оказаться без крова и без друзей — как Бродячие Псы..

Слишком эластичная цивилизация неминуемо приводит к анархии, а слишком жесткая — разваливается под ураганным ветром перемен. Нормы человеческого бытия произвольны, потому существуют и произвольные демаркационные линии. В децентрализованной культуре общественному животному легче было найти свое законное место, чем когда-либо за тысячи лет истории. Денежная система была основана на товарообмене, который, в свою очередь, основывался на мастерстве, склонности к чему-либо и человеко-часах. Одному человеку нравилась непринужденная жизнь рыбака на Калифорнийском побережье; за свой улов он мог получить телевизор, созданный жителем Галилео, интересующимся электроникой и, кроме того, любящим рыбу.

Это была эластичная культура, однако она имела свою жесткость — в ней существовали неприспособившиеся люди. После Взрыва они оставили растущую сеть городов, постепенно заполняющих Америку, и направились в леса, где им проще было оставаться самими собой. Там собирались люди разных типов: бродяги и сезонные рабочие, пьяницы и нищие, деревенские бедняки и городские бездельники, все недовольные, антисоциально настроенные, а также те, кто просто не мог приспособиться к какому бы то ни было виду городской жизни, даже к наполовину сельским условиям теперешних городов. Кто-то разъезжал по дорогам, другие ходили пешком — в мире, еще зависевшем от наземного транспорта; встречались также звероловы и охотники, поскольку даже после Взрыва на Североамериканском континенте еще оставались обширные лесные массивы.

Они направились в леса. Те из них, что и прежде были лесными жителями, достаточно хорошо знали, как там выжить; они умели ловить птиц, ставить капканы и ловушки на оленей и кроликов. Знали, какие можно собирать ягоды и какие следует выкапывать коренья. Другие же…

В конечном счете, они либо учились, либо умирали. Но начинали они с того, что казалось им самым простым — становились разбойниками, совершали быстрые налеты на объединяющиеся города и возвращались с добычей; едой, алкоголем и женщинами. Они ошибочно принимали рождение новой цивилизации за ее конец. Они собирались в банды, но атомные бомбы рано или поздно находили свою цель и уничтожали их.

Вскоре не осталось ни одной большой группы Бродячих Псов. Объединение стало опасным. Лишь несколько десятков людей могло собраться вместе; в северных умеренных зонах они перемещались в зависимости от времени года; в более жаркой местности держались в глуши.

Их существование сочетало в себе жизнь первопроходцев западной Америки и американских индейцев. Они постоянно мигрировали; вновь научились стрелять из лука и метать копье, поскольку не поддерживали контактов с городами, и им нелегко было раздобыть огнестрельное оружие. Они плыли по мелководью в реке прогресса, эти крепкие, загорелые лесные жители со своими женами, гордясь своей независимостью и способностью вырвать право на жизнь у дикой природы.

Они не нуждались в письменности, зато много говорили, а по вечерам, собравшись вокруг костра, пели старые песни; «Барбара Аллен», «Два ворона», «О, Сюзанна» и народные баллады, которые живут дольше, чем сенаты и парламенты. Если б они ездили верхом, они бы пели песни, рожденные под ритм лошадиного аллюра; но вышло так, что они ходили пешком и знали маршевые песни.

Джесс Джеймс Хартвелл, вожак небольшой группы Бродячих Псов, смотрел, как поджаривается на костре медвежатина; по лесу покатился его бас, приглушенный и смягченный стеной сосен, отделявших лагерь от ручья. Его скво Мэри тоже запела; к ним присоединились и другие охотники и их жены — слово «скво» больше не имело оскорбительного оттенка, как это было когда-то. Отношение Бродячих Псов к своим женам напоминало скорее отношение к женщинам рыцарей средневековья.

У ручья было темно. Сегодня вечером они поздно нашли место для стоянки; их задержала охота на медведя, а после этого не сразу удалось найти свежую воду. Как всегда, когда люди были раздражены, отовсюду сыпались полусерьезные, полубеззлобные насмешки в адрес Линкольна Коуди. Возможно, для любой группы обычных людей было естественно, чувствуя ментальное превосходство лыски, издеваться, для успокоения, над его очевидными физическими отличиями.

Тем не менее они никогда не связывали Линка с городскими лысками, ведь уже не одно поколение телепатов носило парики. И даже сам Линк не сознавал, что он — лыска. Он знал, что не такой, как другие, и все. В его памяти не осталось воспоминаний о крушении вертолета, из которого его младенческое тельце вытащила мать Джесса Джеймса Хартвелла; став приемным сыном племени, он рос как Бродячий Пес, так его все и воспринимали. Но хотя остальные и считали его одним из своих, они всегда готовы были обозвать его «плешивым» — и не только в шутку.

В группе Хартвелла было двадцать три человека. Много лет назад один из его предков был воином Республиканской армии и принимал участие в походе северян под командованием генерала Шермана. Другой его современник, чья кровь также текла в жилах Хартвелла, носил серую форму конфедератов и погиб на Потомаке. Теперь же под водительством их потомка двадцать три отверженных Бродячих Пса, отбросы цивилизации, скрывались в лесах. Они теснились у костра и жарили медведя, которого убили копьями и стрелами.

Там, где когда-то была Атланта, остался серый рубец опустошения. Светлые, чистые городки усеяли Джорджию; вертолеты, жужжа, проносились к морю и обратно. Великая Война между штатами стала воспоминанием, затененным еще более серьезными конфликтами, имевшими место позднее. И все же в этом тихом североамериканском лесу бодрые голоса воскрешали прошлое.

Линк потерся плечами о грубую кору дерева и зевнул. Он жевал табак и радовался своему кратковременному одиночеству. Однако он непроизвольно воспринимал — чувствовал — понимал разрозненные обрывки мыслей, доносившихся до него от бивуачного костра. Он не знал, что воспринимает чужие мысли, «слышит» их, поскольку считал, что Хартвелл и остальные так же все время слышат друг друга. Тем не менее эта взаимосвязь, как всегда, доставляла ему некоторое неудовольствие, так что он был благодарен чему-то — неизвестно чему, — давшему ему знать о приближении Кэсси.

Она неслышно вышла из тени и опустилась рядом с ним — стройная, красивая шестнадцатилетняя девушка, она была моложе его на год. Они поженились не так давно, и Линк все еще поражался тому, что Кэсси полюбила его, лысого, отличающегося от всех своим блестящим черепом. Он запустил пальцы в глянцевитые черные волосы Кэсси; ему доставляло чувственное удовольствие ощущать, как они струятся по его ладони.

— Устала, дорогая?

— He-а. Тебе плохо, Линк?

— Пустяки, — сказал он.

— Ты странно себя ведешь после набега на город, — пробормотала Кэсси, взяв его загорелую руку и выводя указательным пальцем узор на его мозолистой ладони. — Может, ты считаешь, нам не стоило этого делать?

— Не знаю, Кэсси, — вздохнул он, обняв ее рукой за талию. — Это третий набег за год..

— Ты что, сомневаешься в Джессе Джеймсе Хартвелле?

— А если да?

— Что ж, — серьезно ответила Кэсси, — тогда лучше подумай, как нам двоим побыстрее смыться отсюда. Джесс возражений не любит.

— Я тоже, — сказал Линк. — Может, больше не будет набегов, ведь мы идем к югу.

— По крайней мере, здесь у нас брюхо сыто, за канадской границей было хуже. Я не помню такой зимы, Линк.

— Холодно было, — признал он. — А здесь прожить можно. Вот только..

— Что?

— Жаль, что ты не участвуешь в налетах. Я больше ни с кем не могу об этом говорить. Странное было чувство. Вроде как голоса у меня в голове.

— Это безумие. Или колдовство.

— Меня никто не сглазил. Ты это знаешь, Кэсси.

— И травку ты не курил. — Она имела в виду марихуану, свободно росшую в глухих местах. — Расскажи мне, на что это похоже, — попросила она Линка, стараясь встретиться с ним глазами. — Худо?

— Это и не худо, и не хорошо. Все смешано. Что-то вроде сна, только я не сплю. Вижу картинки.

— Какие картинки, Линк?

— Не знаю, — ответил он, глядя в темноту, где журчал и плескался ручей. — Потому что половину времени, когда это бывает, я — это не я. Внутри то жарко, то холодно. Иногда — словно музыка в голове. Но во время последнего набега, милая моя Кэсси, это было хуже некуда. — Он поднял с земли щепку и отбросил ее в сторону. — Все равно как эту щепку станет швырять в воде. Все кругом тянуло в разные стороны.

Кэсси ласково поцеловала его.

— Не бери в голову. Все иногда путаются. Вот заберемся дальше на юг, будет хорошая охота, и ты забудешь свои фантазии.

— Я и сейчас могу их забыть. С тобой я чувствую себя лучше, просто рядом с тобой. Я люблю запах твоих волос, милая. — Линк зарылся лицом в прохладную, блаженную тьму девушкиных кос.

— Что ж, тогда я не буду их стричь.

— Да, лучше не надо. Твоих волос должно хватать на нас двоих.

— Думаешь, для меня это важно, Линк? Бун Кэрзон лысый, а красавец.

— Бун старый, ему около сорока, поэтому и лысый. В молодости у него были волосы.

Кэсси собрала мох вокруг себя и уложила на голове Линка в форме парика.

— Ну как? — Она улыбнулась ему чуть насмешливо. — Нигде ни у кого нет зеленых волос. Чувствуешь себя лучше?

Смахнув мох, он вытер череп, притянул жену к себе и поцеловал ее.

— Хотел бы я всегда быть рядом с тобой. Когда ты рядом, я не тревожусь. Только эти набеги меня раздражают.

— Думаю, их больше не будет.

Его взгляд был обращен в полумрак; юное лицо, темное от загара и с морщинами от суровой жизни, внезапно помрачнело. Он резко поднялся на ноги.

— У меня предчувствие, что Джесс Джеймс Хартвелл замышляет еще один.

— Предчувствие? — Она глядела на него с тревогой. — Может, это не так.

— Может, — с сомнением проговорил Линк. — Только мои предчувствия чаще всего попадают в точку. — Он бросил взгляд в сторону костра. Плечи его расправились.

— Линк?

— Он рассчитывает на него, Кэсси. Сидит там и думает о жратве, которую мы взяли в последнем городке. Это брюхо его подзуживает. Я не собираюсь идти у него на поводу.

— Лучше не затевай ничего такого.

— Я должен… поговорить с ним, — произнес Линк едва слышно и скрылся в тени деревьев. Когда он приблизился к кругу света, образованного костром, кто-то вопросительно окликнул его жутким уханьем совы, скорбным и рыдающим. Линк понял интонацию и ответил вороньим карканьем. У каждого племени Бродячих Псов был свой язык, которым они пользовались, находясь на опасной территории, ибо между племенами не было единства, и кое-какие группы Бродячих Псов снимали скальпы. Было даже несколько групп людоедов, но этих выродков остальные ненавидели и убивали при первой возможности.

Линк вошел в лагерь. Широкая грудь его большой, крепкой, мускулистой фигуры колесом выгибалась под курткой из оленьей шкуры с бахромой; лысину сейчас скрывала беличья шапка. На месте стоянки наспех были сооружены временные жилища; крытые листьями пристройки обеспечивали минимум уединения, и несколько женщин занимались там шитьем. У котла для приготовления пищи Бетшеба Хартвелл раздавала бифштексы из медвежатины. Джесс Джеймс Хартвелл, огромный как бык, с горбатым носом, шрамом на щеке и наполовину седой бородой, с наслаждением ел мясо и печенье, запивая их зеленым черепаховым супом, — это была часть добычи последнего набега. На безукоризненно чистом куске белой ткани перед ним были икра, сардины, улитки, пикули и другие лакомства, которые он брал понемногу крошечной серебряной вилочкой, целиком скрывавшейся в его большой волосатой руке.

— Подходи и поешь, плешивый, — пророкотал Хартвелл. — А где твоя скво? Она, наверное, здорово проголодалась.

— Она скоро придет, — ответил Линк. Он не знал, что Кэсси притаилась в подлеске с обнаженным метательным ножом в руке. Его мысли были сконцентрированы на вожде, и он все еще ощущал то, что назвал предчувствием и что на самом деле являлось неразвитым телепатическим восприятием. Да, Хартвелл думал о новом набеге.

Линк взял у Бетшебы бифштекс, хотя и горячий, но не обжегший его загрубелых рук, присел на корточки рядом с Хартвеллом и впился зубами в сочное, вкусное мясо. Он не сводил взгляда с бородатого лица вожака.

— Мы теперь за пределами Канады, — сказал он наконец. — Помаленьку теплеет. Идем дальше на юг?

— Конечно, — кивнул Хартвелл. — Мне неохота обморозить и потерять еще один палец. Даже здесь слишком холодно.

— Стало быть, будет охота. И дикая кукуруза скоро поспеет. Еды будет вдоволь.

— Передай печенье, Бетшеба. — Он рыгнул. — Чем больше мы будем есть, Линк, тем больше жиру нагуляем к следующей зиме.

Линк кивнул на белую «скатерть».

— От этого жиру не нагуляешь.

— Зато вкусно. Попробуй вот эту икорку.

— Ага… Тьфу! Где вода?

Хартвелл рассмеялся.

— А летом пойдем на север? — спросил Линк.

— Мы еще не голосовали. Я бы сказал, нет. По мне, лучше двигаться к югу.

— Больше городов. Продолжать набеги небезопасно, Джесс.

— Никому нас не найти, когда мы возвращаемся в лес.

— У них есть оружие.

— Боишься?

— Ничего я не боюсь, — сказал Линк. — Только я вроде как знаю, что ты думаешь о новом рейде. И хочу сказать, чтоб ты на меня не рассчитывал.

Широкие плечи Хартвелла опустились. Он подцепил сардину, съел ее, потом повернулся к юноше и посмотрел на него из-под полуприкрытых век.

— Струсил? — Это прозвучало, как Вопрос, так что лезть в драку было необязательно.

— Ты видел, как я выходил с ножом на гризли.

— Я знаю, — сказал Хартвелл, почесывая белую прядь в бороде. — Однако, парень, любой может струсить. Пойми, я не утверждаю этого. Но все-таки никто другой-то не пытается выйти из игры.

— Во время того, первого, налета мы подыхали с голоду. Когда был второй… что ж, его тоже можно как-то объяснить. Но я не вижу никакой пользы в налетах только ради того, чтобы ты мог есть икру и червяков.

— Не только ради этого, Линк. Мы также достали одеяла. Такие вещи нам были нужны. Как только нам в руки попадет несколько ружей…

— Становишься слишком ленивым, чтоб натягивать лук?

— Если ты ищешь драки, — медленно проговорил Хартвелл, — могу доставить тебе это удовольствие. Если нет — заткнись.

— О’кей, — сказал Линк. — Но я сказал, что не буду больше участвовать ни в каких набегах.

Кэсси, затаившаяся в тени кустов, крепче сжала рукоятку кинжала. Но Хартвелл неожиданно рассмеялся и запустил обглоданной костью в голову Линка. Юноша увернулся и исподлобья посмотрел на него.

— Вот придет день, когда придется потуже затянуть пояса, тогда ты изменишь свое мнение, — сказал Хартвелл. — А сейчас забудь об этом. Позови свою скво и заставь поесть: она слишком тощая. — Он повернулся к лесу. — Кэсси! Иди сюда и поешь рыбного супу.

Линк смотрел в другую сторону, поправляя свою шапку. Его лицо было уже не таким мрачным, хотя по-прежнему оставалось задумчивым. Кэсси вложила кинжал в ножны и вышла к костру. Хартвелл поманил ее.

— Садись, поешь, — сказал он.

Атмосфера вновь была мирной; хотя волнение улеглось, Кэсси знала, что Линк все еще находится в дурном расположении духа. Однако хорошее настроение Хартвелла было гарантией, что не возникнет никакого скандала, если ему не нанесут прямого оскорбления. Он пустил по кругу бутылку виски — свою добычу; выпивка была редким угощением, поскольку племя могло гнать самогон, только длительное время оставаясь на одном месте, а это случалось не часто. Линк много не пил. Еще долго после того, как потушили костер и из-под навесов вокруг послышался храп, он лежал без сна, обеспокоенный и напряженный.

Что-то или кто-то — звал его.

Это было похоже на его предчувствие, на то, что он ощущал во время набегов, и на ощущение приближения Кэсси, однако в этом было какое-то странное, волнующее отличие. В непонятном призыве звучало дружеское участие, которого он никогда прежде не чувствовал.

Смутный и неопределенный образ обитателя, спрятавшегося глубоко в его сознании, проснулся и отозвался на этот зов родственного существа.

Через какое-то время Линк приподнялся на локте и посмотрел на Кэсси, лицо которой было частично скрыто глубокой чернотой ее разметавшихся волос. Он мягко коснулся девушки и ощутил нежное, живое тепло. Затем он бесшумно выскользнул из-под навеса и встал во весь рост, оглядываясь вокруг.

Слышались только шелест листьев и плеск ручья, больше ничего. Там и тут на земле лежали пятна лунного света. Негромко прошуршала в траве древесная крыса. Холодный, бодрящий воздух обжег свежестью щеки и глаза Линка.

Внезапно ему стало страшно, почему-то вспомнились старые народные сказки. Он припомнил рассказы своей приемной матери о людях, которые могли превращаться в волков, о Бендиго, летавшем, подобно сильному ветру, над одинокими лесами, о Черном Человеке, покупавшем души; бесформенные, темные страхи детства, казалось, ожили, воплотились в кошмарной реальности. Он убил ножом гризли, он не трус, но ему никогда еще не приходилось стоять вот так, среди ночи, одному в лесу; а беззвучный Зов все шелестел в его сознании, заставляя сильнее биться сердце в некоем страстном ответе.

Ему было страшно, но соблазн был слишком велик. Линк повернулся на юг и вышел из лагеря. Долгие годы жизни в лесу научили его двигаться бесшумно. Легко переступая с камня на камень, он перешел ручей и поднялся по склону. Там, ожидая его, на пне сидел человек.

Он сидел спиной к Линку, и видны были лишь ссутулившиеся плечи и лысая, поблескивающая в лунном свете, голова. На мгновение Линк почувствовал леденящий страх: вдруг, когда человек обернется, он увидит свое собственное лицо. Он нащупал нож. Недоуменное волнение все поднималось в нем, приводя мысли в смятение.

— Здравствуй, Линк, — произнес низкий голос.

Линк двигался бесшумно — и знал это. Каким образом темная фигура почувствовала его приближение? Черный Человек?..

— Я выгляжу черным? — спросил человек, встал и обернулся. Он усмехался — нет, улыбался, — и его лицо было темным и морщинистым. На нем была городская одежда.

Нет, он не был Черным Человеком — у него не было раздвоенных копыт. А теплое, искреннее дружелюбие, исходящее от него, действовало на Линка успокаивающе, несмотря на все его подозрения.

— Ты звал меня, — сказал Линк. — Я хочу в этом разобраться. — Его глаза остановились на лысом черепе.

— Меня зовут Бартон, — сказал мужчина. — Дэйв Бартон. — Он поднял что-то серое — скальп? — и аккуратно укрепил на своей голове, удовлетворенно усмехнувшись.

— Я чувствую себя голым без парика. Но я должен был показать тебе, что я… э-э… — Он пытался найти слово, соответствующее телепатическому символу. — Что ты один из нас, — закончил он.

— Я не…

— Ты лыска, — сказал Бартон, — но не знаешь об этом. Я уже прочитал это в твоих мыслях.

— Прочитал в мыслях? — Линк сделал шаг назад.

— Ты знаешь, кто такие лыски? Телепаты?

— Конечно, — сказал Линк неуверенно. — Я слыхал рассказы про них. Нам не слишком много известно о городской жизни. Послушай, — у него вновь возникли подозрения. — Как ты здесь оказался? Как…

— Я искал тебя.

— Меня? Зачем?

— Потому что ты — один из нас, — терпеливо повторил Бартон. — Я вижу, мне многое придется объяснять. Возможно, с самого начала. Итак…

Он рассказывал; объясниться было бы еще труднее, не будь они лысками. Хотя Линк не был телепатически обучен, но тем не менее воспринимал достаточно хорошо те мысленные утверждения, что помогали прояснить вопросы, возникающие в его разуме. И Бартон говорил о Взрыве, о жесткой радиации — для Линка это было китайской грамотой, пока Бартон не воспользовался телепатической символикой, — и прежде всего о том невероятном факте, что Линк не был всего лишь безволосым уродом в своем племени, что есть и другие лыски, и их очень много.

Это было существенно, ибо Линк уловил скрытое значение информации. Он в какой-то мере ощутил теплое, глубокое взаимопонимание между телепатами, тесное единство расы, чувство принадлежности к ней, которого у него никогда не было. Уже сейчас, в лесу, наедине с Бартоном, он чувствовал более искреннюю близость, чем ему когда-либо приходилось испытывать.

Он был понятлив. Задавал вопросы. А через некоторое время это стал делать и Бартон.

— Набеги организует Джесс Джеймс Хартвелл. Да, я участвовал в них. Значит, вы все носите эти парики?

— Естественно. Телепатов много, и всех нас объединяют общие заботы.

— И… и никто не смеется над вами из-за того, что вы лысые?

— Я похож на лысого? — спросил Бартон. — Конечно, есть свои неудобства, но и преимуществ немало.

— Еще бы! — Линк глубоко вздохнул. — Люди… того же вида… твоего вида… — Речь его стала нечленораздельной.

— Нелыски не всегда предоставляли нам равные возможности. Они боялись нас — немного. Поэтому нас с детства учат никогда не пользоваться преимуществами наших телепатических способностей при людях.

— Да, я понимаю. В этом есть смысл.

— Теперь ты понял, почему я появился, не так ли?

— Вроде я могу понять, — медленно произнес Линк. — Эти набеги… люди могут подумать, что это связано с лыской… Я ведь лыска!

Бартон кивнул.

— Бродячие Псы никого особо не беспокоят. Несколько набегов — мы с этим можем разобраться. Но чтобы с ними был связан один из телепатов — такого нельзя допускать.

— Сегодня вечером я сказал Джессу Джеймсу Хартвеллу, что больше не буду принимать участия в набегах, — сообщил Линк. — Он не станет меня заставлять.

— Да… Это хорошо. Послушай, Линк. Почему бы тебе не поехать со мной?

Годы тренировки заставили Линка сделать паузу.

— Мне? Отправиться в город? Мы этого не делаем.

— Вы?

— Ну… Бродячие Псы. Я не Бродячий Пес, да? Господи, это… — Он потер челюсть. — У меня все перепуталось, Бартон!

— Вот что. Поехали сейчас со мной, посмотришь, может, тебе и понравится наша жизнь. Тебя никогда не учили пользоваться телепатическими способностями, так что ты вроде как полуслепой. Увидишь все своими глазами, а потом решишь, что тебе больше по душе.

Линк хотел было сказать о Кэсси, но промолчал, опасаясь, что, если расскажет о ней, Бартон может взять свое предложение назад. К тому же, в конце концов, он ведь не собирался оставлять ее навсегда. Всего-то на неделю-другую, а там он вернется.

Бели только он не возьмет Кэсси с собой сейчас…

Нет. Почему-то ему было стыдно признаться, что он, лыска, женился на девушке из племени Бродячих Псоа Хотя он весьма гордился самой Кэсси. Он никогда ее не бросит. Просто..

Он был одинок. Страшно, отвратительно одинок, и то, что ему удалось понять из мыслей и слов Бартона, влекло его с неодолимой силой. Где-то есть мир, к которому он принадлежит, где никто не станет называть его плешивым, где он никогда не будет чувствовать себя неполноценным рядом с бородатыми мужчинами. Собственный парик.

Всего лишь несколько недель. Он не мог упустить возможность. Не мог! Кэсси будет ждать его, будет ждать, когда он вернется.

— Я поеду с тобой, — сказал он. — Я готов прямо сейчас. О’кей?

Однако Бартон, читавший мысли Линка, заколебался, прежде чем ответить.

— О'кей, — сказал он наконец. — Поехали.

Три недели спустя Бартон сидел в солярии Макнея, устало прикрыв глаза рукой.

— Ты же знаешь, — сказал он, — Линк женат на девушке из племени Бродячих Псов. Он понятия не имеет, что нам это известно.

— Это что-то меняет? — спросил Макней. Он выглядел усталым и встревоженным.

— Полагаю, что нет. Но я решил упомянуть об этом из-за Алексы.

— Она разберется в собственных чувствах. Вероятно, девочка уже знает, что Линк женат, сколько недель она натаскивает его в телепатии.

— Я заметил это, когда вошел.

— Да, — проговорил Макней, потерев лоб. — Поэтому мы и пользуемся речью. Телепатические беседы сбивают Линка с толку, если собеседников больше одного: он все еще учится селективности.

— Как тебе нравится парень?

— Он мне нравится. Хотя он не… не совсем такой, как я ожидал.

— Он вырос с Бродячими Псами.

— Он один из нас, — сказал Макней с нажимом.

— Никаких симптомов параноидных тенденций?

— Определенно, нет. Алекса согласна со мной.

— Прекрасно, — сказал Бартон. — Это меня успокаивает. Именно этого я больше всего боялся. Что же касается девушки из племени Бродячих Псов, она не из нас, и мы не можем допустить ослабления расы путем смешанных браков с людьми. Это является аксиомой почти с самого Взрыва. Мне лично кажется, что, если Линк женится на Алексе или еще на какой-нибудь девушке из наших, это только к лучшему, а о предыдущих связях можно забыть.

— Это ей решать, — сказал Макней. — Были еще налеты Бродячих Псов?

— Нет. Но они меня заботят меньше всего. Сергей Коллахен ушел в подполье. Я не могу выяснить его местонахождение, а я этого очень хочу.

— Только чтобы убить его?

— Нет. Он должен знать других параноидов, занимающих ключевые позиции в их цепочке. Я хочу вытянуть из него эту информацию. Он не может затуманить свой мозг навечно, и когда все сложится так, как нужно, у него останется не слишком много секретов.

— Вряд ли мы сможем выиграть эту битву.

— Вот как?

— Я пока ничего не могу сказать, — произнес Макней со скрытой силой. — Я даже не могу позволить себе думать о проблеме. Я… получается так, в общем, суть в том, что существует единственное уравнение, которое должно быть решено. Но еще не сейчас. Поскольку, как только я решу его, мои мысли сразу можно будет прочесть. Сперва необходимо разработать все мелкие детали. Потом…

— Да?

— Я не знаю. — Улыбка Макнея была горькой. — Я найду ответ. Я не сидел сложа руки.

— Если б мы смогли раскрыть тайну Способности, — сказал Бартон, — если бы мы могли перехватывать код параноидов…

— Или, — добавил Макней, — если бы у нас был свой код…

— Не поддающийся дешифровке.

— Что невозможно сделать при помощи механических средств. Никакой шифратор не годится, потому что мы должны будем знать ключ, а параноиды могут читать наши мысли. Я не хочу некоторое время думать об этом, Дэйв. Детали — да. Но не сама проблема. Я… вдруг я решу ее прежде, чем буду готов.

— Параноиды тоже не сидят без дела, — сказал Бартон. — Их дезинформация распространяется. Эти разговоры о секретном оружии Галилео все еще продолжаются.

— И Галилео не выступил с опровержением?

— Откровенно об этом никто не говорит. А как выступить против клеветнической кампании? Именно это, Дэррил, может в конечном счете привести к скандалу. Можно сражаться с человеком или с вещью, но нельзя сражаться с ветром. Ветром клеветы.

— Но атомные бомбы! В конце концов…

— Я знаю. И тем не менее какая-нибудь горячая голова в любое время может достаточно испугаться, чтобы перейти к действию. «В Галилео есть секретное оружие, — скажет он. — Это небезопасно. Они собираются напасть на нас». И возьмет фальстарт. После этого будут и другие инциденты.

— И мы окажемся в самом центре. Мы не можем оставаться нейтральными. Я думаю, Дэйв, рано или поздно будет погром.

— Мы переживем его.

— Ты так думаешь? Когда рука каждого нелыски готова будет ударить телепата — будь то мужчина, женщина или ребенок? Пощады никому не будет. Нам нужен другой мир, новый мир..

— С этим придется подождать, пока у нас появятся межзвездные корабли.

— А тем временем мы, значит, живем взаймы. Может быть, лучше всего было бы, если бы мы снова смешались с расой обычных людей.

— Регресс?

— Положим, что так. Мы сейчас в положении единорога в табуне лошадей. Мы не смеем использовать свой рог для собственной защиты, просто должны прикидываться лошадьми.

— Лев и единорог, — сказал Бартон, — сражались за корону. Что ж, Коллахен с его параноидами — это лев, вполне подходяще. Но корона?

— Это неизбежно должно быть правление, — ответил Макней. — Два господствующих вида не могут существовать на одной планете или даже в одной системе. Люди и телепаты не могут поровну разделить господство. В настоящий момент мы подчиняемся. Рано или поздно мы достигнем цели Коллахена, только другим путем. Но не посредством унижения или порабощения людей! Наше оружие — естественный отбор. Биология на нашей стороне. Если только нам удастся сохранить с людьми мир до тех пор, пока..

— И изгнать их из города, — вставил Бартон.

— Поэтому люди не должны подозревать ни о том, что между львом и единорогом идет битва, ни о том, за что они сражаются. Если люди узнают, мы не переживем погрома, а укрыться будет негде. Наша раса слишком податливая, благодаря окружению и адаптации.

— Меня волнует Коллахен, — неожиданно сказал Бартон. — Я не знаю, что он затевает. Когда узнаю, возможно, будет слишком поздно. Если он приведет в действие что-нибудь такое, что нельзя остановить…

— Я буду продолжать работать, — пообещал Макней. — Возможно, скоро смогу тебе кое-что дать.

— Надеюсь. Ну что ж, сегодня вечером я лечу в Сент-Ник. Якобы для того, чтобы инспектировать местный зоопарк. На самом деле, может быть, там мне удастся напасть на след Коллахена.

— Я провожу тебя до деревни. — Макней вошел в подъемник вместе с Бартоном. Они вышли на теплый весенний воздух, глядя сквозь прозрачную стену в комнату, где Алекса сидела с Линком перед телевизором.

— Во всяком случае, они, — сказал Бартон, — никакой тревоги, похоже, не чувствуют.

Макней рассмеялся.

— Она отправляет свою колонку в «Рекордер». Алекса — специалист по сердечным вопросам. Надеюсь, у нее никогда не будет проблем с ее собственным сердцем.

— Если вы любите его, — сказала Алекса в микрофон, — выходите за него замуж. А если он любит вас, он не будет возражать против прохождения психорейтингового теста и сравнения балансных карт ИД. Вы обдумываете пожизненное партнерство, и вам обоим следует прочитать контракт, прежде чем подписать его. — Она улыбалась и вообще выглядела как кошка, у которой усы в сметане. — Но никогда не забывайте, что любовь — самая важная вещь в мире. Если вы откроете это для себя, в ваших сердцах всегда будет весна. Удачи вам, интересующиеся!

Она нажала на кнопку.

— Тридцать, Линк. На сегодня моя работа закончена. Это один из видов работы, которую может найти лыска, — редактор телегазеты по сердечным проблемам. Как ты думаешь, тебе бы понравилось?

— Нет, — сказал Линк. — Это… это не про… не для меня.

На нем были шелковая голубая рубашка и темно-синие шорты; его череп закрывал аккуратный каштановый парик. Он еще не успел привыкнуть к этому и постоянно с беспокойством теребил парик.

— «Про» ничем не хуже, чем «для», — сказала Алекса. — Я поняла, что ты хотел сказать, а это важнее грамматических конструкций. Еще урок?

— Чуть позже. Я быстро устаю. Говорить мне по-прежнему кажется как-то более естественным.

— Потом это станет казаться тебе обременительным. Личные окончания: ты говоришь, он говорит, parlons, parlez, parlent — для телепатического общения — это рудименты, они не употребляются.

— Рудименты?

— Именно, — сказала Алекса. — Латинского языка. Римляне не употребляли местоимений. Просто amo, amas, amant, — она дала мысленные разъяснения, — и окончания заменяли нужные местоимения. Nous, vous и ils употребляются теперь вместо них, множественное число — мы, вы и они. Так что окончания не нужны. Если ты мысленно разговариваешь со швейцарским телепатом, тебя, конечно, может удивить, почему для него девушка всегда оно, но вскоре ты поймешь, что для него означает это оно, а если бы ты владел только устной речью, то не смог бы этого сделать.

— Это все очень трудно, — заметил Линк. — Однако я понимаю разные точки зрения. Этот вопрос о круговой системе, который мы обсуждали вчера вечером, был… — Он пытался подобрать слово, но Алекса уловила значение в его мыслях.

— Я знаю. Существует поистине удивительная близость. Ты знаешь, я никогда не чувствовала себя несчастной оттого, что я приемная дочь. Я знала, какое место занимаю в жизни Мэриан и Дэррила, знала их чувства ко мне. Я знала, что мое место — здесь.

— Это, должно быть, замечательное ощущение, — сказал Линк. — Впрочем, я и сам, кажется, начинаю его в некотором роде испытывать.

— Конечно. Ты один из нас. После того как ты вполне овладеешь телепатической функцией, у тебя не останется никаких сомнений.

Линк смотрел, как солнечный свет играет на бронзовых кудрях Алексы.

— Полагаю, мое место действительно среди людей вашего вида.

— Рад, что прилетел с Дэйвом?

Он взглянул на свои руки.

— Передать не могу, Алекса, как это прекрасно. Я всю жизнь жил в темноте, думал, что я ненормальный, никогда не чувствовал уверенности в себе. А потом все это… — Он показал на телевизор. — Волшебство, чудеса, вот что. И вообще..

Алекса понимала, что с ним творится, она чувствовала опьяняющий восторг изгнанника, обретшего наконец таких же, как он. Даже визор, давно ставший символом ее работы, приобрел вдруг новое очарование для нее, хотя это была стандартная двухэкранная модель: верхний экран — для новостей и кратких сообщений, нижний — для круглосуточной газеты, которая принималась, записывалась на пленку и потом, при необходимости, могла использоваться для справок. Нажатием кнопок выбиралась публикация, а ручка настройки давала возможность обращаться к страницам, держа в фокусе либо движущиеся изображения, либо печатный текст. Техническое оформление, разумеется, было так же важно, как и актуальность новостей. Большой скрытый стенной экран в одном конце комнаты использовался для демонстрации пьес, концертов, кинофильмов и диснеевских мультфильмов. Однако чтобы получить добавочные чувственные ощущения запаха, вкуса, а также осязательные ощущения, приходилось ходить в театры: такое специальное оборудование было слишком дорогим для среднего дома.

— Да, — сказала Алекса, — ты один из нас. И ты должен помнить, что будущее расы — очень важно. Если ты останешься, ты никогда не должен делать ничего, что может ему повредить.

— Я помню, что ты рассказывала мне о п-пара-ноидах, — кивнул Линк. — Мне кажется, они что-то вроде людоедских племен среди Бродячих Псов, Это честная добыча для всех. — Он потрогал свой парик, подошел к зеркалу и поправил его.

— Там снаружи Мэриан, — сказала Алекса. — Я хочу повидать ее. Подожди меня, Линк, я сейчас вернусь.

Она вышла. Линкольн, неловко пробуя свои вновь осознанные способности, почувствовал, как ее мысль мягко коснулась симпатичной пухленькой женщины, которая двигалась среди цветов, вооруженная перчатками и распылителем.

Линк подошел к клавилюксу и одним пальцем подобрал мотив. Он играл:

Нахлынули воспоминания о Кэсси, и он с трудом загнал их обратно в тень, вместе с Бродячими Псами и кочевой жизнью, которую он прежде вел. Это больше не была его жизнь А Кэсси — с нею все будет в порядке. В ближайшее время он отправится за ней и привезет сюда, чтобы она жила с ним среди лысок. Только… только она не была лыской. Она была не такая, как, например, Алекса. Она не менее красива — безусловно; однако здесь столько разговоров о будущем расы. Если бы сейчас он женился на лыске и у него были бы лысые сыновья и дочери..

Но он уже был женат. Что толку думать об этом? Конечно, женитьба на девушке из племени Бродячих Псов может и гроша ломаного не стоит для городских жителей; вдобавок, так или иначе, эта мысленная круговая система похожа на многоженство.

Ладно, он разберется во всем, когда придет время. Сперва нужно как следует освоить приемы этой телепатической функции. Навыки развивались, но медленно, ведь его не воспитывали соответствующим образом с младенчества, как других лысок. Скрытую силу необходимо было разбудить и направить, но не так, как обычно учили детей, а учитывая зрелость Линка и его способность схватывать все на лету и понимать конечную цель.

Мэриан вошла вместе с Алексой. Старшая женщина стащила суконные перчатки и вытерла капли пота со своих румяных щек.

— Привет, Линк, — сказала она. — Как дела?

— Отлично, Мэриан. Ты бы сказала, что тебе нужно помочь в саду.

— Мне полезны физические упражнения. Я прибавила три фунта сегодня утром, пока спорила с этим дураком-вымогателем Гэтсоном в городском магазине. Знаешь, сколько он просит за плоды хлебного дерева?

— А что это?

— Схватывай. — Мэриан сформировала мысленные образы, включающие внешний вид плодов, ощущение на ощупь и вкус. Алекса вступила в мысленную беседу, представив запах плодов. У Линка были свои произвольные представления для сравнений, и в течение секунды он усвоил абсолютное значение: с этой минуты он всегда сможет узнать плоды хлебного дерева. Мэриан подбросила быстрый мысленный вопрос. Линк ответил.

В город (Дэррил Макней) у окна (десять минут назад).

— Немного путано, — заметила Мэриан, — но суть я поняла. Он должен скоро вернуться. Мне хочется поплавать. Что, если я приготовлю несколько бутербродов?

— Чудно, — ответила Алекса. — Я помогу. Линк разбирается в ловле форели лучше, чем кто бы то ни было; только он не знает, что такое сухая наживка.

— У меня цель — просто поймать рыбу, — сказал Линк. — Достаточно, чтобы хватило поесть. Очень часто, чтобы не остаться голодным, мне приходилось ловить рыбу через проруби во льду.

Позже, растянувшись своим крепким, загорелым телом на песчаном берегу пруда, чуть выше по течению ручья, он нежился в лучах теплого солнца и смотрел на Алексу. Стройная и привлекательная в белых шортах и купальной шапочке, она неумело забрасывала удочку, в то время как Макней с трубкой в зубах забрался в уютное местечко под ветвями, нависавшими над ручьем и касавшимися воды. Мэриан безмятежно жевала бутерброды и с видимым интересом наблюдала за деятельностью колонии муравьев. В воздухе разлилось неуловимое, глубокое, несказанное чувство товарищества, единой семьи, расы, это ощущение расширялось, оно захватило Линка и втянуло его в свой дружелюбный центр.

Вот оно как, — подумал он. — Мое место здесь.

И разум Алексы ответил ему со спокойной уверенностью:

Ты один из нас.

Месяцы летели для Линка незаметно, жизнь разнообразили разве что редкие посещения Дэйва Бартона, казавшегося раз от разу все более озабоченным, да появление зелени, покрывшей деревья, кусты и землю по мере того, как лето пришло на смену весне. А затем и лето стало клониться к закату: не за горами была осень. Линк теперь редко вспоминал о Бродячих Псах. Маленькая группа окружающих его людей молчаливо приняла сложившуюся ситуацию; он чувствовал, в сущности не задумываясь об этом специально, что Алекса знает очень многое о его прошлом и что она не станет поднимать вопроса о Кэсси, если он сам этого не сделает. Не было сомнения, что она начинает испытывать к нему любовь В том, что он ее любит, Линк тоже почти не сомневался. В конце концов, Алекса ведь принадлежала к его виду, в отличие от Кэсси.

Тем не менее Кэсси снилась ему. Иногда он чувствовал себя одиноким даже среди собственного народа. В таких случаях ему очень хотелось скорее завершить телепатическое обучение и присоединиться к борьбе Бартона против параноидов. Бартон с радостью готов был принять его в свою группу, но предупреждал против опасности спешки.

— Параноиды не дураки, Линк, — сказал он как-то. — Нельзя их недооценивать. Я до сих пор жив только потому, что я опытный охотник на крупную дичь Мои реакции чуть-чуть быстрее, чем их, и я всегда стремлюсь поставить их в положение, где телепатия не может им помочь Если параноид находится на дне колодца, он может прочитать ваше намерение сбросить ему на голову кучу камней, но он мало что может сделать для предотвращения этого.

— Есть какие-нибудь известия о Коллахене?

— Ни слова уже несколько месяцев. Существует какой-то план — может, что-то серьезное в области дезинформации, может, убийство ведущих ученых. Не знаю, что. Я не сталкивался с сознаниями людей, которые бы знали хоть что-то об этом. Но я думаю, скоро что-то должно произойти: это я выяснил. Мы должны быть готовы ко всему. Нужно обязательно расшифровать их код — или создать собственный. Та же песня, Дэррил.

— Я знаю, — сказал Макней, взглянув на чистое голубое небо. — Я по-прежнему мало что могу сказать или даже подумать. Та же песня, совершенно верно.

— Но ты не потерял надежду? Через несколько недель тебе нужно возвращаться в Ниагару.

— Послушайте, насчет этого кода, — сказал Линк. — Я подумал, что ведь и у Бродячих Псов есть что-то вроде того. Вот, например. — Он сымитировал несколько птичьих и звериных криков. — Мы знаем, что они означают, а больше никто не знает.

— Бродячие Псы не телепаты. А были бы телепатами, ваш код не долго оставался бы тайной.

— Вероятно, ты прав. Но все-таки мне хотелось бы попробовать свои силы против параноидов.

— У тебя еще будет такая возможность, — ответил Бартон. — Но пока что это дело Дэррила, — нам нужно найти новое оружие.

— Все это я знаю, — устало сказал Макней. — Пожалуйста, Дэйв, не нужно больше накачек.

Бартон встал, хмурясь.

— Мне необходимо кое-что сделать на юге. Увидимся, когда вернусь, Дэррил. Будь осторожен. Если эта штука — что бы она из себя ни представляла — откроется скоро, — не рискуй без надобности. Ты нам нужен — гораздо больше, чем я.

Кивнув Линку, он вышел. Макней глядел в пустоту. Поколебавшись, Линк направил ему вопросительную мысль и встретил рассеянный отпор. Он спустился вниз по лестнице.

Линк долго не мог отыскать Алексу. В конце концов он вышел в парк и направился к ручью, его внимание привлекло какое-то цветное пятно на берегу.

Алекса сидела на камне. Молния ее пляжного костюма была расстегнута, чтобы ветерок нес прохладу разгоряченному телу. Было так жарко, что она сняла парик, и ее лысина сверкала на солнце, несообразная и несовместимая с ее искусственными ресницами и бровями. Линк видел ее без парика впервые.

Мгновенно, почувствовав его мысль, она повернулась и начала надевать парик, но ее рука вдруг застыла. Она смотрела на него, сначала вопросительно, а затем с болью и растущим пониманием в глазах.

— Надень его, Алекса, — сказал Линк.

Она не сводила с него глаз.

— Зачем… теперь?

— Я… это не…

Пожав плечами, Алекса пристроила парик на место.

— Это было… странно, — сказала она, намеренно пользуясь речью, словно стремилась не дать своему разуму вновь войти в русло телепатического контакта, где боль может настигнуть так безошибочно, так остро. — Я сама настолько привыкла к тому, что лыски — лысые, и мне никогда не приходило в голову, что их вид может… — Она замолчала. А через секунду продолжала: — Ты, наверное, был очень несчастен среди Бродячих Псов, Линк. Даже более несчастен, чем ты думаешь. Тебе неприятен вид — лысины до… до такой степени..

— Это не так, — торопливо возразил Линк. — Я не… ты не думай…

— Все нормально. Ты ничего не можешь сделать со столь глубоко укоренившейся реакцией. Когда-нибудь понятие о внешней красоте изменится. Отсутствие волос будет считаться обычным делом. Сегодня это не так, во всяком случае для человека с твоим психологическим складом. Твое прежнее окружение поневоле заставило тебя очень остро ощущать свою неполноценность из-за этой лысины…

Линк стоял, чувствуя себя крайне неловко; он не мог отрицать мысль, так ярко вспыхнувшую в его сознании; его жгли стыд и смущение от сознания того, что она так же ясно, как он, увидела уродливую картину своей лысины в его мыслях. Как будто он поднес к ее лицу кривое зеркало и сказал: «Вот такой ты кажешься мне», словно дал оскорбительную пощечину насмешкой над ее ненормальностью.

— Ничего, — с улыбкой, но несколько неуверенно проговорила Алекса. — Ты ничего не можешь поделать, если лысина вызывает у тебя отв… расстраивает тебя. Забудь это. Мы ведь с тобой не… не женаты, и ничего… такого.

Они молча смотрели друг на друга. Их разумы соприкоснулись и словно отскочили друг от друга, потом снова сблизились, пытаясь войти в контакт с помощью легких мыслей, прыгающих с предмета на предмет, так осторожно, будто это были плавучие льдины, которые могли затонуть под полным весом сосредоточенного сознания.

Я думал, что люблю тебя… возможно, так и было… да, я тоже… но теперь не может быть… (резкое, мятежное возражение)… нет, это правда, между нами никогда уже не будет понимания… не так, как если бы ми были обыкновенными людьми… мы всегда будем помнить эту картину, как я выглядела (быстрый отскок от воспоминания)… (мучительное отречение от него)… нет, ничего не поделаешь… всегда между нами… слишком глубокие корни… и, так или иначе, Кэс… (внезапное закрытие обоих разумов, прежде чем успел сформироваться даже мысленный образ).

— Я иду в город, — сказала Алекса, поднимаясь. — Мэриан в парикмахерской. Я… я сделаю завивку или еще что-нибудь.

Он беспомощно смотрел на нее; какая-то часть его сознания не хотела ее отпускать, хотя он знал так же хорошо, как она, сколько всего было обсуждено, и взвешено, и отринуто за прошедшую минуту безмолвного разговора.

— Счастливо, Алекса, — сказал он.

— Счастливо, Линк.

Линк долго стоял, глядя на дорожку и после того, как она скрылась Ему придется уехать Его место не здесь. Даже если после этого еще возможны близкие отношения с Алексой, он знал, что все равно не может остаться. Их отношения… не могли стать нормальными. Теперь он все время будет видеть ее лысину; лысину, вызывающую презрение и смех, лысину, которую он так ненавидел у самого себя; он будет видеть ее яснее, чем парики, которые носят лыски. Так случилось, что до этой минуты он почему-то никогда полностью не осознавал.

Что ж, во всяком случае он не может покинуть их, не сказав об этом Дэррилу. Медленно, слегка волоча ноги, он направился назад к дому. Подойдя к боковой лужайке, он неумело послал вопросительную мысль.

Кто-то ответил ему из подвальной лаборатории — странная, необычная, тревожная вибрация, кратко прикоснувшаяся к его мозгу и отступившая. Это был не Макней. Это был — незваный гость.

Линк по лестнице спустился в подвал. Внизу он остановился, пытаясь разобрать путаницу, возникшую в уме, когда он направил вперед зондирующие ментальные щупы. Дверь была открыта. Макней лежал на полу; мозг его был пуст; из красного пятна на боку сочилась кровь.

Незваный гость?

Кто…

Сергей Коллахен.

Где…

Спрятан. И вооружен.

Я тоже, — подумал Линк, выхватывая кинжал.

Ты телепатически нетренирован. Ты не можешь победить меня в поединке.

Вероятно, это было именно так. Телепатия являлась сильным оружием лысок в схватке. Любой телепат мог предугадать действия нелыски и победить его, а Линк еще не закончил обучение использования телепатической функции.

Он неумело продолжал прощупывание и неожиданно понял, где находится Коллахен.

Он за дверью, там, откуда сможет нанести удар в спину, когда юноша войдет в лабораторию. Коллахен не ожидал, что плохо тренированный лыска обнаружит место его засады, пока не будет слишком поздно, но, как только Линк выяснил это, Коллахен рванулся было, чтобы выскочить из укрытия.

Всем своим весом Линк навалился на панель, так что дверь хлопнула о стену — он поймал противника в ловушку. Зажатый между двумя металлическими плоскостями — двери и стены, — тот попытался собраться с силами и как-то освободиться. Из-за двери змеей выползла его рука, сжимающая кинжал. Линк бросил свое оружие и, прочно расставив ноги, уперся спиной в дверь Дверная рама давала ему хорошую точку опоры. Он толкал, давил, жал дверь назад изо всех своих сил, так, что вены вздулись у него на лбу.

Как это говорил Дэйв Бартон? «Убивать их при помощи машин…»

Вот он и использовал один из древнейших механизмов — рычаг.

Внезапно Коллахен пронзительно закричал. Его мысль мучительно молила о пощаде. Вот-вот его силы иссякнут… Не надо — не дави меня!

Его силы иссякли.

Линк расправил могучие плечи. Раздался страшный мысленный вопль Коллахена, в котором было еще больше муки, чем в обычном крике; Линк медленно отпустил дверь, потянул на себя, и к его ногам упало безжизненное тело. Линк поднял свой кинжал, использовал его по назначению, добив умирающего, потом повернулся к Макнею.

На полу растекалась лужа крови, но Макней был еще жив. У Коллахена не хватило времени закончить начатое.

Линк занялся оказанием первой помощи.

Вот оно.

Было уже за полночь. В своей подвальной лаборатории Макней откинулся на стуле и поморщился, ощутив давление обернутых вокруг ребер бинтов. Моргая, он взглянул на лампы дневного света, вздохнул и потер лоб.

Его рука повисла над блокнотом. Уравнение отсутствовало. Сию минуту он еще не был готов думать о нем.

Но работа была почти закончена. Она даст наконец лыскам оружие против параноидов. Они не могут прослушивать секретную длину волны параноидов, но они могут…

Нет, еще не время. Не думай об этом пока.

Даже Линк ему помог, сам того не зная, заговорив об имитации, мимикрии. Да, это было то, что нужно. Параноиды даже не заподозрят…

Еще не время.

Что ж, Линк вернулся к своему племени Бродячих Псов и своей скво. По-видимому, психологически навязанная с детства идея так глубоко засела в разуме юноши, что это оказалось сильнее расовых уз. Очень жаль, ибо Линк обладал тем, что было присуще лишь немногим лыскам, — врожденной твердостью, находчивостью, которые могли бы принести большую пользу в наступавшие черные дни.

Черные дни, наступление которых еще можно немного отсрочить, если…

Мэриан спала. Макней не позволил своей мысли коснуться ее. После стольких лет супружества они достигли такого взаимопонимания, что ее могла разбудить даже случайная мысль. И до тех пор, пока она не уснула, он не разрешал себе закончить работу, от которой зависит так много. Между дисками в принципе не может быть секретов.

Но это будет тайной — той, которая даст Дэйву Бартону оружие против параноидов. Недешифруемый код, который Макней искал вот уже два года.

Секретный метод связи для лысок.

Час настал. Работай быстро.

Работай быстро!

Быстро задвигалась игла в руке Макнея. Он произвел небольшую регулировку устройства, которое было перед ним, тщательно проверил его крепления и стал следить, как возрастает поток энергии. Через некоторое время из маленького отверстия с одного бока устройства появилась тонкая сетка проводов с несколькими плоско изогнутыми приспособлениями. Макней снял свой парик, подогнал эту проволочную сетку к своей голове и вновь натянул сверху парик. Взглянув в зеркало, он удовлетворенно кивнул.

Его автомат был настроен на поточное производство этих коммуникационных колпаков при введении в него сырьевых материалов. В устройство была встроена светокопия матричной схемы и схемы коммуникационного приспособления, которое легко спрятать под париком, которое в скором времени станут носить все нормальные лыски. Что же до природы приспособления…

Проблема заключалась в том, чтобы найти секретное средство связи, аналогичное неперехватываемой длине волны параноидов. А сама телепатия — просто трехфазовое колебание электромагнитно-гравитационной энергии, исходящее от специализированного коллоида человеческого мозга. Но телепатия, per se, может восприниматься любым чувствительным разумом, имеющим обратную связь с тем, кто послал мысль.

Поэтому вся штука была в том, чтобы отыскать метод искусственной передачи. Мозг, соответствующим образом стимулированный электроэнергией, будет выдавать электромагнитно-гравитационную энергию, не обнаруживаемую никем, кроме телепатов, поскольку не существует приборов, чувствительных к ней. Когда же параноиды будут воспринимать такие излучения, они ничего не смогут понять без расшифровки с помощью одной из сеточек Макнея, даже не будут подозревать, что это код.

Одним словом, они будут слышать — воспринимать — только помехи.

Это был вопрос маскировки. В маскараде участвовали волны, волны того диапазона, которым никто не пользовался, поскольку он находился слишком близко от диапазона волн радиопередатчиков, находящихся в тысячах личных вертолетов. Для радиопередатчиков нормальными были пять тысяч герц; пятнадцать тысяч проявлялись безобидными гармоническими помехами, к которым устройство Макнея просто добавляло еще какое-то количество струек.

Правда, радиопеленгаторы могли принимать сигналы и определять местоположение их источников, но вертолеты, как и лыски, были рассеяны по всей стране, к тому же раса немало путешествовала, как по необходимости, так и по желанию. Параноиды могли запеленговать источник силой в пятнадцать тысяч мегагерц, испускаемых проволочными колпаками, — но зачем им это делать?

На эту мысль его натолкнули условные сигналы Бродячих Псов, имитирующие крики птиц и животных. Новичок в лесу не подумает искать какое-либо сообщение в уханье совы; параноиды не будут выискивать секретные сообщения в том, что совершенно очевидно представляет собой обычные радиопомехи.

Так что эти невесомые, легко прячущиеся сетевые шлемы являлись долгожданным решением проблемы. Питание они должны были получать автоматическим перехватом свободной энергии, при любой незаметной ее утечке из находящегося поблизости электроисточника, а само устройство, изготовляющее эти шлемы, и стоявшее перед ним, было навсегда закрыто. Никто, кроме самого Макнея, не был знаком даже с принципами его системы. И, поскольку машина будет хорошо охраняться, параноиды никогда не узнают — как, впрочем, этого не узнает и сам Бартон, — что заставляет приспособление работать. Бартон оценит его эффективность, и все. Список необходимых сырьевых материалов был выгравирован на податочно-загрузочном бункере автомата; больше ничего не требовалось. Таким образом, Бартон не сможет нечаянно выдать параноидам никаких секретов, ибо все секреты находились внутри закрытого автомата, больше нигде.

Макней снял с головы проволочную сетку и положил ее на стол. Он выключил машину, затем как можно быстрее уничтожил формулы и все записи, касающиеся сырьевых материалов. Напоследок он написал краткую записку Бартону, объяснив в ней все, что было необходимо.

После этого времени не оставалось уже ни на что. Макней устроился поглубже в кресле Его усталое лицо ничего не выражало. Он не был похож на героя. И в эту минуту он не думал о будущем расы лысок или о том, что еще одно место, кроме машины, где спрятан секрет, — это его мозг.

Его руки машинально разматывали повязку, а он думал о Мэриан. Когда жизнь начала уходить из него вместе с кровью из вновь открывшейся раны, он подумал: «Жаль, что я не могу попрощаться с тобой, Мэриан. Но я не должен трогать тебя, даже мысленно. Мы слишком близки. Ты проснулась бы, и…

Я надеюсь, что тебе не будет слишком одиноко, дорогая моя…»

Он возвращался. Бродячие Псы не были его народом, но Кэсси была его женой. И поэтому он предал собственную расу, предал, может быть, само будущее, и следовал за кочующим племенем через три штата, пока не настал конец его поискам в те дни, когда холодные осенние ветры срывали листья с деревьев. Она была там, она ждала. Там, за этой грядой холмов. Он почувствовал это, ощутил, и сердце его забилось от радости возвращения домой.

Пусть предательство. Один человек не может иметь большого значения в жизни расы. Будет несколькими детьми-лысками меньше, чем если бы он женился на Алексе. Лыскам придется самим позаботиться о своем спасении…

Но он и не думал об этом, когда, преодолев последнее препятствие, побежал к тому месту, где у костра сидела Кэсси. Он думал о ней, и о темном глянце ее волос, и нежном изгибе ее щек. Он позвал ее по имени, и еще раз, и еще.

Сперва она не поверила. Он увидел сомнение в ее глазах и мыслях. Но сомнение сразу исчезло, когда он опустился рядом с ней — странная фигура в экзотической городской одежде — и обхватил ее руками.

— Линк, — сказала она, — ты вернулся.

— Я вернулся, — только и смог он ответить, а затем на какое-то время потерял способность и говорить, и думать. Прошло немало времени, прежде чем Кэсси решила показать ему нечто такое, что, по ее мнению, могло вызвать у него интерес.

Ее мнение оказалось верным. Его глаза раскрывались все шире и шире, пока Кэсси не сказала, рассмеявшись, что это не первый в мире ребенок.

— Я… мы… ты хочешь сказать…

— Конечно. Мы. Это Линк младший. Как он тебе нравится? Он, кстати, пошел в своего папу.

— Что?

— Возьми его. — Когда Кэсси передала ему ребенка, Линк понял, что она имела в виду: головка ребенка была абсолютно безволосой, как не было и ни намека на ресницы или брови.

— Но… ты ведь не лысая, Кэсси. Как…

— Зато ты, безусловно, лысый, Линк. Поэтому.

Линк обнял ее свободной рукой и притянул к себе.

Он не пытался видеть будущее, не осознавал все значение этой первой попытки смешения рас. Он только чувствовал глубокое и невыразимое словами облегчение от того, что его ребенок — такой же, как он. Это было глубже естественного человеческого желания увековечить свой род. Это было как отсрочка приведения в исполнение смертного приговора. В конечном счете, он не совсем изменил своей расе. У Алексы никогда не будет от него детей, но, несмотря на это, его дети совсем не обязательно должны быть чужими его расе.

Его ребенок не должен пострадать от всего того, что так глубоко изменило самого Линка, пока он жил среди Бродячих Псов. «Я буду воспитывать его, — подумал он. — Сын будет знать с самого начала, будет гордиться тем, что он лыска. И потом, если он им когда-нибудь понадобится… нет, если он нам понадобится… он будет там, где я не оправдал надежд».

Раса будет жить. Это было так хорошо, так справедливо, что от союза между лыской и обычным человеком могли быть дети-лыски. Линия не обязательно должна прерываться, если лыска-мужчина женится на женщине нетелепате. Мужчина должен следовать своему инстинкту — как Линк. Приятно принадлежать к расе, которая позволяет даже такую измену — измену своим традициям, не налагая никакого серьезного наказания. Линия слишком сильна, чтобы прерваться. Господствующий вид будет продолжаться.

Возможно, изобретение Макнея сможет отсрочить день погрома. Возможно, нет. Но даже если этот день настанет, лыски все равно останутся. В подполье, прячась, преследуемые, они все же должны выжить. И, может быть, именно у Бродячих Псов им можно будет найти самое безопасное убежище. Ведь теперь у них там есть свой человек..

«Может быть, все правильно, — думал Линк, обнимая Кэсси и ребенка. — Когда-то мое место было здесь. Теперь — нет. Я уже никогда не буду счастлив, живя, как прежде. Я знаю слишком много… Но я, похоже, являюсь связующим звеном между городской жизнью и потаенной жизнью беженцев. Может, в один прекрасный день это звено нам понадобится». Он подумал о том, что по-английски слово «звено» — «линк» — звучит так же, как его имя, и улыбнулся.

В отдалении послышались раскатистые голоса, поющие песню: это мужчины племени возвращались с дневной охоты. Он был слегка удивлен, осознав, что не испытывает к ним прежнего глубокого, неосознанного недоверия. Вдруг он понял, что теперь знает их так, как они сами никогда не смогут узнать себя; за прошедшие месяцы он постиг очень многое, чтобы оценить это знание. Бродячие Псы, как он понимал сейчас, не были просто недовольными или неприспособленными к цивилизации людьми. Они были потомками тех американцев, тех искателей приключений, что первыми оставили Старый Свет и отправились на поиски Нового. В этих людях кипела кровь первопроходцев. Бродячие Псы сейчас были кочевниками, лесными жителями, это так; вообще же они были воинами — всегда, как и первые американцы. Стойкий, закаленный народ, который — кто знает? — может, когда-нибудь вновь даст убежище угнетенным и преследуемым.

Все громче доносилась из-за деревьев песня. Вел ее рокочущий бас Джесса Джеймса Хартвелла.

ЧЕТЫРЕ

Снова наступила ночь. Я лежал, глядя вверх на холодно сверкающие звезды, и чувствовал, как мое сознание проваливается в бескрайнюю пустоту бесконечности.

Мне казалось, что мой разум совершенно ясен.

Я уже много времени лежал здесь, не двигаясь, глядя на звезды. Снегопад прекратился какое-то время назад, и лунный свет блестел на синеватых сугробах.

Не было смысла ждать дальше. Я потянулся к поясу, вытащил свой нож, приложил острие к левому запястью, но подумал, что это может слишком затянуться. Существуют места, где тело более уязвимо, и все может произойти гораздо быстрее.

Но я слишком устал, чтобы двигаться. Через мгновение я проведу ножом по запястью — нажав посильнее. И все будет кончено, поскольку ждать спасения уже нет никакого смысла; я слеп, глух и нем — здесь, за горной грядой. Жизнь, казалось, полностью покинула мир. Крошечные искорки светящегося тепла, которыми обладают даже насекомые, странный пульс жизни, захлестывающий вселенную, подобно приливам и отливам, исходящий, возможно, от существующих везде микроорганизмов, — даже эти свет и тепло исчезли. Казалось, моя душа иссушена до конца, что в ней ничего не осталось.

Должно быть, я бессознательно послал мысль с просьбой о помощи, поскольку услышал вдруг ответ. Я чуть не закричал, не сообразив сразу, что отклик этот пришел из моей же памяти, благодаря какому-то воспоминанию, вызванному ассоциациями.

Ты один из нас, — так прозвучала мысль.

Зачем мне вспоминать это? Это напоминало мне о Хобсоне. О Хобсоне и Нищих в Бархате. Ибо изобретение Макнея не решило проблему, как надеялись.

Следующая битва этой войны произошла в Секвойе.

Стоит ли вспоминать?

Холодная сталь лезвия ножа была прижата к запястью. Умереть можно очень просто. Куда проще, чем продолжать жить — слепым, глухим, в полнейшем одиночестве.

Ты один из нас, — снова прозвучала мысль.

И мой разум отправился назад, в ясное утро, в городок возле старой канадской границы, к холодному воздуху, остро пахнущему соснами, к размеренному стуку мужских шагов по Редвуд-стрит, — это было сто лет назад.

Это было то же самое, что наступить на змею. Гадина, спрятавшаяся в молодой зеленой траве, начинает извиваться под ногой, поворачивается и наносит ядовитый укус. Однако мысль принадлежала не пресмыкающемуся или другому зверю; только человек был способен на такую злобность, являющуюся, в сущности, интеллектуальным извращением.

Темное лицо Буркхальтера не изменилось, легкий его шаг остался прежним. Но его разум сразу отступил от этой слепой злобы и был настороже и в готовности, а лыски всюду в деревне сделали незаметную паузу в работе или беседе, и их мысли коснулись разума Буркхальтера.

Ни один обычный человек этого не заметил.

В ярком утреннем солнечном свете Редвуд-стрит весело и дружелюбно изгибалась перед Буркхальтером. Но он ощутил над ней порыв беспокойства — все тот же холодный, опасный ветер, который много дней чувствовал каждый телепат в Секвойе. Впереди виднелось несколько ранних покупателей, детишки шли в школу, группа людей собралась у парикмахерской; среди них был врач из больницы.

Где он?

Ответ пришел быстро:

Не могу определить местонахождение. Рядом с тобой, однако…

Кто-то — женщина, судя по обертону ее мысли, — послал сообщение с оттенком эмоционального смятения, почти истерическое:

Это один из пациентов больницы…

Моментально мысли других, содержащие тепло дружеского участия и утешения, ободряюще сомкнулись вокруг нее. Даже Буркхальтер нашел время направить ясную мысль единства. Среди других он узнал спокойную, авторитетную личность Дьюка Хита, врача-священника из лысок, с ее тонкими психологическими оттенками, доступными восприятию только другого телепата.

Это Селфридж, — сообщил Хит женщине; остальные лыски слушали. Просто он напился. Думаю, я ближе всех, Буркхальтер. Иду.

Над головой Буркхальтера, поворачивая, пролетел вертолет; за ним покачивались грузовые планеры, поддерживаемые гидростабилизаторами. Он проплыл над западной горной грядой и скрылся в направлении Тихого океана. Когда затихло его жужжание, Буркхальтер расслышал приглушенный гул водопада на севере долины. Он живо представил белую пену, низвергающуюся со скалы, склоны гор вокруг городка, поросшие соснами, елями и секвойями, далекий шум перерабатывающих древесину станков. Он сосредоточился на этих чистых, знакомых вещах, чтобы избавиться от отвратительной мерзости, попадавшей в его мозг с мыслями Селфриджа. Восприимчивость и чувствительность существуют у лысок рука об руку, и Буркхальтер не раз удивлялся, как удается Дьюку Хиту сохранять душевное равновесие, работая с психически больными пациентами. Раса лысок появилась слишком рано; они не были агрессивными, однако за выживание их расы нужно было бороться.

Он в кабаке, — промелькнула мысль женщины. Буркхальтер невольно как бы отпрянул от этого сообщения: он знал, кем оно послано. Логика подсказывала ему, что сейчас это не имеет значения. И все же Барбара Пелл была параноидом, а следовательно, врагом. Но и параноиды, и лыски отчаянно стремились избежать любого открытого столкновения. Хотя их конечные цели были совершенно разными, все же их дороги иногда шли параллельно.

Сообщение пришло слишком поздно. Фред Селфридж вышел из кабака, заморгал глазами от яркого солнца и увидел Буркхальтера. Худое, со впалыми щеками лицо торговца исказила злобная усмешка. Он приближался к Буркхальтеру, и размытые очертания его злости двигались впереди него. Одна рука его подергивалась, словно ей не терпелось выхватить висевший на поясе кинжал.

Он остановился перед Буркхальтером, перегородив лыске дорогу, и усмехнулся еще шире.

Буркхальтер остановился чуть раньше. Сухим комом встала в его горле паника. Он боялся — не за себя, а за свою расу, и это знали все лыски в Секвойе, следившие за происходящим.

— Доброе утро, Фред, — сказал он.

Селфридж не побрился этим утром. Он потер щетинистый подбородок и прищурил глаза.

— Мистер Буркхальтер, — сказал он. — Консул Буркхальтер. Хорошо, что вы не забыли надеть шапочку нынче утром. Плешивые очень легко простужаются.

Тяни время, — дал указание Дьюк Хит. — Я иду. Я все устрою.

— Я не нажимал ни на какие тайные пружины, чтобы получить эту должность, Фред, — заметил Буркхальтер. — Меня назначили консулом города. Чем же я виноват?

— Еще как нажимал, — возразил Селфридж. — Я подкуп за версту чую. Ты был школьным учителем в Модоке или какой-то деревне. Какого хрена ты знаешь о Бродячих Псах?

— Не так много, как ты, — признал Буркхальтер. — У тебя давний опыт.

— Конечно. Конечно, давний. Поэтому они берут неопытного учителя и делают его консулом для Бродячих Псов. Зеленого новичка, который не знает даже, что у этих подонков есть людоедские племена. Я торговал с лесовиками тридцать лет и знаю, как с ними обращаться. Ты собираешься читать им миленькие рассказики из книжек?

— Я буду делать то, что мне велят. Я не начальник.

— Ты — нет. Но, может, твои друзья — начальники. Связи! Если бы у меня были такие связи, как у тебя, я бы тоже, как ты, сидел себе да загребал кредиты за ту же работу. Только я делал бы эту работу лучше, намного лучше.

— Я не мешаю твоему делу, — сказал Буркхальтер. — Ты по-прежнему торгуешь, разве нет? Я занимаюсь своими собственными делами.

— Вот как? Откуда я знаю, что ты говоришь Бродячим Псам?

— Мои записи открыты для всех.

— Да?

— Безусловно. Моя задача — просто способствовать мирным отношениям с Бродячими Псами. Ничем не торговать, кроме того, что им нужно, — ив таких случаях я направляю их к тебе.

— Звучит все здорово, — заметил Селфридж. — Кроме одного. Ты можешь читать мои мысли и рассказывать Бродячим Псам о моем частном бизнесе.

Щит Буркхальтера скользнул в сторону; он ничего не мог поделать. Он терпел ментальную близость этого человека сколько хватило сил, хотя это было все равно что дышать затхлым воздухом.

— Тебя это пугает? — спросил он и тут же пожалел о своих словах.

Осторожно! — раздались в его мозгу голоса.

Селфридж вспыхнул.

— Значит, ты все-таки этим занимаешься, да? Вся эта болтовня насчет того, что вы, плешивые, уважаете личную мысленную жизнь, — ну, ясно! Не удивительно, что ты получил консульство! Читая мысли…

— Обожди, — прервал его Буркхальтер. — Я никогда в жизни не читал мыслей нелыски. Это правда.

— Правда? — усмехнулся торговец. — Каким, к черту, образом я могу знать, врешь ты или нет? Зато ты можешь залезть мне в голову и посмотреть, правду ли говорю я. Что вам, лыскам, нужно, так это знать свое место, и за пару монет я бы…

У Буркхальтера свело губы.

— Я не дерусь на дуэли, — произнес он с усилием. — Я не буду драться.

— Трус, — сказал Селфридж. Он ждал; его рука была на рукоятке кинжала.

Подобное затруднительное положение было обычным: ни один телепат не мог проиграть дуэль с нелыской, если только не стремился к самоубийству. Но и выиграть он тоже не осмеливался. Лыскам приходилось сносить унижения и оскорбления: меньшинство, живущее из милости, не должно обнаруживать свое превосходство — иначе ему не выжить. Один такой инцидент мог бы прорвать плотину, которую телепаты с мучительным трудом воздвигли для защиты от приливной волны нетерпимости.

И плотина эта была слишком длинной, она охватывала все человечество, невозможно было уследить за каждым дюймом этой невероятной дамбы из обычаев, ориентации и убеждения, хотя основополагающие установки закладывались в каждом лыске с младенчества. Когда-нибудь плотина не выдержит, но каждый час отсрочки давал возможность накопить еще немножко сил_.

— Такой парень, как ты, Селфридж, — раздался голос Дьюка Хита, — лучше всего чувствовал бы себя мертвым.

Буркхальтер от неожиданности вздрогнул. Он перевел взгляд на врача-священника, вспоминая едва заметное напряжение, которое недавно ощутил под глубоким спокойствием Хита, и подумал о том, не прорвалось ли оно сейчас наружу. Затем он уловил ответную мысль в разуме Хита и расслабился, хотя и с осторожностью.

Рядом с лыской стоял Ральф Селфридж — уменьшенный и, можно сказать, облегченный вариант Фреда. Он улыбался несколько застенчиво.

Фред Селфридж оскалил зубы.

— Послушай, Хит, — огрызнулся он, — не старайся соответствовать своему положению. У тебя его нет. Ты заместитель. Ни один плешивый не может быть настоящим священником или врачом.

— Они могут быть ими, — возразил Хит, — но не хотят. — Его круглое, моложавое лицо стало хмурым. — Послушай меня…

— Я не слушаю…

— Заткнись!

Селфридж задохнулся от удивления. Он был застигнут врасплох и не знал, чем воспользоваться: своим кинжалом или кулаками; пока он колебался, Хит сердито продолжал:

— Я сказал, что тебе лучше всего было бы быть мертвым, и так оно и есть! Только этот мальчишка, твой брат, считает, что ты такой молодец, и во всем тебе подражает. Ты погляди на него! Если эпидемия захватит Секвойю, у него не хватит силенок, чтобы справиться с инфекцией, а этот малолетний идиот не дает мне сделать ему профилактические прививки. Полагаю, он думает, что сможет выжить на одном виски, как ты!

Фред Селфридж бросил хмурый взгляд на Хита, пристально посмотрел на своего младшего брата и опять перевел глаза на врача-священника. Потом он потряс головой, пытаясь прояснить ее.

— Оставь Ральфа в покое. С ним все в порядке.

— Что ж, начинай откладывать деньги на его похороны, — сказал Хит грубо. — Как заместитель врача, я дам прогноз прямо сейчас: rigor mortis[20].

— Подожди минутку. — Селфридж облизал губы. — Малыш ведь не болен, правда?

— В районе Колумбийского переезда — эпидемия, — сказал Хит. — Одна из новых вирусных мутаций. Если она дойдет до нас, будут неприятности. Она немного напоминает столбняк. После того как затрагиваются нервные центры, ничего сделать нельзя. Профилактические прививки могут здорово помочь, в особенности если у человека такая восприимчивая группа крови, как у Ральфа.

Буркхальтер уловил мысленную команду Хита.

— Тебе и самому не помешали бы прививки, Фред, — продолжал врач-священник. — Но у тебя все-таки вторая группа крови, так ведь? И ты достаточно выносливый, чтобы справиться с инфекцией. Этот вирус — что-то новое, мутация старого микроба гриппа..

Он продолжал говорить. Кто-то окликнул Буркхальтера по имени с другой стороны улицы, и консул потихоньку отошел; никто не обратил внимания, лишь Селфридж проводил его свирепым взглядом.

На углу, под деревом, его ждала стройная рыжеволосая девушка. Буркхальтер внутренне поморщился, увидев, что не может избежать встречи с нею. Он никогда не мог полностью контролировать то, что начиналось в нем при одном только виде Барбары Пелл или мысли о ней. Он встретил взгляд ее ярких узких глаз, в которых плясали точечки света. Когда он видел ее округлое стройное тело, которое выглядело таким нежным, то думал, что на ощупь оно может оказаться таким же упругим, каким оказался ее ум при мысленном прикосновении. Ее ярко-рыжий парик был чересчур пышным; когда Барбара Пелл поворачивала голову, густые локоны, окаймлявшие квадратное настороженное лицо, струились по ее плечам, словно красные волосы-змеи горгоны Медузы. Удивительно, но у нее было типичное лицо рыжей: с широкими скулами, угрожающе полное жизни. У рыжеволосых есть неразличимые на первый взгляд общие черты, более важные, нежели цвет волос, — поскольку Барбара Пелл, естественно, родилась такой же безволосой, как и любой другой лыска.

— Ты дурак, — сказала она, когда Буркхальтер проходил мимо нее. — Почему ты не избавишься от Селфриджа?

— Нет, — покачал он головой. — И не вздумай сама что-нибудь делать.

— Я предупредила тебя, что он в кабаке. И оказалась здесь раньше всех, кроме Хита. Если бы мы могли работать вместе…

— Мы не можем.

— Мы десятки раз спасали вас, предателей, — горько сказала женщина. — Вы будете ждать, пока люди истребят вас всех..

Буркхальтер, продолжая свой путь, свернул к тропинке, поднимавшейся по крутому склону, выводящей из Секвойи. Он живо ощущал, как Барбара Пелл смотрит ему вслед, казалось, он видел ее так же ясно, как если бы у него были глаза на затылке, — ее яркое, опасное лицо, ее красивое тело, ее безумные, красивые, сумасшедшие мысли..

Ибо, несмотря на всю их омерзительность, мечты параноидов были столь же красивы и соблазнительны, как красота Барбары Пелл. Опасно соблазнительны. Свободный мир, где лыски могут ходить, и жить, и думать в полной безопасности, не втискивая возможности своего разума в искусственные, тесные рамки, что напоминало то, как когда-то люди сгибались в поклоне в знак подчинения своим господам. Согнутая в поклоне спина унизительна, но даже у крепостного разум свободен и может блуждать где хочет. Ограничивать сознание — значит, ограничивать душу, и никакое унижение не сравнится с этим.

Но такого мира, как тот, о котором мечтали параноиды, не могло существовать сейчас. Цена была бы слишком высокой. «Что за польза человеку, — разочарованно думал Буркхалътер, — если он обретет весь мир и потеряет собственную душу?» Должно быть, впервые это было сказано именно в этой связи, настолько точно подходили слова к их настоящему положению. Платой должно быть убийство, и кто бы ни заплатил эту цену, мир, купленный такой ценой, будет запятнан кровью. И всякое нормальное существо будет помнить об этом и никогда не сможет получать удовольствие от того, за что заплачено так дорого. Буркхальтер вспомнил отрывок из стихотворения и ощутил всю горечь и тоску написавшего его поэта — возможно, более полно, чем мог мечтать автор.

Разум Барбары Пелл послал ему вслед злобный, дурной мысленный луч презрения и ненависти. «Ты дурак, все вы дураки, телепатия не для вас, вы недостойны ее. Если б вы только присоединились к нам в…» Ее мысли начали метаться, утратили ясность; они двигались скачками, передавая злорадство от вида пролитой крови, ее тошнотворный соленый запах, — как будто весь разум женщины наслаждался, купаясь в крови всех обычных людей.

Буркхальтер с отвращением увел свои мысли от контакта с ее мозгом. «Они уже не просто стремятся к конечной цели — свободной жизни, — сказал он себе, внезапно поняв правду. — Они теперь жаждут применения средств для ее достижения. Они забыли о своей мечте жить в свободном мире. Все, чего им хочется, это убивать».

«Дурак, дурак, дурак! — мысленно кричала вслед ему Барбара Пелл. — Вот подожди, увидишь! Подожди, пока… одиножды два — два, дважды два — четыре, трижды два…»

«Они что-то затевают», — мрачно подумал Буркхальтер и вновь направил свою мысль в ее сознание, осторожно зондируя за внезапно поставленным искусственным барьером, которым она стремилась скрыть то, что даже ей показалось опрометчивым. Она яростно сопротивлялась прощупыванию. Буркхальтер воспринимал только смутные кровавые образы, беспорядочно кружащиеся в ее голове. Затем она беззвучно рассмеялась и кинула ему отчетливую, страшную, параноидную мысль, картину отвратительной ясности, от которой вся кровь бросилась ему в лицо.

Его разум отпрянул с чисто рефлекторной быстротой. Прощупывать ее мысли — все равно что касаться огня. Она применила один из способов, которым любой параноид при необходимости мог избавиться от прощупывания любопытного непараноида. И, конечно же, при нормальных обстоятельствах никакому лыске не придет в голову проводить непрошеное зондирование в другом разуме. Буркхальтер содрогнулся.

Они что-то затевают, это точно. Он должен сообщить об эпизоде тем, в чьи обязанности входит сбор информации о параноидах. В любом случае разум Барбары Пелл вряд ли мог дать много сведений о секретных планах, так как она не планировала, а только исполняла. Он выбросил ее из мыслей, встряхнулся, освобождаясь от грязи, как кошка отряхивает воду со своих лап.

Буркхальтер поднимался по крутому склону, ведущему из Секвойи к его дому, намеренно закрыв свое сознание от всего оставшегося позади. Через пятнадцать минут он оказался у деревенского бревенчато-пластикового дома, выстроенного неподалеку от темного Западноканадского леса. Это было его консульство, и только хижина братьев Селфридж располагалась еще дальше в глубь пустыни, простиравшейся на север до моря Бофорта, смешивающего свои воды с Северным Ледовитым океаном.

У его письменного стола горела красная лампочка, и это означало, что на терминале пневмопровода, протянувшегося на шесть миль в глубину леса, принято сообщение. Он внимательно прочитал его. Скоро прибудет делегация Бродячих Псов, представители трех племен. Что ж…

Он проверил свои запасы, связался по видеосвязи с универмагом и уселся за стол в ожидании. Скоро должен прийти Хит. Пока же он закрыл глаза и сконцентрировался на свежем запахе сосен, проникающем через открытые окна. Но этот свежий, чистый запах портили примешивающиеся к нему свободно разгуливающие мысленные потоки.

Буркхальтера передернуло.

Секвойя была расположена недалеко от границы старой Канады, теперь представлявшей собой громадную пустыню, значительную часть которой вновь отвоевали леса. Ее производство давало продукты переработки целлюлозы; кроме того, здесь находилась огромная психиатрическая больница, этим объяснялся и высокий процент лысок в городке. И еще Секвойя выделялась из сотен тысяч других городов, заполнивших Америку, недавним открытием здесь дипломатической службы, консульства, которому предстояло стать средством официального контакта с кочевыми племенами, отступавшими в лес по мере того, как цивилизация расширяла свои владения. Городок располагался в долине, его окружали крутые горные склоны, заросшие громадными хвойными деревьями; со снежных вершин низвергались пенисто-белые водопады. Немного к западу, за Джорджийским проливом и островом Ванкувером, лежал Тихий океан. Однако дорог было мало: использовался воздушный транспорт. Связь же в основном осуществлялась по телерадио.

Около четырехсот человек жило в Секвойе, компактном, маленьком полунезависимом поселении, меняющем свои специализированные изделия на креветок и трахинотуса из Лафитта, книги из Модока, бериллиево-стальные кинжалы и автоплуги из Американ-Гана, одежду из Демпси и Джи-Ая. Бостонские текстильные фабрики канули в Лету вместе с Бостоном — эта дымящаяся, серая пустошь не изменилась со времени Взрыва. Но в Америке все еще оставалось сколько угодно места, каким бы быстрым ни был рост населения: война уменьшила его весьма значительно. По мере развития техники совершенствовались и методы мелиорации засушливых и неплодородных земель, и более стойкие породы растения кудзу уже открыли для сельского хозяйства обширные новые пространства. Однако сельское хозяйство было не единственным занятием. Поселения специализировались, никогда не перерастая в большие города, зато распространяя споры, которым предстояло превратиться в новые маленькие городки, — или, скорее, они тянулись, подобно малиновым лозам, чтобы пустить корни в местах соприкосновения с землей.

Буркхальтер умышленно не думал о рыжеволосой женщине, когда вошел Дьюк Хит. Врач-священник уловил напряженный, отрицательный мысленный образ и кивнул.

— Барбара Пелл, — сказал он. — Я видел ее.

Мужчины затуманили поверхность своих разумов.

Это не могло скрыть их мысли, но если бы какой-нибудь другой мозг начал прощупывание, последовало бы мгновенное предупреждение и они успели бы принять меры. По необходимости, однако, беседа оставалась в основном устной, а не телепатической.

— Они чувствуют, что надвигаются неприятности, — сказал Буркхальтер. — Параноиды в последнее время постоянно просачиваются в Секвойю, верно ведь?

— Да. Они начали появляться, как только ты получил это консульство. — Хит покусывал костяшки пальцев. — За сорок лет параноиды создали вполне солидную организацию.

— Шестьдесят лет, — поправил Буркхальтер. — Мой дед видел ее зарождение еще в восемьдесят втором году. В Модоке был параноид — одинокий волк в то время, — но это был один из первых симптомов. И с тех пор..

— Что ж, они выросли не только количественно, но и качественно. В настоящее время истинных лысок больше, чем параноидов. С психологической точки зрения они дефективны. Параноиды ненавидят смешанные браки с нелысками, а мы вступаем в такие браки, это не мешает господствующему виду сохраняться и распространяться.

— До поры до времени, — сказал Буркхальтер.

Хит нахмурился.

— В Колумбийском переезде нет никакой эпидемии. Мне нужно было сказать что-то, чтобы Селфридж отвязался от тебя, а он по отношению к брату проявляет сильный отеческий инстинкт. Это решило проблему, но не навсегда. У этого типа часть равняется целому. Ты получил консульство; он занимался своим славным маленьким рэкетом, обманывая Бродячих Псов; теперь он ненавидит тебя — поэтому бьет по самому твоему уязвимому месту. К тому же он оправдывает себя: говорит себе, что, если бы не твое несправедливое преимущество, заключающееся в том, что ты лыска, ты бы никогда не получил консульства.

— Это и было несправедливо.

— Мы должны были это сделать, — сказал Хит. — Нелыски не должны узнать, что мы хотим от Бродячих Псов. Когда-нибудь хижины лесных жителей могут оказаться нашим единственным прибежищем. Если бы консульство получил нелыска…

— Я работаю вслепую, — сказал Буркхальтер. — Я знаю только, что должен делать то, что велят Немые.

— И я знаю столько же, сколько ты. У параноидов есть их Способность — этот секретный диапазон связи, которую мы не можем прослушивать, а среди нас только Немые владеют методом борьбы с этим оружием. Хотя мы не можем читать мысли Немого, не забывай, что параноиды тоже не могут. Если бы ты знал секрет Немых, твой мозг был бы подобен открытой книге, — любой телепат мог бы прочесть все.

Буркхальтер не ответил. Хит вздохнул и перевел взгляд на сосновые иголки, блестящие на солнце за окнами.

— Мне тоже не так-то легко быть заместителем, — признался он. — Ни одному нелыске не приходится быть одновременно и священником, и врачом, а мне вот приходится. Врачи в больнице убеждены в необходимости этого более твердо, чем я. Они знают, сколько психических больных было вылечено благодаря тому, что мы можем читать мысли. А между тем… — Он пожал плечами.

Буркхальтер посмотрел на север.

— Что нам нужно, так это новая земля.

— Нам нужен новый мир. Когда-нибудь он у нас будет.

Тень закрыла дверной проем, оба обернулись. Там стоял толстый, маленький человечек с кудрявыми волосами и мягкими голубыми глазами. Кинжал у него на поясе был несообразно большим, казалось, его пухлые пальцы едва могут обхватить рукоятку.

Никакой лыска не станет намеренно читать мысли нетелепата, но между лысками существует инстинктивное взаимоузнавание. Поэтому Буркхальтер и Хит в то же мгновение знали, что незнакомец — телепат, а затем вслед за этой мыслью пришло внезапное, поражающее осознание — там, где должны быть мысли, была пустота. Это было похоже на ощущение, как если бы, ступив на чистый лед, обнаружить, что это вода. Очень немногие телепаты могли таким образом полностью ограждать свой разум, это и были Немые.

— Привет, — произнес незнакомец, заходя и присаживаясь на край стола. — Я вижу, вы знаете, кто я. Мы будем пользоваться речью, если не возражаете. Я могу читать ваши мысли, но вы мои читать не можете. — Он ухмыльнулся. — Нет смысла думать, почему, Буркхальтер. Если бы вы знали, параноиды узнали бы тоже. Итак. Меня зовут Бен Хобсон. — Он помолчал. — Неприятности, да? Ладно, мы займемся этим позднее. Сперва позвольте высказаться мне.

Буркхальтер быстро взглянул на Хита.

— В городе есть параноиды. Не говорите мне слишком много, если не…

— Не беспокойся, — усмехнулся Хобсон, — не скажу. Что тебе известно о Бродячих Псах?

— Потомки кочевых племен, которые не присоединились к городам после Взрыва. Цыгане. Лесные жители. Достаточно дружески настроены.

— Правильно, — сказал Хобсон. — А то, что я теперь скажу, известно даже параноидам. Вы тоже должны это знать. Среди Бродячих Псов живут несколько лысок. Мы выявили это случайно, сорок лет назад, когда лыска по имени Линк Коуди был усыновлен Бродячими Псами и воспитывался, не зная о своих способностях. Позднее он узнал о них. Он по-прежнему живет с Бродячими Псами, и его сыновья тоже.

— Коуди? — медленно произнес Буркхальтер. — Я слышал истории о Коуди…

— Психологическая пропаганда. Бродячие Псы — варвары. По мы хотим быть с ними в дружбе и хотим подготовить путь для соединения с ними, если в этом когда-нибудь возникнет необходимость. Двадцать лет назад мы начали готовить в лесах номинального главу, живой символ, который внешне был бы для них шаманом, а на деле — нашим представителем. Мы использовали Мумбо-Юмбо — идола. Линк Коуди оделся в соответствующий костюм, мы снабдили его всеми необходимыми приспособлениями, и в конце концов Бродячие Псы создали легенду о Коуди — он для них что-то вроде доброго лесного духа, выступающего в качестве некоего сверхъестественного существа. Они любят, слушаются и боятся его. Особенный эффект на них производит то, что он может появляться в четырех местах одновременно.

— Что? — переспросил Буркхальтер.

— У Коуди три сына. — Хобсон улыбнулся. — Сегодня вы увидите как раз одного из них. Ваш друг Селфридж организовал маленький заговор. Когда здесь появится делегация вождей Бродячих Псов, один из них должен тебя убить. Я не могу вмешаться лично, но Коуди вмешается. Тебе придется сыграть роль Ничем не показывай, что ожидаешь неприятностей. Когда на сцену выйдет Коуди, это произведет на вождей весьма сильное впечатление.

— Не лучше ли было бы не сообщать Буркхальтеру, чего ждать? — спросил Хит.

— Нет. По двум причинам. Он может читать мысли Бродячих Псов — предоставляю ему в этом отношении полную свободу — и должен доверять Коуди. О’кей, Буркхальтер?

— О’кей, — кивнул консул.

— Тогда я пошел. — Хобсон поднялся, по-прежнему улыбаясь. — Удачи.

— Подожди минутку, — сказал Хит. — Как насчет Селфриджа?

— Не убивайте его. Ни один из вас. Вы знаете, что лыска никогда не должен драться на дуэли с нелыской.

Буркхальтер едва слушал. Он понимал, что должен рассказать о том, что он неожиданно уловил в мыслях Барбары Пелл, и все откладывал момент, когда ему придется произнести ее ненавистное имя, открыть ворота в мозг достаточно широко, чтобы туда вновь мог проскользнуть ее образ, прекрасный образ, прекрасное стройное тело, яркий, опасный, сумасшедший разум…

— Не так давно я видел в городе одного параноида, — сказал он, — Барбару Пелл. Мерзкая, надо сказать, баба. У нее промелькнуло что-то насчет их планов. Закрылась слишком быстро, я мало что успел уловить, но, может, вам стоит подумать об этом. Я так понял, что они что-то замышляют в ближайшем будущем.

— Спасибо, — Хобсон улыбнулся ему. — Мы следим за ними. Женщину тоже будем держать под наблюдением. Что ж, ладно. Счастливо.

Он вышел. Буркхальтер и Хит посмотрели друг на друга.

Немой медленно шел по тропинке в направлении городка. Он насвистывал, сложив губы трубочкой. Колыхались его пухлые щеки. Проходя мимо высокой сосны, он резко выхватил свой кинжал и метнулся за дерево. Притаившийся там человек был захвачен врасплох; сталь безошибочно нашла цель. Параноид умер, успев испустить лишь отчаянный мысленный крик.

Хобсон обтер клинок и двинулся дальше. Под коротко подстриженным каштановым париком у него был спрятан аппарат, по форме напоминающий тюбетейку; теперь он начал работать. Ни лыска, ни параноид не могли уловить сигналов, которые посылал и принимал Хобсон.

«Им известно, что я здесь».

«Иногда они знают, — ответил беззвучный голос. — Они не могут перехватить модулированную частоту, которую используют шлемы, но они могут заметить щит. Однако покуда никто из них не знает, почему…»

«Я только что убил одного».

«Одним подонком меньше». — В ответе прозвучало холодное удовлетворение.

«Думаю, мне лучше какое-то время побыть здесь. Сюда усиленно стекаются параноиды. Так думают и Хит, и Буркхальтер. Есть какой-то предполагаемый план, о котором я пока ничего не смог узнать; параноиды думают о нем только в своем диапазоне».

«Тогда оставайся. Держи связь. Как насчет Буркхальтера?»

«Как мы подозревали. Он влюблен в параноидную женщину Барбару Пелл. Но не сознает этого».

Ответная мысль содержала возмущение, отвращение и в то же время бессознательное сочувствие; «Не могу припомнить ни одного подобного случая в прошлом. Он может читать ее мысли, ему известно, что она параноид…»

Хобсон улыбнулся.

«Он был бы ужасно расстроен и потрясен, Джерри, если бы разобрался в своих истинных чувствах. Вероятно, ты выбрал неподходящего человека для этой работы».

«По его характеристике этого не скажешь. Он всегда вел весьма уединенную жизнь, его личность безупречна. Высокий показатель эмпатии. И шесть лет он преподавал социологию в Нью-Йелле».

«Он преподавал ее, но, мне кажется, она была сама по себе, далеко от него. Он знаком с Барбарой Пелл шесть недель, и он влюблен в нее».

«Но как — даже подсознательно? Лыски инстинктивно ненавидят параноидов и не верят им».

Хобсон был уже на окраине Секвойи и шел мимо площади, где располагалась массивная изолированная электростанция.

«Выходит, это извращение, — сказал он другому Немому. — Некоторых мужчин привлекают лишь уродливые женщины. С этим ничего не поделаешь. Буркхальтер влюбился в женщину-параноида, и я молю Бога, чтобы он никогда этого не осознал. Он может совершить самоубийство. Все может случиться. Это… — Его мысль двигалась подчеркнуто медленно. — Это самая опасная ситуация из всех, с которыми лыскам приходилось сталкиваться. По всей видимости, никто не обратил особого внимания на болтовню Селфриджа, но вред она причинила. Люди слушали. А нелыски всегда нам не доверяли. Если что-нибудь произойдет, мы автоматически окажемся козлами отпущения».

«Так худо, Бен?»

«Погром может начаться в Секвойе».

После того как шахматная партия началась, остановить ее было уже невозможно. Параноиды, нездоровая параллельная ветвь телепатической мутации, не были сумасшедшими: они страдали лишь психоневротической патологией, они все были одержимы одной маниакальной идеей, будто бы являются высшей расой. На этом фундаменте они строили здание всепланетного саботажа.

Нелыски превосходили их численно, вдобавок параноиды не могли выстоять против их техники, переживавшей расцвет в дни децентрализации. Но если бы культура нелысок была ослаблена, разрушена…

Убийства, ловко выдаваемые за дуэли или несчастные случаи; тайное вредительство в десятках отраслей, от инженерного дела до издательской деятельности; пропаганда, семена которой осторожно разбрасывались в нужных местах, — и цивилизация пришла бы к своему развалу, если бы не один сдерживающий фактор.

Лыски, истинная, непараноидная мутация, сражались на стороне старой расы. Они не могли иначе. Они понимали, в отличие от ослепленных манией параноидов, что рано или поздно нелыски узнают о шахматной партии, и тогда ничто не сможет остановить всемирный погром.

В течение какого-то времени параноиды имели одно преимущество — специализированный диапазон, в котором они могли телепатически общаться, длину волны, которую невозможно было перехватить. Затем ученый из лысок сконструировал шлемы-шифраторы с высокочастотной модуляцией, также неперехватываемой. Пока у лыски под париком был такой шлем, его мысли мог читать только другой Немой.

Именно так их стали называть — маленькую, сплоченную группу лысок, поклявшихся полностью истребить параноидов; по существу, они были вроде полицейских, действующих втайне и никогда не снимающих шлемы, отсутствие которых лишало их возможности полного двустороннего контакта, играющего столь важную роль в духовной жизни лысок.

Они добровольно отказались от существенной части своего наследия. Любопытный парадокс заключался в том, что, только жестко ограничив свои телепатические возможности, могли эти немногие лыски пользоваться своим оружием против параноидов. А боролись они за наступление времени окончательного объединения, когда доминантная мутация станет настолько могучей численно, что во всем мире не будет нужды в ментальных барьерах и психических запретах.

Пока же, оставаясь самыми могущественными среди расы лысок, они не могли испытывать, кроме как в очень ограниченных масштабах, всепоглощающего удовлетворения от мысленных круговых бесед, когда сотня или даже тысяча разумов встречались и, слившись, погружались в глубокий, бесконечный покой, доступный только телепатам.

Они тоже были нищими в бархате

— Что с тобой, Дьюк? — вдруг спросил Буркхальтер.

— Ничего. — Хит остался неподвижным.

— Не надо сказок. У тебя мысли плывут.

— Может, и так, — сказал Хит. — Дело в том, что мне нужно отдохнуть. Я люблю свою работу, но иногда она меня очень расстраивает.

— Что ж, возьми отпуск.

— Не могу. Слишком много дел. У нас такая высокая репутация, что пациенты идут отовсюду. Наш психологический санаторий — один из первых, где лыски начали проводить всесторонний психоанализ. Конечно, это продолжается много лет, но более или менее sub rosa[21]. Людям не нравится, что лыски копаются в их мыслях или в мыслях их родственников. Однако поскольку эффективность нашего обследования бесспорна… — У Хита загорелись глаза. — Мы можем оказать большую помощь даже при психосоматических заболеваниях, а все незначительные расстройства — это наш хлеб. Понимаешь, главный для пациента вопрос — почему? Почему ему добавляют яд в пищу, как он считает, почему за ним следят, и так далее. Если найти полный ответ на этот вопрос, то, как правило, необходимые путеводные нити — в наших руках. А средний пациент чаще всего закрывается в своей раковине, когда его начинает расспрашивать психиатр. Но… — Возбуждение Хита росло. — Но это величайшее достижение в истории медицины. Лыски существуют со времени Взрыва, и только сейчас врачи открывают нам двери. Критическое сопереживание. Психотический больной скрывает мысли, поэтому его трудно лечить. А у нас есть ключи..

— Чего ты боишься? — тихо спросил Буркхальтер.

Хит остановился на полуслове. Он молчал, разглядывая свои ногти.

— Это не страх, — сказал он наконец. — Это профессиональное беспокойство. Да ну, к черту ничего не значащие слова. На самом деле звучит все гораздо проще: нельзя вываляться в грязи и не запачкаться.

— Понимаю.

— Правда, Гарри? Суть вот в чем. Моя работа заключается в прощупывании мыслей ненормальных. Не так, как это делает обычный психиатр. Я проникаю в сознание, и вижу, и чувствую их мировосприятие, знаю их страхи. Невидимый страх, который поджидает их в темноте, — это для меня не просто слово. Я нормальный, и я смотрю глазами сотен ненормальных людей. Оставь мой мозг на минутку, Гарри. — Он отвернулся.

Буркхальтер не знал, как быть.

— Хорошо, — сказал Хит, — оглядываясь вокруг. — Я все-таки рад, что ты заговорил об этом. Очень часто я замечаю, что испытываю слишком большое сострадание. В таких случаях я либо поднимаюсь в вертолете, либо присоединяюсь к круговой беседе. Попробую организовать такую сегодня вечером. Примешь участие?

— Непременно, — ответил Буркхальтер.

Хит небрежно кивнул и вышел. Донеслась его мысль:

Лучше, если меня здесь не будет, когда появятся Бродячие Псы. Если только ты…

Нет, — подумал Буркхальтер, — со мной все будет в порядке.

О’кей. Тут к тебе доставка.

Буркхальтер открыл дверь как раз вовремя, чтобы впустить мальчика-рассыльного от бакалейщика, приехавшего на электрокаре с прицепом. Он помог убрать продукты, проследил, чтобы пиво было достаточно охлажденным, затем нажал несколько кнопок, чтобы обеспечить запас угощений, приготовленных в скороварке. Бродячие Псы были не дураки поесть.

После этого он, оставив дверь открытой, откинулся в ожидании за своим столом. В офисе было жарко; он расстегнул воротник и сделал прозрачными стены. Кондиционеры начали охлаждать комнату, но вид широкой долины внизу был не менее освежающим. Ветви высоких сосен колыхались на ветру.

Это было не похоже на Нью-Йелл, один из самых больших городов, который почти целиком специализировался на образовании. Секвойя, с ее огромной больницей и ее целлюлозной промышленностью, была близка к полной самостоятельности. Связанная с остальным миром только воздушным транспортом и телевидением, она лежала чистая и привлекательная, раскинувшись белым, зеленым и пастельным пластиком вокруг быстрых вод бегущей к морю реки.

Буркхальтер сцепил руки сзади на шее и зевнул. Он чувствовал необъяснимую усталость — это бывало с ним время от времени вот уже несколько недель. Не то чтобы работа была тяжелой — наоборот. Но переориентация на новую должность оказалась не такой простой, как он думал. Первоначально он даже не подозревал о наличии всех этих сложных взаимосвязей.

Барбара Пелл, например. Она явно представляла опасность. Возможно, больше, чем кто-либо, она была духовным вождем секвойских параноидов. Нет, не в отношении планируемых действий. Но она зажигала, как огонь. Она — прирожденный лидер. А сейчас здесь собралось слишком много параноидов. Они прибывали сюда якобы по вполне объяснимым причинам: кто по делам, кто по поручению, кто на отдых; но город уже был забит ими, грубо говоря. Нетелепаты по-прежнему численно превосходили как лысок, так и параноидов; примерно такая же картина имела место и во всем мире.

Он вспомнил своего деда, Эда Буркхальтера. Если кто из лысок ненавидел параноидов, так это он. И, надо полагать, были на то причины, поскольку один из первых заговоров параноидов — в то время это была попытка одного маньяка — непосредственно коснулся разума сына Эда, то есть его отца, Гарри Буркхальтера. Как ни странно, Буркхальтер помнил худое, суровое лицо своего деда отчетливее, чем более мягкое лицо отца.

Он снова зевнул, стараясь погрузиться в покой открывающегося за окнами вида. Другой мир? Возможно, лишь в глубоком космосе лыска мог когда-нибудь совершенно освободиться от этих раздражающих мысленных фрагментов, которые он ощущал даже сейчас. А без этих постоянных отвлечений, когда разум не имеет никаких преград… Он блаженно потянулся, пытаясь представить свое тело в невесомости и провести параллель к мозгу. Но это было невозможно.

Безусловно, лыски родились раньше времени, это искусственно ускоренная мутация, вызванная воздействием радиоактивности на человеческие гены и хромосомы. Поэтому и было неподходящим их теперешнее окружение. От нечего делать Буркхальтер поразмышлял над перспективой жизни их расы в глубоком космосе, где бы каждый отдельный разум был столь тонко настроен, что даже ближайшая из любых чужеродных личностей не нарушала бы гладко текущие процессы совершенного мышления. Приятно, но непрактично. Это был бы тупик. Телепаты не были сверхлюдьми, как это утверждали параноиды. В лучшем случае, они обладали одним фатально чудесным чувством — фатальным, поскольку оно было смешано с самой обычной глиной. У настоящего сверхчеловека телепатия была бы всего лишь одним чувством среди десятка других, которые трудно даже вообразить.

Между тем Барбара Пелл — в его мыслях снова возникли ее имя, и лицо, и красивое тело, опасное и завораживающее, как огонь, — между тем Барбара Пелл, например, ничуть не сомневается в том, что она высшее существо, подобно всем извращенным телепатам ее вида.

Он думал о горящем взгляде ее узких глаз, и о красных, раздвинутых в усмешке iy6ax. Он думал о рыжих локонах, ползущих, словно змеи, по ее плечам. И о кровавых мыслях, извивающихся, опять же как змеи, в ее сознании. Буркхальтер прекратил думать о ней.

Он очень устал. Чувство утомления, не соответствующее затраченной энергии, росло, охватывая его всего. Если бы не предстоящий визит вождей Бродячих Псов, он с удовольствием бы поднял в небо вертолет. Эти скалистые стены остались бы внизу, по мере того как машина взлетала бы все выше и выше, погружаясь в голубую пустоту, пока не повисла бы в воздухе над туманным, бесформенным пейзажем, наполовину скрытым проплывающими облаками. Буркхальтер подумал о том, как выглядела бы земля, — затуманенная, полная мечты иллюстрация Сима; в своих грезах он медленно протянул руку к панели управления. Вертолет начал скользить вниз, все круче и круче, и вот он уже мчится навстречу завораживающему миру, раскинувшемуся внизу, словно волшебный ковер.

Кто-то приближался. Буркхальтер немедленно закрыл свой мозг туманным экраном и встал. За открытой дверью виднелся лишь густой лес, но теперь он мог разобрать чуть слышные, но становящиеся все громче звуки песни. Бродячие Псы, будучи кочевниками, пели при ходьбе — старые напевы и баллады замечательной простоты, дошедшие почти без изменения со времен, предшествующих Взрыву, хотя первоначальный их смысл и был забыт.

Предки Бродячих Псов напевали эту песню вдоль всей границы Древней Мексики задолго до того, как война перестала казаться чем-то далеким и романтичным. Дед одного из нынешних исполнителей был мексиканцем, который путешествовал по Калифорнийскому побережью, обходя деревни и лениво следуя своей страсти к странствиям, в конце концов приведшей его в леса Канады. Его имя было Рамон Альварес, но внука его звали Кит Карсон Алверс; он пел, и в такт словам шевелилась его черная борода.

Среди Бродячих Псов особых менестрелей не было: они все были менестрелями; именно благодаря этому продолжали жить народные песни. С песней они спустились по тропинке и замолчали, увидев дом консула.

Буркхальтер наблюдал за ними. Перед его глазами разворачивалось прошлое. Он читал о Бродячих Псах, но лишь шесть недель назад довелось ему встретиться с этими пионерами нового времени. Их диковинные костюмы по-прежнему производили на него впечатление.

Их одежда сочетала функциональность и декоративность Куртки из оленьей кожи, которые сливались с цветовой гаммой леса, украшала бахрома из связанных узлами кисточек; на голове Алверса была енотовая шапка; все трое были в сандалиях из мягкой, но прочной лайки. На поясе у них были зачехленные ножи — охотничьи ножи, более простые и короткие, чем кинжалы городских жителей. На их лицах была написана отчаянная решимость; худощавые и загорелые, они, казалось, были представителями самой независимости, и это делало их братьями. Уже не одно поколение Бродячих Псов завоевывало у пустынь право на жизнь, пользуясь лишь примитивным оружием, таким, как лук, закинутый за спину одного из них; они понятия не имели о дуэльной этике, они убивали, когда убийство казалось необходимым, — ради выживания.

Буркхальтер вышел на порог.

— Заходите, — пригласил он. — Я консул, Гарри Буркхальтер.

— Ты получил наше сообщение? — спросил высокий, похожий на шотландца вождь с густой рыжей бородой. — Она, кажется, с норовом, эта штука, что вы установили в лесу.

— Передатчик? Он вполне нормально работает.

— Согласен Я — Кобб Мэттун. Это вот Кит Карсон Алверс, а это — Арбитр Байн.

Байн, чисто выбритый здоровяк, похожий на медведя, настороженно осматривался вокруг внимательными карими глазами. Ничего не сказав, он что-то хрюкнул в знак приветствия и пожал Буркхальтеру руку. Остальные последовали его примеру. Когда в руке лыски оказалась ладонь Алверса, он понял, что это тот самый человек, который собирается его убить, но не подал виду, что знает об этом.

— Рад, что вы пришли. Присаживайтесь и выпейте с дороги. Что вы будете?

— Виски, — буркнул Байн. Бокал целиком скрылся в его огромных лапах. Он с ухмылкой взглянул на сифон, покачал головой и залпом выпил такое количество виски, что горло Буркхальтера сочувственно сжалось.

Алверс также предпочел виски; Мэттун выпил джина с лимоном.

— У тебя недурной выбор выпивки, — сказал он, глядя на выдвинутый Буркхальтером бар. — Я могу разобрать некоторые этикетки, но — это что такое?

— Драмби. Попробуешь?

— Конечно, — ответил Мэттун; его заросший рыжими волосами кадык задвигался. — Отличная штука. Лучше, чем кукурузная водка, которую мы делаем в лесу…

— Если вы шли издалека, то, должно быть, проголодались, — сказал Буркхальтер. Он выдвинул овальный стол, выбрал закрытые тарелки с ленты конвейера и предложил гостям угощаться. Они без церемоний принялись за еду.

Алверс взглянул через стол.

— Ты один из этих лысок? — неожиданно спросил он.

— Да, — кивнул Буркхальтер. — А что?

— Значит, ты один из них, — сказал Мэттун, откровенно разглядывая era — Никогда не видел лыску так близко. Впрочем, может, и видел, но ведь в париках не разберешь.

Буркхальтер усмехнулся, когда тот подавил столь знакомое ему чувство болезненного отвращения. Его и прежде не раз разглядывали, и по той же причине.

— Я что, похож на урода, мистер Мэттун?

— Сколько времени ты был консулом? — спросил Мэттун.

— Шесть недель.

— О'кей, — сказал здоровяк; его голос был достаточно дружелюбным, хотя тон резким. — Ты должен запомнить, что у Бродячих Псов нет никаких мистеров. Я — Кобб Мэттун. Кобб для друзей, Мэттун для остальных. Нет, ты вовсе не похож на урода. Что, люди смеются над вами?

— Очень многие, — сказал Буркхальтер.

— Одно скажу. — Мэттун принялся за кость. — Мы в лесах не обращаем внимания на эти вещи. Если человек рождается странным, мы не насмехаемся над ним из-за этого. Во всяком случае, если он держится племени и ведет себя честно. Среди нас нет лысок, но кабы они были, то, я почему-то думаю, отношение к ним было бы лучше, чем здесь.

Вайн что-то пробурчал и налил еще виски. Алверс не сводил своих черных глаз с Буркхальтера.

— Ты читаешь мои мысли? — требовательно спросил Мэттун. Алверс сделал резкий вдох.

— Нет, — ответил Буркхальтер, не глядя на него. — Лыски не читают мыслей. Это небезопасно.

— Верно. Не лезть в чужие дела — очень хорошее правило. Я понимаю, к чему это могло бы привести. Послушай. Мы здесь впервые, Алверс, Вайн и я. Ты нас раньше не видел. Мы слышали слухи об этом консульстве… — Он с трудом выговорил непривычное слово. — До сегодняшнего дня мы иногда торговали с Селфриджем, но не имели отношений с жителями города. Ты знаешь, почему.

Буркхальтер знал. Бродячие Псы были изгнанниками, сторонившимися городков, а иногда совершавшими на них набеги. Они были вне закона.

— Но теперь наступает новое время. Мы не можем жить в городах; мы не хотим. Но места достаточно всем. Мы по-прежнему не понимаем, зачем создавать эти кон… консульства; и все же мы верим вам. И мы получили указание.

Буркхальтер знал и об этом. Это было указание Коуди, прозвучавшее во всех племенах Бродячих Псов, — указание, которого они не ослушаются.

— Некоторые племена Бродячих Псов должны быть уничтожены, — сказал он. — Немногие. Вы сами убиваете их, когда только они попадаются..

— Людоеды, — вставил Мэттун. — Да. Мы убиваем их.

— Но их меньшинство. У основной массы Бродячих Псов нет повода к вражде с городскими жителями. И наоборот. Мы хотим прекратить набеги.

— Как вы рассчитываете это сделать?

— Если выпала тяжелая зима, это не значит, что племени придется голодать В городах есть способы изготовления продуктов, дешевые способы. Мы вполне можем позволить себе обеспечить вас питанием в случае голода.

С рычанием Вайн стукнул бокалом с виски по столу. Мэттун сделал успокаивающий жест своей большой ладонью.

— Полегче, Арбитр. Он не знает… Слушай, Буркхальтер. Бродячие Псы совершают иногда набеги, это верно. Они охотятся; чтобы жить, приходится бороться. Но они не просят милостыни.

— Я говорю об обмене, — сказал Буркхальтер, — честном обмене. Мы не можем окружить каждый городок энергетическим щитом. И не можем использовать бомбы против кочевников. Многочисленные набеги были бы просто досадным фактом. Пока что набегов было немного; с каждым годом все меньше. Но почему они вообще должны быть? Если избавиться от побудительных мотивов, не будет и следствия.

Бессознательно он прощупал мозг Алверса и обнаружил мысль — хитрую, нечистую, голодную мысль, алчную настороженность хищника; и еще — образ спрятанного оружия. Буркхальтер прекратил зондирование. Он не желал знать. Он должен был дождаться действий Коуди, несмотря на весьма сильный соблазн спровоцировать открытое столкновение с Ал-версом. Этим, однако, он мог восстановить против себя остальных Бродячих Псов: они ведь, в отличие от Буркхальтера, не могли читать мыслей Байна.

— А что менять? — проворчал Байн.

Ответ у Буркхальтера был готов.

— Шкуры. Они пользуются спросом, они в моде. — Он не добавил, что это модное поветрие было вызвано искусственно. — Прежде всего меха. И…

— Мы не краснокожие индейцы, — сказал Мэттун. — Вспомни, что с ними стало! Нам ничего не нужно от городских жителей, разве только когда мы голодаем. А в таком случае, что ж, мы могли бы меняться.

— Если бы Бродячие Псы объединились…

Алверс усмехнулся.

— В прошлые времена, — произнес он высоким, тонким голосом, — объединившиеся племена были уничтожены бомбами. Нет, приятель, мы не собираемся объединяться!

— Он, однако, верно говорит, — заметил Мэттун. — В этом есть смысл. Это наши деды враждовали с городами. А мы совсем неплохо приспособились. Мое племя не голодало уже семь зим. Мы кочуем, двигаемся туда, где есть чем поживиться, и сводим концы с концами.

— Мое племя не совершает набегов, — проворчал Вайн, наливая себе еще виски.

Мэттун и Алверс выпили лишь по две порции; Вайн же продолжал пить, но его возможности казались неограниченными.

— Все как будто честно, — сказал Алверс. — Мне только одно не нравится: этот парень — лыска.

Вайн развернулся всем своим огромным туловищем и пристально посмотрел на Алверса.

— Что ты имеешь против лысок? — сурово спросил он.

— Мы ничего о них не знаем. Я слыхал рассказы…

Вайн оборвал его какой-то грубостью; Мэттун рассмеялся.

— Ты не слишком вежлив, Кит Карсон. Мы в гостях у Буркхальтера. Не стоит бросаться словами.

Алверс пожал плечами, отвернулся и потянулся. Затем он полез рукой под рубашку — почесаться; неожиданно, словно пущенный из рогатки камень, Буркхальтера ударила мысль об убийстве. Ему потребовалась вся его сила воли, до последней капли, чтобы остаться неподвижным, когда вновь показалась рука Алверса — уже с пистолетом.

Вайн и Мэттун успели увидеть оружие, но у них не было времени вмешаться. Мысль о смерти предвосхитила пулю. Вдруг комнату осветила вспышка ослепительного багрового света. Что-то блестело, двигаясь между ними подобно невидимому вихрю. Наконец их глаза привыкли к сияющему свету; они стояли там, где вскочили со стульев, с удивлением глядя на представшую перед ними фигуру.

На нем был алый костюм в обтяжку, с широким черным поясом, лицо закрывала безучастная серебряная маска. Торчавшая из-под нее иссиня-черная борода ниспадала на грудь. Под обтягивающей одеждой проступала необычайно развитая мускулатура.

Он подбросил в воздух и снова поймал пистолет Алверса. Затем, с глубоким довольным смехом, взял оружие обеими руками и разломал его, превратив в груду искривленных, покоробленных обломков.

— Хочешь сорвать договор, да? — сказал он. — Ты, мерзкое ничтожество. Вполне заслуживаешь, чтоб тебе как следует морду начистили.

Он шагнул вперед и ударил Алверса ладонью в бок. Звук удара показался оглушительным. Алверс взлетел в воздух и врезался в дальнюю стену. Вскрикнул, он свалился на пол безжизненной грудой.

— Вставай, — сказал Коуди. — Ничего с тобой не случилось. Может, разве ребро сломано, вот и все.

Шлепни я тебя по башке, шею бы свернул напрочь. Вставай!

Алверс с трудом поднялся на ноги; на его побледневшем лице выступили капли пота. Двое других его товарищей наблюдали за происходящим безучастно, но настороженно.

— Разберусь с тобой чуть позже. Мэттун! Вайн! Какое вы к этому имеете отношение?

— Никакого, — ответил Мэттун. — Никакого, Коуди. Ты это знаешь.

Серебряная маска оставалась бесстрастной.

— Ваше счастье, что знаю. Теперь слушайте. Что я сказал, остается в силе. Скажите племени Алверса, что им придется найти другого вожака. Все.

Он сделал несколько шагов вперед. Руки его обхватили Алверса; тот завопил в неописуемом ужасе. Затем снова вспыхнул красный огонь, а когда свет погас, обеих фигур уже не было в комнате.

— Есть еще виски, Буркхальтер? — поинтересовался Вайн.

Коуди вышел на телепатическую связь с Немым, Хобсоном. Как и трое других Коуди, он носил такой же, использующий модулированную частоту, шлем, как Немые; никакой лыска или параноид не мог настроиться на эту замаскированную длину волны.

Это было через два часа после захода солнца.

Алверс мертв, Хобсон.

При телепатическом общении не пользуются сложными оборотами обычной разговорной речи.

Необходимость?

Да. Абсолютное подчинение Коуди, — причудливое сочетание четверых Коуди в одном образе, — необходимо. Нельзя допустить, чтобы кто-либо ослушался приказа Коуди и остался безнаказанным.

Какие-нибудь неприятные последствия?

Никаких. Мэттун и Вайн оказались сговорчивыми. С Буркхальтером они поладили. Что с ним такое, Хобсон?

Едва задав вопрос, он уже знал ответ. У телепатов не было секретов, кроме как в подсознании, а шлем Немого давал возможность немного проникать даже в потаенную часть разума.

Влюблен в параноида? Коуди был потрясен.

Он не сознает этого. Он не должен пока догадаться об этом. Ему пришлось бы переориентироваться, а это требует времени; ми сейчас не можем позволить ему заниматься чем-то посторонним. Предвидятся неприятности.

Какие?

Фред Селфридж. Он пьян. Узнал, что вожди Бродячих Псов были сегодня у Буркхальтера. Он боится, что его лишат возможности торгового рэкета. Я сказал Буркхальтеру, чтобы он держался от него подальше.

В таком случае, я остаюсь поблизости, мало ли что. Домой пока не буду возвращаться.

Хобсон уловил мимолетный образ того, что означало для Коуди дом: сохраняемая в секрете долина в Канадской пустыне, местоположение которой знали только те, кто носил шлем и не мог его нечаянно выдать. Именно туда техники и ученые из лысок отправляли через Немых очень специализированную продукцию, продукцию, благодаря которой удалось создать тщательно оборудованную лабораторию в глубине леса; действительно, это означало централизацию, однако ее координаты тщательнейшим образом охранялись как от друзей, так и от врагов. В лаборатории, расположенной в долине посреди леса, были созданы устройства, сделавшие Коуди легендарной фигурой среди Бродячих Псов — Полом Баньяном, в котором невероятное физическое развитие сочеталось с настоящим волшебством. Лишь такая личность могла добиться уважения и послушания лесных кочевников.

Буркхальтер надежно прикрыт, а Хобсон? Или, может, я…

Он спрятан. Идет круговая беседа, но тут Селфридж не может его выследить.

Хорошо. Я подожду.

Коуди отключился. Хобсон направил короткую мысль через многие мили окутанного мраком пространства десятку других Немых, рассеянных по материку от Ниагары до Солтона. Все они были готовы к подпольной мобилизации, необходимость в которой могла теперь возникнуть в любой момент.

Девяносто лет понадобилось, чтобы собралась гроза; если бы она разразилась, последствия были бы катастрофическими.

Внутри крута, в который слились разумы, царил тихий и полный покой, доступный только лыскам. Буркхальтер позволил себе занять место среди остальных; устраиваясь в замкнутой телепатической сети, он узнавал своих друзей и кратко мысленно приветствовал их. Он уловил легкое беспокойство в мыслях Дьюка Хита; затем оба они погрузились в глубокое спокойствие взаимосвязи.

Сперва по краям этого психического водоема возникали рябь и течения, вызванные разного рода тревогами и огорчениями, свойственными любому живущему обособленно обществу, а сверхчувствительным лыскам в особенности. Однако древняя традиция очищающей исповеди очень скоро дала эффект. Между лысками нет и не может быть барьеров. Даже семья у них является намного более совершенной, чем у нетелепатов, а вся группа лысок, путем расширения, оказывается объединенной не менее прочными связями, несмотря на их неосязаемость и тонкость.

Доверие и дружба — в этих вещах сомнения не было. После уничтожения естественных барьеров языка недоверию не осталось места. Издревле существовавшее одиночество любого высокоорганизованного, разумного организма было смягчено единственным возможным путем — родством более близким, чем брачные узы, и превосходящим их.

Любая группа, представляющая собой меньшинство, пока она сохраняет свою ограниченную цельность, автоматически оказывается в невыгодном положении. Она вызывает подозрение. Лишь лыски, во всей истории общества, смогли общаться на равных с группой большинства и все-таки сохранить тесную родственную связь Это было парадоксально, ибо лыски, возможно, были единственными, кто желал расовой ассимиляции. Они могли ее себе позволить, поскольку телепатическая мутация была доминантной: у отца-лыски и матери-нетелепата — или наоборот — дети рождались лысками.

Но ободрение круговых контактов было необходимо: они являлись символом пассивной борьбы, которую лыски вели в течение нескольких поколений. В таких контактах телепаты обретали полное единение. Они не уничтожали, и не должны были уничтожить важный состязательный инстинкт, скорее, они способствовали его развитию. Это был обмен мнениями. А также религия в самом чистом виде.

Вначале ощущениями, которые нетелепат не может до конца понять, лыска тонко и мягко касался сознания своих друзей. Для него было место, и ему были рады. Медленно, по мере распространения покоя, лыска достигал центра, этого совершенно неописуемого положения в пространстве-времени, являющегося синтезом интеллектуальных, живых разумов. Даже предположительно говорить о нем можно лишь с помощью аналогии.

Это наполовину сон. Это — как тот момент, когда сознание возвращается в достаточной мере, чтобы вы знали, что не бодрствуете, и могли оценить полное, спокойное расслабление сна. Если бы сознание сохранилось во время сна — это, вероятно, было бы похоже.

Наркотики здесь не применялись. Шестое чувство настраивалось на максимальную мощность, оно смешивалось с другими чувствами и черпало из них. Каждый лыска вносил свою лепту. Сначала тревоги и огорчения, эмоциональная неуравновешенность и проблемы выбрасываются на поверхность, изучаются и растворяются в кристально чистой воде взаимопонимания. Затем, очистившись и получив новые силы, лыски приближаются к центру, где музыка разумов сливается в одну симфонию. Нюансы цвета, ценимые одним из членов группы, оттенки звука, света и ощущений, — все являлось частью общей орнаментики оркестровки. И каждая нота была трехмерна, ибо несла в себе личную, индивидуальную реакцию лыски на раздражитель.

Вот женщина вспомнила чувственное ощущение мягкого бархата на своей ладони, вместе с соответствующим ментальным восприятием. Вот мужчина привнес острую, как кристалл, радость от решения трудного математического уравнения — интеллектуальный контрапункт к более низкой тональности ощущения бархата. Шаг за шагом росло взаимопонимание, пока все разумы не стали казаться единым разумом, действующим в совершенном согласии, гармонией без малейших фальшивых нот.

Затем этот единый разум стал строить — он начал думать. Он представлял собой психический коллоид, в сущности, интеллектуального гиганта, получившего силу и рассудок от очень человеческих эмоций, чувств и желаний.

Вдруг в это светлое единство ворвалось мысленное сообщение, заставившее разумы на мгновение сцепиться вместе в последнем отчаянном объятии, где переплелись страх, надежда, дружеские чувства. Круговой контакт распался. Каждый лыска был теперь в ожидании, вспоминая содержание мысли Хобсона:

Погром начался.

Он передал сообщение не прямо. Мысли Немого, если у него на голове шлем, не может прочитать никто, кроме другого Немого. Это Дьюк Хит, сидевший с Хобсоном в залитом лунным светом парке у больницы, получил устное предупреждение и передал его остальным лыскам. Его мысли продолжали разноситься по Секвойе.

Идите к больнице. Избегайте нелысок. Если вас увидят, то могут линчевать.

В десятках домов сейчас можно было увидеть глаза, в которых мгновенно, полным цветом расцвел ужас. В эту минуту по всему миру нечто, подобное электрическим разрядам, искрясь, с невыносимым напряжением перелетало от одного восприимчивого разума к другому. Никто из нелысок ничего не заметил. Однако известие со скоростью мысли облетело планету крутом.

От тысяч лысок, разбросанных по городкам, с вертолетов и другого надземного транспорта шла мысль ободрения:

Мы — одно целое. Мы с вами.

Это посылали лыски. От параноидов же шло сообщение, полное ненависти и торжества:

Убить волосатых!

Однако ни один нетелепат за пределами Секвойи не знал, что происходит.

На окраине города стоял старый пластиковый дом, где скрывался Буркхальтер. Сейчас он выскользнул через боковую дверь в прохладную ночную тишину. Над ним светила полная желтая луна. Вдалеке, над Редвуд-стрит, веером поднимался вверх рассеянный свет; более тусклые световые дорожки обозначали другие улицы. Мышцы Буркхальтера были сведены. Он чувствовал, как горло его сжимает страх. Годы ожидания этого дня выработали в каждом лыске невольный ужас перед тем, что могло произойти, и теперь, когда день настал…

В его мыслях ослепительной вспышкой возникла Барбара Пелл, и, как только он вспомнил ее, мысли этой женщины — буйные и горячие, полные злорадного отвратительного торжества, коснулись его сознания; тем не менее по непонятной причине что-то как будто заставило его принять ее сообщение.

Он мертв, Буркхальтер, он мертв! Я убила Фреда Селфриджа!

В речи употребляется слово «убить», однако в мозгу параноида звучит не слово и не мысль, а скорее омерзительное ощущение торжества, залитое кровью, пронзительное чувство, от которого здравому разуму хочется убраться подальше.

Идиотка! — мысленно крикнул ей Буркхальтер через разделяющие их улицы; его мозг как будто охватило ее буйным огнем, и он не мог держать себя в руках. — Ты, сумасшедшая идиотка, это ты все начала?

Он собирался идти тебя убивать. Он был опасен. Его болтовня так и так привела бы к погрому: люди начали думать…

Это должно быть остановлено!

Будет! — Ее мысль прозвучала с ужасающей уверенностью. — У нас есть план.

Что произошло?

Кто-то видел, как я убила Селфриджа. Его брат, Ральф, запустил механизм — старый закон Линча. Послушай. — У нее явно голова шла кругом от торжества.

Тут он услышал пронзительные вопли толпы, пока еще далекие, но становящиеся все громче. Мысли Барбары Пелл словно подливали масла в огонь. Он уловил ее ужас, но ужас извращенный, жаждущий того, чего человек боится. Одинаковая кровожадная ярость была в криках толпы и в красном пламени сумасшедшего разума Барбары Пелл. Они приближались к ней, все ближе, ближе…

На минуту Буркхальтер стал этой женщиной, бегущей по тускло освещенной улице, спотыкаясь, поднимаясь, мчась дальше; ее с воплями преследовала толпа линчевателей.

Какой-то человек — лыска — выскочил на дорогу перед толпой, сорвал свой парик и начал им размахивать. Ральф Селфридж, по лицу которого градом катился пот, заорал что-то с непередаваемой яростью и повернул всю свору в погоню за этой новой добычей. Женщина скрылась в темноте.

Они догнали мужчину. Когда лыска умирает, в эфире внезапно образуется брешь, мертвая пустота, которую ни один телепат не станет добровольно прощупывать. Но прежде чем возникла пустота, агонизирующая мысль лыски пронеслась по Секвойе, нанося ошеломляющий удар, заставивший покачнуться тысячу разумов.

Убить волосатых! — мысленно кричала Барбара Пелл, хищная и совсем обезумевшая. Таковы были фурии. Если дать волю разуму женщины, он упадет в бездну такой дикости, которой никогда не достигает разум мужчины. Женщина с незапамятных времен была ближе к бездне, чем мужчина, вынужденно, ради защиты своего потомства. Примитивная женщина понятия не имеет об угрызениях совести. Сумасшествие Барбары Пелл превратилось в кровавое, распространяющееся безумие, от огня которого что-то вспыхивало в каждом соприкоснувшемся с ним разуме. Буркхальтер почувствовал, как языки пламени охватили его мысли, вздрогнул всем телом, всем своим существом, и отпрянул. Но он ощущал, как другие разумы — ненормальные параноидные разумы — тянулись к ней и в экстазе бросались в это бушующее пламя.

Убить их, убить, убить! — твердил ее мозг, как в бреду.

Везде? — поинтересовался Буркхальтер, испытывая головокружение от сопротивления вихрю торжества ненависти, пытавшемуся затянуть и его в свою воронку. — Во всем мире, сегодня? Что, параноиды везде поднялись или только в Секвойе?

И тут он внезапно ощутил всю омерзительную сущность Барбары Пелл; она ответила на его мысль, и по тому, как она ответила, он понял, насколько глубоко эта рыжая женщина погрязла во зле. Если бы она наконец затерялась в этом пылающем возбуждении толпы, он, как ему казалось, по-прежнему ненавидел бы ее, но мог хотя бы не испытывать презрения.

Она ответила ему совершенно спокойно; часть ее разума была вне той бешеной ярости, черпающей огонь в рычащей толпе и разносящей его, словно факел, от которого разжигалась ненависть других параноидов.

Барбара Пелл была поразительной и сложной женщиной. Она обладала необычной зажигательной способностью, которой, возможно, не пользовалась так полно ни одна женщина со времен Жанны д’Арк. Но ее не поглотило целиком то пламя, которое вспыхнуло в ней при мысли о крови и ее запахе. Она сознательно бросилась в эту кровавую бойню, сознательно погрузилась в исступленное безумие. Но, даже, казалось бы, утонув в нем, она по-прежнему могла отвечать с таким хладнокровием, которое было еще ужаснее, чем ее огонь.

Нет, только в Секвойе, — ответил разум, еще мгновение назад ослепленно и буйно звавший к убийству. — Ни один человек не должен остаться в живых и рассказать об этом, — сообщила она мысленно, и мысли ее источали холодный яд, обжигающий более, чем горячая жажда крови в ее широко транслируемых мыслях. — Секвойя в наших руках. Мы захватили аэродромы и электростанцию. Мы вооружены. Секвойя изолирована от остального мира. Погром разразился здесь — только здесь. Он как раковая опухоль. Его надо остановить здесь.

Как?

Как избавляются от рака? — Мысль ее была полна клокочущей злобы.

«Радий, — подумал Буркхальтер. — Радиоактивность. Атомные бомбы…»

Полное уничтожение? — поинтересовался он.

Ответом ему был обжигающий лед подтверждения.

Ни один человек не должен выжить и рассказать об этом. Города уничтожались целиком и прежде. На этот раз могут обвинить Пайнвуд: между ним и Секвойей существовало соперничество.

Но это невозможно. Если прекратят работать телерадиоустановки Секвойи…

Мы посылаем фальсифицированные сообщения. Все летящие сюда вертолеты будут задерживаться. Мы должны быстро все закончить. Если ускользнет хоть один человек… — Ее мысли растворились в нечеловеческом, нечленораздельном крике, страстно подхваченном вторящим ей хором других разумов.

Буркхальтер резко прервал контакт. Он немного удивился, обнаружив, что во время этого мысленного обмена он двигался по направлению к больнице через окраины Секвойа Теперь его сознание уловило отдаленные вопли; они стали громче, затем почти полностью затихли; вдруг гул вновь усилился. Этого обезумевшего зверя, мчавшегося по улицам городка нынешней ночью могли ощутить даже нетелепаты.

Какое-то время он неслышно двигался в темноте, расстроенный и потрясенный контактом с параноидным мозгом не меньше, чем всем случившимся и тем, что еще могло произойти.

Он подумал о Жанне д’Арк. У нее, конечно, тоже была эта способность воспламенять умы. Она тоже слышала — «голоса»? Может быть, она была, не осознавая этого, телепатом, родившимся задолго до своего времени? Но если она и пользовалась своими способностями, то, во всяком случае, ими управлял здоровый рассудок. А у Барбары Пелл…

Как только ее образ возник в его сознании, ее мысль снова коснулась его мозга, настойчивая, отталкивающе холодная и сдержанная, идущая откуда-то из самой гущи развязанной ею резни. Очевидно, произошло что-то, расстроившее их планы, ибо…

Буркхальтер, — позвала она беззвучно. — Буркхальтер, послушай. Нам нужно договориться с вами. Мы не собирались, но… Где Немой, Хобсон?

Не знаю.

Тайник с оружием перенесен в другое место. Мы не можем найти бомбы. Перевозка по воздуху нового груза бомб из ближайшего города займет несколько часов. Они уже в пути. Но каждая потерянная секунда увеличивает опасность раскрытия. Найди Хобсона. Его мозг — единственный в Секвойе, который мы не можем прощупать. Мы знаем, что никто другой бомбы не прятал. Убеди Хобсона сообщить нам, где они. Заставь его понять, Буркхальтер. Это касается не только нас. Если о случившемся станет известно, любой телепат на земле будет в опасности. Опухоль нужно вырезать, чтобы болезнь не распространилась.

Буркхалътер почувствовал приближение потока кровожадных мыслей. Он свернул к неосвещенному дому, спрятался за кустом и переждал, пока мимо прокатилась толпа людей с горящими факелами. Его охватили слабость и безнадежность. То, что он прочитал на лицах людей, было ужасно. Неужели эта ненависть, эта злоба на протяжении поколений таились в глубине — эта безумная жестокость толпы, которой, чтобы выплеснуться наружу, оказалось достаточно столь незначительного повода?

Здравый смысл подсказывал ему, что повод был достаточно серьезным. Если телепат убивает нетелепата, это уже не дуэль, это просто убийство. Нечестное использование полученного от природы преимущества. Кроме того, в Секвойе уже не одну неделю параноидами велась психологическая подготовка.

Нелыски не просто убивали представителей иной расы, они стремились уничтожить в их лице самого дьявола, ибо им уже внушили к этому времени, что лыски — потенциальные завоеватели мира. «Пока еще никто не пытался утверждать, что телепаты едят детей, но вполне возможно, — с горечью подумал Буркхальтер, — что и этого уже недолго осталось ждать».

Параноиды не все предусмотрели. Децентрализация помогала лыскам, поскольку давала возможность временного нарушения связи. Синапсы, соединяющие Секвойю с остальным миром, были заблокированы; но они не могли быть закрыты навсегда.

Он прошел двором, перелез через забор и оказался среди сосен. Ему вдруг захотелось пойти дальше, прямо на север, в голую пустыню, где он мог бы избавиться от всех волнений, от смятения и злобы. Но вместо этого он повернул к югу, направляясь к далекой больнице. Хорошо, что ему не нужно было переходить реку: мосты наверняка охранялись.

Послышался новый звук, нестройный и истерический, — лай собак. Животные, как правило, не воспринимали телепатически мысли людей, однако буря ментальных потоков, бушующая сейчас в Секвойе, достигла значительно более высокого частотного — или силового — уровня. Вдобавок и мысли тысяч телепатов во всем мире были обращены к деревушке на Тихоокеанском побережье.

«Но есть же другое стихотворение, — подумал Буркхальтер, пытаясь его вспомнить. — Другое — даже более подходящее. Как там… «Надежды и страхи всех этих лет…»

Бессмысленный собачий лай был хуже всего. Казалось, он задавал тон всей гавкающей, безумной дикости, подкатывающей к больнице, словно вздымающиеся волны прилива. Пациенты больницы тоже обладали повышенной восприимчивостью: чтобы успокоить некоторых из них, пришлось применить влажное обертывание и гидротерапию, а в ряде случаев и смирительные рубашка.

Хобсон внимательно посмотрел через одностороннее стекло на лежащий далеко внизу городок.

— Они не могут сюда проникнуть, — сказал он.

Хит, осунувшийся и бледный, но с каким-то новым светом в глазах, кивнул на Буркхальтера.

— Ты прибыл одним из последних. Семеро наших убиты. Один ребенок. Еще десять человек в пути. Остальные уже здесь, в безопасности.

— Насколько в безопасности? — спросил Буркхальтер. Он пил кофе, приготовленный Хитом.

— Здесь безопаснее, чем в любом другом месте. Больница строилась с таким расчетом, чтобы психически больные пациенты не могли удрать. Окна непробиваемые — со всех сторон. Толпа не сможет влезть сюда, во всяком случае без труда. Все материалы, естественно, огнестойкие.

— А как насчет персонала? Я имею в виду нелысок.

Седой человек, сидевший неподалеку за письменным столом, отложил график, который заполнял, и криво улыбнулся Буркхальтеру. Консул узнал его: это был доктор Вэйланд, главный психиатр.

— Врачи работают вместе с лысками уже долгое время, — сказал тот. — Особенно с психологами. Если кто из нелысок и может понять точку зрения телепатов, так это мы. Мы, Гарри, мирное население.

— Работа в больнице должна продолжаться, — сказал Хит, — что бы ни происходило. Мы сделали, однако, нечто небывалое: прочли мысли каждого нелыски, находящегося в этих стенах. Трое людей в штате были предвзято настроены против лысок и одобрительно относились к суду Линча. Мы попросили их оставить больницу. Никакой опасности действия здесь пятой колонны теперь нет.

— Был еще другой человек — доктор Уилсон, — медленно проговорил Хобсон. — Он спустился в деревню и попытался урезонить толпу.

— Он снова здесь, — добавил Хит. — Ему сейчас вводят плазму.

Буркхальтер поставил чашку.

— Хорошо. Хобсон, ты можешь читать мои мысли. Что скажешь?

Круглое лицо Немого ничего не выражало.

— У нас тоже были свои планы. Разумеется, это я перепрятал бомбы. Теперь параноиды их не найдут.

— Сюда направлены новые, Секвойя будет стерта с лица земли, и этого вам не остановить.

Прозвучал зуммер; доктор Вэйланд выслушал краткое сообщение, переданное по радио, и вышел, прихватив с собой несколько графиков. Буркхальтер ткнул большим пальцем в сторону двери.

— Как насчет него? И остального персонала? Они ведь теперь знают.

Хит поморщился.

— Им известно больше, чем нам хотелось бы. До сегодняшнего вечера ни один нетелепат даже не подозревал о существовании группы параноидов. Мы, к сожалению, не можем рассчитывать, что Вэйланд будет молчать об этом. Параноиды действительно представляют угрозу для нелысок. Вся беда в том, что средний человек не станет делать различия между параноидами и нормальными лысками. Вот эти люди, там, — он взглянул в окно, — они как, делают различие?

— Это проблема, — признал Хобсоа — Чистая логика убеждает нас, что ни один нелыска не должен уйти живым, — чтобы не мог ничего рассказать. Но единственный ли это выход?

— Я не вижу другого, — сказал Буркхальтер с несчастным видом. Внезапно он подумал о Барбаре Пелл; Немой проницательно посмотрел на него.

— Что ты об этом думаешь, Хит?

Врач-священник подошел к письменному столу и стал листать истории болезни.

— Командуешь ты, Хобсон. Я не знаю. Я думаю о своих больных. Вот Энди Пелл У него болезнь Альцгеймера — ранний старческий психоз. Все у него перепуталось Многое забывает. Славный старик. Роняет еду на рубашку, болтает без умолку, заигрывает с медсестрами. Когда его не будет, мир, я думаю, ничего не потеряет. Так чего ради делать выбор? Если уж мы начнем убивать, никаких исключений быть не может. Здешний персонал из нелысок тоже не может остаться в живых.

— Ты так считаешь?

— Нет! — Хит сделал резкое, раздраженное движение. — Я так не считаю! Массовое убийство сведет на нет работу девяти десятков лет, с тех пор как родился первый лыска. Оно поставит нас в один ряд с параноидами. Лыски не убивают.

— Мы убиваем параноидов.

— Тут есть разница. Параноиды выступают с нами на равных. И… ох, не знаю, Хобсон. Мотивация вроде одна и та же — спасение нашей расы. Но нелысок как-то не принято убивать.

— Даже толпу линчевателей?

— Они не могут иначе, — тихо сказал Хит. — Может быть, различать параноидов и нелысок — это казуистика, но разница есть. Для всех нас это будет громадная разница. Мы не убийцы.

Голова Буркхальтера поникла, он вновь ощутил невыносимую усталость. Он заставил себя встретить спокойный взгляд Хобсона.

— Ты знаешь какую-нибудь другую возможность?

— Нет, — ответил Немой. — Но я поддерживаю связь. Мы пытаемся найти иной путь.

— Еще шестеро добрались сюда благополучно, — сказал Хит. — Один был убит. Трое других — в пути.

— Толпа еще не выследила, где мы прячемся, — сказал Хобсон. — Что ж, подумаем. В Секвойю проникли значительные силы параноидов, они хорошо вооружены. У них в руках аэродромы и электростанция. Они посылают фальсифицированные телерадиосообщения, чтобы за пределами города не возникло никаких подозрений. Они применяют выжидательную тактику; как только груз с новыми бомбами будет здесь, параноиды смоются из Секвойи и уничтожат город. Вместе с нами, естественно.

— Разве мы не можем убить параноидов? Тебя ведь не будет мучить совесть, если их уничтожат, а, Дьюк?

Хит покачал головой и улыбнулся.

— Это не поможет, — возразил Хобсон. — Проблема останется. Кстати сказать, мы могли бы перехватить вертолет, везущий сюда бомбы, но это означало бы всего лишь отсрочку. Бомбы погрузят на сотню других вертолетов и направят в Секвойю; некоторые из них наверняка пробьются. Даже пятьдесят грузов бомб представляли бы слишком большую опасность. Вы же знаете, что это такое.

Буркхальтер прекрасно знал: одной бомбы было вполне достаточно, чтобы на карте мира от Секвойи осталось одно воспоминание.

— Оправданное убийство меня не беспокоит, — сказал Хит. — Но убивать нелысок… Если бы я принял в этом какое-то участие, печать Каина стала бы для меня не просто символом. Она была бы оттиснута у меня на лбу — или, скорее, в голове, где ее мог бы увидеть любой лыска. Если бы эту толпу можно было остановить внушением…

— Нет времени. — Буркхальтер покачал головой. — И даже если бы нам удалось успокоить линчевателей, это не предотвратило бы рассказов о том, что здесь произошло. Ты слышал лозунги, Дьюк?

— Толпы?

— Да. Они уже придумали этакого милого дьявола во плоти. Мы никогда не делали тайны из наших круговых собраний, и вот какой-то умник сообразил назвать нас полигамистами. Правда, чисто ментальные полигамисты, но они выкрикивают это сейчас внизу, в деревне.

— Что ж, — сказал Хит, — полагаю, они правы. Норма — вещь произвольная, она автоматически устанавливается группой, стоящей у власти. Лыски отличаются от этой нормы.

— Нормы меняются.

— Только при кризисах. Чтобы началась децентрализация, понадобился Взрыв. Кроме того, у всех своя шкала ценностей. То, что хорошо для обычных людей, не всегда хорошо для телепатов.

— Есть основополагающие моральные нормы…

— Пустые слова. — Хит снова начал перебирать истории болезни. — Кто-то когда-то сказал, что сумасшедшие дома будут выполнять свою настоящую функцию лишь тогда, когда девяносто процентов населения земли будут составлять сумасшедшие. В этом случае группа нормальных сможет спокойно перебраться в психбольницы. — Он отрывисто рассмеялся. — Но в психозах тем более нельзя найти основополагающей нормы. Случаев шизофрении со времени Взрыва стало намного меньше; большей частью теперь встречается старческое слабоумие. Вообще, чем больше я работаю с психбольными, тем менее готов принимать произвольные стандарты в качестве истинных. У этого человека, — он поднял одну из папок, — прекрасно всем известное заблуждение: он утверждает, что вместе с его смертью наступит конец света. Что ж… может, так оно и есть — в этом отдельном, частном случае.

— Ты сам говоришь, как больной, — резко сказал Буркхальтер.

Хобсон поднял руку.

— Хит, мне кажется, тебе стоит дать успокаивающее находящимся здесь лыскам. Включая нас. Вы не чувствуете, как растет напряжение?

Все трое ненадолго замолчали, телепатически прислушиваясь. Постепенно Буркхальтер смог разобрать индивидуальные аккорды в нестройной мысленной мелодии, сконцентрированной на больнице.

— Больные, — сказал он. — Как?

Хит, нахмурившись, нажал кнопку.

— Фернальд? Раздай успокаивающие средства- Он дал краткие указания, выключил коммуникатор и встал. — Многие психбольные слишком чувствительны, — сказал он Хобсону. — Вполне может возникнуть паника. Ты уловил ту депрессивную мысль… — Он быстро сформировал ментальный образ. — Я думаю, лучше сделать укол. И еще надо проверить буйных пациентов. — Однако он чего-то ждал.

Хобсон, не двигаясь, глядел в окно. Спустя какое-то время он кивнул.

— Это последний. Теперь мы все здесь, все наши. В Секвойе не осталось никого, кроме параноидов и нелысок.

Буркхальтер беспокойно передернул плечами.

— Уже нашел решение?

— Если даже и так, ты же знаешь, я не могу тебе сказать. Параноиды могут прочитать твои мысли.

Это верно. Буркхальтер подумал о Барбаре Пелл, находящейся где-то в городе, — возможно, укрылась на электростанции или на одном из аэродромов. В нем всколыхнулись какие-то смутные, неопределенные эмоции. Он встретился взглядом с проницательными глазами Хобсона.

— Среди лысок нет добровольцев, — сказал Немой. — Ты не по своей воле оказался втянутым в этот кризис, как, в сущности, и я. Но с самого дня своего рождения лыска волей-неволей берет на себя нелегкие обязательства и всегда готов к немедленной мобилизации. Так уж случилось, что кризис начался в Секвойе.

— Он бы все равно где-нибудь начался, рано или поздно.

— Верно. Быть Немым — тоже не так легко. Мы отрезаны от других. Не можем полноценно участвовать в Крутовых встречах. По-настоящему общаться мы можем только с другими Немыми. И работу мы бросить не можем. — Даже другому лыске Немой не мог рассказать о существовании шлема.

— Мне кажется, — сказал Буркхальтер, — наша мутация должна была появиться не раньше, чем через тысячу лет. Мы пришли слишком рано.

— Это неизвестно. За все приходится платить. Бомбы — в известном смысле — плоды знания. Если бы человечество не использовало атомную энергию таким образом, как оно это сделало, телепатические мутации прошли бы весь цикл развития и не проявились бы до тех пор, пока планета не была бы к ним готова. Ну, даже если не совсем готова, — сделал он оговорку, — но в такой переплет мы, во всяком случае, не попали бы.

— Это вина параноидов, — сказал Буркхальтер. — И… в какой-то мере… моя.

— Ты ни в чем не виноват.

Буркхальтер поморщился.

— Думаю, виноват, Хобсон. Кто вызвал кризис?

— Селфридж… — Хобсон наблюдал.

— Барбара Пелл, — сказал Буркхальтер. — Она убила Фреда Селфриджа. И она издевалась надо мной с тех самых пор, как я появился в Секвойе.

— Выходит, она убила Селфриджа, чтобы досадить тебе? Это же бессмыслица.

— Полагаю, это ненароком совпало с их общим планом. Но и она сама тоже этого хотела. Она не могла тронуть меня, пока я был консулом. А где консульство теперь?

Круглое лицо Хобсона было мрачнее тучи. Вошел лыска-интерн с успокаивающими средствами и водой; оба молча проглотили барбитураты. Хобсон подошел к окну — он следил за перемещающимися в стороне городка огнями факелов.

— Они поднимаются сюда, — сказал он. — Слушай. — Голос его звучал глухо.

Они застыли в молчании; далекие крики становились отчетливее, все ближе и все громче. Буркхальтер подошел и встал рядом с Хобсоном. Весь город пестрел сверкающими факелами; ручеек света тек, извиваясь вверх по дороге, ведущей к больнице.

— Они смогут ворваться? — спросил чей-то приглушенный голос.

— Рано или поздно. — Хит пожал плечами.

— Что же нам делать? — несколько истерично задал вопрос интерн.

— Они, безусловно, рассчитывают на численное превосходство, — ответил Хобсон. — Народу действительно хватает. Полагаю, они не вооружены, разве только кинжалами, — но им и не нужно оружие для того, что они, как они полагают, собираются сделать.

На секунду в комнате повисла тишина, затем раздался тонкий голос Хита:

— Как они полагают?..

— Смотрите. — Немой кивнул в сторону окна.

Все бросились туда. Заглядывая друг другу через плечо, они вглядывались в поднимавшуюся по склону толпу. Передние ряды виднелись уже так хорошо, что можно было различить в свете факелов искаженные лица орущих что-то, вырвавшихся вперед людей. Уродливые, ослепленные ненавистью и жаждой крови лица.

— Видите ли, мы нашли выход на данный момент, — заговорил Хобсон. Голос его звучал бесстрастно, как будто надвигающийся ужас был уже позади. — Но возникает другая проблема, которую я пока не могу решить. Возможно, самая важная из всех. — Он остановил взгляд на затылке Буркхальтера, наблюдавшего за дорогой. Внезапно тот наклонился вперед.

— Смотрите! — воскликнул он. — Там, в лесу, — что это? Что-то движется… Люди? Слушайте, что это?

Все расслышали лишь его первые слова, поскольку и сами уже увидели. Все произошло очень быстро. Толпа беспрепятственно катилась по дороге, как вдруг из-за деревьев хлынула встречная волна, состоящая из темных фигур, движущихся целеустремленно и организованно. Хриплые вопли толпы перекрыл жуткий, леденящий кровь крик.

Пронзительным фальцетом звучал стародавний Мятежный Клич. Два столетия назад разносился он над залитыми кровью полями сражений Гражданской войны. Вместе с побежденными мятежниками он попал на Запад и стал кличем ковбоев, а после Взрыва двигался и распространялся вместе с жителями Запада, высоким, отчаянным народом, не способным подчиняться строгой дисциплине городов. Теперь это был клич Бродячих Псов.

Из окна больницы все было прекрасно видно, как будто действие разворачивалось на хорошо освещенной сцене.

Из темноты появились люди в оленьих шкурах. Отсветы огня плясали на длинных клинках, на наконечниках стрел в натянутых луках. То громче, то тише звучал их дикий, пронзительный, страшный клич, заглушая беспорядочные крики толпы.

Ряды людей в оленьих шкурах сомкнулись вокруг толпы. Городские жители начали боязливо жаться друг к другу, и вскоре растянувшаяся в длину, неорганизованная толпа сбилась в тесную кучку, зажатую в кольце лесных жителей. Слышались крики городских: «Убить их! Убить их всех!»; сквозь волнообразно вздымающийся клич Бродячих Псов прорывались отрывочные бессвязные выкрики; но уже через несколько минут не осталось сомнений в том, кто взял верх.

Не то чтобы все прошло совсем гладко. Те, кто возглавлял толпу, чувствовали себя обязанными что-то сделать и завязали было обычную драку с окружившими их лесовиками, но их быстро угомонили.

— Видите ли, они всего лишь городские жители, — сказал Хобсон спокойным тоном, словно лектор, объясняющий некую сцену из старой кинохроники. — Вы когда-нибудь задумывались над тем, что профессия воина практически полностью исчезла после Взрыва? Единственные в мире организованные воины, еще сохранившиеся, — они сейчас там. — Он кивнул в сторону рядов Бродячих Псов, но никто не заметил этого движения. Недоверчиво и жадно, словно люди, чудом спасшиеся от смерти, они наблюдали за действиями Бродячих Псов. Толпа, сплоченная безымянным, но сильным злым духом, внезапно обуявшим их, а теперь столь же необъяснимо покинувшим, быстро превращалась в неорганизованный, разрозненный сброд.

Для этого потребовалась всего лишь большая сила, большая уверенность, угроза оружия в более привычных к нему руках. Уже четыре поколения они были городскими жителями, чьи предки не знали, что такое война. А четыре поколения Бродячих Псов выжили только благодаря непрекращающейся битве за свое выживание.

Со знанием дела они окружали и сгоняли вместе толпу.

— Это ничего не решает, — сказал наконец Буркхальтер, неохотно отрываясь от окна. Затем он замолчал, продолжив свою мысль в безмолвном монологе, которого не могли слышать нетелепаты. — Разве нам не нужно сохранить все в тайне? Предстоит ли еще принимать решение — о поголовном их убийстве? Мы свои шеи спасли — но как насчет остального мира?

Хобсон улыбнулся натянутой, суровой улыбкой, странно выглядевшей на его пухлом лице. Он ответил вслух, чтобы слышали все в комнате:

— Приготовьтесь. Мы оставляем больницу. Все мы. Персонал из нелысок тоже.

У Хита, по измученному лицу которого катились капли пота, перехватило дыхание.

— Минутку! Я понимаю, ты, конечно, командир, но… Я не брошу своих больных!

— Они тоже отправятся с нами, — ответил Хобсон. В его голосе звучала уверенность, которой не было в его глазах. Он смотрел на Буркхальтера. С последней и самой трудной проблемой еще предстояло столкнуться.

Мозг Хобсона принял мысленное сообщение Коуди:

Все готово.

Бродячих Псов достаточно?

Четыре племени. Они все были у тропы Фрэйзера. С севера их привело создание нового консульства. Любопытство.

Сообщение для группы.

Рассеянные по материку Немые слушали.

Мы очистили Секвойю. Смертельных случаев нет. Многие получили серьезные травмы, но все могут передвигаться. (Чувство неясного удовольствия!) Ваши городские не умеют драться.

Они готовы к переходу?

Готовы. Все — мужчины, женщины и дети — собраны в северной долине. За этот сектор отвечает Арбитр Байн.

Начинайте переход. Как с параноидами, какие-нибудь сложности?

Никаких сложностей. Они еще не поняли всего. По-прежнему в городе, выжидают. Тем не менее надо двигаться быстро. Всех, кто попытается выбраться из Секвойи, мои люди будут убивать. — И после небольшой паузы: — Переход начат.

Прекрасно. Где необходимо, завязывайте им глаза.

Из-под земли звезд не видать, — прозвучала мрачная мысль Коуди.

Ни один нелыска не должен умереть. Помни, это дело чести. Наше решение, может быть, не самое лучшее, но…

Никто не умрет.

Мы эвакуируем больницу. Мэттун готов?

Готов. Эвакуируйте.

Буркхальтер потер рубец на челюсти.

— Что случилось? — спросил он заплетающимся языком, вглядываясь в окружающую темноту, полную шепота сосен.

Тень скользнула среди стволов.

— Мы готовили больных к транспортировке, помнишь? Ты получил удар кулаком. Этот буйный…

— Я помню. — Буркхальтер испытывал неловкость. — Я должен был внимательнее следить за его мыслями. Но не мог. Он не думал… — По его телу пробежала легкая дрожь. Затем он сел. — Где мы?

— На порядочном расстоянии к северу от Секвойи.

— У меня что-то с головой. — Буркхальтер поправил свой парик. Он встал, держась за дерево, и окинул окружающее мутным взглядом. Вскоре он сориентировался. Это, должно быть, пик Николс, поднимающийся над окружающими Секвойю горами. Вдали, за грядой менее высоких вершин, он различил тусклый свет, исходивший из городка.

Внизу, тремя сотнями футов ниже того места, где он был, через теснину двигался людской поток. Люди вышли на залитое лунным светом пространство, ускорили шаг и быстро скрылись среди деревьев.

Он приметил санитаров-носильщиков, тащивших тяжелые носилки с неподвижно лежащими людьми; некоторых вели под руку; были там и высокие люди в куртках из оленьей кожи и меховых шапках; луки их были закинуты за плечи, и они тоже помогали. Процессия двигалась в глубь дикого, непроходимого леса.

— Лыски из Секвойи, — сказал Хобсон. — И персонал больницы из нелысок. И больные. Мы не могли их оставить.

— Но..

— Это было для нас единственно возможное решение, Буркхальтер. Выслушай меня. Мы готовились двадцать лет — не к этому, а вообще к погрому. В глубине леса, в месте, о котором известно только Немым, есть пещеры, связанные между собой и оборудованные всем необходимым. Нечто вроде подземного города. Города без жителей. Коуди — их, на самом деле, четверо — до сих пор использовали его в качестве лаборатории и тайника. Там созданы условия для гидропоники, есть искусственный солнечный свет — словом, все, в чем нуждается культура. Пещеры недостаточно велики, чтобы укрыть расу лысок, но население Секвойи там поместится.

Буркхальтер уставился на Хобсона.

— Нелыски?

— Да. Мы вынуждены изолировать их на какое-то время; пока они не будут готовы узнать правду, они будут узниками — от этого никуда не уйдешь. Мы выбирали из двух вариантов; либо убить их, либо лишить возможности связи. В пещерах они приспособятся. Секвойя была довольно тесной, независимой общиной. Семьи не будут разрушены, все смогут продолжать привычную социальную жизнь, только — под землей, в искусственной культуре.

— Но ведь их могут обнаружить параноиды.

— Под землей нету звезд. Параноиды могут читать мысли жителей Секвойи, но нельзя узнать местонахождение человека при помощи телепатической триангуляции. Только Немым известно, где находятся пещеры, а никто из параноидов не может читать мысли Немых. Многие Немые сейчас направились сюда, они должны соединиться с нами, чтобы сопровождать секвойцев на последнем отрезке пути. Даже Бродячие Псы не будут знать, куда они идут.

— Значит, секрет будет в безопасности среди телепатов. А Бродячие Псы? Что, если они начнут болтать?

— Не начнут. По многим причинам. Во-первых, у них нет такой связи с внешним миром, о которой стоило бы говорить. Кроме того, у них есть свой властелин. А Коуди знают, как заставить их слушаться. И еще: ты не подумал о том, что сделают города, если узнают, что Бродячие Псы опустошили целое поселение? Поэтому они будут молчать, чтобы сохранить собственные жизни. Конечно, что-то может просочиться; здесь замешано столько разных людей, и ни в чем нельзя быть абсолютно уверенным. Но я думаю, что для плана, разработанного экспромтом, он срабатывает достаточно хорошо. — Хобсон замолчал; с остротой быстрого взгляда его разум коснулся разума Буркхальтера. — В чем дело, Бурк? По-прежнему что-то тревожит?

— Люди, я думаю, — признался тот. — Нетелепаты. Ты знаешь, по-моему, это не совсем справедливо. Мне было бы очень тяжело лишиться связи со всем остальным миром. Они…

Мысленно Хобсон разразился ругательством — куда более грубым, чем произнесенное вслух.

— Несправедливо! — воскликнул он. — Конечно, это несправедливо! Ты, Бурк, видел толпу, которая поднималась по дороге, — у них на уме была что, справедливость? Если кто и заслуживает наказания, так именно эта толпа! — Голос его стал мягче. — Знаешь, мы все время упускаем из виду одну вещь. Мы вырастаем с мыслью о необходимости потворствовать обычным людям, эта мысль так прочно вбивается в нас, что мы в конце концов почти забываем, что они тоже должны отвечать за свои поступки. Погром — самое непростительное совместное действие, в котором группа людей может быть виновна. Это всегда нападение значительного большинства на беззащитное меньшинство. Эти люди убили бы всех нас без зазрения совести, если б смогли. Им повезло, что мы не такие злобные, как они. На мой взгляд, они заслуживают куда худшего, чем то, что они получают. Мы не просили ставить нас в такое положение. Несправедливость существует повсюду, но я думаю, что найденное решение — наилучшее при сложившихся обстоятельствах.

Они смотрели, как внизу, в лунном свете, двигается процессия. Вскоре Хобсон продолжил:

— После того как мы начали осуществлять этот план, всплыл еще один аспект. И весьма важный. Благодаря чистой случайности будет проведен замечательный лабораторный эксперимент, затрагивающий человеческие отношения. Община в пещерах не будет бесперспективной. Мы полагаем, что в конечном счете лыски и нелыски, живущие там, станут заключать смешанные браки. Больничный персонал — это, можно сказать, послы доброй воли. Подземное существование потребует тщательно продуманного управления, но, я думаю, благодаря нашей способности читать мысли и при помощи соответствующей пропаганды все получится как надо. Это может стать основой для окончательного решения всей проблемы отношений между обычными людьми и лысками.

Видишь ли, мы постараемся создать микромир, дающий представление о том, каким должен быть весь мир, и был бы, если бы Взрыв не породил нас, телепатов, раньше времени. Это будет сообщество людей, в котором телепаты будут господствовать и благожелательно других контролировать Мы научимся регулировать отношения с людьми, а пока мы учимся, никакой опасности не будет. Это будет метод проб и ошибок, без наказания за ошибки. Возможно, это несколько несправедливо по отношению к обычным людям, но не хуже, чем то, что пришлось испытывать поколениям находящихся в меньшинстве лысок во всем мире. Возможно, наш эксперимент окажется настолько удачным, что, даже если через несколько лет об этом станет известно в мире, члены общины предпочтут остаться в пещерах. Что ж, поживем — увидим. Мы не знаем пока лучшего пути для решения проблемы. Нет другого пути, кроме приспосабливания рас друг к другу. Если бы сейчас все лыски на земле добровольно покончили жизнь самоубийством, телепаты все равно рождались бы. Этот процесс не остановить. За это в ответе Взрыв, а не мы. Мы… подожди минутку.

Хобсон резко повернул голову; в шуршащей тишине ночного леса, нарушаемой лишь приглушенными звуками происходящего далеко внизу, они прислушивались к тому, что не воспринималось на слух.

Буркхальтер ничего не услышал, но Хобсон вскоре кивнул:

— Город вот-вот будет уничтожен.

Буркхальтер нахмурился.

— Ведь есть еще одна неувязка, а? Что, если вину за уничтожение Секвойи взвалят на Пайнвуд?

— Не будет никаких доказательств, ни за, ни против. Мы решили распространить слухи, указывающие на два-три других города, наряду с Пайнвудом, как на виновников уничтожения, — достаточно, чтобы запутать вопрос. Может быть, удастся подбросить версию, что взрыв — результат несчастного случая на складе оружия. Такое бывало. Пайнвуду и другим городам придется какое-то время жить под подозрением. За ними будут следить, и если они еще как-то проявят свою агрессивность… но ничего такого, конечно же, не произойдет. Я думаю… Смотри, Буркхальтер! Начинается!

Далеко внизу мерцающая огнями Секвойя лежала, словно озеро света, в чаше, образованной горами. Все изменилось на глазах. В раскаленном великолепии вспыхнула новая звезда, высветив белые в ее лучах лица мужчин и контрастно черные силуэты сосен.

На мгновение эфир заполнил оглушительный, безумный крик, потрясший мозг каждого телепата в пределах досягаемости. Затем образовалась эта ужасная брешь, эта пустота, говорящая о прекращении существования, куда ни одному лыске не хочется заглядывать. Сейчас это был огромный водоворот пустоты, ибо очень многие телепаты-параноиды погибли при образовании этой новой звезды. Этот водоворот притягивал, заставлял мозг каждого телепата кружиться в опасной близости к краю страшной, засасывающей воронки. Хотя погибшие и были параноидами, но они были также и телепатами, и их смерть вызвала содрогание в каждом разуме, способном воспринять их конец.

Мозг Буркхальтера заполнило какое-то кружащееся ослепление. «Барбара, — думал он, — Барбара…»

Это имя вырвалось совершенно непроизвольно, он даже не пытался скрыть его от восприятия Хобсона.

Хобсон сделал вид, что ничего не слышал.

— Вот и все, — сказал он. — Двое Немых сбросили бомбы с вертолетов. Они сейчас наблюдают. Никого в живых не осталось. Буркхальтер…

Он подождал. Буркхальтер медленно выкарабкивался из той глухой бездны, в которой исчез прекрасный, страшный, смертоносный образ Барбары Пелл, канувший в вечность. Понемногу окружающий мир принимал свои нормальные очертания.

— Да?

— Гляди: проходят последние из секвойцев. И нам с тобой здесь незачем больше оставаться, Бурк.

В этом утверждении был скрыт глубокий смысл. Буркхальтер мысленно встряхнулся и проговорил в болезненной растерянности:

— Я не… я не совсем понимаю. Почему ты притащил меня сюда, наверх? Я… — Он был в нерешительности. — Я что, не отправляюсь вместе с другими?

— Ты не можешь отправиться с ними, — тихо сказал Немой. Последовало недолгое молчание; прохладный ветер шуршал в сосновых иглах. Острые запахи леса и ночная свежесть овевали двух телепатов. — Подумай, Буркхальтер, — добавил Хобсон. — Подумай.

— Я любил ее, — сказал Буркхальтер. — Теперь я знаю это. — Он чувствовал потрясение и отвращение к самому себе, но был чересчур ошеломлен сделанным открытием, чтобы испытывать слишком сильные эмоции.

— Тебе известно, что это означает, Буркхальтер? Ты — не истинный лыска. Не совсем. — Хобсон помолчал. — Ты скрытый параноид, Бурк.

Целую минуту между ними не было обмена мыслями. Затем Буркхальтер внезапно опустился на покрывающий лесную землю ковер из сосновых иголок.

— Это неправда, — сказал он. Деревья закружились у него перед глазами.

— Это правда, Бурк. — Ив голосе, и в мыслях Хобсона была бесконечная мягкость. — Подумай. Полюбил бы… смог бы ты полюбить параноидную женщину, да еще такую, если бы ты был нормальным телепатом?

Буркхальтер молча покачал головой. Он знал, что это правда. Любви между телепатами не свойственны ошибки, присущие любви слепых, бредущих на ощупь обычных людей. Телепат не может заблуждаться относительно качеств любимой личности. Не мог бы, даже при желании. Ни один нормальный лыска не мог бы чувствовать к такому созданию, каким являлась Барбара Пелл, ничего, кроме отвращения. Ни один нормальный лыска…

— Ты должен был ненавидеть ее. И ты ненавидел. Но было и нечто большее, чем ненависть Это параноидное качество, Бурк, — чувствовать влечение к тому, что презираешь Если б ты был нормальным, ты полюбил бы какую-нибудь нормальную женщину-телепата, такую же, как ты. Но этого не случилось. Тебе нужно было найти женщину, на которую ты мог бы смотреть свысока. Презирая которую, ты мог бы возвысить свое «я». Ни один параноид не может признать кого-либо равным себе. Прости, Бурк. Мне очень неприятно все это говорить.

Слова Хобсона были словно нож, безжалостный и в то же время милосердный, вырезающий зараженную ткань. Буркхальтер слышал его; он подавил скрытую ненависть, которую правда — а он знал, что это правда, — пробудила в его раздвоенном разуме.

— У твоего отца, Бурк, тоже было извращенное сознание, — продолжал Хобсон. — Он оказался слишком восприимчивым к параноидной обработке…

— Один из них пробовал на нем свои штуки, когда отец был еще совсем ребенком, — вставил Буркхальтер хриплым голосом. — Я помню это.

— Мы сперва не были уверены, что тебя беспокоит. Симптомы не проявлялись, пока ты не принял консульство. Тогда мы начали прогнозировать, что-то вроде того. Ты действительно не хотел этой должности, Буркхальтер. Подсознательно. Эти приступы сильной усталости были защитой. Я уловил сегодня твою мысль — не первую у тебя. Мысли, связанные с самоубийством, — еще один симптом, еще один «путь» к спасению. А Барбара Пелл — это была развязка. Ты не мог признаться себе в своих истинных чувствах, поэтому и старался вытянуть на поверхность другое — ненависть Тебе казалось, что женщина преследует тебя, и ты дал своей ненависти полную волю. Но это была не ненависть, Бурк.

— Да. Это была не ненависть. Она… она была ужасной, Хобсон! Она была ужасной!

— Я знаю.

В голове Буркхальтера все кипело, мысли слишком перепутались, чтобы их можно было отделить друг от друга. Ненависть, невыносимая боль, яркие видения параноидного восприятия мира, воспоминания о диком разуме Барбары Пелл, трепещущие, словно пламя на ветру.

— Если ты прав, Хобсон, — с усилием произнес он, — ты должен меня убить. Я знаю слишком много. Если я действительно скрытый параноид, в один прекрасный день я могу предать — нас.

— Скрытый, — сказал Хобсон. — Это огромная разница, если ты можешь быть честным перед собой.

— Я не безопасен живой. Я чувствую… прямо сейчас… болезнь снова в моем мозгу. Я… ненавижу тебя, Хобсон. Ненавижу за то, что ты показал мне самого себя. Когда-нибудь эта ненависть может перекинуться на всех Немых и всех лысок. Как я могу теперь доверять себе?

— Потрогай свой парик, Бурк, — сказал Хобсон.

Недоумевая, Буркхальтер ощупал свою голову дрожащей рукой. Ничего необычного он не почувствовал и взглянул на Хобсона в полной растерянности.

— Сними его, Бурк.

Буркхальтер поднял парик. Снимался он с трудом: неохотно отпускали присоски, удерживающие его на месте. Освободившись от парика, Буркхальтер был очень удивлен, когда почувствовал, что на голове у него осталось еще что-то. Он поднял свободную руку и неуверенно нащупал на голове сеточку из тонкой, словно шелковистой, проволоки. Он поднял глаза навстречу лунному свету и встретился взглядом с Хобсоном. В уголках глаз Немого лежали тонкие морщинки, его круглое лицо выражало доброту и сострадание. На мгновение Буркхальтер позабыл даже о загадочной сеточке на своей голове.

Помоги мне, Хобсон! — закричал он мысленно. — Не дай мне ненавидеть тебя!

В то же мгновение его мозг пронизал твердый, сильный, сочувственный поток мыслей из многих, многих разумов. Это было единение более близкое и качественно иное, чем что-либо испытанное им прежде. И для его разума это было то же, что прикосновение многих доброжелательных рук к телу, уставшему и бесконечно нуждающемуся в помощи.

Теперь ты один из нас, Буркхальтер. Ты носишь шлем. Ты — Немой. Никакой параноид никогда не сможет прочитать твои мысли.

Это была обращенная к нему мысль Хобсона, но за нею стояли мысли многих других, мысли, здоровых, сильных разумов сотен Немых; все они звучали вместе, словно хор, повторяющий и усиливающий сказанное Хобсоном.

Но я… я скрытый…

Сотни разумов слились в единый сплоченный организм, духовный коллоид круговой системы; однако это был иной, более прочный союз, превращенный в нечто новое сеточками, фильтрующими их мысли. Несколько разумов соединились в один — сильный, здоровый и дружелюбный, приветствующий нового члена. Он не нашел там чудесного исцеления; он нашел нечто большее.

Правду. Честность.

Теперь извращение в его мозге, параноидный выверт с его симптомами и нелогичностью стали очень ясными. Это был высший тип психоанализа, доступный только лыске.

На это потребуется время, — подумал он. — На лечение потребуется…

Хобсон стоял рядом с ним.

Я буду с тобой. Пока ты не сможешь остаться един. Но и тогда — мы все будем с тобой. Ты один из нас. Ни один лыска никогда не бывает один.

ПЯТЬ

Думаю, что я умираю.

Я уже долго лежу здесь. Иногда я прихожу в сознание, но не часто. Двигаться я совсем не могу.

Я хотел перерезать артерию на запястье, чтобы умереть, но теперь я даже этого не могу сделать, да и незачем. Пальцы мои онемели. Я не могу двигаться, и я больше не чувствую холода. Свет и тепло пульсируют и слабеют, понемножку слабеют с каждым разом. Думаю, это приближение смерти. Я знаю, что это так.

Надо мной повис вертолет. Опоздали. Он растет, но я проваливаюсь в небытие быстрее, чем вертолет опускается в эту расщелину между горными пиками. Они нашли меня, но слишком поздно.

Жизнь и смерть не имеют значения.

Мои мысли затягивает в черный водоворот. Меня затянет на глубину в одиночестве, и это будет конец.

Есть одна вещь, одна мысль, о которой я не могу перестать думать. Весьма странная мысль для человека, который умирает.

Шалтай-Болтай сидел на стене.

Это была мысль Джефа Коуди, не так ли?

Если б только я мог думать о Джефе Коуди, возможно, я…

Теперь слишком поздно.

Коуди и операция «Апокалипсис», там, в Пещерах… вспоминаю… вспоминаю..

…умираю в одиночестве…

И сказал Бог Ною: конец всякой плоти пришел пред лице Мое; ибо земля наполнилась от них злодеяниями…

Джеф Коуди стоял под каменным сводом, сцепив руки за спиной. Он пытался прочитать мысли электронно-вычислительной машины, стараясь, чтобы не были прочитаны его собственные мысли со всей их ожесточенностью. Всеми возможными барьерами и экранами он окружил свое отчаяние, настойчиво подавляя ту мысль, с которой он сам боялся столкнуться лицом к лицу. Он загнал ее вниз, пытаясь утопить под поверхностной сумятицей своего разума. На широком, спокойном, зеркальном лбу компьютера мигали огоньки и их отблески. Где-то внутри вычислительной машины находилась тонкая кристальная пластинка, с помощью которой можно уничтожить всю человеческую популяцию на планете. Не жизнь Джефа Коуди, и не жизнь его народа. Нет. Жизнь всех обычных людей, нетелепатов. И ответственность за кристалл лежала на одном человеке — на Джефе Коуди.

Позади него Элленби переступал с ноги на ногу; на блестящей поверхности центральной панели электронно-вычислительной машины виднелось его расплывчатое отражение. Коуди заговорил, не оборачиваясь:

«Но если с индуктором вышла неудача, нам придется…» — Его мысли, словно тучей, заволокло образом смерти, умирания.

Он произнес это не вслух. Элленби сразу же прервал его; он тоже не говорил вслух — его мысль врезалась в мысль Коуди, остановив ее прежде, чем образ разрушения успел целиком оформиться в разуме Коуди.

«Нет. Произошла очередная осечка. Мы попробуем снова. Мы будем продолжать работу. Надеюсь, нам никогда не придется применить… это». — Его мозг нарисовал тонкий кристалл, спрятанный в машине, пластину, заключающую в себе смерть большей части человеческой расы.

«Как ни назови, это просто неудача, — прозвучали слова Коуди в тишине его разума. — Цель слишком высоко. Никто не знает, что делает человека телепатом. Никому никогда не удастся пробудить телепатию механическим путем. Индуктор никогда не сработает. Ты это знаешь».

«Я этого не знаю, — ответил спокойной мыслью Элленби. — Думаю, что это возможна Джеф, это сказывается сильное перенапряжение».

Коуди коротко расемеялся.

«Мериам оставался на этой работе три месяца, — сказал он. — Брустер выдержал дольше всех — восемь месяцев. У меня идет шестой месяц. В чем же дело? Боишься, что я все брошу, как Брустер?»

«Нет, — сказал Элленби. — Но…»

«Ладно, — раздраженно прервал его Коуди. — Забудь об этом». — Он ощутил, как мысли Элленби касаются его мозга быстрыми и легкими, беспокойными движениями. Элленби был психологом. И Коуди, само собой, побаивался его. В настоящий момент ему не хотелось возбуждать излишнее внимание к себе опытного специалиста. Под его мыслями, находящимися на поверхности, пряталось нечто, внушающее ужас и тем не менее влекущее, и он не желал, чтобы об этом кто-то знал. Усилием воли он вызвал приятные мерцающие мысленные образы, чтобы отгородиться ими, как дымовой завесой, от прощупывания Элленби. Сосны, купающиеся в теплом дожде, — в четверти мили над их головами, над известняковым небосводом. Тишина и покой чистого неба, нарушаемые лишь жужжанием вертолета и свистом рассекающих воздух лопастей. Лицо жены, ее нежный смех в минуты хорошего настроения.

Он почувствовал, как беспокойство Элленби улеглось, услышал, как тот переступил с ноги на ногу, но не обернулся.

«В таком случае я ухожу, — мысленно сообщил Элленби. — Я просто хотел видеть тебя после сообщения о том, что мы снова зашли в тупик. Все в порядке, Джеф?»

«Отлично, — ответил Коуди. — Не буду тебя задерживать».

Элленби вышел.

Коуди прислушивался к удаляющемуся звуку шагов, потом услышал, как закрылась дверь и щелкнул замок. Он остался один — в физическом смысле, хотя в пещере в непрерывном движении находился изменчивый узор переплетенных между собой мыслей телепатов, касающихся его мозга и устремляющихся дальше. Даже Элленби, уходя, послал назад смутное ощущение беспокойства. Поэтому Коуди оставил на поверхности сознания образы соснового леса, и безоблачного неба, и смеющейся женщины. Не поворачивая головы, он покосился в сторону, и на краю рабочего стола, до которого он мог дотянуться рукой, увидел ту вещь, мысль о которой не допускал в свой разум вплоть до этой минуты. За ним следило слишком много других разумов.

Он смотрел на нож с массивным, узким лезвием и острым концом, забытый каким-то рассеянным работником, и думал о человеке, который был на этой должности до него, и о том, как Брустер оставил ее через восемь месяцев. Брустер воспользовался револьвером. Но и нож тоже годится. За ключицей, у шеи, есть такое место… стоит всадить в него нож, сознание, словно задутая свеча, угаснет почти мгновенно. Когда ноша, взваленная на плечи, оказывается слишком тяжелой, непосильной — как у Мериама, и у Брустера… И у него, Джефа Коуди.

В окружающем его пространстве, словно взгляды невидимых глаз, кружились мысли обеспокоенных телепатов. По пещере пробегала незримая рябь паники. Где-то что-то было не в порядке. Однако Коуди умело контролировал свои внешние мысли. До этого момента он не позволял себе по-настоящему увидеть нож, по-настоящему отчетливо подумать о том месте за ключицей.

Теперь же он глубоко вздохнул и, с чувством огромного облегчения, дал своей мысли ярко и ясно сверкнуть в сознании. Его не смогут остановить. Поблизости нет никого, кто бы мог сделать это. Он был свободен.

— Итак, индуктор работать не хочет, — произнес он вслух. — Так что стимулировать развитие телепатии в человеческом мозге невозможно. Но зато есть способ избавиться от телепатии!

Он сделал шаг, и нож оказался у него в руке. Двумя пальцами Коуди нащупал ключичный гребень, определяя место, куда вонзить нож.

«Пусть ничего не выходит с индуктором, — подумал он. — Пусть начинается погром. Пусть вымрет раса. Пусть наступит конец света. Меня это теперь не касается!»

Много поколений назад эту проблему создал Взрыв, путем мутации породивший подвид телепатов. Было время, когда лыски надеялись, что евгеника сможет справиться с этой проблемой. Но теперь надежда угасла. Слишком мало было времени.

Хотя носителем телепатической функции был доминантный ген, лысок было слишком мало. При наличии времени и при достаточном количестве смешанных браков все люди земли могли бы стать телепатами. Но времени прошло слишком мало. Единственным решением к настоящему моменту было создание механического устройства, индуктора, пробуждающего телепатические способности в нетелепате.

Теоретически это было возможно. Умы всех величайших ученых мира были открыты для лысок. И здесь, в пещерах, проблема могла бы быть разрешена электронным компьютером, если предоставить ему все необходимые данные. Но машина не смогла разрешить проблему, поскольку данных было недостаточно, несмотря на огромное количество бесценных знаний, позаимствованных из сотен блестящих, пытливых умов нелысок.

И все же, выход был в этом. Если бы любой мужчина и любая женщина в мире могли стать телепатами, просто нося компактное механическое приспособление, чудо могло бы произойти, рухнули бы все преграды. Исчезли бы страх и ненависть к лыскам, испытываемые нетелепатами, — не сразу, но они понемногу растворились бы в огромном океане взаимодействующих разумов. Исчезли бы стены, исчезло бы различие и вместе с ними — ужас, с которым лыски ждали приближение погрома.

Однако такой индуктор по-прежнему оставался всего лишь теорией. Электронно-вычислительная машина пока не решила проблемы — если вообще сможет ее когда-нибудь решить. Вместо ответа, которого ждали, машина неожиданно выдала холодно-механическое и ужасающе логичное решение, заявив, что проблема может быть разрешена уничтожением всех людей-нетелепатов. Каким образом? Он порылся в своей богатой памяти и нашел…

Операция «Апокалипсис».

Существовал вирус, который посредством определенных раздражителей мог быть видоизменен и превращен в вариант, переносимый по воздуху и быстро размножающийся. Он разрушал нервную ткань человека. И лишь на один вид нервной ткани он не оказывал вредного воздействия.

Телепаты обладали к видоизмененному вирусу врожденным иммунитетом.

Никто из лысок не знал, что это за вирус и каков механизм мутации. Это было известно лишь машине, а нечеловеческий мозг электронного устройства нельзя прощупать. Где-то в огромной машине находился крошечный кристалл титаната бария, содержащий ряд застывших энергоэлементов в двоично-цифровом коде. И этот код хранил секрет смертоносного вируса.

Если бы Коуди сделал три шага вперед и сел в мягкое кресло оператора перед приборной панелью, и нажал определенную кнопку, контрольное устройство проверило бы электронное строение его мозга и идентифицировало бы его так же непогрешимо, как отпечатки пальцев. Только один человек на свете удовлетворял сейчас этим условиям, заложенным в беззвучном вопросе контрольного устройства.

Затем на приборной панели загорелась бы лампочка, а под ней был бы номер, и, видя этот номер, Коуди мог бы заставить машину открыть свой секрет. До Коуди эта тяжелейшая ноша лежала на плечах Брустера. А до Брустера ее нес Мериам. И после Коуди еще кто-то взвалит на себя невыносимую тяжесть ответственности за принятие решения о том, сказать или нет: Конец всякой плоти пришел пред лице Мое… и вот, я истреблю их с земли.

Удар протестующих разумов своим напором проломил защитную броню, которой Коуди, взяв в руку нож, защитил собственное сознание. По всей пещере, живущей напряженной жизнью, телепаты побросали все дела и направили свои сильные, настойчивые мысли к заблокированному центру, какой представлял собой сейчас Коуди.

Воздействие было ошеломляющим. Он никогда не испытывал воздействия такой силы. Он не собирался сдаваться, но давление их протеста было ощутимо почти физически. Коуди чуть не пошатнулся, как под неимоверной тяжестью. Он услышал даже мысль, пришедшую с поверхности земли, почувствовал ее резкий толчок. На четверть мили выше известнякового небосвода, над скалами и почвой, пронизанной тянущимися вниз корнями сосен, охотник в поношенной одежде из оленьих шкур остановился среди деревьев и, потрясенный, мысленно выразил полный сочувствия протест. Его мысль дошла до Коуди сквозь разделяющую их каменную толщу и была усыпана маленькими, сверкающими, бездумными мыслями роющих норы зверьков, живущих в верхнем слое земли.

Кто-то из вертолета, парящего высоко в жарком голубом небе, установил контакт с подземной группой, слабый из-за отдаленности, но такой же моментальный, как у человека в соседней с Коуди пещере, за запертой дверью…

«Нет, нет, — звучали в его мозгу голоса, — ты не можешь этого сделать! Ты — все мы. Ты не можешь! Ты — все мы!»

Он знал, что это так в самом деле. Выход был близко, похожий на глубокий, темный колодец, и головокружение затягивало его туда; но он знал, что, убивая себя, он — пусть косвенно — убивает всех людей своей расы. Конечно, телепаты не умрут в буквальном смысле слова. Но каждый раз, когда умирает какой-либо телепат, все остальные в пределах досягаемости мозговых излучений чувствуют, как темнота затягивает угасший разум, и их разумы тоже теряют часть своей энергии.

Все произошло очень быстро; Коуди еще ощупывал двумя пальцами свою ключицу, нож еще не был крепко сжат у него в кулаке, когда на него накатила волна мучительного протеста сотни объединившихся, взаимосвязанных, говорящих от имени всех лысок разумов. Он мог выдержать борьбу с ними достаточно долго. Задуманное им заняло бы одну секунду. Дверь была заперта, а сейчас только физическая сила, как он думал, могла его остановить.

И вдруг, находясь под этим настойчивым нажимом мыслей, он почувствовал беспокойство: разум Элленби не звучал вместе с остальными. Почему?

Теперь нож был твердо зажат в его руке. Он знал, куда нанести удар, и слегка раздвинул пальцы, освобождая место для ножа. Чувствовал ли Брустер то же, что и он, когда шесть месяцев назад, стоя здесь, решил сбросить с себя невыносимое бремя решения? Трудно ли было спустить курок? Или легко, как поднять нож и…

Взрыв ослепительного белого света вспыхнул в центре его мозга, словно падающая звезда врезалась в саму структуру его разума и разлетелась осколками. В последнюю долю секунды перед потерей сознания Коуди подумал, что он нанес себе смертельный удар и что так воспринимается смерть самим умирающим.

И тут же понял, что источником взрыва был мощный, направленный сокрушительный удар, нанесенный мозгом Элленби. Коуди почувствовал, как выскользнул из его руки нож, как подогнулись у него колени, а потом он долго, бесконечно долго не испытывал никаких ощущений.

Когда он снова пришел в себя, Элленби стоял рядом с ним на коленях; блестящая поверхность электронно-вычислительной машины отражала свет под непривычным углом: окружающее воспринималось так, как мог бы видеть ребенок с высоты своего маленького роста. Дверь была настежь распахнута. Все казалось странным.

«Все в порядке, Джеф?» — спросил Элленби.

Коуди поднял на него глаза и почувствовал, как затаенное и не нашедшее выхода напряжение, закипая, прорывается наружу во вспышке гнева, настолько сильной, что окружившие его сочувствующие разумы других телепатов отпрянули, как от огня.

«Извини, — сказал Элленби. — Я только два раза в жизни делал это прежде. Я был вынужден, Джеф».

Коуди сбросил его руку со своего плеча. Хмурясь, он подтянул ноги и попытался встать. Комната, качаясь, поплыла перед ним.

«Кто-то должен быть на этом месте, — сказал Элленби. — Шансы были равны у всех, Джеф. Это несправедливо по отношению к тебе, и Брустеру, и Мериаму, и другим, но…»

Яростным движением Коуди прервал его мысль.

«Хорошо, — согласился Элленби. — Но не убивай себя, Джеф. Убей кого-нибудь другого. Убей Джаспера Хорна».

Мозг Коуди испытал не сильное, но жгучее потрясение. Он стоял неподвижно; прекратилась даже суматоха в голове; неожиданно новая мысль сверкнула в центре сознания.

Убей Джаспера Хорна.

О, Элленби был умным человеком. Теперь он смотрел на Коуди и улыбался, его круглое, румяное лицо еще было напряжено, но уже начинало вновь обретать свое счастливое выражение.

«Чувствуешь себя лучше? Действие, вот что тебе нужно, Джеф, — действие, направленная деятельность. Все, что ты мог делать в течение месяцев, — это ждать и волноваться. Некоторые обязанности невозможно исполнять, если не действовать. Что ж, испробуй свой нож на Хорне, а не на себе».

В мозгу Коуди блеснул огонек сомнения.

«Да, тебя может постигнуть неудача, — сказал Элленби. — Он может убить тебя».

— Этого не будет, — произнес Коуди вслух; собственный голос показался ему незнакомым.

«Это может случиться. Тебе придется рискнуть. Прикончи его, если сможешь. Тебе хотелось именно этого, но ты не понимал этого до конца. Тебе необходимо кого-то убить. Хорн сейчас — наша важнейшая проблема. Это наш настоящий враг. Так что убей Хорна. А не себя».

Коуди молча кивнул.

«Отлично. Мы выясним, где он находится. Я подготовлю для тебя вертолет. Хочешь сперва повидать Люси?»

Легкая волна беспокойства прокатилась по сознанию Коуди. Элленби заметил ее, но не позволил своему разуму отозваться. Бесчисленные разумы других телепатов, собравшиеся вокруг них, тихонько отодвинулись, выжидая.

«Да, — сказал Коуди. — Я сперва повидаю Люси». — Он повернулся к двери пещеры.

Джаспер Хорн — и те, кого он представлял, — являлся причиной того, что лыски не могли позволить даже самим себе узнать метод проведения операции «Апокалипсис» и природу смертельного селективного вируса у компьютера. Секрет нужно было охранять от Джаспера Хорна и его товарищей-параноидов, поскольку они придерживались вполне определенных взглядов: Почему не убить всех людей? Почему нет, прежде чем они убьют нас? Почему не нанести удар первыми и не спасти самих себя?

На эти вопросы было нелегко ответить, и Джаспер Хорн изучал такую возможность с большим тщанием. Если можно было говорить о каком-либо руководителе в группе телепатов, то им, безусловно, был именно Джаспер Хорн. Как много ему было известно о пещерах, никто точно не мог сказать. Он знал, что они существуют, но не знал, где. Знал кое-что о происходящем там, несмотря на то что все лыски, живущие в пещерах, носили шлемы Немых, увеличивающие частоту. Если бы он знал, где находится индуктор, он бы — будь такая возможность — с величайшей радостью сбросил на него бомбу и наблюдал за поднимающимися клубами дыма. Безусловно, он знал и об операции «Апокалипсис», ибо делал все возможное, что бы спровоцировало лысок выпустить на волю вирус, способный уничтожить всех нетелепатов.

Коуди открыл дверь. Гостиная выглядела довольно приятно: три стены занимала широкая, мягкая тахта темного мшисто-зеленого цвета с разбросанными по ней разноцветными подушками; над нею располагались полки с книжными кассетами; струился неяркий свет. Электрический камин горел за готическим переплетением решетки, словно маленький собор, внутри которого начался пожар. Через большое окно в четвертой стене виднелись отражающиеся на улице огни гостиной Ральфа, жившего в соседней квартире, а через дорогу Коуди видел Джун и Хью Бартонов, пьющих послеобеденный коктейль перед электрокамином в своей комнате. На них было приятно смотреть.

А здесь все светлые, чистые тона и свет были окутаны тяжелыми испарениями отчаяния, которым была окрашена вся жизнь жены Коуди вот уже… Сколько это продолжалось? Ребенку было три месяца.

— Люси? — позвал он.

Никто не ответил. Но по квартире прокатилась волна еще более глубокого страдания, а в следующую секунду он услышал, как заскрипела кровать в соседней комнате. Послышался вздох. Раздался несколько невнятный голос Люси: «Джеф». На какое-то мгновение наступила тишина, и он уже повернулся, собираясь пойти на кухню, когда она снова заговорила:

— Будь добр, сходи, пожалуйста, на кухню и принеси мне еще немного виски, а?

— Сейчас, — ответил он.

«Виски ей не слишком повредит, — подумал он. — Все на пользу, что только может помочь ей пережить ближайшие несколько месяцев. Несколько месяцев?… Нет, развязка наступит гораздо скорее».

Он хорошо знал, как заставить их принять такое решение. Если начнется глобальный погром, вирус будет выпущен в мир и придет конец света. Выбора уже не будет. Когда жизнь человека зависит от убийства врага, он не колеблется. Но если враг — его брат…

В этом и заключалась разница между ними. Нормальные лыски считали людей — представителей расы нетелепатов — близкими родственниками. Для параноидов они были волосатыми неполноценными существами, заслуживающими лишь того, чтобы быть уничтоженными. Поэтому Джаспер Хорн делал все от него зависящее, чтобы накалить обстановку на поверхности земли и спровоцировать погром. Он не сомневался, что в этом случае лыски выпустят вирус, который погубит волосатых людей.

И Хорн работал в децентрализованном поствзрывном обществе, основанном на страхе, когда-то бывшем вполне реальным и обоснованным. В настоящее время никакие дальнейшие изменения не казались возможными. Общество колебалось между новым сокращением и дальнейшим расширением, и каждый человек, каждый город следил за другими. Ибо как можно кому-то верить, не зная его мыслей.

Американ-Ган и Суитуотер, Дженсенский переезд и Сантаклер, и все остальные, прямо за изгибом материка. Мужчины и женщины в городах, занимающиеся своими делами, воспитывающие детей, ухаживающие за своими садами и заботящиеся о своих магазинах и фабриках. Большинство из них было обычными людьми. Но в каждом городе жили также и лыски, воспитывающие своих детей, заботящиеся о своих магазинах. В большинстве случаев атмосфера была достаточно благожелательной. Но не всегда, далеко не всегда.

И вот уже несколько недель, как большая часть нации оказалась захлестнутой волной влажной, томительной жары, под действием которой агрессивные настроения неуклонно усиливались. Пока, если не считать отдельных дуэлей на ножах, никто не осмеливался нанести первый удар. Другие люди тоже были вооружены, и у каждого города был тайный склад оружия, где хранились атомные бомбы, и ответный удар мог быть нанесен со смертельной точностью.

В общем, настало самое что ни на есть подходящее время для погрома. Никакой банды убийц пока не было, потенциальные линчеватели еще не имели цели.

Но лыски оставались меньшинством.

Нужен был всего лишь провоцирующий фактор — и параноиды изо всех сил старались его обеспечить.

Коуди взглянул вверх, на серый каменный небосвод пещеры, и достал ключ к двери в комнату своей жены. Уже вставив ключ в замочную скважину, он задумался — на этот раз не из-за нерешительности, а представив, что, скорее всего, ожидает его внутри. Между бровей у него пролегла складка: морщины давно появились у него на лице, да так и застыли благодаря постоянному напряжению, не отпускающему всех лысок с той минуты, как они переступили порог пещер.

Каменное небо прижимало к земле и удерживало такие сложные лабиринты мыслей, отражающихся от стен, переплетающихся и сцепляющихся, напоминающих вавилонское столпотворение «Вавилонская Пещера», — мысленно усмехнулся Коуди и, решившись, повернул ключ в замке. Внутри одно вавилонское столпотворение сменится для него другим. Стены плохо укрывают от облаков застарелой, угрюмой обиды, идущих снаружи, но внутри было нечто, что ему нравилось еще меньше Однако он понимал, что не может отправиться, не повидав Люси и ребенка.

— Джеф? — послышался жалобный голос Люси.

Он отнес бутылку виски в спальню. Она лежала на спине поперек кровати, рыжеватые волосы ее были распущены, ноги в чулках упирались в стену. На щеке, ближе к уху, виднелись следы высохших слез, но ресницы сейчас не были влажными. В углу спал ребенок в коконе своих бессвязных, как у животного, мыслей. Ему снились тепло и огромная, всеобъемлющая, медленно шевелящаяся мягкость — сны, не имеющие формы, только настроение и эмоции. Его пропорциональная головка была покрыта светло-рыжим пушком волос.

Коуди посмотрел на Люси.

— Как ты себя чувствуешь? — услышал он собственный бессмысленный вопрос.

Не сделав ни малейшего движения, она скосила глаза и взглянула на него из-под полуприкрытых век — каменным, страдающим, ненавидящим взглядом. Пустой стакан стоял на столике у кровати, до которого она могла дотянуться своей безвольной, нетвердой рукой. Коуди шагнул вперед, откупорил бутылку, и в стакан потекла янтарная струя. Два дюйма, три. Она не говорила, когда хватит. Он остановился на трех и поставил бутылку.

— Тебе незачем спрашивать, как кто-то себя чувствует, — сказала Люси тусклым голосом.

— Я не читаю твоих мыслей, Люси.

— Ну, как же. — Лежа на покрывале, Люси пожала плечами.

Коуди не ответил, повернувшись опять к спящему ребенку. Но Люси села с такой стремительностью, что кровать застонала, а Коуди вздрогнул: движение было настолько внезапным, что он даже не уловил в ее мозгу намерений.

«Он не твой. Он мой. Целиком мой, такой, как я, моя раса. Никакой… — Она продолжила мысль: — Никакой примеси в его крови. Не урод. Не лыска. Красивый, нормальный, здоровый, чудесный ребенок…» — Она не произнесла этого вслух, но в этом и не было нужды. Люси остановилась было посередине мысли, но затем сознательно позволила ей течь свободно, зная, что это то же самое, что говорить вслух. Под конец она добавила бесцветным голосом:

— Надо полагать, ты и этого не слышал.

Молча он протянул ей стакан с виски.

Прошло уже пять лет с того дня, когда на Секвойю была сброшена бомба. Пять лет с тех пор, как пещерная колония видела дневной свет — возможно, последний раз в жизни. Люди, согнанные из Секвойи в пещеры, угрюмо устроились на новом месте, кто покорно, кто с обидой — в зависимости от темперамента. У них были все удобства, возможные в подземной жизни, которые могли предоставить хозяева пещер. Они были удовлетворены настолько, насколько этого могли добиться квалифицированные психологи, которые читали их мысли и узнавали их нужды чуть ли не прежде, чем они принимали конкретную форму. Но они были пленниками.

Смешанные браки появились уже через несколько месяцев после пленения. Это был один из широкомасштабных экспериментов, который мог быть проведен лишь в пещерах при таких контролируемых условиях. Отчасти он служил и для того, чтобы продемонстрировать людям добрые намерения, чтобы они не чувствовали себя такими уж пленниками.

Ни один телепат, в сущности, не стремился к браку с нетелепатом. Процент привлекательных партнеров среди нетелепатов не ниже, чем среди лысок, однако люди, не обладающие телепатическими способностями, лыскам представляются ущербными, как если бы симпатичная молодая девушка, прекрасная душой и телом, была слепой и глухонемой. Она может общаться с другими посредством какого-либо специально разработанного языка, но стена между ней и другими все равно остается почти непреодолимой.

И еще один дополнительный фактор: каждого человека, начавшего свою жизнь с прекрасной наследственностью и в благоприятном окружении, неизбежно, хотя и медленно, окутывает мрак тюремного одиночества, являющийся следствием жизненных проблем, которые обычному человеку, даже не сознающему этого, не удается разрешить. С лысками все иначе. У них всегда есть готовые прийти на помощь друзья, всегда есть разумы, на которые можно опереться в минуты кризиса и неуверенности. Постоянно действует принцип взаимоограничения и взаимозависимости, так что ни один лыска не страдает от внутренних затруднений, от тех едва заметных облаков растерянности и недоумения, которые омрачают счастье всех остальных людей. В телепатическом сознании сравнительно мало невыметенных уголков, загроможденных старым мусором сомнений и страхов, а это способствует гармонизации личности, недостижимой для нетелепата.

Безусловно, у телепата может развиться психоз — но только в том случае, когда он в течение долгого времени испытывает такой стресс, который нетелепат способен выдержать лишь очень короткое время. (Параноиды принадлежали к другой категории: наследственность играла здесь важную роль.)

Поэтому брак между лыской и нетелепатом является, в лучшем случае, браком между человеком сметливым, восприимчивым, полностью отдающим себе во всем отчет, и человеком, чьи мысли неясны и спутаны, неспособны к полноценному общению и где-то внутри, на каком-то уровне, всегда таящим скрытую, неосознанную обиду.

К настоящему времени, тем не менее, почти все достигшие брачного возраста женщины нетелепаты в пещерах успели получить свою долю ухаживания и выйти замуж за лысок. Конечно, при этом они неизбежно оказались замужем за шпионом, услужливым, но не всегда принимаемым ими психоаналитиком, и, что самое Главное, за потенциальным отцом других лысок.

Их ген был доминантным, и это означало, что дети чаще всего рождались телепатами. Только в том случае, когда супруг-лыска наряду с доминантным телепатическим геном имел и рецессивный нетелепатический ген, ребенок мог оказаться нетелепатом.

Именно это произошло с ребенком Люси и Джефа Коуди…

Ни один человек не должен был когда-либо покинуть пещеры. О пленниках не должен был узнать ни один телепат, не носящий шлема Немых, ибо, если бы о пленных стало известно в мире, давно ожидаемый погром вспыхнул бы моментально. Ни один ребенок не мог оставить пещеры, разве только в грудном возрасте, когда он был еще слишком мал, чтобы что-либо запомнить и рассказать. Но ребенок-телепат уже с рождения зачислялся в ряды лысок, охраняющих пленных. Надежда была на то, что через одно-два поколения пленники полностью смешаются с лысками или покинут пещеры в младенчестве и колония, таким образом, снова вернется к своему изначальному состоянию, когда все население составляли исключительно телепаты.

Таков был исходный план, но все усложняющиеся обстоятельства быстро сделали его устаревшим.

Люси вытерла губы тыльной стороной ладони и протянула Коуди пустой стакан. Она подождала немного, пока виски, обжигая, проникнет внутрь и затянет стенки желудка приятной, теплой пленкой.

— Выпей глоточек, — сказала она. — Это помогает.

Коуди не хотелось, но он плеснул в стакан на полдюйма виски и послушно выпил. Через некоторое время Люси коротко вздохнула и села на кровати, скрестив ноги.

— Извини, — сказала она, откинув упавшие на глаза волосы. — Это глупо.

Она положила свою загорелую руку на покрывало, ладонью вверх, он накрыл ее своей ладонью, глядя на Люси с грустной улыбкой.

— У меня дело на поверхности, — сказал он. — Мне надо идти через несколько минут.

Она бросила беззащитный взгляд на детскую кроватку в углу. Словно флаг, развернулась ее мысль, одновременно затуманенная и ставшая более ясной под действием алкоголя. Коуди чуть не поморщился от этой мысли, но он, будучи мужем нелыски, владел собой значительно лучше, чем большинство лысок, и не показал виду.

— Нет. Не за тем, — только и сказал он. — Я не возьму его, пока ты не скажешь.

Неожиданно она посмотрела на него с испугом:

— Слишком поздно?

— Нет, — поспешно ответил Коуди. — Конечно, нет. Он еще недостаточно большой, чтобы помнить все это.

Люси беспокойно пошевелилась.

— Я не хочу, чтобы он остался здесь. Ты знаешь, что не хочу. Мне и так достаточно тяжело, а если еще знать, что мой сын никогда». — Она прогнала мысли о солнечном свете, прозрачном воздухе, голубой дали. — Но не сейчас, — сказала она, спуская ноги с постели. Несколько неуверенно она встала, взглянула на ребенка невидящими глазами и в одних чулках пошла на кухню, то и дело опираясь о стену. Мысль Коуди автоматически коснулась ее мозга, но он не стал его прощупывать, а встал и пошел за ней. Она стояла у раковины, наливая в стакан воду. Пила она с жадностью; зрачки ее глаз были расширены.

— Мне надо идти, — сказал Коуди. — Не волнуйся, Люси.

— Какая-то… женщина. — Люси говорила невнятно: стакан все еще был у ее губ. — У тебя есть… кто-то. Я знаю.

— Люси…

— Кто-то твоего вида. — Она швырнула стакан в раковину; он покатился, блестя и разбрызгивая воду.

Он только беспомощно смотрел на нее, сказать ничего он не мог. Не мог объяснить, что отправляется, чтобы попытаться убить Джаспера Хорна. Не мог рассказать об операции «Апокалипсис», или об индукторе, или о страшной ответственности, которая лежит на нем. Он не мог сказать: «Если мы успеем усовершенствовать индуктор, Люси, ты будешь свободна — и ты, и наш ребенок». Точно так же не мог он сказать: «Может быть, мне придется убить тебя — тебя, и нашего сына, и всех нетелепатов на земле, — если начнется операция «Апокалипсис».

Нет, он ничего не мог сказать.

Она провела мокрой рукой по лицу, откидывая волосы, и посмотрела на него мутными глазами; затем, неуверенно ступая, подошла к нему, прижалась щекой к его плечу и обняла, просунув руки ему под мышки.

— Прости, — сказала она. — Я… я сошла с ума. Тебе тоже тяжело, Джеф.

— Да.

— Мы отправим ребенка на следующей неделе, — пообещала она. — И я снова стану нормальной. Я… я ненавижу виски. Просто…

— Я понимаю. — Он мягко отодвинул волосы с ее мокрого лица и попытался найти слова, чтобы передать сложное сочетание любви, жалости, раскаяния, страха и боли, постоянно заполнявших его разум, когда он был со своей женой или думал о ней. Интересно, что телепаты часто бывают почти беспомощны, когда необходимо выразить оттенки чувств словами, возможно потому, что с себе подобными им не приходится пользоваться словами в таких случаях.

— Потерпи немножко, Люси, — сказал он наконец. — Приближается несчастье. Времени мало, и меня может постигнуть неудача. Я… я вернусь домой, как только смогу.

— Я знаю, дорогой. Жаль, что я не могу… ничего сделать.

Он обнял ее.

— Я привезу что-нибудь такое, что тебе понравится. Сюрприз. Еще не знаю что, но что-нибудь приятное И знаешь, Люси, после… следующей недели — если ты говоришь серьезно, мы переедем, если хочешь. Найдем новую квартиру в Седьмой Пещере. Ты сможешь заказать новую мебель, и мы… — Он сам едва понимал, что говорит. В голове слишком перемешались иллюзии и реальность.

— Мы что-нибудь придумаем, дорогой, — сказала Люси. — Все будет хорошо.

— Ну, я пошел, — сказал Коуди.

Она кивнула.

— Я буду скучать без тебя. Возвращайся скорее.

Коуди закрыл за собой решетку лифта и прижался головой к стальной стене; плечи его устало опустились. Он сформировал в уме кодовый сигнал, необходимый для включения механизма. Какой-то погруженный в свои мысли разум отозвался откуда-то другой частью шифра, а третий мозг (кого-то, быстро проходившего мимо, опаздывавшего к обеду) выдал остальные нужные символы. Чтобы воспользоваться лифтом, требовалось одновременное воспроизведение трех мысленных образов. Это была предосторожность. Запасными выходами могли управлять только телепаты.

Он открыл наклонную дверь и оказался в хаосе мокрых листьев и острого, сладкого запаха сырых сосен и дождя. Испуганный кролик выскочил из подлеска. Коуди закрыл замаскированный вход и взглянул вверх, щурясь под падающими на его лицо дождевыми каплями. Откуда-то сверху донеслось мысленное приветствие, зажужжал мотор, из серой пелены появился темный канат. Коуди поставил ногу в стремя и опустился на плетеное сиденье, в то же мгновение ощутив начало подъема. Через единственное открытое отверстие он попал внутрь висящего над землей вертолета.

Арн Фридман не оторвался от панели управления. В этом не было необходимости. Короткий, коренастый, с серьезным и невыразительным лицом и такими же манерами, он наклонил голову в темной шапке вперед, вглядываясь в дождь; однако его разум смог оторваться от непосредственного своего занятия настолько, чтобы поздороваться — мысленно.

На какое-то время Коуди откинулся в кресле и позволил прохладной, ничем не нарушаемой тишине открытого неба очистить его мозг. Это было не менее приятно, чем дать наконец отдых долго бывшим в напряжении мышцам. Пещера была настолько забита зажатыми в ее стенах обидами, страхами, напряжением и чувством вины, что телепату вскоре даже воздух начинал казаться тяжелым.

Фридман хотел сообщить что-то важное: Коуди краем сознания ощутил прикосновение его мысли. Он ждал, пока его пассажир хоть немного подышит свежим воздухом. Мысли Фридмана, казалось, зависли, как висел над землей вертолет, терпеливо ожидая сигнала.

Внизу уносились назад сосновые леса, колышущиеся и расплывающиеся за стеной дождя. По оконным стеклам стекала вода. Мотор приятно жужжал в прохладном воздухе. Люси. Вот уже пять лет она не видела ни дождя, ни деревьев, ни неба. И впереди у нее — целая жизнь без них, или — быстрая смерть, или — индуктор.

«Нам нужно больше времени, — прозвучала мысль Фридмана. — Если погром начнется сейчас, он быстро распространится. Я думаю, параноиды на это и рассчитывают. Они стекаются в города, где особенно велика вероятность начала бунта. Такие, например, как Американ-Ган. Джаспер Хорн там».

«С какого времени?»

«Недели три или около того. И он времени не теряет. Ты знаешь, как действуют параноиды. Читают мысли и подбрасывают провокационное словечко в подходящий момент, чтобы накалить обстановку. Вполне вероятно, что уже сейчас Хорн может вызвать бунт в Американ-Гане, если захочет».

«Не сможет, если будет мертв», — подумал Коуди е мрачным нетерпением. Он откинулся, глядя, как проплывает мимо туман, и думая об Американ-Гане. Это был игорный город. Во всяком случае, приезжали туда чаще всего для этого. Еще в городе находилась знаменитая исследовательская лаборатория и жил известный создатель изделий из пластмассы. Но в основном люди приезжали в Американ-Ган, чтобы играть в азартные игры.

«Именно это мне и предстоит», — подумал Коуди. Он наблюдал, как под солнечными лучами понемногу высыхают капли дождя на окне рядом с ним.

Фридман высадил Кбуди на окраине Американ-Гана и быстро полетел на восток. V него было собственное задание в городе Блидинг-Канзасе, находящемся за пятьсот миль отсюда. Коуди следил за вертолетом, поднимающимся в совершенно пустынное голубое небо.

Американ-Ган лежал в долине, по форме напоминавшей половину огромной тарелки, окруженной холмами: широкая, медленная река пересекала ее и служила границей. Вдалеке на берегу виднелись похожие на зубочистки фигурки людей; на воде покачивались разнообразные лодки, прозрачные пластиковые каноэ и ялики сверкали на солнце. Темные точки на зеленоватом фоне воды были, очевидно, пловцами. Со стороны реки дул жаркий ветер.

Коуди стоял на нижнем предгорье, глядя вниз на Американ-Ган. Теперь, когда он шел прямо к ясно видимой цели, его напряжение сменилось каким-то спокойствием. В городе было, пожалуй, около сотни зданий; большие почти не встречались, и все они стояли в отдалении друг от друга. Цвели деревья — точнее, цвели бы, если бы не бессильно повисшие листья, у всех, кроме тех, что росли вдоль берега реки. Быстро двигались только дети. Коуди заметил маленькую группу, устроившую пикник, — люди собрались вокруг разостланной прямоугольной белой скатерти, на которой виднелись красно-зеленые арбузы.

Мимо него не спеша протрусила маленькая белая собачонка с высунутым языком. Она окинула его скучающим, но осторожным взглядом. В ее мозгу возник смутный образ страшного зверя, чуть больше тигра, из пасти которого капала слюна. С некоторым трудом Коуди узнал в этом чудовище таксу, которой очень боялась белая собачонка.

Немного развлекшись, Коуди начал спускаться по склону к Американ-Гану. Он не спешил. Влажный, теплый воздух вызвал приятные ощущения. Ни о чем не думая, лишь воспринимал, позволив не связанным друг с другом потокам мыслей проходить через его мозг, словно шуму морского прибоя, он двигался в полугипнотическом ритме к длинному зданию в византийском стиле, приближавшемуся с каждым шагом.

…На земле достаточно места. И, безусловно, достаточно врагов, помимо людей. Человек вел войну с тех самых пор, как стал ходить на двух ногах и освободил руки, и никогда не заключалось перемирие с самым старым его врагом — врагом, который горел в раскаленном голубом небе, прятался в форме микробной палочки, ядовитой и невидимой, в почве; который сейчас слабо колыхался в реке, но мог подняться и выйти из берегов; врагом, нападавшим на несведущего и невнимательного человека; врагом, чья древняя сила всегда билась о заслон, воздвигнутый человеческим интеллектом.

Враг и — в то же время — друг, дар богов. Без него, без физических и химических сил, которые создали этот воздух, эту воду, эту плоскую долину с ее плодородным суглинком, не было бы вообще никакой жизни. Волшебный дар — эта планета. Охраняйте ее, берегите, следите за ней — научитесь предвидеть ее действия и управлять ими, — и она будет служить вам. Забудьте о ней, сражаясь между собой, и горячее солнце, и разливы рек, и лютый холод, и быстро размножающиеся микроорганизмы займут свое место, как было всегда, когда человека не было еще и в помине. Как похоже на Бога!

Коуди уже был в небольшом парке перед длинным византийским зданием. Чахлые деревья высились над жухлыми лужайками. В мелком прямоугольном бассейне плавали золотые рыбки, они в надежде открывали рты, поднимаясь на поверхность, и снова уходили в глубину. Коуди шел мимо бассейна, и крошечные умишки рыбок были открыты для него — сознания, так же лишенные мыслей, как яркие, маленькие, спокойные огоньки миниатюрных свечей, зажигаемых в день рождения.

Он не вошел в византийского вида здания. Он и не собирался этого делать — в физическом смысле. Вместо этого он повернул к неровному ряду тумб высотой по плечо человеку, расставленных вдоль фасада здания, и остановился у одной из них, в этот момент свободной. Несколько мужчин и женщин склонились над тумбами, глядя в окуляры. Их было немного: даже здесь, в тени, было слишком жарко.

Коуди наклонился над окуляром своей тумбы, нашарил в кармане монетку и опустил ее в прорезь. Темнота, в которую он смотрел, засветилась яркими буквами: Радио-кобальт. Затем появилось несколько рядов чисел. Коуди нажал первую попавшуюся кнопку, определяя свой выбор. Заработал механизм. Он смотрел в увеличенную диффузионную камеру Вильсона, в которой вспыхивали следы субатомной активности. Чуть выше изображения счетчик отмечал количество столкновений электронов. Если его выбор окажется достаточно точным, он может сорвать банк и доказать…

Ничего. Абсолютно ничего. Его мысли начали блуждать, но тут он почувствовал страстное, тревожное ожидание в разумах людей вокруг него и понял, что для большинства из них выигрыш докажет очень многое.

Ибо в основе своей эти разумы не имели никакой уверенности. Над всеми ними нависла тяжкая угроза, отбрасывающая, со времени Взрыва, тень на весь мир, вложившая в каждую руку неотразимое оружие и заставившая каждый город создать тайный склад атомных бомб. Вместо стен, разделяющих народы, теперь каждый город был окружен стеной — и каждый человек тоже. Выживание по-прежнему зависело от удачи, от слепого случая.

И поэтому игорные города вроде Американ-Гана процветали. Здесь, в казино, у игорного автомата, за рулеткой, игрой в кости и фараоном, люди могли доказать себе, что слепая богиня благоволит им и что они все еще в безопасности. Социальное ощущение неопределенности сменялось механической неопределенностью выпадания костей или поворота колеса, а личная ответственность передавалась в руки богини, которую древние греки называли Тихе и римляне — Фортуной.

Коуди ощущал, как люди проходят мимо него, входя в казино и выходя оттуда. Его чувствительному мозгу жаркий воздух казался искрящимся. Возможно, это происходило благодаря неуклонно нараставшему напряжению, исходящему из источника, который ни один обычный человек не мог определить, но не мог и игнорировать. Коуди, однако, был известен этот источник. Джаспер Хорн провел несколько недель в Американ-Гане не просто так.

Здесь скорее, чем где бы то ни было, мог начаться погром.

И здесь, в Американ-Гане, была та сила, которая поставила беспомощного Коуди перед дилеммой, неотступно толкала его к выбору, который ни один человек не может обдумывать слишком долго, не ища какого-либо более простого ответа. Отсюда исходило то давление, которое подвело его руку к ножу, а нож — к шее. И именно здесь находился человек, который был в ответе за это.

«Джаспер Хорн», — думал Коуди, глядя на сверкающие полосы диффузионной камеры. Все напряженное внимание его разума сосредоточилось на этой цели. Элленби, там, в пещерах, был прав. Настоящей целью для Коуди было убить не себя, а Хорна: при этом он рисковал только собственной жизнью, не предавал свой народ, снимая с себя ответственность, бремя которой он нес ради всех них. Параноиды были врагами с самого начала. Они всегда старались помешать принятию лысок остальным человечеством. Именно они стали причиной уничтожения Секвойи и вызвали необходимость содержания пленников в пещерах. Если бы этого не случилось, он, скорее всего, никогда не встретил бы Люси, и она была бы сейчас счастливее, да и он тоже. Теперь, как бы они оба ни старались, они не смогут найти настоящего решения — ни для себя, ни для своего сына. Выхода не было. Что бы ни произошло, останутся раны, которые никогда не затянутся.

Сама земля была и врагом, и другом. Но все параноиды были только врагами, и один из них, Джаспер Хорн, находился где-то здесь, в Американ-Гане, где Джеф Коуди мог до него добраться, добраться, чтобы убить, хотя бы за то, что он и родственные ему параноиды сделали из лысок убийц.

Сверкающие полосы света в диффузионной камере погасли. Просмотровое устройство было темным. Коуди ничего не выиграл. Он бросил в прорезь еще одну монетку и снова стал наблюдать за электронной бомбардировкой; его ум блуждал, смыкая кольцо вокруг намеченной жертвы.

Внутри византийского здания возбужденные мысли кружились, словно рулеточный круг. Это был центр сплетен Американ-Гана. То и дело Коуди улавливал образы, имеющие отношение к Хорну. Он постепенно анализировал эти мысли, улавливая их, словно направленная антенна, пока у него не начало создаваться представление о привычках Хорна. Вместе с этим прояснялось и другое — усиление воздействия на происходящие в городе события, которые ни один нетелепат не связывал с присутствием параноидов.

Никто в Американ-Гане не брился уже двадцать четыре часа. То есть некоторые брились — но очень немногие. Лыскам нечего было брить, и, конечно, были достаточно храбрые люди, не боявшиеся вызвать подозрение. В расположенных неподалеку исследовательских лабораториях движение небреющихся не получило распространения. Были и другие, хотя и мало, — и людей с чисто выбритыми подбородками часто провожали подозрительными взглядами, враждебный шепот звучал им вслед.

Так что убить Хорна было трудно вдвойне. Насилие могло стать тем действием, которое вызовет погром, — как раз то, что Коуди надеялся предотвратить, убрав параноида. Это значило, что Хорна необходимо убить наедине, самое главное — подальше от потенциальных вожаков, могущих поднять бунт. (Такие люди в Американ-Гане были — Хорн их уже нашел. Они будут теми, кто поведет за собой толпу, когда придет время.)

…он в «Последнем шансе».

Коуди поднял голову, и на мгновение его ослепили глубокая небесная синева и яркий солнечный свет. На основании собранных сведений его мозг нарисовал картину Американ-Гана. «Последний шанс» находился в северном конце города, поблизости от исследовательских лабораторий. Может быть, Хорн все еще там, может, нет, но напасть на его след не составит труда.

Коуди обогнул бассейн с золотыми рыбками, пройдя мимо крошечных мерцающих огоньков их маленьких разумов, и пошел по дороге, ведущей через город на север. Мысли его продолжали блуждать. Несколько раз он уловил мысли других лысок. С их помощью он мог бы моментально выяснить, где находится Хорн, но они не носили шлема Немых и их разумы могли быть поочередно прощупаны параноидом. А Хорн не должен быть предупрежден. Коуди потрогал тонкое переплетение волокон, спрятанное под париком. Пока на нем был шлем Немых, Хорн не мог читать его мысли.

Людей становилось больше. В знойном воздухе, словно зарницы, мягко мерцали слухи, на своем пути обрастая подкрепляющими их подробностями. Кто-то (мозг Коуди уловил шепот) прошлой ночью сорвал банк в «Золотой подкове» и ушел с двумя мешками денег. В дверях у счастливчика по неосторожности слетел парик, и все увидели его лысую голову. Да, лыски теперь сбрасывают маски и выколачивают кредиты всеми доступными им способами, готовясь к решительному часу, когда они захватят власть…

Коуди слегка ускорил шаги. Он слышал и шепот осторожных мыслей лысок из Американ-Гана. Ситуация выходит из-под контроля. Это известие беззвучно передавалось от одного разума к другому, от одной озабоченной группы к другой, от лысок, стоически занимающихся своим делом в окружении людей и сохраняющих невозмутимые лица, в то время как их разумы касались друг друга и соединялись на грани паники. Сегодня матери не выпускали детей из дому; наготове стояли заправленные вертолеты.

Коуди увидел над толпой сверкающую вывеску «Последнего шанса». Он продолжал путь, а его мозг пытался нащупать присутствие Хорна. И, несмотря на тревогу и напряжение, витающие повсюду в раскаленном воздухе, он осознал, что чувствует себя до странности счастливым. Впервые за много месяцев все казалось легким и простым. Убей Хорна. Вот и все; этого было достаточно. Его разум говорил: Убей Хорна, и не было никаких сомнений и неуверенности, терзавших его в последние месяцы и годы.

Перед старомодными фотоэлектрическими дверями «Последнего шанса» он остановился, пытаясь отыскать своего врага. Мимо него пролетали слухи, свежие, как будто никто раньше их не передавал. Тихие голоса рассказывали о цепочке грузовых вертолетов, севших на окраине города из-за утечки горючего, о мастере, который, работая рядом с грузом, нечаянно сломал планку у ящика с апельсинами. Под слоем апельсинов оказались необычного вида ружья — атомные? Три бомбы, тщательно упакованные в губчатую резину? Люди, в бессознательном состоянии отправляемые в секретную вивисекционную лабораторию лысок?

Затем Коуди показалось, будто чье-то невидимое дыхание пронеслось сквозь жаркий, неподвижный воздух.

Это была параноидная аура. Как при эпилепсии припадку предшествует неопределенное ощущение надвигающегося несчастья, так физическое приближение параноида сопровождается следующим впереди него смутным ореолом, исходящим из извращенного разума. Коуди и раньше приходилось это испытывать, но каждый раз он заново переживал какое-то чуть заметное напряжение, как будто на мгновение становился тоньше и рвался его контакт с окружающим светлым, жарким, зеленым миром.

Он медленно повернулся и перешел улицу, пробираясь между беспокойными, перешептывающимися группами небритых мужчин, под их враждебными взглядами. Впереди был маленький ресторанчик — закусочная «Крыло вертолета». Аура стала плотнее. Коуди остановился перед дверью ресторана и начал телепатическое зондирование.

Вокруг него носились слухи. Какой-то человек знал другого человека, у которого был сосед — лыска; месяц назад он потерял на дуэли три пальца, а теперь у него новые пальцы, ничуть не хуже прежних: ему пересадили их в частной лысковой больнице. (Но лыски не дерутся на дуэли — это неважно!) Они уже сейчас могут творить в медицине чудеса, но ты когда-нибудь видел, чтобы они это делали для нормальных людей? Кто знает, что может произойти дальше, если их вовремя не остановить?!

Полный надменности, осторожности и подозрительности разум Джаспера Хорна, находившегося в ресторане, тоже излучал свои мутные мысли — эгоистинные, спесивые, обиженные и непреклонные. А в глубине его затуманенного мозга, словно уголек под слоем пепла, поблескивала, то пропадал, то вновь смутно проступая, неясная мысль, заставившая Коуди остановиться у входа в ресторан и неподвижно застыть в страхе, что телепат-параноид может почувствовать его присутствие.

Хорн прибыл в Американ-Ган не для того, чтобы начать погром.

Его истинная цель была гораздо страшнее. Она заключалась..

В чем?

Как раз этого Коуди не знал — пока. Перед ним промелькнула тень мысли, и этого мимолетного видения было достаточно, чтобы в его мозгу вспыхнуло яркое, отчетливое предостережение, сигнал огромной срочности и важности. Настоящая цель Хорна была глубоко спрятана. Но ее нужно непременно выяснить. В этом Коуди был абсолютно уверен.

Он отступил в сторону, прислонился к стене дома и с праздным видом огляделся вокруг; в это время его мозг из-под шлема Немого осторожно и чутко прощупывал сознание Хорна.

Спокойно… спокойно.

Параноид один сидел в кабинке в глубине ресторана. Его мысли были сознательно затуманены и подавлены. И он сосредоточился на еде, не думая о том, что, так удачно для Коуди, на какой-то момент всплыло на поверхность его разума. Пока этот образ не будет извлечен из подсознания, Коуди не может прочитать его без глубокого зондирования, которое Хорн немедленно почувствует.

Но способ все-таки был. Правильно рассчитанные намеки в любом сознании вызывают соответствующие отклики. Но эти намеки следовало вводить в мысли Хорна с чрезвычайной осторожностью, чтобы подсказки казались ему совершенно естественными, возникшими в его собственном мозге. Коуди взглянул через улицу, заполненную гудящими кучками людей, на «Последний шанс». Хорн был там полчаса тому назад. Это была хорошая подсказка. Как можно мягче он послал образ — «Последний шанс» — в разум Хорна.

И разум того слегка вздрогнул, на всякий случай прощупал мысленно окружение, ничего не нашел (Коуди защищал шлем Немого), и тогда послышалась мысль, спровоцированная подсказкой:

«Последний шанс»… игра… но это я действительно играю с ними со всеми… их жизни… я могу убить их всех, если вовремя…

Ресторан заполнила видеомузыка, и мысленная цепочка прервалась. Хорн поднял вилку и снова принялся за еду.

Коуди подогнал ритм своей мысли к музыкальному ритму и направил Хорну послание:

Убей их всех, убей их всех, убей их всех.

Выпустить вирус. — Это был ответ Хорна на импульс, который, как он полагал, возник в его собственном мозге. — Померанс все ближе с каждым днем, контроль за резонансом, мутация вируса, убить их всех, убить их всех, УБИТЬ ИХ ВСЕХ!

Коуди напрягся, сопротивляясь хлынувшему от параноида потоку бешеной ярости.

Померанс, — подумал он. — Померанс.

Померанс в лаборатории, — подумал в ответ Хорн и сформировал сенсорный образ. Недалеко — в двух кварталах — находились исследовательские лаборатории Американ-Гана, и в них работал человек по имени Померанс, биохимик, нетелепат. Он занимался проведением некоего эксперимента, который — в случае успеха — позволил бы параноидам вывести вирус такой же смертоносный и такой же избирательный, как вирус операции «Апокалипсис».

Это и была настоящая причина пребывания Хорна в Американ-Гане. План погрома был только ширмой, маскировкой, предназначенной для введения лысок в заблуждение, пока Хорн занимался своим основным делом — следил за экспериментами Померанса, ведущими к цели — осуществление операции «Апокалипсис» самими параноидами.

Померанс, разумеется, к этому не стремился. Он был биохимиком; его целью было создание более эффективного бактериофага — но метод, которым он пользовался для этого, мог быть применен и для достижения куда более страшных целей.

Очень осторожно Коуди манипулировал разумом параноида. Он выяснил еще кое-что. Померанса может постигнуть неудача — Хорн понимал это. Но в этом случае можно спровоцировать погром. Конечно, лучше найти и использовать вирус, убивающий людей, поскольку в погроме могут погибнуть и некоторые параноиды, но, если не найдется ничего лучшего, пусть будет погром. Условия для этого созрели. Хорн создал в Американ-Гане напряженность; он выявил потенциальных вожаков; он мог начать погром, когда пожелает, в любое время, — и это будет сигналом для остальных параноидов в других городах сделать то же самое. Всеобщий погром наверняка заставит лысок начать операцию «Апокалипсис» — так что конечный результат будет тот же. Но все-таки лучше немного выждать, совсем немного, внимательно следя за опытами Померанса. Похоже, что он совсем близок к цели.

Слишком близок, — подумал Коуди, чуть-чуть подвинувшись ко входу в ресторан. Он попусту терял время. Убей Хорна, убей его прямо сейчас, — говорил он себе — но все же колебался, ибо в голове телепата было еще что-то, вызывающее недоумение. Слишком прочная уверенность была воздвигнута на кривом и шатком фундаменте параноидной личности. Должна быть какая-то причина для удивительного отсутствия беспокойства.

Коуди опять прощупал его мозг, мягко вводя в него осторожные намеки-подсказки. Да, причина была. В лаборатории Померанса спрятана бомба.

Зачем?

Хорну это было известно, и Коуди незаметно извлек интересующую его информацию. Нельзя было позволить биохимику живым попасть в руки лысок. Бомба взорвется в том случае, если Хорн вызовет в своем сознании определенный набор символов, — мысль параноида быстро отдалилась от этого опасного сравнения; взорвалась бы она также в том случае, если бы мозг Хорна перестал мыслить.

То есть если бы Хорн умер.

Подобно системе охранной сигнализации, прекращение энерготока, излучений, непрерывно испускаемых мозгом Хорна, спящим или бодрствующим, разомкнет цепь и включит сигнал тревоги; бомба взорвется, и Померанс погибнет. Коуди совершенно отчетливо увидел, где находится бомба, в возникшем у Хорна мысленном образе лаборатории.

Итак, если он убьет Хорна, Померанс тоже умрет. Но почему это так важно для параноида?

Коуди продолжал зондирование и вдруг понял, почему.

В центре исследований Померанса находилось применение резонансного дифференциала к нуклеопротеинам, являющимся вирусами. Однако существовали и другие виды нуклепротеинов в человеческом мозге. Если эксперименты Померанса увенчаются успехом, это будет означать..

Это будет означать, что телепатию можно возбудить и в нетелепате!

Это было решение проблемы индуктора, ответ, который мог наконец объединить расколотый мир. В руках параноидов открытие Померанса могло уничтожить всех людей. В руках лысок оно могло сделать человечество единым целым. Оно могло…

Внезапно Коуди осознал, что Хорн обнаружил его присутствие.

В тот же момент Хорн начал воспроизводить в своем уме уравнение, которое должно было взорвать бомбу в лаборатории Померанса. Коуди мысленно заглянул в будущее. Он мог убить Хорна прежде, чем тот закончит создание смертоносного образа, но, если он это сделает, смерть параноида так же верно приведет к взрыву. Померанс умрет — а этого ни в коем случае нельзя допустить. От деятельности биохимика зависело больше, чем просто жизнь.

Был только один способ прервать мысли Хорна. В ходе зондирования Коуди многое узнал об этой гордой, непреклонной, неуверенной личности. Ему теперь было о нем известно больше, чем самому Хорну. И он обнаружил один важный пункт. Хорн не страдал психозом, он не потерял ощущения реальности, однако у него, подобно многим параноидам, наблюдались психопатологические симптомы, один из которых представлял собой сильную предрасположенность к тому, что Элленби назвал бы гипногогическими галлюцинациями, — живым сенсорным образам, возникающим в дремотном состоянии перед самым засыпанием. И такие галлюцинации могли быть легко вызваны при помощи гипноза.

Коуди нужно было лишь убедить Хорна, что у него возникли кратковременные галлюцинации. Убедить в этом и еще кое в чем… еще очень много в чем.

По крайней мере, Коуди хорошо представлял себе, какие формы такал образность должна принять у параноида, страдающего маниями преследования и величия. Поэтому Коуди внушил мысль, что он, представитель лысок, явился к Хорну, чтобы предложить примирение, заключить пакт с параноидами против обычных людей, — яркие фантазии с осуществлением желаний как раз такого типа должны были быть хорошо знакомы Хорну. Одновременно с этим он вызвал мысленный образ Джаспера Хорна и дал Хорну его увидеть.

Это видение было достаточно естественным, даже в рамках галлюцинации. Когда вы общаетесь с другим, в вашем уме выстраивается его образ — не только в зрительных измерениях, но и во многих других. Ваше представление о его эмоциональных особенностях, воспоминаниях, мыслях, сложный образ всей его личности, как вы ее воспринимаете, вызываются в качестве субъективного коррелята всего объективного человека, с которым вы общаетесь. Ярким огнем пылал этот сатанинский образ между встретившимися разумами — ослепительно живой и ясный, такой, каким мутный ум параноида никогда его не видел.

Древним грекам ведомо было значение механизма отождествления — они придумали историю Нарцисса. И Джаспер Хорн, способный отождествить себя лишь с самим собой или с богом в его облике, клюнул на приманку. Самовлюбленность параноида отразилась в этом «я»-образе, была отражена снова, и еще раз, и так до бесконечности; Коуди в это время осторожно обследовал и прощупывал его мысли, ожидал первых признаков ослабления сознания.

Наконец Хорн прервал свое мысленное выстраивание образа, который должен был уничтожить Померанса. Однако параноид был в чем-то не уверен, колебался: его понимание реальности подсказывало ему, что лыски не могут, не станут посылать эмиссара с согласием капитулировать; следовательно, его чувства, предупредившие его о присутствии Коуди, обманули его. Такие штуки были Хорну знакомы. Поэтому он мог принять — условно — гипотезу о том, что чувства подвели его.

Очень, очень осторожно, по-прежнему поддерживая этот сверкающий «я»-образ Джаспера Хорна — он был, как блестящая наживка на крючке, — Коуди стал подбрасывать сомневающемуся уму мысли-подсказки. Сперва это были явно истинные мысли, истинные, во всяком случае, с точки зрения параноидной системы понятий. Это были приятные, успокаивающие мысли. Умиротворенный, Хорн рассматривал образ своего «я» — он сам часто вызывал его и прежде, но никогда еще он не казался таким ясным и ослепительно ярким. Нарцисс любовался своим отражением в чистом, глубоком источнике разума Коуди.

Понемногу, сидя в одиночестве в ресторанной кабинке, Хорн позволил своей бдительности несколько ослабнуть, и неуловимый натиск Коуди передвинулся в новую область. Мысли, которые он теперь посылал, были не совсем истинными, но все же недостаточно ложными, чтобы встревожить параноида, считавшего их своими собственными.

У меня и прежде бивали такие галлюцинации. Обычно перед самым засыпанием. Я их вижу сейчас. Выходит, я засыпаю. Мне хочется спать. Веки кажутся тяжелыми…

Монотонные, убаюкивающие мысли начали поглощать сознание Хорна. Гипноз постепенно усиливался. Нарцисс любовался Нарциссом..

Спи, спи, — шептал разум Коуди. — Ты не проснешься, пока я не дам команду. Ничто другое тебя не разбудит. Спи крепко… спи.

Параноид спал.

Коуди бросился бежать по улице со всей скоростью, на какую был способен. Никто из лысок в Американ-Гане не был ближе него к лаборатории, и если Померанс будет спасен, то только благодаря действиям самого Коуди. А он вполне может потерпеть неудачу. Джаспер Хорн сидел в гипнотическом сне в ресторане, полном народу, и в любой момент кто-нибудь мог заговорить с ним или встряхнуть, приводя в сознание. Гипноз не был глубоким. Он мог продержаться, но мог и прерваться в любую минуту. Несмотря на заключительное внушение, сделанное Коуди параноиду, разбудить его мог любой, и без всякого труда.

Коуди бежал. Допустим, ему удастся увести Померанса из лаборатории вовремя. Успеет ли он вернуться в ресторан прежде, чем Хорн проснется?

«Нет, — думал Коуди, — гипноз недостаточно глубок. Будет чудом, если Хорн останется в этом состоянии больше нескольких минут. Сейчас важнее спасти Померанса, уже это будет немалым чудом.

Но, как только Хорн поймет, что произошло, он не станет ждать. И начнется погром. Здесь, в Амери-кан-Гане, все готово — Хорн заложил динамит, и ему остается всего лишь воспользоваться детонатором. Ладно. Я не могу быть уверен, что то, что я делаю, — правильно. Думаю, что так. Но я не могу быть уверен. Если я спасу Померанса, Хорн вполне может начать погром прежде, чем я смогу вернуться и убить его. Но я не могу позволить Померансу умереть: он способен решить проблему индуктора».

Быстрее!

Он побежал к группе длинных, приземистых строений. Дорогу Коуди знал: видел ее в уме Хорна. Он подбежал к одному из зданий, распахнул дверь и оказался в лаборатории.

Изможденный седой человек в перепачканном халате обернулся и уставился на него. Это был Померанс: телепаты узнают людей безошибочно. Коуди знал, что перед ним Померанс, но он почувствовал также, как в двух кварталах от него, в «Крыле вертолета», Джаспер Хорн пошевелился, проснулся и, встревоженный, немедленно начал прощупывать мозг Померанса.

Коуди уже мчался через длинное помещение лаборатории. Позади Померанса всю стену занимали окна, за которыми виднелись жаркое солнце, голубое небо и иссохшая бурая трава. Если успеть добраться до окон..

Коуди показалось, что он пересек комнату за какую-то долю секунды, не затратив времени совсем, но он ощущал и другое, тянущееся мучительно долго время — в котором он чувствовал мысль параноида, выстраивающую уравнение, которое включит механизм бомбы. Уравнение было уже закончено. Время должно было вот-вот остановиться навсегда, вспыхнув мгновением смерти.

Но все же было еще какое-то мгновение. Коуди послал обращение без слов, призыв, набатным колоколом прозвучавший в голове каждого лыски в Американ-Гане. В тот же миг он оказался рядом с Померансом, подхватил его и, не останавливаясь, с разгону бросился к окну. Вздыбился пол под ногами, и рванулся наружу поток воздуха перед первой беззвучной волной сжатия, двигающейся впереди взрыва.

Перед ним выросло огромное окно, высокое, сверкающее, состоящее из маленьких стекол. Коуди налетел на него плечом, почувствовал, как бьется стекло и трещит дерево, но звука не услышал из-за страшного, оглушительного грохота взрыва.

Вокруг него вспыхнула ослепительная белизна, а за разбивающимся стеклом перед ним открывалась бездна.

Вместе с Померансом они летели сквозь горячий, сухой воздух и темноту — темноту, наступившую при пылающем солнце; они падали, кувыркаясь, а вокруг них дождем сыпались осколки, и бесконечно продолжался рев взрыва…

Перед закусочной «Крыло вертолета» подрались двое прохожих. Джаспер Хорн, стоявший в окружившей их толпе, сказал что-то — едва слышно. Кто-то повторил его слова, уже громче. (Это была провокационная фраза — она так же верно должна была пробудить в человеке агрессивность, как уравнение вызвало взрыв бомбы.) В тот же миг кинжал был вытащен из ножен, и внутри шумного кольца зевак началась настоящая дуэль. Победителем вышел человек с заросшим щетиной лицом, волосатой грудью и наполовину лысой головой. Ножом он действовал весьма искусно и уверенно. «Слишком уверенно», — сказал Джаспер Хорн громким шепотом. Перешептывания пошли по всему кольцу зрителей. Каждый сумеет победить на дуэли, если может читать мысли противника. Бели они умеют выращивать новые пальцы, то, возможно, они могут и волосы отрастить.

Джаспер Хорн опять сказал что-то — именно то, что требовалось, — потенциальному вожаку линчевателей, стоявшему рядом с ним.

Тот сдвинул брови, выругался и шагнул вперед. Находясь за спиной победителя, вкладывавшего кинжал обратно в ножны, он ловко свалил его с ног подножкой. Крутясь, отлетел на тротуар нож. Лысый еще не успел упасть, как на него набросились трое. Двое держали его, а третий потянул за волосы, окружавшие облысевшую макушку; они были настоящие. Подвергшийся нападению взревел от ярости и неожиданно оказал такое сильное сопротивление, что четверо или пятеро из стоявших поблизости отлетели в сторону, У одного из них свалился парик…

Это не было ни сном, ни бодрствованием. Это была Неопределенность. Он плыл во чреве не-себя; это была единственная возможность уединения для телепата, и у него было лишь одно желание — оставаться там вечно. Но он был телепатом. Он не мог врать даже в собственных стремительно мелькавших тайных мыслях, ибо его разум был полностью открыт — во всяком случае для тех, кто, как и он, носил шлемы Немых.

Тем не менее просыпаться было тяжело. Трудно было заставить себя по своей собственной воле наклониться и снова взвалить на себя бремя старых и новых забот. Если бы его жизнь могла идти так, как он прожил последнюю сохранившуюся в его памяти минуту, без нерешительности и неуверенности, с одной лишь совершенно определенной необходимостью физического действия (Жив ли Померанс? — возник откуда-то вопрос в его пробуждающемся разуме), тогда было бы действительно легко оставить эту теплую, сумрачную тишину, где ощущался бесконечный покой, не было даже снов (но как Померанс?).

И, как всегда при мысли о других, что-то собралось в Коуди с силами и поднялось с усталым упорством. Он мгновенно сориентировался. Ему не было необходимости полагаться лишь на свои спутанные сном чувства. По всем пещерам, и над ним, в зависших в вышине вертолетах, — повсюду разливалось беспокойное и недоуменное ощущение безотлагательности и тревожного движения, и в каждом разуме, независимо от того, какие мысли занимали его поверхностные слои, билась одна и та же мысль.

Мысль эта была — погром.

Коуди задал вопрос: Не следовало ли мне убить Хорна, вместо того, чтобы пытаться спасти Померанса? Но он не стал ждать ответа. В конце концов, это было его собственное решение. Он открыл глаза (уже зная, на какой больничной койке и в каком секторе пещер лежит) и увидел над собой круглое, румяное лицо Элленби.

«Померанс?» — спросил Коуди.

«Жив, — мысленно ответил психолог. — Кое-кто из лысок Американ-Гана оказался рядом с тобой сразу после взрыва. Им пришлось действовать быстро. Хорн начал погром. Но у них был наготове быстрый вертолет, а по пути они оказали тебе и Померансу первую помощь. Это было два дня назад».

«Два дня?»

«Померанс был без сознания всего несколько часов. А тебя мы держали в бессознательном состоянии вплоть до этого момента: тебе это было необходимо. Думаю, однако, что ты будешь жить, — если тебя это волнует».

«Сколько всем нам осталось жить?» — мысленно прошептал Коуди.

«Вставай и одевайся, — приказал Элленби. — Работы много. Вот твоя одежда. Сколько нам осталось? Не знаю. Погром буйствует два дня. Параноиды все очень ловко спланировали. На этот раз, Джеф, похоже на всеобщий погром. Но у нас есть Померанс. И, полагаю, у нас есть индуктор».

«Но Померанс — не один из нас».

«Однако он с нами. Не все люди против лысок, слава Богу. Как только Померанс разобрался в ситуации, он добровольно предложил помочь, чем сможет. Так что пошли. Мы собираемся опробовать индуктор. Я хочу, чтобы ты был там. Можешь идти?»

Коуди кивнул. Двигаться было трудно, он очень ослаб, во многих местах, под наложенными при помощи пульверизатора пластиковыми повязками, чувствовалась то острая, то ноющая боль; и все же приятно было встать и идти своими ногами. Он последовал за Элленби; они вышли в коридор, и он ощутил, как вокруг повсюду кипят тревожные, настойчивые мысли. Коуди вспомнил Люси. Не все люди — против лысок. «И не все лыски — против людей», — добавил он, думая о том, что сделали с людьми вроде Люси, обреченными на пожизненное заключение в пещерах.

«Она будет там, в лаборатории, — сообщил ему Элленби. — Она вызвалась быть одной из подопытных. Мы в срочном порядке перестроили индуктор в соответствии с теорией Померанса — во всяком случае, мы взяли ее за основу и пошли дальше, все наши ученые до единого. Поработать пришлось изрядно. Надеюсь…» — В голове Элленби промелькнула и была им подавлена мысль о погроме.

Я найду время, Кассий, — подумал Коуди, — я найду время.

«Да, — согласился психолог. — Но позже, Джеф. Позже. В настоящий момент наша цель — индуктор. Ничего другого. Ты ведь не думал о Джаспере Хорне после того, как проснулся, так?»

Коуди осознал, что, действительно, практически не думал о нем. Теперь, когда он вспомнил о Хорне, предводитель параноидов предстал перед его мысленным взором как нечто отдаленное и обезличенное, движущаяся фигура в сложном комплексе действий, а не как эмоционально заряженный объект его ненависти.

«Кажется, я не чувствую необходимости убивать его, — согласился Коуди. — Он уже не имеет по-настоящему большого значения. Худшее, что он мог сделать, это начать погром, и он сделал это. Я бы убил его, если бы подвернулась возможность, но теперь по другой причине. — Он взглянул на Элленби. — Сработает ли индуктор?»

«Именно это мы и собираемся выяснить. Но он должен… обязан». — Элленби открыл дверь в стене коридора. Вслед за психологом Коуди вошел в одну из пещер, оборудованную под экспериментальную лабораторию.

В пещере происходило очень многое, но внешние чувственные впечатления не отвлекали Коуди — он сразу же повернулся в ту сторону, где, с ребенком на руках, стояла Люси. Быстро подойдя к ней, он начал было прощупывать ее мозг, но тут же остановился. Возможно, в нем таилось слишком много такого, о чем он не хотел бы знать — ни сейчас, ни вообще когда-либо.

— Эти повязки ничего не значат, — сказал Коуди. — Я чувствую себя отлично.

— Мне об этом сказали, — ответила Люси. — В кои-то веки я была рада телепатии. Я знаю, что они действительно могут сказать, все ли у тебя в порядке, — даже если ты без сознания.

Он обнял ее и взглянул на спящего младенца.

— Глядя на тебя, я ровным счетом ничего не могла сказать, — продолжала Люси. — Я не знала: может быть, ты умер. И так было здорово, что Элленби и другие могли заглянуть в твой мозг и убедиться, что с тобой все в порядке. Я хотела как-нибудь помочь, но не знала, чем. Кроме… этого. Элленби сказал, что ему нужны добровольцы для экспериментов с индуктором. И я вызвалась. Хотя бы этим я могу помочь — и хочу.

Итак, Люси теперь было известно об индукторе. Что ж, время и необходимость секретности миновали. Больше не имело значения, насколько много или насколько мало знали пленники пещер. Теперь, когда начался погром, это было неважно.

— На этот раз всеобщий погром, да? — спросила она, и на секунду он почувствовал удивление (телепатия?), прежде чем сообразил, что Люси просто реагирует на подсказки, понятные ей благодаря долгому знакомству с его манерой поведения. У всех женатых пар бывали проблески этого вида псевдотелепатии, если между ними существовало искреннее взаимное понимание. И, несмотря ни на что, такое взаимопонимание существовало. Странно было сознавать это сейчас, быть уверенным в нем и испытывать восторг, когда, возможно, оставалось так мало времени. Погром мог уничтожить все, несмотря на Индуктор.

— Люси, — сказал Коуди, — если будет неудача… Мы позаботимся, чтобы ты благополучно выбралась из пещер, назад, домой..

Она посмотрела на ребенка, затем отвернулась от Коуди. И, как случается со многими мужчинами, он неожиданно осознал, что никогда — даже со своими телепатическими способностями — не сможет по-настоящему понять реакции женщин — даже Люси.

— Вы уже готовы? — обратилась она к Элленби.

— Думаю, да, — ответил тот. — Дай кому-нибудь подержать ребенка.

Она вновь повернулась к Коуди, улыбнулась ему и передала малыша в его руки. Затем она подошла за Элленби к изолированному креслу, временно оснащенному переплетениями проводов, соединенных со сложной панелью управления.

В уме ребенка горел маленький огонек — вроде тех, которые Коуди видел у золотых рыбок в прудике. Но между ними была огромная разница. Он не мог точно сказать, в чем тут дело, но он не чувствовал ни жалости, ни страха, когда прощупывал сверкающие умишки рыбок. В уме его ребенка — его и Люси — маленький огонек горел с уверенностью, забавной для такого крохотного, беспомощного существа; тем не менее любой, самый маленький, раздражитель — укачивающие движения рук Коуди, легкие сокращения мышц голодного желудка ребенка — заставлял нежный язычок пламени трепетать и менять направление, прежде чем огонек возвращался к своему прежнему, устойчивому горению. «Столько разных вещей будет колебать это пламя — даже в лучшем из всех миров, но, — подумал он с неожиданной ясностью, — личность ребенка закалится в этом пламени и обретет силу».

Коуди взглянул в сторону Люси. Она уже сидела в кресле, и к ее вискам и основанию черепа прикрепляли электроды. Возле нее, мешая экспериментаторам, суетился худой человек с седыми волосами, в котором он узнал Померанса. В его уме Коуди ощутил легкое раздражение, которое тот очень старался подавить. Это наложение, это соединение — не понимаю, как они укладываются в теорию. О Господи, если б только я был телепатом! Но, если индуктор заработает, я смогу им стать. Так, а как же эта схема расположения вписывается в… — дальше его мысли переключились на индуктивные абстракции; биохимик пытался разобраться в проблеме.

Пещерная лаборатория была переполнена. Здесь были ученые-Немые, было и десятка два пленников из пещер. «Добровольцы», — с теплым чувством подумал Коуди. Несмотря ни на что, они, как и Люси, хотели помочь.

Испытание началось. Люси расслабилась в кресле, ее нервные мысли сосредоточились на давлении закрепленных у нее на голове электродов. Разум Коуди отступил от ее мозга. Он тоже нервничал. Мысленно оглядывая собравшихся, он нашел восприимчивый ум и узнал Элленби.

«Допустим, индуктор будет работать, — без слов произнес Коуди. — Как это остановит погром?»

«Мы предложим телепатию всем, — ответил ему Элленби. — У нас готова видеопередача, которая может быть показана одновременно на всех экранах всех городов. Думаю, даже толпа линчевателей остановилась бы послушать, если бы им предложили телепатию».

«Не уверен».

«Кроме того, очень многие люди — на нашей стороне, как Померанс. У нас есть…» — Мысль прервалась.

Что-то происходило с разумом Люси. Словно волна или поток чего-то не поддающегося объяснению, как абстрактная музыка, затопила мысли Люси, когда стали изменяться нуклеопротеины ее мозга. Она становится телепатом, одной, из нас, — подумал Коуди.

— Отключить энергию! — неожиданно сказал Элленби. Он наклонился вперед и снял электроды. — Теперь, Люси, подожди минутку. — Он замолчал, но его мысль настоятельно звучала в тишине:

Пошевели своей правой рукой, Люси. Пошевели своей правой рукой.

Ни один из лысок не смотрел на руки Люси: не должно было быть никаких бессознательных сигналов.

Люси не двигалась. Ее разум, открытый для Коуди, внезапно и пугающе напомнил ему окруженный заслонами мозг Джаспера Хорна. Он не знал, почему, но у него возникло легкое ощущение страха.

Пошевели своей правой рукой.

Никакого отклика.

Попробуй другую команду, — предложил кто-то. — Люси — встань. Встань.

Люси не двигалась.

Может, нужно время, — в отчаянии предположил один из лысок. — Может, ей нужно время, чтобы научиться…

Возможно, — подумал Элленби. — Но лучше попробовать другого добровольца.

— Ладно, Люси, — сказал Коуди. — Иди сюда ко мне. Мы собираемся попробовать еще кого-нибудь.

— Не получилось? — спросила она. Затем подошла, пристально глядя ему в глаза, словно стараясь насильно установить взаимодействие между его умом и своим.

— Мы не можем пока сказать, — ответил Коуди. — Смотри, там Джун.

Теперь в кресле сидела Джун Бартон. Она слегка вздрагивала, когда на ее голове закрепляли электроды.

В мозгу Коуди зашевелилась беспокойная мысль — она не приходила ему в голову после того, как он проснулся. Если с индуктором ничего не выйдет, он снова окажется перед проблемой, той же старой проблемой, которую он не мог разрешить. Перед дилеммой, заставившей его отправиться убивать Джаспера Хорна. На нем вновь будет лежать ответственность, слишком большая, чтобы человек, по прошествии недолгого времени, мог нести ее в одиночку. Операция «Апокалипсис». Конец всего живого…

Коуди поспешно удалил эту мысль из своего сознания. Крепко обняв Люси одной рукой, испытывая чувство паники, он мысленно обратился к окружающим. (Придется ли ему убить ее — ее и их ребенка? До этого может не дойти. Не думай об этом!) Он искал какое-нибудь понятие, достаточно сложное, чтобы отвлечь мысли от навязчивого ужаса. Индуктор, — спросил он наобум. В чем заключается теория? Как он работает?

Один из разумов с благодарностью ухватился за вопрос. Это был Кунаши, физик. Из-под шлема Немого исходили быстрые и ясные мысли, которые, однако, не могли целиком скрыть охватившее и его волнение. Ведь Кунаши тоже был женат на обычной женщине.

«Ты помнишь, когда мы дали компьютеру задание решить нашу проблему? — (С головы Джун Бартон уже открепляли электроды.) — Мы собрали все сведения, какие могли, чтобы ввести в машину. Мы повсюду читали умы людей-ученых и кодировали все данные, которые могли иметь к проблеме хоть какое-то отношение. Так вот, часть сведений была получена из мозга Померанса, больше года назад. Тогда он еще не слишком продвинулся в разработке своей теории, но основополагающие идеи были сформулированы — гипотеза о резонансной мутации нуклеопротеинов. Компьютер объединил ее с остальными данными и выдал самый простой ответ — вирус. У него было недостаточно информации, чтобы довести теорию до индуктора, хотя обе идеи имеют одну основу — резонанс».

(Новый доброволец садился в кресло. Прикреплялись электроды. Коуди чувствовал нарастающие в каждом уме тревогу и разочарование.)

«Померанс — биохимик, — упорно продолжал Ку-наши. — Он работал с вирусом «А» комариного энцефалита, пытаясь видоизменить его до избирательного бактериофага. — Мысль на мгновение прервалась, потом начала развиваться дальше: — Воспроизведение вируса — или гена — зависит от высокого внутреннего резонанса: это нуклеопротеин. Теоретически все что угодно в конце концов может превратиться во что угодно другое. Однако физическая вероятность такого изменения зависит от относительного резонанса показателя двух состояний — высокого, например, для аминокислот-протеиновой цепочки, и двух состояний бензольного кольца».

(В кресло усаживалась жена Кунаши.)

«Изменение, воспроизведение также связано с высокой специфичностью имеющих к этому отношение химических веществ. По этой причине телепаты обладают иммунитетом к вирусу операции «Апокалипсис», что бы он собой ни представлял. И… и специфичность может варьировать не только от вида к виду, но и внутри вида. Наш иммунитет — врожденный. (Сработает? Сработает?) Нуклеопротеин вируса операции «Апокалипсис» должен иметь сильное влечение к определенным высокорезонансным частицам в центральной нервной системе нетелепатического мозга.

Это влечение зависит от резонансного дифференциала — и опыты Померанса были направлены на отыскание пути изменения этого дифференциала. Такой метод сделал бы возможной мутацию вирусных штаммов с высокой предсказуемостью и под контролем. И он также может быть использован для индуцирования телепатии. Телепатия зависит от высокого резонанса нуклеопротеинов в мозговых информационных центрах, и, при помощи искусственного повышения специфичности, телепатическая функция может быть возбуждена в… в…»

Поток мысли прекратился. Жена Кунаши вставала с экспериментального кресла, и мозг физика затуманился сомнением, страданием и безнадежностью. Мысли Коуди соединились с мыслями Кунаши; он направил тому теплое одобрение — не разумную надежду: у него самого ее почти не осталось, — а глубокое эмоциональное понимание и сочувствие. Это вроде бы немножко помогло. И самому Коуди тоже. Он видел, как жена Кунаши быстрыми шагами подошла к нему они взялись за руки и теперь стояли в ожидании.

— Я хочу попробовать еще раз, — вдруг сказала Люси.

— Ты что, чувствуешь… — начал было Коуди, но тут же понял, что никакого изменения не произошло. Ее ум был все так же окружен стеной.

Тем не менее Элленби кивнул из другого конца комнаты.

— Попробовать стоит, — сказал он. — Сделаем на этот раз со включенной энергией. Резонансный эффект должен сохраняться в течение нескольких минут после отсоединения электродов, но будем действовать наверняка. — Коуди снова взял ребенка, Люси устраивалась в кресле. — В идеале, все эти приспособления будут заключаться в маленьком источнике питания, его можно будет носить и использовать постоянно… Все в порядке, Люси? Включить подачу энергии.

Вновь мозг за мозгом пробовали коснуться разума Люси. Снова Коуди ощутил в нем, как еще раньше ощущал в разумах и других подопытных, этот странный заслон, напоминавший ему о Джаспере Хорне. Но Люси не была параноидной!

И все же мозг ее не раскрылся. Стало быть, это была неудача — не механическая, поскольку гипотеза Померанса была проверена всеми способами, кроме этой заключительной экспериментальной проверки. Тем не менее без этого последнего доказательства неистовство погрома не остановить, он будет шириться, неся уничтожение.

«Она не параноидная!» — подумал Коуди. Ребенок пошевелился в его руках. Он прощупал его теплый, бесформенный разум и не почувствовал в нем ничего, что хоть как-то напомнило бы ему о Джаспере Хорне.

«Ребенок, — долетела до него неожиданная мысль Элленби. — Надо попробовать на ребенке».

На психолога посыпались мысленные вопросы, на которые тот не отвечал. Он не знал ответов. У него было предчувствие, вот и все.

Пробовать на ребенке.

Элленби вырубил энергию и снял электроды с головы Люси. На кресло, с которого она только что встала, бережно уложили ребенка, укутанного одеялами. Осторожно закрепили электроды. Малыш спал.

Включить энергию, — приказал Элленби.

Его мысли потянулись к ребенку.

Ребенок продолжал спать.

…Поражение, окончательное поражение. Коуди знал это. Все-таки между телепатами и нетелепатами были коренные различия. Эту стенку никогда не удастся сломать. Никакого перемирия не будет. Погром невозможно остановить.

Параноиды оказались правы. Телепаты не могут существовать рядом с нетелепатами.

Внезапно в мозгу Коуди сверкнула вспышка и раздался грохот взрывающейся бомбы, ослепляющий громовой удар, которому предстояло поглотить теперь весь мир…

Ребенок в кресле зашевелился, открыл глаза, рот и закричал.

В мягком, плавающем тумане его разума возникли бесформенные очертания страха: внезапная вспышка, и рев, и собственное воспоминание Коуди о беспомощном падении через пространство — самые древние страхи из всех, единственные страхи, являющиеся врожденными.

Впервые в истории была индуцирована телепатия.

Коуди в одиночестве сидел за пультом управления электронно-вычислительной машины. Времени уже не было совсем. С минуты на минуту должна была начаться экстренная телепередача — последний призыв ко всем обычным людям. Им будет предложен индуктор — условно. Ибо они не смогут им воспользоваться, только их дети.

Если они будут готовы принять индуктор и прекратить погром, лыски узнают об этом очень быстро: самые потаенные мысли обычных людей не могут быть спрятаны от телепатов.

Но если они не примут предложение, лыски будут знать и об этом, и тогда Коуди придется нажать некую кнопку на панели перед ним. И начнется операция «Апокалипсис». Через шесть часов вирус будет готов. Через одну-две недели девяносто процентов населения земли будут мертвы или при смерти. Погром может продолжаться до самого конца, но телепаты имеют возможность спрятаться, и прятаться слишком долго им не придется. Решать предстояло людям.

Коуди почувствовал, как в комнату вошел Элленби.

«Что ты думаешь?» — спросил он.

«Я не знаю. Это зависит от эготизма, тоже паранойи в каком-то смысле. Возможно, человек научился быть общественным животным; возможно, нет. Скоро узнаем».

«Да. Скоро. Это конец — конец того, что началось со Взрывом».

«Нет, — сказал Элленби, — это началось задолго до него. Это началось, когда люди впервые стали жить группами, и группы начали расширяться. Но прежде чем произошло какое-то окончательное объединение, случился Взрыв. Дальше была децентрализация, и это было неверное решение. Она вела к окончательному разъединению и контролю через страх. Она сделала стены между людьми выше, чем когда-либо. Агрессия теперь карается очень строго, а в подозрительном, тревожном, децентрализованном мире — уйма агрессии, готовой прорваться. Однако она подавляется сознанием — криминальным сознанием управляемого страхом общества, с детства заложенным в каждом человеке. Вот почему ни один взрослый нетелепат нашего времени не может воспринимать мысли, не может Люси, не могут другие».

«Она… никогда не сможет?»

«Никогда, — тихо подтвердил Элленби. — Это функциональная истерическая глухота — телепатическая глухота. Нетелепаты не знают, что думают другие люди, но им кажется, что они знают. И они боятся этого. Они приписывают другим свою подавляемую агрессивность; бессознательно они считают всех других потенциальными врагами — и поэтому не осмеливаются стать телепатами. Они могут хотеть этого сознательно, но в подсознании у них слишком много страха».

«Однако дети…»

«Если они достаточно маленькие, они могут стать телепатами, Джеф, как твой ребенок. Его сверх-я еще не сформировалось. Он может узнавать новое, и узнавать реально — все умы для него открыты, он будет расти и учиться, не запертый ни в каких стенах».

Коуди вспомнились слова одного поэта из прошлого: Что-то есть такое, что не любит стен. Слишком много стен выстраивалось, в течение слишком долгого времени, стен, отделявших человека от его соседа. В младенчестве, может быть, в раннем детстве каждый был способен воспринимать телепатические мысли благодаря индуктору. В младенчестве ум ребенка был цельным, здоровым и полным, способным научиться как речевому, так и мысленному общению. Но скоро, фатально скоро, вместе с ростом и обучением ребенка вокруг него вырастали стены.

Потом человек взбирался на свою стену и сидел на ней, как Шалтай-Болтай; и как-то, где-то, в долгом процессе взросления и познания разум портился навсегда. Это было падение — не только Шалтая-Болтая, а вечное падение самого человека. А потом…

Вся королевская конница, вся королевская рать не могут Шалтая-Болтая собрать.

Для Люси это было безвозвратно поздно.

«Как насчет параноидов? — спросил чуть погодя Коуди. — Они были телепатами в детстве. Что случилось с ними?»

Элленби покачал головой.

«На этот вопрос, Джеф, я не знаю ответа. Может быть, это наследственная дисфункция. Но они теперь не имеют значения: они являются меньшинством среди телепатов — очень незначительным меньшинством. Они были опасны только потому, что мы были меньшинством среди нетелепатов, и легко могли превратиться в козлов отпущения. Этого не будет, если…»

«Как насчет секретного волнового диапазона?»

«Можно сделать так, что индуктор будет способен настраиваться на волну любой длины, излучаемой человеческим мозгом. Никаких стен больше не будет».

«Если наше предложение будет принято. Если нет» если погром будет продолжаться… тогда на мне по-прежнему лежит ответственность за операцию «Апокалипсис».

«Разве это твоя ответственность? — спросил Эл-ленби. — Даже наша ли это ответственность? Нетелепаты сами сделают выбор».

«Передача начинается, — сказал Коуди. — Интересно, многие ли ее прослушают».

Толпа, волной катившаяся через город Истердэй под тайным управлением параноида, вихрем закружилась перед большим домом с широкой террасой. При виде нескольких мужчин, стоявших в ожидании на террасе, толпа разразилась криками. Параноид, однако, был в нерешительности.

Зато мужчина рядом с ним не колебался, — он с ревом бросился вперед. Раздался резкий треск, и под его ногами взметнулась пыль.

— У них есть оружие! — закричал кто-то.

— Взять их!

— Линчевать!

Толпа подалась вперед. Снова щелкнула винтовка.

Предводитель толпы — не параноид, а номинальный вожак — выругался и упал на землю, обхватив руками ногу.

На веранде выступил вперед человек.

— Убирайтесь отсюда, — решительно сказал он. — Убирайтесь — быстро.

Предводитель смотрел на него в изумлении.

— Док! — произнес он. — Ты же не лыска. Какого черта ты здесь делаешь?

Доктор медленно покачивал винтовкой.

— Среди нас здесь много нелысок, — ответил он, оглядев стоявших молча людей. Тут были представители нескольких рас, но в настоящий момент это не интересовало толпу. Линчеватели старались разглядеть на крыльце людей, которые, как они знали, были лысками; оказалось, что каждый из них окружен вооруженными нетелепатами, выжидающими с холодной решимостью.

Однако их было не так много, этих защитников.

Это пришло в голову и предводителю. Он поднялся, разглядывая свою легкую рану на икре, и бросил взгляд через плечо.

— Мы можем взять их! — крикнул он. — Нас десять против одного. Пойдем и убьем их всех!

Он повел толпу за собой.

Он умер первым. На террасе низенький человечек в очках и со щетинистыми усами вздрогнул и на мгновение опустил ружье. Но он не сдвинулся со своего места, оставаясь в ряду решительно настроенных людей.

Толпа отхлынула.

Последовала долгая пауза.

— Сколько, по-твоему, времени вы сможете нас сдерживать, док? — выкрикнул кто-то.

Убитый лежал на земле между двумя группами.

Воздух колыхался от зноя. Солнце незаметно двигалось к западу. Толпа сдвинулась теснее, — плотная, готовая к убийству масса выжидала, стоя в солнечном свете.

Вдруг внутри дома зажегся телеэкран и раздался голос Элленби, обращающегося ко всему миру.

Видеопередача закончилась.

Разумы лысок были заняты прощупыванием, выяснением, поисками ответа в разумах, которые не могли скрыть от них свои истинные желания. Это был опрос, гарантировавший достоверность результатов, И через несколько минут опрос будет закончен. Будет дан ответ. От этого ответа зависели жизни всех тех, кто не был телепатом.

Джеф Коуди в одиночестве сидел перед электронной машиной в ожидании ответа.

Нормальный человек, нормальные люди могли дать лишь один ответ. Ибо индуктор, впервые в человеческой истории, означал единство, основанное на реальности. Он открывал дверь настоящим и величайшим приключениям, проникновению в загадки науки, искусства и философии. Он возвещал последний и решительный бой против Илиона самой природы — широкой, огромной, неведомой Вселенной, в которой человек боролся и сражался и каким-то образом выжил.

Любой из ныне живущих взрослых мог дожить лишь до начала этого грандиозного предприятия, но их дети увидят все.

Нормальные люди могли дать лишь один ответ. Нормальные люди.

Коуди посмотрел на панель, блестевшую перед ним.

Земля наполнилась от них злодеяниями.

Да, мог быть и другой ответ. И если этот ответ будет получен… Конец всякой плоти пришел пред лице Мое.

Я истреблю их с земли!

Коуди мысленно заглянул в будущее. Он увидел себя, нажимающего кнопку на панели; увидел, как операция «Апокалипсис» захлестывает землю, подобно новому потопу; как тонет в разрушительном приливе и вымирает раса людей, и на всей планете, а может быть, и во всей Вселенной, в живых остаются только телепаты. Он вспомнил жуткую боль одиночества, которую испытывают лыски, когда умирает кто-то из них.

И он знал, что ни один телепат не сможет защитить свой мозг от апокалипсического убийства всего обычного человечества.

Останется незаживающая рана, рана, которая никогда не сможет затянуться в разумах телепатов, чьи воспоминания будут сохраняться, не теряя своей остроты, передаваясь из поколения в поколение. Пусть пройдет хоть сто миллионов лет, но и тогда древняя рана будет жечь так же, как в тот день, когда она была нанесена.

Выходит, операция «Апокалипсис» уничтожит также и лысок, ибо они почувствуют эту огромную всеобщую смерть, ощутят ее с роковой восприимчивостью телепата, и, хотя физически они смогут жить дальше, боль и чувство вины будет передаваться от одного искалеченного поколения к другому.

Внезапно Коуди сделал движение.

Его палец надавил на кнопку. Мгновенно заработало контрольное устройство. Меньше, чем на секунду, послышалось тихое жужжание. Затем на панели управления вспыхнул яркий свет, а под ним был номер.

Коуди нажал другую кнопку. Селекторы безошибочно отыскали в компьютере кусочек кристалла, содержащий код операции «Апокалипсис». Кристалл, с его шифром из застывших энергоэлементов, был передним.

Тысячи разумов, уловив мысль Коуди, направились к нему, коснулись его, заговорили с ним.

Он замер на секунду и узнал, что человечество еще не приняло решения.

Голоса в его мозге слились в беспорядочный гул. Но окончательное решение должны были принять не люди, и не лыски; ответственность за это решение лежало на нем, и Коуди не стал больше ждать.

Он быстро протянул руку вперед и почувствовал, как холодный, гладкий пластик рычага с абсолютной окончательностью опускается под его пальцами.

Шифрованная энергетическая структура на кусочке ферроэлектрического кристалла, ожидающего в калькуляторе, задрожала, померкла и исчезла полностью.

Операции «Апокалипсис» пришел конец.

Но пальцы Коуди продолжали двигаться Одно запоминающее устройство за другим выходило из строя в громадной машине. Их обширнейшие банки данных возвращали свою энергию в бескрайний океан Вселенной и исчезали. И вот наконец мозг машины был пуст. Возродить «Апокалипсис» не было никакой возможности — ни возможности, ни времени.

Оставалось только ждать.

Он распахнул свой разум. Всюду вокруг него, по всему свету, соединенные мысли лысок образовали огромную, запутанную сеть — возможно, последнюю и самую мощную структуру из созданных человеком. Коуди был втянут в ее глубину и стал с ней одним целым. Не было никаких барьеров. Они не судили. Они понимали — все они, — и он был частью их в теплом, полном единстве, являвшемся источником достаточной силы и мужества, чтобы встретить принятое человечеством решение, каким бы оно ни было. Это могло быть последним случаем такой связи между людьми. Возможно, погром будет продолжаться, пока не будет убит последний лыска. Но до тех пор ни одному лыске не придется ни жить, ни умирать в одиночестве.

Поэтому они ждали, все вместе, ответа, который должно было дать человечество.

ШЕСТЬ

Вертолет приземлился. Ко мне бегут люди. Я их не знаю. Я не могу читать их мысли, я не могу отчетливо их видеть: все тускло, все гаснет в колышущейся, сумрачной ряби.

Мне что-то накидывают на шею. Что-то давит мне на затылок.

Это индуктор.

Рядом со мной опускается на колени человек Доктор. У него средство для подкожных инъекций.

Но инъекция — во вторую очередь. Индуктор прежде всего. Ибо никто из нас не должен умирать в одиночестве. Никто из нас больше не живет в одиночестве. Мы либо лыски, либо носим индуктор, сделавший всех людей телепатами.

Индуктор начинает работать.

Я собираюсь спросить доктора, останусь ли я жив, но теперь понимаю, что это не имеет значения. Я осознаю это, а тем временем во Вселенную возвращаются тепло и жизнь, и я больше не один. Важно то, что мой разум, я сам, больше не отрезан и не полон; он расширяется, соединяясь с моими людьми, со всей жизнью, — я встаю из одинокой могилы, в которой лежал, и я…

Мы…

Мы — одно целое. Мы — человечество. Долгая, долгая война закончена, и ответ был получен. Мечта была очищена, и огонь на земле охраняется.

Теперь он не погаснет, пока не умрет последний человек.