Долорес Клэйборн

Она моргнула, и ее рот приоткрылся, как большая удивленная буква «О».

«Он ведь говорил тебе другое, так ведь?»

Она кивнула.

«А что он говорил? Из-за его пьянства?»

«Да, и из-за покера, — сказала она еле слышно. — Он говорил, что ты не хочешь, чтобы он или кто другой веселились. Что поэтому ты не хотела, чтобы он играл в покер, и чтобы я в прошлом году пошла ночевать к Тане. Он говорил, что ты хочешь заставить всех работать восемь дней в неделю, как ты сама. И поэтому ты ударила его этим кувшином и угрожала отрезать голову, если он что-нибудь сделает. И что ты ударила его, когда он спал».

Я едва не рассмеялась, Энди, до того это было глупо.

«И ты ему поверила?»

«Не знаю, — сказала она. — Я так боялась, когда вспоминала этот топор, что не знала, чему верить».

Этот ответ вонзился мне в сердце, как нож, но я не подала виду.

«Селена, — сказала я, — это неправда».

«Так оставь меня в покое! — крикнула она, вырываясь. На ее лице снова появилось это затравленное выражение, и я поняла, что она не просто стыдится чего-то, а боится до полусмерти. — Я сама разберусь! Не нужно мне твоей помощи, и оставь меня в покое!»

«Ты не разберешься сама, Селена, — сказала я тихо, успокаивающе, как говорят с телятами или ягнятами, когда освобождают их из колючей проволоки. — Послушай меня. Мне жаль, что ты увидела меня с топором, я очень жалею обо всем, что ты увидела и услышала той ночью. Если бы я знала, что это сделает тебя такой, я бы ничего не сделала, а терпела бы и дальше».

«Ты что, не можешь помолчать? — она наконец вырвала свои руки и заткнула ими уши. — Я не хочу тебя больше слушать. Не хочу».

«Я не могу помолчать, потому что все это кончилось, и надо с этим как-то жить. Поэтому дай мне помочь тебе, дорогая моя. Прошу тебя», — я попыталась обнять ее.

«Нет! Не бей меня! Не трогай меня, сволочь!» — закричала она и отпрянула назад. Она споткнулась о перила, и сердце у меня замерло: я была уверена, что она так и спланирует в океан. Но, слава Богу, руки у меня проворнее сердца, и я успела схватить ее за пальто и притянуть к себе. Я поскользнулась на чем-то и сама чуть не упала. Пока я восстанавливала равновесие, она опять вырвалась и ударила меня ладонью по лицу.

Я не обратила на это внимания, только снова поймала ее и обняла. Мне было не больно, но я так боялась потерять ее, когда она перегнулась через перила, и я представила, как она падает головой вниз — прямо увидела это. Наверное, с тех пор у меня и поседели волосы.

Потом она стала плакать, и извиняться, и говорить, что не хотела меня бить, и я успокоила ее и сказала, что я так и думала. Но то, что она сказала потом, приковало меня к месту.

«Тебе не нужно было удерживать меня, мама. Пусть бы я утонула».

Я чуть отодвинулась от нее — к тому времени мы уже обе плакали — и сказала: «Никогда не говори мне таких вещей, дорогая, слышишь?»

Она покачала головой:

«Я не хочу оставаться здесь, мама… не могу. Я чувствую себя такой грязной и несчастной, что не могу ничему радоваться».

«Но почему? — спросила я, снова начиная бояться. — Почему, Селена?»

«Если я скажу тебе, — проговорила она, — то ты сама столкнешь меня в воду».

«Как знаешь. Но я сказала тебе, что мы не сойдем с этого парома, пока ты все мне не расскажешь. Так что если хочешь болтаться тут до конца года, то так тому и быть. Боюсь только, что мы обледенеем тут еще до конца ноября, если раньше не помрем от простуды».

Я думала развеселить ее, но она только нагнула голову и сказала что-то, глядя в палубу, так тихо, что я не расслышала.

«Что ты говоришь, дорогая?»

Она повторила, и на этот раз я услышала, несмотря на рев волн и шум мотора. Тут же я поняла все, и с этого момента для Джо Сент-Джорджа начался отсчет дней.

«Я не хотела. Это все он», — вот что она сказала.

Я целую минуту не могла двинуться, а когда потянулась к ней, она отпрянула. Лицо ее было белым, как бумага. Тут паром тряхнуло, и я села бы на свою старую задницу, если бы Селена не поймала меня за руку. В следующий момент я опять обняла ее, и она расплакалась.

«Иди сюда, — сказала я ей. — Сядь и расскажи мне все. Достаточно мы болтались по разным сторонам лодки, так ведь?»

Мы пошли к скамейке, обнимая и поддерживая друг друга, как пара инвалидов. Не знаю, чувствовала ли Селена себя инвалидом, но я уж точно чувствовала. Селена плакала так, будто решила выпустить из себя все запасы жидкости, и я была рада, слыша этот ее плач. Конечно, я с большим удовольствием послушала бы ее смех, но выбирать не приходилось. Только тогда я поняла, что она потеряла не только румянец и аппетит, но и чувства.

Мы сели на скамейку, и я дала ей выплакаться. Когда ее немного отпустило, я дала ей свой платок, но она не взяла его, а только посмотрела на меня и спросила:

«Так ты не будешь ненавидеть меня, мама? Это правда?»

«Нет, — ответила я. — Ни теперь, ни когда-нибудь еще. Обещаю тебе. Но я хочу услышать все, с самого начала. Я вижу, что ты думаешь, что не сможешь это рассказать, но я знаю, что сможешь. И помни: ты можешь никому больше не говорить об этом, даже своему мужу, но мне ты должна рассказать. Понимаешь?»

«Да, мама, но он сказал, если я расскажу… он сказал, что ты можешь… как тогда, когда ударила его кувшином… он сказал, что, если мне захочется рассказать тебе, чтобы я вспомнила про топор…»

«Нет, не то, — сказала я. — Начни сначала и говори все по порядку. Но сперва я хочу узнать одну вещь. Твой отец был с тобой, так ведь?»

Она потупилась и ничего не сказала. Мне этого было достаточно, но ей нужен был громкий ответ.

Я подняла ей пальцем подбородок и заглянула в глаза: «Так или нет?»

«Да», — выдавила она и заплакала снова. На этот раз не так долго и сильно. Я не могла спросить, что он с ней делал, потому что она могла и не знать этого точно. В уме у меня был всего один вопрос: «Трахнул ли он тебя?» — но она могла не понять и этого, и кроме того, я никогда не решилась бы так спросить.

Наконец я решилась:

«Он всовывал в тебя свой член, Селена? Он совал его тебе туда?»

Она мотнула головой:

«Я не позволила ему. Пока еще».

После этого мы обе немного расслабились. Я чувствовала только гнев, как будто у меня внутри открылся глаз, о котором я никогда раньше не подозревала, и этим глазом я видела только Джо — его длинное лошадиное лицо, его желтые зубы и плотно сжатые губы. С тех пор я все время видела его, этот глаз не закрывался даже во сне, и я начала понимать, что он не закроется, пока Джо будет жив. Это было как любовь, только наоборот.

А Селена тем временем рассказывала свою историю, с начала до конца. Я ни разу не прервала ее, и, конечно, все началось именно с той ночи, когда она увидела, как он сидит, держась за кровоточащее ухо, а я стою над ним с топором, будто и вправду собираюсь отрезать ему голову. Я ведь хотела только остановить его, Энди, и рискнула своей жизнью, но ничего этого она не видела. Она увидела только то, что говорило в его пользу. Дорога в ад вымощена благими намерениями, это так, и я знаю это по своему горькому опыту. Не знаю только, почему — почему желание добра так часто ведет ко злу. Думаю, для этого нужна голова поумнее моей.

Я не хочу пересказывать тут всю эту историю, не только из-за Селены, но и потому, что она слишком долгая и противная. Но я скажу, что она выдала сначала. Я никогда не забуду это, потому что это лишний раз подтверждает, как по-разному выглядят вещи со стороны и изнутри.

«Он был такой несчастный, — сказала она. — Из глаз его текли слезы, и пальцы были в крови, и он выглядел очень несчастным. Я ненавидела тебя не за его кровь, а за этот взгляд, и дала себе слово как-то возместить ему это. Перед сном я стала на колени и стала молиться, чтобы Бог не позволил тебе ударить его еще раз. Я обещала сделать для него все, только бы он не был таким несчастным».

Вы хотели бы услышать такое от своей дочки, когда знаете, в чем действительно дело? А, Энди? Фрэнк? А ты, Нэнси Бэннистер из Кеннебанка? Знаю, что не хотели, и упаси вас Бог от такого.

Она начала ухаживать за ним — сидела рядом, когда он возился во дворе с машиной, и у телевизора, и слушала его обычный бред о политике — о том, что Кеннеди развел везде евреев и католиков, что комми на юге хотят пустить негров в школы и рестораны, и скоро вся страна встанет на уши. Она слушала и смеялась его шуткам, и клала ему в рот попкорн, когда руки у него были в масле. Конечно, он не упустил такой возможности. Сначала он только настраивал ее против меня, рассказывая, какая я плохая и как я испортила ему жизнь.

А в конце весны 62-го он начал вести себя с ней не по-отцовски. Сперва он легонько поглаживал ее по ноге, когда они сидели на диване, а я зачем-нибудь выходила из комнаты, или шлепал по заднице, когда она приносила ему пиво в гараж. С этого все началось, а дальше было хуже. К середине июля бедная Селена уже боялась его не меньше, чем до этого меня. И ко времени, когда я наконец выудила из нее правду, он сделал с ней почти все, что мужчина может сделать с женщиной… и запугал ее так, что она сказать ничего не смела.

Я думаю, он начал приставать к ней напрямую перед Днем Труда, когда Джо-младший и Маленький Пит почти не появлялись дома, а я работала по двенадцать, а то и по четырнадцать часов в день. И когда никого не было дома, Джо шел к ней, тискал, просил поцеловать его или потрогать в «особых местах» (так он говорил) и объяснял, что мужчине это обязательно нужно, а я отказываю ему в этом, поэтому он вынужден просить ее. Если же она расскажет мне, говорил он, то я могу убить их обоих, и напоминал ей про кувшин и про топор. Он говорил ей, какая я вздорная, злая стерва, и как ему приходилось это терпеть, потому что мужчине нужно это. Он вдалбливал ей все эти вещи, пока она едва не свихнулась. Он…

Что, Фрэнк?

Да, он работал, но эта работа не очень-то мешала ему приставать к родной дочери. Он помогал дачникам по хозяйству, сторожил два дома (надеюсь, их хозяева хорошо следили за своим имуществом), рыбаки иногда звали его на лов, когда не хватало рук, и, конечно, он занимался своими машинами. Одним словом, он делал то же, что многие мужчины на острове (а то и меньше), — подтолкни тут, потяни там. С такой работой можно было легко распоряжаться своим временем, и Джо тем летом распоряжался им так, чтобы оказаться возле Селены, как только меня не будет дома.

Понимаете, что я пытаюсь вам объяснить? Что он пытался влезть ей не только под юбку, но и в душу! Это видение меня с топором, нависшей над ним, давило ее, как кошмар, и он умело это использовал. Когда он понял, что этого недостаточно, чтобы ее завоевать, он удовольствовался запугиванием. Он снова и снова говорил ей, что я выкину ее из дома, если не хуже, если узнаю, что они делают.

Они! Вам понятно?

Она говорила, что ей не хочется, а он убеждал ее, что останавливаться поздно, что она распалила его, а из-за этого и случаются изнасилования, как знают все женщины (должно быть, и такая вздорная стерва с топором, как я). Джо обещал, что он ничего не скажет, пока она ничего не скажет. «Но пойми, детка, — добавлял он, — как только что-нибудь станет известно, так выплывет и все остальное».

Она не знала, что значит «все», и не понимала, почему, если она приносила ему стакан лимонада и рассказывала про нового щенка Лори Лэнгилл, он вдруг совал ей руку между ног и начинал там щупать и тискать, но была убеждена, что делает что-то, что заставляет его так нехорошо поступать, и что она сама виновата. Это было хуже всего — не страх, а сознание вины.

Она говорила, что однажды чуть не рассказала эту историю миссис Шитс, классной руководительнице, и даже пришла к ней в кабинет, но сбежала, пока та говорила с другой девочкой. Это было всего за месяц до нашей с ней беседы.

«Я подумала, как я скажу об этом», — сказала она, когда мы сидели на скамейке парома. Мы уже почти приплыли и видели впереди восточный мыс, залитый закатным солнцем. Селена наконец перестала плакать. Время от времени она всхлипывала, и мой платок промок чуть не насквозь, но она взяла себя в руки, и я гордилась ею.

Но она не отпускала мою руку — вцепилась в нее мертвой хваткой так, что на другой день я увидала там синяк.

«Я представляла, как сижу там и говорю: „Миссис Шитс, мой папа пытается сделать со мной, сами знаете что“. А она такая строгая, что непременно скажет: „Нет, я не знаю, Селена. Пожалуйста, объясни“. И тогда я расскажу ей, как отец пытался изнасиловать меня, и она не поверит, потому что в ее времена такого не было».

«Я думаю, что это было всегда, — сказала я. — Печально, но это так. И я думаю, классная руководительница тоже знает это, если она не полная дура. Она не дура, Селена?»

«Нет, мама, не думаю, только…»

«Дорогая, думаешь, ты первая девушка, с которой такое случилось?» — спросила я, и она опять сказала что-то так тихо, что я не услышала. Пришлось переспросить.

«Не знаю, — сказала она и прижалась ко мне, и я обняла ее в ответ. — Только я не могла ей это рассказать. Может, если бы я зашла сразу, а так пришлось сидеть и ждать очереди, и вспоминать все это, и думать, может, папа прав, и я сама виновата…»

«Ты не виновата», — сказала я и обняла ее снова.

Она ответила мне улыбкой, которая согрела мне сердце.

«Теперь я это знаю, — сказала она, — но тогда совсем не была уверена. И когда я сидела и смотрела через стекло на миссис Шитс, мне показалось, что я знаю, почему не должна ходить туда».

«И почему же?» — спросила я.

«Потому что это не дело школы».

Это так рассмешило меня, что я расхохоталась. Селена присоединилась ко мне, и скоро мы хохотали, как старые завсегдатаи дурдома. Другие пассажиры даже вышли посмотреть, все ли с нами в порядке.

По пути домой она рассказала мне еще о двух вещах — об одной языком, а о другой глазами. Сказала она, что подумывала собрать вещи и уехать: это был хоть какой-то выход. Но это не решило всех проблем — куда ни беги, твоя голова и твое сердце останутся с тобой, — а в глазах ее я прочитала, что к ней не раз приходила мысль о самоубийстве.

Я подумала об этом — о том, что моя дочь хотела убить себя, — и еще яснее, чем раньше, представила лицо Джо. Представила, как он изводил ее, как лез ей под юбку до тех пор, пока она не стала все время носить джинсы, и он не получил, чего хотел (вернее, всего, чего хотел), только по счастливому стечению обстоятельств. Я боялась подумать о том, что произошло бы, если бы я узнала обо всем слишком поздно, но все равно думала об этом. И думала о том, как он издевался над ней — как злой хозяин, погоняющий лошадь, пока та не упадет мертвой… и потом еще стоял бы над ней с палкой и удивлялся, отчего это случилось. Я впервые поняла, что живу с безжалостным, не знающим любви человеком, который считает, что может хватать все, до чего дотягиваются его руки, даже собственную дочь.

Я как раз думала об этом, когда мне в голову впервые пришла мысль об убийстве. Конечно, я не велела себе убить его, нет, но я бы солгала, если бы сказала, что не думала об этом всерьез.

Селена, должно быть, заметила что-то в моих глазах, потому что взяла меня за руку и спросила: «А если все это продолжится, мама? Если он узнает и…»

Я пыталась как-то успокоить ее, сказать то, что она хотела услышать, но не смогла. Джо попытался вернуться к вечеру, когда я разбила о его голову кувшин, и победить меня за счет Селены, но я не могла ему этого позволить.

«Не знаю, что он сделает, — сказала я, — но скажу тебе две вещи, Селена: ты ни в чем не виновата, и кончились дни, когда он хватал тебя. Поняла?»

Ее глаза снова наполнились слезами, и одна из них покатилась по щеке. «Я не хочу, чтобы мы ссорились! — она помолчала, борясь со слезами, и продолжала: — Ну зачем? Зачем ты тогда ударила его, а он начал это со мной? Почему нельзя было оставить все как есть?»

Я взяла ее руку.

«Все никогда не останется на месте, дорогая. Иногда бывает плохо, а потом все встает на место. Ты ведь знаешь это».

Она кивнула. Я видела на ее лице боль, но не сомнение.

«Да, — сказала она. — Я знаю».

Мы подошли к причалу, и разговаривать было некогда. Я была почти рада: не было сил больше выносить на себе этот ее взгляд, полный слез, который просил у меня того, чего я не могла сделать. Я еще не знала, что я должна сделать, что велит мне этот внутренний глаз. Мы сошли с парома, не говоря ни слова, и направились домой.

Вечером, когда Джо вернулся от Карстерсов, у которых он чинил крыльцо, я отослала всех троих детей в магазин. Селена, когда уходила, оглядывалась на меня, и лицо ее опять было похоже на стакан с молоком. Каждый раз, когда она поворачивала голову, Энди, я видела в ее глазах тот топор. Но было в них и еще что-то, и мне кажется, это было облегчение. По крайней мере, все разрешится, так она думала и боялась этого тоже.

Джо сидел у печки и читал «Америкэн», как каждый вечер. Я стояла у ящика с дровами и смотрела на него, и этот глаз внутри, казалось, открылся шире. Смотри, подумала я, вот он сидит, Великая Каменная Жопа. Сидит, будто это не он лез под юбку к своей единственной дочери и будто это самое естественное дело в мире, после которого мужчина может спать спокойно. Я пыталась понять, как мы дошли от выпускного бала до этого вечера, когда он сидел и читал газету в своих старых джинсах и грязной майке, а я стояла напротив и желала ему смерти, и не могла. Это было похоже на волшебный лес, где тропинка исчезает прямо за твоей спиной.

А внутренний глаз тем временем видел больше и больше. Он видел шрам на его ухе, куда я ударила его кувшином, видел набухшие синие жилы на его носу, видел, как идиотски оттопыривается его нижняя губа; видел, как он выдергивает волосы из носа или чешет между ног.

И все это было отвратительно, и я подумала, что замужество за этим человеком было не только самой большой моей ошибкой: оно было единственной важной ошибкой, за которую предстояло еще платить и платить. Селену он уже втянул в это, а есть еще двое младших. Раз он не остановился перед изнасилованием дочери, то что он может сделать с ними?

Я повернула голову, и мой внутренний глаз увидел топор, лежащий на полке над дровяным ящиком, как всегда. Я мысленно потянулась к ручке, думая, что на этот раз не вложу его в руку Джо. Потом я представила, как Селена или все они вдруг возвращаются и видят это, и решила, что, как бы там ни было, проклятый топор не должен участвовать в этом. Вместо этого я нагнулась и взяла из ящика кленовое полено.

Топор или полено, неважно, но Джо в тот момент был на волосок от смерти. Чем больше я смотрела, как он сидит, читает свою чушь и дергает волосы из носа, тем больше думала о том, что он сделал с Селеной; а чем больше я об этом думала, тем в большую ярость приходила, тем сильнее мне хотелось размозжить ему голову этой деревяшкой. Я даже знала, куда я его ударю. Его волосы начали редеть, особенно сзади, и при свете лампы была видна проплешина. Под волосами просвечивала кожа с блеклыми веснушками. Вот сюда, решила я, в это самое место. Кровь зальет лампу, но она все равно старая и некрасивая. Чем больше я думала, тем сильнее мне хотелось увидеть, как кровь брызнет на лампу, как капли ее стекут на лампочку с тихим шипящим звуком. Мои пальцы все крепче сжимали полено. Знаю, что это глупо, но я не могла отвернуться от него, а внутренний глаз не отвернулся бы, даже если бы я это сделала.

Я говорила себе, что нельзя это делать из-за Селены, чтобы не сбылись ее худшие страхи, но это не действовало. Как я ни любила ее — не действовало. Этот глаз побеждал любую любовь. Он не думал о том, что будет с ними тремя, если я убью его, а сама сяду в тюрьму. Он оставался открытым и выискивал на лице Джо все новые и новые уродливые детали. Засохшие пятнышки горчицы на подбородке, оставшиеся от ужина. Лошадиные зубы с криво поставленными коронками. И каждый раз, когда я что-то замечала, моя рука крепче сжимала полено.

Только в последнюю минуту я подумала: если я сделаю это сейчас, Селене это не поможет. И мальчикам тоже. Я хочу сделать это только потому, что он три месяца дурачил меня, а я ничего не замечала. Если я убью его, сяду в тюрьму и буду видеть детей только раз в неделю, по субботам, то не из-за Селены, а из-за того, что он меня дурачил, а я, как и Вера, не любила этого больше всего на свете.

Это и остановило меня. Внутренний взгляд не закрылся, но как-то померк и утратил власть надо мной. Я пыталась разжать руку, но полено словно приклеилось к ней. Пришлось другой рукой по одному разгибать пальцы прежде, чем полено упало на пол.

Тогда я подошла к Джо и тронула его за плечо.

«Я хочу поговорить с тобой», — сказала я.

«Так говори, — буркнул он из-за газеты. — Я тебе не мешаю».

«Я хочу, чтобы ты смотрел на меня. Отложи этот листок».

Он положил газету на колени и посмотрел на меня:

«Когда же твой язык наконец устанет?»

«О своем языке я позабочусь сама, — сказала я, — а ты лучше позаботься о своих руках. Если ты этого не сделаешь, я тебе их укорочу».

Он, подняв брови, спросил, о чем это я.

«О том, что ты должен оставить Селену в покое», — сказала я.

Вид у него был такой, словно ему въехали коленом прямо в семейные драгоценности. Это было лучшее во всем этом поганом деле, Энди, — вид Джо, когда он узнал, что его поймали. Он побледнел, челюсть у него отвалилась, и он весь вздрогнул, как вздрагивает человек, когда просыпается от страшного сна.

Он попробовал притвориться, что ничего не случилось, но ни меня, ни себя он одурачить не мог. У него уже был пристыженный вид, но этого мне было мало. Даже глупому щенку стыдно, если его ловят за кражей яиц.

«Я не знаю, о чем ты говоришь», — сказал он.

«Тогда почему у тебя такой вид, будто у тебя черт в штанах сидит?» — спросила я.

«Если этот чертов Джо-младший что-нибудь наплел», — начал он грозно.

«Джо ничего не наплел, — перебила я, — и можешь не гадать. Селена мне сама сказала. Она рассказала все — как она жалела тебя, когда увидела, как я бью тебя кувшином, и как ты отплатил ей за это».

«Она врет! — крикнул он, швыряя газету на пол, будто это она была виновата. — Врунья и выдумщица! Вот возьму ремень, и как только она покажется — если только посмеет…»

Он начал вставать. Я толкнула его обратно — очень легко толкнуть человека, пытающегося встать с кресла, я даже удивилась, как это легко. Хотя три минуты назад я с легкостью прибила бы его поленом.

Глаза его сузились, и он сказал, чтобы я не трогала его.

«Ты раз сделала это, — сказал он, — но не думай, что можно дразнить кошку до бесконечности».

Я и сама недавно думала об этом, но теперь мне было легко заткнуть ему рот.

«Можешь говорить это своим дружкам, — сказала я, — сейчас твое дело не говорить, а слушать… и слушай хорошенько, каждое слово. Если ты еще хоть раз тронешь Селену, я упеку тебя в тюрьму за развращение малолетних. Там ты, я думаю, остынешь».

Это его отрезвило. Он опять открыл рот и некоторое время сидел молча.

«Ты не…» — начал он и остановился, потому что знал, что я это сделаю. Поэтому он выпятил губу и обиженно спросил:

«Так ты поверила ей, Долорес? Ты никогда не становилась на мою сторону».

«А у тебя есть сторона? — спросила я его. — Когда сорокалетний мужчина просит свою четырнадцатилетнюю дочь снять трусы, чтобы он видел, выросли ли у нее волосы, есть ли у него какая-то сторона?»

«Ей через месяц пятнадцать», — брякнул он, будто это что-то меняло. Да, он был тот еще жук!

«Ты себя-то слышишь? — спросила я. — Слышишь, что мелет твой язык?»

Он еще посмотрел на меня, потом нагнулся и поднял с пола газету.

«Оставь меня, Долорес, — попросил он самым жалобным своим голосом. — Я хочу дочитать статью».

Мне хотелось вырвать чертову газету у него из рук и швырнуть ему в лицо, но тогда все кончилось бы дракой, а я не хотела, чтобы это видели дети. Поэтому я только большим пальцем отогнула ее верхний край, глядя на него.

«Сперва пообещай, что оставишь Селену в покое, — сказала я, — чтобы это осталось между нами. Пообещай, что никогда больше не тронешь ее ни одним пальцем».

«Долорес, ты не…» — начал он.

«Обещай, Джо, или я сделаю из твоей жизни ад».

«Думаешь, я тебя боюсь? — крикнул он. — Ты уже пятнадцать лет делаешь мне жизнь адом, стерва! Сама виновата, со своей гнусной рожей».

«Ты еще не знаешь, что такое ад, — сказала я ему, — но, если ты не оставишь ее в покое, я тебе это покажу».

«Ладно! — закричал он. — Обещаю! Пускай! Ты довольна?»

«Да», — ответила я, хотя это было не так. Я не осталась бы довольной, даже если бы он у меня на глазах повторил чудо с хлебами и рыбами. Я дала себе слово уехать из этого дома с детьми или покончить с ним до конца года, неважно каким способом. Но об этом вовсе не обязательно было знать ни ему, ни кому-либо другому.

«Ладно, — сказал он. — Значит, об этом больше не будем, так? — но он смотрел на меня с каким-то блеском в глазах, который мне не нравился. — Ты ведь считаешь себя красавицей, правда?»

«Не знаю, — сказала я, — во всяком случае, мозги у меня есть, а когда на тебе держится весь дом, тут уж не до красоты».

«Давай-давай, — ухмыльнулся он, — работай, пока задница не задымится. Ты еще всего не знаешь».

«Что это значит?»

«Ничего, увидишь, — хмыкнул он и развернул газету так озабоченно, будто там печатали курс акций его фирмы. — Для такой работницы, как ты, это будет как раз кстати».

Мне это не понравилось, но я не стала продолжать этот разговор. Я устала, и, кроме того, я действительно считала себя приятной женщиной, покрасивее его, во всяком случае, и не собиралась слушать его издевательства. Здесь разговор продолжился минут пять, и я не могла и подумать, что он сделал.

Когда дети вернулись из магазина, я отослала мальчишек в дом, а Селену отвела на участок, где буйно росла черная смородина. Дул легкий ветерок, и кусты шуршали немного зловеще. Там из земли вылезал большой белый камень, на который мы и уселись. Над Восточным мысом вставала луна, и, когда Селена взяла мою руку, пальцы у нее были как ледышки.

«Я боюсь заходить, мама, — сказала она дрожащим голосом. — Я пойду к Тане, можно? Пожалуйста».

«Не бойся, моя дорогая, — сказала я. — Я уже обо всем позаботилась».

«Я не верю», — прошептала она, хотя лицо ее говорило другое — ей хотелось в это верить.

«Это правда. Он обещал оставить тебя в покое. Он часто не выполнял обещаний, но это выполнит, потому что до смерти перепуган».

«Перепуган — чем?»

«Тем, что я пообещала усадить его в Шоушенк, если он не отстанет от тебя».

Она охнула и опять ухватилась за мои руки.

«Мама, ты не сделаешь этого!»

«Сделаю, — сказала я. — И лучше помни об этом, Селена. Но не думаю, что до этого дойдет. Скорее всего, он будет теперь обходить тебя за десять футов, а потом ты уедешь в колледж и обо всем забудешь».

Она медленно отпустила мои руки, и я увидела, как ее лицо освещается надеждой… и еще чем-то. Как будто молодость возвращалась к ней здесь, под луной, среди кустов смородины, и тут я поняла, какой старой она выглядела в эти месяцы.

«И он не будет меня гладить?» — спросила она.

«Нет, я сказала».

Она поверила, и склонилась головой мне на плечо, и опять заплакала. На этот раз это были слезы облегчения, чистые и откровенные, и при их виде я еще больше возненавидела Джо.

Я думаю, следующие несколько ночей девочка спала лучше, чем предыдущие три месяца… но я не спала. Я слушала, как рядом храпит Джо, и смотрела на него своим внутренним глазом, и мне хотелось повернуться и зубами перервать ему глотку. Но я была не такой сумасшедшей, как тогда, когда стояла за его спиной с поленом. Мысли о детях не играли роли, когда во мне разгорался этот внутренний глаз, но теперь, когда я сказала Селене, что все кончилось, и она мне поверила, я немного остыла. И я тоже, как и она, хотела верить, что ее отец образумится и все пойдет, как раньше. Но даже если бы он сдержал свое обещание — а я вовсе не была в этом уверена, — такие, как Джо, никогда не отступятся от своих привычек. В следующий раз он будет осторожнее, вот и все.

Там, в темноте и спокойствии после того жуткого дня, ко мне пришло решение. Нужно было взять детей и переехать на материк, и чем скорее, тем лучше. Тогда я успокоилась, но ненадолго: тот внутренний глаз не позволил бы мне. В следующий раз он увидит Джо еще более уродливым и мерзким, и тогда никакая сила на земле не сможет меня остановить. Это было что-то вроде сумасшествия, и у меня хватило ума ему не поддаваться. Нужно было убраться с Высокого, пока это сумасшествие не одолело меня. И когда я стала думать об этом, я вдруг поняла, что значил этот блеск в его глазах. О Господи!

Через несколько дней на одиннадцатичасовом пароме я отправилась на материк. Дети были в школе, а Джо с Майком Старгиллом и его братом Гордоном ушел ловить омаров и не должен был вернуться до заката.

Я взяла с собой банковские книжки детей, на которые мы откладывали деньги им на колледж с самого их рождения. Вернее, я откладывала: Джо было плевать, попадут его дети в колледж или нет. Когда я поднимала эту тему, он так же сидел в своем поганом кресле, читал «Америкэн», ковырял в носу и говорил: «С чего это ты решила посылать детей в колледж, Долорес? Я там не был, и ничего».

Да, с этим не поспоришь. Раз уж Джо считал, что он «ничего», то не изменил бы мнения, пока стоит мир. К тому же он, похоже, думал, что из колледжей выходят только коммунисты и друзья негров. Когда он зимой заработал кое-что на строительстве дороги, я взяла у него для детей пятьсот долларов, и он шипел, как кот. Сказал, что я отобрала у него все деньги, но я-то знаю, Энди, — там было две тысячи, а может и больше.

«Почему ты всегда меня обираешь, Долорес?» — спросил он.

«Если бы ты был нормальным отцом, для которого дети дороже всего, ты бы такого не спрашивал», — сказала я, но он все ворчал и ворчал. Мне было тошно от всего этого, но кто позаботился бы о моих детях, кроме меня?

Конечно, на трех счетах, по нынешним меркам, было не так много — две тысячи у Селены, около восьмисот у Джо-младшего и четыреста у Маленького Пита, — но тогда, в 62-м, это были приличные деньги. Во всяком случае, на отъезд и обустройство хватило бы. Я хотела забрать со счета Маленького Пита наличными, а на остальные выписать чеки. Я решила съездить в Портленд и поискать там жилье и работу — конечно, мы не привыкли к городской жизни, но Портленд тогда и не был большим городом, не то что теперь.

Тогда можно было снова начать откладывать деньги на учебу. Я была уверена, что заработаю, но это было неважно: главное — увезти их отсюда. Это было сейчас куда важнее, чем колледж.

Я думала тогда в основном о Селене, но страдала от всего этого не только она. Джо-младшему тоже приходилось несладко. В 62-м ему было двенадцать, самый возраст для мальчишки, но он почти не улыбался. Отец прямо задергал его: «заправь рубашку», «причеши волосы», «не горбись», «хватит сидеть над книжками, как дурак, будь мужчиной». Когда он не хотел играть в школьной команде летом, Джо его просто заел. Добавьте то, что он замечал отношение отца к его сестре, и получится такая каша, которую не так-то просто расхлебать. Когда Джо-младший иногда смотрел на отца, я ясно читала ненависть в его взгляде. За неделю или две до этой поездки на материк я поняла, что Джо-младший тоже смотрит на него своим внутренним глазом.

Маленький Пит, еще когда ему было четыре, во всем подражал отцу — даже так же дергал себя за кончик носа, хотя у него там не было никаких волос, но он делал вид. Когда он пошел в первый класс, он явился домой весь в грязи и со свежей ссадиной на щеке. Я обняла его и спросила, что случилось, и он ответил, что это маленький засранец Дики О’Хара его толкнул. Я спросила, знает ли он, что такое «засранец», и порядком удивилась, услышав его ответ.

«Конечно, — сказал он. — Засранец — это маленький мудак вроде Дики О’Хара».

Я сказала, что это плохие слова, и чтобы он не смел их говорить, и он посмотрел на меня оттопырив губу, точь-в-точь как его отец. Селена боялась отца, Джо-младший ненавидел его, но за Пита я переживала даже больше, потому что он любил отца и хотел быть на него похожим.

Так вот, я взяла их книжки из своей шкатулки с бусами (я держала их там потому, что во всем доме только она запиралась, и ключ от нее я носила на шее) и отправилась прямо в банк Северного побережья в Джонспорте. Там я сказала, что хочу закрыть три счета, и дала им книжки.

«Минутку, миссис Сент-Джордж», — сказала кассирша и полезла в журнал. Тогда еще не было никаких компьютеров, и все занимало куда больше времени.

Она нашла мои счета, и тут лоб ее прорезала морщина, и она что-то сказала другой сотруднице. Они обе склонились над журналом, а я стояла с другой стороны и уговаривала себя не волноваться.

Потом, не возвращаясь ко мне, кассирша направилась в одну из отгороженных конурок, которые они называют офисами. Там были стеклянные стенки, и я видела, как она говорит что-то высокому лысому типу в сером костюме. Когда она вернулась к окошку, карточек у нее не было.

«Думаю, вам лучше обсудить этот вопрос с мистером Пизом, миссис Сент-Джордж», — сказала она, протягивая мне книжки как-то двумя пальцами, как будто они были заразные.

«Почему? — спросила я. — Что с ними такое?»

К этому моменту я уже не уговаривала себя, я поняла, что есть повод для волнения, и сердце у меня билось вдвое чаще, чем обычно.

«Не могу сказать, но тут какая-то ошибка. Мистер Пиз вам все объяснит», — сказала она, но по тому, как она смотрела, я поняла, что никакой ошибки тут нет.

Я поплелась в этот офис, будто к каждой ноге мне привязали по мешку с цементом. Я уже начинала соображать, что случилось, но не могла понять, как. Джо ведь не брал книжки из моей шкатулки, а без книжек они не могли отдать ему деньги, не имели права. А если бы он их и вытащил (смешно подумать; этот тип не мог ложки бобов до рта донести, не рассыпав половину), то в книжках должны были поставить штамп «счет закрыт»… а там ничего такого не было.

Но я уже знала, что скажет мне мистер Пиз, и он именно это и сказал. Он сказал, что счета Джо-младшего и Маленького Пита закрыты два месяца назад, а счет Селены — всего неделю. Джо выбрал это время потому, что знал, что я не буду добавлять деньги на счета до рождества, когда будут оплачены все счета.

Пиз показал мне эти зеленые карточки, и я увидела, что Джо снял последние пять сотен со счета Селены через день после того, как я взяла с него слово, а он сказал, что я еще всего не знаю. Тут он был прав.

Я перечитала эти записи раз десять, и, когда подняла голову, мистер Пиз с обеспокоенным видом сидел и смотрел на меня. Я видела капельки пота на его лысом черепе — он хорошо знал, что произошло.

«Как видите, миссис Сент-Джордж, ваш муж закрыл эти счета и…»

«Почему? — спросила я его, швыряя все три книжки ему на стол. Он испуганно дернулся. — Почему вы ему отдали их, когда книжки здесь, у меня?»

«Понимаете, — начал он, моргая, как ящерица, греющаяся на солнце, — понимаете, миссис Сент-Джордж, это были так называемые опекунские счета, то есть деньги с них можно было выдать одному из родителей по предъявлении книжки».

«Но он же не предъявлял вам эти чертовы книжки! — крикнула я так, что все в банке посмотрели на нас. Я видела это через стекло. — Как вы могли отдать ему деньги без книжек?»

Он нервно потирал руки, все быстрее и быстрее. Звук был сухой, как будто между ладонями у него был песок. Похоже, о его ладони можно было зажигать спички.

«Миссис Сент-Джордж, не могли бы вы говорить потише?»

«Это мое дело! — крикнула я еще громче. — А ваше дело — следить за вкладами в вашем проклятом банке и не раздавать их кому попало!»

Он вытащил из стола какую-то бумажку.

«В соответствии с этим, ваш муж заявил, что книжки утеряны, и попросил завести новые. Это обычная практика…»

«Черт бы вас побрал с вашей практикой! — крикнула я. — Вы не позвонили мне! Эти счета мы заводили вместе, и вы обязаны были сообщить мне. Или ваши правила этого не предусматривают?»

«Миссис Сент-Джордж…» — опять начал он, но я уже закусила удила:

«Он рассказал вам сказочку, и вы поверили — новые книжки! О Господи! Как вы думаете, кто клал в банк эти деньги? Если вы думаете, что это был он, то вы еще больший осел, чем кажетесь».

К этому времени все в банке слушали только нас. Большинство, конечно, посчитали это хорошим шоу. Посмотрела бы я на них, если бы такое случилось с деньгами их детей! Мистер Пиз покраснел, как старый сарай моего отца. Даже его лысина была красной.

«Прошу вас, миссис Сент-Джордж, — сказал он, как будто готов был заплакать. — Я не говорю, что это абсолютно законно, но это обычная банковская практика».

Тогда я понизила голос. Моя злость немного утихла. Джо надул меня, но тут уж ничего не поделаешь. Кто надул меня дважды — позор мне.

«Я не знаю, законно ли это, — сказала я. — Но неужели никто в вашем банке не подумал, почему он забирает деньги? И неужели эта «обычная банковская практика» запрещала вам один-единственный раз позвонить мне? Вот же номер, прямо на этой карточке».

«Миссис Сент-Джордж, мне очень жаль, но…»

«Если бы все было наоборот, — продолжала я, — если бы я пришла и сказала, что потеряла книжки, и хотела бы снять деньги со счетов, неужели бы вы не позвонили Джо? Если бы я сегодня забрала деньги, как собиралась, неужели вы не кинулись бы ему звонить, как только я вышла бы за дверь?»

Ведь я и ожидала этого, Энди, потому и выбрала день, когда он ушел к Старгиллам. Я собиралась вернуться на остров, собрать детей и уехать задолго до того, как Джо заявится домой с корзинкой от обеда в одной руке и упаковкой пива в другой.

Пиз посмотрел на меня и открыл рот, потом закрыл его и ничего не сказал. Но ответ читался на его лице. Конечно, он или кто-нибудь другой позвонили бы Джо, потому что Джо был глава семьи и мужчина, а я всего-навсего его жена, и мне никто не удосужился ничего сообщить. Мое дело — драить полы и унитазы, а не лезть в денежные вопросы, и если мужчина решил обобрать своих собственных детей, то он вправе сделать это как глава семьи. Он отвечает за все, а я только за унитазы и жареных цыплят по воскресеньям.

«Если у вас проблемы, — осторожно начал Пиз, — мне очень жаль, но…»

«Если вы еще раз скажете, что вам очень жаль, я так пну вас по заднице, что вы перевернетесь, — сказала я, но, конечно, это была пустая угроза. В тот момент у меня не хватило бы сил пнуть даже банку из-под пива. — Скажите мне только одно, и я уйду: эти деньги у вас?»

«Откуда мне знать?» — оскорбленно спросил он своим песочным голосом.

«В этом банке Джо держал деньги всю жизнь, — объяснила я. — Он мог бы доехать до Мэчиаса или Коламбия-Фоллс и положить их туда. Но он не сделал этого — он слишком туп и ленив. Другое дело, что он мог положить их в банку и закопать где-нибудь. Это я и хочу узнать: открывал ли мой муж новый счет у вас за последние месяцы?»

«Но… это секретная информация!» — выдавил он.

«Допустим, — согласилась я. — И я прошу вас нарушить правила. Я вижу по вас, что вы не часто это делаете, но это деньги моих детей, мистер Пиз, и он обманом взял их. Вы знали это, и не лгите мне, что вы не могли позвонить мне и хотя бы поставить в известность».

Он прочистил горло и начал:

«Мы не обязаны…»

«Знаю, что не обязаны, — мне хотелось взять его за шиворот и трясти, но я знала, что с ним такие номера не помогут. Кроме того, моя мать всегда говорила, что на мед гораздо легче приманить мух, чем на уксус, и я думаю, что это правда, — знаю, но подумайте, от каких волнений вы избавили бы меня своим звонком. И сейчас вы еще можете помочь мне — скажите, открыл ли он счет, или я начну рыть ямы вокруг своего дома. Прошу вас. Я никому не скажу, клянусь Богом».

Он смотрел на меня и барабанил пальцами по этим зеленым карточкам. Ногти у него были такие аккуратные, будто он делал маникюр, хотя я сомневаюсь — все-таки это было в Джонспорте, в 62-м году. Наверное, это делала его жена. Чистый человек, всю жизнь проведший с бумагами. Зачем ему помогать мне, и какое ему вообще дело до нас на острове и до наших проблем? Главное, что ему в задницу не дует.

И когда он заговорил, мне стало стыдно за свои мысли.

«Я не могу сделать это прямо сейчас, миссис Сент-Джордж, — сказал он. — Почему бы вам не пойти в кафе и не выпить кофе с булочкой? У вас ужасно усталый вид. Я подойду туда через пятнадцать минут. Нет, через полчаса».

«Спасибо, — медленно проговорила я. — Спасибо вам большое».

Он вздохнул и снова зашелестел бумагами.

«Я, должно быть, спятил», — сказал он, нервно усмехаясь.

«Нет, — сказала я. — Вы просто помогаете женщине, которой больше некому помочь, вот и все».

«Несчастные женщины всегда выводили меня из равновесия, — улыбнулся он. — Значит, через полчаса».

«Но вы придете?»

«Да, — твердо сказал он. — Приду».

Он пришел, правда, через сорок пять минут, и я уже думала, что он обманул меня. А когда он вошел, я решила, что у него плохие новости.

Он несколько секунд стоял у входа, разыскивая меня, а может, боясь, что кто-нибудь увидит его вместе со мной и у него будут неприятности. Потом он подошел и сел за мой столик.

«Деньги в банке, — сказал он. — Большая их часть, около трех тысяч долларов».

«Слава Богу!» — воскликнула я.

«Это хорошая новость. Но и плохая: счет открыт только на его имя».

«Конечно, он не даст мне и взглянуть на эту новую книжку. Думает, что этим он вывел меня из игры».

«Знаете, — сказал он, с опаской осматриваясь по сторонам, — большинство женщин подписывают любую бумагу, которую им дают мужья».

«Я — не большинство», — сказала я.

«Я заметил. Во всяком случае, я выполнил вашу просьбу и должен идти. Надеюсь, мы с вами еще выпьем кофе».

«Что-то я в этом сомневаюсь», — сказала я.

«По правде говоря, я тоже», — сказал он и пожал мне руку, словно я была мужчиной, — похоже, с его стороны это был комплимент. Он ушел, и официантка спросила, не хочу ли я еще кофе. Я сказала: «Нет, спасибо, у меня и так болит желудок». Он действительно болел, только не от кофе.

Человек всегда находит что-то хорошее, даже в самом поганом положении, и, возвращаясь домой, я была рада хоть тому, что смогла все разузнать. И рада, что не сказала Селене, — она могла бы проболтаться подружкам, и это каким-нибудь образом дошло бы до Джо. А еще она могла вдруг отказаться ехать. От пятнадцатилетней девчонки можно ожидать всего.

У меня были радости, но не было идей. Мы оказались на мели: наша с Джо наличность, лежащая в супнице, составляла всего сорок восемь долларов. И я не могла просто взять детей и уехать куда глаза глядят, оставив Джо спокойно тратить украденные деньги. Из них по меньшей мере две с половиной тысячи было моих — я заработала их, драя полы в чужих домах и развешивая простыни этой стервы Веры Донован — шесть прищепок, а не четыре! — все лето подряд.

Мы с детьми все равно должны были уехать, но с деньгами. Стоя на пароме и глядя, как между ним и берегом увеличивается полоска воды, я думала, что должна выколотить из него эти деньги. Я не знала только, как.

Жизнь шла своим чередом. Со стороны могло показаться, что ничего не изменилось. Но для меня той осенью все было по-другому. Самое главное — мне не нужен был больше третий глаз; ко времени, когда Маленький Пит снял с окна ведьму, я уже видела все, что нужно, двумя глазами.

Например то, как Джо похабно, по-свинячьи смотрел на Селену в ночной рубашке или ощупывал глазами ее зад, когда она мыла пол. Как она обходила его стороной, проходя мимо его кресла к себе в комнату, как она старалась не дотронуться до его руки, передавая ему тарелку с супом. Сердце у меня сжималось от боли и гнева, и долгие дни после этого я чувствовала отзвуки этой боли. Он ведь был ее отец, в ее жилах текла его кровь, у нее были его темные ирландские волосы и тонкие пальцы, но он весь подбирался, как волк, когда тесемка рубашки сползала с ее плеча.

Я видела, как смотрел на это Джо-младший, и как с ним обращался отец. Помню, как он принес однажды домой сочинение о президенте Рузвельте, за которое в школе ему поставили высший балл. Учительница еще написала на обложке тетради, что впервые за двадцать лет поставила такую оценку и думает, что это сочинение вполне можно напечатать в газете. Я спросила Джо-младшего, в какую газету он думает его послать, но он только покачал головой и усмехнулся. Не понравилась мне эта усмешка.

«И терпеть его хамство еще полгода? — спросил он. — Ты что, не помнишь, как он называл его «Франклин Делано Срузвельт?»

Я так и вижу, Энди, как он стоит на крыльце, засунув руки в карманы, двенадцать лет, но уже шести футов ростом, и смотрит на меня, а я держу в руках его сочинение. Он чуть-чуть улыбался, без радости, без смеха. Это была улыбка его отца, но я ему об этом не сказала.

«Из всех президентов отец больше всех ненавидит Рузвельта, — сказал он. — Поэтому я о нем и писал. А сейчас я сожгу его в печке».

«Не вздумай, Джо, — сказала я, — если не хочешь получить сперва от меня».

Он пожал плечами — тоже точь-в-точь как его отец, с деланным безразличием.

«Ладно. Только ему не показывай».

Я пообещала, и он побежал играть в мяч со своим другом Рэнди Гигером. Я смотрела на него и думала о его высшем балле и том, что он написал именно про того президента, которого ненавидит отец.

Еще был Маленький Пит, который оттопыривал губы и называл всех засранцами, и каждые три дня с кем-нибудь дрался. Однажды меня вызвали в школу из-за того, что он до крови разбил одному мальчику лоб. В тот вечер отец сказал ему: «Ничего, в следующий раз будет знать, верно, Пит?» Я видела, как у парня загорелись глаза, и как ласково отец уложил его спать. Я видела и замечала той осенью все, кроме главного — как избавиться от него.

И знаете, кто в конце концов подсказал мне ответ? Вера Донован. И она одна знала, что я сделала, — до сегодняшнего дня. И она одна смогла дать мне ответ.

Все пятидесятые Донованы — вернее, Вера с детьми, — как и все дачники, жили на острове только летом. Они приезжали на День Памяти и уезжали на День Труда. Не знаю, можно ли проверять по ним часы, но уж календарь наверняка. После их отъезда целая бригада мыла и чистила дом от носа до кормы, застилала постели, собирала игрушки и относила в подвал коробки с детскими играми — к 60-му году их накопилось там штук триста. С уборкой можно было не спешить, потому что до Дня Памяти они не появлялись.

Конечно, были и исключения: в год рождения Маленького Пита они явились на День Благодарения, когда дом насквозь промерз, и еще как-то приезжали на Рождество. Помню, их дети приглашали к себе Селену с Джо-младшим, и Селена вернулась домой вся раскрасневшаяся, с глазами, блестящими, как алмазы. Ей было тогда лет восемь или девять, но впечатлений хватило надолго.

Так что они были типичными дачниками, но потом Вера перебралась сюда и стала такой же островитянкой, как я, а может, и больше.

В 61-м все началось так же, хотя ее муж годом раньше погиб в автокатастрофе, — они с детьми приехали на День Памяти, и Вера начала вязать, курить, собирать ракушки и устраивать коктейли, которые начинались в пять, а заканчивались в полдесятого. Но что-то все-таки изменилось. Дети были непривычно тихими и грустными, должно быть, вспоминали отца. Вскоре после четвертого июля у них случилась какая-то ссора с матерью, а на следующий день они уехали. Хмырь отвез их на моторной лодке, и с тех пор я их не видела. А Вера осталась, хотя ей было нелегко и одиноко. Тем летом она выгнала с полдюжины служанок, и, когда «Принцесса» увозила ее, я подумала: вряд ли она еще появится здесь.

Но я плохо знала Веру Донован. Она нарисовалась аккурат на День Памяти в 62-м и прожила на острове до самого Дня Труда. Она приехала одна, много пила и курила, никому не сказала доброго слова, но так же собирала ракушки на берегу. Как-то она сказала мне, что Дональд с Хельгой, быть может, приедут в конце июля в Пайнвуд (так они называли свой дом, ты это знаешь, Энди, а Нэнси, наверное, нет), но они не приехали.

Начиная с 62-го она стала уезжать с острова все позже. В том году она позвонила мне в середине октября и велела снять чехлы с мебели и привести дом в порядок. «Теперь ты будешь чаще видеть меня, Долорес, — сказала она. — Может быть чаще, чем тебе хочется. И может быть, детей тоже». Но тут что-то в ее голосе подсказало мне, что это вряд ли.

Она приехала, пожила три дня — хмырь приехал с ней и жил в домике за гаражом, — и уехала, а в конце ноября приехала снова. Детей с ней опять не было, но она сказала, что, может быть, они еще приедут.

Я опять готовилась к ее приезду, пылесосила ковры и застилала кровати, думая только о том, как мне быть с деньгами моих детей. Со времени моего визита в банк прошел целый месяц, и весь этот месяц я не знала покоя. Я не могла есть, плохо спала, забывала менять белье. Мои мысли все время крутились вокруг того, что Джо сделал с Селеной и как он забрал деньги из банка. Я заставляла себя не думать об этом — и не могла. Даже когда я думала о другом, какая-нибудь мелочь обязательно возвращала меня все к тому же. Наверное, именно поэтому я и рассказала в конце концов обо всем Вере.

Я не хотела этого делать: она и раньше заботилась только о своих проблемах, а теперь, после смерти мужа и размолвки с детьми, ей и вовсе было не до меня. Но в тот день, когда это случилось, настроение у меня вдруг изменилось.

Она сидела на кухне и читала какую-то вырезку из «Бостон глоб».

«Смотри, Долорес, — сказала она, — если нам повезет с погодой, то следующим летом мы увидим кое-что интересное».

Я до сих пор помню заголовок той статьи, потому что, когда я его прочитала, во мне словно что-то перевернулось. «Полное затмение закроет небо Новой Англии будущим летом». Там была и маленькая карта, показывающая, какая часть Мэна попадет в зону затмения, и Вера красным карандашом отметила на ней Высокий.

«Следующее будет только через сто лет, — сказала она. — Наши правнуки увидят его, Долорес, но это еще не скоро, поэтому лучше нам посмотреть на это».

«Может, в этот день будет лить как из ведра», — ответила я рассеянно — я думала, она издевается надо мной в том мрачном настроении, в каком пребывала после смерти мужа. Но она рассмеялась и пошла наверх, напевая что-то под нос. Я, помню, удивилась этому.

Часа через два я поднялась к ней застилать постель, где она позже столько времени провела беспомощная. Она сидела в кресле у окна, вязала и все еще напевала. Печка горела, но комната еще не прогрелась как следует — эти большие дома ужасно медленно прогреваются, — и на плечах у нее была ее розовая шаль. Дул резкий ветер с запада, и в окно время от времени брызгали капли дождя. Выглянув в окно, я увидела отблески света на стенке гаража — хмырь сидел у себя и дрых, как клоп в норке.

Я расправляла углы простыни и думала о Джо и о детях, и моя нижняя губа дрожала все сильней. Потом начала дрожать и верхняя. Потом глаза мои наполнились слезами, я села на кровать и заплакала.

Нет.

По правде говоря, я не заплакала — я закрыла лицо платком и завыла, думая о том, как это глупо, что я тут сижу, и как я устала и хочу спать. Не знаю, сколько времени я сидела так и выла, но когда я закончила, платок был весь мокрый, а нос хлюпал так, что я еле могла дышать. Я боялась убрать платок и увидеть, как Вера смотрит на меня и говорит: «Кончай спектакль, Долорес. Ты получишь расчет в среду. Кенопенски — так звали хмыря, вспомнила, — привезет тебе деньги». Это было бы на нее похоже. Но все случилось совсем не так. Поведение Веры трудно было предсказать даже тогда, когда мозги у нее были на месте.

Когда я наконец отняла платок от глаз, она сидела со своим вязаньем и смотрела на меня, как на какую-то редкостную букашку. Я помню, что на лбу и щеках ее плясали тени от дождевых струй.

«Долорес, — сказала она, — расскажи, что еще сногсшибательного выкинула та скотина в человеческом облике, с которой ты живешь».

Какое-то время я не понимала, о чем она говорит. Потом при слове «сногсшибательного» мне вспомнилось, как Джо ударил меня поленом, а я ударила его кувшином, и тут же все встало на свои места. Я вдруг начала хохотать и хохотала почти так же неудержимо, как раньше плакала. Я поняла, что она решила, что я опять беременна, и сама мысль о том, что я могла бы позволить себе заиметь ребенка от Джо теперь, заставляла меня хохотать как безумную.

Вера посмотрела на меня, потом снова принялась вязать, опять что-то напевая. Как будто то, что ее домоправительница сидит на ее кровати и хохочет, как гиена, было самым нормальным делом. Если так, то у Донованов в Балтиморе была странная прислуга.

Потом смех опять перешел в слезы, как дождь иногда переходит зимой в снег, когда ветер меняет направление. Потом все прекратилось, и я осталась сидеть на кровати, ощущая стыд… но и облегчение тоже.

«Извините меня, миссис Донован», — сказала я.

«Вера».

«Прошу прощения?» — не поняла я.

«Вера, — повторила она. — Я предпочитаю, чтобы женщины, устраивающие истерики на моей кровати, звали меня по имени».

«Не знаю, что на меня нашло», — сказала я.

«Я думаю, знаешь. Иди умойся, а то тебя будто окунули в чан с кипятком. Можешь воспользоваться моей ванной».

Я пошла в ванную и пробыла там долго. По правде говоря, я боялась идти назад. Я уже не думала, что она выгонит меня, раз она велела звать себя по имени, но не знала, что она собирается делать. Она могла быть жестокой, наверное, вы это уже поняли, и могла издеваться над людьми.

«Ты что, утонула там?» — окликнула она, и это значило, что пора выходить. Я вытерла лицо и вернулась в спальню. Я начала извиняться, но она махнула рукой и продолжала разглядывать меня, как букашку.

«Знаешь, ты меня удивила, — призналась она, — все эти годы не подозревала, что ты умеешь плакать. Я думала, что ты из камня».

Я пробормотала что-то об усталости и головной боли.

«Это я вижу, — сказала она. — Но кое-чего я не вижу, и ты должна мне об этом рассказать. Я думала, это ребенок».

«Нет, мэм», — и черт меня побери, если я не выложила ей тут же на месте всю историю. Приходилось следить за собой, а то бы я снова оказалась на ее постели с платком у глаз. Никогда не думала, что расскажу это именно Вере Донован с ее деньгами, с домом в Балтиморе и с ее хмырем, который был при ней не только шофером, но я это сделала, и под конец на сердце у меня стало немножко легче.

«Вот и все, — закончила я. — Теперь я не знаю, что делать с этим сукиным сыном. Думаю, придется взять детей, уехать и как-то перебиваться — вы знаете, я не боюсь тяжелой работы, — но я не хочу оставлять ему эти деньги и не могу простить ему это».

«Простить что?» — осведомилась она. Она уже почти довязала свой платок — никогда не видела таких быстрых пальцев.

«Он хотел изнасиловать свою родную дочь, — сказала я. — Он запугал ее так, что она никогда от этого не отойдет, а потом наградил себя за хорошую работу тремя тысячами долларов. Вот чего я ему не прощу».

«Да?» — спросила она, ее спицы легонько щелкали, и дождь барабанил по стеклу, и его серые струи отбрасывали тень на ее лоб и щеки, похожую на серые морщины. При виде всего этого я припомнила сказку, которую рассказывала бабушка, — о трех небесных сестрах, которые прядут нить нашей жизни: одна мотает, одна держит, а еще одна обрывает, когда придет срок. Последнюю вроде бы звали Атропос, и это имя вызывало у меня дрожь.

«Да, — сказала я, — но я не знаю, как с ним расквитаться за это».

Клик-клик-клик. Перед ней стояла чашка чая, и она прервалась, чтобы сделать глоток. Потом наступили времена, когда она пыталась пить чай правым ухом, но в 62-м она была еще острой, как бритва моего отца. Когда она смотрела на меня, ее глаза, казалось, видели насквозь.

«И что в этом хуже всего, Долорес? — спросила она наконец, отставляя чашку и опять принимаясь за вязанье. — Не для Селены или для мальчиков, а для тебя?»

«Этот сукин сын смеется надо мной, — сказала я. — Вот что больше всего меня бесит. Он знал, что я пойду в банк и что я найду там, и смеялся надо мной».

«Может, тебе это кажется», — сказала она.

«Какое мне дело? Я чувствую так».

«Да, — согласилась она, — чувство важнее всего. Я согласна. Продолжай, Долорес».

Что значит «продолжай»? Я рассказала ей все. Но нет, не все — что-то еще вылезало, как чертик из коробочки.

«Он не смеялся бы так, — сказала я, — если бы знал, что пару раз я чуть не остановила его часы».

Она спокойно смотрела на меня. Тени продолжали плясать по ее лицу и мешали видеть глаза, и я опять подумала о тех трех сестрах.

«Я боюсь, — сказала я, — не его, а себя. Если я поскорее не увезу отсюда детей, случится что-то плохое. Я это знаю. Внутри меня сидит такая штука и давит на меня».

«Это глаз? — спросила она спокойно, и меня как холодом сковало. Как будто она пробила дырку в моем черепе и заглянула прямо в мои мысли. — Что-то вроде глаза?»

«Откуда вы знаете?» — прошептала я, вся дрожа.

«Знаю, — она начала вязать новый ряд. — Я все про это знаю, Долорес».

«Ну вот… я могу забыть про деньги и про все… и делать это».

«Чушь, — сказала она, и ее спицы мелькали, клик-клик-клик. — Мужья умирают каждый день, Долорес. Может, один из них умер прямо сейчас, пока мы тут с тобой говорим. Умирают и оставляют свои деньги женам, — она довязала ряд и посмотрела на меня, но я по-прежнему не видела ее глаз из-за теней, которые вились по ее лицу, как змеи. — Я-то это знаю. Посмотри, что со мной произошло».

Я молчала. Мой язык прилип к нёбу, как пережаренная котлета к сковороде.

«Несчастный случай, — произнесла она наставительно, — иногда лучший друг женщины».

«Что это значит?» — смогла я кое-как прошептать.

«Да что угодно, — сказала она и улыбнулась. Нет, Энди, ухмыльнулась, и от этой ухмылки у меня мороз прошел по коже. — Просто помни, что твое — это твое, а его — тоже твое. Если он попадет в катастрофу, его деньги станут твоими. На этот счет в нашей великой стране есть закон».

Тени пропали, и я наконец смогла заглянуть ей в глаза. То, что я увидела, заставило меня отвернуться. Снаружи Вера была холодна, как кусок льда, но внутри у нее было горячее, чем в центре лесного пожара. Чересчур горячо, чтобы долго на это смотреть.

«Закон — хорошая штука, Долорес, — сказала она. — И то, что скотина в человеческом обличье может попасть в катастрофу, — тоже не так уж плохо».

«Вы говорите…» — начала я, уже чуть громче.

«Я ничего не говорю, — перебила она. В те времена, когда Вера решала закончить разговор, она захлопывала его, как книжку. Она положила вязанье в корзину и встала. — Хотя вот что я скажу: ты никогда не застелешь постель, пока будешь сидеть на ней. Я сейчас спущусь и приготовлю чай. Когда закончишь, спускайся и попробуешь яблочного пирога, который я привезла с материка. Если тебе повезет, добавлю еще ванильного крема».

«Хорошо», — сказала я. В голове у меня все кружилось, но кусок пирога показался мне как раз тем, что мне нужно. Впервые за последние недели я чувствовала настоящий голод.

Вера дошла до двери, потом повернулась ко мне.

«Мне не жаль тебя, Долорес, — сказала она. — Ты не сказала мне, что беременна, когда устраивалась на работу, а ведь ты была. Я вычислила это. Сколько было к тому времени, три месяца?»

«Шесть недель, — поправила я шепотом. — Селена родилась чуть раньше».

«И что в таких случаях делают разумные девушки на Высоком острове? Конечно, скрывают все. Этому тебя мать научила? Плохо, что она не научила тебя вот чему: хныканье не спасет твою дочь от этого вонючего старого козла и не вернет твоих денег. Но мужчины, особенно пьющие, часто попадают в катастрофы. Они падают с лестницы, засыпают в ванне или влетают в дерево на своем «БМВ», когда спешат домой из Арлингтон-Хайтс от любовницы».

С этими словами она вышла и закрыла дверь. Я застилала постель и думала о том, что она сказала… о том, что не так плохо, когда скотина попадает в катастрофу. Я начинала видеть то решение, которое было прямо передо мной, и разглядела бы его сразу же, если бы мои мысли не метались в панике, как воробьи на чердаке.

Но когда мы попили чай и я проводила ее наверх, кое-что в моей голове прояснилось. Я хотела расквитаться с Джо, хотела отобрать деньги моих детей. Если бы он попал в какую-нибудь катастрофу, это было бы то, что надо. Деньги, которые я не могу получить, пока он жив, вернулись бы ко мне. Он оказался хитрее, чем я думала, но одного он не учел — что он может когда-нибудь умереть.

И все перейдет ко мне как к его жене.

Когда я вечером покинула Пайнвуд, дождь уже кончился, и я шла медленно. Где-то на полпути я вспомнила про старый колодец за деревянным сараем.

Когда пришла, дома никого не было — мальчишки где-то играли, а Селена помогала миссис Девере в прачечной — знаете, она той осенью перестирала все белье в гостинице. Где Джо, я не знала и не хотела знать. Грузовика его не было, и, учитывая грохот, с каким он ездил, я узнала бы о его возвращении.

Я постояла минуту, глядя на записку, оставленную Селеной. Странно, от каких мелочей зависит то, что мы делаем. Даже сейчас я не уверена, хотела ли я тогда убить Джо. Да, я пошла смотреть этот колодец, но это была скорее игра, как у детей. Если бы не эта записка Селены, я могла бы не сделать этого и… кто знает, что тогда было бы. Но Селена этого не узнала и не узнает.

Записка была такая: «Мама, я пошла к миссис Девере с Синди Бебкок помочь со стиркой — у них сейчас много постояльцев, а ты знаешь про ее артрит. Она очень меня просила. Вернусь к ужину. Целую».

Я знала, что за это она получит всего долларов шесть или семь, но знала и то, что она была бы рада работать и бесплатно, лишь бы уйти из дома, и с радостью устроиться в гостиницу горничной, если будет такая возможность. Деньги есть деньги, даже на нашем острове, и, конечно, миссис Девере возьмет ее на работу — Селена никогда не ленилась и не боялась запачкать руки.

Иными словами, она была такой же, как я в ее возрасте, а поглядите на меня сейчас — ведьма с согнутой спиной, вечно глотающая анальгин от болей в спине. В пятнадцать лет Селена еще не знала этого, как и я в свое время, но я не хотела, чтобы она шла по моему пути. Я читала ее записку снова и снова и думала, что не допущу этого, даже если мне придется умереть. Но я надеялась, что с нас хватит и смерти Джо.

Я положила записку на стол и надела резиновые сапоги. Потом пошла к белому камню, где мы с Селеной сидели после моего разговора с Джо. Дождь прекратился, но с кустов смородины все еще стекала вода, и в ветвях повисли дождевые капли. Они были похожи на бриллианты Веры Донован, только поменьше.

Эти заросли тянулись на пол-акра, и я была рада, что на мне сапоги и ветровка, — из-за сырости и из-за убийственных колючек. В конце 40-х там росли цветы и кое-какие овощи, но спустя шесть лет после того, как мы переехали в этот дом — его оставил Джо его покойный дядя Фредди, — колодец высох, и все это погибло. Джо пригласил Питера Дойона, и тот вырыл новый колодец с западной стороны дома.

Колючки цеплялись за мою куртку, но я шла вперед, разыскивая глазами дощатую крышку старого колодца. Я порезала руки в трех или четырех местах, и пришлось опустить рукава.

Наконец я нашла эту чертову штуку, едва не свалившись в нее. Я наступила на что-то, полускрытое травой, раздался треск, и я отпрянула прежде, чем доска провалилась вниз. Если бы я упала вперед, крышка бы не выдержала.

Я опустилась на корточки, заслоняясь рукой от проклятых колючек, и стала рассматривать колодец. Крышка была футов четырех в поперечнике; доски уже все побелели и прогнили.

На ощупь они были, как лакричный корень. Доска, на которую я наступила, сломалась и почти раскололась. Тогда я весила сто двадцать, а Джо фунтов на пятьдесят больше.

В кармане у меня был платок. Я повязала им верхушку ближайшего к колодцу куста, чтобы потом отыскать его. После этого я пошла к дому. Той ночью я спала как убитая и не видела страшных снов впервые с того дня, когда узнала от Селены, что с ней сделал ее отец.

Это было в конце ноября, и я долго ничего не предпринимала. Не знаю, стоит ли вам говорить, но я скажу: если бы с ним что-то случилось сразу после нашей беседы на пароме, Селена обязательно заподозрила бы меня. А ведь часть ее все еще любила его и, может быть, и сейчас любит. Я боялась того, что она подумает обо мне… и о себе. Может быть, так и случилось. Не знаю. Неважно.

Поэтому я тянула время, что всегда было для меня самым тяжелым. Дни складывались в недели, недели в месяцы. Временами я спрашивала Селену: «Хорошо ли ведет себя папа?» — и мы обе понимали, что это значит. Она всегда отвечала «да», и я была рада, потому что иначе мне пришлось бы действовать прямо тогда, наплевав на последствия.

После Рождества, в начале 63-го, у меня появились и другие поводы для беспокойства. Во-первых, деньги. Каждый день я думала, не начал ли он их тратить. Триста долларов он спустил, кто помешает ему взяться за остальные? Не могу передать, как я охотилась за его новыми книжками, но нигде не могла их найти. Все, что я могла, — это смотреть, как он то притаскивает домой новую электропилу, то является с дорогими часами на руке, и надеяться, что он еще не спустил деньги в своих воскресных покерных играх в Бангоре. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой беспомощной.

Потом нужно было решить, где и как делать это… если я вообще решусь это сделать. Идея использовать старый колодец оставалась; вопрос был в том, как сохранить это в тайне. Это в кино люди умирают быстро и чисто, а жизнь совсем не похожа на кино — это я знала еще тридцать лет назад.

Допустим, он свалился туда и начал кричать. Остров тогда не был так застроен, как сейчас, но у нас было трое соседей по Ист-лэйн — Кэроны, Лэнгиллы и Джоландеры. Они могли и не услышать этих криков сквозь смородину… но могли и услышать, если ветер будет дуть в нужную сторону. Кроме того, по Ист-лэйн уже тогда ездили машины, немного, но вполне достаточно, чтобы беспокоить женщину, думающую о том, о чем думала я.

Я уже почти не думала трогать колодец, когда ответ пришел сам собой. И его опять подсказала мне Вера.

Она ждала затмения, вот в чем дело. Она приезжала чуть ли не каждую неделю и регулярно привозила вырезки из разных местных газет и из журналов вроде «Сайнтифик Америкэн».

Еще она волновалась потому, что считала, что затмение обязательно приведет в Пайнвуд Дональда и Хельгу, — она говорила мне об этом снова и снова. К середине мая, когда уже совсем потеплело, она и не вспоминала про Балтимор, а была озабочена этим чертовым затмением. В шкафу у нее были четыре камеры, три из них уже на штативах, да еще восемь пар специальных темных очков, перископы и еще какие-то непонятные приборы.

Потом, в конце мая, я пришла к ней и увидела на столе вырезку из нашей газетки: «Гостиница предлагает постояльцам все для наблюдений затмения». На фотографии Джимми Гэньон и Харли Фокс сколачивали какую-то трибуну на крыше гостиницы — она тогда была такая же плоская, как сейчас. И знаете что? Во мне опять что-то сдвинулось, как тогда, когда я увидела первую статью о затмении на том же столе.

В заметке говорилось, что владельцы гостиницы хотят оборудовать на крыше что-то наподобие обсерватории, и что крыша будет для этого «специально перестроена» (смешно подумать, что Джимми и Харли могут что-нибудь перестроить), и что планируется продать триста пятьдесят особых «мест для наблюдения затмения», причем преимущество предоставлялось постояльцам гостиницы. Цена была скромной — два доллара, — но наверняка они хотели выгадать за счет бара и закусок.

Я еще читала статью, когда вошла Вера. Я не слышала этого и, когда она заговорила, подпрыгнула фута на два.

«Ну, Долорес, — сказала она, — что ты выбираешь? Крышу гостиницы или «Принцессу острова»?

«А при чем тут «Принцесса»?» — удивилась я.

«Я сняла ее на весь день затмения».

«Не может быть!» — воскликнула я, хотя знала, что Вера не бросает слов на ветер. Но снять такую громадину, как паром…

«Может, — сказала она. — Это стоило мне немало, пришлось оплатить все рейсы за день, но я это сделала. И если ты выберешь паром, можешь располагать всеми напитками на борту, — и, поглядев на меня прищуренными глазами, добавила: — Твоему мужу это бы подошло, как тебе кажется?»

«Господи, Вера, — ахнула я, — ну зачем вам паром? — ее имя все еще застревало у меня во рту, но она тогда не шутила и не собиралась возвращаться к «миссис Донован». — То есть я знаю, как вы интересуетесь этим затмением, но вы могли бы снять лодку почти такой же величины и вдвое дешевле».

Она, пожав плечами, поглядела на меня тем самым своим взглядом «поцелуй-мой-нижний-профиль».

«Я сделала это потому, что люблю эту дыру, — сказала она. — Этот остров — мое самое любимое место на земле, ты это знаешь, Долорес?»

Да, я знала это и молча кивнула головой.

«Конечно, знаешь. И именно «Принцесса» всегда привозила меня сюда — старая толстая «Принцесса». Я объявила, что там может с удобством разместиться четыреста человек, на пятьдесят больше, чем на крыше гостиницы, и все, кто хочет, могут поехать со мной и с детьми, — она улыбнулась, и это была улыбка девочки, которая рада жизни и хочет радовать других. — И знаешь еще что, Долорес?»

«Не знаю».

«Можешь свободно… — тут она прервалась и с тревогой посмотрела на меня, — Долорес, ты в порядке?»

Но я ничего не ответила. Передо мной предстала жуткая картина: плоская крыша гостиницы, забитая людьми с задранными вверх головами, и у берега — черная громадина «Принцессы», тоже заполненная народом, и все смотрят вверх, на большой черный диск, окруженный огнем. Картина правда была жуткая, но я думала не о ней. Я думала об остальной части острова.

«Долорес? — повторила она, положив мне руку на плечо. — Тебе что, плохо? Сядь сюда, я принесу стакан воды».

Мне не было плохо, но легкую слабость я чувствовала, поэтому послушно села, куда она сказала… вернее, чуть не упала, потому что колени у меня были словно резиновые. Я смотрела, как она несет мне воду, и считала. Если сложить тех, кто полезет на крышу гостиницы, и тех, кто поплывет на «Принцессе», получится семьсот пятьдесят человек. Это были не все, кто живет на острове в середине июля, но почти все. А остальные, скорее всего, будут наблюдать затмение на пляже и на пристани.

Вера принесла воду, и я выпила ее залпом. Она выглядела обеспокоенной.

«Ты правда в порядке, Долорес? — спросила она. — Может, хочешь лечь?»

«Нет, спасибо, — ответила я. — Так, легкая слабость».

Наверное, слабость всегда появляется, когда окончательно решаешься на убийство собственного мужа.

Часа через три, когда все было вымыто, ужин сварен (ужинала она всегда одна — она могла делить с хмырем постель, но не стол), а купленные продукты разложены по местам, я собралась уходить. Вера сидела за столом в кухне, разгадывая кроссворд в газете.

«Подумай насчет парома, Долорес, — снова сказала она. — На море будет гораздо уютнее, чем на твоей раскаленной крыше».

«Спасибо вам, Вера, — сказала я, — но, раз уж мне выпадет выходной, я лучше проведу его дома».

«Ты не обидишься, если я скажу, что это глупо?» — спросила она, все так же глядя на меня.

С каких это пор ты боишься меня обидеть, стерва? — подумала я, но, разумеется, ничего не сказала. Кроме того, она действительно выглядела озабоченной, когда решила, что мне плохо, хотя может быть, только из-за того, что она боялась, что я залью кровью из носа пол на кухне.

«Нет, Вера, — ответила я. — Глупо и глупо. Я вообще глупа как пробка».

«Разве? — она как-то странно подмигнула. — Иногда я так и думаю… А иногда мне кажется, что я ошибаюсь».

Я попрощалась и пошла домой, снова и снова думая о своей идее и ища в ней слабые места. Их не было — помешать мог только случай. Случай, конечно, много значит, но если о нем все время думать, вообще ничего не сделаешь. К тому же, если что-то будет не так, я всегда могу пойти на попятный.

Прошел май с Днем Памяти, и начались школьные каникулы. Я уже готовилась спорить с Селеной по поводу ее работы в гостинице, но тут подвернулся прекрасный случай. К нам как-то пришел преподобный Хафф — он еще тогда был методистским священником — и сказал, что методистскому лагерю в Уинтропе требуются две девушки-вожатые, хорошо умеющие плавать. Что ж, Селена и Таня Кэрон плавали как рыбы, и преподобный это знал. Короче, через неделю мы с Мелиссой Кэрон махали платками нашим девочкам, уплывающим на «Принцессе», и плакали, как дуры. Селена надела розовый дорожный костюм, и я впервые увидела, что она совсем взрослая. Это расстроило меня тогда, и до сих пор тяжело вспоминать.

Есть у кого-нибудь платок?

Спасибо, Нэнси. Так о чем это я?

Ах, да.

Селена уехала; оставались мальчишки. Я попросила Джо позвонить его сестре в Нью-Глостер и попросить ее с мужем принять их на июль, как уже бывало пару раз, когда парни были помладше. Я боялась, что Джо не захочет расставаться с Маленьким Питом, но он, наверное, представил, как дома будет тихо, и ему это понравилось.

Алисия Форберт — так звали его сестру — сказала, что они будут рады видеть детей. Джек Форберт, похоже, был не так рад, но всем заправляла Алисия, и вопрос решился.

Проблема была в том, что ни Джо-младший, ни Маленький Пит не хотели уезжать. Я их не винила: мальчики Форбертов были уже тинейджеры и не очень-то возились с такой мелкотой. Но меня такие вещи остановить не могли. В итоге я просто надавила на них. Джо-младший сопротивлялся чуть дольше, пока я не сказала ему: «Подумай, это же отдых от твоего отца». Печально, что приходилось убеждать детей таким образом.

А потом они и сами были рады уехать — Джо после четвертого июля пил все больше, и даже Маленький Пит не находил его в таком состоянии очень уж привлекательным. Его пьянство меня не очень беспокоило; я ему даже помогала.

Когда он в первый раз открыл кухонный шкаф и обнаружил там непочатую бутыль виски, он прямо остолбенел — я думала, он упадет в обморок. Но потом он уже не задавал вопросов, а только пил. С четвертого июля до дня своей смерти Джо Сент-Джордж большую часть времени был под мухой, а в таком состоянии мужчину ничего не интересует.

Однако неделя до отъезда мальчишек была для меня не очень-то приятной. Я уходила утром к Вере, когда он валялся на кровати, храпел и вонял, как гнилой сыр. Приходила я в два или в три, и он торчал на веранде (он перетащил туда любимое кресло), читал «Америкэн» и прихлебывал виски прямо из бутылки. Он пил всегда один, мой Джо был не из тех, кого называют «душа нараспашку».

В «Америкэн» тоже писали о затмении, но, похоже, Джо всегда плохо понимал, что читал. Его волновали только коммунисты, участники маршей протеста («ниггеры из автобусов», как он их называл) и чертов католик в Белом доме. Узнай он тогда, что случится с Кеннеди через четыре месяца, он умер бы счастливым, этот подонок.

Я сидела возле него и слушала, как он рассуждает о прочитанном. Я хотела, чтобы он привык к моему обществу, когда я дома, но черт меня побери, если это было легко. Даже от выпивки он не сделался добрее, хотя с некоторыми это бывает.

По мере приближения великого дня я уходила от Веры все с большим облегчением, хотя дома меня ждал только пьяный вонючий муж. Она совсем спятила — металась по дому, все время проверяла свои приборы для наблюдения и звонила разным людям, приглашая их прокатиться вместе с ней на пароме.

В июне под моим началом было шесть девушек, а после Четвертого июля их стало восемь — такого количества дом Донованов еще не видел. Они вымыли и отчистили каждый уголок так, что все сияло, и застелили все до одной кровати. Пришлось даже поставить еще кровати в солярии и на веранде второго этажа. Она ожидала в день затмения человек двадцать гостей с материка, носилась повсюду, выкрикивая указания, и была совершенно счастлива.

Потом, сразу после того как мальчишки собрались и уехали к тете Алисии и дяде Джеку, ее хорошее настроение вдруг улетучилось. Или, скорее, лопнуло, как воздушный шарик. Только что она глядела весело и что-то напевала, а на другой день как-то сгорбилась, и в глазах ее опять появился тот взгляд, с каким она приехала на остров после смерти мужа. В тот день она уволила двух девушек — одна стояла на пуфике, моя окно в гостиной, другая болтала на кухне с рассыльным и смеялась. Эта другая даже заплакала, когда это случилось. Она сказала Вере, что училась с этим парнем в школе и не видела его с тех пор, сказала, что просит простить ее и не выгонять, иначе мать устроит ей взбучку.

Веру это ничуть не проняло.

«Есть и хорошие стороны, дорогая, — сказала она ледяным тоном. — Мать будет тебя ругать, зато ты хорошо посмеялась с этим парнем».

Девушка — ее звали Сандра Мэлкей — пошла прочь, повесив голову и рыдая во весь голос. Вера стояла в холле и притворялась, что смотрит в окно. У меня так и чесалась нога пнуть ее под задницу… но я ее и жалела. Я-то поняла, почему у нее испортилось настроение, — дети, которых она так ждала, не приехали, несмотря на паром и все прочие приманки. Может, у них были просто другие планы, как всегда у детей, но мне казалось, что размолвка между ними и матерью продолжалась.

Настроение Веры улучшилось, когда начали приезжать гости, но я все равно была рада, уходя каждый день домой, а во вторник она уволила еще одну девушку, Карин Джоландер, которая выбросила треснутую тарелку. Карин не плакала, уходя по дороге, но смотреть на нее было тяжко.

Видно, тогда я была на взводе, потому что, как только Карин ушла, я пошла разыскивать Веру. Она бродила по саду в своей соломенной шляпе и срезала розы так свирепо, как будто была не Верой Донован, а мадам Дюфарж, отрезающей головы.

Я подошла прямо к ней и сказала:

«Зря вы уволили эту девушку».

Она выпрямилась и смерила меня взглядом благородной девицы.

«Ты так думаешь? Рада услышать твое мнение, Долорес. Знаешь, каждый вечер, ложась спать, я так и спрашиваю себя: «Что бы сказала об этом Долорес Сент-Джордж?» Просто уснуть не могу».

Это меня еще больше взбесило.

«Долорес Сент-Джордж думает, — сказала я, — что она никогда не стала бы вымещать свои обиды на беззащитных людях. Она не такая стерва».

Челюсть ее отвалилась, как будто я открутила держащие ее болты. Похоже, она так удивилась, что даже не заметила моего испуга. Ноги у меня так дрожали, что я еле дошла до кухни, чтобы посидеть там и подумать. Я наблюдала в окошко над раковиной, как она продолжала срезать розы, и они падали в ее корзину, как мертвые солдаты с окровавленными головами.

Я уже собралась уходить, когда она захотела поговорить со мной. Душа у меня ушла в пятки — я не сомневалась, что она мне скажет, что не нуждается больше в моих услугах, в последний раз посмотрит на меня этим своим «поцелуй-мой-нижний-профиль» взглядом, и я пойду себе по дороге, как те девушки. Конечно, я бы почувствовала облегчение, но и обиду тоже. Меня никогда еще не выгоняли с работы. Короче, я собрала остатки сил и вошла в ее комнату.

Но когда я ее увидела, я поняла, что увольнять меня не собираются. Она смыла весь макияж, который был на ней утром, и похоже было, что она плакала. В руках она держала коричневый пакет, который и протянула мне.

«Что это?» — спросила я.

«Два бинокля и два рефлектора, — сказала она. — Я подумала, что вам с Джо может понадобиться. У меня, — она откашлялась и снова посмотрела на меня. Одно меня в ней восхищало — как она умела смотреть на людей, что бы она при этом ни говорила: — У меня остались лишние».

«Да? — спросила я. — Очень жаль».

Она отмахнулась и спросила, не собралась ли я ехать с ней на пароме.

«Нет, — сказала я. — Я посмотрю на это со своего крыльца вместе с Джо. А если он куда-нибудь провалится, пойду на Восточный мыс».

«Пусть провалится, — она смотрела на меня в упор. — Я хочу извиниться за сегодняшнее утро… и передай Мэйбл Джоландер, что я изменила свое решение».

Ей стоило немалого сказать такое, Энди, — ты не знал ее так хорошо, как я, и можешь мне не поверить, но ей это очень дорого стоило. По правде говоря, я в первый раз услышала, чтобы она извинялась.

«Передам, — сказала я. — Только это Карин, а не Мэйбл. Мэйбл работала у вас шесть лет назад, а сейчас она в Нью-Хэмпшире, в телефонной компании».

«Ну, Карин, — согласилась она. — Скажи ей, что я передумала, пусть возвращается. И больше ни слова об этом, Долорес. Ты поняла?»

«Да, — сказала я. — И спасибо за бинокли. Они нам очень пригодятся».

«Пожалуйста, — сказала она, и, когда я уже выходила, окликнула меня: — Долорес!»

Я обернулась, и она опять подмигнула мне, будто знала что-то такое, чего не должна была знать.

«Иногда приходится быть стервой, — сказала она. — Только так женщина может выжить».

И она закрыла дверь перед самым моим носом; но осторожно, а не захлопнула.

Ну вот, наступил день затмения, и я не могу рассказывать вам про него — а я собираюсь рассказать все — с сухим горлом. Я говорю уже два часа, и еще много осталось, поэтому говорю тебе, Энди, — доставай свою бутылку из стола, или на сегодня придется закончить.

Вот так-то лучше. Эй, куда ты столько льешь! Один глоток может прочистить трубу, а два забьют ее снова. Хватит.

Теперь можно и продолжать.

Вечером 19-го я легла спать вся больная, потому что по радио передали, что возможен дождь. Я столько думала обо всем этом, а про дождь даже не вспоминала. Потом я сказала себе: Долорес, ты зашла слишком далеко. Ты сделаешь это, даже если будет лить как из ведра. И я закрыла глаза и спокойно уснула.

Суббота, 20 июля 63-го года, была жаркой и облачной. Радио сказало, что дождя, по всей вероятности, не будет, но возможна сильная облачность, и шансы жителей побережья увидеть затмение примерно пятьдесят на пятьдесят.

Я чувствовала, что груз свалился с моих плеч, и, оставив свои тревоги, отправилась к Вере готовить прием, который она планировала. Неважно, что будет облачно, все равно все будут торчать на крыше или на пароме, пытаясь разглядеть между облаков то, чего они не увидят больше никогда в жизни. Надежда — великая сила, никто не знает это лучше меня.

Я помнила, что Вера пригласила к себе восемнадцать гостей, но банкет был рассчитан на гораздо большее число — человек на тридцать. Те, кто должен был ехать с ней (а это были в основном местные), собирались на пристани к часу, а старая «Принцесса» должна была подойти туда к двум.

Я думала застать Веру в волнении, готовой выскочить из кожи, но она, похоже, всю жизнь только и делала, что удивляла меня. На ней было что-то красно-белое, больше похожее на плащ, чем на платье; по-моему, это называется «кафтан», а волосы она связала в простой пучок, совсем не похоже на пятидесятидолларовую прическу, которую она обычно делала по торжественным дням.

Она ходила вокруг длинного банкетного стола, установленного на лужайке перед домом, смеялась и разговаривала с гостями, большинство которых приехало из Балтимора. В этот день она выглядела не так, как всю предыдущую неделю. Помните, я говорила, что она все время напевала под нос? Так вот, в день затмения она скорее жужжала, как сердитая муха, и смех ее был каким-то особенно звонким.

Она увидела меня и поспешила навстречу с какими-то указаниями, но она и ходила не так, как в предыдущую неделю, а словно все время хотела побежать. И она по-прежнему улыбалась. Я решила — она смирилась с тем, что ее дети не приедут, и подумала, что может быть счастлива и без них. И знаешь, Энди, — я ее знала еще тридцать лет, но никогда больше не видела такой счастливой. Довольной — да, но не счастливой, как бабочка на цветке в теплый летний день. Тогда она казалась именно такой.

«Долорес! — воскликнула она. — Долорес Клэйборн!» — в первый раз она назвала меня девичьей фамилией, хотя Джо был еще жив и здоров. Когда я поняла это, я вздрогнула — так, наверное, вздрагиваешь, когда проходишь мимо места, где тебя похоронят.

«Доброе утро, Вера, — сказала я. — Жаль, что день такой пасмурный».

Она поглядела на серое небо и улыбнулась:

«К трем часам появится солнце».

«Вы говорите так, будто дали ему команду», — заметила я.

Я пошутила, конечно, но она вполне серьезно кивнула и сказала:

«Именно так. А теперь сходи на кухню и вели побыстрее подавать кофе».

Я пошла, но она тут же окликнула меня, как за два дня до этого, когда сказала, что женщине приходится иногда быть стервой. Я повернулась, думая, что она мне скажет на этот раз, но она просто стояла там в своем красно-белом наряде, улыбаясь и выглядя не старше двадцати пяти в этом белом утреннем свете.

«Солнце выглянет в три, Долорес, — сказала она наконец. — Вот увидишь!»

Банкет кончился в одиннадцать. Гости двинулись к пристани, а мы с девушками вымыли посуду и тоже стали расходиться. Сама Вера ушла только в полпервого — уехала с тремя или четырьмя гостями на старом «форде», который у нее был на острове. Я возилась с посудой до часу, потом сказала Гейл Лавескью, что у меня разболелась голова, и оставила ее за старшую. Когда я уходила, Карин Джоландер обняла меня и поцеловала. Она опять плакала — эта девчонка вообще ревела по любому поводу.

«Не знаю, что тебе наболтали, Карин, — сказала я ей, — но меня тебе не за что благодарить. Я ничего не сделала».

«Никто мне не наболтал, — всхлипнула она, — но я знаю, что это вы, миссис Сент-Джордж. Никто другой не посмел бы перечить этому старому дракону».

Я чмокнула ее в щеку и пожелала в душе, чтобы она не перебила слишком много тарелок. Потом я ушла.

Я помню все, что случилось дальше, Энди, — все, но лучше всего помню, как я шла от дома Веры до центра и думала: «Я иду убивать своего мужа. Я иду убивать своего мужа», как будто вбивала эту мысль в свою голову, как гвоздь в стенку. Но, оглядываясь сейчас назад, я думаю, что вбивала это не в голову, а в сердце.

Хотя было еще час пятнадцать и до затмения оставалось три часа, улицы совсем опустели. При виде этого я вспомнила этот городок на юге штата, где исчезли все жители. Потом я посмотрела на крышу гостиницы — там уже сидели около сотни человек и глазели на небо, как фермеры в сезон уборки. Внизу у пристани я увидела «Принцессу», тоже забитую людьми, которые ходили по палубе с бокалами, как на пикнике. На пристани толпился народ, и вокруг сновали лодки, штук пятьсот, больше, чем я когда-либо видела. И у всех были темные очки или рефлекторы. Такого дня на острове не было ни до того, ни после, и он показался мне похожим на сон, даже если бы я не задумала то, что задумала.

Магазин был открыт — думаю, хозяин не закрыл бы его и на Страшный Суд, — и я зашла и купила бутылку «Джонни Уокера».

Придя домой, я сунула бутылку Джо, ничего не говоря — просто плюхнула на колени, — и пошла относить пакет с биноклями, который мне дала Вера. Когда я снова вышла на крыльцо, Джо рассматривал бутылку на свет.

«Будешь пить или только смотреть?» — спросила я.

Он подозрительно посмотрел на меня и осведомился:

«Что это значит, Долорес?»

«Отпразднуй затмение, — сказала я. — Если не хочешь, могу вылить в раковину».

Я потянулась к бутылке, и он живо ее отдернул.

«Что-то ты расщедрилась, — буркнул он. — Мы не можем тратиться на такие вещи», — однако достал нож и срезал пробку.

«Что ж, по правде сказать, это не только из-за затмения, — сказала я. — Я просто так счастлива, что хочу с кем-то поделиться. А раз тебе доставляет радость только выпивка…»

Он скрутил пробку и отхлебнул. Руки его дрожали, и я смотрела на это с удовлетворением — мои шансы увеличивались. «А с чего это ты счастлива? — спросил он. — Встретила кого-нибудь уродливей себя?»

«Мог бы не говорить это хотя бы в день, когда я купила тебе бутылку лучшего виски, — сказала я. — Еще не поздно у тебя ее забрать», — и снова протянула руку.

«Попробуй», — сказал он.

«Ну, ладно. Посмотрим, чему ты выучился у своих «Анонимных алкоголиков».

Он непонимающе посмотрел на меня:

«Да с чего ты так развеселилась? Оттого, что отослала парней из дому?»

«Нет, я уже скучаю по ним», — это была правда.

«Да уж, — он снова отхлебнул. — Тогда отчего?»

«Потом скажу», — и я встала.

Он схватил меня за руку.

«Говори сейчас, Долорес. Ты знаешь, я не люблю, когда надо мной смеются».

Я посмотрела на него сверху вниз и сказала:

«Убери руку, или эта дорогая бутылка разобьется о твою башку. Я не хочу с тобой драться, Джо, особенно сегодня. Я купила салями, швейцарский сыр и пирожные».

«Пирожные! — воскликнул он. — Ну, ты даешь!»

«Не волнуйся, эти деликатесы не хуже, чем лопают гости Веры на пароме».

«К черту деликатесы! — сказал он, оживившись немного. — Лучше просто сделай мне сэндвич».

«Ладно, сделаю», — сказала я.

Он посмотрел на берег и заметил наконец паром и все, что там творилось, и его нижняя губа опять по-уродски оттопырилась. Лодок прибавилось, и людей тоже, и мне показалось, что небо чуть посветлело.

«Ты глянь! — протянул он, как в последнее время повторял за ним Маленький Пит. — Из-за такой ерунды все эти мудаки готовы выпрыгнуть из штанов. Хотя бы пошел дождь! Хотя бы поднялся ветер и потопил эту суку, у которой ты работаешь, и всех остальных!»

«Узнаю моего Джо, — сказала я. — Сама доброта и любезность».

Он посмотрел на меня, прижимая к груди бутылку, как медведь колоду с медом:

«Что ты там несешь, женщина?»

«Ничего, — сказала я. — Я пойду приготовлю сэндвич тебе и что-нибудь для себя. Мы посидим, выпьем и посмотрим затмение — Вера дала нам бинокли. А потом я скажу, почему я так рада. Это сюрприз».

«Не люблю я твоих сюрпризов», — сказал он.

«Я знаю, что не любишь. Но этот тебе понравится. Ты ничего подобного еще не слышал», — и я пошла на кухню, чтобы он как следует занялся бутылкой. В конце концов, это был его последний виски в жизни. Больше ему не понадобятся «Анонимные алкоголики», чтобы отвыкнуть от пьянства.

Это был самый длинный день в моей жизни и самый странный. Он сидел в своем кресле с бутылкой и газетой и бубнил в кухонное окно что-то о проклятых демократах, совсем позабыв о затмении и о моем сюрпризе. Я делала сэндвич, напевала и думала: «Делай получше, Долорес, — положи его любимого красного лука и горчицы. Делай получше, ведь это его последняя еда на этом свете».

С того места, где я стояла, я видела белый камень и верхушки кустов смородины. Платок, который я повязала над кустом смородины, я тоже видела. Он кивал мне на ветру.

Я помню, как в тот день пели птицы и как с берега доносились голоса собравшихся там людей, похожие на звуки радио. Я помню даже, что напевала «Господен Рай — как сладок этот звук», когда делала себе крекеры с сыром (мне совсем не хотелось есть, но иначе Джо мог что-нибудь заподозрить).

Где-то без четверти два я вышла на крыльцо с подносом в одной руке, как официантка, и с сумкой, где лежали бинокли, в другой. Небо все еще было в облаках, но заметно просветлело.

Джо ничего не сказал, но по тому, как он отложил газету и вгрызся в сэндвич, я увидела, что ему понравилось. Что-то похожее я видела в кино или в книжке: «Приговоренный к смерти ест последний ужин».

Я сама не могла удержаться: слопала все крекеры до единого и выпила целую бутылку пепси. Раз или два я думала, хороший ли аппетит у палачей перед казнью. Смешно, о каких вещах думает человек, когда ему нужно заставить себя что-то сделать, правда?

Солнце выглянуло, когда мы заканчивали есть. Я вспомнила, что мне утром сказала Вера, посмотрела на часы и улыбнулась. Было ровно три. В то же время мимо проехал Дэйв Пеллетье — он тогда развозил почту на острове, — оставив за собой хвост пыли, и больше до темноты я не видела ни одной машины.

Я поставила тарелки и пустую бутылку из-под воды на поднос, но, прежде чем я успела встать, Джо сделал то, чего не делал многие годы: обхватил меня рукой за шею и поцеловал. От него воняло виски и луком, но это был настоящий поцелуй, даже нежный. Помню, я закрыла глаза и чувствовала на своих губах его губы, а на лбу солнечное тепло.

«Не так уж плохо, Долорес», — сказал он: высшая похвала в его устах.

И я вспомнила вдруг не то, что он сделал с Селеной, и как он вел себя все эти годы, а тот выпускной вечер в 1945-м, и как я подумала: «Если он меня сейчас поцелует, я протяну руку и пощупаю кожу у него на лбу — правда ли она такая гладкая и нежная, как кажется». На миг я снова стала той зеленой девчонкой, какой была тогда, и снова, как тогда, я протянула руку и коснулась его лба. И тут мой внутренний глаз вдруг раскрылся шире, чем когда-либо, и я увидела, что так он добивался того, чего хотел, и от меня тогда, и от Селены, и от работников банка. А добившись, он ломал людей и портил, как игрушки. Я вспомнила, как он хлопал по плечу Маленького Пита, когда тот называл кого-нибудь засранцем или говорил, что мальчик из их класса ленивый, как негр. Он испортит их всех, если дать ему волю, а потом умрет, оставив нам неоплаченные счета и дырку в земле.

Что ж, дырка для него была готова, тридцати футов глубиной, выложенная камнем. Ни его единственный поцелуй после стольких лет страданий, ни его красивый лоб, из-за которого эти страдания начались, не могли ничего изменить… но я дотронулась до него еще раз, вспоминая, как оркестр играл «Лунный коктейль», и запах его одеколона, взятого у отца.

Потом я пришла в себя.

«Я рада, — сказала я и встала. — Пойду вымою тарелки, а ты разберись с этими биноклями».

«Плевать мне на бинокли и на все это чертово затмение, — сказал он. — Я уже видел темноту, каждую ночь».

«Как знаешь», — пожала я плечами.

Когда я дошла до двери, он спросил:

«Может, пойдем покувыркаемся, а, Долорес?»

«Посмотрим», — сказала я, думая, что да, Джо Сент-Джордж покувыркается сегодня больше, чем за всю свою жизнь.

Я мыла тарелки и думала, что он все равно мог в постели только храпеть и пердеть, и его пьянство было виновато в этом скорее, чем мое уродство. Но я боялась, что мысль о траханье (извини меня, Нэнси) отвлечет его от бутылки. Напрасно — для Джо бутылка всегда на первом месте. В окно я видела, как он вытащил один из биноклей и стал его вертеть. По телевизору как-то показывали, как шимпанзе пытается включить радио — очень похоже. Потом он отложил бинокль и снова присосался к «Джонни Уокеру».

Когда я вышла на крыльцо с корзиной, у него уже появился знакомый осовевший взгляд, и он подозрительно уставился на меня.

«Ничего, — сказала я как можно ласковее. — Я посижу тут, зашью кое-что, пока солнце не зайдет. Правда, интересно?»

«Господи, Долорес, у меня что, сегодня день рождения?» — в кои веки у него был довольный голос!

«Ну, может и так», — загадочно сказала я и начала штопать джинсы Маленького Пита.

Следующие полтора часа тянулись медленнее, как в детстве, когда тетя Клорис обещала в первый раз свозить меня в кино в Эллсуорт. Я заштопала джинсы, поставила заплатки на двое брюк Джо-младшего (даже тогда он не носил джинсы — не удивлюсь, если он уже тогда знал, что будет политиком) и зашила две юбки Селены. Под конец я заштопала почти новые носки Джо. Помню, я подумала, что похороню его в них.

Потом я заметила, что свет начал понемногу меркнуть.

«Долорес! — окликнул Джо. — Похоже, это то, чего ты и все эти ослы ожидали».

«Ага, вижу», — сказала я. Свет из желтого, каким он должен быть в июле, стал розовым, и тени как-то странно истончились, как я никогда раньше не видела и теперь уже не увижу.

Я взяла рефлектор, как показывала мне Вера, и подумала о чем-то странном, словно из сна. «Та маленькая девочка на коленях у отца тоже держит такую штуку», — подумала я.

Не знаю, почему, Энди, но я думала о ней, а в следующую минуту мне даже показалось, что я вижу ее. Наверное, так пророки из Ветхого Завета видели будущее и всякие вещи: девочка лет десяти, в красно-желтом полосатом платьице вроде сарафана, с рефлектором у глаз. Ее светлые волосы были зачесаны назад, будто она хотела казаться взрослее. Я увидела еще кое-что, что заставило меня вспомнить о Джо: рука ее отца лежала на ее ноге, выше, чем надо бы. Потом все исчезло.

«Долорес? — позвал Джо. — Ты в порядке?»

«Конечно. А что?»

«У тебя был странный вид».

«Это из-за затмения», — сказала я, и, может, так оно и было, Энди, — я думаю, это была настоящая девочка, которая сидела на коленях у отца где-нибудь на пути затмения в тот самый момент.

Я поглядела в рефлектор и увидела маленькое белое солнце с узенькой черной полоской с одной стороны. Потом я поглядела на Джо. Он тоже смотрел в бинокль.

«Черт, — сказал он. — Оно исчезает».

Тут в траве застрекотали кузнечики, похоже, они решили, что начался закат. Я посмотрела в сторону парома — вода в океане стала темно-синей, немного жуткой и в то же время прекрасной. Казалось, что все лодки, застывшие там, — мираж.

Я взглянула на часы: без десяти пять. В следующий час все на острове не оторвут глаз от неба. Улица вымерла, соседи были на «Принцессе» или на крыше гостиницы, и мне пора было действовать. Кишки мои будто склеились, и перед глазами все еще стояла та девочка, но я знала: если я не сделаю этого сейчас, то не сделаю никогда.

Я отложила рефлектор и позвала:

«Джо».

«Что?» — спросил он, не отрываясь от бинокля. Затмение захватило и его, хоть он и не собирался смотреть.

«Пришло время для сюрприза», — сказала я.

«Какого еще сюрприза?» — он недовольно опустил бинокль и посмотрел на меня. Он выглядел слегка обалдевшим, то ли от затмения, то ли от виски. Если он не поймет меня, то весь мой план рухнет, и что тогда? Я помнила только об одном: назад пути нет.

Тут он взял меня за плечо и тряхнул:

«О чем ты говоришь, женщина?»

«О деньгах на счетах наших детей», — сказала я.

Его глаза сузились, и я увидела, что он не так уж пьян, как мне показалось. И еще я поняла, что тот поцелуй ничего не изменил и не мог изменить. Иуда тоже целовал Христа.

«Ну и что с ними?» — спросил он.

«Ты взял их».

«Ты что?»

«Не отпирайся, — сказала я. — После того, что ты выкинул с Селеной, я поехала в банк. Я хотела забрать деньги и уехать от тебя вместе с детьми».

Он несколько секунд молча смотрел на меня, потом откинулся в своем кресле и начал смеяться.

«Ну, и как тебе это понравилось? — спросил он, отхлебывая еще виски и снова поднося к глазам бинокль. — Половины уже нет, Долорес! Ты погляди!»

Я заглянула в свой рефлектор. Он был прав: половина солнца исчезла.

«Ага, — сказала я, — половины нет. А деньги…»

«Забудь про них. Не забивай себе голову. С деньгами все будет нормально».

«О, я не беспокоюсь, — сказала я. — Ни капельки. Когда ты меня одурачил, я много думала об этом».

Он кивнул и снова засмеялся, как школьник, который не боится распекающего его учителя. Он так смеялся, что в воздухе перед ним повисло маленькое облачко брызг слюны.

«Прости, Долорес, — проговорил он. — Не хотел смеяться, но уж больно у тебя потешный вид».

«Ага, — согласилась я. — Но знаешь, что говорят об этом?»

«А что тут можно сказать? — удивился он. Он отложил бинокль и смотрел на меня, и от смеха на его маленьких свиных глазках даже выступили слезы. — Что говорят о мужьях, которые показали женам на их место?»

«Кто надул меня однажды, позор ему; кто надул меня дважды, позор мне, — сказала я. — Ты надул меня с Селеной и с деньгами, но я тебя все же поймала».

«Слушай, если ты боишься, что я их потратил, то…»

«Я не боюсь, — сказала я. — Уже не боюсь».

Тут он перестал улыбаться и долго смотрел на меня, пытаясь понять, о чем я говорю. Губа его опять оттопырилась.

«Долорес, женщины не понимают насчет денег главного, — сказал он, — и ты не исключение. Я просто положил их на один счет, а тебе не сказал, чтобы не слушать твой бред. Не беспокойся об этих деньгах, и все будет в порядке», — и он поднес к глазам бинокль, давая понять, что тема закрыта.

«Да, один счет на твое имя».

«Ну и что? — спросил он. Солнце уже почти скрылось, и все погрузилось в полумрак. Где-то запела ночная птица, потом еще одна. Температура тоже начала падать. Все это было похоже на странный сон, ставший вдруг явью. — Почему он не может быть на мое имя? Я же их отец».

«Да, в них течет твоя кровь. Если это делает тебя их отцом, то ты отец».

Я видела, как он пытается разобраться в этой фразе и не может.

«Не говори так больше, Долорес, — сказал он наконец. — Предупреждаю тебя».

«Ладно, не буду. У нас впереди еще сюрприз».

«О чем ты, черт побери, болтаешь?»

«Я познакомилась с одним человеком в банке. Мистер Пиз из Джонспорта. Я рассказала ему, что произошло, и он был очень огорчен. Особенно когда я показала ему настоящие книжки, и оказалось, что они вовсе не утеряны».

Вот тут Джо потерял всякий интерес к затмению. Он сел в своем вонючем кресле, уставившись на меня и медленно сжимая и разжимая кулаки.

«Мистер Пиз проверил, остались ли эти деньги в банке, и когда они нашлись, мы с ним вздохнули с облегчением. Он спросил, собираюсь ли я заявлять в полицию, но я пожалела тебя и сказала, что достаточно будет вернуть эти деньги мне. Так он и сделал. Поэтому я уже не беспокоюсь о счетах моих детей, Джо. Ну, как тебе мой сюрприз?»

«Ты врешь! — крикнул Джо, вскакивая. Бинокль упал у него с коленей и вдребезги разбился об пол веранды. Выражение на его лице порадовало меня: такого я не видела, даже когда говорила с ним насчет Селены. — Они не могли! Ты не могла взять оттуда ни цента, не могла даже взглянуть на эту книжку!»

«Вот как? А откуда я знаю, что ты уже снял с нее три сотни? Слава Богу, что не больше, но у меня все равно сердце кровью обливается. Ты вор, Джо Сент-Джордж, грязный вор, который обокрал собственных детей!»

Лицо его стало белым, как у трупа. Только глаза горели ненавистью. Кулаки его продолжали сжиматься. Я на миг взглянула вниз и увидела, как солнце, от которого остался только узкий полумесяц, дробилось и отражалось в осколках разбитого стекла. Потом я снова посмотрела на него, и зрелище было не очень приятным.

«На что ты потратил эти триста долларов, Джо? На шлюх? Или проиграл в покер? В дом ты ничего не приносил».

Он ничего не сказал, только стоял, сжимая и разжимая кулаки, и за ним на фоне дома летали первые светлячки. Лодки у берега превратились в еле заметные силуэты, и я подумала о Вере — она сейчас находилась если не на седьмом небе, то в его прихожей. Впрочем, мне нужно было думать не о Вере, а о Джо. Нужно было заставить его двигаться.

«Впрочем, мне до этого нет дела, — сказала я. — Остаток мой, и это главное. Можешь теперь трахать сам себя, если твой огрызок встанет».

Он бросился ко мне, давя осколки стекла, и схватил за руку. Я делала вид, что вырываюсь, но не очень активно.

«Ты заткнешь свой поганый рот, — прошипел он, дыша мне в лицо перегаром, — или я сам это сделаю».

«Мистер Пиз предлагал мне оставить деньги в банке, но я не захотела — я подумала, что ты попробуешь опять наложить на них лапу. Поэтому я попросила выдать мне их наличными. Он сперва не хотел, но в конце концов согласился, и теперь все они у меня, в надежном месте».

Тут он схватил меня за горло. Я, конечно, испугалась, но одновременно это значило, что он мне поверил. И еще это значило, что теперь все, что я ему сделаю, будет самообороной — хотя закон этого не мог знать, но я это знала. Я защищала себя и своих детей.

Он тряс меня и что-то кричал. Не помню точно — он, кажется, пару раз ударил меня головой о столб крыльца. Он кричал, что я чертова сука, что он убьет меня, если я не верну деньги, что деньги эти его, и другую такую же чушь. Я уже боялась, что он действительно убьет меня прежде, чем я скажу ему то, что он хочет. Стало еще темнее, и светляки — сотни светляков — заполнили весь двор, или мне так показалось?

И его голос звучал где-то вдали, поэтому мне представилось, что я сама вместо него падаю в колодец.

Наконец он отпустил меня, и я приземлилась на пол прямо среди стеклянных осколков. В одном из них, самом большом, отражался узкий полумесяц, оставшийся от солнца. Я хотела взять его, потом раздумала. Нельзя было резать его стеклом, это было совсем не то. Нужно подождать. Горло у меня болело так, что я не удивилась бы, если бы потом харкала кровью.

Он рывком поднял меня на ноги, зажал мою шею локтем и подтянул к себе на расстояние, достаточное для поцелуя, — только теперь он вовсе не собирался меня целовать.

«Я же просил тебя заткнуться, — сказал он, тяжело дыша. Глаза его были мокрыми, как будто он плакал, и меня испугало то, что его глаза смотрели прямо сквозь меня, как будто меня для него не существовало. — Миллион раз просил. Теперь ты мне веришь, Долорес?»

«Да, — сказала я еле слышно. — Да, верю».

«Скажи еще раз! — потребовал он, все еще зажимая мою шею так, что заболел нерв. Я закричала, и это заставило его ухмыльнуться. — Скажи, что жалеешь об этом!»

«Жалею! — взвыла я. — Жалею!» — Я планировала притвориться испуганной, но Джо избавил меня от такой необходимости. Да, в тот день мне почти не пришлось притворяться.

«Хорошо, — сказал он. — Я рад это слышать. А теперь говори, где деньги, до последнего цента».

«За домом», — сказала я. Я была рада, что меня еле слышно; так мой голос звучал правдоподобней. Я сказала, что положила деньги в банку и спрятала в смородине.

«Ох, женщины! — фыркнул он и толкнул меня в спину. — Ну, веди показывай».

Я спустилась с крыльца и пошла вперед. Джо шел прямо за мной. Было совсем темно, и я вдруг заметила такое, что заставило меня на миг забыть обо всем.

«Смотри, Джо! — крикнула я. — Звезды!»

Это действительно были звезды — так ясно я видела Большую Медведицу только в зимние ночи. Кожа у меня пошла мурашками, но Джо это ничуть не волновало.

«Звезды? — переспросил он. — Если не поторопишься, увидишь их еще больше, это я тебе обещаю».

Я снова пошла вперед. Белый камень, где мы с Селеной сидели в прошлом году, ярко светился в темноте, как бывало при луне. Но нет, этот свет не был похож на лунный — он был каким-то диким, жутким. Расстояния между предметами было почти невозможно определить, кусты смородины слились в одно черное колючее пятно, над которым сновали тучи светлячков.

Вера говорила мне, что смотреть на затмение невооруженным глазом опасно; это может опалить сетчатку или даже ослепить. Но я могла сопротивляться желанию посмотреть наверх не более чем жена Лота, который запретил оглядываться на гибнущие Содом и Гоморру. Я посмотрела, и то, что я увидела, не давало мне покоя недели и даже месяцы, уже тогда, когда я начала забывать про другие события того страшного дня.

Затмение было почти полным. Небо окрасилось в королевский пурпур, и в нем повисло что-то похожее на большой черный зрачок, окруженный кольцом огня. С одной стороны блестел полумесяц солнца, как жидкое золото в чугунном ковше. Я должна была оторваться от этого зрелища, но не могла. Это было похоже… не смейтесь, но это было похоже на тот самый мой внутренний глаз. Как будто он вышел из меня, чтобы посмотреть, как я справляюсь с его заданием. Только он был куда больше, чем я представляла. И чернее.

Должно быть, я застыла на месте, потому что Джо опять меня толкнул. Я опустила голову, и перед глазами у меня поплыло большое синее пятно вроде того, какое бывает после того, как посмотришь на огонь сварки. Я подумала, что сожгла сетчатку — это моя кара, моя Каинова Печать.

Мы прошли мимо камня, вдоль стены сарая и вперед, где начались кусты. Джо держал меня за воротник платья. Я почти ничего не видела — перед глазами была темнота, в которой плавало это синее пятно. Когда первый куст оцарапал мне кожу, я вспомнила, что на этот раз на мне не было ни джинсов, ни резиновых сапог. Но я уже заметила свой платок, висящий на верхушке куста над тем местом, где был колодец. Я вырвалась из его рук и побежала прямо в заросли смородины.

«Стой, сука!» — заорал он и кинулся за мной. Ему удалось ухватить меня снова, но отчаянным движением я опять вырвалась. Бежать было трудно; на колючках оставались клочья платья и, похоже, моей кожи. Кровь залила мне все ноги, но я заметила это только потом, когда вернулась домой.