Дом малых теней

Глава 9

Под люстрой, подвешенной на черной цепи, свисающей с алебастровой потолочной розетки, располагался громадный выставочный стол примерно шесть метров в длину, четыре в ширину и метр в ширину.

Стены вокруг композиции были обклеены теми же обоями со средневековым узором, что и во всем Красном Доме в тех местах, где не было деревянных панелей, – густого бордового цвета, поглощающего естественный свет. Периметр комнаты был забран высоким деревянным плинтусом снизу и длинным карнизом сверху. И никакой мебели, никакого декора – ничто не должно было отвлекать внимание зрителя, препятствовать восторгу, смешанному с ужасом при виде того, что создал и выставил в своем доме М. Г. Мейсон.

Кэтрин на время потеряла дар речи – пауза была достаточной, чтобы Эдит успела очевидно насладиться ее вытаращенными глазами и открытым ртом. Возможно, именно поэтому Мод не произнесла ни слова, а Эдит провела всю жизнь в безмолвной и невольной компании грызунов и лесного зверья. Все прочие персоны были не более чем помехами.

– Часто на завершение одной композиции у дяди уходили годы. Над этой он работал десять лет, плюс год планирования, прежде чем он освежевал первую крысу. – Кэтрин все еще не могла ответить. – Всего под стеклом шестьсот двадцать три объекта. Их всех поймали собаки, специально обученные не калечить добычу. И несколько десятков лет в Красном Доме нет крыс. Может быть, они еще помнят, – Эдит усмехнулась собственной шутке. – Дядя так наловчился, что мог полностью обработать крысу за шестнадцать часов. Но прежде чем сделать первый надрез, он планировал позу каждой из них до мельчайших подробностей. У крыс ужасно тонкие лапы, лапам животного вообще сложнее всего придать правильное положение, но дядя стал настоящим специалистом в этом деле. А моя мама снимала мерку с каждой из них для пошива униформы.

Кэтрин покатила кресло с Эдит вдоль выставочного стола. От нескольких беглых взглядов на композицию у нее закружилась голова, но она еще не могла воспринять всей сложности диорамы.

Через стекло открывался вид в ад.

– Не понимаю… Почему никто этого не видел?

Колеса кресла скрипнули, пол издал стон, и в этом пространстве звуки показались Кэтрин столь же нежелательными, как и ее собственный голос. Они как будто нарушали сон комнаты.

Эдит улыбнулась.

– О, видели… однажды. Но вам повезло, мисс Говард. Вы первая, не считая членов семьи, кто увидел «Славу» за последние семьдесят лет. Хотя стремились многие: услыхав о ней от тех немногих, которые действительно видели ее. Это было до того, как дядя осознал, что в качестве предупреждения его работа бесполезна. До Второй мировой войны она один раз выставлялась в Вустере, но ненадолго. Он-то надеялся, что она устрашит людей и тем самым остережет от еще одной великой бойни. Но он был недоволен реакцией на его работу. В газетах его порицали за жестокость и отсутствие патриотизма. Кто-то даже назвал его безумцем, милочка. Школьники были в восторге от «Славы», но совсем не за то, за что следовало бы. И дядя вернул ее домой. Она делится на десять секций. Согласно указаниям дяди, когда коллекция перешла в мое управление, я отказывала в любой просьбе взглянуть на эту работу, пока о ней не забыли. Теперь у меня нет выбора. Но дядя понимает…

– Он… – Но Кэтрин вскоре упустила направление мысли, к тому же так и не сумела спросить Эдит, кто же все-таки нарушил тишину в комнате, в которой она только что блуждала в темноте. С того момента как она открыла шторы, этот вопрос преследовал ее. Но стоя перед «Славой», ни о чем другом думать было нельзя.

– Вы должны понимать – дядя вернулся с фронта другим человеком. То, что он пережил в Великой Войне, опустошило его. И хотя он был добровольцем-некомбатантом, он отправился на передовую, чтобы быть рядом с солдатами. И дать им хотя бы малое утешение посреди ужасов, которые мы не в состоянии вообразить. Он видел такое… такие вещи. Он потерял веру. И не только в Бога. Но и в людей. В общество. В человечество. Его потеря веры была колоссальной. Можно сказать, полной. Какая тяжкая ноша для капеллана!

– Капеллана? Он был…

– Да, служителем Господа. Когда-то эта деревня была его приходом. Он стал капелланом в 38-м Валлийском батальоне. Частная инициатива. Тогда таких было много. Он пошел добровольцем в 1915-м, вслед за двумя младшими братьями. Он их очень любил и думал, что сумеет о них позаботиться.

Эдит вздохнула и подняла брови, аккуратно нарисованные на ее алебастровом лбу.

– Гарольд, самый младший, пал в Мамецком лесу. В 1916-м. Вскоре после прибытия. Это было одно из сражений на Сомме. Потом их батальон участвовал в третьей битве на Ипре, и Льюис погиб при Пилкеме через год после Гарольда. Бедняжку Льюиса отравили газами.

И эти крысы в грязи были исцелением Мейсона – или скрупулезным продолжением кошмара. Кэтрин вновь уставилась на то, что она поначалу приняла за маленьких человечков, настолько правдоподобны были их позы на задних лапах, настолько одушевленными и человеческими были гримасы ужаса, боли, страха и отчаяния, так убедительны их военные формы, оружие и страдания на земле, что в течение нескольких секунд она не сомневалась, что смотрит на толпу крохотных людей, завязших в одном из внутренних кругов ада.

Черный пейзаж сам по себе был настолько убедителен – сырой, вздыбленный и бесцветный, – что Кэтрин казалось, будто она чувствует его запах сквозь стекло. Стенки диорамы были окрашены с фотографической точностью, продолжая словно уходящую в бесконечность во всех направлениях картину окопов, рваной проволоки, взрывов снарядов, воронок от мин, густого дыма и разнесенных в щепки деревьев.

И еще – она не видела Эдит такой воодушевленной. Маска колючей враждебности, которую она донесла до порога этой комнаты, казалось, растворилась, как только появилась возможность порассуждать о ее дяде – человеке, нежно лелеемом ее долгой памятью.

– После того как убили Льюиса, дядю списали по инвалидности из-за брюшного тифа и дизентерии. Какое-то время он страдал от обоих недугов одновременно. Мама говорила, что в первый раз домой его привел не тиф, а разбитое сердце. И он мог бы пересидеть войну дома, но вернулся в свою роту и на передовую, едва немного оправился. Чтобы продолжить службу. Когда я достаточно выросла и смогла понять, мама сказала мне, что он был преисполнен решимости погибнуть на фронте, чтобы вновь оказаться рядом с братьями.

– Но, милочка, судьбе было угодно оставить его в живых. В 1918-м он опять вернулся домой, на сей раз с раной. В битве при Камбре. Когда его батальон захватил Вийер-Утре, дядя получил тяжелейшее ранение в голову шрапнелью. Рана изуродовала его. Но, возможно, спасла жизнь.

– Я не знала. – Кэтрин сглотнула комок эмоций, подкативший к горлу. – Это… – она не знала, что сказать. – Это страшная и печальная история. – Она чувствовала себя странно: здесь, в Красном Доме, рассказ Эдит воспринимался как свежие новости. – Мне так жаль.

– Разве такое можно забыть? Дядя считал, что нельзя. Он себе этого позволить не мог. После войны он жил здесь затворником со своей сестрой Виолеттой, моей матерью. Она вернула его в мир. Потому что им предстояла работа. Они все делали вместе. Я полагаю, вам нужно составить перечень всего этого?

– Да.

– Разделять диораму нельзя. Таково наше единственное условие. Она должна остаться целостной.

– Разумеется. Да и кто бы мог помыслить о таком?

Но Кэтрин знала, что многие вполне могли бы. Если не найдется покупателя, который сможет дать настоящую цену за всю работу, каждую из десяти секций придется продавать по отдельности. А то и более мелкими частями. Диорама была великолепна, но в то же время ужасна, и Кэтрин не могла представить себе кого-то, кто захотел бы подолгу любоваться ею. Возможно, заинтересуется какой-нибудь музей, а лучше бы – художественная галерея. Потому что это было именно искусство, настоящее искусство. Эдит права – М. Г. Мейсон был художником. И великим, он потряс ее до глубины души. Ей казалось, что она могла бы простоять в этой комнате весь день и все равно не разглядеть и половины деталей под стеклянным колпаком.

– Пора посмотреть еще одну. И на сегодня будет достаточно.

– А есть еще одна?

– Еще четыре.