Дом малых теней

Глава 14

Кое-как доковыляв до спальни, вцепившись в бутылку с мешаниной из лимонада и водки, Кэтрин рывком задернула шторы. Прямо под ее окном по улице прошла компашка из ржущих мужиков.

Она выпуталась из идиотской юбки – с самого ведь начала было ясно, что в этом невозможно ходить! – стянула с ног чулки, потом рухнула на кровать. Повернулась на бок, чувствуя, как рыдания сдавливают горло.

Внезапный порыв заставил ее взяться за телефон, и она стала прокручивать меню в яростном желании стереть ту папку, где хранились все его сообщения. Надо удалить их здесь и сейчас, чтобы потом не копаться месяцами, а то и годами, выискивая какую-нибудь воображаемую зацепку. Но она не могла справиться с этой чертовой сенсорной клавиатурой – пальцы не слушались. Одно неловкое движение, и телефон упал на пол.

За что он так с ней? У него что, появилась другая? Но кто? Не может такого быть! И так – до сводящей с ума головной боли, до тех пор, пока теории и домыслы попросту не иссякли.

Кэтрин провалялась в кровати дотемна, цедя водку из горла. Когда телефон свистнул, оповестив о новом сообщении, она безо всякой грациозности сползла на пол по куче верхней одежды и белья и подцепила его. Сообщение было от какой-то компании, призывающей ее затребовать компенсацию за неправильно оформленную страховку. Она послала компании в ответ короткое ПШЕЛНАХ, потом снова стиснула зубы, сама не своя от желания написать Майку.

Скажи ему, что снова беременна. Ага, двадцать раз. Молчи. Покажи, что тебе на него плевать.

Она стерла три строчки набранного текста. Даже пребывая в дикой тоске, ощутила отвращение к самой себе, перечитав этот жалкий сварливый бред. Отчаяние сдавило ее сердце – полновесное, тяжкое, беспощадное.

Суньте меня в ящик с котятами. Не хочу, чтоб было больно. Нарядите меня в красивое платьице и откройте мои большие милые глазки, а еще сделайте так, чтобы я никогда-никогда больше не вышла наружу. Во мне уже живой клеточки не осталось. Больше боли я не снесу, я просто исчезну.

Она попыталась встать и побежать на кухню – к ножницам с оранжевыми ручками из пластика. Но ноги ее не слушались, Кэтрин чуть не упала.

– Уродина жирная, – сказала она себе. Вот так вот, ее опять поставили на место. А место ее известно где. Пришла пора обкорнать себя до самой сути. По крайней мере он поймет, почему она так поступила с собой.

В следующий миг она осознала, что стоит босиком на холодном полу кухни и сжимает в руке ножницы, так и прыгнувшие из ящика у раковины. Острия коснулись кожи на животе. Она с ужасом уставилась на них. Ну нет, снова на это она не пойдет… Но отчаянное, мерзкое желание наказать себя было столь велико, что сомкнутые лезвия заходили ходуном вверх-вниз. Она вообразила, как металл входит в нее, глубоко-глубоко, а потом она проворачивает его внутри себя, рассекая все жизненно важные каналы и обрывая мучения собственной бесполезной туши. Желание становилось жгучим, почти что непреодолимым, рука дрожала. Но вторая рука изо всех сил, до белизны костяшек, старалась отвести ножницы в сторону. Инстинкт самосохранения нежданно-негаданно дал о себе знать, и Кэтрин чуть ли не зааплодировала самой себе: ну и ну, подруга, какие-то мозги у тебя еще остались. Она отшвырнула ножницы, и те глухо клацнули о микроволновую печь. В принципе достать их еще можно. Какое-то ужасное, разрушительное начало, живущее в ней, все еще желало самого плохого исхода. Пэтси Клайн, вруби на всю катушку Пэтси Клайн, стрельни в мозги из пушки ради Пэтси Клайн. Ой, да никто ни в кого стрелять не будет, у тебя даже пушки нет, дурочка. Рано сдаваться, надо стараться. Се ля ви – такова жизнь!

Она рассмеялась жутким смехом, потом сползла на пол и стала давиться рыданиями.

Часы на DVD-плеере показывали 6:49. Утро субботы. Она поднялась с пола и улеглась на софу, где и пролежала до вечера воскресенья.

Медленно, постепенно шок отступил, как тенистый прилив, оставив после себя островки грязного ила. Над ними висел серый горизонт. Буря в мозгу сменилась штилем. Было медленно, тошно, монотонно, как обычно бывает, когда принимаешь неизбежное и при этом не можешь заснуть; принимаешь, вымотавшись до предела. Но в принятии есть некоторое облегчение. С ним ты быстрее погружаешься на дно. А достигнув дна, начинаешь вдруг видеть все отчетливо таким, какое оно есть на самом деле.

В воскресенье утром она открыла свой внутренний сейф и извлекла каждую папочку для тщательного изучения. К утру понедельника дошла до последней. Вот сколько времени потребовалось для повторного расследования всех обстоятельств. С удивительной ясностью, в подробностях, достойных эксперта-криминалиста, память вернулась к ней – цветным, профессионально озвученным фильмом. Из отсмотренного Кэтрин сделала выводы и авансом отыграла полугодовой курс психотерапии, недавно оплаченный родителями.

Сначала она вернулась в лондонские годы, на вращающийся стул в кассе Музея детства, в прижившуюся тоску, которая стала физической болью, пока ее не сделали помощником куратора. Потом появилась квартира в Волтомстоу с маниакально жизнерадостными девицами, трусившими в полшестого утра, потряхивая блондинистыми хвостиками (а по выходным – блондинистыми гривами до плеча) на пилатес и тренажеры. Знакомство с ними дальше вежливого обмена банальностями не зашло.

Она смотрела, как стерва из издательства, специализирующегося на антиквариате, поставила крест на ее надеждах, украв идеи для двух книг. Она вновь увидела жирного, похожего на грушу коллегу, который дважды безуспешно подкатывал к ней, пока она не ушла на должность младшего партнера в аукционный дом, сняв комнату в Килберне за пятьсот фунтов и решив во что бы то ни стало прожить на оставшиеся от зарплаты три сотни.

Потом были два пропащих года в аукционном доме и тяжелый разрыв с мужчиной значительно старше ее. Она не смогла полюбить его, а он попытался задушить ее, когда она порвала с ним.

Далее последовали два года на частном телеканале «Сокровища старины» и год в условиях изоляции и злобы, исходящей от сплоченной своры шустрых девок, одетых как фанатки Кейт Мосс. Она и сейчас желала им всем сдохнуть в муках.

Когда ее воспоминания дошли до инцидента с одной из них, предводительницей этой своры, она включила быструю перемотку, минуя последовавший за инцидентом кризис, из-за которого родителям пришлось приехать и забрать ее, хотя они были в отпуске в Португалии, и полгода на антидепрессантах в своей же детской комнате, прямо тут, в добром старом Вустере. Не получилось сладить с собой, пришлось родителям забрать тебя домой, в тридцать-то шесть лет.

Зато был Майк. Когда она вернулась домой в Вустер, он был там, словно ждал именно ее. Он удержал ее, оттащил от края пропасти, к которому она шла семимильными шагами.

Она потихоньку мирилась с перспективой стать риэлтором, но тут случайно встретила Леонарда, специалиста по игрушкам, и обрела работу мечты, став оценщиком в Литтл-Малверн. К тому времени ей стукнуло тридцать семь, и дела, казалось, пошли на лад. Она нашла себе квартиру, у нее хватало сил там жить. Она никогда не была так счастлива. Никогда.

Выкидыш. Быструю перемотку, ради всего святого.

Она прижала руки к лицу и стала медленно, ритмично стонать. Тушь двухдневной давности окрашивала ее щеки черным.

Снова одинока. Бездетна.

Она вернулась в спальню и не выходила оттуда до утра среды. Время от времени она засыпала, но каждый раз просыпалась с отвращением. К полудню она снова решила умереть, но намерение быстро стухло.

После того как она сказалась больной, пришло восемь сообщений от Леонарда. При звуках его доброго голоса она разрыдалась пуще прежнего. Старик в инвалидном кресле, с плохо сидящим париком, был ее единственным утешением… Пусть и очень слабым.

В среду днем с ней произошел случай из тех, что в последний раз имели место еще на первом курсе университета: она впала в транс. В то состояние, что начало находить на нее со дня, как исчезла Алиса Гэлловэй.

Выйдя из транса, Кэтрин поняла, что лежит на софе – в той же позе, в какой, насколько она помнила, находилась, когда была в сознании. Рот и подбородок были липкими от крови.

На противоположной стене комнаты четко проступили экран телевизора и постер «Марионетки Ренессанса» из музея Виктории и Альберта. Солнце больше не светило сквозь тюлевые занавески. Снаружи сгустились сумерки, окрасившие ее неосвещенное жилище в сине-серые тона. Звуки машины, давшей задний ход, и дальний звон тележки с мороженым сменились тишиной.

Ее кожа, натертая о ткань софы, горела, трусы на бедрах были мятыми и влажными. Кэтрин лежала без движения, пока не утихли приступы тошноты. Если она сейчас попробует встать, как пить дать упадет.

Черное небо над лугом. Пластиковый сборщик милостыни перед кондитерской лавкой. Дети, рядком стоящие на холме, над ними быстро летящие облака. Мальчик с раскрашенным деревянным лицом. Ярко-красные розы в мерцающем золотистом воздухе.

Некоторые образы меркли, когда она силилась вспомнить последние фрагменты транса. Другие сияли так, словно прошлое было вчера, они восстали из укромнейших уголков ее памяти, из тех ее схронов, где то, что она считала воспоминаниями, превращалось в сны, а то, что считала снами, – в воспоминания.

Транс случился с ней в последний раз воскресным вечером в родительской оранжерее. В тот день она вернулась в реальность с поникшей головой и подбородком, мокрым от крови и слюней. Тогда были летние каникулы перед вторым курсом. Ей было девятнадцать, вроде как. Так что у нее был первый транс за девятнадцать лет.

Кэтрин сидела в полном шоке, парализованная самой мыслью о том, что не просто дремала и видела сон, а была насильно втянута в его омут. Все вернулось. Снова.