Дом на городской окраине

Глава первая

На окраине Праги есть район, расположенный меж двух холмов. На вершине одного из них стоит современное здание больницы, а у подножия ютятся неприглядные лачуги, смахивающие на ласточкины гнезда под кровлей деревенского дома. Одинокое дерево — скрюченная груша с растопыренными во все стороны сучьями. Старость пригнула ее к земле, однако весной груша покрывается пышным цветом в знак того, что еще не намерена заканчивать свои дни.

Другой холм оголен. Не так давно здесь волновались колосья хлебов. Но сейчас земля отдыхает, давая жизнь лишь желтой дикой редьке, да высокому лисохвосту, жухнущему на солнцепеке. На макушке холма раскинулось заброшенное еврейское кладбище. За ним присматривают старая женщина, полуслепая собака, да несколько куриц. Надгробия врастают в землю, время стерло с них еврейские письмена, а мертвецов укрыл плющ.

По ложбине тянется белесая дорога. Громыхающие грузовики оставляют за собой облака пыли. У обочины часовенка с образком богородицы, свидетельствующая о том, что когда-то это была сельская местность, которая ныне, разделенная на участки строительным ведомством, именуется парцеллами. И еще кто-то совсем недавно украсил Деву Марию веночком — красными и синими розами из шелковистой бумаги.

По косогорам карабкаются пятнистые козы, ощипывая колючие побеги боярышника. От шеста к шесту тянутся веревки с развешанным на них разноцветным бельем. Ветер вздувает голубые кальсоны и треплет женские лифы.

Сельская местность здесь смыкается с городом. На границе между ними и стоит часовенка, тут же — огороженное футбольное поле. Улица Гаранта относится к городу. Уже само название[7] говорит о том, что эта улица сплошь покрыта пылью и копотью. Ритмично пыхает фабрика металлоизделий: — эх-пф-рр-а!

На улице Гаранта жил полицейский, звали его Ян Фактор. Он обитал в доме желтовато-грязного цвета, невзрачном, как и весь квартал, несколько десятилетий тому назад выстроенный фабрикой для своих рабочих. В этих домах было множество кладовок, открытых галерей и голопузой ребятни. Из дворов несло острыми подливами и затхлым тряпьем.

Полицейский был высокий мужчина с широкими плечами, на которых сидела круглая, точно глобус, голова. В этой своей голове он вынашивал грандиозный замысел, который держал в строжайшем секрете, знала о нем лишь жена. Она относилась к разряду женщин, к которым обычно обращаются: «Тетка!». У нее были тонкие, плотно сжатые губы, а когда она их разжимала, то приоткрывались бледные, отекшие десны, какие бывают у прислуги, сидящей на хлебе и воде. Лядащая и юркая, она походила на вспугнутое насекомое, мечущееся в поисках спасительной щели. Полицейский прижил с нею двоих детей — придурковатого мальчонку, который вечно сидел на пороге, пялясь на улицу голубыми глазами, и девчушку, тоненькую, как оса, и такую же юркую, как мать; девочке исполнилось двенадцать.

По ночам полицейский патрулировал улицу, его каска блестела в свете единственного уличного фонаря. Он хватал пьяных за шиворот и тряс до тех пор, пока не вытряхивал из их тел строптивость. На воров он надевал наручники и тащил в участок, где пинком отправлял в карцер.

В остальное время, вымеряя темную улицу саженными шагами, он думал о своей тайне, и ход его мыслей был таков: «корчить из себя господина, когда у тебя есть деньги, — дело нехитрое. Я бы тоже мог корчить из себя господина, но разве в этом дело? Ведь ежели так посмотреть, что я видел в жизни хорошего? Положа руку на сердце — ничего. Ну да что говорить. Жить надо умеючи, иначе далеко не уедешь. Э, я еще покажу, на что я способен».

Днем он сидел в маленькой кухне, шил с женой галстуки и подтяжки, которые потом разносил по конторам и частным домам. В конце недели жена отправлялась в сберкассу, чтобы положить на книжку сэкономленные деньги. Иным доставляет удовольствие сорить деньгами. Но полицейский с женой экономили их изо всех сил; сколоченный ими крохотный капиталец побуждал супругов ко все более ревностному накопительству. И маленькая, пропитанная затхлыми запахами кухонька полнилась радужными мечтами.

Глава вторая

И вот однажды в жаркий воскресный день в этих местах появился чиновник Сыровы с женой. Чиновник был в дурном расположении духа, поскольку жена подняла его на ноги, не дав как следует вздремнуть после обеда. Он не мог удержаться от сетований, сокрушаясь, что ему приходится лезть в гору. Супруга на это сказала: — Я для того веду тебя на пригорок, чтобы ты лучше рассмотрел место, где будет стоять дом. — В ответ чиновник не проронил ни слова, хотя эта вылазка стояла ему поперек горла, пересохшего от жажды.

Голубое небо простиралось над ними. А внизу виднелся ряд двухэтажных домиков. В каждом втором доме была мелочная лавка, в каждом третьем — пивная. Выкрашенные в зеленый цвет двери лавок были наглухо закрыты, зато из пивных доносились возгласы гуляк, стук биллиардных шаров; слышалось также, как стучат костяшками пальцев о стол картежники.

Вдали Прага, подернутая сизой дымкой. У подножия холма расположились группками семейства фабричных. Мужчины разулись. Верещат голопузые ребятишки. И надо всем, словно телячьи мозги в витрине мясной лавки, подрагивает раскаленный воздух.

— Глянь, — произнесла жена, указывая на груду строительного материала, — вон внизу, где кирпич, там будут строить. — И она испытующе посмотрела чиновнику в глаза.

Но чиновник только вздохнул, поскольку им овладело тоскливое чувство. Он принадлежал к людям, которые с трудом переносят незнакомое окружение. Он сказал: — Но ведь я никогда не жил в здешних местах. Никогда не слышал, чтобы кто-либо из моих знакомых жил в этой округе. Нет, переезжать сюда я не согласен. Мне кажется, что отсюда я уже никогда не выберусь обратно в город. И почему, собственно, — вздохнул он, — мы должны переезжать? Лучше остаться там, где мы сейчас. Я не сторонник перемен.

На что супруга ответила: — Да ради Бога. Нас никто переезжать не заставляет. Но ведь ты сам этого хотел. Если б не ты, я и не подумала бы утруждать себя поисками квартиры…

— Но ведь я хочу переехать, — прервал ее чиновник, — я мечтаю, чтобы мы, наконец, зажили самостоятельно… Но почему именно сюда? Место глухое и люди абсолютно незнакомые…

— При чем тут люди? — возразила супруга. — Что тебе до них? Впрочем, вовсе не обязательно поселяться именно здесь. Найди теперь ты что-нибудь более подходящее.

Затем пани Сырова принялась описывать те треволнения, которые ей пришлось пережить в поисках квартиры, ее щеки пылали от негодования при воспоминании о том, как в строительном бюро с нее требовали указать приданое, называя его долевым участием в строительстве. Пани Сырова вела бесконечные тяжбы с этими господами, одержимыми одной, весьма нехитрой идеей — построить дом за чужой счет. Она вознегодовала на мужа, который, пока она вела неустанную борьбу с чиновниками, посягавшими на ее скромное состояние, отсиживался дома и, витая в облаках, решал шахматные задачи.

— Другие мужья, — заключила она, — не заставляют своих жен бегать по квартирным бюро, а занимаются всем этим сами.

Услыхав такие слова, чиновник огорчился. «Как странно, — подумал он, — что приобретение квартиры сопряжено со столькими трудностями. Я вижу много домов, в которых живут люди; знаю массу людей, которые живут в собственных квартирах, просторных и удобных. И только мне суждено устраивать свои житейские дела, преодолевая невероятные препятствия». Вслух он произнес: — В общем-то я ничего не имею против твоего плана. Только все здесь мне кажется странным. Народ бедный. На траве валяются какие-то мужики, разутые… Головы у женщин повязаны синельными платками. Все галдят. А в пивных полно пьяных. Еще привяжутся к нам…

— Ерунда, — энергично произнесла жена. — Никто к тебе не привяжется. Для хулиганов существуют тюрьмы. А встретишь пьяного — посторонишься. Пускай себе идет своей дорогой.

— Тут и словом-то не с кем будет перемолвиться. Мы здесь окажемся в таком же одиночестве, как первые золотоискатели в Аризоне. А ведь с кем-то общаться надо. К тому же сообщение здесь плохое. Здоровье-то у меня неважнецкое. Случись что, врача не дождешься. Я состою на государственной службе, и мне подобает жить в Праге на Виноградах…

— Ну, что ж, — саркастически ответствовала жена, — найди квартиру на Виноградах. Я тоже не прочь жить на Виноградах.

В ответ чиновник не произнес ни слова, а его помятое, веснушчатое лицо приняло испуганное выражение и стало смахивать на птичье. Он молча поплелся за своей половиной, которая, храня угрюмое молчание, шагала вниз с холма.

Когда они уже достигли первого ряда домишек, их внимание привлекла такая сцена. Какой-то человек с желтушным скуластым лицом пытался схватить за волосы долговязую бабищу в голубой кофте; все лицо у нее было в ссадинах. Желторожий был пьян и никак не мог дотянуться до ее стянутых в узел волос. С истошными воплями женщина укрылась в доме. Пьяный, широко расставив ноги, чтобы не упасть, ревел: — Я тебя, падла, все равно пришибу, даже если меня за это посадят. Ты, кикимора, от меня не улизнешь. Все равно я с тобой разделаюсь. Сегодня же. Жить тебе осталось всего ничего. Решено и — баста. Хоть на коленях передо мной валяйся, я решил и — кончено. Пусть все знают, какой я.

Раскрываются окна, высовываются взлохмаченные головы, люди с удовольствием наблюдают за уличной сценой. Пьяный, из-под рук которого ускользнул узел волос, набрасывается на женщин, поспешивших к месту сражения, чтобы обрушить на голову пьянчуги свою хулу. Видя вокруг себя столько женщин, пьяный норовит вцепиться какой-нибудь из них в волосы. Он одержим желанием волочить женщину за волосы по земле, чтобы вконец не осрамиться. Но женщины полны воинственного пыла. С пронзительными криками, смахивающими на карканье рассерженных ворон, они окружают пьяного. Он валится наземь, поскольку его подкашивающиеся ноги приняли сторону врага. Но тут же поднимается с перепачканным грязью лицом, чтобы плюхнуться снова, бормоча угрозы разнести все вокруг.

Заслышав пронзительный боевой клич, местный сапожник встал, отложил в сторону копыл, и грудь его преисполнилась отвагой, ибо вспомнил он свою молодость, изобиловавшую драками и побоищами. Свесив руки, с деланным безразличием завзятых драчунов, которые из особой рисовки изображают расслабленность, неторопливо, вразвалочку, сапожник подходит к дебоширу. Миролюбиво обращается к пьяному с благим советом не дурить и отправиться дрыхнуть. Сапожник прекрасно понимает, что нынче небо ниспослало ему шанс отвесить пару хороших оплеух. Он может поучать пьяного, не опасаясь, что тот последует его советам.

И сапожник, отирая ладони о кожаный фартук, продолжает урезонивать: — Слышь, Густа, говорю тебе, не бузи, ступай проспись. По-хорошему тебе говорю.

Но пьяный упрямо стоит на своем, мол, во что бы то ни стало он должен вырвать у бабы клок волос. Однако судьбе было угодно, чтобы объектом его поползновений стал сам сапожник. И вот тут-то сапожник понял, что час его пробил, и он отвесил бузотеру по нескольку оплеух справа и слева. Измордованный скандалист ретируется за дверь, оповещая всех о том, что в долгу не останется.

Обувщик отер руки о зад и с удовлетворением произнес: — Что, получил, дубина стоеросовая? А если тебе этого мало, могу добавить.

Женщины продолжают выкрикивать: — Еще бы он не лупил Ружену, которая доводится ему лишь племянницей, ведь он и жену и детей лупит… — В окне второго этажа появляется голова пьянчуги, он орет: — Обо мне вся Прага будет говорить!

Стычка, происшедшая на глазах у супругов Сыровых, утвердила чиновника в мысли о том, что в этом районе миролюбивым людям жить небезопасно. Он был перепуган до смерти, но к его страхам примешивалось ощущение торжества по поводу своей правоты.

— Вот так-то… — со вздохом вымолвил он, горько усмехаясь, — меня хотят отдать в руки убийц. Я должен поселиться в местах, где на каждом углу тебя подстерегает коварный враг. Нет уж, увольте. Я не солдат, чтобы с оружием в руках усмирять эту варварскую округу, и не миссионер, чтобы силой слова насаждать здесь благочестивые нравы. Я чиновник, экзекутор, и хочу умереть спокойно.

— Ну, пожалуйста, — раздраженно отозвалась супруга, поскольку вся эта заварушка поставила под сомнение ее правоту. — Я вовсе не настаиваю, чтобы мы переезжали именно сюда. Ты мужчина, ты и хлопочи. С меня хватит. Найди квартиру там, где нет пьяных, и дело с концом. А то пальцем о палец не ударит, одни только попреки…

Чиновник почувствовал, как в нем закипает злоба. Он снял котелок и отер лоб платком. Супругам пришлось сойти с тротуара, поскольку навстречу им двигалось несколько мужчин, одетых в черное. Двое из них несли венок с красно-белой лентой, плечи следовавшего за ними господина охватывала перевязь с надписью: «Просветительское общество книголюбов».

«Скорее отсюда», подумал чиновник. «Теперь вот идут на похороны… Наверняка эти пропойцы кого-то прикончили. Полицейского тут днем с огнем не сыщешь. О порядке вообще никто не заботится. И я изволь здесь жить? Нет уж, голубушка, я себя в обиду не дам. Не такой я простофиля, как ты считаешь».

Глава третья

Вернувшись домой, они застали тестя, сидящим в кухне на кровати прислуги; на ногах у него были домашние войлочные туфли в черно-белую клеточку. Он попыхивал трубкой и предавался раздумьям. Кухню заволакивали сумерки. По углам густела тьма. Над Прагой лился перезвон колоколов, и тесть, округлив губы, словно рождественский карп, выпускал сизые клубочки дыма.

Сумерки обладают свойством будить в человеке мысли о прошлом. Тесть вспоминал о том, как он работал весовщиком на сахарном заводе. Морозное утро, снег в искрящихся звездах. По окну стучат кулаком, раздается голос: «Пан весовщик, пора вставать!» Хочешь — не хочешь, приходилось вставать. Ну и крепкие же были морозы во времена его молодости! Просто ужас… А сейчас сидит он тут, измученный ревматизмом. «Ох-хо-хо! Долго ли еще этак протянешь!» Старик скорбно качает головой. «Поставят ли мне мои молодые приличный памятник? Хорошо, если б он был украшен фотографией на фарфоре».

При виде зятя ему захотелось пожаловаться на то, что нынешней ночью у него опять сдавливало грудь.

— Есть такие капли, — начал он, — которые хорошо помогают при сердцебиении. Да вот не знаю, как они называются… Индржих, будьте добры, справьтесь в канцелярии…

Он вознамерился было завести разговор о странном привкусе во рту. Но зять не стал его слушать и прошел в свою комнату.

А в комнате теща клюет носом над газетами. Она сидит в кресле, обложенная подушками; на ее вздернутом носу-сучке пенсне на тесемке. Звуки шагов разбудили ее. — Господи, как я испугалась, — произнесла теща, увидев молодых, — мне как раз приснилось, что ушло молоко… — Вздыхая, она с трудом встает; ее бесформенное тело — что купол, удерживаемый похожими на глиняные жбаны ногами.

Чиновник лежит на диване и думает о своей жизни. «Незавидная же у меня судьба, — сокрушается он, — и никакой надежды на перемены». По углам валяются скомканные бумажки. Под ногами хрустит скорлупа. Стулья увешаны юбками и фартуками. И вечно дует.

— Ох! Хоть на коленях вас умоляй, вы все равно не будете закрывать двери…

Жена вошла в комнату и по обыкновению принялась переносить вещи с места на место.

— Ты что делаешь? — неприязненно спросил чиновник.

— Убираю, — ответила жена.

— Без конца убирает. Всю жизнь занимается тем, что убирает. Покою нет. У меня болит голова, а ей хоть бы что…

Следя ненавидящим взглядом за мокрой тряпкой, чиновник пришел к выводу, что жена — его личный враг. «Все меня притесняют, — угрюмо думал он, — а она больше всех. Вон, из какого материала отдала мне пошить костюм!»

Действительно, жена купила ему на костюм материю такого странного цвета, что, когда чиновник явился в новом костюме в присутствие, то привлек к себе всеобщее внимание. Один коллега приподнялся со своего места и озадаченно прищурился.

— Не знаю, что и сказать, — задумчиво произнес он.

— Как это вас угораздило выбрать такой материал? — спросил канцелярский посыльный. — Удивительно! Я бы сказал, что этот костюм пестрит как «волчье лыко».

Чиновника обступил весь персонал отделения. Сослуживцы принялись вертеть его во все стороны.

— А, знаю, — сказал один из старших чиновников. — Вы мне напоминаете форель. Спинка у нее тоже в таких вот крапинках. Диковинная расцветка. Не затеряетесь!

Последнее чиновника напугало. Больше всего на свете он боялся оказаться в центре внимания. Ему вдруг почудилось, будто в помещении слишком много света, и он сгорбился над письменным столом.

В тот день он пришел домой рассерженный и заявил, что обедать не будет.

— Не обедай, — отозвалась жена сухо, поскольку догадывалась, в чем дело. — Но материал этот дешевый и прочный. Мало ли кому что не нравится. Кому какое дело.

Чиновник покорился и молча съел суп.

В комнате зажгли свет и стали готовиться к ужину. Комната была огромна, точно графский манеж. Архитектор, некогда строивший этот дом, принадлежал к тому типу людей, которые не любят ломать голову над чем-либо. Изобразил четырехугольник — и вот вам комната. Когда же он начал вычерчивать соседние помещения, то обнаружил, что нехватает места, и присовокупил эркер. Архитектор был похож на швею-неумеху, которая не знает, как приняться за раскройку материала. Рукава оказались слишком широкими, и она закладывает складки, зато в другом месте материала нехватает. Комната эта разрослась за счет других помещений; остальным пришлось поужаться.

В центре потолка было звездообразное пятно, образовавшееся из-за непогоды и прохудившейся крыши. Однажды ненастным вечером вода просочилась внутрь. В эту звезду вперял свой взор тесть, когда по вечерам курил трубку. На эту звезду посматривала теща, раздумывая над тем, что она будет готовить завтра.

Тесть уныло дымил, и на его впалых висках вздувались жилы, как это случается у лошадей, когда они мотают головой с подвязанной торбой овса. Он как раз собирался что-то произнести, когда в прихожей раздался звонок. Пришла соседка за ключом от чердака. Но оказалось, что ключ всего лишь предлог. Женщина пришла сообщить, что рано утром нагрянул инспектор тайной полиции и накрыл воровскую шайку, устроившую логово в их доме. Преступники шастали по деревням и обворовывали лавки.

— Надо же, — изумилась теща. — А мы и знать ничего не знали!

Чиновник почувствовал, как у него обмерло сердце.

«Воры! — думал он, ошеломленный, — но ведь это кошмар. Я оказался в логове грабителей! — стон вырвался из его груди — Я был на волоске от гибели!»

Завязалась оживленная беседа о негодных людях. Тесть внес в разговор свою лепту, изложив теорию о том, что всего безопаснее жить именно в доме, где поселились воры. — Мы, — сказал он, — можем спать спокойно, поскольку воры нас стерегут.

— Что верно, то верно, — согласилась соседка, — но как подумаешь об этом…

Тесть сказал, мол, он уже давно чуял что-то неладное.

И пояснил: — Я замечал, как эти молодчики, что живут в каморке по соседству с нами, приносят домой к ужину свертки с эментальским сыром, сардины, угорский сервелат. И каждый раз это предвещало появление в доме криминальной полиции. Это уже третий случай. Воры всегда, когда им удается обтяпать какое-либо дельце, едят деликатесы. — Соседка ушла, довольная тем, что ей удалось сообщить столь интересную новость.

Тесть задумался и хотел было изложить некоторые мысли о недостаточной безопасности и о безобразиях, творящихся в доме. Он намеревался пуститься в рассуждения о том, что двери следует хорошенько запирать и ни одного чужака, появившегося на лестнице, не оставлять без должного внимания. Но зятю опротивела его физиономия, вся в складках, точно гармошка. Он презирал его нафабренные усы, торчащие словно щетина над заскорузлыми губами. Но больше всего зятя выводила из себя его круглая голова с низким лбом, за которым гнездились властность, упрямство и вспыльчивость. Чтобы избежать разговора, зять наскоро доел ужин и удалился в свою комнату. За ним тут же последовала его супруга.

Ей он сказал: — Будь, что будет, но я не собираюсь провести остаток жизни под звездой на потолке. Я не желаю выслушивать сетования тещи на дороговизну продуктов. Я не желаю быть жертвой разглагольствований тестя. Мне тоже хочется жить. Почему я все время должен смотреть на нижние юбки, развешанные по стульям, на банки с домашними компотами, красующиеся на шкафах наподобие крепостных зубцов? Неужели меня вечно должен преследовать горшок с салом, для которого не нашлось другого места, кроме как на рояле, рядом с майоликовой вазой, где тесть держит трубочный табак? И почему я должен смотреть на то, как дверь сама собой открывается, будто через нее проходят души давно почивших тестей, которые не обрели загробного покоя, поскольку в этой жизни не успели сполна изложить свои взгляды касательно воров?

— Да уж, эти воры, — подхватила супруга, решившая ковать железо, пока горячо. — А еще называется город! Хорошо же здесь пекутся о безопасности граждан! Разве порядочные люди могут жить в доме, где свила гнездо воровская шайка? Я хочу жить в собственной квартире. Я хочу, чтобы моя кухня сверкала белизной. У меня сердце кровью обливается, когда я вижу, как неаккуратно обращаются здесь с посудой. Но как быть? Переезжать ты отказался, потому что опасаешься соседей — скандалистов.

— Думаю, ты меня не так поняла, — отозвался чиновник. — Просто я выразил неудовольствие по поводу того, что люди напиваются. Я утверждаю: среди простолюдинов процветает пьянство и дебоширство, хотя в целом народ наш нрава кроткого и открытого. Я мечтаю вырваться из этого воровского логова. Я хочу переехать в тот район и надеюсь, ты не станешь противиться моему желанию.

— Я всегда делаю так, как ты хочешь, — сказала супруга. — Раз ты решил, что нам следует переехать, так и будет. Только потом меня не упрекай. Я пригласила нашего будущего хозяина посетить нас, поскольку необходимо заключить контракт о найме.

— Пусть приходит. Я приму его как полагается.

Глава четвертая

И вот однажды в прихожей раздался звонок, и на пороге появился человек в полицейской форме. Его сопровождала высокая костлявая женщина с гладко зачесанными волосами, стянутыми узлом в форме восьмерки. Полицейский осведомился, дома ли пан Сыровы?

— Ох, господи, — перепугалась теща, — а зачем он вам?

— У меня к нему дело.

— Тогда проходите. Он дома, — сказала теща, которую вид полицейского в форме привел в смятение. — Индржих, — крикнула она в комнату. — К вам пришли.

— Сержант полиции Фактор, а это моя супруга, — отрекомендовался пришедший.

— Вот как! — воскликнул чиновник, потирая руки. — Мария, поди сюда, к нам гости.

Плечистый сержант ухватил чиновника за руку и принялся трясти его, точно грушу. Невозможно себе представить более непохожих людей, чем эти двое. Чиновник стоял рядом с полицейским, словно воробей рядом с голубем-ватютенем, старательно выпячивая свою цыплячью грудь.

Вошла супруга, и полицейский зычно произнес «целую руку». Вслед за ним пропищала «целую руку» костлявая женщина. Полицейский уселся на предложенный ему стул, а его жена — в кресло, сложившись при этом, точно складной метр.

Дверь, угадав, что теще будет весьма любопытно знать, о чем пойдет речь, распахнулась настежь.

Обнаружилось, что полицейский — человек чрезвычайно разговорчивый и любит выражаться изысканно.

— Да, — начал он, — стало быть, так, ежели мы, так сказать, договоримся, я буду вашим хозяином, а вы моими жильцами.

— Совершенно верно, — подтвердил чиновник.

— Я, — продолжал полицейский, — человек открытый. Я не люблю ходить вокруг да около и толочь воду в ступе. Мое единственное желание — ладить с людьми. Можете спросить обо мне кого угодно, каждый вам скажет: сержант Фактор — человек, который занят своим и не сует носа в чужие дела. Всю свою жизнь я работал вот этими руками, — он продемонстрировал свои волосатые руки, — и экономил, как мог. Теперь я приобрел у города земельный участок, на котором построю собственный дом. Должен вам сказать, что и в свободное от дежурства время я не сижу без дела, шью вместе с женой галстуки, которые мы потом продаем вразнос. Я не теряю попусту ни минуты, потому как хочу кое-чего в жизни достичь.

— Это правильно, — произнес чиновник.

— Поверьте, мне пришлось изрядно побегать и поломать голову. Ну, сейчас дело, можно сказать, на мази; я все уже хорошенько обдумал. Мне остается только одно: приискать приличных жильцов.

Чиновник приосанился.

— Знаете, я вам скажу без обиняков. Рядом со мной будет строиться некий Мецль, портной. Так вот он похвалялся, что у него будет жить магистр. Я подумал: нехватало еще, чтобы этот портняжка задирал передо мной нос! Я хочу ответить ему так: а у меня будет квартировать чиновник департамента юстиции. На-кось, выкуси!

— А мне бы хотелось, — пропищала жена полицейского, — чтобы на нашем доме была сделана надпись: «Построено собственным горбом». И она умолкла, поджав тонкие губы, отчего они стали походить на тире.

— Ты помолчи! — осадил ее полицейский. — Надпись будет, но другая. Об этом я тоже позаботился. Я ничего не упускаю из виду.

— А как насчет… — робко заикнулся чиновник, — насчет э-э… каковы условия? — пану Сырову было как-то неловко затрагивать материальную сторону дела, ибо полицейский проявил столько чувства и бескорыстного восхищения.

— Условия? — вскричал полицейский, чуть улыбаясь, — какие могут быть условия? О, пан Сыровы, вы меня не знаете. Я такой человек… Одним словом! Я вот смотрю на вас и вижу, что мы с вами никогда не повздорим. Я со всеми по-хорошему, кто не желает мне зла. Об условиях не извольте беспокоиться. Пойдем к адвокату, составим договор и внесем в него все, что ни пожелаете. Я елико возможно пойду вам навстречу.

Они отправились к адвокату, который жил на той же улице через несколько домов. Это был однокашник чиновника. Совсем недавно он открыл собственную юридическую контору. Адвокат вознамерился воспользоваться случаем, чтобы покрасоваться перед бывшим однокурсником. Он хотел в манере старых адвокатов, ни слова не говоря, жестом пригласить стороны сесть в типично присутственные кресла с потертой, но не утратившей своего благородства старинной обивкой. Хотел выслушать клиентов, чуть сдвинув брови, выказывая некоторое нетерпение и поигрывая брелоком на цепочке своих карманных часов. Он помышлял откинуться на спинку кресла, усталым жестом сомкнуть растопыренные пальцы рук и затем сухо, бесстрастно, как то подобает служителю Фемиды, приступить к изложению законов.

Однако вопреки этим намерениям он смешался, стал кривляться и некстати похихикивать. Спохватившись, он одернул себя: «Что ж это я? Ведь мне надо было передать им через барышню, что, мол, пан доктор просит немного обождать. Я нарушаю церемониал». Он раздумывал над тем, как бы ему восстановить свое реноме и с места в карьер принялся излагать параграфы гражданского кодекса, начиная с 1091 и кончая 1121. Он заявил, что параграф 1096 гласит: «Квартиросъемщик обязан безоговорочно выполнять условия договора о найме». Между тем, в параграфе 1098 говорится, что «квартиросъемщик и арендатор имеют право по взаимному согласию пользоваться объектами найма, а также в свою очередь сдавать площадь при условии, что это не нанесет ущерба домовладельцу и впрямую не запрещено договором…»

Чиновник слушал все эти пояснения с затаенной тоской и устало думал: «И чего он распространяется? Толкует о параграфах! Напрасно он так важничает! Зачем он отрастил бакенбарды и к чему эти кожаные гамаши? Угораздило же нас сунуться именно сюда!»

Слово взял полицейский: — Э, пан доктор… Параграфов много, но не в них дело. Мы с паном Сыровым договоримся, и надеюсь, таскать друг друга по судам не будем, останемся друг с другом в ладу. — И он положил свою лапищу на плечо чиновнику.

— Я лишь хотел, — сухо откашлявшись, ответствовал пан с бакенбардами, — указать вам, как это положено, на требования, предъявляемые законом по найму квартир. Теперь мы можем перейти к делу.

Он нажал кнопку электрического звонка, и вскоре появилась секретарша с повязкой на лице и листами бумаги в руках.

Адвокат взглянул на нее и подумал: «Именно сегодня ей понадобилась напялить эту повязку. Ну не возмутительно ли? Какой уважающий себя адвокат примет на работу секретаршу с двойным подбородком?»

Вслух он произнес: — Вы готовы, барышня? Итак, пишите: «Контракт, заключенный… Э… между…»

Потирая подбородок, он принялся мерить канцелярию длинными шагами.

Был составлен контракт, согласно которому полицейский предоставляет чиновнику в своем доме, каковой он намерен построить на участке в кадастре номер таком-то, квартиру на четыре года с правом пользования садом и т. д.; в свою очередь чиновник внесет квартирную плату за четыре года вперед. Затем адвокат поднялся и подал сторонам руку с тем отеческим выражением лица, какое бывает у врача, выписывающего успешно вылеченного им пациента. Стесненность, возникающая при любой официальной процедуре, покинула участников сделки, и завязался оживленный разговор.

— Ну вот… — с удовлетворением перевел дух полицейский, — дело сделано.

— Я тоже рад, — сказал чиновник.

— А вот, найдется ли место, где вешать белье? — озабоченно спросила пани Сырова.

— А то как же! — воскликнул полицейский. — Место найдется!

— Я, — сказал чиновник, — буду выращивать георгины.

— Не забудьте и об овощах, — наставительно сказал полицейский, — ведь это выгодно — иметь сельдерей, морковь и савойскую капусту на собственной грядке. На этом можно изрядно сэкономить.

— Безусловно. Но выращивать георгины — это такое удовольствие. Посадишь клубень и с нетерпением ждешь, какой вырастет цветок. Забавно, когда вырастает не тот, какого ожидал.

— Однако ж, — снисходительно заметил полицейский, — нельзя из-за георгинов забывать о капусте, которая хороша к мясу.

— А капустными кочерыжками будем кормить кроликов, — мечтательно произнесла пани Факторова.

— О, кролики! — с энтузиазмом воскликнул чиновник. — Какие очаровательные зверюшки! Шерстка шелковистая…

— Ну, за шкурки-то много не выручишь, — рассудительно вставил полицейский, — а вот кролик под сметанным соусом… Это, доложу вам…

— А можно будет разводить домашнюю птицу? — осведомилась пани Сырова.

— Домашняя птица наполнит двор веселым гомоном, — подхватил чиновник, — а петух будет возвещать утро громким кукареканьем.

— Я ничего против не имею, — отозвался полицейский, — только вы должны будете следить, чтобы птица не нашкодила в саду.

— А что вы скажете, господин полицейский, насчет павлина?

— От павлинов никакого проку.

— Но зато какая красавица эта птица! Павлин будет царствовать над всем птичьим двором. На голове у него будет маленькая синяя корона, точно из эмали, а усевшись на ограду, он раскроет ко всеобщему восхищению роскошный веер хвоста.

— Нет, от павлинов никакого проку, — повторил полицейский. — Только вокруг все изгадит. Но если уж вам так хочется завести павлина, — извольте. Я не возражаю. Я во всем пойду вам навстречу.

— Моя супруга обожает розы, вы не собираетесь украсить стены вашей виллы вьющимися розами?

— Я об этом думал. Будет все, чего ни пожелаете. Заживете у нас, как в раю.

Этак беседуя, они дошли до трамвайной остановки. И, прощаясь, долго трясли друг другу руки. Полицейский приговаривал: — Ну, я рад, — а чиновник вторил: — и я рад.

Глава пятая

К звезде на потолке поднимается сырость. Войлочные туфли в черно-белую клетку шаркают по кухне и бубнят сентенции о непочтении к родителям.

Теща вздыхает: — Так-то вот.

Тесть: — Недаром говорится — миром правит неблагодарность.

Теща: — И ведь до чего скрытные.

Тесть: — Она еще хуже его.

— Мне об этом можешь не говорить. Я уж давно к ней присматриваюсь.

— Да-с…

— Так-то вот.

Тесть прочищает проволокой трубку. Затем идет подтянуть гирьку на ходиках. — Черт знает что, — ворчит он. — Что вы с часами вытворяете? Коли не разбираетесь, не лезьте! Это моя забота. Да… Все здесь на ладан дышит.

— Если хотите знать, это скверно с вашей стороны, — скорбно произносит теща, натирая на терке сдобное тесто. — Хотите переезжать — переезжайте. Никто вас не держит. Так почему не придти и не сказать: «Мама, мы ищем квартиру»? А? Нет, этого мы от вас не заслужили!

— Что мы значим для них?! — не без иронии произносит тесть.

— Разве плохо вам было у нас? — патетически восклицает теща. — Разве я не делала для этого очкарика свиные шницели, потому что он не ест говяжьи в томатном соусе?

— А нечего потрафлять, — строго сказал тесть. — Не хочешь — не ешь!

— Она покупает себе новую шляпку и даже не считает нужным показать матери. О, покарает тебя Господь Бог за твои хитрости. И за что только он наказал меня, наградив эдаким чадом?

— Да будет тебе, — говорит тесть.

— Что значит будет? Другая придет: «Мама, а у меня новая шляпка, что скажешь?»

— А что тут скажешь? Помолчи, говорю. Не желаю я больше ничего слушать.

— А! Ты мне еще будешь указывать? Лучше на себя погляди. Целыми днями торчишь тут в шлепанцах. Ступай прочь, надоел!

Тесть вспыхнул, точно костер, сложенный из смолистых поленьев.

— Женщина! — патетически вскричал он. — Ты что это себе позволяешь? Оскорблять больного человека! Не выводи меня из себя, сердце-то у меня некудышное. Будь в тебе больше благородства, ты бы жалела меня из-за моих больных глаз. Я уже и читать-то не могу, круги перед глазами. Это мне-то за мое благодеяние, за то, что я принес себя в жертву…

— Какое еще благодеяние? Какая жертва?

Тесть воздел руки и обратил глаза к потолку.

Загубили, — надсадно хрипел он. — Замучили… Она хочет свести меня в могилу. Запомни, ты меня оскорбила! О, тяжким будет твой предсмертный час!

— Ну ладно же, — мстительно добавил он, надевая башмаки, — я ухожу… навсегда. Больше ты меня не увидишь. Пойду, куда глаза глядят. Сниму каморку… и там окончу свои дни.

— То-то я отдохну, — бросает теща.

— Так, так, — бормочет тесть, упиваясь своим унижением, — стало быть, все в порядке… Я вам больше не нужен. На что я годен? Можете выгнать меня из дому. Ну я пошел, не буду мешать…

— И так поступает со мной она? — сокрушается он, уходя. — Эта женщина? А ведь мне сватали другую, невеста — одно загляденье! Дочь хозяина распивочной. Стройная, богатая, добрая, порядочная… И где только были мои глаза. Рехнулся я что ли, что женился на этой бабе?

Дверь захлопнулась с оглушительным грохотом. Ветхий дом содрогнулся. Из-за приоткрытых дверей высунулись головы жильцов. Теща выскакивает на лестницу и кричит, перегнувшись через перила: — Анна дала тебе от ворот поворот, потому что ты на меня зарился. Вот так! — И она заперла дверь изнутри на ключ.

Тесть сидит на лестнице, сжавшись в комочек, и причитает: — Люди добрые! Люди добрые! Взгляните на меня! Собственная жена выгнала меня из дома… На старости лет остался без крыши над головой… О-о-о! Она хотела меня убить, сжальтесь надо мной…

Портной Сумец выбежал на лестницу с висящим на шее сантиметром.

— Что такое, что случилось? — сочувственно спрашивает он, помогая старику подняться. — Не принимайте близко к сердцу. Все образуется. Пойдемте к нам, я угощу вас кофе. У каждого из нас есть свои огорчения…

Тесть с трудом поднимается и говорит слабым голосом: — Спасибо вам, пан Сумец. Я знаю, что вы на моей стороне. Но мне уже ничем нельзя помочь. Настал мой последний час. Она, — таинственно шепчет он, озираясь, — она хочет меня отравить… Я это знаю доподлинно… Вот, идут, видите? Они с ней заодно, погубить меня хотят.

По лестнице поднимаются чиновник с женой.

— Ступайте, полюбуйтесь, чего вы добились, — говорит тесть срывающимся голосом. И он уходит.

— Куда это он направился? — испугался чиновник.

— В кафе, — сухо бросает жена.

— А что… О чем это он говорил?

— Да они поругались. Ты что, не знаешь их?

Злобой веет изо всех углов. «Тик-так, тик-так», — жалобно тикают часы. Теща не отвечает на приветствия. На плите с сухим треском рухнула груда немытой посуды. В воздухе колышется тоскливая затхлость. У двери горбится рыжая кошка, норовящая шмыгнуть на лестницу. Ибо она любит покой, мирную обстановку, и ненавидит домашние свары.

— Убирайтесь отсюда! — топнула ногой теща при появлении супругов. — Видеть вас не желаю! Из-за вас все мои беды. Чтоб духу вашего здесь не было!

Супруги невозмутимо поворачиваются в дверях.

— В таком случае пойдем в кино, — решает жена.

Теплый вечер, и жизнь на улицах бьет ключом. На перекрестках столпотворение. Бегущая световая реклама возвещает: «Мод развернула письмо, грудь ее бурно вздымалась; о том, что было дальше, вы узнаете, прочитав роман». Огромная лампочка «Осрам» мигнула и зажглась красным светом, мигнула — и залила всю округу мертвенно бледной синевой. Женщины, ощущая за спиной присутствие мужчин, задерживаются перед витринами магазинов. У входа в кондитерскую жмется старуха, кланяется, как заводная, и словно шелест осиновых листьев на осеннем ветру, слышится ее бормотанье: — Дай вам Бог здоровья, милостивая пани, дай вам Бог здоровья, милостивая пани! — Возле столика, на котором задумчиво восседает прикрепленный цепью ястреб — перепелятник стоит мужчина, обмотанный зеленым шарфом, и выкрикивает: — «Главный выигрыш — сто тысяч! Завтра или никогда!»

Супруги Сыровы прогуливаются по городу.

Супруга улыбается, погруженная в свои мысли.

— Он сказал, — говорит она, — что осенью мы сможем переехать. Все будет готово к первому октября.

— Осень уже не за горами, — подхватывает чиновник.

— Нам повезло, что хозяином у нас будет полицейский. Он не обманет.

— Он понимает, что ему светит пенсия. И будет охранять нас от воров.

— Он такой заботливый, такой рассудительный!

— Мне он тоже нравится. Мы будем жить в добром согласии.

— А она, — сказала супруга с плохо скрываемым самодовольством, — называла меня «милостивая пани».

— Вот уж это ни к чему! — с жаром воскликнул чиновник. — Я такого раболепства не потерплю. Я хочу быть с ними на равных. Я постараюсь сделать так, чтобы они забыли о нашем превосходстве. С простыми людьми я хочу общаться по-братски. — Он на минуту задумался, а затем сказал: — На досуге займусь сад овод ствоим. Раздобуду специальную литературу, основательно ее проштудирую. Ах, я уже предвкушаю! Буду рыть, копать, мускулы у меня нальются, щеки покроются бронзовым загаром.

И он распрямился, словно ощущая в своих жилах приток свежих сил.

Жена думала про себя: «Это хорошо, что он станет работать в саду. Не надо будет нанимать человека. И на зелени сэкономим».

Когда они вернулись домой, тесть был уже в постели. Он курил, его круглую голову прикрывал черный ночной колпак.

Из-под перины на соседней кровати торчали завитки седых волос.

— А я тебе говорю, — пф, пф, пф, — что отлично помню тот момент, когда подцепил эту болезнь, — продолжает тесть начатый разговор.

— Неужто? — дивится теща.

— Мне было, — пф, пф, пф, — лет тринадцать. Стою я у забора и вдруг чувствую, как на меня пахнуло каким-то ядовитым ветром. И конец. С той поры я такой квелый… В чем только душа держится…

— Куплю себе растирание, — говорит седой завиток. — Гедвичка выписала мне рецепт.

Супруги Сыровы пожелали старикам спокойной ночи и прошли в свою комнату.

— Он даже не спросил, как я себя чувствую, — посетовал тесть.

— Не обращай на него внимания. Он еще хуже, чем она. Та всегда была к нам внимательна.

Раздеваясь, чиновник говорил: — А знаешь, как я оформлю клумбу? По краю, в первом ряду высажу темно-синие крокусы, во втором — желтые миниатюрные гиацинты, а посередине — тюльпаны…

Чиновник скользнул под холодную перину. — Или так, — продолжал он, — в первый ряд я могу посадить мускарий или сциллы, затем — розовые гиацинты…

— А где будет морковь, савойская капуста, сельдерей? — прервала его жена.

— Погоди, все будет… А еще я хочу вырастить аконит. Но с ним нужно осторожно! Это ядовитое растение…

Супруга улеглась и погасила свет.

— А многолетники… Вот погоди, когда ты увидишь многолетники…

— Отстань, что-то я сегодня устала.

— Многолетники, многолетники, — бормотал чиновник, обнимая супругу.

— Многолетники… — испустил он долгий вздох, перелезая обратно на свою постель.

— Я единственный из всего класса знал, что венерин башмачок по-научному называется cypripedium calceolus…

И он уснул.

Глава шестая

На горушке за городской чертой закипели строительные работы. Обнаженные до пояса мужчины, стоя в ямах, выбрасывают на поверхность землю, — она летит, описывая дугу. Женщина с повязанным на голове платком размешивает дымящийся известковый раствор. Кирпичи позванивают на телегах; округа оглашается криками возниц, ноги которых обмотаны портянками. Груды песка привлекли ватагу голопузой ребятни. Среди строительного люда шныряет черная лохматая собаченка с хвостом — завитушкой наподобие часовой пружины. Собака радуется оживлению и суете. Видно, у нее нет хозяина, поскольку всяк ею помыкает. Откуда она взялась на стройке, никто не знает. Точно и ее вместе с работягами наняли в качестве подсобной силы. До этого она, бездомная, скиталась по деревням, на собственной шкуре испытывая суровость сельчан. Теперь же исполняет обязанности сторожа и гордится тем, что уже не болтается без дела, а занимает прочное место в общественной иерархии. И собака преисполняется решимости быть услужливой, внимательной к строительному люду, но зато грубой и свирепой со всеми, от кого не разит известкой. По ночам, когда стройка пустеет, черная собака бегает вокруг будки, где хранится строительный инвентарь. При малейшем шорохе она упирается в землю передними лапами, навострив уши, отрывисто и сердито лает. Свои обязанности сторожа она исполняет явно с чрезмерным усердием, жаждая похвалы от начальства.

Посреди рабочей братии стоит полицейский и энергично орудует заступом. Комья твердой земли, слишком долго лежавшей нетронутой, летят во все стороны. На полицейском потрепанные парусиновые штаны, старая форменная фуражка, из драной тульи которой торчит ржавая проволока, расстегнутая рубаха обнажает заросшую волосами грудь; мускулы на спине ходят ходуном, словно фабричная трансмиссия. Каждое его движение, точно рассчитанное, выдает в нем урожденного селянина.

По городу разнесся многоголосый звон, башенные часы принялись отбивать полдень. Полицейский воткнул лопату в землю. Рабочие стали вылезать из своих ям. Они разворачивают пестрые платки, в которых завернута краюха хлеба. В хлебе углубление, куда вложен кусочек масла. Жена полицейского принесла в клеенчатой сумке кастрюльку с обедом. Стоя, будто солдат, подкрепляющийся на марше, полицейский наспех хлебает суп. Одним глазом он косит в кастрюльку, другим посматривает на сделанную работу. Поев, снова берется за лопату. Жена собрала посуду и пошла, сопровождаемая черной собакой, — жалобно скуля, та словно бы вопрошала: — «А я? Как же я? Мне ничего?»

Полицейский посмотрел из-под руки. Он узнал чиновника, который приближался, перепрыгивая с одной груды строительных материалов на другую.

— А, гость пришел посмотреть на нас? — и лицо полицейского расплылось в улыбке.

— Да, да… — чиновник стоит и растерянно озирается по сторонам. Ему хотелось бы сказать нечто ободряющее, но ничего не приходит в голову.

— Стало быть, строите? — выдавил он из себя не сразу и тут же устыдился своего нелепого вопроса.

— А как же. Строим, строим. Каторжный труд.

Рабочие принялись подталкивать друг друга локтями.

— Эдакий хлеб в горле застревает, — говорит один с торчащим кадыком.

— Надо бы промочить горло, — подхватил парень с выбритой шеей.

— Что верно, то верно. Ты бы не прочь.

— Не прочь. А ты — нет? Маленько пивка-то ли дело…

— Еще бы. Пиво аккорат в самый раз…

— Пиво сил прибавляет.

Чиновника это надоумило. Он извлек двадцатикроновую бумажку и сказал, покраснев: — Вот вам, господа, на пиво.

— Ну что вы, что вы, — горячо отказывался рабочий с торчащим кадыком, — зачем? Мы это так, промеж себя балагурим потехи ради.

Однако деньги взял и крикнул: — Франтишек, дуй за пивом! Одна нога здесь, другая там! — Молодой каменщик отер руки о штаны и помчался. Чиновник оказался в центре внимания. Он не знал, что сказать, переминался с ноги на ногу, улыбался виноватой улыбкой. Потом простился и поспешно ушел.

Его окликнули. Он обернулся и увидел, что каменщики, обхватив друг друга за плечи, протягивают в его сторону стаканы с пивом. Чиновник остановился и приветственно помахал им рукой.

Перед одним из домиков сидел на крыльце пожилой мужчина с бескровным, водянистым лицом, рядом лежали костыли.

Тяжело дыша, пожилой мужчина сказал: — Пан, это не дело — давать им на пиво.

— Почему? — спросил чиновник.

— Ну, видите ли… Нечего им потакать… Они напиваются и начинают куролесить вместо того, чтобы работать. Одно слово — шваль. — Пожилой мужчина сплюнул так, что плевок описал широкую дугу. — Меня вот тоже никто не ублажает, — завистливо продолжал он, — мне говорят: чего ты бьешь баклуши? А я баклуши не бью, я калека. Будь у меня силы, я бы тут не сидел.

Чиновник опустил руку в сумку и дал старику крону. — Вознагради вас Господь Бог, — прокаркал ему вслед старик.

Потом люди выбрались из своих ям, каменщики клали кирпич на кирпич, стены росли ввысь, затем вокруг них поставили клетку из лесов. Полицейский стоял наверху и командовал, как капитан с капитанского мостика. Когда было нужно, он работал каменщиком. Но знал толк и в плотницком деле и в других строительных работах, поскольку, патрулируя во время дежурства улицы, он останавливался и наблюдал, как люди работают руками. Он многое от них перенял, так как страж закона должен глядеть во все глаза, особенно когда хочет стать домовладельцем.

За работой он раздумывал и прикидывал, как бы ему приумножить свое состояние и обратить все в свою пользу.

«Чердак жильцам я не отдам, — решил он, — вешать белье они могут и на дворе. На чердаке я устрою голубятню».

И он размечтался. В своем воображении он уже видел голубей, которые летают высоко, чертя круг за кругом. Он непроизвольно вскинул руку и тихим посвистом поманил невидимых голубей.

Спохватившись, он с подозрением бросил взгляд на соседний участок, где портной Мецль строил дом для своей дочери — весной та собиралась выходить замуж. Когда сосед опережал полицейского в строительстве, полицейский принимался нетерпеливо подгонять своих рабочих и радовался, видя, что портной от него отстает.

Тем не менее работа подвигалась медленно, так как полицейский, не имея денег на выплату жалованья, уволил нескольких рабочих. В конце концов строительство продолжал он сам со своим отцом и шурином, долговязым, унылым мужчиной с вечно слезящимися глазами, отчего создавалось впечатление, будто он страдает хроническим насморком.

Полицейский командовал ими деспотически, и оба беспрекословно ему подчинялись. Он без конца подгонял их в работе. Сетовал он и на вечерние сумерки, окутывавшие начатую работу, ему хотелось остановить время и отдалить ночь. Отец надеялся, что сын предоставит ему угол, где он сможет обрести покой на старости лет, а унылому шурину полицейский обещал одолжить денег на обустройство собственной мастерской.

Глава седьмая

Так пролетело лето, и наступила осень. Резкий ветер ворвался на окраину, срывая с голов у прохожих шапки. Ветер свистел, завывал и вселял тревогу. Вверх по холму карабкались козы и задумчиво жевали траву… Гуси сбивались в стайки и внезапно, словно сговорившись, раскинув с пронзительным гоготом крылья, припускали по улице, по-бабьи переваливаясь с боку на бок. Ветер вздувал белье, развешанное на обнесенной забором площадке, трепал нижние юбки и лифы и забирался в мужские кальсоны, надувая их пузырем. На электрических проводах трепыхались обрывки пестрых хвостов, застрявших там от бумажных змеев. До наступления зимы полицейскому удалось подвести дом под крышу. После чего он поссорился с отцом, который уехал в деревню с убеждением, что в нынешние времена благодарности от детей не жди. На вопрос шурина, а как же с обещанными на мастерскую деньгами? — полицейский ответил: — Э, милок, поживем — увидим. И тогда шурин, печально глянув на него слезящимися глазами, дотронулся не-гнущимися, краплеными известью пальцами до отворота шапки, извлек оттуда окурок; задымил, поразмышлял и, махнув рукой, отправился восвояси.

— Видите ли, — объяснял полицейский чиновнику, пришедшему взглянуть, как идет строительство. — Я хотел, чтобы к осени все было готово, но просчитался. Люди у меня разбежались, отец вбил себе в голову невесть что и уехал. Уперся и все тут. Ишь упрямец, говорю. Но я тоже упрямый. Дуешься — дуйся! Он не может мне простить, что я женился на своей против его воли. Он мне говорил: «Женишься на Маржене». А я ему: «Ни на какой Маржене я не женюсь. У меня есть другая». Он мне — мол, приглядись к Маржене-то — какая грудь, какие бедра! Аккурат для тебя. А что эта, твоя? Палка да и только. Мол, пораскинь мозгами, подумай. Я ему: «Не вам на ней жениться, а мне! Что я задумал, от того не отступлюсь никогда. Я такой».

Полицейский вытащил метр и начал замерять оконные проемы. Через минуту бросил, выпрямился и, сдвинув кепку на затылок, продолжал:

— А если моя матушка, паче чаяния, станет на меня наговаривать, так вы не обращайте внимания. Знали бы вы, до чего эта баба прожорливая. Так и норовит все съесть. От нее приходится все запирать. Э, да что говорить. Знаете, я мастерю из тряпья детские игрушки. Раз как-то шью из велюра слона. На столе лежат бивни, потянутые белым маркизетом. Старуха ходит вокруг и знай — зыркает. Думаю: «что ты, баба, здесь высматриваешь?» Оглядываюсь, а она — хвать один из бивней и сует себе в пасть. Заметила, что я на нее гляжу, мигом положила бивень обратно и бормочет: «Я-то, дуреха, думала, это ванильный рогалик!» Ха, ха, ха! Я тебе покажу — ванильный рогалик. Ненасытная утроба!..

Он нагнулся, взял ведерко с краской и выставил в коридор.

— А что до шурина… Поглядите, какой он тощий. Жадность его губит, глаза завидущие, руки загребущие. Без конца пристает — дай то, одолжи это. Ничего не дам, ничего не одолжу. Мне тоже никто ничего не дает. Когда-то я был простаком, теперь — нет.

Чиновник слушал эти излияния и царапал ногтем известку на стене. «Наговорил с три короба, — думал он, — но мне-то какое до всего этого дело?» Вслух же он произнес: — Да, бывает…

— Экономь, — сказал я шурину, — вон как я экономлю. И все у тебя будет. Я никогда не попрошайничаю. Так он, видите ли, обиделся и ушел. Скатертью дорога. Потому у меня и не вышло с домом к сроку, сами видите, сколько на меня всего свалилось.

Итак, не оставалось ничего другого, как провести зиму в старом доме. И потянулась зима, и старый дом погрузился в неизбывный сумрак. Вдоль улиц неслись снежные хлопья, вьюга тонко вызванивала на водосточных трубах и завывала в дымоходах. На тротуаре снег превращался в черное месиво, которое налипало на штанины прохожих. Звезда на потолке мокла, как старая рана. Двери распахивались сами собой, а окна тревожно дребезжали.

Но чиновник уже не замечал скорбного сумрака, не обращал внимания на звезду на потолке. Он уже жил в своем будущем саду. Ему представлялось, как он склоняется над клумбами. Когда же он поднимал глаза к потолку, звезда виделась ему прекрасным цветком необыкновенной расцветки. «Этот цветок, — блаженно шептали его губы, — я вывел у себя в саду. Он называется „Dahlia Maxima Serovy“. Он из семейства экзотических георгинов. Толпы ботаников приезжают издалека, чтобы увидеть это чудо. Им нужно спешить. Dahlia Maxima Syrovy на протяжении одной человеческой жизни цветет только раз».

Даже желтое здание на Фруктовом рынке тоже залито медовым светом. Исполнительное ведомство, где стеклянные перегородки отделяют чиновников от гудящего роя помощников адвокатов, стряпчих, канцеляристок, темных личностей в продавленных котелках, ловящих удачу, превращается в воображении чиновника в оранжерею, где в теплом, влажном воздухе буйно разрастаются невиданной красоты растения. На окнах исчезли решетки, исчезли дела, на которых красным карандашом надлежит проставить имена судебных исполнителей. Какие там приложения? Какие там досье? Вон зеленый газон. А желтые, выцветшие орнаменты на стенах зазеленели свежими, нежными листочками, которые завитушками усиков цепляются за подпорки, образуя восхитительные аркады. Пан Сыровы исполняет свои служебные обязанности в беседке, и цветы роняют ему на голову розовые лепестки.

— И чего это они не переезжают? — сетовала теща. — Все уши прожужжали, мол, будем переезжать, а сами ни с места? Не больно-то вы мне нужны. Отправляйтесь к своему жандарму, коли он вам больше по душе.

— А они и не будут переезжать, — высказал предположение тесть, — кто нынче съезжает с насиженного места? Ведь они отлично понимают, что лучше, чем у нас, им нигде не будет.

Произнеся это, он направился вытряхнуть свою трубку в ящик с углем.

— Я вовсе не хочу, чтобы они здесь жили, — продолжала теща, — я бы эти комнаты в два счета сдала. Как раз сегодня какие-то приходили, справлялись, не сдается ли жилье…

— Будет лучше, если они останутся. Я не хочу, чтобы здесь поселились чужие люди. Начнется нивесть что. Как внизу у Беднаржей. Квартирант их повесился, да еще в сочельник. Купил двести граммов колбасы, съел ее и повесился… Вот оно, как бывает. Теперь Беднаржи хлопот из-за этого не оберутся. Приходится таскаться то в полицию, то по всяким инстанциям. Поди докажи, что ты не верблюд. Вот так-то с чужими людьми. Чужому человеку на тебя наплевать.

— Не каждый же вешается, — возразила теща, — есть и порядочные люди. Возьми учителя, что квартировал у Беднаржей, тот до сих пор их помнит и намедни прислал такое хорошее письмо. Одни жильцы удачные, другие нет.

— Вечно ты что-то мелешь, конца этому нет. Дуреха. Вот съедут наши, а кто мне будет читать газеты? Ведь я уже почти слепой. Перед глазами делаются круги — красные, зеленые. Со мной, ясное дело, никто не считается.

— И вовсе не обязательно тебе читать газеты. Все равно ничего там не вычитаешь. Лучше бы делом занялся…

— А-а-а, ты опять за свое? Вот баба! Много ты понимаешь в газетах… Опять выставляешь меня из дому? Так, так… Прекрасный пример подаешь молодым. Я нисколько не удивляюсь, что они от нас бегут. Прямо житья никакого нет…

В тот день тесть не пришел к обеду.

Глава восьмая

А когда миновала зима, холм на окраине города вновь ожил. Пришли работяги и заполнили весь дом. Конопатые маляры вносили ведра с краской. Печник засовывал в печку свою взъерошенную голову. Повизгивал рубанок, из которого спиралями вылезала стружка. Затем явился декоратор с обмороженным носом в сопровождении невзрачного хромоногого подручного. Они расставили стремянки и, прикладывая к стене трафареты, распевали на два голоса:

Среди рабочих сновал полицейский со складным метром. Его фельдфебельский голос гулко отдавался в пустых помещениях.

Когда солнце стало садиться, полицейский надел куртку, фуражку и вышел. Отойдя на несколько шагов, он остановился и принялся рассматривать свой дом. На фронтоне красовалась надпись, сотворенная штукатуром, который вдобавок сопроводил ее несколькими стилизованными цветами.

— читал по складам полицейский, и на глазах у него выступили слезы умиления.

«Я собственник, я домовладелец, — повторял он про себя. — Хотел бы я посмотреть на того, кто станет мне поперек дороги».

Старый дом тоже воспрянул, охваченный непривычным оживлением. Перевозили скарб чиновника. «Раз, два — взяли!». Плечистые грузчики из экспедиционной конторы, головы которых были все в соломинах, а за уши заложена сигарета, сносили мебель с четвертого этажа и ставили ее на улице перед входом, где уже нетерпеливо переступали с ноги на ногу лошади с могучим крупом. Ломовой извозчик, сидевший словно акробат на трапеции на высоко поднятом над фурой складном сиденье, окрикнул одну из них: — Тпру, леший! Схлопочешь у меня по морде — ишь! — Леший запрядал ушами и, наклонившись к соседу по упряжке, словно бы что-то прошептал ему.

Теща размешивала на плите мучную заправку и утирала слезы.

— Мария, — растроганно говорила она, обращаясь к дочери, которая упаковывала в ящики посуду, — не забывай нас, навещай хоть изредка. Ты ведь знаешь — папа болеет. Нужно с ним быть повнимательнее. Я купила уголь, чтобы у тебя было на первое время.

Тесть с озабоченным видом метался вверх и вниз по лестнице и, как клоун в цирке, хватал то один, то другой предмет, которые мужики ставили на шлеи, накинутые на жилистые шеи. Чиновник стоял внизу подле фуры, точно почетный караул у генеральского катафалка, бдительно следя за тем, чтобы ничего не было повреждено.

А когда начали грузить последнюю вещь, высыпали жильцы, до того стоявшие в засаде за дверьми, их беспорядочные восклицания слились в прощальный благовест. Пришел портной Сумец. Он ерошил волосы и мямлил: — Желаю счастья! — Пришла жена точильщика, окруженная ватагой ребятишек, которые засовывали в рот пальцы. Самого маленького она несла на крутышках и громко повторяла: — Желаю вам счастья и да благословит вас Господь! — Точильщик поднял седую голову, дни напролет склоненную над жужжащим кругом, и произнес: — Удачи! — Снесли вниз на носилках даже разбитую параличом пани Редлихову, которая вытаращенными глазами взирала на всю эту кутерьму и повторяла — Вот как, вот как, вот как! — А дворничиха, о которой весь дом говорил, что она свинья, и муж которой женился в России вторично, плакала навзрыд, утирая нос ладонью. Трактирщик в черном фраке и с голой шеей, вышел из распивочной, распространяя вокруг себя кислый запах пивных ополосков, и протянул чиновнику руку: — Так вы нас уже покидаете, пан Сыровы? Ну что ж, ну что ж! Всего вам доброго! — и, обернувшись к двери своего заведения, крикнул работнику, что привезли содовую.

Чиновник был растроган, к горлу подступил комок. Ему вдруг стало жаль покидать этот старый дом, облупленные коридоры, темную лестницу, на которой по вечерам парни прижимали к перилам визжащих служанок, и свой четвертый этаж, где перед скорбным распятием мерцала красноватым светом масляная лампадка. И стало ему как-то жаль даже мокнущей звезды на потолке, даже войлочных туфель в черно-белую клеточку. Он ощутил, что тот, кто живет в одном и том же доме годами, становится сам как бы его частицей, и ему чудилось, будто старый дом, расчувствовавшись, хмурит брови и восклицает:

— В добрый час, пан Сыровы!

В новом доме жена развела огонь в печи. Тогда-то и вознесся над домом впервые дым, точно дым от костра Авраама, в знак того, что новостройка перестала быть новостройкой, а превратилась в обиталище человека. Как только влажные стены, от которых разит клеем, пропахнут человеческим духом, в них поселятся Пенаты. Но сперва дом должны покинуть духи строительные, которые глухо поскрипывают в полах, шеборшат в ванной комнате и, словно бы со вздохом облегчения ссыпают что-то внутри стен.

В печи затрещал огонь, плита раскалилась, и пани Сырова заварила для маляров кофе. Это было жертвоприношение, как бы скрепляющее договор, заключенный между человеком и домом. Маляры уселись на пол, обмакнули усы в кружки, затем отерли рты и сказали: — Дай Бог вам здоровья, милостивая пани.

После чего вновь залезли на стремянки и затянули на два голоса:

Разнеслась молва, что новый дом заселяется, и это взбудоражило весь квартал. От жилища к жилищу летела об этом весть; возбуждение рождало возбуждение, — так повстанцы в горах зажигают костры, пламя которых долженствует оповестить население о том, что час настал.

Из серых домов выбегают старухи; их фартуки так и развеваются на ветру, а отвисшие груди под кофтами колыхаются, словно пузыри в ватерпасе. Мужчины высовываются из окон, их трубки свисают к земле, словно отвесы. Старики усаживаются возле дверей и, точно коровенки, жуют беззубыми ртами.

Квартал протянул свои щупальца и с превеликим интересом огладил буфет, который был столь тяжел, что четверо мужчин, сотрясая небо проклятиями, едва дотащили его до комнаты. В переноске принимали участие, хотя и одними только советами, люди, торчавшие в окнах. При виде громадного буфета они тыкали в его направлении трубками и кричали: — На попа! Ребята, на попа его!

Когда все вещи были перенесены, грузчики получили на пиво, сдвинули кепки набекрень и направились в пивную напротив, где, сдувая пену, говорили: — Здорово же нам пришлось попотеть, а? Черт!

Под конец распаковали корзину с рыжей кошкой. Кошка, которая приготовилась к худшему, поскольку в такой переплет еще не попадала, выскочила и совершенно обалдевшая, остановилась посреди кухни; ее глаза с прорезями зрачков, округлились, как талер. Потом она обнюхала мебель, покрытую блестящей белой эмалью, и, заметив, что топится печь, успокоилась и принялась старательно вылизывать шерсть После перенесенных мытарств ей хотелось отдохнуть, но тревожило множество посторонних людей, которые сновали взад и вперед. «Экая толчея, — огорчалась она, — и до чего же у них огромные сапожищи! Ужас! Того и гляди наступят мне на хвост!»

Сгорбившись, она выскользнула наружу, вспрыгнула на садовую оградку и, свернувшись клубком, с тоской стала вспоминать о своем теплом закутке у печки, где она предавалась блаженным раздумьям о никчемности всего, кроме тепла.

Начали расставлять мебель. Пришел полицейский и предложил свои услуги. Могучими плечами он упирался в шкафы и с легкостью передвигал с места на место буфет. Он тоже получил свою кружку кофе, которую выпил стоя. Затем он ушел, снедаемый сомнениями, — гоже ли хозяину дома быть вроде как поденщиком у жильцов?

«Они считают, — думал он, — что я мальчик на побегушках. Ошибаетесь. Нынче я домовладелец, а не какой-то там прислужник. Я же не отказываю вам в том, что вы из чиновного сословия. Вы тут, господа хорошие, не больно-то задавайтесь, не то живо на место поставлю. Кто меня не знает, тот может насчет меня ошибиться. Больно мне нужен ваш кофе. Слава Богу, голодным не сижу».

По дороге к себе полицейский хмуро глянул на соседскую виллу, которая от его собственной отличалась только тем, что у нее был балкон, и неприязненно подумал: «Ишь ты, балконы ему понадобились, портняжка паршивый!» Схватив ком земли, он запустил им в воробьев, которые слетались на груду лошадиного навоза.

Тем временем в квартире чиновника свистела рисовая щетка и трудились метлы. Воспользовавшись сумятицей, чиновник улизнул из дому. Он решил обозреть незнакомую округу. Медленным шагом направился он вдоль фабричной стены, тянувшейся за рядом домов, в которых жили рабочие. В окнах фабрики были выбиты стекла, и оттуда доносился глухой гул станков и посвист трансмиссий. Сквозь железную решетку он увидел обширное пространство двора, где валялся железный лом. Согнутые, точно сучья старой вербы, женщины что-то собирали в джутовые мешки. К фабрике примыкало желтое здание в этом подобии мавританского стиля, какие строят для фабричной администрации.

Фабричная стена пестрела плакатами. Чиновник остановился перед зеленой афишей, которая оповещала о том, что

А по соседству с профессором оккультных наук просветительский кружок «Витезслав Галек» сообщал, что такого-то числа состоится спектакль «Песни старого дома» — пьеса в четырех действиях. Чуть ниже виднелось размноженное на гектографе объявление, приглашающее на собрание, которое состоится в закусочной «У старинных ворот»… невыносимое экономии… отразить наступление… агитирует за массовое участие… Остальное смыто дождем. Из «Ринггоферки» хлынул поток рабочих в приплюснутых кепках набекрень и сдвинутых на затылок продавленных шляпах. Их сопровождают синие бидоны и клеенчатые сумки.

Когда чиновник возвратился домой, кошка уже сидела под чисто выскобленной скамьей и мурлыкала, примиренная с обстоятельствами. Жена тоже сидела, утомленная суматохой и уборкой, и мечтательно обозревала свою новую, сверкающую белизной, кухню. Душа ее ликовала: теперь у нее свой домашний очаг.

А когда в тот день они впервые легли спать в новой квартире, чиновник, вглядываясь в темноту, прислушивался к шорохам, доносившимся то вроде бы с чердака, то вроде бы из ванной. Той ночью чиновнику приснилось нечто столь прекрасное, что этого даже словами не выразить Он запомнил только, что у него в саду цветы расцвели стеклянными колокольчиками, которые, когда их раскачивал ветер, тоненько вызванивали песню «Едет парень на лошадке». Весь экзекуторский отдел сбежался послушать эту мелодию.

Затем нить сна запуталась, и чиновнику привиделось: он идет по улице какого-то города и смотрит на себя в зеркальные витрины. И вдруг он замечает, что правая ушная раковина у него — маленькая, нежная и свернутая словно весенняя почка. Он ощутил небывалую радость от того, что у него такое чудесное ушко. Проснувшись, он ощупал уши и устыдился того, что его посещают столь сумасбродные сновидения.

Была весна, и на перине плясали солнечные зайчики. Жена села на постели и сказала: — Мне приснились сливы. Это не к добру. Видеть во сне сливы — значит будут неприятности.

— Ничего подобного, — возразил чиновник, — видеть во сне сливы — это к болезни.

— У нас говорили, что это означает неприятности. Вот уж не хотелось бы, чтобы сон оказался в руку.

— Впрочем, — рассудил чиновник, — все это предрассудки. Приготовь-ка лучше завтрак, мамочка, ведь мне скоро уходить.

Глава девятая

И началась история нового дома.

На долю черной псины, которая рассчитывала получить в новом доме место сторожа, выпало разочарование. Полицейский подарил ее юной молочнице в Страшницах. Запряженный в повозку, пес тяжким трудом добывал себе хлеб насущный, развозя молоко клиентам. Его место заняла молодая сучка неопределенного серого покраса. Она бы еще охотно предавалась детским забавам, но такое дано лишь собакам из зажиточных слоев. Бедняцкая же собака уже с малолетства вынуждена думать о том, как добыть себе пропитание.

Лежа перед конурой, сучка зарекалась быть услужливой по отношению к обитателям дома и стараться ладить со всеми. Ее звали Амина.

И вот уже спозаранку Амина подняла неистовый лай. Задрав морду кверху, она почуяла кисловатый запах, какой обычно исходит от нищих. В дверях появился старик со слезящимися глазами, заросший словно бы заплесневелой щетиной. Новостройка с белыми окнами привлекла его, как осу подпорченная груша в плетенке.

— Отче наш, иже еси на небесах, — загнусавил он голосом, смахивающим на звук растягиваемой гармоники, икнул, утер нос тыльной стороной ладони и продолжал: — да святится имя Твое, доброго здоровьица вам желаю, я калека, милостивая пани.

Он был принят с некоторой долей почтения, поскольку нищие в этом районе города большая редкость. Первый нищий в доме — это как бы официальная приемка дома. В тот же день пожаловали и мухи, решившие заделаться членами семьи. Особенно их привлекала люстра со стеклянными подвесками. Большей же частью они сосредоточивались на потолке и проводили время за тем, что терли ножкой о ножку.

А уже на следующий день появился какой-то франтоватый господин в элегантной, спортивного покроя одежде, который вприпрыжку преодолевал груды оставшихся стройматериалов. Балансируя на доске, перекинутой через липкую глину, он пытался приблизиться к дому. У франта были английские усики и портфель под мышкой. Его меланхолические глаза горели решимостью от своего не отступать, противопоставить унижениям изысканные манеры.

Поначалу чиновник надеялся избежать встречи с ним и спрятался, точно еретик в эпоху контрреформации… Но щеголь застиг его как раз в тот момент, когда чиновник всего менее этого ожидал. Щеголь уселся на кухне напротив чиновника и выложил перед ним кипу бланков. Бесстрастным заученным тоном он произнес сентенцию насчет того, что как бы мы ни были осторожны, предотвратить пожар удается далеко не всегда. И как пан Сыровы изволит знать из газет и по слухам, преступность приобретает угрожающие масштабы, и потому каждый, кто блюдет свои интересы, сочтет нужным застраховать имущество на случай ограбления квартиры. Возразить против этого что-либо было трудно, и чиновник поставил свою подпись на бланке.

Когда же агент ушел, чиновник обрушился на жену с упреками: — Опять мы выбросили деньги на ветер. Тебе обязательно надо каждого впускать?

— Разве я говорила, чтобы ты заключал договор о страховке? Ты его подписал сам по доброй воле. Я слова об этом не проронила. Вечно я во всем виновата.

Некоторое время супруги перебранивались и осыпали друг друга упреками, но затем успокоились, сойдясь на том, что страховка, в конце концов, ничему не помешает.

В тот день произошло еще одно событие: невысокого роста мужчина в рыжем реглане, с медной серьгой в ухе, крикнул из коридора: — Алло! Вам не нужна швейная машина?

— У нас уже есть швейная машина, — ответила пани Сырова.

— Но у меня дешевые швейные машины, — продолжал человек с медной серьгой.

— Нам не надо.

— Но у меня хорошие швейные машины.

— У меня уже есть, зачем мне вторая?

— У меня машины всемирно известных марок. Качество гарантируется. Извольте посмотреть проспект.

— Я своей машиной довольна.

— Я продаю машины в рассрочку, ежемесячные выплаты пустяковые, вы их и не заметите.

— В другой раз, пан.

— А как насчет… Алло! Алло-о! Паничка, а как насчет угля? Я продаю уголь мешками и возами.

— Уголь у нас есть.

— Ах, черт побери! С утра не заладилось. Но, паничка, уверяю вас, я поставляю первосортный уголь, сам горит, и идет его немного, чудо уголь, а, пани? Остравский, бурый, ореховый, газовый, будете меня за него благодарить, пани. А не желаете ли коксу, брикетов, антрацита?

— У нас всего с избытком.

— А вот чего у вас нет, так это чистоля, не так ли? Есть? Не может быть!

— А стиральный порошок «Удовольствие хозяюшки», средство для быстрой стирки, не портящее белья?

— Пока у меня есть, — миролюбиво сказала пани Сырова.

— И дал же я нынче маху. Ну да, ничего не поделаешь. Мое почтение, мое почтение, если что-нибудь понадобится, обратитесь ко мне, обслужу вас отменно. — Рыжий реглан вильнул и исчез, как рыба в омуте.

В обед чиновник пришел домой, снял пальто и сел за стол. Жена, вся раскрасневшаяся, хлопотала у плиты и рассказывала о том, как у нее прошло утро.

Ее приключения были незатейливы. Для того, чтобы разжечь воображение пани Сыровы, вполне достало соприкосновения с торговым миром: она вся ожила, рассказывая о ценах на самые необходимые товары.

— Лавочников на нашей улице несколько, самая большая лавка у вдовы Малечковой. Но мне сказали, что у нее все дорого, и качество неважное. Я сделала покупки у пана Штайна. Он человек приятный и любезный. Никогда бы не подумала, что у него такое дело. Лавочка небольшая, но купить там можно все. Это тот, у которого над входом в лавку подвешены на шнурке домашние туфли. Он спросил, есть ли у нас дети. «Жаль, что нет, — сказал он, — дети — это счастье семьи».

— Дети, — буркнул чиновник. — Я и сам бы не прочь. Но иметь детей нам сейчас не позволяют обстоятельства. Вот, когда я продвинусь по службе, тогда… Торговец забот не знает. Ему на руку, когда у покупателей есть дети, это выгодно для его торговли.

— Он сказал: — Я дал бы вам в придачу сказки для ваших детей. Ну, а на нет и суда нет. — И еще всякие шуточки отпускал. Такой веселый человек…

— Какие еще сказки, — сказал чиновник, помешивая ложкой суп, — пусть оставит их себе. Суп несоленый.

— Ну так посоли… Я рада, что плита так хорошо топится. Слышишь, какая тяга? Гудит, что паровик. Я затопила в десять — и вот, обед уже готов. Да, и еще я встретила нашу хозяйку, — продолжала жена, таинственно понизив голос.

— Ну и что?

— Она мне не сказала «целую руку», а всего лишь: «Желаю вам доброго утра». Деньги с нас получили, так зачем же теперь «целую руку».

— Прекрати, — оборвал ее чиновник. — Я уже сказал, что никаких «целую руку» не будет. Держи себя проще… Не задавайся. Я не потерплю никакого высокомерия.

— Да мне этого от нее и не нужно. Это я так, к слову. Она лишь головой кивнула, проходя мимо. Я даже не остановилась.

Чиновник доел, взял календарь и улегся на диван.

— Немного отдохну, — сказал он умиротворенно.

Глава десятая

К концу недели в доме появились новые жильцы. В мансардные комнатушки въехал одноногий трафикант — владелец табачного киоска — трафики, которая находилась под аркой виадука. Помимо мебели крестьянская телега привезла жену с бескровным лицом, клетку с канарейкой и гармонику. Когда мебель начали сгружать, подошел полицейский. Он опытным взглядом окинул пожитки трафиканта и сказал, обращаясь к пани Сыровой: — Стало быть, они уже здесь, никуда не денешься, я пустил их, как говорится, из сострадания. Они без конца приставали ко мне, плакались, мол, жить им негде. Вот я и подумал — черт с вами, так и быть. Я человек жалостливый. Гляжу на их скарб и вижу: шушера какая-то. Ну да ладно. Если что — в два счета отсюда вылетят.

— И мебель-то у них гнутая, — заметила пани Сырова.

— Вы на них не обращайте внимания, — рассудил полицейский. — Вы люди приличные, они вам не чета. А что до этого… ежели он вздумает по вечерам играть на гармонике, дайте мне знать, я шума в доме не потерплю. Я найду управу на тех, кто нарушает порядок.

Полицейский сплюнул и ушел.

— Послушай, — сказал чиновник, слышавший этот разговор, — я терпеть не могу заглазных разговоров. Мне этот одноногий ничего плохого не сделал, я хочу быть со всеми в хороших отношениях, может, они порядочные люди.

— Но ведь я ничего такого не сказала? — защищалась жена.

— Ты сказала, что у них гнутая мебель, этого отрицать ты не можешь.

— А что в этом плохого?

— Я запрещаю тебе обращать внимание на чужую мебель. Начинается с мебели, а кончается бог знает чем, я все это знаю по опыту. У нас в суде уже тридцать лет длится тяжба между домовладельцем и жильцом. А началось все с того, что стороны повздорили из-за прислуги, которая не закрывала двери… Так вот оно обычно и случается.

— Слишком много рассуждаешь, — оборвала его жена, — лучше бы помог мне отодвинуть шкаф, удивляюсь, откуда взялось столько пыли?

— А-а-а, — застонал чиновник, потягиваясь, — опять что-то нужно. И что ты с этой вечной уборкой… А-а-а! Покоя нет.

Наконец, в квартиру на первом этаже вселился некий блондин. Его сорочку без воротничка украшала вышивка в славянском духе, на носу сидело пенсне. Блондин привел жену, пани с карими ласковыми глазами.

Он поклонился и сказал: — Я учитель средней школы Шолтыс, а это моя супруга.

Супруга улыбнулась и обнажила малиновые десны.

— Весна в этом году погожая, — произнес пан Шолтыс, — правда, снег иногда выпадал, но в апреле иначе и не бывает…

— Конечно, разумеется, — поддакнул чиновник.

— Главное, что наконец-то у нас есть крыша над головой. У нас было много хлопот с квартирой. Нам все время приходилось откладывать свадьбу. Теперь мы обзавелись квартирой, правда, стоило нам это немалых материальных жертв, мы долго раздумывали, пока нам не явился дед Гинек и не посоветовал снять без колебаний квартиру. Дед Гинек был в высшей степени разумный человек…

Учитель умолк, не зная в растерянности, что бы еще такое сказать… Ему ничего не приходило в голову, он откланялся и удалился в сопровождении своей половины.

— У них белая спальня, — сообщила жена после их ухода, — но не могу сказать, чтобы она мне уж очень понравилась. Кровати с резьбой, а это непрактично, потому что на резьбе оседает пыль.

— Ты опять? Ведь я тебя уже просил не обращать внимания на чужую мебель, — произнес чиновник, нахмурившись. — А ты все свое. О, Господи! Я уже предчувствую: неприятностей нам не миновать.

— Что он имел ввиду, говоря о деде Гинеке? — спустя некоторое время озабоченно спросил чиновник. — Якобы им явился дед Гинек… Не понимаю, что он хотел этим сказать…

— Ну, они посоветовались, — отозвалась жена, — посоветоваться всегда неплохо прежде чем выложить такие сумасшедшие деньги… Хотела бы я знать, сколько они дали полицейскому. Если меньше, чем мы, то, видимо, они не простачки.

Чиновник стоял на террасе без пальто, наслаждаясь весенним солнцем. Полицейский работал в саду. Он перелопачивал землю и таскал в коробе компост.

Увидев чиновника, он распрямился, отер со лба пот, лицо его расплылось в широкой улыбке.

— Ну вот, — произнес он с удовлетворением, — дом у меня полнехонек. Одной заботой меньше.

— А я-то думал, — удивился чиновник, — вы тоже будете жить здесь… Дом построили, а не переезжаете…

— Помилуйте, — отозвался полицейский, — разве по карману мне такое жилье? Я, голубчик, не могу себе позволить платить такие деньги за квартиру. К чему это приведет. Какое там…

Он нагнулся, чтобы выдрать корень, торчавший из земли. Комель с шумом осыпался.

— Моя домохозяйка тоже рассчитывала, что я от нее съеду, когда обзаведусь собственным домом. Но я поостерегусь… так она подала на меня жалобу. Такие нынче люди! Когда вы меня узнаете поближе, увидите — цены мне нет. Жалобу она на меня подала, но ничего не добилась, с квартиры я не съеду — и баста. Она мне: «Сами хотите платить за квартиру гроши, а с жильцов драть втридорога». Я ей: «А как же, любезная, нынче только так». Ох, язва! Но не на того напала. Котелок у меня варит.

— Иные люди не желают входить в положение другого, — сказал чиновник.

— Как аукнется, так и откликнется, — продолжал полицейский, — со мной можно только по-хорошему…

Он взвалил короб на спину и сказал: — Кто меня не знает, тот может подумать… Но я, голубчик, знаю, что почем, меня на мякине не проведешь…

И он отправился за компостом, исполненный самодовольства.

Чиновник еще немного постоял, а затем обошел дом, чтобы взглянуть на двор. Завидев его, Амина как-то чудно заскулила, вскочила и начала рваться на цепи.

— Хорошая, Амина, хо-ро-шая, а то как же, конечно, — нахваливал чиновник собаку, почесывая и поглаживая ее по шерстке.

Сучка от подобных почестей полностью утратила душевное равновесие, повалилась на спину и комично засучила всеми четырьмя.

— Умная собака, — похвалялся полицейский, который пришел во двор, чтобы наколоть дров, — она мне досталась от садовника. Хорошая будет сторожиха. — Амина, — повелительно крикнул он, — покажи пану, что ты умеешь. Дай лапу! Ну, что у говорю? Лапу!

Амина села на задние лапы, выпрямилась и, сморщив нос, замахала передними конечностями.

— Надо же, — удивился чиновник. — Кто ее этому научил?

— Никто, — гордо ответил полицейский. — Сама научилась. Понятливая собака, только что не говорит… Но придется ее отсюда убрать, поставлю конуру на террасе, а здесь будут клетки для кроликов.

— А где будет птица?

— Здесь же, во дворе.

— Гм… А жильцам хватит места для птицы?

— Как? — удивился полицейский. — Вы тоже хотите завести птицу? Это не выйдет!

— Но ведь… — смущенно возразил чиновник, — это записано в контракте…

— В контракте… Мало ли чего там записано, — ухмыльнулся полицейский, фамильярно ухватив жильца за пуговицу.

— Нельзя воспринимать это буквально. Я думал об этом и пришел к выводу, что так не пойдет. Птица, сударь, причина всех недоразумений и распрей в доме. Поверьте, я человек опытный. Птица заберется в сад, нашкодит там, и начнутся перепалки, крики. А я больше всего ненавижу раздоры в доме. Я за согласие в доме, за то, чтобы все друг другу уступали — вот это по мне… Остальные жильцы с этим согласны. Я им все растолковал — и они не хотят ни птицы, ни кроликов.

Чиновник слушал, опустив голову, и повторял: — Так, так, да только…

— Ну вот, видите, — с жаром воскликнул полицейский, — я был уверен, что мы с вами всегда поладим!

Он закурил сигарету и пошел в подвал за топором По дороге он говорил себе: «Птицу захотел! Ха-ха! Они на шею готовы сесть. Сказано „нет“ — и все тут, помалкивай и проваливай. Я здесь хозяин!»

Глава одиннадцатая

На окраину ворвалась весна. Склоны холмов покрылись густой зеленью. А на лужайках запестрели женские юбки — матери выносили детей понежиться на солнышке, подростки расстелили подстилки и с азартом дулись в карты. Старики выходили поразмяться и, покуривая трубки, вели неторопливые разговоры о былых временах, порицали нынешние порядки. В садах блестящие самочки дроздов издавали глубокие призывные звуки, напоминающие звуки гобоя. Повсюду царили гомон и оживление. Босоногие ребятишки, взявшись за руки, кружились и распевали неокрепшими голосами: «Мой пятнистый пёс остался дома, сторожит он скакуна гнедого…» По саду прохаживались сторожа, которых распирало сознание своей служебной значимости и ревностно следили за соблюдением порядка.

Подле деревянных домишек суетились люди. Они таскали воду от муниципальной колонки, поливали грядки и сосредоточенно копались в земле. Они обихаживали палисадники, искусно разбитые на каменистом склоне.

Полицейский трудился у себя в саду и разговаривал с чиновником. — Здесь, — показывал он, — будут ваши грядки. Я выбрал для вас самое лучшее место, тут целый день солнце, — чтобы вы знали, как я вас уважаю. Рядом с вами будет участок пана учителя. А что до этих, — он мрачно указал рукой на мансарду, — они получат клочок перед самым домом. Для них любого клочка земли жалко. За квартиру платят меньше всех, а вид такой, будто они чем-то недовольны. Особенно она со своей постной физиономией. Моя жена говорит, что трафикант-ша, похоже, ждет, что она первая с ней поздоровается. Я одолжу вам инструмент и — работайте себе на здоровье!

Чиновник вооружился лопатой и начал копать с таким усердием, что даже запыхался. Полицейский отошел в сторонку и снова принялся за дело. Нагибался, разминал в пальцах комья, выбирал осколки стекла и бросал их через ограду. Каждую его клеточку переполняло чувство собственника; грудь распирало от гордости, и он говорил себе так:

«У меня есть земля. На этой грядке я буду выращивать красный редис. Овощ не сытный, но полезный для здоровья, и его хорошо погрызть после ужина, поскольку он очищает кровь. На этом месте будет расти сельдерей, листья которого придают аромат картофельному супу. Дальше. Вся эта грядка отводится под капусту, которая, если ее хорошо помаслить, насыщает почти как мясо. Кое-где я посажу и цветы, чтобы удовлетворить свою потребность в прекрасном. Посреди грядок — гвоздики и анютины глазки. Эти цветы можно приобрести у садовника по дешевке. Посажу и несколько розовых кустов, чтобы мой сад стал еще более великолепен. Надо непременно проследить, чтобы жильцы на своих участках высадили саженцы плодовых деревьев, а также кусты смородины и крыжовника. Когда они съедут, все это перейдет в мою собственность. Я не настолько глуп, чтобы платить за саженцы из собственного кармана. Какую-то толику крейцаров я на этом сэкономлю. Хоть и небольшая, а все же выгода. Вовсе не обязательно все овощи съедать самим. Излишки продам. И опять-таки выгода».

«У меня есть загоны и клетки, в которых я буду держать птицу и кроликов. Не надо будет покупать мясо. Сейчас я не могу себе позволить покупать мясо, потому как банк здорово прижимает меня процентами. Птицу мы есть не будем, это для нас слишком дорогое удовольствие. А вот яйца оставим для себя; все выгода. Стану продавать кроличьи шкурки. Так и приложится крейцер к крейцеру».

«У меня есть семья. Жена усердно шьет и этим приумножает мое состояние. Есть у меня и дети, которые пока что ничего не зарабатывают. Мальчишку надо определить в такое место, где ему сразу будут платить, — чтобы деньги в дом приносил. У меня есть отец, который помог мне построить дом. Теперь надо быть начеку, как бы он не стал от нас чего требовать.

Мать вечно хочет есть. Поразительно, что с годами она становится все прожорливее. Она будет стирать нам белье; но еду от нее придется запирать. Кстати, надо будет потребовать от зятя, чтобы он давал деньги на содержание тещи. Его долг уважительно относиться к матери своей жены».

«У меня есть жильцы, которые мне подчинены. Я распространил свою власть и на них, поскольку обязанность жильцов — вести себя смирно, соблюдать установленный мною порядок и правила, оказывать мне почтение. Теперь я не только полицейский, но еще и домовладелец. И жильцам надлежит при встрече со мной не ждать, когда я с ними поздороваюсь, а здороваться первыми. Жильцы будут приносить мне квартирную плату, таким образом мой долг в банке будет идти на убыль, и через несколько лет домик будет чист от долгов и полностью принадлежать мне. Люди станут говорить: „Вот ведь простой полицейский, а достиг многого“».

Он обошел вокруг дома, прочитал надпись: «О, сердце людское, не будь сердцем хищного зверя!» и сказал себе: «Замечательная надпись и славный домишка. Этот домик принадлежит Яну Фактору, сержанту полиции».

Чиновник пришел из сада и уселся, свесив руки, на скамью у печки. Спина у него болела от непривычной работы. А ладони, ставшие шершавыми от известковой почвы, жгло. Он был печален, во рту у него пересохло.

— Ну как подвигается работа в саду? — спросила жена.

— Так себе… — кисло ответил чиновник. — Это каторжный труд и, что удивительно, никаких сдвигов. Я копал все время на одном месте. Земля сухая и твердая, как камень.

— Полицейский нас обманул, — сказала жена, — он обещал нам отдать половину сада, а выделил всего-навсего крохотную грядку. Это нечестно.

— Это его право, — сказал чиновник, тяжко вздыхая, — он прекрасно понимает, что я не смог бы обработать половину сада… Прямо невероятно. Долблю эту проклятую землю, бьюсь, бьюсь, откалывается кусками и все тут. Благодарю покорно, я не батрак… Я привык к канцелярской работе. Ой, ой! Все тело ноет, голова как в огне… расхвораюсь еще. Как я неосторожен.

— Гм… — отозвалась супруга, — а где ты посадишь шафран? Где будет клумба с аконитом? Ты говорил, что в первом ряду посадишь миниатюрные гиацинты… А многолетники?

— Многолетники, многолетники! — рассердился чиновник.

— Какие еще многолетники? Садовые цветы можно выращивать лишь на черноземе. А тут вообще не почва… это мертвая земля. Пустыня, где даже белена расти не будет… Тебе хорошо говорить, а я не чую ни рук, ни ног. Не жизнь, а мука!

— Ты все время твердил, — возразила жена, — что начнешь новую жизнь… Мол, свободное время буду посвящать садоводству. Обзаведусь специальной литературой и досконально ее проштудирую.

— Отстань от меня, ясно? — в сердцах воскликнул чиновник.

— О, я уже предвкушаю, говорил ты, как буду копать, рыхлить, — неумолимо продолжала жена, — мои мускулы окрепнут, щеки покроет золотистый загар, — никто тебя за язык не тянул…

— О, Боже, — простонал чиновник, — ни минуты покоя… Не хочу я никакого сада, понятно тебе? Не нужен он мне. Не мое это призвание — бороться с суровой природой…

«Придется кого-нибудь нанимать, — с огорчением подумала супруга, — опять лишние расходы. Но садик я хозяину не подарю. Еще чего! Платить за квартиру такие деньги и не пользоваться садом…»

Однако, поразмыслив, она взяла заступ, тяпку и до захода солнца обрабатывала грядки.

— Ну вот, — сказала она, с удовлетворением глядя на результаты своих трудов, — и нанимать никого не надо. В первый год нужно будет посеять горох. Потому что горох разрыхляет почву, как динамит. А на будущий год можно будет выращивать что-нибудь другое.

Опустился теплый вечер. Со склонов холмов повеяло свежей травой и росой. С улицы доносился громкий говор: каждый спешил насладиться чудесным вечером. Откуда-то с полей слышались звуки гармоники. Мужской голос томно пел: «Милка-светик, дай мне цветик, дай мне цветик розовый…» Песню оборвал пронзительный женский визг.

Пани Сырова сказала: — Не пойти ли нам прогуляться?

— Сегодня ни в коем случае, — простонал чиновник, — я весь разбитый.

— Чепуха. Все это с непривычки. Пройдет.

Они вышли из дома и направились в поля.

Лавочник, завидев супругов, снял кепку и крикнул:

— Мое почтение! Низкий поклон! Желаю приятно провести вечер! Стало быть, на прогулку, на прогулку?

— На прогулку, — ответила пани Сырова.

— Значит, на прогулку, ну-ну, дело хорошее.

— Это что, те самые жильцы полицейского? — спросил у лавочника сосед.

— Да, — ответил лавочник, прочищая трубку, — его фамилия Сыровы.

— А кто он, этот Сыровы? — допытывался сосед.

— Не могу сказать. Не то, кем-то в суде работает, не то где-то еще, не знаю…

— Похоже, из господ, — рассуждал сосед, — вон, как приоделись. На ней лаковые туфельки.

— Внешность обманчива, — вмешалась в разговор жена соседа. — Факториха мне говорила, что они даже прислугу не держат. Так скажите на милость, какие же это господа, если у них даже прислуги нет. Видать, кишка тонка.

— Я ничего не знаю, ничего не слышал, ничего не сказал, — произнес лавочник, проявляя осторожность, присущую торговцам. — Они у меня покупают, расплачиваются наличными, а не в долг, как это чаще всего водится. Что еще нужно? Я в чужие дела не вмешиваюсь. Что бы со мной сталось, если б я всюду совал нос?!

— Ну это я так, за что купила, за то и продаю, — оправдывалась соседка.

— Ну, ну… — проворчал лавочник и поплелся домой.

Глава двенадцатая

Пани Сырова подметала пол, и кошке это мешало, особенно ей не нравилось, что хозяйка, убирая, отставила от плиты скамью.

В остальном утро было великолепное, и кошку выманило из дому белесое солнце, она уселась на пороге и принялась охорашивать шерстку, слипшуюся от сажи, ей уже начало нравиться новое окружение, не одну ночь проплутала она по крышам в поисках приключений. Ей удалось лапкой пригладить торчащий на голове хохолок, и тут ее внимание привлекли воробьи, которые прыгали по саду в поисках корма. С невинным видом зажмурила она глаза, словно бы давая понять, мол, не думайте, воробьиная мелюзга, будто я обращаю на вас внимание, и равнодушно глядя в сторону, волоча брюхо по земле, стала подкрадываться к птичьей стайке.

Учуяв ее, собака во дворе тихо и предупреждающе зарычала. Внезапно она истово залаяла и бросилась на кошку, обнажив черные десны. Кошка молниеносно обернулась и цапнула пса коготками прямо по носу. Амина заскулила и с удвоенной яростью атаковала ее. Кошка взвилась на каменную ограду, выгнула спину дугой, шерсть ее встала дыбом, а зеленые глаза вперились в Амину злобно и угрожающе.

— Я разорву вас в клочья, — орала Амина вне себя от злости, — кишки выпущу, вонючая кошка… Как вы посмели войти во двор? Тут для вас нет места. Дворик — это мои владения, а не ваши. Мой хозяин не потерпит, чтобы здесь ошивались кошки. Я не позволю! Убирайтесь отсюда!..

— Так я вас и испугалась, — шипела кошка — попробуйте только, троньте меня, я вам покажу… Прекратите ваши оскорбления. Мы снимаем здесь квартиру и имеем право ходить по двору.

— Двор наш, ясно вам? — в бешенстве хрипел пес. — Своевольничать вам никто не позволит, мы найдем управу на строптивых жильцов. Я вцеплюсь вам в загривок… Дрянь такая!.. Я не позволю! Не позволю!

«Что это собака так разоряется?» — подумала пани Сырова и вышла во двор.

— Амина, что это такое? — приструнила она собаку. — Я тебе! Сейчас же оставь кошечку в покое. Ты ляжешь?

Амина испугалась и, скуля, забралась в конуру.

«Я оплошала, — пристыженно думала она, — хватила лишку. Ну и странные же эти люди! Ведь кошки так противно пахнут, а люди их любят. Ну и дела… Так это кошка господская и с ней надо обращаться учтиво? Ладно, больше я никогда… Что мне до нее? Пускай себе ходит по дворику, мне она не мешает…»

— Барышня, — любезно окликнула собака кошку, — я пошутила, извините. Если вам угодно прогуливаться, — пожалуйста… Я не возражаю.

Но кошка надулась, презрительно глянула на собаку и с оскорбленным видом удалилась. Она нашла солнечное местечко, свернулась клубочком и уснула, грезя о ночных приключениях.

Когда днем пани Сырова принесла собаке остатки от обеда, Амина сказала себе: «Забыли о скандале. Не сердятся, слава богу…»

Жадно разгрызая кости, она радовалась: «Полезно иметь жильцов, полезно… Вкуснятина… Опять-таки выгода!»

Теща попросила мужа сходить посмотреть, как живется молодым в новой квартире.

— Я так соскучилась, — вздохнула она, — даже передать не могу. Хотя он и был молчуном, а все ж таки мне его не хватает. Сидел вон там в уголке на диванчике, помнишь? — ничего не говорил и все только смотрел на потолок… Что-то они там поделывают? Живут, бедняги, как на чужбине, и никогошеньки-то у них нет, кто бы о них позаботился.

Тесть всплеснул руками: — Чужбина! Ничего себе чужбина! Везде живут люди, заруби ты себе это на носу. Мы же их не бросаем. Загляну к ним и помогу…

— Тебе-то что, тебе легко говорить. Ты человек бывалый, ты жил за границей. А Сыровы — такой домашний. Ступай туда, старик… Я испекла кекс и приготовила гусиные потроха. Пусть полакомятся, бедняжки, в чужих-то краях.

Тесть без дальних слов отправился в путь. Он сел на трамвай и приехал на окраину города. К немалому огорчению тестя ему долго пришлось расспрашивать прохожих, прежде чем он нашел дом полицейского.

«И как это им могло взбрести в голову, — возмущался он, — поселиться на такой горе. Даже голова закружилась. Будто в замке живут. Это они, верно, нарочно, чтобы никто не мог их навещать. Ну да ладно… Как хотите, дело ваше. Вам на нас начхать, мы тоже без вас обойдемся…»

На лестнице, ведущей к дому, он нос к носу столкнулся с полицейским и спросил, здесь ли живет пан Сыровы.

Полицейский ответил: — Ну, здесь, а что вам от него надо?

Тесть измерил его взглядом, раздумывая, осадить грубияна или не стоит? Вслух он произнес: — Пан Сыровы — мой зять.

— А-а-а, — возликовал полицейский, — так вы изволите быть его тестем? — Узнав, кто это, и отметив, что у тестя пенсне на золотой цепочке и в золотой оправе, он рассудил, что перед ним человек из зажиточного сословия. И ему тоже захотелось не ударить в грязь лицом.

Возле них вдруг оказался со свертком под мышкой какой-то подросток, который хотел было прошмыгнуть в дверь.

— Куда? — строго остановил его полицейский.

— Здесь проживает пан Каверзный? — спросил подросток хриплым голосом. — Если он здесь, ему нужно прийти к пану Нестоящему.

Полицейский, чувствуя на себе взгляд тестя, выпятил грудь и гаркнул: — А ну, марш отсюда! Нет здесь никакого Каверзного. Это вилла сержанта Фактора. Я сержант Фактор. Это моя вилла и мой сад. Если я увижу тебя здесь еще раз, схвачу за шиворот и спущу с лестницы. Катись отсюда, шпана, не то я тебя проучу!

Подросток перепугался и с видом побитой собаки поспешно ушел.

— Еще не хватает, — обернулся полицейский к тестю, — чтобы здесь шаталась всякая шантрапа. Я, сударь, человек строгий, с преступниками не церемонюсь. Жильцы находятся под моей охраной. Здесь они в безопасности, как в тюрьме. Любого отважу!..

Полицейский оскалил зубы и затопал ногами. Он был доволен своим монологом.

— А хозяин у вас решительный, — сказал тесть дочери, — он очень строг. Преступника и на порог не пустит, что я весьма одобряю. Мать обрадуется, когда я ей сообщу, что вы в надежных руках. Тут она вам кое-что посылает из еды.

— Ура! — воскликнула дочь, со знанием дела рассматривая гусиные потроха. — Я как раз ломала голову, что приготовить завтра.

— Заботимся о вас, делаем, что можем, — сказал тесть. — Вы за нами как за каменной стеной. Вам же не следует забывать, что ваш долг — относиться к нам с почтением. Вчера меня опять замучила изжога. Я думаю, — тут он таинственно понизил голос, — что у меня высохли внутренности. Мне бы надо смазать желудок. Я справлялся об этом у врача. Говорю: «У меня в боку колет. Что бы это значило?» «Пустяки, — сказал доктор, — пройдет». И прописал мне капли. Мне кажется, он ничего не понимает. Будь у меня деньги, я бы поехал к какому-нибудь светиле за границу. А так приходится погибать из-за бедности… А, Индржих пришел. Ты уже из присутствия, из присутствия? Что новенького?

Чиновник, снимая пальто, ответил, что все по-старому.

— Да… — вздохнул тесть, — а там, у черта на куличках опять какая-то заваруха.

— Где заваруха?

— В Китае. Все время какие-то стычки. То одни берут верх, то другие. Поди разберись. Какое там… Вот когда я был молодым, я в политике здорово разбирался. Ну а теперь по слабости зрения я и газеты-то читать не могу. Нынче мне газеты читает портной Сумец…

Тесть задумался и взялся за ручку двери. — А французский кабинет ушел в отставку. Интересно, в чем тут дело? А какие безобразия творятся, сейчас никому нельзя верить. Мне говорят: «Приходите на собрание. Вас давно уже не было». Как бы не так! Шевелитесь сами. Вы что, собрание не можете без меня открыть? Хорошо же вы справляетесь с делами, ничего не скажешь… Нам повысили плату за воду. Владей я пером, я написал бы об этом статью для редактора. А вы тоже… хороши. Вон в каком состоянии лестница. Следовало бы заявить об этом в магистрат, — по такой лестнице и ходить-то опасно. Власти заставят вашего хозяина исполнять свои обязанности. Деньги берет, а как чинить лестницу — его нет. Все делается только из-под палки… — уходя, ворчал старик.

Глава тринадцатая

— Поливаете?

— Поливаю, поливаю.

— Да, влага нужна. Дождичка давно не было.

— Вот-вот… Земля совсем пересохла.

И полицейский зачерпнул из бочки лейкой воду; солнечные лучи, преломившись в полукружии водяных брызг, образовали радужный веер.

— А вы? Что это вы сооружаете? — спросил он соседа.

Портной Мецл стоял над грудой досок, сосредоточенно делая замеры и чертя плотничьим карандашом.

— А… хочу построить беседку, — ответил он, — навес для ребятишек. Через месяц у дочки свадьба. Ей всегда хотелось беседку, ну вот тебе беседка, куда денешься. Сами понимаете.

— Да ну? — слащавым голосом воскликнул полицейский, — барышня выходит замуж? Стало быть, у вас радость?

— И радость, и хлопоты, — ответил портной с выражением отеческой озабоченности на лице.

«Беседку… — ворчал себе под нос полицейский, — я тоже намеревался построить беседку, да вот теперь не смогу! Этот портняжка еще вообразит, будто я обезъянничаю. Дочь, говорит, замуж выходит. А о том, что в австро-венгерские времена она спала с офицерами, об этом он помалкивает. А старшая родила ребенка без мужа… Нам все известно, пан портной… Нечего нам пыль в глаза пускать! Беседка! Надо будет его зятя поставить в известность, как хорошо пан Мецл следил за своими дочерьми… Не вам фигурять перед нами!»

После этого полицейский отправился в подвал за инструментом, поскольку намеревался в тот день цементировать дворик.

По пути он встретил жену трафиканта с кринкой молока.

— Пани, — сказал он, таинственно ей подмигивая, — не могли бы вы исполнить одно мое пожелание?

— А что вы хотите?

— Да так, пустяки… пойдите в сад и крикните: «Ротмистр шестого артиллерийского полка!»… Только и всего.

— А зачем мне кричать «Ротмистр шестого артиллерийского полка!»? Не понимаю…

— Я вам объясню. Это такая шутка.

— Шутка… — удивилась трафикантша, — но я стесняюсь. Я не смогу, пан домовладелец, я по натуре застенчивая.

— Да ведь тут нет ничего такого… Ну, крикните хотя бы «Мадьярский поручик!». Увидите, что скажет на это Мецл.

— Я, пан домовладелец, не могу никому ничего кричать, потому что муж мне этого не разрешает.

— А я вам разрешаю. Как хозяин дома.

— Хоть вы и хозяин дома, но склонять меня к незаконным действиям вы не вправе.

— Хорошо же, милочка… — злобно проворчал полицейский, — я не скажу больше ни слова… Между прочим, мне доподлинно известно, что это вы заляпали лестницу краской…

— Он мне сказал, — сообщила пани Сырова мужу, — что золу можно ссыпать прямо во дворе. Сказал, что все равно еще кругом беспорядок, и что золу он уберет потом сам. Я возразила, мол, мне не трудно донести ящик с золой до телеги мусорщика. Но он на это сказал: «Ни в коем случае, пани Сырова, вы слабенькая, вам надо беречься. Зачем надрываться с этой золой?»

— По всему видно, что наш хозяин человек предупредительный. Это похвально, — отозвался чиновник.

— Но он уже не говорит мне «милостивая пани», а просто «пани Сырова». Пани Сырова, скал он, вы такая слабенькая, вам надо беречься.

— Он уже не говорит тебе «милостивая пани»? Странно. Гм… Не высказывалась ли ты о нем как-нибудь?

— Я? Упаси Бог! Наоборот… Тут мне как-то трафикантша стала рассказывать, будто полицейский не продвигается по службе, потому что у него ревнивая жена… А я ей на это…

— Постой! — прервал чиновник жену. — Что ты сказала? Будто он не продвигается по службе потому, что у него ревнивая жена? Что за чепуху ты несешь?! Продвижение по службе может быть приостановлено лишь вследствие дисциплинарных взысканий, а дисциплинарные взыскания налагаются в случае различных нарушений, как-то: недобросовестное исполнение служебных обязанностей, вопиющая непочтительность по отношению к вышестоящим и тому подобное. Разумеется, учитывается также, какова личная жизнь человека, находящегося на государственной службе. Чиновник, ну, вот как я, должен вести себя прилично и быть во всех отношениях примером для сограждан. Что же касается ревности, об этом мне ничего неизвестно… Впрочем, вышестоящие лица, безусловно, наказывали бы за такую ревность, которая приводит к нарушению общественного спокойствия. Но ты, я вижу, черезчур болтлива. К чему эти разговоры о том, ревнива хозяйка или нет?

— Но ведь я ничего и не сказала, — оправдывалась супруга, — это трафикантша… Я ей сказала так: «Пани Крейзова, я ничего не знаю, в чужие дела не вмешиваюсь». А она мне, что она тоже не вмешивается, что она это просто слышала…

Чиновник промолчал и принялся рассматривать свою коллекцию марок. Жена убрала посуду и поставила воду для кофе.

— А знаешь ли ты о том, — сказала она спустя некоторое время, — что их парень появился на свет, когда они еще не были женаты?

— Кто тебе это сказал? — спросил чиновник с явным неудовольствием.

— Она сама мне сказала… Мальчонке было уже пять лет, когда они поженились.

— Ну если она сказала это тебе сама, тогда все в порядке, — с облегчением произнес чиновник. — А теперь помолчи и займись кофе. У всех свои трудности.

Полицейский долго раздумывал о беседке соседа и, наконец, решил соорудить для сада стол и скамейку.

«Хоть это не Бог весть что, а все-таки… Пусть портной увидит, чем я обзавелся. В конце концов, что такое беседка? Блажь да и только. А на скамейке мы будем сидеть — я, жена и все жильцы, беседовать будем. Пусть люди видят, что я с жильцами разговариваю. Когда в доме царит согласие, никакие беседки не нужны…»

Как решил, так и сделал. Он сколотил из старых ящиков стол и скамью, поставил их в саду и в гордом ожидании глянул через забор, — что-то скажет на все это сосед? Но тут он увидал нечто такое, от чего у него перехватило дыхание.

Откинувшись на спинку кресла-качалки и не замечая ничего вокруг, самозабвенно качалась дочь портного Мецля. Было видно, что кресло-качалку она лелеяла в своих мечтах как символ мещанского благополучия и принадлежности к высшим сословиям. И когда портной задался целью выстроить себе виллу, то первое, о чем было решено на семейных советах, это обзавестись креслом-качалкой, каковое долженствует свидетельствовать об их принадлежности к высшему кругу.

Полицейский остолбенел, кровь бросилась ему в голову.

— Кресло-качалка — прошептал он, ошарашенный, — и что это вы опять такое придумали в пику мне?! Ведь это же издевательство! Тоже мне, аристократы! Ах ты, жалкий портняжка! Вы воображаете, будто я не могу позволить себе кресло-качалку? Кресло-качалка… Подумаешь! Будто мы вас не знаем… Но я не дозволю вам делать мне назло… Терпеть не могу, когда передо мной задирают нос… ужо расквитаюсь с тобой…

Однако, на лице своем он изобразил радушную улыбку и крикнул через забор голосом, в котором слышалась добрососедская приязнь:

— Качаетесь, барышня, качаетесь?

— Качаюсь, — ответствовала барышня блаженным голосом.

— Что ж, качайтесь, качайтесь, — отеческим тоном продолжал полицейский. — Приятно качаться, свежим воздухом подышать… Качайтесь себе на здоровье. Молодым барышням пристало качаться.

И тут в саду появилась жена полицейского с завтраком для мужа. — Глянь-ка, Анастазия, — вне себя прошептал полицейский. — Они обзавелись креслом-качалкой.

Жена поглядела в соседский сад, всплеснула руками и прошипела: — Кресло-качалка? Ну, погоди же!

И она помчалась к лавочнице.

Теплые сумерки обволокли городскую окраину. Воздух напоен сладким ароматом цветущих деревьев и влажной травы. Муниципальный фонарщик с длинным шестом в руке переходил от одного фонаря к другому и зажигал газовые горелки. За окнами опускались шторы. На улицах звенели радостные ребячьи голоса и раздавался женский смех. Из подвальных квартир доносились хрюкающие звуки граммофонов. Юноша с мандолиной собрал вокруг себя ватагу подростков. Над еврейским кладбищем вынырнула огромная луна, кровавая и трагическая. Из труб к звездному небу восходил сизый дым. Где-то в полях мужской голос выводил: «У зеленой ели рядышком сели, рядышком сели, но никак, никак, никак ладить не хотели»… Пронзительно стрекотали цикады, и, словно заводская сирена, завыла в леске у кирпичного завода ночная птица.

Полицейский обходил своих жильцов и приглашал: — После ужина приходите посидеть в саду!

Трафикант, закончив ужин, прицепил свою деревянную ногу и вышел с женой в сад.

Затем появился чиновник с пани Сыровой.

Наконец, к ним присоединился пан учитель Шолтыс с супругой.

— Вот мы и все вместе, — умилялся полицейский, — сядем рядком да поговорим ладком, как одна семья. Я вроде как ваш отец, а вы — мои детки, у меня на попечении. Мне это по сердцу. Бывает, жильцы бранятся с хозяином, что цыгане. Это скверно. Уступать друг другу — вот как надо. А если между вами какое недоразумение случится, обратитесь ко мне, я все улажу. Прямо ко мне и я вам тоже все напрямую. Заглазные пересуды я не люблю. От пересудов одни неурядицы.

— Какой чудесный вечер, — мечтательно вздохнула жена полицейского.

— Чудесный вечер, — подтвердила трафикантка.

— Да, вот мы и дождались прекрасной погоды, — томно произнес чиновник.

— А над нами опрокинулся небосвод, — сказал учитель Шолтыс скорбным голосом. — И око Божье взирает на нас… Прямо голова кругом идет, когда смотришь в головокружительные бездны небесные…

Все умолкли.

Пан учитель продолжал: — Когда подумаешь, что лучу света для того, чтобы преодолеть расстояние от созвездия Сириуса до нас, нужны сотни тысяч лет, трепет охватывает от сознания своей ничтожности.

Полицейский задумался. «Мне принадлежит земельный участок размером в сто семьдесят пять саженей. Значит ли это, что часть неба размером в сто семьдесят пять саженей над моими владениями тоже принадлежит мне?» Но он тут же отбросил эту мысль, рассудив, что от неба никакой пользы не будет.

— Вы сказали, пан учитель, — заговорил он, — что человека охватывает трепет от сознания своей ничтожности. Да… Но это как посмотреть. Кто-то ничтожен, а кто-то и нет. Я тоже был ничтожным.

Как вспомню о своих юных годах… Отец каменщик, детей полна горница. Меня отдали в ученье к резчику — никчемное ремесло, никакого от него проку. Я не мог найти работу и хватался за что попало. Работал на землечерпалке и нанимался в артели. Так и перебивался кое-как. Ну, а потом приспело время идти в армию. В армии я хорошо все схватывал, держал себя исправно, а потому и по службе продвигался. Отслужил без единого взыскания и без единой помарки в кондуите. Выдали мне бумагу, благодаря ей я и получил место в полиции.

Глава четырнадцатая

— Звезда упала, — мечтательно прошептала жена полицейского.

— Надо загадать желание, — сказала пани Сырова.

— Это всего навсего примета, — назидательно произнес пан учитель, — а ведь по сути это гибель одного из отдаленных миров…

— Когда я еще только начинал в полиции, — продолжил свой рассказ полицейский, — мне хотелось отличиться, поймать убийцу. Знаете, молодые люди всегда усердствуют. И однажды произошел такой случай. Стою я на своем посту и смотрю в оба. Подбегает какой-то мужчина, перепуган до смерти. «У трех маленьких трубочистов», говорит, человека убили.

Со всех ног бегу следом за ним. Сами понимаете, это было как раз то, что мне надо. Влетаю в трактир. За столом сидит компания господ. Завидели меня и давай гоготать. — Где убитый? — спрашиваю. А они заливаются. Один, говорят, уже мертвецки пьян. Вижу, что меня разыграли. Но обижаться я не мог, потому как они меня накормили и напоили, да так, что я не мог…

Полицейский полез в карман жилета, вытащил окурок и закурил.

Выпустив клуб дыма, он вновь погрузился в воспоминания.

— Чего только не случалось во время дежурства. Раз как-то патрулирую я на Малой Стране, комиссариат прикрепил меня к этому району. Подходит ко мне пан Бем, он тогда арендовал винный ресторан «Под ключом». У меня, говорит, сидит человек, думаю, это Сладечек. Прошу вас, заберите его, я не хочу с ним связываться. Претензий к нему у меня нет, пусть только уберется из моего заведения…

В те времена Сладечек был знаменитым вором, его коньком была кража зимних пальто. Я говорю ресторатору: «Моментик». Он мне: «Только, пожалуйста, без эксцессов. Репутация моего заведения должна быть безупречной. Мои посетители сплошь уважаемые люди, чиновники из магистрата. Им трудно будет примириться с тем, что ко мне заходит Сладечек». «Я говорю: „Не извольте беспокоиться“».

Вхожу в зал. Хозяин наливает мне бокал вина. Я приглядываюсь и вроде как не гляжу. Разрази меня гром, если это не Сладечек! Я дождался, пока он вышел в коридор. Там я подошел к нему и говорю: «Вы Сладечек!»

«Какой Сладечек? Не знаю никакого Сладечека».

«Ладно. Пройдемте со мной».

Я надел на него наручники, потому как знал, на что Сладечек способен.

Дорогой он мне говорит: «Вы единственный, кто доставит меня в участок. До сих пор ни один фараон со Сладечеком не совладал…»

Пан комиссар, который его допрашивал, задал ему вопрос: «Признайся, Сладечек, сколько в своей жизни ты стибрил зимних пальто?» «Думаю, поболе трех тысяч», ответил Сладечек гордо. Он умер потом в Картезианской тюрьме от чахотки.

— Да… — вздохнул полицейский, — чего только не бывало в моей жизни. Да и в полиции поначалу было не сладко. Полегчало, когда начальство приметило, что физической силы мне не занимать. Тогда в полиции как раз организовывали спортивный клуб. Я вступил в него и получил множество призов на соревнованиях по тяжелой атлетике. Потом я это бросил. Понял: тут мне ничего не светит. Я состязаюсь, а другие за это получают похвалы и поощрения. Нет, голубчики, так дело не пойдет. Все тренировки, да тренировки… ну вас к лешему! Но кое-какая польза от этого все же была. Меня перевели на телеграф. А это, само собой, служба полегче и поспокойнее, чем ловить воров да разгонять демонстрантов.

Я всегда стремился к тому, чтобы не топтаться на месте, а как-то продвигаться. Говорят, фараон… Да, фараон. А вот пусть теперь поглядят, чего я достиг. Я и с господами могу разговаривать на равных. Потому как я — домовладелец.

Он поднялся и, широко расставив ноги, окинул своих жильцов начальственным взглядом. Он прикидывал, что бы ему еще такое сказать, дабы утвердить свой престиж.

Потом он произнес: — Было время, когда я мог за один присест выпить двадцать пять кружек пива.

— Да ну? — поразился трафикант, — двадцать пять кружек! Вот это да!

— Теперь, конечно, уже не то… Нужна экономия, приходится отказывать себе….

— А-а-а, — зевнул чиновник. — В сон клонит. Подошло мое время.

— Поговорили, теперь пора и на боковую, — сказала пани Сырова.

Собеседники разошлись. Остались лишь трафикант и полицейский.

— Пан домовладелец, — вкрадчиво произнес трафикант, — не зайдете ли к нам? Перекинемся в картишки… Жена заварит чаю с ромом…

Полицейский с минуту колебался. Затем сказал: — Я бы перекинулся. Да вот только давненько не держал в руках карты. Не знаю, получится ли.

— Ну что вы! — с жаром принялся уговаривать его трафикант, — как-никак старый вояка. В очко по шестачку…

— Так и быть, — решился полицейский. — Схожу за зятем и приведу его тоже. Сыграем. Отчего не сыграть?

Полицейский отправился за худосочным шурином, который как раз собирался ложиться спать. Полицейский приказным тоном потребовал, чтобы тот одевался и шел играть в карты. Худосочный в глубине души возмутился, он не был любителем картежных игр и боялся проиграть. Он взглядом попросил жену о помощи.

Но жена сказала: — Ступай, Алоиз… с ним надо по-хорошему. Авось, смилуется и заплатит тебе то, что удержал при расчете.

Вздыхая и проклиная в душе все на свете, шурин поплелся вслед за полицейским. По дороге они встретили лавочника, который запирал ворота.

— А вот, — сказал полицейский, — и четвертый… Пан Мейстршик. Вы оставляете все дела и идете скинуться в картишки. Будем играть всего-то по шестачку. Это все равно, что играть на интерес…

Лавочник подумал: — Видали таких? Ни с того, ни с сего — иди играть в карты. Будто у меня других дел нет. Ведь я обещал жене починить сегодня полочку. Когда я теперь это сделаю? Да провались ты пропадом, фараон — медный лоб!

Но потом он вспомнил, что когда-то полицейский на него составил протокол о том, что он продавал товар в воскресенье с заднего входа. Лавочник почесал затылок и сказал про себя: «Нельзя ему перечить. Иначе эта дрянь станет на мне ездить. Вспомнит о том случае и начнет меня штрафовать. Сейчас фараонам дали такое право».

Вслух он сказал — Ну что ж… Только сбегаю за трубкой и мигом обратно.

Пани трафикантша стояла у плиты и мрачно взирала на гостей, которые курили трубки и смачно сплевывали на пол. «Уборки-то будет, Боже мой!» роптала она про себя. «Спать охота, глаза так и слипаются, едва на ногах держусь. И чего только этот мой выдумал? И ведь они ни за что не уберутся отсюда, хоть ты лопни».

Полицейский был в приподнятом настроении, поскольку выигрывал. Он тасовал и сдавал карты, проявляя сноровку завзятого игрока. Когда он крыл, то так прихлопывал их кулаком на столе, что весь дом сотрясался. А когда он вскричал: «Мне снимать!», то Алина отозвалась на дворе яростным лаем, решив, что в доме началась потасовка.

Когда забрезжило туманное утро, полицейский отправился домой с выигранными шестьюдесятью кронами в кармане.

— Ты что-нибудь выиграл? — спросил он у шурина.

Худосочный мужик меланхолически зашмыгал носом.

— Какое там, — ответил он, икнув, — оставил больше двадцати крон. Проклятая житуха…

— Потому что ты вислоухий осел, — накинулся на него полицейский, — разве можно тебе давать деньги! Оттого я тогда и заплатил тебе меньше, потому как знаю, что у тебя в руках ничего не удержится. И никаких денег в долг на мастерскую ты от меня не дождешься. А не то плакали мои денежки.

Он повернулся и зашагал домой.

Перед глазами у него мелькала дама, размахивающая двумя мечами. Амурчик на десятке червей пронзал стрелой сердце, пригвождая его к колу, увенчанному листьями. Из шляпы какого-то юнца, держащего в руке дымящуюся трубку, вырастала семерка пик. Зеленый валет играл на флейте. Трефовый туз с голубыми ушами держал в когтях два щита и широко разевал пасть. Полицейский провел рукой по лбу, чтобы отогнать видение бубнового короля с отвисающими вниз усами, которое постоянно возникало в его распаленном мозгу, поскольку бубны были его счастливой мастью.

Сердце у него сладко стучало, и он говорил себе:

«Вот как я обштопал этого трафиканта. Выиграл шестьдесят крон. Целых шестьдесят крон… На эти деньги можно купить рубаху.

Шестьдесят крон — это десять кило сахару.

За шестьдесят крон я получу почти два кило кофе.

За шестьдесят крон можно поставить на сапоги новые подметки.

Если куст смородины стоит шесть крон, то стало быть, мы заимеем десять смородиновых кустов.

На шестьдесят крон можно прожить два дня.

Шестьдесят крон — это шесть пар голубей.

За шестьдесят крон я припасу курева на два месяца.

Скажут: шестьдесят крон — это все равно что ничего, — но ведь за шестьдесят крон можно арендовать десятину земли и посадить на ней картошку. И вот вам запас на всю зиму.

Я могу истратить шестьдесят крон трафиканта, и мне не придется истратить шестьдесят собственных крон. Вот это экономия! Вот это выгода! Очень хорошо! Очень хорошо!

Денежки ко мне плывут, хозяином своим почитают.

Очень хорошо!»

Трафикантша сетовала: «Вам, мужикам, все нипочем. Заявились целой оравой, и вон какой свинарник устроили! На меня вам наплевать. В другой раз вытолкаю вас взашей»…

— Цыц! — одернул жену трафикант, — с твоей стороны так говорить несерьезно. Это я исключительно ради общего согласия. Как-никак он домовладелец и полицейский. Я сам не большой любитель карт. По мне так лучше выспаться. Но ведь ты же сама отлично знаешь, что он смотрит на нас косо, потому что наш пай на строительство всего семь тысяч крон. Я хотел его угостить, чтобы он больше не говорил о нас, будто мы шушера какая-то. Нам следует держать себя смирно, а не то он нас выгонит.

— Он все равно нас выгонит, — бормотала трафикантша, засыпая, — я это точно знаю… Он нарочно сказал во всеуслышание, что мы первыми вылетим отсюда, как только истечет срок найма… Зря я заваривала чай с ромом… В год мы платим за квартиру всего полторы тысячи, так что мы у него не в чести. И кроликов он не позволит нам разводить, хотя это оговорено в контракте.

— Молчи, жена, спи! Что нам кролики… Главное — согласие… Нам надо быть тише воды… О кроликах даже и не заикайся, поняла? Мы люди маленькие и не можем прекословить…

— Черт знает что, — роптал чиновник, ворочаясь с боку на бок — уже два пробило, а он знай свое: «Козырные, взятки!» — куда это годится? Я уже второй порошок принял, а все никак не уснуть из-за их гвалта…. И такое творится в доме полицейского? Полиция существует для того, чтобы подавать пример и наказывать тех, кто нарушает порядок, а отнюдь не для того, чтобы самой учинять дебоши. По ночам все должны спать, не спят только те, кому это положено. Это трафикант подбил полицейского. Я слышал, что трафиканты люди испорченные… Бух! Опять дубасит по столу и гогочет так, что стекла дрожат. Разве так можно? Прямо голова кругом идет от этого безобразия…

Чиновник встал и пошел выпить воды.

— Играет с трафикантом в карты, — бормотала жена, — а ведь сам говорил, что это шушера, которую нужно выставить из дому… дескать, чудно, когда трафикант живет рядом с чиновником и учителем. А теперь с ним в одной компании. Вчера встречает меня и говорит: «Мне не нравится, когда жильцы ходят друг к другу в гости. Каждый жилец должен находиться в своей квартире и не обращать внимания на других. Встретите трафикантшу, говорит, поздоровайтесь и все. Никаких разговоров с ней не заводите, тем более, что вам это не к лицу. Говорильни в доме я не потерплю. Эдак жильцы стакнутся и начнут оговаривать хозяина. Я, говорит, все вижу, все примечаю. Трафикантша уже давно у меня на примете, потому как знаю, что она разносит сплетни…»

— Молчи, жена, спи! — остановил ее Сыровы, — ты же знаешь, чего нам стоило найти эту квартиру. Не веди никаких разговоров, иначе худо будет… Сейчас право на стороне хозяина дома. Нам остается только терпеливо все сносить. Ни с кем не разговаривай и не общайся. Да, положение наше не из легких…

— Мы ухлопали на него двадцать тысяч и не можем шага ступить. Двадцать тысяч, а ему все мало. Он не имеет права запрещать мне разговаривать с кем бы то ни было… двадцать тысяч…

— Двадцать тысяч, — бурчал чиновник, — ладно, ладно, но об этом ни слова… Полицейский прав. Нечего с другими разговаривать, ни к чему хорошему это не приведет… спи. Наверху уже утихомирились.

Глава пятнадцатая

Сегодня окраина поднимается чуть позже обычного. Если заглянуть в окна, то можно увидеть обнаженных до пояса мужчин, стоящих над умывальниками, и женщин, снующих по комнатам в одном белье. Из подвальных жилищ доносится агуканье, хныканье младенцев и сердитые голоса. Из окна высовывается плешивая голова, раздается окрик: — Маня! Ма-а-ня! Сейчас же вылезай из лужи! Не то возьму ремень!

Две тетки стоят на углу и точат лясы: …Так вот, в тесто я положила два яичка… два яичка… дала ей полную тарелку лепешек… а она: «Мама, я хочу еще преснушек…!» Ишь ты какая, тебе только успевай подавать… ха-ха… съела пять, а ей все мало…. Гляжу на нее — золотко ты мое! Благослави тебя Господь… По мне так лучше пусть ест много, чем совсем не ест…

— Вот, вот, — соглашается другая. — Наша такая же, а все худющая…

Чиновник потянулся, сладко зевнул, вскочил с кровати и поплелся на кухню. Ему было весело при мысли, что нынче воскресенье и что день обещает быть погожим. Он попытался было запеть оперную арию, но голос у него сорвался, в горле забулькало…

— Ты под ногами у меня не путайся, — сказала жена, — у меня уйма работы. Одевайся и ступай на прогулку. И поживее!

— Мария, — отозвался чиновник, — ты со мной сурова. Ну да будь по-твоему. Пойду немного пройдусь и куплю газету. Так и быть. После обеда почитаем, что в мире нового.

Мурлыча себе под нос и насвистывая, он надел выходной костюм и вышел из дому.

Пани Сырова как раз решала вопрос, приготовить ли ей на второе шницель с гарниром или натуральный бифштекс, когда в кухню вошел ее отец.

Он остановился в дверях, точно странник, со шляпой в руке.

— Доброе утро, папа, — поздоровалась с ним дочь, — ты что же не проходишь?

Старик тяжко вздохнул.

— А ты не прогонишь меня от своего порога? — спросил он глухим голосом.

— С чего бы это я стала тебя прогонять? — удивилась дочь.

— С чего, спрашиваешь? — патетически воскликнул тесть, трагическим жестом простирая руки, словно король на оперной сцене. — С чего? Да с того, что я, оказывается, человек никудышный и не заслуживаю жалости. Я больше не нужен… Все ждут, когда я умру.

«Так вот, в чем дело…» — подумала пани Сырова, сохраняя спокойствие.

Старик приблизился к дочери и таинственно зашептал: — Она выгнала меня из дому… Убирайся, говорит, видеть тебя не желаю… осточертел…

— Это почему же?

— Дело было так… — сказал старик, тяжело опускаясь на стул. — Прислуга от нас ушла. Мол, замуж выходит… А я сказал: «замуж захотела, эка невидаль. Служанок сколько угодно. Говорю: пойду в бюро по найму и приведу девчонку». А она говорит: «Ты в этом не разбираешься, я сама схожу за прислугой». Ну и иди, раз ты в этом больше разбираешься. Она привела Качену. Та мне не понравилась, что это за прислуга, прическа каланчой! «У меня такое предчувствие, говорю я матери, что толку от этой девчонки не будет». «Убирайся! — кричит, — не мужское это дело». Ну что ж… В субботу Качена растапливает плиту. Я присматриваюсь. «Кати, — говорю, — разве так растапливают? Кто вас научил так растапливать?» И стал ее учить. «Сперва надо положить бумаги и щепок, а когда разгорится, подбросить полный совок угля. Вот, как надо растапливать. А так, как делаете вы, никуда не годится». А она мне на это: «Будь у меня такой муж, как они, так я бы его кипятком ошпарила». Я так и обомлел от ее дерзости и сказал обо всем матери. А она говорит: «И поделом тебе, мужчине на кухне делать нечего». Вот она какая! Собственного мужа унижает перед служанкой…

— Оставайтесь у нас обедать, папа, — сказала дочь.

— Обедать? Ни в коем случае… Я ни в чьей жалости не нуждаюсь. Какой еще обед для меня?! Дай мне немного теплого супу да кусочек черствого хлеба, чтобы подкрепиться… Потом я встану и пойду, куда глаза глядят… Уж раз меня близкие выгоняют, пойду искать кров у чужих людей. И где-нибудь испущу свой последний вздох, и никто об этом не узнает… Вот так, зажился я… Даже родным в тягость…

Однако, за обедом тесть забыл о своих горестях и о том, что дни его сочтены и что суждено ему умереть у чужих людей. Он подкрепился и повеселел. После обеда ему захотелось поболтать. Отрывочные воспоминания всплывали в его сознании, он хмурил брови и с грозным выражением лица принялся разглагольствовать.

— Ты знала Шолара? Нет, ты его не знала, тогда ты была еще маленькая и ходила в школу домоводства… Этот Шолар держал речь… а я направился с депутацией к окружному гетману… «Скажите, — говорю, — пан начальник, по какому праву, спрашиваю я его, вы руководствуетесь законами „власти сильной руки“?» Он опешил и говорит: «Вы что, разбираетесь в законах?» — «Да, хоть я и не юрист, а все эти штучки знаю…» Потом у нас было собрание, и я сказал: «Собрание-то я открываю, но от председательства увольте… выберите, кого угодно другого, только не меня… Среди нас находится человек, чье имя я назову при всех, если он не сделает это сам… Я назову его подхалимом, если он не представится, а ежели представится, то воздержусь». — Председатель говорит: «но вы уже назвали его так, пусть встанет тот, к кому это относится…» Шолар покраснел как рак и ушел с собрания, и каждому стало ясно, что я назвал его так за дело… Да!.. Меня все знали, потому что я никому не давал спуску… А у вас, я вижу, лестница так и не починена, но ведь это опасно для жизни, я это предам гласности, если дело не сдвинется с места… Ну и разгильдяи же вы…

— Папа, возьми еще кусочек мяса, — прервала его пани Сырова.

— Не могу, доченька, не могу, ты не представляешь, как я слаб… Сегодня ночью мне приснилось, будто я в каком-то большом городе, вроде как в Кельне… но это был не Кельн, и там была большая казарма, как в Младой Болеславе… и я загружал ФУРУ, сплошь шнурки для ботинок, одни шнурки, конца этому не было, а я очень торопился… И нет никого, кто бы мне растолковал, что значат эти шнурки для ботинок?.. Большую тяжесть чувствовал я в груди. Мать заказала для меня пояс на кошачьем меху… Доказано, что кошачий мех вытягивает все немочи… Ну, мне пора. Мама дома одна… так что ей от вас передать?.. Вы давно у нас не были, так негоже. Ну, прощай, да поскорее к нам приходите!

Когда зной немного спал, супруги отправились на прогулку. Они шли по селению, тянущемуся вдоль извилистой долины. На деревянном мостике, перекинутом через ручей, стоял шарманщик, надвинув на глаза козырек от солнца, и автоматически крутил ручку своего инструмента. На брёвнах, сняв пиджаки, сидело несколько стариков. Из ресторанчиков под открытым небом доносился глухой стук сбиваемых кеглей.

Супруги вознамерились было свернуть в поле, но тут путь им преградила процессия, двигавшаяся под бренчанье оркестра. Во главе процессии вышагивал мужчина, облаченный в платье барского надсмотрщика; у него были накладные усы, и он устрашающе вращал глазами. Вслед за ним ехало верхом несколько мужчин и пышнотелых женщин в национальных костюмах, лошадиные гривы были заплетены в косички и украшены лентами.

Садовые рестораны были заполнены горожанами, которых привело сюда, под разноцветные фонарики, желание приятно провести воскресный день. Целыми семьями расположились они под раскидистыми каштанами, мужчины мусолили сигареты и потягивали пиво, женщины крошили в кофе рогалики. Дети отхлебывали красный и желтый лимонад. Распелёнутые младенцы в колясках блаженно сосали большой палец ноги. Это был благословенный воскресный день пражского маленького человека.

На полях волновались уже поднявшиеся хлеба. Над цветущим клеверным полем порхали флегматичные бабочки-белянки… На компостной куче вымахали огромные дикие маки. Резко пахло свекольными котлетами.

Супруги молча шли по меже, отмахиваясь от назойливых мух, которых привлекал запах пота.

И тут жена сказала: — Не знаю, в чем дело, но по-моему пани хозяйка что-то имеет против меня. Недавно я с ней поздоровалась, а она мне не ответила.

— Чиновника это ошеломило: — О, Господи! Ты ее чем-то обидела?

— Ума не приложу, — вслух размышляла жена, — разве что…

— Ну, ну? — настоятельно побуждал ее муж.

— Недавно, кажется, это было в среду, мне никак было не открыть окно. Она проходила мимо, и я ей крикнула: «Пани хозяйка, будьте так любезны, помогите мне открыть окно!» Но она дернула головой, поджала губы и пошла прочь. Не могла же она на это обидеться?

— На что же здесь обижаться? Тут ничего такого нет. Вероятно, это просто недоразумение. Но я тебя прошу — будь осторожна… Никакого неудовольствия. Мы маленькие люди, мы находимся в зависимости от домовладельцев и должны исполнять их волю. Только по-хорошему, спокойно. К хозяйке ты должна относиться почтительно. Мы не можем себе позволить выказывать гордость, ведь мое жалование слишком мизерно…

— Это верно, но ведь не говорить же мне ей «целую руку»?

— Конечно, нет. Терпеть не могу такого пресмыкания. Я хочу быть равным среди равных. Ты жена чиновника, никто не смеет тебя обижать.

Глава шестнадцатая

На улице сгущаются сумерки, под зажженным фонарем на углу стоит группа подростков, обрывки их разговора доносятся до ушей чиновника, высунувшегося из окна.

— …говорит — знать ничего не знаю, тащи допуск, иначе и разговаривать не о чем.

— …его поставили правым полусредним, а он не потянул…

— …все без толку… но гоняли что надо…

— …что тут сделаешь, когда тебя все время опекают…

— …а ты мяч не держи, бей сразу…

— Мне противно смотреть на эту вашу мазню, — сказал горбатый подросток и презрительно цыркнул сквозь зубы слюной.

— Тебе хорошо говорить, — возразил ему долговязый юнец, — но если хочешь знать, такой мяч вообще не возьмешь.

— Гляньте, Бланка идет…

Через улицу перебегала девушка с высокой грудью.

— Иди к нам, мадам, дай полюбоваться! — крикнул горбун.

— Ишь какой, — сказала девушка, презрительно щуря глаза, — отвяжись от меня, понял?

— Пожалуйста, пожалуйста, — иронически раскланялся горбун, — передай от меня привет своим дражайшим предкам…

Девушка что-то ответила, но что — расслышать уже было невозможно. Горбун бросил ей вслед непристойное ругательство.

«Ну и народец, — ужасался в душе чиновник, — мне даже непонятно, о чем они говорят. Какое счастье, что мы живем в доме полицейского. Для таких убить человека ничего не стоит. Теперь вон сдвинули головы, наверняка сговариваются, как кого ограбить. Надо будет обратить на них внимание полицейского. Посадить бы их всех — и дело с концом».

Уже отходя от окна, он услышал детский возглас:

— Пан Фара, папа сказал, чтобы вы дали ему почитать детективные книжки.

— Передай папе, — прохрипел в ответ мужской голос, — что он многого хочет, пусть сперва вернет, которую у меня брал.

Чиновник захлопнул окно и пошел спать.

Тем временем к дому полицейского, взбираясь по ступеням, крались какие-то фигуры. Учитель Шолтыс стоял перед дверью своей квартиры и шепотом приветствовал входивших словами: «Господь Бог с вами!».

Тусклый свет лампы освещал их лица. Это были пожилые мужчины в черных долгополых пальто и пожилые женщины в невообразимо старомодных салопах.

Часы на здании школы пробили одиннадцать, когда откуда-то с первого этажа донесся странный сдавленный голос. Казалось, кто-то стонет, в отчаяньи моля о помощи.

Чиновник приподнялся на постели и широко раскрытыми от ужаса глазами вперился в темноту.

— Слышишь? — в страхе прошептал он.

Жена стряхнула с себя дремоту. — Что случилось? — сонно спросила она.

— Там… там… — заикаясь, произнес чиновник, — кого-то душат…

— Погоди… — сказала чиновнику жена, положив руку ему на плечо. Оба стали напряженно вслушиваться.

Через некоторое время снова раздались жалобные стоны, казалось, они исторгаются из горла женщины, испытывающей нечеловеческие страдания. Затем стали различимы отдельные слова.

— …оборачиваюсь, вижу церковь, — стенал голос, — оборачиваюсь, вижу людей… Но тот, кто взывал, услышан не был… И поднялась великая смута, нельзя было отличить грешника от праведника… многие подступались, но тут же были повержены… Господь обрушил свой гнев на вавилонян, посеявших семя злобы… А-а-а, он уже идет, я чувствую — он идет… Добро пожаловать к нам, брат, молви слово спасительное!

— Кто это еще идет? — прошептал чиновник, дрожа всем телом — Что за шум? Боже правый, да что же это такое? Поди, взгляни, что там происходит!

— А, я уже знаю, — спокойно произнесла жена, — это спириты собрались у Шолтысов. У них там столик, который вращается, и они вызывают духов. Пани Шолтысова и меня приглашала, но я сказала, что этим не увлекаюсь.

— Да разве это допустимо — вызывать духов посреди ночи? — с неудовольствием воскликнул чиновник. У него отлегло от сердца, и он принялся негодовать. — Мы вложили в эту квартиру свои кровные сбережения, а не можем даже спокойно выспаться. Вызывайте своих духов до десяти вечера! После десяти в доме должна быть тишина, никаких сборищ — это запрещено! Я этого так не оставлю. Пусть объясняются с нашим хозяином…

— Брось, — успокаивала его жена, — ведь в общем-то пан Шолтыс неплохой человек, такой вежливый, услужливый. Бывают жильцы и похуже. В старом доме у нас каждую ночь внизу устраивали драки, в пивной. Пьяницы поломали на лестнице перила… Везде что-нибудь да есть, нужно быть терпимее. У всякого барона своя фантазия. Кто-то увлекается духами, а ты иностранные марки коллекционируешь…

— Филателия никому не мешает, — возразил чиновник, — это занятие тихое. Но гвалт ни в одном приличном доме не потерпят. К тому же, должен тебе сказать, столоверчение — занятие противозаконное…

— Ладно, спи, — прервала его жена.

— Легко сказать — спи, — ворчал чиновник, — заснешь тут, как же?! До смерти напугали!

Было веселое утро, полицейский уже стоял в саду и смотрел на дружные всходы люцерны, которую он посеял на пологом откосе, отделявшем овощные гряды от цветника. Во двор вышла с ящичком пани Сырова и высыпала грудку золы.

— Вы уже встали? — приветливо воскликнул, обращаясь к квартирантке, полицейский, а про себя подумал: «Я хоть и не гляжу, да вижу. Мне и глядеть-то незачем. Стало быть, ты высыпаешь золу прямо на моем дворе?!»

Вслух он продолжал: — Я смотрю, люцерна что-то жидковата.

Пани Сырова сказала: — Долго ли еще постоят хорошие деньки?

— Думаю, постоят, — ответил полицейский. — Луна-то все прибывает. — Он и сам, расплываясь в улыбке, был похож на луну. Но в глубине души испытывал неудовольствие, не только от того, что у него на дворе ссыпают золу, но и от того, что что-то заставляет его улыбаться жилице. Он измерил пани Сырову косым взглядом и сказал себе: «Да, кто меня не знает, тот может подумать… Но лучше пусть не думает, не то это выйдет ему боком. О, я умею кусаться! По-твоему золу должен за тобой убирать я? Я тебе кто — работник или твой хозяин? Отвечай!»

— А как мы спали? — слащаво осведомился он.

— Плохо — ответила пани Сырова, — мы провели бурную ночь.

Полицейский поднял голову: — Как это бурную? — с подозрением спросил он. — Разве может быть в моем доме по ночам тарарам? Кто же это галдел? Небось, опять трафикант созвал свою компанию и до ночи дулся в карты. Я эту лавочку прикрою. Я ему покажу. Внес семь тысяч на строительство, платит тысячу двести за квартиру и воображает, будто имеет право галдеть. Мне он давно уже не по нутру. В будние дни ходит на деревянной ноге, а по воскресеньям и в праздники ему, видите ли, нужно нацепить на себя резиновую, пижон! Расфорсился! Плати он за квартиру побольше, тогда другое дело, — имей хоть десяток резиновых протезов… Придется мне, черт подери, наводить порядок!

— Да нет же, — прервала его пани Сырова, — у них было тихо. Гвалт стоял у Шолтысов. Мы даже спать не могли.

— Что вы говорите? — удивился домовладелец, — пан учитель… Вот-те раз! А еще образованный называется… Мне он казался таким тихим… В тихом омуте… Но я его вижу насквозь… Толкует мне о звездах, думает, я такой простак, что про звезды ничегошеньки не знаю… Ученость свою показывает. «Когда думаешь, что лучу света нужны сотни тысяч лет, чтобы преодолеть такое расстояние, то содрогаешься при мысли, как мы ничтожны…» Я отлично понимаю, на что ты намекаешь. Это ты ничтожный, а я-то не ничтожный. Пятнадцать тысяч на строительство, это тьфу по нынешним временам. Дай хотя бы двадцать тысяч, тогда и рассуждай себе о звездах сколько угодно! А образованностью мне в нос не тычь. Я ничего не кончал, но обо всем имею свое понятие.

Так говорил полицейский. Лицо его побагровело, и он все больше распалялся, испытывая потребность излить свое возмущение тем, что казалось ему оскорбительным. Он относился к довольно распространенной категории властных людей, которым доставляет наслаждение чувствовать себя уязвленным.

— Мы уже лежали в постели, — продолжала пани Сырова кротким голосом, — глаза слипаются… вдруг слышим страшный крик. Муж вскочил, спрашивает — что происходит?

— А что же было причиной такого шума? — дознавался полицейский.

— Они вызывали духов. Муж сказал: «Я ничего против спиритизма не имею, но я буду вынужден потребовать, чтобы при этом соблюдалась тишина. Я устаю и нуждаюсь в отдыхе». Разошлись они глубокой ночью. Мы потом долго не могли заснуть. И я сказала, что надо непременно сообщить об этом пану хозяину, чтобы он навел порядок.

— Будьте спокойны, я это сделаю, — ответил полицейский, — духов в своем доме я не потерплю. — Этого еще не хватало! В моем доме должны царить мир и порядок. Я не для духов строил жилище.

И полицейский, расставшись с пани Сыровой, решительно вошел в квартиру на первом этаже. Пан Шолтыс расположился за столом, погруженный в чтение. Его жена сидела за швейной машинкой и шила. Канарейка прыгала в клетке, норовя перекричать стрекот швейной машинки.

Полицейский пожелал обоим доброго утра.

— Благослави вас Господь! — глухим голосом ответил учитель. — С чем пожаловал к нам пан хозяин?

— Значит… — начал полицейский, поводя пальцем за воротничком, — значит так — на вас поступила большая жалоба, если можно так выразиться… — Он смутился и, вкрадчиво улыбаясь, принялся энергично потирать руки.

— Да что вы?! — удивился пан Шолтыс.

— Вот так! — продолжал полицейский, с трудом подыскивая слова. — Говорят, в доме стоял неописуемый гам. А я на это, мол, надо выяснить. Только по-хорошему, такое мое правило. Один другому уступает, — вот как надо!

— Не понимаю, о чем вы, — тихо произнес учитель.

— А тут и понимать нечего! — взорвался полицейский. — Дело не во мне. Это пани Сырова жалуется, что вы вызываете духов. Говорит, они с мужем спать из-за этого не могут. Я-то не больно прислушиваюсь к ее словам, знаю, с кем имею дело. Это люди, которые всех ставят ниже других и перед всеми пыжатся. Я уж давно присматриваюсь к их поведению, и терпение мое лопается. Но должен вам сказать — духов в доме я не потерплю. Вызывать духов — это нарушает домовый распорядок, потому как шума много.

— Но, пан хозяин… — печальным голосом возразил учитель, — в конце концов мне было бы понятно…

— Послушайте, — прервал его полицейский, — после десяти вечера всякие сборища запрещены. Так заведено во всем мире. Никаких духов больше не будет — все!

— Послушайте, пан хозяин, — жалобно произнес учитель, — но я не могу не общаться с духами…

— Бросьте, — грубо оборвал его полицейский, — какой от этого прок? По мне так этих духов хоть бы и вовсе не было!.

— Что верно, то верно, не все испытывают потребность в общении с Неведомым… Но ведь у человека есть и другие запросы, кроме удовлетворения плотских желаний. Впрочем, если даже подойти к этому с практической точки зрения, то… Дед Гинек, который явился нам во время сеанса, рекомендовал снять квартиру именно у вас. Я поступил так, исключительно следуя его совету. Ибо дед Гинек, когда был на этом свете, отличался редкостной рассудительностью, и я всегда с большой пользой для себя руководствовался его советами. Если бы не его подсказка, я бы подыскал другую квартиру…

— Ха-ха, подумаешь, облагодетельствовал меня этот ваш дед Гинек! — с ухмылкой отозвался полицейский. — Вы что же думаете, не нашлось бы других желающих снять у меня квартиру?! Как бы не так! От жильцов сейчас отбоя нет! Прямо-таки, без деда Гинека мне зарез! Вы мне дали пятнадцать тысяч на строительство и ежегодно платите три тысячи за квартиру. И я еще должен разрешать духам шастать по моему дому?! Этого еще не хватало! Так вот, предупреждаю, спиритизм — занятие противозаконное. У меня могут быть неприятности по службе, потому как полицейский обязан пресекать незаконные действия, и уж тем более не потрафлять нарушителям. Вот так-то, сударь! Словом, духов в своем доме я не потерплю! И — баста!

Пан учитель поднялся и ласково положил руку на плечо полицейскому.

— Пан хозяин, — сказал он, не повышая голоса, — вы выразились в том смысле, что мы мало платим за квартиру. По нашим доходам, однако, это деньги отнюдь не малые. И это требует от нас больших усилий, поверьте мне! Ну да ладно… С другой стороны, ни я, ни моя супруга не можем отказаться от общения с братьями. Ведь это единственное, что поднимает человека над суетной повседневностью и возносит в заоблачные выси. Мы не оплакиваем потерю своих близких, потому что знаем: они продолжают жить и разделяют с нами наши радости и горести…

— Все это прекрасно, — резко оборвал его полицейский, — но это не дозволяется, и это мое последнее слово!

— Я еще не все сказал, пан хозяин, — мягко произнес учитель, — вернемся к квартирной плате. Если вы разрешите нам наши сеансы, я, не колеблясь, прибавлю некую толику за квартиру.

Полицейский весь обратился в слух..

— Продолжайте, пан учитель, — любезно побудил он собеседника, — все, что будет в моих силах, я сделаю. Ведь вы знаете, я всегда иду жильцам навстречу. У кого есть ко мне подход, тот запросто договорится со мной.

— Я буду приплачивать вам пятьсот крон в год, — продолжал учитель.

— Пятьсот крон? Да вы что, смеетесь? Вы забыли, что речь идет о противозаконном деле?! Вот тысяча — это другой разговор.

— Восемьсот, — торговался учитель.

— Идет, — согласился полицейский, — знайте мою доброту. Не хочу прослыть человеком, который препятствует общению с дорогими усопшими. Никто не посмеет вам этого запретить, я за вас заступлюсь. Посмотрю я на того, кто вздумал бы вас ущемлять. Восемьсот — договорились. А с пани Сыровой я разберусь, нечего на других наговаривать…

И он ушел, удивленно покачивая головой.

«Кто бы подумал, — рассуждал он про себя, — что и от духов может быть польза. Да еще какая польза! Большая польза! Восемьсот… Очень хорошо. Уменьшается долг в банке…»

И полицейский прибавил шагу, чтобы поскорее сообщить эту новость жене.

Глава семнадцатая

В тот день у полицейского не было дежурства. Он управился с самой черной работой в саду и теперь в одних лишь грубых холщевых штанах, без френча, прохаживался по дорожкам, аккуратно посыпанным им синеватым шлаком.

Созревало знойное лето, стояли последние дни июня… Хозяин дома осматривал свое хозяйство и с удовлетворением отмечал: сад приумножит его достаток. Раскинув широкие листья, наливалось кольраби; дружно тянулись кверху мясистые стебли лука-порея; крупные кочаны капусты, сгрудившись, покоились в лоне листьев с фиолетовым отливом. Розовые и голубые фиалки источали пряный аромат, напоминавший запах французской пудры. Полицейский обходил грядки, порой наклонялся, чтобы вырвать сорняк, который высасывает из почвы питательные соки, предназначенные для культурных растений. Потом он уселся на скамейку и устремил мечтательный взгляд на красную крышу своего дома, где, раздувая зобы, сладко ворковали голуби. Сердце полицейского преисполнилось нежностью, и он сказал себе: «Этот дом с такой красивой красной крышей — мой, и голуби тоже мои. После двухнедельной отсидки на чердаке они уже здесь привыкли, теперь они не улетят, потому как твердо усвоили, что являются моей собственностью». Он позавидовал голубям, которые могут парить в воздухе и обозревать его владения с высоты. «Я видел свой дом со всех сторон, — думал полицейский, — но каков он сверху? Наверняка и сверху он красив, красивее других».

Он встал и направился во двор, где вереницей расположились клетки для кроликов и выгородки для домашней птицы. Завидев полицейского, кролики усаживались на задние лапки, а передними упирались в проволочную сетку, выпрашивая корм. Хозяин давал им кочерыжки и ликовал, глядя, как они соперничают из-за лакомства и с какой жадностью, забавно подергивая носишками, поедают кочерыжки. «Ешь, кормись, живность, — приговаривал полицейский, — жирей побыстрее, чтобы вскорости доставить мне удовольствие на противне. Вы и не представляете, как вы вкусны под сметанным соусом».

Повернувшись к курятникам, он проговорил: «А вас, курочки, я выпущу. Ищите себе червячков, но в сад не лазать, чтобы там не нашкодить. Грядки жильцов разгребать дозволено; жильцы не имеют права вас обижать. Но на участок соседа ни-ни, а коли заберетесь, будьте осторожны. Потому как сосед — злыдень, и вам может от него достаться. И усердно неситесь. Летом яичко стоит восемьдесят геллеров, а зимой за него дают целую крону. Крона да крона итого две кроны. Крона льнет к кроне. Глядь, вскоре уже целая кучка. Такая вот арифметика…»

— Цыц, Амина, лежать, — приказал он собаке, которая металась на цепи, вымаливая у хозяина хоть малую толику внимания. — Ну, ну, знаю, ты псинка хорошая, хорошая, сторожи как следует, чтобы плохие люди не нанесли ущерба имуществу хозяев… — Он погладил собаку, и та, ошалев от радости, плюхнулась на спину и засучила всеми четырьмя лапами.

— Ну а теперь я схожу в подвал за инструментами, — сказал полицейский, — надо починить лестницу, понимаешь, Амина?

Амина потянулась, заскулила, ибо сердце ее изнемогало от избытка чувств.

Не успел полицейский уйти, как во двор заявился пес, обитавший по соседству. Он не скрывал своего интереса к сучке полицейского — этот уродливый пес, поросший жесткой, в желтых подпалинах, шерстью и с бельмом на левом глазу. Однако, несмотря на малопривлекательную внешность, Амина принимала его весьма благосклонно, поскольку он скрашивал ей скуку долгого сидения на цепи. Застав свою подружку в одиночестве, желтый пес возрадовался и преисполнился надеждой, что приблизился момент, когда его мольбы будут услышаны. Он принялся прыгать вокруг Амины, трепать ее за уши, издавая отрывистый, нетерпеливый лай. Он принялся совершать ритуал, являющийся составной часть собачьего ухаживания.

Но тут неожиданно во двор вернулся из подвала полицейский и, завидав чужую собаку, сердито затопал ногами.

— А ну, пошел отсюда, портняжий ублюдок, — рявкнул он, вращая глазами. — Ещё не хватало, чтобы тут у меня чужие собаки ошивались!

Жёлтая псина в страхе сиганула через невысокую оградку и со всех ног бросилась прочь, сопровождаемая бранью полицейского и яростным лаем сучки, которая, смекнув, что хозяин не одобряет их отношений, сменила благосклонность на ненависть.

— Говорила я тебе, — орала Амина, — пан против того, чтобы я с тобой водилась. Не лезь ко мне, гадкий пес. Мы тебя видеть не желаем…

Портновский пес, чувствуя себя за оградой в безопасности, повернул морду вбок и принялся истошно выть, выражая разочарование по поводу обманутой любви.

— Хорошенькое дело, — ворчал полицейский, — еще не хватает, чтобы сучка ощенилась… На кой ляд мне щенки? Их никто не купит. На что они мне… Скажу портному, пусть собаку привязывает, если не хочет нарваться на неприятности.

Он заскрежетал зубами и погрозил кулаком в сторону забора.

После обеда у пана Сыровы были гости. Пришла его двоюродная сестра — дородная, румяная женщина, которая привела с собой двоих детей. Тяжело дыша, отдуваясь, она принялась жаловаться на крутизну ступеней, из-за чего, пока она карабкалась наверх, у нее началось сердцебиение.

Пани Сырова угостила детей сладостями и предложила им поиграть на террасе. Шестилетний кудрявый мальчик и рыжая, розовощекая девчушка, взявшись за руки, вышли за дверь.

Дородная пани отпила из чашечки кофе и завела беседу. Речь ее была столь монотонна, что навевала сонливость. Чиновник почувствовал, что у него слипаются глаза. Извинившись, он удалился в спальню.

— У вас тут чудесно, — говорила, вздыхая, румяная пани, — кругом зелень, чистый воздух. Единственно — немного далековато. А какие у вас отношения с хозяином?

— Очень хорошие, — ответила пани Сырова, — он любезен и во всем идет нам навстречу. Мы им довольны.

— В таком случае вы можете только радоваться, — рассудительно сказала кузина, — в наше время это большая редкость.

Подумав, она добавила: — У тебя хороший кофе. Почем ты покупаешь?

— Осьмушка за семь крон, — ответила пани Сырова.

— То же, что и в городе, — вздохнула румяная пани, — везде одинаково… Так хозяин, говоришь, у вас неплохой? Это хорошо. Это хорошо… Нам вот не повезло. Наш требовал, чтобы мы съехали. Задарма, говорит, квартируете. Мыслимое ли это дело? За нашу квартиру давал больше какой-то торговец. Хозяин кинулся в суд, где рассматривают дела о найме. Но суд постановил, что съезжать мы не обязаны. Да и куда съезжать-то? Денег у нас нет, приходится сидеть на одном месте. Зато теперь у нас каждый божий день дверные ручки вымазаны нечистотами. Я-то знаю, чья это работа. Это дело рук дворника, и пакостит он по наущению хозяина. Но поймать его с поличным мы никак не можем. Так и мучаемся. И никакой управы на них нет.

— Да, скверно, — сочувственно произнесла пани Сырова.

Детей привлекла куча песка перед домом. Они принялись выбирать голубые и розоватые камешки, тихо о чем-то воркуя.

— Красивый домик, правда? — восторгалась рыжая девчушка.

— И никакой он не красивый, — упрямо возражал мальчик.

— Этот домик замеча-а-ательный, — нараспев тянула девочка.

— Наш еще замечательнее, — твердил мальчик. — В нашем доме на лестнице зеркала.

— Да-а, — соглашалась девчушка.

— У нас на лестнице красный ковер.

Сзади тихонько подкрался полицейский и стал подслушивать лопотанье детей.

— А в этом доме нет ни зеркал, ни нарисованных роз, — продолжал мальчик, презрительно морща лоб, — он гадкий, гадкий, самый гадкий из всех.

Злость закипела в полицейском. «Они поносят мой дом, — заскрежетал он зубами, — какая наглость!», — подумал он.

— Кто вам сказал, что мой дом гадкий? — елейным голосом проговорил полицейский. — Это вам пани Сырова сказала, а?

— Ну говорите, детки, говорите, я вам кроликов покажу, — не унимался полицейский. — Или это сказал пан Сыровы?

Но ответа он так и не дождался. Побагровев, он затопал ногами и зашипел: — Вон отсюда, негодники, не то огрею вас палкой!

В этот момент на террасе появилась пани Сырова с кузиной. Полицейский осекся, подвигал шапкой на голове и сказал: — Смотрю, как хорошо здесь детки играют… Песок для них радость. Я это знаю. Играйте, ребятки, играйте, и не смотрите на меня так… Я вас не обижу, какое там! Я умею с детьми.

— Какой здесь чудесный воздух, — защебетала румяная пани, — а какой замечательный вид! — добавила она, глядя на город, простиравшийся у ее ног, город задымленный, подернутый сизой дымкой, необъятный, увенчанный куполами и башнями.

— А то как же, — принялся похваляться полицейский, — здесь воздух как в горах. О, я приискал хорошее местечко для своего жилища.

Пани Сырова позвала детей к полднику.

Полицейский, хмуро глянув на то место, где только что стояли дети, пробурчал: — Чудесный воздух, говорит. Я тебе покажу чудесный воздух! Чудесный воздух и красивый вид только для тех, кто платит за квартиру, а не для каких-то там посторонних баб… Терпеть не могу гостей в своем доме. Разве за ними уследишь. Будут тут без моего ведома шастать всякие! Еще вред какой причинят!

Он пошел в сад, постоял над яблоневым саженцем. Единственный розовый цветок отцвёл, оставив вместо себя зеленый плод, наливавшийся в солнечных лучах.

«Вот у меня растет яблоко, — сказал себе полицейский, — первое яблоко в нашем саду… Надо беречь его как зеницу ока. Горе тому, кто на него позарится. Руки перешибу!.. Сад закрою и никому не разрешу сюда входить, особенно детям. Дети хуже любой скотины».

Глава восемнадцатая

— Слышь, Анастазия, — обратился дома полицейский к жене. — Сыровы плохо отзываются о нашем доме. Не нравится он им. Якобы в других домах зеркала и ковры на лестнице. Дождался. Наш, видите ли, некрасивый. А я-то, добрая душа, молчу и все им спускаю. Вот тебе и благодарность за все.

— Так! — бросила жена и, схватив глазурованную кринку для молока, отправилась к лавочнице.

— А вы, — сказал после ее ухода полицейский своим детям, — все отложите и ступайте на улицу. Ходите от дома к дому и прислушивайтесь, что говорят люди. Если кто будет толковать о нас, сейчас же прибегите мне сказать.

Дочка вскочила и опрометью выскочила за дверь.

Подросток вразвалку вышел на улицу и с тупым выражением лица уселся на кучу щебня. Достав из кармана складной нож и высунув язык, он принялся усердно обстругивать деревяшку.

Жена полицейского вошла в лавку, где обычно под вечер собирались женщины из окрестных домов. При лавке был еще и механический каток для белья. Здесь женщины простаивали, оживленно судача, собирая и затем разнося новости по всей округе. Не было ни одного человека, которому не перемыли бы у катка косточки. Трудно было утаить семейные дела в здешних местах, лишь недавно ставших окраиной разраставшегося города.

Жена полицейского, благодаря служебному положению своего мужа, играла здесь заметную роль. Власть полицейского над мелкой сошкой неограниченна. Ведь в полицейском воплощена частица государственного могущества. Полицейский — лицо привилегированное, и закон защищает его в гораздо большей степени, нежели простого смертного.

— У Сыровых, — рассказывала жена полицейского, — сегодня были гости. Пришла пани с двумя детьми.

— Так-с, — отозвался лавочник, колдуя над цикорием, чтобы разноцветные пакетики, будучи расположенными на полках, образовали геометрический орнамент.

— М-да, — продолжала женщина, — но такие гости не делают им чести. Мой сказал: «Ну и ну! У пани такой пронзительный голос, что ее во всем доме было слыхать».

Лавочник издал звук, который вполне можно было принять за выражение согласия.

— Мой муж эту пани знает… О, это такая особа, что не приведи Господь! Перед войной она, — тут жена полицейского понизила голос до шепота, — держала дом терпимости в еврейском квартале. Моему пришлось там как-то наводить порядок, когда клиенты затеяли драку.

Лавочник откашлялся и сказал: — Иной раз сболтнут, и пошло — поехало.

— Наш дом им не по вкусу, вы только подумайте… Якобы не дом, а развалина. Стены сплошь в щелях, того и гляди рухнет.

В этот момент вошла жена лавочника и, услыхав последние слова, спросила: — Кто же это такое может говорить?

Но муж принялся гневно ей подмигивать и сказал: — Что ты здесь забыла? Я обслужу покупателей сам. Ступай лучше наколи дров, у нас уже ни поленца.

— Но если вам у нас не нравится — скатертью дорога, — продолжала свой рассказ жена полицейского, — свет на вас клином не сошелся. Мой сказал, что этой квартирой интересовался какой-то врач. Они так важничают, что даже павлина хотели завести, а самим есть нечего. Но Фактор им не дозволил. Он им сказал: «Никакого павлина не будет. Здесь я решаю, что можно, а чего нельзя». Небось, она ждет, что я буду с ней здороваться, как бы не так. Кто здесь хозяйка, я или она? Что вы на это скажете, пан Мейстршик?

Лавочник, проронив лишь: — Ну, это, ну… — нагнулся, чтобы передвинуть боченок с капустой.

— Ну, пойду, — заявила жена полицейского, — а эти полфунта сахара, что я взяла, запишите в долг. Рассчитаемся после воскресенья.

— Не горит, — живо отозвался лавочник.

Когда она ушла, лавочник крикнул жене, уже хлопотавшей на кухне: — Сколько раз я тебе говорил, Майдалена, в присутствии фараонши не раскрывай рта. Молчи, не то пойдут пересуды. Лучше ни во что не впутываться. Я не хочу портить отношения с полицейским. Фараонам всегда верят на слово.

— Да ведь я ничего такого не сказала, — оправдывалась Майдалена.

— Не только ничего не говори, но забейся куда-нибудь в угол, чтобы тебя и видно-то не было. Люди так могут напакостить…

Жена полицейского подошла к женщинам, сидевшим на ступенях крыльца и объявила, что портняжке Менцлю несдобровать, так как он запустил комом земли в их курицу, сунувшуюся было в соседский огород. Она сказала, что вся улица увидит, как обходятся с человеком, не уважающим чужую собственность. Полицейский ему задаст. Сообщение о распре между соседями женщины с удовлетворением приняли к сведению. Весть о предстоящей стычке облетела улицу и достигла ушей всех ее обитателей.

Полицейский вышел в сад с лейкой в руке. В тот же миг появился портной, прикрепил шланг к крану и приготовился поливать гряды. Обитатели дома напротив сгрудились у дверей, с нетерпением ожидая дальнейшего развития событий.

Соперники приветствовали друг друга с холодным достоинством.

— Будете поливать? — спросил полицейский.

— Так точно, — ответствовал портной. — Дождя не дождаться.

— Да уж.

— Салат пошел в рост, — сказал портной, чувствуя озноб — предвестье назревавшего конфликта.

— Зато сельдерей чахлый, — заметил полицейский, хмуря лоб.

Они вели себя, как едоки за миской слив. Сперва выбирают зрелые и сочные плоды, пренебрегая сморщенными и подгнившими. Но аппетит растет во время еды. И поглотив непопорченные фрукты, люди довольствуются и подгнившими. И в конце концов съедают все.

Так поступали и оба соседа. Сначала они потчевали друг друга учтивыми словами, сопровождая их приветливой улыбкой. Но, исчерпав запас вежливых выражений, они перешли к глухим намекам.

Полицейский упомянул о своей курице. Портной в ответ заметил, что не для того он ухаживает за своими грядками, чтобы их разрывала чужая живность. Полицейский высказался в том смысле, что птица лишена разума, тогда как портной разумом наделен и потому мог бы снисходительно отнестись к проступку курицы. Портной парировал: вот именно потому-то полицейскому и следовало позаботиться, чтобы его курицы не заходили за границы участка. Полицейский сказал, что за курами не уследишь. Курица не настолько понятлива, чтобы уважать чужую собственность. Портной намекнул, что полицейский нарочно засылает своих кур портить ему огород.

— Знаем мы это, — помаргивая, сказал портной.

— Много вы знаете, — отозвался полицейский. — Чья бы корова мычала…

— Посторонним на моем огороде делать нечего, — твердо сказал портной.

— Больно мне нужен ваш огород, — гаркнул полицейский.

Мужчины начали перебрасываться ругательствами, словно швыряя через забор дохлую кошку.

Портной одерживал верх, поскольку был языкастее. Он попрекнул полицейского тем, что тот держит своих родителей в черном теле; недавно он, сосед, даже угостил на кухне мать полицейского кофе, сжалившись над ее бедственным положением. Сперва позаботься о том, чтобы твоим старикам не приходилось побираться у чужих людей, а уж после указывай! Но корчить из себя пана и при этом не накормить ближних — это смешно!

— Вы… вы… — орал полицейский, — вы, аристократы!.. Да я на вас плевал с вашими этими балконами и креслом-качалкой. Я на это уже не клюю… Кое-кто имеет, к примеру, балконы, задирает нос, а дочка тем временем…

Тут полицейский осекся, вспомнив о судебных тяжбах и о своем служебном положении. И лишь пробормотал, мол, на каждый роток не накинешь платок, но он-де не охотник до сплетен. — Я в чужие дела не вмешиваюсь, — произнес он.

— Надеюсь, что так, — отозвался портной и ушел с чувством победителя.

Толпа любопытных разбрелась, разочарованная. Лавочник, заприметив среди развесивших уши женщин свою жену, крикнул ей: — Майдалена, домой! У тебя молоко уходит!

А когда жена вошла в лавку, сердито сказал:

— Зачем тебе там понадобилось слушать, белобока ты эдакая?! Разве не говорил я тебе, чтобы ты ни во что не вмешивалась?!

— Да разве я вмешиваюсь? — защищалась супруга. — Я и не думала слушать! Мне и дела-то ни до чего нет, знать не знаю, где там что происходит.

— Если где-то сыр-бор, тебе там не место. Наша хата с краю. Мы люди торговые. Портной покупает у нас. Что как дойдет до суда, тебя — в свидетели. Отваживать клиентов я не намерен. Если каша заварится, скажешь, что ты глуха, как полено, и ничегошеньки не знаешь. Поняла?

После того, как портной ушел, полицейский ощутил смутное недовольство результатом поединка. Он обеспокоился: не сложилось ли у соглядатаев впечатления, будто верх одержал портной, что могло бы повредить его, полицейского, репутации во всей округе.

Снедаемый опасениями, он постучался к пани Сыровой и спросил, не слыхала ли она, как портной назвал его «негодяем».

— Он посмел меня обругать, — сказал полицейский, — и вы наверняка это слышали. Больно много он себе позволяет. За оскорбление полицейского полагается тюрьма.

— Я ничего не слышала, — сказала пани Сырова, — потому что обваливала в сухарях отбивные… Слышала какой-то шум, но из-за чего — это мне неизвестно.

— Однако, — упрямо настаивал хозяин, — вы должны были слышать, как он произнес «негодяй». Ведь он так орал, что небось вся округа слыхала.

— Не знаю, — сказала пани Сырова, — не думаю, чтобы он осмелился вас ругать. Он прекрасно понимает, к чему это приведет, и не станет вредить самому себе. Я слыхала только, что речь шла о курице. Больше я ничего не знаю и ничего сказать не могу.

— Но даже если вы не слыхали, как он выражается, — продолжал напирать полицейский, — вы не можете не согласиться: такой человек способен на любые выражения. Ведь он отпетый мерзавец, ему на все наплевать. Но со мной шутки плохи, уж я позабочусь о том, чтобы его сгноили за решеткой. Мое слово там, наверху, значит много. И никакие виллы с балконами ему не помогут… Но все ж таки странно, что вы не слыхали, как он обругал меня негодяем, меня это крайне огорчает.

— Что знаю, то знаю, а чего не знаю, того не знаю, — отозвалась жиличка.

— Ну что ж, ничего не попишешь, — произнес полицейский, саркастически усмехаясь. — По крайней мере все ясно… А я-то думал, вы заодно с хозяином. Теперь по крайней мере знаю, что и как…

Когда чиновник пришел домой и сел обедать, жена принялась рассказывать ему о ссоре между хозяином и соседом. Чиновник слушал с озабоченным видом и раздумчиво качал головой.

— Портной Менцль, — сказал он, — человек неуживчивый и склочный. Он не старается поддерживать добрососедские отношения. И думаю, он достаточно зловреден. Я знаю, что он бросает через забор всевозможный мусор, осколки и тем самым засоряет наш сад. Лишь благодаря миролюбию полицейского нас миновали ежедневные скандалы.

Он склонился над тарелкой и сосредоточенно принялся разрезать отбивную.

— Жить в мире и согласии со всем человечеством, — произнес он, многозначительно потрясая ножом, — это залог жизненного успеха. Портному Менцлю следует об этом помнить. О себе мы, слава Богу, можем сказать: мы умеем ладить со всеми. И потому пользуемся заслуженным уважением. Ну вот я и насытился. А теперь, мамочка, дай-ка мне черного кофе.

Супруга поставила перед ним чашку с черным кофе и сказала: — Пан хозяин хотел, чтобы я подтвердила, как портной обругал его.

— И что ты ему на это сказала? — обеспокоился чиновник.

— Что я ничего не знаю.

— И правильно сделала, жена. Ничего не слушай и ни во что не вникай. В чужие распри вмешиваться нельзя. Ведь мы хотим со всеми быть в хороших отношениях. Поэтому нас следует быть глухими и слепыми.

— Да, — сказала супруга, — но дети хозяина с некоторых пор со мной не здороваются. Что бы это значило?

— Не здороваются? — чиновник задумался. — Пусть себе не здороваются. Верно, они просто не знают, что это полагается делать. Их никто не воспитывает. Не обращай внимания и занимайся своими делами. Будь благоразумна, бери пример с меня!

— Ох, ох… — завздыхал чиновник, — ну и уморился же я нынче в конторе… Пан шеф захворал, и бремя забот легло на мои плечи. Мне нужно немного отдохнуть. Да, да… нужно сделать небольшую передышку.

Глава девятнадцатая

Уже несколько дней стояла нестерпимая жара. Воздух был неподвижен, как монолит, а трава, цветы и деревья покрылись ржавой пылью. Улицы раскалились, словно под для выпечки хлеба, прохожие жались к стенам домов. С кленов, обрамлявших извилистые тропинки, слетали, кружа, крылатые семена. На межах стояли гуси, спрятав одну ногу под крыло и меланхолически склонив голову набок. Курицы полицейского оставили суетливую беготню и, вырыв ямки, расселись над канавой. Они замерли там в оцепенении, их глаза подернула голубоватая пелена. Амина лежала перед конурой, положив морду на вытянутые лапы, и о чем-то мечтала, не обращая внимания на мух, роившихся вокруг ее гноящихся глаз.

Пополудни на голубевшем, точно каленая сталь, небе появилось пухлое облачко с желтыми краями. Все пришло в движение. Деревья затрепыхались, а над дорогой поднялись, закружились клубы пыли, увлекая за собой клочки бумаги и соломинки. С полей потянуло прохладой. Небо покрылось зловещей мглой, и где-то вдали громыхнул гром. С громкими выкриками женщины бросились закрывать окна и снимать развешанное белье. «Быть грозе» — многозначительно изрекали старики, с тревогой поглядывая на небо.

Небо рассекла изломанная молния, сопровождаемая сухим треском, — точно разорвали холстину. Разразилась гроза, и на землю хлынули потоки воды.

Когда гроза прошла, отдаляясь с глухим и сердитым ворчаньем, обратив свою мощь в мелкий дождик, кухня у Сыровых наполнилась едким дымом, который, не находя себе выхода в сыром воздухе, повалил через печные заслонки вспять. Нужно было звать печника.

Пришел зять полицейского. Печально осмотрел печь и сказал:

— Дело тут не только в грозе, нужно подправить дымоход. — Он разложил свои инструменты и принялся за работу. Молча снял метлахские плитки, меланхолически вымесил податливую глину и в облаке взвихренной сажи стал подгонять кирпич к кирпичу. К полудню он с работой управился, положил в топку лучины и зажег бумагу. Сперва огонь робко, словно пробуя поленья на вкус, лизнул их, а потом загудел во всю мочь. Уже вскоре плита так и пылала жаром.

Сухопарый мужчина утер нос тыльной стороной ладони и сказал:

— Все в порядке. Думаю, печка не сплохует. А если что, сразу позовите меня, я все налажу. Но думаю, этого не потребуется.

Он переступил с ноги на ногу, поскреб в хохолке на макушке и добавил, хмуро глядя себе под ноги: — Последние башмаки донашиваю. И одежонка поистрепалась. Так-то вот…

Он поднял глаза на пани Сырову, смотревшую на него непонимающе.

— Одежонка, говорю, поистрепалась, — продолжал он. — Собачья жизнь. Не найдется ли у вас, милостивая пани, какого-нибудь старого мужнина костюмчика?

Тут пани Сырова все поняла и загорелась желанием помочь. Она вышла в прихожую и достала из шкафа костюм в красную крапинку, — точно спинка форели.

— Не подойдет ли вам это? — спросила она печника.

Сухопарый взял костюм, подошел к окну и стал тщательно рассматривать, на ощупь определяя качество материала. Тихая радость засветилась в его слезящихся глазах.

— Да благословит вас Господь, милостивая пани, — принялся благодарить он. — Костюмчик — загляденье, отменная шерсть. В нем я буду что пан. Жена одобрит.

— Донашивайте на здоровье, — сказала пани Сырова.

Пока они разговаривали, и сухопарый мужчина громогласно выражал свою радость по поводу подаренного костюма, пани хозяйка, что серна взбежала на второй этаж и влетела в квартиру трафикантши.

Сказала: — Я должна слышать, что говорят там, внизу.

Она встала у полуприкрытых дверей и с напряженным выражением в лице принялась подслушивать. Снизу до нее донесся голос печника, нахваливавшего добротность подаренного костюма и выражавшего готовность оказать любую услугу.

— Что понадобилось брату от них?.. — с жадным любопытством спросила пани хозяйка.

— Откуда ж мне знать, — отозвалась трафикантша, — верно, печку у них чинил.

— А о каком это они говорят костюме? — допытывалась жена полицейского.

— Ему дали поношенную двойку господина чиновника.

— Двойку ему дали? Хорошенькое дело. Нам он ничего не сказал. Ему бы только попрошайничать. Глаза завидущие у нашего братца. Что ни увидит, — все ему подавай! То-то муж удивится, когда узнает, что брат якшается с жильцами. И это в благодарность-то за все…

Она замахала руками, сбежала по лестнице и выскочила на улицу.

Когда полицейский вернулся вечером с дежурства, жена сообщила ему, что зять с ними хитрит. Не произнеся ни слова, полицейский натянул френч и отправился к сухопарому.

— Что ты делал, Алоиз, у Сыровых? — начал он дознание.

— Что ж я еще могу делать? — ответил печник. — Говорят, печь барахлит. Ну я и подправил ее.

— Гм… А что ты получил от пани Сыровой?

— Что я получил? Ничего не получил, — отпирался печник.

— Не отпирайся! — громыхнул полицейский. — Получил, не юли! Мне все известно, ты это знаешь… Меня, сударь, не проведешь! Костюм ты получил, вот что. Покажи!

— Какой костюм? — попытался было увильнуть печник.

— Да не бойся ты, дурень, — уговаривал его полицейский, — не отберу я у тебя этот костюм! Больно мне нужно старое тряпье…

Сухопарый внял уговорам и нерешительно протянул полицейскому подаренную одежку.

Полицейский ловко расправил пиджак, осмотрел подкладку, прощупал карманы и произнес безразличным тоном: — Ну, сказать по правде, ничего особенного. Не больно-то в нем пофорсишь… Десятку я тебе за него дам, сейчас у меня как раз такое настроение, что готов сорить деньгами…

— Ну уж нет, — сказал печник, любовно поглаживая сукно. — Костюмчик — первый сорт, и я рад, что у меня есть такой.

— Ну и балда же ты, — укоризненно произнес полицейский. — Воображаешь, будто у тебя Бог весть что, а я-то вижу, что оно сплошь в дырьях. Штаны ветром подбиты. Мальчишку отдам в ученье, вот и закажу перешить на него, пусть донашивает за прилавком. Десятку, говорю, дам. Бери, пока дают…

— А что мне десятка? — возражал зять, — гляну на нее и тю, тю, а костюм поношу, потому как сукно добротное…

— Ну на кой он тебе, — ласково уговаривал полицейский, — ты и надеть-то его не сможешь. Ты вон какой дылда, а Сыровой — что женатый воробей.

Печник задумался и приложил брючины к своим ногам. Штанины и впрямь доходили ему лишь до щиколоток.

Тем не менее он всей душой прикипел к подаренному костюму и решил не расставаться с ним.

— Не продам, — твердо заявил он.

Полицейский завращал глазами: — Не продашь? — прошипел он. — Ну хорошо же! Но запомни, я тебе этого не забуду! Ты еще пожалеешь, скупердяй костлявый!

Печник прижал штаны к груди и стал кричать, дрожа перед разъяренным полицейским, как кролик перед удавом. — Не продам. Не продам!..

— Да я вообще могу отобрать у тебя этот костюм, — орал полицейский, — потому как ты без моего ведома взял его у моего жильца… Жильцы не имеют права раздавать свои вещи без разрешения хозяина. Есть такая инструкция… Нечего сказать, красиво же ты поступаешь, сговариваешься с жильцами за спиной собственного зятя. Ладно, ладно… Но чтобы твоей ноги не было в моем доме. А увижу — спущу на тебя собаку, дрянь ты эдакая!

И полицейский хлопнул дверью.

Побагровевший, как медный таз, он трусил к своему дому, шипя: — Не позволю! Запрещаю! Не потерплю!..

Глава двадцатая

На следующий день был праздник. После обеда пани Сырова осталась дома, чиновник же решил навестить дядюшку Криштофа.

— Поскольку я давно у него не был, — сказал он, — а забывать родственников негоже.

— Сходи, — согласилась жена, — а я пока починю белье. — И она села за швейную машинку.

Дядюшка Криштоф жил в одном из старых пражских домов в районе Нове Мнесто. Это было серое здание, тихое и тяжеловесное. Узкий тротуар под сенью аркады. Под аркадой с незапамятных времен сидит слепец с бледным застывшим лицом. Ноги у него скрещены как у фараона, а в протянутой руке — спичечный коробок.

Фасад дома украшен двумя деревянными лошадиными головами. Лошадиные морды насмешливо улыбаются, обнажая крупные зубы. На первом этаже — мастерская по изготовлению сбруй, старинное название фирмы гласит: «Флориан Ленц».

Дом зевает, разинув сводчатую подворотню, из которой даже летом тянет затхлым холодом. Во дворе уместилось несколько бочек, перевернутая тележка, хилое фикусовое деревцо в деревянной кадушке. Прямоугольный проем двора обрамляют застекленные галереи, затканные плющом и голубеющими цветками вьюнка. За стеклянными галереями живут старые люди, чье время давно миновало. Их голоса напоминают шелест бумаги, а шорох их шагов скрадывают войлочные туфли.

Тихий дом принадлежал дядюшке Криштофу. Раз в квартал у него собирались седовласые жильцы. Они приносили квартирную плату и получали от хозяина по рюмочке шоколадного ликера. Затем расходились по своим жилищам, предварительно справившись друг у друга о состоянии здоровья. Деньги дядя Криштов прятал в шкафчик с лекарствами. И время от времени покупал на них ценные бумаги.

По каменной лестнице чиновник поднялся на второй этаж и остановился перед дверью с прикрепленной на ней эмалированной табличкой. Готическим шрифтом на табличке было выведено: «Криштоф Отто Кунстмюллер». Чиновник потянул за деревянную грушу, в прихожей тонко задребезжал звонок. Долго никто не открывал. Затем послышались шаги, и чиновник увидел, как дверной глазок осторожно приоткрывается. За дверью, снабженной дребезжащим звонком, жили люди опасливые, знающие из газет, что мир кишит залетными ворами, алчущими чужого добра. Хмурая экономка, с подозрением глянув на гостя, не без колебаний впустила его в квартиру.

Старик сидел в кресле и разноцветными шелковыми нитями вышивал какую-то салфетку. Из узких рам взирали со стен чопорные господа в высоких черных жабо. Облезлый попугай в позолоченной клетке бросил на чиновника косой взгляд и вдруг зычно выкрикнул: «Habt — acht!» — «Держи его!».

Пан Сыровы поздоровался. Дядя отложил рукоделие, снял очки и исподлобья взглянул на племянника. Казалось, он его не узнавал. Чиновник назвал себя. Старик пришел в восторг, с трудом поднялся и дрожащими руками обнял гостя, восклицая: — Сам Бог посылает тебя, Фердинанд! Как здоровье твоей супруги Валерии? — Всякий раз старик путал племянника с кем-нибудь из своей многочисленной родни. Теперь он принял его за кузена Фердинанда, который умер в девяностых годах, а при жизни был ротмистром Пардубицкого драгунского полка. Не сразу удалось чиновнику втолковать ему, что он не Фердинанд, а сын Йозефа, дядюшкина племянника по материнской линии. Сознание дядюшки было затуманено старостью, и события перемешались у него в голове самым причудливым образом. С натугой вникал он в генеалогические выкладки, вздыхая: — «Как летит время! Только подумать!». — Попугай закричал опять: «Habt — acht!»

Затем дядюшка озорно подмигнул и, насилу передвигая ноги, заковылял к конторке, открыл дверцу, вынул из жестяной коробочки горсть мятных конфет. Он сунул их племяннику в руку и сказал: — Ешь, это лечебные пастилки. Они освежают и на целый день дают заряд бодрости. Угощаю ими тебя, потому что хорошо к тебе отношусь. Кого я люблю, для того мне ничего не жаль.

Старик повеселел. Чиновник, ворочая во рту невкусные конфеты, старался уразуметь то, о чем говорил старик, — речь его текла монотонно, словно струйка воды из водосточной трубы. Старик рассказывал, как брали штурмом Сараево. Затем он вдруг перенесся в своих воспоминаниях куда-то в горы. Вот он едет в санях с женой по заснеженному плато. Жена стонет в родовых схватках, а за ними мчится стая голодных волков. Глаза разъяренных зверей фосфоресцируют в ночной тьме. Миг промедления может стоить жизни. Пока дядюшка рассказывал эту историю, он запамятовал, что говорит как бы о самом себе, и чиновник понял, что эта страшная история приключилась с начальником какой-то железнодорожной станции, впоследствии умершим от тифа в Сремском краю на севере Сербии.

— Случилось это, — сказал старик, — в семидесятых годах. Возьми вон ту толстую книгу, в ней все описано. Тогда выдалась такая суровая зима, что все птицы позамерзали. И об этом ты прочитаешь в книге, потому как в ней описано все, что случалось на белом свете. Так что не подумай, будто я что-то выдумываю…

— Да, — вздохнул дядюшка, с минуту помедлив. — Чего только не бывало… Но куда эта книга задевалась? Ума не приложу. Все растащат, ежели не глядеть в оба. А мне бы хотелось знать, какова высота Вандомской колонны. В той книге она была изображена. Теперь же ничего и не почерпнешь… Ты не знаешь, Отто, какова высота Вандомской колонны?

Чиновник не знал.

— Жаль, — сказал старик и задумался. — Спроси у кого-нибудь из знакомых и скажи мне потом. Так, так…

Он вдруг оживился. — Бог ты мой, совсем забыл! — воскликнул он. — Ты это уже видел? — и он показал племяннику коробочку из-под лекарства, в которой, когда он ее открыл, чиновник узрел кусочек черного минерала.

— Знаешь, что это такое? Не знаешь? Это окаменелое зерно из Тетина. Большая ценность. Ученые давали мне за него уйму денег, но я с этим не расстанусь, потому как знаю, что это такое…

Так болтал старик. Чиновника охватила невероятная скука. Он стал раздумывать над тем, как бы ему ретироваться. Наконец, он поднялся и заявил, что ему пора идти.

Дядюшка всполошился.

— Катержина, — крикнул он в сторону кухни. — Дайте Габриэлю булочку на дорогу! Булочку заверните в бумагу, чтобы он не проголодался в дороге… Так, так… И приходи снова, ведь я очень одинок…

Очутившись на улице, чиновник с облегчением вздохнул. У него было такое чувство, будто он только что покинул начало девятнадцатого столетия и разом шагнул в наш век. Он дошел до трамвайной остановки и стал дожидаться своего номера. Вечер, наступивший после знойного дня пражского лета, облегчения не принес. От вокзала валили толпы людей, возвращавшиеся из пригородов и покрытые дорожной пылью. Мужчины с рюкзаками за спиной и с палкой в руке; женщины с загорелыми шеями и охапками полевых цветов. По улицам тарахтели мотоциклы с колясками, которыми управляли банковские служащие; позади них сидели девицы в брюках в обтяжку и в плоских шапочках — это напоминало сцепившихся друг с другом летящих бабочек.

Трамваи были переполнены, люди, держась за кожаные петли, покачивались из стороны в сторону. Сквозь толпу пассажиров протискивались кондукторы, щелкая щипчиками. Слышался громкий говор и плач сонных детей. Сиденья были заняты дебелыми матронами с озабоченными лицами и их тщательно выбритыми мужьями в белых жилетах. На площадках стояли, поглощенные друг другом, парочки; им казалось, что они еще не сказали всего, что хотели в течение дня поведать друг другу.

На площадку вошел мужчина с гладильной доской и принялся шарить по карманам в поисках мелочи. С глухим гулом трамвай двигался по мосту. Черная гладь была покрыта мелкой рябью. Чиновнику удалось сесть. Устало опустился он на освободившееся место и стал рассматривать в окне отражения пассажиров. Ему казалось, будто человек с гладильной доской, неестественно высокий, бесшумно скользил вдоль витрин магазинов и порталов зданий.

За мостом в трамвай начали входить мужчины с обвислыми усами, женщины с клеенчатыми сумками и подростки с заложенной за ухо папиросой. Кондукторы начали утрачивать свой официальный вид. Весело балагуря, они раздавали билеты и толковали с пассажирами о домашних делах. Трамвай шел вдоль желтых стен фабричных корпусов. От химзавода с гигантским газгольдером несло сладковатым запахом светильного газа. Внизу, под холмом была видна железнодорожная станция, занимавшая обширную территорию. Паровозы извергали огнедышащие снопы искр и лязгали буферами. Из сада богадельни тянуло горьковатым запахом цветущей черной бузины.

На конечной остановке чиновник вышел. Под фонарем опять стояла, сдвинув головы, группа подростков, был среди них и горбун. Чиновник прибавил шагу. «Скажу полицейскому, — решил он, — что эти постоянно о чем-то сговариваются. Пусть отгонит их подальше от нашего дома».

В квартире у чиновника было темно, а когда он зажег свет, то увидел, что жена лежит на диване с обвязанной головой.

— Ты что, заболела? — встревожился чиновник.

— Немного голова болит, — слабым голосом ответила жена, — ужин в духовке, подогрей сам…

Чиновник снял пиджак, повесил его на плечики и аккуратно поместил в шкаф. В соседней комнате послышались всхлипывания.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил чиновник. — Почему ты плачешь?

Жена не ответила. Она рыдала, и по щекам ее текли слезы.

— Он… полицейский… сбежался народ, а он все не унимался… Я, говорит, долго молчал, а мы якобы злоупотребили его добротой. Мол, теперь он нам покажет…

— Да кто, кто? Кто не унимался? — допытывался Сыровы.

— Он… полицейский… сбежался народ, а он видит, что его слушают, и ну кричать еще пуще… Якобы мы слишком много о себе понимаем, нам не угодишь, а ведь кто мы такие? Голь чиновная!..

— Но из-за чего? Из-за чего поднял он такой крик?

— Мол, с какой стати я попросила хозяйку помочь мне закрыть окно… Эй вы, кричал, что вы себе позволяете? Моя жена вам не прислуга! Как вы смели!? Вы что, не знаете, что должны относиться к пани хозяйке дома с почтением?! — Потом попрекал меня тем, что когда мы переезжали, он помог нам передвинуть шкаф, дескать, он к нам не нанимался. Думал, мы искренне держим его сторону и никак не ожидал, что тайком сговоримся с его зятем.

Чиновник обомлел. — Так, так… Он посмел обратиться к тебе «эй вы»?! Ну ладно, ладно, успокойся, не плачь… Я с ним поговорю. Я скажу ему все, что об этом думаю. Сударь, молвлю ему, от своей супруги я узнал, что вы грубо с ней разговаривали. Сударь, ужели вы не знаете, как надлежит разговаривать с дамой? Весьма прискорбно, но я в вас разочаровался…

Чиновник выпятил грудь, и продолжил свой монолог, энергично размахивая руками: — Вы, сударь, явно не отдаете себе отчета, кто перед вами. Я приму меры к тому, чтобы вы вели себя пристойно. Не беспокойся, Мария, я этого так не оставлю…

— Я ему покажу, я ему покажу… — бормотал он, укладываясь в постель.

Глава двадцать первая

Уже длительное время полицейский ощущал какую-то тяжесть, словно проглотил костяную пуговицу от воротничка. Для себя он свое состояние определил так: «Эти Сыровые сидят у меня в печенках».

В один прекрасный день он осознал, что Сыровые обосновались в его доме, а за квартиру не платят. При этом он как-то запамятовал, что чиновник преподнес ему приданое своей жены, а он за это дал обязательство предоставить им жилье сроком на четыре года… Но уже по истечении первого квартала полицейский с горечью отметил, что семьи двух других съемщиков содействуют умножению его достатка, тогда как семья чиновника отнюдь нет. «Засели в моем доме, — гневно думал он, — а пользы от них никакой. Чиновничья голытьба..!»

«Если вздумают съехать, — размышлял он далее, — то мне это будет только на руку… За такую квартиру, какую они занимают, я могу получить тысяч двадцать пять, да что я говорю — все тридцать… Как взнос на строительство. Сверх того новый жилец будет платить за квартиру, пусть и немного. А сейчас я не получаю ничего. Меня просто обдирают, обдирают, как липку, черт побери!»

Полицейский сжимал кулаки и изрыгал злобные слова. Он уже стал жертвой того душевного состояния, в какое впадают владельцы доходных домов. Когда хозяин заключает с кем-ни-будь контракт о найме, он преследует одну цель — улучшить свое финансовое положение. Но стоит съемщику переселиться с вещами под его кров, домовладелец тотчас начинает воспринимать присутствие этого съемщика только как помеху, обусловленную правом жильца пользоваться чужой недвижимостью. То есть, как ограничение собственных прав домовладельца на эту собственность.

Различными могут быть причины, в силу которых домовладелец испытывает враждебность по отношению к съемщикам. Как правило, съемщики ведут себя шумно. А если они не шумят, то это весьма подозрительно: наверняка замышляют что-то против хозяина. У жильцов бывают дети и мелкие домашние животные. Домовладелец же зачастую держит дворника; последнее обстоятельство особенно не идет на пользу добрым отношениям между противоположными сторонами. К тому же съемщики не выказывают должного почтения к своим хозяевам, что является их прямой обязанностью.

После обеда полицейский снова трудился возле своего дома. Из бетонных брусков он сооружал лестничный парапет, выкладывая некое подобие зубчатого ограждения, коими обносились средневековые замки. Попутно он обмозговывал, какую бы ему соорудить ограду вокруг участка, дабы обособить его от окольного мира. В конце концов он остановился на колючей проволоке, которая всего надежнее предохранит от вторжения всяких пакостников.

Чиновник вышел на террасу и увидел хозяина, который, сидя на корточках, мастерком подхватывал раствор. У чиновника захолонуло сердце. Но вспомнив, как грубо обрушился полицейский на его жену, он попытался собраться с духом. «Надо ему сказать, что я об этом думаю. Воздержусь от резких выражений и не дам спровоцировать себя на повышенный тон. Простые люди нередко ведут себя неправильно и неспособны сдерживаться. Напомню ему, что мы с женой люди образованные, а образованность должно уважать. Но скажу все это ясно, четко, твердо».

Он подошел к полицейскому и поздоровался.

Даже не глянув на жильца, полицейский что-то промычал и рукавом отер пот со лба. Проверил, плотно ли прилегает брусок к бруску, а затем принялся усердно разравнивать раствор.

Чиновник нерешительно переминался с ноги на ногу, потом спросил, как подвигается работа.

Полицейский вдруг отбросил мастерок и поднялся. Строго взглянув чиновнику в глаза, он начал: — Вот, что я вам скажу, пан Сыровы. Я уже по горло сыт всем этим. Меня выводит из себя, когда мои указания не выполняются. Я человек миролюбивый, но не выношу, если мне что-то делают назло. Как говорится, всему есть предел…

Чиновник хотел было что-то сказать, но полицейский не дал ему и рта раскрыть.

— Хозяин дома ничьим рабом не состоит, — продолжал он, — со мной шутки плохи! Я долго молчал, думал, авось наладится. А оно ни с места, и терпение мое лопнуло.

— Позвольте, — возразил чиновник, — но чем же мы провинились? Что вызвало ваше неудовольствие?

— Как?! — повысил голос хозяин дом. — Вы еще спрашиваете! А когда ваша краля высыпает золу прямо во дворе, — я что ли должен убирать за ней? Я к вам не нанимался. Золу следует выгребать в ящик, а потом отдавать мусорщику. Так это делается…

— Я бы вас попросил… — обиделся чиновник, — моя жена никакая не краля.

— Ну пусть пани, — ехидно парировал полицейский, — пусть хоть милостивая пани, фу-ты, ну-ты! Я этого у нее не отнимаю. Но коли она хочет, чтобы я называл ее милостивой пани, пусть изволит соблюдать заведенный мною порядок. Так-то, сударь.

Полицейский отхаркнулся и плюнул.

— Что же до вас, пан Сыровы, — сказал он более миролюбивым тоном, — то против вас я ничего не имею, вы человек смирный. Ради вас я встану хоть среди ночи и буду с вами разговаривать. О вас я самого высокого мнения. Но ведь вы же ничего не знаете, потому как целый день на службе. А тут такое творится! Порой охота бежать без оглядки. Он снова опустился на корточки и принялся за прерванную работу.

Чиновник немного постоял, не зная, что еще сказать, потом предложил хозяину сигарету. Буркнув «Спасибо», полицейский заложил сигарету за ухо и снова взялся за дело, не обращая больше на чиновника никакого внимания.

Жилец ушел, размышляя о результатах своего демарша. Он испытывал некоторое недовольство собой.

«Надо было высказать ему свое мнение более определенно, — думал он. — Надо было сказать ему: пан хозяин, советую вам тщательнее выбирать слова и выражения. Если вы признаете свою вину, мы останемся добрыми друзьями… Но на меня он не сердится. Я со всеми умею ладить».

Полицейский поднялся и направился в сад. Он был так взбудоражен, что не мог продолжать работу. В нем все клокотало от злости.

— И этот мямля будет меня еще поучать! — шипел он. — Почему я ему не выдал? Почему я такой добряк? Пьют мою кровь, а я, как говорится, не мычу, не телюсь, да еще беру от него сигарету. Стыд и срам…

Он шел по дорожкам мимо гряд, под ногами у него хрустел шлак. Полицейский остановился перед кустом роз. Он заметил, что лыко, которым куст был подвязан к колышку, ослабло. На кусте расцвела одна-единственная роза, желтая, роскошная. Полицейский наклонился, понюхал розу, зажмурив глаза.

«Красивая роза расцвела в моем саду, — восторгался он, — а у портного розы совсем захирели. Похоже, нынче у него ни одна цвести не будет». — Но тут он снова помрачнел, вспомнив, что чета Сыровых будет жить в его доме целых четыре года…

Он застонал: «Что мне эти розы, раз я такой осел! Портной Менцль взял под свои каморки тридцать пять тысяч кредита и вдобавок получает квартирную плату. Нет, вы только поглядите на него! Эдакий шибзик, а котелок у него варит дай Боже! Все умеет обернуть себе на пользу. Такому и розы-то ни к чему, лишь бы шестаки в кармане звенели».

Он постоял, давая успокоиться вскипевшей в жилах крови. Затем принял решение и сделал широкий жест правой рукой.

«Грядки жильцов ликвидировать, сад будет только моим! Портной тоже не выделил жильцам гряды, потому как осторожен. Вы не будете отрывать от меня мое кровное. Не будете жировать за мой счет. Быть добреньким я больше не желаю! Хватит! Сад мой, а кому это не нравится, тот может убираться! Вот мое последнее слово!»

Полицейский глянул на молодую яблоньку и увидел, что плод увеличился в размерах и округлился.

— Расти, расти, яблоко, — нежно сказал он, — ты мое, только я могу тебя съесть. Сад тоже мой, и дом тоже. И все, что тут находится, подчинено моей воле…

Жене чиновник сказал: — Я с ним переговорил. Высказал ему все, что надо.

— Что же он ответил, — спросила жена.

— Что ответил? А что он может ответить? Он понимает, что неправ. Думаю, это было просто недоразумение.

— Недоразумение… — раздраженно сказала жена. — Ничего себе недоразумение! Орал на меня так, точно я какая-нибудь… Ты сказал ему, что он не смеет обращаться ко мне «Эй, вы»?

— Все в порядке, — уклончиво ответил чиновник. — Он только настаивал, чтобы ты не высыпала золу во дворе. Золу, говорит, нужно высыпать на телегу мусорщика. Хозяину претит любой беспорядок.

— Да как же так! — возмутилась жена. — Ведь когда мы сюда только переехали, он сам сказал: — Милостивая пани, не трудитесь таскать золу через улицу. Не стесняйтесь, высыпайте ее прямо во дворе. Я потом уберу… — Тогда через улицу было не перейти, из-за глины, которая там лежала грудами. А теперь он хамит…

— Теперь снова все будет хорошо, — успокаивал ее чиновник, — мало ли что бывает. Мы должны друг другу уступать. Мир в доме это главное.

— Ты же меня знаешь, — сказала жена, — я не из тех, кто затевает скандалы. Но никто не в праве на меня кричать.

Она пошла в ванную комнату и вернулась с плетеной корзиной.

— Схожу за бельем. Мне его катали у лавочника, — сказала она, — а ты оставайся дома и будь начеку.

Сказав это, она вышла за дверь. Чиновник подошел к окну и принялся задумчиво выстукивать по стеклу какой-то марш.

Глава двадцать вторая

Выдалась темная ночь, тихая и душная, какие бывают в конце июля. Нависшие над горизонтом рваные облака поглотили серп луны. Все спало, одни лишь кошки беспокойно блуждали по крышам, издавая пронзительные вопли. Собаки вторили им протяжным, заунывным воем. Из пивной «На уголке» доносились грохот оркестриона и пьяные голоса — накануне был день получки. Временами вдоль вереницы домов плелся на полусогнутых какой-нибудь запоздалый прохожий. Он размахивал руками и что-то бессвязно бормотал себе под нос.

И лишь в саду возле дома полицейского трудился человек. Он копал, орудуя лопатой, а затем старательно утаптывал землю. Закончив работу, он спустился в подвал и запер там инвентарь. Потом нахлобучил фуражку, надел френч и произнес: — Так! — Он сбежал по лестнице и исчез.

Утром пани Сырова вышла в сад, чтобы снабдиться свежими овощами для готовки. Каково же было ее изумление, когда она увидала, что грядки ее полностью разорены. Выдернутые овощи валялись на дорожке. Анютины глазки, гвоздики и резеда увяли, втоптанные в землю. Только кусты смородины и крыжовника остались нетронутыми. Вскрикнув от изумления, пани Сырова позвала мужа. Беспомощно взирали они на эту картину опустошения.

— Вот оно… — сокрушенно вымолвила пани Сырова.

— Кто это мог сделать? — вслух размышлял удрученный чиновник.

— Кто! — сдавленным голосом произнесла жена. — Кто же еще, как не этот…

— Тсс! — прошипел чиновник. — Не смей! Не пойманный — не вор. Молчи, иначе будет худо!

— Я знаю, что говорю, — возразила жена. — Никто другой этого сделать не мог.

— Умоляю, молчи! Мы не в праве кого-либо обвинять… Лучше снести обиду, чем навлекать на себя новые неприятности.

— Какая злокозненость! — простонал он и ушел в дом.

Узнав о случившемся, полицейский, пыхтя, поспешил в сад. На месте происшествия он застал собравшихся жильцов, которые рассуждали на тему о хулиганстве.

С мрачным видом полицейский обошел вокруг разоренной грядки.

Затем произнес: — Провалиться мне на этом месте, если я не думал, что так оно и будет.

— Мы так не думали, — сказала пани Сырова.

— А вам-то как раз и следовало об этом подумать! — язвительно заметил полицейский.

— Что вы хотите этим сказать? — осведомилась пани Сырова.

— То, что сказал, — ответил полицейский, многозначительно подмигивая столпившимся жильцам.

— Вот и давай людям землю в саду, — добавил он, — это в благодарность-то за все…

— На кого это вы намекаете? — повысив голос, спросила пани Сырова.

— Я не намекаю. Я знаю.

— Что вы знаете? — не отступалась пани Сырова.

— Ладно, ладно, милочка.

— Скажите еще, что мы сами себе навредили!

— Ладно, ладно, милочка.

— Попрошу без намеков…

— Ладно, ладно, милочка.

— Это неслыханно! — возмутилась пани Сырова.

— Я уже сыт всем этим по горло, — сказал полицейский. — Теперь я приму меры. Причинять ущерб моей собственности я не позволю. Сад будет закрыт, и доступа в него не будет никому. Таково мое решение.

— Это мы еще посмотрим! — вскричала пани Сырова. — Контрактом предусмотрено пользование садом.

— На этот ваш контракт… — полицейский сделал непристойное телодвижение. — Сад мой, понятно? Я хозяин. Я здесь всем распоряжаюсь. Никто мне не указ. Как скажу, так и будет. Закрою сад и — баста!

— А мы-то как же? — робко заикнулись остальные жильцы.

— Ха, голубчики, — произнес полицейский, — один за всех, все за одного. Так уж оно повелось. Коли жильцы не ладят между собой, должен вмешаться хозяин.

— А кто с кем не ладит? — раскипятилась пани Сырова.

— Ладно, ладно, милочка.

Всю вторую половину дня полицейский трудился, не покладая рук. К вечеру вход в сад был перекрыт калиткой из металлических прутьев. Перед калиткой полицейский вбил в землю деревянный кол с табличкой; видная издалека надпись гласила:

И под ней:

Закончив работу, полицейский отступил на несколько шагов и снова перечитал по слогам надпись. Его глаза пылали огнем, какой разжигает в человеке чувство частной собственности. Полицейский сказал себе: — Это я хорошо составил. Никто лучше не смог бы. Я знаю, что и как. Теперь я их прижму, чтоб знали — доброта не безгранична!

Он увидел несколько воробьев, высматривавших на грядках корм. Он выругался, наклонился и запустил в них деревяшкой. Гнев охватил его, — как это птицы пересекают без разрешения границы его участка! Выходит, его власть на птиц не распространяется!

— Эка наглость! — злобно просипел он. И твердо решил обзавестись охотничьим ружьем, чтобы воробьев изничтожить.

— Всяк, кто без спросу посягнет на мое добро, поплатится за это головой! — произнес он.

Трафикантша вышла во двор наколоть дров.

Полицейский указал на табличку с предостерегающей надписью и спросил: — Как вам это нравится, пани?

— Нравится… — прошептала жилица.

Полицейский пытливо поглядел ей в глаза.

— Вы говорите это так, что не поймешь — нравится вам или не нравится. Смотрите у меня…

— Да нравится мне, Бог ты мой! — испуганно воскликнула трафикантша.

— То-то! — с удовлетворением обронил полицейский. — Кому не понравится мое распоряжение, тот будет иметь дело со мной.

И минуту спустя: — Пани, я давно хотел с вами поговорить. Вам я доверяю больше, чем другим, хотя за квартиру вы платите меньше других. Уследить за всеми я, понятно, не могу. Поэтому требую докладывать мне о любых беспорядках в доме. Особенно, если кто-нибудь станет непочтительно обо мне отзываться. Вы согласны?

— Извольте, — ответила жилица.

— Хорошо. Вы не прогадаете. Я в долгу не останусь. Как ко мне люди относятся, так и я к ним. Гм… Не говорила ли когда-нибудь эта Сырова что-нибудь худое обо мне?

— Не слыхала, — ответила трафикантша.

— Не говорила ли она, к примеру, что я грубиян, хам и тому подобное?

— Не знаю…

— Или что я болтун, вымогатель, злодей?

— Не могу сказать.

— Гм… Что-то не похоже, что вы со мной откровенны. Зато я могу вам доложить, что о вас она не сказала ни одного доброго слова. Еще когда вы только сюда переезжали, она заявила, мол, это какой-то сброд… Воротила нос от вашей мебели. — Их мебель, — говорит, — из мягкого дерева, боюсь, как бы они не занесли в дом клопов.

— Господи, — запричитала жилица, — да как она может такое говорить. У меня такая чистота, что сам президент мог бы у нас заночевать. Надо же, какая склочница! Ну надо же, надо же… Вот ведь как она к людям относится!

— Все они такие, — наставительно сказал полицейский.

Когда трафикантша ушла, полицейский чуть не задохся от сдерживаемого смеха.

«Есть закон, — сказал себе полицейский, — по которому жильцы, постоянно не ладящие с остальными квартиросъемщиками, могут быть выселены».

Глава двадцать третья

У полицейского умерла мать. Деревня и прилегающая к ней городская окраина знали эту старуху, ссохшуюся, как старая верба. Все постоянно видели, как она, точно дельфин за кормою судна, следует позади фуры с углем, подбирая упавшие куски и складывая их в котомку, оттягивающую ее сгорбленную спину. Ее устремленные вниз глаза обшаривали мостовую. Она походила на воробьев, рассматривающих кучки лошадиного навоза.

У сына ей был выделен закуток в каком-то сарае. Там она коротала ночи на ложе, устланном тряпьем и дырявой лошадиной попоной. В окрестных домах она исполняла поденную работу и обстирывала семью полицейского. Тот требовал, чтобы она до конца своих дней приносила ему пользу. За это он предоставлял ей ночлег. Кормилась она в разных домах. Заработанные деньги сын от нее отбирал, держась того мнения, что она их все равно растранжирит.

Ее муж жил в деревне, где у него была халупа. С женой он виделся редко, поскольку полицейский гостей не любил. Полицейскому не нравилось, когда кто-нибудь приоткрывал завесу над его кухней. От родни ничего не дождешься, кроме язвительных слов и разного рода вредностей. Так он не раз говаривал.

Смерть матери огорчила полицейского. Сравнив сумму расходов на содержание старухи с пользой, приносимой ее трудом, он понял, что терпит убытки.

«Что делать, — сокрушался он — покинула меня, ничего не попишешь. — Тут он вспомнил о трафикантше, и его лицо прояснилось. — А! Как это мне раньше не пришло в голову. Бельем займется трафикантша. Она не осмелится мне перечить».

Он нахмурился, подумав о расходах на погребение, поскольку похороны намеревался устроить пышные, как то и подобает владельцу дома. Нельзя допустить, чтобы его репутация пострадала из-за скромности погребального обряда. Однако, услуги похоронного бюро, сулившего ему достойную и солидную церемонию, он отверг. Будучи натурой предприимчивой, он решил организовать похороны самолично. Он торговался со столяром до тех пор, пока тот не сбавил цену на гроб. После длительных заклинаний вынуждены были уступить и музыканты. И священник смягчился, когда полицейский лицемерно принялся расписывать ему свою бедность. Таким образом, похороны, как он сообразил, обойдутся ему вдвое дешевле, чем если бы за это взялось погребальное братство.

«Что ни говори, — мысленно резюмировал он с удовлетворением, — а я смекалистый, днем с огнем такого не сыщешь! Попробуй, потягайся со мной!»

Для полицейского наступила пора беготни и хлопот. Выяснилось, что власти не так-то легко отпускают граждан на тот свет, ибо каждый из них на учете.

«Какое счастье, — деловито рассуждал про себя полицейский, — что я со своим домом, можно сказать, управился. Ведь сколько времени теперь ухлопаю на всю эту ерунду».

Наступил день похорон. Возле домов толпятся женщины, пряча руки под фартуки. Судачат о покойнице и о том, что все, мол, там будем. Пришел отец полицейского и наполнил комнату причитаниями. Глаза сухопарого зятя, как всегда слезились. Жена полицейского скулила от безмерного горя. При этом её зоркие глаза следили за тем, чтобы ребятишки не затеяли какой-нибудь шалости, каковая могла бы нарушить торжественную атмосферу траурного обряда.

Полицейский снует туда-сюда, следя за порядком. Примечает, кто пришёл отдать последний долг. Один за другим появляются участники похорон. Вот приходит лавочник Мейстршик и, пожимая полицейскому руку, выдавливает из себя слова соболезнования. Торговец пришёл аккуратно одетый, с серьёзным выражением на лице. Знакомых и друзей собралось предостаточно, и это как бы свидетельствует о популярности полицейского. Наконец, появляются и квартиросъемщики. Жена трафиканта в чёрном платке, пан учитель Шолтыс с супругой. Одних только Сыровых недосчитывается полицейский. Мстительно хмурит он лоб: «Даром это вам не пройдёт!»

Наконец, перед домом загромыхал катафалк. Тощие лошади грызут удила и потряхивают черными султанами. Прибыли музыканты в синих фуражках с прямым козырьком. Духовые инструменты отблескивают начищенной медью. Тут же священник в четырехгранном уборе на плешивой голове и с мешками под глазами. Служители из похоронного бюро выносят гроб. Траурная ливрея сидит на них до циничности мешковато.

Процессия выстраивается, музыканты занимают место во главе её. Впереди выступает церковный служка с распятием. Когда ветер раздувает полы его накидки, видны голые колени и короткие скаутские штаны. Бум-бум, бум-бум-бум — грянула музыка. Процессия движется по улицам. Сворачивает на шоссе, окаймлённое бараками, поодаль — на холме кладбище, где покоятся останки жителей окраинного района. Полицейский вышагивает за гробом, уткнув нос в платок. Он думает о том, что надо бы завести в доме электрический звонок. — «Опять расходы, чёрт бы их побрал! — вздыхает он. — А что ж это музыканты не играют? Должны играть. Небось губы не отсохнут, содрали такие деньги, безбожники. От дома до Мальвазинок играли всего три раза и думают дело сделано. Три раза, не больше… Мошенники, мерзавцы, надувалы проклятые! Надо скостить им плату, пусть не думают, что имеют дело с простофилей…»

На кладбище священник святой водой кропит гроб и произносит латинские слова молитвы: «Lux aeterna luceat ei» (И вечный свет да светит им), — тянет он нараспев елейным церковным баритоном. Собравшиеся вполголоса вторят ему: — Отче наш…

«Небось, побормочет немного, — завистливо ропщет полицейский, — и выкладывай ему полсотни! Вот заколачивает!» — Он склонился над могилой и бросил на гроб пригоршню земли. При этом он прикидывал, какова глубина ямы. «Два мужика три дня копали, — подумал он негодующе, — я бы за полдня управился. Ах Боже, что я могу сделать, на каждом шагу обман…»

Участники похорон разошлись, а полицейский с отцом и зятем отправились в пивную «На уголке». Они уселись за стол, покрытый красной клетчатой скатертью. Полицейский заказал три кружки пива, решив сегодня шикануть.

Отец запрокинул кружку, затем отер ладонью пену с усов и вздохнул: — Бедная мать… Она уже там…

— Да-а-а, — протяжно произнес зять.

— Что поделаешь, — рассудительно заметил сын, — мы уже ничего не исправим. — Он заказал себе еще кружку пива, так как в горле у него пересохло. И тут же третью, четвертую. Слегка захмелев, он принялся разглагольствовать.

— Если хотите знать, — начал он, — я могу мигом вас заарестовать. Обоих. Прямо тут.

— Это как же? — оторопел отец. — Мы же ни в чем не виноваты.

— Ого! — воскликнул зять.

— Не бойтесь, не арестую, — успокоил их полицейский. — Это я так, к слову.

— Ещё не хватало, — усмехнулся старик, — кто по правде живёт, того зачем арестовывать!

— Много вы понимаете, батя, — презрительно сказал полицейский. — Да вы ничего в этом не смыслите. Вы даже не представляете, кто такой полицейский. Полицейский, голубчики, — похвалялся он, — как скажет, так и будет.

Старик с сомнением качал головой.

— Стало быть, — начал он, — ты подойдешь ко мне и скажешь: «Следуйте за мной, потому как вы убили Алоиза». Но ведь это неправда, я не убивал. Ты что же, все равно меня загребешь? И меня вздернут, поверят тебе на слово?

— А то как же, коли дело дойдет до этого, — воскликнул сын и ударил кулаком по столу. — Надену на вас наручники и айда в участок. Подведу к стойке и возьму под козырек: «Пан комиссар, разрешите доложить! Этого человека я задержал на месте преступления — убийство с целью ограбления!» «А, — скажет пан комиссар, — хорошенькое дело! За решетку его!» Вы и рта не успеете раскрыть, как окажетесь в кутузке! Без всяких яких.

Полицейский поднял кружку, посмотрел на свет и большими глотками опорожнил.

— Я, батя, — продолжал он, поставив кружку на стол, — знаю разные приемчики. У нас своя тактика. «Ты это сделал?» — «Нет. Что вы». — «Ах, нет?» — хрясь его по морде. И опять спрашиваем. «Что вы, нет» — «Ах, нет?» — хрясь по морде. И снова, и снова спрашиваем. «Да, я». Вот то-то. А вы что, раньше этого не могли сказать? Вон сколько провозились с вами!

— Э, да где вам это понять…

— Ну, нет… — ворчал отец, — окосел ты, вот и несёшь Бог знает что. Смешно слушать. Что ты шишка, я знаю, но чтобы такая уж шишка, когда все дозволено, это навряд. Над тобой есть еще другие начальники. Самоуправство не позволено даже полицейским. Будет тебе болтать, ступай домой! Что перед людьми-то позориться…

— Спокойно, — бормотал полицейский, — сперва ещё на посошок выпью. Я могу себе это позволить. У меня денег больше, чем у вас обоих. Я домовладелец, а вы голь перекатная. Вы мне, батя, ни шиша не дали. Малолеткой выгнали на мороз, — мол, зарабатывай себе на жизнь сам! Я построил себе самый красивый дом в округе. Всех переплюнул. Нынешних съемщиков вытурю, заведу новых, которые будут больше меня уважать. Что мне балконы, главное — мир в доме. Этот портняжка паршивый проклянет тот день, когда он забрал себе в голову отгрохать дом с балконом. Кто норовит меня ущучить, тому несдобровать. О, я живоглот, каких мало…

Он грохнул кулаком по столу: — А этот Сыровы пусть убирается сей же момент, сей же момент! Такого я не намерен больше терпеть, расхозяйничался, за квартиру не платит. Выгоню взашей…

— Коротышка, шибзик, — хмуро прогудел зять, который не мог простить чиновнику его неприметный рост, — подаренного костюма из-за этого не надеть!

— А когда я тебе говорил, что он шибзик, — воскликнул полицейский, — ты перечил. Что мне, костюм что ли был нужен? Я это только ради того, чтобы мир был в семье, чтоб не говорили, будто мы живем, как кошка с собакой. Ну так как? Я получу этот костюм?

— Ну, нет, — сказал сухопарый.

— Но ведь ты ж все равно не можешь его носить. Или думаешь, он растянется?

— Растянется — не растянется, — стоял на своем сухопарый, — однако ж и я могу иметь хорошую вещь…

— Добро. Я тебя насквозь вижу. Глупо ты все это замыслил. Слизываешь все с меня, хочешь со мной сравняться. Стоило мне обзавестись козой, как ты спроворил две, чтоб нос мне утереть. Ан, обе подохли, ни коз, ни ума — тю-тю… Все вы такие…

Он побагровел, глаза его налились кровью. Старик ткнул зятя в бок, и они оба выскользнули из распивочной.

Уже по дороге домой полицейский протрезвел при мысли об истраченной в пивнушке сумме. Увидев сидящих перед его калиткой женщин с детьми, он громовым голосом крикнул: — Всем разойтись! Нечего здесь торчать. Занимайтесь своим делом!

Женщины встали и с тихим ропотом разошлись. Затем полицейский поднялся по лестнице в мансарду. Трафикантшу он застал у плиты, сказал: — Пани, я вот что надумал. Мать моя, бедняжка, умерла. И я решил, хоть по миру пойду, поставлю ей знатный памятник. Могилу красивыми цветочками засажу. А вы каждый день будете ходить на погост подливать масла в лампадку да цветы поливать.

Трафикантша согласилась.

— И белье в память об усопшей матушке будете нам теперь стирать.

Трафикантша не возражала.

— Так, так… — меланхолически кивал головой хозяин. — Где ты, матушка моя! Хорошая была женщина. Её кончина для меня большая потеря. Приходится думать, как возместить убытки…

Он взялся за ручку двери.

— Будете докладывать мне обо всем, — добавил он, — что бы ни случилось в доме, о любой мелочи. Коротко и ясно. Назначаю вас старшей над всеми.

Глава двадцать четвертая

— Немедленно убрать это! — заорал пан домовладелец на всю лестницу.

— Вы что, оглохли?! — снова закричал он, не дождавшись ответа.

Только теперь пани Сырова поняла, что это относится к ней. С упавшим сердцем вышла она на террасу.

Полицейский стоял, широко расставив ноги, его багровое лицо пылало ненавистью.

— Что это такое?! — показывал он на что-то перед собой.

С оскаленными зубами и остекленевшим взглядом на террасе лежала рыжая кошка.

— Долго еще будет здесь валяться эта падаль? — рявкнул полицейский. — Я, хозяин дома, должен убирать за вами всякую пакость?!

— Бедная Мицинка, — прошептала пани Сырова, наклоняясь над мертвой кошкой. — И твой черед настал…

— Ну так как?! — выходил из себя хозяин. — Или это останется здесь для украшения?

Увидев, что ее противница мертва, Амина пустилась в радостный пляс перед конурой, прыгая на цепи.

— Даже это животное помешало… — сказала жилица.

— Что вы сказали? — с вызовом спросил полицейский.

— Ничего…

— То-то… Думайте, что говорите! Свои шпильки оставьте при себе!

— Но ведь…

— Поосторожнее! Я знаю, что у вас на уме.

— Что у меня на уме — это не ваше дело.

— Ах, вы эдакая… Вы меня доведете. Грубить хозяину я не позволю! И вообще! Поделом этой дряни! Безобразничала и собаку мне калечила. Портить свою собственность я не позволю.

— Мицинка была, как мы. Пока ее не трогали, она вела себя смирно…

— Как же, — осклабился полицейский, — лучше вас никого нету…

Пани Сырова промолчала.

Полицейский еще с минуту постоял, затем махнул рукой и ушел, злобно ворча.

Пани Сырова взяла лопату, вырыла яму и похоронила кошку. По щекам у нее текли слезы.

— Вот так-то, Мицинка, — всхлипывала она, — в доме, где убивают животных, и людям житья нет…

Когда пани Сырова проходила мимо собачьей конуры, Амине ощерилась и зарычала: «Жильцы нам не указ. Здесь мы хозяева!»

— Лежать! — прикрикнула на нее жилица.

Сука испугалась и спряталась в конуру.

После обеда полицейский собирался на дежурство, и тут ему доложили, что к пани Сыровой кто-то пришел. Все бросив, он рысцой припустил к своему дому. Поднялся по лестнице и встал под дверью, прислушиваясь.

— Как здесь красиво! — говорила пани Сыровой кузина. — Сад весь в цвету. Запахи, как в аптеке. А какая тишина вокруг… Право, ты здесь, золотко, как в раю. Ах, как это благотворно для моих нервов, для моих бедных нервов…

Пани Сырова вздохнула: — Хочешь с пенкой или без?

— С пенкой, — молвит румяная пани. — А молоко-то у вас здесь какое вкусное, натуральное, деревенское. Везет же людям, но мне… Ложась спать, молю Бога, чтобы он избавил меня от хозяина. Это такой тиран, слов нет. Намедни ему взбрело в голову, что в пятницу, субботу и воскресенье нельзя ходить на чердак.

— Почему?

— А, спроси его! Сама не знаю. Так его левая нога захотела. По пятницам, субботам и воскресеньям он ключ от чердака не выдает. Ты только подумай. Квартира маленькая, и кое-какие вещи нам пришлось сложить на чердаке. Теперь три дня в неделю мы не можем ими пользоваться. Исключительно из-за его самодурства. Мой справлялся у адвоката, что следует предпринять. Подавайте жалобу в связи с посягательством на ваши имущественные права. Легко сказать! А где взять денег на суды? Лучше махнуть на все рукой.

— Для хозяев закон не писан… — произнесла негромко пани Сырова.

— Вот я иногда и думаю: уж лучше бы меня Господь Бог прибрал, так жить невмоготу…

Наступившая тишина была прервана истошным воплем. Кто-то забарабанил в дверь и заорал: — Вон!

Пани Сырова пошатнулась. Кузина побледнела.

— Что это? — дрожащим голосом спросила она.

Прежде, чем пани Сырова смогла ответить, в комнату ворвался полицейский.

— Ну?! — властно громыхнул он. — Долго мне еще ждать? Сказано — эта дамочка должна убраться!

— Позвольте… — отважилась произнести румяная пани.

Полицейский указал ей на дверь: — никаких «позвольте».

Убирайтесь сию же минуту! Посторонних в доме я не потерплю. Ну, скоро?

— Ну, знаете…

— Без разговоров, чтоб духу вашего здесь не было. Ступайте к себе, к вашим зеркалам и дорожкам на лестнице. Мой дом вам не по вкусу, потому как у меня без выкрутасов. Поносить свою виллу я не позволю. Проваливайте!

— Какие зеркала? Я ничего не понимаю… как вы посмели меня оскорблять? Скажи мне, душечка, чего он так разоряется?

— Т-с-с, — зашипел полицейский, и на губах у него выступила пена. — Вон, вон!

Гостья поднялась: — Ну. Я ухожу… Мне жаль тебя, Маринка. Вижу, тебе еще хуже, чем мне. Стыдитесь, сударь! Позор, позор…

— Ни слова больше! Не то я вас арестую.

На улице, задержавшись взглядом на изречении «О, сердце людское, не уподобляйся сердцу хищного зверя!», она еще раз воскликнула: — Позор, позор!

Полицейский запустил в нее комом земли.

В тот же день полицейский сочинил такую бумагу:

Распоряжение он написал в трех экземплярах и вывесил их на лестнице. Прочитанное встревожило пана Шолтыса, усмотревшего в предпринятом хозяином демарше ущемление своих прав.

— Как это прикажете понимать? — спросил он полицейского. — Ведь согласно нашему уговору братья могут посещать меня беспрепятственно…

— Вас это не касается, пан учитель, — успокоил его хозяин. — Вы — другое дело. Вы собираетесь, чтобы покалякать с духами. А духи, как известно, лестницу не пачкают и вообще не причиняют никакого ущерба. Против духов я ничего не имею. Они не оговаривают людей, не распространяют по округе сплетен, не восстанавливают жильцов против хозяина. Люди с того света моего распорядка не нарушают. А потому у меня нет оснований принимать меры против них.

— Ну, ну, — обрадовался учитель.

— Вы золотой человек, на вас я полагаюсь. Но Сыровых я выставлю из дому, потому как они меня не уважают. Будто я для них не хозяин вовсе.

— Это неправильно, это, конечно, неправильно, — качает головой пан учитель.

— Сколько можно терпеть!

Полицейский ушел и, шагая по улице, говорил про себя: — Ну теперь такая начнется заваруха, какой свет не видывал.

Опустив голову, чиновник слушал рассказ жены об утреннем происшествии.

— Ты только подумай, — жаловалась она, — какой позор! Кто бы мог такое предположить… Стали сбегаться люди, я думала, провалюсь сквозь землю.

— За собственные деньги, вложив все свои сбережения, мы живем здесь как в тюрьме. И ведь справедливости не добьешься. Ну времена!..

— Даже гости к нам не могут придти! Этак он и дышать нам запретит. А ведь чего он только нам не обещал! «Будете жить у меня, — говорил, — как в раю». А живем как в рабстве.

Чиновник осторожно приоткрыл дверь и выглянул на лестницу. Потом сказал: — Я никогда ему не верил. Он казался мне черезчур любезным. За чрезмерной любезностью кроется низменная расчетливая душонка. Когда опускаешь руку в воду, сразу не понять, ледяная она или горячая. Ошиблись мы. Попались на удочку. А теперь мы в его руках. И никакой надежды освободиться от него. На это у нас нет денег. Для бедняков свободы не существует…

— Мне хуже всего, — стонала жена, — ты в канцелярии по крайней мере можешь отдохнуть. Я же целыми днями вынуждена сносить его деспотизм. Иногда мне просто страшно, — того и гляди ударит меня. Я здесь одна, без свидетелей.

— Надеюсь, он не распояшется до такой степени, чтобы ударить беззащитную женщину. А если он осмелится поднять на тебя руку, то… взгляни… — и он указал рукой в сторону окна.

Под фонарем, обступив горбуна, опять стояли подростки.

— Видишь их? Это хулиганы. Если полицейский на тебя нападет, позови их. Они защитят тебя от полицейского. Ребята они славные, привыкшие к стычкам с полицейскими… А я завтра выговорю ему. Вот увидишь. Скажу ему такое, что… Я ему этого не прощу, эдакому мерзавцу.

Глава двадцать пятая

Утром пани Сырова хотела было выйти на лестницу, но дверь не поддавалась, будто ее что-то держало. Она позвала мужа. Чиновник вскочил с постели, и они вдвоем навалились на дверь. После долгих усилий им удалось ее открыть. За дверью стояли огромные десятичные весы.

— Как они здесь очутились? — недоумевала жена.

В растерянности взирали он на весы.

— Какое безобразие! — роптал чиновник. — Слыханное ли дело, чтобы десятичные весы ставили прямо под дверью! Долго ли покалечиться!..

Сообща она оттащили весы в сторону.

— Пани Сырова, — донесся сверху приглушенный голос. — Это весы пана хозяина. Я слыхала, как он сказал жене: «Поставлю-ка им под дверь весы, то-то обрадуются!». Я это говорю вам, чтоб вы знали, чья это работа.

Затем послышалось, как трафикантша осторожно закрывает дверь.

— Злобный человек! — возмутился чиновник. — Целыми днями только и думает, как бы нам досадить. Мошенник, негодяй, свинья! Я все ему выскажу. Видит Бог, ему будет не до смеха, когда он услышит, что я о нем думаю.

За окном возник и исчез темный силуэт.

— Он здесь, — шепнула пани Сырова.

— Отлично, — решительно произнес чиновник, — я иду.

— Боже… — взмолилась жена.

— Не бойся, я буду благоразумен.

Он вышел.

Полицейский ходил возле дома, мрачный и злой. Гневные мысли колобродили в нем и будоражили желчь.

— Пан Фактор, — сказал чиновник дрожащим голосом.

Полицейский, словно он был туговат на ухо, приложил к уху ладонь.

— Пан Фактор, я считаю… — снова заговорил чиновник.

— Что?! — вдруг заорал полицейский. — Вы что, не знаете, кто я такой? Я — владелец дома, и ко мне надо обращаться «пан домовладелец»! Зарубите это себе на носу, не то я за вас примусь! Эдакий сморчок, а позволяет себе черт знает что!

— Пожалуйста, не выражайтесь! — взвизгнул чиновник.

— Хорошо я его подцепил! — загоготал полицейский. — Сказал «сморчок» — стало быть сморчок и есть. Другим одежду раздает, а сам пищит с голодухи. Чиновник недоделанный! Ишь какой! Будет тут еще язык распускать. Горбатится, что мраморная кошка. Стойте прямо, когда с вами разговаривают!

Полицейский изверг на жильца все ругательства и выражения, заимствованные им из армейского лексикона.

— Если вам здесь не нравится, какого лешего вы сидите у меня на шее? — ревел он — Я вас не держу. С удовольствием с вами распрощаюсь. На ваше место сотня желающих найдется…

— Пожалуйста, не кричите! — отважился произнести чиновник. — Мы здесь потому, что заплатили вам деньги, а не по хозяйской милости…

— Ха-ха! Дали каких-то двадцать тысяч, а воображают, будто помогли мне встать на ноги. А ну, марш отсюда, проваливай, голодранец, чтоб я вас здесь больше не видал…

Чиновник пожал плечами и поплелся к себе.

— Прямо-таки напугал! — насмешливо произнес полицейский.

— Ну что? — спросила мужа пани Сырова.

Чиновник не ответил. Он опустил голову на ладони и тихо застонал.

— Ах, — сказал он минуту спустя, — что я за человек!.. Тряпка, размазня, ничтожество. Другой давно бы уже дал ему отпор, а я… я неспособен говорить резкости и неспособен… Каждый может плюнуть мне в лицо, а ответить я не в силах.

Жене стало жалко своего слабохарактерного супруга.

— Не говори об этом! Не каждый способен быть грубияном… Ты хорошо воспитан и не всегда умеешь за себя постоять. Только не падай духом, я уж как-нибудь сама найду выход из положения…

Полицейский ворочался под жаркой периной и никак не мог уснуть. Ему не давала покоя мысль о жильцах, от которых нет никакой пользы. Часы на здании школы отбивали час за часом, ламповщик потушил газовый фонарь перед домом, и комнату наполнили предрассветные сумерки.

— Тьфу! — сплюнул он и встал. Во рту у него пересохло, и он с жадностью напился воды.

— Ну да я, — бурчал он, снова ложась в постель, — уж что-нибудь да измыслю… Буду кумекать до тех пор, покамест чего-нибудь не придумаю. Не я буду, если не вытолкаю их взашей. — Наконец, он уснул.

В саду у его дома закопан клад. Он об этом знал и предвкушал, как однажды ночью извлечет кованый сундук, тяжелый, доверху заполненный дукатами.

Он сказал себе: «Выкопаю клад в ночь на четверг, когда сон жильцов самый крепкий».

Стоит полицейский на высоком холме и смотрит на свой сад. Луна над мертвенным краем висит, что медная тарелка над парикмахерской. Фабричные трубы, деревья, дома отбрасывают длинные тени. И тут он замечает, что в саду мелькают какие-то фигуры. Это жильцы, орудующие ломами и заступами. Они громко смеются и объясняются на иностранном языке. Среди них, словно кузнечик, прыгает чиновник.

Полицейский догадался: они выкапывают клад. Бешенство охватило его. Он силится крикнуть, а голоса нет. Хочет бежать, но видит, что у него и ног нет, что вместо правой ноги — резиновый протез. Он кричит: «Убью вас, убью! Всех перережу!» Но никто его не слышит, поскольку голос его похож на глухое гудение телеграфного провода.

Он проснулся в поту, измученный, в дрянном настроении… Поколотил жену и детей, и ему полегчало.

Той же ночью чиновнику приснился такой сон.

К нему на квартиру пришли какие-то люди. Было их человек десять, нет, сто, целая орава. У всех квадратные подбородки, усы под носом и полицейские фуражки. Чиновник обнаружил, что его кухню и комнату заполонила сотня Факторов — полицейских. Главный Фактор бормотал и что-то измерял. Потом крикнул: «Марш!». После чего остальные Факторы разбежались и тут же вернулись с тачками, наполненными землей и навозом, и вывалили все на пол. Они разбили гряды и посадили на них отливавшие голубизной капустные кочаны. Один из кочанов разрастался с такой быстротой, что начал вытеснять чиновника за дверь.

При виде этого светопреставления чиновник крикнул: «Я подам на вас в суд за нарушение гражданского кодекса!» Но главный Фактор расхохотался так, что весь побагровел. Чиновник кричал, проклинал, негодовал, но никто его не слышал: открыв дверцу печи, он выкрикивал слова протеста в дымоход…

Потом он проснулся и сказал жене: — Я не хотел переезжать к полицейскому. Это ты хотела. Вся вина лежит на тебе.

Возле трамвайной остановки полицейский встретил знакомого адвоката. — Фью — присвистнул полицейский, подняв палец — Вот удача.

Адвокат протянул два пальца и спросил: — Куда вы?

— Да еду в город купить гвоздей, а то у меня кончились, — учтиво ответил полицейский, подумав: «Вот у кого куры денег не клюют! Мне бы его заработки!»

— Нет, вы полюбуйтесь, — возмущался адвокат, — четверть часа жду трамвая, а его все нет. Но стоит мне закурить сигару, как он появляется. Нате, докурите!

— Благодарю за сигару, — обрадовался полицейский и аккуратно спрятал недокуренную сигару. — Хоть я употребляю сигареты, но выкурю сигару за ваше здоровье.

Они вошли в трамвай и сели друг против друга. Перекинулись несколькими ничего не значащими фразами, после чего адвокат извлек из портфеля бумаги и погрузился в чтение.

«Э! — подумал полицейский. — Да ведь у адвокатов есть в загашнике такие штучки, что враз вытурят жильца из квартиры. Незаметно выужу это из него, да еще и задарма…»

Вслух он произнес: — Чего только не бывает… Я знаю одного домовладельца, у него есть жилец…

Гм… — хмыкнул адвокат, не отрывая глаз от бумаг.

— Случай, пан доктор, куда как занятный, — продолжал полицейский. — Этот домовладелец — человек хороший, а жилец — мерзавец.

— Кхе, кхе, — закашлялся адвокат и приложил платок к губам.

— Домовладелец готов во всем пойти ему навстречу, а жилец все делает ему назло.

Адвокат провел ладонью по лицу.

— И вот приходит ко мне этот домовладелец и говорит, мол, так и так, пан Фактор, совсем замучился, посоветуйте, как выселить жильца. У меня на примете есть другой, гораздо лучше… Я ему отвечаю: есть на то законы, да ведь разве в них разберешься. Что я должен был ему посоветовать, пан доктор?

Адвокат холодно взглянул на своего визави и сухо обронил: — К этому можно подойти по-разному…

— Видите ли, пан доктор, — не унимался полицейский, — он все время пристает ко мне. Я уж и не знаю, как быть… Этот жилец и впрямь фрукт, а уж жена его — и говорить нечего! Что бы ему такого дельного присоветовать и чтоб по закону было?

— Зайдите ко мне после обеда в канцелярию, там поговорим, — сказал адвокат. Он сунул бумаги в портфель, прикоснулся к шляпе и вышел из трамвая.

«Тертый калач, — с уважением подумал полицейский, — сообразил, что я норовлю выудить из него совет задарма… Держи карман шире… И слушать не желает… „Зайдите ко мне после обеда в канцелярию…“ Хитер бродяга. Это, чтоб меня нагреть…»

Глава двадцать шестая

— Обед сегодня будет позже, — сказала пани Сырова.

Когда утром чиновник уходил на работу, в квартире царил раскардаш. Был день большой стирки, ненавистный день в семьях среднего сословия.

На полу валяется белье, жеваное, слежавшееся, бесформенное. Появляются плетеные корзины. Приходит пожилая женщина в нижней, некогда синего цвета, юбке, плоская, как доска. Волосы торчат во все стороны, руки красные, потрескавшиеся.

В доме суматоха. В прачечной в медном котле бурлит кипящая вода. Мыльный пар поглотил фигуры пани Сыровой и женщины в линялой юбке.

Когда чиновник пришел обедать, на столе, как всегда, дымился суп. Распорядок нарушен не был.

На сундучке возле плиты сидела прачка и пила кофе из синей эмалированной кружки. Ее потное лицо выражало ту степень блаженства, которым неизменно наполняет прачек кофепитие. Попив, она большим и указательным пальцами отерла уголки рта и благодарственно произнесла: — Благослови вас Господь, милостивая пани!

Она взяла свою мзду и ушла, постукивая опорками.

— Ну, дело сделано, — с облегчением вздохнула пани Сырова, предвкушая послеобеденный отдых.

Однако ей не было суждено отдохнуть. Возле дома расхаживал полицейский, мрачный и злой. Алчность превратила его кровь в желчь. Он был одержим стремлением отказать от квартиры жильцам, не приносящим ему никакого дохода.

Внезапно раздался его возглас: — Котел! Идите, полюбуйтесь на котел!

Чиновник испугался и положил ложку.

— Что случилось? Чего он опять кричит?

Пани Сырова вышла за дверь.

— Ступайте со мной! — шумел полицейский. — Ступайте, полюбуйтесь, в каком виде вы оставили котел! — и он устремился в прачечную. Следом за ним — пани Сырова. Чиновник тоже поднялся с места из-за стола посмотреть, что происходит.

Когда Сыровые вошли в прачечную, полицейский стоял возле котла, багровый, как медный чан. Ноги он расставил, словно лаборант, намеревающийся продемонстрировать слушателям любопытный физический опыт. В углу стояли трафикантша и пани Шолтысова. Они жались друг к дружке наподобие перепуганных куриц.

— Это, по-вашему, чистый котел?! — рявкнул полицейский.

— Как?! — попробовала было защититься пани Сырова. — Ведь я целый час отмывала котел содой с песком.

— Молчать! — гаркнул хозяин. — Знаю я вас! Вы меня не обманете! Вам это не удастся! Я человек по натуре добрый! Но портить свое имущество не позволю!

— А кто его портит? — попытался возразить чиновник.

— Вас не спрашивают! — обрезал его полицейский. — Я привел свидетелей, чтоб вы не говорили, будто я возвожу на вас напраслину. Пани, — обратился он к трафикантше, — как по-вашему, это чистый котел?

— Нет, — пискнула та.

— А что скажете вы, пани Шолтысова?

— Котел грязный, — шепнула другая.

— Слыхали? — торжествовал полицейский. — Им незачем врать! Если вы не приведете котел в порядок, разговор с вами будет короткий.

Он повернулся на каблуке и вышел из прачечной.

— Слушайте, слушайте, — вскричал, осмелев, чиновник.

Но полицейский натянул френч, схватил синий бидон и направился к себе, бормоча под нос: «С меня хватит!»

— Как вы могли сказать, что котел не мыт? — укоряла пани Сырова соседок.

— Не сердитесь на нас, пожалуйста, пани Сырова! — просительным тоном отозвалась пани Шолтысова. — Мы прекрасно знаем, что котел вымыт, но что оставалось делать. Ворвался: «Вы обязаны подтвердить!» Вы же его знаете. Он способен на все. Я боюсь его, как сатаны. Мы еще натерпимся от него…

Трафикантша расплакалась. — Со всеми хочется по-хорошему, — всхлипывала она, — а вот не получается. Проклятая жизнь, чего мне только не приходится сносить — не передать словами… Пресмыкаюсь перед ним, дальше некуда. Только бы не лишиться крыши над головой. Контракт нам обещал, а не дает. Говорит: «Там видно будет…» В результате мы совершенно беззащитны и целиком от него зависим.

— Теперь и к нам прицепился, — жалобно говорила пани Сырова. — А уж мы так стараемся… Прямо дышать боимся.

— Ничего не поможет, — сказала трафикантша, — он хочет вас выселить, поэтому, как бы вы ни старались, все без толку. Изо дня в день пристает ко мне с расспросами: — Ну что? Не было ли у вас чего с Сыровыми? Не было ли какого крика, ссоры? А почему? Почему никаких скандалов? Уж не заодно ли вы с ними? Смотрите! — Кто-то ему сказал, что семью, которая не ладит с остальными, можно выселить. Поэтому он хочет нас натравить друг на друга. А я не из тех, кто ссорится… Хоть бы он оставил меня в покое! Задарма ему стираю, убираю, лишь бы все было тихо, — запричитала трафикантша. — Если он не прекратит, не знаю, что с собой сделаю…

— Да, угораздило же нас всех… — пробормотал чиновник.

Ночь опустилась на предместье. Все живое спало, лишь полицейский бодрствовал. Усердно писал и разлиновывал. В результате этой деятельности под руками у него появилась аккуратно разграфленная инструкция под названием:

Ниже следовало, во-первых,

которое гласило:

И, во-вторых:

Глава двадцать седьмая

Наступил сентябрь. Дни были прозрачны и нежно-меланхоличны. Кустарники и деревья на косогорах поредели, в парках под ногами прохожих шуршала опавшая листва. Над полями к чистому, стального оттенка небу поднимался дым от костров. Детвора, шумно резвясь, запускала бумажные змеи. Солнце было еще в силе, но уже ощущалось, что конец лета не за горами.

Яблоко в саду полицейского созрело. В один прекрасный день хозяин сорвал плод, пожелтелый, с румяными полосками. Он завернул яблоко в платок и понес его домой с такой осторожностью, будто в руках у него был сосуд с драгоценной влагой. Некоторое время яблоко лежало у него между окон, и он тешил себя созерцанием плода. Однако позже он осознал, что фрукты относятся к той категории собственности, которую мы сполна ощущаем таковой, лишь когда употребляем в пищу.

Однажды он собрал все свое семейство, разделил яблоко на четыре части, поскольку семья состояла из четырех человек, и, глубоко растроганный, сказал: — Вот вам на пробу первое яблоко из моего сада. Это яблоко выросло на моем саженце, который я посадил на своей земле. Никто другой не имеет права съесть это яблоко, кроме меня самого, а также вас, ежели я с вами поделюсь. Съешьте и запомните: я всего лишь сын бедных родителей, и только благодаря своему усердию и предусмотрительности я владею сейчас домом и садом. Хозяином всего, что находится на моем участке, являюсь я. Кто над моей собственностью надругается, на того обрушится мой гнев.

Затем семья молча съела яблоко, преисполненная сознанием значительности момента.

В лавке пана Мейстршика пани Сырова делала покупки. Там же была какая-то женщина в плюшевой шали, которая уже управилась с покупками, но не торопилась уходить, поскольку пребывание в лавке давало ей возможность пообщаться с людьми. Она этой возможностью воспользовалась, вступив в разговор с пани Сыровой.

— Вы живете, — спросила она, — у Факторов?

Лавочник навострил уши и воскликнул: — Что-нибудь еще изволите? Может, цикорий? Или одеколон, растирание, кофе брандысский, в зернах, цикориевый с добавлением жареных фиников? У меня имеется все.

— Нет, не надо, — ответила женщина. — Так, значит, вы живете у полицейского. Право, пани, не завидую вам…

— Душистый перец, бадьян, горький перец, — нервозно прервал ее лавочник. — Может, все это у вас кончилось?

— Специй у меня достаточно, — провозгласила женщина. — Ну и жук этот ваш полицейский! Такой скупердяй…

— Есть метлы из рисовой соломки, щетки из натуральной щетины, извольте взглянуть! — восклицал лавочник.

— Мне не нужно… О, этого Фактора все знают. Как-то раз…

— Шлепанцы под названием «микадо», — в отчаянии выкрикивал лавочник. — Нужная и очень практичная вещь для дома. Есть на складе и по сниженной цене.

— На что мне домашние туфли! У меня есть, никак износить не могу. Этот Фактор подложил полиции хорошую свинью, — во время войны он отпускал за взятки спекулянтов…

— Пани, — простонал пан Мейстршик, — купите манной… Чечевицы, гороху, пшена, или спирта для горелки…

— В другой раз. На этом ваш полицай и разжился, дом себе отгрохал…

— Мамаша! Вы ничего не забыли купить? Вернетесь домой и скажете: «Ах, я растяпа, ведь я же уксус хотела купить!»

— Какое там! Я ничего не забываю. Теперь он задирает нос и делает вид, будто ему принадлежит весь город. И всех тиранит…

Внезапно лавочник принялся истово петь:

пел он, приплясывая за прилавком, точно в него вселился бес.

— Вы сегодня какой-то веселый, пан Мейстршик, — заметила женщина, с подозрением глядя на лавочника.

— Да! Да! А почему бы и нет! — восклицал тот. — Ведь я такой молодой и красивый! О, я знаю столько песен, и таких замечательных, вы удивитесь! Когда придете в следующий раз, я спою вам хотя бы эту — об убийстве на Лужицкой улице. Знаете ее? Вот послушайте! «На Лужицкой улице кто же не знает, что Бемова Анна такая-сякая… В окошке сидит, молодых завлекая. Прости ее, Господи, что не святая!»

— Отстаньте, — презрительно воскликнула женщина. — Песенки — это не для меня…

И она направилась к выходу, жестами показывая пани Сыровой, что лавочник сегодня явно под мухой.

Оставшись в одиночестве, лавочник отер пот со лба и простонал: — Проклятые бабы! Вечно перемывают косточки этому полицаю. Вы что, в другом месте не можете о нем говорить! Еще подведут меня под монастырь, а ведь я вообще не причем…

Говорят, чему быть, — того не миновать. Утром лавочник нес жене полицейского кринку молока, что входило в его ежедневные обязанности. Во дворе дома, где жил полицейский, глазам его предстала такая картина: он увидел стоявших кружком жильцов, посреди круга — две женщины. Руки в боки, волосы растрепались, меряют друг друга дикими взглядами.

— Тоже мне инженерша! Тоже мне домовладелица! — визжала супружница полицейского. — Да я вас ни в грош не ставлю!

Но по части красноречия пани домовладелица нисколько не уступала жене полицейского. Это была старая мегера, закаленная в непрестанных стычках с жильцами дома на улице Гаранта. Тщедушная, с крючковатым, как у совы, носом, она с поразительным бесстрашием кидалась в бой, сражаясь за свое верховенство со всем сонмищем беспокойных обитателей своего огромного дома.

— Тоже мне полицейша! — бросала она в ответ. — Вам следовало бы самой заботиться о порядке в доме, а не подначивать других безобразничать!

— Я — безобразничаю? — полицейша повысила голос на целую квинту. — Повторите, что вы сказали!

— Безобразничаете! — повторила домовладелица, обводя взглядом собравшихся и ища в них моральной поддержки. — Вместо того, чтобы учить своих сорванцов хорошему, вы подговариваете их плевать на мое окно…

— Как вы смеете называть моих деток сорванцами, — взвизгнула жена полицейского. — Ах вы, ах вы!..

— Что — я? — с вызовом вопросила пани домовладелица.

— Сами знаете, — ответила пани полицейша.

— Что я сама знаю? — спросила пани домовладелица.

— Всем известно, что вы за птица, — и жена полицейского обвела глазами ротозеев, тоже ища их поддержки. Но собравшиеся оставались безучастными, ничем не выражая своего предпочтения той или другой стороне: ни пани домовладелица, ни пани полицейша не пользовались симпатией обитателей дома.

Борьба ожесточалась. Страсти накалялись.

— Вы… Вы… — пыхтела пани домовладелица. — Вы бесстыжая, тьфу, тьфу, тьфу!..

— Как вы смеете? — заорала пани полицейша. — Вы… Называете себя инженершей, а сами торговали на барахолке. Горшки продавали на Кампе. Мы все о вас знаем. Нас на мякине не проведешь. Нечего нос задирать!..

— Это неслыханно! — ужаснулась пани домовладелица. — Такая подлянка, а еще осмеливается… Вы… не доводите меня… Не то я за себя не ручаюсь… Я не настолько вульгарна, чтобы вступать с вами… ах вы, кляча эдакая…

— Что? Вы обозвали меня клячей? Хорошо же… Пан Мейстршик, вы свидетель!

— А вы обозвали меня торговкой с барахолки. Пан Мейстршик — свидетель.

— Вы свидетель!

— Вы свидетель!

Соперницы принялись тыкать в пана Мейстршика указательными пальцами, как это делают дети, декламируя считалку.

У бедного лавочника потемнело в глазах.

— Я… — залепетал он, — я принес молоко…

— Вы свидетель, что она обозвала меня клячей, — взвизгнула жена полицейского.

— Вы свидетель, что она меня оскорбила, — прокаркала пани домовладелица.

— Я молоко принес… — забормотал пан Мейстршик. — Отличное молоко, высшего качества, у меня всегда все свежее, извольте посетить мое заведение…

В этот момент появился возвращавшийся с работы полицейский. Учуяв неладное, он ощутил, как в нем шевельнулся начальственный инстинкт.

— Разойдись! — скомандовал он. — Не скапливаться в одном месте! Живо, живо, не то накажу!

Собравшиеся зашумели, как сосновый бор, и начали расходиться, наперебой обсуждая случившееся.

— Накажите лучше свою жену, — закаркала пани домовладелица. — Арестуйте ее, если вы такой справедливый! Она во всем виновата.

— Молчать! — гаркнул полицейский. — Слышать ничего не желаю! Все по свои местам! Пани Мандаусова, именем закона призываю вас удалиться в свою квартиру!

— Я вам никакая не пани Мандаусова, — запротестовала старая мегера. — Я ваша домохозяйка! А если вам это не по нутру, съезжайте! Буду только рада.

— Молчать! Что вы такое говорите? Я арестую вас за то, что вы мешаете мне исполнять служебные обязанности! Расходиться в разные стороны. Анастазия налево, пани Мандаусова направо…

— Вы здесь не распоряжайтесь! Не вы здесь начальник! Я хозяйка этого дома, а вы — всего лишь квартиросъемщик. Она посмела обзывать меня. За эту наглость я подам на вас в суд!

— Ха-ха! Сделайте одолжение, обратитесь к правосудию, ежели думаете, что чего-нибудь добьетесь! Сделайте одолжение… Я и суды — это одно и то же. Я представлю суду доказательства, что вы силком выставляете нас. Там вам объяснят, что такое права квартиросъемщика…

— Позвольте… — вмешался в разговор молодой человек с крысиным лицом, — должен вам сказать, что пани Мандаусовой нанесена незаслуженная обида. Ваша супруга заявила, что она не инженерша, а торговка… Если вы человек справедливый, то и рассудите по справедливости. Всем известно, что покойный муж пани Мандаусовой был инженером, а посему…

— Вас не спрашивают, — ощерился полицейский, бросив на молодого человека с крысиным лицом испепеляющий взгляд. — А коли не спрашивают, то и ступайте своей дорогой….

— Это мой будущий зять, — заверещала пани Мандаусова, — и он имеет право вступаться за меня. Или, может, уже и говорить нельзя?

— Ха-ха, зять! — ехидно засмеялась пани полицейша. — Таких зятьев… Когда девка себя не соблюдает, то хоть полсотни зятьев сыщется…

— Что вы хотите этим сказать? — проскрежетала пани Мандаусова. — Кажется, я вас… Пан Мейстршик свидетель, что вы задели честь моей дочери…

— Пан Мейстршик — мой свидетель и на суде скажет все, как было.

— Свидетель! — простонал пан Мейстршик. — Я ничего не знаю… Я принес молоко… Я тут не причем… Я старый человек и не понимаю, о чем идет речь…

— Встретимся в суде! — воскликнула пани домовладелица.

— Пожалуйста! — насмешливо отвесила поклон жена полицейского.

— Пойдемте домой, пани Мандаусова, — увещевал молодой человек с крысиным лицом, таща пани домовладелицу за юбку, — на суде выяснится все. И будет установлено, кто является виновником таких вот безобразий…

«Ах, Господи на небеси! — стенал лавочник по дороге домой. — Вот ты и получил, Мейстршик, свое. Будешь, говорят, свидетелем на суде. Они даже не спрашивают, хочешь ты этого или нет… Какой из меня свидетель, Боже ж ты мой! Простите, я ничего не знаю. Говорите со мной по-ангельски или по-сатанински, я ничего не слышал и ничего не видел, потому как мой старый котелок уже не варит… Досточтимый суд, разумеется, я хочу говорить чистую правду… Но если вы хотите что-то узнать, соблаговолите вызвать кого-нибудь другого, ведь там было полно людей, что сельдей в бочке, если можно так выразиться. А что толку от меня, старого дурака. Кто-нибудь из молодых обо всем расскажет вам толково и складно.

Иные наделены таким даром речи, что способны часами говорить, не закрывая рта. Я же не могу ничего сказать… У меня уже и глаза не видят и уши не слышат, ведь мне, досточтимый суд, пошел уже седьмой десяток, годы, как изволит знать досточтимый суд, не малые.

Говорят, ты свидетель. Какой же я свидетель, скажите на милость?! Я, простите, держу лавку… Зарабатываю себе на жизнь по слову Божьему. Каждого стараюсь обслужить как следует. Никто не может поставить мне в вину ни вот столечко. Если досточтимый суд закажет у меня шнурки для ботинок, — сделайте одолжение, я к вашим услугам. Пожелает досточтимый суд ваксу для обуви, свечи или мыло, — рад стараться… А также повидло, соду, сахар, цикорий, у меня на складе есть все. Хлысты, ручки, вишневые чубуки… — все может получить у меня досточтимый суд. А ведь сколько хлопот с такой торговлей! О другом мне и думать некогда… Я из лавки-то и отлучиться не могу, иначе пойду по миру… Лучше уж соизвольте милостиво освободить меня от дачи показаний, я к этому не приспособлен… Я — торговец, а никакой не свидетель. Я должен ладить со всеми. Скажешь словцо, и потерял клиента… Я скажу попросту, пусть никто, в том числе и досточтимый суд, не морочит мне голову. И все тут!»

Придя домой, пан Мейстршик жалобно сказал жене: — Ах, Майдалена, великая напасть свалилась на наши старые головы. Дурно мне и слабость большую ощущаю я.

Он улегся, тяжко вздыхая. Жена заварила ему чай из лечебных трав.

Глава двадцать восьмая

Лавочник все надеялся, что его не вызовут в суд. Авось мах-нут рукой, — чего, мол, таскать в суд старую перечницу; ведь я даже не знаю, как там себя держать. Может, забудут… Такое бывает. Чертова история! Надо же, угораздило…

Тщетно. Однажды появился почтальон, вручивший лавочнику повестку. Ловким движением он оторвал квитанцию и потребовал, чтобы адресат расписался в получении. Лавочник вздохнул: вот оно, началось!.. И угловатым корявым почерком нацарапал свою фамилию.

В повестке было сказано, что пан Мейстршик должен явиться в районный суд (зала такая-то) в десять часов утра для дачи показаний по делу пани Факторовой и пани Мандаусовой. В случае неявки, подчеркивалось в повестке, адресат будет доставлен в суд в принудительном порядке.

Еще чего не хватает! — жалобно бормотал пан Мейстршик. — Чтоб меня как преступника вели по улице конвоиры! То-то была бы реклама для нашего заведения!.. Я уж пойду без пререканий. Мне угрожать не надо. Я человек честный. Можете спросить. Я сорок лет как за прилавком. Налоги плачу исправно, а потому извольте мне не грубить…

Он оделся во все чистое, как на похороны… Ему было жаль самого себя, в животе у него, когда он отправился в путь, урчала мелодия отчаяния. Жена вышла на крыльцо и крикнула ему вслед: — скажи им, что ты ничего не знаешь! И что мы закрываем лавку, перебираемся к сыну в Водняны. Скажи им об этом прямо. Пусть знают, что и как.

Пан Мейстршик ответил: — Конечно, я им все это скажу, и еще многое другое.

Войдя в трамвай, он сказал кондуктору, пробивавшему его билет: — Голова кругом идет. Своих хлопот полно, а тут еще о посторонних людях думай…

— Не говорите, пан Мейстршик, — отозвался трамвайщик.

Сумрачный коридор районного суда кишит людьми. Толстые чиновники с трубкой во рту открывают и закрывают двери. Временами пробегают барышни с охапкой дел, поедая на ходу ломоть хлеба с маслом. Арестант в брезентовой робе производит уборку. На скамьях сидят люди. Деревенский дядюшка со впалыми висками. Человек в надвинутой на лоб шляпе. Девушка в зеленом свитере. У всех на лицах то напряженное выражение, какое отличает людей, едущих в поезде.

Пан Мейстршик расхаживает взад-вперед, и у него такое чувство, будто его запродали. Уж вызвали бы поскорее. Он им все спокойно скажет, мол, так и так, и они отнесутся к нему с пониманием. Главное, не сказать ничего такого, о чем ему потом пришлось бы сожалеть.

Он подошел к окну с матовыми стеклами, испещренными непристойными рисунками, какие обычно встречаются в общественных местах. Чья-то рука испытывала потребность зафиксировать, что «танец есть ни что иное, как ритмический балдеж». Автор этого умозаключения подписался и старательно вывел дату. Некто, недовольный этим, заявляет: «Кто писал — тот дурак». Другой оповещает, что сидел в этом здании с пятнадцатого июня по четвертое сентября. «Вы называете меня, — пишет он, — мошенником, но вы сами мошенники, а самый большой мошенник — это надзиратель Пунята»…

Пан Мейстршик отвернулся от окна и взглянул на дверь зала судебных заседаний, из-за которой доносились громкие крики.

Судья — красивый, седовласый старец, сидит, опустив голову на руки; перед ним — распятие. Делопроизводитель с угреватым лицом смотрит через окно на улицу, скребя в сальных волосах вставочкой.

Посреди зала судебных заседаний в специальной выгородке галдят истица и ответчица. Жена полицейского и пани Мандаусова продолжают разговор, начатый ими в достопамятный день во дворе. С одной стороны старую мегеру поддерживает молодой человек с крысиным лицом, с другой — дочь, востроносая девица. Жена полицейского стоит, расставив ноги, и слова из ее рта извергаются с быстротой горного ручья. Рядом с ней стоит полицейский, решая дилемму: «Вмешаться или не вмешиваться?»

Судья очнулся от раздумий и встал. Его многолетний опыт подсказывал ему, что перед началом разбирательства следует предоставить сторонам возможность выговориться. Он знал, что после этого они будут более склонны к примирению.

Заложив руки за спину, он неторопливо вышагивал от окна к двери и обратно и тихим, проникновенным голосом произносил заученные слова: — Да… да… это некрасиво, когда интеллигентные дамы так бранятся. Правда, мы все несколько нервозны, иначе и быть не может в нынешнюю послевоенную пору. Бывает, вырвется слово, хотя сам человек так и не думает. Протяните друг другу руки и пообещайте, что больше не будете придираться друг к дружке. Ради согласия в доме…

— Помириться? Никогда! — восклицает старая мегера.

— Чтобы я этой подала руку? — визжит жена полицейского. — Я, досточтимый суд, требую, чтобы ее засадили в тюрьму за все ее непотребства!

Опять поднялся гвалт, в котором утонул отчаянный призыв судьи.

— Ох, ох, — стонет старая мегера, — мне дурно…

— Маменька, — вскричала востроносая девица.

— Милостивая пани, Бога ради… — подскакивает молодой человек с крысиным лицом.

— Господа, — взывает судья к обоим адвокатам. Но один адвокат — человек с холодным взглядом — пожимает плечами, а его оппонент разводит руками, давая понять, что сделать тут ничего нельзя.

Когда гвалт несколько поутих, судья спросил: — Кстати, пани Мандаусова, почему вы подали две жалобы? Кто вам написал вторую?

— Я! — гордо воскликнул молодой человек с крысиным лицом и выступил вперед.

— А для чего?

— Видите ли… адвокат никогда так не поддержит, как свой человек.

— Зачем вы вмешиваетесь, ничего во всем этом не смысля?

Ведь своей жалобой вы нанесли еще одно оскорбление… Вы обвиняете пани Факторову в том, что она написала анонимное письмо… где это?… ага, вот… «Вы, старая кляча, целыми днями лижетесь с собакой, а ваша дочь — с ухажором, который ни на шаг от нее не отходит, даже когда она…» Фу! Это невозможно читать… Как вы можете утверждать, что «эти слова принадлежат пани Факторовой»?

— Извините, господин советник, но я в качестве свидетелей могу привести всю улицу, все это святая правда…

— Моя дочь — девушка честная… — кричит старая мегера.

— Я, пан советник, просил придти следователя, — сказал мужчина с крысиным лицом, — чтобы он на месте удостоверился… От нашей собаки, пан советник, видите ли, воняет, а три десятка их кроликов вроде как не в счет…

Полицейский кашлянул и подмигнул судье как особа начальственная, принадлежащая к тем же сферам власти. После чего начал: — Досточтимая судейская коллегия! Ежели отнестись ко всему по закону, то видно, что началось это…

У него явно была заготовлена большая речь. Но седовласый судья схватился за голову и простонал: — Что все это значит? Где я нахожусь?

— Но ведь… — продолжил молодой человек с крысиным лицом, — оно, конечно… Но почему пан Фактор не скажет, что он делал в нашем подвале четырнадцатого июня? Я все видел в окно, но опасаясь, что он огреет меня дубинкой по голове, ведь блюстители порядка нынче…

— Вон! — рявкнул судья. — Не желаете мириться, — дело ваше. Слушание продолжится. Здесь останутся только тяжущиеся стороны, остальные покинут зал. Ну, я жду, — обрушился он на молодого человека с крысиным лицом.

— Идем, Блаженка, — побудил молодой человек свою невесту.

— Ах, детки мои! — воскликнула патетически старая мегера. — Вы меня покидаете, а ведь настает мой смертный час…

— Маменьке дурно, — пискнула востроносая девица.

— Идем, Блаженка… Отдадим себя в руки правосудия… Оно установит, кто сказал «это вы такая-сякая!» Да еще таким тоном, что…

— Немедленно выйти! — заорал седовласый судья. — Ну, а вы что? — обрушился он на полицейского. — Чего вы стоите?

— Я? — растерянно сказал полицейский, удивленный тем, что судья не считает его начальственной особой. — Я при жене… Я могу кое-что объяснить… Пролить свет на то, какая обстановка царит в доме.

— Выйдите немедленно! — сухо произнес судья.

Со словами «Это удивительно» полицейский вышел из зала судебных заседаний.

— Пригласите свидетеля, — сказал судья.

Делопроизводитель открыл дверь в коридор и крикнул: — Пан Мейстршик!

Пан Мейстршик вдруг ощутил в животе такую тяжесть, точно он проглотил булыжник.

— Сюда, сюда! — обхватив свидетеля за плечи, делопроизводитель поставил его перед распятием.

— Вы пан Мейстршик? — спросил судья.

— Итак, пан Мейстршик… четвертого сентября во дворе дома номер двадцать семь по улице Гаранта имел место некий инцидент. Что вы можете нам об этом сказать? Вы должны говорить правду, иначе будете привлечены к ответственности.

— Я всегда правду… — пробормотал свидетель, отирая пот со лба.

— Так что же произошло?

— Что произошло… Жена говорит: отнеси молоко Факторам. Хорошо, — говорю, — но ты из лавки не отлучайся, обслуживай клиентов. Несу кринку с молоком. Они берут каждый день. Когда литр, когда пол-литра, когда как… Ну, несу…

— Ближе к делу! Вы вошли во двор и услышали крик. Ругались пани Мандаусова с пани Факторовой. А что было дальше?

— Ну что было дальше… Я принес молоко, а они разговаривали… Громко разговаривали.

— Разговаривали… Ничего себе — разговаривали… Они кричали друг на дружку и ругались. Как они ругались?

— Простите, я об этом ничего не знаю. Я пришел, когда уже все кончилось.

— Вы слышали, как пани Факторова якобы сказала пани Мандаусовой «Вы торговка с барахолки»?

— А год назад она обозвала меня «старой козой», — вставила старая мегера. — Стоит у помойки и во весь голос кричит: «Старая коза!»…

— Помолчите! Пан свидетель, вы слышали это выражение «Торговка с барахолки»?

— Простите, не слышал.

— Как это не слышали? Вы что, глухой?

— Нет. Не то, чтобы глухой…

— Вот то-то… А что пани Мандаусова сказала пани Факторовой «Вы — старая кляча», — этого вы тоже не слыхали?

— Ничем не могу вам помочь…

— Слушайте, — рассердился господин советник. — Да где вы стояли, что ничего не слышали?

— У кринки с молоком. Я поставил ее возле себя и смотрел…

— Но ведь не можете вы утверждать, будто не слышали вообще ничего?!

— И слышал и не слышал… Кто-то что-то говорил, но я не обращал внимания…

— Одумайтесь! Свидетель не имеет права о чем-либо умалчивать. За это строго наказывают.

— Я бы рад вам услужить, — залепетал свидетель, — я ничего не замалчиваю… Но что делать, если у меня голова такая дурная?!

— Так вы ничего не знаете? — угрожающе спросил судья.

— И знаю и не знаю.

— А что вы знаете?

— А что я могу знать?.. Что-нибудь скажу, — будет плохо, не скажу ничего — опять плохо. Я, простите, говорить не мастер. Со мной лучше не разговаривать. Жена мне говорит: «старый дурак» — и это правда. Обязательно кому-нибудь не угодишь. А ведь надо со всеми по-хорошему. Я охотно услужу, но так чтобы все честь по чести… Жена велела сказать, что мы закрываем лавку.

— Что? — простонал судья.

— Лавку, простите, закрываем. Тут не разбогатеешь. Мы такие убытки понесли за эти годы… Переезжаем к сыну в Водняны, он там управляющим работает…

— Ох, — вздохнул судья и провел рукой по лбу.

Вдруг он покраснел, стукнул кулаком по столу и заорал на свидетеля: — Марш отсюда, чтоб я вас больше не видел!.. Не то и меня обвинят в оскорблении личности!..

— Вот это правильно, совершенно правильно, пан судья, — обрадовался лавочник, — какой может быть разговор с дубиной стоеросовой?!.. Не умеешь говорить на суде, — оставайся дома! Честь имею!..

И вне себя от счастья лавочник, как мышка, шмыгнул за дверь.

— А теперь, — рассвирепел судья, — вы либо помиритесь, либо я вас обеих посажу за решетку!

Опять поднялся гвалт. Зал огласился причитаниями, стонами, сетованиями. Не скоро удалось судье и обоим адвокатам унять рассорившихся женщин. Делопроизводитель составил примирительную, и стороны подписали ее.

— Отныне, — торжественно провозгласил судья, — вы не должны даже замечать друг дружку, ясно?

— Чего мне ее замечать, — отозвалась пани Мандаусова, — я рада-радешенька, когда ее не вижу.

— Я и не погляжу в ее сторону, — высказалась жена полицейского.

Молодой человек с крысиным лицом и востроносая девица вывели пани Мандаусову из зала.

В коридоре полицейский сказал молодому человеку с крысиным лицом: — так значит, от моих кроликов идет вонь, пан Спьевак? Ну ладно. Я вам покажу, как возводить напраслину на моих кроликов!..

Глава двадцать девятая

— Слава Богу, еще одно дело с плеч долой, — с удовлетворением произнес судья.

Шелестящая тишина наполнила зал заседаний. По коридору, поджидая своего, слонялся полицейский.

Седовласый судья спрятал бумаги в папку и собрался уходить. С минуту он помедлил в задумчивости и затем машинально снова положил досье на стол.

— Ах, господа, — вздохнул он, обращаясь к адвокатам, которые сосредоточенно делали какие-то пометки.

Он сложил руки под мантией и продолжал, нахмурив брови: — Уже тридцать лет, господа, служу я в суде… Легко сказать! Тридцать лет выслушиваю крики, причитания, дурацкие речи повздоривших между собой людей… Изо дня в день, как автомат, произношу слова о необходимости быть снисходительными по отношению друг к другу…

Адвокат полицейского в ответ только вздохнул.

— И все напрасно. Тридцать лет! Нет мне спасения. Я обречен.

— Да, — отозвался адвокат пани Мандаусовой, поглаживая широкую плешь, — радости в этом мало, я понимаю… Кто хотя бы раз имел случай слышать мою клиентку, — и тот уже сыт по горло. Бой-баба!..

— Что там ваша, — вступил в разговор оппонент, — это ангел по сравнению с моей полицейшей! Э, да что говорить!..

— Сразу видно, пан коллега, что вы не знаете пани Мандаусову… Эта особа, без конца тягаясь, спустила уже два дома, вот-вот и третий пойдет в уплату судебных издержек.

— Не мудрено, с такими жильцами, как моя достопочтенная клиентка. Ах, Боже милостивый!..

— Это что, пан коллега, вам следовало бы знать предысторию, чтобы оценить все достоинства пани Мандаусовой! Эта слабая, беззащитная вдова полтора года отсидела в тюрьме за то, что склоняла людей к ложным показаниям. Это было еще в те времена, когда ей принадлежал дом «У семи ангелов» на Виноградах. Она специализировалась на том, что вовлекала квартиросъемщиков в бесконечные тяжбы. Под рукой у нее были люди, которым она платила за то, что те свидетельствовали в ее пользу. Таким образом она избавлялась от жильцов. Да, чего только не было… Пан советник все эти случаи знает.

Седовласый судья махнул рукой.

— Я часто размышлял над тем, — заговорил он, — как упорядочить отношения между домовладельцами и квартиросъемщиками, но к какому-либо определенному выводу так и не пришел. Вечно одно и то же. Дети, птица, домашние животные… грязь на лестнице, шум в доме, неэкономное пользование водой… сплетни, неуважительное отношение жильцов к домовладельцу; домовладельцу кажется, что именно ему попались самые плохие жильцы… Бесконечные крики и жалобы. В действительности проблема заключается в том, что люди совместно пользуются чужой собственностью. Все равно, как если бы домовладельцы и жильцы были вынуждены есть из одной тарелки. Собственность срастается с конкретным индивидуумом. И потому, когда в доме живут посторонние люди, у хозяина такое чувство, будто они сидят у него на шее. Я не раз приходил к выводу, что дома, в которых проживает несколько семей, должны быть муниципальной собственностью. Но я в этом не разбираюсь, я для этого слишком стар. Извините сумасбродного старика…

Плешивый адвокат рассмеялся.

— Иногда просто изумляешься, — сказал он, — чего только ни придумывают люди, задавшиеся целью обобрать человека в обход закона. Как-то я защищал одного такого ловкача. В доме у него жил ремесленник, который хотел обустроить себе мастерскую. Хозяин позволил с условием, что жилец оборудует ее за свой счет. Ладно. Ремесленник пригласил строителя, и тот соорудил ему мастерскую. Когда все было закончено, жилец обнаружил, что в мастерскую ему не попасть. Разве что через двор, но этому воспротивился хозяин, поскольку совместное пользование двориком в контракте оговорено не было. «Я разрешу вам ходить через двор, — сказал хозяин, — если вы приведете его в порядок». Ладно. Квартиросъемщик вымостил двор и этим приподнял его на полметра. Когда дело было сделано, хозяин увеличил квартирную плату, взимаемую с этого жильца. «Так не пойдет, — сказал он, — пользоваться такой прекрасной мастерской и двориком за прежнюю плату, эдак я прогорю». Жилец согласился и на повышение платы. Вскоре хозяин продал дом тому самому строителю, который соорудил мастерскую. Новый хозяин отказал ремесленнику от квартиры, так как мастерская понадобилась ему под гараж…

— Я знаю другой случай, — подал голос адвокат с холодными глазами. — Один господин хотел построиться, но у него не было денег. Тогда он купил земельный участок в кредит. Нашел жильцов для будущего дома и те предоставили ему деньги на строительство. Он вырыл котлован под фундамент и свернул работы. У съемщиков истощилось терпение и они возроптали. Будущий домовладелец вернул им деньги, разумеется, без процентов. Нашел других клиентов и подвел дом под крышу. После чего опять свернул работы. История повторилась. На деньги очередных съемщиков он завершил строительство дома. Но с внутренней отделкой не спешил. В готовый дом он пустил жильцов, которым пришлось задним числом возместить расходы на строительство, а сверх того платить круглую сумму за квартиру. Теперь у него есть и дом и деньги. Смекалистый малый, практичный…

— Ну что же тут особенного! — презрительно заметил плешивый адвокат. — Это обычный прием нынешних дельцов. А вот послушайте, что расскажу я. Случай весьма забавный. Один человек построил дом, где свободной оставалась комната для холостяка. Эту комнату он сдавал за пять тысяч крон в год. Съемщик внес деньги. Ладно. Через месяц его зовет к себе хозяин и говорит: так и так, мил-человек, комната, которую вы занимаете, мне нужна для родственника. Когда вы съедете, я возвращу вам две тысячи. Съемщик не съехал. Хозяин подал на него жалобу в суд за рукоприкладство, поскольку знал, что кулачная расправа является основанием для выселения.

В этот момент в зал судебных заседаний вошел полицейский. Он слышал последние слова.

«Ага! — возликовал он в душе. — Стало быть, рукоприкладство является основанием для выселения. Вот оно что! Пан доктор мне этого небось не сказал бы, каналья. Только бы деньги выуживал. Плевать я на него…»

…рукоприкладство является основанием для выселения, — продолжал плешивый адвокат. — У него всегда были люди, которые подтверждали, что квартиросъемщик применил по отношению к нему физическое насилие. Так он и пускал, а затем выселял съемщиков. И жил себе припеваючи. Но однажды вышла осечка. Теперь он разъезжает, торгует открытками.

— Да… — вздохнул адвокат с холодными глазами. — Иной раз думаешь: лучше защищать пиратов, чем вот таких… — Он повернулся к полицейскому и сказал: — Минутку, пан Фактор, я сейчас освобожусь.

Но полицейский не торопился. Невысказанные слова жгли ему язык, точно раскаленные угли. Его так и подмывало произнести речь, которую во время слушания судья не дал ему досказать.

Он подошел к судейскому столу и сказал: — Досточтимый суд! Я хочу объяснить, как все это было…

— Говорите, пан полицейский, — благосклонно побудил его судья. Ему удалось завершить примирением кляузное дело и потому он пребывал в благодушном настроении.

— Я по природе человек добрый, мирный, — начал полицейский, — каждому стараюсь пойти навстречу. Ты о них заботишься, а они тебе платят черной неблагодарностью. Уступить друг другу. Уважить — так, по-моему, надо…

— Вот это правильно, — похвалил его судья.

Полицейский воодушевился.

— Но съемщики — это такой народ, что вы себе представить не можете! Хозяин ломает голову над тем, как бы сделать их проживание приятнее. Думаете, они благодарны за это? Как бы не так! Только и думают, как бы подложить свинью. Строят за спиной козни, лишают хозяина сна. Портят, смею доложить, имущество; ни во что не ставят хозяина, устраивают скандалы…

— Ну видите, — заметил судья, — если вам все так ясно, то почему вы не побудите жену ладить с хозяйкой дома и не причинять ей неприятности?

Полицейский прикусил язык. Вспомнил, что он тоже жилец. И сказал себе: «Эге-ге…»

— Прошу позволения объяснить вам все. Не все съемщики одинаковые. Иные тише воды, ниже травы. Лишь бы хозяин ни в чем не упрекнул их. Но есть хозяева, которым не угодишь. Вот как нашей… Люди называют ее фурией. Не знаю… У меня язык не повернется сказать такое. Я только вижу, женщина она взбалмошная. Говорю ей по-хорошему: Пани Мандаусова, — советую, — не стойте во дворе и не придирайтесь к жильцам. Невозможно выносить все эти крики и свары! Сидите себе в квартире, чтобы не вызывать ссор. — Думаете, она слушается? Какое там! Еще глотку, с вашего позволения, дерет. Так вот одно к одному, и согласия как не бывало. У нашей хозяйки нет никакого понятия, что такое благонравие, иначе она не позволила бы своей дочке путаться с молодым парнем…

— Ну, будет, — махнул рукою судья.

— Пойдемте, пан Фактор, — произнес адвокат, вставая.

Однако сам полицейский был своей благостной речью необычайно растроган. Ему хотелось витийствовать дальше.

— Я сам домовладелец, — с жаром произнес он, — но вовсе не такой, как другие, которые разбогатели, выгодно женившись, получив наследство или занявшись воровством. Я стал домовладельцем без посторонней помощи. И мой дом — самый красивый из всех. Будете проходить мимо, пан советник, загляните. Я подарю вам розу из своего сада. Ей-ей. Я не только о себе, но и о других пекусь…

Судья взял папки и направился к выходу. Полицейский тоже собрался уходить. Но в дверях он обернулся и сказал: — У меня, между прочим, две серебряные медали, я чемпион по классической борьбе. Извольте проверить, я не вру.

А в коридоре он таинственно сообщил адвокату: — У меня на него алиби.

— Какое алиби? — удивился адвокат.

— Такое алиби, что скажи я об этом на суде, и он как миленький вылетит из моего дома.

— Да о ком вы?

— О моем квартиросъемщике. Помните, я рассказывал вам в трамвае.

— Но ведь вы говорили о каком-то другом домовладельце.

— Да, верно. Но мне тоже досаждает один жилец. Так уж водится.

— Вы имеете ввиду что-нибудь конкретное, на основании чего ваш съемщик может быть выселен из квартиры?

— Вот-вот…

Адвокат взглянул на свои ногти и сказал: — После обеда зайдите ко мне в контору. Здесь не место говорить о таких вещах, да и времени у меня сейчас нет, — и он протянул полицейскому два пальца.

Глядя вслед удаляющемуся адвокату, полицейский обозленно прохрипел: — Как же, приду я к тебе в контору! Я знаю, во что это обходится. Я и сам не хуже всяких докторов сумею его прижать.

«Рукоприкладство в отношении домовладельца является основанием для выселения» — эта фраза застряла в его мозгу.

Рукоприкладство… Это было бы неплохо. Но ведь он, каналья, руки на меня не поднимет… — Полицейский заскрежетал зубами. — Недоносок, разве он осмелится. Шибзик несчастный… Сморчок…

И, труся домой, он проклинал чиновника за его тщедушие и боязливость. Он ощутил потребность зайти в пивную, чтобы рассеять невеселые мысли.

Домой он пришел затемно, раскрасневшийся и возбужденный. Собрав вокруг себя семью, сказал: — А теперь мы нашей бабке-хозяйке подсластим замирение на суде.

После чего жена полицейского схватила бак для белья и принялась колотить по нему мешалкой. Оба отпрыска вооружились швабрами и стали ритмично стучать ими по полу. Полицейский, раздувая щеки, оглушительно трубил в трубу. Этот адский концерт поднял на ноги весь дом.

— Ох, ох, — завздыхала старая мегера. — Опять начинают. С ума сойти можно. — Она открыла дверь и крикнула на всю лестницу: — Вы прекратите или нет?!

В ответ прозвучало одно-единственное крепкое словцо полицейского.

Концерт продолжался до глубокой ночи.

Глава тридцатая

Мрак окутал участок земли размером в сто семьдесят пять квадратных саженей. Дом на окраине превратился в тюрьму, окруженную зубчатой оградой. Супруги Сыровые печально сидели на кухне, боясь выйти из квартиры, когда чуяли присутствие хозяина во дворе. Тот при виде Сыровых выходил из себя. Он не мог им простить, что они не собираются освобождать квартиру и тем самым лишают его прибыли. Мысль избавиться от Сыровых не выходила у него из головы. Это был заколдованный круг, и полицейский влекся за своей навязчивой мыслью, как лошадь в упряжке.

При встрече с Сыровыми он разражался громовыми проклятьями и бранью, стараясь, чтобы его голос был слышен на всю улицу. От супругов все отвернулись. Обитатели квартала опасались выказывать им свои симпатии.

Один только сапожник, живший напротив, держал сторону преследуемых съемщиков. Он сидел у окна, прилежно занимаясь своим ремеслом, и при этом внимательно следил за всем, что происходило снаружи. Ему был присущ неукротимый инстинкт оказывать поддержку притесняемым.

— Милостивая пани, — сказал он пани Сыровой, — в эти сапожки нужны новые стельки. И набоечки сносились. К воскресенью все будет в ажуре. Можете не беспокоиться. А этому вашему хозяину, мерзавцу-полицаю, я всыплю по первое число, только попадись он мне. Я ему покажу, как измываться над мирными гражданами…

— Полно тебе, Шупита! — одернула его жена, — что ты такое несешь, еще накликаешь на себя беду.

— Молчи, жена, — отозвался сапожник, — я ничего не боюсь. Несправедливости я не выношу. Меня и травили и сажали, любому скажу все начистоту. Тут людей притесняют, и я этому паршивцу должен хорошенько за это врезать. А полицейша тоже не лучше. Как-то я относил им башмаки и застал полицая, когда он лупил жену. Зло меня взяло, и я говорю: — А можно ли, пан Фактор, истязать женщину? — А он мне на это: — Не лезьте не в свое дело. Жена моя, и я могу делать с ней, что хочу. — Вот еще! Женщина — это не имущество, у нее такие же права.

— А ну валите отсюда! — он мне. — Не то заберу в участок!. — Чего меня забирать, меня и так знают. — И тут она сама на меня набросилась: — Вас это не касается, — говорит. — Ну что ж, коли так, я умываю руки.

— Когда-нибудь ты пожалеешь, что у тебя такой длинный язык, — кипятилась жена сапожника.

— Он там?

— Я его не видела, — ответила жена, — наверно, он на дежурстве.

— Хорошо бы выйти, — тоскливо произнес чиновник, — я здесь как в тюрьме.

— Разумеется, выйди немного подышать. Мы имеем на это полное право. Этого он запретить нам не может. Мы сняли здесь квартиру и можем пользоваться свежим воздухом.

Чиновник вышел на террасу.

В саду, доступу в который препятствовал висячий замок, отцветали последние цветы. Разноцветные георгины и астры покрылись сизым инеем. Подсолнухи развесили свои круглые мишени. Веяло тленом и умиранием. На прощальное великолепие угасающего лета чиновник смотрел с некоторым подозрением. Ему казалось, что подсолнухи поспевают лишь по приказу полицейского. И что георгины такие желтые, красные и оранжевые только потому, что так распорядился полицейский. И что дождь выпадает на участок размером в сто семьдесят пять саженей лишь тогда, когда это необходимо полицейскому для освежения растительности в его саду. Вся природа на этом огороженном участке земли подвластна полицейскому, надо всем незримо возносится полицейский, ни один лист не слетит с ветки, не будь на то воля хозяина.

Обуреваемый скорбными мыслями, чиновник поплелся во двор. Заслышав шаги, кролики заметались в клетках и воззрились своими глазищами на чиновника. Сыровому не понравилось, как они подергивают носишками.

— Не насмехайтесь, — проворчал он, — не над чем насмехаться. Вы тоже принадлежите полицейскому. Он может вас порешить, когда ему заблагорассудится.

Курица с голой шеей остановилась поодаль и немигающим зрачком смотрела на чиновника.

Чиновник рассердился.

— Чего глазеешь, полицейша?! — закричал он. — Кыш! Убирайся! Хочешь доносить на нас…

Курица испугалась и с громким кудахтаньем убежала.

Внезапно чиновник затрясся. Он обернулся: позади него стоял полицейский, могучий и грозный. Он злобно угрожающе молчал, глядя чиновнику прямо в глаза.

— Ну, — проговорил он через некоторое время. — Вы что, не знаете, что полагается сделать?

Чиновник весь сжался и хотел было улизнуть.

Полицейский его задержал.

— Вы что, не можете поздороваться с хозяином? — прохрипел он. — Я уже давно замечаю, что вы со мной не здороваетесь. Это какая-то новая мода не здороваться с хозяином. Если не нравится, съезжайте. А что вы здесь делаете?

— Прогуливаюсь, — прошептал чиновник.

— Это место не для прогулок, — взъярился полицейский, — вам выделено помещение, там и находитесь… Ну, скоро? Чтоб я вас здесь больше не видел! Голодранец!

Чиновник запротестовал и вошел в дом.

— Голодранец, голодранец, голодранец!

Полицейский обошел вокруг дома, чтобы выяснить, все ли в порядке. Когда он возвратился во двор, внимание его привлек тонкий писк, исходивший из собачьей конуры. К своей досаде он обнаружил, что ночью Амина ощенилась.

Он озлился и сказал: — Этого еще не хватало! В этой жизни одни огорчения. Кто тебе, несчастная, разрешил? Здесь, в этом доме каждый делает, что ему заблагорассудится, точно хозяина нет и в помине. Собственная сука доставляет неприятности. Это опять происки портного. Я строго запретил пускать его собаку ко мне во двор, так-то он уважает принятые мною меры! Ну, портняжка, боком тебе выйдет порча моей дворняжки!

Он нагнулся и вытащил из конуры семерых разноцветных щенят, беспомощно скребшихся на земле.

— Так, так, — укоризненно обратился полицейский к сучке, — не только жильцы, но и ты делаешь мне пакости! Ну ладно же.

Он отнял у сучки шестерых щенят, не обращая внимания на Алину, тихо скулившую в своем материнском горе, и утопил их в кадке, наполненной дождевой водой.

— Одного, — рассудил полицейский, — оставлю. Когда вырастет, будет сторожить. А тебя, — обернулся он к суке, — я выгоню, раз не умеешь ценить хорошего места.

Было уже темно, когда полицейский вернулся домой, переполненный мыслями о человеческой подлости. Квартира была пуста и не прибрана.

Когда появилась жена, полицейский напустился на нее: — Где ты все время шляешься?!

— Где мне шляться? — защищалась жена полицейского. — Была у лавочника.

Полицейский нахмурился. Он вспомнил о падшей сучке и смутное чувство ревности шевельнулось в нем.

— Смотри у меня! — сказал он с угрозой. — Чего ты все время торчишь у лавочника? Ты должна сидеть дома и заниматься хозяйством, а не баклуши бить. Я уж давно замечаю, как ты увиваешься вокруг лавочника. Кикимора! Если, чего доброго, спутаешься, узнаешь, кто твой господин!

И он ткнул кулаком жене под нос.

— И не стыдно, что тебе приходит такое в голову? — возмутилась жена полицейского. — Будто я не знаю, что можно, а…

— Молчать! — рявкнул полицейский. — Сгинь с моих глаз! Делаете со мной, что хотите, но я наведу порядок!

Он зажег лампу, приготовил письменные принадлежности и, подумав, принялся писать. Из-под его пера вышло такое:

Глава тридцать первая

В начале октября месяца произошло страшное событие, которое всколыхнуло жителей квартала, расположенного меж двух холмов.

Чиновник пришел из канцелярии домой, но супа на столе не обнаружил. Топка прогорела, жены в кухне не было. Встревоженный, чиновник принялся разыскивать пани Сырову и нашел ее в спальне, — она плакала навзрыд.

— Мария, — спросил он с тяжелым сердцем, — что с тобой? Почему ты плачешь?

Жена не отвечала. Она содрогалась в слезах.

Чиновник подсел к ней на диван.

— Мария, — настаивал он, — говори. Ты нездорова?

Прошло немало времени, прежде чем она начала говорить.

Из ее бессвязного рассказа чиновник узнал: жена собиралась стирать, но обнаружила, что прачечная на запоре. Когда же она спросила ключ, разразился, как всегда, скандал.

— Он ужасно меня оскорбил… — снова заплакала жена.

— Что он тебе сказал?

— Что будто бы я нехорошая женщина… Он произнес такое слово… Он назвал меня… он назвал меня «потаскухой».

Чиновник содрогнулся.

— Он осмелился сказать такое? — вырвалось у него.

Гнев огнем наполнил его жилы. Он почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось. Красные и зеленые точки зароились перед глазами.

Не владея собой, он кинулся во двор. Там стоял полицейский и кормил кроликов. Чиновник бросился на него с той безумной отвагой, с какой наседка бросается на ястреба; он рванул его за френч и принялся бить кулаками по лицу, вопя словно полоумный.

Оторопевший полицейский попятился. — Ого! — сказал он в изумлении. Он изготовился было сделать резкое движение, свалить чиновника наземь. Как вдруг в голове у него промелькнуло: «Рукоприкладство»… Великая радость охватила его, и он, прикрывая лицо, жалобно закричал: — Есть ли тут кто, люди добрые? Поглядите, как пан Сыровы обращается со своим хозяином! Он хочет меня убить, а меня и защитить некому! Моя жизнь в опасности! Глядите, я пред ним что овечка, а он так жестоко со мной обошелся…

Внезапно чиновник опомнился и устыдился.

Полицейский внушительно сказал: — Вы за это ответите, пан Сыровы. Вы совершили тяжкое преступление, которое карается многолетним тюремным заключением. Вы напали на полицейский чин с целью убить его. Больше того — вы избили своего хозяина. За это вы понесете суровое наказание. Я вас сгною в тюрьме.

Как во сне, доплелся чиновник до своей квартиры. Ноги у него одеревенели, его бросало в жар, его лихорадило. Жена раздела его и уложила в постель.

— Все кончено, — прошептал чиновник и закрыл глаза.

Теперь, — прикидывал полицейский, — я напишу на него жалобу. На руки и ноги ему наденут кандалы и отведут в тюрьму. На основании судебного приговора я потребую освободить квартиру.

Простерев руки, он обратился к воображаемым судьям: — Не принимайте, досточтимые судьи, в расчет, что обвиняемый является чиновником. Это человек опасный для жизни окружающих, и я не могу оставить его в своем доме. Ведь еще немного, и он прикончил бы меня!

И мысленно добавил: — А за квартиру можно выручить тысяч тридцать, а то и больше, пай на строительство…

Тут он увидел поднимавшегося по лестнице к дому тестя чиновника.

Тесть поздоровался с ним и сказал: — Ну вот, не успели оглянуться, а лето уже пролетело. Теперь наступит осень, за осенью — зима. Так уж ведется искони.

— Ваша правда, сударь, — приветливо отозвался полицейский, а про себя подумал: — Пусть убедится, кто порядочный человек, а кто преступник.

Вслух он продолжал: — Изрядно ветерок задувает. Надо будет запастись углем на зиму. Так вот времячко и идет.

— И не говорите, пан полицейский, — молвил тесть, — мы все ближе к могиле… Нынче я сказал жене, что недолго мне осталось быть с нею…

Полицейский лихорадочно раздумывал, что бы ему такое сделать, дабы упрочить благоприятное о себе впечатление.

Преподнести ему астру? Преподнесу, — решил он, — все равно сгниет.

Он пошел в сад и сорвал цветок.

— Это вам, — сказал он, — я всех привечаю.

Тесть с выражением благодарности принял цветок и вошел в дом.

Своей дочери он сказал: — Славный человек этот ваш хозяин. Цветочком меня почтил. Дай Бог ему долгих лет жизни. А где Йиндржих?

— Лежит, — прошептала дочь, — ему нездоровится.

— Нездоровится? — встревожился тесть. — А что с ним? Это его наверняка продуло, ветер такой нехороший, погода прямо-таки анафемская. Я принесу ему снадобье, которое поставит его на ноги.

Долго рассуждал он о том, как плохо болеть и насколько лучше быть здоровым. Затем он ушел.

Обливаясь холодным потом, метался чиновник под одеялом. Жена сидела подле него, погруженная в невеселые мысли.

Жизнь моя погублена, — проносилось в мозгу чиновника, — теперь за мной придут и уведут в тюрьму. С работы уволят, поскольку преступник состоять на государственной службе не может. Я буду обесчещен, и жена тоже будет опозорена.

С трудом произнес он, обращаясь к жене: — Теперь ты от меня уйдешь…

— С чего это я от тебя уйду? — утешала его жена.

— Не можешь же ты жить с преступником, — простонал чиновник.

— Ты не преступник, ты — рыцарь, — сказала супруга. — Ты смело заступился за жену. Все будут тебя хвалить.

— Знаешь… — таинственным голосом продолжал чиновник, — если меня посадят в тюрьму, сделай вид, будто ты от меня отказалась… У меня есть друзья, которые помогут мне оттуда выбраться. Сбегу за границу, там мы встретимся и начнем новую жизнь.

«Бредит, — подумала жена, — надо пригласить врача». Чиновник забылся тяжелым, горячечным сном. Жена на цыпочках вышла, чтобы вызвать врача.

На холме горит большой костер, вокруг которого расположились люди. Они смотрят на пламя и хором поют:

Это заговорщики, — пробормотал чиновник и побежал наверх. Там он обнаружил, что вокруг костра собрались и поют не люди, а кролики. Завидев чиновника, они насмешливо задергали носами и повскакивали. Надев на чиновника кандалы, они повели его в сад. Перед ними бежала курица и кричала: — Ведут! Ведут!. — Чиновник вспомнил, что эту курицу зовут Анастазия.

Его подвели к полицейскому, который сидел на перевернутой тачке.

Полицейский сказал: — Я — Полицейский Первый, мое царство простирается на сто семьдесят пять квадратных саженей. На этой территории мне подвластно все живое и мертвое. Кто воспротивится мне, тому несдобровать. Чиновника схватить и бросить в тюрьму! Пусть он там сгниет! У меня есть на примете другой квартиросъемщик, гораздо лучше этого.

Чиновник вскричал: — Я протестую.

Чей-то голос ответил: — Где ваш пациент?

В комнату вошел розоволицый, с белой бородой врач, принесший с собой запах свежего воздуха и амбулатории. Чиновник проснулся и сказал, вяло улыбнувшись: — Чтобы кролики пели, — такого я никогда не слыхал. Это был очень странный сон…

— Тара-ра-бумбия… — запел врач, энергично потирая свои пухлые руки. — Не станем же мы, доблестный рыцарь, болеть! — пророкотал он.

С ритуальностью, в которую с незапамятных времен облекли свое ремесло эскулапы, он пациента постукивал и щекотал по спине ушами. Закончив осмотр, он провозгласил, что ничего страшного нет, если, конечно, не возникнут осложнения. Он предписал какие-то микстуры, жидкую пищу и покой, ибо относился к числу тех врачей, которые лечат пациентов ободрениями и утешениями.

Глава тридцать вторая

Болезнь чиновника вызвала у обитателей улицы сочувствие. Лавочник Мейстршик объявил жене, что проведает больного.

— Пойдешь и будет тебе ой как худо! — предостерегла его пани Мейстршикова.

— Хуже быть уже не может, — нахмурился лавочник.

Он побеседовал с чиновником и пожалел, что тот такой слабый. Но выразил надежду, что вскоре все образуется.

Пани Сыровой он сказал: — Пусть ваш муж не опасается, что у него будут какие-то неприятности в суде. На всей улице не найдется человека, который согласился бы свидетельствовать в пользу полицейского. Он был у нас и уговаривал свидетельствовать. Но, помилуйте, не желаю я в это встревать! Я ничего не видел, потому что чинил у себя во дворе водяную колонку. А жена ходила к Дынибилам получить долг.

И наклонившись к пани Сыровой, он зашептал: — Полицейский — негодяй, запомните это. Долго я об этом молчал, но сейчас скажу прямо. Все до поры — до времени. Я со всеми хочу по-хорошему, но когда это не получается, я серчаю. Вот давеча в воскресенье. Посылает он за фунтиком кофе. Но, помилуйте, так не годится! Ведь полагается соблюдать воскресный покой. А он на это: мол, полицейскому можно. Но я помню, что однажды он меня на этом подловил. Я заскочил к соседям за отверткой, а жена в это время по глупости обслужила его. После этого он объявил мне, что наложит на меня штраф, дабы я впредь знал, как свидетельствовать на суде. Ну что ж, если ты думаешь, что это тебе поможет, валяй. Я здесь все равно не останусь. Что хорошего ждет меня здесь? Сын, он управляющий, экономический управляющий, и так ругается, дескать, мать ему нужна, чтобы готовила. А жениться, шельмец, не желает, хотя невест вокруг хоть отбавляй. Ну я пойду.

— Навестите нас как-нибудь еще, пан Мейстршик, — сказала пани Сырова. — Мужу было очень приятно с вами поговорить.

— Само собой, — ответил лавочник, уходя, — отчего же не навестить, коли вашему мужу было приятно поговорить с таким вот старым хрычом. А вы, милостивая пани, хорошенько за мужем ухаживайте, чтоб ухудшения не было. Иной, бывает, уже прыгать готов, а дело-то швах! Пусть хорошенько пропотеет, вся пакость-то из него и выйдет.

Дав этот добрый совет, он ушел.

Под вечер пришел пан учитель Шолтыс. Он сел возле кровати больного и стал печальным голосом произносить слова утешения.

— С вами Господь, он посетил вас, ниспослав испытания! — начал он. — Нам надлежит не роптать, а радостно принимать удары, наносимые рукою Божьею.

— Я очень слаб, — прошептал чиновник. Он был обрадован, ему была приятна участливость, проявленная в связи с его болезнью и свидетельствовавшая о том, что он отнюдь не так одинок, как ему казалось.

«Какой славный человек» — растроганно думал он.

— Я к вам с радостной вестью, — продолжал пан учитель, — вчера нам снова являлся дед Гинек. Давно мы его не видели и приятно провели с ним время за такой задушевной беседой… Наш друг нам сказал, что вы скоро поправитесь и наберетесь сил. Только не падайте духом, надежда укрепляет человека.

— Да, да… — пробормотал чиновник.

— Я встретил пана домовладельца и призвал его быть более сдержанным. Пусть себе печется о своем достатке, но не надо подкапываться под других. Сжальтесь над своим ближним, сказал я ему, а, главное, над собой. Что толку от того, что человек приобретет хоть весь мир, если он взял на душу грех?! Словами священного писания я старался направить его на путь истины, но он грубо оборвал меня. Мол, он владелец дома и знает, как ему поступать. Мол, выслушивать наставления жильцов он не намерен. Печально было видеть, как человек гибнет по собственной вине…

Пан учитель еще некоторое время произносил цветистые фразы, обильно пересыпанные библейскими изречениями.

Затем он ушел, оставив для больного два апельсина и букет красных георгинов.

Пана учителя сменил сапожник. С его появлением в квартире стало оживленно и шумно, чиновнику он принес большую пожелтелую книгу со множеством загнутых уголков.

— Вот, несу вам почитать, пан Сыровы, — сказал он, — то-то позабавитесь, и время пройдет незаметно. Это книга старинная. Я носил ее с собой, еще когда скитался в подмастерьях. Никогда с ней не расставался, читал по харчевням. В ней все по правде описано, все как оно есть на белом свете… Один граф, подлец, хотел лишить красивую графиню наследства. Она была сиротой, тихая такая, смирная. Звали ее Анжеликой. Этот граф Куно припрятал куда-то завещание и под шумок пользовался всеми владениями. Церковники подсобили ему упрятать Анжелику в глубокое подземелье, бедняжка томилась там, пока ее не вызволил преданный слуга Ансельм, он помнил старые времена и завещание разыскал. Потом Анжелика взяла себе в мужья рыцаря Руперта, но не сразу, много прошло времени, покамест они смогли обвенчаться, сколько она перед тем зла претерпела от этого негодяя Куно. Попадись он мне, мерзавец, я бы его так отделал… Из этой книги видно, что по-хорошему с этакими фруктами ничего не добьешься, с ними надо пожестче… Глаза у них завидущие, они готовы все что угодно заграбастать, но это уже ни в какие ворота не лезет. Пока люди держатся вместе, напрасно зарятся господа на карманы плательщиков. Я большой охотник до книг, потому как они многому могут научить. Но только все должно быть по правде, как вот в этой книге. Есть тут картинки, люди на них что живые, особливо где оруженосец Иаков, который выносит из горящего дворца младенца Дитриха…

— Благодарю вас, пан Шупита, — прочувствованно сказал чиновник.

— Э, не за что, — откликнулся сапожник и продолжал. — Помните, вас я всегда защищу! Я хорошо видел, как вы измордовали эту полицейскую свинью. Вот так и надо. Лучше двинуть такому под дых, а когда поперхнется, трахнуть еще по черепку, чтоб носа не задирал. Я, мил-человек, все это опробовал. Не один подлец помнит мою тяжелую руку…

— Если меня посадят в тюрьму… — заговорил чиновник.

— Насчет этого вы не печальтесь, — прервал его сапожник. — Лучшие люди томились в казематах. Как в том романе, который я вам принес, есть там такой епископ Сильвио, того бросили в темницу, потому как он отказался дать ложное показание… А ежели, это самое, полицай на вас донесет, знайте — и я и все остальные, мы под присягой покажем, что ничего не видели…

Так говорил сапожник, чем весьма порадовал чиновника… Затем он забылся беспокойным сном.

И ему приснилось.

Он находился на каком-то дворе, заставленном порожними ящиками. Ящики были нагромождены один на другой, причем самый маленький был внизу, на нем — побольше, потом — еще больше, а самый большой стоял сверху. Пирамида эта была шаткой и грозила обрушиться.

Возле чиновника стоял полицейский — маленький мальчик в коротких штанишках и жабо. Тем не менее чиновник знал, что этот мальчик — полицейский. Странно: как это полицейский носит жабо… Однако сам чиновник тоже был еще ребенком, и на голове его красовалась матросская шапочка. На шапочке золотом была вышита надпись: «О сердце людское, не будь сердцем хищного зверя!»

Полицейский скомандовал: — Держи ящики!

— Не буду, — возразил чиновник, — держи сам.

— Если не придержишь, — угрожающе сказал полицейский, — все свалится и случится большое несчастье. Подержи немного, я сейчас вернусь и сменю тебя.

Чиновник согласился и стал придерживать ящики.

Полицейский отскочил в сторону и захохотал: — Теперь будешь держать до скончания века!

Чиновник понял, что его обманули, и заплакал. Полицейский ушел, бросив чиновника на произвол судьбы. Стоит он у пирамиды из ящиков и придерживает ее… Уже смеркается, но никто не слышит жалобных призывов и никто не приходит вызволить его.

Чиновнику становится дурно.

«А, теперь все равно, — думает он в отчаянии, — отпущу!»

Он зажмурился и отскочил в сторону. Но к его удивлению, пирамида не рухнула. Больше того, ящики открылись и к своей радости чиновник увидел, что они заполнены редкими иностранными марками…

Охваченный невыразимым восторгом, он проснулся. Чиновник почувствовал, что малодушие покинуло его, и он сказал: — Может, меня и не посадят в тюрьму… Авось, все хорошо кончится…

— Ну разумеется, — подхватила жена и пошла сварить для больного два яичка всмятку.

Глава тридцать третья

Через несколько дней чиновник уже настолько оправился, что смог пойти на службу. Он был еще вял, как осенняя бабочка, когда в один из туманных октябрьских дней оказался на улице.

В канцелярии коллеги расспрашивали его о течении и симптомах его болезни с тем интересом, какой чиновная братия всегда проявляет к любым заболеваниям.

— Да, — вздохнул пожилой служащий, — такие теперь времена. В двадцатом году я почувствовал, что смерть явилась за мной, это было в пору, когда свирепствовала испанка. Я отправился в пивную и выдул десять кружек. Так я прогнал костлявую. Уверяю вас — это лучшее лекарство.

Чиновник уселся за свой стол, чтобы заняться текущими делами.

Через некоторое время коллега заговорил снова: — Чуть не забыл, вчера вам звонили.

Чиновник почувствовал, как кровь стеарином застывает в его жилах.

«Начинается, — с ужасом подумал он, — меня разыскивают. Я надеялся, забудут, но не забыли…»

— А кто звонил? — опасливо спросил он. — Зачем я понадобился? Я ничего не знаю…

— Минутку, — сказал коллега, — у меня все записано… А, вот, звонил нотариус доктор Верих, просил зайти к нему в контору в первой половине дня.

— Какой еще доктор Верих? — попытался было воспротивиться чиновник. — Я с этим господином не знаком. Пусть меня оставят в покое. Я едва оправился после болезни…

— Доктор Верих, нотариус. Платнержска, двадцать семь, — повторил коллега, глядя в блокнот.

— Я ничего не знаю и не хочу с ним иметь никаких дел, — запальчиво возгласил чиновник. — Я никому не причинил никакого зла, зачем же мне нотариус?

— Может, нужны какие-нибудь сведения или что-нибудь в этом роде… — успокаивал коллега.

— Какие еще сведения, — бормотал чиновник. — Скажут — сведения, а у самих на уме другое…

Однако по некоторому размышлению он поднялся и покинул канцелярию, чтобы разыскать нотариуса. Очутившись перед указанным домом, он заколебался: «Может, не так срочно? Может, это можно сделать позже? Прошу прощения, но в канцелярии у меня скопилась уйма бумаг. Я не могу просто так расхаживать по нотариусам…»

Протестуя в душе, он все же поднялся на третий этаж. Перед дверью нотариуса чиновник остановился перевести дух. Сердце, казалось, колотится в горле. Опасливо, точно прикасаясь к раскаленной плите, дотронулся он до кнопки электрического звонка. В прихожей пронзительно зазвенело. Чиновник испугался.

«Какой трезвон! Весь дом переполошу…»

Человек во фраке стряпчего открыл дверь и пригласил посетителя войти. Чиновник назвал свое имя. Фрак испытующе посмотрел на него сквозь очки и велел присесть.

Еще приглядывается!.. — враждебно буркнул про себя чиновник. — Сказал же ему, что я Сыровы. Мне скрывать нечего…

Через минуту снова вынырнул стряпчий и пригласил пана Сырового в кабинет шефа.

Ну! — выдохнул чиновник и призвал себя к бдительности.

Нотариус, маленький человечек с большой головой, смахивавший на высохшую вербу, справился бархатным голосом: — Пан Сыровы?

— Да, это я, — с трудом выдавил из себя чиновник.

Нотариус хрустнул пальцами.

— Гм… Вы изволили состоять в родстве с покойным господином Криштофом Кунстмюллером, финансовым советником в отставке?

Чиновник насторожился. С покойным господином Кунстмюллером? Это какая-то ловушка!

— Да, состоял, — ответил он, — это мой двоюродный дядя… однако мне ничего неизвестно о его кончине… я живу уединенно…

Он отер лоб носовым платком и залепетал: — А что касается этой истории с моим хозяином, соблаговолите принять во внимание… я поступил так потому, что меня вынудили к этому обстоятельства… пожалуйста, не верьте поклепам…

Нотариус строго глянул на пана Сырового.

— Это к делу не относится, — сказал он, — гм… продолжаем. В своем завещании господин Кунстмюллер назвал вас универсальным наследником, а меня обязал исполнить свою волю.

Чиновника охватила дрожь.

— По наследству вам переходит, — продолжал нотариус, смотря в разложенные на столе бумаги, — дом на проспекте Обраны под номером 23… (он загнул один палец), затем наличных… всего… восемьсот тридцать пять тысяч крон… (он загнул второй палец).

Чиновнику вдруг показалось, что стены комнаты раздвинулись и сквозь них вылетело кресло нотариуса. Окна и двери превратились в расплывчатые водяные пространства; откуда-то были слышны звуки водопада… В комнату величественно вплыли фиолетовые и красные круги и принялись важно водить хоровод вокруг люстры.

Чиновник опомнился.

— Нет, все в порядке… — он поспешно начал извиняться, — я так ослаб… знаете, после болезни.

Нотариус закивал головой.

— Итак, это все, — сказал он. Он застегнул пуговицу на пиджаке и встал.

— Вам надо заявить о вступлении в наследство, что является делом формальным, и заплатить налог на наследство. — И он протянул чиновнику руку.

— Хорошо, — покорно пробормотал пан Сыровы. — Я готов… я сделаю все, что прикажете…

Внезапно он расплакался.

— Не извольте чинить со мной несправедливость… — навзрыд произнес он, — каждый вам даст обо мне самый лучший отзыв… все, что произошло, произошло не по моей воле…

Нотариус опешил.

— Как это понимать? — взвизгнул он, — о чем это вы говорите?

Начался переполох. Чиновник ничего не понимал, ничего не видел и не слышал. Он только запомнил, что фрак провожал его до лестничной площадки и горячо уговаривал успокоиться.

Чиновник оказался на улице.

— Все во мне одеревенело…

Эта произнесенная им вслух фраза вывела чиновника из странного оцепенения. Людской поток увлек его в один из староместских пассажей. Он дрожал, как щенок, и бормотал нечто бессвязное.

Несомненно, несомненно, это ошибка… — уверял он себя, размахивая руками. — Тут надобно… Что надобно?.. Минутку! — решительно одернул он себя. — Нужно собраться с мыслями… Я все знаю, господа… вы хотите, чтобы я заплатил пошлину за наследство? Ах, господин нотариус! — воскликнул он с горькой иронией. — Это некрасиво с вашей стороны, милейший… Позвольте вас кое о чем спросить. Вы говорите: движимость, недвижимость, пошлина за вступление в права… выразитесь яснее… чьи интересы вы отстаиваете? Я знаю, кто мне друг, а кто враг…

Он махнул рукой и скорбно добавил: — Впрочем, все это бессмысленно…

Внезапно в голове у него словно бы произошло короткое замыкание, и все озарилось. У чиновника перехватило дыхание.

Но ведь я!.. — изумленно воскликнул он. — Ведь я же богач! Ведь это переворачивает всю мою жизнь, это потрясающе! Радуйся, дружище, все беды твои позади!..

Точно обезумев, ринулся он из пассажа и опрометью кинулся бежать по улице. Он хохотал, как сумасшедший, и все приговаривал: — Потише, потише, дружище. Что-то ты больно прыток…

Он ничего не видит и не слышит, как тетерев в осеннюю пору. Он толкает локтем какую-то женщину. Тетка заголосила: — Вы что, ослепли? Увалень вы эдакий! Стыд и позор! Средь бела дня надрался, как сапожник. И как только не совестно, такой молодой!

— Пани, — оправдывался чиновник, — если я вас толкнул, то сделал это нечаянно. И вовсе я не пьян. Я вообще не пью. Разве что на выпускном вечере в школе немного побаловался. Впрочем, эта слабость в молодом возрасте простительна. Вам бы это следовало знать. Не нападайте на меня, я не дамся…

И обращаясь к собравшейся вокруг него толпе, он сказал: — Господа, подтвердите, что я сделал это нечаянно.

Женщина сплюнула и ушла.

Чиновник продолжил свой путь.

«Вот уж когда я займусь разведением миниатюрных гиацинтов… посажу ряд горечавки, затем — тюльпаны… а уж многолетники и подавно, вот когда ты увидишь многолетники…»

Тут он осекся, подозрение опять шевельнулось в нем и спазмой сдавило горло.

«Чему я радуюсь, чего беснуюсь?! Сумасброд я эдакий! Какой там нотариус! Может, это все обман… Разве может на мою долю выпасть счастье? Я такой, что сразу же всему верю…»

И ему вспомнился сон, который он видел в детстве.

Он посещал детский очаг при женском монастыре. Накануне Рождества монашки раздавали детям подарки. Йиндржиху достался подарок, какого не было ни у одного из детей — он получил ящичек из-под дрожжей, обладающий чудодейственной силой. Стоило на ящичек сесть, как он взлетал, но отнюдь не стремительно и высоко, а летел над самой землей вдоль уходящей под гору улицы — мягко и плавно. Йиндржих радовался и думал: «Подлечу к нашему дому и покажу это чудо папе с мамой».

Он подлетел к дому и позвал родителей, чтобы похвастаться. Родители вышли из дверей, а Йиндржих сел на ящичек. Но ящичек не взлетает, да и только. Все смеялись над Йиндржихом.

«С той поры — хмуро добавил про себя чиновник, — все у меня в жизни пошло вкривь и вкось… Такой уж я невезучий. Не помню, чтобы в трамвае хоть раз рядом со мной села красивая девушка… Но этому нотариусу я разыгрывать себя не позволю. Я ему покажу!..»

Он помчался обратно на Платнержскую улицу и, вконец запыхавшись, взбежал на третий этаж. Перед дверью нотариуса он замешкался.

«Позвонить — не позвонить?» — заколебался он.

И тут его взгляд упал на табличку с надписью:

«Если на этой табличке нечетное количество букв, — позвоню, — решил он, — если четное — не позвоню».

На табличке количество букв было нечетным.

«Стало быть, войду? Но, может, нужно было засчитать и дефис в modes-robes?»

В этот момент дверь отворилась, и вышел нотариус взглянуть, нет ли чего в почтовом ящике. Увидев чиновника, он несколько опешил и приветливо спросил: — Вы что-то забыли?

— Нет, нет, ничего, — поспешил заверить его чиновник. — Я только…

Он низко поклонился и ушел.

Он вдруг осознал, что все это правда.

Глава тридцать четвертая

Он ощутил в себе необыкновенную силу и свежесть. Солнце проглянуло из тумана и залило улицы мягким теплом.

«Солнышко славы мне засияло — подумал чиновник, впадая в пафос, но тут же одернул себя. — Не торопись! Громкие слова ни к чему. Ты не малое дитя».

Стремительно шагал он, вскинув голову. Мимо спешили люди. С высоты своего триумфа он жалел их, суетящихся в погоне за куском хлеба. В витрине гастронома он увидел фигурку китайца, предлагавшего приобрести пакетик чая. Чиновник остановился и принялся рассматривать статуэтку. Полюбовавшись, он послал ей воздушный поцелуй.

«Этого китайца я мог бы купить, если бы захотел, — сказал он себе, — но я не хочу. Куплю шахматы из слоновой кости и автомобиль „Пежо“. Это моя любимая марка».

Ему чудилось, будто он вырос на три головы. И он очень удивился, когда увидел свое отражение в зеркале небольшого магазина. Неприметного роста, сутулый, птичье лицо — все, как и до происшедшей в его жизни крутой перемены.

— Зеркало лжет, — категорично произнес он. Ибо он чувствовал, как растет, как расправляются у него плечи. Подходя к своему дому, он был уже могуч, словно страж императорского дворца. Уже издали завидел он дом полицейского, — крохотный, будто спичечный коробок. Полицейский возился с чем-то в саду. Чиновник видел его как бы в перевернутый бинокль, таким маленьким тот казался.

«А что, если грохнуть его о земь?.. — задался вопросом чиновник. — Долго ли? Я его как засохшего клопа раздавлю ногтем!.. Пусть лучше удирает, пока я не вошел во двор, иначе я его в порошок изотру! В порошок!»

Однако чем ближе он подходил к дому, тем больше становился полицейский, а сам он — все меньше и меньше.

Полицейский же рос и рос, все больше раздавался, матерел, пока не достиг ста семидесяти пяти саженей в высоту и ста семидесяти пяти саженей в ширину. Его голова возвышалась над холмом в предместье, а тень от него легла во всю длину улицы. Зато чиновник превратился в крохотное насекомое, которое невозможно было различить невооруженным глазом.

Проходя мимо полицейского, чиновник машинально притронулся к шляпе и поздоровался. Удивленный полицейский прикоснулся к фуражке и буркнул в ответ. С минуту он смотрел на дверь, за которой скрылся жилец, а затем победоносно сказал: —Все-таки я научил их, как надо себя вести.

— Разве в такое время приходят домой?

Чиновник хмуро молчал.

— Разве обедать приходят в половине четвертого? — снова вопросила пани Сырова. И осыпала чиновника градом упреков. Никто не может от нее требовать, чтобы она караулила обед в духовке. Ей некогда этим заниматься. Но муж ни с чем не считается. Забывает, что жена должна еще вымыть посуду и все прибрать. Пусть полюбуется, на что похожа кухня. Если кто-нибудь придет и увидит этот кавардак, сраму не оберешься!

Чиновник смиренно склонил голову над тарелкой супа, подцепил кончиком ножа немного соли и пробурчал: — Опять нотации… Неужто и в других семьях так же… Пойдешь к нему сама… Нечего меня поучать!

— Куда это я должна идти? — удивленно спросила жена.

— К нему… К нотариусу… — ответил чиновник.

— А что мне там делать, у нотариуса?

— Я же хожу к нотариусу… — возроптал чиновник. — Все на мне. Сам бегай, сам все устраивай… Он мне толкует о пошлине на наследство, и я опаздываю к обеду… А мне его разглагольствования ни к чему. У меня есть своя голова на плечах… Как видишь, я задержался не по своей вине.

Жена обомлела.

— У какого нотариуса ты был? — принялась она расспрашивать. — И что ты там делал?

Но чиновник вспылил и напустился на жену. Свои укоры он пересыпал бессвязными упоминаниями о наследстве, движимом и недвижимом имуществе, о ренте и наличности.

Жена пристально взглянула на него и сказала: — Вот видишь, я говорила тебе, чтобы ты надевал свитер, когда идешь в канцелярию. Поешь и снова в постель… Вот чем кончается, когда не слушаются.

Она уложила мужа в постель и принялась за уборку. Но слова о наследстве не выходили у нее из головы. Некое подобие надежды шевельнулось в ее груди.

А что если?..

Но она упрямо отгоняла от себя эту мысль, ибо обездоленным любые помыслы о счастье кажутся кощунственным искушением судьбы.

Тем не менее она осторожно, с безразличным выражением лица справилась у мужа относительно адреса нотариуса. И ничего не сказав, ушла из дома.

Вечером домой вернулась красивая и молодая женщина. Щеки ее порозовели, а морщинки у глаз — следы времени и страданий, исчезли. Она принесла чиновнику гроздь черного винограда.

— Это тебе, маленький, — произнесла она с нежностью, — ешь, это тебя освежит.

— Ну вот видишь, — отозвался чиновник, с удовольствием ощипывая гроздь, — я говорил правду… — он успокоился и преисполнился безмятежной уверенности, видя, что жена поверила.

С жаром принялись они говорить о будущем. В своем воображении пани Сырова уже ворвалась в новое жилище, сопровождаемая роем женщин с мокрыми тряпками, швабрами и рисовыми щетками в руках. Она перевернула вверх дном всю квартиру, сделала ремонт и расставила мебель.

— И найму прислугу, — сказала она.

— А то как же, — поддержал ее чиновник.

Он повеселел, проворно вскочил с постели и принялся бегать по комнате.

— Какой поворот, какая перемена! — восклицал он вне себя от восторга. — Конец мытарствам, открываются новые горизонты… Даже не верится.

Он вдруг запнулся и строго посмотрел на супругу. Тень сомнения опять закралась в его душу.

— Надеюсь, ты не позволила себя обмануть, — сказал он, — надеюсь, все в порядке…

— Разумеется, — ответила жена.

Уверенный тон жены успокоил чиновника. Он опять воодушевился и начал: — Чудесная жизнь открывается перед нами. Конечно, сорить деньгами мы не станем, будем жить пристойно и сообразно нашему положению.

Жена очнулась от своих грез.

— Жаль… — вздохнула она.

— Чего жаль? — удивился чиновник.

— Восемьсот тридцать пять тысяч… Как жаль, что не целый миллион!..

— Почему?

— Так… Была бы круглая сумма…

— Мария, не кощунствуй! — серьезно произнес чиновник. — Восемьсот тридцать пять тысяч — это огромные деньги.

— Дело не в этом. Просто мне странно, как это он не скопил миллиона, если уж сумел скопить восемьсот тридцать пять тысяч.

— Моего покойного дядюшку ты не трогай. Это был ученый, человеколюб. Ты должна благодарить Господа Бога за то, что вышла замуж именно за меня, человека, который может гордиться такой замечательной родней.

— Я делила с тобой трудности, сумею жить с тобой и в достатке.

— Вот, вот… И я буду совсем не таким домовладельцем, как полицейский, увидишь. Квартиросъемщики будут жить в моем доме в спокойствии и довольстве… Двери в квартиры жильцов я велю покрасить в коричневый цвет, а свои — выкрасить белой эмалью. Перед дверью положу коврик с надписью «Salve» (Привет тебе!). Потому что хозяин дома должен выделяться среди съемщиков.

— Куплю тебе материал на костюм, — сказала жена. — Чтобы ты одевался, как подобает твоему положению.

— Но только без меня этого не делай, я не могу допустить, чтобы ты опять выбрала какую-нибудь экстравагантную расцветку.

— Тогда для меня было важно другое… — оправдывалась жена. — Материя была прочная, долговечная. Сколько ты носил тот костюм? Теперь, конечно, ты можешь себе позволить что-нибудь более элегантное.

Она задумалась. Через минуту встрепенулась и сказала: — Нужно будет заявить, что мы отсюда съезжаем.

— Конечно, — сказал чиновник с чувством собственного достоинства. — Я с ним переговорю.

— Незачем. Пошлем ему уведомление по почте.

— Ты права. Это лучше.

Они еще немного поговорили и вышли подышать свежим воздухом, — нынче квартира казалась им слишком тесной.

На улице жене пришло в голову, что следовало бы навестить родителей и сообщить им эту грандиозную новость. Она поехала в город.

Тесть сидел на диване, курил трубку и задумчиво поглядывал на мокрое звездообразное пятно на потолке. Она застала его в тот момент, когда он рассказывал теще какую-то историю.

…я ему сказал: — Пан трактирщик, все-таки чудно у вас как-то… — Что чудного-то? — он мне на это. — Что чудного? А вот что чудного. Даете хорошую порцию мяса и всего две картофелинки к нему. Как это понимать? Я привык к изрядной порции картофеля. Мне не столько мясом угодишь, сколько картошкой. Я смолоду картошечник. — Он ничего не сказал и ушел на кухню. Официант принес мне полную, с верхом, тарелку картошки. Поглядела бы ты…

— Но тебе пришлось заплатить за эту картошку дополнительно… — заметила теща.

— Э, ты меня не знаешь! Я заказал еще две кружки пива и сигару Кубо, все вместе стоило семьдесят пять крейцеров. Тогда все было по старинке, не то что нынешняя обдираловка… В том городе у меня вышло недоразумение из-за двух центнеров мака.

Известие о наследстве вызвало панику. Это было неслыханно, чтобы такое счастье, как крупный выигрыш или наследство, подвалило беднякам. Подобное случается лишь в рассказах из календарей для простонародья. Теща переполошилась и принялась бесцельно бегать по комнате. Не отдавая себе отчета в том, что она делает, движимая силой привычки, она приготовила кофе. Тесть от восторга издавал звуки, похожие на скрип продавленного дивана.

Теща пустила слезу и обняла дочь. Тесть полагал, что тут нужна твердая рука. У человека есть определенные обязанности в отношении собственности.

Допоздна засиделись они, толкуя о предстоящей радужной жизни.

Глава тридцать пятая

«…отказываюсь от квартиры, съеду в конце нынешнего квартала, не позднее Нового года…»

Снова и снова возвращался полицейский к этой фразе, приведшей его в полное смятение.

«Как это так? — ломал он себе голову, длинными шагами меряя комнату. — С чего это они съезжают? Вдруг на тебе, ума не приложу».

«Может, чиновник испугался, что на него подадут в суд за ту выходку?» — раздумывал полицейский, но потом решил: вряд ли. Чиновник знает, что люди, живущие на их улице, отказались свидетельствовать по этому делу, а времена сейчас такие, что на суде не верят даже полицейскому.

Может, нашли что получше?..

Это не исключено, и все-таки странно… Разве сейчас можно так сразу найти квартиру? Они воображают, будто кто-то будет их обхаживать. Как бы не так, могу дать голову на отсечение. Уж не считают ли они, что я буду плакать по ним. Как же! На их место найдется десяток желающих.

Полицейский подумал, что, собственно, ему следовало бы радоваться, — удалось достичь того, чего он так долго добивался.

«Я рад, — внушал он самому себе, — если хотите знать, на этой квартире можно кое-что выгадать. Дом полностью построен, и я могу требовать более высокой платы. Испугали, ха-ха!»

Между тем никакой радости он не испытывал. Напротив, смятение его усиливалось, и он оказался в тенетах сомнений.

«Не перегнул ли я палку, так нажимая на них? А, велика беда! Ступайте себе на здоровье! Упрашивать не буду. И без того с вами была одна морока…

Собственно, какая морока? Не так уж и плохо все было… Бывают жильцы и похуже.

Он еще куда ни шло. С ним еще можно ладить. Но она… Это такая штучка!

Ну да что уж!.. Нужно только не обращать внимания, что бы там люди ни говорили!.. Не просчитался ли он, раз дело приняло такой оборот?

Проклятье! — отвел он душу. — Надо все разнюхать!»

Он нахлобучил фуражку и отправился к своему дому.

На улице нос к носу столкнулся с женой. Лицо у нее горит, глаза вытаращены.

— Что такое? — спросил полицейский. — Где ты была?

— В лавке, у катка. Женщины мне все сказали…

— Что они тебе сказали?

— Ходишь туда-сюда, а ничего не знаешь!.. Они получили наследство… Дом получили в наследство и тысячи!..

— Кто получил наследство?

— Кто, кто, — закудахтала жена полицейского, — Сыровые получили в наследство дом и тысячи… Какие там тысячи — миллионы. Миллионы, ты только подумай! Женщины врать не станут…

Полицейский остолбенел.

— Ага! Так вот оно что! — с облегчением произнес он.

Придя в себя, он почувствовал, как в нем вскипает злоба.

— Ах ты такая!.. — заорал он и погрозил жене кулаком. — Вместо того, чтобы сидеть дома, слушаешь сплетни. Ты все время к ним придиралась, вот и выжила из дому. Вечером я с тобой расквитаюсь!

И он поспешил прочь, задыхаясь от ярости.

На террасе он увидел чиновника. Тот сидел на стуле и читал газету, преисполненный того спокойствия, какое присуще людям с обеспеченным будущим.

Полицейский опять ощутил приступ некоего подобия гнева. «Он не выполняет распоряжения!» — мелькнуло у него в голове. Но тут же, осознав, что имеет дело с человеком, вырвавшимся из кабалы, взял себя в руки. Возмущенная гладь его солдафонской душонки успокоилась. И он поздоровался.

Чиновник затрепетал.

— Стало быть, отдыхаете после работы? — ласково справился полицейский. — Это хорошо, это хорошо… В канцелярии духота, и так приятно посидеть на свежем воздухе. Немного расслабиться и снова за дело. Так и полагается…

Чиновник, вновь обретя присутствие духа, согласился с тем, что отдохнуть после работы, действительно, приятно.

— А что это вы?.. — перешел в атаку хозяин. — Съехать от нас хотите? Вам в моем доме уже не нравится? Оно, конечно, кое-какие недоразумения были, но я уже понял, где собака зарыта. Я прекрасно вижу, кто виновник всех неурядиц. Я составлю такое распоряжение, что… Все опять будет в порядке. Сделаю вас старшим над другими жильцами, и ваше слово будет значить то же, что и мое…

Чиновник отозвался в том смысле, что, к сожалению, он уже не сможет участвовать в благотворительном законотворчестве и реформаторских усилиях пана хозяина. Вскоре он переезжает в собственный дом.

Полицейский скорбно поддакивал.

— А я-то думал, — проникновенно сказал он, вздохнув, — что мы никогда не расстанемся, что будем всю жизнь верны друг другу… Стало быть, переезжаете в собственный дом? Это хорошо, поздравляю… Стало быть, теперь так: я — домовладелец и вы домовладелец. Мы оба — домовладельцы, ха-ха… Но вы — крупный домовладелец, а я — мелкий домовладелец.

Так витийствовал полицейский, и слова из его уст текли сладкие, словно патока. Чиновнику от его речей стало тошно. Он поднялся, намереваясь уйти.

Полицейский подошел к нему вплотную и, дыша прямо в лицо, сказал доверительно: — Я вам дам один совет, пан Сыровы, раз вы начинаете новую жизнь… Вы должны держать жильцов в строгости, потому как жильцы — большие мерзавцы. Я это испытал на собственной шкуре. Говорю вам это как опытный домовладелец. Мы, домовладельцы, должны держаться вместе…

— Йиндржих, — крикнула из квартиры пани Сырова.

— Милостивая пани вас зовет, — предупредительно сказал полицейский. — Верно, что-то приготовила, чтобы вы подкрепились после работы. Так и полагается. Одобряю.

Чиновник ушел. Полицейский с минуту помешкал, а затем сказал самому себе: — Крупный домовладелец, а со мной, мелким домовладельцем, был вполне обходителен.

— Милостивая пани, — обратился лавочник к пани Сыровой, — вам должно было подвалить счастье, потому что вы ко всем относитесь чистосердечно. Господь Бог все так ловко устроил, что вам досталось наследство. Каждому — свое. Он уже не мог больше смотреть на ваши неимоверные муки. Вот он все и изменил к лучшему. Все в этой жизни предопределено. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Эта полицейская свинья всем строит козни, но до поры! Наступит и его черед.

— Мейстршик, — одернула его жена. — Как ты неосторожен!

— Я долго осторожничал, Майдалена, — отозвался лавочник. — А что толку? Все равно он точил на нас зубы и, где мог, пакостил. Мы закрываем дело и потому можем позволить себе иметь собственное мнение… Это пока занимаешься торговлей, нужно держаться в сторонке. С чем пожаловал к нам пан Шу-пита?

Правой рукой, черной от клея, сапожник схватил руку пани Сыровой и с пафосом заговорил: — Троекратное ура и да здравствует! Наступает день высвобождения из оков угнетателей… Долой полицейский произвол! Да здравствует маленький человек!

Он подмигнул лавочнику и продолжал: — Я малость хватил на радостях. Да не осудят меня за это! Я не позволял себе этого со дня бала нашего сапожного цеха. А полицая я отколошмачу, даже если меня потом за это посадят! И пропишу о нем в газете. В голове у меня уже все это есть. Всю его биографию и все делишки пропишу, — пусть общественность знает, что это за фрукт!.. Вот так…

И принялся горланить песни. Прибежала пани Шупитова. После длительных уговоров ей удалось увести мужа.

Полицейский ковырялся в саду, предаваясь размышлениям о деньгах и внезапном обогащении.

«Один, — размышлял он, — в поте лица зарабатывает каждый крейцер, а на другого деньги сами сваливаются нежданно-негаданно и попробуй, разберись тут!»

Он нахмурился. Его снедала зависть. Он глянул на входную дверь в дом и увидал трафикантшу. Заметил, что она раздалась в боках.

Он подошел к ней и сказал: — Пани, что я вижу? Как вы могли себе такое позволить?.. О детях у нас уговора не было…

— Вот еще, — парировала трафикантша.

— Молчать! Никаких «вот еще»! Здесь каждый делает, что ему взбредет в голову. Я пустил вас в дом как бездетных супругов. О детях в контракте по найму нет ни слова. Дети наносят вред хозяйскому имуществу. — У пана Фактора, — будут говорить, — полон дом детей, и приличного съемщика мне не видать. И вообще я стал замечать, что вы все делаете мне назло. Я велел вам содержать в порядке могилу моей матери, а давеча я пошел на кладбище взглянуть… Разве это могила? Куча перегноя, а не могила. Позорите меня перед всем честным народом! Я вижу, придется вас проучить!.. Вы должны были подливать в лампадку масла. Вы делаете это?

— Делаю… — всхлипнула жена трафикантка.

— Нет, не делаете… Лампадка погасла. Придется за вами приглядеть. Наушничали на Сыровых, теперь они от меня съезжают. Шастаете туда-сюда, а ведь я наказал жильцам находиться в своих квартирах. Худо вам будет! Я за вас примусь…

Полицейский остался один. Он стиснул кулаки и злобно произнес: — Грошовые съемщики! Толку от них никакого, а делают, что хотят. Пусть выкатываются! До сих пор выплачиваю проценты, точно швыряю деньги в бездонную бочку. А они не желают этого понимать! Никто не поверит, какая голь перекатная живет у меня в доме.

Глава тридцать шестая

Прошло несколько месяцев, и холмы в предместье покрылись снегом. На улице трещали морозы, люди говорили: — Ну и холодина же нынче! — По косогорам сновали дети с санками.

Супруги Сыровы готовились к переезду. Пани Сырова паковала вещи, среди разбросанных монатков метался тесть, забравший себе в голову быть во что бы то ни стало полезным.

Полицейский ходил вокруг своего дома, наблюдал за всей этой кутерьмой и меланхолически говорил себе: «Ну вот, началось!» Снедаемый тайным умыслом, он подкарауливал чиновника. Когда пан Сыровы появился из-за двери, полицейский остановил его и сказал: — Стало быть, вы всерьез!

— Да, пришла пора, — ответил чиновник.

— Как быстро пролетело время! — заметил полицейский.

— Даже в голове не укладывается… — печально произнес полицейский.

— Даже в голове не укладывается.

— Повстречались и вот уже должны расставаться… — философствовал полицейский.

— Один съедет, другой въедет, — чиновник в ответ.

— Это будет уже не то, — сказал полицейский.

— Привычка много значит… — сказал чиновник.

— Познакомились, пожили бок о бок и вот — конец.

— Появятся другие съемщики…

— Только смерть может оборвать узы между хозяином и жильцом. Иначе грош нам цена.

— Не всегда так получается. Мало ли что может измениться…

— Это верно.

Полицейский в нерешительности помолчал, потом подошел к чиновнику ближе и сказал, понизив голос: — Коль скоро мы домовладельцы, так вот промеж себя… У меня сейчас столько хлопот… Понимаете, иначе никак… Мы ведь всегда понимали друг друга… Я на этих днях должен внести в городскую казну пять тысяч на тротуар перед домом. А банк… дескать только после Рождества. Сейчас не время. Вот я и подумал, что вы как домовладелец…

Некоторое время он еще продолжал в том же духе, пока, наконец, чиновник не уразумел, что полицейский просит у него взаймы. Странное настроение овладело им. Ему, Бог весть почему, сделалось стыдно; было у него такое чувство, будто его заставляли глотать невкусную еду.

И тут в дверях появилась пани Сырова. Она резко сказала: — Ничего из этого не получится, пан Фактор! С какой это стати, скажите на милость, мы будем одалживать вам деньги? Разве мало причинили вы нам неприятностей?! Обратитесь к другим. Мы не желаем вас знать! Йиндржих, не стой, иди домой!

Полицейский опешил, но тут же обрел прежнюю агрессивность.

— Ну, ну, эко, скажите!.. — язвительно воскликнул он. — Я не с вами разговариваю, любезная. А пан Сыровы — это совсем другое. С ним я и среди ночи буду разговаривать. Не боль-но-то мне нужны какие-то пять тысяч. У меня, может, денег-то побольше, чем у вас. Я уже давно домовладелец, а вы понятия не имеете, что это такое. Я рад, что избавлюсь от вас, все равно от вас проку что от козла молока. А находиться на террасе вы не имеете права. Пока я здесь, мои распоряжения вы обязаны исполнять. Хозяин здесь я.

Через несколько дней на окраине появился какой-то господин. Он был одет в шоферскую бунду, а его массивный череп прикрывала кожаная кепка. У него были выступающие скулы, черные усы и черные бакенбарды. «Я знаю, что почем, меня не проведешь!» словно было написано у него на лбу.

В сопровождении полицейского и с сигарой во рту он посетил квартиру Сыровых. Все тщательно осмотрел, с видом знатока проверял, плотно ли прилегают оконные рамы и двери, сунул голову в печь и опробовал сливное устройство в клозете. Все это он проделывал с придирчивостью кровно заинтересованного человека. Затем они вышли во двор, и чиновник услыхал их разговор.

— В моем доме, пан Балоун, — произнес полицейский, — вы будете жить, как в раю. Я такой человек, что… другого такого хозяина вам не сыскать. Уступать друг другу, — вот это по-моему. До вас тут многие интересовались квартирой, но я — молчок. В этих делах я осторожен…

Человек в шоферской одежде сдвинул сигару из одного угла рта в другой и прохрипел: — Ну все это разговорчики. А вот где здесь белье сушить?

— О, Боже ты мой! — с воодушевлением воскликнул полицейский. — Найдем где! Я сделаю для вас все, чего ни пожелаете. Главное, это согласие. Вот здесь, перед домом, будет бассейн с фонтаном. Может, и золотых рыбок заведу.

— Меня интересуют не золотые рыбки, а подвал с крепким запором. Если кто позарится на мой уголь, я тому ноги переломаю. Я человек вспыльчивый.

— Не извольте беспокоиться, — принялся горячо заверять полицейский, — я и сам пекусь о порядке! Вижу, мы друг друга поймем. Я как встретил вас, так сразу же себе сказал: мы не разойдемся, всю жизнь будем верны друг другу.

— Не о том речь, — перебил его пан Балоун, — я — за. Уж снимать, так снимать. Я крейцеры считать не буду, но одурачить себя не дам. И на том буду стоять.

— Вот это по-моему, — вскричал полицейский. — Все будет в ажуре. Э, вам у нас понравится! Взгляните, вот здесь, где мы стоим, я посажу липку. Когда она вырастет, из нее получится эдакая раскидистая славянская липа, понимаете? И под этой липой мы будем с вами сиживать в добром согласии…

— Вот как, — буркнула шоферская тужурка, — даже липа… А на кой ляд такое дерево? Главное, куда мне прикрепить антенну? Я любитель музыки, и если у меня не будет радио, то со мной лучше не заговаривай.

— Ради Бога, — отозвался полицейский, — ради Бога, пан Балоун! Будет вам радио, все будет! Чего ни пожелаете, — все сделаю!..

Некоторое время они продолжали этак толковать, а затем полицейский проводил нового съемщика к калитке.

Под Новый год супруги Сыровы переезжали. Прибыла гужевая подвода, и носильщики погрузили вещи. Сбежалась вся улица, выказывавшая свою участливость. Пришли знакомые, чтобы проститься. Лавочник вышел на порог и помахал рукой. Прибежал сапожник в шлепанцах на босу ногу, провозглашая здравицы в честь супругов Сыровых. Подошел пан учитель-Шолтыс, пожал чиновнику руку и меланхолически произнес: — Вы уезжаете, а мы остаемся здесь в плену вавилонском.

— И для вас, — сказал ему чиновник, — настанет день искупления.

Пан учитель покачал головой. Обронил, понизив голос: — Дед Гинек полагает, что горькую чашу мы должны испить до дна. Вам же он пророчит времена счастливые и благополучные.

— Ваш пан дедушка Гинек, — растроганно произнес чиновник, — человек достойный и рассудительный. Когда будете с ним говорить, передайте ему мой нижайший поклон.

— Благодарю, передам, — поклонился пан учитель. — Буду вспоминать вас…

Когда ломовик стегнул лошадей, перед домом остановился автомобиль. Пан Сыровы с супругой важно сели в машину, шофер захлопнул дверцу, мотор заурчал, и авто плавно тронулось с места.

Чиновник обернулся. Дом в предместье и зубчатая ограда становились все меньше и меньше. За углом они исчезли с его глаз.

Чудесным солнечным днем перед входом в здание суда по гражданским делам адвокат с холодными глазами столкнулся со свои плешивым коллегой.

— Кого я вижу! — воскликнул он. — Вы куда, пан коллега?

— А, — ответил плешивый доктор юриспруденции, — у меня тут одно дело… Мой клиент подает иск на своего хозяина, из-за какой-то липы.

— Вот как! — удивился адвокат с холодными глазами. — Вы представляете пана Балоуна?

— Откуда вы знаете?

— Как же мне не знать… Я защищаю пана Фактора.

— Ха-ха, вот так оказия… Стало быть, мы опять в соперниках.

— Но это дело вы проиграете, пан коллега. Мы не обязаны предоставлять вам липу.

— Ошибаетесь, пан коллега. Эта липа является основным пунктом договора о найме, она была твердо обещана, и мы на этом настаиваем.

— Липа не является составной частью контракта о найме. В данном случае речь могла бы идти о дарении, и то при наличии дарственной, составленной при участии нотариуса.

— Какое там дарение! Объектом контракта о найме может быть и часть недвижимости, в данном случае — дерева. Мы пригласим свидетелей, которые покажут, что мой клиент искал квартиру с твердым намерением жить в согласии с хозяином. Со своей стороны пан Фактор обещал посадить липу, под которой намеревался сиживать с моим клиентом в добром согласии. И от этого мы не отступимся, пойдем даже на меры принуждения ad faktum praestandum… Впрочем, об этом мы поговорим в суде. Что поделывает ваш полицейский?

— Что поделывает? На его участок зачастили лица с портфелями.

— О, это плохо!

— Думаю, он лишится своего дома. Но не судиться он не может. Упорно судится с каждым, упрямец…

— А моя клиентка, его хозяйка, — тоже… Она уже в богадельне. Ее последний дом как раз пошел с молотка.

Плешивый адвокат взглянул на часы.

— Не пора ли нам?

Оба адвоката исчезли в здании суда.