Дом на Луне

— Феликс, я тебе про это говорил! — нетерпеливо сказал Борька. — Видал, какой стакан?! Музей Соломона Гугенхейма по нему плачет.

— Плачет-то, он плачет, — вымолвил, наконец, Феликс. — Но я не понял, Иннокентий, красавец мой, объясните, что это означает?

— Модель Вселенной, — просто ответил Кеша. — Погружение в океан Времени — к великим крокодилам старости и смерти.

— Что?! Крокодилы? — оживился Феликс.

— Ну да, крокодилы! Либо мы съедим крокодила, либо крокодил съест нас. Потому что вечность — это крокодил, кусающий свой хвост!

— Вот это по-нашему! — вскричал Феликс. — Это мне нравится! Весьма впечатляюще, а, Мордухович?! У меня даже возникла идея: а давайте в стакан посадим чучело крокодила?

— Давайте! — воскликнул Борька. Он так обрадовался, что лед тронулся, он был готов даже сам туда сесть, пусть его засыплет песком, только бы успели сфотографировать и поместили на обложки журналов!

— Нет, — сказал неподкупный Кеша. — Кроме женщины и мужчины там будет только плюшевый мишка моей жены Маруси, которого она хранит с детства.

— И страусиное яйцо! — сказал Феликс. — Это моя личная просьба.

— Нет, — сказал Кеша.

— Ты что такой несговорчивый? — Феликс помрачнел.

— Друзья! — Борька кинулся разряжать обстановку. — Не будем торопить события. Соорудим песочные часы, а там видно будет.

— Сколько ж это может стоить? — спрашивает Феликс. — Тут один стакан потянет на двенадцать тысяч долларов!..

— А мы привлечем спонсоров! — не унывал Борька. — Стекольную фирму подначим, которая делает стеклопакеты. Звоним и ставим вопрос ребром: выдержит их стекло пять тонн песка?.. Мало ли, вдруг по Москве промчится смерч или песчаная буря? Мы хотим знать, можно ли за этим окном спокойно спать в момент наступления конца света? Или нет?

Это был благородный и праведный вызов. И его принял один из самых передовых наших граждан, мультимиллионер, олигарх, доблестный Саблин Илья Трофимыч, директор стекольного заводика.

Борька семь раз пытался попасть к нему на прием, — тот ускользал, как Протей, знаток глубинных тайн, обладавший свойством принимать любое обличье, только бы уклониться от неприятных вопрошателей. Но когда они встретились и мой Кеша разложил на его столе чертежи, Илья Трофимыч благоразумно отбросил имидж человека, которому хоть трава не расти. Не зря же он вскармливал дух и лелеял зародыш мудрости, в свободное от стекольного бизнеса время, приобщаясь к тайнам просветленных Учителей! На полке у него стояла книга «Искусство владения мечом», а директорский кабинет украшала старая пожелтевшая афиша, где он играет на скрипке. Когда-то Илья Трофимыч был скрипачом.

— Я помогу воплотить вашу песочную симфонию, — взволнованно произнес Илья Трофимыч. — Не потому, что я такой простофиля и меня беспокоит репутация завода. У нас расширенный ассортимент окон, фасадов зимних садов, лоджий и других светопрозрачных систем из ПВХ, алюминия, экологически чистых материа-лов — дуб, сосна, лиственница. Быстро, по разумной цене, европейское качество и надежность, третий контур уплотнения исключает сквозняки, морозоустойчив, пятнадцать лет гарантии, одиннадцать лет успешного остекления Москвы и Московской области… Я помогу вам, — сказал директор Саблин, — поскольку меня самого тревожит образ Времени.

— Клянусь, — отвечал ему Борька, потирая ладони, — что ваши деньги не будут брошены на ветер! …А только зарыты в песок!

— Я ведь и сам не чужд искусству, — проговорил Илья Трофимыч. — Такие люди, как вы, Иннокентий, дают нам возможность преодолеть привычную узость! Воспринять мир не так, как того требует здравый смысл! Смешать порядок элементов, на который обрек нас наш разум…

Он вызвал секретаря и, чтобы не канителиться попусту, продиктовал приказ о начале работы стекольного завода над Кешиным проектом.

— Правильно говорили древние, — единым росчерком Илья Трофимыч подмахнул бумагу, — не преступай закона, раздавай дары, твори жертвы.

Ясный, стремительный, богатый, как Крез, директор Саблин встает, нежной рукой скрипача жмет Кеше руку и долго трясет ее.

— Я не создал бы доходнейшего бизнеса, не будь у меня нужной смекалки, — сказал он на прощание, — однако в вашем проекте мне видится потаенный свет. И мои стекла этот свет проявят…

Опьяненный удачей, Борька затеял душевный разговор с директором песчаного комбината. Песок-то нужен был рафинированный, кварцевый, двадцать мешков по пятьдесят килограммов! Но, как ни обольщал легкой вкрадчивой речью песчаного магната, тот наотрез отказался разбазаривать свои сокровища и послал Мордуховича куда подальше.

— Теперь все — художники! — изрек он, нахмурив бычачий лоб. — А кто будет лить сталь и добывать полезные ископаемые?

— Вот люди, а? — возмущался Мордухович. — Зимой снега не выпросишь!

Ладно, на песок раскошелился Феликс.

— А за манекены как будем платить? — паниковал Кеша.

Он хотел сделать две скульптуры с натуры, попросил мальчика позировать и Тасю. Но те не согласились, чтобы их засыпал песок, они только начинали жизнь, для них это было как-то стремно.

Тогда он взял мою фотографию и свою и поехал в Химки. Там, на заводе в цехе стеклопластики, лепили фигуры по заказу клубов и ресторанов — майора Пронина или отважного летчика Джао-Дэ, амурчики, купидоны и херувимы на загородные виллы, ангелы для храма Христа Спасителя — все там делается. А первое, что увидел Кеша, — почти готовый слон в натуральную величину — для казино «Элефант». Его уже отшлифовывали. Это было сильное зрелище.

Кеша познакомился с бригадиром:

— Ну, что, триста баксов — голова! Жень!

С лестницы, приставленной к хоботу слона, спустился Женя Дятлов.

— Поразительное сходство. Это ваша сестра? — спросил скульптор Дятлов, поглядев на мою фотографию.

— Уже да, — ответил Кеша.

Женя вылепил головы из глины, потом сделал гипсовую отливку и окончательный вариант отлил из пластика.

Кеша в свою очередь раскрасил нас акрилом, глаза нарисовал. Красотища неописуемая! Новые головы нам даже больше нравились, чем старые. Однако близился час расплаты. И Кеша робко поднял этот вопрос на семейном совете.

Он боялся, что все ответят:

— Мы за ваши головы не дадим и ломаного гроша.

Главное, как раз перед этим разговором мальчик насвистывал меланхолическую песенку «Жалоба ковбоя». А Кеша возьми ему и скажи, да еще так строго:

— В доме не свистят. А то денег не будет.

— Обычно так говорят люди, — отозвался мальчик, — у которых страшно их не хватает. Почему-то они любят это талдычить!

Мы позвонили Рите и Серафиму.

— Какое давление? — спросила я дружелюбно.

— Не смей это постоянно спрашивать! — сварливо ответила Рита. — Как ты не понимаешь? Ты нас унижаешь этим вопросом.

— К черту подробности!!! — вмешался в разговор Фима. — ВЫ ЖИВЫ? — вот что надо спрашивать. А то, знаешь — давление может быть нормальное, зато все остальное…

Чтобы поднять всем настроение, Кеша сварганил знатную уху. Недавно я гуляла на Патриарших прудах, сумерки, падал снег, зажигались огни, вечная реставрация идет полным ходом. Смотрю, в рыбном магазине на прилавке — огромнейшие чудища морские с застывшим взором. Пригляделась — о, господи, это мороженые акулы!..

— Акулы? — ахают коренные москвичи, не веря своим глазам.

— Акулы! Акулы! В подарок от Саддама Хусейна, — отвечал очень страшный мужик в колпаке и фартуке, без переднего зуба совершенно. — Они у нас тут целые — потому что пила сломалась.

Я там купила шикарнейшего лосося, из которого был сварен суп. Все прямо обалдели, до того он вкусный и сытный.

Стараясь казаться немногословным, Кеша изложил свой план взимания контрибуции у населения. По самым скромным подсчетам, выходило, что на парочку манекенов нашей семье надо в складчину выложить штуку баксов.

— За мою и Марусину головы скульптор просит шестьсот, если б я его попросил сделать нас от макушки до пяток, он потребовал бы две тысячи, не меньше! — рассказывал Кеша, радушно подливая нам в тарелки лососевой ушицы.

— А я нашел такой магазин, где продаются уже готовые туловища с ногами и руками! Они, правда, стоячие и со своими головами на плечах. Но если придать им форму сидячих людей, те головы оторвать, а наши приделать, — радовался он, как будто был самим Творцом вселенной, — получится большая экономия!..

— Давайте вложим капитал в мою работу «Мы поглощаем Время, Время поглощает нас»! — звал нас Кеша в заоблачные дали. — Это непременно окупится! Любой Музей современного искусства ее с ногами и руками оторвет! Все вернется нам сторицей, принесет гигантскую прибыль! А мы эти деньги пустим на квартиру!

— Впрочем, если вы ничего не дадите, я вас пойму и прощу, — заметил он с подобающим смирением. — Возьму посох, котомку и босой пойду по Руси.

Так он сказал, бесхитростный, превозмогающий невзгоды, и дал нам почитать квитанцию «изготовление голов», где Женя Дятлов подробно расписал смету.

Наши родные и близкие подробно ознакомились с этим документом, после чего, молча, уставились на Кешу. А, надо сказать, у Кеши всегда в животе начинает бурчать от чрезмерного внимания. Вот он стоит перед нами — а в животе у него:

— Вр-р-р! Бр-р-р!

Первым опомнился мальчик.

— Да ты, Кеша, спятил! — сердито сказал он. — На каждом шагу мы рискуем своими деньгами. А ты, вместо того чтобы приумножать наши богатства, наносишь корпорации непоправимый ущерб!

Зато Серафим — он очень много совершил и многое собирался совершить — произнес:

— Мы не вправе требовать, чтобы Иннокентий изменил тем задачам, для которых его предназначило само провидение. Кеша — гений, такое придумал! Его ждет оглушительный успех. Деньги потекут к нему рекой, и он худо-бедно наскребет на свой взнос! Кто как хочет, а я буду участвовать в этом проекте.

— Уж лучше скинемся Фиме на зубы! — артачился мальчик.

— Ни в коем случае! — сказала Рита. — У Фимы красивые разноцветные зубы: очень золотые, золотого золотей, желтые, коричневые и кипенно-белые! Зубы для Фимы не являются нашей первоочередной задачей.

— Вы посмотрите на нее! — всплеснул руками мальчик. — Я к ним вчера прихожу — у них шаром покати. В доме куска хлеба нет. Одни грибы и капуста.

— Капуста с грибами способствуют пищеварению! — важно отвечала Рита. — Это нам полезно для здоровья. Никто не скажет, что я не забочусь о своем муже. У всех мужья давно уже умерли, а у меня — нет. Пусть он худой и глухой, но это к питанию не относится. Кстати, за последнее время Фима налился, как яблочко, округлился. Он ходит без трусов уже несколько дней!

— Потому что мне резинка тесна! — сказал Фима.

— Это значит, что ты увеличился в объеме. Прямо видно, как у него все растет и наливается. И он даже стал меньше лысый, вы заметили?.. Мы были с ним в поликлинике. Там сидят тридцать три старичка, так он самый обаятельный! Сложил руки на ширинке, глаз у него лукавый!.. Нет-нет-нет, я делаю вложение в статуи!

Фима взглянул на нее с восхищением:

— Мы с тобой понимаем друг друга, — нежно проговорил он, — как Роза Люксембург Карла Либкнехта!

— Даже лучше! — добавила Рита.

— Надеюсь, никто не возражает, — тихо спросила Тася, — если я внесу свою долю в создание скульптур?

Ну, тут и мальчик принес из чулана пачечку банкнот и со словами: «Ты, Кеша, образчик законного ограбления ближних!» — позволил приобщить их к остальным капиталам.

— Меня обуревает букет чувств, — выступил с ответной речью Кеша. — Благодарность, радость, гордость… и уверенность в завтрашнем дне!

Короче, он снова вдел ногу в стремя, а вдогонку ему неслось одобрительное гиканье ковбоев, скакавших в поднятых клубах пыли.

Мы отправились в Химки, там, на складе, уже стояли голые манекены, магазинные, с нашими головами. Словно Сумасшедший Доктор из Пещеры ужасов, Дятлов распилил им руки и ноги, а потом примотал скотчем к туловищу так, чтоб они были согнуты в локтях и коленях.

Стали думать, во что их одеть. У нас нет ничего парадного, пришлось выпросить у Серафима его костюм шерстяной, австрийский, в отличном состоянии.

Ботинки дал Кеша — лучшие свои ботинки!

Рита с печальным вздохом безвозмездно пожертвовала старинную вязаную шаль, платье бежевое, туфельки, все такое старое, но выглядит благородно.

Еще у Риты в сундуке оказались припрятаны два парика, один из которых она собралась вручить моей тетушке на семидесятипятилетие. Маргарита придумала яркий застольный хеппенинг: заколками заколоть волосы — вроде бы «под лысого», нацепить парик. А в разгар застолья поднять бокал и воскликнуть:

— Смотрите на меня! Видите, как я эффектно выгляжу? Но что я — без этого предмета???

После чего — сорвать парик и с головой — гладкой, как коленка, провозгласить:

— Это нужно каждому! Катрин! Нахлобучивай его скорее! Он — твой!..

— А я выну зуб вставной изо рта и скажу: «Веня! брат! А это тебе!», — возмущенно сказал Фима. — И присовокуплю слуховой аппарат. Тут все как пойдут преподносить друг другу свои протезы, костыли и супинаторы!.. Вот будет веселье!

Рита обиделась, надулась и всю дорогу ворчала, мол, она только хотела, чтобы Катюша выглядела как нормальная бабулька, а не как одуванчик после урагана.

В назначенный день в галерее «Феникс» Феликс принимал от производителей циклопические песочные часы. Высотой два семьдесят, тройные стекла, способные выдержать давление в несколько тонн, шесть граней, стальная рама, наверху конус с дырочкой из металла проложен стеклами, все это герметично!..

Илья Трофимыч Саблин не мог налюбоваться на свою работу. Он шагал кругами, как конь на поводе, и косил в ее сторону восхищенным глазом. Саблин — бывший скрипач, а дочь у него учится в консерватории по классу вокала. И когда он узнал, что на открытие придут высокопоставленные особы, мэр, Министерство культуры в полном составе, заместитель мэра Иосиф Орджоникидзе, строительные магнаты, режиссеры, актеры, толпы знаменитостей, завел такой разговор с Кешей, мол, а что если на вернисаже в стеклянной призме исполнит арию «Приди, возлюбленный, приди» одна подающая надежды оперная певица, намекая на свою дочку.

— Интересная идея, — сказал Кеша. — Но, между прочим, на нее будет сыпаться песок.

— Почему? — дудел в свою дуду Саблин. — Она споет, мы ее выудим оттуда, и ты откроешь вентиль.

— Побойтесь бога, Илья Трофимыч, там же ничего не слышно, безвоздушное пространство! — заслонял своим телом Кешу Борька Мордухович. — Хотите — сами берите скрипку, садитесь туда и играйте беззвучно! А что? Это будет картинно: бизнесмен, олигарх, гений стеклопакета сидит в стакане собственного изготовления и наяривает на скрипочке!

Вся художественная общественность Москвы съехалась во двор ничем доселе не примечательной галереи «Феникс» — чиновники, коллекционеры, любители искусств, мелкие тусовщики, которые ходят на фуршеты, чтобы выпивать и бутерброды с собой унести в пакетиках (есть же такие!).

Феликс предстал перед публикой в умопомрачительном шерстяном костюме болотного цвета, камышовой рубашке и авангардном галстуке с изображением нильского аллигатора.

— Друзья! — сердечно произнес он, распахивая объятия и обнаруживая у себя на груди крокодила от носа до хвоста. — Как говорил у нас в Анголе полковник Веткин: «Время деньгу дает, а на деньги и времени не купишь»! Поэтому выставку «Машина времени» считаю открытой!

…В центре зала, в граненой колбе на стульях за столом, устланным бабушкиной скатертью с кружевами, неподвижно сидели мы с Кешей. И я подумала: какой же у меня царственный профиль. Я раньше стеснялась своего профиля, а сейчас я им горжусь.

Рита с Фимой чуть в обморок не упали, когда вся эта архитектоника явилась их изумленному взору в полной красе. Перед нами сияли хрустальные бокалы, остатки былой роскоши, кузнецовские тарелки, которые дед Степан еще до революции поднял с затонувшего корабля «Женя-Роза», вилки, ножики, все как полагается, у ног на полу примостился мой старый плюшевый медведь. Замкнутая сфера Вселенной, увенчанная внушительным стеклянным конусом — вместилищем песка.

Телевидение, фотографы окружили песочные часы. Самый знаменитый фотокор Восточной Европы, светило фотографии, немец Бурхард Ханс Юрген нацелил на Кешу объектив.

Снимали каждый шаг: вот он приставил к колбе лестницу, поднялся, палочкой раскрыл отверстие в часах, откуда легкой струйкой, почти прозрачной, полился песок, тончайшая песчаная пудра.

В течение нескольких секунд она покрыла наших магических двойников, словно патиной, придав античный вид, будто они вылиты из бронзы. Что-то египетское проступило в лицах — от изваяния супружеской четы Рахотепа и Нофрет, которые присели тут на мгновение — пять тысяч лет назад в эпоху Древнего царства.

Подобно эху, миражу, оптической иллюзии, безмолвные фигуры, оборвавшие свою речь на полуслове, вызвали у зрителей почти такое же благоговение, какое было в сердцах подданных Хуфу.

Песок ложился слоями, закручиваясь по краям — или вращение Земли было тому причиной, то ли под действием магнитных полей, до того плавно обтекавших предметы, — ничто не сдвинулось с места, хотя Кеша нервничал по этому поводу, порывался бокалы прикрепить к столу.

— Песок прямо как воздух! — в изумлении пробормотал Кеша.

Официант вынес шампанское и оцепенел, не в силах оторваться от часов, все смотрел завороженно, как Время поедает нас, а мы поедаем Время. Он стоял — с той стороны, за часами, переживал, что не может обслужить столик, ввиду текучести и тонкости энергетического воплощения клиентов.

Внезапно песочные часы залило неисчерпаемое в своих проявлениях лазоревое свечение. Мне показалось, воссиял потаенный свет мудрости Совершенства, неотделимый от прозрачности всех вещей.

Но тут как гром среди ясного неба раздался оперный баритон Ильи Трофимыча Саблина:

— Это электрохромные стекла, — сказал он, и все вздрогнули. — Изобретение инженера Потапова. Там между стеклами проложено специальное химическое вещество, состав которого наша фирма держит в большом секрете. В ближайшем будущем мы начинаем широко внедрять его в производство. Не надо ни штор, ни занавесок, ни жалюзи! Неоценимое подспорье — в белые ночи за Полярным кругом! Стоимость одного квадратного метра — шестьсот евро. Кто желает заказать — пожалуйста! Нет желающих? Ничего, подождем. Потом в очереди стоять будете!..

Грозное предупреждение Ильи Трофимыча вывело публику из оцепенения, она загудела как разбуженный улей. Раздались восторженные возгласы. Прищелкивали пальцы. Феликс растолковывал респектабельному директору Московского музея современного искусства Васе Церетели сложный принцип работы песочных часов.

— Значит, лезешь на лестницу, — говорил он, — и высыпаешь в конус три мешка песка. И он восемь часов сыпется. А нагружаешь так: стоишь на лестнице — вверху, снизу ведра подносят, а ты засыпаешь.

— А когда просыпаешься, — пошутил Мордухович, который этот песок весь собственноручно засыпал в конус, — уже все готово!

Рита, Серафим и наш мальчик с Тасей, хотя и глядели именинниками, но все же растерянно озирались, пытаясь постичь взаимосвязь сущего. До их ушей доносились обрывки фраз, которые будоражили воображение, рисовали заманчивые картины…

— Интересно, сколько может стоить такая инсталляция?

— Вы серьезно поднимаете этот вопрос? — Феликс что-то ответил, я не расслышала, но Вася Церетели отошел от него, покачиваясь.

Феликс важно принимал поклонения и воскурения, пока знаменитая Катерина Глогер из журнала «Штерн» допытывалась у Кеши, существует ли скрытая, потаенная идея в недрах песочных часов?

Кеша отвечал уклончиво:

— Не надо ничего усложнять. Все просто. Здесь только время и пространство, переходящее во вневременность и внепространственность. Больше ничего…

Днем и ночью из галереи в Интернет шел прямой репортаж о том, что происходило в Кешиных часах. По новостям канала «Культура» показывали пять стадий погружения. Глянцевые журналы обошла фотография, где стоит Кеша рядом со своим двойником за стеклом — точно с таким же взглядом, устремленным в вечность. Автографы, телевидение, бессчетные интервью…

— Что вы думаете о Времени, Иннокентий?

— …Что оно нас поедает!..

— Для кого-то эта работа потребовала бы многих веков неутомимого труда и страданий, — пытался осмыслить феномен Кешиных часов известный искусствовед Скавронский, — а вы так легко это делаете, без усилий, играючи…

— Я все делаю серьезно, — отвечал Кеша, — но по касательной. Этого не видно, как я стараюсь. Мотылек, он ведь тоже серьезно летает. И кузнечик серьезно стрекочет. Если к нему присмотреться, будет видно, как он сгибает ноги — коленками назад, как потеет, прыгает. Это вам с вашего роста и вашего возраста кажется, что все несерьезно.

К закрытию выставки в стеклянных часах виднелся лишь высокий песчаный бархан на столе и наши отчаянные головы.

Всем было ясно, что эта работа имеет крупное мировое значение, неслыханный почет обрушился на Кешу. Феликс, ужасно довольный, ходил, потирал ладони, однако и слова не обронил, решился ли кто-нибудь в конце концов приобрести песочные часы?

Не зная своей судьбы, Борька с Кешей уже разбирали агрегат на части, песок весь просыпался на пол, я принялась откапывать моего медведя, а художник Андрей Бартеньев в желтом пиджаке, золотых ботинках, брючках «дудочкой», фланируя туда-сюда, сказал: «Ой, Кеша, я заплакал, когда мишку совсем засыпало!»

И тут мы увидели Феликса в компании франтоватого субъекта с брильянтовым перстнем. Тот бурно жестикулировал и все показывал на песочные часы, а Феликс одобрительно и слегка надменно кивал головой.

— Ну, красавцы, — объявил Феликс, проводив гостя, — как говорил полковник Веткин, «Купец — ловец: а на ловца и зверь бежит». Есть покупатель!!! Вы не поверите — супернефтяной магнат из Арабских Эмиратов! — он вытащил визитную карточку и прочитал: «Шейх Мухаммед бен Зульфикар Анвар Рашед аль Мактум». Заходил его агент Абрам Шофман. Он отправил шейху фотографии — у того крыша поехала. Бомбит Шофмана SMS. Вези, — требует, — эту хреновину в Эмираты любыми правдами и неправдами.

— А что? Поставит в своем дворце в прихожей и будет любоваться! — обрадовался Борька.

— У него в Дубае гостинично-развлекательный комплекс с видом на Персидский залив, — ликовал Феликс. — Там шейх Мухаммед открыл музей для привлечения туристов. Купил акулу в формалине у англичанина Дэмиана Хирста, пианино Бойса, обшитое войлоком, теннесистку Курникову, Олега Кулика, на прошлой неделе приобрел скульптуру Маурицио Кателлана «Папа Римский, пришибленный метеоритом»! Теперь в одном ряду с этими диковинами хочет получить в коллекцию песочные часы!.. Предлагает сорок тысяч долларов…

Мы ехали домой и прямо не верили своему счастью. У меня на руках, словно годовалый ребенок, сидел плюшевый медведь, обнимал за шею. Я, собственно, и храню его столько лет за это дружеское объятие!

Все как раз собрались — Рита, Фима, Тася сварила курицу, мальчик купил «Мартини» — разлил по бокалам — с кусочками ананаса.

— НУ, ЧТО?! — победоносно произнес Кеша.

Это был венец Кешиной славы.

Еще бы! Прожить свою жизнь в согласии с собственным сердцем, следуя его ударам, направляясь в неведомое — совсем как орел, пролетающий на фоне солнца, в полной свободе, не знающий пределов. И в то же время достигнуть столь оглушительного коммерческого успеха, в сравнении с которым, заметил бы сэр О. Генри, маленькая нефтяная афера Рокфеллера казалась жалкой керосиновой лавчонкой!..

Мы чествовали Кешу на полную катушку, и баснословная сумма, которую шейх собирался уплатить за наши песочные часы со всем их затейливым содержимым, передаваясь из уст в уста, неуклонно росла.

— Значит, мой костюм никогда не вернется? — вдруг спросил Фима с невольной грустью.

— Мы пойдем в магазин, — ответствовал Кеша, — и выберем для вас любой костюм, какой вам понравится — английский или швейцарский! Даже если захотите — купим фрачную пару!

Видимо, он тоже любил пустить пыль в глаза, жаль, ему редко такое выпадало.

Так разважничался, стал ложиться спать и спрашивает:

— Здесь свободно?

На кровати у меня!..

Я даже начала опасаться, как бы мы не позабыли об источнике наших головокружительных удач и, не дай бог, не приняли на себя эту заслугу. Настолько исправно к нам нисходила могучая помощь свыше, причем она вовсю набирала обороты!..

Я немного прихворнула — бронхит, ангина, температура под тридцать девять, все как в песенке нашего мальчика:

Вдруг звонок. Я поднимаю трубку — слышу, русская речь с картавым английским акцентом:

— Мария? Вас бьеспокоит Вольдемар Персиц from United States of America. Понятно ли я говорью по-русски? — продолжал он. — Вы слушаете, Мария?..

— Слушаю, — отозвалась я своим медлительным томным контральто.

Вообще, у меня шикарный голос, наследственный, Ритин, богатый модуляциями. Я, собственно, даже внешне на него не тяну. Мне хорошо было бы выступать по радио. Жаль, что я часто простужаюсь, сипну. За это меня когда-то в школе прозвали Сиплый Ежик.

— Мария! У меня к вам дело, — он помолчал, явно собираясь завязать со мной серьезный разговор. — Кругом царит жестокий нрав, — произнес он с неподдельной болью. — Земля в огне, война, экологический катастроф, этнический конфликт, энергетический кризис, голод и страдание — вот мир, в котором мы живьем. Особенно остро это у нас на Запад. Мы должны стать добрее. Более открытый друг другу. Понимайш? Мой русский язык — слишком бедный выразить мои чувства. All human being катится в hell.

— Я вас отлично понимаю, — воскликнула я, вся в жару. Он даже опешил немного, не ожидал, что его призыв умягчать злые сердца встретит во мне такой живой отклик. — Но что мне делать? Чем помочь?

— Нас может спасти одно, — промолвил он. — …Каштанка!..

— Да! — подтвердила я. — …КТО-КТО???

— «Каштанка», Чехов! — он убежденно повторил. — Я режиссер. Карту-ун. Мультфильм. Мне нужен сценарист.

— А вы откуда мне звоните?

— Есть такой город — Холливу-уд! — он отвечает.

— …Вот вы приедете, — я говорю, — заключим договор…

Пытаюсь привнести в наш разговор крупицу холодного рассудка. Но он возразил:

— Нельзя теряйт минуты! Врэмя — Апокалипсис.

— А мой аванс? — я спрашиваю со слабой надеждой.

— В убытке не останьетесь, Мария, — весомо произнес Вольдемар Персиц. — Сценарий для Холливу-уд стоит не меньше, чем двадцать пьять тысяч доллар. Итак, мы ждем рождественская сказка из Россия. Зима, ваш позапрошлый вьек, кружится снег — на весь экран, извозчик в шубе, пар из лошадиных ноздрей. По снегу бежит Каштанка…O. К.? Садитесь и пишите.

Черт, не люблю я начинать без аванса! Тем более для Голливуда! К тому же Кеша после случая с правительством Москвы стал жутко подозрителен.

— Да ну эту Каштанку! — говорил Кеша, вдохновленный предстоящей покупкой песочных часов арабским шейхом. — Намучаешься ты с ней. А Персик даже телефона тебе не оставил.

— Не Персик, а Персиц! Вольдемар Персиц! Ты еще услышишь это имя.

— А если я его больше не услышу? — гадал Кеша на кофейной гуще. — А ты накропаешь сценарий?! Куда мы его потом??? Свердловская киностудия такой голливудской туфты не примет.

Все это будило во мне сомнения и замешательство. Но раз уж мы на алтарь нашей славы уже возложили столько жертвенных тельцов, то стоило ли останавливаться на всем скаку? Ох, как меня Кеша отругал — когда я тут недавно подошла к телефону, а мне говорят:

— Мы звоним заказать работу художнику Иннокентию. Он, наверное, бедный и голодный?

Я ответила:

— Нет, вы знаете, он сытый и богатый.

Я ведь и сама небольшой любитель заказных сценариев. Они ничего не дают душе и даже, напротив, убивают поэзию. Вообще, меня очень занимает жизнь, поэтому я мало работаю как писатель. Я просто проживаю это всем существом. Творческая энергия выплескивается, хлещет, переливается — в людей, в перипетии, любовь, так много пережито, исхожено всего, так много потерь, они меня зажали изнутри, как в переполненном вагоне. А для творчества необходимо глубокое дыхание и простор.

Но я со своею хозяйственной сметкой все-таки принялась за «Каштанку».

Давно я Чехова не брала с полки — а тут наугад протянула руку, взяла шестой том — у нас классическое, коричневое собрание сочинений, которое до сих пор пахнет канцелярским клеем, со скрепками внутри — где на обложке золоченое тиснение А.Чехов, открываю — «Каштанка»!

Ну, до чего же я не любила этот рассказ в детстве за его жгучий момент, когда сын столяра Федька жестоко мучил Каштанку.

Тем более Антон Павлович выкинул такой фортель, я только теперь поняла, что повествованье ведется, фактически, от ее лица — похожего мордой на лисицу! Там прямо царит затуманенное собачье сознание — неясность, смутность, зыбкость, все происходит в мире-мареве, мире-мираже! Как он умудрился влезть в ее шкуру, я до сих пор не пойму…

Каштанка, душа моя, даже отпетый бедолага Башмачкин со своей пресловутой шинелью, коллежский асессор, майор Ковалев, плачущий о сбежавшем носе и страстотерпец господин Голядкин, ей-богу, и те выглядят сохранней.

Я не знала, получится ли у нас с Вольдемаром растопить сердца блуждающих людей Кали-юги, вдохнуть сострадание, милосердие к малым сим, обратить их на путь истинный — мое личное сердце рвалось в клочья от жалости и вселенской любви. Особенно в эпизоде той нескончаемо тоскливой ночи, когда стал умирать ученый гусь. И клоун, печально вздыхая, говорил: «Бедный Иван Иваныч! А я-то мечтал, что весной повезу тебя на дачу и буду гулять с тобой по зеленой травке. Милое животное, хороший мой товарищ, тебя уже нет! Как же я буду обходиться без тебя?»

Я уж не говорю о заключительной сцене, когда незадачливый m-r Жорж — на манеже, растерянный, расстроенный, глядя вслед убегающей от него навсегда Каштанке, под свист и улюлюканье публики повторял:

«Тетка!.. Тетка…» О, я знаю, как это бывает: все валится вокруг, и ты понятия не имеешь — восстановится ли привычный ход событий?.. Или это непоправимая катастрофа?..

Мне хотелось облегчить их судьбу, привнести хотя бы искорку надежды!.. Я строчила сценарий и плакала, а ведь я редко плачу — при ком тут плакать? Да и потом, когда что-нибудь приключается — некогда обливаться слезами, надо засучивать рукава, куда-то нестись сломя голову, что-то предпринимать. А если уж ничего от тебя не зависит, опять смысла нет.

Тут Рита звонит:

— Маруся, можешь поздравить меня и Фиму, сегодня у нас большой праздник — День Пожилых и… День Страуса. У нас он празднуется впервые, но все попросили, чтобы он был теперь ежегодно.

Я пригласила их в гости по этому случаю — на макароны с зеленью и кальмарами, но они мне отказали. Днем раньше Серафим поехал за город на встречу с подругой его первой жены, которую не видел ровно пятьдесят лет.

Несмотря на то, что наше финансовое положение обрело довольно радужные перспективы, Фима по инерции продолжал экономить, принимая все без разбору приглашения, чреватые угощением. Причем к своему визиту начинал готовиться загодя, постясь и предаваясь возвышенным размышлениям. А дальняя дорога его не останавливала, поскольку у него бесплатный проездной, он мог на званый обед отправиться даже в другой город.

Фима прибыл на какой-то полустанок, вышел из электрички, огляделся, увидел сидящую на лавочке бабушку — она была только одна на платформе — и весело направился к ней, держа перед собой свою фотографию пятидесятилетней давности, где он молодой красавец с черной шевелюрой, вздымающейся высоко над головой, каким она его знала.

Та вскочила, бросилась его обнимать, пригласила к себе домой и накормила до отвала фаршированной рыбой, после которой у Фимы случилось буйное расстройство желудка, видимо, эта женщина от волнения тоже слишком задолго начала готовиться к Фиминому приезду.

Я снова погрузилась в работу. Правильно рассчитал Вольдемар: люди нашей земли обязательно должны узнать эту светлую, очищающую душу историю. Ведь народ в большинстве своем вряд ли кинется ее сейчас читать, а мультфильм по телевизору от нечего делать, лежа на диване, посмотрит.

Эх, зря я не читала «Каштанку» мальчику в детстве — как-то не хотелось его огорчать. А теперь ему некогда. Он у нас перешел на другую работу. В артклубе разразился скандал.

Нам с Кешей позвонил его директор:

— Вы кого воспитали, вообще? — спросил он. — Менеджера по рекламе? Или кого? Чтоб вы знали, менеджер — это человек с папкой, от которого хотелось бы слышать два слова: «Здравствуйте» и «Спасибо». А он у вас — прямо председатель земного шара!

Мальчик уволился, начал ждать подходящего предложения. Все ходил к Белому дому смотреть объявления — не нужен ли губернатор Чукотки?

Наконец, его позвали возглавить отдел рекламы сети продуктовых магазинов «Обжора», названных по имени президента компании Жоры Мовсесяна.

— Да, в нашей стране невозможно совместить духовное продвижение и финансовое. Нужно делать выбор. И я его сделаю! — говорил он, отправляясь на собеседование в компанию. — А вы тут пытайтесь проснуться, пейте кофе, жуйте бетель, кофейные зерна, бейте себя по щекам, щелкайте по носу… Чем вы еще занимаетесь, когда я ухожу?

— Нет, малыш, — отвечала я, заливаясь счастливым смехом. — От окончательной бездуховности тебя спасет чувство юмора.

— …А тебя, — он вздыхал, — от окончательного безденежья не спасет ничего!..

На собеседовании со службой безопасности, заполняя анкету, в графе «особые просьбы» он написал:

«Чтобы с едой не было никаких перебоев».

— Голодное детство? — спросили его участливо.

И все были удивлены, что у него папа художник, а мама — писательница.

— Ничего себе, — скептически заметил начальник службы режима Эдвин Петрович Харонов, — какие у вас родители креативщики! Хотя все одно: рекламщики, пиарщики, писатели, художники…

— Правильно! — ответил мальчик, добродушно улыбаясь. — А другое — военные, киллеры, милиционеры и прокуроры.

Это была практически армейская организация. Все по часам, повсюду установлены камеры слежения, каждый твой шаг запечатлевается и — в архив. Сам Эдвин Харонов, начальник падших ангелов, полностью помешанный на древней германской мифологии, когда с кем-нибудь знакомился, говорил: «Эдвин Петрович».

И обязательно добавлял:

— Эдвин — значит «бесстрашный»!

Он прошел семь войн, семь горячих точек. У него спецназовское прозвище Конрад.

Видимо, приглядываясь к нашему мальчику, пытаясь изучить его характер, Эдвин Петрович не оставлял его ни на минуту. А чтобы это присутствие не казалось подозрительным, все время рассказывал что-нибудь из своего героического прошлого.

Например:

— Взяли мы «вертушку», погрузили туда сейф с боевыми припасами, взлетели, я не помню, где это было, какой-то аул. Дай, думаю, пошучу. Поджигаю фитиль и собираюсь выбросить его на землю — для забавы, а он оказался очень тяжелый. Мне даже в голову не пришло, что я не смогу его выпихнуть из салона. Короче, в летящем вертолете с боеприпасами горит фитиль, и его с места не сдвинешь! …Я до сих пор помню глаза пилота!..

Или:

— Однажды мне дали роту непослушного народа. Смотрю, в какой-то момент они вообще перестали мне подчиняться. Я взял гранату со слезоточивым газом, бросил ее в хижину, где мои ребята обедали, и захлопнул дверь. После этого они слушались меня с полуслова. …А ведь я мог швырнуть боевую!..

— Второй закон спецназа: если не знаешь, что движется, — стреляй!.. — инструктировал Эдвин Петрович вверенную ему службу безопасности новой сети московских магазинов.

Контролером в зале у него работала Антонина Николаевна Кизякова. Эдвин ее высоко ценил:

— Мимо Кизяковой мухи не пролетит, — он говорил восхищенно. — Как будто ты сам упал, бежал, сразу все выронил, шоколадки выпали и у тебя уже руки за спиной. Она в Якутии в следственном изоляторе работала конвоиром, — историю за историей рассказывал Эдвин моему мальчику, прихлебывая крепко заваренный чай из граненого стакана с серебряным подстаканником.

У него был знатный советский подстаканник — с серпом и молотом и серебряной звездой.

— Ну, им понравилось, как ты оформил магазин? — наивно спрашивал Кеша.

— Уже то, что никто не ворвался ко мне в кабинет, — отвечал мальчик, — не заорал диким голосом и не свалил меня со стула ударом в челюсть, говорит о том, что все более или менее.

Благодаря его усилиям мрачные бетонные магазины были украшены яркими цветными фотографиями продуктов. Окрестные жители туда стекались круглосуточно с огромными сумками. Особенно в эти магазины полюбили ходить пенсионеры, потому что мальчик утвердил для них специальную скидку, он на этом построил пиар-компанию.

Тот, кто все время там отоваривался, получал карточку «Почетный обжора» — отныне он мог покупать еду с пятипроцентной скидкой. Пять лет — пять процентов, десять лет — десять и так далее. А если покупатель за один присест набирал целую гору продуктов, то получал приз: красивый сломанный плеер и синюю пластмассовую кружку с желтой надписью «ОбЖора» — «О» — большое, «б» маленькое, и «Жора» — с заглавной буквы. Посмотришь издалека — получалось О Жора!..

Жора Мовсесян, президент компании, регулярно вывозил сотрудников на пленэр. Там жарили шашлыки, играли в футбол, раскидывался шатер, и Жора держал такие речи:

— Уважаемые коллеги! Человек может бодрствовать, спать, работать, не работать, читать книги, не читать, ходить или не ходить в театр, даже одежду не покупать. А есть — он всегда хочет. Поэтому наш бизнес будет процветать до самого Армаггедона — включительно!..

Какая уж тут «Каштанка»! Майкл Причинелло «Голый Пиар» — вот что было теперь настольной книгой нашего мальчика. Откроешь на любой странице и читаешь:

«…Так вы сможете продать не только жареный бифштекс, но и его шипение!»

Деньги, заработанные в «Обжоре», мальчик приносил домой и прятал за свою картину с ночным подлунным морем и черной скалой — в чулан.

Зато любимой книгой Кеши с недавних пор стал богато иллюстрированный путеводитель «Туризм в Арабских Эмиратах».

— Благословенные края, прямо рай, — говорил он, мечтательно разглядывая на фотографиях теплое море и зеленые пальмы, восточные сладости, а также всемирно известный центр торговли, который издавна славится своими золотым и шелковым рынками, рыбным базаром и рынком пряностей.

— Аравия, Маруся, стяжала себе лавры своими пряностями, — важно сообщал Кеша, принюхиваясь к путеводителю. И таинственные ароматы удивительных трав, ладана, корицы, мирры, шафрана, растворяясь в атмосфере загадочного восточного города, доносились до его трепещущих ноздрей.

— Во времена царицы Савской, — благодушно объявлял Кеша, — Аравию называли Аравия Феликс, что значит — «Счастливая», надо рассказать об этом нашему Феликсу! Ему будет приятно!

Кеша уже бредил дворцами, знойными базарами, душными чайханами, узкими солнечными переулками, где шумят и волнуют душу восхитительные фонтаны, утопающие в цветах. Ему казалось, среди старинных мечетей толпами скитаются Аль-Рашиды во всех обличьях, старательно выискивая, на кого бы обрушить свою необузданную щедрость.

— Наверно, там нет воскресений, нет счетов за электричество, нет квартирной платы, нет беспокойства, нет смысла, вообще ничего нет. А потому не задержат меня тут ни снег, ни буйный ветер…

— Чтоб ты знала, Маруся, — доверительно говорил он мне, — это очень обеспеченное государство — нефтью торгует! А Дубаи — самый богатый эмират. Надо позвонить Феликсу, что-то он давно не звонит. Мы должны тоже поднять цены, чтобы не разориться.

— Вы в рубище должны ходить, босые, как Пиросмани, за миску картофеля расписывать таверны. А вы все боитесь разориться! — внезапно заявила Рита.

Она всегда отзывалась неожиданно по любому вопросу, касающемуся человеческого счастья и мудрости.

— Высоцкий тоже останется в народном сознании в рубище — но в «Мерседесе», — парировал Кеша.

Теперь у него были все данные считать себя великим человеком.

Когда появлялся Борька Мордухович и спрашивал тревожно:

— Ну, где этот хуй в золотой оправе?

Кеша отвечал невозмутимо, уверенный, что дело в шляпе:

— Сиди тихо. Весна придет. Трава вырастет сама по себе.

Но Мордухович сидел как на угольях.

— Я рад, когда официально можно понервничать, — вызывающе говорил Борька. — Обычно все скрываешь, а тут есть причина. Никто не скажет: «Что ты нервничаешь? Без причины?»

Он уже сто раз звонил Феликсу. А у того голос все безжизненней и безжизненней. В конце концов Кеша набрал телефонный номер галереи, а ему отвечают:

— Сегодня не работаем — Вальпургиева ночь.

— Ой, — говорит Кеша, — в галерее «Феникс» празднуют Вальпургиеву ночь. Это они, наверное, ее устроили.

Короче, пришло время, и мы узнали, что шейх Мухаммед бен Зульфикар Анвар Рашед аль Мактум, в чьих руках целиком была наша судьба, передал через своего агента Абрама Шофмана, что он разочаровался в актуальном искусстве.

С космической улыбкой на устах принял Кеша это известие. Могучий духом в несчастьях и все-таки с замиранием сердца, страшась услышать самое худшее, он прибыл в галерею «Феникс», и Феликс ему выложил все начистоту.

Оказывается, когда шейх за немереную сумму приобрел в свою коллекцию скульптуру «Папа Римский, пришибленный метеоритом», художник Маурицио Кателлан потребовал, чтобы в стеклянном потолке крупнейшего гостиничного комплекса стоимостью в сто миллиардов дирхамов, вырубили настоящее отверстие от якобы «упавшего метеорита».

Шейх было заартачился. Но Маурицио пристал к нему с ножом к горлу, дескать, младенцу понятно: если с неба упал метеорит и под ним распластался Папа, — чтобы все выглядело достоверно, в потолке нужна дырка. И баста.

Из-за поднявшегося тарарама шейх утратил остатки рассудительности. В какой-то момент заядлый любитель верблюжьих бегов и соколиной охоты размяк и дал добро на пробоину в потолке, из-за чего в музее, которым он так гордился, отказали кондиционеры. А там жара, в Арабских Эмиратах, без кондиционера никак нельзя.

Вскоре разнесся слух: в аквариуме протухла акула, начала разлагаться, тело акулы утратило прежнюю форму, а ведь он заплатил за нее шесть с половиной миллионов фунтов! И практически полностью растаяла восковая Курникова. Один только Папа Римский со злосчастным метеоритом остались целые и невредимые.

Понятно, что еще и не такие напасти случаются с хорошими людьми.

Ну, взял бы этот незадачливый ценитель изящных искусств, заделал прореху в потолке, восстановил систему охлаждения, воспрянул духом, заменил бы мертвую акулу на новую, да и подкрепил затрещавшую по швам коллекцию русскими песочными часами.

Ничего подобного.

После того как метеорит Кателлана пришиб собрание актуального искусства крупнейшего гостиничного комплекса Дубаи, в богатом Кешином воображении шейх Мухаммед приблизился к своему дубовому буфету — точной копии буфета из дворца короля Людовика Х1V, который он приобрел по недемократичной цене 140 000 долларов, вынул хрустальный стакан, антикварный, «с царского стола», купленный по случаю на аукционе «Сотбис» за 3 754 фунтов стерлингов, налил туда односолодового виски, сделанного в затерянной среди гор деревушке Шотландии (всего 1 995 долларов бутылка), добавил содовой воды и выпил.

Потом он рассупонился, накинул на плечи шелковый китайский халат (старинная ручная вышивка!), при этом на руке его блеснул платиновый перстень с неограненным алмазом, записанным в Книгу рекордов Гиннесса.

Мухаммед опустился в бархатное кресло (в далекой солнечной Италии, на родине Рафаэля и Феллини, на этого кашалота работает мебельная фабрика, а то и две-три!), закурил кубинскую сигару «kohiba» знаменитого сбора табака 63-го года. Ему стало немного легче на душе, и он подумал:

— Господи, сколько же у меня денег! Я даже не успеваю придумать, куда бы их сбагрить. Ясно одно: no more аrt!

Он вытащил мобильный телефон — милая безделушка по цене хорошей однокомнатной квартиры на окраине Москвы — и протрубил отбой своему агенту Абраму Шофману. Тот как раз входил в галерею «Феникс», чтобы внести Феликсу 18 тысяч долларов в качестве задатка за Кешины песочные часы.

Ходят слухи, что вместо современного искусства шейх Мухаммед начал собирать автомобили знаменитостей: «линкольн», на котором ехал Кеннеди, когда его застрелили; «роллс-ройс» Онасиса, подаренный жене Джеки, «форд» Мэрилин Монро, «хорх» Адольфа Гитлера, «хаммер» Арнольда Шварценеггера, «феррари» Эмилио Феррари, «чайку» Брежнева и «Астон Мартин Ванкуиш» Джеймса Бонда из последней серии боевика «Агент 007» украшают теперь огромное лобби гостиничного комплекса Дубаи.

Редко кто теперь заметит одинокую фигуру Папы с метеоритом, скромно ютящуюся среди автомобильного паноптикума. Но он только потому остался на месте, что шейх решил приобрести в свою коллекцию папамобиль.

Когда об этой новости узнал Борька Мордухович, он схватился за голову:

— Сорок восьмого калибра хер у боцмана!!! — закричал он, мигом оказавшись в положении человека, который ниоткуда не ждет наследства и почти не знает, где приклонить голову.

Он изливал то на Феликса, то на Кешу, то на этот манящий, лживый мир востока, а заодно и на всю вселенную, равнодушную к нуждам маленького, затерянного среди холодных звезд Борьки Мордуховича, яростный поток упреков.

Как бы то ни было, часы пришлось разбирать на панели, тонны песка отдавать дворникам — дорожки посыпать и в детский сад — наполнить песочницу. Фигуры запаковали в черные мешки, замотали веревкой. Причем они все равно так смотрелись натурально, что «газель», в которой Борька с Кешей везли это все к нам домой, почуяв неладное, остановила милиция — подумали, похищение.

Что касается Кеши, он держался геройски, радовался маленьким радостям: и в лифт еле-еле, но вошло, и потолки у нас в квартире два семьдесят, как раз громадную колбу можно установить прямо посередине единственной малогабаритной комнаты — красота! Снова распаковал наши фигуры, аккуратно посадил друг напротив друга, накрыл стол, включил штепсель в сеть.

Пространство за стеклом заголубело, зазолотилось!.. Кеша глядел на часы с бесстрастным непроницаемым спокойствием китайского императора. Но я-то видела: он даже очень рад, что эта чудесная композиция пребудет с ним до скончания веков.

— Вот здорово, — сказал, наконец, Кеша, — можно на кладбище этот стакан нам с Марусей поставить вместо памятника. Сто лет на улице простоит, ничего с ним не случится — такой стойкий материал! Если вандалы не порушат.

Все-таки он обладал невозмутимым умом высокого порядка.

Не то, что я — совсем нервы расшатались. Поднимаюсь в лифте, заходит женщина с собакой. Лохматый песик, ушки кверху, на кончиках ушей кисточки. Я потрепала его за холку и спрашиваю дружелюбно:

— Это кто у вас?

— Лхасский кто-то там… — я не разобрала.

— Тибетский терьер? — уточняю.

— Нет, — отвечает мне хозяйка. — Это особая китайская порода.

— Почему же китайская? — говорю я, задохнувшись от гнева. — Лхаса, насколько мне известно, всегда была столицей Тибета. А то, что китайцы туда вторглись, разрушили монастыри, жгут древние тибетские манускрипты, буддийских монахов сколько полегло! Конечно, почему вы должны сопереживать угнетенным тибетцам, пускай даже Китай десятилетиями лишает их политических и религиозных свобод?! Пустили поезд субконтинентальный из Пекина в Лхасу, вывозят из Тибета полезные ископаемые, а туда гурьбой привозят китайцев, безразличных к судьбе этой высокодуховной горной страны. Его Святейшество Далай-лама четырнадцатый, лишенный крова, вынужден скитаться по миру. И вы спокойно заявляете, что этот лхасец, видите ли, особая китайская порода!.. Взрослая женщина, а такие имеете незрелые представления о мире!!!

Тут лифт остановился, два этих предателя Тибета выскочили, не проронив ни слова, правда, она потом обернулась и покрутила пальцем у виска.

Кеша говорит:

— Дождешься, тебе кто-нибудь накостыляет за твои безумные речи, полностью туманные для обитателей нашего забытого богом спального района земли.

Он хотел мне внушить больше бодрости и вложить в мое сердце мужество.

Кеша говорил, мы с ним не должны испытывать разочарования и волнения. Потому что такие мысли и чувства, Маруся, объяснял он, порождают преграды размером с великие горы и широкие реки.

Отныне все наши надежды были связаны с «Каштанкой».

— Давай, давай, — подбадривал меня Кеша. — Если что-либо собралась совершать — совершай с твердостью. Ибо расслабленный странник только поднимает больше пыли!..

— Должна быть и глубина, — он объяснял мне, — и легкость, и юмор, и трагедия. Хотя, конечно, писателей вас видимо-невидимо, а чтобы стать писателем — надо много понимать, а не просто любить писать.

— Острей! Смешней! Гротескней! Интересней! Прозрачней! Легче, остроумней, короче, гениальней!..

И бог весть что еще он требовал от меня. Хотя никто мне больше не звонил насчет «Каштанки», не торопил, не волновался, как идут дела.

— Мне это напоминает историю с «Реквиемом» Моцарта, — говорила Рита. — Вот увидишь, в Голливуде и думать про тебя забыли.

— Тогда мы продадим «Каштанку»… Датскому королевству!.. — не падал духом Кеша.

— Нет, — отвечала я. — Это не по-моцартовски. Я буду ждать заказчика до своего последнего вздоха.

И вдруг он позвонил.

— Хэлло, Мария, ар ю рэди? Я прилетел. Ай вэйт ю возле Дома архитектора. Вольдемар Персиц — импозантный gentleman в длинном черном кашемировом пальто и черной шляпе, а в руках у меня трость! Я распахну пальто, чтоб видно было мой желтый галстук, костюм «тройка» энд солид бэг из черной кожи водяного буйвола. O.K.?

— Не надо ничего распахивать, — я радостно кричу. — А то вы простудитесь. Я вас и так узнаю — по трости.

— Если он в буйволином портфеле привез из Голливуда большие деньги, — напутствовал меня Кеша, — я тебя встречу. Одна не ходи. Мало ли, кто-нибудь увидит, отнимет. Знаешь, какие бывают — искатели легкой наживы?

И на всякий пожарный велел мне надеть его куртку с большим внутренним карманом.

Приезжаю — Вольдемар Персиц прогуливается у входа, помахивая тростью, реальный голливудский режиссер в изысканной фетровой шляпе.

Был конец марта, солнце, гололед, все такое яркое, глаза слепит. Нигде ни одного темного уголка, повсюду грязь выступила! Надо же, я и не заметила, как наступила весна. Два с половиной месяца корпела над сценарием, не поднимая головы. Зимой Москву завалило снегом, совсем как в детстве, когда в Елисеевский магазин по улице Горького бабушка везла меня на санках, и голубые сугробы высились над моей головой.

Март приходит львом, а уходит овцой, говорила бабуля. Началось великое таяние снегов, город плыл, отражаясь в воде, под порывами южных ветров искажая свои очертания.

В юности я всегда в это время срывалась, уезжала в горы кататься на лыжах: боже мой, Гудаури, Домбай, Чегет, Цейское ущелье, незабвенная Лунная поляна в Архызе!.. Где вы, мои горячие кавказские поклонники — обитатели горных аулов, инструкторы горнолыжного спорта, бывший князь Борис-би в ослепительно белой овечьей папахе, чернобровый Джигит Назимов, Султан Бекмамбетов, с которым мы съехали с южной вершины Эльбруса, причем Султан несся вниз на лыжах, а я — у него на закорках?!

Этой зимой я даже на гору в Крылатское не выбралась! Ни в Коломенское, ни в Царицыно!

Кеша мне говорит:

— В теннис мы давно не играли, на горных лыжах не катались. Жизнь летит, как ракета. А мы с тобой, как Гагарин с Титовым.

Потом он внимательно посмотрел на меня и внес маленькую коррективу:

— …С Терешковой…

— О, Мария! — окликнул меня Вольдемар, сразу узнал, видимо, привык у себя в Голливуде общаться со сценаристами.

— Хо-хо-хо-хо!.. — он разулыбался, обрадовался. — Так вас и представлял! Литл вумен с большой умной головой в мужской куртке!..

Ну, мы заходим в Дом архитектора, надо бы посидеть, выпить чашечку кофе, обсудить наши серьезные дела. Вольдемар снял пальто, шляпу, все это он попросил меня подержать, уселся на банкетку и, ослепляя меня и дородную гардеробщицу сияющим желтым галстуком, начал скидывать галоши! Причем не те, литые, старинного покроя, рассчитанные на валенки, а иностранные, вычурные, блестящие, застегнутые на металлическую кнопку.

Вот он их поднял двумя пальцами, протягивает гардеробщице и спрашивает вальяжно, с этим своим акцентом Дональда Трампа:

— Можно ли, миссис, сдать вам мои галоши?

— ГАЛОШИ??? — она удивленно поднимает бровь.

— Галоши!.. Галоши! А в чем, собственно, меттер? — он говорит укоризненно. — Что вас удивляет? На улице слякоть, тает снег, естественно, ай пут он галоши. Теперь я хочу их пут аут. Иначе in restourаnt у меня вспотеют ноги. Мария, что-то не так?

А эта матрона отвечает ему надменно:

— Галоши — не принимаем!

— Ви не имеете права! Галоши — итс май верхняя одьежда! — вскричал Вольдемар.

— А ну-ка не суйте мне их под нос, — прикрикнула она, отразив его наскок. — Наехали тут и суют нам в лицо свои пахучие… резинки!..

— Где ваш директор??? — возопил Вольдемар.

А гардеробщица стоит, как скала, о которую вдребезги разбиваются морские волны.

Вижу, разгорается скандал. Тогда я достала полиэтиленовый пакет из Кешиного кармана, у него всегда в карманах пакеты — что-то купить по дороге, или старикан Герасим вдруг не дотерпит до улицы, накакает в подъезде, засунула туда пресловутые галоши и говорю этой гордой женщине:

— Вы уж возьмите, пожалуйста, окажите любезность, не будем по таким пустякам напрягать международное положение. Он еще в Соединенных Штатах Америки надел галоши!.. Боялся в России ноги промочить.

Та хоть и набычилась, но все-таки повесила пакет на крючок.

Вот мы заходим в ресторан, свет притушен, звучит живая музыка, паренек у рояля играет на виолончели. Я люблю такую обстановку: тепло, культурно, никто друг на друга не орет, мордой об стол не стучит, опять же виолончель…

Вольдемар заказал мне чай, хотя я предпочитаю кофе, себе по-простому взял кружку пива и говорит:

— Есть такая английская поговорка: the proof of the pudding is in the eating — «чтобы узнать, каков пудинг, нужно его отведать».

Я скромно пью чай. Думаю, к чему это он? Наверное, хочет заказать десерт.

— В таком случае, — говорю, — я бы хотела пирожное «картошка».

— Не в этом дело, Мария, — сказал Вольдемар. — Как говорят англичане, сначала business, потом pleasure.

Тут он опять в высокопарных выражениях превознес то обстоятельство, что весь наш подлунный мир, словно Мессию, въезжающего в Иерусалим на белом осле, трепетно ожидает мультфильм «Каштанка». А постольку-поскольку он решил стать э кайнд френд оф юниверсити и действовать ради блага и счастья живущих на земле, то давайте, Мария, гоните уже, что вы там накатали?

Я дала ему сценарий, он надел очки, стал читать. Фильм у нас грядет чуть ли не полнометражный. Такая работа выглядит внушительно.

— Good! Good, — качал головой Персиц, поблескивая очками, откладывая страницы. — Good, good, very good!..

А сам такой чувствительный! В середине он снял очки и заплакал.

Кеша мне всегда говорит: сценарий сочинить очень просто, надо всего-навсего описать фильм, какой тебе самой хотелось бы увидеть. Ты внимательно смотришь его у себя на внутреннем экране и подробно описываешь, кто что сказал, кто что сделал и какая вокруг обстановка.

— Вери найс! — Вольдемар вынул из кармана платок и утер слезы. — Это-то мне и надо! Срочно — в Холливу-уд! Не возражайш, Мария? Как человек, который many years работайт in show industry, — мечтательно добавил Персиц, — я предвкушаю кассовые сборы!

— А гонорар? — я спрашиваю, глядя, как этот благородный сын американского народа укладывает «Каштанку» в бездонный буйволиный портфель.

— Not yet! — уклончиво отвечает Вольдемар. — Я должен демонстрировайт начальство… Как это по-русски? Строгий худсовет…

— Володька, Володька! — донесся голос из-за столика во втором ряду, это лысенький мужичок в старом сером пиджаке вскочил и потянулся к моему голливудскому продюсеру, опрокидывая стул.

— Володька, муха бляха, ты, что ли? Не сразу узнал тебя в таком прикиде.

— Йес, ит из ми, — произнес Вольдемар Персиц, сконфуженно покосившись на меня. — Это ти — Поль?

— Йес, йес, обэхаэсэс! Вова, мать твою, как ты, откуда? ОТТУДА? Слыхал, ты родине изменил.

— Паша, что ты говоришь, — нервно оглянулся Вольдемар, — никому я не изменил, — однако, видя, что свидетелем его провала стала только я, остальные посетители были слишком увлечены собой, известное дело, архитекторы, решил не строить из себя иностранца. Акцент его куда-то улетучился, и он произнес на чистом русском языке:

— Давненько мы не видались, Пашка. Ты что, все тут… В Москве…

— Ну, да, здесь… А ты — боров! Наел бока гамбургерами, — Паша с восхищением оглядел Вольдемара, теперь уже Володю, как я поняла из этой встречи на Эльбе.

— Я жил здесь когда-то, — мечтательно улыбнулся Персиц. — Извини, Мария, теперь я буду говорить с другом моей юности. А ты жди. Я дам тебе факс, из которого ты узнаешь, как обстоят дела, — сказал он. — Уверен, все будет О.К.!

— Ну? Что там, за границей, Вовка? Мед слаще? А помнишь, помнишь, как мы тут гудели? Как пили? Как мы баб… — сказал Паша, посмотрев на меня, когда я встала и без препирательств направилась к выходу из ресторана.

Он сел на мое место, подпер кулаком щеку и вздохнул:

— Все наши девочки стали телками, Володька! — сказал Паша…

Или «тетками», я не разобрала.

На берегу реки я хотела бы жить, как учил нас великий Будда, пересекая поток существования, понимая, что есть в этом теле земля, вода, огонь и воздух, и в один прекрасный день позволить этому всему вернуться туда, откуда оно пришло.

Все-таки интересно жизнь устроена! Сколько я искала себя, хотела стать полярником, Рита мечтала, чтоб я была драматической актрисой. Сама она, когда вернулась с войны, пробовала попытать счастья в училище МХАТа — в гимнастерочке, во всем военном, читала «Василия Теркина». Ирину Скобцеву приняли на первом туре, а ее нет. Рита вышла расстроенная, смотрит — идет по двору Качалов. Она к нему: «Ой, Иван Сергеевич! Я читала „Теркина“, а у меня было настроение не то!..» «Как ваша фамилия?» — спросил Качалов. Рита сказала. На другой день приходит — ее фамилия вписана внизу от руки. Возможно, от руки великого Качалова!!!

Но судьба, судьба имеет свои намерения, неисповедимые, неподвластные мольбе и контролю… И мы легко смиряемся с тем, что нам не суждено, сказал титан духа Рерих, заначивший для дедушки Толика в Америке гонорар, который, наверное, никогда и никто уж не сможет получить, несмотря на заоблачные старания Фиминого друга, дяди Коли из инюрколлегии.

Так реальность для нас остается полнейшей тайной в этом сновидении жизни, иллюзорной и мимолетной, в неуловимом интервале между рождением и смертью.

— …Ты бы занялась каким-нибудь делом, Маруся! — озабоченно твердил Фима на протяжении моей невозвратной юности, чуя, как я ускользаю ото всего, что имеет хотя бы расплывчатые очертания.

А весна, черемуха цветет, вишни!

— Ладно, — я затуманивала взор. — Я, может, стану… кукловодом.

— Ты разве умеешь?

— Ну, я научусь.

— А это разве не сверхсложное дело? — спрашивал Фима с тоской.

— Да, наверное…

— Такое же, как освоить аккордеон? — допытывался Фима, который всю жизнь приручал свой перламутровый певучий немецкий «Herold», предпринимая героические попытки играть по нотам.

— А если тебе предложат, — Фима заводился, — вот именно тебе, ни разу не державшей инструмент в руках, выступить с оркестром в консерватории — соло на аккордеоне?

— Прекрасно, — отвечала я. — С оркестром еще лучше, чтобы он подхватывал…

Видимо, в глубине души мне было ясно, что я всего-навсего запойный рассказчик, больше никто. И хотя мир подобен обману зрения, в этой кажущейся игре жизненных ситуаций нас как-то само собой прибивает к одним только нам предназначенным берегам.

Так и наш мальчик ищет, ищет себя, а мы — Рита, Фима, Кеша и я, по мере возможностей, оказываем ему содействие.

Когда в день рождения Владимира Ильича Ленина их третий класс принимали в пионеры на Красной площади, он болел, мы с Кешей купили горн, красный галстук и барабан. И приняли его в пионеры в домашних условиях.

Я била в барабан, Кеша, как Армстронг, выдувал на горне блюз, Фима вытащил из футляра свой старый аккордеон, это был его звездный час, а Маргарита — вся грудь в орденах и медалях за оборону Москвы — в неописуемо торжественной обстановке повязала своему внуку на шею пионерский галстук. Потом мы ели торт «В полет!», пили «Тархун», и этот день нам запомнился на всю жизнь.

Естественно, лишь только возникло недоразумение с отцом Мефодием, когда тот опростоволосился, приняв за нетленное — преходящее, отец наш Кеша, озаренный божественным светом, проникнувший в смысл неразгаданного, в домашних условиях организовал церемонию таинства святого крещения.

— Ну, раз уж все настроились… — сказал Кеша, засучив рукава.

Что ж мы, такие продвинутые адепты, не сможем квартиру сыну материализовать?

Тем более у нас Маргарита с некоторых пор приобщилась к православию, стала ходить в церковь, исповедоваться в грехе, что она Серафима ревнует ко всем женщинам без разбору, включая телеведущих.

Отныне ей казалось, земля и небо слушали ее голос, вся вселенная расстилалась перед ней, поэтому Рита, не прибегая к посредникам, напрямую обращалась к ангелам и богам, я уж не говорю о покинувших нас близких.

В день поминовения предков Рита наливала вина и, глядя поверх наших с Фимой голов, ввысь устремляла яркие сумасбродные речи, умышленно форсируя звук, чтобы слышно было на дальнее расстояние:

— Дорогие наши небесные жители! Мы вас очень любим и ясно помним. Мы любим вас даже больше и чище, чем мы любили вас, когда вы были с нами на земле. Я вас прошу об одном: даже если там, где вы находитесь, — совсем-совсем ничего нет, когда я приду, вы все-таки найдите способ встретить меня и дать понять, что вы тоже любите меня и помните.

Забудем о наших летах, забудем о наших обязанностях, достигнем беспредельного и будем пребывать в нем без конца. Ведь у нас есть вечный повод для радости — это наше дыхание, сердцебиение, мочеиспускание!.. А если мы нуждаемся в кровле и хлебе насущном, то лучше рассматривать это не как катастрофу, а как заминку в делах и некоторое невезение, которое скоро пройдет! Нас осенит, окрылит, и мы сумеем взобраться на гребень жизни!..

Вон Кеша купил уже в качестве противоядия от хронического безденежья мандалу на привлечение крупной прибыли и положил эту картоночку в свою сберкнижку. Ему там сказали, в эзотерическом магазине, что теперь можно спокойно сидеть, сложа руки и ждать, когда деньги сами потекут к нему в несколько ручьев.

— Что нам печалиться, черт возьми? — я подумала, — если мы в любом случае пребываем в состоянии безмятежных скитаний? — и свернула в забегаловку, надеясь хлопнуть, наконец, рюмочку, другую.

Там играла африканская музыка на фоне гималайских чаш, все жевали чудесные лепешки с кунжутными семечками и маком, вино красное алжирское лилось рекой, посредине стоял чан с финиками маслянистыми. Оказывается, наш приятель, композитор Саня Артамонов, праздновал выход своего нового диска «нью-эйдж».

Мы давно не виделись, обнялись, сели с ним за столик, я ему сразу выложила свои надежды и печали, а он — располневший, добродушный:

— Зря ты ему, — говорит, — безо всякой расписки сценарий отдала. Теперь его за яйца не ухватишь. Надо было сказать: минуточку-минуточку! Нет, все-таки давайте заключим договор? Как это «какой договор»?! Есть у вас бланки специальные, в Голливуде?.. С печатью?.. За подписью директора?..

И Саня повел нескончаемый рассказ — как он отслеживает свои сочинения и откуда ему потихоньку «капает». Ведь от каждого исполнения, будь то на эстраде или на радио, или — случайно проскочит мотивчик в сериале — композитору причитается!

— Стравинский сочинял «Петрушку», — говорил Артамонов, разрывая лепешку и набивая рот финиками, — вдруг слышит: на улице шарманщик наигрывает какую-то мелодию. Стравинский, недолго думая, вставил его в свой балет. А это оказался модный шлягер, автор которого поднял страшную бучу. С тех пор ВСЯКИЙ РАЗ, когда исполняют Стравинского, потомкам этого давно позабытого всеми композитора — отчисляется!.. Они себе виллы на этом построили!..

— Вы с Кешей должны живо и горячо интересоваться авторским правом, — дудел Сашка в свою дуду, выплевывая косточки. — А то ты мне со своей Каштанкой напомнила жену руководителя уральского хора, я даже не помню ее фамилию! Им не хватало репертуара, и эта женщина по просьбе своего мужа сочинила песню «Ой, мороз, мороз!..» Потом ее упросили, чтобы песня считалась народной. Она, дуреха, согласилась. И привет. А так бы — ты представляешь? За каждое исполнение!!! Она бы уже была миллиардером!

— Но все равно, — он вздохнул, — можно только мечтать, чтобы твоя вещь стала народной. Денег не принесет, зато какой почет!..

— Марусь, — крикнул мне вслед Артамонов, — ты порекомендуй там, у вас, в Голливуде, пускай они меня композитором возьмут на «Каштанку»!..

Домой я вернулась на бровях, наелась до отвала фиников и лепешек. Все меня окружили, спрашивают:

— Ну, как?

— Отдала, они будут читать в Голливуде. Вольдемар обещал прислать договор по факсу.

— По какому факсу?! — удивился Кеша. — У нас нет никакого факса.

— Понимаешь, Марусенька, — сказал мальчик, — чтобы тебе пришел факс, этот факс надо иметь.

О, мой ребенок с детства обладал чудесным пониманием непостижимых связей. Еще незабвенный учитель биологии преподал ему урок причины и следствия, наглядно показав, что курение вредно для здоровья. Он взял с подоконника два цветочных горшка с геранью, один из них полил табачным раствором, а другой — обыкновенной водой. Обкуренная герань скукожилась и увяла, а та, что не знала никотина, — расцвела. Вот было торжество идеи!

Зато Кеша, всегда готовый безупречно следовать потоку жизни, встал с дивана, оделся, засобирался:

— Пошли факс покупать!..

Хотя обычно его бросало в дрожь при одной мысли о таких дорогостоящих разудалых покупках.

— Ну, что? — окликнул он мальчика. — Объединим наши интендантские склады?

Мальчик, молча, выдал нам денег. А потом печально глядел из окошка на меня и на Кешу, побежавших за факсом, как на сумасшедших, полоумных, сумасбродов и фантазеров, которые стараются вырваться силой грез своих из тисков неумолимой действительности.

В магазине «Техносила» Кеша подрулил к юному, худенькому пареньку — продавцу в желтой кофте с изображением бешеного супермена с пудовым кулаком, поднятым прямо на покупателя.

Этот супермен на его груди всем своим видом показывал нам, простым смертным, заглянувшим в магазин электротехники, какие мы жалкие пигмеи, у которых даже нету столь необходимых в быту приборов, как утюг «Титаник» с паропреобразователем, индикатором нагрева и опрыскивателем воды, дающим точную и упругую струю на метр; или телевизор «Томсон» с экраном пятьдесят пять дюймов размером с холодильник; или холодильник размером с автобус, за две минуты замораживающий провизию до гранитного состояния. В такую холодильную камеру поместится целый мамонт и будет храниться веками, не хуже, чем в вечной мерзлоте.

Гигантские бицепсы перекатывались на руках этого громилы, и он не скрывал, как ему досталось его могущество. Только с плитой «Индезит» и стиральной машиной «Бош», говорили его глаза, вы можете стать такими, как я, могучими и независимыми, победившими свое ничтожество.

— Нам нужен факс, — закричал Кеша, потому что в кошмарном гуле электроприборов никто не слышал друг друга. — Где у вас факсы?

Продавец недоверчиво оглядел нас, взгляд у него был наметанный, он, конечно, мигом смекнул, что мы с Кешей и факс — вещи несовместные.

— Вам? Факс? Ну, пожалуйста, вот тут…

И повел нас через ряды ослепительно белых холодильников, которые выстроились, будто солдаты Урфина Джюса, и даже как-то напирали на нас с Кешей своими выпуклыми дверями с хромированными ручками.

Факсы стояли на полках, они были разные и слишком дорого стоили.

Продавец давал Кеше необходимые пояснения, он знал факсы до тонкостей и говорил о них с большим красноречием.

— Какой вам нужен факс? — он спрашивал.

— Чтобы из Америки принять! — ответил Кеша.

— Они все могут принять.

— Понимаете, мы ограничены в средствах, — сказал Кеша. И показал, сколько у нас есть.

— Маловато, — вздохнул продавец. — Хватит только на устаревшую модель. Взгляните на этого дедушку! Как раз вам подойдет. Он уже ничего не отсылает.

Зато — принимает! И по большей части — из Америки! Его еще в Великую Отечественную изобрели специально для связи Рузвельта со Сталиным.

Он указал на постамент, где под стеклом высилась громоздкая машина с надписью «ПЕРВЫЙ ФАКС», и зашептал:

— Наш директор хочет от него избавиться. Говорит, эта рухлядь наводит на него тоску. Мы уже решили отдать его в Политехнический музей. А тут и покупатели явились — не запылились! — видимо, слово «запылились», на редкость приличествующее случаю, так насмешило его, что он не выдержал и рассмеялся. И мне понравилось, что в его смехе сквозило какое-то торжество жизни, торжество здоровья и благополучия.

С триумфом вернулись мы домой, сопровождаемые лаем и трубными звуками. Мальчик чуть в обморок не упал, когда увидел это старинное сооружение.

— Ой, не вы его выбрали, — сказал он, — этот факс выбрал вас!.. У него хотя бы есть какая-нибудь гарантия?

— Гарантия — …минус два года, — пошутила Тася.

Ничего, мы его подключили, и он загудел, заурчал, застрекотал, как кузнечик, такой живой. Сразу зазвонил телефон, и нам сказали на английском языке:

— Примите факс!

Мы радостно нажали кнопку, аппарат завибрировал, словно вертолет перед тем, как оторваться от земли, на нем зажглись красные, желтые, фиолетовые лампочки, затем последовала череда электростатических разрядов, мы даже начали опасаться, не вылетит ли у него из какого-нибудь отверстия шаровая молния. С жутким скрипом лист бумаги пополз внутрь, а когда опять появился, мы с трепетом вытащили его и прочитали:

— Ой, — сказал Кеша. — Кто это нам прислал такое письмо?

Отныне в нашей квартире постоянно звонил телефон, он звонил поздней ночью, будил нас ни свет ни заря, и когда полшестого утра ты спросони поднимал трубку, тебе прямо в ухо гудела механическая писклявая сирена или чужой человек приказывал включить факс.

Мы кидались к телефону, боялись, вдруг пропустим письмо из Голливуда, но это были факсы других организаций. Мы только никак не могли понять — каких?

Вот такие странные письма. Их было довольно много. Приходилось покупать запасные рулоны.

— Кеша, — кричала я, — купи в магазине четыре рулона туалетной бумаги и два рулона для факса.

— Все, — сказал Кеша, — я отключаю это свистящее чудовище! Он мне напоминает Соловья-разбойника или кобру в момент угрозы, только без хвоста.

— Ни в коем случае! Увидишь, со дня на день придет факс, что наша «Каштанка» прогремела в Голливуде…

Но Кеша совсем пал духом:

— Говорят, они запасают все заранее и складывают в библиотеке сюжетов. Наверное, про Каштанку уже тридцать сценариев лежит наготове. Может быть, еще сам Чехов Антон Палыч написал сценарий по своему рассказу. Тоже хотел подзаработать… — и он перевел взгляд с неугомонного факса на заполонившую все наше жилое пространство колбу «Мы поглощаем Время, Время поглощает нас».

Сбыть эту вещь оказалось не по силам даже Тасе, которая намекала Вите Зимоглядову, мол, хорошо бы ее зачалить в Пещере ужасов, но Витя, сукин сын, к ее предложению отнесся без энтузиазма.

— Уж больно это депрессивная вещь, напоминающая о бренности мира, — заявил он, взглянув на цветную полосную фотографию в шикарном журнале WAM. — А цель нашего развлекательного центра — всеми возможными и невозможными способами заставить человека забыть о вечности, жить сиюминутными интересами, в погоне за временными удовольствиями, кружиться в вихре алчности и невежества, потакать любым своим желаниям, есть, пить и веселиться напропалую, отбросив скуку и уныние.

Как раз он собирался в развлекательном центре праздновать день рождения своего двенадцатилетнего сына.

— Могу себе представить, — с завистью сказал наш мальчик, — как Витя празднует этот праздник: толпы клоунов, бородатые женщины, настоящий танк привезут из соседней части — полазить в кабине, пострелять из пушки, огромный торт, из которого выскочит Филипп Киркоров и запоет «Viva la vita». Что еще нужно маленькому Зимоглядову?

Нам с Кешей только разрешили как авторам пещерных ужасов вручить имениннику диплом. Причем это мероприятие запечатлелось незабываемой датой — Днем Победы над фашистской Германией. Мы, конечно, явились очень нарядные. Я произнесла с большим эмоциональным подъемом:

— Дорогие друзья! Этот почетный диплом вручается товарищу Зимоглядову за доблесть и отвагу, проявленную при праздновании дня рождения!

После чего мне дали небольшой гонорар.

Правильно говорит отец Серафим:

— Мы никогда не знаем, ждут ли нас аплодисменты или гнилые помидоры…

А Рита с Фимой отправились на Поклонную гору, их обоих в честь Дня Победы правительство Москвы пригласило открывать аллею военных журналистов. Рита с Фимой оделись торжественно и строго, Рита вся в орденах. Фима тоже на лацкан пиджака прицепил медаль «За доблестный труд». Чинно прошли по аллее под гром духового оркестра вместе с фотокорами, корреспондентами и операторами, снимавшими в сороковые военные действия.

Потом их собрали в ресторане, накормили обедом, а после компота стали давать подарки. Зрелище было великолепное: по алфавиту вызывали ветеранов, поздравляли и вручали огромный коричневый солдатский вещмешок. Когда увидели содержимое, все прямо прослезились. Там были походный котелок, черный «кирпич» — двухкилограммовая буханка, испеченная по тому еще рецепту, бутылка водки, металлическая фляга, солдатская кружка, еще одна кружка — фарфоровая с надписью «Великая Отечественная война» и в довершение — консервы «Бычки в томате».

— Какие в мэрии сидят творческие люди! — сказала Рита, еле оторвав от пола огромный громыхающий мешок.

Фиме она не разрешила даже прикасаться к «солдатскому набору», совсем недавно он вышел из больницы, ему после операции нельзя ничего поднимать. Да и Маргарите врачи строго-настрого запретили тяжести ворочать.

Качаясь от непосильной ноши, ветераны потащились к автобусу. Два старичка никак не могли поднять один мешок, потому что выпили «фронтовые сто грамм», и по несколько раз. Помогая друг другу вскинуть за плечи подарки, старики запутались, ноги их заплелись, и они рухнули под грузом буханки, бычков, котелка и фляги. («Ты представляешь? Опять то же самое!!! — рассказывала мне потом Рита. — Поворачиваюсь, а они лежат. Правда, я не поняла, те же снова упали, что в прошлый раз, или не те?..»)

— Эт-то вам не продуктовые пайки, которые в советские времена раздавали, эт-то — настоящий подарок, со смыслом! — говорила бойкая женщина средних лет, крепкая такая баба, в сапогах и пилотке, устроительница этого действа.

Она помогла стариканам встать, взгромоздила на них вещмешки и легонько подтолкнула ветеранов в спины, указывая направление.

Рита с Фимой тоже вышли из ресторана, волоча за лямки увесистые правительственные дары.

— Что ж мы теперь будем делать? — спросила Рита.

Они уселись на тротуарчик перевести дух и стали перебирать содержимое мешка. Погодка хорошая, расцветали вишни, Риту с Фимой обдувал теплый ветерок, шел восьмидесятый май в жизни Серафима. И восемьдесят третий — Ритин. Фима школьником был, когда началась война, а Рита — выпускница. Большой Гнездниковский переулок. Двадцать первое июня, последний звонок… Считай, все имена мальчиков, с которыми она танцевала на выпускном балу, теперь написаны в столбик на мраморной доске при входе в их девятнадцатую школу.

Сидят Рита с Фимой, думу думают. Машину нипочем не возьмут, это будет нарушением режима экономии. А до метро еще ой как далеко!

— А давай, — предложила Рита, — отдадим все во-он той мороженщице?

Фима встал, подошел к этой молоденькой татарке и сказал:

— Дитя мое! Позвольте, мы с женой в честь праздника Победы вручим вам скромный сувенир!

И преподнес ей котелок, буханку черного, две кружки, металлическую флягу и «Бычки в томате». Себе они оставили солдатский вещмешок, а в нем бутылка — в алкогольную коллекцию Фимы.

Ой, как она обрадовалась.

— Вот здорово, — говорит, — я у себя дома брату покажу!!!

А Рита с Фимой зашагали дальше налегке.

— Вдруг нас догоняет эта девушка, — рассказывал потом Фима, — и давай совать в наш походный мешок брикеты мороженого, которые были по весу чуть ли не больше, чем фляга с котелком. Вес у нас не уменьшился, но мы побоялись обидеть мороженщицу. Я потом все думал: что она, интересно, зимой делает? Продает беляши, которые выпекает ее брат? Или учится? Хотелось бы думать, что наша молодежь не только за лотками стоит. Стране нужны молодые специалисты. Выучится на инженера-технолога холодильных установок, вернется к себе в Казань или в Казанскую область, будет работать на комбинате мороженого…

— Так мы с Маргаритой, — завершил он свой рассказ, — еле-еле, перебежками, доковыляли до метро.

А надо сказать, Серафим имел в своих запасниках знатную коллекцию алкоголя. Поскольку он долгое время служил дипломатом и его основным поприщем было международное профсоюзное движение, Фима часто наведывался в слаборазвитые страны с сильным профсоюзным движением и, намного реже, посещал развитые страны с недостаточно развитыми профсоюзами.

Каждый раз из своих заграничных поездок он привозил алкогольную продукцию тех стран, где ему приходилось бывать. Поэтому совершенно стихийно он стал коллекционером вин и настоек. Причина тут крылась не в страсти собирателя, а в том, что, будучи, в принципе, человеком не пьющим, Фима не мог сразу опустошить все, чем он был одарен, как руководитель советской делегации.

Что греха таить, большинство профсоюзных лидеров в слаборазвитых странах любили выпить. Они щедро угощали своих старших братьев по соцлагерю и обязательно давали с собой. Например, в Мексике Фима был обременен трехлитровой бутылью кактусовой водки. Решиться открыть такую безбрежную емкость равносильно началу военной кампании — нельзя же выпить стаканчик, а потом отставить всю эту роскошь. Вот Фима и не начинал, но аккуратно укомплектовывал бутылки виски, коньяки, вина и настойки в буфет. Когда же буфет был битком набит этими достославными трофеями, он начал громоздить бутылки на буфет, а дальше просто совал их под письменный стол. Но чтоб это не выглядело странным, провозгласил себя «коллекционером элитного алкоголя».

Иногда на большие праздники он доставал откуда-то из последнего ряда приземистую бутылку с надписью «Rom Cubana», слегка подернутую пылью:

— Эту бутылку, — говорил Фима с загадочной улыбкой кардинала Мазарини, — мне подарили мои кубинские друзья на седьмой международной профсоюзной конференции в Сантьяго…

Кеша открывал ее прилюдно, под аплодисменты, а Фима гордо принимал поздравления, если этот ром можно было пить, и он еще был крепок, как в те самые времена, когда Фидель со своими соратниками высаживался в Сантьяго-де-Куба, чтобы уничтожить ненавистный режим Батисты.

Обычно первый тост провозглашался за отважных рабочих, которые победили своих угнетателей, и по этому случаю сразу звали Фиму и вручали ему символическую бутыль.

Коллекция вин профессора Серафима всегда была гордостью нашей семьи, но иногда служила сильнейшим раздражителем для публики, которая не понимала, как можно коллекционировать то, что нужно незамедлительно употребить. В квартиру к Рите с Фимой наведывались ведь и такие члены профсоюзов. Они в восторге замирали, обозревая Фимины запасы, и кто намеками, а кто и прямо в лоб — вынуждали Серафима обеспокоить коллекцию. Лишь после усиленных просьб Серафим соглашался, выставляя для особо жаждущих наименее ценные экспонаты. Например, водку «Столичная», подаренную профессору аспирантом из Замбии, или вино «Токай», привезенное делегатами из социалистической Венгрии.

И вот однажды в газете «Аргументы и факты» Фима прочитал, что сомелье, так называются специалисты по вину, рыщут по белому свету в поисках редких вин и находят много чего интересного. Поскольку существуют такие неискушенные личности, которые даже не подозревают, что являются обладателями поистине пиратских сокровищ. Они годами хранят бутылки, оставшиеся от родителей, наивно полагая, что это бабушкины настойки. Порою такие заветные сосуды переходят от отца к сыну, прослыв неприкосновенными. А между прочим, среди «бабушкиных настоек» попадаются старинные коллекционные вина стоимостью десятки тысяч долларов.

Один сумасшедший бизнесмен из Юго-Восточной Азии на международном аукционе Сотбис в Лондоне выложил шесть тысяч долларов за пол-литра портвейна «Ливадия» урожая 1894 года. А за ним с молотка улетела бутылка «Хереса де ля Фронтера» 1775 года с истлевшей этикеткой — за пятьдесят тысяч фунтов стерлингов!!!

— Так, — подумал Фима, — это за границей, а у нас?

Видит, и в Москве проводятся торги — антикварно-аукционный дом «Гелос» представляет личную коллекцию купца первой гильдии Филатова, основателя Самаркандского винозавода, самая старшая бутылка запечатана в 1884 году, самая молодая — в 1914-м. А между ними — французский портвейн «Кокберн», испанская «Малага», итальянские «Мускат д’Асти», какая-то «Барбера д’Альба» — полуторавековой выдержки, четыре лота из шести отметили столетний юбилей… А минимальная цена лотов — от четырех тысяч долларов!..

Озабоченный поиском денег, как и все мы, Фима надел очки и решил провести ревизию своей коллекции.

— Чем черт не шутит, — подумал он и давай перебирать бутылки.

Среди вполне заурядных «Блэк Джек», «Вайт хорз» и «Наполеона» стояли у него Пьемонт, Тоскана, Бургундия, Лангедок, Бехеровка, Кьянти, риоха, пинотаж.

Азохн вэй! Но «Гелос» вряд ли заинтересуется.

Вдруг он увидел матовую бутылку с вытянутым горлышком, запечатанную настоящим сургучом. На ней пожелтевшая от времени этикетка с надписью на китайском языке. А на этикетке в углу выцветшими чернилами что-то написано — очень неразборчиво.

Как же он про нее забыл! Именно она положила начало его коллекции, бутылка с непонятным содержимым, которую вручил ему своею собственной рукой «великий» Мао, да-да, во время последнего визита советской делегации в Китай, когда еще была дружба с Китаем, их принимали на самом высоком уровне, Мао Цзэдун пожал Фиме руку и от всего сердца протянул вот эту самую бутылку.

Взяв лупу, Серафим внимательно изучил надпись от руки и пришел к выводу, что там написано «лично от Мао Цзэдуна, на счястье». То есть, вполне возможно, на этикетке стоит автограф самого Мао.

— Да-а, эту бутылку можно продать! — подумал Фима.

На следующий день он позвонил в антикварный дом «Гелос» и поведал о своей драгоценной находке.

— Какого года вино и сколько у вас бутылок? — спросили у него.

— Одна, но с автографом, — ответил Фима. — Причем самого Мао!

— Вы уверены? — довольно равнодушно переспросил молодой человек.

— Уверен, — ответил Фима. — Я его лично знал.

И Серафим со всеми деталями описал картинку на этикетке — синюю пагоду на фоне изумрудных гор, бирюзовое небо, выпуклые золотые иероглифы китайские, сиреневую дымку вдали. И год, когда она была запечатана, — 1954.

— Сейчас посмотрим по каталогу, — сказали Фиме. — Так-так-так. О-о!.. Да, это редчайшее вино от Мао Цзэдуна, абсолютно уникальное, у него были специальные виноградники, особые девушки давили виноград… Потом его настаивали по старинному китайскому рецепту, который с древности хранится в тайне, он его очень мало кому дарил, — голос молодого человека стал куда более заинтересованным, — во всем мире таких бутылок осталось две или три, вот именно пятьдесят четвертого года, так что начальная цена ее может быть семнадцать тысяч.

— Семнадцать тысяч долларов? — переспросил Фима.

— Не юаней же, — усмехнулся аукционный человек. — Принесите бутылку, паспорт, заключим договор, мы берем двадцать пять процентов от сделки и пять — организационные расходы. Пока мы сфотографируем раритет, пока в каталог дадим картинку. Есть у нас один человечек, который собирает подобные вина, у него хранится шнапс из бара Гитлера и виски Черчиля, початые самим Уинстоном, но недопитые по причине смерти великого англичанина. Думаю, его заинтересует бутылочка Мао Цзэдуна. Может даже начаться борьба, если на аукцион придет Лаврентий Архутик, знаете такого коллекционера? Нет? Неважно, он владеет коллекцией всех вин, которые пил Сталин. Тогда цена подскочит до тридцати, а то и до сорока. В общем, дражайший, аукцион у нас планируется через месяц, так что поторопитесь, не пропадайте, наведывайтесь, спросите Петровичева, это я, находимся мы рядом с Боткинской больницей, знаете такую?

Фима хорошо знал эту больницу, случалось ему и там лежать. Он записал все на листочке, где, когда, кого спросить, и бережно поставил китайскую красавицу в шкаф. Она аж вся засветилась, приобрела матово-жемчужный ореол, и когда встала среди других бутылок, то «гуляка Джонни» затушевался, отодвинулся в сторону, а «Лидия» просто спряталась за «Кагором», так ей стало не по себе.

— Стой здесь, сияй и радуй нас, наш кормчий Мао, великий Цзэдун, скоро придет твой час! — пропел песню Фима, которую только что сочинил.

Страшно довольный, мурлыкая свою песенку себе под нос, он по сто раз на дню заглядывал в шкаф, проверял, на месте ли бутылочка, все ли с ней в порядке, не тесно ли ей, не грозит ли какая-нибудь опасность. Он сдувал с нее пылинки, а также завел специальную тряпочку суконную и ежедневно до блеска натирал ее бархатистые бока. Ни капли влаги, упаси господи, чтобы не смазать надпись!

Нам он не проронил ни слова. Это была их тайна — его и Ее. И никто, ни одна живая душа, ни я, ни Рита — до поры до времени не должны были ничего об этом знать. Фима уже представлял, как он приедет к нам с аукциона и выложит из портфеля на стол свой увесистый вклад — считай, одну треть от стоимости квартиры!!!

Он даже никуда не удалялся из дома, только спускался за газетами. Лишь один единственный раз выехал навестить старого знакомого, бывшего председателя Верховного суда Павла Дмитриевича Торощина. Хотел у него одолжить денег под процент.

А в этот день к Рите заглянула ее подружка Марианночка, обычно она с утра до вечера торчит в Ленинской библиотеке, сидит, согбенная, в очках с толстыми линзами, исследует труды декабристов. Рита зовет ее «моя малышка».

Вот они встретились, две подруги, стали говорить о декабристах. Вдруг звонок в дверь.

— Кто там?

— Сантехник.

Рита открывает, на пороге стоит красавец, голубоглазый, брови и ресницы выцвели, на голове платок назад повязан, синий, ситцевый, из-под него выбиваются светлые кудри. Рита остолбенела.

— Хозяйка, — он вымолвил с легким притягательным акцентом героя фильма «Табор уходит в небо». — Этажом ниже — потоп. Ваша работа?

— А вы проходите! — отвечает Рита.

— Да я тут с другом!

— Так ведь и я с подругой! — радостно говорит Рита.

Через минуту эти свистушки — обеим хорошо за восемьдесят, или, как говорит Марианночка, — «очень далеко за сорок!», накрыли стол, достали шпроты, сыр, копченую колбасу, наделали сэндвичей, а Рита, воодушевившись, контрабандой залезла к Серафиму в бар, где он смолоду хранил коллекционные алкогольные напитки, и вытащила первую попавшуюся бутылку с надписью даже не на английском, а на каком-то неведомом никому из присутствующих восточном языке.

Они наполнили рюмки, Маргарита вскричала:

— Prosit!!!

Все дружно выпили, закусили. Бутылка удлиненная, изящная, как будто там вино, однако напиток оказался очень крепкий. Они даже с Марианночкой опешили сначала. А потом ничего, приноровились, когда покатилась рюмочка за рюмочкой.

Сантехники в замасленных комбинезонах — молдаване, одного из них звали Марчелло, второго — синеглазого — Грегоре, что привело Риту в дополнительный восторг, все же заглянули в ванную комнату: никаких следов озер, вышедших из берегов, Рита была сама невинность.

Снова разлили по рюмкам напиток неясного происхождения. Грегоре степенно повел застолье.

— Давайте выпьем за то, чтобы наши желания, — важно тостировал он, — всегда совпадали с нашими возможностями!

— Желания сбываются, Грегоре, имейте в виду! — радостно подхватила Рита. — Причем, как правило, это случается не вовремя и в неограниченном количестве. Как я мечтала, что после войны мой однополчанин Коля Ральников придет ко мне домой и увидит меня в новом платье! И вот кончилась война, я учусь в университете, у меня новые знакомства, новая любовь. Однажды возвращаюсь — а у нас дома в Большом Гнездниковском сидит Коля Ральников — называет мою маму «мамашей», чай пьет, уже утюг починил… Я была в ужасе!

В течение всего их неожиданно и своевольно вспыхнувшего праздника Марчелло, молча, уплетал сэндвичи, пока «малышка» не поинтересовалась:

— А у вас какое образование, ребята?

Тогда именно Марчелло солидно ответил:

— Высшее сантехническое, — до этого момента он не проронил ни слова.

Тут позвонила другая Ритина подружка — Тильда Осиповна. У Риты обычно включена громкая связь, чтобы они вместе с Фимой участвовали в любых переговорах, так что участники развеселой пирушки услышали голос Тильды, исполненный могучей жизненной силы и великих планов на будущее.

Она сказала:

— Маргарита Степановна! У меня в мае будет день рождения. Мне исполнится девяносто лет. Поскольку все мои знакомые умерли, я беспокоюсь, что мне никто не позвонит, не поздравит и не подарит подарков!

— Тильда?! — вскричала Марианна. — Она разве жива? Девяносто?! Да что она выдумывает? Ей больше ста лет! Я с ней жила в одном доме, мне было три года, а ей уже шестнадцать! У нее отец Осип — очень женщин любил. Один раз он вскочил у всех на глазах в пролетку с лошадями, усадил туда какую-то красотку и уехал.

— И до сих пор не вернулся! А мы его все ждем! — послышался голос Тильды. — Кто там у вас говорит? — она спрашивает.

— Тильда! — кричит малышка. — Это я, Марианна!

— Сюзанна — Марианна?

— Помнит! — захлопала в ладоши малышка. — Сюзанна — это мой близнец.

— А где она сейчас? — спрашивает Тильда.

— Ушла с подругами навещать свою первую учительницу…

Марчелло только диву давался.

— Я с ума сойду, — сказал он, принимаясь за новый сэндвич. — Если этим малышкам под девяносто, то сколько же лет их первой учительнице? Сто двадцать?

— За прекрасных дам! — знай себе, тостировал Грегоре. — За то, что они еще в здравом уме и ясной памяти!

— Какая белиберда! — воскликнула Марианна. — Давайте лучше выпьем за нашу неувядаемую красоту и таланты!

— У меня очень много талантов, — скромно заметила Рита. — Но самый главный — стереоскопическое зрение. Это обнаружилось во время Великой Отечественной войны, когда я служила в артиллерии. Я видела, какой самолет летит ближе к пушке, какой дальше, — невооруженным глазом. Таких стереоскопистов у нас на батарее было только двое — я и Зинкина. Нам даже за это полагалось молоко!..

Одним словом, возвращается Серафим и застает весьма живописную картину: посреди кухни стоит Маргарита с пылающими щеками:

— Тут наш комбат, — с жаром, жестикулируя, рассказывает она, — отдает приказ: «Батарэя, к бою!!!» Он был хохол! Ах, как он пел эту песню: «Рэвет и сто-о-огне Днiпр широ-окiй»… Мессершмиты: «У-у-у!!!», — гудит Рита. — Смиррно! Встать!

Марчелло и Грегоре вскочили, вытянулись во фрунт. А Марианночка хотела встать, но не смогла и осталась сидеть.

— Вольно! — скомандовала Маргарита.

Гастарбайтеры сели.

— Да здравствует наша непобедимая сталинская артиллерия! — крикнула Рита.

— Ура! — послышался голос Фимы из прихожей.

Все вздрогнули и обернулись.

— Ребята, муж вернулся, — смущенно сказала Рита. — Познакомься, Фима, это наши слесари-сантехники.

— Мы попросили их оказать нам честь пообедать с нами, — церемонно добавила малышка.

— И они, конечно, любезно согласились! Что ж, их можно понять, такими девушками не бросаются!.. — проговорил Серафим, с неописуемым ужасом узнавая на кухонном столе свою китайскую бутылочку, с синей пагодой на фоне изумрудных гор, утопающих в сиреневой дымке…

Марчелло и Грегоре торопливо стали пробираться к выходу.

— Спасибо, нам пора! Под вами — потоп, мы только зашли — посмотреть, не вы ли тому причиной.

— Я тоже побегу, — сказала Марианночка. — Мне завтра статью про Дельвига сдавать в журнал.

Гости ушли, а Серафим, бледный, как полотно, трагически поднял над головой опустошенную бутылку с загадочными письменами. Долгое время он стоял так, суровый и величественный, оцепенев, словно Лот, обернувшийся на Содом и Гоморру.

Наконец, он произнес:

— Знаешь ли ты, Маргарита, что сей напиток бессмертия, утоляющий любую жажду, мне лично сорок два года назад подарил Мао Цзэдун!

— …Значит, эта бутылка тебе досталась бесплатно! — заметила Рита слегка заплетающимся языком. — Ну, Фима, — сказала она, не сводя с него умудренного жизнью взгляда, — не будешь же ты, взрослый разумный человек, всю жизнь хранить память об этом хунвейбине.

Так наша сплоченная корпорация лишилась как минимум еще семнадцати тысяч долларов. И бывший председатель Верховного суда Павел Дмитриевич Торощин, к которому отлучился Фима, покинув свой пост сторожевой в тот злополучный день, ничем не компенсировал эту утрату.

— Ой, Серафим, — воскликнул он, — если бы ты вчера обратился, у меня было. А сегодня утром я все деньги отдал, накопленные мной за много-много лет… Знаешь, есть такая услуга — можно предложить своим именем назвать планету. А то планет понаоткрывали, уже не знают, как называть. И ты можешь внести предложение, за деньги, я повторяю. Есть уже звезда «Coca cola», есть МЕНАТЕП-банк… А теперь над вашими головами навеки воссияет планета «Судья Торощин»!..

Желая хоть как-то загладить свою вину, Рита поехала сдавать в Исторический музей четыре килограмма прижизненной ленинской автобиографии, 1923 года, надеясь немного подзаработать, но ее так энергично благодарили, чуть ли не полчаса пожимали руку, словом, довольно быстро выяснилось, что они это приняли в подарок.

К тому же ей наговорили столько хороших слов, что она опять все норовила туда поехать и совершенно безвозмездно отдать им личную переписку деда Степана с Кларой Цеткин.

— У нее деловой хватки вообще нет, — негодовал Фима, припрятывая под диван собрание сочинений Троцкого с автографом.

— Каждый гаврик будет мне мораль читать, — обижалась Рита. — Запомни, Фима, — говорила она, — праведник яко финик процветет, яко кедр, иже в Ливане умножится!..

Но не процветал финикс, не умножался в Ливане кедр. Мы генерировали в теле мощные потоки жизненной силы, заглядывали в Беспредельное, мы обрели совершенство и уже уверенно продвигались к бессмертию. Однако ни с нашими добродетелями, ни с нашими накопленными заслугами, ни с нашими гениальными способностями, ни даже с нашей темной малостью нам с Кешей, хоть ты тресни, не удавалось сколотить хотя бы небольшой капитал. Я уж не говорю о том, чтобы выкраивать какие-то сбережения.

— Только человек, который нигде не работает, — подшучивал над Кешей мальчик, — может быть таким бодрым в пятьдесят минут третьего ночи!

— …Самые бедные позже всех просыпаются? — спрашивал он, забежав домой пообедать, глядя, как я выбираюсь из ванной комнаты. — Ну, вы, фрики!.. А какой знатный погром на кухне! Будто бы ОМОН тут шерстил в поисках наркотиков!

— Если ты не помоешь пол на кухне, — предупреждал он меня, — я сегодня вечером вызову милицию…

— А что за тюки в коридоре? — искренне удивлялся мальчик. — Табор уходит в небо? И никак не уйдет?..

— Все это сны, приснившиеся спящим людям, — отзывался несравненный Кеша, заполнивший собой мироздание. — Посвятим свою жизнь Состраданию и Любви, освобождению из плена желаний, из тлена бытия. Иначе мы пропадем и сгинем во мраке.

— Не мудрено тут сгинуть во мраке, в таких жилищных условиях! — дерзко заявлял мальчик, облокотившись на стол и прихлебывая какао.

На это мы отвечали ему словами Сотрясающего сотни миров:

— Как капля воды не держится на листке лотоса, так пусть и нищенствующий не прилепляется жаждою к этим вещам: ни к жилищу и постели, ни к пище и сиденью, ни к воде, поданной отмыть грязь с одеяния… Ибо все вещи мира, движущиеся или покоящиеся, невечны и обречены на умирание…

— А кто говорит, что они вечны? — возмущался мальчик. — К чему вы ломитесь в открытую дверь, что все невечно, боретесь с чем-то? А кто спорит?..

Тогда я — с другого боку:

— …Только того, кто принимает жизнь целиком, что бы она ни преподносила, ожидает подлинная награда!..

— И какая же вас ожидает награда, двух таких оболтусов? — интересовался мальчик.

— Понимаешь, сынок, — отвечал ему Кеша удрученно, — кажется, «Мокшадхарма» рассказывает об одном преданном, как тот взмолился богу Индре: «Тысячу лет я тебе поклоняюсь, курю фимиам — и так нестерпимо беден! Пошли мне за выслугу лет хоть какую-нибудь субсидию, а то эта нищета уже забодала». Услышали боги его стенания и сказали: «Послушай-ка, Индра! Надо бы действительно этому твоему бедолаге оказать содействие».

— Дальше события развиваются следующим образом, — будничным тоном продолжает Кеша. — «Собрались они вместе и послали ему, — там сказано, — не деньги, конечно, а… ПОНИМАНИЕ…»

— И ВСЕ??? — ахнул мальчик.

— Терпение, терпение… Надо набраться терпения, — подбадривал себя Кеша. — Святой, который печалится, — безрадостная фигура.

А сам в таких ярких синих носках расхаживал по дому!

— Мне нравятся синие носки, — серьезно говорил Кеша. — Как будто по морю ходишь — по щиколотку проваливаешься!

Мы чтили Дхарму, старательно следовали практике учения о Чистой Земле, молитвенно произносили имя Будды Амитабхи. А сами ждали-ждали ответа от Вольдемара Персица. И хотя его безмолвие можно было уподобить вечному молчанию бездонных пучин моря, нас все-таки не оставляла надежда — последняя вещь в ящике Пандоры.

Меня до того томило это ожидание, я только и сидела, и смотрела на факс, хотя нам по-прежнему приходили таинственные письма:

«…захватили огромное количество трофеев: пушек, самолетов и всякого рода оружия, разбросанного повсюду, включая более чем 1000 самолетов, захваченных на различных аэродромах. Вскоре мы предпримем мощное наступление на итальянский континет!..»

«…выполнение ваших поставок по танкам и самолетам имеет важное значение для нашего общего дела, для наших…»

Мне даже в магазин было некогда сходить! Я написала список продуктов, даю мальчику, а он говорит:

— Ты что? У меня руки отвалятся!

Я говорю:

— Не отвалятся. Я тебе их крепко приделала.

— …Ну? — обращался к нам мальчик с одним и тем же насмешливым вопро-сом. — Все еще минус сорок пять тысяч долларов? Или уже минус семьдесят?

— Вот любят рассиживаться! — он всплескивал руками. — Люди давно уже на работе — в костюмах, в галстуках. У нас прямо в офисе подвешены прозрачные ящики водки «Кристалл», чтобы человек, который приходит к нам в офис, сразу видел всю нашу винно-водочную мощь! А ты тут, Марусенька, созерцаешь собственный пуп и только напрасно теряешь время.

— Этот парень нашел, что мне поставить в пример! — я отвечала надменно. — Винно-водочную мощь, благодаря которой гибнет великая русская нация. Да если б все целыми днями, как я, созерцали свой пуп… то не было бы в мире зла!

Однажды ночью Кеша меня разбудил и говорит:

— Мне сейчас приснилось, что на нас Китай напал. Какие-то учкуны. Война — с Китаем. Представляешь? А я подумал: «Не может быть! Наверное, мы сами что-то такое устроили, что теперь можно начинать обмен ядерными ударами!..»

На следующий день, ближе к вечеру, из факса вылез листок бумаги, на котором было написано:

Факс передавали из рук в руки, читали по слогам.

— Что же теперь делать? — я спрашиваю. — Писать «Муму»?

Хотя я ненавижу это произведение. Мне как-то приснилось (в отличие от Кеши мне снятся социокультурные сны!): стоит на берегу пруда Тургенев со связанными руками, на шее у него камень и дощечка с надписью: «ЗА МУМУ!» Вокруг толпятся крестьяне, все смеются, и только одна Полина Виардо плачет.

— Ни в коем случае! — решительно заявила Маргарита. — Тебя надули! Не-ет, Голливуд так просто не возьмешь!

А Серафим только обнял меня и добавил добродушно:

— Марусенька всегда была девушкой, перед которой кончаются сосиски!

Мы хотели немедленно отключить факс, но тут он опять затарахтел и оттуда выползла бумага, в центре листа явственно был виден орел, держащий пучок стрел, дальше следовал текст, не компьютерный, а напечатанный на машинке. Кеша взял факс и прочитал срывающимся голосом:

— Это уму непостижимо! — удивлялся Серафим. — Ни того, ни другого давно на свете нет, а они себе в ус не дуют, продолжают дружескую переписку.

— Помнишь, Фима, когда умер Сталин, — сказала Рита, — я делала на радио передачу «Трудовые резервы»? Мне сначала велели нафаршировать ее цитатами «Йозефа», а на следующий день опомнились и велели их убрать! Я вся была в синяках, такую устроили давку возле Дома Союзов, когда его хоронили!

— А потом прошел слух, что арестовали Берию, — говорит Фима. — И мы решили с Маргаритой, что пойдем в гостиницу «Москва» — там висел его портрет — и посмотрим: если портрет сняли, значит, это правда. Мы входим — а портрета нет. Все висят — другие партийные лидеры, а руководителя разведки КГБ — как не бывало. Потом мы узнали, что арестовать Берию поручили Жукову. Лаврентий Палыч должен был возвращаться с дачи, а Жуков с армейскими частями перекрыл ему дорогу.

— Причем в газетах объявили, что он английский шпион! — сказала Рита.

Тут аппарат снова застрекотал, а из темной щели возник древнейший пергамент, где было начертано что-то на древнеиудейском языке, правда, с подстрочником. Кеша принес лупу, и мы с трудом разобрали расплывшиеся от тысячелетий письмена:

— Господи! — перекрестилась Маргарита. — Убереги нас от людей, зверей и от технического прогресса!

— Надо его обезвредить! — решил Кеша и вытащил вилку из розетки.

Аппарат свистнул тихонько и смолк. Все лампочки медленно погасли. Кеша снял его с пьедестала и низложил к пылесосу «Ракета» у подножия стеклянного стакана.

А Маргарита потом все эти послания втайне от Фимы преподнесла в дар Историческому музею.

— Да-а, братцы, — сказал мальчик. — Я вижу, коммерция — не ваш конек. Вы прямо заговорены от коммерческого успеха. И никакие Горние силы не в состоянии развеять эти чары.

— Просто Вселенная следует своим беззаботным, мистическим путем, непостижимым для человеческих существ, удел которых — пребывать в состоянии озадаченности, — ответствовал Кеша, даже во дни суровых испытаний не утративший своей проникновенной мудрости.

А впрочем, жизнь наша была ознаменована многими странными и прекрасными проявлениями Ведущей Руки.

Тихим вечером мы собрались за праздничным столом по случаю дня рождения моего бесконечно любимого прадедушки Тевеля, дедушки Серафима, мельника и хасида из деревни Корево. С мельничихой Розой они нажили восемеро детей, седьмым из которых был Даня — железнодорожник. Когда Тевель стал стареньким, Даня забрал его к себе на дачу в Загорянку. Тевель там крутил пейсы и постоянно молился — ночью и днем, как раввин Симеон, по Слову которого содрогалась Земля и слетались ангелы.

Казалось, он ничего не ел и никогда не спал, во всяком случае, никто не видел его спящим, а только — бодрствующим, ведущим непрестанный разговор с небесами. Он умер в пятьдесят втором году, за два года до моего рождения. Год шел високосный, и Тевель покинул этот мир именно 29 февраля, чтобы после его смерти с ним не было особых хлопот. Как, впрочем, и при жизни: Дане только пришлось принести ему из министерства папку с надписью «Материалы XIV съезда Коммунистической партии», чтобы сложить туда пожелтевшие, помятые, истрепанные листочки Тевелевых молитв. А то, не ровен час, кто-нибудь из гостей, которые съезжались на дачу, взял бы да и сообщил куда следует, какой у Дани отец бесперспективный строитель коммунизма.

— Кстати, вы слышали, — сказал Фима, — что депутаты Думы самым серьезным образом обсуждают предложение разделить население на перспективных и бесперспективных членов общества? Есть такая категория бесперспективных людей, они объявили, в том числе старики…

— Это Циолковский придумал — разделить человечество на перспективных и бесперспективных! — со знанием дела сказал Кеша. — Первым, он искренне считал, надо обеспечить нормальные условия жизни, хорошее образование, всяческие поощрения, а другим — даже запрещать размножаться, а то человечество придет в упадок. Вот план Циолковского по реорганизации жизни на Земле.

— Как бы таких великих подвижников, как наши Маруся с Кешей, пышущих перспективами, подающих надежды которую двадцатку лет, — заметил мальчик, — не отнесли ко второй категории…

— А вот я у этих подвижников, — говорит Фима, — давно собирался спросить, но все как-то не решался. Вы пенсию-то планируете получать? Ведь пенсионный возраст уже не за горами… В прежние времена у писателей и художников шел стаж в творческом Союзе. А теперь?

— Нам пенсия с Марусей не светит! — гордо произнес Кеша, сияющий и невозмутимый, как всегда. — Нам нужно заботиться о своем здоровье и творить. Художник, который собрался на пенсию, — в этом есть что-то курьезное!..

— Ну, подожди, — заволновался Фима. — Со старостью порой приходят немощь и недуги. Пускай художник получает пенсию, и…

— …и наконец засядет за картину, о которой мечтал всю жизнь, но писал трактористов и колхозниц со снопами? А вышел на пенсию и занялся абстракцией? Не-ет, если ты художник, — воскликнул Кеша с лихорадочным блеском в глазах, — то будь им от начала до конца! Иначе какой ты художник? Это ж герои все! Кустодиев ездил в инвалидной коляске и все-таки писал картины!.. Митрохину было за девяносто, он месяцами лежал в больнице — перед глазами одни пузырьки с лекарствами, — он рисовал пузырьки до последнего вздоха. И все в них было, в этих его пузырьках, — и жизнь, и судьба! Дега — ослеп, не мог заниматься живописью — слепой! Он взялся лепить скульптуры. Пикассо — девяносто лет — вообще не помнил ничего, впал в детство, но продолжал писать картины. А Репин — у него была какая-то болезнь рук, так ему кисточки сделали специальные, он их привязывал к рукам и рисовал. Да если б все великие художники сидели и раздумывали, какая у них будет пенсия, они бы напрасно разметали свои дни!