Дом обреченных

Глава 11

От глубокого сна без сновидений меня разбудила Гертруда. Погрузившись в чернейшую бездну, я не проснулась от ее стука в дверь и пришла в сознательное состояние лишь после того, как она мягко потрясла меня за плечи.

— Мисс Лейла, — пробормотала она, — семья спрашивала о вас. Они не видели вас за завтраком и интересуются, будете ли вы к ленчу.

— Ленч? А который час?

— Половина первого, мисс Лейла. Вы не заболели?

Теперь уже окончательно проснувшись, я приподнялась и оглядела свою постель. Она почти не смята, словно я все время спала в одном положении.

— Нет, я не больна.

Мое тело болело, шея не гнулась. Внутри была лишь болезненная пустота, как будто во мне угасла какая-то искра.

— Я спущусь вниз, Гертруда, благодарю вас.

Она медлила, склонившись надо мной в материнской заботе. В ее глазах сквозило беспокойство, похоже, что эта дородная домоправительница была скорее членом семьи, чем служанкой.

— Со мной все в порядке, правда. Так что, пожалуйста, проинформируйте мою семью, что я скоро спущусь.

— Да, мисс.

Когда она развернулась, чтобы уйти, ее старомодный кринолин издал свистящий звук. Мой взгляд упал на книгу, и я непроизвольно вздрогнула.

— Гертруда…

— Да, мисс Лейла.

— Как себя чувствует сегодня утром дядя Генри?

Ее руки метнулись к крепкой груди в жесте печали.

— Очень болен, очень болен.

— Понимаю, спасибо, что разбудили меня.

Я дождалась, пока дверь закроется и домоправительница удалится на приличное расстояние по коридору, прежде чем выскользнуть из постели и на цыпочках пробраться по холодной комнате к рукомойнику. Освежившись ледяной водой и насухо вытерев лицо, я случайно бросила взгляд на изящный флакончик с туалетной водой — подарок Эдварда в мой последний день рождения. Отчаянная боль охватила меня при мысли о бедном Эдварде и о том, что едва не свершилось. Но он поймет, должен понять, что наш брак невозможен. Вспомнились строки: «…мы называем болезнью мозга… относится к отдельным семьям… считается неизлечимой…».

Я поднесла флакон к носу и вдохнула нежный аромат. Принадлежность к роду Пембертонов — к этим особым людям, исключала возможность продолжения рода. Мне не суждено родить сына, чья судьба может оказаться такой же, как у моего бедного отца, или дочери, которой придется страдать. Все, что я должна была сделать, это найти способ рассказать Эдварду все о наследственной болезни и о том, как это жестоко — навязывать ее невинным детям: «…жертвы не могут освободиться от вирулентности болезни…».

Я представляла, как он воспримет эту новость — серьезно, озабоченно, но без особых эмоций. Эдвард гордился своей законченной «англизированностью», своими хорошими манерами, которые требовали сдержанности в проявлении всех чувств, и я знала, что он будет рассматривать меня с неподвижным выражением лица и кивнет со знанием дела, как будто одобряя новый архитектурный план.

Раньше я любила Эдварда за эти качества, восхищалась его абсолютной объективностью и отсутствием страстей. Он казался таким утонченным и хорошо воспитанным, таким вежливым с прекрасными манерами. Но сейчас, нюхая туалетную воду и вспоминая ту деловую манеру, в которой он просил моей руки, я видела Эдварда таким, каким он и был на самом деле — чопорным, сухим и чванливым.

Я поставила флакон на место, закончила умывание, затем хорошенько расчесала волосы, разделила их пробором по центру и заплела на макушке. Теперь все было позади, все мое прошлое до последней ночи, поскольку этим утром для меня началась новая эра. Я осознала, что принадлежу этому дому и не имею право быть частью реального мира.

«…В Херсте, где сэр Джеффри и его сын оказались поражены болезнью мозга, были другие больные члены семьи, которых ожидает та же участь…»

Прежде чем покинуть комнату, одетая в темно-бордовое утреннее платье и обычную шаль, я снова помедлила над словами Томаса Уиллиса, как будто для того, чтобы убедиться, что они были реальностью прошлой ночи, а не просто сном.

«…Поскольку по воле Божьей опухоль эта врожденная, и возможности врачей здесь сводятся к нулю, болезнь мозга, Пембертаунская лихорадка, не поддается практическому излечению…»

Все были в столовой, за исключением дяди Генри. Наконец я поняла мрачное настроение маленькой группы и могла легко сопоставить его с моим собственным. Моя душа утратила всю свою жизненную силу, оставив меня опустошенной. Не было ни грусти, ни подавленности, не было и потрясения. Я просто вся оцепенела, пребывая в том состоянии, которое современные доктора могли бы назвать состоянием под наркозом.

Когда я села к столу, лишь Колин обратил на меня внимание. Он пристально посмотрел на меня, сдержанное выражение лица не выдавало его настроения. Я избегала его взгляда, изображая, что голодна и очень хочу чаю. Тео и тетя Анна были в плачевном состоянии, с висящими прядями волосами и с темными кругами под глазами. Эти двое, должно быть, всю ночь просидели с дядей Генри, будучи абсолютно бесполезными и беспомощными перед лицом его страданий. Марта печально сидела над своей ковровой сумкой, лежавшей у нее на коленях, как спящая кошка, и я позавидовала своей кузине в том, что она нашла спасение в своем рукоделии.

— С вами все в порядке? — наконец спросил Колин.

— Все прекрасно, благодарю вас. Не могли бы вы передать мне джем?

В его манерах ощущалась преувеличенная беззаботность, выставляемая напоказ с непонятной мне целью, в то время как Анна и Тео были погружены в мрачную меланхолию, а Марта по-детски дулась по неизвестным причинам. И если Колин симулировал беззаботность, то это могло быть только ради меня.

— Я выехал верхом до рассвета, — продолжал он, наполнив свою чашку, — и видел свет в вашем окне. Либо вы ужасно поздно легли, либо встали неприлично рано.

— Я читала, — последовал мой лаконичный ответ.

— О! — Одна рыжеватая бровь поднялась. — Кажется, вы сегодня в дурном настроении.

На это я даже не улыбнулась. За окнами было унылое небо, созвучное с моим состоянием — ни черного, ни белого, никаких ярких красок и резких контрастов.

— Вы читали что-то интересное?

— Не очень. — Наконец я встретилась с ним глазами, чтобы посмотреть, можно ли в них что-либо прочесть. Но он носил маску Пембертонов. Нельзя было понять, что происходило за фасадом этого красивого лица.

Хлеб и джем не имели вкуса. Чай, хотя горячий, и ароматизированный апельсином, казался мне безвкусным и чуть теплым, настолько у меня притупились все ощущения. Так я и сидела, полностью подчинившись неизбежности. Как еще я могла реагировать?

Вчера меня оживляли злость, любовь и страсти, которые заставляли бороться изо всех сил за прошлое, по праву принадлежавшее мне. Сейчас я больше не беспокоилась об этом. Что было в прошлом, то было в прошлом; нет необходимости возвращаться к этому. Я больше не чувствовала стремления воевать с этими людьми, и желание вновь посетить рощу ушло. На самом деле я даже не собиралась выяснять, кто положил книгу на мой ночной столик, с какой целью — было ясно.

— Лейла, милая, вы на себя не похожи, — услышала я слова Колина.

— Правда? А как я должна выглядеть?

— Все еще размышляете о кольце?

— Кольцо? Ах, это… Меньше всего я думаю о нем. Могу держать пари, это одна из горничных.

Он смотрел на меня немного дольше.

— В таком случае вы сердитесь на меня?

— Быть сердитой на вас? С чего бы?

Он небрежно пожал плечами.

— Судя по вашему поведению этим утром. Вы кажетесь такой отстраненной и холодной, что я подумал…

Я невесело усмехнулась.

— Какая ужасная самоуверенность с вашей стороны, кузен, думать, что мое настроение связано с вами. Это не имеет к вам никакого отношения.

— О! — Казалось, он разочарован. — Тогда с чем же это связано, скажите, прошу вас.

Наконец я поставила чашку на блюдце, положила едва надкушенный тост и опустила руки на колени. У меня совсем пропал аппетит. Глядя перед собой, я снова подумала о том отрывке из книги Томаса Уиллиса, этой безобидной странице, исписанной с обеих сторон, не более чем в три сотни слов, но более сильной, чем укус змеи. Каким ударом было встретить реальное упоминание имени Пембертонов! Там, где я ожидала найти лишь слова о вероятности болезни, с некоторыми натяжками воображения, имеющей слабое сходство с предполагаемым проклятием, я обнаружила четкое и окончательное доказательство того, что болезнь Пембертонов действительно существует. Записи Томаса Уиллиса были не тем, что я могла легко отмести.

— Два пенса за ваши мысли, Лейла.

Я покачала головой и взглянула на Колина. Было ли это беглым отражением сочувствия, которое, я заметила, пробежало по его лицу, внезапное проявление чувств? Но потом маска снова вернулась.

— Я подумала, как ребенком я часто ловила на себе пристальный взгляд моей матери, словно в ожидании того, что должно случиться. Возможно, так оно и было: она искала во мне ранние признаки сумасшествия.

— Лейла, — он наклонился через стол.

— И вы все, как оскорбительно вы рассматривали меня в первый день здесь, изучали мое лицо в поисках чего-то, задавали мне косвенные вопросы о головных болях. Теперь я понимаю, почему.

— Что вы говорите, Лейла?

— Я говорю, что вы были правы насчет болезни. Она существует.

Теодор внезапно повернулся ко мне. Была ли его мрачная сосредоточенность на себе лишь игрой, в то время как он сидел, слушая нас? Это не имело значения и меня не беспокоило.

Колин, казалось, был захвачен врасплох.

— Но что же, скажите, заставило вас поменять свое мнение? Прошлым вечером вы были, как солдат накануне битвы, у вас хватало решимости. А теперь, всего ночь спустя, вы стали тихой и опустошенной и говорите, что вы наконец обнаружили истину. Как такое могло случиться?

Я перевела взгляд с Колина на Тео, потом снова на Колина.

Рядом со мной Марта достала из сумки свое вышивание и молча ушла в работу. Тетя Анна, погруженная в молчание, с отсутствующим видом продолжала помешивать в чашке.

— Достаточно сказать, что это случилось.

— И что теперь? — подталкивал Тео.

— А теперь что же? Я должна прийти к полному пониманию того, что значит быть одной из Пембертонов. Вы, должно быть, правы насчет моего отца. И, кстати, я не могу вернуться к Эдварду.

Оба моих кузена, казалось, испытали облегчение, хотя каждый на свой особый лад. Теодор вдруг обрадовался, когда я отказалась от своего плана с рощей, тогда как улыбка тронула губы Колина при моем упоминании об Эдварде.

— Значит, вам известно об опухоли, — сказал Теодор.

— Да, известно. Почему никто из вас не рассказал мне об этом раньше?

— Потому что мы хотели, чтобы вы оставили этот дом и продолжали жить так, словно нас не существует. — Голос Теодора был мягким и убедительным. Его напряженное лицо смягчилось сочувствием, когда он, потянувшись через стол, взял мои ладони в свои и окружил меня братской заботой. — Лейла, вы приехали к нам такой невинной, такой наивной и совершенно незнакомой с историей этого дома. Действительно, когда вы только появились, вы не имели ни малейшего представления о вашем истинном прошлом, веря в то, что ваши отец и брат умерли от холеры. Мы надеялись отослать вас обратно, сохранив вашу чистоту, незапятнанную несчастьями этого обреченного дома. Хотя постепенно мы открывали правду, все еще надеясь, что вы крепко держитесь идеалов добра и справедливости в этом мире. Даже прошлым вечером, когда предположили, что вы могли украсть мое кольцо — во что я ни секунды не верил, — мы надеялись, что вы рассердитесь в достаточной мере, чтобы раз и навсегда покинуть этот дом и вернуться к вашему томящемуся жениху.

Я медленно кивала, видя в том, что он говорил, определенную логику. Тот факт, что кто-то заманил меня в этот дом письмом тетушки Сильвии и пытался удержать здесь, бросив в огонь письмо Эдварда, больше не приходил мне в голову. Если один из этой семьи желал, чтобы я осталась здесь, я об этом больше не думала.

— Если бы мы предъявили вам доказательства существования болезни, как я подозревал, вы остались бы, что вы и сделали. Мне искренне жаль, милая Лейла, что ваше возвращение домой обернулось таким образом. Это не то, что мы планировали.

— Все правильно, Тео. Лучше знать правду.

— Значит, вы прочли книгу?

— Да, прочла.

— Как вы ее нашли?

— Кто-то положил ее в моей комнате.

Оба моих кузена выглядели удивленными.

— Вы имеете в виду намеренно? — спросил Колин. — Кто-то умышленно положил эту книгу перед вами?

— Теперь это не имеет значения. Мне лучше знать правду.

— Но это нечестно, Лейла. Вы еще могли уехать от нас, не поверив в историю о проклятой болезни, и вели бы счастливую жизнь.

— Это именно то, чего вы желали? Чтобы я продолжала род, когда вы и Тео с Мартой не могут этого сделать? Скажите мне, Колин, вы назвали бы это честным? Кто бы ни положил книгу — а я не держу зла на него или на нее, — он сделал это из добрых побуждений, чтобы я смогла увидеть справедливость ваших действий. — Горло мое пересохло и сжалось, когда я говорила это.

Его зеленые глаза уставились на меня.

В разговор вступил Теодор.

— Мы не так убоги в своем существовании, Лейла, о нас не стоит сожалеть. Род Пембертонов очень богат и имеет более чем достаточно средств для обеспечения комфортом и предметами роскоши.

— Вы все еще не ответили на мои вопросы, Колин, хотя это неважно. Один из вас или, возможно, тетя Анна, или Гертруда, или даже бабушка Абигайль положили эту книгу в мою комнату. — Краем глаза я следила за занятыми руками Марты, вспоминая ее слова накануне вечером. — Я действительно не собираюсь выяснять, кто это сделал. Какое это имеет значение, если я узнала правду. Я благодарна за это.

Следующие минуты были долгими, наполненными тяжелым молчанием. Наконец я отодвинулась от стола и еще раз оглядела свою семью.

— Теперь я должна прогуляться. О, кузен Тео, не беспокойтесь, я не собираюсь и близко подходить к роще, а иду в противоположном направлении. В Лондоне я частенько находила, что прогулка по воздуху днем помогает мне думать и приводить себя в порядок. Это именно то, что я должна сделать. Пожалуйста, извините меня.

Теодор и Колин встали, их глаза были неотрывно направлены на мое лицо. На секунду показалось, что Тео собирался что-то сказать, но потом изменил свое намерение и продолжал молчать.

Наверху, в своей комнате, надевая шляпу, перчатки и плащ, я услышала, как по аллее подъехал экипаж. Выглянув в окно, я увидела представительного джентльмена с черным кожаным саквояжем, приближающегося к входной двери. В коридоре послышались шаги, как и прошлой ночью, и беспокойный шепот тети Анны, сопровождаемый солидным бормотанием. Это был доктор Янг с очередным визитом к дяде Генри. Пообещав себе, что я увижусь с моим бедным дядей позже, я спустилась по лестнице и вышла из дома.

Снаружи был ветер и шум деревьев. Мне пришлось прилагать усилия, чтобы удержать свою широкую юбку и хлопающий полами плащ. Я подставила лицо ледяной буре, глубоко вдыхая ее, прежде чем выйти на гравийную аллею, которая вела на дорогу к Ист Уимсли. Мне предстояло несколько часов, хотя мои пальцы окоченели от холода, покрасневшие щеки покалывало, но становилось хорошо. Чувствовался прилив энергии, так необходимый для обстоятельного долгого разговора с собой. Многое надо было выяснить, во многом разобраться: чахлые деревья, грязная дорога и небо в тучах прекрасно подходили для размышлений. Ничто не нарушало ход моих мыслей. Полное одиночество среди этой дикой природы давало возможность повторно проверить себя и выбрать новый курс.

И во время прогулки мне открылось, что я действительно вступила в новую фазу своей жизни. После чтения книги Томаса Уиллиса все, что еще вчера казалось важным, — не имело значения. Фальшивое письмо тети Сильвии, сожженное письмо к Эдварду, украденное кольцо Тео и все остальные тайны, окружавшие моих родственников, вдруг утратили всякое значение. И среди прочего настоятельная необходимость вспомнить прошлое также оказалась на обочине.

Теперь я знала, что все, что они говорили о моем отце, было правдой. Он действительно стал жертвой опухоли мозга и совершил свое ужасное преступление в припадке безумия. Это было отражено в истории ученым наблюдателем; это случалось с предшествующими представителями рода Пембертонов; сейчас это происходило с дядей Генри, а со временем это, возможно, случится и со мной.

Я никогда не смогу вернуться в Лондон, и об Эдварде теперь речи не шло. Мне казалось, что я по-настоящему и не любила его, вернее, любила, но не так глубоко и страстно, как это должно быть, что я лишь восхищалась им и ждала от него утешения в дни скорби. Теперь моей семьей оказались эти люди, и этот дом был моим домом, на все время, сколько суждено прожить.

Доктор Янг был приглашен отужинать с нами, так что его экипаж еще стоял у конюшен. Я вошла в дом с заднего хода, не желая ни с кем сталкиваться, и тихонько проскользнула наверх по лестнице в свою комнату. Здесь уже гудел камин, и ярко горели масляные лампы. Тяжелые занавеси скрывали морозные сумерки, в комнате было очень тепло.

Книга Томаса Уиллиса все еще лежала там, где я ее оставила — у кровати, потертый переплет и золотые буквы заглавия символизировали внезапную перемену в моей жизни. Да, я не чувствовала ни ожесточения, ни негодования; душа была полна смирением, приятием той судьбы, которую нельзя избежать.

Мои щеки еще пылали, когда стук в дверь прервал процесс создания прически. На мгновение мелькнула надежда, что это Колин, но, к моему крайнему удивлению и разочарованию, на пороге стоял Тео. Он был одет щегольски, как всегда, и смотрел на меня с выражением, близким к восхищению.

— Как же вы похожи на свою мать! — сказал он тихо, слабая улыбка играла на его губах.

— Спасибо, Тео.

— Ее щеки всегда горели, когда она возвращалась с улицы. Ваша мать любила бывать на свежем воздухе, работая в саду, прогуливаясь или скача на своей любимой кобыле.

— Она… — Я представила маму в нашей тесной бедной квартирке, ее худое тело, согнувшееся над шитьем, ее белую кожу, никогда не видевшую солнечного света.

— Вы напоминаете Дженни множеством черт, — сказал он медленнее и почти шепотом. — Она всегда носила волосы так. — Он протянул руку и слегка коснулся кончиками пальцев длинных волн волос, падавших на мои плечи. — Бабушка никогда не одобряла этого, говоря, что распущенные волосы — знак Иезавели. Даже после того, как она вышла замуж за вашего отца, Дженни оставалась неистовой и ребячливой.

Я продолжала с недоверием смотреть на Тео, поскольку никогда прежде не слышала от него подобных речей, не видела на его лице такого мягкого выражения.

— Я ужасно тосковал по ней, когда она уехала вместе с вами, Лейла, я был просто потрясен.

Я отступила от своего кузена, стоявшего непривычно близко от меня.

— Тогда почему же вы не последовали за нами?

Его глаза затуманились.

— Я не мог, Лейла. Я просто не мог.

Я отвернулась от него и пошла к своему туалетному столику, где закончила заплетать волосы. Затем повернулась к Теодору.

— Лучше бы вы последовали за нами. Бывали в Лондоне годы, которые я предпочла бы не переживать.

Тут на его лице промелькнуло странное выражение, которое я не могла в точности определить. Это была смесь злости и раскаяния, как будто я вызвала давно похороненные чувства, и теперь они прорвались на поверхность и сорвали с Тео его обычную маску сдержанности.

— Я хотел это сделать, Лейла! Я действительно хотел!

— Тогда кто же вас остановил? Бабушка? О Тео, теперь это не имеет никакого значения, больше никакого. Я желаю так же, как и остальные, оставить прошлое похороненным, поскольку воспоминание о былых бедах ничего хорошего не принесет. Мы все теперь разделяем одну и ту же судьбу. Ничто не может стать таким, как прежде.

Теодор еще мгновение продолжал смотреть на меня со странным выражением в глазах, которое на секунду заставило меня думать, что он смотрит на кого-то еще. Но потом на его лице мелькнула тревога, как туча, заслоняющая солнце, и кузен Тео снова стал самоуверенным и хладнокровным. Он поддерживал легкую беседу, пока мы спускались по лестнице, хотя я не слушала, поскольку обнаружила, что ищу Колина и немного боюсь увидеть его.

Сначала мы прошли в гостиную выпить по бокалу вина перед обедом. Там я нашла Марту, совершенно поглощенную своим вышиванием в компании человека, которого раньше никогда не встречала.

Голос Теодора позади меня тихо сообщил:

— Лейла, я не думаю, что вы когда-либо встречались с доктором нашей семьи. Это мистер Янг.

Лицо доктора выглядело так, словно создано только ради одного профиля — таким совершенным он был: с красивым носом и твердым подбородком. Я изумилась моложавости его облика, сложно было представить, что он ровесник дяди Генри — около шестидесяти лет. Его седые волосы лежали мягкими волнами, зачесанными назад, но не прилизанными макассаровым маслом. Бакенбарды были длинными и седыми, но не «бараньими котлетами», столь популярными у пожилых мужчин. Когда он улыбался, то излучал истинное тепло и доброе расположение, а его небольшие голубые глаза горели как у принца Альберта в «Рождественских деревьях». Его голова венчала аристократическое тело, которое двигалось с необычной энергией и казалось сильным, как у мужчины в два раза моложе его возрастом. Одетый в темно-бордовую визитку, черные брюки и полотняный жилет с рубашкой, доктор Янг казался образцом безупречности и элегантности.

Еще больше меня потряс голос доктора Янга. Когда я вошла в комнату и увидела, как быстро он поднялся, чтобы приветствовать меня, широко улыбаясь, с искрящимися глазами, я сразу же почувствовала симпатию к нему. Но когда он сказал своим мягким красивым голосом «Добрый день, мисс Пембертон!» — я почему-то мгновенно поняла, что это человек, которому можно доверять. Этот голос был негромким, но все же наполнял собой комнату и имел силу. Это был голос уверенного в себе человека, каким-то магическим образом воздействующий на каждого, к кому он обращался, и давал слушателям почувствовать, что доктор Янг обращается именно к нему.

— Добрый день, доктор, — тихо ответила я.

В это время в комнату вошла тетя Анна и скользнула к доктору. Она вежливо, но встревоженно ожидала, сжимая руки и терзаясь за его спиной.

— Доктор Янг, — наконец раздался ее дрожащий голос, — вам надо к Генри, прошу вас.

Его улыбка стала шире, улыбка, исполненная всего терпения мира, неторопливая и бескорыстная.

— Да, конечно, Анна. Я никогда не встречал вашу прелестную племянницу. Вы живете в Лондоне, не так ли?

Снова он обращался прямо ко мне тоном хорошего знакомого, с улыбкой, предназначавшейся только мне и глядя только на меня.

— Да, доктор. Вы бывали там?

В ответ он усмехнулся, как будто я напомнила ему о веселой и грубоватой шутке.

— Да, мисс Пембертон, я бывал в Лондоне.

— Доктор Янг… — Голос тети Анны стал пронзительным.

— Я здесь, моя милая. Вы взвинчиваете себя. — Он перенес свое внимание полностью на нее, адресуя свою прекрасную улыбку только ей, как будто нас, остальных, уже не существовало. И я изумлялась тому, как легко он успокоил ее, как быстро моя тетушка расслабилась благодаря персональному вниманию доктора Янга.

«Это — врачеватель душ, — сказала я себе, — так же, как и тел.

— Он сейчас проснулся, доктор Янг, но не желает съесть ни кусочка, — сообщила моя тетя.

— Что ж, очень хорошо, мне надо пойти и переговорить с ним. — Доктор Янг перенес свое внимание на меня, немедленно сфокусировавшись только на мне. — Извините меня, пожалуйста, мисс Пембертон, я должен взглянуть на вашего дядю. Но я скоро вернусь, чтобы иметь удовольствие отобедать в вашей компании.

Я наблюдала, как доктор покидал библиотеку, и почувствовала магию его личности. Была ли эта властная манера врожденной или возникла за долгие годы практики, я могла только догадываться, но то, что доктор Янг обладал удивительным умением вызывать доверие и расположение к себе, было несомненным.

В следующее мгновение тишину библиотеки внезапно взорвало вторжение моего третьего кузена, который сразу заполнил собой помещение.

— Скверная выдалась ночка, — объяснил он с улыбкой, счищая со своих штанов ежевику и крапиву. Налив себе стаканчик шерри, Колин бросил на меня озорной взгляд, затем мельком глянул на Тео и Марту. — Пребываете в общем настроении, да?

Я слегка усмехнулась, но Тео был не в восторге.

— Вы действительно грубиян, кузен, входите в комнату в таком виде, словно собираетесь на ипподром. Вас не научили одеваться к ужину?

Колин посмотрел на свои ноги.

— Что ж я, голый, что ли?

Марта вскинула голову.

— Колин Пембертон! — Ее лицо густо покраснело.

— Прости меня, сестра. Неудачная шутка с моей стороны. Ну что ж, кузина Лейла, — он отошел прочь от буфета и приблизился ко мне как-то воинственно, — вы получили удовольствие от своей прогулки?

— Да, благодарю вас.

— Теперь вы должны позволить мне научить вас ездить верхом.

— Уверена, что мне это понравится.

Он смотрел на меня, отвечая смелости моего собственного взгляда.

— Вы серьезно? — сказал он более спокойно.

Пока я отвечала ему взглядом, будучи всего в нескольких дюймах от него, мое сердце забилось сильнее от его близости. «Конечно, это невозможно, — упрекала я себя, — чтобы этот оболтус мог так меня взволновать, наверное, это от вина».

— Так могу ли я проводить вас в столовую? — Он предложил свою руку, и я положила ладонь на нее, за нами последовали Тео с Мартой.

Поскольку нас было только четверо, мы расселись иначе, чем обычно, — Теодор с Колином, напротив Марты и меня, и, когда появились слуги с супницей густого супа, горячим хлебом и кусками масла, разговор затих.

Доктор Янг и тетя Анна присоединились к нам немного позже, облегчив состояние дяди Генри с помощью снотворного, и заняли места между Колином и мною. Пока доктор Янг угощался небольшой порцией супа, я не могла удержаться от того, чтобы понаблюдать за ним, находя его манеры чрезвычайно изысканными, а лицо очень красивым. Лишь после того, как были съедены баранина с картофелем и поданы тушеные овощи, разговор возобновился. Это, вероятно, было сделано ради тети Анны, которая совсем пала духом и казалась измотанной. В попытке вернуть немного радости ее глазам, обрамленным черными кругами, и этому сжатому рту, доктор Янг рассказал остроумный анекдот о новой моде проводить отдых на побережье. Мы все смеялись, но тетя не могла принудить себя даже сделать вежливую улыбку, такой мрачной она стала. На самом деле я даже не была уверена в том, что она расслышала историю доктора, поскольку она была угрюмо поглощена своими мыслями и совершенно пренебрегала содержимым своей тарелки.

— Я никогда не бывала на побережье, доктор Янг, но я понимаю, что это благотворно для здоровья.

Он задумчиво кивнул.

— Воздух целебен, а вода чрезвычайно омолаживает. Я рекомендую это всем моим пациентам, как больным, так и здоровым.

— Я бы этого не вынесла, — заявила Марта, посылая доктору одну из самых милых своих улыбок. — Весь этот ветер и песок, должно быть, просто ужасны, с ними невозможно бороться, не говоря уже о грязной воде.

Пока они продолжали эту тему, я наблюдала за доктором Янгом, пытаясь вспомнить его. Если он присутствовал во время болезни моего отца, то явно какой-то след воспоминаний должен вернуться ко мне. Почему-то, так же как Колин, Тео и остальные, за исключением Марты, доктор Янг продолжал оставаться скрытым за завесой моего прошлого. Наконец, заметив, что я смотрю исключительно на него, доктор Янг улыбнулся самой замечательной своей улыбкой.

— Два пенса за ваши мысли.

— Я думала о том, сэр, — запинаясь, ответила я, — можно ли сделать еще что-то, чтобы помочь моему страдающему дяде.

— Если бы это было возможно, юная леди, то уверяю вас, это было бы сделано, но, к несчастью, мозг — загадочный орган, о котором человечество знает досадно мало. Некоторые анатомы сделали его чертеж, несколько диагностов описали синдромы его отклонений. Болезни мозга в руках Господа, как, впрочем, и все недуги человеческого тела. Врачи — слуги Господа, а то, что Бог предпочитает держать втайне от нас, — как мозг, например, то мы бессильны излечить.

Я вздохнула и положила вилку на свою тарелку. Казалось таким позорным и несправедливым, что из всех наследственных болезней, которыми страдают люди, у Пембертонов одна из тех, которые наименее доступны докторам.

— Тем не менее, — заметил кузен Теодор, прикоснувшись салфеткой к губам, — все время совершаются великие открытия. Этот молодой ученый из Парижа — как его имя? — наконец опроверг теорию самозарождения. А потом еще великое британское открытие — анестезия, не говоря уже о том, как далеко шагает медицина.

Доктор Янг вежливо улыбнулся, его глаза сверкнули.

— Мне кажется, анестезия — американское новшество, но вы совершенно правы насчет месье Пастера из Парижа и его достойных похвалы экспериментов. Возможно, если бы наука и медицина могли каким-то образом объединиться, вместо того чтобы работать независимо друг от друга, мы могли бы добиться куда более быстрого прогресса.

— Как вы это себе представляете, сэр?

Доктор Янг, отвечая Тео, смотрел на меня.

— Я убежден, что больше врачей должны научиться быть исследователями, обратиться к микроскопу, так сказать, и не быть единственно преданными уходу за больными. Наука сейчас добивается прогресса в областях химии, зоологии и геологии, но, к сожалению, не в медицине, где он был бы истинным благом для человечества. Но, конечно, эта тема скучна для дам за столом, и мы можем выбрать более универсальный объект для обсуждения.

— Вовсе нет, сэр! — активно запротестовала я, — мне было бы очень интересно ваше мнение о прогрессе в медицине. Видите ли, я довольно тесно столкнулась со смертью и…

— Вашего отца, я полагаю.

— Вы знали его?

Доктор Янг покачал головой.

— Я приехал в Ист Уимсли всего лишь шесть лет назад, приняв решение полностью отойти от практики или, по крайней мере, частично, устав от безумного городского темпа. Доктор Смит, вот кто оказывал ему помощь.

Вспышка в моем мозгу. Знакомое имя дало слабый толчок памяти и похожее на видение чувство. Имя Смита произносилось шепотом. Крепкий низенький человечек, которого проводили в комнату моего отца, посреди шуршащих юбок на обручах и торопливых шагов. В комнате всхлипывала молодая женщина.

Как много может дать простое упоминание имени! Так вот почему доктор Янг не пробудил моих воспоминаний: его здесь не было, он не был частью этого ускользающего прошлого.

— Но, конечно, я читал истории болезни.

Его мягкий голос ворвался в мои мысли. Я была занята воспоминаниями, а доктор Янг разговором.

— Простите? Извините меня, сэр, я не слышала.

Он успокаивающе рассмеялся.

— Я лишь сказал, что когда я приехал в Ист Уимсли в отставку, то потратил время на чтение записей доктора Смита о его пациентах. После него осталась целая подшивка историй. Поскольку Пембертоны были так известны и, казалось, должны сильно страдать, я прочитал истории болезней членов семьи. Таким образом я и узнал об опухоли.

Я опустила глаза. Слово «опухоль» имело на меня феноменальное воздействие. Эта опухоль была и моей опухолью и являлась, таким образом, моим смертным приговором.

Колин выбрал время заговорить, уже очистив свою тарелку и опустошив чашку.

— Скажите, доктор Янг, откуда вы узнали о тяжелой участи моей семьи, вы когда-нибудь раньше сталкивались с подобной проблемой?

Доктор мгновение помолчал, его красивое лицо погрузилось в задумчивость.

— Есть наследственные недуги, существующие в других областях медицины — дальтонизм, например, или гемофилия, косолапость, сумасшествие и даже инфаркт. Хотя я никогда до сих пор не сталкивался с такой продолжительной историей болезни, поскольку подозреваю, что ваша датируется столетиями, и ни одна не была такой всеохватной, чтобы поражать каждого члена семьи. Хотя это меня не удивило. За свою жизнь я стал свидетелем множества странных вещей в медицине, куда более странных, чем у Пембертонов, так что я научился ничему не удивляться.

— Извините, доктор Янг, но что такое «инфаркт»? Никогда об этом не слышала.

— Это новое название старой болезни, мисс, и такой, которая до сих пор находится в состоянии исследования. Вот почему я считаю, что доктора должны уделять больше внимания научным исследованиям, поскольку полученная информация в будущем может помочь спасать множество жизней. Инфаркт, как его теперь все чаще и чаще называют, это название, данное синдрому, который характеризуется болью в груди и левой руке, учащенным дыханием, тошнотой и повышенным потоотделением. Среди моих коллег идут ожесточенные споры о случаях инфаркта, но вскрытие (прошу леди простить меня за упоминание), показывает сгустки крови в артериях, питающих саму сердечную стенку. Это загадочный недуг, один из тех, которые, как мы узнаем, поражает целые семьи. Взять, к примеру, человека, чей отец умер от такого сердечного приступа. Он тоже имеет огромный шанс подвергнуться той же судьбе.

— Я никогда не слышал о подобных вещах! — заметил Тео, явно впечатленный, — и от этого нет лекарства?

— Лишь такие, которые могут смягчить, но не излечить болезнь. По каким-то неизвестным причинам экстракт растения наперстянки, который мы называем «дигиталис», принятый во время приступа, часто может избавить от боли и восстановить здоровье пациента. Почему, никому не известно.

Я взглянула на Тео и увидела, что выражение его лица повторяет мое. Я знала, что мы подумали об одном и том же.

— Значит, вы полагаете, сэр, что однажды может появиться средство лечения и нашей опухоли мозга?

Выражение глаз доктора Янга было мягким, рот был грустно сжат.

— В медицине всегда есть надежда, но мозг еще мало исследован. Врачи пытаются бороться с инфекциями на операционном столе; они ищут способ лечения туберкулеза, Который является массовым убийцей, или метод избавления от камней в желчном пузыре или от аппендицита. Эти болезни убивают куда чаще, чем опухоли; они уносят гораздо больше жизней, и мы до сих пор беспомощны перед ними. Нам нужны исследователи… — Он покачал головой.

— Скажите, сэр, — сказал Тео, — приехав в Ист Уимсли, не имели ли вы намерения провести собственные исследования?

— Фактически да, и именно поэтому я решил жить за городом, в относительном уединении. В то время продавалась старая Айви Фарм, и поскольку она была достаточно далеко от города, чтобы быть уединенной (добрых две мили), но находилась довольно близко от дороги, я приобрел ее. У меня там есть маленькая лаборатория и даже мой собственный микроскоп. Моя специализация — диабет, для которого я однажды хотел бы найти метод лечения. А сейчас это известный убийца.

Диабет. Я вспомнила книгу Томаса Уиллиса и главу, посвященную этому заболеванию. Потом я задалась вопросом, читал ли доктор Янг когда-либо труды Уиллиса, которые, конечно, он должен иметь, и считает ли он выводы этого старинного врача точными.

Поскольку Теодор и Колин, изголодавшиеся по разговорам, не крутящимся вокруг текстильных фабрик и внешней политики Британии, вовлекли доктора Янга в спор, я молча наблюдала за ними, в то время как меня занимали собственные мысли. Если бы только я могла увидеться с доктором Янгом на несколько минут наедине и спросить его профессионального мнения о находках Томаса Уиллиса. Тогда я попросила бы его более основательно вникнуть в проблему опухоли, но я не могла свободно говорить при своих кузенах. Конечно, можно было бы обсудить это с ним лично немного позже.

Был подан тяжелый пудинг с солидной порцией взбитых сливок. Я ела в молчании. Тетя Анна, не проронившая ни слова, извинилась, сказав, что должна подняться в комнату к дяде Генри, и я испытала жалость к ней, когда она, усталая и поникшая, покинула комнату. Или, возможно, я испытывала жалость ко всем Пембертонам и к себе тоже.

После этого мы перешли в малую гостиную, поскольку мужчины настояли на том, чтобы остаться со мной и с Мартой, вместо того чтобы, по обыкновению, удалиться для сигар и портвейна. Это отступление от правил было сделано, как я полагала, из-за уникальности этого вечера — объединение семейства в тяжелые времена, поскольку все мы чувствовали страдания дяди Генри. Кроме того, его мучения были в известном смысле нашими, прелюдией к тому, что неизбежно посетит каждого из нас, и я предполагала, что сострадание дяде Генри было состраданием и себе.

Мы расположились среди степенной мебели гостиной, уютно укрывшись от холодной ночи у пылающего камина с бокалами красного вина, в атмосфере танцующего пламени свечей. Я присоединилась к доктору Янгу на диванчике, который был полон расшитых бисером подушек и кружевных салфеток, Колин заявил права на скамеечку перед камином, а Тео опустился в простое кожаное кресло, поставив ноги на скамеечку. Марта автоматически скользнула к фортепиано, изящно расправила складки своей юбки на сиденье, и принялась очаровывать нас легкими пьесами Шопена.

В такой обстановке было легко расслабиться и уйти из мира реальности. Кроме того, за последние несколько месяцев, с похорон моей матери, у меня было мало возможностей отдаться хотя бы нескольким моментам безмятежности и праздных раздумий. Пока Марта играла и локоны ее мерцали в свете свечей, а неизменная ковровая сумка покоилась на коленях, я сидела рядом с доктором Янгом. Восхитительно прошел почти час, все молчали, а моя кузина исполняла бесконечный репертуар фортепианных пьес, легких и нежных. Когда Марта наконец откинулась, чтобы отдохнуть, а мягкий голос доктора Янга похвалил ее талант, я обнаружила, к своему беспокойству и смятению, что все это время смотрела на Колина.

Его профиль, резко очерченный на фоне огня, совсем не был расслабленным. Он сидел с хмурым выражением лица, его светлые брови были сдвинуты, образуя складку. Что бы ни волновало моего кузена, Шопен никак не успокоил его, и, когда музыка смолкла, его беспокойство, казалось, достигло высшей точки.

«Как странно», — подумала я, сравнивая встревоженного Колина и спокойного Теодора. Именно Тео был озабочен и неспособен расслабиться. Но все было иначе. Пока дядя Генри практически лежал на смертном одре, Теодор выглядел очень сдержанным и ни в малейшей степени не обеспокоенным. В то время как Колин, с мрачным лицом, освещенным пламенем, казалось, находился на грани взрыва.

Когда он неожиданно повернулся и взглянул на меня, я почувствовала, как мое лицо мгновенно вспыхнуло. Его глаза изучали меня так пристально, словно возвращали мой собственный взгляд, как будто он знал, что я все время смотрела на него.

— Кто будет играть следующим? — спросил Тео.

— Кузина Лейла, конечно, — ответил Колин.

— О, я так давно не играла… правда. По сравнению с Мартой…

— Пожалуйста, мисс, — раздался голос доктора Янга. Видя его широкую улыбку и добрые глаза, я не могла отказать ему, поэтому поднялась и неохотно пошла на место Марты.

— Боюсь, вы совсем затмите меня, — сказала я ей, наклонившись и взяв ее ковровую сумку. В этой тяжелой от игл, крючков, пряжи и пялец для вышивания сумке была заключена вся жизнь Марты, это было ее единственное прибежище, и я до некоторой степени завидовала ей.

— Мой брат говорит, что мое исполнение совершенно механическое, что я не вкладываю в него душу. Возможно, вы сумеете угодить Колину, Лейла, поскольку, видит Небо, мне это не удается.

Стараясь игнорировать прямые взгляды Колина, я устроилась на сиденье и почувствовала, как меня охватывает некоторая нервозность. Прошло довольно много времени с тех пор, как я играла на фортепиано, и я не была уверена, поднеся кисти рук к клавишам, что смогу вспомнить что-то из того, что я когда-то знала.

Начала я достаточно робко, частично от отсутствия практики, частично сознавая, что за мной наблюдает Колин. Меня приводило в замешательство то воздействие, которое он оказывал на меня, и я с помощью музыки хотела избавиться от него. Хотя мне это не удавалось, поскольку требовалась большая концентрация, чтобы воскресить в памяти пьесу Бетховена, я ничего не могла поделать, остро сознавая, что играю для Колина и только для Колина, что в комнате, и не только в комнате — в мире, не существует никого, и что в этот момент я все больше и больше попадаю под очарование, которое не могу контролировать.

Когда я закончила «К Элизе», все вежливо похвалили, но я знала, что Колин ждет от меня большего.

— Вы играете превосходно, — сказала Марта, — гораздо лучше, чем я.

— Спасибо, кузина, но я с этим не согласна. — Тео, может быть, вы спасете меня?

— Я никогда не имел таланта к музыке. Этот светский божий дар я оставил своим более талантливым родственникам. Колин, покажи Лейле, какой ты артист.

Междуусобная вражда между Колином и Тео, которую они обычно сдерживали и вспышку которой я заметила лишь дважды до того, была сейчас не столь заметна. Они взглянули друг на друга, как бойцовые петухи, их взгляды столкнулись.

— Пожалуйста, поиграй для нас, — энергично попросила Марта. — Колин играет лучше всех нас, и он к тому же сам пишет музыку.

Я встала и подождала, пока он займет мое место. Когда Колин надменно шагнул вперед, я попыталась избежать его агрессивного взгляда, но не смогла, и снова почувствовала, как колотится мое сердце. Он сел за фортепиано, я быстро заняла свое место рядом с доктором Янгом и сосредоточила взгляд на пламени камина.

Это было действительно новое переживание — слышать игру Колина, поскольку там содержалось нечто большее, чем музыка; это был весь жар его души, изливавшийся с кончиков его пальцев на клавиши слоновой кости. Я была изумлена яростью, с которой он атаковал фортепиано. Словно чародей, произносящий магическое заклинание, мой кузен мгновенно очаровал нас и унес из бездонных глубин в немыслимые высоты, заставляя чувствовать страсти его собственного сердца, ловя нас в сети эмоций. Никогда ранее я не слышала такой волнующей музыки, не была свидетельницей распахнутой души мужчины, поскольку Колин действительно открылся нам через артистизм своей игры. Склонившись над клавишами, словно приручая дикое животное, мой кузен захватил нас своим колдовством, заставляя смеяться, когда он хотел смеяться, рыдать, когда ему хотелось рыдать, и чувствовать самые глубины наших душ в смятении, когда это происходило с его душой.

Пока я наблюдала, слушала и склонялась под этими магическими чарами, я осознала с полной уверенностью, что влюбилась в Колина и что никакая сила на Земле не может этого изменить.