Дом обреченных

Глава 2

Смущенная, я не могла придумать, что сказать, не могла даже принести необходимых извинений. Я стояла с пылающими щеками, в полнейшем замешательстве глядя на человека, которого так грубо оскорбила. Он смотрел мне прямо в глаза своими светло-зелеными глазами с золотистыми крапинками. Обрамлявшие их ресницы и брови, сейчас сдвинутые вместе, были того же цвета, как и длинные пряди волос на голове и на затылке — цвета тикового дерева. Как и большинство молодых мужчин его возраста (я дала бы ему тридцать с хвостиком), кузен Колин носил довольно длинные волосы, не смазанные фиксатуаром, и длинные бакенбарды. У него был крупный прямой нос, крепко сжатый рот и тяжелая квадратная челюсть.

Странно, в нем не заметны черты Пембертонов — ни густых ресниц, ни ямочки на подбородке, про которую моя мать однажды сказала: «Ты — одна из этой семьи». И тут я непроизвольно стала сравнивать его с Эдвардом Чемпионом, которого я любила больше всего на свете, — ярким красивым мужчиной с густыми черными волосами и орлиным носом. Он был всем, что у меня осталось в этом мире, не считая этой странной коллекции родственников, и он всегда присутствовал в моих мыслях. Сравнение Колина с Эдвардом, казалось, было не в пользу первого, хотя его лицо могло быть очаровательным, когда он улыбался, а его осанка просто великолепной, но моему кузену все же далеко до Эдварда.

Кое-как мне удалось обрести дар речи:

— О, мне ужасно жаль. Как это грубо с моей стороны!

Он пожал плечами.

— Откуда вам было знать? Это характерно для тети Анны, основательно запутывать вещи. Присядьте, не желаете? Вы очень подходите этому дому, знаете ли, ужин в восемь вечера, ровно, даже если у кого-то нет аппетита или кто-то находится на грани голодной смерти. А после путешествия из Лондона поездом вы должны быть или тем, или другим.

— Кажется, вы знаете обо мне все.

— Новости в этом доме распространяются быстро. По крайней мере, — тут он вернулся к своей скамеечке, снова вытянул ноги, скрестив их, — скоро вы это сами увидите. Здесь никто не держит секретов.

— Тео — это ваш брат?

— Что?! — Колин издал сухой смешок. — Этот бездельник является моим кузеном, так же, как и вашим, так же, как и я являюсь вашим кузеном.

— Поняла.

— Нет, не думаю, что вы поняли. Для представительницы рода Пембертон вы многого не знаете о Пембертонах, верно? Полагаю, ваша мать никогда много о нас не говорила, не возносила нам хвалу, и все такое. Видите ли, все восходит к сэру Джону Пембертону, вот уже десять лет как умершему, и к его супруге Абигайль. Сэр Джон и Абигайль имели троих сыновей: Генри, Ричарда и Роберта. Генри — отец Тео. Ричард — мой отец, а Роберт — ваш отец.

— А Марта?

— Марта — моя сестра.

— А кем тогда приходится нам всем тетя Сильвия?

— Она — незамужняя сестра Абигайль. Она приехала жить в этом доме, о… пожалуй, лет пятьдесят или шестьдесят назад, когда Абигайль вышла замуж за сэра Джона.

— Понятно. — Я сложила ладони, усваивая информацию. — Буду надеяться, что скоро всех их увижу. Генри, Тео и вашего отца…

Лицо Колина омрачилось.

— Мой отец умер, как и моя мать. На самом деле из троих сыновей сэра Джона в живых остался лишь один Генри, отец Тео. Из того поколения живы только тетя Анна и тетя Дженни.

— Но, к сожалению, — мой голос стал немного громче, — Дженни тоже ушла.

— О? — Он, казалось, не удивился. — И вы приехали сюда, потому что теперь остались совсем одна? — Это больше напоминало обвинение, чем вопрос, с какой-то насмешкой в голосе, так что кузен Колин начал меня раздражать.

— Я приехала сюда по личным причинам. Из-за них я хочу снова увидеть свою семью и дом, где родилась.

Теперь он посмотрел на меня внимательно, и я заметила в его глазах серьезность. Все легкомыслие исчезло.

— И мы оказались такими, какими вы нас запомнили?

Глядя в его светло-зеленые глаза, я сознавала, что спрашивал он совсем не о том. Что действительно интересовало Колина, так это вопрос: помню ли я их вообще?

— За двадцать лет люди сильно меняются, — уклончиво ответила я.

— Очень точно сказано, моя дорогая кузина. В те дни, двадцать лет назад, я был шельмецом четырнадцати лет, а вам было только пять. Как печально мне было видеть, что роман не имел продолжения.

— Роман?

— Тогда вы меня боготворили, Лейла, и бегали за мной, как хвостик.

Его слова заставили меня покраснеть. В то же время они огорчили меня, намекнув на счастливые дни, которые я здесь провела, но не могла вспомнить. Было также печально, что в самых дальних темных уголках моего сознания, за все часы поисков и тщетных попыток вернуть мое прошлое, не оказалось ни одного фрагмента воспоминаний о Колине Пембертоне.

— За домом — не знаю, помните ли вы это — находится несколько акров заросшего луга, который тетя Анна мягко именует нашим газоном. Немного в стороне от его центра, там, где он идет вниз от Херста, есть маленькая рощица акаций, это было любимым местом для нас, детей. Там находятся развалины старинного феодального замка, века одиннадцатого или около того, и мы все воображали себе, что это наши личные владения. Помните? — Его глаза твердо смотрели на меня.

Я покачала головой.

— Сначала только Тео и я приходили туда играть, между нами разница в четыре года, но когда я дорос до игр, он все еще был достаточно юным. А ко мне присоединилась Марта с вашим братом Томасом и вы тоже, совсем маленькая. Среди деревьев и руин вы любили изображать кролика или подобное существо, прыгая вокруг до полного изнеможения. Скажите мне, кузина Лейла, вы все еще любите это?

Но я не слышала. Мое сознание вновь рисовало воображаемые картины: четверых счастливых детей, беззаботно играющих среди леса, когда такая вещь, как «завтра», еще не существует. Увы, все это было всего лишь измышлениями моего ума, рисовалось мне по описаниям Колина, а не по собственным воспоминаниям. Я не помнила ничего — ни его сестру Марту, ни моего брата Томаса.

Потом я услышала его мягкий голос:

— Вы этого не помните?

— Простите? — Его зеленые глаза с рыжевато-каштановыми ресницами, казалось, пристально наблюдали за мной. — О, я была тогда очень маленькой. Вы многое помните из первых пяти лет вашей жизни?

— Совсем немного.

Я посмотрела в огонь и внезапно почувствовала себя неуютно в обществе кузена. Так же, как и при общении с тетей Анной, вернулось странное чувство, что они чего-то не договаривают или говорят не то, что думают. Казалось, Колин лишь изображал легкомыслие.

Импульсивно я поднялась и подошла к камину, над которым висело огромное зеркало. Глядя на свое отражение, я могла видеть также комнату и Колина на скамеечке, лениво разглядывавшего свои ногти. Да, атмосфера была очень напряженной.

Потом я заметила направленный на меня долгий взгляд и начала понимать, что для этих людей я — привидение из прошлого. Слишком много от матери было в моем лице и черных волосах, подчеркивавших бледность кожи. Моя мать была красавицей, а я, вообще-то говоря, нет. Особенно теперь, когда горе и напряжение наложили свой отпечаток, мои губы стали бесцветными, а глаза потеряли свой блеск. Неужели я выглядела так на станции? Эдвард умолял меня не уезжать, он клялся, что моя красота будет утешать его одинокими ночами. Милый Эдвард! Как это на него не похоже — делать публичные признания в чувствах. Милый, вежливый, щепетильный Эдвард, который был абсолютным джентльменом по сравнению с этим невежей, сидящим на скамеечке.

Колин поймал мою улыбку, и я на секунду подумала, что он сердится.

— Вспомнили какую-то шутку?

Я повернулась к нему.

— Вспомнила кое-что приятное.

— Из прошлого?

— Моего жениха.

— Жениха?! — Он внезапно выпрямил скрещенные ноги.

— Да, а это вас удивляет?

— И он позволил вам поехать в этот дом, одной, без сопровождения?

Я вернулась к своему креслу и грациозно опустилась в него.

— Только по моему настойчивому требованию. Эдвард боялся моего отъезда, но мне это было необходимо. Только один раз, ведь мама теперь умерла и ей это повредить не может, прежде чем я выйду замуж и стану миссис Чемпион, я должна увидеть этот дом и эту семью снова.

Колин сложил указательные пальцы «домиком» и прижал их к своим губам. Кажется, я подарила ему занимательную мысль. Он удивил меня вопросом:

— А почему вы полагаете, что вашу мать обидел бы ваш визит сюда?

— Не знаю… просто мне так показалось…

— Она много говорила о нас?

— Нет, вообще не говорила.

— Как будто хотела забыть о том, что мы когда-либо существовали?

— Простите меня, Колин, но мне кажется, что это не касается никого из вас. Когда моя мать уехала отсюда и отправилась в Лондон, она не имела ни гроша за душой и была совершенно одинока. С пятилетним ребенком, защищая свою добродетель, моя мать много лет трудилась, как белошвейка для шикарных леди, которые обращались с ней хуже, чем со своими слугами. Она была благородной дамой, вынужденной опуститься до низких работ. Моя мать была замужем за одним из Пембертонов, и я была из рода Пембертон, но в течение восьми лет мы жили в бедности, в то время как Пембертоны располагали всем этим. — Я обвела рукой комнату.

— Ваша обида неоправданна, кузина Лейла. Вы должны помнить, что именно ваша мать покинула нас, не мы ее. Более того, никто даже не знал, куда она направилась в тот день, бросив даже свои платья и вещи. Все, что мы знали, это что вы с ней внезапно пропали, чтобы никогда больше не давать о себе знать. Вплоть до сегодняшнего дня.

Я сидела, сердито глядя на своего кузена, взглядом отрицая обиду, которую на самом деле чувствовала. Они даже не искали нас, иначе нашли бы. Они не беспокоились, иначе за эти двадцать лет они должны были бы помочь нам.

Вероятно, Колин прочел это в моем сердитом взгляде, поскольку спросил спокойным тоном:

— Так скажите мне, зачем же вы вернулись?

Прежде чем я смогла ответить, поскольку в самом деле я уже открыла рот, чтобы выплеснуть все мое одиночество, мою тоску, мое желание вновь обрести кровных родственников, двери библиотеки отворились и вошел еще один незнакомец.

— Лейла! О, Лейла! — Он поспешил мне навстречу и взял мои ладони в свои. — Я узнал бы вас где угодно. Копия тети Дженни! Добро пожаловать домой!

Кузен Теодор был одет в элегантный винного цвета сюртук, белую полотняную рубашку, жилет и черные панталоны. Его волосы были такого же цвета, как и у меня, иссиня-черные, а глаза, слегка навыкате, были окружены густыми ресницами. Нос был немного крупноват, а подбородок демонстрировал небольшую ямочку, точно такую, как у меня. То, что этот мужчина был из Пембертонов, было несомненно.

— Здравствуйте!

Колин прервал нас.

— Да, Тео. Лейла тут подумала, что я — это ты, и просила моей защиты от твоего сумасшедшего кузена Колина.

Я непроизвольно покраснела.

— Я действительно очень сожалею об этом.

Колин снова пожал плечами, и, не сказав больше ни слова, вышел из комнаты.

Теодор несколько секунд смотрел ему вслед, а затем обратил свое внимание на меня. Он улыбался, но глаза оставались серьезными. Вероятно, таков был теперь общий порядок вещей, которого мне приходилось ожидать: ощущение неловкости при общении с каждым членом семьи. Тем не менее из тех четверых, с кем я уже столкнулась, Теодор больше всех прилагал усилий, чтобы скрыть неловкость. Он пожимал мне руки, говорил бодрым голосом и просто совершенно заполнил помещение своим присутствием.

Однако я его не помнила.

— Мне не хотелось бы просить вас извинить Колина, но я вынужден это сделать. Он то, что вы могли бы назвать человеком не нашего круга, он совершенно не вписывается в нашу семью, если вы знаете, что я имею в виду. Скорее сын своей матери, чем своего отца. Бог знает, где он набрался этих отвратительных манер. Теперь присядьте, кузина, и позвольте налить вам рюмочку шерри.

Я села, наблюдая за тем, как он осторожно разливает вино. При всей своей раскованности он чувствовал себя натянуто. Вручив мне рюмку, он небрежно опустил локоть на каминную доску и принялся с любопытством рассматривать меня, попивая вино.

— Извините меня за то, что не спускаю с вас глаз, — сказал он через несколько секунд, — но ваш вид вызывает столько воспоминаний. Я обычно называл вас зайкой. Помните это? А вы любили играть с остальными в роще. Боже, как такое забудешь!

Кузен Теодор выглядел примерно лет на сорок, это означало, что тогда ему должно было быть около двадцати. Возможно, ему было восемнадцать или девятнадцать, когда мы с мамой уехали. Казалось бы логичным, что он должен был в то время играть значительную роль в моей жизни, однако я не могла его вспомнить. Многие черты его лица очень напоминали мои, и только слегка выпуклые глаза были такими же, как у тети Анны.

Я была рада вновь оказаться среди моих кровных родственников и страстно желала быть принятой в круг семьи. Но в то время, когда мы пили вино с кузеном Тео в библиотеке, я не знала, что же такое случилось прежде, чем я покинула Херст двадцать лет назад, из-за чего странные родственники не желали вновь видеть меня здесь. Насколько я знала, мы с матушкой уехали после смерти моего отца и брата и больше не вернулись. Я так и не узнала причину столь внезапного отъезда, только видела, что моя мать была убита горем. И я никогда ее об этом не спрашивала, поскольку знала, что у нее должны были быть свои причины избегать этого дома. Даже теперь, улыбаясь Тео и нежась у огня, мне не хотелось углубляться в это темное прошлое, которое уже давно похоронено. Все, чего я желала, это обрести семью. Тогда я могла бы продолжать свою жизнь, чувствуя ее наполненной.

Но, однако, скоро должно было прийти время, когда я начну ворошить прошлое и события, которые привели к отъезду моей матери из Херста.

— Здание Палаты общин уже достроено?

— Да, полностью, только башня еще не завершена. Колокол треснул во время испытания. Кажется, его решили назвать Большим Беном.

— Большим Беном, вот как? Очень оригинально. Я был в Лондоне шесть лет назад и торжественно поклялся больше никогда туда не возвращаться. Мои путешествия доводили меня до Манчестера — там у нас текстильная фабрика, но это и все. Да, мы, Пембертоны, совсем не путешественники.

Я посмотрела по сторонам и подумала: «Имея такой дом, как этот, кто захотел бы уехать отсюда?»

— Я догадываюсь, вы жаждете встретиться с бабушкой, но придется подождать до завтра. Она неважно себя чувствует в последнее время. Тяжелая простуда. Кстати, вы никогда не страдали головными болями?

— Нет, нисколько. А в чем дело?

— Так что вы увидитесь с ней завтра, если она почувствует себя лучше. Новость о вашем приезде совершенно выбила бабушку из колеи.

«Бабушка» было сказано с явным благоговением, словно она являлась неким священным патриархом.

— Ну, вообще-то мне больше хотелось бы повидаться с тетей Сильвией.

— Что? — он был явно изумлен.

— Да, конечно, ведь она… — я собиралась упомянуть о письме, но передумала, — та, кого я запомнила лучше всего. — Что не было абсолютной ложью, поскольку до получения письма я даже не знала никого из Пембертонов по имени.

— Как странно, что вы хотите увидеться с тетей Сильвией.

— Почему?

Прежде чем он ответил, в комнату вошла третья персона, некто, застывший на пороге, словно ожидая, когда его пригласят войти. Увидев, что взгляд Теодора скользнул к двери, я непроизвольно обернулась. На мгновение в моем мозгу вспыхнуло воспоминание. Я увидела лицо девочки, очень красивой, с алыми лентами в волосах. И она была в восхитительном платье цвета лаванды. Мои глаза распахнулись от изумления, я медленно поднялась на ноги, едва не пролив вино, и услышала собственный шепот: «Марта».

Но это была не маленькая девочка в атласе цвета лаванды. Женщина, которая шла мне навстречу, протягивая руки, выглядела старше меня, не менее тридцати лет, и одета в роскошное вечернее платье розовой парчи с розовыми бутонами, обрамляющими декольте. Ее талия была туго затянута, в то время как кринолин необъятен и широк. Когда она шла, я мельком увидела очень изящные атласные туфельки, они были без каблуков, и молочно-белые чулки. Ее волосы, как у модели из парижского журнала, были уложены в высокий узел, с локонами над ушами. В одной руке она несла средних размеров саквояж с фиалками, вытканными на жемчужно-белом фоне. Оттуда торчало несколько вязальных спиц. На меня пахнуло приятным ароматом, когда она взяла мою ладонь в свои.

— Здравствуйте, Лейла. Добро пожаловать домой!

Среди всех моих родственников она была единственной, в чьих словах прозвучала искренность.

Образ маленькой девочки поблек, я видела перед собой красивую женщину и была сейчас благодарна ей за две вещи: за искреннее теплое приветствие и за то, что она пробудила мое самое первое воспоминание о Пембертон Херсте.

— Спасибо, Марта.

— Сожалею о вашей матушке. Давно это случилось?

— Два месяца назад.

— Я помню, она была очень милой. Как вы на нее похожи. Но вы похожи и на вашего отца. Дядя Роберт был тоже очень красив. Ваше лицо — наполовину его, наполовину тети Дженни.

Если бы я не контролировала себя, слезы брызнули бы из моих глаз. Это был первый определенный кусок информации, который я получила о своем отце. Я никогда не знала, как он выглядел.

— Нам надо о многом поговорить, Лейла, так многое вспомнить о…

— Не так поспешно, Марта, дорогая, — прервал ее Теодор, — иногда воспоминания лучше оставить невысказанными.

На короткий миг ее лицо омрачилось, затем тень ушла, и она снова открыто улыбнулась: — Конечно, Лейле не интересно ворошить прошлое. Что ушло, то ушло. Мы будем говорить о нынешних временах и последних модах. Знаете, говорят, в следующем году кринолины станут плоскими спереди. Что вы об этом думаете, Лейла?

Нелепость внезапной перемены темы вызвала у меня удивление. Я вернулась в дом, где родилась, после двадцатилетнего отсутствия, после смерти матери и изнурительной дороги, не для того, чтобы обсуждать фасоны дамских юбок!

— О, я совершенно с вами согласна, — продолжала она, после того как я ничего не ответила. — Сложно вообразить себе полукринолин спустя столько лет!

Это все Тео, я это ясно видела. Его глаза следили за ней, как глаза коршуна, ловя каждое ее слово. Я догадывалась, что Марта станет новым разочарованием, четвертым по счету. Пятым, если считать Гертруду.

Оставались еще дядя Генри, бабушка и тетя Сильвия. И если Генри Пембертон окажется похожим на свою жену и сына, то мне ожидать нечего. И поскольку я не возлагала больших надежд на мою восьмидесятилетнюю, возможно, одряхлевшую бабушку, это означало, что моей последней надеждой на искренний теплый прием оставалась тетя Сильвия. Кроме того, именно она прислала то письмо, которое привело меня сюда.

— Уже почти восемь, — заметил Теодор, — леди, вы позволите мне проводить вас в столовую?

Колин и тетя Анна уже были здесь, они тихо беседовали у камина, а от стола исходил блеск и сияние. То, что Пембертоны придавали большое значение комфорту, удобству и уюту, было очевидно. Не экономили даже на мельчайших деталях большого дома. И эта внушительная столовая не являлась исключением.

Я говорю «внушительная» не из-за размера, но из-за содержимого. На массивном столе красного дерева, покрытом старинной камчатной скатертью, стояли серебряные и фарфоровые приборы, которые, как мне подумалось, были бы достойны Виктории и Альберта. Посреди ваз с фруктами и куполов с сухими цветами, рядом с тетей Анной и Мартой в их очаровательных нарядах, я чувствовала себя серым воробушком.

Кресло во главе стола оставалось свободным, хотя прибор перед ним стоял, первые два места с обеих сторон были заняты наконец дядей Генри и Теодором, очевидно, это были их постоянные места. Тетя Анна сидела рядом со своим мужем, Марта — напротив. Я заняла место справа от Анны, в то время как Колин сел напротив меня, рядом со своей сестрой. Оставалось место без прибора с другого конца, между мной и Колином. Два кресла по краям стола, предположила я, должны принадлежать старейшим из клана — бабушке Абигайль и двоюродной бабушке Сильвии, и я с нетерпением ожидала появления последней.

Прежде чем я заняла свое место, подошел дядя Генри и заключил меня в объятия.

— Зайка, — пробормотал он, — как хорошо, что ты вернулась. В следующий раз не убегай снова так быстро.

Я хотела взглянуть в его лицо, но он не дал мне такой возможности, поспешив занять свое место. Я знала, что дядя Генри должен быть очень похож на моего отца, и мне необходимо было взглянуть на него. Как и все остальные, за исключением Марты, этот человек не пробудил никаких воспоминаний.

Мы все мило улыбались друг другу над цветами и горящими свечами, но, развернув свою льняную салфетку и пригубив вино, я почувствовала, что большая часть беззаботности была наигранной. Стремясь оправдать это, я говорила себе, что я действительно чужая для этих людей, и им потребуется время, чтобы принять меня как одного из членов их семьи. Назойливую мысль, что дискомфорт может быть вызван чем-то еще (я не знала, чем), я поспешно отправила на дно своего сознания.

Две служанки начали разносить еду — чашки с густым супом, горы хлеба и масла, блюда с дымящимися мясными пирогами и пряными подливками, с овощами, выращенными в собственном саду. Мы ели в молчании, все. Как я предполагала, это была обычная семейная практика. Время от времени я ловила на себе взгляд Колина — снова этот изучающий взгляд, понимая, что он был зол на меня за те первые слова, сказанные ему в библиотеке. Порой мне через стол улыбалась Марта, но и она тоже скрывала свои чувства. С Мартой у меня не было той неловкости, которую я чувствовала с остальными, наоборот, моя тихая кузина бросала на меня взгляды, полные грусти и жалости. Жалости о чем?

За вкусным пудингом напряжение немного ослабло, и мои родственники начали разговаривать. Молчание нарушил дядя Генри.

— Кажется, американцам все трудней уживаться между собой. Интересно, сколько еще это продлится, прежде чем разразится гражданская война.

— Это все из-за рабовладения, отец, — ответил Теодор. Да ведь парламентский закон отменил его в наших колониях с тридцать третьего года. Это ужасно нецивилизованно с их стороны — не следовать нашему предупреждению, в конечном итоге.

— Черт возьми, парень! — отвечал дядя Генри. — Меня не рабы волнуют, а хлопок. Если американцы развяжут войну, доставка нам хлопка окажется под угрозой.

Я прислушивалась к этому с интересом, вспомнив упоминание Тео о текстильной фабрике в Манчестере. Так вот как Пембертоны создали свое великое богатство? Это, должно быть, вещи общеизвестные, а я ничего об этом не знаю.

— Все зависит от того, что предпочтут Северная и Южная Каролина — этику или выгоду.

— А кто будет собирать хлопок, если рабы станут свободными? Мы здесь не говорим о морали, Тео. Это экономика. Практически вся промышленность южных штатов основана на рабстве. Если они откажутся от него, их экономика придет в упадок. Цены на хлопок взлетят до небес. Каждый бизнесмен знает, ты не сможешь платить за труд и получать хорошую прибыль.

— Но когда одиннадцать лет назад был принят закон о десятичасовом рабочем дне…

Пока отец с сыном спорили над своим пудингом, я краем глаза наблюдала за Колином. Пару раз он открывал рот, чтобы заговорить, но потом менял свое намерение. И когда дядя Генри и Тео обсуждали семейный бизнес — производство хлопчатобумажных тканей, я спрашивала себя, какое место во всем этом занимает Колин. Его лицо было скрыто сумраком, хотя его жесты стали немного более резкими.

Шло время, и я начала проявлять нетерпение. Невозможно было заговорить прямо сейчас, когда шел этот разговор, эта дискуссия о семейных делах. Было ли это знаком того, что меня приняли в семью? Или эти напряженные дебаты были только способом игнорировать мое присутствие? Такому объяснению я была более склонна верить.

Ужин был восхитителен, вина — превосходны, а обстановка — чрезвычайно элегантна. Лишь общество не соответствовало моим ожиданиям. Но, собственно, чего я ожидала? На что похоже возвращение в семью после двадцати лет разлуки? Есть высказывание: «Нельзя вернуться домой снова» — и, боюсь, я начинала осознавать справедливость этого. Что бы я ни воображала себе, трясясь в поезде и фантазируя о «возвращении домой», это оказалось не так. Не было ли это очень наивным заблуждением с моей стороны?

Затем я внезапно вспомнила, что побудило меня вернуться в Пембертон Херст — письмо тети Сильвии. Возможно, мне никогда не хватило бы смелости приехать сюда, и я удовлетворилась бы тем, что продолжала бы жить, выйдя замуж за Эдварда, никогда даже не увидев вновь свою семью, если б не это письмо. Прочитав теплые прекрасные слова о том, что они нашли нас в Лондоне, скучают по нас и очень хотят, чтобы мы с матерью вернулись, прочитав все это, я вообразила, что вся семья ждет меня. На самом деле было ясно, что мои родственники вообще ничего не знают о письме.

Я перевела взгляд на пустое кресло с прибором перед ним, и мне захотелось увидеть мою двоюродную бабушку.

Я откашлялась и сказала:

— Простите, но нельзя ли мне сейчас пойти повидать тетю Сильвию?

Тетя Анна дернула головой. Остальные внезапно смолкли. И по выражению их лиц я поняла, что сказала что-то ужасно глупое.

— О, Лейла, милая, — сказала Марта через стол. В ее глазах снова была эта жалость, это мучительное сочувствие. — Разве тебе никто не сказал?

По моей спине пробежал холодок.

— Не сказал чего?

— Про тетю Сильвию. Она умерла две недели назад.