Дом, в котором живёт смерть

Глава 1

К часу ночи он пришел к выводу, что Морфей к нему не торопится. По крайней мере, пока.

Он перекатился на бок и, опираясь на левый локоть, правой рукой нащупал цепочку маленькой ночной лампы. Ее приглушенный свет подчеркнул сдержанную роскошь отдельной каюты номер 340, выходящей на прогулочную палубу по правому борту, ближе к корме «Байу Куин». Из открытого окна (впрочем, никогда не надо называть иллюминаторы окнами) было видно большое красное гребное колесо, чей ровный ритм навевал дремоту. Он один занимал двухместную каюту, поскольку уплатил за оба спальных места.

Это были не койки, а именно кровати, которые удовлетворили бы любого сибарита, путешествующего по реке. Часы на прикроватном столике показывали 10.50. Маленький походный календарь в кожаной обложке сообщал, что сегодня понедельник, 18 апреля 1927 года. Точнее, уже вторник, 19 апреля. «Байу Куин» на линии «Гранд Байу-лайн», которая ходила по Миссисипи до Нового Орлеана, вышла из Цинциннати в полдень понедельника. Первая стоянка должна была состояться сегодня в Луисвилле.

Джеффу Колдуэллу в середине июля должно было исполниться тридцать три года. Он вел преимущественно сидячий образ жизни, но не производил впечатления болезненного или физически слабого человека. Скорее можно было предположить, что он слишком поглощен своими занятиями и вообще анахорет, если бы не саркастический юмор, в котором ему нельзя было отказать. В данный момент Джеффа Колдуэлла мучил неразрешимый вопрос, и ему захотелось глотнуть свежего воздуха.

Свет окрашивал белые стены в бледно-золотистый цвет. Дверь маленькой ванной была распахнута. Вторая дверь вела на палубу. Джефф спустил ноги с постели, сунул их в шлепанцы, набросил поверх пижамы халат. Затем машинально закурил сигарету и вышел на открытую палубу.

Главная палуба, палуба с надстройками, палуба с офицерскими каютами и рулевой рубкой и, наконец, прогулочная палуба — ее, расположенную выше остальных, залитую лунным светом, обдувает свежий ветерок. На ней почти ничего не слышно, если не считать урчания гребного колеса и мягких шлепков волн о борт. Где-то далеко мерцают призрачные огоньки; больше никаких примет жизни.

— В этом рейсе не будет и половины загрузки, — сказали ему в конторе компании в Цинциннати. — Вы же понимаете, в чем дело. Люди с деньгами не хотят открывать для себя Америку, они предпочитают путешествовать за границей. Полные рейсы будут ходить с июня по сентябрь… ну, разве что каюты люкс. Может, вы этого не знали. Вы в первый раз направляетесь в Новый Орлеан?

— Я там родился и вырос.

— Выговор у вас не как у южанина.

— Я получил образование, если его можно так назвать, на Севере.

— И теперь живете в Новом Орлеане?

— Я вообще не живу в этой стране.

— Ну, это меня не касается.

«Да, — подумал Джефф, — это никого не касается». И больше ничего не сказал.

Теперь, поставив локоть на поручни и другой рукой прикрывая огонек сигареты, он продолжал размышлять. Джефф Колдуэлл не мог отрицать, что денег у него более чем достаточно. Поскольку «Диксиленд тобакко компани» продолжала процветать, как она процветает вот уже более сотни лет, с тех пор как его прапрадедушка основал ее в Северной Каролине, ни ему, ни дяде Джилу, брату покойной матери, не приходилось опасаться за свое будущее. Он и Джилберт Бетьюн, ныне окружной прокурор Нового Орлеана, были единственными оставшимися в живых членами семьи. А Дэйв и Серена были единственными Хобартами.

Ответов на вопросы, которые крутились у Джеффа в голове, не было и в помине; они даже не были толком сформулированы. Оставив за собой океан, Джефф поездом добрался от Нью-Йорка до Цинциннати, где его ждало неторопливое путешествие на пароходе в родной город. Почему он так поступает? Почему он думает, что это ему необходимо? Неужели судьба Дэйва и Серены Хобарт, до странности не похожих друг на друга брата и сестры, как-то сплелась с его собственной? Лишь потому, что его дедушка в свое время был близким другом старого коммодора Хобарта, их дедушки…

Или все это получилось так неожиданно из-за полусумасшедшего письма Дэйва.

Оказавшись на прогулочной палубе «Байу Куин», овеваемый клубами дыма из единственной трубы парохода, Джефф Колдуэлл поймал себя на том, что уходит мыслями не столько к последним дням или месяцам, сколько вспоминает последние десять лет. Ведь на самом деле как мало он знал о Новом Орлеане или о родственниках и друзьях его бурной юности! Как мало времени он провел здесь!

В детстве — Северная подготовительная школа, с единственными рождественскими каникулами дома. Отец его умер в 1913 году, мать скончалась год спустя. Он и дядя Джил продали дом Колдуэллов в Гарден-Дистрикт. Затем, несмотря на все неприятности с математикой, он был принят в Йейл. Он не завершил еще первого года учебы в Нью-Хейвене, когда в апреле, практически ровно десять лет назад, Соединенные Штаты вступили в войну, которая всегда будет называться Великой войной.

— Насколько я понимаю, — высказал свое мнение дядя Джил, — ты будешь делать то, что, по-твоему, обязан делать. Или, точнее, то, что, как ты думаешь, хочешь делать. Будь я помоложе, то, наверно, вел бы себя как полный идиот и делал бы то же самое.

Таким образом, Джефф, в жилах которого текла кровь креолов Бетьюнов и англосаксов Колдуэллов, вступил в армию. Сначала долгая унылая базовая подготовка, затем столь же долгая подготовка к офицерскому званию; постоянные, в силу той или иной причины, задержки. Наконец добродушный и одаренный поэтическим воображением второй лейтенант Джеффри Колдуэлл был доставлен во Францию. Но он не успел попасть на фронт и так никогда и не услышал яростной канонады, потому что тут же пришли новости о ложном перемирии — а на второй неделе ноября 1918 года были получены известия о настоящем прекращении огня.

Демобилизованный в мае следующего года, Джефф прибыл на родину и отправился в Новый Орлеан на совещание по поводу его будущего. Джилберт Бетьюн всегда решительно отказывался касаться финансовых дел семьи.

— Когда юрист пытается заниматься финансами своей семьи, — сказал дядя Джил, — то в лучшем случае это означает ссоры, а в худшем — смертельную вражду. Пусть уж лучше ими, как всегда, занимается Айра Рутледж.

Но на совещании по поводу будущей судьбы племянника дядя Джил все же присутствовал. Джефф никогда не забудет тот день 1919 года. Ему еще не исполнилось двадцати пяти лет, а дяде Джилу с его сухим, острым лицом — сорока. Айра Рутледж с грузной фигурой, которая говорила о подступающем солидном возрасте, был истинным воплощением семейного юриста, советника многих преуспевающих фамилий, навещавших мистера Рутледжа в его пыльном офисе над Кэнал-стрит.

— Теперь, когда мы можем снова обрести нормальную жизнь, Джефф, — сказал семейный юрист, — ты вернешься в Нью-Хейвен?

— Думаю, что нет. Мне не позволят начать курс сначала… а значит, я не смогу его окончить.

— Но твои академические успехи!..

— Да, их я и имею в виду.

— Ну и?..

— Моя неприязнь к математике в любом ее виде, сэр, не является простой нелюбовью. Это созревшая ненависть, которую можно назвать патологией. Какой смысл получать самые высокие оценки по английскому языку или истории, если я не смогу понять простейшие алгебраические формулы или соотношения в геометрии, не говоря уж о началах высшей математики? А ведь это необходимо для получения степени по искусствоведению! Не знаю, прав я или нет, но получение степени мне не кажется таким уж важным делом.

— В таком случае, чем ты собираешься заниматься?

— Видно будет. Что с финансами, мистер Рутледж? Как поживает «Диксиленд тобакко»?

Мистер Рутледж заверил его, что компания никогда ранее не была в столь отменном состоянии и что, какая бы сумма ему ни понадобилась (конечно, всегда с объяснением причины), она в течение месяца будет переведена в любой банк по его выбору.

— Боюсь, мальчик мой, что должен снова задать вопрос: чем ты собираешься заниматься?

— Думаю, какое-то время поживу за границей. Обоснуюсь в Париже и часто буду посещать Лондон.

— Ну конечно, — сухо сказал Айра Рутледж, — нет никакой серьезной причины для того, чтобы тебе надо было трудиться.

— О, я собираюсь работать, сэр, хотя кое-кто не назвал бы мои занятия работой.

— Как тебе будет угодно. Так что же ты предполагаешь делать?

— Я собираюсь писать исторические романы, я всегда этого хотел. С похождениями головорезов, с элементами авантюр и тому подобным, но, по крайней мере, исторически точные. Идеальная почва для них — это Франция и Англия. Есть и другой вид романов, за который я хотел бы взяться, хотя не думаю, что у меня получится.

— В самом деле? И что же это за вид?

— Детективные истории: кто убил, кого и почему. Кровь и выстрелы всегда пользуются спросом на рынке, и мне это нравится!

— Вот теперь, — мягко перебил его дядя Джил, — ты говоришь на моем языке. Наш друг Айра не будет заниматься уголовным делом, пусть даже в убийстве обвинят его сына, а вот мне это нравится. Конечно же пиши исторические романы, только не пересласти — нам этого и так хватает. Но почему бы сразу не заняться детективами?

— Не думаю, что у меня хватит выдумки, вот почему. Тут нужна первоклассная, совершенно новая идея с закрученным сюжетом. И если с историей я еще как-то смогу справиться, то в детективе у меня, скорее всего, получится полный хаос. Но думаю, что вполне прилично владею языком и могу провести все необходимые разыскания.

— Что ж, пусть будет Париж, — вздохнул мистер Рутледж, — если ты уж так все продумал. С практической точки зрения не так уж важно, выиграешь ты или потерпишь поражение. Когда ты собираешься ехать?

— Как можно скорее. До окончания Версальской мирной конференции будет еще немало шума, гама и хлопот, но к моему быту это не имеет отношения. Кроме того, пребывание здесь станет не очень приятным, если введут так называемый сухой закон и закроют Новый Орлеан почище, чем Джозеф Даниел[1] и его команда во время войны.

Джилберт Бетьюн задумался.

— Все перекрыть они не смогут, — сказал он, — как бы ни пытались. А говоря о детективных романах и выдумке, все же не забывай, что у нас на пороге…

Тут дядя Джил сделал паузу и не стал заканчивать фразу. Много времени спустя Джефф прикинул, не имел ли он в виду Хобартов, англосаксонскую семью, столь же старую и уважаемую, как Колдуэллы, а также, без сомнения, выдуманную, но все же живописную легенду о Делис-Холл.

Джефф не мог помнить старого коммодора Фитцхью Хобарта, который скончался много лет назад. Он был всего лишь бегло знаком с покойным Харальдом Хобартом, сыном коммодора и отцом Дэвида и Серены. И легкомысленного Дэвида, и на удивление собранную Серену — первый был его сверстником, а вторая на пять или шесть лет младше — он вряд ли мог назвать своими близкими друзьями. А как остальные из далекого прошлого? Что случилось с Пенни Лини (никому и в голову не могло прийти называть ее Пенелопой), из-за которой он во время рождественских каникул, когда ему было семнадцать лет, потерял покой, но потом лишь два раза случайно видел ее?

Но восемь лет назад такие воспоминания еще не донимали его. Он сел на судно, идущее во Францию, обосновался в маленькой скромной гостинице в районе Елисейских Полей и, перерыв кучу документов в Национальной библиотеке, написал свой первый роман.

Он даже не пытался прибегнуть к помощи литературных агентов, поскольку не знал никого из них. Вместо этого он просто послал «Шут кардинала» для ознакомления в старую нью-йоркскую фирму «Кин и сыновья». К его благодарному изумлению, они сразу же приняли роман, как и «Юстус» в Лондоне.

Как бы он ни вел себя, трудился или бездельничал, свою ежедневную норму он должен был выполнять. Джефф не имел отношения к богеме, разве что счесть богемной привычкой его склонность к чистой и хорошо сшитой одежде; он чурался знакомства с артистическим левым берегом Сены. Хотя множество одиночек обзаводятся целыми толпами случайных приятелей, он был разборчив в выборе друзей, тем более что ему приходилось встречать людей самого разного сорта: французскую кокетку, серьезную англичанку-скульптора, скучающую американскую наследницу. В течение этих первых лет, несмотря на трудности с пересечением Канала, он проводил в Лондоне почти столько же времени, сколько в Париже. Сегодня, когда существуют и «Эйр юнион» (Франция), и «Империал эйруэйс» (Британия), которые осуществляют регулярные рейсы Кройдон-Ле-Бурже, путешествие стало столь же легким, сколь и приятным.

На первых порах, несмотря на долгие дни, что он проводил за пишущей машинкой, успехом его труды не пользовались. Книги, при наличии благожелательных рецензий, не продавались. Поскольку в двадцатых годах появлялись роман за романом, в которых действие развертывалось то в Англии, то во Франции в разные века, он говорил себе, что не стоит так уж нервничать.

— Будь благодарен, — увещевал он себя, — что у тебя есть независимый источник дохода.

Джефф был плохо знаком с техникой производства бестселлеров, но его тянуло написать роман, который кому-то захочется прочесть. И по таинственной причине его пятая попытка, «Мой друг Фуше», действительно принесла какой-то доход. «Глаз ведьмы», последовавший за ним, пошел еще лучше. В январе этого года, не успел он закончить «Пока не пришла Великая армада», издатели предложили контракт с заманчивыми условиями на две новые книги. Они напомнили, что он вроде намекнул, будто этой весной может быть в Нью-Йорке и представить рукопись. Если с его стороны это серьезно…

Почему бы и нет?

Какое-то время он обдумывал возможность личной доставки рукописи в Нью-Йорк. Он довольно регулярно переписывался только с дядей Джилом. С 1924 года дядя Джил, именовался «мистер окружной прокурор Бетьюн». В детективных романах, которых Джефф пока еще не писал, пропагандировалось убеждение, что прокуратура всегда не права, а защита всегда справедлива. Джеффа забавляло, что Джилберт Бетьюн — юрист, так обожавший таинственные истории о преступлениях, — оказался в конторе, которую не жаловали романисты. В начале марта этого года от дяди Джила пришло письмо:

Десять дней спустя пришло деловое письмо от Айры Рутледжа, написанное в свойственной ему благородной и весьма сдержанной манере.

После кончины мистера Харальда Хобарта, говорилось в письме, возникла некая деликатная ситуация, к которой имеет отношение Джефф и еще одно лицо, не входящее в состав семьи. Конечно, как юридический советник Хобартов, мистер Рутледж всегда может прибегнуть к письменному сообщению. Тем не менее, поскольку ему стало известно, что Джефф собирается в конце апреля побывать в Нью-Йорке и, без сомнения, решит навестить Новый Орлеан, он бы предпочел обсудить этот вопрос лично. Веря, что полученная им информация не содержит ошибок и не повлечет за собой никаких сложностей, он остается, с искренним уважением…

Джефф почувствовал раздражение. Что за ситуация, деликатная или наоборот, к которой может иметь отношение он сам и какое-то другое непонятное лицо? Старый Айра, зарывшийся в свои юридические талмуды, очевидно, считает скрытность лучшим средством поддержания связи.

И словно этого было мало, очень скоро Джефф получил еще одно письмо, теперь уже от Дэвида Хобарта. Оно было написано на листе почтовой бумаги с геральдическим украшением семейства Делис — родственников Хобартов, но не с креольской, а с англо-норманской стороны. У Джеффа вдруг возникло впечатление, что Дэйв, пышноволосый, крепкий и напористый, очутился рядом в комнате.

Похоже, они все это слышали?

Он уже решил, что поедет. Но никому ничего не сказал, кроме мистера Сьюэлла из конторы «Кин и сыновья». Айре Рутледжу он написал письмо, полное такой же неопределенности, как и послание самого пундита,[2] сообщив, что надеется прибыть, но должен воздержаться от конкретных обещаний. С Дэйвом Хобартом он был столь же уклончив. Дяде Джилу, которого он надеялся удивить, вообще ничего не написал.

Если так случится, что дядя Джил отсутствует, он не будет ни останавливаться в Делис-Холл, ни беспокоить старого Мельхиора, вторгаясь в дядины апартаменты. Он может остановиться в гостинице.

Джефф закончил «Пока не пришла Великая армада» и сделал три копии. В Шербуре он сел на свой любимый лайнер «Аквитания», который доставил его в Нью-Йорк как раз к середине апреля.

В издательстве Генри Сьюэлл пригласил его к обеду, а менеджер по продажам — в бар, где из-под полы продавалось спиртное, над сухим законом в Нью-Йорке только посмеивались. В таких подпольных кабачках пили все, что угодно. В тех, что попроще, — дешевую сивуху домашнего изготовления, смешанную с алкоголем, водой и каплями можжевельника, которые должны были отбить грубый вкус. Джефф, который любил пиво и вино, после первого же застолья понял, что должен остерегаться такого джина.

Пасхальное воскресенье пришлось на 17 апреля. Хотя Джефф Колдуэлл был уроженцем Нового Орлеана, реку он никогда толком не видел. «Гранд Байу-лайн» могла доставить его из Цинциннати в Новый Орлеан за пять дней. 16-го он сел на ночной поезд до Цинциннати, провел пасхальное воскресенье в этом королевском городе, а на ночь остановился в отеле «Плаза».

Утро выдалось прохладным, но не настолько, чтобы надевать пальто. Заказав в офисе компании билет в один конец, Джефф поднялся на борт большого колесного парохода; на фоне свинцово-грифельной воды все четыре палубы блистали белизной. Над ними возвышалась такая же белоснежная рулевая рубка, а над ней — черная труба.

Удобно устроившись в каюте, он стал распаковывать вещи. Незадолго до отхода, когда вереница пассажиров двинулась занимать свои места, он спустился в богато украшенный передний салон на смотровой палубе, по которому прохаживалась Серена Хобарт.

Весь ее вид и манера поведения говорили: «Пожалуйста, принимайте меня такой, какая я есть, или не приставайте ко мне». Хотя она обладала очарованием, которому трудно было противостоять, прежде всего в глаза бросалась ее атлетическая стать и решительное нежелание заниматься глупостями.

Гладкие пряди светлых волос цвета меда обрамляли красивое лицо, черты которого казались даже чрезмерно тонкими, несмотря на твердый рисунок скул и челюсти. На Серене была блузка из модного бутика и юбка до колен, на руке висела сумочка из крокодиловой кожи.

— При-ивет, Джефф! — вежливо, хотя и без особой сердечности встретила она его. Чувствовалось, что она взволнована. — Много времени прошло, не так ли? Только не говори, что удивился, увидев, что я путешествую таким образом!

— И не собирался этого говорить. Рад видеть тебя, Серена.

— Нет, в самом деле, почему я не могу добраться до дома на пароходе? Да и вообще любой из нас?

— Конечно, никаких возражений. Прими соболезнования по поводу твоего отца.

— Нам всем жаль. Но это закон природы, и тут уж ничего не поделаешь, так что не надо изображать пошлое ханжество. Кстати, чего ради я так спешу домой? Нет никаких причин для спешки до того, как… — Она остановилась.

— Что значит «до того как»?

— Ох, да ничего особенного! Речь может идти о любом времени по твоему выбору.

— Серена, что там происходит в Новом Орлеане?

— Ровным счетом ничего, в чем ты сам скоро убедишься.

— Ну ладно… как Дэйв?

— В общем и целом как обычно. Бедняга Дэйв! Он мой брат, и я люблю его, но он слишком мало думает и слишком много говорит. Что же до того, что я здесь делаю, — внезапно заведясь, продолжила она, — то я навещала подругу. Джефф, ты помнишь Хелен Фарнсуорт? Нет, думаю, она появилась уже после тебя. Во всяком случае, сейчас она Хелен Уэстерби; вышла замуж за человека, которого ты не знаешь. Что напоминает мне…

Рядом с Сереной возник высокий, открытый молодой человек с волосами песочного цвета, в желтовато-коричневом пиджаке, брюках гольф и носках с искрой. Серена коснулась его и подняла на Джеффа чистые голубые глаза.

— Ты многих не знаешь, Джефф, и лучше я возьму на себя процедуру знакомства. — Она взмахнула сумочкой. — Чарльз Сейлор, Джефф Колдуэлл.

— Рад знакомству, мистер Колдуэлл! — сказал молодой человек, сердечно пожимая руку. — Видите ли, мистер Колдуэлл…

— Все в порядке, — одобрила обоих Серена, — в таком случае, может быть, вам стоит обращаться друг к другу на «ты»? В данных обстоятельствах…

— Я слышал о тебе, Джефф, хотя никогда не предполагал, что мы так быстро встретимся. Понимаешь, я… — И молодой человек замолчал.

— Да, мистер Сейлор. Или Чарльз? Стоит ли отпускать такие загадочные замечания?

— Ничего загадочного, позже я тебе все расскажу. Не могу утверждать, что очень хорошо знаком с этой частью света или конкретно с Новым Орлеаном; мой округ — это Филадельфия. Впрочем, не важно! Через минуту-другую мы уже будем в пути. И затем ленч. А потом…

Жестикуляция мистера Сейлора свидетельствовала о том, что он счастлив.

Скоро они в самом деле снялись с якоря, и троица спустилась в бело-золотой салон с названием «Плантация», где их ждал великолепный ленч. Каждый столик был сервирован на четырех человек. Серена с уверенностью хозяйки приема усадила их за одни из таких столиков.

— Если кто-то еще попытается подсесть к вам, — потребовала она, — отошлите его и скажите, что тут все занято. Я знала, что Джефф на пароходе, и видела, как он поднимался на борт. К нам присоединится кое-кто еще, но не сегодня. Все в порядке. Я уже виделась со стюардом. И еще, Джефф, — предупредила Серена, показывая на негра в белом сюртуке, — не называй официантов стюардами. На судне есть только один стюард. Он офицер и командует официантами, портье, уборщиками, горничными и так далее. Ты должен знать, что на реке не пользуются морскими терминами.

— Знаю, Серена. Я ведь тоже из Нового Орлеана.

Но толком он так ничего и не узнал — ни сейчас, ни вечером за обедом. Едва только он пытался намекать на вопросы, которые не давали ему покоя, Серена меняла тему разговора или отпускала замечание, после которого он начинал себя чувствовать невоспитанным Полом Праем.[3] Чарльз Сейлор, которого ему было предписано называть Чаком, похоже, избрал ту же тактику.

После обеда, разместившись в другом салоне, они рассеянно поиграли в бридж в три руки. Грузный, краснолицый мужчина с четырьмя золотыми нашивками на рукаве мундира, проходя через салон, на ходу добродушно поздоровался с Сереной, но не остановился. Наконец Чак Сейлор, словно взяв на себя командование, требовательно сказал: «За мной!»

Он провел их в расположенную на той же палубе двухместную каюту (все каюты на судне были двухместными, сейчас сосед Чака отсутствовал). В каюте Сейлор извлек на свет пинту бесцветной жидкости, именуемой «Сухой джин Гордона», и бутылку имбирного эля, затем он позвонил, чтобы принесли лед и стаканы, которые незамедлительно появились.

Помещение густо затянуло сигаретным дымом. Серена и хозяин каюты пропустили по две порции джина. Джефф, мужественно справившись с первым стаканом, содержимое которого могло быть названо филадельфийским вариантом знакомого напитка, от второго отказался. Серена отказалась от третьего.

Джефф все так же ничего не понимал. Один раз Серена рассеянно пробормотала: «Старый Мерриман». Поскольку Дэйв в письме назвал его Саббатини, скорее всего имея в виду знаменитого писателя Рафаэля Саббатини, Джефф подумал, что, если Серена настроена столь же иронично, она имела в виду автора исторических романов, который писал под именем Генри Сетон Мерриман.

Но он не стал размышлять на эту тему. Что бы они ни говорили, о чем бы ни умалчивали, напряжение нарастало. И в половине двенадцатого Джефф покинул компанию.

Он поднялся в свою каюту, облачился в пижаму и принялся читать корректуру книги, присланную для одобрения приятелем из Англии. Корректура пришла в его нью-йоркский отель в субботу. Кроме того, у него был с собой самый последний номер «Американского Меркурия». Но в этот вечер и любимый детектив не смог успокоить его. В «Меркурий» ему не захотелось даже заглядывать.

К двенадцати он заснул. Но через час, мучимый беспокойством, проснулся и вышел на палубу.

Он стоял, овеваемый прохладным ночным ветерком, летевшим над широкой Огайо, на палубе, которую Серена почему-то запретила ему называть прогулочной. Двигатели работали совершенно бесшумно, не было даже вибрации, доносился лишь мягкий, убаюкивающий плеск воды под лопастями огромного гребного колеса. Размышляя о странном, уклончивом поведении Серены, он задавался вопросом: что же все-таки ему уже известно?

Сравнительно немного. Похоже, все связано со смертью Харальда Хобарта в конце прошедшего февраля. У покойного Харальда всегда была репутация несколько эксцентричного человека, хотя не столь необычно романтического, как старый коммодор Фитцхью, который выложил немалую сумму, чтобы полностью, вплоть до последнего кирпича, переправить за океан старый английский особняк. Коммодор Хобарт… и легенда о тайном кладе…

Джефф кинул за борт сигарету и, повернувшись, увидел какие-то тени на корме. Конечно, там никого не было, да и не могло быть. Тем не менее, он не мог отделаться от ощущения, что там кто-то стоит, не сводя глаз с его затылка…

В этот сонный, бредовый утренний час можно вообразить все, что угодно. Он вернулся к себе в каюту и прикрыл дверь. Сон все не шел. Он снова взялся за листы корректуры и вдруг явственно услышал звук чьих-то шагов на палубе, и сейчас же кто-то тихо, но настойчиво постучал в дверь.

— Да? — откликнулся Джефф. — Заходите!

Дверь открыл Дэвид Хобарт.

Дэйв, «артистический» член семьи, был в пижаме, шлепанцах и легком черном халате, украшенном серебряными галунами. Среднего роста, худой, но мускулистый и крепкий, он обладал мрачноватой внешностью, которая, как принято думать, должна принадлежать людям смуглым, а не светлокожим. Завиток густых волос лежал на лбу, и Дэйв нервно теребил подбородок.

— В общем-то… — начал он.

— Только что, — сказал Джефф, — я подумал, что слышу, как кто-то ходит вокруг. Это ты там бродил снаружи?

— Что ты имеешь в виду под словами «бродил снаружи»? Я просто поднялся со своей палубы, вот и все. Хочу тебе кое о чем рассказать.

— Вот за это большое спасибо. Мне нужны неколебимые факты, — заверил его Джефф, — а то я уже устал мучиться. Так в чем дело, Дэйв? Что происходит?

Дэйв замялся.

— Мы в затруднительном положении, — ответил он. — Боюсь, что тут сам черт ногу сломит. На самом деле Делис-Холл может и не стать Дедли-Холл. Но вулкан готов взорваться через несколько дней. Поэтому я здесь. Чтобы все рассказать тебе.