Дом в переулке

ЧТО ВАЖНЕЕ ВСЕГО?

— Знаешь, Анюта, что, по-моему, важнее всего? — спросил меня Любимов и, не дожидаясь ответа, сказал: —Важнее всего знать, что тебя ждут. Чтобы ты был уверен, что тебя ждут, как…

Он замялся в поисках нужного слова.

— Что тебя ждут, как… соловей лета, поняла?

И поднял кверху палец.

— Вот это и есть самое важное…

Я подумала: «Кто меня ждёт? Разумеется, бабушка, она никогда спать не ляжет, пока я не вернусь домой. А я жду маму и папу. Очень жду».

Я приходила в госпиталь два раза в неделю. В этом доме раньше была наша школа. Но началась война, в школе оборудовали госпиталь, а я пошла работать в швейную мастерскую вместе с бабушкой. Мы шили ватники и телогрейки. Это называлось: выполнять заказы фронта. А мама и папа мои были врачи, и оба ещё летом ушли на фронт.

Меня привела в госпиталь подруга моей бабушки, Анастасия Ивановна. Она работала в госпитале поварихой.

— Слушай, Аня, — сказала однажды Анастасия Ивановна. — В нашем госпитале много раненых. Им бывает скучно, сама понимаешь. А что, если бы ты приходила туда?

Я спросила:

— Разве им будет веселей, если я приду?

— Безусловно. Ты им почитаешь, письмо напишешь, расскажешь что-нибудь такое… Наконец споёшь — ведь ты, кажется, хорошо поёшь?

…И вот, впервые за всё время, как началась война, я переступила порог нашей школы. То был, по словам нашей классной, исторический дом. Говорят, этот дом единственный в нашем переулке уцелел во время пожара в дни нашествия Наполеона, в 1812 году!

Потолки в нашей школе были высоченные, лепные, и коридоры длиннющие — хоть катайся по ним на велосипедах, никогда не столкнёшься ни с кем.

Наш класс находился на втором этаже. Это была большая, очень светлая комната с двумя окнами. Вся задняя стена в ту пору была завешана географическими картами, а в простенке между окнами висела наша стенная газета «Василёк». Над заголовком был нарисован ярко-синий на зелёном стебле василёк.

Итак, я вошла в наш класс, в котором теперь была палата номер 23.

Первый взгляд я бросила на простенок между окнами: там раньше стояла моя парта, а теперь находилась койка, на которой лежал раненый. Позднее я узнала, это был Семечкин — самый молодой из всех. Он быстро оглядел меня:

— Кто тебе нужен?

Я не успела ответить. За меня ответил другой раненый, лежавший на соседней кровати, Любимов.

— Что, позабыл, кого мы ждём нынче?

— Нам уже сказали, что придёт очень славная девочка.

Семечкин спросил:

— Тебя как зовут? Кажется, Аней?

— Да, — ответила я, — Аней.

Я обвела взглядом стены. Разумеется, нашей стенгазеты не было нигде видно.

— Что ищешь? — спросил Семечкин.

— Так, ничего, — сказала я. — Раньше это был мой класс. Ведь это наша школа.

— Да? — спросил Семечкин. Казалось, он нисколько не удивился, и Любимов тоже не удивился, сказал:

— Что ж, бывает. Почему бы и нет? Всяко бывает.

Семечкин вглядывался в меня с откровенным любопытством.

Любимов сказал:

— Чего это ты на девочку уставился?

— Она на мою сестрёнку похожа, — ответил Семечкин.

— Как же, похожа, — проворчал Белов.

Это были первые слова, которые я услышала от него.

Он был старше всех и всё больше лежал, закрыв глаза. У Белова не было правой руки и обеих ног.

Доктор Аркадий Петрович сказал ему:

— Фашисты старались изо всех сил тебя уничтожить, и не их вина, что ты выжил…

— Знаю, — коротко ответил Белов.

Однажды я пришла в палату с гитарой.

— Это ещё что такое?! — вскрикнул Семечкин. — Никак, петь будешь?

— Попробую, — ответила я. Натянула потуже струны, стала мысленно прикидывать, что бы спеть.

У бабушки была старая-престарая граммофонная пластинка знаменитой певицы Вари Паниной, которая, по словам бабушки, гремела на всю Россию.

Варя Панина пела этот романс сперва тихо, как бы шепча кому-то на ухо, потом всё более разгораясь; голос её креп и звучал всё сильнее, ярче.

Я тронула струны и запела:

Потом, когда я замолчала, Семечкин сказал:

— Спой ещё что-нибудь…

Семечкина перебил Любимов:

— Давай опять то же самое…

И я снова начала — сперва тихо, едва слышно, потом всё явственней, всё громче.

И вдруг Белов, лежавший возле окна, приподнялся на кровати. Глаза его лихорадочно блестели. Я впервые заметила седину, сквозившую в его русых волосах.

— Перестань, — глухо сказал он, — очень тебя прошу… Потом взглянул на меня пристально и задумчиво.

— Ты не сердись, девочка, на меня что-то нашло нынче…

— Я не сержусь, — ответила я.

Однако больше уже не приносила гитару, и хотя все они, даже тот же Белов, уговаривали спеть что-нибудь, я не соглашалась. Вдруг опять не то спою.