Домашние правила

Иметт Сент-Гиллен была студенткой-отличницей и уверенно продвигалась к получению степени в области уголовного права в Нью-Йорке. Однажды, дело было зимой 2006 года, она пошла выпить с друзьями, через какое-то время рассталась с ними и отправилась в торговый центр «Сохо», откуда позвонила одному своему приятелю и сказала, что она в баре. Домой Иметт не вернулась. Ее обнаженное тело, обернутое покрывалом в цветочек, было найдено в четырнадцати милях от дома, на пустыре за автомагистралью Белт-парквей в Бруклине. Волосы на одной стороне головы женщины были обстрижены, руки и ноги связаны веревками, рот заткнут носком, а лицо залеплено скотчем. Иметт была изнасилована и задушена.

На одной из веревок обнаружили кровь. Анализ ДНК показал, что она принадлежала не жертве, а Дэрилу Литтлджону, вышибале, которому велели выпроводить молодую пьяную женщину из бара около четырех часов утра. Свидетели утверждали, что они поругались перед тем, как покинуть бар.

В жилище Литтлджона обнаружили волокна, схожие с найденными на скотче, которым было залеплено лицо жертвы.

Литтлджону также предъявили обвинение в похищении и изнасиловании еще одной студентки колледжа, которой удалось сбежать, после того как он, изобразив из себя полицейского, надел на нее наручники и бросил в кузов своего фургона.

А Иметт Сент-Гиллен трагическим образом превратилась из студентки, изучавшей уголовное право, в пример для преподавателя по судебно-медицинскому анализу ДНК.

Эмма

Раньше у меня были друзья. До того, как появились дети. Я тогда работала в издательстве в пригороде Бостона и после работы весело проводила время со своими коллегами по работе. Мы ходили в суши-бар или в кино. С Генри я познакомилась, когда он давал нашим редакторам технические консультации при подготовке учебника по программированию. Подружки посоветовали мне пригласить его на свидание, раз уж сам он настолько робок, что никак не решается пригласить меня. Позже, перевесившись через стенку моего кубикла, они со смехом расспрашивали, есть ли в нем что-нибудь от Супермена под наружностью Кларка Кента, а на нашей с Генри свадьбе были подружками невесты.

Потом я забеременела, и вдруг мой круг общения стали составлять женщины, посещавшие курсы по подготовке к родам. Мы вместе учились правильно дышать и обсуждали, какие контейнеры для использованных подгузников лучше удерживают внутри запахи. После рождения детей я и еще три матери организовали общую игровую группу. Мы по очереди принимали у себя остальных. Мамашки сидели на диване и сплетничали, а малыши возились на полу с кучей игрушек.

Наши дети подросли и начали играть между собой, а не рядом друг с другом, все, кроме Джейкоба. Сыновья моих подруг катали машинки по всему ковру, но Джейкоб выстраивал их в колонну с военной аккуратностью, бампер к бамперу. Пока другие дети раскрашивали картинки, далеко вылезая за края рисунков, Джейкоб чертил аккуратные маленькие прямоугольники и раскрашивал их в радужный спектр.

Сперва я не замечала, что мои подружки как будто невзначай стали забывать сообщить мне, у кого мы собираемся в следующий раз. Я не прочла их послание между строк, когда встреча была назначена у меня, и две мамашки не пришли, сославшись на какие-то более ранние договоренности. Но в тот день Джейкоб рассердился на дочку моей подруги: та потянулась к грузовичку, колесики которого он крутил, и Джейкоб толкнул ее так сильно, что она упала и ударилась об угол кофейного столика.

– Я больше не могу, – сказала мне подруга, забирая свою кричащую дочку. – Прости, Эмма.

– Но он не нарочно! Джейкоб не понимал, что делает!

Она посмотрела на меня тяжелым взглядом:

– А ты понимаешь?

После этого подруг у меня больше не было. У кого хватило бы времени на приятельниц, когда каждая минута жизни занята каким-нибудь очередным специалистом по раннему вмешательству? Весь день я сидела с сыном на ковре, заставляя общаться со мной, а по ночам читала последние исследования об аутизме, как будто могла найти решение, которого не нашли даже специалисты. Потом я сблизилась с несколькими семьями в детском саду Тэо, которые сперва очень приветливо общались с нами, но сразу отстранились, как только познакомились со старшим братом Тэо; они пригласили нас на обед, а я могла говорить только о том, как крем из трансдермального глутатиона помог некоторым аутичным детям, организм которых не может производить достаточное количество этого вещества, чтобы связывать и выводить токсины.

Изоляция. Фиксация на одной теме. Неспособность заводить и поддерживать социальные связи.

Диагноз поставили Джейкобу, но у меня самой, вероятно, развился синдром Аспергера.

Когда я спускаюсь по лестнице в семь утра, Джейкоб уже сидит за столом на кухне, умытый и одетый. Нормальный подросток в воскресенье проспал бы до полудня – Тэо определенно так и сделает, – но в том-то и дело, что Джейкоб необычный. Его привычный распорядок дня, когда нужно вставать и идти в школу, растоптан тем фактом, что сегодня выходной и спешить с выходом из дому ни к чему. Даже если из-за снегопада отменяют занятия в школе, Джейкоб одевается, как на уроки, вместо того чтобы завалиться обратно в постель.

Он сосредоточенно склонился над воскресной газетой.

– С каких это пор ты начал читать газеты? – спрашиваю я.

– Какая мать не хотела бы, чтобы ее сын был в курсе текущих событий?

– Ну, на это я не куплюсь. Погоди-ка, дай я угадаю. Ты вырезаешь скидочные купоны на суперклей?

Джейкоб делает это не задумываясь. Клей используется в процессе снятия отпечатков пальцев, и потому в нашем доме пропажа разных вещей не редкость – мои ключи от машины, зубная щетка Тэо, – позднее они обнаруживаются под перевернутым аквариумом, который Джейкоб использует, чтобы «обкуривать» едкими парами клея разные предметы для выявления отпечатков.

Я отмеряю и засыпаю в кофеварку достаточное для превращения меня в человека количество кофе, после чего принимаюсь готовить завтрак для Джейкоба. Это всегда вызов: ему противопоказаны глютен и казеин, то есть из рациона исключаются пшеница, овес, рожь, ячмень, молочные продукты. Так как лекарства от синдрома Аспергера не существует, мы лечим симптомы, и почему-то выходит, что, регулируя диету, я могу влиять на поведение сына. Когда он жульничает с едой, как бывает в Рождество, я вижу регресс: снова начинаются самостимуляция и нервные срывы. Честно говоря, если учесть, что в США одному из ста детей поставлен диагноз «расстройство аутистического спектра», клянусь, я могла бы вести весьма популярное шоу на канале о питании под названием «Пищевой аутизм». Джейкоб не разделяет моего кулинарного энтузиазма. Он говорит, что я – это смесь Дженни Крейг с Йозефом Менгеле[5].

Пять дней в неделю вдобавок к строго ограниченной диете Джейкоб ест по цветам. Я не помню точно, с чего это началось, но теперь так заведено: в понедельник вся пища зеленая, во вторник – красная, в среду – желтая и так далее. Каким-то образом это помогает Джейкобу лучше структурировать жизнь. Однако в выходные можно все, поэтому сегодня утром мой завтрак включает в себя размороженные домашние кексы из тапиоки и риса, а также хлопья для завтрака с соевым молоком. Я поджариваю несколько кусочков бекона из индейки, достаю банку арахисового масла и безглютеновый хлеб. У меня есть папка толщиной три дюйма, полная этикеток от разных продуктов и телефонов бесплатных справочных служб, консультирующих по продуктам; это моя кулинарная библия. Еще у меня есть грейпфрутовый сок, так как Джейкоб смешивает его с содержащим липосомы глутатионом – одна чайная ложка на стакан плюс четверть чайной ложки порошка витамина С. Напиток все равно имеет привкус серы, но это лучше, чем предыдущая альтернатива – крем, которым Джейкоб мазал ступни, а потом надевал толстые носки, потому что зелье имело ужасный запах. Однако недостатки глутатиона бледнеют в сравнении с приносимой им пользой: он связывает и удаляет токсины, с чем не справляется организм моего сына, и в результате мыслительная активность Джейкоба обостряется.

Еда – это только часть рациона.

Я достаю крохотные силиконовые чашечки, которые мы используем для пищевых добавок. Каждый день Джейкоб принимает мультивитамины, капсулу с таурином и таблетку омега-3. Таурин предотвращает нервные срывы; жирные кислоты улучшают гибкость ума. Джейкоб поднимает газету и держит ее прямо перед лицом, когда я кладу на стол два его самых нелюбимых лечебных средства: назальный спрей окситоцин и шприц с витамином В₁₂. Укол он делает себе сам; оба препарата устраняют тревожность.

– Ты можешь спрятаться, но тебе не убежать, – говорю я, отгибая край газетного листа.

Вы, наверное, думаете, что укол для Джейкоба – самое худшее, но нет, он поднимает рубашку и колет себе в живот без особых фанфар. А вот использование назального спрея для ребенка, у которого проблемы с обостренной чувствительностью, равносильно пытке водой. Каждый день я наблюдаю, как Джейкоб долго смотрит на пузырек и наконец убеждает себя, что справится с неприятнейшим ощущением, когда жидкость затечет из носа в горло. И каждый день от этого зрелища у меня разрывается сердце.

Не стоит говорить, что все эти добавки, которые обходятся ежемесячно в сотни долларов, медицинская страховка не покрывает.

Я ставлю перед сыном тарелку с кексами, а он переворачивает очередную страницу газеты.

– Ты зубы почистил?

– Да, – бурчит Джейкоб.

Я кладу руку на газету, закрывая ее:

– Точно?

В редких случаях, когда Джейкоб меня обманывает, это настолько очевидно, что мне достаточно вопросительно приподнять бровь, и он раскалывается. Врет Джейкоб лишь изредка, в тех случаях, когда его просят сделать что-нибудь для него неприятное – брызнуть в нос спрей или почистить зубы, – и еще во избежание конфликтов. В этих случаях он говорит то, что мне нужно услышать.

– Я сделаю это после еды, – обещает Джейкоб, и я не сомневаюсь: зубы будут почищены. – Да! – вдруг восклицает он. – Вот оно!

– Что?

Подавшись вперед, Джейкоб читает вслух:

– «Полиция Таунсенда обнаружила в лесополосе у шоссе сто сорок тело пятидесятитрехлетнего Уэйда Дикинса. Дикинс умер от переохлаждения. Признаков насильственной смерти не зафиксировано». – Джейкоб хмурится и качает головой. – Можешь поверить, что это сообщение засунули аж на четырнадцатую страницу?

– Да. Это отвратительно. Зачем людям вообще читать про замерзшего человека? – Вдруг я замираю, прекращая размешивать кофе с молоком. – Как ты узнал, что эта заметка должна появиться в газете сегодня утром?

Джейкоб мнется, понимая, что его застукали.

– Просто догадался.

Я скрещиваю на груди руки и строго гляжу на него. Даже если он не посмотрит мне в глаза, жар моего взгляда его проберет.

– Ладно! – сдается Джейкоб. – Я услышал об этом вчера вечером по своему радио.

Я вижу, как он раскачивается на стуле, как лицо его заливает краска.

– И?..

– Я поехал туда.

– Ты – что?

– Это было вчера вечером. Я взял велосипед…

– Ты поехал на велосипеде по морозу к шоссе сто сорок…

– Ты хочешь узнать подробности или нет? – спрашивает Джейкоб, и я больше его не перебиваю. – Полиция нашла в лесу тело, детектив склонялся к тому, что это изнасилование и убийство…

– Боже мой!

– Но улики не подтверждали этого. – Джейкоб сияет улыбкой. – Я разобрался, что к чему, вместо них.

У меня отпадает челюсть.

– И они не возражали?

– Ну… нет. Но им была нужна помощь. Они двигались совершенно не туда, если учесть повреждения на теле…

– Джейкоб, ты не можешь просто так являться на место преступления! Ты гражданское лицо!

– Гражданское лицо, которое лучше разбирается в криминалистике, чем местная полиция, – возражает Джейкоб. – Я даже позволил детективу присвоить все заслуги себе.

Мне представляется, как полицейские Таунсенда являются к нам домой и отчитывают меня (в лучшем случае) или берут под арест Джейкоба (в худшем). Разве это не нарушение правопорядка – вмешиваться в полицейское расследование? Представляю, каким это будет публичным позором, если вдруг выяснится, что Тетушка Эм, дающая советы всем и обо всем, не знает, где проводит вечера ее сын.

– Послушай меня. Ты больше никогда не будешь делать ничего подобного. Никогда. А если бы это было убийство, Джейкоб? Если бы преступник погнался за тобой?

Он обдумывает мои доводы, а потом говорит совершенно спокойно:

– Тогда, полагаю, мне пришлось бы бежать очень быстро.

– Считай это новым домашним правилом. Ты не ускользаешь тайком из дому, не предупредив меня.

– Формально говоря, я вовсе не ускользал, – поправляет меня сын.

– Так помоги мне, Джейкоб…

Он покачивает головой:

– Не ускользать тайком на места преступлений. Понял. – Потом смотрит мне прямо в глаза; это случается так редко, что я невольно задерживаю дыхание. – Но, мама, серьезно, мне бы хотелось, чтобы ты сама увидела. Все голени у него исцарапаны перекрестными линиями и…

– Джейкоб, этот человек умер ужасной смертью, в одиночестве, без помощи и заслуживает хотя бы немного уважения. – Произнося эти слова, я понимаю, что они его не тронут.

Два года назад на похоронах моего отца Джейкоб спросил, нельзя ли открыть гроб, прежде чем его опустят в землю. Я думала, он хотел попрощаться с дедом, которого любил, но вместо этого Джейкоб приложил руку к холодной и шершавой, как рисовая бумага, щеке моего отца и сказал: «Мне просто хотелось знать, какие мертвецы на ощупь».

Я забираю у него газету и складываю ее:

– Ты сегодня же напишешь детективу записку с извинениями, что помешал ему…

– Я не знаю, как его зовут!

– Загугли, – говорю я. – И можешь считать себя лишенным водительских прав до особых распоряжений.

– Лишенным прав? То есть я не могу покидать дом?

– Можешь, только для походов в школу.

К моему удивлению, Джейкоб пожимает плечами:

– Тогда тебе, наверное, придется позвонить Джесс.

Черт! Я совсем забыла про его наставницу по социальным навыкам. Дважды в неделю Джейкоб встречается с ней, чтобы практиковаться в общении. Выпускница Вермонтского университета, которая планирует учить детей с аутизмом, Джесс Огилви нашла подход к Джейкобу. А он обожает ее так же сильно, как боится заданий, которые она ему дает: смотри в глаза кассирше, заводи разговоры с незнакомыми людьми в автобусе, спрашивай у прохожих, как пройти куда-нибудь. Сегодня они собирались пойти в маленькую местную пиццерию, чтобы Джейкоб отрабатывал навык разговоров ни о чем.

Но для этого ему нужно выйти из дому.

– Кекс? – предлагает он мне, протягивая тарелку.

Ненавижу, когда Джейкоб чувствует свою правоту.

Спросите мать ребенка с аутизмом, имеют ли отношение к его состоянию прививки, и она с жаром ответит вам «да».

Спросите другую, и она с той же горячностью скажет «нет».

Суд удалился на совещание, да так и не вернулся, в буквальном смысле. Хотя кучка родителей подала коллективный иск к правительству с обвинениями в том, что прививки спровоцировали аутизм у их детей, я так и не получила уведомления о принятом решении и не надеюсь его дождаться.

Факты таковы:

1. В 1998 году Центр по контролю и профилактике заболеваний (ЦКПЗ) рекомендовал внести изменения в общенациональный американский календарь прививок, добавив в него три инъекции против гепатита В, включая одну при рождении, и троекратное введение вакцины от гемофилической инфекции типа В, все в течение первых шести месяцев жизни ребенка.

2. Фармацевтические компании приняли вызов и произвели вакцину в упаковках по многу доз; в качестве консерванта был использован тимерозал, на 49 процентов состоящий из этилртути.

3. Хотя ядовитость ртути была доказана еще в 1940-х, ни Управление по контролю за продуктами и лекарствами, ни ЦКПЗ не приняли во внимание воздействие на здоровье новорожденного ребенка доз ртути, которые он получит в результате прививок. Фармацевтические компании тоже не размахивали красным флагом, хотя следование новому прививочному календарю приводило к тому, что среднестатистический младенец двух месяцев от роду после стандартной проверки состояния здоровья у педиатра получал за один день дозу ртути, в сто раз превышавшую безопасный уровень, давным-давно установленный правительством.

4. Симптоматика аутизма очень сильно напоминает симптомы отравления ртутью. Вот пример: при изучении последствий миграции ртути в мозг приматов ученые отметили, что животные начали избегать зрительного контакта.

5. Между 1999 и 2002 годом тимерозал потихоньку удалили из большинства детских вакцин.

Существуют аргументы и в пользу противоположного мнения. Этилртуть, используемая в вакцинах, выводится из организма гораздо быстрее, чем метилртуть, которая является ядом. Несмотря на то что теперь в вакцинах нет никакой ртути, количество аутистов возрастает. ЦКПЗ, Всемирная организация здравоохранения и Институт медицины провели пять больших исследований, и ни одно из них не вскрыло связи между вакцинами и аутизмом. Эти факты убедительны, но вот еще один, и другого мне не нужно для доказательства того, что какая-то связь все же существует. Мой сын выглядел так же, как любой другой двухлетний ребенок, пока ему не вкололи прививки КДС, от гемофилийной инфекции В и гепатита В.

Не думаю, что это обычная связь. В конце концов, из сотни детей, которым сделали те же прививки в том же возрасте, девяносто девять не стали аутистами. Однако, хотя маркеры рака присутствуют в генах у всех людей, если вы выкуриваете по две пачки в день, рак у вас разовьется скорее, чем если вы вообще не курите. Дети с определенной генетической предрасположенностью не способны избавиться от ртути так же легко, как большинство из нас, а в результате у них появляются расстройства аутистического спектра.

Я не из числа родителей, которые заходят так далеко, что вообще избегают иммунизации. Когда родился Тэо, ему сделали прививки. По-моему, польза от прививок все равно перевешивает возможные риски.

Я верю в вакцины, да. Просто верю в их распространение.

Только благодаря Джесс Огилви Джейкоб пошел на школьный бал в конце учебного года.

Честно говоря, я от него такого не ожидала. Многие вещи я считала для своего ребенка «решенными», но после того, как Джейкобу поставили диагноз, они превратились в «желательные»: поступить в колледж, не вылететь с работы, найти кого-то, кто его полюбит. Полагаю, вся тяжесть моих надежд легла на Тэо. Джейкоб, я надеюсь, впишется в мир незаметно, но мне хотелось бы, чтобы его брат оставил в мире свой след.

Вот почему, когда прошлой весной Джейкоб объявил, что планирует пойти на весенний школьный бал, я удивилась и спросила:

– С кем?

– Ну, мы с Джесс пока не определились.

Я понимала, зачем Джесс это предложила: фотографии, танцы, разговоры за столом – всему этому Джейкобу нужно научиться. Я соглашалась с ней, но не хотела видеть его обиженным. Вдруг никто не согласится пойти с ним?

Не думайте, что я плохая мать. Я просто реалистка. Да, я знала, что Джейкоб привлекателен внешне, весел и ужасно умен. Однако другим людям нелегко заметить все это. Джейкоб просто кажется им странным.

В тот вечер я вошла в комнату Джейкоба. Удовольствие при виде радостного волнения сына, предвкушающего общение, умерила мысль о череде смеющихся ему в лицо девушек.

– Ну что… – сказала я, присаживаясь на край его постели, дождалась, когда он отложит журнал «Судебная медицина», и продолжила: – Школьный вечер, да?

– Да, – сказал Джейкоб. – Джесс считает, это отличная идея.

– А ты? Ты тоже так думаешь?

Джейкоб пожал плечами:

– Наверное. Но я немного волнуюсь…

Я ухватилась за это:

– Из-за чего?

– Из-за платья моей подружки, – сказал Джейкоб. – Если оно будет оранжевым, я не справлюсь.

Мои губы дрогнули в улыбке.

– Поверь мне. Ни одна девушка не наденет оранжевое платье на весенний бал. – Я подергала выбившуюся из одеяла нитку. – У тебя есть на примете девушка, которую ты хотел бы пригласить?

– Нет.

– Нет?

– Так я не разочаруюсь, – ответил Джейкоб, как будто это само собой разумеется.

Я помолчала.

– По-моему, то, что ты пытаешься это сделать, великолепно. И даже если ничего не получится…

– Мам, – перебил меня Джейкоб, – конечно получится. В моей школе четыреста две девочки. Если допустить, что одна из них находит меня хотя бы отдаленно привлекательным, вероятность, что методом перебора я найду ее и она скажет «да», статистически в мою пользу.

Как оказалось, спросить ему пришлось всего у восьмидесяти трех. Одна наконец согласилась – Аманда Хиллерштейн. У нее был младший брат с синдромом Дауна, и она оказалась достаточно добросердечной, чтобы закрыть глаза на синдром Аспергера у Джейкоба, хотя бы на один вечер.

За этим последовал двухнедельный сжатый курс по этикету ежегодных школьных вечеров. Джесс отрабатывала с Джейкобом светские разговоры за обедом. (Приемлемый вопрос: «Ты будешь ездить по колледжам летом?» Неприемлемый: «Ты знаешь, что в Теннесси есть место под названием „Ферма тел“, где можно изучать, как разлагаются трупы?») Я же отрабатывала с ним все остальное. Мы практиковались, как подходить к девушке, чтобы не держаться на слишком большом расстоянии от нее. Тренировались, как смотреть в камеру, когда кто-то тебя фотографирует. Как спрашивать свою девушку, не хочет ли она потанцевать, хотя Джейкоб поставил крест на медленных танцах. («Мне что, правда придется прикасаться к ней?»)

Накануне бала тысяча ужасных мыслей пронеслась у меня в голове. Джейкоб никогда не надевал смокинг; вдруг галстук-бабочка не понравится ему и он откажется его надевать? Он ненавидел боулинг, так как ему не нравилось надевать туфли, которые за несколько мгновений до того надевал другой человек. Вдруг он по той же причине взбрыкнет и откажется от взятых напрокат черных кожаных туфель? Что, если комитет по проведению бала отказался от украшения зала на тему подводного мира, а вместо этого выбрал декор в стиле диско – мигающие огни и зеркальные шары, которые окажут гиперстимулирующее воздействие на Джейкоба? Что, если Аманда распустит волосы и Джейкоб, только взглянув на нее, убежит в свою комнату?

Аманда, благослови ее Бог, предложила заехать за Джейкобом и отвезти их в школу, раз уж сам Джейкоб не водит машину. Она подкатила к нашему дому на джипе «чероки» ровно в семь. Джейкоб ждал ее с браслетом из цветов, который забрал из цветочного магазина сегодня днем. Он стоял у окна с шести часов.

Джесс пришла с видеокамерой, чтобы снять этот день для вечности. Мы все задержали дыхание, когда Аманда вышла из машины в длинном платье персикового цвета.

– Ты сказала, она не наденет оранжевое, – прошептал Джейкоб.

– Оно персиковое, – поправила его я.

– Из семейства оранжевых, – только и успел сказать Джейкоб, прежде чем раздался стук в дверь. – Ты выглядишь прекрасно! – выпалил он, как мы и задумали.

Когда я фотографировала их, стоящих на лужайке перед домом, Джейкоб даже посмотрел в камеру. Этот снимок так и остался единственным в своем роде. Признаюсь, я немного всплакнула, глядя, как мой сын предложил своей девушке согнутую в локте руку, чтобы проводить ее до машины. Могла ли я просить о большем? Мог ли Джейкоб лучше запомнить и воспроизвести каждый столь тщательно отработанный нами шаг?

Джейкоб открыл для Аманды дверцу, а потом обошел машину…

«О нет!» – в отчаянии подумала я.

– Мы совсем забыли об этом, – сказала Джесс.

И разумеется, Джейкоб залез на свое обычное место на заднем сиденье машины.

Тэо

– Вот он, – говорю я, и мать останавливает машину у какого-то дома, которого я раньше не замечал.

– Когда тебя забрать? – спрашивает она.

– Не знаю. Не могу точно сказать, сколько времени у нас займет лабораторная.

– Ну, у тебя есть мобильник. Позвонишь мне. – (Я киваю и выхожу из машины.) – Тэо! – окликает меня мама. – Ты ничего не забыл?

Рюкзак. Если я выполняю школьную лабораторную работу с воображаемым партнером, надо было проявить сообразительность и взять с собой хотя бы какую-нибудь дурацкую тетрадь.

– У Леона все есть, – говорю я. – На компьютере.

Мама глядит поверх моего плеча на входную дверь дома.

– Ты уверен, что он тебя ждет? Такое ощущение, что в этом доме никого нет.

– Мам, я же сказал тебе. Я говорил с Леоном за десять минут до того, как мы уехали из дому. Я должен войти через заднюю дверь. Успокойся, ладно?

– Не забывай про вежливость, – говорит она, когда я закрываю дверцу машины. – «Пожалуйста» и «спасибо»…

– Вам, – бурчу я себе под нос и иду по дорожке к дому, начинаю обходить его и, только сворачиваю за угол, как слышу: мама отъезжает.

Разумеется, дом выглядит неживым. Я так и планировал.

Мне не нужно писать отчет по лабораторной. И я даже не знаком ни с одним Леоном.

Район этот для меня новый. Здесь живут профессора из Вермонтского университета. Дома тут старые, с небольшими медными табличками, на которых указаны годы постройки. Самое клевое, что здесь дрянные замки в дверях. Их обычно можно открыть с помощью пластиковой карточки, если засунуть ее как надо в щель между дверью и дверной коробкой. Кредитки у меня нет, но мой школьный пропуск вполне сгодится для этой цели.

Я понимаю, что в доме никого, так как на подъездной дорожке нет следов, а ведь вчера вечером прошел снег, но мама этого не заметила. На крыльце я сколачиваю снег с кроссовок и вхожу в дом. Тут пахнет по-стариковски – овсянкой и шариками от моли. В прихожей прямо у двери стоит трость, но – странно – тут же висит толстовка с капюшоном и надписью «GAP» на груди. Может, внучка оставила?

Как и в прошлый раз, сперва я иду на кухню.

Первым делом замечаю бутылку красного вина на кухонном прилавке. Она наполовину пуста. Я вытаскиваю пробку, делаю глоток и едва не выплевываю этот шмурдяк на столешницу. Как могут люди пить такую гадость? Вытерев рот, я заглядываю в кладовку. Чем бы перебить мерзкий вкус винища? А, вот. Коробка крекеров. Вскрываю ее и съедаю несколько штук. Потом проверяю содержимое холодильника и готовлю себе на багете сэндвич со шварцвальдской ветчиной и чеддером с шалфеем. Никакой обычной ветчины и простого сыра в этом доме не бывает. Он слишком изысканный даже для старой доброй желтой горчицы – вместо нее мне приходится использовать шампанскую, что бы это ни было. На секунду я пугаюсь: вдруг у нее такой же вкус, как у вина, но если в ней есть алкоголь, вы могли бы меня разыграть.

Оставляя за собой крошки, я вхожу в гостиную. Кроссовки я не снял, поэтому за мной тянется еще и дорожка из комочков тающего снега. Я представляю себя сверхчеловеком. Могу видеть сквозь стены, слышать, как упала на ковер булавка. Никто не застанет меня врасплох.

Гостиная совершенно такая, какой ей полагается быть. Диваны со скрипучей кожей, повсюду стопки газет и так много пыльных книг, что, хоть у меня и нет астмы, я чувствую ее удушающее приближение.

Здесь живут мужчина и женщина. Я сужу об этом по тому, что вижу книги о садоводстве и на каминной полке стоят маленькие стеклянные бутылочки. Интересно, наверное, хозяева сидят в этой комнате и говорят о своих детях, какими они были когда-то. Могу поспорить, эти люди завершают фразы друг за друга.

Помнишь, Луис в Рождество нашел на подъездной дорожке кусочек фетра…

…и отнес его в школу как доказательство существования Санта-Клауса?

Я сажусь на диван. На кофейном столике лежит пульт от телевизора, я беру его. Кладу сэндвич рядом с собой на диван и включаю развлекательную систему, а она гораздо интереснее, чем можно было бы ожидать от старика со старухой. У них целые полки, заставленные CD-дисками с любой музыкой, какую только можно вообразить. И последняя новинка техники – плоский экран HDTV.

У них и цифровой видеомагнитофон тоже есть. Я тычу в кнопки, пока не добираюсь до экрана меню, на котором отображается то, что они сами записывали.

«Антикварное дорожное шоу»[6].

«Три тенора» на Вермонтском общественном телевидении.

Куча всего с канала «История».

Еще они записали хоккейный матч и фильм, который показывали в прошлые выходные: «Миссия невыполнима – 3».

Я дважды жму на кнопку. Трудно поверить, что мистер и миссис Профессор смотрят, как Том Круз раздает пинки направо и налево, но куда там, это именно он.

Этого удовольствия я стариков не лишу, а остальное стираю.

Потом начинаю добавлять программы для записи:

«Соседка»,

«Уже можно»,

«Южный парк».

И в придачу к этому – добрая порция «Бората» с канала HBO.

Когда этот фильм вышел на экраны, его показывали в том же кинотеатре, что и «Пиратов Карибского моря – 3». Я хотел посмотреть «Бората», но мама ответила, мол, мне нужно подождать лет десять. Она купила нам билеты на «Пиратов» и сказала, что после фильма будет ждать нас на парковке, ей нужно сходить в магазин за продуктами. Джейкоб никогда бы не предложил такого, а потому я пообещал взять его с собой, если он не проговорится маме. Моего старшего брата так восхитил наш тайный сговор, что он, забыв о нарушении правил, пошел за мной, когда я после вступительных титров проскользнул в другой зал. И обещание свое сдержал – так и не сказал маме, что мы смотрели «Бората».

Она догадалась сама, когда он стал, как обычно, цитировать фразы из фильма. «Очень мило, очень мило, сколько? Я хотел бы провести время с сексом!»

Кажется, меня тогда «отстранили от полетов» на три месяца.

Перед глазами проносится мимолетное видение: миссис Профессор включает записи программ на своем видеомагнитофоне, на экране появляются плейбоевские кролики, и у нее случается сердечный приступ. Мужа хватает удар, когда он находит свою почти бездыханную жену.

Я тут же чувствую себя дерьмом.

Стираю список программ и возвращаю на место то, что в нем было. Вот так. «Больше я в чужие дома не полезу», – обещаю себе, хотя в глубине души знаю, что это неправда. Я наркоман, но мне не нужно колоться или нюхать что-нибудь; я торчу от мест, где чувствую себя как дома.

Беру телефон, чтобы позвонить маме – пусть заберет меня, – но потом меняю решение. Здесь не должно остаться никаких следов моего пребывания. Как будто я тут вообще не был.

Так что я просто ухожу, оставив все в прежнем виде, и иду домой пешком. Это восемь миль, но я попытаюсь поймать машину, когда доберусь до шоссе.

В конце концов, родители Леона не отказались бы подвезти меня.

Оливер

Я в приподнятом настроении, так как в эту пятницу выиграл дело против свиньи.

Ну ладно, вообще-то, иск подала не свинья. Эта честь принадлежала Баффу (сокращение от Баффало – Бык, клянусь, я не выдумываю) Уингсу, мотоциклисту весом триста фунтов, который ехал на своем винтажном «харлее» по дороге в Шелбурне, когда гигантская бродячая свинья вышла с обочины дороги на середину и преградила ему путь. В результате дорожного инцидента мистер Уингс потерял глаз: он продемонстрировал свою утрату суду, приподняв черную атласную повязку, что, естественно, вызвало протест с моей стороны.

Как бы там ни было, но, выйдя из больницы, Уингс подал иск против владельца земли, по которой разгуливала без присмотра свинья. Однако дело оказалось более запутанным. Элмер Ходжкисс, владелец животного, арендовал участок у землевладелицы, живущей в Браттлборо восьмидесятилетней дамы по имени Сельма Фрак. В договор на аренду был включен особый пункт, не допускавший содержания ни домашних питомцев, ни скотины. Однако Элмер в свою защиту сказал, что завел подзапретную свинью (и в равной мере подрывных кур, если уж на то пошло), так как Сельма жила в доме престарелых и никогда не приезжала в свои владения, а значит, ее никак не могло задеть нарушение договора, о котором она ничего не знала.

Я представлял интересы Сельмы Фрак. Ее ассистентка в доме престарелых «Зеленая ива» сказала, что старушка выбрала меня своим адвокатом из-за моего объявления в «Желтых страницах»: «Оливер О. Бонд, эсквайр», с картинкой, похожей на пистолет агента 007, хотя это были мои инициалы – ООБ. «Если вам нужен адвокат, который не дрогнет и не смешается».

– Спасибо, – поблагодарил я, – я сам это придумал.

Ассистентка посмотрела на меня без всякого выражения:

– Ей понравилось, что она смогла прочитать шрифт. Большинство адвокатов печатают свои объявления очень мелко.

Несмотря на желание Баффа Уингса покрыть счета за лечение из страховки Сельмы, в мою пользу сработали две вещи:

1. Замысловатый аргумент Баффа Уингса, что Сельма должна нести ответственность, хотя она а) не знала о свинье, б) в четких выражениях запретила ее иметь и в) расторгла договор аренды с Элмером Ходжкиссом, как только узнала, что он напустил свою свинью-убийцу на местных жителей.

2. Бафф Уингс решил защищать себя в суде самостоятельно.

В опровержение доводов Уингса о нанесенном ему ущербе – эмоциональном и физическом – я привел доводы экспертов. К примеру, известно ли вам, что в Огайо живет человек, который отлично водит машину с одним глазом? Почти во всех штатах людям разрешено водить машину и даже мотоцикл, пока второй глаз в норме? И что при определенных условиях термин «слепое пятно» некорректен?

После того как судья вынес решение в нашу пользу, я проводил Сельму и ее ассистентку к лифту в здании суда.

– Ну, – сказала ассистентка, – все хорошо, что хорошо кончается.

Я посмотрел на Сельму, которая проспала бо́льшую часть процесса, и ответил:

– Все игра и забава, пока кто-нибудь не потеряет глаз. Пожалуйста, передайте мои поздравления с победой в суде миссис Фрак, – и поскакал вниз по лестнице, радостно потрясая в воздухе кулаком.

У меня стопроцентный успех во всех делах.

Не беда, что пока было всего одно.

В противовес распространенному мнению чернила на моей адвокатской лицензии уже не находятся в процессе высыхания.

На ней сохнет соус от пиццы.

Но это закономерная случайность. Раз уж мой офис находится над пиццерией и сама Мама Спатакопоулос изо дня в день преграждает мне путь вверх по лестнице, чтобы сунуть в руки тарелку со спагетти или кусок пирога с грибами и луком, а отказываться от ее угощения было бы откровенной грубостью. Прибавьте к этому, что я не могу позволить себе нормальное питание, и отвергать еду, которую мне дают бесплатно, просто глупо. Ну и еще недальновидно было с моей стороны хватать что попало из стопки бумаг на столе и использовать в качестве салфетки, хотя шансы, что под руку попадется именно моя адвокатская лицензия, а не счет из китайского ресторана за еду, взятую навынос, были невелики.

Если какой-нибудь новый клиент пожелает взглянуть на мой адвокатский сертификат, я скажу, что сдал его в багетную мастерскую и жду, когда он будет вставлен в рамку.

Естественно, как только я вхожу, Мама С. встречает меня с кальцоне:

– Вам нужно надевать шапку, Оливер.

Волосы у меня еще мокрые после душа, принятого в раздевалке старшей школы. На них появился иней.

– Вы же позаботитесь обо мне, если я схвачу пневмонию? – отшучиваюсь я.

Она смеется и сует мне коробку. Я взбегаю по ступенькам и слышу бешеный лай Тора. Приоткрываю дверь, чтобы пес не вылетел наружу, и говорю:

– Уймись. Меня не было всего четверть часа, – но он бросается на меня всем своим весом в двенадцать фунтов.

Тор – маленький пудель, правда совсем не любит, когда его называют пуделем. Только услышит это слово, сразу рычит. И кто его станет за это винить? Какому псу охота быть пуделем? По-моему, так пудели могут быть только женского пола.

Я стараюсь ради него как могу. Дал ему имя великого воина. Позволяю отращивать шерсть, но, вместо того чтобы быть меньше похожим на бабу, он напоминает швабру.

Беру Тора под мышку, как футбольный мяч, и тут замечаю, что весь мой кабинет засыпан перьями.

– О черт! Что ты сделал, Тор? – Поставив пса на пол, я оцениваю взглядом разрушения. – Отлично! Спасибо тебе, могучий пес-охранник, за то, что защитил меня от моей чертовой подушки.

Я достаю из шкафа пылесос и начинаю затягивать в него перья. Сам виноват, знаю, – не убрал постель, прежде чем выбежать из дому. В настоящее время рабочий кабинет служит мне и жилищем. Это не навсегда, конечно, но вы же знаете, как дорого платить за офис и квартиру. К тому же здесь можно каждый день забегать в старшую школу: сторож там добряк и позволяет мне пользоваться душевой в раздевалке спортзала как своей собственной. Он получал от меня бесплатные советы, когда разводился, и это его благодарность.

Обычно я складываю одеяло и вместе с подушкой сую его в гардероб, а маленький тринадцатидюймовый телевизор прячу во вместительный пустой шкаф для папок. В результате, если ко мне вдруг занесет клиента, желающего воспользоваться моими услугами, у него не создастся впечатление, что я неудачник.

Просто я недавно в этом городе. Вот почему бо́льшую часть времени вместо юридической практики я раскладываю скрепки на столе.

Семь лет назад я окончил Вермонтский университет с дипломом по английскому языку. Поделюсь с вами житейской мудростью, если вам интересно: нельзя заниматься английским языком в реальном мире. Какими навыками я обладал на самом деле? Мог прочитать книгу быстрее всех? Написать туманное эссе с анализом гомоэротических подтекстов в сонетах Шекспира?

Да, все это плюс полтора доллара обеспечат вам чашку кофе.

Так я пришел к выводу, что мне пора кончать с теоретической жизнью и начинать физическую. Я откликнулся на рекламное объявление в «Бёрлингтон фри пресс» и пошел в ученики к кузнецу, который подковывает лошадей. Я ездил по деревням и изучал, какой ход для лошади нормальный, а какой нет. Учился обрабатывать копыта ослам, ковать и прибивать подковы гвоздями к лошадиным копытам, опиливать их и наблюдать, чтобы животное снова шло нормально.

Мне нравилась эта работа. Приятно было чувствовать, как лошадь приваливается к моему плечу, когда я сгибаю ее ногу, чтобы осмотреть копыто. Но через четыре года наскучило. В школу права я поступил по той же причине, по которой все идут учиться на юристов: не представлял, чем еще могу заняться.

Я буду хорошим адвокатом. Может быть, даже великим. Но вот он я, мне двадцать восемь, и мой тайный страх – превратиться еще в одного парня, который всю жизнь тратит на зарабатывание денег делом, которое никогда по-настоящему не любил.

Только я поставил пылесос обратно в шкаф, раздается робкий стук в дверь. За ней стоит мужчина в комбинезоне и мнет в руках черную шерстяную шапку. От него разит дымом.

– Чем могу помочь? – спрашиваю я.

– Мне нужен адвокат.

– Это я.

Тор на диване глухо урчит. Я бросаю на него недовольный взгляд. Если он начнет распугивать моих потенциальных клиентов, я останусь без крыши над головой.

– Правда? – Мужчина всматривается в меня. – Вы что-то слишком молоды для адвоката.

– Мне двадцать восемь. Хотите взглянуть на мои водительские права?

– Нет-нет, – отвечает посетитель. – У меня… гм… проблема.

Я жестом приглашаю его в кабинет и закрываю дверь.

– Может быть, вы присядете, мистер?..

– Эш, – отвечает посетитель, устраиваясь. – Гомер Эш. Я сегодня жег сухую траву на заднем дворе, огонь вышел из-под контроля. – Он смотрит на меня, а я сажусь за стол. – И типа спалил соседский дом.

– Типа? Или спалил?

– Спалил. – Мистер Эш выпячивает подбородок. – Хотя у меня было разрешение на пал травы.

– Отлично. – Я записываю в блокноте: «ИМЕЛ ЛИЦЕНЗИЮ НА ПАЛ ТРАВЫ». – Кто-нибудь пострадал?

– Нет. Соседи там больше не живут. Построили другой дом за полем. Этот по большому счету использовали как сарай. Сосед клянется, что сдерет с меня каждый пенни, потраченный на этот дом. Вот почему я и пришел. Из всех адвокатов, к кому я обращался, вы первый, кто работает в воскресенье.

– Верно. Ну… Мне придется провести небольшое расследование, прежде чем я возьмусь за ваше дело, – говорю я, а про себя думаю: «Он сжег дом соседа. Никаких шансов на победу».

Эш достает из внутреннего кармана комбинезона фотографию и толкает ее ко мне через стол:

– Взгляните, вот эта халупа – на заднем плане, за моей женой. Сосед говорит, я должен заплатить ему двадцать пять тысяч долларов.

Я бросаю беглый взгляд на снимок. Назвать это сооружение сараем – неприкрытая лесть. По мне, так это лачуга.

– Мистер Эш, – говорю я, – думаю, мы определенно сможем снизить эту сумму до пятнадцати.

Джейкоб

Вот все причины, почему я ненавижу Марка, парня, который появился у Джесс в прошлом сентябре.

1. Иногда она плачет из-за него.

2. Однажды я заметил синяки у нее на боку и думаю, это он ей их поставил.

3. Он всегда одет в оранжевую толстовку бейсбольной команды «Бенгалс».

4. Он называет меня Шеф, хотя я много раз объяснял ему, что мое имя Джейкоб.

5. Он считает меня недоумком, хотя диагноз «умственная отсталость» ставят людям, которые набирают меньше 70 баллов в тесте IQ, а я набрал 162. По-моему, сам факт незнания Марком этого диагностического критерия показывает, что он гораздо ближе к слабоумию, чем я.

6. В прошлом месяце я встретил Марка в аптеке с другими парнями; Джесс рядом не было. Я сказал ему «привет», а он притворился, что не знает меня. Когда я поделился этой историей с Джесс и она напрямую спросила его, тот все отрицал. А следовательно, он одновременно лицемер и лжец.

Я не ожидал, что Марк будет присутствовать на сегодняшнем занятии, а потому сразу занервничал, хотя обычно в присутствии Джесс успокаиваюсь. Лучше всего я могу описать это состояние, сравнив его с попаданием в поток спущенной в унитазе воды. Ты чувствуешь, что катастрофа неминуема, ощущаешь мельчайшие брызги воды на лице. Но, даже видя эту стену несущейся на тебя воды, понимаешь, что не способен шевельнуться.

– Джейкоб! – восклицает Джесс, как только я вхожу, но вижу Марка, который сидит в кабинке в глубине зала, и от этого едва слышу ее.

– Что он делает здесь?

– Джейкоб, ты же знаешь, он мой парень. И сегодня захотел прийти. Помочь.

«Ага. А я хочу, чтобы меня протащили на волокуше и четвертовали просто так, смеха ради».

Джесс берет меня под руку. Мне потребовалось время, чтобы привыкнуть к этому, а также к запаху ее духов, несильному, но для меня это все равно цветочный передоз.

– Все будет хорошо, кроме того, мы договорились, что поработаем над дружелюбием по отношению к незнакомцам, верно?

– Я знаю Марка. И он мне не нравится.

– А мне нравится. И умение общаться отчасти состоит в том, чтобы вести себя нормально с теми, кто тебе неприятен.

– Это глупо. Мир большой. Почему нельзя просто встать и уйти?

– Потому что это грубо, – объясняет Джесс.

– А по-моему, грубо – налеплять на лицо улыбку и притворяться, что тебе приятно разговаривать с кем-то, когда на самом деле ты предпочел бы натыкать себе под ногти бамбуковых зубочисток.

Джесс смеется:

– Джейкоб, однажды, когда мы проснемся в мире Абсолютной Честности, ты будешь моим наставником.

По лестнице, ведущей к входу в пиццерию, спускается какой-то мужчина. У него на поводке собака – миниатюрный пудель. Я останавливаюсь у него на пути и начинаю гладить собаку.

– Тор! Сидеть! – командует он, но пес не слушается.

– Вы знаете, что пудели не французские собаки? Вообще-то, название породы происходит от немецкого слова «Pudel», сокращения от «Pudelhund», или «плещущаяся собака». Раньше это была водяная порода.

– Я этого не знал, – говорит мужчина.

А я знаю, потому что, до того как увлекся криминалистикой, изучал собак.

– Пудель выиграл соревнования «Лучший в шоу» в Вестминстере в две тысячи втором, – добавляю я.

– Верно. Ну, этот пудель сейчас напрудит здесь, если я не выведу его на улицу, – бурчит хозяин собаки и протискивается мимо меня.

– Джейкоб, – говорит Джесс, – не стоит заговаривать с кем-то и тут же заваливать его фактами.

– Но он интересуется пуделями! У него такая собака!

– Верно, но ты мог бы начать разговор, сказав: «Привет, какая милая собачка».

– Это совсем не информативно, – фыркаю я.

– Зато вежливо…

Сперва, когда мы с Джесс только начали работать вместе, я звонил ей за несколько дней до занятия, просто чтобы проверить, состоится ли оно, – убедиться, что она не больна и у нее не появились какие-нибудь срочные, неотложные дела. Я звонил, когда меня начинали сильно беспокоить такие вопросы; иногда это случалось в три часа ночи. Если она не брала мобильный, я пугался. Однажды даже позвонил в полицию и сказал, что Джесс пропала, а оказалось, что она была на какой-то вечеринке. Наконец мы условились, что я буду звонить ей в десять вечера в четверг. Так как мы встречались по вторникам и воскресеньям, это означало, что мне не придется проводить четыре дня в тревоге, не имея от нее вестей.

На этой неделе Джесс переехала из комнаты в общежитии в профессорский дом. Ей поручили присматривать за ним, и, на мой взгляд, это напрасная трата времени. Потому что дом не станет прикасаться к раскаленной плите, тянуть в рот отраву или падать со своих собственных лестниц. Джесс проведет там целых полгода, так что на следующей неделе мы встречаемся с ней у профессора. В бумажнике у меня есть адрес, номер телефона и нарисованная ею карта, но я все равно немного нервничаю. Там, вероятно, будет пахнуть другими людьми, а не Джесс и цветами. К тому же я не знаю, как выглядит этот дом, а я ненавижу сюрпризы.

Джесс красивая, хотя и говорит, что так было не всегда. Два года назад она сильно похудела после операции. Я видел ее фотографии, когда она была толстая. По словам Джесс, именно поэтому ей захотелось работать с детьми, которые из-за каких-то своих недостатков становятся мишенями для насмешек. Она помнит, как сама была жертвой буллинга. На фотографиях Джесс выглядит как Джесс, только запрятанная в тело кого-то большого и более пухлого. Теперь Джесс фигуристая, но только в нужных местах. У нее светлые волосы, всегда прямые, хотя ей приходится потрудиться, чтобы добиться этого. Я как-то наблюдал за ней, когда она пользовалась специальным утюжком, похожим на пресс для сэндвичей, но на самом деле он с шипением отглаживал ее влажные кудряшки и превращал их в гладкие шелковистые пряди. Когда Джесс входит в комнату, люди смотрят на нее, и мне это нравится, потому что в этом случае они не пялятся на меня.

Недавно я размышлял, не станет ли она моей девушкой.

В этом есть смысл:

1. Она видела меня два дня в одной рубашке и не придала этому значения.

2. Она получает диплом в области образования и пишет огромную работу про синдром Аспергера, так что я для нее подручный исследовательский материал.

3. Она единственная женщина, кроме моей матери, которая может положить ладонь на мою руку, и мне от этого не захочется выпрыгнуть из кожи.

4. Она завязывает волосы в хвост сама, ее даже не приходится просить.

5. У нее аллергия на манго, а я их терпеть не могу.

6. Я могу позвонить ей когда угодно, не только в четверг.

7. Я буду обращаться с ней гораздо лучше, чем Марк.

И разумеется, самая важная из всех причин:

8. Если бы у меня была девушка, я бы казался нормальным.

– Давай, – говорит Джесс, похлопывая меня по плечу, – нам с тобой нужно заняться делом. Твоя мама говорит, здесь есть безглютеновая пицца. Ее готовят на каком-то особенном тесте.

Я знаю, что такое любовь. Когда находишь человека, которого тебе суждено полюбить, в голове у тебя звенят колокольчики и взрываются фейерверки, ты не можешь подобрать слов, чтобы заговорить, и думаешь о ней постоянно. Когда находишь человека, которого тебе суждено полюбить, ты узнаёшь об этом, заглянув глубоко ей в глаза.

Но для меня это главное препятствие.

Трудно объяснить, почему мне так тяжело смотреть людям в глаза. Представьте, что вы почувствуете, если вам вскроют скальпелем грудную клетку и покопаются внутри, пощупают сердце, легкие, почки. Такое же ощущение грубого внедрения вызывает у меня контакт глазами. Я сам не смотрю на других людей, так как считаю невежливым копаться в чужих мыслях, ведь глаза – они, как стекла в окнах, такие прозрачные.

Я знаю, что такое любовь, но чисто теоретически. Не ощущаю ее, как другие люди, а вычленяю: мама обнимает меня и говорит, что гордится мной; она предлагает мне последний кусочек жареной картошки, хотя сама не прочь его съесть. Если «а», значит «б». Если мама поступает так, следовательно, любит меня.

Джесс проводит со мной время, которое могла бы провести с Марком. Она никогда не злится на меня, за исключением одного-единственного случая, когда я вынул из шкафа Джесс в общежитии всю одежду и попытался разложить ее, как свою. Она смотрит «Борцов с преступностью», когда мы вместе, хотя от вида крови ее мутит.

Если «а», значит «б».

Может, поделиться сегодня с Джесс своими мыслями? Она согласится быть моей девушкой, и я больше никогда не увижу Марка.

В теории психоанализа описан прием под названием «перенос». Аналитик становится пустым экраном, на который пациент проецирует событие или чувство, пережитое в детстве. К примеру, если во время сессии пациент молчит, врач может спросить, есть ли какая-то причина, которая мешает ему делать свободные ассоциации? Не боится ли он, что его комментарии посчитают глупыми? А потом, как нетрудно догадаться, пациент теряет контроль над собой. «Так называл меня отец. Дурак». Вдруг плотину прорывает, и пациент начинает выдавать всевозможные вытесненные в подсознание детские воспоминания.

Мама никогда не называла меня глупым; тем не менее человеку, который узнает о моих чувствах к Джесс, будет довольно легко прийти к заключению, что в контексте наших отношений наставника и ученика я в нее не влюблен.

Это просто «перенос» с моей стороны.

– Среднюю безглютеновую пиццу, – говорю я гороподобной женщине за кассой; она гречанка. А если так, почему у нее итальянский ресторан? Джесс толкает меня локтем. – Пожалуйста, – добавляю я.

– Контакт глазами, – бормочет она.

Я заставляю себя взглянуть на женщину. У нее над верхней губой растут усики.

– Пожалуйста, – говорю я и протягиваю ей деньги.

Она дает мне сдачу.

– Я принесу ее, когда будет готова, – сообщает женщина и поворачивается к широкой пасти печи.

Она сует внутрь огромную лопату и ловко, будто языком слизнула, вытаскивает наружу кальцоне.

– Ну как дела в школе? – спрашивает Джесс.

– Хорошо.

– Ты сделал домашнее задание?

Она говорит не об уроках, которые я делаю всегда, а о задании по социальным навыкам. Я морщусь, вспоминая прошлое занятие.

– Не совсем.

– Джейкоб, ты обещал.

– Я не обещал. Я сказал, что попробую завести разговор с каким-нибудь своим сверстником, и я это сделал.

– Вот и отлично! – хвалит меня Джесс. – И что случилось?

Я сидел в библиотеке за компьютером. Рядом со мной устроился один парнишка – Оуэн; он ходит со мной на продвинутый класс по физике. Мальчик очень тихий и умный. Если вам интересно мое мнение, у него тоже есть признаки синдрома Аспергера. Для меня это как определить гомосексуальность по внешности человека.

От нечего делать я искал в базе данных материалы об интерпретации характера повреждений костей черепа и о том, как отличить травму после удара от травмы, полученной вследствие пулевого ранения, на основании характера концентрических трещин, распространившихся по черепу вокруг раны. Мне эта тема показалась идеальной для начала разговора. Но я вспомнил, как Джесс говорила, что не все будут потрясены встречей с живым эквивалентом крышечки от сока «Снэпл»[7], и вместо этого сказал:

– Ты собираешься сдавать АР-тест в мае?

Оуэн. Не знаю. Наверное.

Я (с усмешкой). Ну, надеюсь, твою сперму не обнаружат!

Оуэн. Что-о-о?

Я. АР-тест – это тест на кислую фосфотазу; его проводят криминалисты, пользуясь особыми лампами, для обнаружения спермы там, где она может быть. Это не так достоверно, как ДНК, но, если попадается насильник, которому сделана вазэктомия, спермы не будет, и если у тебя есть только АР-тест и молекулярный спектроскоп на пятьсот тридцать нанометров…

Оуэн. Отвали от меня, урод.

Джесс сильно покраснела.

– Хорошая новость – то, что ты попытался завести разговор, – ровным голосом произносит она. – Это действительно большой шаг. Выбор темы для обсуждения – сперма – неудачен, но все же.

К этому моменту мы уже дошли до столика в глубине зала, где нас ждет Марк. Он жует жвачку, широко разевая рот; на нем опять эта дурацкая оранжевая толстовка.

– Привет, Шеф.

Я качаю головой и делаю шаг назад. Эта толстовка… он был не в ней, когда я только увидел его. Могу поспорить, он специально ее надел – знает, что она мне отвратительна.

– Марк, – говорит Джесс, – толстовка. Сними ее.

Он усмехается:

– Лучше ты сама это сделай, детка, – потом хватает Джесс и затаскивает ее в кабинку, почти что сажает к себе на колени.

Позвольте мне сделать отступление и сказать, что я вообще не понимаю секса. Мне не постичь, отчего у такого человека, как Марк, одержимого обменом телесными жидкостями с Джесс, не вызывают такого же восторга разговоры о том, что сопли, отбеливатель и хрен могут дать ложноположительный результат в предварительном анализе на кровь. И я не понимаю, почему нейротипичные[8] парни сами не свои до девичьих грудей. По-моему, это ужасно неудобно, когда из тебя что-то торчит вот так все время.

К счастью, Марк снимает оранжевую толстовку; Джесс ее сворачивает и кладет на стул, чтобы я не видел. Хотя, честно говоря, мне достаточно неприятно уже одно то, что она там лежит.

– Ты взяла мне с грибами? – спрашивает Марк.

– Ты знаешь, Джейкоб не любит грибов…

Я на многое готов ради Джесс, только не грибы. Если они хотя бы прикасались к краю пиццы на противоположной стороне, меня может стошнить.

Джесс вынимает из кармана мобильник и кладет его на стол. Он розовый, и в него внесены мое имя и номер. Это, вероятно, единственный телефон, в котором записано мое имя. Даже у мамы в мобильном этот номер обозначен словом «ДОМ».

Я смотрю на стол, продолжая думать о толстовке.

– Марк… – говорит Джесс, убирая его руку из-за своей спины. – Хватит. Мы не одни. – Потом обращается ко мне: – Джейкоб, давай практиковаться, пока ждем еду.

Практиковать ожидание? Зачем? Я и без того сказочно преуспел в этом.

– Когда разговор затихает, ты можешь подбросить тему, которая заставит людей продолжить беседу.

– Ага, – говорит Марк, – например: «Куриные наггетсы – не куриные и не имеют ничего общего с золотыми самородками»[9]. Дискутируйте.

– Ты не помогаешь, – бурчит Джесс. – Джейкоб, ты ждешь чего-нибудь особенного в школе на этой неделе?

Конечно. Всеобщего пренебрежения и глубокого унижения. Другими словами, ничего нового.

– На физике мне придется рассказывать всему классу о силе тяжести, – говорю я. – Оценка наполовину зависит от содержания, а наполовину от творческого подхода, и я думаю, что нашел превосходное решение.

Я долго размышлял, но, когда додумался, сам был удивлен, почему это сразу не пришло мне в голову.

– Я собираюсь спустить штаны, – сообщаю я Джесс.

Марк покатывается со смеху, и на секунду мне кажется, может, я недооценил его.

– Джейкоб, – говорит Джесс, – ты не будешь спускать штаны.

– Это прекрасно иллюстрирует закон Ньютона…

– Мне плевать, даже если это объясняет смысл жизни! Подумай о том, как это неприлично. Ты не только разозлишь учителя – над тобой станут смеяться одноклассники.

– Я не уверен, Джесс… ты же знаешь, что говорят о парнях с ЗПР… – произносит Марк.

– Ну у тебя же нет ЗПР, – с улыбкой отвечает ему Джесс. – Так что это чистая теория.

– Ты знаешь это, детка.

Я понятия не имею, о чем они говорят.

Когда Джесс станет моей девушкой, мы будем каждое воскресенье есть пиццу без грибов. Я покажу ей, как усилить контраст отпечатков пальцев на скотче, и дам почитать мои блокноты с записями о «Борцах с преступностью». Она признается, что у нее тоже есть свои слабые места вроде спрятанного в джинсах хвоста.

Ну ладно, может быть, не хвоста. Кому охота и в самом деле иметь хвостатую подружку.

– Я хочу поговорить кое о чем… – начинаю я, и сердце у меня колотится, а ладони становятся влажными. Анализирую эти симптомы так же, как доктор Генри Ли проанализировал бы любую другую улику, и приберегаю свои выводы на будущее: приглашение девушки на свидание может вызвать изменения в сердечно-сосудистой системе. – Мне хотелось бы знать, Джесс, согласишься ли ты пойти со мной в кино в эту пятницу?

– О, Джейкоб, молодец! Мы не практиковались в этом целый месяц!

– В четверг я узнаю, что показывают. Могу посмотреть на сайте. – Я складываю салфетку в маленький квадратик. – Могу пойти в субботу, если тебе так удобнее.

По телевизору будут крутить «Борцов с преступностью» – много серий подряд, но я готов пожертвовать ими. И тем докажу, насколько серьезно я хочу начать эти отношения.

– Вот это да! – с улыбкой произносит Марк. Я чувствую на себе его взгляд. (Вот еще одна вещь, характерная для глаз: они могут жечь как лазеры, и откуда вам знать, в какой момент их включат на полную мощность? Лучше не рисковать и избегать зрительного контакта.) – Он не просто демонстрирует тебе навыки общения, Джесс. Этот недоумок приглашает тебя на свидание.

– Марк! Ради бога, не называй его…

– У меня с головой все в порядке, – обрываю ее я.

– Ты ошибаешься, – говорит Марку Джесс. – Джейкоб знает, что мы с ним просто друзья.

– Тебе, блин, деньги платят за дружбу с ним! – фыркает Марк.

Я резко встаю:

– Это правда?

Наверное, я об этом никогда не задумывался. Мама устроила мои встречи с Джесс. Я считал, что Джесс сама хочет встречаться со мной, так как: а) она пишет диплом и б) ей приятно мое общество. Но сейчас я представляю, как мать вырывает из чековой книжки очередной листок и жалуется, что нам вечно не хватает денег на все расходы. Воображаю, как Джесс вскрывает конверт в своей комнате в общежитии и сует этот чек в карман джинсов.

Я могу нарисовать в голове картинку, как Джесс ведет Марка в пиццерию и расплачивается наличными, которые сняты с банковского счета моей матери.

За богатую глютеном пиццу с грибами…

– Это неправда, – возражает Джесс. – Мы с тобой друзья, Джейкоб…

– Но ты не стала бы таскаться повсюду с Форрестом Гампом, если бы не получала этот миленький чек каждый месяц, – говорит Марк.

Джесс набрасывается на него:

– Марк, уходи отсюда!

– Ты сказала то, о чем я подумал? Встаешь на его сторону?

Я начинаю раскачиваться взад-вперед.

– Младенцев не ставят в угол, – бубню я себе под нос цитату из «Грязных танцев».

– Дело не в сторонах, – говорит Джесс.

– Верно… – резко отвечает Марк, – а в приоритетах. Я зову тебя покататься на лыжах, а ты меня посылаешь…

– Я тебя не посылала. А пригласила на уже намеченную встречу, которую не могла отменить в последнюю минуту. Я уже объясняла тебе, как важны планы для человека с синдромом Аспергера.

Джесс хватает Марка за руку, но он отмахивается от нее:

– Это все чушь! Я так сделаюсь гребаной матерью Терезой.

Марк сердито выходит из пиццерии. Не понимаю, что в нем нравится Джесс. Он учится в школе бизнеса и много играет в хоккей. Но когда он появляется рядом, разговор всегда должен идти о нем, и я не знаю, почему все хорошо, когда говорит Марк, а не я.

Джесс кладет голову на скрещенные руки. Волосы рассыпались по плечам, как накидка. Судя по тому, как вздрагивают ее плечи, она плачет.

– Анни Салливан, – произношу я.

– Что? – Джесс поднимает лицо; глаза у нее красные.

– Мать Тереза спасала бедных и больных, а я не бедный и не больной. Анни Салливан более подходящий пример – она известный учитель.

– О боже! – Джесс утыкается лицом в ладони. – Я не могу с этим справиться.

В разговоре возникает пауза, и я заполняю ее:

– Так теперь ты свободна в пятницу?

– Ты шутишь.

Я обдумываю ее слова. Вообще-то, я всегда серьезен. Обычно меня обвиняют в отсутствии чувства юмора, хотя оно у меня есть.

– Тебе не важно, что Марк – первый парень, который сказал мне, что я симпатичная? И что я по-настоящему люблю его? – Голос Джесс повышается, каждое слово взбирается на новую ступеньку лестницы. – Тебя вообще волновало когда-нибудь, счастлива ли я?

– Нет… нет… и да. – Я начинаю волноваться. Почему она спрашивает меня о таких вещах? Марк ушел, и мы можем вернуться к нашему делу. – Поэтому я составил список того, что люди говорят, когда на самом деле хотят сказать, что устали тебя слушать, но я не знаю, правильный ли он. Можешь проверить?

– Боже мой, Джейкоб! – восклицает Джесс. – Уйди с глаз моих!

Слова ее огромны и заполняют всю пиццерию. Все смотрят на нас.

– Я должна поговорить с ним. – Джесс встает.

– Но как же мое занятие?

– А ты подумай о том, чему научился, – говорит она, – а потом возвращайся ко мне.

С этими словами Джесс выходит из ресторана, оставляя меня одного за столом.

Хозяйка заведения приносит пиццу, которую мне теперь придется есть в одиночку.

– Надеюсь, ты проголодался.

Нет. Но я все равно беру кусок, откусываю от него и глотаю. На вкус – чистый картон.

Розовый предмет подмигивает мне из-за салфетницы. Джесс оставила свой телефон. Я бы позвонил ей и сказал, что он у меня, но, очевидно, это не сработает.

Кладу телефон в карман и делаю мысленную заметку: принести его Джесс, когда мы встретимся во вторник и я разгадаю, чему должен был научиться.

Уже больше десяти лет мы получаем на Рождество открытку от какой-то незнакомой семьи. Она адресована Дженнингсам, которые жили в нашем доме до нас. На открытке обычно какая-нибудь заснеженная сценка, а внутри напечатано золотыми буквами: «СЧАСТЛИВЫХ ПРАЗДНИКОВ. С ЛЮБОВЬЮ, ШТЕЙНБЕРГИ».

Штейнберги обычно добавляют к открытке ксерокопию письма, где перечислено, что произошло с ними за год. Я прочел об их дочери Саре, которая после занятий гимнастикой была принята в колледж Вассара, потом поступила на работу в консалтинговую фирму, уехала в ашрам в Индии и взяла приемного ребенка. Я узнал, что великолепная карьера Марти Штейнберга оборвалась на фирме братьев Лехман и он испытал шок, оказавшись без работы в 2008-м, когда компания закрылась, а потом взялся вести курс для начинающих предпринимателей в местном колледже северной части штата Нью-Йорк. Я увидел, как Вики, его жена, из сидевшей с детьми домохозяйки превратилась в предпринимательницу, продающую печенье с изображениями породистых собак. Один раз были даже приложены образцы! В этом году Марти взял отпуск, и они с Вики отправились в круиз по Атлантике: очевидно, осуществление мечты всей жизни теперь стало возможным, так как «Eukanuba» – компания по производству кормов для собак и кошек – купила фирму Вики. Сара и ее партнерша Инес поженились в Калифорнии, и в письме была фотография теперь уже трехлетней Райты в образе девочки-цветочницы, осыпающей лепестками роз путь новобрачных.

Каждое Рождество я пытаюсь добраться до письма Штейнбергов раньше мамы. Она бросает их в мусорную корзину, говоря что-нибудь вроде: «Эти люди когда-нибудь задумаются, почему Дженнингсы никогда им не отвечают?» Я выуживаю из мусора открытку и кладу ее в обувную коробку, которую зарезервировал в своем шкафу специально для Штейнбергов.

Не знаю, почему мне так приятно читать их праздничные послания; такое же чувство возникает у меня, когда я лежу под грудой высушенного чистого белья или беру словарь и прочитываю все слова на одну букву зараз. Однако сегодня, вернувшись со встречи с Джесс, я с трудом выдерживаю обязательный разговор с мамой (Она: «Как прошло?» Я: «Нормально») и сразу иду в свою комнату. Как наркоман, которому нужна доза, я достаю письма Штейнбергов и перечитываю их все, одно за другим, начиная с самого старого.

Мне становится немного легче дышать, и, закрывая глаза, я не вижу лица Джесс на внутренней стороне век, зернистого, как рисунок на волшебном экране с алюминиевым порошком. Это напоминает криптограмму, где буква «А» на самом деле означает «М», а «С» – «З» и так далее, как будто главный смысл заключен в изгибе ее губ и смешных звуках, которые проскакивали в голосе, а не в том, что она на самом деле сказала.

Я ложусь на кровать и представляю, как появляюсь на пороге дома Сары и Инес.

«Вот приятная встреча, – сказал бы я. – Вы совсем такие, какими я вас себе представлял».

В моем воображении Вики и Марти сидят на палубе яхты. Марти потягивает мартини, а Вики пишет открытку, на лицевой стороне которой изображена столица Мальты Ла-Валетта.

Она выводит: «Хотелось бы, чтобы ты побывал здесь». И на этот раз адресует свои слова лично мне.

Эмма

Никто не мечтает вырасти и давать полезные советы со страниц местной газетенки.

Втайне мы все читаем эти колонки. Кто из вас не проглядывал их? Но зарабатывать себе на жизнь, копаясь в проблемах других людей… Нет уж, увольте!

Я думала, что к этому моменту уже стану настоящей писательницей. Мои книги войдут в список бестселлеров «Нью-Йорк таймс», и интеллектуалы будут превозносить меня за способность в книгах для массового читателя вести разговор о важных проблемах. Как многие желающие приобщиться к писательскому цеху, я пошла обходным путем – через редактирование, в моем случае – учебных пособий. Мне нравилось править тексты. В этом занятии всегда есть верный и неверный ответы. И я предполагала, что вернусь на работу, когда Джейкоб пойдет в школу на полный день, но это было до того, как я узнала, что быть борцом за образование для своего сына-аутиста – это профессиональная деятельность, которая одна занимает сорок часов в неделю. Приходилось отстаивать необходимость всевозможных форм адаптации и бдительно их отслеживать: разрешение выходить из класса, когда обстановка там становится слишком тяжелой для Джейкоба; сенсорная комната отдыха; специалист-практик, который помог бы ему в начальной школе излагать свои мысли письменно; индивидуальный учебный план; школьный психолог, который не выкатывал бы глаза каждый раз, как Джейкоб срывался.

По ночам я занималась редактурой: тексты давал симпатизирующий мне бывший начальник, но этого не хватало на содержание семьи. И вот когда «Бёрлингтон фри пресс» устроила конкурс на текст для новой колонки, я написала кое-что. О фотографии, шахматах или садоводстве я мало что знала, а потому выбрала хорошо мне знакомую тему – воспитание детей. В моей первой статье обсуждался вопрос: почему, как бы мы, матери, ни старались, мы всегда чувствуем, что делаем недостаточно?

В ответ на мое пробное эссе в редакцию газеты поступило три сотни писем, и я вдруг стала экспертом по этому вопросу. Дальше пошли советы тем, у кого детей нет; тем, кто хочет их иметь, и тем, кто не хочет. Количество подписчиков увеличилось, когда моя колонка стала появляться на страницах газеты не один, а два раза в неделю. И самое замечательное здесь то, что все эти люди, доверяющие мне разбираться в своих несчастливых жизнях, полагают, будто у меня есть ключ к разрешению проблем в моей собственной.

Сегодняшний вопрос пришел из города Уоррена в Вермонте.

Я наклоняюсь над клавиатурой и начинаю печатать:

Я перечитала написанное и удалила весь текст. Кого я обманываю?

Ну, очевидно, всю бёрлингтонскую округу.

Мой сын по ночам убегает из дому на места преступлений – и я нуждаюсь в своих советах на этот счет? Нет.

От мыслей о собственном двуличии меня отрывает телефонный звонок. Сейчас вечер понедельника, чуть больше восьми часов, и я решаю, что звонят Тэо. Он берет трубку наверху, но через мгновение появляется на кухне:

– Это тебя.

Тэо ждет, пока я не возьму трубку, и скрывается в святилище своей спальни.

– Слушаю, – говорю я в трубку.

– Мисс Хант? Это Джек Торнтон… Учитель математики Джейкоба.

Я внутренне морщусь. Есть учителя, замечающие, что в Джейкобе больше хорошего, чем плохого, несмотря на все его причуды, и есть другие, которые не принимают его и даже не пытаются. Джек Торнтон ожидал, что Джейкоб станет великим математиком, хотя это не всегда случается с людьми, у которых синдром Аспергера, что бы там ни думали в Голливуде. Но в результате раздражался на ученика, у которого корявый почерк, который путает цифры при счете и слишком педантичен, чтобы постичь некоторые теоретические концепты математики, например мнимые числа и матрицы.

Если мне звонит Джек Торнтон, добра не жди.

– Джейкоб рассказал вам, что случилось сегодня?

Джейкоб о чем-то упоминал? Нет, я бы запомнила. Но ведь он мог и не признаться, пока его не спросят напрямую. Скорее я догадалась бы по его поведению, которое немного отличалось бы от обычного. Как правило, если Джейкоб начинает совершать навязчивые движения, чрезмерно замкнут или, наоборот, слишком разговорчив и возбужден, я понимаю: что-то не так. В таких вещах я разбираюсь лучше любого эксперта-криминалиста; Джейкобу это невдомек.

– Я вызвал Джейкоба к доске и попросил записать свой ответ из домашней работы, – объясняет Торнтон, – и, когда я сказал, что он написал неряшливо, Джейкоб толкнул меня.

– Толкнул вас?

– Да. Представьте реакцию остальных учеников.

Ну, это объясняет, почему я не вижу ничего подозрительного в поведении Джейкоба. Если класс засмеялся, он наверняка решил, что поступил правильно.

– Простите. Я с ним поговорю.

Не успеваю я повесить трубку, как на кухню заходит Джейкоб. Он достает коробку с молоком из холодильника.

– Сегодня на уроке математики ничего не случилось?

Глаза Джейкоба расширяются.

– Тебе не вынести правды, – говорит он замогильным голосом, подражая Джеку Николсону, и это верный признак испытываемой неловкости.

– Я только что говорила с мистером Торнтоном. Джейкоб, нельзя толкать учителей.

– Он первый начал.

– Он тебя не толкал!

– Нет, но он сказал: «Джейкоб, мой трехлетний сын может написать аккуратнее тебя». А ты сама всегда говоришь: если кто-то насмехается надо мной, я должен постоять за себя.

Это правда, я действительно говорила такое Джейкобу. И в глубине души радуюсь, что он по своей инициативе взаимодействовал с другим человеком, пусть даже это взаимодействие не было социально приемлемым.

Мир для Джейкоба по-настоящему черно-белый. Однажды, когда он был моложе, звонил учитель физкультуры, потому что у Джейкоба случился нервный срыв во время урока: дети играли в пятнашки и один ребенок бросил в него большой красный мяч. «В людей нельзя бросать вещи, – заливаясь слезами, твердил Джейкоб. – Это правило!»

Почему правило, которое работает в одной ситуации, не соблюдается в другой? Если его кто-нибудь обижает и я говорю, что отплатить обидчику тем же – это нормально, потому что иногда только так от них можно отделаться, почему он не может поступить так же с учителем, который публично его унизил?

– Учителя заслуживают уважения, – объясняю я.

– Почему уважение достается им просто так, когда остальным приходится его добиваться?

Я моргаю и молча гляжу на сына. «Потому что мир несправедлив», – думаю я про себя, но Джейкобу это известно лучше, чем большинству из нас.

– Ты злишься на меня? – Он невозмутимо протягивает руку за стаканом и наливает себе немного соевого молока.

Я думаю, больше всего мне не хватает в сыне именно этого атрибута нормальности – эмпатии. Он тревожится, как бы не задеть мои чувства, не расстроить меня, но это не то глубинное сопереживание чьей-то боли. За долгие годы он научился эмпатии, как я могла бы выучить греческий, – переводя образ или ситуацию в расчетную палату своего мозга и пытаясь присоединить к ним подходящие чувства, – но так и не обрел беглости в этом языке эмоций.

Прошлой весной мы покупали в аптеке для Джейкоба одно из лекарств по рецепту, и я заметила стойку с открытками ко Дню матери.

– Мне бы хотелось, чтобы ты хоть раз купил мне такую, – сказала я.

– Зачем?

– Чтобы я знала, что ты меня любишь.

Он пожал плечами:

– Ты и так это знаешь.

– Но мне было бы приятно проснуться в День матери и, как все остальные матери в нашей стране, получить открытку от сына.

Джейкоб задумался:

– А когда День матери?

Я сказал ему и не вспоминала об этом разговоре, пока не наступило 10 мая. Спустившись в тот день на кухню, я принялась, как обычно, заваривать себе воскресный кофе и увидела прислоненный к графину с водой конверт. В нем была открытка «С Днем матери!».

На ней не было ни слов «Дорогой маме», ни подписи. К ней вообще ничего не было добавлено. Джейкоб сделал ровно то, что я сказала, и ничего больше.

В тот день я села за кухонный стол и рассмеялась. И хохотала до слез.

Теперь я смотрю на своего сына, который не смотрит на меня, и говорю:

– Нет, Джейкоб, я не сержусь на тебя.

Однажды, когда Джейкобу было семь, мы шли по проходу в магазине игрушек в Уиллистоне, и вдруг из-за торца стеллажей выскочил маленький мальчик в маске Дарта Вейдера, размахивая световым мечом. «Ба-бах, ты убит!» – крикнул он, и Джейкоб ему поверил. Он начал кричать и раскачиваться, а потом смахнул рукой игрушки с полки. Ему нужно было убедиться, что он не призрак и все еще может оказывать воздействие на этот мир. Сын крутился и махал руками, топтал сброшенные на пол коробки и убегал от меня.

Когда я поймала его в отсеке с куклами, он совершенно не контролировал себя. Я пыталась петь ему. Кричала, чтобы он отреагировал на мой голос. Но Джейкоб находился в своем маленьком мире, и успокоить его я смогла только одним способом – превратившись в одеяло, придавив его, широко раскинувшего руки и ноги, своим телом к кафельным плиткам пола.

К этому моменту была вызвана полиция по подозрению в насилии над ребенком.

Пришлось минут пятнадцать объяснять полицейским, что мой сын аутист и я не пыталась нанести ему увечье, а хотела лишь успокоить.

С тех пор я не раз задумывалась, что случилось бы, если бы Джейкоба на улице остановили полицейские, например, когда он один в воскресенье едет на велосипеде к Джесс? Как и другие родители детей-аутистов, я последовала советам интернет-форумов: в бумажнике Джейкоба лежит карточка, в которой говорится, что он аутист, и это должно объяснить служителю порядка поведение Джейкоба: скрытые аффекты, неспособность смотреть в глаза, даже реакцию «бей или беги» – все это признаки синдрома Аспергера. И тем не менее я не раз с тревогой размышляла, что произойдет, если полиция столкнется с парнем ростом шесть футов и весом сто восемьдесят пять фунтов, который явно не контролирует свои действия и при этом запускает руку в задний карман брюк? Дождутся ли они, пока он достанет свое удостоверение личности, или выстрел прозвучит раньше?

Отчасти из-за этого Джейкобу запрещено садиться за руль. Он выучил правила дорожного движения в пятнадцать лет, и я не сомневаюсь, что он будет выполнять их так, будто от этого зависит его жизнь. Но вдруг его прижмет к тротуару дорожный патруль? «Вы в курсе, что делали?» – спросит полицейский. «Вел машину», – ответит Джейкоб. И его тут же возьмут на заметку как «умника», хотя на самом деле он просто ответил на вопрос буквально.

Если полицейский поинтересуется, проезжал ли Джейкоб на красный свет, тот ответит «да», даже если это случилось полгода назад, когда этого дорожного инспектора нигде и поблизости не было.

Я воздерживаюсь от того, чтобы спрашивать сына, не выглядит ли мой зад слишком толстым в каких-нибудь джинсах, ведь он скажет правду. Полицейский же, не зная этой особенности Джейкоба, не сможет верно оценить правдивость его ответа.

Но в любом случае маловероятно, что его остановят, когда он едет на велосипеде по городу, разве что от жалости, ведь на улице такой холод.

Я уже давно перестала спрашивать Джейкоба, не хочет ли он, чтобы я его подвезла. Температура воздуха значит для него гораздо меньше, чем независимость.

Притащив корзину с выстиранным бельем в комнату Джейкоба, я кладу его сложенную одежду на кровать. Когда он вернется домой из школы, сам разложит ее, расправив воротнички и рассортировав трусы по рисункам (полосатые, однотонные, в горошек). На его столе стоит перевернутый аквариум, а под ним – подогреватель для кофейной чашки, тарелочка из фольги и тюбик моей помады. Со вздохом я приподнимаю камеру для «обкуривания» отпечатков пальцев и забираю свою помаду, очень осторожно, чтобы не сдвинуть с мест остальные вещи, установленные идеально ровно.

В комнате Джейкоба царит атомарный порядок, как на картинках из «Архитектурного дайджеста»: все на своих местах, постель аккуратно заправлена, карандаши лежат на столе под четкими прямыми углами к линиям древесного рисунка. Комната Джейкоба – это место, где энтропия гибнет.

С другой стороны, Тэо устраивает такой беспорядок, что хватает на них обоих. Мне с трудом удается пробраться через завалы грязной одежды на его ковре, и когда я ставлю корзину с бельем на кровать Тэо, что-то скрипит. Его вещи я тоже не раскладываю по местам, но это потому, что мне невыносимо видеть ящики, в беспорядке забитые одеждой, которая, и я это прекрасно помню, была аккуратно сложена мной после стирки.

Я окидываю комнату взглядом и замечаю стакан, внутри которого расцвела зеленая плесень, а рядом с ним – баночку с недоеденным йогуртом. Я ставлю их в пустую корзину, прежде чем спускаться вниз, и в приливе доброты пытаюсь придать постели сына некое подобие порядка. Я встряхиваю подушку, чтобы расправить наволочку, и вдруг на ногу мне падает пластиковая коробка.

Это игра под названием «Наруто», в ней мультяшный персонаж в стиле манга размахивает мечом.

В нее играют на приставке «Wii», а у нас такой никогда не было.

Можно спросить Тэо, откуда у него эта штука, но что-то подсказывает мне: ответ будет неприятным. Особенно после выходных, когда я узнала, что Джейкоб уходит из дому по ночам. И вчерашнего вечернего звонка учителя математики, который сообщил о вызывающем поведении Джейкоба на уроке.

Иногда я думаю, что человеческое сердце – это полка с ограниченным количеством места; если навалить на нее больше, чем умещается, что-нибудь обязательно упадет с края и придется собирать осколки.

Мгновение я смотрю на коробочку с игрой, а потом сую ее обратно в наволочку Тэо и выхожу из комнаты.

Тэо

Я научил брата не давать себя в обиду.

Мне тогда было одиннадцать, а ему четырнадцать. Я лазил по горке на детской площадке, а Джейкоб сидел на траве и читал биографию Эдмона Локара, отца анализа отпечатков пальцев, которую библиотекарша приобрела специально для него. Мама была на одном из бесчисленных собраний для родителей детей с индивидуальными учебными планами; ей нужно было удостовериться, что в школе Джейкобу так же комфортно и безопасно, как дома.

Очевидно, про игровые площадки там не говорили.

Двое пацанов с невероятно клевыми скейтами делали трюки на ступеньках и вдруг заметили Джейкоба. Они подошли к нему, и один выхватил у него из рук книгу.

– Она моя, – сказал Джейкоб.

– Так возьми ее, – ответил пацан и бросил книгу своему дружку, а тот – обратно.

Они стали играть с Джейкобом «в собачку», а он метался между ними. Но Джейкоб от природы совсем не атлет, и ему было не перехватить книгу.

– Она библиотечная, кретины, – сказал он, как будто это что-то меняло. – Вы ее испортите!

– Какая жалость! – Один из парней бросил книгу в лужу.

– Спасай ее! – крикнул его приятель, и Джейкоб полез в грязь.

Я окликнул его, но было поздно. Один из парней сделал подсечку, и Джейкоб упал лицом в лужу. Потом сел, промокший насквозь, отплевываясь от грязи.

– Почитай теперь, придурок, – сказал первый парень, они оба захохотали и укатили на своих скейтах.

Джейкоб не двигался. Он сидел в луже и прижимал к груди книгу.

– Вставай, – сказал я и протянул ему руку.

Джейкоб, пыхтя, поднялся. Попытался перевернуть страницу в книге, но они все слиплись от грязи.

– Она высохнет. Хочешь, я схожу за мамой?

Брат покачал головой:

– Мама разозлится на меня.

– Нет, не разозлится, – возразил я, хотя он, вероятно, был прав. Одежда его вымокла и была вся в грязи. – Джейкоб, тебе нужно научиться давать сдачи. Делай то же, что они, только в десять раз хуже.

– Толкнуть их в грязь?

– Ну нет. Ты можешь просто… Я не знаю. Обзываться.

– Их зовут Шин и Амаль, – сказал Джейкоб.

– Не так. Попробуй сказать им: «Ты, тупорылый» или «Отрежь себе яйца, хрен собачий».

– Это ругательства.

– Ага. Но в следующий раз они еще подумают, прежде чем лезть к тебе.

Джейкоб начал раскачиваться:

– Во время вьетнамской войны дикторы Би-би-си беспокоились, как им произносить название разбомбленной деревни – Пуок-Ме, чтобы не оскорбить слушателей. Было решено использовать вместо этого название соседней деревни. К несчастью, это была Бан-Ме-Туот[10].

– Ну, тогда в следующий раз, когда тебя толкнут лицом в грязь, кричи названия вьетнамских деревень.

– «Я достану тебя, красавица, и твою маленькую собачку тоже!»[11] – процитировал Джейкоб.

– Может, стоит попробовать что-нибудь чуть более брутальное? – предложил я.

Он на мгновение задумался.

– «Йиппи-кай-эй, ублюдок!»[12]

– Отлично. Значит, когда в следующий раз кто-нибудь выхватит у тебя книгу, что ты скажешь?

– Гребаный осел, дай сюда!

Я захохотал:

– Джейкоб, да у тебя, похоже, дар к этому.

Честно, я не собирался залезать ни в какой другой дом. Но во вторник у меня выдался на редкость паршивый день в школе. Сперва я получил 79 баллов за контрольную по математике – это тройка, а я никогда не получал троек; во-вторых, у меня одного из всего класса не разрослись дрожжи для лабораторной по биологии, и, в-третьих, кажется, я простудился. Я ухожу с последнего урока, хочется просто забраться под одеяло и лежать в кровати с чашкой чая. Вообще, именно эта тяга выпить чая заставляет меня вспомнить о профессорском доме, где я был на прошлой неделе. И надо же, какая удача, я нахожусь всего в трех кварталах от него, когда мне в голову приходит эта мысль.

В доме по-прежнему никого, и мне даже не приходится вскрывать заднюю дверь: она оставлена незапертой. Трость так и стоит у стены в прихожей, и все та же толстовка висит на крючке, но появились шерстяное пальто и пара грубых ботинок. Кто-то допил бутылку красного вина. На столе – стереосистема, которой не было на прошлой неделе, и розовый айпод «Нано» заряжается на подставке.

Я нажимаю кнопку включения и вижу, что загружен клип Ни-Йо.

Либо это самые хипповые профессор с профессоршей на свете, либо их внукам нужно перестать разбрасывать повсюду мусор.

На плите стоит чайник. Я доливаю в него воды, ставлю греться, а сам роюсь в шкафчике в поисках пакетика с чаем. Они притаились на полке позади рулона фольги. Я выбираю «Манговое безумие» и, пока вода кипятится, смотрю, что есть в айподе. Моя мама едва научилась пользоваться приложением iTunes, а здесь какой-то пожилой профессор с супругой рубят в новейших технологиях.

Наверное, они вовсе не старые. Я представил их такими, но, может быть, палка в прихожей – это для артроскопической операции, потому что профессор играет в хоккей по выходным и повредил колено, защищая ворота как голкипер. Может быть, хозяева этого дома одного возраста с мамой, а толстовка принадлежит их дочери, моей ровеснице. Может, она ходит в мою школу. Или даже сидит рядом со мной на биологии.

Я сую айпод в карман, наливаю в чашку воду из свистящего чайника и тут слышу, что где-то наверху льется вода в душе.

Забыв о чае, я пробираюсь в гостиную, крадусь мимо чудовищной развлекательной системы и дальше вверх по лестнице.

Звук текущей воды доносится из гигантского размера ванной комнаты.

Кровать не застелена. На ней лоскутное одеяло, расшитое розами, а на стуле лежит стопка одежды. Я беру в руки кружевной лифчик, провожу пальцами по бретелькам…

И тут замечаю, что дверь в ванную, вообще-то, открыта и мне видно отражающуюся в зеркале душевую кабинку.

За последние тридцать секунд день мой стал заметно лучше.

Вода льется потоком, так что я различаю формы тела, только когда она поворачивается, и вижу, что волосы у нее до плеч. Она мурлычет что-то себе под нос, причем абсолютно фальшиво. «Повернись, – мысленно молю я. – Лицом ко мне».

– О черт! – произносит женщина и вдруг открывает дверцу душа.

Я вижу руку, которая вслепую ищет полотенце, висящее на крючке рядом с кабинкой, берет его край, вытирает им глаза. Я задерживаю дыхание, не отрывая взгляда от ее плеча. Ее груди.

Все еще моргая, она выпускает полотенце и поворачивается.

В это мгновение наши глаза встречаются.

Джейкоб

Люди постоянно говорят такие вещи, которых не имеют в виду, а нейротипики все равно умудряются уловить в них какой-нибудь подтекст. Возьмем, к примеру, Мими Шек из школы. Она сказала, что умерла бы, если бы Пол Макграт не пригласил ее на рождественский бал, хотя на самом деле Мими не умерла бы, а просто сильно расстроилась. Или Тэо иногда хлопает своего приятеля по плечу и говорит: «Иди ты!», хотя на самом деле хочет, чтобы тот продолжал рассказ. Или как в тот раз, когда у нас лопнула шина на шоссе и мама сказала: «Вот здорово», притом что тут явно не было ничего хорошего, это была колоссальная проблема.

Так, может, когда Джесс велела мне в воскресенье «уйти с глаз», она на самом деле имела в виду что-то другое?

Кажется, я умираю от спинномозгового менингита. Головная боль, спутанность сознания, одеревенелость шеи, высокая температура. У меня два симптома из четырех. Не знаю, просить ли маму, чтобы отвезла меня на поясничную пункцию, или просто терпеть, пока не помру. На всякий случай я уже приготовил записку с объяснением, в какой одежде хотел бы лежать в гробу.

В равной степени возможно, что у меня так сильно болит голова и не гнется шея, оттого что с воскресенья, когда в последний раз виделся с Джесс, я почти не сплю.

Она не прислала мне заранее фотографию своего нового дома, как обещала. Вчера я отправил ей сорок восемь электронных писем с напоминаниями, и Джесс не ответила ни на одно. Позвонить ей и попросить, чтобы она скинула мне фотографию, я не могу, так как ее телефон до сих пор у меня.

Вчера около четырех часов утра я спросил себя, что сделал бы доктор Генри Ли, столкнувшись со следующими фактами:

1. Фотографии по электронной почте не пришли.

2. Все мои сорок восемь писем остались без ответа.

Гипотеза первая. Электронный почтовый ящик Джесс не работает, что маловероятно, так как он соединен со всей сетью Вермонтского университета. Гипотеза вторая. Джесс не хочет со мной общаться, что является признаком злости или недовольства (смотри выше: «Уйди с глаз моих»). Но в этом нет смысла, раз она особо подчеркнула на нашем последнем занятии, что я должен рассказать ей, чему научился… а это подразумевает новую встречу.

Между прочим, я составил список того, чему научился на нашем последнем занятии:

1. Безглютеновая пицца несъедобна.

2. Джесс не может пойти в кино вечером в эту пятницу.

3. Ее телефон чирикает как птичка, когда отключаешь его.

4. Марк – тупой идиот. Хотя, честно говоря, это: а) не стоит упоминания и б) я и так знаю.

В школу я сегодня пошел, несмотря на ужасное самочувствие, только потому, что, если бы остался дома, мама не пустила бы меня на занятие с Джесс, а я не могу не пойти. Нужно отдать ей телефон хотя бы. И если я встречусь с ней лицом к лицу, то спрошу, почему она не отвечала на мои письма.

Обычно в кампус университета, который расположен всего в полумиле от школы, меня отводит Тэо. И оставляет у комнаты Джесс. Дверь всегда не заперта специально для меня, чтобы я мог подождать, пока хозяйка не вернется с лекции по антропологии. Иногда в ожидании Джесс я делаю уроки, а иногда разглядываю бумаги на ее столе. Однажды я обрызгался ее духами и до конца дня ходил и пах, как она. Затем появляется Джесс, и мы отправляемся заниматься в библиотеку, студенческий клуб или кафе на Черч-стрит.

До комнаты Джесс в общаге я мог бы добраться даже в коматозном состоянии, но сегодня, когда мне действительно нужна помощь в поиске нового места наших встреч, Тэо, как назло, ушел из школы раньше, потому что заболел. Он отыскал меня после шестого урока и сказал, что чувствует себя дерьмово и потащился домой умирать.

– Не надо, – ответил ему я, – мама расстроится.

Моим первым порывом было спросить брата, как же я найду дом Джесс, если он уходит, но потом я вспомнил ее слова: не все в этом мире вращается вокруг тебя, и умение примерить на себя чужие ботинки – это часть социального взаимодействия. Не в буквальном смысле. Ботинки Тэо мне будут малы. Он носит размер десять с половиной, а я двенадцатый. Я желаю Тэо, чтобы он поправился, и иду к консультанту по навигации в городе миссис Гренвиль. Мы изучаем карту, которую дала мне Джесс, и решаем, что мне нужно сесть на автобус Н-5 и выйти на третьей остановке. Миссис Гренвиль даже рисует фломастером маршрут от остановки до дома.

Оказывается, карта Джесс очень хорошая, хотя она не начерчена в масштабе. Выйдя из автобуса, я сворачиваю направо у пожарного гидранта, отсчитываю шесть зданий по левой стороне. Новое жилище Джесс – старый кирпичный дом, обросший по бокам плющом. Интересно, знает ли она, что побеги плюща способны разламывать известковый раствор и кирпич? Рассказать ей об этом? Если бы кто-нибудь сообщил такой факт мне, я лежал бы ночью в постели и думал, не развалится ли на куски мой дом.

Я все еще очень нервничаю, нажимая на кнопку дверного звонка, потому что никогда не был внутри этого дома, и все кости у меня как будто превратились в желе.

Никто не отзывается, тогда я подхожу к дому сзади.

Смотрю на снег и запоминаю то, что вижу, но это на самом деле не важно, так как дверь не заперта, а значит, Джесс ждет меня. Я сразу успокаиваюсь: это как с ее комнатой в общежитии – я войду и подожду, а когда она вернется, все снова будет нормально.

Джесс злилась на меня всего два раза, и в обоих случаях повод возникал, пока я ждал ее появления. В первый раз я вынул из шкафа всю ее одежду и разложил по электромагнитному цветовому спектру, как свою. Во второй – сел за ее стол и заметил проблему в вычислениях, которые она делала. Джесс решила часть задачи неверно, и я исправил ошибки.

Благодаря Тэо я понял, что правила насилия основаны на угрозе. Если существует реальная проблема, есть только два решения:

1. Ответный удар, возмездие.

2. Открытое столкновение, конфронтация.

Из-за этого у меня самого возникали проблемы.

Я был отправлен в кабинет директора за то, что ударил мальчика, который бросил в меня бумажный самолетик на уроке английского. Когда Тэо помешал завершению моего криминалистического эксперимента, я пошел в его комнату и ножницами изрезал на куски его коллекцию комиксов. Однажды в восьмом классе я узнал, что некоторые ребята смеются надо мной, и, будто кто-то щелкнул внутри меня электрическим выключателем, страшно разъярился. Я забился в угол в школьной библиотеке и составил список одноклассников, которых ненавижу, и какой смерти им желаю: заколоть ножом в раздевалке, подложить бомбу в шкафчик, добавить цианида в диетическую колу. Как аспергианец по натуре, я фанатично организован в одних вещах и совершенно дезорганизован в других и, к счастью, потерял этот листок. Я решил, что кто-то, вероятно я сам, выбросил его, но учитель истории нашел мой черный список и отдал директору, а тот вызвал в школу маму.

Она ругалась на меня целых семьдесят девять минут, в основном говорила, как ее расстроил мой поступок, а потом рассердилась еще сильнее, потому что я никак не мог понять, чем ее так сильно задели мои действия. Тогда мама взяла десять моих блокнотов с записями про «Борцов с преступностью» и запустила их в шредер страницу за страницей, и вдруг до меня дошло с предельной ясностью. Я так разозлился, что ночью высыпал маме на голову всю резаную бумагу из шредера.

К счастью, меня не отстранили от занятий – администрация школы хорошо знала, что я не представляю угрозы для общественной безопасности, – но преподанного матерью урока хватило, чтобы я осознал, почему мне больше не стоит делать ничего подобного.

Все это я говорю, чтобы объяснить: импульсивность – неотъемлемая часть синдрома Аспергера.

И это всегда плохо кончается.

Эмма

Мне разрешили работать над своей колонкой дома, но каждый вторник я должна рысью бежать в центр города на встречу с редактором. Обычно это превращается в психотерапевтический сеанс: она рассказывает мне о своих проблемах и ждет, что я дам ей совет, как читателям газеты.

Я не против, по-моему, один час консультирования в неделю – вполне справедливая мзда за выплату зарплаты и медицинскую страховку. Но это также означает, что по вторникам, когда Джейкоб встречается с Джесс, за его возвращение домой отвечает она.

Вечером, только войдя в двери, я вижу на кухне Тэо.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я, прижимая ладонь к его лбу. – Температура есть?

Я звонила домой из Бёрлингтона, как всегда делаю перед уходом из офиса, и узнала, что Тэо заболел и сильно переживает, так как ушел из школы, забыв, что сегодня должен был отвести Джейкоба на занятие с Джесс. Второй звонок – в службу сопровождения – удерживает меня от паники: миссис Гренвиль объяснила Джейкобу, на какой автобус нужно сесть, где выйти, чтобы попасть к Джесс; по ее словам, он ушел уверенный, что справится сам.

– Это обычная простуда, – говорит Тэо, уклоняясь от меня, – но Джейкоба нет дома, а уже без четверти пять.

Больше ему ничего говорить не нужно. Джейкоб скорее отпилит себе руку хлебным ножом, чем пропустит серию «Борцов с преступностью». Но он опаздывает всего на пятнадцать минут.

– Ну, сегодня он встречается с Джесс в другом месте. Может быть, оно немного дальше отсюда, чем ее общежитие.

– А вдруг он не добрался туда? – говорит Тэо, сильно расстроенный. – Надо было мне остаться в школе и отвести его, как обычно…

– Дорогой, ты заболел. К тому же миссис Гренвиль считает, это неплохая возможность для Джейкоба проявить самостоятельность. И кажется, у меня в почте есть новый номер Джесс. Я могу позвонить ей, если это тебя успокоит. – Я обнимаю Тэо. Давно уже я этого не делала, ведь ему пятнадцать и он избегает физических проявлений материнской любви. Зато мне приятно видеть, как он беспокоится о Джейкобе. Они не всегда ладят, но в глубине души Тэо любит брата. – Давай сходим в китайский ресторан, – предлагаю я, хотя есть вне дома – это роскошь, которую мы не можем себе позволить, к тому же найти пищу, подходящую для Джейкоба, трудно, если я не готовлю ее сама.

По лицу Тэо пробегает какое-то непонятное выражение, но потом он кивает и угрюмо бурчит, выпутываясь из моих объятий:

– Это было бы здорово.

Вдруг дверь в прихожую открывается.

– Джейкоб? – окликаю я сына и иду встречать его.

На мгновение я теряю дар речи. Глаза у него дикие, из носа течет. Руки стучат по бедрам. Он отталкивает меня к стене и кидается наверх, в свою комнату.

– Джейкоб!

На его двери нет замка, он снят много лет назад. Теперь я распахиваю ее и нахожу сына в шкафу, среди леса из рубашечных манжет и штанин; он раскачивается взад-вперед и издает пронзительный высокий звук.

– Что случилось, малыш? – говорю я, вставая на четвереньки и заползая в шкаф. Крепко обнимаю Джейкоба и напеваю:

– Я пристрелил шерифа… но не его зама.

Руки Джейкоба стучат так сильно, что задевают меня.

– Поговори со мной. Что-то случилось с Джесс?

При звуке ее имени Джейкоб откидывается назад, будто в него попала пуля. Он начинает биться головой о стену так сильно, что на штукатурке остается след.

– Не надо! – молю его я и пытаюсь оттащить от стены, чтобы он не поранил себя.

Унимать сорвавшегося аутиста – все равно что бороться с торнадо. Когда ты видишь, что буря близко, остается только пережидать ее. В отличие от ребенка, который раскапризничался, Джейкобу не важно, вызывает ли у меня какую-нибудь реакцию его поведение. Он не боится навредить себе. Он делает это не для того, чтобы чего-то добиться. Он просто вообще себя не контролирует. И теперь, когда ему не четыре года и не пять, я уже недостаточно сильна, чтобы сдерживать его.

Я встаю, выключаю свет в комнате и опускаю жалюзи, чтобы было совсем темно. Ставлю его любимый диск с Бобом Марли. Снимаю с вешалок одежду и кладу ее на Джейкоба, отчего он сперва вскрикивает еще громче, а потом, по мере увеличения веса, успокаивается.

Когда он наконец засыпает на моих руках, блузка и колготки у меня порваны. Диск прокрутился четыре раза по кругу. На экране электронных часов с будильником – 20:35.

– Что тебя расстроило? – шепчу я.

Откуда мне знать? Это могла быть ссора с Джесс, или ему не понравилось, как обставлена кухня в новом месте, или он вспомнил, что пропустил свой любимый фильм. Я целую Джейкоба в лоб. Потом осторожно выпутываюсь из его рук и оставляю лежать на полу с подложенной под голову подушкой. Накрываю его летним лоскутным одеялом с рисунком из разноцветных почтовых марок, которое было убрано на зиму в шкаф.

На негнущихся ногах спускаюсь вниз. Свет горит только в кухне.

Давай сходим в китайский ресторан.

Но это было до того, как меня опять затянуло в черную дыру, которой в любой момент может стать Джейкоб.

На столе плошка с лужицей соевого молока на дне. Рядом немым укором стоит коробка с хлопьями.

Материнство – это сизифов труд. Только заштопаешь одну дыру, как обнаруживается другая. Я пришла к убеждению, что жизнь, которую я веду, никогда не будет мне впору.

Отношу плошку в раковину и сглатываю подступивший к горлу ком. Ох, Тэо, прости меня!

Опять.