ДОПОЛНЕНИЯ
Н. И. Гнедич МОРИЦ, или ЖЕРТВА МЩЕНИЯ
Мы живем в печальном мире, где часто страждет невинность.
Богемский граф Моргон воспитал девицу Сигизбету как свою дочь — девицу низкого состояния, но благородной души; он имел также залог супружеской нежности, который ему оставила верная Каролина, он имел двух сыновей — Густава и Морица. На одном месте растет роза и крапива, на одном дереве родятся горькие и сладкие плоды[99]. Густав и Мориц были дети одного отца и одной матери, и дети, друг с другом несходные. Мориц был добр и откровенен; Густав был скрытен и коварен; на Морицевом лице изображалась доброта души его, его сердце, чувствительное к гласу несчастных, чувствительное к любви; душа Густава была мрачна, его сердце не чувствовало ни гласа несчастных, ни гласа дружбы, он был горд и презирал всех; Мориц любил всех, и всеми был любим. Но один отец предпочитал ему Густава, один Моргон говорил, что голова Морица вскружена романическими вздорами, что сердце его очень, очень чувствительно; одним словом, Моргон более любил хитрого Густава, нежели доброго, откровенного Морица. Га! он не знал, что при смерти прострет хладные руки к Густаву и обнимет одну только тень[100].
От природы Мориц получил дух, ищущий славы; с малых лет любил он воинское оружие; с малых лет привык он управлять пышущим конем и в густых богемских лесах, на крутых горах поражать диких зверей; с малых лет он рос и воспитывался вместе с Сигизбетою. Часто, сидя у ручья, проводили они время в невинных играх; Мориц, убив или поймав птицу, подносил Сигизбете, и она накладывала на него венок, сплетенный ею из цветов; Мориц стрелял иногда из пистолета, говоря: «За здоровье Сигизбеты!», и красавица благодарила его поцелуем. Они без всякого принуждения изливали свои чувства, которые им казались чувствами братской нежности. Мориц с малых лет любил ее как сестру, и Сигизбета любила Морица как брата. Граф Моргон воспитал их в сей сладкой мечте. Густав же с наморщенным лбом, с глазами, наполненными яростного огня, Густав, ищущий всегда уединения, мало занимал Сигизбету, она только его почитала как сына своего благодетеля, своего отца; но сердца Морица и Сигизбеты с малых лет были связаны. Мориц в отсутствие Сигизбеты был задумчив и невесел, его любимая шпага валялась в пыли, его пистолеты покрывались ржавчиною. Сигизбета, когда Мориц ездил на охоту, часто вздыхала, боялась, сама не зная чего, боялась, чтобы он не ушибся или чтобы не случилось с ним чего неприятного; почасту стояла она у окна и с нетерпением ожидала Морица. Когда он возвращался с охоты, Сигизбета прыгала, обнимала его, отирала с его лица пот, брала его меч и смывала запекшуюся на нем кровь убитых Морицем зверей. Так проходило время их молодости.
Наступила весна Сигизбеты, и грудь ее начала подыматься выше, очи ее начали покрываться румянцем;[101] она была жива, проста, как невинность, и ласками, приличными девице, возжигала искру, находящуюся в груди Морица; наконец воспламенила сильный огонь страсти, которая должна была решить судьбу его жизни; братская его нежность и дружба превратилась в пламенную любовь, но любовь священную, основанную на правилах добродетели.
Морицу было уже осьмнадцать лет, и его важное лицо, густые брови, черные поражающие глаза показывали что-то величественное. Moрицу наступило уже то время, началась та эпоха жизни, в которую он должен был платить благодарностию отечеству за его попечения, платить как общей матери, пекущейся о своих детях; ему должно было оставить отца, родных, друзей и — оставить Сигизбету, оставить, чтобы после увидеть ее в объятиях другого. Га! это одно мучило Морица, это одно только его удерживало; он несколько раз хотел открыться отцу в своей страсти, хотел броситься к ногам его и просить, чтобы позволено ему было так, как Густаву, остаться дома. Но голос благородного рвения, зовущий его на поле славы, от этого его удерживал; он решился ехать, и опять слово «любовь» трепетало на дрожащих губах его; он опять предавался сладостному заблуждению; он искал случая, чтобы выплакать у отца позволение остаться при нем или, если это невозможно, чтобы Сигизбета была невестою до его возвращения. На последней мысли он остановился, но случай не позволил ему говорить с отцом, и он, обвиняя судьбу, обвиняя любовь, которую он уже не в силах был преодолеть, на другой день непременно решился отправиться для определения в гусарский полк. Но как сильна его любовь! Он хочет поговорить с Сигизбетою, хочет ей открыться в пламенной любви своей, хочет потребовать от нее клятвы в вечной к нему любви и даже хочет просить ее, чтобы она с ним убежала, но добродетельное его сердце покоряет это неблагоразумие законам рассудка, правилам тонкого чувства; его сердце не способно нарушить священного сыновнего долга, не способно нарушить спокойствия престарелого отца, которого он любил, несмотря на то, что он предпочитал ему Густава.
На другой день с слезою Моргон, с хладнокровием Густав, с рыданием Сигизбета проводили Морица из замка. Он приехал в полк, явился к шефу и, понравившись ему по высокому и статному росту, по добрым качествам ума и сердца, был определен в шефскую роту.
Густав, оставшийся при отце, считался в гвардии и, живучи дома, получал чины без заслуг, без достоинств. Моргон, любя его и по слепой своей страсти, утвердил на его имя почти всё имение, а бедному Морицу должно было приобретать своими собственными трудами, в поте лица.
Сигизбета по разлуке с Морицем совершенно переменилась: прежняя живость ее исчезла, розы на щеках ее побледнели; она становится задумчива, она ищет уединения, удаляется в рощи, ищет покою и нигде не находит его; по целому часу пролеживала она, распростершись на земле, и, смотря на небо, проливала слезы, и слезы, текущие, как она думала, о брате, эти слезы текли о любовнике. «Боже! — говорила она. — Если роковая пуля попадет в его сердце, если рука неприятеля раздробит ему череп, тогда что со мною будет? Я разлучена с ним на долгое время; Мориц, любезный Мориц! Я разлучена с тобою, может быть, навеки!» Эта мысль была ужасна для ее сердца, пламенеющего любовию. В таком положении заставал ее часто Моргон, и сколько ни старался узнать причину ее печали, сколько ни старался утешить ее, но не мог. В таком положении, с полуоткрытою грудью, с лицом, омоченным слезами, застал ее одиножды Густав, и огонь сладострастия проник все его чувства. Сигизбета при виде Густава встает, хочет идти, но он ее удерживает; стройный ее стан, белизна лица с томным румянцем, голубые, небесной лазури подобные глаза, русые природные кудри, лежащие по плечам ее, — эти прелести уподобляли ее грации, и эти прелести пленили Густава, не знавшего никогда чувствительности, знавшего любовь по одному только грубому вожделению, любовь, ко-ея пламень тотчас угасал после удовлетворения. Густав возымел сладострастное пожелание к невинной Сигизбете. Он берет ее за руку; Сигизбета противится; кровь сильно в нем волнуется; он ее останавливает и с притворною нежностию говорит ей:
Могу ли я знать причину ваших слез, милая Сигизбета?
Я плачу о моем и вашем брате. Бог знает, что с ним делается!
Чрезвычайно рад, что сыскалась такая добрая душа, которая принимает в нем участие; но ваша печаль, ваши слезы показывают великую горесть, и эта горесть происходит не от одного участия, и неужели эта горесть неутешима, неужели отец мой, ваш благодетель, который так вас любит, не в состоянии вас утешить?
О Густав! если б ты знал, сколько я его люблю!
Вы его любите? О! так это совсем другое, а не участие. Сударыня! чрезмерная любовь есть тиран; и неужели не в состоянии заменить место Морица я, который столько вас буду любить, милая Сигизбета? Поведение мое доказывает вам мою честность и справедливость слов моих; я имею полную власть над всем имением, и ничего не недостает к довершению моего благополучия, кроме вашей любви и с нею руки вашей. Сигизбета! клянусь всегда любить тебя, клянусь никогда тебя не оставлять, и с позволения батюшки...
Постой, Густав! Знаешь ли, кто я? Я сирота, без родственников, без друзей.
Клянусь, я буду вечно твоим другом, буду вечно любить тебя! (Хочет обнять Сигизбету, но она отталкивает его)
Прочь! Ты хочешь обольстить меня; я знаю — твоя любовь подобно почкам, выходящим на дереве от солнечного луча; но я была бы безумна, поверив, что из этих почек родятся цветы или произрастут ветви, была бы безумна, если бы в той надежде начала строить хижину, что эти ветви осенят ее. Так! я знаю, ты хочешь обольстить меня, твоя клятва подобна следам маленьких насекомых, заносимых ливийским песком.
О прекраснейшая из женщин! Если б ты знала, как я люблю тебя!
Подобно хитрому ястребу, тихонько удаляющемуся в сторону, дабы лучше обмануть голубя, которого он хочет поймать, Густав оружием лести и красноречия старается уловить Сигизбету, но она молчала, исполнена гнева. Густав сколько ни представлял ей, что он богат, что всё имение принадлежит ему одному, сколько ни старался унизить Морица, но всё было тщетно. Скорее бы он мог из средины горы вырвать камень, скорее бы мог поколебать скалу, недвижимо стоящую среди ярящихся волн, нежели Сигизбету; она любила Морица и с презрительною улыбкою отвергла все представления Густава, презрела все стрелы, которые клевета метала на добродетель, — весь черный яд злобы, которым Густав хотел замарать Морица.
— Сигизбета! знаешь ли, кто я, знаешь ли, кому ты сопротивляешься? Я имею совершенную власть над тобою и твоим Морицем; его жизнь и твоя в моих руках; я захочу, и вы оба пресмыкаетесь во прахе! — так вскричал наконец раздраженный и воспламененный сладострастием Густав; но Сигизбета удалилась от него — она вышла из саду[102].
Густав остался один и долго стоял в задумчивости. «Я знаю женщин: их жар подобен снегу, истаивающему при первом луче солнца, я знаю их. Я полковник, Мориц — поручик; если не любовь, так честолюбие приведут Сигизбету в мои объятия; эта птичка скоро будет в моих руках, только еще надобно побольше употребить артиллерии вздохов и орудия лести». Так думал сладострастный Густав и, занимаясь прожектами, чтобы уловить Сигизбету в свои руки, вышел из саду.
Мориц за свою отличную ревность и за мужество, которое он оказывал на некоторых сшибках, получил чин поручика — оказывал, поощряем будучи любовию. Когда с лица и с груди его пот лился ручьями, когда силы его ослабевали, то любовь подкрепляла их — и он с саблею в руках прочищал себе дорогу. Спустя несколько времени он получил самое лучшее украшение воина — получил рану, которая сделала рубец на его лбу, однако не обезобразила его лица, за что он был награжден чином капитана! Мориц начинал уже восхищаться, что скоро возвратится в замок отца, что скоро прижмет Сигизбету к своему сердцу и будет покойно засыпать в ее объятиях. Так! он восхищался; любовь умеет ласкать.
Уже голова Моргона убелилась летами; шестьдесят раз уже он видел, как поля покрывались цветами, как Борей оковывал льдистыми цепями быстрые воды;[103] уже силы его истощевались, он уже чувствовал скорый конец свой и хотел при жизни распределить детей своих; он хотел благословить их и написал к Морицу, чтобы он приехал.
Вор, готовый разломать двери, не так боится лаяния собаки, ястреб, готовый поймать голубя, не так боится нападения ворона, как затрепетал Густав, увидя страшное препятствие своим намерениям. «Га! как я был безумен, что не мог предвидеть этого! Но еще буду безумнее, если не отвращу препятствия, покуда есть еще время». Моргон писал другое письмо к Морицу, ибо первое по причине перехода гусарского полка на другие квартиры не дошло. Сигизбета сидела подле окна и шила в пяльцах. Приходит Густав и сладострастный взор бросает на Сигизбету, подходит к Моргону и говорит:
Конечно, письмо к Морицу?
Так, любезный Густав.
Батюшка! позвольте вам сказать, что вы напрасно его отзываете с поля славы; его мужество довольно уже известно; может быть, скоро он получит повышение чина.
Неужели ты чины предпочитаешь отеческому благословению? Я и так много его оскорблял; я уже стар, Бог знает, может быть, скоро умру, а он, может быть, помнит мои оскорбления и мне не простит их. Помнишь ли ты, Густав, то время, когда я укрепил за тобою всё имение? Я его обидел. Еще когда он отправлялся в полк и просил у меня человека — я ему отказал; просил у меня лошади — я ему не дал. О! я много, очень много его обижал.
Батюшка! он добродетелен, он не помнит и не считает никаких обид. Если ему нужно имение, то я с радостию от него отказываюсь, я всем рад для него жертвовать. Мне и вам, я думаю, приятно, очень приятно слышать о Морице, что он производит чудеса храбрости, что его награждают и эти награды поощряют его идти на поле сражений, на поле славы; так, вам это приятно, и вы же хотите погасить этот огонь благородного рвения, хотите его отторгнуть от его подвигов!
Сколько ни представлял Густав доказательств, какие только ревность могла выдумать, сколько ни старался уговорить Моргона, чтобы он не возвращал Морица, но ничем не мог утушить пламени отеческой нежности. Письмо было послано. Сластолюбец вознамерился произвести в действо свое предприятие, вознамерился, чего бы то ни стоило, залучить в свои руки невинную Сигизбету, которая в продолжение разговора сидела с слезами на глазах; благородный стыд препятствовал ей вступиться за Морица.
Густав вышел из комнаты и, занимаясь своими планами, вошел в сад; тут пришло ему в голову дело, достойное изверга! Он подкупил слуг и искал случая, чтобы произвести его в действо. На другой день, когда луч заходящего солнца мелькал еще на шпицах башен, Густав был в саду — как вдруг предмет его занятий является. Сигизбета по своему обыкновению приходит в сад, чтобы свободно думать о Мори-це, чтобы вспоминать прошедшие невинные удовольствия, которые разделяла она с Морицем, или наслаждаться будущностию. Густав того и искал. По его мановению являются пять человек, схватывают Сигизбету и, несмотря на ее крик, на ее слезы, на ее просьбы, связывают и отводят ее в отдаленную башню. Густав следует за нею; приходят к башне; железные двери отворяются.
— Избирайте, сударыня, — закричал сластолюбец, — любое: или гнить в глубоком погребе, или вольность! Этого мало, если ты будешь соответствовать моей любви, то ты будешь моею супругою, моею повелительницею.
— Густав! — закричала Сигизбета, вся в слезах. — Густав! — продолжала она, упавши на колени. — Что ты хочешь делать? Побойся Бога!
И камень, я думаю, тронулся бы слезами невинной, но изверг Густав был бесчувственнее камня; ее слезы больше его воспламенили, и он сказал ей:
Сигизбета! для чего ты так мила, для чего любовь...
Разве любовь позволяет быть преступником — похитителем чести девиц?
Преступником? И ты побуждение любви называешь преступлением? Так будь же жертвою своего упрямства — сиди здесь.
Сказав сие, он захлопнул дверь и оставил несчастную Сигизбету, простершуюся на голой земле. Несколько времени она была погружена в мрачную бесчувственность.
— Боже! — воскликнула наконец она. — Праведный Боже! Неужели Ты оставишь меня? Неужели Ты не защитишь беспомощную?..
После сих слов луч надежды просиял в душе ее: Мориц скоро приедет!
Ввечеру Моргон спрашивает Сигизбеты — ему отвечают, что она вышла в сад. На другой день он ее зовет — ему отвечают, что она нездорова. Он хочет непременно ее видеть, как вдруг прибегает Густав и с притворным смятением вскрикивает:
— Родитель мой!
Что с тобою сделалось?
Сигизбета... ах! я боюсь поразить вас ударом!
Сын мой! Ударом?
Она, забыв ваши благодеяния и допустив обольстить себя...
Удержись, сын мой... Удар!.. Пощади меня... Удар! (Бросается в креслы.)
Этого мало, родитель мой! Обольщенная неизвестно кем, убежала.
Убежала? Несчастная, обольщенная тварь! И ты готовила этот удар для седой моей головы. Га! это ли благодарность за мои отеческие благодеяния? Для того ли я открыл тебе мое сердце, чтобы ты пронзила его? Ах! я не перенесу этого. Неблагодарная! Ты будешь причиною моей смерти.
Слезы градом катились из очей его; великая слабость овладела им, он лег в постелю. Густав умел отвратить его намерение, чтобы послать везде искать Сигизбету; по всему замку говорили о побеге Сигизбеты, везде царствовала печаль, один Густав радовался счастливому успеху — радовался, подобно хищному волку, поймавшему невинную овечку.
Сигизбета, питаемая скудною пищею, томилась в башне, куда не проницал свет солнца, где сырость и холод, томилась и ожидала вечера и утра с слезами на глазах, с сладкою надеждою в сердце забыть всё в объятиях Морица. Так, надежда, сей любезный дар Неба, подкрепляющий нас во всех несчастиях, одна надежда услаждала ее горесть.
Моргон приходил в изнеможение; сильная лихорадка заступила место его горести. Наконец получил он письмо от Морица, который был на два дни езды от замка; это письмо его порадовало; это письмо заставило трепетать Густава: он боялся, чтобы его злодейство не обнаружилось. «Так, — думал он, — это не укроется от Морица, он сыщет Сигизбету, хотя зарой ее в землю. Тогда что со мною будет?..» Задумавшись, ходил он скорыми шагами по комнате.
— Спасительная мысль! — вдруг вскричал он. — Лучше быть не может. У отца останется еще много, я не буду столько бесчестен, что возьму всё, половину для меня довольно; и тогда — чего не мог я сделать ласками и угрозами, то сделаю силою.
Он начал приготовляться к отъезду. Настал вечер, почтовая коляска, запряженная четырью лошадьми, была уже готова. В полночь, когда все уснули, Густав, взявши деньги, серебро, дорогие вещи, приобретенные Моргоном, взявши несчастную Сигизбету, не могшую сопротивляться, убежал, куда влекла гнусная его страсть.
Я не стану описывать положения несчастного, когда он узнал, что Густав, обобрав его, убежал, и когда узнал, что Сигизбета должна сделаться жертвою гнусного сладострастия Густава; он узнал все коварства, всё лицемерие хитрого Густава; узнал, с каким намерением просил он его, чтобы не возвращать Морица; он узнал все подлые его уловки и со дня на день приходил в отчаяние, как вдруг приезжает Мориц. Он входит, на бедре его меч, в груди его пламенеющая любовь к Сигизбете; он входит и на всех лицах видит печаль. Первое слово, какое он слышит, первый его взор, который находит Моргона, лежащего на постеле с смертною бледностию, — это всё поражает его.
— Сюда! сюда! — вскричал Моргон дрожащим голосом, прерываемым слезами. — Утешь несчастного старца!
Родитель мой! Что это значит, скажите мне скорее, бога ради, скорее!
Моргон, рыдая, не мог говорить, наконец воскликнул:
— Сын мой! Неблагодарный Густав, твой брат, мой сын, сын, которого я так любил, и он за любовь мою заплатил тем, что унес всё мое имение, оставил меня умирать одного, умирать в отчаянии. Я не предвидел сетей, которые он мне ставил. Сигизбета, несчастная Сигизбета, будет жертвою...
Мориц, как громом пораженный при имени Сигизбеты, вскрикивает:
— Сигизбета? Батюшка, что вы говорите? Сигизбета — где она?
Ах, сын мой! Чудовище Густав, нарушив все законы честности, увез ее насильно.
Боже!.. (Он упадает без чувства)
Моргон проливал слезы.
— Для того ли я возвратился, — говорил Мориц, пришедши в себя, — чтобы видеть отца моего в отчаянии, на одре смерти, чтобы видеть Сигизбету, бытие моей жизни, в руках варвара?
Сын мой! ты любил ее?
Любил, любил пламенно, родитель мой! Но теперь черная туча разразилась над моею головою.
Теперь надежда рождается в моем сердце. Сын мой! скажи, простишь ли мне оскорбления, которые я так часто тебе наносил?
Я не знаю никаких обид, никаких оскорблений.
Итак, мне можно надеяться?
Всего, всего.
Сюда, сюда! К сердцу, сын мой! К этому трепещущему сердцу; напейся жаром, которым оно пылает.
Понимаю: мщение, родитель мой! Мщение за тебя, так жестоко оскорбленного![104] Так, я клянусь на охладевающей груди твоей, клянусь отмстить за тебя, за невинную Сигизбету!
Но умерь свое мщение, сын мой! Не мсти злодею смертию; есть праведный Судия, Который его накажет, он не избегнет правосудия Божия. Следуй по стопам его, скажи ему, что он довел меня до отчаяния, что он заставил меня окроплять слезами седые мои волосы; скажи ему, что он открыл мне крышку гроба; скажи ему — но не мсти смертию; и если есть еще искра совести в груди злодея, если выронит хотя одну слезу раскаяния, то скажи ему, что я простил его; скажи ему, что мое благословение пребудет на главе его, скажи ему это, но не мсти смертию.
Родитель мой! неужели такое варварство, такое злодеяние останется не отмщено?
— Бог правосуден. Не мсти смертию, сын мой! Послушай умирающего отца, — говорил Моргон слабым голосом. — Я чувствую холодные объятия смерти; силы мои ослабевают, чувства цепенеют. Сын мой! не мсти смертию — прости злодея.
Он хотел еще говорить, но язык его окаменел, глаза померкли, пламя жизни угасало, и он, подняв руку, омытую слезами Морица, благословил его; пламя жизни угасло — и он испустил дух в его объятиях, в объятиях того, кому прежде предпочитал Густава. Тщетно он простирал хладные руки к Густаву — он видел только тень его злодеяний.
Мориц, мучимый любовию, ревносгию, бешенством, садится на лошадь и скачет, куда влечет его мщение.
— Так! пойду по стопам злодея, — говорил он, — и да будет проклят час моего рождения, да не примет земля моего праху, да будет он добычею хищных зверей, если я не отмщу преждевременной смерти моего родителя, если не отмщу за Сигизбету!
Два дни скакал он и не упущал ни одного прохожего, проезжего, у кого бы ни спрашивал о почтовой коляске. На третий день, когда солнце оканчивало свой путь, когда последний луч его позлащал верхи гор, Мориц приехал к одному постоялому дому, находившемуся в поле. Он идет на двор, видит коляску, и сердце его дрожит. Мориц проходит коридоры, спрашивает, кто здесь остановился. Ему отвечают по научению Густава, что здесь нет никого. Грозный вид и палка Морица заставляют сказать правду. Он бежит в комнаты и видит при дверях стоящих слуг с обнаженными саблями; рука его рубит всех, ему сопротивляющихся, и он с поражающим взором, с подымающеюся от ярости грудью является в комнату и видит бледную, как будто в смертном сне лежащую на софе Сигизбету, ибо варвар, видя ее сопротивления, дал ей опиум, чтобы скорее совершить свое злодеяние; он видит и почитает ее умерщвленною Густавом, дрожит, его уста не могут произнесть ни одного слова; долго и пристально смотрит на Сигизбету; отчаяние овладело его сердцем; ни одна слеза не выкатилась из глаз его, ни один вздох не вылетел из груди его. В страшном молчании, в страшном исступлении он бежит из комнаты с пышущим от ярости ртом; он ищет Густава, но тщетно: злодей, не видя своего спасения, выпрыгнул в окно и убежал. Мориц садится на лошадь и скачет, сам не зная куда. Спустя несколько часов Сигизбета, вышед из бесчувствия, смотрит вокруг, но не видит никого. Какое было ее удивление, когда она выходит из комнаты: видит везде кровь, везде пусто! Пробегает все комнаты, все коридоры, но не находит никого; выбегает на двор: видит, что все в смятении, видит повозку, заваленную трупами мертвых, спрашивает, что это значит. Хозяева, наморщив лоб, ничего ей не отвечают. Наконец она узнала всё, узнала, что Мориц это сделал. Преклонив колена, благодарила она Бога, что Он ее не оставил, что послал ей ангела-хранителя. Она узнала, что Мориц счел ее мертвою и скрылся.
— Скрылся! — повторила Сигизбета. — Понимаю, Мориц! Это сделано для меня, и я всё для тебя сделаю.
Густав, захвативши, что мог, убежал с двумя спасшимися слугами и остановился в одном селении. Он, несмотря на ужасное свое положение, не мог погасить пламени скотской своей страсти и вознамерился, чего бы то ни стоило, отыскать Сигизбету.
Мориц, считая убитою Сигизбету своим братом, с отчаяния бежал три дни на своей лошади, которая, не имея отдыха, пала мертва. Он шел пешком и, ведомый отчаянием и бешенством, испускал ужасные стенания. Пища его не занимала, и если он ел, то коренья и плоды, какие ему попадались, пожирал с бешенством. Он пришел в густоту богемских лесов, где сыскал пещеру и остановился в ней. Тут, в этих дремучих лесах, в этой пустыне он искал своей смерти, хотел окончать жизнь — жизнь, которая без Сигизбеты была ему тягостна. Иногда он испускал глухое стенание, иногда погружался в страшное безмолвие; он изливал горесть свою в молчании, в каменном бесчувствии, ибо сильная горесть сделала его сердце каменным. Ни одна слеза не орошала лица его; горесть и отчаяние точили его сердце и сделали его человеконенавистным. В одну бурную ночь сидел он при входе пещеры и любовался свирепством и ужасами натуры: они питали его душу; он любил предметы, подобные его душе, сходные с мрачною печалию, стесняющею его сердце; он любил, когда вихри с страшным свистом волновали и крутили воздух, или когда бледная луна проглядывала из-за седых облаков, или когда молнии, предтечи разрушительных громовых ударов, вырываясь из черных туч, вились по небу. Долго сидел он в мрачной задумчивости, наконец вскричал:
— Жестокие существа! Вы, которые называетесь человеками, которых я так любил. Человеки! что я вам сделал? Брат, которого я так любил, что я тебе сделал? Так! все люди недостойны моей любви; я вас ненавижу, жестокие люди! Я вас оставляю, я удаляюсь от вас и хочу жить в пустыне, а вы свирепствуйте в своих исступлениях, терзайте, умерщвляйте невинность! Отныне между вами и мною прерываются все связи; я вас забываю и буду жить в покое... В покое? Ах! брат отнял его у меня! Грозная туча разразилась над моею головою. Удар! Удар! Теперь горесть со мною неразлучна.
Он упал на землю и лежал как окаменелый. Страшно свирепствовала буря, и верхи гордых дубов преклонялись, листья толстой тополи сильно шумели. Мориц вдруг приподымается.
— Дуй тише, шумящий Борей! — говорит он. — Тише шумите, дубы, дайте узнать, жив ли я. Га! я слишком жив, чтоб чувствовать во всей полноте мою горесть. Теперь, когда я смотрю на свирепствующую природу, вижу, как вихри быстро гонят грозные облака по синему небу, слышу опустошительные их свисты и уподобляю их страстям человеческим, которые мучат нашу душу. А любовь? О! эта страсть подобна змее, скрывающейся под цветами. Как всё мрачно, пусто для меня! Вечная ночь! окружи меня. Сигизбета умерла — и я умер.
Так думал бедный Мориц, и сон овладел им. Прошла ночь, настал день. Мориц проснулся, встал и, чувствуя голод, утолил его кореньями и плодами.
Так проходило время, и Мориц, привыкший к человеколюбию, к сладостным чувствам, мог ли возненавидеть, позабыть людей? Он хотел наслаждаться натурою, плакал, и слезы, текущие, как он думал, от умиления при виде щедрот и благостей Творца, эта слезы текли о Сигизбете. Он начал уже выходить из лесу, дабы увидеть человека. В один день, сидя возле дороги, видит он идущую девушку, видит — и его сердце трепещет. Она приближается; Мориц подходит, смотрит на нее и, закрывая руками лицо, вскрикивает:
— Подобие моей Сигизбеты!
— Почему ты знаешь мое имя? — спросила добросердечная крестьянка.
Так тебя зовут Сигизбетою?
Точно так.
Сигизбетою?
Да, да, неужели тебе нравится это имя? Правда, мужчины причудливы; когда попадется им какое имя, то они вечно твердят его, чтоб не забыть. Мой Фриц выдумал какое-то имя...
Кто этот Фриц?
Он хороший молодой человек и любит меня, а я его.
Он тебя любит?
— Любит, — отвечала добросердечная, невинная крестьянка, опустив глаза в землю, — и я его люблю.
— Ты его любишь? — закричал Мориц. — Га! и я любил тебя, божественная Сигизбета! И ты меня любила; но жестокий Густав отнял ее у меня, умертвил ее. Ярость напрягает мои силы, я лечу — мщение! мщение!
С сими словами Мориц побежал и оставил изумленною молодую крестьянку.
Он прибегает к пещере, берет саблю и входит скоро.
— Так, я пойду, — говорит он, — сыщу это чудовище, сыщу и принесу его в жертву тени моей любезной; я вырву злодейское его сердце! Смерть родителя будет отмщена, смерть Сигизбеты будет отмщена! Потом упаду к гробнице ее и буду стенать, пока и сам сделаюсь бесчувствен и хладен, как мрамор.
Ничто не могло удерживать Морица, ведомого фуриями и бешенством; он переходил горы, переплывал реки, ярость напрягала изнемогающие его силы. В третий день своего путешествия, когда солнце скрывалось за черные тучи и предвещало непогоду, изнемогший Мориц пришел к такому месту, где многие горы, соединясь между собою, образуют прекрасную круглую равнину; он вошел в одну пещеру и повалился на землю. Лишь только утомленные чувства его начали погружаться в приятный сон, вдруг пронзительный крик поражает слух его. Он встает, выходит из пещеры, прислушивается и слышит голос, требующий помощи; бежит к горе, откуда происходит крик; видит пещеру, при входе которой стояли три человека, вооруженные саблями; подходит к ним и удивляется, что они, произнеся имя Морица, разбегаются в разные стороны.
— Я открою эту тайну! — закричал Мориц и с стремлением побежал в пещеру, как будто предчувствуя что-нибудь ужасное. Пробегает многие излучины пещеры, наконец слышит всхлипывания и голос:
— Боже! великий Боже! не оставь несчастную, не имеющую в защиту ничего, кроме слез!
— Несчастную! — вскричал Мориц и, с растрепанными волосами, с глазами, подобными раскаленному железу, в исступлении бросается в ту сторону, откуда происходит голос. Толпа людей не может ему воспрепятствовать; подобно разъяренной львице, защищающей детей своих, он всех терзает, всех повергает мертвыми. Он бросается — и при свете лампады видит в стороне гроб, бледную, дрожащую Сигизбету в руках Густава, который одною рукою держал Сигизбету, другою заносил шпагу; грудь изувера была голая, платье его всё распахнулось; он готов был совершить злодеяние, готов был оскорбить невинность или умертвить, как вдруг видит пред собою Морица — Морица, всего обрызганного кровию, с поражающим взором, с дрожащим от ярости телом; видит — и бледнеет, как мертвец, дрожит, как преступник.
— Возможно ли! — закричал, ужаснувшись, Мориц. — Гробницы из-рыгают мертвых? Дух Сигизбеты!
— Я жива, — воскликнула Сигизбета, — спаси меня от чудовища! — Сказав сие, она упала без чувств на землю.
— Га! — вскричал Мориц, заскрежетав зубами. — Чудовище! Теперь я прерываю узы родства. Дух Моргона, укрепи мою руку![105]
— Духи ада, помогите! — вскрикивает Густав и бросается на Морица со шпагою, дрожит, падает на шпагу, и конец ее выходит в хребет. Далеко брызнула кровь, он страшно хрипит, ужасы смерти его окружают...
— Га! сам Бог отмстил тебе, бесчеловечный брат, за смерть отца, за Сигизбету; пусть и моя рука будет орудием мщения! — Сказав сие, он три раза поражает саблею грудь Густава.
— Сам Бог отмстил! — повторила Сигизбета, пришедши в себя.
Адским взглядом посмотрел Густав на Морица, заскрежетал зубами, черная кровавая пена заклубилась из его рта, и мрачная душа его излетела. Тело его Мориц положил во гроб, который был жилищем Сигизбеты.
— Я, вышедши из постоялого двора, — говорила Сигизбета, — чрез несколько дней возвратилась в замок, думая найти там радость — найти тебя; но вместо того нашла печаль: я видела гроб моего благодетеля, моего отца. Возвратившись оттуда, я намерена была жить в какой-нибудь деревне, у какого-нибудь крестьянина и каждый день проведывать о тебе. Предприяв такое намерение, я продолжала путь несколько дней. В один день вдруг вижу одного человека из свиты Густава, бегу в сторону и вижу в горе пещеру, обделанную руками человека; вхожу в нее далее, далее и вижу несколько худых мебелей, в стороне пустой гроб. Сердце мое чуждо было страха; я ложусь в него и закрываюсь крышкою. Так я думала спастись от Густава в этой пещере, оставленной, может быть, каким-нибудь несчастным. При малейшем шуме скрывалась я во гроб и закрывалась крышкою, однако не могла укрыться от поисков чудовища, которое, сыскав меня, хотело обесчестить или, если я буду сопротивляться, умертвить. Уже рука его была занесена, как подоспел ты, любезный Мориц, и освободил меня от рук изверга.
По окончании сего Сигизбета бросается в объятия Морица, осыпает его тысячью поцелуев, но он хладнокровен в ее объятиях, он потихоньку отталкивает ее.
— Мориц! — сказала печально Сигизбета. — Разве мои ласки тебе не нравятся?
— Ты любишь меня как брата, — говорил Мориц, — а я... я... — Глаза его устремились на Сигизбету; он хотел говорить, но не мог того выразить, что чувствовал, — он любил ее пламенно. — Сигизбета! — С сим словом схватил он ее руку и осыпал поцелуями. — Милая Сигизбета!
Он хотел говорить, но не мог — всё казалось ему сухо. Сигизбета поцеловала его в щеку. Я не могу описать чувствий Морица, но те, которые умеют чувствовать, поймут всё.
— Ах! я тебя боготворю как любовницу! — вскричал наконец упоенный Мориц.
— Я тебя обожаю как любовника! — сказала Сигизбета, бросившись в объятия Морица.
— Любишь ли ты меня, милая Сигизбета, так, как я тебя? Пламенный поцелуй Сигизбеты был ясным ответом.
Мориц и Сигизбета возвратились в замок; печальные лица людей переменились в веселые, все встретили своих господ с радостным криком. Оплакавши своего доброго отца, Моргона, положили чрез месяц быть свадьбе. Она свершилась. Проходит, проходит время, и Мориц среди радостей становится печален и задумчив; какое-то свинцовое бремя тяготило его душу, какая-то железная рука давила его сердце. Он, несмотря на нежности и ласки доброй, любезной супруги, носившей уже под сердцем залог любви и нежности, носившей младенца, он, несмотря на Сигизбету, находящуюся в приятной мечте, исполненную материнской радости, был ко всему хладнокровен и более и более предавался задумчивости. Он видел часто страшные сны и в бреду называл себя убийцею.
— Тени убитых мною, — говорил он, — не мучьте меня, ваша кровь будет отмщена — ужасно!
Воображение несчастного вошло в узкие пределы, и его разум... Боже!.. Его разум... Он, когда говорил, то говорил без связи, без смыслу и всегда по большей части о своих снах. Сигизбета сколько ни старалась его утешить, сколько ни старалась уверить его, что сны ничего не значат, но всё тщетно. С великим усердием, с великою ревностию, падши ниц и обливаясь слезами, воссылала Сигизбета горячие молитвы к престолу Всевышнего, умоляла Его о ниспослании здоровья ее супругу. Но так было положено в книге судеб: наступил тот час, который, по определению Природы, должен быть последним.
В одно утро Сигизбета просыпается, хочет обнять Морица, но его не находит; проходит час, два — Морица нет; время обедать — Мориц не возвращается. Сигизбета с дрожащим сердцем пошла в сад, думая найти его там; приходит к любимому его дубу, и какая картина представляется ее глазам!.. Мориц с размозженною головою лежал на земле; теплый пар исходил еще из струящейся крови; возле него лежал пистолет и маленькое письмо. Затрепетав и лишившись чувств, падает Сигизбета на труп супруга. Несчастная приходит в себя, чтоб больше почувствовать свое горе; она берет письмо и читает:
Убийце засыпать в объятиях ангела... Нет! это невозможно! Такого мщения требовали души убитых мною.
Сигизбета, прости!
Боже мой! Боже мой! Где же те радости, которыми думала Сигизбета наслаждаться? Где удовольствия? Га! они были одна минута, одно мгновение; они исчезли как тонкие пары, они засыпаны землею вместе с Морицем. Печаль, одна печаль точила ее сердце и, смешавшись с кровию, текла в ее жилах. Жизнь для ее сердца, лишившегося всего, сделалась тягостна, она была для нее бременем тягчайшим и угнетающим ее. Скоро, скоро наступил последний час ее скучного бытия. Смерть не была для нее страшным остовом, она пришла к ней во образе кроткого, улыбающегося младенца, с маковым цветком в руках[106], усыпляла и усыпила ее — навеки!
Н. И. Гнедич ВОЛЬФ, или ПРЕСТУПНИК ОТ ПРЕЗРЕНИЯ
Надобно смотреть не на тяжесть преступления, но на причину оного.Монтеские[107]
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Христиан Вольф.
Рожер, Эврард, Гундо — разбойники.
Раймонд.
Роберт, лесничий.
Драгунский унтер-офицер.
Франц фон Штейн, градоначальник.
Судья городской.
Писарь.
Арестанты, выпущенные из крепости.
Анна, прежняя любовница Вольфа.
Мария, невинная девушка.
[Трактирщик.]
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Явление 1
Да послушай, Вольф, вить недалеко до городу — пойдем.
Пусти!
Вот видны церкви.
Пусти, говорю.
Уж недалеко тебе до родины.
Молчи! (Вырвавшись, бросается ниц на землю)
Эка упрямая голова.
Да что с тобою сделалось? Из крепости, как воробей из клетки, выпорхнул; первое слово, какое мы услышали от тебя, было — родина; осталось до нее полмили, и ты как вареный картофель. Вольф? Эй, брат, спишь, что ли? Вот твоя родина — вот город Бе... Бер... (Ко второму арестанту.) Послушай! Как бишь называется этот город?
Бе... Берг... Одним словом, твоя родина, слышишь ли?
Моя родина! (И почти без чувств опять падает)
Что это, не нечистый ли дух в нем?
Ну и вправду! Видел ли ты, как он страшно глядит, да и говорит не своим голосом? Уйдем, брат, — борони боже умрет, так на нашу голову беда.
Не худо бы помочь ему.
Сила крестная с нами! Нечистый дух в нем. Уйдем скорее — вить здесь большая дорога.
Да куда же?
Ну, да Богемия разве мала? Пашепорты у нас есть — чрез неделю мы там, да и опять за свое ремесло.
Явление 2
Где я? Что со мною делается? (Встает) Отчего так сильно трепещет сердце мое, отчего так быстро течет кровь моя? А! я не в тюрьме. Я на свободе. Я недалеко от своей родины. Ах! железные цепи не так тяготили меня, как это слово тяготит мое сердце. Вижу, вижу тот город, в котором родился я, вижу его, и все сердечные раны мои открываются с мучительною, смертельною болью. Однако ж я пойду в этот город, пойду, но не для того, чтобы приветствовать хижину, в которой увидел я свет; не для того, чтобы облобызать ту землю, по которой ступала младенческая нога моя; не для того, чтобы с дружеским взором встретить друзей моих. Нет! Я их не имею! Для чего ж идти? Разве чтобы жажду прохладить каплею воды; чтобы голод утолить куском хлеба; но кто мне подаст его? Мать моя умерла, хижина моя разорена. Однако ж я пойду, чтобы утолить голод гораздо сильнейший, чтобы получить то, чего так сильно жаждет душа. Крови, крови врагов моих! Я пойду к ним. Пусть их языки шипят позади меня, пусть их поругание, их хохот следует по стопам моим. Нет! От одного моего взгляду оцепенеют языки их и уста их сделаются безмолвными; так, одним взором приведу их в ужас. О! как долго, как сильно ожидал я дня свободы моей, ибо этот день будет днем мщения врагам моим. Что ж медлишь, Вольф? (Поспешно уходит.)
Явление 3
Некогда теперь до тебя, да! некогда (толкая ее), посиди покуда там, да! (Запирает дверь и идет к столу, за которым сидят драгуны)
Да что это за девка навязалась на тебя?
Уж подлинно навязалась — как тень за мною. Я в лес, и она за мною. Я в город, и она туда же, да! туда же, ну-ну как тень.
Солгал, брат: тень только в солнечный день, а она, я думаю, и ночью с тобою.
Ну, как муха к меду.
Верно, у тебя принада[108] хороша?
Голодный воробей и на мякину идет, да! идет. Покуда был у ее свой кусок и покуда Христиан кормил ее дичиною, так, бывало, и калачом не заманишь, да! а теперь голодная, босая — так и ко мне, да!
Как? Что ты говоришь? Зонверт?
Да, Христиан Вольф Зонверт.
Ба-ба-ба! Так эта девушка называется Аннушкой?
Как, это она?
Это та девушка, которую сравнивали с Настасией Прекрасной?[109]
И которой дурак Вольф носил свежую дичину?
В этую-то тварь был влюблен Христиан?
Эка засыпали меня вопросами. Нет ли еще чего-нибудь спросить? А?
Пожалуйста, скажи, это ли та девушка, в которую влюбился дурак Вольф?
Чтобы отвечать на все ваши вопросы, мне надо рассказывать целый роман, где лесничий Роберт играет не последнюю ролю. Для этого надо приготовиться, да!
Как, и лесничий Роберт был в ее влюблен? Ха-ха-ха!
Что ты смеешься?
Фу, черт задави, ха-ха-ха! Влюбиться в эту девку, ха-ха-ха!
Эка глуп. Право, глуп. Ну ботфорт твой разве такой был изнову?
Эка сравнение, господин лесничий. Ботфорт вить каждый день таскают.
Ну вот и всё тут, да!
А-а! довольно, довольно, довольно!
Неужели...
Чем говорить неужели? как? что? где? — так, коли хочете, я расскажу вам роман, да! весь роман.
Пожалуйста, господин Роберт.
То-то все, а ни один не догадается, что у Роберта болит горло, крича с вами.
О, мы тотчас вылечим его. Эй, хозяин!
Вина скорее!
Какого?
Самого.
Вот тебе, как ты называешь, и самое. (Уходит.)
Ну-ка, Роберт, полечи горло.
А-ах! Да! уж подлинно: самое!
(Думая) Да! с чего ж начать? Да! вам сначала надобно знать, что за птица был Вольф.
Да, не худо; я довольно слышал о проказах этого Вольфа.
Слушайте ж. Этот Вольф есть сын покойного содержателя трактира, называемого «Солнце». Имение, доставшееся ему после смерти отца, хотя было и не так велико, да, однако ж, копейка таки была; но мошенник Вольф скоро показал ей хорошую дорогу и старую мать свою послал шататься по миру.
Или ты врешь, или тебе врали. Я слышал, что Вольф хотя был и плут мальчик, но все-таки не допускал матери ходить по миру, но еще и помогал ей.
Кому ты говоришь, брат? Вить я эту шельму насквозь знаю, да, знаю. Так, может быть, и помогал, но чем? Протягивая в карманы руки.
Эка пули пущает;[110] этого ни один человек про него не говорит.
Что вы там говорите?
Трубка тяжело у него курится.
Одно что-нибудь — либо курите себе трубки, либо слушайте, да.
Одно другому не мешает, да и третие, я думаю, будет не лишнее.
Да. А что бы это, например?
Например, выпить по другой.
Не худо, оченно не худо! Да.
Ну, Роберт, только, пожалуйста, поменее говори «да».
Поменее говори да побольше слушай, да. Однако на чем я остановился, да? Этот Вольф еще с ребячества был страшный головорез, не было того дня, чтобы он, играя с мальчиками, не разбил кому-нибудь носа, не подклеил кому глаз или не своротил кому-нибудь головы, да; нахальство его и дерзость были известны всему городу.
Ну, языки-то у людей часто чешутся. Я слышал, что мальчики, дразня и насмешаясь над ним, приучили его злиться.
Поди-ка хоть теперь в город и спроси о нем первую попавшуюся навстречу девку, да, девку, которым Вольф не давал покою. Представь себе человека курчавого и черного, как арапа, с носом, похожим на луковицу, с губами, из которых, право, были бы хорошие подошвы, да. И этот человек требовал поцелуя от всякой девушки, да, от всякой девушки, между которыми была... Ах! постойте, драгуны, тут надобно остановиться.
И выпить по третьей.
Хе-хе-хе! Да, не худо, да!
Бутылка вить пуста.
На мой счет другую. Эй, хозяин, еще бутылку самого.
Да господин Роберт, вижу я, весельчак?
Да, хе-хе-хе!
Что на тебя нашло?
Как же, братец. Тут пора выходить на сцену Роберту, да-да.
Так тут надобно для куражу.
Да, не худо (выпивает), а-ах! да.
Смотри же окажись, господин Роберт.
Слушайте ж! Тише. Между многими девушками была Анна, с черными глазками, с розовыми губками и с мяхкинькими ручками; словом, прехорошая, да, прекрасная; и этой-то девушке надобно было пронзить ножом сердце лесничего Роберта.
Браво! (Аплодируют) Браво!
О, погодите, еще треснете со смеху, да. Знайте, что Роберт, хотя бы его солюбовник был сам черт, не спустит и ему, да, не спустит. Что же мне было делать, когда я узнал, что солюбовник мой есть сквернивец Вольф. Сердце мое дрожало, как лист, да, как лист. Я... Я... Да я три дни не ел и три дни не пил, да, и всё думал, как отмстить курчавому черту, да! Как бы дать знать Вольфу, что кто такой есть лесничий Роберт.
А теперь, я думаю, благодаришь Бога, что не попался в руки этого курчавого черта.
Что, что, что?
То, что он бы тебя изломал как щепку. О, Вольф, брат, был дюжий парень.
Дюжий парень? Да. Когда лесничий Роберт и самых леших не боится, да, и то бы он струсил перед Вольфом? Нет! Он уж узнал, кто такой Роберт.
Как узнал?
А вот как. Он, не надеясь черною своею рожею заразить сердце Анны, вздумал прельстить ее подарками, да. А не имея у себя ничего, он вздумал воровать.
Что ж, лишь бы честным образом; а этот промысел тысяча лучших его предпринимали, да и теперь предпринимают с счастливым успехом, право.
Как? Воровать дичь в княжеском лесе, где я лесничим?
Однако ты бы не сердился за это на Вольфа, если б он не был твой солюбовник?
И если бы этой дичью не принаживал к себе Аннушки?
Как бы то ни было, а я таки поддел его, да, поддел; но судьи на первый раз простили его, да!
Да, простили, отнявши у Вольфа последнюю копейку.
И это каналье милость, да. Однако ж он не утерпел — я опять поддел его и представил в суд, за что он был посажен в смирительный дом[111]. Я торжествовал, да, я один обладал Анною, да, один. Опять появилась шельма, да, и я опять лишился Анны, которую он переманил к себе дичью, да, дичью, которую он стрелял в княжеском лесе. День и ночь не сводил я глаз, да, сидел в лесе, да, и стерег вора. (Схватывается с места) Поймал, поймал шельму и отмстил, да, отмстил ему. Знаете, что с ним сделали? Ему, ха-ха-ха! да, ему выжгли на спине висельницу[112], отослали в крепость на каторжную работу, да, на каторжную работу. Ха-ха-ха! Что, а? Каково я отмстил!
Явление 4
О-о-о! не напрасно чихнулось мне на дороге — я поспел на бал.
Милости просим, сударь.
Жаль, сударь, что опоздали. Здесь господин лесничий рассказывал нам свой роман.
О, я знаю его, он великий мастер лить пули.
Как? Я лью пули? Кому это ты сказал, молокосос?
Пьяному лесничему.
Лесничему, да! лесничему?
Ну, дураку, если мало для тебя титула лесничего.
Я — дурак, я, да?! Это ты мне сказал, да?!
Видишь ли ты эту палку? Она довольно крепка, чтобы заставить тебя молчать.
Перед тобою молчать?
Выводите его прочь.
К его сиятельству, да! прямо к его сиятельству.
Явление 5
Так и будешь там, где и Вольф.
Что, верно, он здесь про Вольфа врал?
Что здесь братцы за шум происходил? (Увидя унтер-офицера) Ах, сударь, извините, я вас не видел.
Роберт вздумал было похрабриться; однако ж мы послали его перед лешими оказывать свою храбрость.
О, ох уж этот Роберт, ни одного разу не проходило, чтобы он посидел тихо. Вот милость ваша, правда, хотя и редко жалуете, но всегда тихо-смирно. Да, сударь, вы к нам редко очень жалуете. Милости прошу садиться. Эй, малый, дай сюда хорошего пива.
Не для меня ли это? Разве ты видел, чтобы я когда-нибудь пил?
Это правда, сударь, но хоть стакан. Сделайте милость, я вам так рад. Садитесь, сударь. (Подносит стакан пива)
Садиться, брат, некогда; а за твое здоровье выпью. Здравствуй! (Пьет) Пора нам, ребяты; скоро вечерни, надобно быть в городе.
Пора, сударь. Мы таки довольно послушали истории про разбойника Вольфа.
Как разбойника?
Ну или вора.
Не лесничий ли сделал его в глазах ваших разбойником и вором?
Ну да разве он не крал дичи в княжеском лесе и разве не сослан он за это в крепость?
Боже мой! Маленький проступок мещанина так увеличен в глазах людей. Отчего ж великие, страшные пороки вельмож остаются под завесою? А! Это оттого, что нет человека, который бы осмелился поднять эту завесу. Вы называете Вольфа вором — вы несправедливо называете его. Бедный, не имущий попитания человек, и за это презираемый людьми, к тому же столько благородный, столько гордый, что не мог принудить себя вымаливать под окном, прибегает к непозволенному, но для него очень простительному средству, — и этот человек делается уже в глазах людей страшным преступником. А человек, отнимающий последнюю копейку? А несправедливый судия, делающий за деньги виновного правым, а правого виновным? Но можно ли исчислить все пороки великих людей? И этих пороков, этих преступлений люди и не видят. Не видят, потому [что] они суть преступления вельмож.
Ну да, первый раз простили его, а он не покаялся да и в другой-таки раз.
Выслушай меня: всему городу сделался известен Вольф так, как вор; все начали презирать его; все начали смеяться над ним. Это поразило, унизило его гордость и уменьшило чувство стыда; искра негодования родилась в сердце его; он силою хотел уже получить то, в чем ему отказывали. Страсть к Анне также возрастала. Но Вольф имел солюбовника, следовательно, и врага, этого бездельника Роберта, который торжествовал, поймав его в княжеском лесе. Чувство бедности, чувство оскорбленной гордости угнетали его; голод и ревность, соединясь вместе, мучили его чувствительность; он хотел удалиться от места, где он презрен, где он жестоко обижен, но страсть к Анне и вместе ревность сделали перевес. Он остается, он стреляет дичь — опять ловит его Роберт. Но не подумайте, чтобы он ловил его, сохраняя правила лесничего; нет — он ловил его так, [как] своего солюбовника. Судьи, не видя уже более у Вольфа такой вещи, которая бы заставила их сказать в его пользу, присудили отдать его в смирительный дом.
Не я ли говорил. Эка правда на свете.
Правду ты сказал, что языки у людей чешутся. Ну чего нам наговорил Роберт!
Год его наказания прошел. Отдаление любимого предмета сделало любовь его пламеннее, а тяжесть наказания возжгла искру ненависти гораздо сильнее. Он является опять в городе. Но где приклонить ему голову? Хижина его была взята жестокими судьями, мать его была уже в земле. Он идет к своим знакомым — его убегают; предлагает свои услуги в дома — ему отказывают, отказывают даже в куске хлеба. Что бы ты сделал, будучи на его месте?
Я? О, черт задави! Я бы перевешал, передушил всех людей, а наипаче богатых.
Несчастный Вольф, будучи обманут в своей надежде, будучи жестоко обижен, в третий раз прибегает к последнему средству, могущему спасти жизнь его. Он в третий раз делается лесным вором, и в третий раз Роберт умел поймать его — представить в суд. Судьи посмотрели в книгу законов и сослали его с выжженной на спине висельницею в каторжную работу. Так, все судьи смотрели в книгу законов, но ни один не заглянул в сердце его, ни один не посмотрел на расположение души несчастного Вольфа.
Ах, Господи! Он еще и теперь в крепости?
Знаю, что он должен быть там, но не знаю, жив ли он; не знаю, выдержит ли ту тяжесть работы, которую должно сносить ему. При всех грубых впечатлениях, какие получил он при воспитании, он имел не совсем испорченное сердце, искра любви тлелась еще; благородная гордость извивалась в жилах его. О! Вольф был бы великий человек, если б презрение к нему с малых лет не унизило его гордости. Так, братцы, никто не думай из вас, что Вольф сделался преступником от чего другого, как не от презрения.
Я первому вырву язык, кто станет говорить о Вольфе худое.
И Роберту?
Да, и собаке Роберту, несмотря на то, что он не боится леших. Эй, хозяин, возьми деньги; вот тебе за бутылку.
А я плачу за другую.
Прощайте, господа!
Прощай, брат!
Явление 6
Уверяю тебя, что они ушли.
И Роберт?
Роберт прежде их еще ушел.
Ушел! о неверный! Ушел, а меня оставил на поругание этим полицейским собакам; нет — Вольф никогда бы не допустил, чтобы солдаты сорвали платок с его любовницы.
Что, голубушка, теперь только вспомянула о Вольфе? Так мы всегда вспоминаем и жалеем о том, чего уже нет. Ну зачем бы<ло> тебе волочиться за этим пьяницею Робертом; ну зачем было тебе не любить одного Вольфа? Или ты захотела помодничать, захотела подражать боярыням, которые, не довольствуясь одним мужем, имеют по полдюжины чичизбеев?[114]
Ах, если б ты знал, как любил меня Роберт, как он меня ласкал, как прижимал меня. Правда, и Вольф любил, но все-таки не так, как Роберт. Вольф к тому же еще... Вольф такой... такой черный, ха-ха-ха! такой губастый, ха-ха-ха! такой грубый, суровый! (Смеется)
Ах, глупая, глупая девка. С чего ты заключила, что Роберт более любит тебя, нежели Вольф? А! Понимаю: первый побольше мигал плутовскими глазами, побольше хвалил тебя, что всякой девушке как с маслом пирог. Первый здоровый парень, дородный. А? Не поэтому ли? Ах, девушка, жаль мне тебя, что ты не знала хорошо Вольфа, бедного Вольфа, который и пострадал почти за тебя.
Тут-то я и узнала всю любовь Роберта, ибо он день и ночь старался поймать Вольфа[115], так [как] своего солюбовника. Так, он страшно ревновал, а кто ревнует, тот и любит.
Любит? Отчего ж это так, что он, имея одного солюбовника, так ревновал, а теперь, когда их двадцать, он и не говорит ничего?
Каких?
Драгунов.
Как? Ты смел меня бесчестить?
Бесчестить? Ах, голубушка, масла не маслят.
О, так я с тобою иначе поговорю!
Я уже и так каюсь, что говорил с тобою. (Уходит и запирает дверь)
Хорошо, очень хорошо!
Явление 7
Не я ли говорил — как тень за мною, да!
Милый мой Роберт. Смотри: этот трактирщик выругал меня, назвал меня бесчестною, сорвал с меня платок и вытолкнул из комнаты.
Умно и сделал, да.
Назвал меня бесчестною, слышишь ли?
Он сказал правду, да!
Как, Роберт, или ты не понимаешь меня?
Очень понимаю, только отвяжись от меня — право, некогда.
Ах, боже мой! тебе некогда? Меня, слышишь ли, Роберт? меня этот трактирщик...
Городничий сейчас приедет осматривать лес, мне, право, некогда.
Он этим и тебя обесчестил, а ты и не мстишь ему.
Какой-нибудь драгун отмстит за меня.
Как? Неужели ты меня не любишь?
Чу! приехал городничий. Теперь, право, некогда в любви изъясняться. (Скоро уходит)
Ему теперь некогда, ему теперь не до меня? Хорошо, Роберт, ты сам научил меня говорить глазами; эта наука послужит же тебе и мщением. Так, послужит, ибо я ее не забыла еще. (Уходит)
Явление 9[116]
Наконец я опять вижу мою родину. Узнаю ее, узнаю те места, где радости, наполняющие душу младенца, наполняли некогда и мою; узнаю то место, [где] я так часто резвился; узнаю даже ту скамью, на которой я так часто сиживал. Чрез три года ничего здесь не переменилось, чрез три года всё то же... но тот ли я? Узнают ли меня здесь? Может быть.
А! Франц, здорово!
Он меня не узнаёт. Или, может быть, я просмотрелся?
Здравствуй, Карл! Узнаёшь ли ты меня?
Что ты за человек?
Ты видишь пред собою Христиана Вольфа.
Тьфу, пропасть! Я думал, кто другой. (Вслух.) Извини, брат, я тебя не знаю. (Уходит.)
Что это? Боже мой! Меня не узнают? Неужели я так переменился, или это платье и эта борода сделали меня так странным.
Здравствуйте, знакомцы!
Здорово! А знакомым не назову, потому что не знаю тебя.
Как, совсем не знаешь? (Ко второму.) И ты совсем меня не знаешь?
Погоди, брат, как бишь тебя зовут?
А-а! да ты тот, которого сослали в каторгу?
Чу! Вольф? Да не с висельницы ли ты сорвался?
А-а! лесной-та вор; не за дичиной ли опять к нам, а?
Смотри, брат, он что-то косо на тебя поглядывает, да и на меня также. Лучше от этого знакомца подалее убираться.
Вольф — для этого ли ты пришел в родину, чтобы слушать этот смех, это поругание?
Братец, ты отстал? (Увидя Вольфа) Ах! Какой страшный человек!
Где он, близко ли возле нас?
Дети, дети! не пугайтесь меня, подойдите ко мне! (Подходит к ним. Оба мальчика стоят неподвижно, Вольф занимается рассматриванием их, потом говорит к первому) Этот слепой, конечно, твой брат?
На что тебе?
Уйдем, братец!
Скажи мне, милое дитя, кто твоя мать?
Да на что тебе?
Кто это говорит с нами?
Бедная или богатая она?
Ни бедная, ни богатая.
На что ты об этом спрашиваешь, добрый господин?
Милое дитя! Ах! Как я люблю маленьких детей. Ты слеп, бедный мальчик. На тебе на орехи. (Дает ему грош. Второй мальчик, не зная, брать или нет; наконец протягивает руку.)
Что ты, братец? Не бери!
Почему?
Разве ты забыл, что маминька не велела напрасно брать денег?
Возьми, любезное дитя!
Всемогущий! (Закрывает руками лицо и бросается на скамью; слезы катятся по щекам его; он вскакивает в сильном движении.) И дети презирают меня!.. (Слезы задушают слова его.) Это больно! И дети ненавидят меня. Это гораздо больнее цепей, которые три года терли кожу мою. (Отирает слезы.) Вот слезы, какими я никогда еще не плакал. Я ласкаю мальчика, делаю ему добро, даю ему последний грош; а он бросает мне его в лицо. Так! он не только презрел подаяние, но презрел и того, от которого получил оное, он презрел и меня!.. (Опять бросается на скамью; люди проходят чрез театр, некоторые останавливаются — смотрят на Вольфа и уходят; он вскакивает с сильным огорчением) Га! ни один человек не удостоил дружеского взгляда. Чего же мне осталось ожидать здесь, чего еще искать? Нового презрения? Нового поругания? О! оно и так следует по стопам моим, и так один хохот поражает слух мой. Весь свет возненавидел меня. Я не имею никого и ничего более; исчезни же и стыд мой! От этого времени мне не нужно ни стыда, ни совести. Люди думают, что я лишился сих качеств, так пусть же думают справедливо. Презрение их было для меня несносно; а теперь я сам хочу его; теперь я сам нарочно буду являться пред глазами людей, искать их ненависти и уничижения, искать и услаждаться им. О! их поругание будет для меня сладостно! Так, сладостно! Ибо они не могут уже более уничижить меня. (Хочет идти)
Явление 10
Ах, милый Христиан! (Хочет обнять Вольфа, который отталкивает ее.)
Фу, пропасть! Надобно хорошо знать арифметику, чтобы пересчитать всех твоих знакомцев.
Христиан, ты не узнаёшь меня?
Неужели ты не любишь меня?
Презреннейшая тварь!..
Пойдем, голубушка, видишь, что он не хочет иметь с тобою короткого знакомства. (Ведет ее.)
Ха! ха! ха! с висельницы сорвался, а еще и гордится.
Непотребнейшая женщина! Ха! ха! ха! Радуюсь, радуюсь, что есть еще в мире одно творение гораздо низшее меня. Так, гораздо низшее, гораздо презреннейшее. Но... это женщина. (Закрыв руками лицо, скоро уходит в сторону)
Явление 11
Так в этом-то лесе будет твое приятное препровождение?
Да.
Однако, если это препровождение будет ежедневное, так ты, брат, скоро перестреляешь всех птиц.
Для чего же не всех людей?
О, на это надобно много пуль.
О, если б одним ударом мог их поразить!
На это также нужна большая пушка; а как нет у тебя ни того, ни другого, так пойдем в...
Кусками тела своего набивал бы я ружье, если б только мог истребить этот род человеков.
Выслушай меня, я, право, тебе хорошо советую: там ты будешь стрелять не птиц, а людей, будешь их резать, а если угодно, так и жарить.
Так, так! Если б кровь моя могла превратиться в пламя пожирающее, если б собственная моя смерть, собственное мое истребление послужило истреблением всем ненавистным мне человекам! Клянусь всею злобою, я бы не пожалел сам себя.
Пожалей, по крайней мере, своей жизни для тех, которые тебя станут любить.
Любить? Меня любить? Кто это сказал? Из чьих уст излетело слово сие? Из уст человеческих? Нет, нет! из уст ада. О! если б весь этот ад поселился в сердце моем.
Вольф! Заклинаю тебя этим самым адом выслушать меня, я докажу, что есть люди, которые будут любить тебя, что не все еще люди ненавидят тебя.
О, перестань, перестань испущать ад в душу мою. Даже и дети, которых я никак не могу обвинить в личной ко мне ненависти, даже и дети ненавидят меня.
Из чего ты это заключил?
Из чего заключил? Мальчик, говорю, который видит меня в первый раз и которого я ласкал, этот мальчик... Так, так! я погиб, погиб вечно!
Что же сделал тебе мальчик?
Перестань меня мучить!..
Этот мальчик, которому я дал грош от доброго сердца... И он, он! Так! я презрен, я поруган всеми людьми!
Да скажи, что сделал тебе, — он, верно, не захотел принять гроша?
Он взял его — и бросил мне в лицо!
Ну?
С человеком ли я говорю?
С человеком, господин Вольф, который оченно хочет знать, что с вами сделалось, когда мальчик бросил вам в лицо грош.
Кровь моя закипела подобно раскаленному металлу, кровавые слезы полились из очей моих; зубы мои невольно заскрежетали.
То-то и горе, что кровь твоя закипела; а если б она была спокойнее, то бы ты и понял, что мальчик испугался бывшей твоей бороды. Признаться тебе, вить я и сам оторопел от первого на тебя взгляду.
Нет, нет! Все люди убегают меня, все люди ненавидят меня.
Вольф, чуть тише, пожалуйста, будь поласковее.
Быть поласковее? И с кем? С злобным родом человеческим? О, если б я имел хотя одного из этого злобного роду. Нет! Велика моя злоба, чтобы на одного излить всё мщение. Если б дыхание мое заразило воздух, чтобы погибли все человеки!
Сделай милость, потише — вить здесь недалеко большая дорога, и мне всякую минуту надобно опасаться быть пойманным.
Брат! не сердись на меня!
На кого ты сердишься, я не понимаю? Люди ненавидят тебя, и ты их презри. Смеются над тобою? О, черт побери, если смотреть на это, так и ступить нельзя, ибо на первом шагу осмеют. Всё пустое, не о чем думать, не о чем печалиться. Дорога всего света открыта пред тобою, избирай ее; с твоими талантами, с твоим мужеством... Га! черт задави! Головою отвечаю, что гремящая слава не замедлит парить по следам нашим; и храм ей мы воздвигнем в лесах дунайских.
Нет!
А! Я вижу, ты остановился на пункте стыда и честности? Но что ты называешь честностью? Где и в каком месте сыщешь ты ее? Э, брат! Эта честность служит только маскою для всех людских каверзов и обманов, которые в тоне нынешнего света. Она называется политикою, а человек без политики, то есть человек честный, называется теперь bonhomme[118]. Чтоб не заслужить нам этого имени, так мы пойдем в дунайские леса и без всякой политики станем провеивать запылившееся у скряг золото.
Нет, я не могу этого сделать.
Это правда, что нам двоим нельзя это произвести в действо. Но я проведал в этом городе таких удальцов, что, только стоит свистнуть, так станут передо мной, как лист перед травой. Есть же еще у меня люди способные, для важнейших случаев; они так искусны в своем ремесле, что если надобно какому господину сделать визит, так сделают его так, что тот не успеет им и отблагодарить за посещение. Одним словом, мы будем жать лавры зимою и летом, и слава скоро вспотеет, разглашая дела наши. О, черт побери! Вольность. Вольф, пойми это слово! Существовать и пресмыкаться, жевать черствый хлеб или есть, пить и веселиться. Нет! Ни одного вольного часа не променяю я на целую рабскую жизнь. Что же мешает нам быть самовластными, чего недостает нам, чтобы сделаться графами силы и мужества? О, и железные цепи слабы удержать меня. Вольф! (Схватив его) Пойдем, пойдем! Я готов хотя б противу всего ада!
Но могу ли я это сделать, могу ли казаться таковым? Нет, мне осталось последнее прибежище.
Мы пойдем в чужую провинцию, где ты будешь играть роль пречестнейшего человека.
Не хочу, не хочу, говорю!
Поди же, баба, с своею честностию, пускай она кормит тебя.
Кто тебе говорит о честности? Я презираю ее, я не хочу иметь честного имени; одного желаю я — мщения.
Неужели всех перевешаешь?
Нет! Смеяться над княжеским указом, который запрещает стрелять дичь; смеяться над ним и, сколько сил моих доставать будет, вредить самому князю — вот мое мщение!
За это, брат, вздернут.
Куда?
Ну, не за рога луны — по крайней мере, на висельницу.
На висельницу. Гм! (Указывая на ружье) Видишь ли ты это?
Лошадь на четырех ногах спотыкается.
Этот нож довольно востер. (Прячет его)
Не госпожа ли честность будет кормить тебя?
Довольно еще сильна эта рука.
А! понимаю, сила вместо красноречия.
(Уходя в сторону) Что с ним делается? Он дрожит, он бледен как мертвец!
Ободрись, Вольф! Это он!
Явление 12
Ба! ба! ба! Вольф?
Да! Это я!
(Глухим протяжным голосом) Убийца!
Ха! ха! ха! Вот лежит существо, ненавистнее из всех живых существ. Теперь я квит с людьми. (Переворачивает труп вверх лицом) А! дружок, теперь не станешь более ловить меня и болтать? (Вдруг отскакивает назад) Как страшно выкатились у него глаза! (В мрачной задумчивости издали смотрит на труп) Что это? Я никогда еще так не дрожал, отчего ж это? А! предчувствия: висельница или меч ожидают меня... Меня? За что? Я убил его за то, что он... что он... Память моя как будто нарочно угасла. Из тысячи зол я не могу вспомнить ни одного, сделанного мне этим Робертом; но, одним словом, я убил его, как смертельного врага своего. Но всё что-то странно, что-то очень странно... (Погружается в задумчивость; некоторый стук вдали выводит его из оной) Здесь недалеко большая дорога. (Идет в лес; чрез несколько времени слышен голос его) Стыдись, Вольф! Здесь нет никаких дьяволов. (Выходит и осматривается вокруг) Но хотя бы здесь был весь ад — я пойду противу него. (Подходит к трупу) У него должны быть деньги, которые теперь мне очень нужны. (Вынимает у него часы и кошелек)
Нет, я не возьму часов; не возьму даже и всех денег; половину — для меня довольно. (Кладет назад часы и половину денег) Гм! я не хочу, чтобы почитали меня подлым убийцею, чтобы думали, что я убил его за два талера;[119] нет — пусть все знают, что я его убил как врага своего. (Уходит)
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Явление 1
Удалитесь! Удалитесь, страшные изображения! Ах! (Без дыхания падает; чрез несколько времени приподымается) Жив ли я? Нет, ни одно живое творение не может чувствовать того, что я чувствую. Неужели [я] там, где дьяволы увеселяются мучениями людей? Неужели в аду? Нет, и в самом аду не чувствуют таких мучений. Где, где скроюсь от вас, ужасные изображения, грозные тени, разящие сердце мое тысячью ударами? О! если б покрыла меня тьма густая, вечная, чтобы я ничего не мог видеть! Но нет! К страшному, ужаснейшему мучению моему луна освещает бледную, окровавленную тень. Ах! я вижу ее: грудь ее растерзана, черная кровь обагряет следы ее, она приближается. Пожри меня бездна! (С ужасом бежит в сторону) О громы, заглушите ее стенания, ее вопли, гремящие в ушах моих, ее проклятия, гнетущие выю мою. Всё клянет меня как убийцу. Луна скрывается за облака. Всё бежит меня, как первого братоубийцы. (Вынимает нож) Смерть! (Дрожит, нож выпадает из рук его) А ужасы вечности, а ужасы бесконечного ада!
Нет, пойду — буду скитаться по всему лицу земли, пойду, куда поведет меня мое отчаяние. (Идет)
Явление 2
Стой!
Браво! Да ты, вижу я, не трус?
Я струшу перед честным человеком, но никогда перед тобою.
О! О! так с тобою надо поговорить иначе. Кто ты таков? и куда ты идешь?
На последний вопрос я тебе не буду отвечать; а на первый скажу, что я человек, которому часа за четыре до сего ты бы позавидовал, а теперь! теперь! — теперь я тот, кто и ты, если ты тот, каким кажешься.
Гм! Это что-то по-ученому. Да как ты зашел сюда, здесь совсем нет дороги?
Так, как и ты.
Ты отвечаешь что-то странно. По крайней мере, скажи, чего ты здесь ищешь?
Чего ты от меня спрашиваешь? Я ищу тебя.
Ты лжешь, брат! Богатый сюда не заедет, а нищий не зайдет также.
Ты отгадал — я недавно был нищим.
Черт задави! Можно побожиться, что ты и теперь не лучше его.
Может быть, и хуже.
Отчего же так?
Этого тебе не нужно знать. (Хочет идти.)
Погоди, комрат[120]. Кто тебя так гонит, или для тебя коротко время?
Так — жизнь коротка, а ад вечен!
Клянусь адом! Ты сорвался с висельницы?
Нет! я только иду на нее. До свидания, комрат.
Так погоди же, комрат, выпьем за здоровье друг друга. (Выпив половину\ дает Вольфу и ложится на землю) Садись-ка, дорогой приятель! Поговорим кой о чем; ты, я вижу, человек, прошедший много света.
Благодарю, брат! Во весь день не было еще у меня во рту и крошки хлеба; я думал умереть с голоду в этом лесе; ты подкрепил меня; теперь я почти ожил. (Задумывается. Рожер накладывает трубку) О! так я не совсем еще несчастен — я нашел творение, подобное мне. В теперешнем моем положении я бы выпил за здоровье и самого адского духа, лишь бы только он сделался моим другом или, по крайней мере, товарищем.
Садись, брат, ты вить устал — так отдохнешь, а между тем поговоришь со мною.
Ты очень одолжил меня своим напитком, и я хочу знать, кто таков мой благодетель; одним словом, хочу познакомиться с тобою покороче. Я, кажется, говорю с человеком...
Да, если человек имеет два глаза, две руки и две ноги, так ты говоришь с человеком.
Только не знаю, давно ли этот человек записан в цех отправляемого им ремесла.
Что ты хочешь сказать чрез это?
Часто ли ты отправляешь посылки на тот свет?
К черту с аллегориею! Какие посылки?
Часто ли ты обмакиваешь это в кровь?
В какую кровь?
Это всё для тебя непонятно. Много ли ты перерезал этим глоток человеческих?
Кто ты таков?
Я бы сравнил себя с тобою; но розница та: что [ты] уже учитель, а я еще ученик.
Отвечай, кто ты таков?
Я убийца.
Ну, черт задави, так бы и давно сказал! (Взяв трубку, садится) Однако ты, верно, не здесь живешь?
Я нигде не живу.
Странно! С твоим ремеслом опасно шататься по свету. По крайней <...>[121].
В земле. Хозяин трактира «Солнце» был отец мой.
Как? Неужели я вижу Вольфа?
Если ты видишь, так видишь его.
Здорово! Здорово, Вольф — стрелец дичи!
Здорово, брат. (Сильно трясет руку его) Ура! ура! Я наконец достал тебя! День и ночь думал я, как бы достать тебя. Славно! Славно! Я знаю тебя, брат, вдоль и поперек, я всё знаю, брат!
Что ты знаешь?
Вся сторона говорит о тебе. Вся сторона эта наполнена тобою. Я знаю все твои дела. Ты имеешь неприятелей, Вольф. Тебя разорили до основания, с тобою поступили неслыханно, брат!
Есть человек, который жалеет обо мне, и этот человек — разбойник.
Ах! любезный Вольф, как я рад, что вижу тебя, но — черт задави! ты идешь на висельницу?
Да, я уже недалеко от нее.
Гм! Боже мой! И это всё за то, что ты убил пару свиней, которые пасутся на наших полях и лугах, и за то лишить человека домика, хозяйства, сделать его нищим, целые годы морить его в каторге. Ах! брат, разве до того уже дошло, что человек не больше стоит зайца? Разве подданный государя за дохлую свинью должен валяться в погребе и сгнить от сырости? Разве человек не стоит уже и скотины, пасущейся на лугу? Боже милосердый, что это делается на сем свете?
Этого мало: в родине моей не только отказали мне в куске черствого хлеба, но еще я презрен и поруган.
Знаю, знаю, брат, злых людей, знаю и шельму Роберта. Да скажи мне, как вышел ты из раю каторги и что задумываешь, дорогой мой приятель.
Ты принимаешь во мне участие, следовательно, и заслуживаешь всю мою доверенность. Тебе известно, как обидели меня все люди. Так, я был жертвою законов людей несправедливых. Три году подобно мученику страдал я в крепости. Сильно, подобно страннику, находящемуся в степях ливийских и жаждущему капли воды, жаждал я дня свободы моей. Открытый вид для всякого невольника есть сугубый ад. Всё представляющееся взору усугубляет его мучение. Члены мои дрожали, когда я видел восходящее солнце из-за валов крепости. А ветер, свиставший в трещины башни моей, а ласточки, садившиеся на железной решетке окна, казалось, дразнили меня своею свободою и умножали ужас моего невольничества. С скрежетом зубов, потрясая цепями своими, я поклялся с этих пор непримиримою вечною злобою ко всему тому, что имеет вид человека. Поклялся — и сдержал свою клятву.
Сдержал? Ура! ура, Вольф!
С жаждою кровавого мщения вышел я из крепости; я утолил свою жажду — я убил Роберта.
Браво! (Стреляет из пистолета.) Браво, Вольф! Клянусь адом, ты сделал доброе дело — ты убил шельму. Теперь ты нашего поля ягода. Пойдем, брат, к нам. (Тащит его к пещере)
Куда ты ведешь меня?
Не спрашивай по-пустому. Ступай, не будешь жалеть. (Приводит его к пещере) Тут мы поговорим, что нам вперед надобно делать. (Трубит в рог. Ему отвечают под землею)
Что это? Куда ведешь меня?
Не в подземную тюрьму, брат, и не на висельницу. (Еще трубит в рог. В пещере делается отверстие, из которого выходит лестница) Погоди, брат, здесь, покуда я привяжу на цепи собак — ты здесь чужой. (Сходит по лестнице)
Холод проникает все мои кости! Кровь во мне стынет, и цепенеют члены! Мне кажется, что я стою над пропастью, из которой нет спасения. Я еще стою над нею, а что там? Что там? Ах! Вольф, отчего такое малодушие? Неужели ты прикован цепями? Нет — я свободен, я могу убежать. Беги, беги, Вольф, от этой бездны! (Идет скоро, но вдруг с трепетом бежит в сторону) Бежать — мне? Ха! ха! ха! Кто смеется? Чьи я слышу пронзительные крики? А! Вольф, слышишь ли, слышишь ли, с каким хохотом восклицает весь ад: «На что, на что еще отваживается убийца? чего еще ожидает он?» Так, так! Убийство, подобно страшному утесу, заграждает мне путь; круг человечества для меня уже загражден!
Пойдем, приятель!
Явление 3
Не ослышался ли ты?
Я тебе сказываю, что слышен был пистолетный выстрел.
И звук рога.
О! Так это, верно, перекликаются часовые. Слушайте ж продолжение моих проказ.
Черт побери тебя с твоими проказами! С чем пошел, с тем и пришел. Вы только ходите паясничать.
И на это надобно ума. Посмотри-ка на молодцов, которых заманил я своим паясничеством. Красноречием, брат, усмирялись бунты.
А вот это, я думаю, будет получше твоих молодцов. Видишь ли ты этот алмаз? (Показывает перстень.) Каков он тебе кажется?
Видишь ли ты этого детину?
Пойди к черту с ним.
Ты отгадал, все они имеют столько смелости, что не боятся пойти к черту, а что касается до их искусства — так попробуй возьми этот перстень в руку, уверяю тебя, они его так вытащат, что не только ты, ни один из нас этого не увидит.
Ладно, покуда твои молодцы достигнут что-нибудь, то скажи, каков этот алмаз, который я достал?
Стоит... (Думает.)
Вот чего он стоит. Твои-та молодцы, верно бы, достали его каким-нибудь мошенничеством, а я привык доставать кровью; эту табакерку и часы отнял я у какого[-то] ферлюиста[123], который от пистолетного выстрела повалился к ногам моим. А это золото, о, черт задави! это золото стоит мне очень дорого. (Расстегнув камзол.) Вот рана, вот другая, вот третья.
Смотрите, братцы, он скоро покажет нам И четвертою. (К Эврарду.) Верно, наскочила коса на камень.
Однако, несмотря на всю силу толстого монаха, я убил его (вынув саблю, показывает) этою саблею. Посмотрите, вот видна на ней дьявольская кровь его. О! эту саблю буду я беречь пуще этого алмаза, ибо этою саблею я убил черта. Так, Гундо, я хожу не балы точить[124]. Ну вот пошел на добычу и Рожер; но клянусь адом: он приведет баталион каких-нибудь побродяг.
Врешь, комрат! Если бы убитые Рожером воскресли из мертвых, то бы они могли осадить неприступное наше жилище; а кто пересчитает червонцы, которые достал храбрый наш атаман, тот должен быть или Невтон[125], или лучший из учеников его. Ну да не тебя ли самого прельстила слава Рожера, не ты ли первый подал ему руку и клялся всеми клядьми служить ему по смерть; клялся пройтить огонь и воды, и потом, когда дошло до дела, когда напали на нас княжеские драгуны, кто первый предложил бегать, а? Кто залез в ущелины гор, а? И, самохвал...
Ты если хочешь похвастаться, так совсем распори себе брюхо да и говори, что получил рану. Нет! Если атаман имеет раны, так, верно, не фальшивые.
Что ты так горячо вступаешься за него?
То, что если бы не он, так бы ты кушал хлеб с водою или твоя голова давно бы уже была взоткнута на кол: видел ли ты, с какою храбростию и с каким мужеством пошел он противу ста гренадеров, несмотря на пули, летевшие мимо ушей его, несмотря на дьявольские штыки их, с саблею в руке повел он нас в центр. Пулею сшибло с него шляпу, штыком выбили у него саблю, он взял ее в левую руку и прогнал гренадеров! Но кому я говорю — ты сидел тогда в ущелинах горы.
Нет, старуха, как ни подкрашивает седых волос, как ни румянится — всё не девка; как ты, брат, ни подделывайся, как ни храбрись, — никогда не сравниться тебе с Рожером. Пожалуй! Исцарапай всего себя, отрежь нос, выломи руку — так всё будешь только лягушкою, которая хотела сделаться быком[126].
Послушай, Гундо, ты вздумал бесить меня?
Вот и сбылась пословица, что правда глаза колет.
Кто знает, братцы, Рожер один пошел?
Да, он один пошел, и если бы был так счастлив, чтобы достал одного человечка. О! тогда бы не только пошли мы противу ста гренадеров, но противу целого ада! Но полно об этом. Я так разгорячился, что позабыл, зачем и сел.
Марья, ты что не садишься?
У меня что-то болит голова. (Зевает.) Мне спать хочется.
Спать? Разве ты забыла, что у нас днем спят, а не ночью?
Явление 4
Хлеб да соль, братцы!
Как? Атаман? Так скоро?
И без всего?
Нет, скорее подьячий выдет из суда без ничего. Нет, я не помню еще, чтобы Рожер приходил без всего.
Ты отгадал, Гундо, я вам принес много — я достал такую вещь, какой никогда и никто не доставал. Чем вы похвалитесь?
Бесспорное дело, что я не могу похвалиться тем, чем хвалится Эврард, — я не получал таких ран. Я только и похвалюсь (указывая на некоторых разбойников) этими молодцами; пойми, атаман, это слово; конечно, ни один из них не умеет (значущим тоном) подделывать ран. Эврард, ты не прими этого на свой счет; но (к Рожеру), если хочешь завесть почту духов[127], так они могут быть исправнейшими почтальонами.
Верю, брат. Не согласишься ли ты быть почтмейстером? Всё-всё хорошо, я знаю тебя, ты изрядный птицелов.
Так, я хотел уловить одну птичку, которая очень-очень тебе [бы] понравилась, ну да помешало одно обстоятельство.
Верю, всему верю, честный проповедник. Спасибо и вам, Эврард и Раймонд; но я доставил вам такое сокровище.
Черт задави! Атаман, атаман! если я понимаю тебя...
Да не ограбил ты какого-нибудь князя?
Не привел ли дочки его?
Явление 5
Вот вам Вольф, приветствуйте его!
Вольф? Ура! Ура, Вольф!
Вольф? Тебя ли я вижу? Как? Атаман! Где достал его? Вольф, не с висельницы ли ты? А! черт побери всё! Я задохнусь от радости. (Держит его в своих объятиях)
Полно, полно, Гундо. Доставь и другим удовольствие обнять его; я думаю, здесь мало людей, которые бы не знали Вольфа.
Мы все знаем его! Мы все знаем его!
Ах, боже мой! Ах, боже мой! У меня голова треснет: думаю, думаю и понять не могу. Вольф, произнеси хотя одно слово, а иначе я не поверю, что это ты.
Гундо, скажи мне, где я? У разбойников? Нет! На лице разбойника не может быть изображена та доверенность, та беспритворная сердечная радость, которая изображается здесь на лице почти каждого. Мне кажется, я увиделся с старинными моими знакомыми, меня любящими.
Так, брат! Ты теперь в таком месте и у таких людей, где нет никакой политики, где всё делается по-братски и что у каждого на сердце, то и на языке, ты теперь у таких людей, которые предлагают тебе изобилие и честь и дружбу. Не так ли, братцы?
Мы все любим тебя! Все, все станем любить тебя!
Гм! не сделает ли он его атаманом?
Ах, атаман, атаман! Клянусь, ты великий человек! Где и как мог ты достать этого Вольфа?
После об этом — сядем, братцы, за стол и возобновим пирушку. (К Вольфу, который занимается рассматриванием Марьи) Ты, любезный Вольф, садись (указывает на первое место) здесь; я подле тебя, Гундо здесь, а Раймонд там...
Гм, а я в стороне, хорошо!
Эврард здесь.
Последним — очень хорошо!
Эй? побольше вин.
Неужели эта девушка здесь лишняя?
Эта девушка великая скромница; она не только не говорит, да и не ест почти ничего.
Эта девушка должна садиться с нами.
Марья! слышишь ли? Гость просит тебя.
Ее зовут Марьею? Садись здесь, любезная Марья. (Дает ей возле себя место.)
Мы все станем теперь пить за здоровье Вольфа, а он этим бокалом должен благодарить всякого из нас. А вы, братцы (к стоящим разбойникам), спойте что-нибудь хорошее.
Станем, братцы, веселиться,
Для чего крушиться нам?
Станем жить подобно графам,
Здесь довольно есть всего.
Здесь наш храбрый атаман.
Здесь наш храбрый атаман.
Наливайте, братцы, рюмки
Самым пенистым вином,
Пойте, пойте, веселитесь,
Пойте: виват, атаман!
Виват! виват, атаман!
Виват! виват, атаман!
Атаман наш сильный, храбрый!
Страшну клятву мы даем,
Что по смерть пребудем верны,
Всюду пойдем мы с тобой.
Пойдем, пойдем в самый ад!
Пойдем, пойдем в самый ад!
Теперь же станем мы дружиться,
Черт возьми на свете всё!
Станем есть, пить, веселиться,
Здесь довольно есть всего.
Ра-ура наш атаман!
Ра-ура наш атаман!
Браво! браво! браво!
Браво? О, черт задави! Это ли браво? Что ж ты скажешь тогда, когда увидишь на прекрасной зеленой равнине, окруженной неприступными горами, тысячу блюд, тысячу бутылок; когда увидишь прекрасных девушек, разливающих вина в золотые чаши; когда услышишь музыку, от которой пляшут и горы; когда услышишь пальбу, от которой пробуждаются и мертвые; что скажешь, а?
Каково мы живем, дорогой гость?
Если каждый день у вас подобен нынешнему, то черт задави! Вы ограбили половину Германии.
Гм! я один ограбил большую половину.
Однако, Вольф, ты еще ничего не видел: ты думаешь, что эта пещера есть наше жилище, что эти худые столы составляют всю нашу мебель. Нет! Пойдем — и ты еще увидишь то, чего, может быть, и сам могол не имеет[128].
Однако не поздно ли теперь? Скоро уже будет ночь.
Гундо, вино лишило тебя ума — какая ночь?
Так, скоро наступит день, который для нас [ночь]; а ночь у нас день; однако мы еще успеем пройти всё наше подземелье. (К разбойникам.) Эй! Зажгите факелы и ступайте вперед.
Явление 6
И, верно, он будет хвастаться всем богатством так, как собственным приобретением. Верно, станет говорить, что это всё достал он сам? Гм, гм! Черт задави! Я что-то предвижу такое скверное, такое, что все мои великие предприятия лопнут так, как мыльные пузыри.
Клянусь Богом, он сделает этого побродягу атаманом. Атаманом? Вольфа? Эврард, и ты не стыдиться этого думать? Разве для того ты мучил себя живого, чтобы получить сотую часть из всей добычи, разве для того ты отвергся всего человеческого, для того отдал душу свою дьяволам, чтобы быть рабом у нищего и, протягивая руку, вымаливать у него то, что достал ты? Ха! ха! ха! О нет! нет! Клянусь адом, нет! (Ищет в карманах) На этот раз нет ничего, даже и ножа. (Схватывает на столе нож) А! Вот, только этот туп. Гм! Неужели одно железо может причинять смерть? Неужели эта ничего не значащая рана сделала руку мою так бессильною, что я не смогу удушить его? Пойду — если услышу, что он всю добычу будет называть приобретением его мужества, удушу его, вырву его язык. (Бежит, но, увидев Марию, останавливается) Как? Ты меня подслушивала?
Повтори еще раз всё сказанное тобою, так я не пойму, что и про кого ты говорил.
Слушай, девушка, ты, я думаю, помнишь тот вечер, когда мы напали на вас? Вспомни о том, чем ты мне обязана. Тебя обещал Рожер отпустить — так знай, что и я имею такое же право удержать тебя, какое имеет Рожер отпустить. Слушай, если ты из всего говоренного мною скажешь хотя одно слово Рожеру, — клянусь, ты скорее увидишь тот свет, нежели свою родину. (Уходит)
Так, ты правду сказал: я не увижу своей родины — я не могу, не хочу ее видеть. Печальное воспоминание доброго отца моего и теперь не выходит из памяти моей, что же будет со мною тогда, когда я, пришедши в свой дом, найду его пустым, оставленным всеми служителями, лишившимися доброго своего господина, что будет со мною тогда, когда друзья его станут расспрашивать у меня об отце моем, их друге? О, тогда сердце мое разорвется на части! Там каждый предмет каждую минуту будет напоминать мне о нем; верная его собака своим воем ежечасно будет напоминать мне мою потерю. Так, я всего лишилась в моей родине.
Однако, несмотря на печальное воспоминание, я чувствую нечто такое, чего еще никогда не чувствовала, но что такое — я и сама не понимаю. Я вижу здесь какую-то перемену: угрюмые лица разбойников сделались такими веселыми. Даже этот Эврард говорит так ласково; Раймонд всякую минуту предлагает мне свои услуги. А этот новый мужчина... О, он совсем не похож на разбойника; сердце мое уверяет меня, что он должен быть добрый, а сердце редко обманывается. Когда повели его осматривать подземелье, мне казалось, что его повели на эшафот; я хотела бежать за ним, хотела удержать его, не имела столько бодрости. Ах, если б этот Вольф остался здесь. Здесь? Мария, что ты сказала? Ты желаешь, чтобы он уподобился этим извергам, этим варварам, убившим отца твоего. О родитель мой! Если голос страждущей дочери внемлем тобою, то будь ангелом-хранителем этого мужчины. А он, он, верно, будет (так я чувствую), он будет моим хранителем. Черты лица его показывают нечто такое... Такое, что заставляет сердце сильнее биться. Когда он вошел в пещеру и когда громкие восклицания разбойников изъявили их радость и любовь... Его даже разбойники любят. Когда он произнес несколько слов, я уже ничего не могла слышать; а когда он повелительным, но таким приятным голосом велел мне сесть возле себя — тогда я ничего не видела, ничего не понимала.
Еще месяц, и ты свободна — так сказал мне Рожер. (Погружается в задумчивость) Мария, трепещи, о чем ты думаешь? (Уходит в сторону)
Явление 7
Так, Вольф, тебя только недоставало, чтобы и последние три комнаты наполнить такими же вещами, как и те наполнены.
Итак, любезный, ты видел наше богатство, видел образ нашей жизни. Скажи же, доволен ли ты нынешним днем; а у нас, черт задави, все дни подобны нынешнему. Не так ли, братцы?
Все дни подобны нынешнему.
Если доволен, так по рукам и ты наш атаман; я был им до сих пор, но тебе уступлю это право. Согласны ли вы на это, товарищи?
Согласны! Мы с радостию согласны!
Погодите, братцы, я скажу одно слово, которое скорее выведет его из задумчивости, нежели крик всего ада. (Кричит ему на ухо) Вольф, вспомни историю под заглавием: Мальчик и грош.
Змея! (Великий переход) Брат, брат!
Что? Каково это подействовало на тебя? Вспомни еще историю: О лесничем Роберте.
Перестань! Перестань!
До тех пор не перестану, покуда не скажешь: я ваш атаман. Скажи мне, что ты еще предпринимаешь? Чего еще осталось ожидать тебе?
Оставьте меня одного.
Явление 8
Так, чего еще осталось ожидать? Тлеется ли еще хотя в пепле малейшая искра надежды? Нет. Свет меня возненавидел; свет отвергнул меня. Я лишился в свете всех радостей, а здесь нашел я братский прием. Здесь все один перед другим стараются живее оказать в рассуждении меня радость. Здесь я нашел то, чего еще и всю жизнь мою не находил — ласковый взгляд томной прелестной девушки. (Вынимает из кармана маленький портрет, осыпанный камнями) Из всех сокровищ, какие я видел в четырех комнатах, этот портрет показался мне лучшим всего. Я приметил, как эта Марья бросала на меня робкие, томные взгляды. Так, здесь я нашел то, чего нигде и никогда не нашел. Куда я ни пойду, везде ожидает меня смерть; а здесь... О! Здесь дорого будет стоить моя жизнь. Чего же думать? Эй! войдите сюда.
Явление 9
Не повторить ли мне еще какой-нибудь истории?
Молчите, станьте все вокруг меня и отвечайте на мои вопросы. Что заставляет вас избрать меня атаманом?
На этот вопрос я буду один отвечать. Давно уже дошел слух к нам о тебе и о твоих делах, или преступлениях, как называют их. Давно уже мы слышали о тебе как о храбром, мужественном и тонко знающем свет человеке. И я в этом не без знания, но пред тобою...
Так, мы давно ищем человека, который бы презирал все опасности, который бы не страшился смерти и знал, что никому не миновать ее, который бы был уверен, что в нонишнем свете нельзя жить честным образом, который бы... Одним словом — тебя.
Вы не ошиблись. Вы сыскали человека, который много видел и терпел, человека, который привык к всяким опасностям, который не боится ни свистящих пуль, ни блестящих мечей, человека, который уже выступил из пределов человечества и с твердостию может переносить проклятия, поношения и самую, говорю, смерть, который хочет или превзойти человека, или уподобиться адскому духу, одним словом, пред вами стоит теперь человек, какого вы ищете. Но может ли он надеяться на вашу верность?
Как, черт задави! Разве не по доброй воле уступаю я тебе мое право? И ты еще сомневаешься?
Погоди, Рожер, я понимаю, что сказал Вольф; он сказал правду. Ибо и самая паутина гораздо крепче, нежели союз разбойников, мы должны скрепить его клятвами; пусть буду я первый, завязавший узел. (Твердым голосом.) Вольф, клянусь душою убитого тобою Роберта, клянусь всеми ужасами ада, всем, что есть еще для тебя свято: я весь твой до тех пор, пока дьяволы не вырвут души из тела. (К разбойникам.) Дайте мне, братцы, свои руки, станьте вокруг и клянитесь.
Верно и неизменно служил я Рожеру, пускай же висельница, колесование, пускай самая постыднейшая смерть постигнет меня, если я не верно буду служить тебе по самую смерть.
Мы все верно и неизменно будем служить тебе.
Хорошо, на первый раз сделаю я вам опыт послушания. Всех вас лишаю я права на Марию.
Фи! Что с нею будешь делать?
Ничего я с нею не буду делать, ничего и вы с нею не должны делать; пусть она живет спокойно.
Рожер дал слово отпустить ее.
Я уничтожаю его, что вы на это скажете?
Согласны! Все согласны!
Хорошо! (Подняв саблю, брошенную Рожером) С этою саблею я беру и твое право, Рожер.
Ура! Ура!
Я с радостию уступаю тебе его, сердечный приятель. (Сняв с себя ножны, привешивает их Вольфу)
Гундо, ты был свидетелем, сдержал ли я первую свою клятву. Рожер, и ты также знаешь. Кто еще потребует от меня клятвы в верности?
Мы верим, верим одному твоему слову!
В противном же случае первый, приметивший во мне одно слово, одну мину измены, первый, говорю, да обратит меня в труп, и первого, замеченного мною, этою саблею я обращу в труп.
И первого, замеченного мною в измене, я обращу в труп. Атаман! Я твой, пока не издохну. (Дает Вольфу свою руку)
Мы все твои рабы по смерть свою!
Рожер, дай и ты мне свою руку. (Держит Гундо правую и Рожера левую руку) Я ваш атаман.
Ура! Ура, Вольф! Ура, наш атаман!
Явление 10
Га, черт задави! Теперь я готов драться с самым Вельзевулом.
Что за радость? Не добыча ли какая?
Радость! Великая радость, комрат.
Вольф нашим атаманом!
Право? Радуюсь. (Оборотившись спиною к Вольфу, свищет)
Как? И ты при всём этом так хладнокровен?
Я? Я скоро тресну от радости. (Бросается на стул)
Так, радостно начали мы этот день; и вдвое радостнее кончим его. Эй, братцы, я пока буду еще повелевать вами, ибо Вольф у нас еще гостем [здесь][129]. Мы станем угощаться самыми лучшими кушаньями, самыми лучшими винами; составим громкий хор с роговою музыкою. Эй! Ступайте несколько из вас и на зеленой равнине разложите огни и приготовляйте там всё, что нужно.
О! Мы такими винами станем потчевать, Вольф, которые сами льются в горло; мы также составим празднество, какого и государи в день своего рождения не имеют. Вольф, не правду ли я сказал, что рабская жизнь не стоит и одного вольного часа? (К Эврарду, который, качаясь на стуле, свищет с досадою.) Эй, брат, ты что не расправишь своих морщин? Теперь не о чем думать, когда Вольф у нас атаманом. (Таща его со стула) Вставай, комрат, давай плясать.
Убирайся к дьяволу! Плясать, когда у меня еще раны на груди не зажили.
Эта скотина только и носится с своими ранами. Да у меня хотя б череп надвое был разрублен, так бы он сросся от радости. Вольф нашим атаманом, слышишь ли? А ты, надувши губы, свистишь. Нет! Я заставлю тебя веселиться. (Стаскивает его со стула и ворочает) Ну! Так, тра-ла-ла, тра-ла-ла-ла!
О! Я так повеселюсь, что вы все треснете со смеху. (Убегает с яростию)
Ладно! Ладно! Мы можем приготовиться к веселому зрелищу. Эта скотина на словах куцы бойка, а как придет к делу, так он как мышь в кошечьих лапах.
Чу! Музыка. Прекрасная выдумка. Мы проводим своего атамана с музыкою.
Рожер и Гундо, дайте мне еще свои руки, обнимите меня. Теперь мы братья. (Трясет их руку) Если огонь, извивающийся в руках ваших, находится и в сердцах; если жар, изображающийся в словах ваших, будет и на самом деле, то я нарушу свою клятву, которую произнес противу всего рода человеческого. Так, нарушу, ибо не один я совершу ее.
О! Что до этого касается, то пусть большие бояры заводят побольше датских собак[130] и пусть потолще сделают запоры в своих сундуках.
Я не могу понять, чем мы будем через год.
Явление 11
Всё готово, все ожидают только тебя, атаман.
Пойдем, атаман, и за винами станем рассуждать, чем мы будем через год.
И девушка Мария должна идти с нами.
Она, я думаю, спит теперь.
Дурак! Разве ты не слышал, что сказано: она должна идти.
Рожер, ты не хорошо меня понял. Поди, Гундо, если она не спит, позови ее ко мне.
Эту девушку мне надобно узнать покоротче. Кто она такова?
Раймонд, ты ее привел, ты должен знать, кто она такова?
Она дочь какого-то фон Штейна; но, право, воспитана не по-дворянски — всякая крестьянка развязнее ее. Атаман, если ты думаешь найти в ней что-нибудь доброе, то ошибся; ибо в целый месяц ты не услышишь от нее ни одного слова — такая скромная, такая стыдливая.
Явление 12
Эта девушка любит более говорить сама с собою, нежели с людьми. Я застал ее рассуждающую о какой-то наружной красоте.
Любезная девушка, дай мне свою руку. (Берет ее руку) Если ты не привыкла говорить с рабами, так говори с их господином. Пойдем, нас ожидает радость.
Если этот господин [знает] свои и мои обязанности, если он умеет щадить стыд женщины.
Браво! Она умела выбрать, с кем говорить, да и как умно еще раз-дабарывает.
Будь уверена, Мария, я не заставлю краснеть ни одним словом. (Взяв Марию под руку, идет.)
Куда ты ведешь меня?
Верь мне — я не заставлю краснеть тебя.
Эй, музыка!
В. Т. Нарежный МЕРТВЫЙ ЗАМОК
[ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА]
Сатинелли, маркиз.
Рапини, любимец его.
Элеонора, супруга его.
Эмилия, дочь ее от первого брака.
Кордано, граф.
Корабелло, Оридани — рыцари.
Валентин, ключник.
Марко, помощник его.
Розалия, комнатная Эмилии.
Слуги, рейтары[131].
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Явление 1
Скорее, скорее. Маркиз уже подле ворот. Все вы станьте на крыльце в порядок, и как скоро он въедет в вороты, играйте на всех инструментах, палите из пушек, ружьев и пистолетов.
Явление 2
Какой злой дух опять принес его! Бедный граф! что с тобою будет!
Что ж ты нейдешь к маркизу?
Я буду здесь ожидать его.
Однако, Валентин, — ты берегись!
Чего?
Ты слишком непослушен. Не именно ли Сатинелли приказал тебе только раз в сутки посещать заключенного графа, быть там не более минуты и не говорить ни слова; а ты раза по три у него бываешь и просиживаешь с лишком по часу.
Кто тебе это сказал?
О! полно! Это не только я, но и последний слуга в замке знает.
За это отвечаю я.
Ба! стреляют. И музыка!
Поди туда и распоряжай всем хорошенько. (Марко уходит. Он смотрит в окно) Сколько экипажу! Где ж он сам? Да! это он едет верхом. Как угрюм и печален.
Явление 3
Валентин, потом — Сатинелли входит, за ним — толпа рейтаров.
Ах, милостивый государь! Вы опять здесь! Приношу мое рабское поздравление.
Ступайте на свои квартиры.
Сколько перемены! В четырнадцать лет столько обветшало здание. (В молчании осматривает покои)
Всё по-прежнему, милостивый государь! Смею спросить: навсегда ли вы переехали сюда или только на время?
Что?
Простите нижайшему рабу, если он не с умыслу огорчил вас.
Станет ли покоев для всех гостей?
Много ли их, милостивый государь?
Жена, несколько девок и двое рыцарей.
Если б их еще было и тысячью больше, всем место будет.
С одним из них прибыло сто человек рейтаров.
Все поместятся, все до одного. Но где прикажете отвести вашей супруге?
На правом флигеле.
На левом было бы спокойнее.
А почему не на правом?
Покои очень сыры.
Мы привыкли переносить и больше.
Во время моего отсутствия никаких беспокойств не было?
Не без того, милостивый государь. Недалеко отсюда, при подошве Апеннинских гор, в самой чаще леса, живет славный разбойник.
Ну?
Он несколько раз подходил сюда под стены, но как скоро мы дадим залпа два-три, он всегда отступал с уроном.
Так и надобно! Старик! доволен ли тобою Рапини?
Смею надеяться.
Граф Кордано?
В своем месте.
Жив?
Шевелится.
Здоров?
Сколько можно быть здорову, живучи пятнадцать лет в оковах, на хлебе и на воде.
В замке никто об этом не знает?
Он заключен в подземном своде под самою отдаленною комнатою. Я всегда хожу к нему под вечер или ночью.
Хорошо. Мне надобно будет видеться с ним еще до его смерти. Предуведомь его о моем к нему приходе. Скажи ему... Не говори ничего. Скажи ему о моем приезде.
Слышу, милостивейший государь.
Где ж Рапини?
Он очищает вам покои. Вы так внезапно посетили, что мы не могли надлежащим образом встретить.
Поди, скажи, чтоб всё бросил. Я нетерпеливо желаю с ним видеться.
Явление 4
Итак, я опять достиг вас, стены Мертвого замка! Редко проходит внутрь вас свет солнца сквозь малые окна; вечной мрак царствует в вашей внутренности — но он соответствует сумраку души моей, дикому биению моего сердца. Опять вижу я вас, исполинские изображения владетелей сего замка! Здесь, в этом пространном гробе, заключу я себя вечно! Здесь, один, с вами буду я думать о исполнении моих планов — и успею, непременно успею; если нет... если нет — то погибель всего меня окружающего придаст тебе новое имя, замок, ужаснейший самого ада!
Явление 5
Сатинелли!
Рапини! (Обнимаются.)
Сатинелли! Сатинелли! ты очень переменился.
Не мудрено. Скоро год, как я женат.
Слышал. Что это с тобою сделалось? Или здоровье тебе наскучило?
Почему?
Тебе непременно хотелось полное лицо переменить на сухое, быстрые, пламенные глаза помутить навсегда и предускорить сединами свою голову.
Правда, всё правда; но причины...
Неужели любовь? Что ни говори, я тому не поверю.
Ты худо рассмотрел мою супругу.
Когда я худо знал ее как прекрасную вдову, то по крайней мере теперь, как супругу Сатинелли, любопытно рассматривал. Со всевозможною учтивостию препоручал я себя в ее милость, но...
Что?
Она нахмурила густые свои брови на впалые глаза и таким голосом спросила: «Не вы ли синьор Рапини?», что я принужден был улыбнуться.
Хорошо, что ты там можешь улыбаться, где другие боятся.
Тридцатипятилетняя старуха могла так ослабить сердце, привыкшее к ужасам? Непонятно! Она могла пленить тебя? Гм! право, непонятно!
Непонятно? Или тебе кажется, что в этой груди нет сердца? Или думаешь ты, что Сатинелли один исключен из законов природы?
Так думал я.
Ошибался.
Уступаю. Ты говоришь довольно нескладно, ты влюблен.
Га! Рапини! чем более живешь на воле, тем несноснее оковы. Тридцать девять лет жил я в совершенной вольности, и на сороковом году... Ты смеешься? О! ты взбесишься, когда узнаешь, сколь тяжки мне были сии цепи.
Счастливая Элеонора!
Элеонора! (С злобою.) Не произноси при мне ее имени!
Ты, право, помешался! Любить и не желать слышать имени любимого предмета.
Любимого предмета? Оставь меня! Любимого предмета! (Хохочет) Гм! оставь меня! (Стучит ногою) Горе тому, кого буду я любить тою любовию, какой люблю Элеонору.
Неужели женитьба так переменяет людей?
Из ангелов делает дьяволами! Удались! Престол Люциферов есть брачное ложе. Удались!
Рапини! Прости! Не желай испытывать моего сердца! Глубока рана его — ты ее растравляешь. Не раздирай его, чтобы выведать тайну, — оно откроется. Всем ли отведены покои?
Всем.
Где будет Эмилия?
Она хочет быть вместе с своею матерью.
С матерью? Кто ей велел быть вместе с нею? Эмилии отведи особливую комнату.
Элеонора просит...
Сатинелли повелевает.
Явление 6
Эмилия! Эмилия! Что ты со мною сделала? Дитя могло свести с ума полустарика! Но теперь, может быть, уже конец моим страданиям, ее упрямству. Со всех сторон каменистые горы и дремучие леса. Никто, никакой рыцарь не услышит жалкого голосу томной красавицы с высокого терема. Если и теперь Сатинелли должен будет вздыхать на ветер и стенать под такт шумящим вихрям, то Эмилиана красота завянет в чужих руках, не сделав никому пользы. Рыцарь пройдет, увидит облетевший стебель розы — и скажет со вздохом: «Зачем она и расцветала?» Или для того презрел я все предрассудки, колеблющие мозг невежд, для того ли пренебрег все трепеты и ужасы, пустился в грозный океан бесчестья и проклятия — дабы при береге злополучной жизни претерпеть такое кораблекрушение. (Качая головою.) Ободрись, полуседая голова! Еще руки твои владеют оружием — и огнь Везувия пылает в сердце.
Явление 7
Маркиз!
А! Сударыня! Что вам вздумалось теперь посетить меня?
Извините, если я помешала.
Я думал, что вы, после столь трудной дороги и не спав целую ночь, уснете хоть поутру.
Я не спала почти всю дорогу.
Тем лучше. Теперь будете спокойнее.
Помилуйте, маркиз! Как я могу думать о покое, когда не имею места, где бы хотя на минуту могла сомкнуть глаза.
Как? Вам не отвели места?
Место мне назначено, но как можно пробыть там хоть час?
Что такое?
Покой над погребом — совершенная стужа.
Здесь весь замок основан на погребах.
Сырость.
Внутренний жар заменит всё.
Сатинелли! неужели и в то время, когда ты рабски простирался у ног моих, клялся мне вечною любовию и почтением, неужели и в то время ты думал так поступать со мною? О! я легковерная, несчастная женщина.
Не говорил ли я, что в вас много внутреннего жару, даже слишком много? И я прошу, сударыня, не обнаруживать его предо мною. Подите в свою комнату, там сколько угодно декламируйте.
Бессовестный! Так ли должен обходиться с своею супругою?
Право?
Или не приметил ты, что все из твоей шайки, презирая меня, тебя презирают? Сколько должна я была вытерпеть дорогою! И всё от тебя, и всё чрез тебя! Насилу из всех их нашла я двоих, пред которыми могла свободно плакать.
Я хочу быть третьим и позволяю вам плакать сколько угодно. Впрочем, смею напомянуть, синьора, — вы теперь уже не в своих поместьях, где вы были неограниченною повелительницею; не то время, когда вы, как прекрасная вдова, могли располагать участию любовников. (Отворачивается.) В сем замке чрез целые триста лет господствовали одни хозяева — прочие должны быть рабами. (После короткого молчания.) Знаете ли вы, синьора, где вы?
Ни больше, ни меньше — в могиле.
Гораздо больше.
В аде.
В Мертвом замке!
В Мертвом...
Замке.
Боже! Ты освещаешь слабые глаза мои! О!
Что вам сделалось, сударыня?
Ничего, маркиз, ничего. Прошу извинить, что я вас потревожила. В Мертвом замке жить над погребами и дышать язвою есть еще блаженство.
Га! что это значит?
Ничего, ничего. Прощайте!
Постойте, сударыня! (Долго на нее смотря в молчании) Исполнили ли вы мое приказание?
Исполнила.
Как? Вы наконец перестали упрямиться? Согласились уступить мне всё свое имение, сделали духовную?
Я еще надеюсь долго прожить.
Вы в Мертвом замке.
Понимаю. И для того учредила я всё так, как мне хотелось. Я сделала духовную, только маркиз Сатинелли не получит из нее ничего, кроме тяжкого, страшного проклятия, и это проклятие разольется в роды родов, пока мои земли будут существовать на земле.
Право? (Улыбается.)
Это последнее мое слово.
И тогда, когда кинжал заблестит пред твоею грудью?
И тогда.
И тогда, когда яд будет свирепствовать в твоей внутренности?
И тогда, когда бы умирала я подобно Лорендзе Кордано, — и тогда!
Чудовище! Лорендзе Кордано?
Ты ее знаешь, маркиз? Отчего ты так побледнел? Или воздух, смешавшийся с именем святой страдалицы, наполняет ядом твое воображение? Ты ее знаешь? Так знай, что есть еще на земле люди, к которым вопияла кровь ее. (Уходит)
Явление 8
Быть не может, быть не может! (Стремится вон — и встречается с Рапини)
Куда?
Прочь! Стой! Куда ты, изменник? Кому вверил ты яд свой? Василиск, предатель! (Хватает его за грудь,) Что ты сказал ей?
Кому?
Кому? Чудовище! Кому? Моей жене.
Что ты иногда сходишь с ума, и потому должно тебе снисходить.
Невозможно! невозможно! Рапини изменил — кто теперь мне будет верен?
Если ты не скажешь порядочно, что тебя взбесило, то я буду над тобой смеяться.
Смотри на меня! Прямо! Отчего ты бледнеешь?
Глаза твои цветят.
Отчего ж дрожишь ты? Чего ты трепещешь?
У тебя кружится голова.
Га, изменник! (Бросается в креслы)
Сатинелли!
Что? что значит этот убедительный голос? Ты хочешь провести меня вновь, опять!
Неужели жена может разорвать те цепи, которые связывали нас двадцать лет?
Ты разрываешь цепи сии.
Как скоро это бешенство твое кончится, скажи мне, — я имею кое-что сказать тебе. (Хочет идти)
Постой, бесчеловечный! Или ты так равнодушен к моей погибели?
Как я могу подать тебе руку, когда ты таишь от меня пропасть, в которую падаешь?
Мы преданы, Рапини!
Как?
Мы погибли! Все наши дела открыты — и, вероятно, все наши намерения.
Быть не может.
Га! быть не может! Разве я не своими ушами слышал? Разве я не своими глазами видел убивственную улыбку, с какою произнесла имя Лорендзы Кордано?
Кто? Что?
Моя жена — имя Лорендзы Кордано!
Лорендзы Кордано?
Что? Что, опытный простяк? Злый дух, скажешь ты, внушил ей о сей страшной тайне, о которой и я без трепета не могу вспомнить? Что?
Что ж ты молчишь? Или вся твоя расторопность при сем роковом имени вылетела парами из головы твоей?
Это проникнуть выше сил человека. Голова моя пуста, как чугунная бомба.
Вот пункт, где должен человек показать, стоит ли он называться человеком. Рапини молчит.
Стой! Малый свет начинает освещать мрак в голове моей.
Говори! Из искры сделаю я пламень и освещу страшную сию тайну. Говори!
Однажды выехал я на охоту, миль за двадцать, отбился от свиты и принужден был в деревушке Вилла-ди-Молли ночевать в жилище старого крестьянина. Разговор зашел об рыцарях — и фамилия Корданов была числа знатнейших; заговорили о замках — и Мертвый привлек общее внимание. «Этот замок не долго будет на земли, — сказал крестьянин, — участь его будет участь Содома». «Почему?» — спросил я, и он рассказал мне, разумеется, со всеми прибавками суеверного невежества, — он рассказал мне историю графа Кордана и Лорендзы.
Как? И в крестьянских хижинах уже говорят об этом?
Это меня самого удивило. Я вошел в разговор далее, и старик сказал мне с восторгом: «Чай, теперь маркиз Монтони и не воображает, что есть мстители».
Мстители?!
Граф Кордано имел детей — и они остались живы.
«Почему всё это ты знаешь?» — спросил я и узнал, что он один из числа пленных, бежавших из сего замка.
Он имеет детей, и они остались живы!
Я отвел его к стороне, приставил пистолет к груди и спросил, один ли он об этом знает. «Всяк, кто только имеет сына, учит его говорить, рассказывая о Кордано и Монтони. (Они еще не знают, что ты переменил имя.) Кто имеет дочь — учит ее чувствовать, рассказывая о Лорендзе». Так отвечал мне крестьянин — и я выронил пистолет из рук.
Так! Так! Мы ехали чрез сию деревню. Боже! Мы там ночевали; верно...
Верно, там услышала Элеонора — и...
Хорошо, хорошо. Дурак был бы я, когда б, зная болезнь, не мог ее вылечить; прекрасно! Благодарю тебя, Рапини, ты открыл мне глаза. Я сам хочу его видеть, этого несчастного рассказчика, выведаю из него всё — и если он добровольно не откроет, то я вскрою ему грудь и насильно вырву из сердца тайну. Я к нему отправлюсь.
Эх! Сатинелли, или ты думаешь, что тебя не узнают? Всякой крестьянин, когда увидит какого преступника, то сейчас ищет в лице его сходства с Монтони. Если он вор, говорят: «У этого плута и глаза такие, как у Монтони. Его надобно повесить!» Если он разбойник, — «это лице, этот лоб, эти брови, — говорят они, — совершенно, как у Монтони. Его надобно колесовать!» И я уверяю тебя, если бы какой святой сошел к ним и похож был на тебя, то они предали бы его проклятию.
Так я им очень известен.
Я удивляюсь, как они не напали на тебя дорогой.
Я почти никому не показывался и ехал под новым уже именем Сатинелли. Но нам должно же что-нибудь делать...
Угрюмостию ничего не сделаешь! Тут надобно поступать иначе.
Поди прочь. Я знаю, как должен поступить я.
Только бы не раскаиваться.
Всеми силами ада потрясу я и до тех пор не успокоюсь, пока не увижу детей Кордано пред собою — или тени их не окружат меня.
Хорошо. Но если неудача?
Неудача? Кто может говорить мне о неудаче?
Дожить до седых волос и быть так неопытну. Почем ты знаешь? Может быть, они кроются здесь под простым рубищем невольников; может быть, изощряют кинжалы и готовят яд. Хитрость надобна. Одна подозрительная мина на лице твоем заставит их укрыться, и между тем, как непредвиденная буря станет над твоею головою, ты будешь спать; удар грома тебя разбудит, чтоб погрузить в сумрак смерти. Хитрость тут надобна.
Говори.
Мне сказали намерение двух молодых гостей, Октавия Корабелло и Петра Оридани.
К чему предисловие! Они хотят получить от меня Эмилию, дочь жены моей!
Да! люди молодые, благоразумные — и влюбленные. Назначь им Эмилию в цене, чтоб они доставили тебе детей старого Кордано.
Довольно глупо! Разве мои собственные глаза меньше могут видеть?
Не будь столько самолюбив, Сатинелли! Притом же их здесь не так боятся, не так остерегаются, как тебя.
Поэтому их должно сделать участниками сей тайны?
Совсем нет. Они должны искать, не зная сами кого. Довольно, если они найдут молодых Кордано, хотя и не будут знать, на что они их ищут. Мы их пошлем в ту деревню, там проживут они... Браво! Я еще кой-что вспомнил! Там должны они сказаться нашими сильными врагами. Везде кричать об обидах, об отмщении. Тихонько будут набирать шайку, куда непременно — если только существуют — дети его пристанут.
Выдумка бравая. Я согласен. За сию только, а не за другую цену могут они выйти из замка невредимо. Введи их.
Что сказал ты, Сатинелли?
Они влюблены — от них всего надеяться можно! Введи!
Явление 9
Ты удивляешься, Рапини? Гм! кому удивляешься ты? Или я столько буду глуп, что сам привезу их для Эмилии? Или другой украсит грудь свою тою розою, которой шипы растерзали мое сердце?
Так, она знает о Лорендзе Кордано? Так, она знает об ее участи и осмеливается так говорить со мною? Безумная, безумная! Или я, которой не пожалел красоты и добродетели, пожалею ее — томный, вечно ноющий остов? Или я, которой не убоялся грома небесного, проливая кровь красоты, мною обожаемой, убоюсь воплей и стонов презираемого творения? Непонятно! Она знает участь Лорендзы — и не трепещет! Быть не может — она не знает о ней. Но если и знает... Гм! если знает! Мне должно видеться с Эмилией! (Убегает)
Явление 10
Его нет. Странно. С ним что-то сделалось. Чем ближе подъезжали к замку, тем делался он мрачнее. Ты приметил это, Корабелло?
Нет.
Элеонора несчастна. Он долго проживет здесь. Приметил ли ты, как она переменилась?
Нет.
Странно! Этот замок похож на гроб. Приметил ли ты странную мрачность, которая видна на лицах всех, здесь живущих?
Нет.
Что ты, Корабелло! Ты чем-то недоволен? Ты ничего не видал и не слыхал?
Гм! я видел.
Что?
Видел твое вероломство и свое легковерие.
Если б это сказал кто другой — то я бы заставил изъясниться.
Ты этого хочешь? Разве думаешь ты, что я совершенно ослеп, что я оглох? Оридани! Тигр видит вкруг себя насекомых, старающихся его рассердить, — он бесится? Он внутренно смеется и презирает. (Хохочет. Оридани смотрит на него с недоумением.) Помнишь ли ты деревню подле Пиемонта?[132]
Кажется.
Помнишь ли тот день, тот час, когда ты, вероломный, клялся при олтаре Божием не употреблять никаких средств к прельщению Эмилии? Не тогда ли клялись мы взаимно ожидать выбору единственно от любви ее — ты позабыл?
Нет.
О, если б ты позабыл это, то был бы в глазах моих невиннее. Что делал ты дорогою? Не всегда ли ты вертелся при Элеоноре? Не всегда ли ты притворялся столько чувствительным к ее печали, чтоб тем самым... Это дело рыцаря? Ты, рыдая при ней беспрестанно, старался выневолить у ней слезы? Бессовестный! Что у вас там тайного? Что скрытного?
Ты желаешь знать?
Если ты можешь сказать, не покраснев, — говори.
Узнаешь, узнаешь, Корабелло! Ты будешь пристыжен, молодой человек, — но я прошу тебя.
Явление 11
Добро пожаловать, рыцари! Каков вам показался замок?
Таков, что если б не было в нем Эмилии, то я не остался бы тут ни минуты.
Правда, он довольно мрачен. Но любовь и спокойствие бегают многолюдства и ищут себе убежища в пустыне.
Точно так, Оридани. Этот замок исстари посвящен любви и спокойствию! И я уверен, что одна из сих причин вас обоих завела сюда.
По крайней мере, первая.
И надежда на твое честное слово. Здесь обещал ты наградить труды наши — мы не страшились ни опасностей, ни бед, ни трудов, тобою на нас возлагаемых. Обоих нас видел ты — выбирай, кто из нас достоин быть супругом Эмилии.
Вы для меня странны. Оба страстно любите Эмилию — и до сих пор так дружны. Она должна быть наградою для одного.
Если получит и друг мой, то — так связала нас священнейшая клятва, — то другой, питая одну дружбу, будет довольствоваться одним небесным взглядом.
Оба вы для меня много сделали, но одного недостает к усовершенствованию моего блаженства. Слыхали ли вы когда-нибудь о старом графе Кордано? (Смотрит пристально.)
Слыхал. Говорят, он был честный воин.
Но уже тому лет с пятнадцать, как он умер.
Причина смерти его вам неизвестна?
Говорят, тоскуя по своей жене.
Я слышал, он умер насильственною смертию.
Как бы то ни было, друзья мои, только его нет более уже на свете.
Жаль!
Но представьте себе горесть, какую должен чувствовать друг его, — он был мне друг с детства.
Что делать! Радость не бывает без печали.
Вечный покой душе его! Но что всего более меня печалит, то известие, что после него остались дети — и я их не знаю, не могу прижать к своей груди и на них излить благодарность мою, которою обязан я старому своему другу, их родителю. Друзья мои! Если вы меня любите, если вы любите мою Эмилию, то доставьте мне удовольствие обнять их. Когда услышал я, что они живы, то пред престолом Божиим клялся я не вручать Эмилииной руки никому, кроме того благородного воина, которой доставит в мои объятия детей покойного Кордано.
Произнеси еще раз клятву твою, маркиз! Клянусь — не будет места во вселенной, которого бы не прошел я. И если они только существуют, то они будут в твоих объятиях.
Я с своей стороны согласен. Но неужели мы должны разлучиться для их поисков?
Для чего? Мы будем вместе искать.
Но если и вместе найдем?
Тогда... тогда Эмилия сама решит спор ваш.
Великодушный рыцарь!
Но если уже их нет на сей земле?
Тогда привезите ко мне гроба их, чтоб я по крайней мере мог моими слезами омочить прах их. Я даже знаю, где вы можете получить об них достоверное известие. Рапини может вам обстоятельно рассказать о сем. Когда ж вы отправитесь?
Чем скорее, тем лучше.
Нельзя менее, как через три дни.
Почему ж так?
Через три дни? Ах, Боже мой! мы в это время можем уехать двести миль.
Я не могу скорее, как через три дни. Еще не излечил я раны, полученной мною при последней осаде.
Так и быть. По крайней мере в это время можно надеяться, что у вас всё будет готово.
Прежде, нежели солнце в третий раз осветит Апеннинские верхи, мы уже будем у подошвы горы.
Благодарю вас, друзья мои! Прежде, нежели подъедете вы к замку, Эмилия будет ожидать вас с распростертыми объятиями. (Уходит.)
Явление 12
Мне странно, Оридани. Всегда ты так был поспешен на услуги, когда они касались даже до других.
А теперь я медлен, потому что они относятся ко мне.
К тебе одному?
Ко мне одному.
Я не понимаю тебя.
Как хочешь.
Если ты не отправишься завтра, то я отправлюсь один.
И прежде нежели возвратишься, я буду уже владеть Эмилиею.
Вероломный!
Несчастный молодой человек! Знаешь ли дорогу, по которой ты отправляешься? Измерял ли бездну, в которую ты стремглав валишься?
Несчастен, но не бесчестен!
Пора! Пора! Не надобно мне более скрывать тайны, которая ломит грудь мою. Октавий! выслушай, что скажет тебе друг твой, друг, который тебя любит и страшится твоей погибели.
Оридани! неужели до сих пор была в сердце твоем тайна, которой не знал друг твой?
Была, и здесь, в этом замке, должна она излиться в грудь твою. Собери всё твое благоразумие и всё твое мужество — и ступай со мною.
Куда?
Случай нам покажет дорогу. Там откроется тебе тайна, которая — если ты еще чувствуешь в груди своей искру благородства, внушаемую тебе с младенчества, — потрясет твои нервы; ты окостенеешь — и тут либо кончатся твои бедствия, которых даже ты и сам не знаешь, либо погибель твоя приближится. Способен ли ты меня выслушать?
Веди, веди меня!
Понял ли ты? Либо неожидаемое счастие — либо вечная погибель.
Веди, веди.
Явление 13
Нет, девушка! тебе не пристало шататься по покоям. Вот твое место.
Тьфу, пропасть, что за важность пройтить по комнатам? Неужели всё сидеть взаперти?
А почему ж не так? Вить ты знаешь, что не в своем доме!
Как не в своем? Да чей же этот дурацкий замок, где и по комнатам пройтить нельзя?
То-то вы, молодые девки. Очень любопытны, а после, как придет ни туда ни сюда, так в слезы.
Да отчего мне плакать?
Да и чего ты не видала в покоях?
Как чего? Тут есть статуи.
Так тебе стоит только посмотреться в зеркало.
Так что?
Так ты увидишь хорошенькую статуйку.
Жаль, право, что ты стар, а то бы уж я тебя проучила.
То-то и беда твоя. Седина и лысина — лучшие защиты от женских приманок.
Да неужто мне нельзя уж посмотреть и на картины?
Глупенькая! Ты не знаешь, что это за картины!
А что бы такое?
Они околдованы.
Ахти! Да как это?
Да так же. Вот они днем стоят смирно, а дай настать ночи...
Ах! что такое?
Начнут плясать, прыгать, такую поднимут стукотню, громотню, что хоть вон беги.
Ах, боже мой! Что ж вы их не выкидаете вон!
Поди сама это сделай!
Почему ж не так, вить они днем смирны.
Когда их не трогают. За всякою картиною живет дух.
Ах! попались мы.
Как скоро коснешься картины, то дух выглянет из-за нее и так страшно разинет пасть, что только давай бог ноги.
Пропали мы! Ах, Мати Божия! не давай мне их видеть. Уж я с детства наслышалась об этих духах.
Не говорил ли я тебе — будь в своей комнате и не показывайся им.
Спасибо, доброй старичок; я, право, не знала. Теперь и ногой не выйду. Чего доброго.
Явление 14
Боже мой, боже мой. Всё известно! Розалия, позови ко мне Эмилию. Старик, оставь меня.
Как, сударыня? Да где она?
Она, я думаю, в зале, с маркизом Оридани.
Но как же мне, сударыня, идти туда?
Позови ее ко мне!
Да вить на дороге...
Что?
Есть картины.
Ты с ума сошла, Розалия. Поди и позови ко мне Эмилию.
Да. (Уходя с робостию) Как не пойдешь? О Господи, Мати Божия!
Явление 15
Итак, она здесь была? Бедная! Отсюда-то простирала она ко мне свои вопли; здесь, в сих мрачных стенах, проливала она слезы горести, и одни отголоски сводов отвечали ей диким хохотом. Здесь, может быть, на этом самом чугунном помосте, простиралась она пред лицом Божиим, холодные плиты сии окропляла слезами и кровию, здесь, в этом самом месте, — и сие-то самое место будет гробом злополучной Элеоноры. Боже милосердый, она еще меня счастливее. Я плачу об ее участи, но об моей никто не прольет ни полуслезки. Здесь усну я сном вечным, и никто не узнает о несчастной моей участи. Видно, так угодно было Тебе, Господи, чтобы гордость и высокомерие всегда страдали от самих себя.
Явление 16
Вы здесь, сударыня, одни — и вечно в слезах.
Разве и в Мертвом замке можно быть веселу?
Почему ж не так? Слеза и улыбка должны быть в нашей власти.
Кто вам сказал это? Но, милостивый государь, прошу вас оставить меня.
Я нарочно прислан от маркиза, чтоб хотя немного развеселить вас.
Я привыкла к слезам. Скоро будет год, как я назвала его своим супругом.
Следовательно, тем непростительнее до сих пор не знать характера своего мужа.
О! прошу вас оставить меня.
Нет, сударыня. Я хочу дать вам добрый совет. Мне кажется, и малое облегчение в несчастии есть воспоминание о прошедшем благополучии[133]. Что пользы плакать? Что выгоды губить себя? Смотритесь чаще в зеркало, и вы увидите — увы! — вы увидите морщины на лице, которое некогда прельщало суровейших. Померк в глазах пламень, который пылал некогда с такою силою! Ах! было и прошло.
Синьор!
Вспомните о том времени, когда рой женихов увивался около вас, как бабочка около розы. Вы забыли, сударыня!
Да забудет Бог доброе дело твое, когда ты его когда-нибудь сделал.
Вы забыли, когда вы, дабы скрыть свой возраст и придать красоте своей более блеску, тиранили дочь свою, милую девушку, кроткую, невинную Эмилию?
Да падет на тебя, чудовище, грех сей.
Не беспокойтесь. С меня довольно своих. Было — и прошло. Бывало, и я сам манил себя надеждою поймать к себе один из тех прелестных, тех упоевающих взоров, кои вы, как некая богиня, сыпали в собрании и кои, соединяясь с бисером шампанских вин, героя делали невольником. Было и прошло! Вы забыли?
Бездельник! или тебе ничего не значит оскорблять невинную женщину?
За год перед сим должно было вам произнести речь свою таким тоном и с таким при том взором — то верный, пламенный Рапини простерся бы у ног ваших и с трепетом невольника ожидал бы грома из прекрасных уст ваших. А теперь... (Встает со вздохом) Не всегда весна; она проходит, и опадают листья с розы. Вероломный ветер уносит их, и остается бедный, жалкий стебель.
Или до такой степени простирается ненависть Сатинелли? Неужели он не защитит меня от тебя, бездельник!
Постойте, сударыня. Он теперь занят делом, но, как скоро получит досуг, он будет иметь честь посетить вас.
Явление 17
Матушка! Вы опять растроганы!
Так, дочь моя! Плакала некогда ты — теперь оставь меня плакать.
Перестаньте, матушка, бога ради, перестаньте.
Прощайте, милостивая государыня. По приказанию вашего супруга посетил я вас. Приготовьтесь отвечать ему на некоторые его вопросы. Они не так и трудны, потому что вы поутру дали знать, что вы их выразумели. (Уходит.)
Явление 18
Понимаю. Дочь моя, милая моя Эмилия! Выслушай, может быть, последние слова погибающей Элеоноры.
В другое время, матушка, — бога ради, в другое время, когда вы будете спокойнее.
Это значит — за той страною гроба.
Не беспокойтесь, не принуждайте себя! С некоторого времени вы приметно слабеете.
И потому ты должна скорее меня выслушать. Может быть, это будут последние слова мои.
Не отчаивайтесь, бога ради, не отчаивайтесь. Может быть, мы будем еще счастливы.
О! мы должны быть счастливы. Бог милосерд. И, может быть, недалека минута счастия. Эмилия! выслушай меня. Слушай, не кляни меня, не обремени меня большим бедствием, нежели все в свете Сатинелли сделать могут. Милое дитя мое, Эмилия, прости мне, если я была некогда причиною слез твоих. (Обнимает ее с рыданием)
Матушка! Что вам сделалось, матушка! (Обе плачут, держа друг друга в объятиях)
Явление 19
Что вы, сударыня? Так разгневались?
Теперь я умру спокойно — я не понесу с собою твоей ненависти, дочь моя!
Эмилия! оставь нас!
Видите ли, сударыня! Я нарочно дал вам время приготовиться, а вы проводите его в плаче и, верно, опять будете волочить меня отсрочками?
Не завидуйте, маркиз, слезам моим. Они остались у меня единственным временипрепровождением.
Слава богу, что вы нашли игрушку, которою можете по воле забавляться. Но, с позволения вашего, — я пришел...
И, конечно, предложить о старом. Скажи, маркиз, какою ты меня почитаешь? Неужели ты думаешь, что я могу уступить тебе свое имение, боясь угроз твоих, когда я не сделала того, презирая твои ласкательства?
Хорошо. Тогда я предложу вам другое. Этот день будет последним вашей жизни.
Право?
Вы должны умереть.
Ах, это непростительно. Сколько времени приготовлялась я к смерти, и теперь, теперь, когда возвещают мне близкий, вожделенный гость сей, я могла содрогнуться.
Эх, сударыня! Вы надеваете маску. Вы должны умереть.
Слышу.
Решилась?
Совершенно.
Хорошо. Дело кончено. Теперь выслушайте меня, маркиза. Теперь, если не хотите вы, чтоб конец ваш был самый горестный, если в вас нет охоты расстаться с глазами, языком, вертеться на колесе (голос его час от часу становится грознее) и своим стоном воскрешать мертвых, гниющих в сих подземельях, если всё сие не слишком вам нравится, то скажите мне: почему вы знаете о Лорендзе Кордано?
А! так к сему-то клонились все твои угрозы! Хорошо, маркиз, я согласна. Но будь уверен: не потому, чтобы я страшилась угроз твоих, не потому скажу я, но чтоб наполнить душу твою ужасом. И с сих пор ты должен будешь скрежетать зубами до той счастливой минуты, пока мучения твои переменятся на целую вечность. Лорендза Кордано — двоюродная сестра мне.
Право? Слава богу, теперь открыл я источник. У нее были дети?
Есть и теперь, существуют — только не надейся, злодей! Со всеми происками ты не узнаешь их до тех пор, пока не покажутся они тебе в виде ангелов смерти, — тогда ты увидишь их.
Га! это я слышу от Элеоноры!
И они будут наследниками моего имения — дети Лорендзы и Кордано будут владеть им, а не ты, изверг богомерзкий. Теперь доволен ли ты?
Как больше быть нельзя. Ты теперь, сударыня, сумасбродишь. Надобно дать время простыть в тебе горячке. Здесь пробудешь ты до ночи, одна; ни одна душа не развлечет тебя. Тогда ожидай меня. В последний раз мы увидимся.
В последний раз! О Сатинелли! какое это счастие! Подтверди, что я увижу тебя в последний раз!
Уверяю, уверяю вас, сударыня.
Благодарю. Но одного молю тебя — оставь при мне Эмилию.
Ты ее не увидишь более.
Молю тебя, хоть на час оставь при мне Эмилию. Я мать ей — я должна дать ей благословение.
Лишние хлопоты. Она приведет тебя в слезы.
На коленях молю тебя, Сатинелли, дай мне видеться с моею Эмилиею. А тогда — я вся в твоей власти. Но знай, Сатинелли, снисхождение твое больше подействует на мое сердце, нежели все ужасы, которыми ты думаешь устрашить меня. Сатинелли! не отринь последней моей мольбы.
Хорошо. Я делаю тебе это снисхождение. Ты будешь с Эмилией до самой полуночи, а тогда, если ты исполнишь мою просьбу, — то всякая королева позавидует твоему благополучию; но если нет... Ты увидишься с Эмилиею. (Уходит.)
Явление 20
Теперь к тебе прибегаю, Небесная благость! На тебя одну теперь осталась вся моя надежда. Спустись в изнуренную грудь мою, облегчи мое дыхание и дай мне крепость умереть с надеждою. (Встает)
Явление 21
Матушка! мне опять позволено видеться с вами!
Минуты дороги, милая дочь моя; может быть, мы уже не увидимся более. Теперь я должна открыть тебе много важного, но не печалься; много ужасного — будь тверда. Приступи ко мне, Эмилия, кинься в мои объятия, дай мне насладиться последним сим удовольствием и в последний раз назвать тебя своею дочерью.
Боже мой, что вы говорите, матушка!
Так, Эмилия, эта минута разделит сердца наши, связанные родством, но узел дружбы, узел любви моей и самая смерть не развяжет. Я не мать твоя.
Матушка!
Не я произвела тебя на свет, моя Эмилия, не мне должна ты жизнию.
Боже мой, какая весть! Итак, я теперь совершенно погибла!
Не думай так, любезная, Бог, отъемлющий меня у тебя, пошлет тебе защитника надежнейшего, нежели я.
Кто теперь за меня вступится, несчастную, за меня, безродную сироту? Однако же вы знаете виновника моей жизни?
О том-то я и хочу сказать тебе. Последние часы моей жизни должны посвящены быть доброму делу. Слушай, Эмилия, — будь мужественна и перенеси неприятное известие, которое поразит тебя. Ты дочь добродетельнейшей из женщин — но, может быть, ее нет уже!
Ее нет уже! Несчастная Эмилия!
Если нет ее на земле, если почивает она сном вечным, то ты, Эмилия, увидишь прах ее и будешь иметь радость плакать над ее гробом.
Как? Она здесь, в этом замке? Отпустите меня, поведите меня к ней, дайте мне умереть на гробе ее. Где, где она?
Куда ты спешишь? Несчастная! Выслушай меня, я не всё сказала тебе. О! как я могу всё сказать тебе, моя Эмилия? (Лишается чувств)
Небесный Боже! воскреси хотя ее, дабы я не всего лишилась вместе!
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Явление 1
Или упрямство ее превзойдет мое терпение? Я совсем помешался! Ненастье за ненастьем! Буря воет над моею головою. Я спокоен! Спокоен? Кто сказал? А недеятелен! Ого пропастей отверсто передо мной — я сплю! Неужели эта женщина думает соделать чудо и своими воплями, своими слезами и каким-то непонятным героизмом свести меня с ума, задержать в великом парении моем? Неужели для того терял я силы души и тела, губил весну наилучших лет своих, чтобы теперь, когда морщины начинают есть мое лицо и волосы мои белеют, чтобы теперь я сделался ханжою и рыдал, смотря на дьявольские слезы женщины? И обо мне она так может думать? Безумная! Или она мечтает, что кинжалы вселенной притупились и обессилен яд Италии? Или мечтает она, что сия рука, полная крови, и совесть, этот червь, этот полновластный тайный бич, что совесть моя страшится наконец проклятий? Право? (Хохочет.) Не думает ли она, что Сатинелли убоится сделать то, на что отважился Монтони? Или теперь я уже не тот, пред которым трепетали некогда князья и герцоги? Не предо мною ли рыдал Кордано на коленях, и не в мое ли недро струилась кровь Лорендзы? Я смотрел тогда на истлевающую душу ее, душу, красоты мною боготворимой, смотрел и улыбался, пил ее слезы и улыбался, пил кровь ее и улыбался; то теперь ли, теперь ли... О! так обидно могла обо мне подумать Элеонора! Все ужасы земные соберу я на главу ее, все бездны гибелей отверзу под ее ногами, растворю источники смертей перед ее глазами; если же и их она не убоится, если сохранит твердость там, где трепещет сам изобретатель, тогда — о! тогда пред целым светом я посмеюсь вам, бездны изобретательных духов, тогда изобличу вас в бессилии, оспорю скипетры светоносцев и поставлю престол свой на западе[134].
Явление 2
Что?
Всё мое искусство — одни ребяческие затеи. Элеонора смеется выдумкам и презирает угрозы.
Презирает?
Заведу речь о яде, о кинжалах — она смеется.
Смеется?
Представлю ей страшный род пыток, изображу так живо, так натурально — она смеется.
Смеется?
Не веришь? Одно имя Лорендзы так оживотворяет дух ее, как святое имя Папы — крестового рыцаря!
Не знаю...
Так ты потерял уже надежду как-либо когда-либо узнать от ней о роковой сей тайне? Рапини? Для того ли столько трудились мы, подверглись страхам, беспокойствам, чтобы у пристани претерпеть такое злое кораблекрушение?
Я сын надежды! Не отчаивайся! Конечно! и кого б такие угрозы не смутили.
Напротив.
Они веселят ее? Так знай: кто устоял против такого роду искушений, тот другому непременно поддается. Это закон природы.
Ты знаешь средство?
Самое простое и даже проще, чем ты воображаешь.
В подземелье?
Нет!
Дать яду, который бы умерщвлял на каждом шаге?
Нет!
Повесить на колесе?
Нет! нет! И сколь бы ни действительны все эти средства, только тут они не нужны. Ей надобно во всём дать волю.
Что?
Сделаем ее владычицей над всем замком, вручим ей полную волю и будем угождать малейшему ее желанию. Пусть всё прошедшее улетит из головы ее. Представь опять себя влюбленным в ее прелести, не дорожи своими похвалами, не скупись на ласки, рассыпь опять перед ней цветы любви — поверь, она не ангел, кровь закипит, сердце забьется.
Ах! как ты глуп, Рапини! Этим не соблазнишь и последней девки.
Так-то ты искусен в любовных подвигах? Божусь тебе и отвечаю своею головою, если мы не выиграем. Не правда ли, что с самого замужества ты приучил ее к своей суровости? Она впивала в себя помалу яд печали и теперь смеется твоему блаженству! Опять надобно познакомить ее с удовольствиями жизни, разнежить сердце, душу расширить приятным впечатлением к всем забавам и весельям, и тогда... Неужли ты еще не понимаешь? Вить это очевидно! Что сокрыла она от человека, которому желала гибели, тем, без сомнения, предостережет мужа, коего жизнь сопряжена с ее весельем.
Если ж...
О! если ж и тут сопротивленье — то быстрое, стремительное нападение будет действительно. В отверстую к одним весельям душу посеешь ты ужас внезапной смерти! Сердце, коего каждое биенье знаменовало блаженство, погрузить в смертельные напасти — и сего-то человек не может уже перенесть, и тут конец ее терпению, она падет.
Восторжествую? Это счастие мне кажется непонятным.
Признаться, ты сам себе непонятен. Что вздумалось тебе жениться на такой женщине? Как страсть слепа. Куда девалась твоя решимость, расторопность? Ты женился, сам не зная на ком.
Ты не знаешь сам, о чем говоришь!
Или алебастровые щеки ее так тебя сманили? Или железные губы распалили твое воображение? Мутные глаза, погребенные в свинцовых ямах, придали мыслей о блаженстве?
Перестань, Рапини, когда не хочешь, чтобы у тебя подеревенели губы и посинели щеки.
Не беспокойся! Бешенство — моя стихия. Беспрестанное несчастие заставило меня сойти с ума. Но ты, Рапини, кажется, должен ко мне привыкнуть.
Ах, Сатинелли! Если б знал ты, как несносна мне твоя скрытность!
Что нужды, хотя б ты и знал.
Я весь к твоим услугам.
Если упаду я в пропасть и младенец будет предлагать мне помощь свою, то я плюну ему в глаза.
Давно ли ты стал так думать?
С той минуты, как назвался Сатинелли.
Бывал ли ты когда влюблен?
Как тигр!
Рапини! Ты не можешь чувствовать своего блаженства! Знай, что человек, покуда любит зверскою любовию, до тех только пор и счастлив. Тот только представит счастие свободы, кто несколько лет томился в цепях. Кто не был влюбленным, тот не может и представить, что значит быть влюбленным.
Рапини!
Что?
Мне нужна помощь!
Я весь к твоим услугам.
Я не могу положиться на одного тебя.
Надежда есть лучший вождь жизни!
Но если этот вождь не может вести меня далее?
Тогда отчаяние заступит его место — а оно всегда доводит к своей цели.
Правда! Его призвать мне остается и предаться на произвол случая. Рапини, слушай, что скажет тебе друг твой: постарайся поселить вероломную надежду в ее сердце, но если не успеешь, если не успеешь — то, закрыв глаза и взявшись за руки, мы повергнемся в объятия отчаяния.
Зачем беспокоиться прежде времени — говори!
Как скоро наскучила мне пустыня и замок, окруженный со всех сторон пропастями, опостылел мне, я отправился в Турин[135], чтобы там рассеять себя хотя немного. Не пробыл я двух дней, как слух за слухом о какой-то прекрасной милой вдове наполнил мое воображение каким-то странным чадом. Бал за балом, пиры, концерты, беспрестанные праздники давала она целому городу. И скоро, скоро сделалась Аспазией своей провинции[136]. Меня однажды пригласили на бал. С обыкновенною своею мрачною миною, со всем угрюмством на лице, с которого еще не смылись капли крови Лорендзы, я вошел в собрание, увидел королеву игр — сию высокомерную обезьяну, которой кривлянье и коверканье выдавали за высочайшие примеры остроты и ловкости. Приметя, что эта кукла дышит жеманством и упивается смешною лестью, и я с своей стороны наговорил черт знает чего; никогда не думал, чтобы сему поверили, и — и, однако ж, поверили. Она взглянула на меня такими глазами, что я отвернулся и едва не лопнул от досады; я убежал из залы и после, как опять оправился, увидел себя в саду, на дерновом канапе, подле небесного творения, ангела, девицы, коей один взор рассеял презрение на лице моем к их полу; кровь бросилась к лицу; я остолбенел — и она скрылась. Вдова эта была Элеонора; ангел, небесная девица — Эмилия!
Элеонора — и Эмилия.
Ты удивляешься?
Какая странная догадка. Что мне думать?
Что хочешь! Я увидел ее; кровь выступила на лице моем, глаза блистали пламенем кипящей юности, и сердце сказало мне: «Сатинелли! ты не будешь счастлив, если это райское творение не озлатит своею улыбкою дней твоих». Я послушался голоса сердца, со всех сторон обдумывал и со всех сторон увидел невозможность. Элеонора всё еще думала о браке, и ненависть ее к Эмилии была безмерная. Я сделал оборот, понятно? Я предложил руку матери, дабы тем самым мог легче приобрести сердце дочери.
Изрядно. Тут довольно политики.
Вскоре после сего я сделался супругом — и за все мученья, какие должен был вытерпеть как муж, я награжден был каким-то спокойным, сладким чувством как отец!
Что ж, ты довольно счастлив!
Так казалось! Как вдруг ужасная туча помрачила и так уже довольно бледное и слабое солнце моей надежды. Ах! я узнал, что эта кроткая, любезная Эмилия, любит — и натурально не меня, любима — и натурально не одним мною. Два рыцаря, Октавий Корабел-ло и Пётр Оридани, сделались мне явными соперниками, вероятно, сами того не зная. Тут я решился наконец пленить Эмилию подарками; но Эмилия была необыкновенная девушка — при всём том, мои доходы невелики; я предложил моей жене, чтобы всё свое имение она укрепила за мной, и — я получил отказ. Что было делать? Я решился ехать в свой Мертвый замок и здесь положить последнюю кисть на картине. Но не успел сюда приехать — новый гром гремит, и туча моего воображения еще мрачнее прежнего. Кордано имеет детей.
И они живы — что делать!
И я не знаю, где они! Мучительная неизвестность! Но я нашел средство. Если в сем замке об них ничего не знают, то опасность не велика, если ж и знают, то непременно должен знать и самый граф. Я подозреваю Валентина. Когда об них и Кордано знает, то клянусь, Рапини, не видать солнечного восхода, если и я об них не узнаю. Хотя бы путь к ним был чрез трупы всех — Кордано, Элеоноры, Корабелло и всех, кроме тебя и Эмилии. Клянусь!
Явление 3
Что, Валентин?
Маркиз! С самого утра подле ограды видны были шайки разбойников — по всем приметам, они готовятся напасть на замок. Не прикажете ли взять осторожность?
Поди, Рапини, и вели моим рейтарам, чтоб были в порядке. Я скоро сам отправлюсь посмотреть все укрепления.
Где Элеонора?
Она в зале, с гостями. Все удивляются, что вы так скоро их оставили.
Удивляются? Кто удивляется? Кто проникнет глухую бездну моего сердца и смеет удивляться? Позови ко мне Элеонору.
Хорошо! Послушаюсь Рапини! Истощу пред нею все ласки и учтивости, сделаюсь хамелеоном — и, если угодно будет Элеоноре, я даже готов плакать, только б тем свести ее с ума!
Явление 4
Синьора! Вы кстати пришли с Эмилией. Послушайте! Мне надобно отлучиться из замка, а вы останетесь с гостьми. Возьмите ключи у Валентина; погреба мои для вас открыты, я хочу угостить всех по-графски.
Маркиз! Такая доверенность! Извините, я не ожидала.
Если вам не нравятся ваши покои, вы можете велеть отвесть себе другие! Давича, поутру, я был в духе — прошу извинить. Нимало не хотел оскорбить я вас, но дело сделано — простите. Я теперь иду из замка и надеюсь скоро возвратиться! Я себя почту счастливым, если вас найду спокойнее. (Скоро уходит.)
Явление 5
Спокойнее? И это сказал мне Сатинелли! О! меня не так легко обмануть, Эмилия! Неужли ты поверила его учтивству, его ласкам? И ты думаешь, они от чистого сердца? Ошибаешься, моя любезная! Гораздо опаснее бывает гром, когда он бьет не из угрюмой тучи. Тут его никто не опасается, не стережется — но смерть всегда его спутница. Нет, нет! Со всех сторон погибель — нет спасенья!
Не оставляйте меня, сударыня, не оставляйте, бога ради! Ах! зачем я не могу назвать вас своею матерью! В одну минуту я потеряла оба, счастия. Утешьтесь!
Эмилия! Мне должно всё тебе открыть. Как скоро я вздумаю о сем, то мой язык деревенеет, но и самое молчанье для меня тягостно. Приготовься, Эмилия! Сбери всю свою твердость, какая только может быть в груди семнадцатилетней девушки. Я надеюсь на тебя! С терпением сносила ты огорчения от меня — то неужли теперь... (Останавливается.)
Ах! Бога ради, синьора! позабудьте о прошедшем! Прежняя ваша суровость нимало меня не огорчала, но теперешние рыдания ваши приводят меня в отчаяние!
Между славнейшими фамилиями в нашей стороне фамилия Корданов была из первых. Правота душевная, благородство мыслей и решительная твердость старшего в фамилии приобрели им всеобщее почтение. Но откровенность, простота его, любезность характера доставили ему всеобщую любовь. Жена и друг составляли его блаженство: красота Лорендзы умягчала суровость рыцарской жизни, а друг его, веселый, замысловатый Монтони, рассказами своими наполнял пустые промежутки его времени.
Монтони!
Так! Маркиз Монтони был ближайший друг великодушного Кордано! Четыре года прошли как несколько часов — и двое, двое детей доставили им новые радости. Октавий и Эмилия были утехою добродетельных родителей.
Эмилия!
Так звали дочь графову. Однажды ввечеру Кордано, возвращаясь с охоты, едва успел подъехать к воротам, как получил известие, что Лорендза похищена! «Кем?» — вскричал он, и сабля заблистала в руке престарелого героя. «Монтони!» — отвечают, и он без чувств свалился с лошади. Скоро он пришел в себя, видит тысячи рейтаров, вкруг его толпящихся, вооруженных с головы до ног. Он поклялся ужасным мщением — и мщение произнесено было его тысячами. Он погнался, догнал преступного Монтони, сразился — и победил.
И победил!
Победил и отнял из рук его Лорендзу, но злодей укрылся. Долго бодрствовала месть в груди Кордано, долго искал он следов вероломного Монтони — тщетно; и наконец опять он стал по-прежнему откровенен и весел, начал изглаживать из памяти свое несчастие, как вдруг — Эмилия! и тут-то собери свое внимание — как вдруг в одну ненастную полночь осаждают Корданов замок; прежде нежели он мог собрать смятенных ратников, дать им нужные приказы, замок запылал со всех сторон, ворвались хищники, разбито войско — и я узнала это на другой уже день. Поутру приезжаю я туда и вместо замка и огромных садов вижу кучи тлеющих колонн, и — так угодно было небесной благости, ничему иному должна я приписать сей случай — я увидела детей несчастного Кордано. Я увидела обоих, ползающих на траве нагих, лишенных помощи и защиты. «Где Кордано, где Лорендза?» — беспрестанно спрашивала я у всякого, но никто не мог сказать ни слова. Я, оставя сына попечениям соседственного рыцаря, взяла к себе Эмилию!
Боже мой! теперь начинаю я несколько отгадывать.
Тебя взяла я к себе, моя Эмилия. Ты — дочь Лорендзы, а я, ее сестра, тебя взяла я на свои руки. Прижмись ко мне, пади в мои объятия! Когда я не могла исполнить в точности обязанностей матери, то я ужасно за сие наказана; пади в мои объятия, не дай мне умереть от горести, великодушна будь, Эмилия! (Обнимаются)
И таким плачевным случаем лишилась я своих родителей!
Нет, нет! Как благодарила бы я небо, если б Эмилия таким плачевным образом лишилась своих родителей!
Боже, Боже мой!
Чаша горести была исполнена, и надлежало ее выпить. Эмилия! о, если б ты знала, сколь горька была смертельная чаша сия, ты бы лишилась чувства. Смотри на меня, смотри на эти иссохшие щеки, на эти впалые глаза, на эту истощенную грудь — это не от счастия! Но и я, и я, если воображу несчастную жизнь ее, тогда моя мне кажется раем.
Боже, Боже! И это всё сделал Монтони.
Монтони, чудовище, изверг, друг добродетельного Кордано. Всё это сделал Сатинелли!
Как? Маркиз?
Супруг мой! Я несчастная, обольщенная женщина!
Ах, тетушка, ради бога, не скрывайте от меня ничего — или я не дочь Лорендзы?
Всё услышишь, услышишь всё, Эмилия, только не теперь. Когда спокойствие твое тебе любезно — не желай знать далее.
Скажите, тетушка, скажите! Печальна была судьба Лорендзы, то неужели я, дочь ее, — ах, тетушка, она могла терпеть, а я неужли не могу и слушать?
Когда тебе любезно мое спокойствие, то не любопытствуй далее.
Довольно! (Кидается в ее объятия) Я не желаю знать.
Явление 6
Синьора!
Что, Валентин? Что тебе надобно?
Мне нужно с вами переговорить о весьма важном деле!
Не новое ли препоручение от Сатинелли?
Нет! Когда вы столько снисходительны, сколько надеюсь и желаю, то послушайте меня! Я старый ваш слуга и сообщу такую тайну...
Пожалуй, не трудись. Я не чувствую в себе расположения слушать чужие тайны!
Ах, синьора! Когда вы точно бывшая супруга рыцаря Пинителло, то не может быть, чтобы вы не хотели слушать о Лорендзе.
О Лорендзе?
О Лорендзе? Боже! что, что?
Подлый старик! Или ты думаешь выведать сим способом тайну, которой все вы, злодеи, столько страшитесь? А! и такие средства употребляет Сатинелли?
Как горестно, когда господин не узнаёт слуги, которой столько к нему предан.
Старик! что ты это вздумал?
Так, синьора. Несмотря на вашу недоверчивость, мне вас нельзя оставить. Вы, конечно, правы! Кто из честных людей может любить поверенного Сатинелли? Но вы, конечно, выслушаете меня, седого, верного слугу графа Кордано!
Позвольте, сударыня, говорить ему — пусть говорит он со злым намерением, лишь только б говорил о Лорендзе.
Старик! Почему ты меня знаешь?
Я вам сказываю: если вы вдова Пинителло, то имя...
Если лесть или коварство готовы водить языком твоим, то не произноси сего имени. Оно священно. И да обратится тому в ужасный грех, если дерзнет кто произнести его с злым намерением.
Да обратит мне Бог в страшный грех, если я осмелюсь святое имя Лорендзы произнести без благоговения. Велите удалиться молодой сей госпоже. Она всего не может слушать.
О! она должна выслушать.
От чего начать мне? Чем кончить? Но если вы Элеонора, то с чего я начну, вы поймете, и чем кончу, вы довольно будете чувствовать. Вы знаете, что вы сестра Лорендзе?
Знаю.
Также знаете вы — и она была в сем замке.
Знаю.
И, верно, вы знаете это из писем, писанных отсюду.
Так и ты известен о сих письмах? О, не может быть, чтоб ты был злобный человек. Лорендза открывала тебе свои тайны — ты должен быть добрый человек! Скажи, что было с нею далее?
Любезный старик! зачем тебе таить от нас — она жива еще?
О! без сомнения! Небесные не могут умереть!
Так ее нет уже! Боже, нет уже!
Да благословит Господь дух праведный — мир праху ее, освободившемуся от земных горестей.
Что сделалось с нею? Если ты был поверенным ее несчастия, то, без сомнения, ты знаешь и об ее успокоении. Здесь умерла она?
В сем самом замке Бог кончил бедствия ее. Ах! здесь она томилась дни и ночи, здесь страдала голодом и жаждою — и здесь наконец... (Плачет.)
Ужасно! Среди толпы злодеев, извергов человечества нашелся один, который принимает участие в судьбе ее! Да благословит тебя Бог!
О! я на Него надеюсь. И если мне еще удастся успеть в одном, то я спокойно опущусь в могилу и буду твердо ожидать блаженной жизни за гробом. Бедная Лорендза в последнюю минуту томительной жизни своей обещалась молить Творца, дабы и я причтен был к лику праведных. И если ее молитвы будут презренны, то кто из смертных может надеяться на благость Божию?
Итак, она сделала тебе препоручение?
И с вашей помощию я надеюсь его исполнить. Бог, сам Бог послал вас сюда.
Говори! говори скорее! Всё, что только осталось в моей власти — и даже жизнь моя...
О нет! Она сего не требует. В ту страшную полночь, когда Монтони овладел изменнически нашим замком, граф, графиня, несколько рейтаров и я — все розданы под особливую стражу и по шестидневном странствовании, всё ночью, достигли мы до этого замка. Тут-то начались все наши бедствия. Товарищи мои решились уйти, соглашали и меня, но мне хотелось или спасти господ своих, или самому погибнуть. Я остался, сказал об этом графу и выискивал удобный случай, не удастся ли мне спасти его. Всё тщетно! Всё было предпринято. Товарищи мои ушли. Граф рыдал, благодаря меня за верность.
Чем воздать тебе за доброе твое дело?
Если б мне удалось исполнить его препоручение, то я почел бы себя с избытком награжденным за все труды и за все старания. Тут — но я не смею произнесть теперь ни слова об участи Лорендзы: ваша дочь довольно молода, она не сможет всего выслушать.
Довольно! Я знаю всё из последнего письма ее.
И это письмо писал уже я. Она сама была не в силах и водить рукою. Кто может только вообразить ее страдания, кто представит их во всей их полноте — и тот уже довольно несчастлив, но кто их переносил... Поступок мой привязал ко мне Монтони. «Старик! — сказал он. — Мне приятно видеть тебя мне преданным. Я хочу доказать мою к тебе доверенность. Ты будешь отныне стражем графовой темницы».
Небесный Боже! Так он был заключен!
Так он томился в темнице? Господи!
Я сам не знал, что делать! Как я мог, не проливая слез, смотреть на цепи, отягчающие руки моего господина?
Он был в оковах!
Был в оковах!
Но другая мысль: если я откажусь от новой должности, она поручена будет другому — и тогда, тогда лишусь я отрады плакать на его коленях. Я принял должность.
Он томился в оковах!
Оковы сии были оковы праведника!
Лорендза скоро сошла в гроб (Элеонора и Эмилия плачут), и вскоре Сатинелли (Монтони вздумалось так назвать себя) отправился из замка. Тут я с графом проплакал целый день.
Неужели и тут не мог ты найти случая?
Когда бы я оставался полным господином в сем замке — может быть, а то Монтони оставил здесь Рапини, первого по нём злодея. Он держал весь замок во всегдашнем страхе, отлучался только на малое время и всегда имел шпионов. Часто с графом просиживал я целые ночи, плакал с ним вместе, утешал его будущим блаженством и надеждою на радость, обещанную на небе праведным. В одну из сих минут он сказал мне: «Старик! Я чувствую, что мне здесь назначено кончить несчастную жизнь свою — но Бог мне дал детей. Ежели ты когда-либо проведаешь об них и будешь иметь случай сказать им или, по крайней мере, написать — то объяви им об участи их отца и закляни ужасным мщением; ежели они его исполнят, то на моей могиле благослови их, ежели же презрят отцово завещание, то моим попранным именем произнеси на них проклятие, и мой дух, возникнув из глубины гробницы, подтвердит сие проклятие». Я клялся исполнить его повеление. Сколько раз чрез письма я вас просил, синьора, навеститься о сем, но не было ответа. Наконец исчезла вся моя надежда, когда услышал я, что вы по смерти своего мужа вышли за Сатинелли. Граф услышал о сем — и лишился чувств.
О! он отмщен! Он отмщен страшно!
Теперь злой случай принес к нам опять маркиза. Чувствую, что граф недолго проживет, а я не исполнил его веления!
Так он жив еще?
Он жив? Боже, Боже мой!
Он жив — а я не исполнил его приказания!
Он жив? Где? Где? Боже! (Лишается чувств)
Что это? Ах! что с нею сделалось?
Благодари, старик, благодари непостижимым судьбам Вышнего! Ты не мог проникнуть их, роптал! Видишь ли ты эту девушку? Это Эмилия, дочь графа Кордано и Лорендзы!
Дочь его! Господи! это дочь его! (Бросается перед нею на колени и плачет)
Сегодни же ты увидишь и его сына.
Небесные слова! Как я скажу о сем графу?
Явление 7
Что здесь сделалось? Что с нею сделалось, сударыня? Помогите! (Кидается на колени и берет за руку)
Оридани! Сегодни я буду в гробе или назову вас женихом Эмилии, только...
Все бедствия, все ужасы готов пройти я, только бы сия небесная рука указала мне путь.
Явление 8
Изменник! Га! Оридани! это ли исполнение слов рыцаря? Клятва твоя, вероломный, где клятва твоя, коей клялся ты перед Богом?
Друг мой!
Когда еще хотя раз ты осквернишь имя ее языком своим... Но я не обесчещу своего оружия в крови преступника! Отныне проклята капля крови, которая будет течь в моем сердце для вероломного. (Убегает.)
Постой, несчастный! Ты ничего не знаешь! (Убегает за ним.)
Явление 9
Я думаю, уже вечер; Валентин не бывал; голод начинает свирепствовать! И в сем несчастном полуумершем остове еще действует природа! Для чего не исключит она меня из числа чад своих? Зачем я не подобен самому дикому камню, служащему мне постелей? Живу — и чувствую! Ах! для чего живу я и чувствую? Мозг высох в костях моих; кровь улетела из жил моих на воздух, едва могу двигать составами — но я живу еще и чувствую! Боже! для чего я чувствую?
Итак, я осужден здесь умереть? В стенах сего ужасного жилища окончу я бедственную жизнь свою! Замок древнего Юдольфа![137] Кто проникнет страшные твои заклепы? Кто обнаружит ужас, основавший в тебе престол свой? Кто откроет свет надежды в сердце заключенного в тебе узника! Страх, ужас — вечные твои хозяева, и тайны твои сокровеннее судеб предвечного; и кто из смертных откроет их, замок страшного Юдольфа? Отлученный от жены и от детей своих, в тебе сокрою я прах свой, и кто из родных посетит мою могилу? Кто осмелится вступить в твои ограды и достигнуть жилища мертвых? Голод тяготит меня! Неужли определено мне умереть голодною смертию? Неужли доброй Валентин сего не знает? О! он верно бы пришел ко мне и разделил кусок хлеба, и слезу мою перенес бы на гроб Лорендзы, и мои стенания сообщил давно истлевшему ее праху.
Явление 10
Ах, добрый господин мой! Сколько я с вами не видался!
Что? принес ли ты мне чего-нибудь? Я истаиваю от голоду. Целые сутки я ничего не ел.
Вот корка хлеба и кружка с гнилой водою.
Неужли этот раз ты не принес чего-нибудь лучшего? Нет! Благодарю тебя, Отец небесный, и за сию милость, ты печешься о малейшем черве, даешь ему пищу — и я не забыт Тобою.
Но, добрый господин мой, знаете ли вы новость?
Что? Я осужден на смерть? По добродушию ты, может быть, желаешь еще на несколько времени подкрепить истлевший узел жизни? Боже! Боже! Но зачем ты подвергаешь жизнь свою опасности за эту седую голову?
Не беспокойтесь! Участь ваша, граф, еще не решена!
Что ж скажешь ты?
Маркиз Монтони возвратился!
Силы небесные! Моя погибель.
Граф, не беспокойтесь! Бедствия ведут за собою непосредственно и радости.
Ах! Радости? Неужели радость не позабыла старика, пятнадцать лет гниющего в темнице?
Бог смотрит на слезы праведника и посылает надежду в его сердце.
Надежду! Жалкий утешитель! Смотри на мои волосы, от грусти побелевшие! Смотри на кожу, сквозь которую светятся кости, смотри на руки, на ноги — видишь? Ах! и мне мечтать о радостях? В бескровном сердце радость быть не может — в моем нет ни капли!
Грешно забыть Бога, когда мы в счастье, но тем грешнее позабыть его в несчастии; Он общий всем нам утешитель! И прошу вас успокоиться.
Был ли ты у жены моей?
Я каждую ночь читаю целый час священные молитвы над ее гробом.
Благодарю! Так Сатинелли возвратился?
С женою и дочерью!
Элеонора! Ты сестра моей Лорендзы! Бог простит тебе.
Но, милостивый государь, вы забыли уже спрашивать о детях своих!
Ни слова! Долго льстился я мечтою, наконец и та меня оставила.
Вы мало надеетесь на милость Божию!
Безумно было бы ею обольщать себя. Они погибли, нет их.
Неизвестно!
Они погибли в пламени, когда несчастные родители их так поносно оставляли замок. Ах! они погибли!
Почему? Может быть, добрые люди (неужли их нет на свете?), быть может, что родня какая взяли их к себе, вскормили, воспитали...
О! ни слова, ради бога, ни слова! Сердце от радости трепещет, но как скоро я вспомню — мечта.
Приучили бояться Бога и любить добро, быть может, что они сгорают равной нетерпеливостию обнять родительские колена, припасть к груди...
К иссохшей этой груди! Всё перетлело в ней, кроме любви к ним.
Припасть к груди, просить благословения — и позволения мстить обиду!
О, тогда, тогда бы разлилась новая жизнь во всех нервах, я благословил бы их, заключил бы их в свои объятия (встает), прижал бы к своему мертвому сердцу, сказал бы: «Дети! Мстите за обесчещенные седины отца вашего!»
И они сказали бы в один голос: «Мщение, мщение, батюшка!»
Мщение, мщение, дети мои! (Обнимает Валентина и вдруг с трепетом отступает) Мечта! мечта!
Какая сладкая! какая живящая мечта!
Нет — Небо не будет столь милостиво!
Не оскорбляйте его, синьор, не оскорбляйте его такою недоверчивостию. Знайте: дети ваши живы!
Старик! не смейся над отцовым сердцем.
Дети ваши живы, живы — и сей самой ночи вы их увидите.
Я, я их увижу! Валентин! Неужли это один способ погубить меня? О! это самый жестокий способ!
Этой же ночи вы их увидите!
Довольно! Царь небес! Довольно! Это счастие превыше всех земных блаженств! Радость, которой я не заслужил!
Оправьтесь! Смотрите, не измените себе! Вы скоро увидите Монтони!
Как скоро я увижу детей своих, то василисков взор его не отравит моего блаженства. Монтони мне не страшен более.
Вы только тем погубите себя. Один ваш взор, неосторожный, двоезначущий взор оправдает его подозрение.
Так он уже знает об этом?
Злой дух сообщил ему об этом! Он готов отдать половину имения, только бы отыскать их.
Боже милосердый! Они погибнут!
Нет! Не беспокойтесь! Он всякий день их видит, всякий час жалуется им на свои несчастия и сообщает свои подозрения, нимало не беспокоясь.
Так здесь они? Здесь? В этом самом замке? Благодарю Тебя, предвечный Боже, благодарю Тебя! Может быть, что они здесь были, близ тюрьмы моей, слышали мои стенания, слышали сей звук цепей, быть может, а я не знал сего. Ах! я бы не перенес сего — от радости, от радости!
Идут! Так, это Сатинелли! Граф, бога ради, успокойтесь, вы погубите себя и всех нас.
Как перенесу первой взор его? При имени Монтони сердце обливается холодною кровью!
Тише!
Явление 11
Валентин! Что ты тут делаешь?
Я принес ему кружку воды и корку хлеба.
И столько времени болтал здесь?
Он спрашивал меня о времени.
На что? Здесь всегда светло.
Просил, чтоб снять с него цепи.
Снять цепи?
И оковать его в другом месте, потому что кожа подле кистей протерлась до костей.
Однажды сказал я: тогда переменю оковы, как кисти совсем отпадут.
Я то же сказал ему.
Впредь не говори здесь ни слова. Оставь нас.
Явление 12
Граф Кордано!
Неужели маркиз Монтони мог узнать в сем остове прежнего Кордано?
Как и не узнать? Черты лица, с которым ты сыпал на меня благодеяния, глубоко врезались в душе моей.
Не издевайся, Монтони, над Провидением небес! Не ругайся Божьим Промыслом. Что, если когда-нибудь и самого тебя постигнет тяжкая рука Его? О, если бы когда-нибудь постигла тебя тяжкая рука Его!
Я думал, ты уже простыл, забыл горячиться; ан, в тебе остались еще кровь и желчь.
О, как бы я благодарил Небо, когда бы совсем лишен был чувства!
О! совсем напротив. Я чувствую в себе великое удовольствие смотреть на твои гримасы.
Сатинелли! вспомни о том времени, как еще я был графом Кордано.
А я последним нищим во всей провинции? Охотно!
Ты, повергшися у ног моих, молил меня из милосердия принять к себе в пажи!
И ты, по своему великодушию, сделал меня своим другом. А? не правда ли?
Ты скитался бос, наг, без имени и пристанища!
То и другое ты мне доставил; одел, обул, пристроил.
Утешаясь мыслию, что Сатинелли защитит и сам седую мою голову!
Разве здесь теперь ты без пристанища? Не защищает ли тебя сей свод от бурь, дождя и снегу? Доходил ли когда-нибудь к тебе звук грома?
Холод, голод.
Холодный воздух лучше для здоровья, а голод, сказал греческий мудрец, есть лучшая приправа к пище[138].
Сырость.
Спокойнее будешь спать.
На диком камне.
Все угодники так спасались.
Изверг! Ты не боишься Бога! Столько лет томиться в подземелье! Нет души, которой можно бы открыть свои страдания!
Ты очень прост! Зачем всякому открывать свои тайны?
Ты лишил меня имения!
Земного? Стяжи небесное!
Я тебя прощаю!
Благодарен!
Ты лишил меня жены. Да покарает тебя гнев небесный и проклятие Церкви!
Да, если б это так было.
Ты лишил меня детей. Да будет проклята душа твоя пред Богом Правды!
Худо!
Чудовище!
Как будто я для тебя так страшен!
Кровопийца беззаконный!
Всё это хорошо в трагедии. Послушай! Я хочу, — и для сего единственно и пришел сюда, — я хочу примириться с своею совестью и познакомить дни твои с спокойствием.
Спокойствием? И ты можешь хвалиться познакомить меня с спокойствием? И из твоих проклятых уст может исходить спокойствие? Беззаконник! Язва, смертная, всеумерщвляющая язва вьется над головой твоей; смерть видна из твоего взора — и ты еще можешь обещать спокойствие?
Лорендза почивает вечным сном.
Монтони! Не произноси ее имени! Или не чувствуешь, что против воли на щеках твоих показывается бледность, когда дерзаешь ты произнести святое имя ее?
Гм! быть может. Дело в том — мне самому наскучило держать тебя взаперти; да и самому тебе, я думаю, не очень жизнь твоя приятна. Итак, когда хочешь быть вольным, это зависит единственно [от] тебя.
От меня?
Единственно от одного тебя зависит возвратить себе свободу; возобновить свои чертоги, свои замки, нажить опять имение — и кончить остаток жизни в неге и довольстве.
От меня? Монтони! посмотри на эти руки, эти ноги. О! как сладостно истаивать в темнице!
Подозрительный старик. Ты увидишь, что нет ничего чистосердечнее сего признания.
Что мешает произвести его в дело?
Безделица! Как бы то ни было, а всё я уверен — да и ты признаешься, — ты мне не можешь желать добра.
Тебе добра? О Сатинелли! нет в аде муки, какой бы я не пожелал тебе!
Охотно верю. И потому-то я соглашаюсь дать тебе свободу под условием.
Каким?
Оставь в замке мне детей своих.
А! Сатинелли! Теперь открывается твой план! Что, изверг, что? Конечно, они мечтаются тебе в ужасных привидениях? Конечно, узнал ты, что этот скелет, этот изможденный остов имеет руку, сильную руку, которая омоет седины мои в крови моего убийцы?
Га! ты об них знаешь?
Ангел-хранитель мой сообщил мне весть сию, и я спокойно опочил на одиноком камне. Ангел-мститель возвестил тебе об них — и ты вострепетал в вертепе злодейств твоих. Поди от меня, не заражай радости моей своим присутствием. Я мечтаю о Лорендзе и детях своих.
Как? разве не уверен ты, что их нет уже на свете? Они погибли вместе со стенами замка.
Так думал я и плакал — а теперь...
Разве ты думаешь, что есть еще какой-нибудь шпион, которой знает о твоем заключении и известит о сем детей твоих, хотя бы в самом деле они существовали?
Я сего не думал и рыдал; теперь...
Измена! Предательство! Кто был у тебя? Где он? Куда сокрылся? На ком прольется дождь мучений, каковых трепещет человечество? О! мне необходимо надобно проникнуть сию ужасную тайну! Кто был здесь?
Давно окостенело это сердце и ничего не чувствует, кроме презрения к жалкому злодею и мщения неблагодарному.
Мщения? О! теперь узнаешь ты, что значат бедствия на сем свете! (Убегает)
И мщения, страшного мщения неблагодарному! (Падает на колени) Творец! Тебе приношу на жертву первое биение радостного сердца; я увижу их, детей моих, увижу — вечная благость!
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТИЕ
Явление 1
И теперь положись на верность человека! Если ты богат, могуществен, он в виде подлого червя вьется у ног твоих, но если хоть мало счастие изменит тебе — червь сей превращается в ехидну[139] и уязвляет руку, воздвигшую его некогда из праха. Как? и он уже об этом знает? И сквозь своды мрачного его жилища проникла ужасная весть сия! Кто сообщил ему ее? И чьею неверностию или оплошностию похитил он мое спокойствие? Нет! нет! Конечно, бедствия вскружили ему голову! Он мечтает, утешается выдумками — а я, я беспокоюсь! И чего? Чего мне беспокоиться? Но отчего в словах его такая надменность? Откуда родилась убивственная улыбка на полуумершем лице его? Какая-то надежда, уверенность сверкает в тусклых взорах его? Он знает, знает — ах! и более меня. (Звонит. Слуга входит) Позови ко мне Рапини! Всех осмотрю я, ничья улыбка, ничья простая мина не уйдет от моего взора! Всё взвешу, всё изочту — и тогда...
Явление 2
Что? Слышал?
Слышал!
Что?
Что ты был в тюрьме!
Только? Более ничего?
Ты, кажется, встревожен?
О! нимало! Я даже весел, довольно весел, кровь моя течет спокойно, сердце бьется одною радостию, я счастлив. Что ты так уставил на меня глаза свои?
Далее?
Я столько счастлив, что если это счастье продолжится еще хоть час, то я задохнусь! О, как я блажен теперь. (Закрыв лицо обеими руками, с трепетом садится)
Далее!
Но мне хотелось бы еще умножить сие блаженство. Я хочу быть весел, покоен и обеспечен совершенно.
Сердечно радуюсь! Итак, ты начал...
Желанием освободить Кордано из заточения.
Хорошо!
Я отдал ему свободу, всё его имение. Чему ты улыбаешься?
Ну!
И в удостоверение тому я объявил ему, что известен о его детях.
Хорошо!
Он сказал мне, что они недалеко отсюда, очень недалеко.
Да.
Я хочу найти их и вручить отцу.
Монтони! Монтони!
Что?
Как? Или ты сам не примечаешь, как ты изменился в лице? Отчего трясутся твои губы, язык на каждом слове костенеет?
Прости меня, Рапини! Я тебя обманывал. Представь положение души моей и состояние моего сердца! В сем замке есть изменники. Они острят кинжалы — и я их не знаю. О Рапини! Научи меня, как поступить в сем случае.
Я это знал.
Ты знал?
От самого тебя. Конечно, должно быть в груди твоей великому волнению, когда не помнишь, что ты Валентину, попавшемуся прежде всех навстречу, рассказал об ужасе своем и подозрении.
Я лишился ума.
И сострадательный старик рыдал, смотря на твое смятение, отчаяние и сообщил мне. Итак, ты мог подозревать меня в измене? Сатинелли! Сатинелли! ты потерялся!
Совершенно сошел с ума. Теперь я поступаю осторожнее! Корабелло и Оридани не знают ничего. Они желают даже сами отыскать их, усердно стараются исполнить должность, на них возложенную. Элеонора! Га! Она всё знает, знает всё — и вся измена от нее; и, вероятно, она открыла дочери своей и девке о сей ужасной тайне; как-нибудь у Валентина унесли ключи, ходили в подземелье, и граф узнал от них. Так! так! Я за них примусь! Гм! Скорее потеряешь бодрость и терпение, чем выведаешь что-нибудь у этой ханжи! Теперь я приступлю к дочери и девке. Рапини, позови ко мне Эмилию и Розалию.
Явление 3
Или теперь исчезнет всё мое искусство? Или стены замка Юдольфова увидят в первый раз обманутым своего повелителя? Уже ты обветшало, здание веков прошедших. Целые три века было ты загадкою Европы и ужасом Италии. Неужели при Сатинелли обнаружатся твои тайны и стены твои рушатся со мною? Кто из смертных имеет столько смелости, чтобы мог без ужаса коснуться оград твоих; и кто из демонов столько отважен, чтобы мог пройти глухие мраки, полные трупов, пройти стены, обрызганные кровию?
Я.
Кто ты?
Я пройду мраки, наполненные трупами, и освещу твое посрамление.
Ты, блуждающий среди полуночи! Кто ты?
Я пройду стены, обрызганные кровию, и предам тебя на поругание всего живущего!
Явись ко мне, ты, подлый из пресмыкающихся духов! (С яростию поражает саблею в стену) Предстань мне, покажись!
Я открою гробы истлевших и обличу тебя пред небом и землею.
Га! Измена! Коварство, хитрость! О! ты меня не устрашишь! Если подлинно ты вестник ада — уверь меня, предстань; час полуночи настал, гробницы отверсты, хороводы теней блуждают по распутиям — покажись мне.
Сей полночи ты увидишь меня; холодными руками обниму я трепещущее тело твое, прижму ко обнаженным костям груди моей и на губах твоих положу печать Геенны.
Страшный вестник!
(Вскакивает.) В эту ночь, сказал ты? Дух-возмутитель! В эту ночь покажешься ты предо мною?
Явление 4
В эту ночь? (Утирает лицо.)
Подойди к нему, Розалия!
Боже избави! Извольте вы идти вперед.
Тебе лучше — он тебя больше любит.
Он бледен, как стена!
Маркиз!
Опять!
А! это вы! Зачем?
Вы приказали нам здесь быть.
Розалия! оставь нас!
Подойди ко мне, Эмилия. Что делает маркиза?
Она на своей половине.
Что делает? Плачет?
Нет!
Весела?
Она теперь несколько спокойней.
Хорошо. Не говорила ли она тебе чего?
Нет!
Как? Она не говорила, что знает тайну, очень важную тайну?
Она не знает никаких тайн.
Почему?
Она не любопытна.
Ты сама не слышала ли чего от нее?
О чем?
О чем-нибудь и, например, об этом замке, и что в нем.
Слыхала.
Что?
Что в нем много духов.
Ребячишься, Эмилия! Каким тут быть духам? Послушай! Я всегда был уверен, что ты меня любишь, любишь как друга и отца, не правда ли?
Конечно.
И что ты готова сделать мне угодность.
Если только могу. С охотою.
Мать твоя упряма. О! она могла бы сделать меня счастливым — но нет, она не хочет. На тебя теперь надеюсь я, Эмилия! (Берет ее за руку) Не правда ли, ты любишь помогать несчастным?
Я должна.
Послушай же! Много протекло времени, как один мой знакомец, злодей, какому только быть можно, препоручил мне под стражу одного старика, родившегося в неге и воспитанного в роскоши. Лет сорок жил он в совершенном изобилии, а теперь — теперь гниет он в глубоких подземельях! Ты бледнеешь, Эмилия?
Мне жаль его!
Так ты об нем знаешь?
Вы сами сказали.
Гм! Тут он должен переносить голод и холод, страшную сырость, спать на голом камне, утешаться звуком цепей.
Несчастный!
Ему можно помочь.
Помочь?
Ты вдруг переменилась. Краска выступила на щеках твоих. Ты знаешь об нем, Эмилия?
Мне жаль его.
У него были дети!
Ах! у него есть дети!
Изверг, осудивший его на мучение, желает только видеть детей его! От сего единственно зависит вольность старика. Чего бы ни употребил я, на что бы ни отважился, только б достать вольность несчастному страдальцу.
Он в вашей власти.
Но меня связала ужасная клятва — не желай знать ее, Эмилия! Не любопытствуй! Что я ни делал — везде невозможность. Я не могу снять оков с рук его. О, если бы ты видела его, Эмилия, — ты бы не могла перенесть ужасной сцены. Ты бледнеешь, Эмилия!
Мне жаль его.
Я сейчас был у него; прижался к его сердцу и на оледеневшую грудь его пролил источник горьких слез! Но что помогут слезы? Я объявил ему условие, на котором может он получить свободу. Он плакал.
Плакал?
Он плакал, и его клятва, клятва разгневанного старца, носилась на его губах; наконец рыдания его наполнили темницу — и проклятье раздраженного отца вознеслось к Богу правосудия.
Проклятие! Небесные силы!
«Да будут прокляты дети мои, — сказал он, — если, знавши участь страдальца, — и не спешат помочь ему». (Страшным голосом) Ты бледнеешь, Эмилия!
Маркиз!
«Да будут прокляты все те, — сказал он, — которые знают о детях моих, знают мою участь, и молчат, и не уведомят о том детей моих».
Да остановится страшное проклятие на устах его — я...
Что? Ты знаешь о детях Кордано?
Знаю! знаю! Старец праведный, божественный старец, не кляни детей своих! Маркиз, узнайте во мне дочь графа Кордано!
Что?
Я дочь графа Кордано и Лорендзы. (Повергается к его коленям.) Маркиз! Эмилия у ног ваших, и ежели Лорендза могла перенесть все муки от Монтони, то Эмилия устыдится жить при Сатинелли.
Гром небесный!
Лорендза! (Лишается чувств)
Где я? что я?
Помни полночный час!
Явление 5
Давно полночь! Мрак покрыл окрестные стороны, но сон бежит сего проклятого места. Одна Лорендза спит непрерывным сном. Что с нами будет? Что, если все наши намерения расстроятся? О, горесть! Бог свидетель, что я не жалею седин своих. Довольно видели они несчастий, довольно претерпели бедствия — пора, пора найти им покой. Но кто останется тогда защитником у старого Кордано и детей его? Кто воспламенит сыновнее сердце и сердце дочери тем пламенем, какое может защитить их? Разве один Ты, Правосудный Мститель, разве один Ты примешь их под кров Свой и спасешь в Своих отеческих недрах! Злодей всю ночь пробудет без сна; подозрения его час от часу становятся сильнее — мы погибли!
Явление 6
Валентин? это ты?
Я, синьора!
Что это ты делаешь?
Читаю по усопшей молитвы.
Лорендза! Лорендза! если и теперь способна ты чувствовать и если иногда позволено тебе оставить места Рая Божия и приникнуть к праху своему — призри на нас, тебя оплакивающих, тебя, святая! Здесь, у сего вместилища твоего праха, клянусь, Лорендза, не жалеть ни крови, ни слез, ни жизни, только бы спасти твоего супруга, и детей твоих, и доброе твое имя. Молись за них! Испроси им благодать Божию, испроси душевную твердость, Лорендза! (Падает на колени.) Лорендза!
Со святыми упокой, Господи, душу преставльшейся рабы Твоей...
Идеже несть болезнь, ни плач, ни воздыхание...
Но жизнь бесконечная.
Жизнь бесконечная!
Един естеством Сый Животворец! Христе! и благости неизследимая пучина! Усопшую рабу Твою Царствия Твоего сподоби, Един имеяй множество щедрот и бессмертие.
Един имеяй множество щедрот и бессмертие.
Аминь![140]
Старик! Я чувствую, что уже не увижу восхода солнечного. Если так угодно небесам, чтоб у несчастливых сирот отнять последнюю помощь, то, Валентин! Отцом небесным заклинаю тебя, не оставь Октавия и Эмилии!
Пока седая голова сия не свалится в могилу — я всегдашний их защитник!
Скорее надо окончить дело! Если за страдания Лорендзы Бог благоволит спасти их, то — вот всё мое имение. Это моя духовная. Ее-то будет спрашивать Монтони — и не получит. Здесь, в присутствии Единого Бога и тебя, старик, кладу я крепость под сею гробницею; здесь они найдут ее, и если они будут благодарны, то не позабудут несчастной своей тетки, которой последние минуты жизни посвящены были их пользе, Богу и Лорендзе.
О! они будут благодарны!
Октавий ничего еще не знает о своей участи! Этот пылкий молодой человек противится всем представлениям Оридани и не хочет его выслушать.
Но наконец он согласился. Оридани взял от сих покоев тайные ключи и здесь, при сем гробе, уведомит его об его участи.
И здесь, при этом самом гробе, я познакомлю его с его сестрою. Я теперь иду. Будь осторожен, Валентин, ради бога, не погуби нас!
Ступайте, сударыня, — я их ожидаю!
Что Сатинелли?
Так спокоен, весел, как грешник в последний час свой. Ступайте в свои покои — неравно ему вздумается навестить вас.
Будь осторожен, старик, не погуби нас! (Уходит.)
Явление 7
Ах, как тяжко быть под властию злодея! Всякий час я должен опасаться, чтоб не обнаружить своего сердца. Я должен ругаться над страданием Кордано, чтоб не открыть души своей. Но Ты, Творец! Ты видишь мою внутренность, Ты, испытующий сердца и мысли, Ты не причтешь мне в грехи, когда язык мой произнесет проклятье и хулы на того, к кому привязано сердце мое. Как тяжко, как горестно быть под властию злодея! Ах! не они ли? Так, они! они! Небесные силы! Дайте ему бодрость, дайте силу всё слышать и всё чувствовать. (Отходит в сторону.)
Явление 8
Куда ты тащишь меня? Зачем здесь именно, а не в другом каком месте хочешь ты открыть мне тайну?
Всё узнаешь после. Но здесь был кто-нибудь. Горит лампада, и дверь отворена.
Это я здесь, синьор.
А, Валентин! Ты здесь!
Как, Оридани? Ты хочешь целый замок сделать участником сей тайны?
Корабелло! ты говоришь как малоопытный ребенок.
Да! я еще не научился шутить именем Божиим и играть клятвами.
Старик! оставь нас одних.
Оридани! я готов тебя слушать.
Корабелло! С осьми лет мы жили вместе. Бог свидетель, сколько я любил тебя. Все называли нас друзьями. Неужли ты поставишь их лжецами?
К чему этот вопрос?
Могу ли я говорить с тобою откровенно?
Прошу.
Скажи мне: знаешь ли ты что-нибудь о своем рождении?
Я сирота.
Воспитан?
В доме твоего отца!
Кто внушил в юное сердце твое законы чести и добродетели?
Отец твой.
Кто старался, чтобы ты — хотя ты ясно не мог доказать благородства родителей, — кто старался поместить тебя в орден рыцарской?
Добродетельный отец твой!
Помнишь ли законы рыцарства?
Разве имеешь ты причину об этом спрашивать?
Хорошо! Я верю, очень верю, что ты вступишься за обиду, почитаешь женщин и стариков и готов, не жалея последней капли крови, защищать притесненную невинность.
Так клялся я.
Но если уже сия невинность, сия чистая, кроткая невинность потрачена, попрана вечно — о! рыцарь! что говорит тебе сердце твое?
Мщение!
Но если сей злодей, сей хищник невинности, убийца добродетели, если это чудовище, изверг тебе знаком, короток, и если не друг, так по крайней мере ты всеми силами стараешься снискать его дружбу?
Не может быть! Не может быть! Хотя бы это был ты сам, Оридани, я поражу тебя сим железом, отомщу за невинность — и после им же накажу себя за убиение друга.
Довольно, рыцарь!
Знаешь ли ты, кто лежит в этом гробе?
Нет!
Знаешь ли, чей это портрет?
Прекрасная женщина!
Теперь выслушай! Лет пятнадцать, как она во гробе; ни один из рыцарей не знал ее участи. Она была замужняя, горячо любила мужа, и он обожал ее. Она была похищена.
Похищена? Кто мог отважиться?
Злодей. Чудовище, отягощающее землю, изверг, которого существование посрамляет человечество.
И ты молчал об этом до сих пор? Ты, рыцарь, позволил быть в праздности мечам нашим, когда страдала добродетель и невинность? Оридани!
Но когда б ты знал имя победителя?
Клянусь престолом Божиим и правосудием Сидящего на нем до тех пор не успокоиться, пока труп хищника не распрострется у сего гроба! Кто он?
Сатинелли!
Сатинелли? (Стоит в окаменении)
Слушай, слушай! Сердце твое раздерется на части, дух твой займется от неистовства, но ты до тех пор не успокоишься, пока труп хищника, труп преступного Сатинелли не распрострется у сего гроба.
Клянусь невинностью, здесь почивающей, клянусь священным долгом рыцаря исполнить свою клятву. Кто она?
Лорендза Кордано!
Сатинелли!
Она была похищена вместе с своим супругом.
С ним вместе?
Он был заключен в оковы, посажен в тюрьму.
Злодей! злодей!
Лорендзе представлены были все удовольствия света: роскошь, нега, великолепие; одного от нее требовали — согласия на любовь!
Бездельник!
Всё отвергла, всё презрела она, и — Корабелло, теперь слушай меня внимательнее — Сатинелли после всех искушений, всех приманок приступил к угрозам; с презрением смотрела она на изверга — и он устоял в своем обещании.
Сатинелли!
Она заключена была в сей комнате — и первый опыт был голод. Три дни, три ночи терзалась она гладом и жаждою.
Сатинелли!
Тут пришел он подтвердить свое решение — и был отвергнут. Страшное проклятие из уст Лорендзы посыпалось на темя изверга. Тут небо положило испытать крепость смертного; желало узнать, до какой степени может продлиться его терпение, и — слава человечеству — Лорендза выдержала опыт! Ангел света улыбнулся, видя душу ее, носящуюся на ее губах, — и Сатинелли, этот бич, эта пружина ада, видел себя презренным, приступил к новым опытам. О Корабелло! как тяжко мне произнести ее участь, но каково было ей переносить ее! Лорендза окована была с ног до головы. Она простерла руку в оковы — и улыбалась! Поднесена была ей отрава, которая бы мучила ее, не умерщвляя, она выпила — и улыбалась.
Перестань, жестокий, перестань! Какой злой дух внушил тебе слова сии? И кто из смертных мог на это решиться?
Демоны бездны трепетали, видя сие позорище[141], — и Сатинелли был спокоен.
Невозможно, быть не может!
Тут в первой раз показалось смятение на лице ее, и слезы засверкали на глазах страдалицы. Но милосердие Небес послало в грудь ей бальзам утешения. «Вздох сей, — сказала она, — посвящаю я Богу Милосердия и мщению детей моих!» В сию минуту, когда весь свет ее оставил, писала она к Элеоноре.
К Элеоноре?!
Сестре своей, писала о своих бедствиях, и Валентин отправил ее письма, но ответу не было. Ярость пылала в сердце Сатинелли. Беспокойство когда-либо преодолеть ее терпение наполнило его неистовством. Кинжал прошел сквозь сердце, и последний вздох ее посвящен Богу Милосердия и мщению детей ее.
И страшному и удовлетворительному мщению всего живущего. Но где девались сии несчастные? Или страдания их матери не тронули их сердца? Или ее стенания не коснулись беспечного их слуха? Если случай отдаляет их от мест сих, мест ужаса и отчаяния, если не могут они достигнуть гроба своей матери и принести удовлетворительную жертву, — то, Оридани, я беру сию святую должность на себя. Глагол Всевышнего, священные законы рыцарства обязывают защищать невинность и мстить злодею.
Так пади перед сим небесным изображением, преклони колена перед прахом добродетели, облобызай истлевшие остатки гонимой невинности. Знай: Лорендза, сия божественная добродетель, этот чистейший ангел в виде смертной... Хвались, Корабелло, ты — сын Лорендзы!
Ты единственный сын Лорендзы и престарелого Кордано. Он, он и теперь, твой отец, и теперь еще томится в оковах. Ты и Эмилия — хвалитесь небесным милосердием! — вы дети Лорендзо и Кордано.
Вечный! Вечный! (Падает на землю) Сколь непонятны суды Твои!
Явление 9
Вот он, вот он, Эмилия! Лорендза!
Матушка! Братец! (Падает на колени)
Лорендза!
Святая добродетель! твой прах покоится во гробе, но твой дух с улыбкою парит над нами! Спустись и благослови!
Явление 10
Насилу я опять в своем покое! Проклятый замок! Куда ни повернись, везде гробницы. Мудрено ль попасться какому демону. Тогда прости свет!
Явление 11
Ах!
Что ты? Это я.
Кто?
Валентин!
Ах, добрый старик! Беги, пожалуй, в ту комнату, где стоит гроб. Ты знаешь!
Зачем?
Там маркиза с Эмилией. Ах, Боже мой! Как всё чудно.
Элеонора не возвращалась?
Я не знаю! Я бросила ее у гроба. Что-то там будет с нею? Валентин, скажи, пожалуй: отчего маркиз наш так сердит?
Спроси его.
Он показался мне бездельником.
Почему же?
Честный человек так зол не бывает, а он — изверг.
Га!
Ах!
Что ты?
Здесь есть дух!
Тебе послышалось.
Мудрено ли здесь быть духам, если господин замка самый — Сатана.
Ты бредить, дочь моя. Скоро ль маркиза здесь будет?
Не знаю. Валентин! зачем притворяться? Я всё знаю.
Что ты знаешь?
Что? Разве забыл ты — поутру ты говорил маркизе о каком-то бедном графе. Элеонора плакала.
Откуда ты взяла это?
Ты рассказывал ей о Лорендзе, и она рыдала.
Ты это знаешь?
Почему не так? Ты говорил о детях того графа, что они отсюда близко, очень близко.
Ты лжешь, Розалия.
Ах! ты хочешь провести меня! А уличить ли тебя?
Ты очень любопытна.
Вы все согласились сегодни посетить его — ты, маркиза, Эмилия, еще какой-то господин, которого она называла сыном графа.
Га!
Ах, Мать Божия! Тут верно дух!
Явление 12
Ага! чудовище, изменник!
Ах! (С воплем убегает.)
Государь!
Что? что? подлый невольник! Коварный раб! Это верность? Шпион! Где ключи?
Что ж ты молчишь? Или страх сковал преступный язык твой? Чего ты трепещешь?
Маркиз! Поверьте, что я трепещу не о себе: седая голова сия не думает уже, небесные ли громы или удар кинжала раздробит ее. Поверьте, я трепещу не о себе.
О ком же, вероломный? Не я ль воздвиг тебя из праха ничтожества?
А кто меня туда повергнул?
Я открыл тебе душу свою.
Да будет проклята та минута, в которую осмелился я быть поверенным злодея.
Послушай! Два слова: блаженство, смерть!
Блаженство? Ах, маркиз! Удар небесный истяжет некогда за все блаженства такого роду; и в тот день, когда Небесный Судия повергнет дом сей в пропасть, когда священная кровь Лорендзы, смешавшись с пламенем гееннским, будет свирепствовать под нами, — о, тогда такая смерть исхитит меня из вечной гибели.
Безумный! Где Элеонора?
У Лорендзы!
Кто провел ее к ней?
Я.
Эмилия?
Вместе с Элеонорой!
И...
И таким из смертных, которого одно имя потрясет тебя во всём составе.
Довольно! Ты теперь на краю гроба; когда еще жизнь мила тебе, скажи мне: кто он?
Царь небес! прими последнее мое моление! Спаси жизнь несчастного Кордано и покажи еще ему земные радости.
Спаси Эмилию, спаси Элеонору — они достойны лучшей участи!
Спаси и его — его, чья жизнь необходима стольким добродетельным смертным! Спаси, с ущербом собственной моей жизни.
Спаси, спаси!
О Господи!
Несчастный! Что теперь? Пей кровь свою, терзайся ужасом, когда ты мог блаженствовать! Всё постигаю я! Густая тьма спадает с глаз моих! И пламя, пожиравшее мою внутренность, с какою-то легкостию, с какою-то приятностию льется из жилы в жилу. Вся гроза прошла, и будущее обещает мне радость, обещает мне веселие, какого не чувствовали в сердцах своих Калигулы и Каракаллы[142].
Помни полночный час!
Ага! (Убегает).
Явление 13
Отец небесный! помоги мне! (Поднимается и падает) Нет! еще не время — мертвые еще не встают. Творец, Творец! (Силится встать — тщетно) Должно успокоиться — моя могила вырыта! Господи!
Явление 14
Что? Чувствуешь? Подай ключи! Мне надобно с ним видеться.
Постой! Я прежде схожу к Сатинелли и посмотрю, чем он занят. (Идет, наступает на Валентина и отскакивает) Кто тут?
Постой, уймись, клубящаяся кровь, дай мне силы собраться с духом. Кто тут?
Старик! ты это?
Господи!
Ты весь в крови! Что с тобою сделалось?
Скорее, скорее, скажи нам, если можешь, что с тобою сделалось?
Несчастные! Я оставляю вас. Элеонора! где дети графа?
Здесь, здесь. (Поддерживает его)
Оставьте меня, не беспокойтесь, дети любезного мне человека. Ах! я умираю! Не теряйте времени, скажите графу — я... я ожидаю его вместе с Лорендзою у врат Царствия Небесного! Господи! неужли Ты меня отвергнешь, презришь? Простите! Боже, Боже! (Умирает.)
Не забудь и нас, божественный страдалец. Не забудь и нас в твоей молитве. Дух Лорендзы, призри! И внемли сему святому: он уверит, что последняя капля крови твоего сына посвящена тебе и Богу. Друг мой! мой Оридани, не оставь меня в сии решительные минуты. Пойдем к злосчастному отцу — и я паду пред ним, облобызаю цепи праведника и умру у ног его. Оридани, веди нас!
Октавий, Эмилия, поспешим к нему; но, Оридани, — ты должен остаться.
Так, синьора! Я останусь!
И ты не жаждешь видеть старика в несчастии? Ты равнодушен к бедствию других? Эмилия! проси его! И если голос дружбы для него невнятен, то, может быть, ты сделаешь более. Проси! Моли его!
Октавий! Или ты думаешь, что Сатинелли теперь в бездействии? Что, ежели опять он обнаружит наши тайны? Октавий! Рассуди — и ты согласишься! Мне непременно должно остаться здесь. Я буду при нем неотлучно, я усыплю его неистовство, но если это не поможет и хитрость не успеет, то я явно сам обличу тебя. Я вымышлю какие только можно клеветы и распущу такие слухи, такие вести, которые сразят его; не огорчайся, Корабелло, всё пройдет, всё скоро кончится. Но если и в сем я не успею, если предосторожность наша покорится коварству хищника... Октавий, тьма смертей во власти человека; тогда чрез сих защитников противу злодейств и распутства, чрез смерть мы там соединимся вместе, там — и начатое дело поручим Верховному Мстителю!
Не думай, не думай так печально, Оридани! Какое-то небесное веселие оживотворяет дух мой! Какая-то святая уверенность на правосудие небесное, какая-то надежда дает мне новые силы. Есть Бог — есть и правосудие!
Есть Бог, есть мститель — и будет воздаяние[143].
И будет награда!
Будет!
Будет!
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Явление 1
А! каков им кажется Монтони? Гей! (Звонит, входит Марко)
Явление 2
Государь!
Проси ко мне гостей — всех, всех, кто только остался в замке; прикажи подать столетнего вина и золотые бокалы.
Слышу! (Уходит)
Одиннадцать часов! (Встает.) Еще остался целый час — решительный, ужасный час, в которой я точно должен оправдать свою мораль! И непонятно! Неужли так благосклонны громы суда Божия? Они звенят беспрестанно над моею головою — а удар всегда падает на другого! И если земное правосудие ко мне так милосердо будет, как небесное, то Сатинелли, этот сильный бич сих лицемерных фанатистов, будет еще блаженствовать в селениях Рая! Чего мне трепетать? Чего страшиться?
Явление 3
Синьор!
А! Подойди поближе! Что? Валентин мертв?
Мы уже и погребли его.
Зачем? Когда я приказывал?
Мы бросили его в яму, дабы прах его, самый прах изменника чувствовал, как мстят измене.
Браво! Поближе, Марко! Что? Бывал ли ты когда в сражениях?
Могу ли я, синьор, сказать пред вами откровенно?
Как на духу.
Я был исаулом у славного разбойника[144], который опустошал Богемию и Венгрию!
Изрядно. Следовательно, сражения для тебя не новое?
Моя стихия.
Ну, ежели послать тебя миль за сто ограбить какого богача?
Я готов хотя за мертвой и живою водою[145].
Поединки имел ли ты?
Множество.
И после всего этого не мучит ли тебя когда такое чувство, не слишком веселое, которое назвали филозофы и моралисты совестью?
О! Слава богу, никогда! А! а! однажды, помню, мучим был я ею. Случилось на дороге встретиться с монахом; я сейчас решился его ограбить, но он упал к ногам моим, рыдал, благословлял меня — и я пустил его. Но как скоро он ушел из виду, то совесть начала меня терзать, зачем упустил его.
И, верно, в другой раз избежал ты страшных ее угрызений? Спасибо! С сею совестью ты можешь жить на свете. Валентин погиб — и Марко вступит в управление всем замком.
Милость!
О! Конечно, милость, но я люблю достоинства и хочу поднять тебя, открыть путь к славе. Если в этом посте ты будешь исправен, то после наложи на себя корону — то и она тебе легка покажется. И если верен будешь, то все мои щедроты на тебя прольются. Если ж... Видел Валентина?
И понимаю, государь! Его кончина есть последствие его измены.
Вот тебе ключи! Сперва ступай ты к погребу.
Где граф Кордано?
Как? Ты известен?
Как не знать? Я млел от радости, смотря, как мучится упорство, дерзость и...
Ступай туда. Ты там найдешь его не одного. Смотри, на первый случай этот опыт твоего искусства: ты должен там всех запереть и так, чтобы никто из них того и не приметил.
Это безделица! И вы увидите, сеньор, что я рожден к великим подвигам. (Хочет уйти — врывается Рапини)
Явление 4
Ты здесь болтаешь, а не знаешь, что делается в замке?
Что такое?
Не сошел ли ты с ума?
Ну, что?
Ты получил пакет?
Вот он!
Прочел?
Весь.
Если он не трогает тебя, пусть так, но рассуди: один ли живешь ты на свете? Если ты свободен от предрассудков, то кучи окружающих тебя им подвластны.
Марко! сейчас ступай, куда я велел, и зови ко мне в покой Оридани. Скромность и даже скрытность должны быть твоими главнейшими достоинствами. Понятно?
Понятно, милостивый государь!
Явление 5
Монтони! Я тебя не понимаю!
А я тебя понял! Кто ж из нас теперь сумасшедший?
Кто будет более с тобою говорить. (Хочет идти)
Рапини! (Встает) Как! Неужли мог ты подумать, что я сам так мало внимателен к жизни и смерти?
Что же значит твое бездействие?
Делать нечего.
Нечего делать? Сатинелли! либо ты меня обманываешь, либо сам ужасно обманут.
Думаю, ни то, ни другое. Что сделалось с тобою?
Что Элеонора?
Как ей угодно!
Кордано?
Всё в том же месте.
А знаешь ли ты, что Элеоноры нет в ее покоях?
Что ж? Статься может.
Я всюду искал ее, Эмилию и Корабелло — их не было; я подхожу к тюрьме Кордано, вслушиваюсь, слышу голоса, но различить не можно.
Что ж?
Думаю, Элеонора там.
Я верно знаю, всё знаю, что и Элеонора, и Эмилия, и Корабелло — у старого Кордано.
Как?
Узнаешь, Рапини, всё — уверишься, что я должен быть спокойным. Прошло ненастье, и я с удовольствием смотрю на тучи, пронесшиеся мимо! Знай, Рапини! Ты услышишь радость, радость, от которой, хотя бы лицо твое изрыто было казнящею совестию, ты улыбнешься. Рассмейся, недоверчивый, узнай — я отыскал детей Кордано!
И они здесь, в замке, у меня во власти. Ты удивляешься, Рапини? Но остолбенеешь, если я скажу тебе об них; они — Эмилия и Корабелло.
Что ты? Корабелло — известный рыцарь, а Эмилия — дочь Элеоноры.
Это всё бы могло тебя запутать, но Монтони — о, Монтони видел всё, всё и теперь смеется замыслам судьбы и Промысла, которого боятся одни убитые умы. Рапини! дай руку! Мертвой замок вечно будет господствовать. Видел ты эту буллу от Папы? Приятель мой в Риме пишет, что от Православной церкви, коей верховный повелитель и наперсник Господень Папа, вышло общее проклятие на изверга Монтони. Они, безумные, не знают, что сей изверг во сто раз приятнее примет проклятие, нежели благословение. Что, Рапини? Что?
Явление 6
Сюда, государь мой! Сюда! Что вы печальны? Извините, если я обеспокоил вас.
Нимало. Я теперь был в комнате своей один и ждал...
Конечно, Корабелло! Как? неужли его не было с вами?
Целый день почти я с ним не видался.
Нехорошо.
А особливо, если мы считались друзьями. Странно...
Непростительно.
И даже подозрительно.
Что? В чем?
Он бегает меня, страшится быть наедине со мною, вечно вьется подле Элеоноры.
А!
Но нет, хотя он виноват передо мною, но я прошу его еще: он молод, а молодость и ветреность — друзья.
Гм! А если я докажу тебе, что он не столько ветрен и горяч, сколько зол и неблагодарен?
Быть не может!
Что он, будучи гостем, желает быть ужаснейшим врагом. Он ищет крови того, кто был к нему издавна ласков и приветлив.
Как? Маркиз! неужли это правда?
Ты любишь Эмилию?
И готов сразиться за нее со всею вселенной.
И потому обязан также ты почтением и отцу ее.
Так, что готов пролить последнюю каплю крови, защищая его спокойствие.
Так обними меня, великодушный молодой человек! Твой твердый голос, твой невинный вид в том меня уверяют. Оридани! Что, если друг твой... Но ты увидишь, увидишь его преступление и произнесешь казнь ему.
Произнесу, сам произнесу я ужасный приговор, если вина его была против Эмилии, отца ее...
Отца ее, который называл его своим другом и вверил тайны свои.
Отселе проклята та мысль, которая будет его оправдать; проклято каждое биение сердца, которое столь сильно билось в сей груди к нему любовию. Скажите, маркиз, скажите мне.
Рапини! Там — послушай, что я препоручу тебе, — там, подле комнаты Лорендзиной, есть свод, наполненный гробами. А! ты удивляешься, Оридани? Я живу так далеко от города — на всякой случай будь готов. Рапини! там есть большой железный гроб. Вели собраться рейтарам и вытащить его в ту комнату, где стоит Лорендза. Я вижу, ты не узнаёшь моих намерений. Увидишь, Оридани! что я умею награждать, но и умею наказывать. Ступай, Рапини! А ты, Оридани, останься здесь. Я скоро буду. Только вооружусь — а тогда ты увидишь такое зрелище, которое тебя научит опытом, что значит измена и какова ее награда! (Уходит.)
Явление 7
Ступай, куда влечет тебя твоя погибель! Господи! как злоба, гордость и высокомерие движет сердцами людей беззаконных! И собственные кинжалы их пронзают им сердца. Но я один, один среди толпы злодеев, и их взоры крокодиловы, их жала ехидны устремлены на одного меня. Одно в груди моей бьется сердце, а тысячи кинжалов грозят пронзить его. Но что так сильно волнует кровь мою? Что препятствует предаться боязни, видя отверстые гробы и изготовленные муки? Это ты, дщерь небесной милости, отрада в несчастиях, утешение в беде, ты, коей единый взор велит мне идти противу всех опасностей, сразиться — и, если должно, пасть; тогда твои объятия, объятия твои полуумерших выведут из гробов и у мертвых облегчат путь к вечности; это ты, святая уверенность в своей невинности!
Явление 8
Где? Где маркиз?
Он вооружается и скоро будет.
Что?
Исполнил, всё исполнил, как вам хотелось; я выждал случай, и...
Пойдем, пойдем!
Явление 9
Где? где они? (Просыпается) Мечта! мечта! Великий Боже! Ты показал мне Рай в моей дремоте, Ты показал мне детей моих и сим вдохнул новую жизнь в давно истлевший остов. Но их нет, нет — всё мечта! Старик, забудь питать в груди своей несбыточный роман — он обольщает сердце, но после очарование пройдет и останется такая пустота в груди, такая мука. О! полезнее и не мечтать о благе, если нам не позволено надеяться получить его. Уже за полночь! Скоро, скоро настанет утро, всё живущее восстанет к жизни — я, один я не буду зреть тебя, светило дня! Лучи твои не разольют во груди моей веселия, которое и самый червь питает в холодном сердце. Постой, Кордано, не ропщи, еще не время: печать смерти скрепляет могилы, глас трубы не расторг оков нетления; подожди, Кордано, дождись того незаходящего, вечно сияющего утра, и тогда, тогда спадут твои оковы, стены заклепов сих с треском разрушатся и вечная жизнь раскроет гробы. О, тогда! тогда, Лорендза! мы встретимся с тобою на высотах небес, я обниму тебя и на твоих губах напечатлею небесный поцелуй бессмертия, тогда, не прежде! Не прежде? Успокойся, слабый старец, нить жизни скоро перетлеет, кровь твоя замерзнет, и тебя не станет более. И я не увижу детей моих? Нет, я увижу их — там, там, когда-нибудь, увижу! (Засыпает)
Явление 10
Это он! Вот он!
Боже мой!
Племянник! ты его разбудишь, не тревожь его, мой милый! Ты плачешь, дочь моя!
Матушка!
Октавий! Эмилия! укрепитесь; с мужеством смотрите на бедствие, которое переносил он с геройскою твердостию! Не подражайте мне, дети мои! Не смотрите на мои слезы — я женщина! По крайней мере ты, Октавий! будь мужественнее сестры своей. Вы плачете? Октавий, Эмилия, послушайте меня: такая встреча может стоить жизни привыкшему к беспрестанным горестям. У него более нет слез, он не может плакать — и не перенесет сего явления! Эмилия! Октавий! дети мои! скройтесь на несколько минут за этот камень. Я покажусь ему одна, я приготовлю его, познакомлю его с чувством, которое давно забыто в сердце несчастного. Эмилия, Октавий, послушайте меня в последний раз. Пойдем, Эмилия. (Отводит рыдающую Эмилию на левую сторону, к боку камня)
Творец небесный!
Октавий, удались! Ради бога, скройся хотя на минуту.
Женщина! имеешь ли ты отца? А! что ж ты повелеваешь мне? В груди твоей нет более любви сыновней. Представь меня судьбе моей — дай умереть мне у ног его. Родитель мой!
Так погуби его, несчастный! Ввергни в изрытую могилу! Сатинелли изрыл ее, а сын туда повергает. Я невинна — исполняй судьбу свою!
Простите. Ах! я сумасшедший! Простите! Я вам послушен. (Идет к стороне и падает на колени, склонив голову к камню.) Несчастный! несчастный!
Как я покажусь ему? Как назову себя по имени — имя Элеоноры для него ужасно! Ах! я преступилась! Я и понесу наказание!
Прочь, прочь! Не обольщай меня! Их нет более!
Эмилия, Корабелло
Родитель!
Ради бога, успокойтесь! Подождите!
Лорендза! нет, нет их. Как? Неужли они? Они! они! (Пробуждается.) Мечта! мечта!
Кто ты, пришелица? Святая ли ты или смертная — скажи мне, кто тебя проводил сюда?
Я сама пришла к тебе, страдалец! Смертная пришла к тебе подать надежду, радость.
Надежду? Оставь меня! В сем сердце есть место для отчаяния, но для надежды, для радости... О! конечно, ты не слыхала никогда о Мертвом замке?
Не ропщи, старец, — не раздражай Творца своим упорством!
Ах! Пятнадцать лет томиться в пропасти, гнить заживо, дышать ужасной смертью. Ах! конечно, ты ничего не знаешь. Но я благодарю тебя за твое усердие. Верно, в этом замке есть еще хотя искра человечества.
Ты спал, Кордано, я тебе помешала.
Конечно! Я мечтал о своих детях и Лорендзе.
Только что мечтал? Неужли и в твои лета можно утешаться мечтами?
А кто наслаждается подлинным счастием? Мечты остались у меня — ими только живу я. И самый воздух, смешавшийся с священным именем Лорендзы, для меня сладок, питателен. Но, незнакомка! если ты пришла сюда из любопытства, если ты желала видеть, до чего дойдет людская злоба и терпение смертного, — то удались, оставь меня, прошу, оставь меня, не соблазняй, и так довольно я несчастлив.
Как, Кордано? ты ни о чем спросить меня не хочешь?
Ах! только об одном! Скажи, скажи мне, где девался Валентин? Где девался мой доброй Валентин?
Его нет уже!
Довольно! Более мне ничего не надобно. Итак, я лишился и его! Несчастный, кто теперь меня утешит, кто принесет счастливую весть, кто будет говорить теперь со мною о детях моих, о моей Лорендзе?
Я!
Ты? Ты! Ах, ты ее не знала, ты не знала сего небесного творения!
Кордано! жалкий, бедный старец, знаешь ли, с кем говоришь теперь?
Надеюсь, с доброю, чувствительною женщиною. Неужли захочешь ты предать меня и тем предускорить смерть мне?
Узнай, Кордано, узнай во мне супругу Монтони — сестру твоей Лорендзы!
Узнай несчастную и обольщенную женщину! Ты отвращаешь от меня свой взор! Кордано! не кляни меня, не упрекай в моем безумстве — здесь, здесь, в этом сердце есть твой отмститель! Прости меня, прости сестру Лорендзы!
Сестра моей Лорендзы! Я тебя прощаю! Это ты, Элеонора! Приближься, обними меня, не бойся цепей и не смотри на эти руки — эта картина самого меня пугает. Обними меня! (Обнимаются)
Кордано! ты, кажется, имел детей?
Ни слова! Воспоминание об них меня снедает. Сердце начинает биться, оставшаяся кровь волнуется, и я теряю бодрость. Иногда, в жару восторга, в пламени исступления я, бренный червь, дерзаю произнесть хулу противу Промысла. Ни слова об них!
Но если, граф, но если я скажу тебе, уверю, что они еще живы? Что твой Октавий и Эмилия еще живы?
Боже, Боже!
Что они вблизи теперь, тебя слышат, готовы пасть пред тобою и желают облобызать твои колена и эти раны обмочить слезами?
Элеонора! ты пришла свести меня с ума, лишить последней силы, последнего терпения. Да простит тебе Бог.
Полно! Подойдите, дети, уверьте старца в благости Провидения. Кордано, это твои дети — обними их.
Родитель мой!
Довольно! Царь небес! Такая радость! Ах! Элеонора! Эмилия! Октавий! вы ли это? Отец небесный! Чем я заслужил сие? Не бойтесь, дети, приступите к несчастному своему отцу, обнимите сей дряхлый остов! Он отец ваш, он отец ваш!
Батюшка!
Произнесите еще раз это слово, дети мои. Пусть я задохнуся от радости! И если, и если это всё мечта, — силы небесные, не дайте мне пробудиться! Как приятна смерть в объятиях детей!
Зачем мечтать о смерти, если власть небесная вам обещает жизнь в объятиях вас любящих детей? Теперь ничто не разлучит нас, никакая власть. Я поведу вас в путь новой жизни; и если нужна будет кровь злодею, пусть он насытится моею — вы должны жить для Эмилии.
Ах, нет! Когда мне стоить будет жизнь толиких бедствий — я пойду за вами во гроб.
И наконец моя молитва услышана! Ты, Владычествующий среди небес! Ты, Коего величия вселенная вместить не может, Боже, Ты не возгнушался простерть взор Свой в сию смертную юдоль, где ужас и одни несчастия доказывают бытие наше! Воззри, приникни милосердым слухом Своим на нас, простри взор любви и милости, благослови детей моей Лорендзы! Боже! Боже! (С восторгам обнимает их, лишается чувств и падает на камень)
Боже! не оставь его!
Довольно! довольно, редкий старец! Ты услышан, твоя молитва пронеслась из сей юдоли к престолу Божию — и Он внемлет, Он внемлет! Эмилия, оставь его! Теперешнее его состояние есть состояние ангелов, он мечтает о Лорендзе!
Лорендза! Лорендза!
Не забудь и нас в твоем небесном мечтании, не забудь и нас, великий старец! Духи света ему внимают, как они внимали твоим стенаниям и воплям. Ты, Непостижимый Властитель небес! страшными путями Ты вел меня к сим ужасным местам, связал цепями любви с злодеем, чтобы чрез нее, Непостижимый, испытать мое терпение и наградить. Теперь я награжден! Теперь могу облобызать отеческую руку и отмстить злодею, заключившему ее в оковы. Пробудись от упоения, великий старец, обними меня еще однажды, призови ко мне дух Лорендзы, наполни грудь мою желанием мщения. Мщение, мщение, родитель мой!
Вечный! внемли мою молитву! Дух Лорендзы, сниди и осени меня! Ты требуешь мщения, сын мой...
Мщения, страшного, удовлетворительного мщения, какое разум человеческий изобретет и сердце смертного чувствовать может. Мщение, мщение, родитель мой!
Сын мой! Неужли первое наше свидание будет сопровождаемо смертельным визгом, и — и в первый раз я прижму тебя к сердцу своему, тебя, обрызганного кровию?
Первое свидание наше будет провождаемо глухими воплями насильственной смерти; ты обнимешь сына, дымящегося в паре новопролитой крови человека.
Которого называл я своим другом...
Га! старик! Или до сей поры еще сия мечта не вышла из головы твоей?
С чистою, братскою любовию я прижимал его к груди своей...
И за сие теперь томишься в подземелье? Га! родитель мой! посмотри на себя — ты поседел в тюрьме; смотри на грудь — едва приметно в ней биение полууснувшего сердца; на руки — эти оковы; посмотри вокруг себя — мрак, сырость, голый камень; посмотри ты вверх — там, над твоею головою, гроб Лорендзы!
Перестань! перестань, сын мой! Или ты хочешь, чтобы я, до сей поры снося терпеливо все несчастия, теперь, у края гроба, опятнал себя малодушием?
Как? Малодушием? Не произноси слов сих, старец! Глас чести давно умер в твоем воображении. Тихо бьется в груди твоей ледяное сердце, кровь твоя едва течет. И если ты не позволяешь мстить зачесть свою и посрамление твое омыть в крови злодея — то я прибегаю к тебе, Лорендза! Ты, живущая теперь в небесном селении, спустись ко мне, укрой в своих объятиях и улыбнись намерению сына, мстителя твоей чести. Среди сей страшной полуночи, в сих местах плача и отчаяния, при сих оковах отца моего клянусь священным Божиим именем, своею честию — не видать дневного света, пока сей изверг не понесет ужасной казни; что есть Бог-мститель — и будет воздаяние!
Явление 11
Хвалю, мой друг, хвалю твое геройство и твою, сударыня, заботливость о супружней безопасности.
(Ко Оридани) Видишь?
К несчастию!
Что, Кордано? доволен? Теперь уже нашел ты детей своих, их видел, обнимал.
О! я умру спокойно. Сего только желал я, о сем просил у Бога — и моя молитва услышана.
И смерть тебе приятна?
Она освободит меня от твоего присутствия, соединит меня с Лорендзою.
В седой голове еще романы! Хорошо! А ты, ты, нежная моя супруга, ты какого ждешь наслаждения?
И ты, чудовище, о сем меня спрашиваешь? Разве ты мало опытен еще в наградах такового роду?
О! о сем мы переговорим в другой раз! Тебе понравилась Лорендза — и ты, верно, не захочешь от нее отстать?
Благодарю тебя, Сатинелли! благодарю тебя от всего сердца. Жить с тобою — хуже всякой смерти.
Я избавлю тебя от сего труда. Теперь ты, Корабелло, ты, кого осыпал я милостями...
Твой пленник.
Явление 12
Государь! Весь наш замок в опасности!
Как?
Что такое?
Разбойники со всех сторон на него напали, окружили, войско в беспорядке — что нам делать? Повелевай!
Где Рапини?
Он занят; велел трубить в рога, собрать солдат, взвозить на стены пушки, а меня послал тебя уведомить. Опасность, он сказал, грозит со всех сторон.
Как некстати! Ну, Оридани! ты мне сделаешь помощь.
Мои рейтары принадлежат тебе.
Окуй его! Элеонора и Эмилия свободны могут быть. Повелевай всем замком, вскоре я надеюсь увидать тебя при себе. (Уходит)
Явление 13
Вели всем всадникам моим вооружиться.
Они все под ружьем.
Скажи, чтоб ждали меня, — я скоро буду.
Марко!
Что прикажете?
Сними с графа оковы.
Вы, государь, ослышались...
Понятно!
Однако...
Где ключи?
Вот они. (Крадется уйти)
Куда?
По крайней мере дай мне оправдаться пред маркизом.
Я сам оправдаю тебя. (Расковывает графа)
Избавитель! мне незнакомый! Ах! кому я обязан свободою?
Узнаешь после, после узнаешь всё, почтенный несчастливец, а теперь нам должно действовать — важнейшее осталось.
Друг мой! что ты делаешь?
Любовь и дружба водят мною и моя безопасность! Элеонора, Эмилия! отведите графа в свои покои. Будьте там, пока мы не позовем вас. Корабелло, ступай за мною.
А ты, Марко, останешься здесь.
Один?
Не бойся, будь уверен: если ты будешь послушен, то не раскаешься.
Что делать.
Мы запрем тебя; поутру будешь опять свободен. Корабелло! Возьми сии оковы, положи их подле гроба твоей матери; ночь, темнота не обличат тебя.
Кто наградит тебя за твой поступок?
Бог, ты и Эмилия. (Обнимает его)
ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ
Явление 1
Велели поставить к этой стороне, саженях в двух от гробницы.
Так мы его подвинем. Еще, так, так! (Подвигают)
Теперь осталось еще приволочь крышку. Кто за мной? (Уходит, за ним несколько слуг.)
Что бы это значило?
Кого-нибудь запрячут. И я слышал мимоходом, будто бы он хочет положить в него старого своего пленника Кордано. То-то любезный господин! Другие рыцари покои свои наполняют оружием, а он набивает гробами.
На что же цепи?
А! Говорят, у этого у Кордано есть сын, и он хотел спасти отца — за то осужден сидеть в цепях у гроба.
Да! довольно хитро выдумано.
У всякого своя привычка. И смерть не так страшна с своею косою, как когда изображают ее накладывающею крышку гроба. Вот! они!
Сюда, сюда!
Поставьте. Так!
Не позабыли ли вы цепей, гвоздей, молотков?
Всё здесь!
Явление 2
Готово?
Всё готово!
Хорошо! Теперь подите к ограде — там вы будете нужнее. Пошлите ко мне кого-нибудь из моих рейтаров.
К ограде! к ограде! (Уходят поспешно.)
Гроб отверст! Кто погрузится в него? Жизнь человеческая! сколь ненадежна ты! Смерть, сей страшный гость, сей вечный твой спутник, ходит по пятам твоим! На каждом шаге отверзает гробы — и случай, сей неистовствующий деспот, ввергает нас туда, когда мы того нимало не опасались. Мудрость человеческая, ты, мечта, кружащая мозг у мудрых невежд, куда деваешься в ту минуту, когда заскрыпит крышка гроба и ты должен пасть в него? Ты трепещешь, человек, ты содрогаешься, как робкое дитя, хотя морщины врезались на лбу твоем и голова твоя опушилась снегом. И ты тщеславишься еще пред прочими тварями владеть мудростию? Гроб! ты — граница нашей бодрости! Младенец и старик, мудрец и невежа — все смотрят на тебя с ужасом. Твои объятия страшны для счастливца, но и несчастный не спешит в тебя повергнуться.
Явление 3
Что? Всё исполнил?
Всё в точности! Сто рейтаров вооружены и ждут от вас приказов.
Хорошо. Что делается у стены?
Назначен поединок.
Кто? С кем?
Атаман разбойничий с Рапини.
Вели всем всадникам собраться в замке. Как скоро поединок кончится — как бы он ни кончился, — и вы увидите, что Сатинелли взойдет уже в покои, тот же час заприте двери — вот тебе ключи — и после подвигайтесь вдаль порядком.
А после?
Я скажу, что делать.
Явление 4
Настал решительный час, когда невинность восторжествует и злодейству должно уснуть во гробе! Страшная минута! Кто осветит туманы вечности? И раздерет ужасную завесу судьбы своей? Ты, непонятный Владыка непонятного мира! Скажи, уверь: на что беззаконие смешалося с добром в Твоем творении? Слеза окропляет уста, готовые к улыбке, и погребальный факел озаряет брачное ложе. Но кто постигнет цель творения! Кто укажет Строителю миров, чтоб Он творил одно доброе, а зло искоренено было из круга творения? Кто постигнет, для чего среди благоуханных трав растет смертная цикута и между мирными животными пресмыкается ядовитая ехидна![146] А мы, слепые твари, мы смотрим — и не видим! Или не всякий день хищные птицы терзают слабых и тигр упивается кровию лани! За что же ропщем мы за пролитую кровь сочеловека? За что? Смерть скрепляет узы жизни, а кровь питает сию грозную повелительницу всего живущего.
Явление 5
А! Корабелло!
Ты здесь? Что?
Зачем ты их оставил? Что старик?
Теперь ему гораздо лучше. Я пришел сказать тебе, что я совсем обезоружен.
Ну?
Легко быть может, что Сатинелли прежде вздумает посетить свою супругу.
Нет! Я всё так расположил, что Сатинелли прежде придет ко мне. Ступай, будь при них безотлучно, утешай отца, сестру и тетку. Как скоро я дам знак — иди со всеми сюда.
Ступай! ступай! Быть может, это он сам!
Явление 6
Что ты?
Государь! Рапини смертельно ранен!
Как? Так победил разбойник?
Нет! Условие было, чтобы победитель совершенно располагал участию побежденного, но маркиз, увидя, что Рапини уже дважды ранен и совершенно ослабел, напал нечаянно на атамана и заколол его.
И тут измена!
После он бросился в толпу разбойников, привел их в беспорядок и разбил наголову.
Где ж он теперь?
Он занят починкой стен и собиранием войска.
Рапини?
Его несут сюда. Куда прикажете девать его?
Сюда! сюда! Вели внести его.
Я помогу ему! Конечно! смерть есть последнее прибежище падшему злодею.
Явление 7
Сюда! сюда! почтенный муж! поверенный Монтони! Здесь будет тебе спокойнее.
Ты здесь, Оридани! А! Зачем ты здесь?
Хочу познакомить тебя с мертвыми и приучить смотреть на вечность, которой ты столько страшишься! Положите его в гроб!
Куда? В гроб? Оридани! знаешь ли ты, для кого...
Приготовлен сей гроб? Кладите!
Ох! ох! ох!
Где Сатинелли? Где? Оридани! посмотри на мои раны — они еще не перевязаны.
Тем больше выходов для мрачной души твоей! Рапини! каково томиться на голом железе? Вспомни — а? забыл, как некогда ты хохотал на спящего на диком камне? Успокойся, Рапини!
Заклинаю тебя Богом, ах! Оридани! не оставь меня!
Как некогда не оставил ты сам несчастного Кордано? О! твоя мольба будет исполнена!
Изменник!
Как? Изменник! И ты дерзаешь говорить о сем, ты, изменивший целому человечеству? Скорее умирай! Целая вечность бедствий не сильна довольно наказать тебя за один час привязанности твоей к Сатинелли! Умирай скорее!
Ох! ох!
И если еще надеешься на милосердие Небес, которое столь жестоко оскорбил ты, и если есть у тебя еще надежда когда-либо смыть слезы, смыть кровь Лорендзы, то молись, молись пред Богом, ты к Коему теперь готовишься явиться.
Легковерный! Легковерный я!
Слышишь? Впереди шум! Настал твой час! (Колет его)
Ах! Оридани! ох!
Умри! умри! Се первая жертва Тебе, Бог мщения! (Колет его)
Явление 8
Победа, победа! Слава моему оружию и моей хитрости!
Победа?
Где Рапини?
Как? Здесь? В гробе? Умер! (С воплем отступает) Умер!
Так непостоянно счастие на свете! Маркиз! Кому готовился сей гроб? Рапини кровиею своею первый окропил его.
Ужасно! Непонятно! Казалось, его раны не смертельны.
Посмотри! Пять ран — и все в груди.
Но он умер, он умер за меня и для меня — и погребение его покажет свету, что значит умереть за Сатинелли.
Конечно! Целый свет услышит это и подивится его погребению.
Кто здесь?
Вели отпереть мой погреб и выставить рейтарам две бочки вина. Я хочу, чтоб все радовались моей победе.
Ну, Оридани, мы теперь пойдем к Кордано! Я хочу, чтобы мое веселие было полнее. Он сам и сын его проводят Рапини ко престолу Непонятного.
И Эмилия?
Она останется в сем замке.
В замке?
Послушай, Оридани! Я уверен, ты храбр и довольно опытен. Я хочу тебе сделать препоручение.
Какое?
Знай, что многие князья и герцоги с подобострастием бы приняли его, но Сатинелли, презирая власть и силы, тебе его представил. Рапини умер...
Вижу.
Ты займешь сей важный пост, и...
Я!
Ты, ты! Или ты не веришь своему счастию? О! оно, конечно, редко! И не всякой из смертных может похвалиться доверенностию к нему Сатинелли!
Я очень чувствую благодеяние, но я — вы знаете — я рыцарь, должность моя не дозволяет быть на одном месте.
И где найдешь ты деятельнее жизнь, как не в этом замке? Тысяча героев всегда под ружьем. Мы будем грабить соседственные замки и нападать на земли вельможей.
Всё это, конечно, благородное, честное упражнение и стоит рыцаря, но, Сатинелли...
Пойдем сперва к Кордано. Скоро мне с ним надобно разделаться, а там...
Но обещание твое, маркиз!
Ты, рыцарь, очень стал суров!
Ты забыл обещание свое? Исполни его — и я не остаюся здесь ни на минуту.
Полно! полно! (Тихо) Видел покой Кордано?
Видел!
И его постелю?
Видел, видел — и клялся пред Богом отомстить за невинность!
Послушай, Оридани! Кто-нибудь из нас сошел с ума!
Что это значит?
Я созываю духов быть свидетелями ужасного позорища, какое здесь происходить будет.
Га! изменник! Что это значит?
Рейтар!
Зови сюда всех!
Кого? кого? Чудовище, предатель! (Бежит к одной двери. Рейтары показываются с приложенными ружьями)
Стой!
Не беспокойся, Сатинелли!
Измена, адская измена! (Бросается к другим дверям. Рейтары показываются с копьями)
Стой!
Погиб! Погиб!
Кто говорит тебе о погибели? Мы будем нападать на соседственные замки и разорять домы вельможей! Что ж, Сатинелли! Куда девалась твоя бодрость?
Рапини! ты счастливее меня! Ты погиб среди сражения.
Ошибся, ошибся, Сатинелли! Посмотри! (Обнажает меч) Еще до сих пор не обсохла кровь его.
Несчастный! Несчастный я! Я был так близок ко пропасти — и спал. Я согревал змею.
Ты малодушен! Теперь, еще не видя ничего, приходишь в исступление — что же, что же, если ты увидишь всё?
Явление 9
Он! он! Погиб навеки! (Отходит к стороне и, закрыв лицо руками, прислоняется к стене)
Сюда, сюда, дети мои! Ко гробу матери ведите меня! Ах! здесь! (Падает на гроб) Здесь я умереть хочу!
О! Не упоминай о смерти, великодушный старец! Вечность не может наградить тебя за все тобою претерпенные несчастия. Теперь, друг мой, взойди в права свои — я отступаю. Корабелло! Вспомни! К тебе взывала мать твоя из гроба.
Лорендза! Лорендза!
К тебе вздыхал из глубины темницы отец твой, к тебе он простирал руки свои, цепями окованные, к тебе.
Довольно! Приближься, Сатинелли!
Изверг! Изверг!
Приближься, Сатинелли!
Если ты, вероломный, если ты подлинно небесный мститель, если по праву ты надеешься на милость Небес — отдай мне оружие, уважь сан мой и дай мне умереть от рук своих!
Нет! нет! Герои умирали от своего оружия — имя Брута и Кассия не смешается с поносным именем Монтони![147] Если ты еще надеешься душе своей пощады, то молись, молись, молись, Монтони!
Ты, небесный мститель! Это ль определение судеб твоих! Га! Должно умереть! (Открывает грудь) Рази! рази!
Как? Как? Ты льстишься умереть от шпаги? Нет! нет! Ты этой чести не достоин! Твоя кончина будет страшная, ужасная кончина грешного невольника! Ложись во гроб!
Сын! Сын!
Вы бездны дьяволов! Кто из вас внушил ему такое изобретение?
И тут, на трупе своего наперсника, ты будешь умирать тысячью смертей! Воздухом, клубящимся из тлеющей груди его, будешь ты дышать, и пищею твоею будут черви, кишащие в его черепе. Ложись в гроб!
Что значит гром Твой против сей смерти?
Войдите, рейтары!
Возьмите его и положите в гроб!
Лорендза! сколь ты отомщена жестоко! О горе! о горе! (Его кладут.)
Наложите крышку! (Накладывают крышку и забивают гвоздями.) Всё свершилось! Всё свершилось! Ты отмщен, родитель мой! (Бросается к гробу.) Ты отмщена, Лорендза!
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги