Дорога без возврата

Глава 1

Лето выдалось жаркое и душное. С самого дня Вознесения Господня день-деньской горело пронзительной голубизной, лишь редкие облака нарушали торжество небесного купола. Старики вовсю твердили о засухе, кое-кто даже полез в заветный угол за припасённой на чёрный день монетой — прикупить зерна, пока ещё продают. Но к Троице[1] небо затянуло облаками, сначала заморосило, потом хлынуло как из ведра. И хотя облака убежали дальше на восток, деревни вдоль берегов реки Ньевр вздохнули спокойно: Господь не оставил, только-только взошедший урожай не засохнет на корню. Да и все приметы твердили, что лето хоть и будет горячим, но без драгоценной влаги хлеба не останутся. И пусть старики всё ещё ворчали — мол, они-то знают, всё ещё запросто может перемениться в худшую сторону, остальные со спокойной душой вернулись к своим повседневным занятиям. Мужья уходили работать в поле или садились в мастерской за ремесло, жёны занимались огородами, домашним хозяйством, помогали мужьям. И гоняли ребятишек — а те в ответ старались скрыться от грозного ока родителей, так и жаждущих пристроить очередное непутёвое чадо к какому-нибудь делу.

— Жиль! Жиль, где ты, негодник! — надрывалась жена мастера Гобера. В ответ со стороны кустов, густой полосой отделявших луг и огороды от леса только засвистела и защебетала какая-то птаха. А сын, который, закончив работу на огородах, должен был вернуться к матушке за новым поручением, так и не отозвался. — Ну только покажись у меня! Выдеру так, что неделю потом на спину не ляжешь, — бессильно ругнулась женщина, после чего развернулась и пошла в деревню. Дел по хозяйству много, и времени ругаться с безответным лесом — нет.

Едва мать отошла подальше, из кустов тут же высунулась черноволосая мальчишеская голова. Убедившись, что на огородах больше никого нет, Жиль выбрался совсем и принялся стряхивать налипшие на штаны и камизу веточки и листочки.

— Урсюль, вылезай. Только быстрее.

Девочка вываливаться из кустов подобно приятелю не стала. Всё-таки ей уже целых восемь, она почти взрослая — вон, недавно вместо детской рубахи до колен мама стала одевать её в настоящее взрослое платье, даже со шнуровкой[2]. И не важно, что перешито всё из одежки старшей сестры — зато это принадлежит только девочке. Урсюль, как ей казалось, степенно выбралась на свободную землю, смахнула с рукавов листочки… И вдруг испуганно взвизгнула и отскочила: пока прятались, в волосах запутался жук — а теперь радостно вырвался из светлых прядей на волю.

— Тише ты, услышат! — шикнул на неё Жиль. После чего одной рукой подхватил из кустов мешок с вещами, другой ухватил подружку за запястье и кинулся бежать, увлекая девочку за собой. Мальчик мысленно ругался на ходу: ну почему все приятели оказались заняты! Но из всех только отец Урсюль уехал вместе мастером Гобером, а одному купаться неинтересно совсем. Потому и пришлось брать с собой малявку, да ещё и девчонку. Вот только если их сейчас поймают… Жиль не понимал, почему стоит девчонке получить платье — и взрослые сразу запрещают купаться вместе. Хотя прошлым летом они плескались так кучу раз. Зато теперь… Две недели назад нескольких приятелей застигли на реке, и родители избили так, что и вспоминать страшно, а приходской священник отец Аббон на всех такую епитимью[3] наложил, что и подумать боязно. Но Жиль умнее: они пойдут не как всегда в ближние затоны, а ниже по течению. Недалеко от церкви как раз есть подходящая заводь. И места там совсем безлюдные, с окрестных деревень в церковь только на воскресную службу ходят — сегодня же ещё среда.

Накупавшись, дети сели сушить волосы. Жиль помог девочке зашнуровать платье: её мама специально завязывала хитрым узлом, самой развязать можно, а вот сделать такой же потом — нет.

— Всё равно догадаются, где мы были, — вздохнула Урсюль. — Только раз не поймали — бить не будут, но горячих отец точно всыплет.

— Не трусь, — гордо ответил мальчик. — Я всё продумал. Видишь? — он показал на мешок. — Мне отцу Аббону надо отнести, а сколько мы у него сидели, спрашивать не станут.

Жиль встал, взял мешок и пошёл через лес, даже не обращая внимания, двигается ли за ним Урсюль. Девочка на это обиженно поджала губы, но оставаться одной не хотелось, к тому же без Жиля священник запросто её мог выгнать. И тогда нагоняя точно не избежать. Первое время пришлось идти напролом, перебираясь через старые поваленные деревья и кусты. Затем трава в одном месте чуть поменяла цвет, поначалу еле заметная тропка вобрала в себя ещё несколько таких же дорожек. Ещё сотня шагов и вот уже самая настоящая тропинка змейкой побежала среди густого дубового леса, слева и справа густым ковром встал лесной хвощ. Местами он словно специально смыкался над тропкой, так что дорога опять становилась еле заметной, но Жиль ровным шагом шёл вперёд. Лишь изредка украдкой проверяя, не отстала ли Урсюль: показывать беспокойство за какую-то девчонку у мальчишек считалось зазорным. Но вот среди дубов начали попадаться грабы, вдалеке показалась прогалина тракта, по которому до церкви уже и рукой подать… Жиль вдруг остановился так резко, что не ожидавшая Урсюль больно уткнулась ему в спину.

— Ты чего?! — обиженно начала она.

— Ш-ш-ш! — резко обернувшись, Жиль уронил мешок и зажал девочке рот. — Тихо. Чужие возле церкви. С оружием.

— Где? Где? Я ничего не вижу.

— На тракте лошадь ржала, а ещё маслом несёт, железом и кожей. От стражников графа также пахнет.

— Давай посмотрим. Ну, давай! Мы же тихонько, а там кусты. Если что — убежим.

Мальчик на несколько мгновений задумался, но любопытство всё же пересилило. Кивнув, Жиль начал медленно, не обращая внимания ни на сыпавшиеся за шиворот веточки, засохшие листья и труху, ни на пробиравшуюся следом девочку, ползти в сторону церкви. Удобно, что церковь стоит на перекрёстке дорог из графского замка и соседних деревень, а не на королевском тракте — кусты вдоль обочин по своей воле крестьяне вырубать ленились, и можно было надёжно спрятаться. Подкрадываться пришлось всего ничего, шагов полтораста, и дети выбрались к вырубке, на которой и стояла церковь вместе с домом священника. Рядом с крыльцом пара лошадей ели из кормушки сено… А вот дальше Жиль в первый раз пожалел, что отцу Аббону прихожане дом строили не как обычно, наполовину в землю и стены из дубовых плах, а по-господски: сруб с чистым дощатым полом, на венцах из брёвен. И потому сейчас, хоть ставни и распахнуты настежь, как ни старайся — лёжа на пузе внутрь не заглянешь.

Внезапно поблизости хрустнул сучок, Жиля пронзило острое чувство опасности, не разбирая дороги мальчик кинулся в глубину леса… и задёргался в железной хватке смуглого медно-рыжего мужчины. Жиль в безумной панике попытался вырваться, на ум разом пришли все страшные россказни старика Юмбера о чужаках — а ни в дружине графа, ни в страже прево рыжих не было. Рядом завизжала Урсюль, которую незнакомец ухватил второй рукой. Рыжий поволок обоих «подглядчиков» в дом, не обращая внимания на крики, почти сразу превратившиеся в плач — под плащом оказалась кольчуга, больно ударявшая по телу каждый раз, когда воин грубо дёргал к себе брыкающихся детей.

— Ратьян, что у тебя там?

На шум из избы вышел ещё один чужак, со светлой кожей и пшеничной бородой. Дети тут же замолкли от страха — северный человек! Заметно старше своего рыжего спутника, у которого только-только начала пробиваться на щеках борода. И судя по перстню с белым камнем-печаткой в виде крылатой змеи, благородный. Урсюль беззвучно заплакала, а мальчик принялся шептать горячую молитву Богородице, прося её спасти и сохранить: последний набег драккаров на здешние места случился во времена деда Жиля, но на месте спалённой тогда деревеньки люди боялись селиться до нынешних дней.

— Дэноэль, представляешь? Вот этот сопляк почти прошёл мимо меня. Если бы не девчушка…

— Тебя? И правда, способный малец. Я бы такого кнехтом кому-то из наших взял. Жаль, подвернулся малец не вовремя…

— Даже не думай, — на пороге показался отец Аббон, и казался сегодня пожилой священник словно выше ростом, в нём появилась непривычные, странные для настоятеля захудалого сельского прихода величественность и отточенные годами манеры. — Вон, ребёнка напугал.

— Я привык, — усмехнулся старший из гостей. — А затыкать рты — так оно даже полезнее.

— Все привыкли. Рыцари ордена Дракона к тому, что нет человека — нет проблемы, — ворчливо ответил отец Аббон, — ты, Дэноэль, к тому, что выходцев из Ютландских дюн и северных фиордов боятся до судорог. Местным же крестьянам проще детей запугать до дрожи россказнями о набегах драккаров, чем говорить о чуме, которая наущением врага рода человеческого при дедах выкосила пол округи. А своей головой думать никто не хочет.

— Приказ графа Раймунда был «без лишних ушей», — покачал головой рыжий и швырнул Жиля и Урсюль к подножию крыльца.

— Уйми своего щенка, — резко бросил священник, в голосе прозвучала такая давящая властность, что дети замерли ни живы, ни мертвы, а Ратьян слегка пригнулся. Только северянин остался стоять, как ни в чём не бывало. — Дэноэль, только благодаря тому, что я когда-то наставлял вместе с графом Раймундом и тебя, вы не покинете этот дом немедленно. Но запомни. Судьбу своих учеников на моей земле решаю только я.

Отец Аббон развернулся и скрылся в доме, за ним последовал северянин. Когда Ратьян затащил детей внутрь, священник как раз достал из большого сундука у стены полированный серебряный диск на цепочке воронёного металла. Повинуясь жесту, рыжий почти бросил своих пленников на лавку и отошёл в сторону. После чего место перед лавкой занял отец Аббон, принялся неторопливо покачивать диском перед детьми и декламировать какой-то ритмичный мотив на незнакомом языке. Жиль почувствовал, что веки смыкаются, резко затряс головой, пытаясь отогнать дремоту, но перед глазами плыло… Мальчик так и не понял, сколько он боролся с мороком, но когда зрение восстановилось, тень от дерева на полу вроде бы не сдвинулась… Повернув голову, Жиль вздрогнул и замер: Урсюль по-прежнему сидела рядом, вот только глаза расширено и неподвижно смотрели в одну точку, казалось жизнь её покинула.

— Вот и всё, — довольно кивнул головой отец Аббон. — Не зря я сопровождал графа Раймунда-отца в поездке к неверным. И держал уши и глаза открытыми для любого знания. Очнётся к вечеру и ничего не вспомнит.

— Сопляк не поддался, — бросил Дэноэль.

— А Жиль у нас мальчик умный, тоже будет молчать. Правда, Жиль? — голос священника, по-прежнему мягкий, вдруг наполнился холодным ядом. — А иначе я вдруг подумаю, почему это отрок оказался один, возле реки, с девицей. Уж не придавались ли они греховному занятию, созерцая друг друга нагими?

Жиль в ответ судорожно сглотнул, сумел заставить себя кивнуть и выдавил невразумительный звук, означавший согласие.

— Как скажете, святой отец. Но перед тем, как мы вас покинем. Мне хотелось бы ещё раз передать просьбу его светлости.

— Нет, — устало покачал головой отец Аббон. — Дэноэль, ты спрашиваешь меня в четвёртый раз… И должен понимать, что если я отказал в первый, моя воля останется непреклонной. Не для того я распространял слух о своей кончине во время разногласий с цистерцианцами в аббатстве Фонтене.

Едва топот коней затих, старик снова превратился в привычного сельского священника, грустно улыбнулся и посмотрел на мальчика.

— Вылезай, вылезай из угла. Уехали. Эх… Думаешь, почему я отказался?

Жилю, который ещё не пришёл в себя от страха, было всё равно. Но священнику явно хотелось выговориться, и он продолжил.

— Вернуться к славе, богатству… К моим любимым соснам Лангедока. Знаешь, я ведь до сих пор по ним скучаю, среди ваших-то дубов и грабов. Вот только для этого придётся вернуться к человеку, чей отец один раз предал тех, кто приносил ему оммаж. И знать, что сын, если понадобится, поступит так же. Ладно, — старик сел на лавку, потёр поясницу, которая последнее время начала постреливать, и призывно махнул рукой. — Давай, показывай, что ты нацарапал.

Жиль робко поднял с пола свой мешок и выложил на стол большие глиняные черепки и куски коры, на которых корявым почерком было выведено:

Обратно дети возвращались молча: девочка всё ещё вела себя, будто не до конца проснулась и никак не может понять, почему это алая полоса на западе — если вот недавно было утро. А мальчик всю дорогу думал о странных гостях. Он вспомнил, что означала крылатая змея — старый дровосек Юмбер любил рассказывать не только истории и байки, но и про то, как по молодости и глупости ездил аж к Закатному морю, думал переселенцем уехать на распашку целины в Нормандии. Такой символ носили рыцари-Драконы, лучшие воины во всём христианском мире… Вот только ценился их найм столько, что на жалованье можно, наверное, купить не одну деревню. Да и рыжий явно тоже не кнехт из простых. Так кто же такой отец Аббон, если к нему посылают сразу двух Драконов, а он не боится указывать им за порог?

Мать встретила Жиля и Урсюль на краю деревни, схватила за руку обоих и потащила к отцу — тот уже вернулся и что-то обсуждал возле своего дома со старостой.

— Гобер, ты только посмотри! Явился негодник! А ну признавайся, где вы шлялись? Да ещё вдвоём?!

Мальчик коротко объяснил, что ходил к священнику отнести урок и взять новый, а Урсюль увязалась за ним. На мать его слова подействовали, словно масло на огонь. Брань полилась густым потоком, перемежаясь с призывами к мужу выпороть бездельника: дома работы непочатый край, а он непонятно где шляется и чем занимается.

— Заткнись, — вдруг неожиданно резко бросил глава семейства. Женщина замолчала и только хватала ртом воздух, словно рыба. — Вот им, — Гобер показал рукой на ещё носивших рубашки двух младших сестёр Жиля, сейчас с любопытством выглянувших из дома на шум скандала, — будешь указывать. А мужчину учить не твоего куцего ума дело. Правильно Жиль к отцу Аббону ходит, если тот учит и денег за это не берёт.

— Во-во, — поддержал староста. — Грамотный завсегда нужон. Так, парень. Ты ведь енту, на которой молитву читают, разумеешь? Молодец. Значит, так. На, читай и объясняй громко и понятно. Понял?

Староста благоговейно достал из-за пазухи свиток с печатью, дал в руки мальчику и тот, с трудом разбирая заковыристые юридические слова, принялся вслух читать Хартию, по которой их деревне подтверждались права вольного аллода и что граф не смеет требовать с них талью сам, а уплачивают её только напрямую прево.

— Не обманул, — довольно покачал головой староста, как только мальчик дочитал последнюю строку. Не зря мы ему столько отвалили. Ладно, иди малец. А нам ещё покумекать надо.

Староста бережно убрал пергамент за пазуху и ушёл вместе с отцом. Почти сразу мать дала по подзатыльнику подвернувшимся под руку младшим детям и, не обращая внимания на рёв, молча ушла в дом. А Жиль так и остался стоять во дворе, гадая: к лучшему ли, что гроза не просто обошла его стороной, и отец разрешил ходить к священнику, а не помогать по хозяйству. Даже если мать опять будет против.

Глава 2

Жиль бежал через лес не разбирая дороги, его душили слёзы. Урсюль отдают в аббатство Шампвер! Вот только ещё не бывало, чтобы оттуда хоть кто-то возвращался в мир, а не принимал постриг. Парень случайно услышал, как отец объяснял соседу, зачем едет в аббатство… И мир рухнул. Самая красивая девушка деревни. Не зря староста весь год отказывал сватам, придирчиво выбирая дочери жениха. Жилю отец не раз заявлял, что разрешит сыну жениться не как остальным парням на пятнадцатый год, а только после шестнадцати[5] — мол, пусть отче Аббон доучит и благословение даст. А дальше… дальше недалеко и до Пятидесятницы, после которой принято засылать сватов. Парень полагал, что ему-то, самому завидному жениху — единственный грамоте учён, да и мастер Гобер человек в деревне не из последних — староста уж не откажет. И Урсюль вроде была довольна, что в девках ещё на год засиделась, потому может сватов от Жиля дождаться. Вон даже сама в прошлом месяце, как из церкви в день службы на Вознесение Господне обратно шли, шепнула, что Жиль парень хоть куда, поэтому… И так на него взглянула тогда, что кровь бросилась в голову, в животе потянуло сладкой истомой. А теперь всё кончено. Они никогда не увидятся, Жиль никогда не взойдёт с ней к алтарю…

Сев на корень большого дуба, Жиль, наконец, дал волю слезам. Здесь можно, здесь никто не увидит. А когда слёзы кончились, просто лёг на траву и бездумно принялся смотреть на небо в облаках и зелёные кроны деревьев. Именно так и нашёл парня отец Аббон.

— Рыдаешь, — усмехнулся священник. — Ну, ну. Вставай и пошли со мной.

— Оставьте меня, отче…

— Встань. Я сказал.

За последний год старик высох, ходил, опираясь на палку, и обычно говорил тихо. Но сейчас в громовом голосе прозвучала такая сталь, что повиновался бы, наверное, даже латник. А уж тем более парень, привыкший во всём слушаться наставника. Жиль понуро встал и, стиснув зубы, посмотрел на отца Аббона: повинуюсь, но против воли. Священник тут же заковылял прочь, уверенный, что парень не осмелится стоять и пойдёт следом.

— Запомни, сын мой. Сказано было Иоанном Богословом: грех — это всякое нарушение закона, данного Господом нашим. И чем тяжелее проступок совершённый, тем сильнее отмеряет Вседержитель наказание, чтобы задумался грешник и в следующий раз не сотворил подобное. А за смертный грех наказание положено вдвое.

— Да при чём тут грех, отче? — буркнул Жиль, подобрал с земли ветку и начал бездумно обрывать с неё листочки.

— А то, что гордыня есть тягчайший из грехов, так как суть её презрение ближнего и омрачение ума и сердца, которое ведёт к отрицанию законов Божьих и потере любви к Нему и к ближнему своему.

— Гордыня? О чём… Отче, да вы это про Урсюль? Да она!..

Ветка в руках с громким хрустом переломилась, а парень замер в негодовании, пытаясь справиться с собой и найти слова в ответ.

Отец Аббон тоже остановился, присел на корень и посмотрел на Жиля как на неразумного ребёнка, попытавшегося сунуть в рот какую-то гадость.

— Да, да, чиста аки ангел, — священник усмехнулся краешком рта. — Сын мой. Я понимаю твою молодость и страсть, особенно когда красивая девушка одаривает вниманием. Но не зря искуситель совратил Адама через Еву, а первым из грехов, совершённым Евой, стала именно гордыня. Урсюль давно поняла, как на неё смотрят мужчины, и упивалась этим. Именно она подзуживала отца, чтобы тот выбирал ей жениха получше — ведь после венчания, если она и дальше продолжит распалять похоть мужчин, муж подобного не потерпит. И как заведено испокон веков вразумит палкой. А пока Урсюль в девках, то может позволить себе многое. Что, не так? Али не тебе она шептала после службы на Вознесение Господне? А перед этим…

— Не надо! Хватит! Не надо!

— Не надо, — покачал головой старик. — Она своё наказание уже получила. Отныне не покинет Урсюль стен аббатства Шампвер.

— Но почему… почему… — еле слышно прошептал парень.

— А потому что мир погряз в грехе. Тщеславие обуяло старосту вашего и остальных, поэтому и купили они Хартию. Забыли, что исстари заведён порядок: молится пастырь, хранит покой воин, а крестьянин должен обрабатывать землю и не помышлять об ином. Решили уподобиться графу, что платит лишь королевскую талью. Шевалье де Крона за это на них здорово взъярился. Пошлины и поднял — что на соль, что на мельницу, что на остальное. Земли-то вокруг его. А денег на Хартию в рост у ломбардцев брали. Чтобы долг отдать, Урсюль аббатисе и продали.

— Ей-то зачем?..

— Затем, что она впала в смертный грех Сребролюбия. Среди пастырей Церкви нашей Святой, попадаются и те, кто забыл наставления Отцов Её. Заповедано Ими, что с только венчаной женщиной возлежать имеет право пастырь, и только на малом приходе стоящий. А тем, кто власти от лона Святой Церкви достигает, заповедано от мирских соблазнов отстраняться. Но епископ наш погряз в грехах Сладострастия и Чревоугодия. Поэтому склоняет к блуду не только мирянок, но и монахинь. Твою Урсюль подарят ему во время следующего приезда, а за это епископ поможет отписать аббатству Шампвер какую-нибудь деревеньку или право на новую пошлину.

— Тогда…

— Побежишь в монастырь? Чтобы тебя поймали и отдали за святотатство чёрным братьям Святого Доминика? А деревню… не спалят, конечно, но виру наложит такую, что хоть поголовно в сервы продавайся. Ладно, посидели — хватит. Пойдём-ка ко мне.

Старик с кряхтением встал и двинулся дальше, Жиль поплёлся за ним. В доме священника их ждали: молодой помощник отец Фабий уже растопил очаг, а завидев настоятеля и его гостя, поставил на стол горячей каши. И Жиль, хоть ему и не лез кусок в горло, вынужден был давиться, но есть до последней ложки. Иначе нанесёт хозяевам обиду. От обильной еды после того как во рту ничего не было с самого утра, да ещё и испереживался, тянуло в сон, поэтому до дома парень добрался в осоловелом состоянии. Несмотря на ворчание матери тут же лёг спать — последняя мысль перед тем, как веки окончательно сомкнулись, была: «Завтра проститься с отцом Аббоном и выручать Урсюль».

Утро всё изменило. Жиль встал ещё затемно, быстро собрал котомку и вскоре был возле церкви… Там его встретил плачущий отец Фабий: ночью у настоятеля опять случился приступ грудной жабы, но в темноте отец Аббон плеснул себе в кружку слишком много успокаивающего отвара и лекарство стало ядом. Жиль замер, словно его ударили обухом по голове. Как такое может быть? Ведь ещё только вчера старик ворчал и наставлял, а сегодня… О немедленном побеге из дома теперь не могло быть и речи, да и не справится совсем недавно назначенный отец Фабий с похоронами один. А Жиль в последний год не раз исполнял в церкви обязанности помощника-мирянина.

Дни до похорон пролетели будто в тумане. Пришёл в себя Жиль лишь когда над могилой отзвучали последние слова заупокойной молитвы, и была насыпана последняя лопата земли. Но уйти домой отец Фабий не дал, попросил остаться. А когда церковное кладбище покинули последние из селян, позвал в дом, где достал из сундука несколько книг и небольшой листок пергамента.

Едва дочитав, парень уронил листок на пол. Как? Ведь ему надо спешить в Шампвер, пока Урсюль не приняла постриг. Но нарушить волю отца Аббона, особенно посмертную — это страшный грех! Жиль застыл, руки и ноги отказывали повиноваться, словно превратились в неподъёмные дубовые колоды. И словно со стороны он услышал свой голос:

— Я повинуюсь воле моего наставника и отца духовного. Где рукописи, которые я должен передать профессору Гильому?

Неделю спустя Жиль шёл через лес в сторону Лютеции, и даже нашёл двоих попутчиков. А мысли про Урсюль хоть до сих пор и приходили перед сном, но всё реже: молодость брала своё, выгоняя тоску. Да и спутники особо скучать не давали. Высокий и крепкий Пьер, судя по русым с медью волосам и правильным чертам лица откуда-то из герцогства Бретань: там часто даже среди благородных семей чувствовалась кровь викингов, а многие шевалье считали свой род чуть ли не от Латинской империи. И полная его противоположность Манюэль — низенький и смуглый круглолицый уроженец Прованса. Как положено Северу и Югу, оба и часа не могли провести вместе, чтобы не сойтись в споре. Особенно когда выяснилось, что оба почти ровесники, всего лет на шесть-семь старше Жиля, но их занятия противоположны друг другу. Пьер такой же школяр, каким назвался и Жиль, тоже идёт в Лютецию, где надеется сдать экзамен и поступить на один из Старших факультетов — богословский. А Манюэль отдал свои предпочтения, как он сам заявил, Великому искусству алхимии… Стоило Пьеру в первый же день знакомства высокомерно заявить, что алхимия не входит в число свободных искусств, поэтому её нельзя считать наукой, а лишь ремеслом, как школяр стал врагом южанина.

Вот и сейчас оба спорили, даже когда все трое в надежде сократить путь заплутали и вынужденно шли прямо сквозь лес, время от времени перебираясь через наполовину трухлявые древние дубы и обходя прогалины, слишком уж густо заросшие кустарником или заваленные буреломом.

— Значит, говоришь, она была ведьма?

— Верно говорю. Нос крючком, усы, горб и один-единственный зуб. А ещё чего-то в лесу собирает, зелье варит. Точно нечистому продалась, — Манюэль поскользнулся на траве, взмахнул руками, чтобы сохранить равновесие и больно ударился о дерево. Округу огласили забористые ругательства.

— Так ты, вроде, говорил, что её проверили братья Святого Доминика и ничего не нашли?

Теперь злобный взгляд достался Жилю: до этого дня парень как правило молчал, а тут неожиданно встал на сторону соперника.

— Ну… Она могла им отвести глаза…

— Рискнёшь повторить? — вдруг резко оборвал его Пьер. — Слуги нечистого не могут преодолеть дарованную от Всевышнего благодать. Или ты еретик, которые отрицает таинства и благость Христа? На юге, говорят, ещё остались альбигойцы.

Манюэль испуганно побледнел: слишком уж в нехорошую сторону повернул разговор. Спор тут же утих, дальше все трое шли не произнося ни слова, Пьер вроде бы сделал вид, что сказанное в запальчивости уже и не помнит… Но повисшее между попутчиками нехорошее напряжение уходить никак не хотело.

— Ручей! — вдруг крикнул Жиль.

— Где? — недовольно буркнул Манюэль. — А ведь точно, и я слышу.

— Тогда так, — принялся командовать Жиль, не обращая внимания, что он здесь самый младший. — Вечереет. Шею свернём по лесу плутать. Манюэль, ты давай к воде. Рыба тут должна быть непуганая. Пьер, на тебе хворост и костёр, я займусь навесом на ночь. А как рассветёт, по ручью наверняка выйдем к людям.

Навес из жердей и нарубленных веток был закончен быстро. А вот с рыбной ловлей, судя по тому, что Манюэль ещё не вернулся, дело не шло. Да и с костром не очень ладилось: искры от огнива уходили в трут, но отсыревший после утреннего дождя хворост не занимался. Наконец Пьеру, похоже, надоело, к тому же он решил, что его никто не видит… Быстрое движение рукой, несколько беззвучных слов — и вот уже весёлый огонёк бойко захрустел самыми тонкими ветками. Пьер встал, отряхнул с колен мусор. И вдруг заметил потрясённого зрелищем Жиля. На лице школяра на мгновение застыла досада, потом Пьер рассмеялся:

— Да что это я? У братьев-вагантов нет друг от друга секретов. Да не пугайся ты. Не колдун я. Слышал про Одарённых Господом?

Жиль кивнул. Отец Аббон рассказывал о людях, которым от рождения даны особые способности. Например, лечить наложением рук, или двигать предметы взглядом. И пусть можно всю жизнь прожить и не встретить ни одного — пугаться не стоит. Тем временем Пьер продолжил.

— Разные бывают таланты. Я вон, огонь могу зажигать. Правда, несильный. И проверяли меня, даже грамотка есть с печатью. О том, что братья Ордена Доминика удостоверяют: Пьер Абеляр к козням нечистого касательства не имеет. Что-то ещё?

— Ты сказал про вагантов…

— Не знаешь? Ты же как и я, бродячий школяр. Хотя… если ты совсем недавно покинул отчий дом… Зовут нас от мудрого латинского слова «vagantes», то есть значит «странствующие». Мы — те, кто поставил пусть голодную, но истину превыше сытой глупости. Мы ищем мудрости, путешествуя от университета к университету.

— продекламировал Пьер. — Добро пожаловать в наше братство, и если понадобится тебе помощь хоть среди школяров Болоньи, хоть Лютеции, хоть Кёльна — шепни, что принял тебя будущий великий богослов Пьер Абеляр. Только вот по нашим правилам: ты узнал мою тайну, поэтому я должен узнать какую-нибудь твою.

Жиль задумался: а что такого он может рассказать? В его жизни и не было ничего интересного. Хотя…

Когда отзвучали последние слова о встрече с Драконами, Пьер задумчиво посмотрел на ярко пляшущий в сумерках огонь и негромко сказал:

— Я много слышал про отца Аббона. И всегда жалел, что он уже умер, поэтому я не смогу сойтись с ним в диспуте. А ты, стало быть, его ученик… Не говори про это никому, кроме мастера Гильома. У твоего учителя осталось слишком много недругов, которые захотят отомстить если не ему, то тебе. Будут спрашивать — назовись Жилем из города Ньевр, и что учился латыни ты в тамошней церковной школе. Поверь, этим ты…

Договорить Пьер не сумел, так как к костру сквозь кусты шумно вывалился Манюэль с несколькими форелями и громко спросил, готовы ли угли, запекать рыбу — а то у него уже брюхо от голода сводит. Да и после продолжить разговор не получилось: от еды Манюэль пришёл в отличное настроение, забыл испуг и с жаром затеял новый спор.

Утром троица двинулась вниз по ручью. И уже к обеду лес поредел, вывел приятелей на широкий луг, усеянный белыми ромашками и васильками. Не смотря на то, что луг и пустовал, на краю сохранилась пара старых яблонь. Значит, здесь жили люди, а где люди — там дорога. Даже если деревня бывших хозяев луга и яблонь в развалинах, а дорога заросла, по ней всё равно можно выбраться на тракт. Среди деревьев засвистели и заспорили соловьи, в прозрачно-голубом небе над лугом одиноко парила пустельга, от высокой травы и цветов тянуло душистой свежестью, стрекотали кузнечики. Всё так и приглашало сесть и передохнуть.

— Перекусим? — предложил Манюэль. — Рыба ещё осталась. У тебя, Жиль, прям рука лёгкая. Я вчера сколько сидел, а ты утром раз — и вдвое против меня набрал. Только вот… Как бы не испортилась, по жаре-то.

— Обжора, — усмехнулся Пьер. — Но в кои то веки с тобой соглашусь. Есть хочется. Этот кустарник, в который с утра завёл нас леший, не только оставил на моей котте пару новых прорех и исцарапал ноги, но и высосал все силы.

Приятели с удобством расположились под одной из яблонь. Жиль к рыбе достал остаток хлеба, а у Манюэля нашлось немного соли. К тому же в траве было полно спелой земляники, так что обед обещал быть королевским.

Они как раз поделили последний кусок хлеба, когда послышался топот коня: по лугу на них мчался всадник. Причём судя по красному плащу с широкой вышитой каймой, явно из благородных, и — несмотря на молодость — уже шевалье.

— С дороги, оборванцы!

Приятели еле успели отскочить, всадник же, не останавливаясь, влетел под сень деревьев, но зацепился плащом за одну из яблонь. Конь от резкого рывка истошно заржал, после чего остановился и тяжело задышал. Мужчина изо всех сил дёрнул за полу, ткань лопнула, оставив изрядный кусок среди веток. Шевалье выругался, хлестнул коня, потом «виноватых оборванцев» — Пьер успел увернуться, а вот Манюэля слегка задело — и поскакал дальше.

— Странно… — задумчиво сказал Жиль, глядя вслед.

— Зато ткань хорошая и кусок большой, — буркнул Манюэля. — Я себе возьму.

— Может, не стоит? — осторожно спросил Пьер.

— Стоит-стоит. Мне знаешь как попало? Пусть хоть этот кусок станет наградой. Продам, а, может, себе приспособлю.

Настроение было испорчено оставаться для отдыха никто уже не хотел, даже клубника не манила окунуться в лесную прохладу. К тому же просто так шевалье не ездят — значит, в той стороне люди. И пусть пришлось сначала долго идти через луг, а потом через небольшой лесочек — полузаросшая тропинка вывела не на очередное поле или прогалину, а к старому постоялому двору. От столбов ограды остались трухлявые обломки, ветхий дом давно врос в землю своими округлыми стенами из дикого камня, а от шапки черепичной крыши остались редкие щербатые зубья. Но дальше шла самая настоящая дорога, даже всемогущее время не смогло затянуть травой шрамы наезженной телегами колеи.

Обойдя развалины, приятели поднялись на небольшой холм и замерли, не веря, что их блуждания закончились. Заброшенный путь всего через три или четыре сотни першей[6] сначала терялся между полями ржи, а дальше сходился с новой дорогой, которая рассекала широкую долину. Сверху можно было разобрать и трудившихся на полях крестьян, и дымящийся пылью торговый тракт. Внезапно на старой дороге появилась свора гончих собак, черных с рыжими подпалинами, за ними псари с длинными кнутами на плечах, лёгкими рогатинами и арканами. Последним показался всадник.

— О! Охотнички! И, кажется, я знаю, за каким они оленем, — на бегу бросил Пьер, увлекая приятелей вниз к развалинам. — Вы как хотите, а я подальше.

— Но мы, вроде, тут ни при чём? — удивился Жиль. — Тебе-то чего бояться?

— Помнишь, я про грамотку говорил? Вот только печать у меня на ней просрочена. А новую ставить лучше в Лютеции. В общем, я встречаться с этими охотничками не собираюсь и вам не советую.

Пьер подхватил свой мешок и скрылся в густом подлеске. Манюэль, наоборот, никуда прятаться явно не собирался. Жиль замер, пытаясь решить, как ему поступить: с одной стороны, Пьер путешествует давно, да и советов плохих никогда не давал — но и южанин-алхимик на дорогах не первый год. И совершенно спокоен. Наконец, парень решил последовать совету ваганта, подхватил мешок с вещами… но опоздал. К бывшему постоялому двору выскочили собаки, уверенно окружили людей, не давая сбежать. Почти сразу подоспели псари, а за ними въехал начальствующий господин.

Хозяин был полной противоположностью молодому шевалье. Попона гнедой лошади не просто кусок ткани, а украшена разноцветными вставками и металлическими чеканными бляхами. Седло дорогое, сарацинской работы — Жиль видел похожее у своего графа. Да и по возрасту — уже старик, с морщинистым, землистого цвета лицом, с провалившимися щеками, острыми скулами и с длинными седыми волосами, топорщившимися в стороны из-под шапки. Вот только взгляд был… не мутный, подёрнувшийся плёнкой возраста — а цепкий, пронзительный. Страшный. Увидев, кого поймала челядь, старик остановил коня и жестом приказал подвести обоих к себе.

— Кто такие? — взгляд вдруг зацепился за торчащий из дорожного мешка кусок плаща. — Где он?

Манюэль вздрогнул, побелел и сбивчиво начал объяснять, что ни он, ни его друг бродячий школяр, к беглецу не имеют никакого отношения. И что вот совсем недавно видели молодого шевалье у края леса, тот потерял кусок плаща, а Манюэль подобрал и хотел вернуть…

— Ушёл! — раздосадовано хлопнул себя по бедру старик. — Ушёл, паскуда.

Отведя душу бранью, старик переключился на нежданную добычу.

— Кто такие? Из сервов?

— Никак нет, господин, — ответил Манюэль, и оба поклонились. — Я скромный философ, а это мой друг бродячий школяр.

— Алхимик, значит, — удовлетворённо произнёс старик, — золотоискатель.

Манюэль промолчал: благородный господин — это не школяр-вагант, на которого можно и обидеться, если он приравнивает ищущего тайн «первичной материей» к суфлёрам-алхимикам, только и думающим о превращении ртути в золото.

— Фейерверки устраивать можешь?

— Да. Я посвящён в искусство соединения серы и соли с огненным первоэлементом.

— Это хорошо. Своего алхимика у нас ещё нет… Пойдёшь с нами. Школяр тоже, найдём, куда приспособить.

Жиль было хотел сказать, что он не хочет, что ему надо в Лютецию. Но Манюэль вовремя толкнул его в бок, заставив прикусить язык. Старик в бешенстве из-за упущенной добычи, и легко прикажет затравить отказавшегося парня собаками. А назначенная прево вира за смерть вольного королевского подданного Жилю будет уже безразлична.

Неторопливо плестись обратно рыцарь не пожелал, поэтому кивнув одному из слуг оставаться за старшего, ускакал. Остальная охота двинулась в замок шагом, псари берегли собак, жадно дышавших после погони. Трава постепенно сменилась плотно утрамбованной глиной со следами многочисленных телег. Дорога пересекла королевский тракт, потом продолжила путь вдоль опушки, огибая лес. И, наконец, свернула в поля, где у самого горизонта можно было различить замок. Жиль бросил тоскливый взгляд в сторону тракта и вздрогнул: небо с той стороны потухло и подёрнулось мглистой серой дымкой, обещая скорую непогоду. Плохой знак. А псари тем временем, пользуясь отсутствием господина, принялись чесать языками. И на душе стало совсем тревожно. Ведь говорили мужики о том, как лет пять назад помер барон де Муффи, а у командовавшего сегодняшней погоней эконома шевалье де Жюсси начало прихватывать старую рану, и охотиться на крупного зверя стало некому. Владеющей-то замком баронессе, мол, всё равно — она дичь для стола и купить может. А вот дикие свиньи совсем страх потеряли, опять придут поля травить. И что делать, не ясно: не самим же крестьянам на них охотиться? Манюэль от новости, что правит в замке женщина — поэтому наверняка, как все женщины, взбалмошная и непостоянна — тоже помрачнел. А ещё, прежде чем одного из слуг грубо одёрнули, тот несколько раз повторил прозвище эконома — «Старый хорёк». И просто так хорьком называть не будут.

К замку подошли в сумерках от догнавшей грозы, но света вполне ещё хватило чтобы рассмотреть место, куда судьба занесла Жиля. Замок был не самым богатым, из камня построены только донжон[7] да арка и укрепления подъёмного моста. И небольшим: ров не шире пары человеческих ростов, всего две линии стен — внешняя и стена-«рубашка» вокруг главной башни. Поэтому дома мастеровых барона не прятались, как положено, под защитой третьего внешнего кольца стен, а стояли небольшой слободой рядом с огородами по другую сторону дороги. На несколько мгновений Жиль понадеялся, что их оставят именно в слободе — и ночью он сможет убежать. Но у ворот обоих то ли гостей, то ли пленников забрали четверо новых охранников, судя по хорошей ткани одежды городской выделки, из личной прислуги баронессы. После чего повели через настоящий лабиринт разнообразных построек внутреннего двора к донжону. Около часовни Манюэль робко попытался задержаться, слишком уж вкусными запахами кухни потянуло из прохода между конюшней и кладовыми: мол, с дороги положено сначала помолиться, да и перед хозяином негоже стоять и шуметь на весь зал голодным животом. Но один из сторожей больно ткнул его кулаком в спину и, широко улыбаясь полным гнилых зубов ртом, ответил, что госпожа сама решит — нужно их кормить, или не стоит тратить даже воды из колодца.

В замке своего графа Жиль никогда не был, но по рассказам отца Аббона неплохо представлял, как должна выглядеть главная зала. Манюэль в подобных местах бывал намного чаще… но и он поразился непривычной роскошью. Сам зал был размерами под стать замку и не очень велик, всего четыре роста в высоту и туазов тридцать пять в поперечнике. Но два окна рядом с местом барона были прикрыты не решёткой из ивового прута как остальные, а витражами из стекла, на которых играло закатное солнце. Освещали хозяйскую часть стола не только висящие на потолке и стенах масляные лампы, но и две восковые свечи. Да и сами стены укрывали не полотнища толстой ткани, вышитой деревенскими умелицами, а настоящие гобелены. Причём, судя по узору из листьев, самые дорогие, не византийской, а сарацинской работы. И даже доски пола под ногами баронессы покрывал не камыш и свежие ветви, а шерстяной ковёр.

Когда гости-пленники в сопровождении слуг вошли в зал, ужин был в разгаре. Никаких приказов от баронессы не последовало, поэтому подождав какое-то время, лакеи сели за дальний стол. Жиля и Манюэля посадили рядом с собой, а тот самый мужик, сурово одёрнувший алхимика возле церкви, теперь добродушно хлопнул обоих по спине и пригласил налегать на еду вместе с ними. Мол, раз хозяйка ничего не сказала — они теперь гости, а гостя положено кормить. Утолив первый голод, южанин порозовел, благодушно рыгнул и в качестве ответной любезности, как положено гостю, начал рассказывать новости и слухи. Остальные за столом слушали жадно, всё-таки замок пусть и стоит у тракта, всё же не харчевня. Путники со свежими сплетнями бывают здесь нечасто. Жиль, пользуясь тем, что за болтовнёй Мануэля про него забыли, принялся осторожно разглядывать баронессу.

Хозяйка выглядела под стать залу. Довольно молодая, хороша лицом и явно старается быть похожей на идеал красоты, про который как-то пел балладу в их деревенском трактире заезжий трувер: высветленные кожа и волосы, удлинённый овал лица, маленький рот и густо очерченные и накрашенные чёрной тушью брови. Несмотря на будний день, одета она была как на праздник. Нижнюю рубаху украшал богатый узор благородного красного оттенка, платье из муслина городской выделки старательно присборено, чтобы красиво показать большую грудь, а лента лифа и дорогой пояс древлянской работы на талии, выгодно подчёркивали пышные формы, «позволяющие полнее вкусить любовные игры». А уж сколько стоила меховая накидка из северных соболей, страшно было даже подумать. Отец Жиля, наверное, не зарабатывал столько и за год. Вот только почему-то от взгляда на баронессу пробивала дрожь.… Благородная дама явно была не в духе, символ вдовства — лёгкая ткань, покрывавшая волосы — сбилась, а взгляд, которым она случайно зацепила парня, напомнил рассказ отца Аббона про мифического зверя Скорпиуса, перед тем как съесть своим взором вгонявшего жертву в оцепенение ужаса… Обошлось. Женщина, облокотившись на подлокотник своего кресла, о чём-то говорила с сидевшим на соседней лавке Хорьком. И обоим явно было не до школяра с алхимиком. Закончив ужин, баронесса выгнала приготовившегося было петь трувера, встала и ушла. За ней покинул залу и старый рыцарь, а следом принялись расходиться и остальные. Всё тот же мужик с гнилыми зубами вывел Жиля и Манюэля из башни, нашёл им место в каком-то из домов прислуги на замковом дворе, и парень забылся тревожным сном.

Утро баронесса де Муффи встретила в отвратительном настроении. Как всё замечательно было всего несколько дней назад! Схоронив мужа, молодая ещё женщина быстро почувствовала вкус единоличной власти над богатым феодом, и идти в семейную кабалу второй раз не собиралась. Вот только детей от первого брака не было. Следовательно, умри баронесса или забеременей от кого-то из любовников, фьеф тут же отойдёт королю. Поэтому родня всё настойчивей требовала повторного брака… Сбежавший вчера шевалье де Мазаме мог бы стать удачной партией. Младший сын барона из Нормандии, поэтому никакой влиятельной родни поблизости. Слабый характером, вмешиваться в управление замком бы не посмел. Да и в постели весьма неплох. И чего его потянуло на дочку шорника? Девка, которую молодой рыцарь силой завалил в лесочке, тут же побежала жаловаться хозяйке. Оскорблённая изменой женщина приказала сунуть де Мазаме в особую комнату, запрятанную в подвале донжона между кладовыми для припасов. Пусть посидит, подумает — ведь по закону насилие над свободной женщиной каралось довольно сурово, а уж за свидетелями дело не станет, баронесса позаботится. Через недельку, как сломается, можно было бы намекнуть насчёт замужества. Новоиспечённый барон против жены тогда и пикнуть не посмеет. Но проклятый негодяй успел сбежать!

С мыслей о побеге гнев переключился на эконома: как тот посмел упустить де Мазаме? Впрочем, ярость остыла довольно быстро. Старый шевалье де Жюсси служить начал ещё при её отце, после замужества стал экономом замка. Никогда не будет претендовать на то, чтобы заточить хозяйку в монастырь и посадить бароном де Муффи наследника: и оммаж блюдёт, да из детей в живых осталась только дочь. А девица — не мужчина, на чужой домен претендовать не имеет права. Да и даром что лицом хороша — в остальном тощая, смуглая, черноволосая. Кто на такую посмотрит? Значит, вариант, что старый эконом с кем-то сговорится насчёт замужества и маленького переворота не пройдёт. К тому же без суровой мужской руки эконома управлять замком, наверное, было бы намного сложнее. Вот только обратная сторона такой помощи — необходимость делиться властью, а это вызывало постоянное раздражение. Вот если бы удалось заменить старика послушным мужем…

Впрочем, за завтраком неприятные мысли быстро исчезли: повар хорошо знал свою госпожу, поэтому сегодня расстарался особенно. Покончив с едой и делами по хозяйству замка, баронесса вспомнила про вчерашнюю добычу эконома. Школяра звать она не захотела, много чести. Зато Манюэль был обласкан, а эконому дан приказ «снабдить необходимым для огненного праздника» и отдан под лабораторию один из домов в замковой слободе. Про Жиля забыли. Потянулись однообразные дни, ведь приказа отпустить домой тоже не последовало. Надежду вселяло только обещание Манюэля: мол, он помнит, что парень идёт учиться в Лютецию. Специально не стал говорить про приятеля. Скоро про школяра забудут совсем — и алхимик постарается Жиля вывести под видом одного из помощников. А дальше в лесу парень ходит лучше любого егеря и сумеет выйти на тракт уже за пределами фьефа де Муффи.

Жиль считал дни, когда, наконец, он сумеет бежать — но внезапно зарядили дожди, фейерверк отложили. И, значит, нужда в помощнике для сбора ингредиентов в лесу отпала. Вот только и баронесса, вынуждено запертая непогодой в четырёх стенах, впала в хандру. Всё раздражало, позванная читать хозяйке дочь эконома — роман читала не так… Тут-то и вспомнилось, что вместе с алхимиком был ещё какой-то школяр.

Парня вызвали утром следующего же дня. Зал к этому времени был уже почти пуст, только сновали несколько слуг, убирали столы и меняли на полу вчерашний камыш и сено на свежие. Баронесса сидела с хозяйской стороны вместе с какой-то девушкой и играла в шахматы. Жиль несколько раз моргнул, привыкая к смене освещения, потом подошёл поближе, ещё раз внимательно взглянул на игроков… И понял, что тонет в округлом лице, полных губах, милом курносом носике и ямочках на щеках. Сколько ей? Не меньше, чем четырнадцать, но судя по длинным до пояса девичьим косам ещё не замужем. Хотя… отец Аббон говорил, что в дворянских семьях венчаются очень поздно, и в шестнадцать-семнадцать свадьба никого не удивит. Девушка заметила, что рядом кто-то есть, подняла взгляд, и Жиль снова утонул в бездонных карих глазах.

Баронесса заминку поняла по своему. Решила, что парень засмотрелся на шахматы.

— Знаешь что это?

— Да, госпожа. Я немного играю.

Жиль заставил себя перенести внимание на доску. Шахматы были не как у отца Аббона — в виде резных фигур, а совсем простые. Только белый и красный короли были вырезаны в виде человека с короной, остальные выгладили как простые цилиндры с выточенными наверху символами.

— Играй. За благородный красный будет, конечно же, Николетт. А ты… Как твоё имя?

— Жиль, госпожа.

— Жиль, значит, — усмехнулась женщина. — Ты — за белый.

Первую партию Жиль естественно проиграл, слишком уж его отвлекали мысли про Николетт. Ко второй собрался и сумел свести вничью, а третью выиграл: пусть девушка оказалась сильным игроком, до отца Аббона ей было далеко. Баронесса довольно улыбнулась. Она не любила, если ей поддаются, и от Николетт требовала играть в шахматы всегда в полную силу. Поэтому видеть, как девчонка недовольно хмурится от проигрыша, было очень приятно. Потом шахматы надоели, баронесса потребовала ей читать. На следующий день школяра снова позвали читать, потом ещё раз. Поэтому, хотя дожди закончились, выйти вместе с Манюэлем и бежать — не получалось. Да Жиль и не стремился, ведь каждый зов от баронессы означал новую встречу с Николетт. А когда хозяйка замка неожиданно ввела парня в свою свиту и на воскресной мессе он стоял рядом с девушкой, Жиль был вне себя от счастья. Даже подаренный баронессой кошель, где помимо медных нашлись несколько серебряных монет, радовал не так сильно.

Когда заканчивалась уже четвёртая неделя жизни в замке, Жиля неожиданно разбудили посреди ночи. На пороге стоял Мануэль… и рядом с хижиной, куда поселили школяра ждала Николетт.

— Жиль, — торопливо начал алхимик, — тебе нужно бежать. Немедленно.

— Но…

— Я случайно узнала, — зашептала девушка, — завтра тебя переселят в донжон. Хозяйка решила сделать тебя любовником. Так было уже. А как надоешь, чтобы не пошли слухи, тебя убьют. Я… я не хочу.

— Быстрее. Николетт попросила меня, я дал ей смесь, от которой у ворот и калитки часовые ненадолго уснут, а потом ничего не вспомнят. Но времени мало, травы действуют недолго.

— Спасибо, — Жиль подхватил мешок с вещами, сделал несколько шагов, потом остановился. — Но как же вы? Мануэль, тебя могут заподозрить.

— Только чистому душой и твёрдому в вере Христос может вернуть истину, потерянную в первородном грехе. И коли вступил я на путь свободного философа, алчущего тайны мира, не должно мне поступать иначе, потакая греху земному.

— А я не хочу, чтобы тебя сначала использовала, а потом убила эта жадная… — девушка запнулась, стесняясь произнести ругательство.

— Спасибо.

Жиль поклонился алхимику, потом, повинуясь какому-то странному порыву, крепко обнял Николетт и скрылся в темноте.

Глава 3

Лютеция! Город чьему знаменитому университету покровительствовали сами патриархи. Столица Франции — государства, последний век начавшего понемногу соперничать даже с могущественным северным Древляньем и златоглавой Византией. Город дал о себе знать задолго до того, как показались стены. Сначала на широком тракте стало не протолкнуться от пешеходов, телег и всадников. Затем утрамбованную глину под ногами сменил камень. В одном месте даже пришлось долго обходить огромный затор — рабочие заново укладывали булыжник, перегородив из-за этого добрую половину тракта. Дальше пошли многочисленные слободы Сен-Мартен-де-Шан, откуда до самой Лютеции было уже рукой подать. Жиль постарался пройти их как можно быстрее, не глазея по сторонам. Опоздать он не боялся — до закрытия ворот ещё полдня. Но вот выглядеть деревенщиной не хотелось, к таким, по рассказам Мануэля и Пьера, и относятся свысока, и содрать норовят втридорога. Не зря же на деньги баронессы Жиль купил башмаки и новую котту, разрешённую горожанам — приталенную, хоть и простой ткани. Будет очень обидно, если все эти траты окажутся ненужными.

Вот дорога сделала очередной поворот, и, наконец, вывела к городским укреплениям. Тут Жиль не смог удержаться, чтобы не постоять, открыв рот. В обе стороны от дороги шла высоченная каменная стена, которая каждый десяток першей упиралась в каменную же башню. Причём стена была такой толстой и широкой, что по ней без труда могли разойтись два человека. Жиль заметил, как один стражник встал, выглядывая что-то внизу, а за его спиной прошёл другой — даже не пришлось подвинуться.

Долго удивляться не получилось. Толпа спешила поскорее попасть в город, тянула и давила. Пришлось подчиниться и занять очередь у ворот, где несколько вооружённых окованными железом дубинами стражников собирали входную пошлину и городские сборы. Здесь людская масса замедлялась, из человеческого кома выделялись реки телег и ручейки пешеходов, и все неторопливо текли к воротам, чтобы отдать несколько монет и расплескаться по улицам и переулкам с другой стороны городских стен.

Идти было скучно, к тому же начало припекать. Два мужика, собиравших деньги, заметно устали, им-то и с солнцепёка не уйти, и даже дубины с пояса не снять, стали раздражительными. Принялись цепляться то к одному, то к другому путнику: с какой надобностью те входят в город? И тут Жилю повезло. Когда он уже стоял недалеко от ворот, очередь дошла до бродячего артиста, и тот предложил расплатиться «обезьяньей монетой». За право прохода сидящая на плече обезьяна сделает несколько трюков. Стражники оживились, одобрительно заголосили — зрелище редкое, будет о чём вечером рассказать домашним. Поэтому к молодому парню, явно приехавшему в столицу из какого-то мелкого городишки, умудрённые жизнью дядьки отнеслись снисходительно. Неприятности чуть было не возникли, когда выяснилось, что идёт Жиль в Сорбонну — буйных школяров в городе не любили. Но Жиль удачно выкрутился: не студент, а с посланием и по поручению настоятеля своей церкви к уважаемому профессору канонику Гильому де Шампо. Имя знаменитого на всю Лютецию богослова и преподавателя сразу подействовало как масло на бурные волны[8], подозрения тут же утихли. Один стражник даже расчувствовался, оказалось у него какой-то свояк отцу Гильому дом ремонтировал, и заплатил профессор щедро. Поэтому дорогу до моста через Сену мужик объяснил подробную, а дальше, мол, парень разберётся. Жиль в ответ поблагодарил и с замиранием сердца шагнул на мостовую Лютеции — города, чей Университет последние десятилетия затмил даже константинопольский Пандидактерион.

Город молодого парня заворожил. По совету дядьки-стражника Жиль выбрал до моста через реку пусть более дальний путь, зато всё время по одной и той же центральной улице-тракту. Естественно, одна из главных дорог Лютеции была замощена булыжником — так в последние годы стали делать не только в столице, но и городах поменьше. Но если в Нанте, куда Жиль ездил с отцом на ярмарку, булыжник был крупным, дорога щербатая, а жёлоб для отходов в центре улицы открытый — то здесь стройкой явно заправляли мастера из Константинополя. Именно у византийцев-ромеев, по рассказам отца Аббона, принято было булыжник дробить мелко или использовать каменные плиты, а жёлоба обязательно прикрывать крышками, чтобы не выходили вредные запахи.

Дома тоже заставляли замирать от восторга. Сплошь из камня, на фундаментах, нет привычных полуземлянок и срубов. К тому же, если около стены ещё встречались дома одноэтажные, то дальше они поднимались в два, а иногда и в три этажа! И ведь не дворцы какого вельможи. Если судить по лавкам внизу да вывескам, жили здесь обычные люди. Юноша позволил себе замечтаться — у него когда-нибудь будет не хуже… очередной поворот улицы вывел парня на площадь, где горделиво красовался уже настоящий дворец. Судя по гербу на воротах — герцога де Бурбона.

Жиль при виде нового чуда застыл, словно вкопанный. Дворец был огромен, на его месте можно бы, наверное, построить три десятка домов. К тому же герцог явно решил показать всему городу, что богат не меньше короля: стены украшала лепнина и византийские изразцы, в окнах второго этажа солнце играло витражами, а вместо простого кирпичного забора стояла высокая ограда из железных прутьев. Но хозяину и такого излишества показалось мало — сколько стоила кованная решётка ворот, где были изображены сцены из Евангелия, Жиль не мог себе даже вообразить. Его деревня и за год столько не заработает.

Неподалёку вдруг раздался осипший голос, громко попытавшийся с середины продолжить проповедь. Жиль повернулся и прислушался: какой-то клирик обличал герцога. Мол, тот настолько погряз в роскоши, что не только дворцовую часовню, но и новое крыло дома решил строить из дорогого рифейского кедра. А для этого выписал из Древлянья мастеров и зодчих, да платит им несусветные деньги — вместо того чтобы нанять честных плотников аббатства Святой Женевьевы. Судя по севшему голосу, вещал клирик уже долго, но благодарных слушателей почти не отыскал. Да, берут северные мастера за свою работу немало. Зато хорошо известно, что древляне хоть и прижимисты, но не скупы как ромеи. Лютеция не зря слывёт торговым перекрёстком половины Европы, обратно гости повезут не золото, а венецианское стекло, сарацинские сладости, египетскую папирусную бумагу. Всё, что дома можно продать за тройную цену. А значит на деньги герцога набьют себе брюхо не один десяток лавочников и таких, как школяров, как Жиль: ведь древляне любят свою половину купчей писать на втором языке всех образованных людей — греческом. А знающих оба наречия в Лютеции не так уж и много… Додумать мысль не получилось, проповедник заметил нового слушателя и направился к нему. Пришлось спешно идти дальше.

Профессор Гильом человеком оказался не просто известным. Стоило добраться до кварталов Сорбонны, как почти каждый на вопрос, где сейчас уважаемый каноник, отвечал, что видел его вот там-то или слышал, что он отправился туда-то… Но рассказы были противоречивы, и искать пришлось долго. Наконец, какой-то из преподавателей подсказал: уважаемого Гильома недавно выбрали новым помощником канцлера университета и сейчас почтенный каноник сидит в одной из комнат канцелярии, разбирает доставшиеся от предшественника свитки.

Увидев дородного мужчину в мантии, Жиль оробел. Каждая чёрточка лица одного из знаменитейших богословов Сорбонны — и круглые полные щёки, и нос горбинкой, и благородная седина аккуратно подстриженной бороды и густых бровей, и тяжёлый подбородок, и пронзительный взгляд карих глаз — всё выражало невероятную учёность. И власть, которую даёт знание явное и знание тайное. Поэтому когда Гильом грозно спросил, почему какой-то студиоз его отвлекает от работы, Жиль ответил не сразу. Да и потом всё время запинался, объясняя, что он привёз письмо от отца Аббона и книги. Взгляд каноника после имени наставника Жиля сразу же потеплел, и, получив пергаментный свиток, профессор погрузился в чтение. А потом внезапно обратился к парню на латыни:

— Вот значит как… Ты его последний ученик. Расскажи, как и что усвоил?

Латынь сразу же напомнила уроки наставника, он вот также внезапно любил переходить на один из языков просвещённого мира. Экзамен шёл долго, но когда закончился, Гилберт де Шампо довольно почесал подбородок и произнёс:

— Неплохо, неплохо. Я всегда восхищался отцом Аббоном, как у него получалось сначала находить таланты, а потом их огранить. Итак, чего бы ты хотел добиться в Лютеции?

— Господин, я бы хотел получить степень магистра свободных искусств. А затем посвятить себя богословию или юриспруденции.

— Достойное желание, молодой человек. В знак признательности к старому другу я не стану брать с тебя плату. Жду через три дня на лекции. А пока — свободен, — профессор махнул рукой в знак того, что встреча завершена.

По лестнице во двор Жиль бежал так, словно за спиной у него выросли крылья. К весне, может, к лету он получит степень магистра! А дальше — в словах почтенного Гильома явственно прозвучал намёк на помощь в поступлении на один из Старших факультетов. Выпускников же Сорбонны привечали и в Риме, и в Константинополе, и среди восточных славян.

Выбежав во двор, Жиль чуть не столкнулся с кучкой парней. Студенты считались вне сословий, поэтому ни по гербу, ни по «благородным» цветам в одежде нельзя было определить, из зажиточных буржуа или из дворян предводители. Но деньги у них явно водились. Словно подтверждая мысли, самый старший заговорил: мол, уже известно, что у профессора Гильома новый ученик. И не зря от небес заповедано устройство мира, где сеньор предоставляет защиту слабейшему за плату. Так пусть и новичок получит помощь… На несколько мгновений Жиль задумался. Всё-таки помощь и заступничество в огромном чужом городе лишней не будет. Но почти сразу гордость взяла верх. Их деревня всегда была вольным аллодом, даже сумела купить Хартию. И переходить, пусть неофициально, в статус крепостного Жиль не собирался.

Сомнения истолковали по-своему. Рядом тут же встал ещё один десяток парней, одетых попроще и победнее — примерно как Жиль. И второй предводитель громко сказал:

— Верно! Пансионариям только позволь, сразу весь университет в кабалу затащат. Нечего трогать «стрижей». А ты парень, давай с нами! И как положено, новый товарищ устраивает пирушку для остальных «стрижей», отметить вступление в цех студентов!

Предводитель «пансионариев» с неприязнью посмотрел на конкурента, тот ответил ему тем же, завязалась перепалка. А Жиль на несколько мгновений потерял дар речи. Ну и порядки! Не один, так другой так и норовит обчистить чужой кошель, едва успеешь ступить на порог Университета. В душе тут же закипело желание дать хлёсткий отпор. И припомнив рассказы Пьера, Жиль спокойно и с ноткой превосходства ответил:

— С каких это пор ваганты кому-то служат или платят за вступление?

Спорщики тут же умолкли, среди них пробежал холодный ветерок. Несколько мгновений спустя обе группы отступили, а к Жилю подошли двое. Один — широкоплечий светловолосый крепыш, явно земляк Пьера, с севера. Другой, кажется, из Иберии — смуглый, худой и костистый — чем-то напоминал Манюэля. Но на ногах чулки, а не штаны, так предпочитали одеваться именно иберанцы.

— По какому праву ты называешь себя вагантом? — тут же спросил крепыш.

— Посвящение мне дал вагант Пьер, — и, подчиняясь какому-то наитию, Жиль сделал шажок вперёд негромко, чтобы его могли слышать только двое вагантов, сказал: — Мы расстались, когда я не смог избежать приглашения, — парень усмехнулся, — баронессы де Муффи. Но Пьер тогда сумел убежать, и если он до сих пор не в Лютеции… У него была какая-то трудность с печатью на одной грамотке. И хотел Пьер обновлять её именно здесь.

— Понял, — также негромко шепнул вагант. — Сделаем, — и уже в полный голос добавил: — Я Батист, а это Эстанислао. Пойдём, поможем тебе устроиться. На улице Англичан последнее время плохо мусор вывозят, даже смотритель дорог обещает подать жалобу. Зато, если тебя не смущает запах, комнату там можно снять вдвое дешевле.

— Переживу, — улыбнулся Жиль. — Но перед этим…

На память удачно пришло одно из стихотворений, которые любил декламировать Пьер:

— Прежде чем идти смотреть комнату, приглашаю в трактир пообедать. Когда я убегал от де Муффи, мне удалось захватить с собой немного щедрости баронессы. Так пусть же эти деньги не будут пылиться в кошеле, а помогут братьям-вагантам. Тогда и мне в час нужды кто-нибудь да придёт на помощь.

— Узнаю привычки Пьера, — усмехнулся иберанец. — Пойдём. А после этого я покажу чудный трактир с недорогой комнатой, и живущей неподалёку симпатичной вдовой.

О цене на комнату сговорились быстро. Трактирщик, было, попытался задрать плату — пока приезжий не разобрался что в городе к чему. Но в дело вмешался Батист, и хозяин быстро сдался. С мусором на улице обстояло и в самом деле не очень хорошо, а тратиться на благовония, чтобы сделать воздух невредным для здоровья хозяин не хотел. И найти другого постояльца удалось бы нескоро, а пустая комната — это ежедневный убыток. Удачно сложилось и с заработком: через неделю помог ещё один из вагантов. Узнав, что Жиль хорошо владеет греческим и даже немного письмом сарацин, представил его библиотекарю того самого герцога де Бурбона, чьим дворцом парень любовался в первый день. Оказалось Его Светлость захотел расширить свою библиотеку, а для этого решил скопировать ряд книг из хранилищ аббатства Святой Женевьевы и Университета. И если со знатоками латыни трудностей не возникло, то писцов с хорошим почерком на греческом нашлось не так уж и много. Увидев, как быстро и аккуратно пишет Жиль, библиотекарь даже предложил парню постоянное место при герцоге — но Жиль отказался. Мол, сначала получу хотя бы степень магистра свободных искусств.

А через две недели приехал Пьер. Жиль как раз собирался спуститься в обеденную залу трактира позавтракать и бежать в скрипторий герцога, когда дверь в комнатку с шумом распахнулась.

— Жиль, дружище! Рад тебя видеть! И я твой должник. Не знаю уж, как ты догадался, но у меня и в самом деле были кое-какие трудности. И если бы Батист по твоему слову не договорился заранее с обителью Святого Доминика, у меня случились серьёзные неприятности.

Жиль смущённо пробормотал, что мол, ничего такого, Пьер тоже помог ему вступить в братство вагантов. Но друг даже не слушал, как не стал слушать и про то, что Жилю надо идти в скрипторий. Вместо этого Пьер потащил парня праздновать свой приезд… и ни в скрипторий, ни на лекцию в этот день Жиль уже не попал. Впрочем, дальше пирушки прекратились. Со следующего дня оба снова стали добропорядочными студентами, грызущими камень знаний в поисках истины. Хотя различия и были: Жиль старался особо не высовываться, пусть и получал регулярно похвалы от профессора Гильома — почтенный каноник даже ставил парня в пример остальным своим ученикам. Пьер же, наоборот, блистал. Не пропускал ни одного диспута, часто выступа сам. Остро, резко и едко. Тем более что Священное Писание и многие трактаты Пьер знал наизусть и мог привести по памяти не только саму цитату, но даже назвать номер стиха в нужной книге.

Незаметно прошла зима, следом зазеленела весна. Сначала робко травой и раскрывающимися почками, но уже к концу апреля стало жарко совсем по-летнему. В один из таких дней Пьер и навестил друга.

— Вставай, лежебока! — толкнул он Жиля.

— А? Что? Кто? А… это ты, Пьер. Ты чего так рано? Сегодня же…

— Да помню я, что тебе ни в скрипторий, ни на лекцию. Но ведь сегодня же первый день турнира!

Жиль захлопал глазами, прогоняя остатки сна. Ну да — сегодня начинается турнир между рыцарями из Тулузы с одной стороны и Нанта и Бургундии с другой. Об этом говорили уже несколько недель. Но в первый день обещали, что будут биться один-на-один, а Жилю больше нравились схватки-«свалки», стенка-на стенку. Он видел такое ещё когда с отцом ездил в Нант на ярмарку и с тех пор стал горячим поклонником именно таких турниров. Сегодня же можно и поспать…. Но Пьер был неумолим и всё-таки потащил друга смотреть на одиночные схватки.

Та часть города, возле которой проводился турнир, преобразилась. Стены многих домов были завешаны пёстрыми тканями, хозяева лавок поспешили вынести товар на улицу, разложив его на кусках холста — и громко старались перекричать конкурентов, нахваливая именно свою работу. По дороге постоянно попадались спешившие по своим делам слуги с незнакомыми гербами на одежде, а возле многих трактиров развевались флажки и знамёна, чтобы каждый мог сразу понять кто из благородных шевалье здесь остановился. К большому ровному полю неподалёку от города люди собирались загодя, сразу после заутрени. Так что сейчас не только стояли вдоль ограды в несколько рядов, но и переполнили ветви всех окрестных деревьев, выгнав недовольно кружащих теперь над полем птиц. Но Пьер проталкиваться не стеснялся. А вспыхивающее недовольство умел погасить вовремя брошенной шуткой. Так что вскоре оба друга оказались возле ограды ристалища — ряда вкопанных по грудь столбов, на которые натянули верёвки.

Место оказалось вдвойне удачным: именно здесь, посередине вытянутого турнирного поля, сойдутся разогнавшиеся со своих концов поединщики. Пьер вдруг ткнул рукой в устроенные с противоположной стороны ристалища деревянные ложи для благородных господ и судей турнира. Ложи были украшены дорогими тканями и коврами, пурпуаны мужчин и платья дам играли дорогим шитьём и украшениями.

— Не хотел бы сидеть среди них?

— Вот ещё, — фыркнул Жиль… а в памяти вдруг почему-то всплыло лицо Николетт.

Но дать приятелю подходящий ехидный ответ не получилось: соседи зашикали, на поле вышел герольд — пришлось замолчать. Самое начало, когда участники с обеих сторон проезжали через ристалище при полном параде, друзья пропустили. Сейчас вышедший на середину поля герольд громко возвещал о первой схватке турнира и желал всем участникам строго придерживаться правил состязаний, изложенных в трактате «Status Armarium».

Имена первых поединщиков Жилю были незнакомы, да и прошло всё быстро и неинтересно. От удара тулузца его противник сразу же вылетел из седла, и герольд назвал имя победителя. Вторая пара обещала быть интереснее, хотя названия фьефов были тоже незнакомы. В этот раз ловчее оказался бургундец, но и его противник удержался в седле, хотя удар был точен и силён. Всадники разошлись на свои концы ристалища, снова разогнались. Столкнулись рыцари как раз рядом с Жилем и было хорошо видно, как северянин «преломил» своё копье о щит соперника. От удара по морёному дереву, окованному железом, древко копья раскололось — но воин хоть и покачнулся, сумел удержаться в седле. Толпа взревела, приветствуя умелого всадника, затем умолкла — его противник тоже остался на коне, но, проскакав половину ристалища вдруг упал. К рыцарю тут же подбежали слуги и оруженосцы, затем герольд. Шевалье унесли, а судья вдруг объявил: поединок считается ничьёй, так как у рыцаря из лагеря Тулузы лопнула подпруга. И хотя дальше поединок из-за травмы плеча он продолжать не может, нельзя заявить, что сильнее оказался бургундский шевалье де Траме. Толпа зрителей заволновалась, тут же начали вспыхивать споры: кто-то считал всё вмешательством Небес или Лукавого, другие настаивали, что подпруга не выдержала удара де Траме, и победил бургундец. Но вот герольд начал объявлять следующую, пару и пересуды тут де смолкли. Никто не хотел пропустить хоть слово.

Имя никому не известного шевалье де Бастане ничего кроме обычных для каждого участника возгласов приветствия из толпы не выжало, а вот его противник графа де Крона вызвал целый ураган радостных криков и воплей. Граф приезжал на турнир в Лютецию не первый раз и был всем известен как сильный боец, выбивший из седла немало соперников. Кричал вместе со всеми и Жиль: пусть у его деревни и были с де Крона нелады — тот всё же оставался его графом. А слава и победа сюзерена это и слава всех графских подданных.

Де Бастане сумел всех удивить ещё до начала поединка: тулузец выбрал своей дамой женщину с севера, даже повязал её барбет[9] себе на копьё… У Жиля, когда герольд назвал даму сердца, которой будет посвящена победа, душа ушла в пятки: баронесса де Муффи. Соседи начали бурно обсуждать, что означает столь странный выбор, не насмехается ли южанин над рыцарями из Бургундии, мол, вы настолько ничтожны, что даже ваши женщины предпочитают нас? Жиль слышал только как гулко бухает в ушах кровь. Баронесса там, на трибуне. И если она его увидит на турнире… Очнулся он от того, что знавший о приключениях друга Пьер двинул его кулаком по спине и сказал:

— Нужен ты ей искать. Она, поди, давно уже тебе замену нашла.

Жиль кивнул, но руки ещё дрожали, пришлось даже ухватиться за верёвку ограды. Чтобы отвлечься, парень стал внимательно следить за поединком. Сегодня графу попался соперник под стать. В первой же сшибке сумел отвести вражеское копьё и задеть своим щит графа. Де Крона еле успел сместиться так, чтобы удар пришёлся вскользь, но видно было, как граф заметно покачнулся в седле. Вторая сшибка прошла в пользу графа, он сумел преломить копьё — но оба всё же удержались в седле. Пришлось некоторое время подождать, пока графу принесут новое. Третья схватка прошла опять в пользу южанина, преломил копьё теперь он, но снова оба всадника остались в седле. Четвёртая сшибка опять не выявила победителя… толпа заволновалась. Никто не сомневался, что и последняя дозволенная пятая схватка на копьях тоже окончится ничьёй. И рыцари сойдутся на другом оружии. Тут же начались споры и даже ставки, что именно выберут благородные шевалье — меч, булаву, топор? И как пойдёт схватка: пешими или опять в седле? Но вот всё затихли, и герольд прокричал о начале последней копейной сшибки.

Соперники успели оценить умение друг друга. Поэтому скорость набирали не торопясь. Чтобы в последний момент бросить лошадь вперёд, неожиданно опередить врага и нанести удар. Первым успел граф де Крона. Разогнавшись, он направил копьё в центр вражеского щита, сместившись так, чтобы у противника не осталось шансов сохранить равновесие. Но и шевалье де Бастане оценить угрозу сумел. Понимая, что сам ударить не успевает, он бросил копьё болтаться лишь на ремнях, ухватился правой рукой за седло, напряг руку державшую щит, и направил коня чуть в сторону. Рыцари столкнулись словно два неистовых вепря-секача, треск сломавшегося копья был слышен даже среди зрителей. Мгновение — граф летит дальше, а его соперник валяется в пыли. Толпа взревела, заорала, засвистела. И вдруг затихла. К неподвижно лежавшему рыцарю подбежали помощники герольда, после чего распорядитель турнира прокричал: шевалье де Бастане мёртв. Кто-то из слуг плохо закрепил защищавшую лицо кольчужную сетку, и одна из щеп от расколовшегося копья насквозь пробила голову.

Толпа взревела, все — и сторонники графа, и болевшие за южанина — теперь в едином порыве славили де Крона. Ведь как бы то ни было — в столь трудном поединке победил именно он. Жиль молчал… в голову вдруг непонятно почему пришла мысль: а ведь невезучий шевалье тоже связался с баронессой де Муффи. С мрачным видом парень уходил с турнира, Жиля глодали нехорошие предчувствия. Пьер даже опять начал посматривать на друга с тревогой. Внезапно, когда оба дошли до городских ворот, Жиль вдруг остановился, помотал головой и громко рассмеялся:

— И чего это я? Пьер! Мне же профессор Гильом не просто помог с представлением на магистра, он через неделю обещал передать мою просьбу зачислить на Юридический факультет. Так отметим! Позовём Батиста, Эстанислао, остальных наших!

— Что мне эта де Муффи, что мне остальные. Мой дом теперь Университет, моя семья — братья ваганты! — закончил Жиль.

— Это по нашему, — хлопнул его по плечу Пьер. — Пошли. Я знаю один чудный трактир…

И друзья, горячо обсуждая, где лучше отметить будущее звание доктора богословских наук Жиля, шагнули под сень прохладных улочек Лютеции.

Глава 4

Баронесса де Муффи встречала гостя сама, во внешнем дворе прямо у ворот замка: сразу было понятно, что хозяйка здесь именно она. Но спешиться епископу помогал капитан стражи, он же принял оружие и лошадь отца Павла. Зато плащ на плечи поверх пурпуана гостя накинула баронесса. Епископ довольно кивнул: намёк вполне понятен. Правит во фьефе де Муффи хозяйка, но и своё место женщины она не забывает. Тем временем слуга протрубил в рог и объявил все титулы гостя, после чего баронесса приказала лакею подать отцу Павлу красивый и дорогой расписной эмалированный таз рифейской работы освежиться с дороги. А как только епископ смыл дорожную пыль, дорогого гостя тут же позвали в главную залу донжона, где уже ждал готовый для трапезы стол. Покрытый ослепительно-белым холстом: разговор предстоял важный, и баронесса не поскупилась пустить пыль в глаза, купив новую скатерть. Да и посуда рядом с хозяйским местом специально была не повседневная оловянная, а из золота, серебра и вычеканенной стали — в ход пошло всё что можно из сокровищницы замка.

Гостя пригласили сесть рядом с баронессой, есть из одного блюда и пить из одного кубка. Епископ благочестиво кивнул и согласился… Женщина почувствовала, как бешено застучало сердце. От помощи епископа зависел успех всего задуманного предприятия. А раз отец Павел выказал своё расположение с первых же мгновений, скорее всего, удастся его уговорить. Уговорить помочь с местью графу де Крона! В голове вихрем заплясали мысли последних недель. Всё это время она выискивала способ нанести удар… желательно с выгодой для себя. И неважно, действительно ли виноват слуга, или граф в самом деле нанёс запрещённый удар. Главное, что тот, кого баронесса выбрала себе в мужья, мёртв. Искать ещё одного кандидата нет времени: родственники понемногу начинают роптать и скоро навяжут ей кого-нибудь сами. А эконома де Жюсси, изворотливого на всякие каверзы, пришлось выгнать. Старик всё равно начал терять нюх: за месяц упустил сразу две дичи. И школяра до сих пор было немного жаль, очень уж приглянулся ей этот сладкий мальчик. Женщина заставила себя успокоиться. Сейчас не время менять своё решение. Если епископ её поддержит, то после победы про Муффи забудут. Из владений графа де Крона можно будет нарезать себе немало доменов, да и деревни там небедные. А среди родственников баронессы немало тех, кто мечтает дать хорошее наследство младшим сыновьям. И эти поддержат её в войне с графом первыми. Лишь бы отец Павел сказал: «Да».

Баронесса знала, что епископ любит хорошо поесть, поэтому кушанья вносились одно за другим. Сначала рыба и мясо на широких кусках белого хлеба, пропитанных соусом с сарацинским пряностями. Опять не вовремя пришла мысль, сколько золота стоила каждая горсть этих пахучих заморских трав. Следом подали дичь: двое слуг внесли на вертеле запечённого оленя, блюдо с зайцами, блюдо с перепелами. А как только епископ довольно рыгнул и высказался, что первого червячка он заморил, по знаку хозяйки начали вносить деликатесы: щуку по древлянскому рецепту, устриц из Иберии. Затем, пока де Муффи и отец Павел переводили дух перед следующей переменой блюд, сначала выступил со стихами трувер, потом показывал своё умение алхимик баронессы. Едва развлечения закончились, перед епископом поставили пузатое глубокое блюдо с супом. Клирик сорвал закрывавшее верх узорчатое полотенце, бросил на пол, взял за блюдо за ушки и принялся не стесняясь громко хлебать. От удовольствия епископ даже позабыл, что делит место с хозяйкой и хорошо бы время от времени передавать блюдо ей.

Баронесса на граничившее с неуважением поведение гостя смотрела с доброжелательным выражением на лице, улыбалась. Внутри же потихоньку закипало негодование. Если бы не епископская панагия[10], висевшая поверх бархатного пурпуана, нельзя было бы признать в этом человеке служителя церкви. Горбатый нос, квадратный массивный подбородок, широкие скулы и густые рыжие сросшиеся брови. Очень тёмное от загара лицо с мясистыми губами и носом, с резкими и крупными чертами вызывало не благоговение — а какой-то страх. В широких кистях обросших волосами рук и перекатывающихся под шёлком нижней рубахи мускулах угадывалась огромная сила. Сразу видно, что предпочитает епископ не смиренное корпенье над богословскими трактатами, а благородное занятие охотой. Наверняка горло затравленной дичи режет сам, да ещё и, как настоящий шевалье, пьёт горячую свежую кровь. Наконец, подали десерты: всевозможные сыры, пряники, конфеты из мёда, миндаля и фруктового мармелада, тростниковый сахар, финики и инжир. После этого баронесса решилась коротко, в осторожных выражениях, изложить суть дела. Епископ выслушал молча, затем замер, обдумывая предложение. Женщина опять почувствовала, что сердце от волнения бешено заколотилось, руки задрожали от нервного напряжения. Успокоиться никак не получалось.

Отец Павел выглядел невозмутимым, даже чуть равнодушным. Но в голове тоже шла напряжённая работа мысли. Просьба хозяйки замка была не из простых. В другое время от неё даже стоило… нет, не отказаться — потянуть время. Судя по столу, Муффи фьеф не бедный, и денег можно вытянуть из баронессы за помощь немало. Деньги! Сейчас епископу они нужны были как воздух. И как можно быстрее. Некоторое время назад он рискнул залезть в казну своего покровителя, митрополита Антония. И Павел не жалел об этом. Та послушница Урсюль, которую подарила аббатиса Шампвер, стоила каждого переданного в аббатство су. Надо будет, как закончатся неотложные дела, ещё раз туда наведаться… Вот только скоро Антоний приплывает из Никеи в Рим, и к этому дню всё должно быть завершено. Денег же исполнить поручение митрополита нет: спор между коммуной города Беара и соседним монастырём стороны уладили сами. Хотя епископ и был уверен, что кто-то из них обязательно обратиться к нему за мзду решить вопрос в свою пользу. Теперь же предложение де Муффи могло спасти голову отца Павла.

— Хорошо. Если, как вы утверждаете, было злое намерение…

— Было! Мой человек разговаривал с подкупленным слугой, который по приказу графа испортил шлем де Бастане. И готов в этом присягнуть.

— Хорошо. Готовьтесь, я помогу покарать преступника. Кстати. Вы упоминали, что как прилежная дочь Церкви собирались внести взнос на ремонт храмов Григория Чудотворца и Симеона Богоприимеца?

Баронесса мысленно усмехнулась: дело можно считать свершившимся, святой отец принялся торговаться. Вот только просто так и она делать ничего не будет. Сначала пусть епископ твёрдо пообещает ей то, ради чего его и приглашали.

— Вот только как нам быть с Божьим миром?

Женщина устремила на клирика взгляд, полный наивной чистоты: последний из Соборов, состоявшийся в Клермонте, не только подтвердил запрет «сожигать или разрушать жилища крестьян или клириков, их голубятни и сушильни, не сметь умерщвлять, бить, увечить крестьянина, раба и его жену, ни брать их и уводить, если они не сделали преступления». Он также пообещал строго карать за сражения в некоторые дни и недели, а также праздники. Главным же добавлением стало то, что по решению Собора теперь требовалось извещать противника о начале боевых действий за несколько недель. А вассалов у де Крона куда больше, чем могла набрать под свои знамёна де Муффи.

— Раз доказан злой умысел, де Крона первый нарушил Божий мир. А закон обязывает нас преследовать такого нарушителя даже в запретные дни. Дабы не ушёл виновный от наказания, — епископ встал из-за стола. — Деньги на ремонт храмов передадите казначею епископства. А я тем временем съезжу в Лютецию. Чтобы ещё раз проверить суть дела и удостовериться, что злой умысел на турнире точно был.

Баронесса тоже встала, поцеловала клирику руку. В душе горела дикая радость: получилось!

Епископ вместе со свитой прибыл в Лютецию, когда верующие только-только начали справлять пятую неделю от праздника Пасхи, выпавшего в этом году на середину апреля. Жилю про гостей из родных мест сообщил вездесущий Пьер, который, кажется, знал всё, что творится в огромном городе. Только что получивший степень магистра свободных искусств парень от слов приятеля отмахнулся. Ну да, ну, возможно, к свите пристал кто-то из земляков. Жилю-то что? Ему надо готовиться к поступлению на юридический факультет, а дальше — блистательная карьера. Библиотекарь герцога де Бурбона, которому старательный школяр-переписчик понравился, обещал рекомендации… И тем удивительнее было Пьеру две недели спустя застать друга за сборами в дорогу.

Увидев, кто заглянул, Жиль, не отвлекаясь от сборов мешка, начал объяснять:

— Купец один из родных мест приехал. С ним весть передать просили, да этот дурень только вчера озаботился. Отец у меня заболел, харкает. Поторопиться надо, как бы не…

Пьер кивнул, потом вдруг сказал:

— Я с тобой. Вдвоём и безопасней, и веселее.

— Ты-то с чего?

Друг в ответ только усмехнулся:

— А у меня тут с твоим профессором разногласия вышли. На тему Священного Писания.

Жиль понимающе кивнул: про состоявшийся неделю назад диспут, где мало кому известный молодой магистр свободных искусств Пьер Абеляр наголову разгромил уважаемого каноника профессора Гильома, университет Сорбонны гудел до сих пор.

— Во! Ты меня понимаешь. Мне тоже для здоровья будет полезно поискать другой университет. Хотя бы на год-два.

Чем ближе были родные места, тем больше Жиль торопил друга. Скорей, скорей! А вдруг они не успеют? Пьер на это только ворчал, что у него нет ни резвости оленя, ни выносливости лошади-тяжеловеса. И вообще, он — городской житель, поэтому как Жиль мчаться сквозь лес не может. Вот если бы они не стали сокращать дорогу, а шли по тракту… Жиль на это начинал ворчать ещё сильнее. Но день словно нарочно выдался безоблачный и жаркий, ручьев не попадалось, а воду оба выхлебали уже давно. Идти становилось всё тяжелее и тяжелее. Зато к вечеру из-за горизонта выползла сизая туча и, поблескивая и ворча, двинулась навстречу идущим. Как назло густой лес закончился, путники пробирались через заросшие кустами вереска старые луга. Но когда поднялся ветер и хлынул первый, ещё несмелый, дождь, до следующей спасительной полоски дубов оставалось совсем недалеко. Поэтому друзья кинулись напролом через доходившие до пояса кусты, уже не разбирая дороги, лишь бы скорее добраться до спасительной густой зелени.

Заметно потемнело, дождь стучал по кронам и грохотал раскатами грома, разбойничьим ветром свистел в ветвях, Поэтому и Жиль, и Пьер слишком поздно заметили, что в том же лесочке от дождя решили укрыться пятеро мужчин в плащах. Впрочем, и на школяров обратили внимание не сразу… но всё равно раньше, чем удалось сбежать. К тому же судя по всему повезло нарваться на отправившегося поохотиться шевалье со свитой. Сразу у двоих висели луки, причём тетива была шёлковая, не боящаяся дождя.

Когда школяров подвели к старшему, из под капюшона раздался немолодой, но властный и твёрдый голос:

— Кто такие?

Вдруг шевалье откинул капюшон, и Жиль обмер: эконом де Жюсси! Старик на это довольно осклабился:

— Вижу узнал. Хорошая у нас сегодня добыча. Обоих вязать и ко мне. За вот этого, — де Жюсси больно ткнул Жиля пальцем в грудь, — отвечаете головой. Упустите — шкуру спущу.

Жилю вдруг вспомнился день, когда его вот так же вели в замок де Муффи. Так же было темно, лил дождь. И так же томило нехорошее предчувствие. Тогда его смогла освободить Николетт… Сердце вдруг бешено забилось. Николетт ведь дочь старого шевалье! Возможно она тоже здесь, в его поместье. Он сможет её увидеть! И плевать, что будет с ним потом. Пьер и ведшие их слуги посмотрели на внезапно повеселевшего Жиля с недоумением, даже с опаской: не сошёл ли парень с ума? Жиль не обратил внимания, он был весь в мечтах о встрече с худенькой черноволосой девушкой.

Вскоре все пятеро вышли к небольшой усадьбе: замка у старого шевалье не было. Друзей тут же разделили. Жиля засадили в одну из комнаток полуподвального этажа — там так сильно пахло колбасами и сырами, что живот сразу обиженно забурчал от голода. А Пьера заперли где-то среди хозяйственных построек. В комнатке было темно и тихо: ни огонька, ни звука. Руки парню развязали, кинули тюфяк соломы. Да и ужин сунули роскошный: к кувшину воды прилагался ломоть ржаного хлеба и кусок жареного мяса. Но все попытки хоть как-то отсчитывать, сколько времени осталось до вечерни провалились. Поэтому Жиль поудобнее устроился на тюфяке, закрыл глаза и принялся воображать — какая она за эти месяцы стала, Николетт?

Старый шевалье, отослав пленников, решил всё же поохотиться. Но дело не шло, слишком уж занимала мысли сегодняшняя встреча. С самого начала войны между родственниками де Муффи и графом де Крона было ясно, что де Крона застали врасплох. А из-за поддержки епископа выступить на помощь вассалы осмелятся только после прямого приказа сюзерена. Но замок графа обложили плотно, не выскользнуть… Вот только никто из будущих победителей даже не задумался: а что потом? Фьеф не золото, просто так не поделишь. И тут-то к выгоде баронессы пригодились бы таланты старого эконома. Школяр — хороший повод напомнить о себе в подходящем свете. Каким масляным взглядом женщина смотрела на парня, де Жюсси помнил хорошо. Парня же можно пугануть, что иначе его отдадут чёрным братьям Святого Доминика. Ведь часовые клялись: мимо них никто не проходил. И самая тщательная проверка показала, что стража не врала. Значит, легко подтвердит обвинение в колдовстве. Пусть посидит до утра в подвале, испугается как следует. Так легче сломать. Заодно ночью можно будет пораздумать, что делать со вторым школяром. В другое время старик приказал бы его закопать в лесу, но сейчас игра пойдёт сложная и тонкая. Дать возможным противникам шанс обвинить, что по его приказу убили свободного, затянуть в королевскую тяжбу — ни к чему.

Единственное, что увидел Жиль, когда его вывели во двор — яркий свет: после ночи в кромешной тьме глазам стало больно. Но вот где-то совсем близко прокричал петух, послышался шум и гомон кур, которым кто-то из слуг засыпал корм… Знакомые с детства звуки помогли собраться, глаза понемногу привыкли, и стало понятно, что рядом с усадьбой, там, где заканчивались хозяйственные постройки, раскинулась широкая залитая солнцем зелёная лужайка. Слева за невысоким заборчиком виднелся, как и положено усадьбе, небольшой фруктовый сад, рядом обнесенный собственной изгородью огород. Но Жиля повели не к нему, а куда-то вправо, где лужайка заканчивалась густыми кустами, рядом с которыми шумел раскидистый старый дуб. Здесь была вкопана деревянная скамья, на которой и сидел старый де Жюсси.

Рядом с шевалье не было никого, да и Жиля сопровождал всего один слуга… можно бежать, но нельзя: ведь Пьер тоже где-то здесь. Старик, увидев отразившуюся на лице парня внутреннюю борьбу, с пониманием ухмыльнулся, махнул рукой слуге, мол, тот больше не нужен. После чего приказал жестом садиться на валявшийся поблизости обрубок бревна.

— Ну что? Думаю, уже догадался, зачем ты мне нужен?

— Не заставишь!

— Зачем? — усмехнулся де Жюсси. — Сам пойдёшь. Колдун, с помощью слуг нечистого убежал из замка. Свидетелями станет вся стоявшая у ворот стража, да и многие из прислуги видели у тебя в сумке книги. С нечестивыми заклинаниями. Где эти книги? Братья Святого Доминика быстро выяснят…

Ответить парень не успел: откуда-то из кустов выскочила Николетт. Жиль вдруг понял, что не может дышать. В голове забилась, затрепетала мысль: какая красивая… Даже растрёпанная, на волосы едва закрывал явно первый попавшийся платок, лишь бы соблюсти приличия. Платье зашнуровано небрежно, тоже впопыхах — того и гляди начнёт сползать. Наверняка знала, что отец любит вести дела возле дуба, вот и встала пораньше тихонько спрятаться. Девушка тем временем кинулась к Жилю:

— Не надо! Отец, не надо! Это я!

Разум говорил, что надо отстраниться, что старый шевалье, попробуй какой-то школяр тронуть его дочь, может наглеца просто убить на месте… Руки действовали сами собой. Жиль поймал девушку и крепко прижал её к себе. Тем временем Николетт, чуть отдышавшись, продолжила:

— Это… это я его вывела из замка. Сыпанула страже сонного зелья. Не отдавай его! Я люблю его!

И словно эхом, губы Жиля непроизвольно произнесли:

— Я тоже люблю тебя.

А руки ещё крепче прижали девушку к своей груди.

— Я все время вспоминала тебя, — шепнула Николетт. — Я знала, что мы обязательно встретимся…

Де Жюсси вдруг словно постарел лет на десять. Он грузно осел, и, помолчав, вдруг глухо произнёс:

— Вот оно как… Я вмешался в судьбу старшего сына. И он погиб в войне с неверными. Я выступил против решения второго сына… Он бросил отчий дом и уехал в Константинополь. Сколько уже лет от него никаких вестей. Что ж… Николетт, я дал клятву перед Небесами — за тебя я решать не стану. Если твой выбор таков, я его приму. Благодари мою дочь, школяр. И уходи. Сегодня, прямо сейчас. И возвращайся только если при следующей нашей встрече сумеешь мне доказать, что достоин руки Николетт.

Дом старого шевалье Жиль покидал словно в тумане. Весь следующий день Пьеру пришлось вести друга чуть ли не за руку. Но вскоре и прощальный взгляд девушки, и слова её отца пришлось задвинуть поглубже в самый укромный уголок души. Родные края Жиля затопила усобица между сеньорами. Последний раз такое случалось очень давно, поэтому все были напуганы и растеряны. К чужакам, пусть и при деньгах, готовых заплатить за постой — относились настороженно. Впрочем, Жиль и Пьер, пользуясь летом, всё равно старались ни в трактирах, ни странноприимных домах не ночевать. Когда в округе полно солдат с оружием, можно наткнуться на лихого человека, готового за долю в добыче рассказать оружным про увиденный чужой кошелёк, полный монет. А едва начались хорошо знакомые Жилю места, друзья вообще двинулись напрямую через лес. Пусть дольше. Зато безопаснее.

К деревне друзья вышли, когда солнце перевалило за полдень. И пользуясь тем, что дом родителей Жиля стоял почти на окраине, поспешили туда в обход через ближние огороды. Иначе придётся отвечать на вопросы каждого встречного: где был, как последний год жил… После вчерашнего дождя земля набухла, липла к башмакам неподъёмными комьями, мешала идти. Жиль мчался так, будто за спиной выросли крылья. Пьер за другом еле поспевал… Выбежав к пепелищу на месте дома Жиль резко замер, будто налетел на невидимую стену.

— А я ждал тебя, — из-за кошмарного зрелища парень заметил старосту, лишь когда тот заговорил. — Как случилось всё, каждый день, почитай, сюда хожу. Жду, когда придёшь.

В глазах мужчины вдруг выступили слёзы, а Жиль внезапно подумал: сколько он не видел отца Урсюль? Год всего, и уходя оставлял крепкого как дуб, уверенного и властного мужчину. А сегодня на куске обугленного бревна сидел немощный старик.

— Что?.. Что здесь?..

— Солдаты. Мы, как заметили, попрятаться успели. Попривыкли уж. А отец твой слаб был. Они не успели. Сын мой с ними был, и жена моя. Проведать зашли, сын-то с твоей сестрой осенью свадьбу играть должны. Да вот так. Вторая твоя, младшая-то, жива. Не нашли её, иродовы дети. Только горячка у неё пошла, от увиденного-то. Но тётка Валери говорит — поправится. Ты в ней не сумневайся, наша знахарка просто так болтать не болтает…

Жиль слушал, не проронив ни звука. Стоял неподвижно, словно он — ещё один обгорелый столб из тех, что торчали в развалинах. Пьер было испугался за рассудок друга, положил руку ему на плечо… Жиль злым и резким движением её сбросил, развернулся и ровным механическим шагом пошёл в сторону леса.

А на следующий день в церкви, где когда-то служил отец Аббон, зазвонили колокола. Это было ненормально, ведь шла середина недели. Те, кто подошёл узнать, в чём дело, пересказывали и другую странность. Сменившего старика на приходе отца Фабия не было ни дома, ни в храме, двери церкви стояли заперты — а колокола звонили. Слухи полетели быстрее верхового лесного пожара, поэтому к вечеру к церкви пришли жители не только ближней деревни Жиля, но и пейзане со всей округи. Толпа стояла, тревожно гудела, слушая грозный, временами истошный набат. Едва солнце коснулось нижним краем деревьев, двери церкви отворились и на пороге в сопровождении отца Фабия показался Жиль.

— Слушайте меня люди, — полетело над человеческим морем, — наши аллоды всегда были свободными. Никто из нас никогда не платил даже одного денье личного оброка. И мы всегда хранили верность графу, нашему сеньору. Так соблюдался порядок, установленный самими Небесами…

Жиль говорил долго. И о том, что нельзя больше терпеть бесчинства тех, кто нарушает Божий мир: ведь люди де Муффи начали войну без предупреждения, да ещё продолжали сражаться и в воскресенье, и по праздникам. К тому же занимались грабежами окрестных деревень и купцов. Значит, любой теперь может пойти вместе с Жилем, помочь защитить своего сеньора от произвола тех, кто забыл заветы земные и церковные… Слово «мстить» не прозвучало ни разу. Толпа молчала до самого конца. Молчала она и тогда, когда священник благословил всех, кто пойдёт защищать справедливость, взял парня под руку и скрылся в церкви.

Едва захлопнулись двери церкви, Жиль мешком сполз по стене на пол. Сил пошевелиться не осталось.

— Они не пойдут. Отче, они не пойдут. Так и будут прятаться по углам.

— Не беспокойся, сын мой, — улыбнулся священник. — Ты хорошо говорил. Просто людям нужно время.

Через неделю стало понятно, что правы оказались оба. Большинство и в самом деле решило переждать, отсидеться. Но и тех, кто затаил обиду или в ком играла горячая кровь, нашлось достаточно, чтобы потревожить окруживших замок Крона. Жиль прекрасно понимал — в открытом бою вчерашние крестьяне против солдат ничего не смогут. Поэтому его отряд нападал на обозы, мешал фуражирам — свалить дерево на телегу, подпилить мостки или неожиданно бросить из глубины леса несколько стрел для тех, кто в здешних краях знает каждую кочку, труда не составляло. Один раз даже удалось подобраться к лагерю и поджечь пару стогов сена.

Ущерб выходил невелик… Но не ожидавшие нападения от каких-то крестьян рыцари пришли в бешенство. Несколько случайных людей поймали и повесили. Пару деревень для острастки «по подозрению в укрывательстве» перевернули сверху донизу, заодно поразвлёкшись с женщинами. Округа на это всколыхнулась. Один за другим мужчины прятали семьи и скарб в укромных местах, а сами шли к Жилю или сбивались в отряды, нападавшие на войска де Муффи. В ответ солдаты вешали любого, кто оказывался поблизости от лагеря, жгли деревни… И на место одного казнённого приходил десяток. К тому же неожиданным способом сработали слова Жиля, что он ведёт не личную войну и месть — а созывает на защиту своего сеньора. Как только слава удачливого школяра-командира разнеслась по округе, к нему пришли несколько ватаг, промышлявших на большой дороге. Расчёт был прост. Если победит де Крона, граф легко забудет прошлое всех, кто ему помогал, примет под свою руку. Можно будет спокойно осесть в здешних краях без вопросов, откуда у бывших ватажников деньги. И не опасаться королевского прево: граф в своих владениях суд творит сам. Если же войну выиграет де Муффи, то разбойники снова растворятся в лесах вместе с захваченной на войне добычей. Жиль принял всех. Ему было всё равно, чем люди занимались раньше. Лишь бы слушались приказов, не трогала зазря «своих» и умели драться. К тому же, как только рядом появились обученные воевать помощники, Жиль стал не только громить обозы и охотиться за случайно отбившимися солдатами — но и нападать на небольшие отряды, рыскавшие в поисках мятежных пейзан.

По следу одного из таких отрядов Жиль вместе с десятком бывших разбойников и шёл сегодня с самого утра. Погода выпала совсем не летняя, прохладно, небо всё в облаках. К тому же ночью прошёл дождь, земля сырая. Мало того, что идти неприятно, так ещё и следы на ней заметны слишком хорошо. А приметы говорили — больше ничего облака на землю не уронят и не смоют, поэтому возвращаться придётся вдвойне осторожней. Жиль вообще бы в такой день предпочёл остаться в лагере. Но в отряде, который они преследовали, было всего пять человек, редкая теперь удача… И главное — один из солдат оставлял на земле очень характерный след сапога. Хозяина этих сапог выслеживали последние две недели, очень уж в изощрённом насилии он отметился. Несколько деревень, где порезвился солдат, даже готовы были скинуться и заплатить за его голову. Поэтому мужики из бывших разбойников, знавшие о награде, наперебой начали просить командира. Это и стало последней песчинкой, качнувшей чашу весов в сторону продолжить погоню.

Вскоре стало понятно, что этот небольшой отряд сам кого-то догоняет. Судя по следам, двоих, и тоже из воинов. Дезертиры, гонцы графа? В любом случае вторых стоило порасспросить. Жиль с помощником переглянулись и приказали идти быстрее. Они как раз успели к самому концу: на небольшой поляне лежало два тела, ещё один солдат зажимал рану на руке. А трое остальных прижали к дубу какого-то рыжего здоровяка. Рыжий был очень хорошим мечником, раз до сих пор оставался жив — но было понятно, что с троими сразу ему всё равно не справиться.

Один из солдат как раз успел задеть рыжего, и раненый злорадно что-то крикнул из-за спин товарищей, — когда отряд Жиля выбежал на поляну. Раненый солдат тут же получил несколько ударов окованными железом дубинами, другому сходу воткнули в спину рогатину. Двое оставшихся пытались отбиться… Но теперь на них навалились сразу впятером на каждого. Убедившись, что никто из врагов не дышит, Жиль подошёл к привалившемуся спиной к дереву рыжему. И удивлённо присвистнул: вот уж кого не ожидал здесь увидеть! Рыцарь ордена Дракона, которого он когда-то встретил у отца Аббона. Узнал школяра и Ратьян. Усмехнувшись и дёрнувшись при этом от боли, рыцарь произнёс:

— Интересно, правда? Мы поменялись местами. Прав был Дэноэль, стоило взять тебя к нам. Ну что? Добьёшь?

— Враг моего врага, — покачал головой Жиль, — мне, конечно, не друг. Но союзник. Откуда ты?

— Сам уже догадался. Мы первые, кто сумел выбраться из замка графа. Но как видишь далеко не…

Ратьян вдруг замолк и осел, потеряв сознание. На боку, который теперь стал виден, расплывалось красное пятно. Жиль выругался, после чего приказал перевязать раненого и сделать носилки. Вот только рана была неприятная — в свой лагерь рыцаря можно и не успеть донести. «Дом Николетт совсем недалеко», — вдруг пришла крамольная мысль. Жиль попытался её отогнать. Ведь своего обещания старому шевалье приехать только просить руки его дочери он пока выполнить не сможет. Но внутренний голос принялся убеждать, что спрятать Ратьяна можно только в усадьбе Жюсси… и парень сдался.

Хозяина дома не было, но девушка встретила гостей сдержано, как подобает её положению. И лишь взгляды, которые она украдкой бросала на Жиля, заставляли сердце биться вдвое быстрее и говорили всё без слов. Нашлись для раненого рыцаря и кровать, и хорошая знахарка. Так что уже следующим утром Ратьян пришёл в сознание, выгнал ухаживавшего за ним слугу и велел позвать Жиля.

— Вот что, парень, — начал Дракон, едва они остались одни. — Ты уже нам здорово помог. На второй штурм наши враги так и не решились, боятся, ты в это время ударишь в спину. Но дело всё равно плохо, долгой осады не выдержать. Хлеб только тот, что с прошлого года остался. Сколько гонцов созвать вассалов отправляли… только я, как видишь, прошёл. Но гнали как оленя меня не поэтому. Там, на поляне были люди епископа. Мы с Марсилем случайно на его доверенного человека наткнулись и вот что выпытали. Павел получил какие-то документы. Если пергаменты окажутся в наших руках, то и епископ, и де Муффи со своими прихлебалами будут у нас вот здесь, — рыцарь сжал кулак. Епископ Павел сейчас в доме неподалёку и документы у него останутся дней семь, потом он их отдаст. Это важнее, чем созвать вассалов де Крона.

На улицу Жиль вышел в задумчивости. Заманчиво конечно разом отомстить всем своим врагам… Но никто из его людей на епископа руку не поднимет. А идти одному… И посоветоваться не с кем. Разве что… Николетт! Её отец, пока был экономом, наверняка знал всех заметных людей в округе. Может и дочь что-то слышала о слабостях отца Павла?

Пока Жиль говорил, девушка не проронила ни слова. И лишь когда парень растерянно признался, что не знает, как поступить, сказала:

— Есть… есть один способ. Но сначала пообещай, что ты не откажешься от моей помощи.

— Конечно, — Жиль удивлённо пожал плечами. — Если бы я мог сам, то не просил.

Николетт кивнула, попросила обождать и вскоре вернулась с небольшой книгой: такие любили брать с собой в дорогу состоятельные люди. Слегка покраснев, девушка отдала её Жилю:

— Вот. Это… Это привёз давным-давно брат из Византии. Посмотри.

Удивлённый, парень открыл первую страницу…и почувствовал, что тоже краснеет. Томик оказался написанным на греческом переводом какого-то языческого «Трактата о любви». С такими великолепными, красочными и подробными миниатюрами, изображавшими в разных позах мужчин и женщин, что вогнали бы в краску даже святого. Тем временем, покраснев ещё больше, Николетт продолжила:

— Епископ очень любит девушек, особенно невинных. Если я передам эту книгу, скажу, что она смутила мою душу, и я хочу исповедоваться только ему и в его доме — он не устоит. А на свидания охрану не берут. Ты же пройдёшь как моя служанка.

Жиль смотрел на любимую и молча кусал губу. С одной стороны, он обещал, да и другого способа нет. С другой вот так рисковать Николетт… Девушка вдруг умоляюще сжала ладонь парня своими, и Жиль решился.

— Хорошо. Посылай слугу к епископу.

Николетт оказалась права. Ответ последовал незамедлительно: отец Павел ждёт завтра с утра. Не возникло трудностей и с Жилем. Знахарка при господах неплохо разбиралась во всякого рода притираниях и отварах, нашлось в усадьбе и подходящее платье. Так что вместе с Николетт отправилась светловолосая и пышненькая служанка, которую епископ тоже приказал пропустить — едва услышал шёпот, мол, «служанка невинна, а читали мы вместе и ей тоже нужна исповедь». Угадала Николетт и с тем, как поведёт себя сластолюбец: из небольшого двухэтажного дома епископ выгнал всех, даже повара и лакеев с кухни. Впрочем, прислуга явно была к подобному привычна. А епископ, увидев сомнение в глазах «служанки», коротко пояснил, что вернутся все в дом только по его приказу и молитвенному уединению ничего не помешает. После чего махнул «девушкам» рукой следовать за ним.

В доме хозяин сразу повёл гостей на верхний этаж, где уже была готова комната. С плотно закрытыми ставнями, горящими светильниками и большой кроватью посередине. Едва все трое вошли, Павел даже не добравшись до кровати срезу же потянул руки расшнуровать платье Николетт, в глазах горело такое пламя желания, что было понятно — мужчине уже всё равно, передумает девушка или нет… Лёгкий укол кинжалом в область паха стал полной неожиданностью. Прозвучало холодное:

— Не двигайтесь, ваше святейшество. Вы человек, конечно, сильный, воин опытный. Но я в любом случае успею пустить кровь.

Взгляд епископа задёргался, заметался, в голове лихорадочно закружились мысли — что же делать… Как вдруг комната взорвалась звёздами: нескольких мгновений заминки Жилю хватило, чтобы прыгнуть и нанести удар. Опыт студенческих драк не пропал даром — епископ свалился без сознания как подкошенный.

Очнулся отец Павел с кляпом во рту, привязанный к той самой кровати. Мужчина с бешенством посмотрел на фальшивую служанку. Но едва прозвучал вопрос, во взгляде клирика появился неприкрытый страх:

— Где документы, которые вы должны передать митрополиту Антонию? Они в доме.

— М-мм-ме-м!..

— Сейчас я выну кляп и вы мне всё скажете. Если попытаетесь кричать или молчать — что-нибудь отрежу. Времени у нас вашими стараниями много.

— Мм-ме-м-м!..

Спрашивать пришлось несколько раз, после очередного выдранного ногтя и сломанного пальца приводить в сознание, облив водой из кувшина. И пусть опыта в пытках ни у Жиля, ни у Николетт не было, оказалось, что Павел боится боли — поэтому сдался епископ довольно быстро. Узнав, где тайник, Жиль оставил девушку сторожить пленника, а сам поспешил за архивом. Первое же письмо заставило удивлённо присвистнуть: письмо Патриаршего архидиакона[11] Иоанна к кому-то из еретиков-несториан, не признающих ни власти патриарха, ни святой Кафолической Церкви! Если и остальные бумаги такие же, то Ратьян прав. Быстро собрав все письма и свитки, парень вернулся обратно к Николетт:

— Они у меня.

Девушка кивнула, после чего аккуратно, чтобы не запачкаться, перерезала епископу горло.

— Зачем? — ошарашенно спросил Жиль.

— Ты бы не решился, — деловито ответила девушка, помогая любимому поправить платье-маскировку. — А он бы организовал погоню. Пошли.

Из дома удалось выбраться незаметно, да и по дороге в поместье Жюсси удачно никто не встретился. В усадьбе Жюсси обоих ждал неожиданный сюрприз. Жиль отправлял в лагерь одного из своих людей предупредить, что с ним всё в порядке — но посланный мужик объяснил произошедшее очень невнятно. И встревоженный Пьер, отобрав пару десятков лучших бойцов, поспешил на помощь другу. А встретив вернувшихся вдвоём Жиля и Николетт, начал было рассержено высказывать, что, мол, негоже смешивать дела военные и сердечные. Жиль в ответ молча показал письмо архидиакона Иоанна и шепнул идти идти за собой — разбирать добытое.

С письмами и свитками все трое провозились до заката. Документов здесь хватило на многих церковных и светских владык от Карантанской марки до Светлейшей Республики Венеции. Вот только…

— Сами мы ничего не сможем, — высказал общее мнение Жиль. — А у Ратьяна горячка, он встанет через пару недель, не раньше. Это слишком долго.

— Сами не сможем, — задумчиво почесал в затылке Пьер. — Хотя… Дай-ка мне письмо Иоанна. Перед тем, как мы с тобой из столицы уехали, был заслуживающий доверия слух, что в Лютецию вот-вот прибудет митрополит Григорий. А я, пока ходил от Гейдельберга до Лютеции, интересных людей встречал. Как раз недалеко аббатство, где хозяйничает мой давний знакомец, отец Гумберт. Я познакомился с ним в Лотарингии, и не думаю, что став французским аббатом толстяк сильно переменился. Если его пригласить равноправным участником, ради шанса стать епископом — сделает всё, что нужно. Покажу ему для начала это письмецо…

… Дверь громко хлопнула за вышедшим из кабинета невысоким, полненьким, с оттопыренными ушами и лохматой курчавой бородёнкой, человечком. Благостное отеческое выражение тут же покинуло лицо митрополита Григория. Ну и наглец! Да ещё дурно воспитанный, чего стоит одна привычка брызгать слюной в собеседника. Сослать бы монахом куда-нибудь в ледяную Исландию… Вот только от письма, которое принёс аббат Гумберт, не отмахнёшься.

Митрополит встал, подошёл к окну и, близоруко щурясь, принялся глядеть на шумную людскую реку. Улица располагалась почти в центре Лютеции, поэтому не затихала даже с наступлением сумерек. В поясницу неожиданно стрельнуло — при перемене погоды возраст сразу напоминал о себе. И это значило одно: другого шанса не будет. А времени так мало… Патриарх Михаил Керулларий не доживёт и до Рождества. Дальше выборы… и провозгласить должны именно его, Григория. До следующих выборов он не доживёт. Вот только и главный соперник, архидиакон Иоанн, это понимает. Григорий приехал во Францию, надеясь что-нибудь раскопать о прошлом своего главного соперника. Но тщетно. Единственного, кто мог бы выступить против — епископа Лиона — Иоанн успел обвинить в колдовстве и отправить на костёр. И тут такая удача. А ведь этот Гумберт обещает передать письма, с помощью которых можно прижать не только архидиакона, но и весь Выборный Собор. Решено! Митрополит, не отворачиваясь от окна, начал диктовать: сидевший за столом секретарь не только всё запишет, но потом сразу оформит в виде указов и прочих положенных в том или ином случае документов.

— Баронессу де Муффи постричь в монахини и отправить в дальний монастырь. Фьеф отдать школяру, женить его на этой, как её, девице де Жусси. И чтобы ни в Лютеции, ни в Константинополе, ни паче того в Риме, не смел показываться. Дальше. Этот Гумберт хочет стать епископом… Я дам ему больше. Он получит кафедру митрополита Древлянского.

Доверенному секретарю позволено многое, поэтому монах разрешил себе усмехнуться и спросить:

— Ваше преосвященство, вы так награждаете его не только за столь важную помощь?

— Этот наглец зазнался, — митрополит позволил кривой усмешке коснуться губ. — Разговаривать со мной как с равным. Пусть и дальше мнит себя ровней. Пока князь Игорь его не обломает.

Секретарь понимающе кивнул: о том, что не только византийские басилевсы, но и древлянские князья не делятся властью даже с Церковью, в Европе помнят немногие. А Игорь к тому же известен как человек суровый и жёсткий. В последней войне с византийцами города разорял играючи, и помнить войско с червлёными щитами в трёх переходах от Константинополя базилевсы будут долго…

Гостей на свадьбе нового барона де Муффи было немного — зато каких! Посаженным отцом стал граф де Крона, венчал молодых сам митрополит Гумберт. Митрополит же стал и свидетелем клятвы верности барона графу. Слуги, быстро вспомнив тяжёлую руку теперь не просто эконома, а тестя хозяина, летали птицами. И затянулось празднество на целых три недели, только тогда гости начали разъезжаться. Последним замок покинул Пьер. Жиль и Николетт просили его остаться. Пьер на это только весело улыбнулся, и вдруг ответил непривычно просто, без шуток и стихов:

— Я рад, что у меня теперь появилось место, где меня ждут и всегда рады видеть. И я обязательно вернусь. Но сначала я должен побывать в константинопольском Пандидактерионе. Хочу сойтись в диспуте с тамошними богословами. Ты выбрал дорогу любви, и нет священнее этого выбора. А я выбрал дорогу учения — и пока не пройду по ней до конца, остановиться не смогу. Но — не прощайте. До свидания.

Пьер крепко обнял друга, поцеловал руку его жене, после чего закинул на спину свою котомку. И вскоре одинокая фигура затерялась на дороге, ведущей из замка на тракт.