Дорога доблести

2

Двумя месяцами позже я оказался на Французской Ривьере. Департамент Доброй Волшебницы присматривал за мной на всем пути через Индийский океан, Красное море и далее вплоть до Неаполя. Все это время я вел здоровый образ жизни, каждое утро делал зарядку и загорал, после обеда спал, а вечерами играл в покер. К тому времени, когда мы добрались до Италии, я уже был обладателем великолепного загара и кругленькой суммы.

В самом начале плавания один из игроков спустил все наличные и решил поставить на кон свои билеты Ирландского тотализатора. После непродолжительного спора, билеты превратились в валюту, где каждый билет соответствовал двум американским долларам. К концу путешествия у меня оказались 53 билета.

Перелет из Неаполя во Франкфурт занял всего несколько часов, но за это время департамент Доброй Волшебницы успел передать меня в ведение департаментов Путаницы и Издевательства.

Прежде, чем отправиться в Гейдельберг, я завернул в Висбаден, чтобы повидать матушку, отчима и ребятишек, и тут узнал, что они только накануне выехали в Штаты, направляясь на базу ВВС Элмендорф на Аляске.

Тогда я поехал в Гейдельберг и с ходу стал знакомиться с городом, не подозревая, что шлейф невезения уже тащится за мной. Чудесный городок прекраснейший замок, отличное пиво и крупнотелые девы с румяными щеками и с фигурами, похожими на бутылки кока-колы, в общем, все говорило, что это местечко, как никакое другое, подходит для получения ученой степени. Я даже начал прицениваться к жилью и познакомился с молодым фрицем в студенческой шапочке и с дуэльными шрамами на лице, не менее страшными, чем мой. Казалось, все шло путем.

Свои планы я обсудил с первым сержантом, который отвечал за дембель. Он покачал головой:

— Эх ты, бедолага!

Почему? Да потому, что Гордону не полагалось никаких ветеранских привилегий. Оказалось — я вовсе и не ветеран. И шрам мой ничего не стоил, и то, что я укокошил людей в стычках больше, чем их можно загнать в… а, неважно куда! Оказывается, эта война вовсе на являлась войной, и Конгресс до сих пор не принял закона, предоставляющего «военным советникам» льготы для получения образования.

Думаю, виноват я сам. Просто всю жизнь слышал о ветеранских привилегиях… Господи, да я сам сидел на одной скамейке в химической лаборатории с парнем, который собирался окончить колледж с их помощью.

Сержант отечески напутствовал меня:

— Не пыли, сынок. Езжай домой, поступи на работу и обожди годик. Не иначе как они примут закон и придадут ему обратную силу, это уж точно. А ты ещё молодой.

Вот я и оказался на Ривьере, в штатском, задумав надышаться воздухом Европы, пока не пришло время закругляться и возвращаться домой. Гейдельберг накрылся… Мое жалованье, вернее тот остаток, что я не успел спустить в джунглях, плюс деньги за неиспользованный отпуск, плюс выигрыш в покер составляли сумму, которой хватило бы на первый год учёбы в университете. А вот до получения степени эти деньги никак нельзя было растянуть. Я ведь рассчитывал, что буду жить на ветеранские дотации, а наличность послужит своего рода страховкой.

Мой пересмотренный план был ясен. Попасть домой, во всяком случае до начала учебного года. Наличные денежки разойдутся на оплату жилья и пансиона у тетки с дядей, следующее лето где-нибудь подработать и вообще держать нос по ветру. Опасность попасть в армию мне больше не угрожала, так что способы одолеть последний курс колледжа должны были подвернуться, хотя стать герром доктором мне уже не светило.

Колледж, однако, открывался только осенью, а сейчас было лишь начало весны. Поэтому я решительно настроился на знакомство с Европой, прежде чем приложить зубы к граниту науки. Другого такого случая могло и не подвернуться.

Была и ещё одна причина, чтобы отложить отъезд — те самые билеты. Подходило время жеребьевки лошадей. Ирландский тотализатор начинается как лотерея. Сначала продаются билеты в количестве достаточном, чтобы обклеить ими Центральный вокзал в Нью-Йорке. Ирландские больницы получают 25% выручки, так что они единственные, кто выигрывает наверняка. Незадолго до скачек начинается жеребьевка. Лошадей два десятка. Если твой билет не выиграл лошади, то цена ему, как листу оберточной бумаги (хотя какие-то утешительные призы есть и для этой категории). Если ты «получил» лошадь, это ещё не значит, что ты выиграл. Некоторые из этих лошадей, может, и до старта не доберутся, а из тех, что выйдут на старт, большая часть приплетется в хвосте. Тем не менее любой билет, «выигравший» лошадь, даже если она, по общему мнению, способна только доковылять до стойла, теперь приобретает на весь период между жеребьевкой и скачками цену в несколько тысяч долларов. Сколько именно тысяч — уж это зависит от рейтинга лошади. Но цены высоки, ведь и самая плохая лошадь, как известно, чудом может прийти первой.

У меня было 53 билета. Если хоть один из них «выиграет» лошадь, я получу столько, что мне хватит на Гейдельберг. И я остался до жеребьевки.

Европа — дешевое местечко. Молодежное общежитие — роскошь для парня, вернувшегося из «райских» кущ Юго-Восточной Азии. Даже Французская Ривьера не так уж недоступна, ежели найти к ней правильный подход. Я не стал снимать апартаменты на La Promenade des Anglais<Английская набережная (фр.)>, а снял крошечную комнатку четырьмя этажами выше и двумя километрами дальше набережной, да ещё с общими «удобствами». Конечно, в Ницце есть роскошные клубы, но их вовсе не обязательно посещать, поскольку на пляжах стриптиз ничуть не хуже, чем в клубе, да ещё бесплатно. Я не понимал этого высокого искусства до тех пор, пока не увидел, как юная француженка снимает платье и натягивает бикини на глазах у обывателей, туристов, жандармов и собак (не говоря уж обо мне), и все это никак не нарушает снисходительных французских норм, относительно «неприличного обнажения». Ну, разве что чуть-чуть нарушает.

Сами же по себе пляжи ужасны. Галька и камни. И все-таки камни лучше, чем грязная жижа джунглей, так что я, натянув плавки, любовался стриптизом и совершенствовал загар. Была весна, туристский сезон ещё не начался, народу было мало, зато солнце грело и никаких дождей не предвиделось. Я валялся на солнце, чувствовал себя почти на небесах, а моим единственным приобретением был арендованный в «Американ Экспресс»<Крупная американская туристическая фирма.> почтовый ящик, куда мне клали парижские издания «Нью-Йорк Геральд Трибюн» и «Старз энд Страйпз»<«Звезды и полосы». Американская газета военно-патриотического толка.>.

Я бегло проглядывал страницы, где сообщалось, как бездарно наши правители руководят миром, затем пробегал известия о событиях на «невойне», которую так недавно покинул (о ней писали мало, хотя нам и вдалбливали, что мы «спасаем цивилизацию»), а потом обращался к более стоящим делам: информации об Ирландском тотализаторе или надеждам, что «Старз энд Страйпз» развеют дурной сон, будто мне отказано в привилегиях на получение образования.

В конце шли кроссворды и личные объявления. Я всегда внимательно перечитывал этот раздел, позволяющий заглянуть в чужую частную жизнь. Например: «М. Л. позвонить Р. С. до полудня. Деньги». Информация к размышлению — кто кого надул и кто получит денежки!

Вскоре я нашел возможность вести ещё более дешевый образ жизни и при этом любоваться ещё лучшим стриптизом. Слышали когда-нибудь об Иль дю Леван? Это островок у побережья Ривьеры между Марселем и Ниццой, очень похожий на Каталину. На одном конце острова — деревушка, на другом — ВМС отгородили кусок земли для своих ракетных установок. Все остальное — холмы, пляжи и гроты. Автомобилей нет, нет даже мотоциклистов. Людям, которые сюда приезжают, хочется забыть об остальном мире.

За десять долларов в день тут можно жить так же хорошо, как за сорок в Ницце. Можно заплатить пять центов в сутки за место для палатки и ещё один доллар тратить на еду, что я и делал, а если надоест готовить самому, то тут полно дешевых и приятных ресторанчиков.

На острове, как мне кажется, не действуют никакие стесняющие людей правила. Хотя, погодите, одно ограничение есть: перед въездом в деревушку висит объявление «Le Nu Integral Est Formelement INTERDIT» («Полная обнаженность категорически запрещена»). Это означает, что все мужчины и женщины, прежде чем выйти на деревенскую улицу, должны нацепить на себя треугольную тряпочку — cache-sexe<Плавки или бикини (фр.)>. В других же местах, то бишь в кемпингах и на пляжах, никто ничего не обязан надевать, да и не надевает.

Исключая отсутствие автомобилей и одежды, Иль дю Леван ничуть не отличается от остальной французской провинции. Тут не хватает пресной воды, но французы её не пьют, а купаться можно в Средиземном море, после чего покупают на франк пресной воды, с помощью которой смывают морскую соль. Садитесь на поезд в Ницце или в Марселе, сходите в Тулоне, берете билет на автобус до Лаванду, а потом — на катере (час с небольшим) до Иль дю Леван, после чего можете отбросить всякую заботу о своей одежде.

Я обнаружил, что могу покупать вчерашний номер «Геральд Трибюн» в деревне, прямо там же («Аu Minimum», «Mme Alexandre»)<«До минимума», «Мадам Александра».>, где я арендовал палатку и другие туристские принадлежности. Провизию я закупал в «La Brise Marine»<«Морской бриз» (фр.)>, а лагерь разбил над La Plage des Grottes<Пляж у гротов (фр.)> возле самой деревушки. Там я и обосновался, давая отдых нервишкам, а глазам — наслаждение местным стриптизом.

Есть люди, которые не считают женщину венцом божественного творения. Они — «выше секса», им следовало бы родиться устрицами. А по мне, приятно смотреть на любую женщину (даже на шоколадных крошек, хоть они меня и отпугивали). Вся разница в том, что на одних смотреть приятно, а на других — очень приятно. Некоторые толстоваты, другие — худощавы, одни молоденькие, другие — постарше. Некоторые выглядят так, будто только что вышли из «Folies Bergeres»<«Фоли Бержер» — одно из известнейший парижских кабаре.>. С одной из таких я познакомился и оказалось, что близок к истине — это была шведка, работавшая «nue»<Актриса стриптиза.> в одном из парижских кабаре. Она со мной практиковалась в английском, я с ней — во французском, она обещала меня накормить настоящим шведским обедом, когда я приеду в Стокгольм, а я готовил ей обеды на спиртовке, мы напивались vin ordinaire<Дешевое местное вино.>, и она требовала, чтобы я рассказал, откуда у меня шрам, так что приходилось что-то выдумывать. Марьятта была прекрасным лекарством для солдатских нервишек, и я огорчился, когда её отпуск истек.

А стриптиз все длился. Спустя три дня после отъезда шведки я сидел на Гротто-бич, облокотясь на скалу, и решал кроссворд, как вдруг почувствовал, что глаза у меня разъезжаются в разные стороны в тщетном усилии оторваться от самой великолепной женщины, какую я когда-либо видел.

Женщина или девушка — не знаю. С первого взгляда я дал ей лет 18-20, но потом, когда взглянул на её лицо вблизи, она показалась мне не то 18-летней, не то 40-летней, а может и 140-летней. Она обладала безупречной красотой, которая не зависела от возраста. Ну, как Елена Прекрасная или Клеопатра. Вполне возможно, что это и была Елена Прекрасная, так как Клеопатрой она быть не могла, это точно — та, как известно, рыжая, а эта яркая натуральная блондинка. Кожа у неё была золотистой, как корочка у свежеподжаренного гренка, причем на теле ни следа от бикини, а волосы на два тона светлее кожи. Они свободно струились по спине восхитительными волнами и, казалось, никогда не знали ножниц.

Рост высокий, чуть пониже меня и, надо думать, вес тоже поменьше, жира никакого, совсем никакого, кроме той тонкой прокладки под кожей, что так смягчает женские формы, скрывая мускульный каркас. Осанка её напоминала о ленивой мощи львицы.

Плечи широкие для женщины, почти такие же широкие, как её полные женственные бедра. Талия могла бы показаться толстоватой у женщины более низкого роста, а у неё она выглядела восхитительно тонкой. Живот не впалый, а соблазнительно круглящийся под тяжелой грудью. Груди… Только её мощная грудная клетка могла поддерживать тяжесть таких грудей, которые в другой ситуации могли бы показаться слишком роскошными. Они были крепки и высоки и лишь чуть подрагивали в такт шагам, увенчанные розовато-коричневыми сосками — женскими, не девичьими.

Пупок заставлял вспомнить эпитеты древних персидских поэтов, любивших сравнивать его с драгоценными каменьями. Ноги длинные, даже учитывая её рост; кисти рук и ступни не маленькие, но тонкие и грациозные. Она вся была изумительно изящна, и просто невозможно было представить её в какой-нибудь вульгарной позиции. И это при том, что тело её было столь гибко, что, казалось, она, как кошка, может принять любую, самую невероятную позу.

Её лицо! Как описать абсолютное совершенство? Разве что сказать, что увидев такое лицо один раз, вы уже никогда его не забудете. Губы полные, рот довольно большой, слегка изогнутый в легкой улыбке, даже если лицо совершенно спокойно. Губы ярко-красные, но если она и пользовалась косметикой, то так искусно, что я не заметил и следа краски, а это уже делало её уникальной, так как в этот год все женщины увлекались макияжем «Континенталь», ненатуральным, как корсет, и наглым, как ухмылка шлюхи.

Нос прямой и крупный. Не какая-нибудь «кнопка». Глаза… Она перехватила мой восхищенный взгляд. Разумеется, женщины готовы к тому, чтобы на них смотрели, готовы как в обнаженном виде, так и в бальном платье. Но такое беззастенчивое разглядывание хоть кому может показаться хамством. Тем не менее я сдался лишь через несколько секунд, стараясь запомнить каждую линию её тела, каждый его изгиб.

Наши взгляды встретились, она смотрела на меня так же прямо и упорно, как я на неё. Я покраснел, но отвести глаз все равно не смог. Её глаза были такого темно-голубого цвета, что казались почти черными, во всяком случае были темнее моих — карих. Я хрипло сказал:

— Pardonnez-moi, ma’m'selle<Извините, мамзель (фр.)>, — и усилием воли отвел взгляд.

Она ответила по-английски:

— О, я не возражаю. Смотрите сколько угодно, — и с ног до головы оглядела меня, так же тщательно изучая мое тело, как я изучал её. У неё было теплое глубокое контральто, удивительно глубокое, особенно на нижнем регистре.

Потом она сделала два шага и оказалась рядом со мной. Я хотел встать, но она жестом приказала мне сидеть, жестом таким повелительным, будто всю жизнь только и делала, что отдавала приказы.

— Не вставайте! — произнесла она. Ветерок донес до меня аромат её тела, по коже побежали мурашки. — Вы американец?

— Да. — Я-то готов был побожиться, что она не американка, да и не француженка тоже. У неё не только не было и признака французского акцента, но и… как бы это сказать… француженки ведь всегда кокетничают, это у них в крови, эта манера интегрирована в самую французскую культуру. В этой же женщине кокетства не было, хотя уже одним фактом своего существования она бросала вам вызов.

Не будучи кокетливой, она обладала редким даром устанавливать интимность в общении. Она разговаривала со мной так, как говорят только старые друзья, друзья, знающие сокровеннейшие тайны друг друга, чувствующие себя наедине совершенно естественно. Она задавала мне вопросы, многие из которых были глубоко личными, а я отвечал на них совершенно откровенно, причем мне и в голову не приходило — по какому праву она мне их задает. Имени моего она не спросила, как и я — её. Впрочем, я вообще её ни о чём не спрашивал.

Наконец она прекратила допрос, снова осмотрела меня — тщательно и спокойно. Потом задумчиво произнесла:

— Вы прекрасны! — и добавила: — Аu 'voir<До свиданья (фр.)>, повернулась, прошла по пляжу до кромки воды и уплыла.

Я был слишком ошеломлен, чтобы шевельнуться. Никто ещё не называл меня красивым, даже когда мой нос был цел. А уж прекрасным…

Не думаю, что я чего-нибудь достиг бы, попробовав догнать её, если даже предположить, что эта мысль пришла бы мне в голову. Эта женщина плавала что надо.