Дорога гигантов

Глава V КЕНДАЛЛЬ (продолжение)

В тот день — в конце сентября 1894 года, когда я расстался с Антиопой — солнце клонилось к западу. Это было на берегу озера, близ пристани пароходов, на которых туристы отправляются в Хоткомб. Позднее, читая «Рафаэля», я упорно старался отыскать там это место, но никак не мог найти: в душе у поэтов так много неточного!

Большие деревья, с слегка пожелтевшими листьями, стояли так близко у воды, что концы ветвей купались в ней, образуя над маленьким заливчиком красивый голубоватый свод, и последние солнечные лучи пронизывали его играя золотыми пятнами.

Об этом солнце Савойи думал я, когда шел за господином Ральфом по коридору, который вел меня к образу моего детства, отделенному от меня двадцатью годами. Какая-то мистическая радость поднималась во мне. Сейчас увижу я Антиопу, увижу в тот самый час, в который с нею расстался. Проходя мимо высоких окон в коридоре, я каждый раз глядел на солнце, которое было когда-то свидетелем нашего прощания и которое теперь будет свидетелем нашей новой встречи.

Оно то выглядывало из-за шумных облаков, то скрывалось опять за ними, а под ними ночь стлала уже свои лиловатые тени. Доносился рокот океана. Минута была полна строгой и сосредоточенной торжественности.

Подойдя к двустворчатой двери, прикрытой темной бархатной материей, Ральф постучался.

Нам открыла дверь горничная. Она и Ральф обменялись какими-то знаками, затем горничная пропустила меня.

Пройдя очень скромную гостиную, я очутился в комнате графини Кендалль. Тотчас же увидал я Антиопу, лишь ее и видел. Она стояла на коленях и прикрепляла белые ярлыки к темно-коричневым холщовым мешочкам.

Я остановился на пороге. Она встала, подошла ко мне, протянула руку.

— Счастлива вас видеть, — просто сказала она. — Простите, я готовила эти пакеты, мешочки со сладостями, которые мы посылаем юношам из нашего графства, находящимся там, во французских окопах.

Я жестом показал, что мне было бы очень неприятно мешать ей в такой работе.

— Нет, нет, — сказала она. — Я уже кончила. Осталось только пришить ярлычки. Об этом позаботится Дженни.

Она позвала горничную.

— Унесите, Дженни, пакеты. И не отправляйте их, пока я не просмотрю списка тех, кому их посылают.

Она помогла горничной собрать мешочки. Занятая этим, она не обращала на меня внимания, — я мог разглядеть ее.

Одна из самых совершенных страниц «Сада Вероники» посвящена описанию того волнения, какое испытываешь, когда ту, которую знал девочкой, теперь видишь уже женщиной и стараешься уловить ее прежнюю улыбку, прежние движения, узнать в выдержанном изяществе тридцати лет резкие и немного дикие манеры двенадцати-тринадцати лет. Зрелище такого преображения было теперь перед моими глазами. Не было в нем для меня ничего нежданного, и все-таки было оно запечатлено таким глубоким ощущением неустойчивости и эфемерности, что глаза у меня наполнились слезами, и руки задрожали. Я взглянул на руки Антиопы и с невыразимым счастьем увидал, что и они вздрагивали на этих коричневых холщовых пакетиках. Я понял: я боялся лишь одного, — что увижу Антиопу совершенно равнодушной. Антиопа скорбная, измученная жизнью больше отвечала смутным ожиданиям моего страстного эгоизма.

В комнату начинал проникать мрак, и все сильнее становился шум океана.

Горничная вышла, нагруженная пакетами, и я остался один с графиней Кендалль.

Она села в кресло против окна, мне был виден ее профиль. Умирающий свет дня играл на ее волосах — они были все те же, черные с медным отливом. Волосы были заложены на затылке тяжелой, низкой прической.

Я так готовился к этой беседе, столько о ней думал, и вместо того теперь молчал. Антиопа заговорила первая.

Голос ее показался мне нежнее, чем был когда-то. Значит, исчез куда-то маленький бесенок Э-ле-Бена?..

— Я очень рада вас видеть.

— Не забыли меня? — спросил я.

Она опустила руки на ручки кресла.

— Если бы мы были не в Кендалле, а в Денморе, — тихо ответила она, — я показала бы вам одну вещь, которой очень дорожу, она осталась там, в ящике моего письменного стола. Вы знаете, эти переезды... Часто забываешь самые дорогие тебе вещи.

— Вещь, которая вам дорога?

— Да, лист бумаги, на нем написано: Ф. Жерар — один франк.

— О, вы помните это!

— Этот франк вошел в состав маленького пособия нашим эмигрантам: одной бедной семье католических фермеров из Ульстера, вышвырнутых владельцем земли. Фермеры эти уехали в Америку. Мы передали им сто фунтов. А позднее они переслали более тысячи фунтов на дело освобождения Ирландии.

Она опустила голову.

— В тринадцать лет вы уже помогли нам. Скоро вы сделаете для нас еще больше, много-много больше.

— Помните вы парк и озеро, и Виллу цветов, — сказал я, — и нашу прогулку к истокам Сиерроца?

Она сделала какой-то неопределенный жест.

— А та дама в черном, с которой вы были, жива она еще?

— Моя бабушка? Нет, умерла.

— А...

Жюльен Сорель дает клятву в определенный промежуток времени овладеть печально опущенной рукой госпожи де Реналь. Я поклялся себе с первой же нашей встречи называть графиню Кендалль просто по имени. Всячески старался заставить себя, — и не мог.

— Припоминаю эту монетку в двадцать су, — сказал я, наконец. — А вы, помните вы, что вы дали мне в тот вечер, когда мы расставались?

Она ничего не ответила. Очевидно, не сохранилось у нее в памяти такое воспоминание.

— Помните? — безжалостно настаивал я.

Она прошептала, и шепот этот прозвучал почти как стон:

— Это было так давно... И столько, столько произошло после того.

— Гравюру, — сказал я, — вы дали мне гравюрку, оставшуюся от вашего первого причастия. И на обороте этого рисунка была фраза, которая долго смущала мой детский сон.

— Ах да, — сказала она, — пророчество Донегаля.

— Тогда я не знал, не мог знать, — ответил я с искренним порывом. — С тех пор узнал, понял. Какая чудесная судьба вам предназначена! Как я был горд, как я горд, что знал вас, что подругой моего детства была маленькая Антиопа!

Слово было произнесено. Но я напрасно обманывал себя самого. Если бы и могла быть у меня на минуту надежда, что графиня Кендалль воспользуется моей робкой фразой и скажет мне: «Антиопа! Да, правда. Мы называли друг друга просто по имени. Вернемся к этому милому обращению», — то очень скоро мне пришлось бы от нее отказаться.

— Это я горжусь тем, что моим другом был, когда я была еще совсем маленькой, тот, который затем стал таким, как вы, тот, которому Ирландия уже стольким обязана и от которого должна она ждать еще большего, — сказала она очень сдержанно.

Что мог я поделать против этих слов благодарности, пресекавших даже самое робкое излияние чувств? Я был похож на того мальчика на озере у Бурже, который стушевался перед профессором College de France. Начиналось ли наказание за безумие, с которым я воспользовался чужим именем? Не лучше ли завтра же исчезнуть, вернуться к своему убогому прошлому, вернуться в Париж, даже бросив в Кендалле свой ничтожный скарб?..

В комнате сделалось совсем темно. Вдруг, бывает иногда в конце дня это чудо, что умирающее солнце делает последнее напряжение, распадаются сгрудившиеся облака, изливается последний свет, — и вот сейчас комната наполнилась слабым пурпурным светом. Антиопа, удивленная, почувствовав, что на нее смотрят, выпрямилась в кресле и постаралась принять непринужденный вид. Но я уже заметил, как болезненно передернулись ее губы. Сколько пришлось выстрадать этой женщине! Мне вспомнился ее отец: несколько часов назад видел я ту же скорбную складку на измученном лице графа д’Антрима. Меня охватила невероятная жалость, смешанная с уважением, при виде этих двух существ, над которыми тяготели, в которых находили свое последнее обобщение страдания и надежды двадцати угнетенных поколений. Понял я, какие муки терзали их обоих, по мере того как величественным шагом приближался назначенный пророчеством Донегаля срок: «Когда дочери д’Антрима исполнится седьмое пятилетие в пасхальный понедельник, этот день будет свидетелем поражения поработителя, спасения Эрина, твоего спасения, возлюбленная Ирландия».

Это пророчество Донегаля!.. На протяжении веков легенда и работы ученых приписывали его астрологу Мерлину. Не этот ли Мерлин предсказал, приблизительно в то же время, когда первые саксы осквернили Ирландию, что полетит орел из Бретани и перенесется через Пиренеи в сопровождении бесконечного множества скворцов... И в 1368 году Бертран Дюгесклен пришел и отправился в Испанию, к графу Генриху Трастамаре, орды Больших Компаний... 1368—1916? Что значат пять столетий в области сверхъестественного? Сведенборгианец Генриксен в эту минуту показался мне далеко не таким смешным.

Стало совсем темно. Антиопа и я молчали. Обоих нас стесняло это молчание, но в нас не было сил положить ему конец. Медленно ползли минуты, медленнее, чем когда-нибудь... Маятник, покачивавшийся в темноте, казалось мне, все замедляет свои размахи. Был нужен какой-нибудь внешний повод, чтобы вырвать нас, меня и Антиопу, из этого оцепенения, которое лучше выражало наши взаимные чувства, чем самые откровенные признания. Так и случилось. Постучали в дверь.

Это была горничная. Антиопа отдала приказание. Вспыхнуло электричество, резкое, голубое.

Дженни несла на подносе письмо, графиня взяла его.

— Просят ответа, — прошептала горничная.

Антиопа разорвала конверт, стала читать.

Я не отрывал от нее глаз. Сначала она читала рассеянно, затем на лице у нее выразилось легкое изумление. Под конец в глазах ее засветилась ирония.

— Письмо принес Ральф? — спросила она.

Горничная утвердительно кивнула головой.

— Он там, в маленькой гостиной. Прикажете впустить его?

— Подождите, я вам скажу.

Она обернулась ко мне.

— Вы не тратите зря времени, господин Жерар. Вы не сказали мне, что, едва приехав сюда, уже сумели найти случай, чтобы проявить свое рыцарство по отношению к самой красивой женщине графства.

— Это письмо от леди Арбекль? — сказал я, очень смущенный.

— Именно, от нее, — ответила Антиопа с какой-то, неприятно меня задевшей сухостью в голосе.

— Я обещала завтра пить чай у леди Арбекль в ее замке Клэйр. Она напоминает мне о своем приглашении и спрашивает, не согласитесь ли вы сопровождать меня. «Г-н Жерар, — пишет она, — любезно оказал мне большую услугу, остановил мою лошадь, которая поступила со мной самым неделикатным образом».

— Я сделал лишь то, что сделал бы всякий, — сказал я. — Я не знал, что эта дама — леди Арбекль. Она даже не назвала себя.

— Но вы потом узнали ее имя, — сказала Антиопа, — потому что, если память меня не обманывает, вы первый его здесь произнесли.

Я кусал губы. Графиня Кендалль улыбнулась:

— Могу я ответить, что вы принимаете ее приглашение?

— Я ничего не сделаю, — ответил я тоже сухим тоном, — чтобы навязать вам свое общество.

— Вы принимаете приглашение, — сказала она ласково.

Она сделала знак, Дженни вернулась с неизбежным господином Ральфом.

— Ральф, — коротко сказала графиня, — передайте лакею леди Арбекль, что я непременно воспользуюсь завтра ее приглашением, и что профессор Жерар с удовольствием будет меня сопровождать.

Управляющий поклонился и вышел. Пробило семь, я вспомнил, что обед назначен на восемь.

— Разрешите мне откланяться, — сказал я.

Она протянула мне руку, я ее поцеловал.

Песчаная дорожка ответвлялась влево от дороги на Трали и направлялась к океану. Она вилась по болотистым лугам с маленькими темно-зелеными прудами, над которыми тяжело, медленно реяли стаи диких птиц.

— До замка Клэйр осталось не больше мили. Если идти скорее — мы, может быть, успеем прийти до ливня.

В самом деле, дождь собирался. В начале дня погода была совсем ясная, и мы решили отправиться к леди Арбекль пешком, но теперь вдруг стало пасмурно.

— Если бы мы поехали верхом, как я вам предлагала вчера вечером, — сказала Антиопа, — мы были бы уже там. Но я отнюдь не хотела принуждать вас.

Она прибавила:

— Вы, вероятно, не любите верховой езды?

— С моей стороны, может быть, было бы неразумно отваживаться на это, — ответил я, — мне запрещены резкие движения, из-за раны.

— А, вы были ранены, на войне? — спросила Антиопа.

— Да.

— В таком случае, простите меня.

— Право, не вижу, за что... — начал было я.

— Нет, нет. Простите. Я должна бы знать.

Наступила одна из тех и страшных, и сладостных минут молчания, которые я мог истолковывать в свою пользу. По-видимому, таким минутам между нами предстояло обратиться не в исключение, но в правило. Уже накануне, в течение вечера, очень затянувшегося, после того как граф д’Антрим удалился, мы с нею сидели друг подле друга у камина, ничего не говоря, смотрели, как осыпались искрами поленья; а члены контрольной комиссии, слегка возбужденные выпитым шампанским, по временам издавая удивленные восклицания, слушали необычайную историю, которую рассказывал профессор Генриксен. Этот толстогубый и вихрастый гном, в тусклых башмаках и белых чулках, рассказывал, что в его распоряжении был, уже в августе 1914 года, общий план сражения при Марне — благодаря постоянным его сношениям с духом генерала Торстенсона.

— Он сказал мне положительно все. И ошибку фон Клюка, и угрозу обхода слева, вплоть до цифр потери людьми и орудиями. Чудо ясности и точности. И только чрезвычайных трудов мне стоило понять историю с автомобилями Галлиени. Вполне ясно, почему: духи располагают лишь словарем, современным их жизни на земле. Отсюда трудность для великого Торстенсона при помощи шведских слов семнадцатого века составить фразу, которая позволила бы мне понять, что дело идет о перевозке войск на автобусах со счетчиками.

По краю неба облака ползли на запад, к морю, скрытому от нас коричневыми холмами, поросшими вереском. Упало несколько капель — и пошли маленькие круги по воде прудов. Но ливень не разразился.

— Мы почти дошли, — сказала Антиопа. — Вот и замок.

Когда едешь из Дуарнена через Плоаре и уже подъезжаешь к тихому берегу Риц, вдруг открываются розовые скалы с морскими соснами, и сквозь них видно море, синее, как море Эстереля. Нежданный облик Средиземного моря среди просторов океана.

Вот так же и берег, над которым высится замок Клэйр, с его парками и садами. Впрочем, нет, не замок! Веселая большая постройка, вилла баскского типа, коричневые кровли, тусклые и яркие цвета. Нельзя представить себе более полного контраста с замком Кендалль, надо признаться — очень суровым.

Наша дорожка вела прямо к решетке парка. Оставалось не больше пятисот метров.

Антиопа замедлила шаг и улыбнулась.

— Мы почти совсем не разговаривали за всю эту прогулку, и уж совсем не говорили о тех наших друзьях, к которым идем. А вы, может быть, хотели бы получить о них хотя бы самые маленькие сведения, которые позволили бы вам спокойно переступить незнакомый порог... Впрочем, вам, может быть, уже сообщили эти подробности?

В тоне ее была несомненная насмешка, но так же, несомненно, было и ее добродушие, и я на этот раз и сам засмеялся.

— Благодаря предупредительности господина Ральфа у меня есть лакей, у которого — все качества подлинного осведомителя...

Антиопа подняла глаза к небу, и был в них такой комичный испуг.

— Конечно, Уильям? Славный мальчик, но, как у вас говорят, пороха не выдумает.

— Этого от него и не требуется. Зато он очень охотно снабдил меня всеми теми сведениями, какие ему позволяла давать его скромность.

— Скромность! — Антиопа опять улыбнулась.

— А моя, — продолжал я, — позволяла спрашивать и слушать. Это он сообщил мне имя леди Арбекль, когда я даже еще не знал об ее существовании. Она не назвала себя, и я думал, что встретил вас.

Она расхохоталась.

— О, я не такая красивая, как леди Арбекль.

Я взглянул на нее. Она прочитала в моих глазах упрек за то, что таким, несколько упрощенным способом хочет вызвать меня на комплимент. Она покраснела, и мне было так приятно увидать это.

Она быстро оправилась от смущения.

— Интересно, сказал ли вам этот милый Уильям и про возраст леди Арбекль? Впрочем, она и не скрывает его.

— Конечно, сказал: сорок пять.

— Д-да... Приблизительно.

Она остановилась у изгороди и притянула к себе колючую ветку шелковицы, чтобы сорвать белый цветок.

Не поворачиваясь, тоном очень спокойным, она спросила:

— Больше Уильям вам ничего не говорил?

— Сообщил мне еще кое-какие подробности о слухах относительно состояния лорда Арбекля.

— И ничего еще?

— Уильям, кажется мне, честнейший малый, — сказал я, отчеканивая слова, — и чрезвычайно предан своим господам, счел бы недостойным себя вызывать его на какие-нибудь нескромности по отношению к ним.

— В чем же дело?

— Если я знаю и еще о некоторых слухах, которые касаются вас, то их мне передавал не Уильям.

— О слухах, которые касаются меня? — сказала она гордо. — На что вы намекаете?

— На проект брака между вами и лордом Арбеклем, — ответил я вежливо.

Она громко расхохоталась, но не обернулась ко мне и продолжала вертеть в руках ветку шелковицы.

— Как это потешно, — сказала она наконец. — Бедненький Реджинальд! Да знаете ли вы, что между ним и мною такая же разница в летах, как между мною и леди Флорой? Ваш Уильям должен бы вам это сказать.

— Мадам, — в первый раз за весь день, обратился я к ней так церемонно, — мадам, разрешите повторить вам со всею почтительностью, что Уильям совершенно не при чем во всей этой истории.

И я рассказал ей о сцене, которая разыгралась в трактире в вечер моего приезда. Она слушала очень внимательно.

— Болтать не запретишь, — только и сказала она, когда я кончил свой рассказ. — Но если бы вы знали, до чего смешно то, что вы мне рассказали. Бедный Реджинальд! Нет, вы не понимаете, не можете понять... Если бы вы его видели...

Она положила мне руку на локоть.

— Да вот и он, идет нам навстречу.

Нам навстречу, действительно, шел юноша в плотно облегающем костюме цвета персикового дерева. Он был без шляпы, так что были видны его великолепные вьющиеся русые волосы. У него была немного раскачивающаяся походка, как у людей, которые ходят на кончиках пальцев. Я узнал то красивое лицо, которое два дня назад видел в автомобиле. Тем легче я его узнал, что затем видел очаровательное лицо леди Флоры.

Подойдя к нам, он по-детски вскрикнул, так радостно, точно годы не видал графиню Кендалль.

— Антиопа! Дорогая Антиопа! Как это мило! Как мама будет рада!

Он сказал «мама», и это слово имело какую-то особенную прелесть в его устах, своим розовым цветом удивительно напоминавших губы леди Флоры. Он прижимал руку Антиопы к сердцу и вдруг оборвал свои излияния застенчиво-стыдливым движением, которое, казалось, было в совершенстве изучено.

— Господи! Извините, господин профессор! Антиопа, пожалуйста, окажите мне высокую честь, представьте меня господину профессору Жерару.

Как только церемония представления была выполнена, — новый поток восторгов.

— Как я горд, господин профессор — уверен, вы скоро разрешите мне называть вас не так торжественно, — как я горд, что познакомился с вами. Я так восхищаюсь вашими работами. Здесь — только дача. Но в Англии, в библиотеке нашего дома в Челси, у меня есть все ваши произведения, все...

И он залпом назвал целый список, показавшийся мне почти исчерпывающе полным.

«Хорошо, — подумал я. — Это, во всяком случае, доказывает, что у него нет моей фотографии, а также и то, что в замке Клэйр есть хорошие библиографические словари».

Но все-таки я не мог не признать, что юноша был бесконечно привлекателен. Он не переставал говорить.

— Если бы вы знали, как я горд...

— Довольно, Реджинальд, остановитесь, — сказала с улыбкой Антиопа. — Вы совсем смутите господина Жерара, он — скромнейший из ученых.

Она взяла моего почитателя под руку.

— Леди Флора здорова?

— Вполне, вполне, дорогая Антиопа, и она так вас ждет.

— Ну, теперь уж мы долго ее не заставим ждать.

Она шла, совершенно свободно и просто, опираясь на руку юноши. Глаза наши встретились. Я уловил ее быстрый, насмешливый взгляд, который словно говорил: «Теперь вы понимаете».

Я ничего не понимал. Лорд Реджинальд казался мне прекрасным, как бог, и я начинал приходить в довольно дурное настроение.

«Слухи относительно состояния лорда Арбекля», — когда я говорил это, то сознательно преувеличивал, в надежде, что такое преувеличение побудит графиню Кендалль возразить, и это, во всяком случае, было бы ценным обогащением моих сведений. Но Антиопа ничего не возразила на эту фразу. Может быть, не слышала ее.

Таким образом, я оставался при тех очень смутных сведениях, какие мог получить от Уильяма, и тех, немного более точных, какие узнал от кучера Джозефа во время разговора в трактире. Так, я знал, что лорд Арбекль-отец не всегда был лордом Арбеклем, ни даже сэром Томасом Арбеклем, и что прежде чем он приобрел замок Клэйр в Ирландии, замок Больсовер в Шотландии и дом в Челси, — он был горнорабочим в Галле, надсмотрщиком в Трансваале, торговал зерном в Индии, испробовал за свою жизнь многочисленные способы разбогатеть, какие британские колонии дают патентованному подданному Империи.

Лет десять назад этот человек, упорно боровшийся с жизнью, был убит. Его труп, еще теплый, нашли на луговине, не больше мили от замка Клэйр. Изгнанный фермер, грозивший при свидетелях его сиятельству, был арестован. Но он доказал свое alibi, и пришлось его отпустить.

А леди Арбекль? Сказать правду, о ней я не знал еще ничего, кроме лишь того, что она, напротив, знатного происхождения, — она была третьей дочерью лорда Соммервиля. Надо полагать — позднее я узнал, что догадки мои были правильны, — состояние Соммервилей уже не равнялось древности их дома, иначе как могла бы наследница такого блестящего имени согласиться отдать свою руку бывшему горнорабочему? Таковы были результаты моих двухдневных обследований, далеко не научного характера, которыми я не переставал заниматься, отрываясь от воспоминаний об Антиопе лишь для того чтобы обращаться к воспоминаниям о леди Флоре, и часто сливал оба эти образа. Раз я незаконно присвоил себе место профессора Жерара, не следовало ли мне, по крайней мере, из уважения к нему заниматься тем, чем он и сам бы занялся? Но угрызения мои были мимолетны, и образ леди Флоры на лужайке или Антиопы в ее вдовьей комнате тотчас же прогонял эти угрызения.

Мы подошли к крыльцу виллы.

— Завидую вам, господин Жерар, — сказала Антиопа, — вы сейчас все это увидите в первый раз. Ничего нет прекраснее виллы Клэйр. Каким угрюмым, каким мрачным покажется вам наш Кендалль, когда вы туда вернетесь... Нет, нет, не возражайте. Сначала посмотрите. И знаете, — сказала она, сильнее опираясь на руку Реджинальда, — все это устроил, все подобрал, все расположил вот этот мальчик... Потому что у него так же много вкуса, как и красоты.

— Антиопа, дорогая Антиопа, — пробормотал юноша с очаровательно смущенной улыбкой, — перестаньте! Какая вы несносная.

— Нет, нет, я говорю правду. Так же много вкуса, как и красоты. Только вот у него гадкие политические идеи. Кто бы поверил, глядя на этого изящного и хрупкого юношу! Он — анархист, революционер и уж не знаю кто еще. Когда я была маленькой, я думала, что революционеры — это люди, у которых шея повязана клетчатым платком и которые поют, стоя на столе, среди опорожненных бутылок, дерзкие песни. И все-таки Реджинальд революционер. Это опрокидывает все общепризнанные представления! Нечего щипать мне руку. Ну, поклянитесь, Реджинальд, что вы не революционер!

— Господи, Антиопа, какая вы смешная, — сказал, смеясь, юноша в куртке цвета персикового дерева. — А она, знаете, кто она? Она принадлежит к целой куче тайных обществ, имеющих целью прогнать англичан из Ирландии. Ее имя написано в одном пророчестве, которое делает из нее что-то вроде ирландской Жанны д’Арк. Нет, вот вы, Антиопа, поклянитесь, что я говорю неправду!

— Правду. Совершеннейшую правду, — сказала Антиопа. — В этот дом, куда иду я сейчас пить чай, — однажды, и уже скоро, очень скоро, войду я с пылающим факелом в руке. Но видите, господин Жерар, пока что мы все-таки друзья, добрые друзья.

Она потрепала юношу по щеке. Потом расхохоталась.

Было во всем этом что-то, что тяжело ложилось мне на душу. Эта манера держаться — казалась мне такой необычной, эта веселость — такой деланной. Угадала ли Антиопа мои впечатления? Вероятно; по крайней мере голос ее стал вдруг совсем другим, зазвучала в нем почти суровость, и она сказала:

— Довольно глупостей. Идемте. Неприлично больше заставлять ждать вашу маму.

В просторной галерее, куда мы, прежде всего, попали и где они проводили больше всего времени, — я совсем не заметил фамильных портретов. Я вполне одобрил такую скромность. Обилие изображений Соммервилей лишь подчеркивало бы незначительность линии Арбеклей.

Выложенный черными и белыми плитками пол. Большое зеркало в раме черного дерева, над жардиньеркой с голубыми гортензиями... В застекленную стену был виден сад, сбегавший к морю, уже окутанный туманом. Один из тех садов, перед которыми вместе с милым лордом Гарри так любил мечтать юный Дориан Грей, возвращаясь после распутной ночи, проведенной с курильщиками опия, портовыми рабочими и гринвичскими красотками.

Графиня Кендалль казалась такою чуждой всей этой пышной роскоши. Зато как хорошо чувствовал себя среди нее милый юноша!

— Мама, — закричал лорд Арбекль. — Вот и мы!

Он толкнул решетку из лакированного дерева, заменявшую дверь, приподнял бархатную портьеру и знаком пригласил нас войти.

Леди Флора сидела на низеньком диване, покрытом черным бархатом. Она курила папироску; когда мы вошли, бросила ее в чашку из черного стекла.

Она поцеловала Антиопу в лоб. Та села рядом с ней на диван.

— А, господин Жерар, — сказала она, — укротитель непокорных лошадей! Как это мило, что вы ответили на первый же мой призыв.

Она улыбалась. Обнаженная рука ее белела на черном диване.

Антиопа непринужденно откинулась на подушки.

— Реджинальд, — сказала она, — мне так уютно здесь, не хочется двигаться. Изобразите из себя барышню, подайте, нам чай.

С легкостью феи юноша цвета персикового дерева пододвинул столик с чайником и другими принадлежностями. Антиопа попросила налить ей чаю, он также пил чай. Я предпочел портвейн, леди Флора последовала моему примеру. И уже один этот выбор начинал устанавливать какое-то родство между нами. Лорд Реджинальд сидел у моих ног на ковре и занимался тем, что кончиком орхидеи дразнил крохотную собачку, похожую на муфту, на комок шерсти, в котором пропадали голова и хвост. Собачонка неистово тявкала на цветок.

— Да ну, Реджинальд, оставьте Ирму в покое, — сказала ему мать; в голосе ее были какие-то странные металлические звуки; должно быть, голос от природы очень властный.

Воспользовавшись минутой, когда она была занята своим стаканом с вином, своей папиросой, которую опять закурила, и перебегавшим с предмета на предмет разговором с Антиопой, я стал разглядывать леди Флору. Я напрасно лгал бы, если бы стал отрицать, что она произвела на меня сильное впечатление. Итак, я разглядывал леди Флору. На ней было бархатное платье цвета рубина. Остриженные светло-русые волосы оставляли открытой очаровательную, как у девушки, шею. Она была сильно декольтирована, но это не бросалось в глаза. Я должен был посмотреть на сидевшего у наших ног сына, чтобы вспомнить, сколько этой женщине лет, да и это не очень помогало. «Такие вещи надо видеть, чтобы в них поверить», — сказал мне мой скромный осведомитель, лакей Уильям. Ах, даже когда видишь, не веришь.

От ее шеи, от обнаженных рук глаза мои неудержимо скользнули к бедрам, едва стянутым широким поясом из темных янтарей, и еще ниже. Одна нога, в золотистом шелковом чулке, была открыта. Сквозь паутинную ткань просвечивало круглое колено. Больше я ничего не мог разглядеть. Я отвел глаза и встретился с глазами Антиопы. В них была такая злая насмешка, что я вздрогнул.

Сообразив, что некоторые темы разговора могли бы тут сыграть для меня роль западни, я благоразумно решил хвалить лорда Арбекля за вкус, который он проявил в убранстве виллы.

Я почувствовал, что мои комплименты были очень ему приятны. В фиалковых глазах светилась признательность.

— Право, вы слишком снисходительны.

— Конечно, все довольно удачно, — небрежно заметила леди Флора.

— Про идеи тогда можно с уверенностью сказать, что они удачны, — ответил Реджинальд, — когда другой заимствует их у тебя. Вы, конечно, знаете, господин Жерар, сэра Филиппа Сассуна?

— Не имею чести.

— В самом деле? Как это странно! А ведь сэр Филипп Сассун очень известен в интеллигентных кругах. Спору нет, сэр Филипп — человек замечательный и вполне джентльмен. Но по отношению ко мне он был не очень-то мил.

— Не говорите глупостей, Реджинальд, — сказала леди Флора. — Сэр Филипп — настоящий друг.

— Пусть судит господин Жерар, мама. Послушайте: у сэра Филиппа в Гайсе, около Фолкстона, есть вилла, прелестная вилла, ему ее построил тот же архитектор, который строил нашу. Пока все вполне корректно. Но он приехал сюда, и я имел глупость показать ему до мельчайших подробностей все мое декоративное творчество. И вы не можете, мама, отрицать, что, начиная с этого пункта, его образ действий был не совсем уж правильный.

Леди Арбекль пожала красивыми плечами.

— Смейтесь, смейтесь, мама. Слушайте, господин Жерар, в вилле Гайс есть такая комната: панель серого дерева, стены оклеены розовыми обоями и по фризу — обезьяны, играющие с дельфинами; маленький изогнутый комод с серебряными желудями в качестве ручек у ящиков; наконец, кровать черного дерева с зеленым деревянным попугаем. Дельфины, попугай, — кажется, достаточно своеобразные подробности? Ну так вот, господин Жерар, эту самую комнату, точь-в-точь такую, слышите вы, точь-в-точь, — я сейчас покажу вам здесь. Это комната Хлодвига Гуго.

— Комната Хлодвига Гуго? — повторил я удивленно.

— Да. Сэр Филипп бессовестно украл ее у меня, украл. И еще... Ах, мама, нечего вам пожимать плечами, вы отлично знаете, я говорю сущую правду. И еще. В Гайсе же есть такая бильярдная: занавесы на окнах серой материи с вишневой бахромой, одноцветный зеленый ковер, бильярд черного дерева на ножках слоновой кости, угловой диван серого дерева — серого клена с черными полосами, обитый плотной шелковой материей вишневого цвета, наконец, вишневый фриз с чередующимися орлами и морскими коньками... Орлы и морские коньки! Ну так вот, господин Жерар, сэр Филипп буквально скопировал эту залу с моей бильярдной, с залы Раффина Дюжена.

— Зала Раффина Дюжена? — повторил я.

Леди Флора подняла глаза к небу.

— Видите, Реджинальд, господин Жерар — человек благоразумный. Спросите его, что он думает о ваших чудачествах. Давать комнатам такие имена... Это так нелепо!

Юноша очаровательно покраснел.

— Господин Жерар, я уверен, согласится со мной, мама, что никогда не будет у нас достаточно случаев выразить наше уважение людям бескорыстным, отдающим свои силы на то, чтобы вести человечество к лучшему.

— Все это было бы очень мило, — сказала леди Флора, — если бы он вдобавок еще знал, с какой ноги начинать танец. А то... Теперь уж я прошу вас быть судьей. Галерея, через которую вы шли сюда, первоначально называлась Гендерсоновской, будуар, в котором мы ведем свой диспут, назывался будуаром Альбера Тома, а моя комната, в довершение всего, называлась комнатой Вандервельде. Но вот началась война, и пришлось все переименовать. Сейчас галерея называется уже галереей Компер-Мореля, будуар — будуаром Марка Сангнье и моя комната, не угодно ли, — комнатой Кропоткина!

— Но не мог же я, мама, — сказал Реджинальд с холодным достоинством, — оставить этим комнатам имена людей, которые предали свои идеалы, и в братоубийственной борьбе стали действовать заодно с буржуазными правительствами.

— Разумеется, — прошептал я.

— Заметьте, — сказала леди Флора примирительно, — что Реджинальд — очень хороший сын, и я слишком его люблю, чтобы мешать ему делать то, что доставляет ему удовольствие. Но все-таки, согласитесь, эти постоянные изменения очень неприятны для хозяйки дома. Прислуга путается, и когда у нас на вилле гости, она приносит утренний завтрак для комнаты Андре Лебея в комнату Горького. Это несносно! И потому я потребовала от Реджинальда, чтобы впредь он давал нашим комнатам лишь имена революционеров уже покойных. На их-то счет можно быть спокойными, они уж не отрекутся от своих идеалов, чтобы сделаться министрами в буржуазных кабинетах.

Антиопа не принимала участия в этом споре. Стоя у окна, она барабанила пальцами по стеклу, за которым сад постепенно тонул в вечерней мгле.

Лорд Реджинальд подкрался к ней и вдруг схватил за руки.

— Ну, так как же, прекрасная заговорщица, по-прежнему — 24 апреля?

— Что? — спросила она.

— Да осуществится пророчество Донегаля! Не правда ли, в этот день должны вы опрокинуть нас в море?

— Да, — сказала она каким-то чужим голосом.

— Да? Слышите, господин Жерар? — сказал Реджинальд, которого, по-видимому, задело равнодушие Антиопы.

— Слышите? И не думайте, что это — шутка. Это совершенно серьезно. Ведь вы же в курсе ирландских дел, — объясните мне, потому что, кажется, сам я никогда не пойму. Чего, собственно, хотят ирландцы? Лучшего устройства суда? Более свободных таможенных порядков? Школ? Госпиталей? Так пусть же скажут. Мы только того и хотим, чтобы быть им приятными...

Я вежливым жестом отклонил от себя его просьбу.

— Ну, скажите вы, Антиопа, — сказал юноша, — разве вам не хорошо?

— Лично мне — да.

— Но в таком случае...

— В таком случае!..

— Господи, до чего я ненавижу подобные споры, — сказала леди Флора. — Какие вы дети! Нельзя их на две минуты оставить одних, господин Жерар, чтобы они не принялись говорить о политике. Что же это будет, когда некому будет им мешать!

В будуаре стало темно. Я не различал уже лиц Антиопы и Реджинальда. Леди Флору, которая сидела против окна, я еще видел. Кончив свою фразу, она значительно мне улыбнулась.

Лорд Реджинальд настаивал.

— Вы не ответили мне, Антиопа. Действительно, 24 апреля — день вашего рождения и, следовательно, срок исполнения пророчества Донегаля?

— Вы это сами так же хорошо знаете, как я, — сказала она.

— Хорошо! Мама, мне пришла мысль сыграть с Антиопой одну шутку. 23 апреля — Пасха. Мы устроим в этот день бал, чтобы отпраздновать день ее рождения. И она непременно должна прийти, она должна быть здесь в тот момент, когда займется заря 24 апреля. Конспирация станет невозможной, бедненькая моя Антиопа! Будем танцевать, и я хочу, чтобы вы открыли бал с моим другом, полковником Гартфилдом, командующим гарнизоном в Трали. Ведь в случае восстания, именно на него была бы возложена приятная честь арестовать вас.

Юноша хлопал в ладоши. Ему казалось, что он придумал великолепную шутку.

— Согласны, Антиопа?

— Да успокойтесь вы, Реджинальд, — сказала леди Арбекль, слегка встревоженная тем оборотом, какой принимал разговор.

Но он не унимался.

— Согласны? 23 апреля, в одиннадцать часов?.. Я приглашу всех наших друзей из окрестностей. Мы будем ужинать...

— А если у нас будут в это время гости в Кендалле, вы разрешите и их привести? — сказала Антиопа. — Видите, я принимаю ваше приглашение.

— Браво! — закричал Реджинальд. — Вот это революция, которая так хорошо начинается. Конечно, само собой разумеется, господин Жерар будет нашим гостем.

— У нас еще будет случай до того повидать господина Жерара, — сказала леди Флора.

В это время в посиневшее от сумерек стекло окна взглянули и стали расти желтые пятна двух фонарей. По парку ехал экипаж.

Реджинальд подошел к окну.

— Одна из ваших карет, Антиопа: правит Ральф. Он за вами.

— Не знаю слуги преданнее этого Ральфа, — сказала леди Флора.

Она повернула выключатель. Всюду засветились огни, — в чашах, аквариумах, в многоцветных фонарях.

Мы встали. Антиопа и лорд Арбекль прошли вперед, в переднюю.

На секунду я остался с леди Флорой вдвоем. Левой рукой она оперлась о наличник двери, прислонила к нему свою красивую белокурую голову. Я был совсем близко около нее.

— Благодарю вас, за то, что вы пришли, — сказала она.

Я молчал.

— Надеюсь, что вы и еще приедете, — добавила она.

Так как я по-прежнему молчал, она сказала:

— ... Что вы и еще приедете, — если, конечно, вам разрешат.

Я взял ее за руку.

— Завтра, — прошептал я сдавленным голосом.

Она усмехнулась.

— Завтра? Скоро. Нет, не завтра. Я одна. Реджинальд отправляется в Трали к своему обожаемому полковнику Гартфильду. А впрочем, почему же? Приходите, если не боитесь соскучиться. Буду ждать вас к обеду, в половине восьмого.

Мы обменялись этими немногими фразами шепотом, очень наскоро. Мы были уже в передней, Антиопа надевала еще шляпу.

Карета проехала приблизительно километр по Кендаллской дороге. Антиопа заговорила.

— Ральф, — обратилась она к управляющему.

Он слегка задержал лошадей. Шум колес стал тише.

— Ральф, я говорила с леди Арбекль. Она согласна отдать распоряжение своему управляющему, чтобы Тому Лалли дали еще отсрочку. Он заплатит лишь в сентябре. А до тех пор могут быть перемены.

Она еще прибавила:

— Дело против старой Мэдж, которую накрыли, когда она собирала дрова в парке Клэйр, прекращено. Вы будете так любезны, Ральф, и успокоите этих бедняков.

Управляющий поклонился и опять пустил лошадей рысью. Помолчав немного, графиня Кендалль спросила:

— Были в Трали, Ральф?

— Да был, ваше сиятельство, на смотре добровольцев, и чтобы назначить день следующего сбора для упражнений и стрельбы.

— Все там благополучно?

— Вполне, ваше сиятельство.

— Значит, вы были в Трали?

— Был в Трали и на обратном пути подумал, что ваше сиятельство, может быть, еще в Клэйре. Хорошо, что догадался. А то в Клэйре — только автомобили, а я знаю, какое отвращение питаете вы, ваше сиятельство, к этому способу передвижения.

— Благодарю, Ральф.

И все. Полчаса спустя из темноты стали проступать перед нами огни Кендалла. За всю дорогу Антиопа ни разу не заговорила со мной.