Дорога к «звездам»

Заблудившихся Кошек зачастую удавалось трахнуть. В этом деле они достаточно раскованны, но тоскливы. Почти всегда неясно — получает она физическое удовольствие или всего лишь моральное от добротного исполнения своих дамских обязанностей.

С Котами же говорить было практически не о чем. Мои предложения вместе перекусить (причем я ориентировался только на свои запасы!) вызывали в них довольно кислую реакцию. Во-первых, местные Коты воспитаны на Кошачьих консервах типа «Ваша Киска купила бы „Вискас“!». У нас теперь пол-России этим дерьмом завалено. Поэтому они вежливо воротили нос от куска нормального мяса, отменной косточки или грудинки, или шматка курицы, которые я чуть ли не ежедневно стяжал в «Биргартене» — такой пивной ресторан около моей Хинезишетурм, где прописался старым ленинградским способом. Притащил им дохлую крысу, которую, к сожалению, пришлось ловить самому, и был обласкан и накормлен.

Дня три я им таскал одну и ту же крысу, каждый раз выдавая ее за «свежака», но в конце концов она протухла и завоняла так, что я сам не мог к ней близко подойти! Пришлось отлавливать другую...

И пока не наступили холода и «Биргартен» работал во всю ивановскую, я был сыт и мои запасы позволяли мне пригласить на ужин хоть пять заблудившихся Котов. Но, повторяю, они ничего моего есть не хотели. Первую причину я уже называл, а вторая, как я сообразил позже, заключалась в том, что, приняв мое приглашение, местный Кот считал себя обязанным сделать мне ответное приглашение. А ему этого страсть как не хотелось! Он бы и рад был поболтать с иностранным Котом (это я-то — иностранец!..), похвастать своей квартирой, обстановкой, «песочницей», куда он гадит, и все его испражнения под воздействием передовой германской химической технологии мгновенно превращаются в бело-серые, ничем не пахнущие, каменные комочки...

— Как?! У вас в России этого нет?! — пугался такой Кот, когда я, не веря, что это возможно, просил медленно повторить мне про комочки еще раз. — Как же вы живете без этого?!

Но приглашать к себе не торопился. Ибо такой прием требовал расходов.

Мои вопросы — не знает ли уважаемый местный Кот кого-нибудь, кто в ближайшее время едет в Россию? Или, может быть, Хозяин уважаемого Кота как-то связан с Людьми, ездящими в Россию — сейчас это очень взаиморазвито, — я мог бы с таким же успехом задавать своей деревянной Хинезишетурм, под которой нашел себе приют и крышу.

Ни хрена эти Коты не знали, ничем не интересовались, никаких Контактов со своими Людьми не имели, считая, что главное предназначение Людей, — кормить и холить своего Кота, возить его в отпуск в Италию, Испанию и на Канарские острова и работать не покладая рук для того, чтобы Коту было мягко спать и сладко есть это свое консервированное дерьмо с витаминами...

Встречались мне и наши Коты и Кошки. Из случайных знакомств с ними и ни к чему не обязывающей болтовни я разделил их на три категории.

В первую категорию, которой я безумно позавидовал, входила Кошка одного нашего российского вице консула — веселая, деловая и неглупая москвичка Нюся, которая про Мюнхен знала все: где можно пожрать на халяву, как пройти в нужное место кратчайшим путем через служебные двери и проходные дворы, какому Коту имеет смысл ДАТЬ, а какому и нет.

Но вот тут всплывал один-единственный, но весьма существенный недостаток этой Нюси. Знать — она знала, но удержаться и не ДАТЬ кому угодно она была не в силах! Тем не менее, а может быть, и поэтому с ней было необременительно, легко и спокойно.

Вторым был Кот (имя вылетело из головы), про которого Нюся сказала, что он принадлежит Человеку, являющемуся «правой рукой» Генерального консула. В какой-то момент мне показалось, что эти два знакомства для меня — прямой путь в Петербург к Шуре и Водиле. И я закатил им приемчик, как говорит Шура Плоткин, «под большое декольте». Во всяком случае, пока я трахал Нюсю, она обещала мне безграничную помощь и покровительство своего Хозяина.

Кот же «правой руки» Генерального консула оказался довольно мерзким типом, хотя и выглядел крайне авантажно — красивый, ухоженный, с признаками породы и какого-то странного, специфического воспитания. Он все время делал вид, что ему известно что-то такое, чего другим знать не положено. Ко всему прочему, он постоянно взывал к честности, честности и честности, хотя Нюся клятвенно уверяла меня, что большего ворюги, чем этот Кот, не знали ни Германия, ни Россия!

Однажды, когда он уж слишком настойчиво призывал меня к честности и расспрашивал о том, как я здесь оказался, а всем своим видом давал понять, что не верит ни одному моему слову, я разозлился и начистил ему его холеное рыло.

Больше он не приходил. Но к сожалению, перестала приходить и веселая вице-консульская Нюся. Видимо, эта сволочь Кот капнул на нее кому надо, и Нюсю перестали выпускать из дому.

А позавидовал я им только потому, что и этот Кот-дипломат, и эта вице-Нюся совершенно точно знали, что пройдет какое-то определенное время и они обязательно вернутся в Россию. Чего в отличие от меня дико боялись и не хотели!..

Ко второй категории я отнес Котов-эмигрантов из Киева. Их было великое множество. Они прибыли сюда под флагом «Киев и Мюнхен — города-побратимы!».

Кому пришло в голову когда-то «побратать» Мюнхен и Киев — ума не приложу. Все равно что насильно женить меня на овце и ждать от меня и супруги ежегодного приплода котоягнят. Бред какой-то! Рассказать Шуре — обхохочется.

Тем не менее все киевские евреи, а также украинцы и русские, загодя прикупившие липовые еврейские документы и пожелавшие сначала послать Советскую власть, а потом и «ридну Украину» ко всем чертям, оказались в Мюнхене по так называемой еврейской линии.

Обо всем этом я узнал от единственного пристойного и интеллигентного Кота-киевлянина, принадлежащего одному симпатяге инженеру по автомобилям. В Мюнхене инженер спокойненько работал обычным автомехаником, а вечерами вел со своим Котом разные беседы.

Никогда не сталкиваясь с книгой доктора Шелдрейса, они оба своим умом дошли до Телепатического Контакта. Не в полной мере, но достаточной для доброй, поверхностной трепотни, они овладели этим искусством и пребывали теперь в тихих радостях и заботах друг о друге.

Этот же Кот говорил мне, что под Мюнхеном, километрах в сорока, живет еще одна чрезвычайно милая пара киевских художников — муж и жена. Они как-то приезжали к этому инженеру чинить свой автомобиль и познакомились. Ни Кота, ни Кошки у них, кажется, нет. Поэтому сведения о них крайне скудны. О них даже не сплетничают. А для киевско-мюнхенского круга это явление поразительное и из ряда вон выходящее.

Все же остальные, с кем меня сводила судьба, были на редкость одинаковы в своем наступательном провинциализме, необязательности, всезнайстве и постоянных потугах сообщать всему миру — кем они были раньше, до приезда в Мюнхен.

Процент вранья в этих рассказах был удручающе высок, и если Кот заявлял, что в Киеве у него была четырехкомнатная квартира с потолками в три шестьдесят, а ЕГО Нёма или Петя, или Жорик, или Арон был «Главным инженером», «Ведущим конструктором», «Главным врачом Четвертого управления» или «Выдающимся музыковедом» — это в лучшем случае означало, что все они имели в Киеве аж двухкомнатную в блочном доме с потолками в два сорок пять!

И Нёма никогда не был «Главным инженером», а занимал довольно скромную должность техника. Жора служил не «Ведущим конструктором», а просто чертежником. А «Главный врач Четвертого правительственного управления» Петя полжизни оттрубил терапевтом в районной поликлинике, напрочь растеряв в ней все знания, полученные еще в институте. Но вот «Выдающийся музыковед» Арон был действительно хорошим настройщиком и очень неплохо зарабатывал. В Киеве у него был даже раздельный санузел!

Когда я, в слепой надежде найти хоть какую-нибудь возможность вернуться в Россию, спрашивал у каждого из них — не знают ли они Человека, собирающегося в Петербург, они все в один голос предлагали мне ехать в Киев, С удовольствием вспоминая, сколь прекрасен этот город, как хорошо было в нем жить, где их знала «каждая Собака»!

Поэтому мне были совершенно неясны побудительные причины их переезда в Мюнхен.

Киевские Кошки были поразительно суетливы и постоянно пребывали в состоянии полного восхищения собственными персонами. Отожравшись на добротных немецких продуктах, они действительно стали неплохо выглядеть! Морды у них разгладились, шерсть лоснилась от сытости, и единственное, что можно было бы поставить им в упрек, — это чрезмерное употребление сладостей и излишне раннюю полноту, которую я ошибочно принимал за позднюю беременность. А так как я обычно беременных Кошек не трогаю (я как-то уже говорил об этом...), то, как шутила одна моя знакомая киевская Кошка по имени Циля, я несколько раз «пролетал, как фанера над Парижем»...

Это у них такая острота. Если перевести ее с южно-русско-еврейского хохмачества на нормальный московско-ленинградский язык, это будет означать, что я «ошибался и проходил мимо того, чем мог бы воспользоваться».

Кстати, о Циле. Циля была единственной изящной Кошкой-киевлянкой, сумевшей сохранить вполне приличную фигурку. Как и все ее приятельницы, она была в восторге от самой себя и постоянно рассказывала всем о своих победах над немецкими Котами, не забывая намекнуть, что, дескать, владеет такой техникой секса, перед которой не устоять даже молодому Тигру. Дескать, она его затрахает в первые же три минуты. Был бы рядом Тигр — она бы всем показала, как это делается!..

Я не испугался Цилиных обещаний и угроз и тут же влез на нее, чтобы немедленно испытать на себе всю мощь неведомой мне доселе «техники секса», способной свести Тигра в могилу.

... Знал ведь, давно уже знал, что ни одной Кошке нельзя верить на слово. Но такого разочарования не испытывал уже лет сто! Как сказал бы Мой Шура Плоткин: «Об технике секса там не могло быть и речи!»

Обычная, раздражающая любительская суетня, фальшивое разевание пасти, якобы страстное закатывание глаз, взвизгивания не тогда, когда нужно, и полное неумение чувствовать партнера по траху!

От злости я чуть загривок этой Циле не прокусил. Меня удержало только то, что я вовремя вспомнил миротворческую присказку Шуры, которую он говорил каждый раз, когда сталкивался с проявлением любительщины в чем угодно.

— Знаешь, Мартын, — говорил в таких случаях Шура, — в американских салунах Дикого Запада всегда висела табличка: «Не стреляйте в пианиста. Он лучше не умеет».

Что, впрочем, не помешало мне остаться с Цилей в приятельских отношениях.

И наконец, третья категория — Староэмигрантские Коты и Кошки, выросшие и воспитанные в семьях, смылившихся из Совка массу лет тому назад.

Наверное, и среди них есть уйма замечательных, добрых и мудрых Котов и Кошек! Мой небольшой опыт общения со староэмигрантским Кошачьим сословием не позволяет мне судить обо всех Котах, взращенных в таких семьях.

Думаю, мне просто не повезло. Те немногие, которых я случайно узнал, произвели на меня более чем странное впечатление. Часть из них принадлежала бывшим сотрудникам радиостанции «Свобода», уволенным при переезде радиостанции в Прагу. Несмотря на то, что конгресс Соединенных Штатов Америки достаточно щедро выплатил им выходные пособия, исчислявшиеся доброй сотней тысяч марок, а то и больше, — оставшиеся не у дел в Мюнхене все равно чувствовали себя униженными и оскорбленными. Чуть ли не выброшенными на улицу...

Хотя при том, что они заработали за эти годы, ведя идеологическую войну с Россией с очень безопасного расстояния, да плюс бабки, полученные ими при увольнении, им была обеспечена спокойная жизнь до самой глубокой старости.

Все это я узнал от их же Котов и Кошек, которые тоже были хороши по-своему. При встречах они приветливо мурлыкали и облизывали друг друга, а после расставания один из них непременно рассказывал мне гадости про ушедшего. Или наоборот: сначала гадости, затем появлялся тот, о ком эти гадости говорились, а уже потом, сразу, без какого-либо перехода, — облизывание и мурлыканье с тем, кого только что поливали жидким дерьмом!..

Описывая такое трогательное сообщество, Мой Шура Плоткин непременно процитировал бы одного уже умершего поэта, которого очень любил.

— Террариум единомышленников — наверняка сказал бы Шура.

А Водила, помню, как-то про такую же компаху выразился попроще, сохранив абсолютно тот же смысл:

— Ну чистый гадюшник, бля!

Но что бы эти Коты и Кошки ни говорили друг про друга, все-таки-это было Сообщество! Объединяли их относительная разность положения, примерно одинаковый высокий жизненный уровень и общая давность пребывания за границей своей родины, которой они, видите ли, стеснялись и между собой зачастую разговаривали на плохом английском языке.

И конечно же, все вместе не переваривали представителей последней волны эмиграции. Глядя на недавно приехавших в Мюнхен Котов и Кошек, которые поначалу на каждом шагу делали привычные советские глупости и попадали впросак, из-за элементарного незнания Запада, — Староэмигрантские Коты, наверное, вспоминали свое собственное ничтожество в те годы, когда они сами впервые появились на этой заграничной земле.

Стоило хоть немного споткнуться Новоэмигрантскому Коту, как Старый эмигрант презрительно цедил сквозь усы:

— Ах, как это все у вас по-русски!

Тем самым давая понять, что уж он-то никакого отношения к этой ужасной стране не имеет.

— Уж если вы все-таки оказались на Западе, — назидательно говорил такой Кот, — переехали, так сказать, в Свободный мир, так извольте...

Дальше следовал поток бездарных нравоучений, примитивных сентенций, банальнейших благоглупостей и невероятное количество примеров из «богатого» жизненного опыта самого Кота-Староэмигранта.

Вся эта местечковая словесная шелуха перемежалась английскими и немецкими словами, что должно было показать — сколь «западен» стал Староэмигрантский Кот, если он даже позабыл многие русские слова и их значение помнит только на двух других языках!

Правда, со мной они так разговаривать не рисковали. Они прекрасно знали, что я тут временно и вот-вот укачу в Россию, а во-вторых, явно чувствовали, что я в секунду могу набить морду и оборвать хвост любому из них.

Мне лично было наплевать, кто сколько тут живет. Но однажды, когда у меня в гостях под Хинезишетурм собралась компашка и тех, и других, и Староэмигрантские Коты начали хамить Котам вновь прибывшим, я не выдержал и сказал:

— Даже и не знаю, кому из вас больше гордиться? Тем, кто смылился из Союза кучу лет тому назад и все последующие годы жил под теплой крышей сытно и спокойно, или тем, кто все эти годы — один хуже другого — продолжал жить в Совке, лазал по отравленным помойкам в поисках пищи, спасался в подвалах и на чердаках от непогоды и разных шапочных дел мастеров, вместе со своими Людьми переживал антисемитские митинги, а кое кто и бесславные кровавые войны на собственной земле...

Тут Староэмигрантские Коты забыли про осторожность и стали наперебой что-то мне орать. Но я только чуть-чуть прижал уши, слегка приподнял верхнюю губу и совсем немного показал клыки. Правда, я еще выпустил когти передних лап и легонько постучал кончиком хвоста по земле.

Этого оказалось вполне достаточно, чтобы все они быстренько стали собираться по домам, не забывая на прощание сказать, что «прекрасно провели вечер»...

Наступила самая настоящая осень. «Биргартен», пивной ресторан на свежем воздухе, свернул свою деятельность, сложил скамейки и столы в штабеля; кухни, а их было предостаточно, закрылись; а весь биргартеновский Люд перешел в рядом стоящее помещение — в так называемый гастштет под вывеской «У Хинезишетурм». Куда мне заходить было воспрещено.

Теперь, лежа на пятом, нещадно продуваемом ярусе своей дурацкой Китайской башни, я уже не просыпался от стоящих вокруг одуряющих запахов жарящихся свиных ног, грудинок, потрясающих ребер, кур, от перезвякивания «массов» — литровых пивных кружек, и от непрерывного бурчания десятков кранов, безостановочно наполняющих эти «массы» темным пивом, светлым, мутным — «вайсбир», и «радлером» — истинно баварским напитком — смесью светлого пива со специальным лимонадом...

Теперь я просыпался от ночной сырости и голода, с одной лишь мыслью — где бы согреться и пожрать.

Уже не играл под Китайской башней военный оркестр свои марши, но слышался стук молотков, визжание электропил, и вокруг моей башни шла какая-то неторопливая суетня. Возводились десятки временных ларьков и ларечков, вроде наших, которыми забит весь Питер. Как объяснил мне один весьма приличный Песик, — он здесь каждое утро выгуливал своего не очень здорового Человека, которому было предписано почаще бывать на свежем воздухе, — эти ларьки готовились к Рождеству Христову. А вот что такое Рождество — Песик и сам не очень хорошо знал. Говорил только, что в это время по всему городу в таких ларечках продают много ярких, не очень нужных маленьких вещичек и уйму горячего вина — прямо на улицах!

Кстати, если уж говорить о здешних Собаках, то ко всем неоспоримым достоинствам Мюнхена я бы приплюсовал то обстоятельство, что мюнхенские Собаки (а по Английскому парку их гуляет великое множество!) в отличие от наших петербургских удивительно приветливы к Людям, к Собакам любых пород и очень спокойно, я бы даже сказал — с достаточной долей уважения относятся к существованию Котов и Кошек.

Наши же засранцы сначала должны обязательно облаять ни в чем не повинного незнакомого Человека, затем непременно перегрызться между собой, а потом сделать все возможное, чтобы попытаться загнать какого-нибудь несчастного Кота на дерево или в подвал. А убедившись в невозможности достать его оттуда, еще час тупо рваться с поводка и оглашать окрестности своим идиотским осипшим голосом.

Скорее всего и здесь есть такие же Псы-кретины, которые не переваривают другие породы животных. Считающие себя, как говорил Шура Плоткин, «стержнем и основой нации». Но если у нас в Советском Союзе это явление десятки лет трогательно поощрялось и тщательно культивировалось, как рассказывал мне тот же Плоткин, то здесь таких Псов совсем немного, и они, при любом проявлении нетерпимости к другим видам Животных, достаточно строго наказываются.

— Это уже наша сегодняшняя политика, — сказал мне тот Песик-симпатяга, с которым я познакомился в Английском парке.

А еще этот Песик, сто раз извинившись передо мной, чтобы не оскорбить мое национальное достоинство, сказал, что вся эта зараза идет от Собак Германской Демократической Республики. Потому что до воссоединения с Федеративной Германская Демократическая была очень близка по строю и по духу Советскому Союзу.

Ни в коем случае не оправдывая этого уродливого явления, я попытался объяснить милому, интеллигентному Песику, что в нашей стране все это происходит не от хорошей жизни. Что сегодня в России всеобщее озверение стало буквально повальным бедствием и распространилось почти на все слои общества — не только Собачьего, но и Человеческого! Мало того, как ни грустно мне в этом признаваться, но сегодня этой язвой заражена и очень большая часть Кошачьего сословия... А все оттого, что жить стало невмоготу и каждый ищет виноватого не в себе, а в ком-то другом.

— Вот такие пирожки, уважаемый герр Песик, — сказал я.

— Я с вами совершенно согласен, майне либер герр...

— Мартын, — подсказал я. — Или можно просто — Кыся...

— Я с вами совершенно согласен, майне либер герр Мартин-Киса, — не очень разобрался в наших русских именах этот Песик и, посмотрев на переминающегося с ноги на ногу своего Человека, смущенно добавил: — Но, к моему великому сожалению, сейчас я вынужден извиниться и прервать наш удивительно интересный разговор. Как видите, мой Человек уже просится в туалет, а длительное воздержание в его возрасте... Сами понимаете. Кроме всего, ему необходимо еще принять кое-какие лекарства, и я в меру своих сил стараюсь, чтобы он это делал вовремя.

Мы любезно распрощались, и я, дрожа от холода, помчался на промысел.

Еще когда стояли теплые дни и вовсю работал «Биргартен», а мои запасы жратвы превышали самые смелые предположения, я как-то прогуливался по берегу узенького ответвления мюнхенской реки Изар, протекающего через весь Английский парк. И неожиданно на поверхности воды увидел спинки довольно толстеньких и крупных рыб, стремившихся плыть только против течения. А так как течение в этой узкой парковой речушке было очень сильным, то глупые рыбы почти стояли на месте.

Как объяснила мне тогда вице-консульская Нюся, эта рыба называется «форель» и Людям ловить ее запрещено. Нюся сама слышала, как ее хозяин рассказывал жене, что для того, чтобы получить разрешение на ловлю рыбы, нужно сначала пройти специальные платные курсы, затем за приличненькую сумму сдать экзамен, а потом за семьдесят пять марок купить разрешение-лицензию. И только после этого тебе позволят поймать несколько рыбешек в специально отведенном месте под бдительным оком еще более специального рыбного контролера.

Но самое забавное в такой рыбной ловле, что, поймав эту рыбу, полюбовавшись на нее, ты обязан выпустить ее обратно в реку!

— Какой-то спортивный онанизм! — помню, возмущалась тогда Нюся. — Представляешь, это все равно что если бы мы с тобой сидели друг против друга и сами себя удовлетворяли, вместо того чтобы немедленно слиться в едином экстазе!!!

Нюся обожала разные роскошные формулировки и объяснения своему блядству.

— Да, — сказал я. — Действительно!

И чтобы никому в голову не пришло бы заподозрить нас в онанизме, мы тут же, как сумасшедшие, слились с ней в этом, как его... Экстазе!..

Но тогда было еще тепло, работал «Биргартен», еды было навалом и разговор с Нюсей о рыбе носил чисто теоретически-познавательный характер.

Теперь холодно, «Биргартен» закрыт. Ни жрачки, ни Нюси, ни хрена этого нет, а лопать хочется безумно. И я помчался к нашей парковой речушке сломя голову, как только вспомнил о рыбе. Авось повезет?..

Свою первую в жизни форель я подцепил лапой и вышвырнул из воды метров на пять от края берега.

Я с трудом удерживался на скользком холодном камне посредине ледяной злобной речушки, стоя чуть ли не по брюхо в воде. Конечно, мне следовало отловить еще парочку рыбин — на вечер и на завтрашнее утро, но, во первых, я так окоченел, что меня просто трясло от холода и нервного перевозбуждения, знакомого, наверное, любому охотнику. А во-вторых, мне элементарно хотелось как можно быстрее пожрать.

Поэтому я не стал ловить рыбу про запас, а перескочил с камня на берег, отряхнулся и бросился на прыгающую по земле форель.

Это была красивая, крупная и сильная рыбина. Оказалось, что у нее только спинка темная, а к брюшку и нижним плавникам она светлела до нежно-палевого цвета и по бокам была вся покрыта коричневыми пятнышками, которые ей очень шли.

Она скакала и уворачивалась от меня, пока я не догадался намертво прижать её к земле передними лапами и быстро прокусить ей загривок у самой головы.

Вот откуда я знал, что для того, чтобы рыба перестала трепыхаться — нужно прокусить ей загривок именно в этом месте?! Наш родной мороженый хек был всегда без головы и поэтому не пытался трепыхаться. Уж сколько я его за всю свою жизнь сожрал, а ведь до сих пор понятия не имею, как он выглядит в лицо!.. И живой рыбы я отродясь не видел.

Инстинкты, инстинкты, господа. Великая штука — инстинкты!

Ну что я могу сказать про форель? Пусть никто не упрекнет меня в предательстве Родины или в низкопоклонничестве перед Западом — я всего лишь честно оцениваю свои ощущения на тот момент, когда я жрал эту форель.

Так вот, не скрою — ихняя свежая, только что выловленная форель намного лучше нашего древнезамороженного хека.

Подозреваю, что где-то в пределах даже сильно сократившихся сегодня границ нашей, все равно огромной страны наверняка плавает форель не хуже немецкой. Но для кого она плавает, спрашивается?!

Нам с Шурой, как представителям интеллигентной прослойки среднерусского народонаселения, доступен только «Хек мороженый безголовый». Да и то — не всегда...

Размышляя таким образом, я доедал эту божественную рыбину уже лежа.

С голодухи я слопал ее почти всю. Мой живот вздулся, как футбольный мяч, ноги меня не держали, и в тяжелой, сытой сонливости я прилег, лениво дожевывая хвост форели...

Мог ли я подумать, что именно с этого момента начнется новая глава моей жизни?!

Мог ли я хоть на секунду представить себе, что впервые отведанная восхитительная форель в корне изменит все мое мюнхенско-парковое существование одинокого КБОМЖа?!

Напоминаю: КБОМЖ — Кот Без Определенного Места Жительства.

— Да ни в жисть! — как сказал бы Водила. — Ну нипочем, бля!

Каждый раз я влипаю в различные передряги, когда, забыв обо всем на свете, самозабвенно предаюсь каким-нибудь своим животным страстишкам!

Если быть честным до конца, так я ведь не падал с ног от голода. Мог бы и не трескать всю эту рыбину целиком и сохранить рассудок и врожденную осторожность. Уж раз даны тебе инстинкты, так пользуйся же ими, дубина! Так нет... Непременно нужно было обожраться форелью до такого свинского состояния, чтобы даже не почувствовать, как тебя накрывают сачком!

Быстро, профессионально и бережно (не то что эти наши злобные хамы — Пилипенко и Васька...) я был блистательно отловлен двумя замечательными жуликами, специалистами по фальшивым Кошачье-Собачьим породам и не менее фальшивым, но превосходно сделанным родословным для этих липовых «аристократов», — тридцатилетним немцем Эрихом Шрёдером и его компаньоном, сорокалетним итальянцем Руджеро Манфреди.

А может, мне и не следовало бы так уж корить себя за обжорство и потерю бдительности. Может, наоборот, поблагодарить судьбу в лице этой прекрасной форели...

Интересно, можно так сказать: «в лице форели» или нет? Надо будет потом при случае у Шуры спросить.

Естественно, что имена, фамилии, возраст и профессию этих двух жучил — Шрёдера и Манфреди — я узнал значительно позже того, как они меня прихватили в состоянии полубессознательной обжираловки.

Помню, что меня совершенно поразила первая фраза Манфреди, которую он прокричал Шрёдеру по немецки, но с откровенным итальянским акцентом. Примерно так, как киевские Коты и Кошки разговаривают по-русски.

— РУССКИЙ КОТ, Эрих!!! Считай, что мы наткнулись на золотую жилу!.. Более РУССКОГО Кота мы не сумели бы поймать даже в России!.. — завопил Манфреди.

Батюшки! Да откуда же они узнали, что я РУССКИЙ?! Может, кто-то из Котов-эмигрантов настучал?..

От удивления и сытости я остолбенел и даже не рыпнулся, когда они осторожно, бережно, я бы даже сказал — нежно стали пересаживать меня из сачка в клетку. Интересно все-таки, откуда же они узнали, кто я?..

Но уже следующая фраза Шрёдера прояснила мне многое:

— Кто бы этот Кот ни был — хоть малаец, хоть китаец, хоть баварец, мы его сделаем РУССКИМ! Закажем ему потрясающие русские документы, и богатенькие любители домашней экзотики будут драться за право купить у нас этого Кота! А мы только цену будем набавлять... Ты вспомни, как у нас чуть с руками не оторвали, того тупорылого щеночка, крашенного в полоску, которого мы продали за детеныша гиены?! Вспомни, какой был ажиотаж!..

— Правильно! Но то была Швейцария, Женева, и тот болван из Организации Объединенных Наций, который купил этого щенка, на следующий день улетал к себе в Норвегию. Мы ничем не рисковали... А тут...

— А тут нужно работать на наших привычных немецких стереотипах, — прервал его Шрёдер. — Раз большой и страшный, раз дикий — значит, РУССКИЙ! А РУССКИЙ — это уже экзотика! Как крокодил, живущий в ванной комнате, или друг семьи — трехметровый тигровый питон в спальне. Сейчас это жутко модно!

— Гениально! — воскликнул Руджеро Манфреди. — Мы должны дать понять покупателю, что именно за этим Котом стоит гигантская страшная страна — вечные снега, Сибирь, тайга, мафия, белые медведи и миллионы немецких могил времен Второй мировой войны... И вот среди этих могил по жуткой русской земле ходит такой дикий Кот, способный разорвать в клочья белого медведя!..

— Точно! — подхватил Шрёдер. — Таким образом мы резко вздергиваем цену на этого якобы РУССКОГО Кота, а во-вторых, снова повышаем интерес Германии к России, сильно упавший после ухода Горби на пенсию. И черт его знает, может быть, на плечах этого Кота мы с тобой еще и войдем в большую политику!.. А большая политика — это всегда большие возможности. А большие возможности — это всегда...

— Большие деньги! — закончил Манфреди.

Тэк-с... Мало было мне уголовщины с наркотиками, со стрельбой и трупами, не говоря уже о незаконном, безвизовом пересечении границы, так теперь меня хотят втянуть еще и в политические разборки! Вот тут у меня от удивления и неожиданности просто отвалилась челюсть...

— Осторожней, Руджеро! — тревожно крикнул Шрёдер. — Смотри, какие у него клыки!.. Это же саблезубый тигр, а не Кот... Ты только посмотри на его клыки.

Руджеро Манфреди плотно закрыл за мной дверцу просторной клетки и молитвенно простонал:

— Я не могу смотреть на его клыки, когда я вижу его яйца!.. Яйца производителя! Могучего и неутомимого сексуала!.. Может быть, не продавать его, оставить себе и начать потом торговать его котятами?

— Слишком рискованно. Даже при таких роскошных данных он может оказаться импотентом. Мало ли мы знаем примеров... — усмехнулся Шрёдер и поднял клетку со мной. — О Боже... Какой тяжелый, швайне хунд!

У немцев «швайне хунд», то есть «свинячья Собака», считается жутким ругательством. Это мне еще Коты-киевляне говорили.

— Что ты хочешь этим сказать? — недобро спросил Манфреди.

— То, что Кот тяжелый.

— Нет, когда ты говорил про импотентов с роскошными данными?

— Я имел в виду Кота!

— А еще?!

— А еще, что он тяжелый, черт бы тебя побрал!.. А тяжелый он потому, что в два раза больше любого нашего кота! Достаточно?!

— То-то же! — уже спокойно сказал Манфреди. — У нас в Италии за такие шутки стреляют.

— Ну все, все! — примирительно проговорил Шрёдер и накинул на клетку клетчатый платок, чтобы меня не было видно. — Идем...

И я почувствовал, что мы куда-то пошли. Сквозь клетчатый платок не было видно ни черта, и мне ничего не оставалось делать, как улечься на бок и слушать Шрёдера и Манфреди. То ли от количества сожранной форели, то ли от необъяснимого предвидения, но я не испытывал ни малейшего волнения, ни испуга, ничего такого, что могло бы меня вывести из равновесия. Кажется, что я даже был немножко рад тому, что со мной случилось...

— Да, конечно, Кот роскошный! И вес, и размеры... — восхищенно проговорил Манфреди таким тоном, будто мой большой вес и мои нестандартные размеры — дело его рук и предмет его личной гордости.

— И тем не менее, чтобы сделать из него настоящего ДИКОГО РУССКОГО КОТА — ГРОЗУ СИБИРСКОЙ ТАЙГИ, нам придётся над ним еще немало поработать, — кряхтя, сказал Шрёдер. — Кстати, неплохое название для новой породы — «Гроза Сибири»...

— Отличное название! — подхватил Манфреди. — Точно! Из него нужно делать подлинного ВАЛЬДВИЛЬД-КАТЦЕ!..

Это у них так по-немецки называется дикий лесной Кот. Я об этом узнал еще от вице-консульской Нюси. В секунды восторженного оргазма она кричала мне: «Ты — мой Бог! Ты — Вальдвильдкатце!!! Я умираю!..»

Правда, потом я случайно узнал, что в эти мгновения Нюся кричит такое любому Коту, которому она была не в силах отказать.. Но это отнюдь не умаляло ее достоинств, а лишь делало ее еще более привлекательной. С Нюсей даже самый плюгавый Кот чувствовал себя половым гигантом!

Тэк-с... Значит, они хотят из меня сделать, во-первых, «настоящего русского», а во-вторых, к тому же — «дикого»... Забавно! Интересно, как они представляют себе «настоящего дикого русского Кота»? С рогом на лбу и с серпом и молотом на груди? Или еще как-нибудь позатейливее? Ну, прохиндеи...

И тут, слышу, Шрёдер спрашивает у Манфреди:

— У тебя сохранились координаты того старика, который делал нам документы на «русскую гончую»?

— Конечно. Я только не уверен — сохранился ли сам старик.

— А что с ним могло случиться?

— Эрих, просчитай ситуацию хотя бы на ход вперед! Если этот старик в сорок пятом году в Потсдаме убежал из Красной Армии в чине старшего лейтенанта, то сколько ему может быть сейчас лет?

— Семьдесят пять... Восемьдесят.

— Согласись, что это превосходный возраст для тихого перехода в другой мир. Мы уже год о нем ничего не слышали. Вариант номер два: старик жив и здоров, но сидит в тюрьме. Может быть?

— С чего бы это? — удивился Шрёдер.

— Да, правда! — развеселился Манфреди. — С чего бы это?! Старик всего пятьдесят лет занимался мошенничеством и только лишь шесть раз сидел во всех тюрьмах Европы! За что бы это его сажать в седьмой раз?!

— Верно... — задумчиво согласился Шрёдер. — А какие он тогда сделал документы на русскую гончую! Экстра-класс!.. Жаль, что она сдохла по Дороге в Лос-Анджелес у этого американского актера... Ты не помнишь, как его звали?

— Нет, Эрих. Я помню только то, что ее смерть — на твоей совести. Это ты все время орал, что у русской гончей должен быть втянутый живот, и колол ей витамины вместо того, чтобы дать кастрюлю нормального супа. А этот голливудский дурачок даже понятия не имел, какой живот бывает у настоящей русской гончей!..

Тут я почувствовал, что мы остановились, и Шрёдер опустил мою клетку на землю. А потом я услышал такие обиженные интонации в его голосе, что чуть было не стал его жалеть...

— Руджеро, Руджеро!.. — простонал Шрёдер. — Ты просто сукин сын после этого! Будто ты не знаешь, что когда начинаешь формировать «русскую гончую» из обыкновенной длинной и тощей дворняги с вытянутой мордой и таким чудовищным врожденным пороком позвоночника, что ее спина становится круглой, как у настоящей «русской гончей», — так можно ожидать чего угодно! Я лично думаю, что она скончалась от радостного удивления, когда узнала, что отныне будет жить не в мюнхенском Бергам-Лайме, а в лос-анджелесском Беверли-Хиллз...

— Господи! Какое счастье, что мы завязали с собаками и перешли только на кошек! — воскликнул Манфреди, и я услышал, как он стал открывать автомобиль. — Насколько они экономичнее собак, насколько тише, насколько удобнее в транспортировке...

Я почувствовал, как Шрёдер наклонился к клетке и снял с нее тряпку. Холодное желтое солнце ударило меня по глазам. От неожиданности и пережора я икнул и увидел, что автомобиль Шрёдера и Манфреди (куда там этой сволочи Пилипенко и придурку Ваське с их обосранным «Москвичом»!) стоит в узенькой прелестной улочке, совсем рядом с совершенно незнакомым мне входом в Английский парк. Я знал, что парк очень большой, но даже и не подозревал — насколько он велик. Я был свято убежден, что за это время мы дошли до другого конца города.

— Тем более что цены на собак сейчас во всем мире падают, а на котов и кошек — растут, — заметил практичный Шрёдер.

— По тем же причинам. По чисто экономическим соображениям, — сказал Манфреди и поднял мою клетку, чтобы поставить ее в автомобиль. — О, черт его побери!!! Какой он действительно тяжелый! Кошмар. Бедные кошки!.. Так повезем, или пусть поспит?

— Пусть на всякий случай поспит. На кой черт нам нужно, чтобы он запоминал дорогу!..

— А в привидения ты еще не веришь?! — расхохотался Манфреди и достал из-под сиденья небольшой кованый портфельчик.

— Нет, Руджеро. До этого я еще не дошел, — серьезно ответил ему Шрёдер. — Ho чем больше мы с тобой занимаемся кошками, тем чаще я начинаю задумываться над некоторой жутковатой фантасмагоричностью этих созданий. Мне иногда кажется, что мы у них — как на ладони. Вот посмотри на этого, например... Какой у него осмысленный взгляд, как он следит за твоими руками!..

— Ты кончишь в психиатрической клинике, — рассмеялся Манфреди. — Коты чрезвычайно любопытны, и то, что он следит за моими руками — в этом нет ничего удивительного.

Плевал я на люболытство! Еще бы мне не следить за руками этого Руджеро Манфреди! Я и не пытался этого скрывать...

С возрастающей тревогой я смотрел, как Руджеро Манфреди вынимал из портфельчика аккуратно уложенный одноразовый шприц, ампулу с прозрачной жидкостью, ватку и небольшую пластмассовую бутылочку с кнопкой на горлышке.

А то я не знал, что это такое! Когда в прошлом году у меня заболел Шура Плоткин воспалением легких, то к нам приходила молоденькая участковая врачиха и сама трижды в день делала Шуре какие-то уколы. И трижды в день я видел шприцы, иглы, ампулы, ватки...

Врачиха была прехорошенькой и лечила Шуру, как для себя. И не ошиблась в своих надеждах. Шура выздоровел и потом недели две день и ночь благодарил эту докторишку так, что мне иногда от их стонов и воплей хотелось с балкона выпрыгнуть. Так они меня достали своими благодарностями друг другу: Шура — докторишке за то, что она его вылечила, а докторишка — Шуре за то, что тот выздоровел...

Поэтому я очень хорошо знаю, что такое шприц и ампула!

И если эти два жулика собираются сделать мне укол и усыпить меня — я им сейчас покажу, что такое действительно НАСТОЯЩИЙ РУССКИЙ КОТ, который всю свою жизнь — от рождения и до смерти — только и делает, что борется за свое существование!

Пусть они только ко мне приблизятся, пусть только попробуют вытащить меня из клетки!!! От них во все стороны клочья полетят!.. Уж если я профессионального убийцу Алика, с его длинным почти бесшумным пистолетом, не испугался, то...

Но ни Руджеро Манфреди, ни Эрих Шрёдер даже и не пытались открыть клетку. Установив ее на заднем сиденье автомобиля, Манфреди вынул из того же портфельчика небольшую кривую ручку, вставил ее в какое-то отверстие, кажется, у толстого дна клетки — мне, находившемуся непосредственно внутри клетки, это отверстие видно не было. Я мог о нем только догадываться.

А потом Манфреди стал медленно поворачивать эту ручку вокруг своей оси. Вначале я вообще не заметил ничего особенного, кроме скрипа под полом клетки. А потом вдруг сообразил, что на меня неумолимо надвигается боковая стенка всей клетки!

К моему ужасу, клетка становилась все уже и уже и наконец стала настолько узкой, что я просто не мог в ней пошевелиться!

— Не бойся, котик, не бойся, — приговаривал Эрих Шрёдер. — Это обычная клетка-фиксатор. Мы тебе ничего плохого не сделаем.

Подонок! Как будто до этого он мне делал только хорошее!

Этот гад Манфреди крутанул еще пол-оборота ручкой, и теперь меня стиснуло между стенками так, что я чуть не лишился сознания! Манфреди отбил кончик у стеклянной ампулы, набрал оттуда в шприц жидкость и сказал Шрёдеру:

— Кот зафиксирован. Ты будешь колоть?

— Коли, коли сам. Он на меня так смотрит... — отмахнулся от него Шрёдер и ласково сказал мне: — Не пугайся, котик. Сейчас ты у нас поспишь, отдохнешь...

— А представь себе, что кот тебе вдруг отвечает: «А пошли бы вы, герр Шрёдер, ко всем чертям!» — разоржался Манфреди.

— Наверное, однажды так и произойдет, — ответил Шрёдер.

Тут я ощутил легкий укол в задницу и почувствовал, как, высвобождая меня, стала отъезжать стенка клетки. Я попытался встряхнуться, но ноги меня не держали, и я рухнул на пол клетки.

Последнее, что я услышал, был смех Манфреди:

— Эрих, не затягивай с визитом к психиатру...

...а потом вдруг, откуда ни возьмись, я вижу Шуру Плоткина в нашей ленинградско-петербургской квартире!..

Шура мотается по захламленным и неубранным комнатам, бросает какие-то тряпки в чемодан, валяющийся на полу, и раздраженно говорит мне так, будто не видел меня всего часа три:

— Ну где ты пропадаешь, Мартын? Я с величайшим трудом выбиваю в Союзе журналистов путевки на Черное море, а ты и ухом не ведешь! Я пытаюсь оформить документы на тебя тоже, а мне говорят: «Предъявите кота». Я им говорю: «Он вот-вот явится...» А они мне: «Вот когда явится, тогда и будем оформлять!» А ты шляешься черт знает где!..

— Шура! Шурик!.. — в отчаянии кричу я и вдруг понимаю, что кричу НАСТОЯЩИМ ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ГОЛОСОМ!!! — Мы никуда не можем уехать! Ни ты, ни я!.. Я обещал Водиле, что ты присмотришь за его маленькой дочкой Настей! Шура, мы не можем его бросить в таком состоянии... Мы должны их немедленно разыскать!

Шура продолжает метаться, собирает вещи и спрашивает меня:

— Ты свое кресло будешь брать с собой на море?

— Плевал я на кресло! Плевал я на море!.. — кричу я в ответ. — Я вообще никуда не поеду!.. Что с тобой, Шурочка? Что происходит?!

Шура неожиданно спокойно садится в мое кресло и говорит:

— Ты хочешь правды? Пожалуйста. Я отвык от тебя, Мартын. И ты сделал для этого все! Своими собственными лапами.

— Что ты говоришь, Шурик?! — заплакал я. — Это невероятно...

— Вероятно. И прости меня, Мартын... Я должен сказать тебе все. Случилось так... Короче, теперь у меня есть другая Кошка. Извини, Мартын, но я хотел быть честным до конца.

И тут я вижу, как на спинку кресла, в котором он сидит, откуда-то вспрыгивает та самая рыжая Киска, которая работала на этих страшных Кошко-Собаколовов — Пилипенко и Ваську. На которой погорел и я!..

— Ты с ума сошел, Шура! — в панике кричу я. — Эта рыжая блядь — примитивнейшая завлекуха! Известная пилипенковская «подсадная утка»! Она заложит тебя в три секунды!.. На нее, как на живца, Пилипенко и Васька отлавливают лучших Котов, а потом умерщвляют их в Институте физиологии или делают из них шапки!.. Ты хочешь стать шапкой, Шура?! Так эта потаскуха тебе в два счета поможет!

— Мартын! — строго прерывает меня Шура. — Не смей говорить о ней в таком тоне. Ты в первую очередь делаешь мне больно. Я этого не заслужил.

— А я — заслужил?! — ору я своим жутким Человеческим голосом. — А Водила — заслужил? Его маленькая Настя — тоже заслужила?

Тогда Шура встает из кресла и снова начинает собирать вещи. И эта рыжая стерва, не прекращая мурлыкать и тереться о Шурины ноги, помогает ему укладывать чемодан!..

— Что ты так волнуешься за своего Водилу и его Настю? — усмехается Шура. — Они сейчас в соседней комнате, и ты можешь немедленно убедиться, что с ними все в порядке.

Я, как умалишенный, мчусь в соседнюю комнату и вижу исхудавшего, маленького Водилу, завернутого в детское одеяльце. Рядом детский стеклянный рожок с соской.

Водила лежит на пустом книжном стеллаже рядом с письменным столом. На столе Шурина пишущая машинка без ленты. Все покрыто толстым слоем пыли. На верхней полке стеллажа сушатся пеленки...

Вокруг стола в танце извивается полуголая здоровенная деваха лет двадцати пяти. Выглядит она так, будто только что выпрыгнула из порнушного журнала.

— Боже мой!.. — в ужасе я бросаюсь к Водиле. — Водила, родненький... Что происходит? Объясни мне — я ничего не понимаю...

— А... Это ты, Кыся?.. А я уж думал, что и не свидимся... Хорошо, что ты вернулся, — тихо шепчет Водила.

— А это кто? — спрашиваю я и показываю на порнодевицу.

— Так это же моя Настенька!.. Неужто не узнал? А все говорят, что она на меня похожа. Настенька, познакомься... Это мой корешок — Кыся. Я тебе про него рассказывал...

Я совершенно по-Человечески протягиваю ей лапу и слышу, как говорю стандартную фразу, которая у Людей в пятидесяти случаях из ста не соответствует истине:

— Очень приятно.

Она ложится на тахту, тоже протягивает мне руку, но не пожимает мне лапу, а сразу берет меня за ЭТО САМОЕ между моими задними лапами, а второй рукой затаскивает меня на себя!..

Я с трудом вырываюсь от нее, подползаю к Водиле и шепчу:

— Но ты же говорил, что она маленькая!

— А она подросла, — тихо отвечает мне Водила. — Время-то идет, Кыся. И, как говорится, диктует нам свои законы.

От ярости я подпрыгиваю чуть не до потолка и воплю в истерике:

— Нет! Нет!.. Нет!!! Я не хочу этих законов!!! Я хочу жить по своим законам — они у меня одни на все времена!..

— Ну, бля, ты даешь, Кыся... — в своей обычной манере огорченно шепчет обессиленный и маленький Водила.

Я понимаю, что за время моего отсутствия в моей стране что-то должно было измениться, но я был так свято уверен, что ни меня, ни круг моей любви и моих привязанностей эти изменения никогда не коснутся, что теперь находился в состоянии полной раздавленности. Я был буквально «по стенке размазан», как сказал бы тот, бывший Мой Шура Плоткин...

И хотя в каком-то затылочном участочке моего мозга билась мыслишка, что все происходящее сейчас всего лишь сон, кошмар, наркотический бред, — состояние мое было ужасным. Я оказался никому не нужен, и это меня сломило...

Я тихо вышел на балкон, мысленно попрощался со всеми и выпрыгнул с восьмого этажа.

Но почему-то не ощутил стремительности падения, не испытал страха перед ударом об землю, а мягко и медленно поплыл по воздуху, зависая между этажами, заглядывая в освещенные окна моих соседей по дому...

Я посмотрел в них и увидел, что опускаюсь в знакомый район нашего родного мусоросборника, где, задрав нос кверху, внимательно следил за моим полетом мой старый бесхвостый друг — Кот-Бродяга и укоризненно говорил мне уже по-нашему, по-Животному:

— Елки-палки, Мартын, сколько можно ждать? Я специально на час раньше отпросился со службы, а тебя все нет и нет! Давай, Мартын, не дури. Лети быстрее.

Я плавно опускаюсь рядом с Бродягой и молча кладу ему голову на плечо. В глотке у меня стоит комок слез, и я слова не могу произнести — ни по-Животному, ни по-Человечески...

Потом мы сидим в нашем старом, но чудодейственно преображенном подвале — мягкий свет, чистота, тепло, уютно. На стенках фотографии Бродяги, чучела крысиных голов — свидетельства Бродягиной охотничьей доблести. На вешалке — странный черный жилет, типа зимней собачьей попонки с застежками на «липучках».

— Что это? — спрашиваю я Бродягу.

— Моя рабочая спецодежда — пуленепробиваемый бронежилет.

— Господи!.. Тебе-то зачем?

— Я же говорил, что теперь служу. Охраняю одну совместную фирму — сутки через трое. Ты кушай, Мартын, кушай!.. Вот хек, вот форель, вот прекрасная суповая кость... Я так ждал тебя.

— Откуда это все у тебя?

— Как откуда? Платят-то в эСКаВе... А за эСКаВе, Мартынчик, сейчас у нас можно все купить — даже Слона в маринаде!

Мы с Бродягой года два назад мотались на Петроградскую сторону в зоопарк — насмотрелись там! Поэтому я очень даже отчетливо представил себе Слона в маринаде и впервые за весь сон улыбнулся. Бродяга ужасно обрадовался!

— Давай, Мартын, по три капли валерьянки за встречу! — говорит Бродяга и достает с полки небольшой пузырек. — Настоящая, дореформенная! По случаю мне достали. Один, в прошлом кагэбэшный, Кот — ты его не знаешь, — сейчас вместе со мной в охране работает. Так он все свои бывшие связи сохранил и даже усилил! Чего хочешь достать может!..

Но в это мгновение с грохотом распахивается дверь, и в подвал влетает Шура Плоткин — босиком, в старых латаных джинсах и голый по пояс. А на груди у него большая синяя наколка — «КЫСЯ»!

— Мартынчик!.. — кричит Шура и заливается слезами. — Мартышка, любимый мой! Дружочек мой единственный!..

Рыдания ему мешают говорить связно, и он падает на пол, ползет ко мне, протягивает руки и плачет горючими слезами.

— Мартынчик... — всхлипывает Шура. — Ну не раздолбай ли ты?! Ну как же тебе могло ТАКОЕ ПРИСНИТЬСЯ? Может, ты перекушал на сон грядущий? Может, нанюхался, какой-то гадости? Да как же тебе ЭТО в голову пришло? Разве можно позволять себе даже краем глаза ВИДЕТЬ ТАКИЕ СНЫ? Я же тут погибаю без тебя, Мартышка... А тебя все нет и нет. Где ты, Мартынчик? Где ты?..

И Шура, словно слепой, начинает шарить вокруг руками, пытаясь меня найти...

В открытую дверь подвала неожиданно врывается страшный ветер, подхватывает меня, Шуру, Бродягу, срывает со стен чучела крысиных голов, фотографии, все ломает, крушит о корявые бетонные стены подвала, и я вижу, как Бродягу в его пуленепробиваемом бронежилете (когда он его успел напялить?..) с дикой силой бросает о стену!.. Бродяга замертво падает на пол и разбивается какими-то уродливыми глиняными осколками...

Ослепший и окровавленный Шура еще пытается сопротивляться, но сила этого тайфуна так велика, что бедного Шуру впечатывает в бетонную стену и он застывает в ней — плоский, распластанный, с мученической гримасой на совершенно непохожем на себя лице...

Я как-то умудряюсь преодолеть силу этого невероятного ветра, подлетаю к Шуре, обламывая когти, пытаюсь выцарапать его из стены, но страшный вихрь с воем подхватывает меня, отрывает от Шуры и выносит из подвала в холодную черноту звездного неба...

И я лечу, лечу, лечу, и все время вверх, а рядом со мной, оказывается, летит Таня Кох и спокойно говорит мне по-немецки:

— Послушай, Кот... Может быть, тебе все-таки лучше вернуться ко мне? Проснись, проснись, Кот! А то очень трудно разговаривать со спящим Котом...

И я просыпаюсь...

Никакой Тани Кох. Никакой клетки.

Уйма незнакомых запахов. Слегка кружится голова...

Дико хочется пить!..

Первое, что я вижу, — склонившийся ко мне сильно улучшенный вариант физиономии Эриха Шрёдера в образе женщины.

Она ставит передо мной миску с водой и говорит:

— Пей. После этих дурацких транквилизаторов всегда ужасно хочется пить. По себе знаю.

Я с трудом встаю на слабые еще ноги. С жадностью начинаю лакать воду. Пытаюсь припомнить детали своего сна...

— Вот и прекрасно, — говорит женщина, похожая на Эриха Шрёдера. — Давай знакомиться. Я — Хельга Щрёдер. Я сестра вон того жулика — Эриха Шрёдера и подруга его бизнес-партнера — синьора Руджеро Манфреди. Вон они сидят за столом и, как обычно, пьют пиво без меня.

— Не надо!.. Не надо прикидываться бедной овечкой! — кричит Манфреди из-за стола. — Тебя приглашали пить пиво вместе с нами, но ты предпочла Кота!..

— Не обращай внимания, Руджеро, — лениво говорит Эрих. — Это — Хельга. Ты ее знаешь не хуже меня. Это ее стиль.

— Пей, пей, Кот. Не слушай их, — улыбается мне Хельга. — Я старше Эриха на три года и моложе Руджеро на семь лет. Зато я умнее их обоих, вместе взятых, примерно раз в десять.

Тут Хельга хочет погладить меня, но я инстинктивно прижимаю уши к голове, поворачиваюсь к ней вполоборота, на всякий случай разеваю рот и делаю это свое отработанное «Кх-х-ха!.», чем обычно предупреждаю, что не терплю чужих поглаживаний.

— Осторожней!.. — кричит ей Эрих, и они вместе с Руджеро бросаются к Хельге «на помощь».

И вот тут я исполняю свой коронный номер, который обычно использую в двух диаметрально противоположных случаях — или тогда, когда я хочу понравиться окружающим, или тогда, когда хочу их слегка пугнуть и таким образом поставить на место. Я уже как-то говорил об этом трюке — Неожиданный Прыжок Вверх из непредсказуемого положения Сидя или Лежа. Овчарки в обморок падают, а про Людей и говорить нечего...

Вы хотели иметь НАСТОЯЩЕГО ДИКОГО РУССКОГО КОТА? Пожалуйста! Как говорится, извольте получить.

Без малейшей подготовки, со всех четырех лап сразу, я взвиваюсь на двухметровую высоту и оказываюсь на верхотуре старинного резного шкафа.

Манфреди и Шрёдер — потрясены, что и требовалось. Несчастная Хельга не на шутку испугана. Ее мне становится даже немножко жаль. Не переборщил ли я?

— Боже, какой громадный... Я таких еще никогда не видела, — бормочет бедная Хельга и, пытаясь скрыть свой испуг, спрашивает у Эриха и Руджеро: — Ребята! Где вы сперли этого Кота? Не в Олимпияспортхалле? Там сейчас как раз проходит чемпионат мира по бодибилдингу в тяжелом весе... Он, случайно, не из состава участников?

У нас на границе Мюнхена свой собственный дом в Оттобрунне. После крушения Берлинской стены родители Хельги и Эриха за гроши купили в Германской, бывшей демократической, республике прекрасный и просторный дом под Эрфуртом, а домишко в Оттобрунне оставили своим детям.

Домик был, прямо скажем, не бог весть что. Его построил дед Хельги и Эриха сразу же после войны, и тогда этот дом олицетворял верх обеспеченности и благополучия!

Но сегодня, в сравнении с толпами новых роскошных и безумно дорогих домов, домишко Шрёдеров выглядел жалкой конурой. Да здравствует добрая память о дедушке, который догадался воздвигнуть вокруг дома и добротного садового участка такую высоченную и толщенную ограду из невероятно плотных растений, пахнущих мягкой хвоей, что со стороны улицы и боковых соседей жалкость домика Шрёдеров была никому не видна. Да и все происходящее около дома и на его участке было хорошо сокрыто от посторонних глаз. Для не всегда праведных занятий Эриха Шрёдера и Руджеро Манфреди — это было очень, и очень важно. Ибо при всепоглощающей любви немцев к порядку любое доносительство о «непорядке» считалось проявлением доблести, честности и гражданственности.

Дом естественным образом делился на две половины, одну из которых занимала Хельга, а вторую — Эрих. Так как Руджеро Манфреди ночью спал с Хельгой, а днем работал с Эрихом, то получалось так, что Руджеро волей-неволей круглые сутки занимал целиком весь дом. Всех троих это вполне устраивало, а мне было ровным счетом на это наплевать.

Я ждал своего часа. Безотчетно и, по всей вероятности, безосновательно я слепо верил в то, что наступит день, когда я вернусь в Петербург, разыщу Водилу и снова обрету СВОИ ДОМ и СВОЕГО Шуру Плоткина! Просто нужно запастись терпением. А как только представится малейшая возможность войти в Контакт с Человеком, достойным доверия, — уж я его на эту поездочку уговорю в лучшем виде!..

Тем более что сейчас вокруг меня идет невероятная суетня: разыскан знаменитый старый русский мошенник — специалист по липовым документам, бланкам, штемпелям, печатям и изготовлению бумаг любой эпохи. Он, к счастью, не умер, слава Богу — на свободе, а не в тюрьме, и недавно даже женился на какой-то эмигрантке-молодухе шестидесяти шести лет, которой, как уверяет старик, никто больше шестидесяти не дает!..

Уже вторую неделю старик корпит над изготовлением моей фантастической родословной, которая, оказывается, берет начало со времен исторической любви личного Боевого Кота русского царя Петра Первого к любимой Кошке короля Швеции — Карла Двенадцатого!

Руджеро колет мне витамины и, по-моему, какие-то стимуляторы, потому что мне теперь снова постоянно хочется трахаться. Так как я сам чувствую, как здоровею от этих уколов, то разрешаю Руджеро делать мне инъекции без всякой клетки-фиксатора.

Хельга ежедневно расчесывает меня и раз в три дня моет специальным составом, от которого шерсть блестит, как полированная. Эрих точно проследил, что я жру с большим удовольствием, и теперь кормит меня только этим, не пытаясь даже впихнуть в меня то, что лопают все остальные наши Коты и Кошки — всякие разные «Вискас», «Китикэт», «Пурина», «Кэт-Шоу», «Феликс» или «Имас»...

Уже несколько дней весь дом от келлера (подвала) до чердака, включая всю прилегающую к дому территорию, чуть ли не круглосуточно оглашается нескончаемыми спорами — оперировать меня или нет?

Существует четыре мнения. Честный Эрих считает, что продавать меня нужно в добротном отреставрированном виде — то есть с зашитым ухом, которое было разорвано три года назад в Петербурге, в драке с одним кретином Ротвейлером. А шерсть перед продажей можно на шов начесать. Хельга это делает обычно превосходно. Никто ничего и не заметит...

Руджеро Манфреди день и ночь вопит о необходимости прооперировать мне другое ухо и сделать его точно таким же, как и разорванное. Тогда два разорванных уха у одного кота можно будет выдавать за специфический признак породы ДИКОГО КОТА, что резко поднимет ко мне интерес и цену при продаже!

Хельга категорически возражает против какой-либо операции и требует, чтобы Меня оставили в покое. Она считает, что шрам на морде и одно разорванное ухо — превосходный показатель несомненных бойцовских качеств и мужественности кота, ведущего свой двухсотлетний род от боевого окружения русского царя и скандинавской фаворитки короля Швеции...

Четвертое мнение — мое. Оно полностью совпадает с мнением Хельги и поэтому не требует повторения.

Как только Шрёдеры и Манфреди убедились в том, что я пока не собираюсь никуда смыливаться, мне предоставили ту степень свободы, которая меня вполне устраивала.

Участок при доме был достаточно велик, и в хорошую погоду сюда, на свежий воздух, выносились из подвала клетки с разной отловленной и ворованной живностью, предназначенной для перепродажи. Тут были и Кошки, и Кролики, и даже одна клетка с молоденькой Лисичкой, на которую никак не находился покупатель, и она целыми днями тоненько и тоскливо лаяла, словно обиженная собачонка...

Кошек мыли специальными шампунями, расчесывали, делали им антивирусные и противолишайные прививки, иногда, для дела, подкрашивали. Тут Хельга достигла такого уровня мастерства, что ни одним даже очень сведущим кошатникам такой подкрас ни разу не был замечен!

Иногда Кошек выпускали из клеток на редкое теперь солнышко, и они, ошарашенные внезапной свободой, томно ползали по траве на брюхе и с перепугу передвигались медленнее черепахи.

Вот тут наступал мой звездно-половой час!

Не торопясь, вдумчиво и сосредоточенно, я перетрахивал в один присест четыре, пять элитных, высшего, так называемого шоу-класса Кошек — от британских ориенталов и шотландских вислоухих до голубых длинношерстных Персианок, под восторженные крики Хельги:

— Руджеро!.. Руджеро!!! Я умоляю тебя, иди скорее сюда!.. Посмотри, посмотри, КАК ЭТО НУЖНО ДЕЛАТЬ!

Обычно Руджеро Манфреди вылетал из дому с криком:

— Шайзе-Карамбо!.. Он нам всех кошек перепортит!.. — и рвался ко мне.

Но Хельга перехватывала его за шиворот и ласково предупреждала:

— Если ты хоть немножечко помешаешь ему, я тебе тут же оторву яйца! Смотри, смотри, как это делает настоящий мужик!!!

Под защитой Хельги я спокойненько дотрахивал последнюю Кошку, отваливался от нее и, уже приводя себя в порядок, видел, как Руджеро и Хельга чуть ли бегом скрывались в доме на половине, принадлежащей Хельге.

Ровно через пятнадцать секунд оттуда начинали доноситься нежные немецкие подвывания Хельги и страстно-итальянское рычание Манфреди...

Тогда из своей половины дома в сад выходил Эрих с откупоренной пивной бутылкой, садился напротив меня прямо на траву, и пока я умывался и прилизывался, Эрих прихлебывал пиво из горлышка бутылки и укоризненно говорил мне:

— Ну что ты делаешь?.. Ты знаешь, сколько стоят такие кошки? От трех до пяти тысяч марок. А попадешь на лоха — еще больше можно взять. Ты же, мерзавец начиняешь их своими, черт знает какими, генами, не имеющими никакого отношения к их редчайшим породам... А кроме всего, ты этой демонстративной порнографией срываешь с работы и Хельгу, и Руджеро. Слышишь, что они там вытворяют, насмотревшись на тебя? И это в двенадцать часов дня! А каждый час их работы стоит достаточно дорого... Тем более что нам нужно менять в доме всю систему отопления. За полвека все сгнило к чертовой матери!.. Крышу нужно перекрывать... А сколько стоят ваши кошачьи медикаменты, ты думал! За вас страховку не платят. Все из нашего собственного кармана. Можешь ты это понять или нет?!

Разговор со мной он почти всегда заканчивал этой фразой. И я, естественно, каждый раз молчал и даже не думал ему отвечать.

Но однажды, когда мне его действительно стало очень жалко и он в очередной раз спросил меня: «Можешь ты это понять или нет?!»

Я ответил: «Могу».

Причем ответил так, чтобы он понял, что Я ЕМУ ОТВЕТИЛ. Уж слишком хорошо в эту секунду Эрих был настроен на мою Волну. Ненароком, слишком вплотную приблизился к КОНТАКТУ! Вот я и не удержался...

Что с ним стало! Он захлебнулся, поперхнулся, закашлялся и, выпучив на меня потрясенные глаза, хрипло спросил:

— Что ты сказал?!

Но тут же вскочил на ноги, попятился от меня, выронил бутылку и закричал благим матом на весь Оттобрунн:

— Хельга-а-а-а!!! Руджеро!.. Хельга-а-а!!!

Два визита к психиатру ничего не дали...

Напичканный успокоительными лекарствами в количестве, способном повергнуть трех бегемотов в летаргический сон (ничего себе словечко я откопал?!), Эрих Шрёдер сутками шаркал заплетающимися ногами по дому и саду с остановившейся физиономией и замедленной речью.

Когда он сталкивался со мной, он на несколько секунд столбенел, а потом искательно пытался заглянуть мне в глаза, в поисках хотя бы одного ответа на сотни мучающих его вопросов.

Я всеми своими печенками ощущал, что психически Эрих был раскрыт для Контакта на все сто процентов. Мне стоило только шевельнуть кончиком хвоста, и он сразу же заговорил бы со мной на МОЕМ языке! Мне даже чудилось, что я зрительно вижу его обнаженный мозг, отчаянно рвущийся к общению со мной. Я понимал, что помимо сильного волевого излучения, исходящего от меня (это не похвальба, а элементарная констатация собственных ощущений...), Эрих был достаточно неплохо подготовлен к возможному Телепатическому Контакту всеми Животными, с которыми он общался за время недолгой учебы в ветеринарном институте — его выперли с третьего курса, — и всей последующей жуликоватой деятельности в компании с Руджеро Манфреди.

Вполне вероятно, что, попадись Эриху в руки книга доктора Ричарда Шелдрейса, он нашел бы в ней ответы на все вопросы, раздирающие сегодня его бедный, как выяснилось, не очень подготовленный мозг. Мало того, прочти он Конрада Лоренца, он и сам бы мог войти в Контакт с любым неглупым Котом или хотя бы мало мальски мыслящей Кошкой...

Но Эрих, как и Руджеро, никогда ничего нового по своей «специальности» не читал. Только объявления в газетах, отчет о Кошачьих выставках и разные великосветские сплетни о Котах и Кошках Великих мира сего.

Хотя в то же время Эрих иногда выуживает откуда-то сведения, под которыми я и сам подписался бы всеми четырьмя лапами.

Недавно, кажется, в «Шпигеле», он вычитал, что у знаменитого модельера и самого дорогого законодателя мод Джорджио Армани живет шесть Котов и Кошек. Любимого Кота Армани зовут Аннибал. Так вот, этот Джорджио говорит: «Я люблю Кошек больше, чем Cобак, так как они имеют качества, которые я очень ценю в женщинах — элегантность, независимость и характер...».

По-моему, прекрасно сказано! Вот тут я полностьк согласен с Армани.

Ну а по поводу уже давно известного мне знаменитого изречения великого Леонардо да Винчи — «Даже самая маленькая Кошка — чудесное произведение», остается только развести лапами! Вот когда действительно хочется верить печатному слову!!!

И несмотря на то что у этого Леонардо чего-то не получилось с крыльями для Человека, — это мне Шура рассказывал, — про Кошек старик сказал гениально!..

Конечно, я мог бы пойти навстречу Эриху Шрёдеру и установить с ним Телепатический Контакт, взяв с него слово не трепаться об этом вслух. Чтобы еще Хельга и Руджеро не стали привязываться ко мне с разной никчемушной болтовней.

Но тут против Контакта с Эрихом во мне неожиданно восстало обычно несвойственное мне чувство скаредности. Этакой осторожной и расчетливой бережливости, о существовании которой в себе я и не подозревал. Неужели на меня так быстро и мощно подействовал Запад? Ну надо же!..

Я вдруг подумал: а на кой черт мне растрачивать свою нервную энергию на этого Эриха?! Пройдет неделя-другая, и он сам прекрасно оклемается. И перестанет заглядывать мне в глаза, ища в них подтверждения, что он не сошел с ума, а Кот действительно говорящий. Ну, дескать, извините, но вот такой странный Кот...

Ведь любой Телепатический Контакт — с Человеком ли, с Животным ли другого вида — поначалу, когда Связь начинает только устанавливаться, требует невероятных нервных затрат, дикого напряжения всех сил. До полного опустошения! Это уже потом, когда мы оба на одной Волне, становится легче. Вспомним Водилу... Сколько сил и нервов стоило сберечь эту Связь... Но там на карту были поставлены Жизнь и Честь! Ради этого стоило, как говорит Шура, «ломать копья».

Хотя Честь сберечь не удалось — немецкая пресса и полиция все равно объявили Водилу «единственным оставшимся в живых гангстером...», ну а Жизнь...

Если его не прооперируют как следует в Петербурге, так на кой ляд нужна такая Жизнь? С вечными трубками и проводами... А если его все-таки вернут из растительного существования к нормальному, так его и российское законодательство упечет.

Кто там теперь докажет его невиновность? Бармен со своим ожиревшим Рудольфом?.. Так Бармен постарается утопить Водилу еще глубже, только бы самому выскрестись из дела. А Рудику замажут рот куском вестфальской ветчины или страсбургским паштетом — он и не мявкнет.

Помочь Водиле мог бы только я. Не знаю КАК, но я единственный свидетель его невиновности с этим проклятущим кокаином.

Однако я здесь! А мне нужно быть там — в Ленинграде. В нынешнем, черт подери, Санкт-Петербурге. Уж там-то я что-нибудь придумаю, чтобы вызволить Водилу. Там, в конце концов, есть Шура Плоткин! А у Шуры голова — дай Бог всем такую.

Вот когда я Контактирую с Шурой, я не то что напрягаюсь, я отдыхаю, словно на курорте! Час трепотни с Шурой Плоткиным заряжает меня такой потрясающей энергией, что я могу сто Котов разметать и десять Кошек оттрахать!..

Так на кой леший мне тратить свои душевные и психофизические силы на Эриха Шрёдера? Как говорит наша ленинградская старуха дворничиха Варвара, «на всех не напасешьси»...

Лучше я сберегу свою энергию на того Человека, который меня купит у Эриха и Руджеро. Потому что еще неизвестно, какой идиот захочет иметь в доме «ДИКОГО РУССКОГО КОТА — ГРОЗУ СИБИРИ»! Тем более что Руджеро и Эрих собираются заломить за меня, как за Леопарда.

А уж если все-таки меня купят — вот тогда мне понадобится с моим новым Хозяином такой могучий Контактище, который потребует от меня всех сил без остатка!

Ибо я пойду на любые унижения, лишь бы заставить его совершить вместе со мной путешествие в Санкт Петербург. А там посмотрим...

... Размышляя таким образом, я вылез из своей просторной клетки и пошел прошвырнуться по нашему подвалу. Клетку мою уже несколько дней не запирали. Поняли, что гадить я буду только по-нашему, по российскому — исключительно на воле, на свежем воздухе. Как обычно говорит Шура: «Иди, Мартын, пройдись до ветру»... Эти фольклоризмы у нас с Шурой от нашей дворничихи Варвары.

Была глубокая ночь. Я шел мимо клеток со спящими Кошками и Кроликами, и голова моя буквально распухала от всех этих мыслей о Шуре, о Водиле, о Петербурге...

И вдруг я понял, что в ночной тишине, в слабеньком Кроличьем похрустывании и редких, но тяжелых, вздохах сонных Кошек мне недостает еще одного привычного звука — негромкого плачущего тявканья Лисички. Ночью она наиболее усердно поплакивала, а днем отсыпалась, стерва. Нет чтобы наоборот.

Я подошел к ее клетке и увидел большую дыру в полу, наспех замаскированную сеном и наполовину прикрытую миской с водой. Лисицы и след простыл!

Умудриться прогрызть в полу клетки такую дырищу — это достойно уважения. Вот это зубы! Не дай Бог они тебе в глотку вцепятся. А с виду такая стройненькая, рыжая, хорошенькая, изящная. И мордочка всю дорогу грустная...

Я еще дня три тому назад смотрел на нее и думал, а не попробовать ли мне ее трахнуть? Была же Дженни — карликовый пинчер. Так пусть будет еще и Лисичка. В этом отношении я абсолютный интернационалист!

Но теперь, когда я увидел дырку в полу клетки, прогрызенную зубами этой рыжей плаксы, я не на шутку перетрусил. С такой свяжись... Хорошо еще, если только без хвоста останешься.

Я обежал весь подвал — Лисички не было. Принюхался — и точно! Лисица воспользовалась моим выходом — через гараж. А там в воротах Руджеро специально для меня внизу такое окошечко вырезал. Хочешь — входи, хочешь — выходи. С территории сада все равно никуда не смылишься. Там такая плотная и толстая ограда из хвойного кустарника — ни за что не продерешься наружу. И ворота сверху специально загнуты внутрь — в сторону сада. При одном взгляде на эти ворота мечты о побеге можно отложить до лучших времен.

Вылез я из гаража в сад и тихонько пошел вдоль стеночки дома. Слышу, в углу сада какая-то ритмическая возня — раз-два-три, пауза... Раз-два-три, пауза...

Я туда. Подползаю на полусогнутых, каждую веточку, каждую травинку сначала передней лапой пошевелю, чтобы не треснула, не наделала шума, и дальше чапаю таким манером. На звук ползу. На «раз-два-три» ползу, а на «паузу» — замираю.

Подползаю и вижу, как эта рыжая курва подкоп под ограду делает! Да так ловко, что уже успела до половины своего туловища углубиться в землю. И торчат из этой норы лишь ее задние лапы, попка и хвост. А сама она с головой и передними лапами в норе. И роет там, и роет! Только земля из-под брюха летит — раз-два-три, пауза... И снова.

Я как увидел эту позу — задние лапы расставлены, попка вверх торчит, все, что нужно для ЭТОГО дела открыто, и запах от нее такой странный, непривычный, но жутко завлекушный. Чистая порнуха!

Тут мне эту Лисицу так захотелось! Морда у нее в норе, передние лапы — там же, что она мне может сделать? Ни хрена! Я и потяжелее буду, и поздоровее. А морда ее с этими жуткими зубками в норе, как в наморднике. Как говорил Водила, «кто не рискует, тот не пьет шампанского»...

Приподнялся я, встал на задние лапы, навалился на нее, передними лапами обхватил всю наружную заднюю часть ее фигуры, отодвинул в сторону ее хвост и...

Это, я вам скажу, было нечто!!!

Картинка маслом — пол-Лисицы в норе, пол-Лисицы снаружи. В аду. Я вовсю трахаю ту половину, которая торчит снаружи, а из норы уже никакая земля не летит, а только слышен негромкий скулеж, но уже не с плачущими, а явно с восторженными интонациями. С таким сексуальным захлебом и подвыванием, что я благодаря Шрёдеровско-Манфредиевским стимуляторам и ежедневным инъекциям поливитаминов действительно начинаю себя чувствовать ДИКИМ КОТОМ — ГРОЗОЙ СИБИРИ, ОТТОБРУННА И ВСЕЙ БАВАРИИ, черт меня побери!

Трахаю ее, а сам думаю: как только кончу, надо будет рвать когти и уносить ноги раньше, чем она свою морду из норы высунет. Она же дикая, дура! Загрызет же к чертям Собачьим!..

Но не вышло мое дело... Все ЭТО завершилось так бурно, что я свалился, у самой норы и лапой пошевелить не могу. Честно признаюсь: жду самого худшего. Ни сопротивляться, ни бороться за жизнь сил нету...

А Лисица этак задом, задом выбирается из своего футляра — морда в земле, передние лапы грязнущие, рот раскрыт, язык наружу. И разглядывает меня, лежащего и обессиленного, и мне бы впору зажмуриться, попрощаться с жизнью и ждать скорого конца, а я вдруг чувствую — она облизывает меня! И тявкает так весело, так забавно... И катается по земле абсолютно как Кошка... Я прибалдел! Вот это да...

Ну я тоже лизнул ее раза два-три. Это мне еще Шура, помню, баечку рассказывал про вежливость. Вроде бы английские короли утверждали, что ничего, дескать, нам не стоит так дешево и ничего не ценится нами так дорого, как вежливость.

И точно! Она меня в ответ как давай лизать, чуть ли не взасос! Ну я так поднапрягся, собрал остатки сил и говорю ей по-нашему, по-Животному:

— Ты что, давно на просушке?

Вижу, она на меня так смотрит и не понимает, о чем это я. Ну, я ей снова, в более доступной форме:

— Я говорю: с тобой ЭТОГО давно не делали?

А она мне и отвечает:

— Со мной ЭТОГО вообще никто никогда не делал. Я даже и не знала, что ЭТО так прекрасно!.. Давай еще разок, а?

— Погоди, — говорю. — Дай хоть отдохнуть немного.

— Зачем? — спрашивает она так наивно, что я даже рот раскрываю от удивления.

— Ну как тебе сказать... — мямлю я. — Мне, понимаешь, нужно немного передохнуть, чтобы ЭТО сделать тебе еще лучше.

— ЭТО ты и так прекрасно делаешь! — убежденно говорит Лисица. — И «лучше» ЭТО делать не надо, а то я совсем с ума сойду...

И улыбается во все свои страшненькие зубки. И спрашивает:

— Мне что, опять с головой в дырку лезть? Ты мне советуй, подсказывай, а то ведь я с ЭТИМ впервые сталкиваюсь.

Я вспомнил дыру в полу клетки, поглядел на ее клыкастую мордашку и на всякий случай говорю:

— Да, знаешь, пока лучше, как и в прошлый раз — передними лапами и мордой туда, а все остальное пусть будет снаружи.

— Нет вопросов, любимый, — с готовностью отвечает Лисица и тут же на полтуловища сигает в свою нору.

Я как увидел снова ее задранную вверх попку, расставленные, дрожащие от нетерпения рыжие задние лапы, ее роскошный хвост — уже отведенный в сторону, так в меня, откуда ни возьмись, стало вливаться такое неукротимое желание, что я в одно мгновение взлетел на эти оставшиеся снаружи пол-Лисицы и...

И, как частенько кого-то цитировал Шура Плоткин, — «процесс пошел»!..

Ну, потом, сами понимаете, разные там облизывания, взвизгивания, мурлыканья. Всякие там шутливые покусывания, от которых у меня, честно говоря, кровь стыла в жилах. Заверения в вечной любви, клятвы...

А под утро, после ее бессчетного ныряния мордой в нору, — совершенно конкретное предложение, поразившее меня своей прямотой: она, Лисица, прорывает эту нору под оградой насквозь к дороге, и мы уходим с ней вдвоем в лес и начинаем жить там вместе в счастье и дикости.

И где бы мы потом ни поселились, она, Лисица, помимо подземного дома со множеством помещений и несколькими выходами на свет Божий, обязательно выроет рядом еще и вот такую короткую, всего на пол-Лисьей длины, «слепую» нору — раз уж я только ТАК хочу ЭТО с ней ДЕЛАТЬ. И это у нас будет называться «Тупик любви»...

Но вот тут я был вынужден мягко и решительно отказаться от столь заманчивого предложения.

— Почему? — искренне удивилась Лисица. — А мне мама когда-то говорила, что из всех домашних животных Коты — самые независимые и вольнолюбивые ребята!

— Так-то оно так, — согласился я. — Но на мне лежит ответственность за жизнь двух очень хороших Людей, которым я просто обязан помочь! А для этого мне нужно как можно быстрее постараться попасть в Россию. В Петербург...

— А что это такое? — простодушно спросила Лисица. И я, зацикленный совковостью мудак, позабыв о всякой ироничности, которую мы обычно напяливаем на себя, когда речь заходит о чем-то серьезном и возвышенном, сам стесняясь своего ответа, но не находящий никаких других слов, сказал Лисице:

— Родина...

А потом, устыдившись облезлой помпезности этого затертого и исшарканного слова, добавил:

— Место, где я родился и вырос. Моя бедная и несчастная родина, которую я очень люблю.

Отоспаться после этой фантастической ночи мне так и не удалось. Уже часам к девяти я был разбужен криками, шумом автомобильного мотора, проклятиями и двумя незнакомыми мне голосами.

Выяснилось, что пока я дрых без задних лап, моя жутковатая рыжая хахальница все-таки прорыла ход под оградой и навсегда покинула дом Шрёдеров, унося в своем сердце пламенную любовь ко мне, а в зубах — самого большого и толстого Кролика, у которого с вечера забыли запереть клетку.

Я понимал, что после ТАКОЙ ночи Лисица обязана была бы подкрепить свои силы, но Кролика было все равно очень жалко...

Два чужих голоса принадлежали знаменитому русскому старику мошеннику — специалисту по изготовлению любых документов, и его новой жене — симпатичной толстухе, бывшей в свое время секретарем партийной организации отдела народного образования города Кимры. Что за город, понятия не имею!..

В разговоре она все время старалась напомнить обо всем этом, чтобы ее не приняли на ранг ниже, чем, как ей казалось, она того заслуживает.

Бойко переводя эту чушь на немецкий язык для Хельги, Руджеро и Эриха, старик тоже не мог сдержать тщеславно-горделивых ноток в голосе. Ему льстило столь высокое бывшее положение его новой супруги, и он этого даже не пытался скрывать.

Несмотря на холодный день, старик был разодет в национальный баварский костюм, который ему очень шел: короткие кожаный штанишки, высокие шерстяные чулки грубой вязки, толстые тяжелые башмаки, расшитая рубаха с тесемочкой бантиком вместо галстука, какая-то жилетка-расписуха и легкомысленная зеленая шляпчонка с короткими полями и веселым султанчиком.

То ли европейские тюрьмы закалили старика, то ли он с рождения был такой двужильный, но маленький, худенький, голенастый, он был удивительно деятелен, подвижен и безумно хотел казаться моложе своих верных семидесяти пяти лет. Что ему, несомненно, и удавалось!

Так же задорно и щеголевато выглядел его старенький «фольксваген». На таких древних «фольксах» даже у нас в России уже стесняются ездить. А этот сверкал, изнутри был обвешан разными куколками и обезьянками, а снаружи обклеен яркими гербами других стран. Наверное, это были страны, в тюрьмах которых когда-то сидел старик. А так чего бы это ему их клеить, подумал я...

Старик увидел меня, по-детски всплеснул руками и воскликнул:

— Какой прекрасный экземпляр!.. Какой экземпляр!

И, весело разглядывая меня выцветшими от старости голубыми глазками, вдруг неожиданно добавил по русски:

— Ну и Кыся!.. Ай да Кыся!..

Тут я жутко зауважал этого нелепого, суетливого старого живчика в шляпке с султанчиком!

Хельга вчера как раз много о нем рассказывала...

Ведь больше пятидесяти лет человек не был в России. Онемечился вплоть до баварского костюмчика, который сидел на нем в десять раз лучше, чем на многих настоящих баварцах. Я их в «Биргартене» Английского парка навидался!..

За полжизни отсидок старик изучил пять иностранных языков в тюремных камерах чуть ли не всей Европы. По-немецки говорил, как доктор филологии Мюнхенского университета!.. И ходил старик не в немецкую кирху грехи свои замаливать, а в православную русскую церковь. И жены были все русские! И своей последней женой — толстухой из города Кимры (кто-нибудь помнит, где это?..) — гордился самым трогательным образом. Ее молодостью, в сравнении с его возрастом, ее прошлой секретарской деятельностью в родной когда-то коммунистической партии, от которой он и улепетнул на Запад еще полстолетия тому назад...

И за эти полвека не растерял русский язык. Не поднимал глазки к небу, вроде наших Котов-эмигрантов, не спрашивал фальшивым голоском: «Как это называется по-русски?..» А наоборот, назвал меня, как говорил Шура Плоткин, «самым что ни есть исконно-посконным» российским словом — «КЫСЯ». Не «КИСА», а именно «КЫСЯ», сознательно сделав в этом слове фонетическую ошибку!

Очень мне это в старике понравилось!

— Сейчас сделаем три фото, — сказал старик. — Два, как в уголовной карточке — в профиль и анфас, для русских документов, и еще одно фото — для рекламы. Тут нужно, чтобы ваша Кыся выглядела посвирепее; с прижатыми ушами, раскрытой пастью, клыки — напоказ... Ну и так далее.

Он рысцой смотался к своей машине и приволок оттуда фотоаппарат. Я такой в жизни не видел. У нас с Шурой в Петербурге был совершенно другой.

Старик подошел ко мне совсем близко, нацелился на меня аппаратом и нажал кнопку. Послышалось легкое жужжание, и прямо на меня стал выползать бумажный квадратик.

— Раз! — сказал старик, перехватил квадратик, передал его Хельге и спросил у Эриха: — Кто из вас с ним наиболее близко контактирует?

Эрих растерянно посмотрел на меня, попытался открыть было рот, но его опередил Руджеро Манфреди:

— В основном, конечно, фрау Шрёдер. А что?

— Фрау Шрёдер, не могли бы вы попросить вашего котика сесть? — спросил старик. — А я бы его снял в профиль...

«Надо же все так усложнить?!» — подумал я и тут же сел, повернувшись к старику в профиль.

Мало меня Шура фотографировал!.. А то я не знаю, как себя вести перед камерой!

Эрих Шрёдер разволновался и стал заглядывать всем в глаза, словно хотел сказать: «А я вам что говорил?!»

Хельга и Руджеро испуганно переглянулись.

— Грандиозный кот! — по-русски пробормотал старик и сделал снимок моего профиля.

Из аппарата снова полез темный бумажный квадрат. Я присмотрелся к первому квадрату в руке у Хельги и увидел очень хорошую цветную фотографию собственной морды.

Вот это аппаратик! Нам бы с Шурой такой... Чтобы не мудохаться с проявкой пленки, увеличителем, сушкой — словом, со всем тем, с чем обычно возится Шура, устраивая дикий бардак в ванной и кухне. Можно, конечно, отдавать пленку в лабораторию, но, как говорит Мой Плоткин, «тут никаких штанов не хватит...».

— Ну а теперь главный снимок — для рекламы! — торжественно сказал старик. — Фрау Шрёдер, вы не могли бы попросить вашего Кысю оскалиться? Причем пострашнее.

— Как вы это себе представляете? — рассмеялась Хельга. — Я должна ему промяукать что-то оскорбительное? Или промурлыкать какую-нибудь гадость, чтобы он вышел из себя?..

— Надо в него просто ткнуть палкой! — тупо предложил Руджеро Манфреди.

«Еще чего! Только попробуй, болван итальянский!..» — подумал я и показал Манфреди, что может с ним произойти, если он ткнет в меня палкой.

Причем я не сделал ничего особенного. Я только раскрыл пасть, сказал это свое «Кх-х-хааа!!!», дал возможность этому идиоту взглянуть на мои клыки и припал к земле, словно собирался прыгнуть и вцепиться ему в глотку.

Манфреди в испуге отпрянул. Старик же страшно обрадовался и завопил на весь сад:

— Вот! Вот именно так!.. Ах, если бы можно было это повторить еще разок... И в мою сторону!..

«Господи!.. Делов-то!» — внутренне усмехнулся я и повернулся к старику.

Для этого старика я был готов сыграть даже Крокодила! Мы как-то с Шурой смотрели по телевизору передачу об этих жутких тварях, и мне показалось, что ничего страшнее и отвратительнее в Животном мире не существует...

Как только я увидел, что старик принял стартовую позицию и направил аппарат прямо на меня, я резко встал на задние лапы, передние поднял врастопырку над головой, что было силы раззявил пасть и скорчил такую страшную рожу, что встреть меня в такой позе и с таким выражением морды тот же самый Крокодил, он бы от страху обгадился!

— Осторожней!.. — тревожно крикнула старику Хельга.

Но старый жулик не испугался. Он все про меня понял! Он подмигнул мне и стал делать снимок за снимком, восторженно приговаривая:

— Не волнуйтесь! Это гениальный кот!.. Он мне специально позирует!!!

К счастью, старик успел сделать три снимка, потому что уже в следующее мгновение все внимание переключилось на Эриха Шрёдера.

Выдрючиваясь перед старым мошенником, я краем глаза видел, что Эрих напряженно следит за мной с отвалившейся нижней челюстью и остекленевшим глазом. Я только упустил момент, когда он начал терять сознание и падать плашмя на землю...

Ночью я сидел у него в комнате, прямо на его одеяле, в полуметре от его растерянной и поцарапанной физиономии, и успокаивал его как мог!

— Эрих, дорогой... Плюнь на всех врачей-психиатров. Не ходи больше к ним, — говорил я ему как можно мягче. — Психически ты совершенно здоров!..

— Тогда каким же образом мы с тобой разговариваем? — шептал Эрих. — Или мне это снится?..

— Мы не разговариваем с тобой, Эрих. Ты просто понимаешь, что бы я хотел тебе сказать. Это и называется — Телепатический Контакт, — терпеливо пытался я ему объяснить.

Я не мог оставаться верным своему решению — ни с кем не вступать в Контакт и накапливать психическую энергию для Человека, который купит меня. Чтобы впоследствии уговорить его на поездку в Россию...

Но когда Эрих упал в обморок, только потому что не мог найти объяснения происходящему, я не имел права молчать и заниматься расчетливой экономией собственных сил.

Контакт с ним я установил за считанные минуты — так он был подготовлен ко всем «чудесам», так был нервно взвинчен, так раскрыт навстречу любому объяснению — сошел он с ума или нет?!

Или этот огромный Кот с рваным ухом, со шрамом через всю морду, с яйцами, как у призового жеребца — выражение Шуры Плоткина, — действительно все сечет с полуслова, и в присутствии этого Кота становится совершенно неясно, кого тут нужно считать «меньшим братом» — этого Кота или, к примеру, Руджеро Манфреди?..

— Эрих, — сказал я, — все происходит из-за твоей, прости меня, элементарной неграмотности. Ну как же можно было, занимаясь подобным ремеслом, не почитать Конрада Лоренца — грандиозного специалиста по Котам и Собакам?! Как можно было не заглянуть в восхитительную книжку английского биолога доктора Ричарда Шелдрейса?! Ты вообще что-нибудь по своей професии читаешь? Ну хотя бы на сон грядущий?..

— Да, читаю... — слабо сопротивлялся Эрих. — В прошлом году Хельга читала нам куски из книги Чарльза Платта — «Как стать счастливым котом». И еще вторую книжку... Забыл фамилию... Называется «Кот без дураков»! Мы очень смеялись...

— О Господи!.. — Я почувствовал, что начинаю выходить из себя. — Эти книжки ты мог бы и не читать. Я прекрасно помню статью в «Литературке»... Это у нас в России газета такая...

— Ты что, действительно из России?! — поразился Эрих.

— Да. Но сейчас не в этом дело. Так вот, один мой друг иногда читает мне вслух, эту «Литературную газету». Там и была статья: об этих двух книжках. Кстати, второго автора звали... Дай Бог память!.. Терри Претчер! И как мы поняли из этой статьи, книжки очень милые, смешные, но абсолютно ПРИДУМАННЫЕ! А я тебе пытаюсь толковать о серьезных, научных исследованиях в области Телепатического Контакта между Животным и Человеком...

— Значит, ты считаешь, что я здоров? — с надеждой спросил меня Эрих. — И мне не кажется, что ты все понимаешь?..

— Ты — здоров, и я — все понимаю, — ответил я. — Иногда даже больше, чем мне хотелось бы.

— И у тебя есть имя?

— Да. Меня зовут Мартын.

— Наверное, МАРТИН?.. — поправил меня Эрих.

— Нет. Map-тын! Это нормальное русские имя. Но ты можешь называть меня просто Кыся.

— А в документах как записать?

— Пиши «Мартын-Кыся». Или наоборот... Все равно. У вас же есть двойные имена — Ханна-Лори, Мария Луиза, Отто-Вильгельм...

— Да, да, конечно!.. — благодарно прошептал Эрих. — Я вот, например, Эрих-Готфрид...

— Ну вот видишь!

— Значит, ты считаешь, что я психически здоров? — переспросил меня Эрих. — Ты в этом уверен?..

— Естественно!

— Боже мой... Как я тебе признателен!.. У меня просто нет слов... — В глазах у Эриха блеснули благодарные слезы, и он двумя руками осторожно пожал мне правую переднюю лапу.

Надо сказать, что я тоже не вынес благостности этой сцены, не удержался и лизнул его в щеку. Что-то я стал излишне сентиментален!

— Не знаю, как ты отнесешься к моему предложению, — робко и растроганно произнес Эрих и приподнялся на подушках. — Но я хотел бы выпить с тобой по рюмочке...

Тэк-с... «Ты меня уважаешь, и я тебя уважаю...» Начинаются эти Человеческие заморочки! Мало я их насмотрелся на нашей кухне в Ленинграде, когда Шура после развода с женой пил вмертвую с кем ни попадя! Неужто и здесь я влипаю в ту же историю?

Да нет, пожалуй... Что ни говори, а Шура Плоткин был настоящий РУССКИЙ человек! И «русскости» в Шуре было больше, чем в разных там Пилипенках, которые обзывают Шуру жидом и евреем. Помню, что бы Шура ни начинал делать — пить ли, сочинять ли, трахаться ли, — так все без меры! Как пел его любимый Розенбаум, «...гулять — так гулять, стрелять — так стрелять!».

А Эрих все-таки — немец. Существо, как я посмотрел, более дисциплинированное во всем. Начиная от трат и кончая половухой. Нету в нем той российской ШуроПлоткинской широты и безудержности, которая кого-то, наверное, пугает, а для меня — чревычайно притягательна!

Я вот уже две недели здесь, в Оттобрунне, а ведь Эрих всего один-единственный раз куда-то смылился вечерком на пару часов, а когда вернулся — от него ЭТИМ самым ТРАХАТЕЛЬНЫМ ДЕЛОМ пахло.

Да разве б мой Шура вынес такое длительное воздержание?! Да ни в жисть, как сказал бы Водила. Да и сам бы Водила тоже...

Так что вряд ли Эрих-Готфрид Шрёдер с одной рюмки запьет на неделю. Тут, наверное, я могу быть абсолютно спокоен.

— Ну что ж, — сказал я ему, — если у тебя есть немножко валерьянки...

Не скажу, что этой ночью мы с Эрихом так уж сильно надрались, но утром, когда Хельга растолкала и вытащила нас обоих из-под одного одеяла, наши головы — и у меня, и у Эриха — были очень даже бо-бо!

Как обычно в таких случаях философски замечает Шура Плоткин: «Чем лучше с вечера, тем хуже утром...»

А с вечера было действительно симпатично. Эрих принес для себя начатую бутылку дешевого виски, лед и минеральную воду. Для меня — пузырек валерьянки, а на закуску целое блюдце сырого мясного фарша, уже размороженного и приготовленного Хельгой на завтра для обеденных котлет.

Кончилось тем, что, выкушав полбутылки виски под одну минеральную воду, Эрих посреди ночи дико захотел жрать! Что меня лишний раз убедило, что алкоголизм ему не грозит.

Тогда я решил научить Эриха делать настоящий «татарский бифштекс», о котором он даже понятия не имел!.. Хотя чего тут удивительного? Я, например, всю жизнь прожил в Ленинграде и Санкт-Петербурге и тоже ни разу не был в Эрмитаже.

Короче, в половине четвертого утра я послал Эриха на кухню за солью, соевым соусом, одним сырым куриным яйцом, половинкой соленого огурчика и четвертушкой луковки. Сардинки, которая была очень даже хороша в «татарским бифштексе», как говорил Водила, в доме не оказалось, но зато Эрих притащил в постель весь остальной фарш, предназначенный для завтрашних котлет.

К пяти часам утра мы этот фарш и прикончили. Эрих — с приправами, а я — без. Эрих — с остатками виски, но уже без минеральной воды, а я докушал валерьянку из пузырька.

И чего, спрашивается, завелись?..

Я понимаю, иногда после длительного нервного или физического напряга расслабуха просто необходима! Что Котам, что Людям. Тут никакой разницы.

Но неплохо бы начинать расслабляться, когда дело, на которое ушли все силы, уже завершено. Удачно или неудачно — не Имеет значения. Важна строгая поэтапность: Напряженка, Дело, Релаксуха! Вот тут — «гуляй, Вася...». Кто тебе чего скажет?

Мы же с Эрихом наподдавались малость преждевременно. В пике нашего обоюдного напряжения. Практически даже не приступив к основному делу — поиску клиента для «SIBIERISCHEWILDKATZE, потомка древнейшего рода, полученного от скрещения „Сторожевой Кошки шведского короля Карла Двенадцатого и Боевого Кота Государя Всея Руси Петра Великого“», как было написано псевдославянским шрифтом на «старинной» бумаге, кстати, собственноручно изготовленной старым русским жуликом в баварском костюмчике.

Честно говоря, я даже не представлял себе, на кого рассчитана вся эта «липа». Неужели никто не обратит внимания, что в документе почти трехсотлетней давности вклеены совершенно современные цветные фотографии, сделанные, как мне ночью объяснил Эрих, фотоаппаратом «Полароид»?..

А может быть, я чего-то не понял? Или чего-то не знал? Вполне вероятно, что раз царь Петр был «Великим», он запросто мог быть и первооткрывателем русской цветной фотографии.

Однако наша ночная поддача с Эрихом имела и свои положительные стороны. Не говоря уже об очевидном — возвращении Эриху полной уверенности в психической полноценности, — мы с ним успели этой ночью договориться и еще кое о чем..

Ну, во-первых, я взял с него слово держать язык за зубами! Ни Хельга, ни Руджеро Манфреди о нашем с Эрихом Контакте знать не должны. Если же между ними возникнут какие-то споры в отношении решения моей судьбы, я всегда буду рядом и мысленно смогу помочь Эриху сделать так, как это нужно ему и мне.

А мне, как известно, было необходимо лишь одно — как можно быстрее попасть в Петербург. Для этого был нужен состоятельный, независимый и решительный Клиент, со склонностью к перемене мест, любовью к разным женщинам, грехам и непредсказуемым поступкам. Эрих заявил, что в ОДНОМ НЕМЦЕ такого созвездия черт характера нам никогда не найти! Пара таких черточек сидит буквально в каждом, но девяносто девять процентов сами успешно подавляют в себе эти черты, а если и проявляют их изредка, то лишь по пьянке или во время отпуска вне родной Германии.

Тут нужен очень, очень, очень богатый...

Эрих долго не мог найти подходящего слова, а такого определения, как «распиздяй», которым зачастую пользуется Шура Плоткин, в немецком языке отродясь не было.

Поэтому Эрих сказал: «...очень, очень богатый несерьезный свободный человек». Желательно с родовыми аристократическими корнями. Тогда ему сам черт не брат! Ибо в Германии это жутко ценится.

Но у него, у Эриха-Готфрида Шрёдера, на таких людей «выхода» нет. У него, конечно, есть парочка интеллигентных знакомых, которые время от времени совершают разные необдуманные поступки, но это совсем не то, что мне нужно.

Люди, о которых говорил я, — это совершенно другой слой общества! Это — небожители, и рядовой немец никогда с ними не соприкасается.

— А вероятность случая равна — ноль, ноль, ноль черт знает какой доли процента... — заплетающимся языком с трудом выговорил Эрих. — Тут ты, Мартин, должен сам понять...

После нашей разгульной ночи в доме Шрёдеров стали происходить кое-какие изменения. Внешне не очень заметные, но достаточно ощутимые внутренне.

Наиболее ярким внешним нарушением привычного домашнего уклада было мое переселение из подвальной клетки в гостиную и комнату Эриха.

Сам Эрих, обретя во мне союзника и партнера, неожиданно почувствовал себя Хозяином дома и Главой предприятия.

Он недвусмысленно дал это понять Хельге и Руджеро Манфреди, самым естественным образом проложив между собой и ними некий барьер, четко разделяющий их положения.

Растерянные и потрясенные таким крутым поворотом, Хельга и Руджеро нашли единственно верный выход из создавшейся ситуации — они еще теснее сплотили свои ряды и сблизились настолько, что их женитьба, откладывавшаяся уже несколько лет по целому ряду социально-экономических причин, стала вполне осязаемым ближайшим будущим.

Трахаться они стали не только днем, насмотревшись на мою «предпродажную подготовку» их Кошек, но и ночью, когда я уже к этому не имел никакого отношения. Что лишний раз говорило об их возросшей близости и неотвратимости ремонта не только отопительной системы, но и всего ветхого дома. Ибо слышимость была фантастической!

Кстати, именно эта слышимость, помноженная на вновь обретенную уверенность в себе, плюс моя всесторонняя поддержка и возможность поделиться со мной всем тем, что должно быть сокрыто от глаз и ушей Людских, подвигнули Эриха-Готфрида Шрёдера — доброго и скромного жулика Кошколова с незаконченным высшим ветеринарным образованием — на целый ряд житейских открытий.

Во-первых, Эрих понял, что трахаться минимум пять раз в неделю гораздо лучше, чем максимум один раз в две недели.

Во-вторых, я привел ему на память любимую цитату Шуры Плоткина из Публия Сира, одного жутко древнеримского поэта: «Где нет разнообразия — нет и удовольствия».

Эриху это так понравилось, что, кроме своей постоянной дамы сердца, дочки владельца магазина подержанных автомобилей «хонда», он тут же завел себе кельнершу из «Виннервальда» — это такая куриная закусочная, и кассиршу из оттобрунновского плавательного бассейна «Халленбад».

К открытиям чисто экономического характера вконец расковавшийся Эрих пришел уже своим умом. Путем простейших логических сопоставлений и при некоторой помощи теории какого-то очень пожилого немца, в которой все время повторялось заворожившее Эриха словосочетание: «товар — деньги — товар».

Поэтому все ворованные Кошки, лишенные возможности бороться за призовые места и титулы на Кошачьих выставках в силу того, что там, на выставках, запросто могут столкнуться нос к носу со своими бывшими владельцами, должны быть немедленно распроданы по сниженным для скорости ценам!

Согласно теории того старого чудака «товар — деньги — товар», средства, вырученные от продажи этих Кошек, нужно немедленно бросить на нашего уважаемого «Вальдвильдкатце» (это значит — на меня!), которого ОН РЕШИЛ назвать старинным русским именем — МАРТЫН. Не Мартин, а именно Мартын.

Дать объявления в газетах, напечатать рекламные листовки и через специальное бюро распространить их по всему городу. Непременно поместить сообщение о Мартыне в еженедельник «Курц унд Фундиг», при помощи которого можно не только продать Кота, но даже приобрести подержанного Слона в приличном состоянии!..

И конечно же, всенепременнейше засадить мощнейшую рекламу по мюнхенскому телевизионному каналу «Байерн-Бильд»! С фотографией «дикого» Мартына, с его легендарной родословной, за изготовление которой старый русский мошенник уже получил двести марок!..

И тогда он, Эрих-Готфрид Шрёдер, гарантирует своим уважаемым компаньонам — сестре Хельге Шрёдер и почти родственнику, ближайшему другу Руджеро Манфреди такие дивиденды, которые смогут покрыть не только ремонт отопительной системы дома, но и позволят усилить межкомнатные перегородки. Ибо еженощные завывания Хельги и рычания Руджеро теперь очень мешают ему, Эриху Шрёдеру, размышлять об укреплении и дальнейшем процветании их общего предприятия.

Не скрою, к одному из предложений Эриха я довольно серьезно приложил собственную лапу. Это я подсказал Эриху смену Кошачьего парка как одну из статей быстрого дохода — продать срочно этих и натырить других.

Однако теперь я могу признаться, что, предлагая Эриху эту комбинацию, я преследовал еще и личные, как сказал бы Шура Плоткин, шкурнические цели. За последние три недели мне так надоело трахать одних и тех же Кошек, что, когда Эрих нашел моему предложению и экономическое обоснование, я был ему чрезвычайно признателен.

Поразительная страна! Есть деньги — никаких заморочек. Платите и обрящете.

Через два дня моя морда красовалась чуть ли не на всех углах Мюнхена, а листовки с моими «дикими позитурами» и номерами телефона и факса герра Э. Шрёдера торчали из всех домашних почтовых ящиков трех самых богатых районов Города — Богенхаузена, Харлахинга и, конечно же, Грюнвальда! Ау, Дженни, где ты там?..

Текстик, сопровождавший плакатики и листовки, был, по выражению Шуры Плоткина, «я тебе дам!». Автором текста был Руджеро Манфреди. Редактировала текст Хельга.

— Это текст для идиотов! — возмущалась Хельга.

— Правильно, — соглашался с ней Руджеро. — Любая реклама рассчитана на идиотов.

— Но мы же хотим, чтобы Мартина (Хельга не выговаривала нашу букву «Ы»...) купил богатый человек!..

— А ты считаешь, что в вашей стране нет богатых идиотов?! По-моему, у вас их гораздо больше, чем бедных!

— Ну да! Конечно!.. — взвивалась Хельга. — У вас же в Италии каждый крикливый итальянец, от мойщика окон до вашего проворовавшегося президента, по меньшей мере — Спиноза!

Ни я, ни Руджеро Манфреди и понятия не имели, кто такой Спиноза, но мне было наплевать, а Руджеро обиделся за всю нацию:

— Ты не имеешь права оскорблять народ, давший миру автомобиль «феррари» и Папу Римского!!!

— Это все, что ты знаешь про свою Италию?! — презрительно расхохоталась Хельга. — Так вот, Папу Римского вам экспортировали поляки, а в разработке «феррари» принимали участие в основном наши немецкие евреи, бежавшие от нацизма! Слышишь, ты, неуч?!

— Эрих!!! Я убью ее!.. — орал благим матом Руджеро Манфреди и осторожно бился головой об стенку,

На стук выходил Эрих и спокойно говорил Хельге и Руджеро:

— Мне абсолютно все равно, что вы сделаете друг с другом, но текст должен быть у меня на столе через тридцать минут. Я уезжаю в редакции газет и на телевидение.

В такие минуты я смотрел на Эриха с умилением и гордостью. Как Пигмалион на Галатею. Помню, Шура при мне рассказывал одной девице эту сказочку, и она мне жутко понравилась! Сказочка. Девица как раз оказалась полная дура! Ни хрена не поняла...

... Еще через день мы все четверо — Хельга, Эрих, Руджеро и я — уселись вечером в гостиной у телевизора и где-то, как говорил Шура Плоткин, когда хотел подчеркнуть дальность расстояния, «у Муньки в заднице», на двадцать девятом канале нашли рекламную программу «Байерн-Бильд».

Через минуту, сразу же после объявления о продаже автомобиля «Ауди-100» выпуска тысяча девятьсот семьдесят второго года («ви нойе!» — дескать, «как новый!», всего за восемьсот пятьдесят марок, однако — «ферхандлунгбазис», как говорится, цена ориентировочная, можно и торговаться), на экране появилась новая рубрика — «Антик-Тиере». В слове «Тиере» — ударение на букву «и». То есть «Антикварные животные».

Эрих горделиво улыбнулся, и все трое замерли, с уважением посмотрев на меня.

А затем на экране телевизора возникла цветная фотография какого-то кошмарного Кота-психопата, стоящего на задних лапах, нелепо растопырив над головой передние, с одним торчащим рваным ухом, второе прижато к башке, с раззявленной по-идиотски пастью и искаженной мордой злобного дебила. Это и был Я!!!

Голос диктора нес какую-то несусветную бредятину про диких сибирских хищных Котов, которых отлавливают в зауральской тайге с ужасной опасностью для жизни отважных Котоловов, с невероятным трудом приручают их и делают, в таежных сибирских домах СТОРОЖЕВЫМИ КОТАМИ вместо самых больших и свирепых Собак, которые этим Котам и в подметки не годятся!

Потом, слава Богу, фотография уменьшилась вполовину, освободив место для творения рук старого симпатяги — русского мошенника.

На экране возник «мой» документ на собственноручно изготовленной стариком «древней» бумаге, и пошел неслабый текстик из этого документа — и про шведского короля Карла, и про Петра Первого...

Внизу справа на экране светились номера нашего телефона и факса в Оттобрунне и, уж совсем по российски, всего два слова: «Цена договорная».

После меня на экране телевизора кто-то пытался толкнуть гигантского попугая двухсот лет от роду, говорящего на семи языках, но Эрих был вынужден выключить телевизор, так как вдруг зазвонил телефон. Эрих взял трубку и стал с кем-то тихо разговаривать, поглядывая на меня. Не скрою, у меня сердце екнуло...

Счастливый автор чудовищного телетекста Руджеро Манфреди, в полном восторге от самого себя, размахивал руками и кричал мне и Хельге:

— Ну, что я говорил?! А если бы я занимался литературой с детства?! Гениальный текст! Фантастика!.. Вот вам и первый результат!..

И Манфреди потыкал пальцем в сторону Эриха, который уже кому-то диктовал наш адрес.

— По-моему, реклама омерзительная, — горько сказала Хельга и попыталась меня погладить.

Но я увернулся. От странного и смутного предчувствия я так разнервничался, что чуть было не цапнул за ногу этого восхищенного собой дурака Руджеро! Тем более что мне, как и Хельге, реклама показалась отвратительной.

— Нет, нет, — сказал Эрих в трубку. — Сейчас уже слишком поздно. Зверь уже отдыхает. А вот завтра, начиная с десяти часов...

Но Эриха явно перебили, потому что он замолчал, будто наткнулся на стену, и мы с Хельгой и Руджеро увидели, как у Эриха округлились глаза, приоткрылся рот, и он еле-еле выдавил из себя:

— Да... Да, конечно. Пожалуйста...

Трясущейся рукой перепуганный Эрих протянул мне телефонную трубку и потрясенно прошептал:

— Мартын... Тебя к телефону.

Я так и знал! Я так и знал!.. Ну кто может в Мюнхене позвать меня к телефону?!

На мгновение в башке мелькнула шальная мысль — мой Плоткин откуда-то все узнал, прилетел за мной в Германию, тут его сведения пополнились полицейскими и газетчиками, а теперь он еще и мою фотографию увидел по телевизору... И вот, наконец!..

Но, как бы ни была заманчива и прекрасна эта мысль, правде нужно смотреть в глаза: у моего Шуры никогда не будет таких сумасшедших денег на билет Петербург — Мюнхен и обратно. И он никогда ничего и ни от кого не узнает, пока я сам не доберусь до Петербурга и не расскажу ему всю эту историю...

Значит, кто это может быть?.. Правильно! Это может быть только Таня Кох!

А вот это мне уже совершенно ни к чему. Я от нее и тогда-то еле-еле ушел, — так она мне пришлась по сердцу. И если теперь я дам слабинку и расклеюсь, мне уже никогда не видать Петербурга, Водилу, Шуру Плоткина... Я тоже не каменный! Черт меня дернул войти тогда с ней в Контакт!.. Теперь вот расхлебывай то, что сам заварил!..

Телефонная трубка лежала на журнальном столике, и я ВИДЕЛ, как там, на другом конце провода, в хорошо знакомой мне маленькой однокомнатной квартирке, называющейся здесь почему-то «апартаменты», сидит в домашнем халатике Таня и, всхлипывая, кричит мне в трубку:

— Кот, родной мой!.. Не бойся, я приеду за тобой завтра!.. Я тебя выкуплю у этих людей! Я освобожу тебя... Я как раз получила «вайнахтсгельд» четыреста марок! Это такие праздничные деньги к зарплате перед Рождеством... Так что я теперь богатенький Буратино! Не волнуйся, Кот, я завтра буду у тебя! Я тебя обязательно выкуплю. Мне без тебя так плохо... Скажи мне что-нибудь, Кот...

Я почувствовал, что еще две-три секунды, и я разревусь навзрыд — так мне стало жалко ее, жалко себя, Водилу, Шуру, Кота-Бродягу, недоучившегося Эриха, его милую и умную сестру Хельгу, доброго, глуповатого Руджеро Манфреди, русского старика мошенника, и по сей день постоянно рискующего свободой. Мне даже его новую жену стало жалко — потому что самые яркие страницы ее жизни приходились на тот период, когда она была секретарем партийной организации отдела народного образования города Кимры...

Но я взял себя в лапы, пристально посмотрел Эриху в глаза и мысленно попросил его: «ЭРИХ, ПОЖАЛУЙСТА, ПЕРЕДАЙ ФРАУ КОХ, ЧТО Я ПРОШУ ПРОЩЕНИЯ, НО СЕЙЧАС РАЗГОВАРИВАТЬ С НЕЙ НЕ В СИЛАХ. А ЗАВТРА Я ОХОТНО С НЕЙ ПОВИДАЮСЬ...»

Эрих взял трубку, дождался паузы в Таниных всхлипах и сказал мягко и вежливо:

— Дорогая фрау Кох, он просил извиниться и передать вам, что сейчас он не может с вами поговорить. Но охотно повидается с вами завтра.

Полагая, что это шутка Эриха, у меня за спиной в голос заржал Руджеро. Но я мгновенно повернулся к нему и показал ему свои клыки так, что он тут же заткнулся. А Хельга вдобавок дала ему еще и подзатыльник.

— Спокойной ночи, фрау Кох, — — так же мягко попрощался с Таней Эрих. — Мы ждем вас завтра с утра. Нет, нет, не волнуйтесь. До вас мы его никому не отдадим. Спокойной ночи...

Все-таки телевидение — великая сила! Как Человечество когда-то обходилось без ТВ — ума не приложу.

Весь последующий вечер наш телефон трещал не умолкая. Если бы он был железным, он раскалился бы до малинового цвета. Но он был белый, пластмассовый, хрупкий, и совершенно непонятно, за счет каких скрытых сил он в этот вечер выдержал по меньшей мере тысячи полторы идиотских вопросов! Таких, например, как...

—... Не ест ли этот «Руссишезибириенвальдвильдкатце» маленьких детей?..

Я должен на секунду прервать перечень вопросов и кое-что объяснить. Дело в том, что в немецком языке встречаются слова почти метровой длины и килограммов пяти весом. Причем все они состоят из различных коротких слов, соединенных между собой, но вместе обозначающих один и тот же предмет или явление. По русски мы бы сказали: «Кот живет вместе с Шурой Плоткиным в Петербурге в двухкомнатной квартире». По немецки это прозвучало бы так: «Петербургскоживущийдвухкомнатноквартирныйсовместносшуроплоткиновыйкот». Простенько и со вкусом — в одно слово! А как экономично!

Поэтому сразу поясню: «Руссишезибириенвальдвильдкатце» — это «Русский Сибирский Лесной Дикий Кот». Во как!

Итак, вернемся к вопросам лиц, заинтересованных в приобретении «Руссише... и так далее... катце» в личную собственность.

—... Обязателен ли металлический намордник и ошейник с острыми шипами внутри при прогулке с этим «Руссишекатцем»?..

—... Возможно ли скрестить этого русского «курцхааркатцен» (короткошерстного Кота) с «лангхаархунде» (длинношерстной Собакой) молодой сучкой Колли, с тем чтобы получить от них потомство, способное выполнять и сторожевые функции, и экономические — шерсть, очес, мохер...

Одна одинокая дама, мать двух дочерей — тринадцати и пятнадцати лет — очень волновалась, не станет ли этот русский Кот проявлять сексуальную заинтересованность к ее девочкам?..

А другая дама, наоборот, хотела бы иметь в доме такого Русского дикаря, чтобы он, помимо всех своих Котовых обязанностей, еще бы три раза в неделю удовлетворял ее эротические потребности! Еще до недавнего времени у нее для этой цели был один молодой югославский массажист, но сейчас в Югославии стало потише, и он вернулся к себе на родину. А она от своей соседки слышала, что Коты это делают очень квалифицированно...

От обилия непрерывных звонов, от нескончаемых ответов на гигантское количество кретинских вопросов Эрих и Хельга от усталости были буквально без чувств. Поэтому на вопрос «Сумею ли я еще три раза в неделю трахать Хозяйку дома?» отвечал полный сил Руджеро Манфреди. Первый час его не подпускали к телефону, чтобы он по запарке чего-нибудь не сморозил.

Но тут трубку поднял Руджеро, внимательно выслушал даму и спросил, сколько ей лет. Та честно ответила, что возраст ее, к сожалению, уже даже не бальзаковский. На что Руджеро мгновенно отреагировал резким скачком моей изначальной цены вверх, заверив даму, что этот русский Кот «гиперсексуален» и неутомим, как паровая машина Джеймса Уатта!

Что в общем-то было недалеко от истины... Но от подобной перспективы меня чуть не вытошнило. Эрих это понял и заставил Руджеро прекратить с этой дамой какой-либо дальнейший разговор.

Вечер закончился тем, что Эрих переключил телефон на автоответчик и мы разошлись спать. Как стало понятно из всего произошедшего за последние три часа, день завтра предстоял нелегкий...

От вздрюченности и нервотрепки последних дней, а особенно сегодняшнего вечера, Танин голос в трубке, ожидание ее завтрашнего визита да еще постоянные мысли о Шуре, о Водиле, о Петербурге не давали мне уснуть, сколько я ни ворочался на своей подстилке.

Я пошел на кухню, попил холодной воды из своей миски и решил прошвырнуться по дому.

Можно было бы, конечно, почти убрав звук, посмотреть телевизор в гостиной. Я наловчился пользоваться телевизионным ручным пультом и мог включать и выключать телевизор совершенно самостоятельно. Мало того, я мог усилить и уменьшить звук, запросто переключать программы... Главное было повернуть нужным концом к экрану лежащий на столе пульт. А там только нажимай кнопки! Их всего-то раз-два и обчелся... Препростейшая штука! Любая дура Собака может освоить этот нехитрый процесс. А про нас, Котов, и говорить не приходится.