Дорога к «звездам»

Но телевизор смотреть не хотелось. И вдруг я понял, что ноги сами меня несут к комнате Эриха. Какого черта?! В конце концов, я тоже ОДИНОКОЕ СУЩЕСТВО, и мне тоже необходимо нормальное обычное общение. А то все только дела, дела, дела! Противно просто.

Из-под двери комнаты Эриха, слава Богу, пробивалась узенькая полоска света. Тоже, видать, не до сна...

Я тихонько приоткрыл дверь и заглянул в комнату.

Мало ли?.. А вдруг у него кто-нибудь из его трех девиц? Последние дни они здесь частенько пасутся.

Но Эрих-Готфрид Шрёдер мирно лежал один под своей пуховой периной, под которой задохнуться можно, и читал книжку!.. Вот это да! Вот это уже прогресс.

Я негромко мявнул. Не «мяукнул» — этого я просто не умею, — именно «мявнул». Эрих отложил книжку, устало потер непривычные к чтению глаза и сказал негромко:

— Заходи, Мартын-Кыся... Я рад тебе... Еще с вечера хотел поговорить с тобой, но увидел, какой ты взволнованный и усталый, и решил перенести разговор на утро. Руджеро не забыл сделать тебе укол с витаминами?

— Нет, не забыл, — ответил я. — А что ты читаешь?

— Конрада Лоренца, — гордо и скромно ответил Эрих. — «Человек находит друга».

— Батюшки! — сказал я. — Где же ты взял?

— В нашей Оттобрунновской библиотеке.

— Ну и как?

— Потрясающе! Выпить хочешь?

«У-у-у!.. Вот это уже наше — российское!» — подумал я и сказал:

— Нет. Не хочу, У меня завтра день трудный. А чего это тебе вдруг выпивать приспичило?

— Мне казалось, что так будет легче разговаривать...

— Ничего, со мной можешь разговаривать и без выпивки, — сказал я и вспрыгнул к нему на перину. — Ну, что еще случилось?

— Видишь ли... — Эрих аккуратненько вложил красивую кожаную закладку в книгу, закрыл ее и отложил на прикроватную тумбочку. — С тех пор как мы начали эту операцию — твои фото, изготовление документов, газеты, телевидение, меня все время не покидает мысль — не делаем ли мы все вместе какую-то ошибку? Ну, истратили мы на все это порядка восьмисот марок. Продать тебя можно тысяч за пять. Не меньше. Это я понял по количеству сегодняшних звонков. Остается — четыре двести. Минус витамины, стимуляторы, кормежку я не считаю. Еще марок двести... Чистого заработка — четыре тысячи. На замену отопительной системы все равно не хватит. Там счетик будет тысяч на семь...

От могучего храпа Руджеро Манфреди, спящего с Хельгой через две комнаты отсюда, над головой у Эриха задребезжало неплотно укрепленное стекло в раме с большой фотографией мамы и папы Шрёдер.

— Да еще стенки надо обесшумливать, черепицу на крыше менять, — добавил я.

— Конечно! — подхватил Эрих. — Ты же сам видишь — дом в отвратительном состоянии. В него надо вкладывать тысяч пятнадцать — минимум! Вот я и подумал... Прости, пожалуйста.

Эрих бережно отодвинул меня в сторону, свесился с кровати, открыл тумбочку и вытащил оттуда бутылку виски. Достал широкий квадратный стакан, налил себе четверть стакана, залпом выпил и все сложил обратно в тумбочку. И закрыл дверцу. И закурил сигарету. И сказал:

— Вот я и подумал: а на кой черт все это нам нужно?! Почему мы должны продавать тебя, если этих денег все равно ни на что не хватает? А на те восемьсот марок, которые мы уже потратили, наплевать и забыть. Тем более что у меня есть к тебе совершенно деловое предложение... Прости, пожалуйста!

Он снова попытался отодвинуть меня в сторону, чтобы достать из тумбочки виски, но я решительно положил лапу на его руку и немножечко придавил когтями. Самую малость.

— Сначала предложение, — сказал я. — А потом уже все остальное. И без меня. Мне от одного запаха твоего виски худо становится.

— Нет проблем! — легко согласился со мной Эрих. — Предложение такое: ты остаешься жить с нами — как наш партнер по бизнесу!

— Ты в своем уме? — спросил я.

— Более чем. Я уже почти все просчитал. Во-первых, ты будешь нести рекламные функции. Дом, в котором запросто живет настоящий Дикий Сибирский Русский Таежный Кот, — уже любопытен! Резко увеличивается клиентура, резко повышается интерес к тому, что же продается в этом доме! А продаются здесь замечательные Кошечки шоу-класса! Во-вторых, ты будешь обязан...

Я убрал когти и снял свою лапу с руки Эриха:

— Можешь не продолжать и пить свое вонючее виски. Я принимаю любое предложение, только связанное с возвращением в Петербург. По-моему, я тебе достаточно толково объяснил ситуацию в прошлый раз. Повторить?

— Нет, не нужно... — упавшим голосом проговорил Эрих.

— Я крайне сожалею, что ты не можешь получить за меня больше денег... Но я здесь уже достаточно времени и успел заметить, что у вас тут халявы ждать не приходится.

— Как ты сказал? — не понял меня Эрих.

— Это не я сказал. Это мой приятель Водила так говорил. В смысле, что заработать у вас в Германии не так уж легко. И даже те четыре тысячи, которые останутся у тебя после покрытия всех расходов; — это тоже большие деньги за такого дворнягу, как я! Потому что я никогда не был ни Диким, ни Сибирским, а тайгу я только по телевизору видел. Единственное, что вы про меня не соврали, — это то, что я Русский. Поэтому я и рвусь туда, к своему пустырю, к своему дому, к своим приятелям-Котам, к своим близким — Шуре Плоткину и Водиле... Ты, Эрих, не обижайся. Я им там гораздо больше нужен, чем вам здесь...

— Шайзе!.. — вздохнул Эрих и снова достал бутылку из тумбочки. — Ни черта-то ты не понял, Кыся. Я ж про бизнес так... Чтобы не говорить вслух всего, что надо бы...

Он не стал наливать виски в стакан, а просто выпил из горлышка. Утерся рукавом пижамы и сказал:

— С тех пор как ты появился в нашем доме... Вон и Хельга с Руджеро уже помолвку назначили, родителям в Эрфурт звонили. А ведь до тебя просто так лет пять жили... Я стал себя по-новому чувствовать... Вот я о чем. А про бизнес я просто так, чтобы тебя хоть чем-то заинтересовать.

Он еще отхлебнул из бутылки и сказал мне негромко:

— Ладно, иди спать. Завтра у тебя будет еще тяжелый разговор с фрау Кох...

Сна не было ни в одном глазу. То ли я передергался так за последнее время, то ли Руджеро мне стимуляторов передозировал...

В каком-то непонятном, взвешенном состоянии я продолжал шататься по ночному дому, пока не очутился в подвале, где стояли клетки с нашими Кошками и Крольчихой.

На Кошек, честно говоря, и смотреть не хотелось. После того как я за последние три недели перетрахал их всех по множеству раз, они для меня были уже не вожделенные особы для сладостно-половых упражнений, а обычные, я бы сказал, «боевые подруги». Соседки по казарме. Не больше.

Поэтому мимо клеток с Кошками я прошлепал более чем равнодушно, несмотря на их призывные потягивания и очень выразительные мурлыканья.

А вот у клетки с Крольчихой я почему-то остановился...

Кролик, которого уволокла моя Лисица, по-моему, сутками не слезал с этой Крольчихи! Они только и делали, что напропалую трахались и что-то жевали, что-то жевали и трахались!..

Теперь, потеряв своего Кролика, Крольчиха только жевала. Трахаться ей пока было не с кем. И тогда я вдруг от тоски подумал: «А почему бы и не Крольчиха?..»

Пораженные Кошки широко открытыми от удивления глазами смотрели из всех своих шести клеток за тем, как я открываю клетку Крольчихи, вхожу туда, ставлю безропотную, но жующую Крольчиху так, как это нужно мне, и...

Так вот, нужно мне это было, «как рыбе — зонтик», сказал бы Шура Плоткин, а Водила бы добавил: «И на хрена Козе баян?..» Я же не Котенок-онанист, я же взрослый, умудренный огромным половым опытом Кот — в самом прямом смысле этого слова. Я же точно знаю, что ЭТИМ я доставляю наслаждение не только себе, но и партнерше по ЭТОМУ ДЕЛУ — будь то любая Кошка, или собачка Дженни, или та же Лисица, черт подери!

Но с Крольчихой я, по выражению киевской Кошки Цили, «пролетел, как фанера над Парижем»!..

Да, конечно, у нас с покойным Кроликом совершенно разная частота фрикций (это слово я от Шуры знаю...), Кролик ЭТО делает, как известно, раз в сто быстрее. Но я никогда не подозревал, что скорость движений вперед и назад во время ЭТОГО будет иметь такое решающее значение...

Она ведь, эта длинноухая тупица, даже не обернулась, даже не посмотрела, кто это ее трахает! Она же, кретинка короткохвостая, даже ЖЕВАТЬ НЕ ПЕРЕСТАЛА В ЭТО ВРЕМЯ — так я ей был безразличен!

Ну что может быть оскорбительнее?! Тут меня любой Мужик поймет! Эдак на нервной почве недолго и импотентом стать... Не боюсь повториться — прав был Шура, когда говорил: «Не доведут нас с тобой яйца до добра, Мартын!»

И точно. Я ведь, когда открывал Крольчихину клетку, не просто хотел ее трахнуть. Я хотел хоть немножко приподнять свое настроение, слегка повысить общий тонус своего организма. А потом отоспаться как следует и встретить завтрашний день бодрым, полным сил и обостренного внимания. Мало ли КТО меня захочет купить? А может быть, ОН мне не подойдет! Тут надо тоже держать ушки на макушке...

Оттрахал бы по-быстрому парочку Кошек, и все было бы нормально. А то Крольчиху ему подавай! Растленный тип... Тьфу! Будто по морде надавали... Нет, честно, за шесть лет моей сознательной сексуально-половой жизни, клянусь, такое — впервые!

Проклиная себя последними словами, я доплелся до гостиной и, раздавленный стыдом и униженностью, рухнул на свою подстилку...

С восьми утра начался дикий телефонный трезвон!

Первым позвонил полицейский овчар Рэкс — тот, который сначала нахамил мне на автобане, а потом, после тех жутких разборок со стрельбой и трупами, так искренне извинялся передо мной, да еще и облаял одного из врачей, пытавшегося наорать на меня.

То есть, естественно, позвонил не сам Рэкс, а его Хозяин — полицейский водитель Рэкса. Тот, пожилой — он еще упросил тогда врачей не отгонять меня от бесчувственного Водилы, за что я и ему, и Рэксу по сей день благодарен.

Правда, я печенками чувствовал, что этот звонок — дело лап Рэкса! Это явно он настоял на том, чтобы позвонить по телефону, объявленному на телепрограмме «Байерн-Бильд». И это тоже прекрасно! Значит, наконец-то у них с тем пожилым полицаем образовался Контакт по доктору Шелдрейсу...

Не скрою, полицейский звонок сильно напугал Эриха и Руджеро. Разговаривая с полицией, они все время передавали трубку друг другу и говорили такими медовыми интонациями, что каждый звук их голоса хотелось запить холодной водой.

В своей бурной деятельности они не слишком тщательно соблюдали кое-какие положения германского законодательства, а посему, у них были все основания опасаться звонков из полиции.

Но Хозяин Рэкса почувствовал явный перепуг, идущий с нашего конца провода, и поспешил заверить «уважаемых герров», что его звонок совершенно частный, что он просто был когда-то знаком с этим Котом. Правда, он не знал, что этот Кот, ко всем его достоинствам, еще и Дикий, и Таежный, и Сибирский! Он знал, что это Кот одного покойного русского гангстера, который восстал против своей же русской наркомафии и погиб, уничтожая одного из самых страшных наемных убийц в Европе. И вообще, когда было бы удобно навестить этого замечательного Кота? Его песик Рэкс — тоже сотрудник полиции — вместе с ним смотрел телевизор и также очень хотел бы повидать этого Кота.

Эрих и Руджеро еще больше перепугались, но марципаново-пряничными голосами заверили герра полицейского и его сотрудника Рэкса, что они могут приехать в любое удобное для них время. Адрес...

— Адрес не нужен, спасибо, — любезно прервал их пожилой полицейский. — Ваш адрес у нас уже есть.

Руджеро и Эрих тут окончательно перетрусили и пугливо разглядывали меня, пока мы с Хельгой готовились к приему посетителей и потенциальных покупателей.

Начала Хельга с того, что выкупала меня в теплой душистой воде с каким-то роскошным особо-Кошачьим противоблошным шампунем, протерла меня огромным махровым полотенцем и высушила электрическим феном с поразительно теплой и ласковой струей воздуха. Я под этим феном разомлел и стал даже подремывать. Но тут Хельга взялась меня расчесывать пятью типами разных щеток и гребешков. Для лап — один тип, для живота — другой, для спины — третий... Короче, как говорил Водила, красиво жить не запретишь!..

Она даже хотела чуточку подстричь мне когти специальной для этого машинкой. Оказывается, в Германии это входит в обязательный перечень условий по уходу за Котами и Кошками!

Но уж тут я воспротивился самым решительным образом. Я дал понять Хельге, что мои когти — не для красоты, а для устрашения и боя! Иногда не на жизнь, а на смерть. И поэтому позвольте мне иметь те когти, которые я считаю для себя необходимыми...

И Хельга меня отлично поняла.

Только мы закончили туалет, раздался звонок из вертолетной службы «скорой помощи». Вообще-то здесь эта служба называется совсем иначе, но суть — та же. Звонили «оранжевые» ребята доктора, с которыми я тогда летел на вертолете с автобана в больницу. Они тоже узнали меня по вчерашней телевизионной передаче, а один из них, живущий в Харлахинге, притащил на службу даже листовку с моей фотомордой.

Они долго спорили, тот это Кот или не тот, и решили позвонить. Дело в том, что если это тот Кот, который был у них в спасательном вертолете после катастрофы на автобане, то тогда именно этот Кот обладает мощной и пока неразгаданной способностью помогать существовать на этом свете любому живому существу, к которому Он хорошо относится. Проверить это можно простейшим способом: если у кого-нибудь из членов семьи нынешних владельцев этого Кота резко повышенное или так же резко пониженное кровяное артериальное давление, нужно положить на этого Кота руку, и давление, каким бы оно ни было, стабилизируется.

— Пожалуйста, проверьте это, не кладя трубку телефона и не занимая линию. Мы подождем, — сказали оранжевые доктора.

Руджеро тут же измерил давление у Хелыи, сильно взволнованной всеми этими звонками, и получил неутешительный результат — сто шестьдесят пять на сто пять! О чем и сообщил докторам по телефону.

— Сколько лет вашей жене?

— Тридцать три, — ответил Руджеро.

— Очень хорошо! Пусть положит левую руку на этого Кота. Манжету тонометра с руки не снимайте! Да! Самое главное!.. Кот к ней хорошо относится?

— Настолько, что я даже начинаю ревновать! — рассмеялся Руджеро.

Доктора тоже посмеялись и сказали:

— Прекрасно! Тогда — руку на Кота...

Хельга положила на меня свою теплую руку и осторожно спросила:

— Ты действительно ко мне хорошо относишься?

И я, дурак, чуть не ответил «Да...». Но вовремя сдержался. И просто МЫСЛЕННО пожелал ей спокойствия и, пока не поздно, ребенка.

— Сколько секунд рука вашей жены лежит на спине Кота? — спросили оранжевые вертолетчики.

— Секунд пять — семь...

— Измеряйте!

Руджеро накачал воздух в манжетку, отвернул какой-то винтик, посмотрел на круглый прибор со стрелкой и завопил:

— Сто двадцать пять на восемьдесят!!!

Я мгновенно подскочил к Эриху и, делая вид, что трусь о его ногу, неслышно сказал ему:

— Пусть Руджеро спросит: не бывают ли у них командировки в Россию? Конкретно — в Санкт-Петербург...

Эрих тут же повторил мой вопрос Руджеро. Тот задал его докторам. Доктора посовещались и ответили:

— Нет, это исключено.

— Тогда пошли их подальше! — посоветовал я Эриху, а тот не замедлил передать это Руджеро.

Но Руджеро Манфреди вежливо распрощался с врачами, обещая обсудить их предложение на семейном совете.

Не успел он положить телефонную трубку, как раздался звонок из Генерального консульства России в Мюнхене.

Я чуть было не сказал: «звонила Нюся...» Нет, конечно!

Звонил наш русский вице-консул — Хозяин той самой московско-дипломатической Кошки Нюси.

Точно так же, как в случае со звонком из полиции, я понял, что без участия Нюси этот телефонный разговор никогда бы не состоялся. Неужто и Нюся сумела преодолеть барьер, разделяющий наши Миры?! Тогда остается только воскликнуть: «Люди и Животные всех стран, соединяйтесь!»

Значит, все, что я пытался втолковать Нюське о Телепатических Контактах между Людьми и Животными, легло на благодатную почву. Слава Богу! Хотя особенно тут удивляться нечему. Кошки всегда были умнее Котов (в общей своей массе...), они тоньше чувствовали, легче и артистичнее лгали и были всегда более восприимчивы к связям Животное — Человек — Животное.

Не мудрено, что Нюся — умница, хитрюга и прохиндейка — все-таки сумела наладить прочную Телепатическую связь со своим Хозяином — вице-консулом Генерального консульства России. Результатом чего и явился его звонок к нам в Оттобрунн!

Как только я услышал, КТО к нам звонит, так сразу же взял этот разговор в свои лапы. В то же время меня не покидало ощущение, что вице-консул тоже разговаривает не слишком самостоятельно. Не с голоса своей Кошки Нюси, но, во всяком случае, под очень сильным Нюськиным влиянием.

Понял я это потому, что на мой вопрос, заданный Эрихом вице-консулу, не смог бы Российский консулат взять на себя заботу и материальную ответственность по отправке этого уникального русского Кота, гражданина России, по, месту его постоянного проживания в Санкт-Петербурге, Нюськин вице-консул ответил с откровенностью, совершенно несвойственной дипломатам любых стран:

— О чем вы говорите, герр Шрёдер!.. Откуда у нас деньги на перевозки Котов?! У нас, русских дипломатов, даже медицинских страховок нет! Случись что-нибудь со мной, с женой, не дай Бог, с детьми, — мы же сдохнем или по миру пойдем! У нас же месячная заработная плата здесь — самая низкая среди всех дипломатических представительств других государств.

Тут я впрямую услышал чисто Нюсины интонации.

— Наше Министерство иностранных дел удавится, если мы попробуем отправить этого Кота за наш счет! Да и нас отсюда попрут вслед за этим Котом как миленьких!..

— Но этот Кот — подданный России! — демагогически воскликнул я голосом Эриха, а Эрих уже от себя добавил: — В конце концов, господин вице-консул, такой Кот — достояние государства!

На что вице-консул горько сказал — то ли с подачи Нюси, то ли сам по себе:

— Сегодня, уважаемый герр Шрёдер, в России так все неясно и смутно, что думать о своих подданных, живущих за рубежом, просто ни у кого нет ни сил, ни желания...

— Жаль, — жестко сказал Эрих-Готфрид Шрёдер без малейшего моего участия. — И вас жаль, и ваших подданных.

— Погодите, погодите!.. — разволновалась Нюся голосом русского вице-консула. — А если мы сделаем так? Вы отдаете мне этого Кота за какую-то небольшую разумную сумму, он переезжает к нам в дом — у нас вполне приличная двухкомнатная квартирка в Нимфенбурге. Нас в ней всего четверо — жена, я и двое детишек... Ну, еще кошечка Нюся. Надеюсь, они подружатся... А когда подойдет срок нашего возврата в Москву, мы его, конечно, заберем с coбой. А там я через кого-нибудь из друзей отправлю его в Петербург, по тому адресу, который вы назовете... Идет?

— А когда кончается срок вашего пребывания в Германии? — самостоятельно спросил Эрих.

— Скоро, — с грустью и тоже без Нюсиной подсказки проговорил вице-консул. — Через год и три месяца.

— К сожалению, я вынужден вам отказать, — опять-таки сам сказал Эрих. — Нашему Коту нужно попасть в Петербург в ближайшее время. Наш Кот столько ждать не может.

Так заканчивать разговор с Нюсей и ее вице-консулом было бы свинством. И я, устами Эриха Шрёдера, добавил:

— Но если этот Кот у нас еще немного задержится, то милости просим к нам в гости с детьми, и вашей Кошечкой Нюсей. Запишите, пожалуйста, адрес...

И Эрих продиктовал наш адрес русскому вице-консулу и его Нюсе.

Когда Эрих положил телефонную трубку, Хельга соскользнула с дивана на ковер, улеглась на живот, взяла меня за передние лапы, притянула к себе и звонко поцеловала в нос. И заявила:

— Если следующий звонок последует от английской королевы Елизаветы или, на худой конец, от принца Чарльза и к телефону попросят нашего Котика, я уже ничему не удивлюсь!..

Я был бы совсем не против, чтобы Хельга поцеловала меня еще раз — тут я очень хорошо понимаю Руджеро Манфреди, но в это мгновение я вдруг почувствовал, как к дому на автомобиле подъезжает Таня Кох!

Не УСЛЫШАЛ, а именно ПОЧУВСТВОВАЛ. Как в Петербурге, лежа в кресле, я чувствовал, когда Шура входит в лифт, когда нажимает кнопку нашего этажа, когда роется в карманах в поисках ключей от квартиры...

Это то, о чем я уже как-то говорил — НЕОБЪЯСНИМОЕ, присущее только нам, Котам. ОНО в нас совршенствуется и обостряется под воздействием взаимной ЛЮБВИ.

Я вырвался от Хельги и помчался в сад к калитке.

Сел у калитки, сижу. Жду. Слышу — подкатывает автомобиль. Ни хрена не видно. Калитка — одно название. На самом деле — глухая высокая дверь с улицы в сад. Чтобы никто не любопытствовал.

Остановилась машина, слышу — открылись двери и...

Сразу же Танин запах! У меня вдруг дыхание перехватило, сердце как застучит!..

Тут, слышу, мужской голос по-немецки спрашивает:

— Вы не перепутали адрес, Таня?

— Нет, нет, что вы! — отвечает Таня и, наверное, нажимает на кнопку звонка, потому что в доме заблямкали колокольчики. Это у Шрёдеров такой звонок пижонский.

Вижу, Эрих идет открывать калитку. А я сижу и думаю: «Откуда я знаю этот мужской голос?..»

Калитка распахивается, и здрасьте-пожалуйста, как говорил Водила, стоят «ягуар» профессора фон Дейна, сам Профессор и Таня Кох.

— Герр Шрёдер? — спрашивает Таня у Эриха, не замечая меня.

— Фрау Кох? — улыбается Эрих.

— Да. — Таня нервно крутит головой, смотрит через плечо Эриха, сразу же хочет отыскать меня взглядом.

Потом спохватывается и представляет Эриху профессора:

— Мой шеф, профессор фон Дейн.

— Здравствуйте, проходите, пожалуйста, — говорит Эрих и пропускает Таню и профессора вперед, закрывая за ними дверь.

А Таня все ищет и ищет меня глазами. Вот тут-то я и совершаю свой коронный номер! С места, со всех четырех моих лап, я взвиваюсь вверх, выше Таниной головы, и сверху, будто с неба, с облака, мягко опускаюсь к ней на плечо!

«Мягко опускаюсь» — это мягко сказано... Весу во мне все-таки — о-го-го, и поэтому Таня от неожиданности оступается и вынуждена ухватиться одной рукой за профессора фон Дейна, а другой — за Эриха.

А на меня неожиданно накатывает такая волна нежности, что я, не помня себя от радости, начинаю тереться мордой о Танину щеку, шею нос и урчу, урчу, урчу до хрипоты, до стона!..

И Таня, дурочка, плачет чуть не в голос, путает русские слова с немецкими, обнимает меня, гладит, зарывается лицом в мою шерсть и все что-то шепчет мне и шепчет на двух языках...

Спустя некоторое время, когда страсти улеглись, когда все волнения были отодвинуты в сторону...

Секунду! Я должен кое-что пояснить. Когда я говорю, что «волнения были отодвинуты в сторону...», это совершенно не значит, что они исчезли насовсем. Волновались все без исключения.

Таня оттого, что, наконец-то встретив меня, была напрочь лишена возможности купить «Дикого, Таежного, Русского, Сторожевого»... Как там еще? Забыл... Короче, «Кота...». Я строго-настрого запретил ей это делать! Я повторил ей то, что уже однажды сказал, уходя от нее: «Ты приехала сюда, чтобы остаться здесь, я — для того, чтобы уехать!» И добавил: «Да и не с твоими деньгами лезть в подобную авантюру. Лучше попытайся сейчас помочь мне с Клиентом. Мои условия ты знаешь лучше всех — Петербург! Может быть, у твоего профессора есть кто-нибудь из постоянно путешествующих приятелей? Я смотрю, он к тебе очень даже неровно дышит...»

Хельга была тоже взволнована. Она явно приревновала меня к Тане, и все ее волнения были продиктованы именно этим состоянием. Из-за чего она почти не обращала внимания на своего Руджеро, который пытался строить свои итальянские глазки Тане Кох. Не потому, что Хельга этого не видела, а лишь оттого, что в это время Хельге гораздо важнее был я! Да простит меня Руджеро Манфреди.

Недоучившийся Зверячий доктор Эрих-Готфрид Шрёдер был искренне взволнован присутствием в своем доме одного из известнейших светил германской медицины — знаменитого профессора Фолькмара фон Дейна, о котором Эрик был наслышан со студенческих времен...

Руджеро Манфреди раздирал целый комплекс совершенно разных волнений. Он, несомненно, ощущал некую таинственную связь между мной и Таней, а также между Эрихом и мной и никак не мог понять, в чем она заключена!.. Кроме всего, он волновался, не видит ли Хельга того, что ему очень понравилась фрау Кох? На профессора фон Дейна ему было бы совсем наплевать, он о нем и слыхом не слыхивал, если бы Руджеро не видел, что статный, спортивный, судя по «ягуару», наверняка состоятельный профессор оказывает Тане Кох знаки внимания, далеко выходящие за пределы рядовых отношений шефа и подчиненного.

Но в основном Руджеро волновался из-за неясности, которая заслоняла от него все, — просить за меня пять тысяч марок или семь? И если семь, то до какого предела снижать цену при возможной торговле, чтобы не прогадать самому и не потерять покупателя?

Профессор фон Дейн был одновременно и счастлив, и взволнован. Взволнован нескромными волоокими взглядами этого смазливого и потертого итальянца на Таню и счастлив тем, что Таня не обращала на эти взгляды ни малейшего внимания! А еще он волновался — согласится ли наконец Таня Кох сегодня поужинать с ним в одном очаровательном испанском ресторанчике в Швабинге? Она уже столько раз отказывалась от подобных предложений без каких-либо видимых причин...

Я тоже был взволнован. Так же, как Руджеро, совершенно различными обстоятельствами.

От того, что снова вижу Таню...

От того, что в случае моей покупки кем-нибудь и последующего естественного переезда черт знает куда из моей жизни уйдут и Хельга, и Эрих, и Руджеро, к которым я ничего, кроме благодарности и дружбы, не испытывал.

А это очень-очень важно в наше сегодняшнее жестокое время — время «Пилипенков и Васек» разных мастей и сословий нашего российского розлива...

Да и Германия — самая сытая, сама богатенькая, как говорил Водила, — только из-за бугра раем кажется. То и дело, особенно в бывшей «демократической», вспыхивает погромная ненависть к «посторонним», «не немцам», и это каждый раз честно показывают по телевизору. И я — посторонний Германии Кот, случайно оказавшийся здесь, — вижу на экране полыхающие общежития иностранцев, убежавших сюда, в Германию, в поисках спасения от своих домашних пилипенков, вижу обгоревшие трупы детей и женщин...

Вот почему я так благодарен, этому дому в Оттобрунне.

А еще я был взволнован тем, что не знал, как относиться к тому, что профессор фон Дейн, вне всякого сомнения, со страшной, прекрасной и запоздалой силой влюбленности ну просто в открытую клеит нашу фрау Таню Кох!

Как вы понимаете, в этой ситуации меня волновала только судьба Тани...

... Так вот, когда я говорил «волнения были отодвинуты в сторону...», я имел в виду то, что они в каждом из нас остались, просто разговор принял общее деловое направление.

Мы сидели в гостиной, обставленной стандартным немецким способом: низкий стол с кафельной столешницей, с одной стороны стола — диван на троих, с другой — диванчик для двух человек, а с третьей стороны — кресло. Все в одном цвете, в одном стиле.

С четвертой стороны обычно ни черта не ставят. Чтобы не заслонять ничем и никем стоящий в дальнем углу гостиной телевизор.

Почему я упомянул о немецком стандарте? Хельга регулярно получает на халяву каталоги торговых домов «Отто», «Неккерманн», «Квелле», «Бадер», рассчитанные, прямо скажем, на небогатых людей. А в этих каталогах все! И шмотки, и игрушки, и причиндалы для Котов и Кошек, о которых я даже никогда не слышал, и люстры, и мебель.

Когда почтальон приносит новый каталог, мы с Хельгой садимся и внимательно его разглядываем. Так вот, наша мебель в нашей гостиной стоит именно так, как она стоит во всех каталогах без исключения...

Таня, Хельга и я сидели на большом диване. Таня слева, я в середине, Хельга справа от меня.

Напротив нас, на двухместном диванчике, словно школьники за партой, уместились Эрих и Руджеро.

В кресло во главе стола был, конечно же, усажен профессор фон Дейн.

На столике были кофе и фантастической, невиданной (мной) красоты пирожные, которые мы с Хельгой купили в соседнем «ПЛЮСе». Это был мой первый и единственный «выход в свет» из нашего дома.

«ПЛЮС» оказался недорогим продуктовым магазинчиком. Название его состояло из первых букв четырех слов. Вроде «СССР». Или «КПСС». Или «ЛДПР». Хельга расшифровала мне этот «ПЛЮС», и получилось «Прима Лебен унд Шпарен». Что в переводе на русский означает — «Прекрасно жить и экономить».

Я сразу же представил себе реакцию Шуры Плоткина на это названьице. Шура наверняка сказал бы: «Мать-перемать, так и разэтак! Как можно „ЭКОНОМЯ — ПРЕКРАСНО ЖИТЬ“?. Что за херня собачья!»

Тем не менее пирожные были превосходные. Нежирные, в меру сладкие, с минимумом теста и очень красиво придуманные. Нет, что ни говори, а пирожные — одна из многих сильных сторон Германии!

Итак — Таня, как покупатель, отпала сразу же. Я ещё заранее по-тихому объяснил Эриху — почему, а он уже в своей интерпретации постарался втолковать это Хельге и Руджеро.

Оставался профессор фон Дейн. Сочтя его основным возможным покупателем, Эрих и Руджеро, перечислив все мои достоинства, наперебой стали рассказывать ему о телефонных звонках из полиции, из вертолетной службы «скорой помощи», из российского консульства. Дескать, чуть ли не весь Мюнхен хочет иметь этого Кота!.. Но у Кота, видите ли, герр профессор, ностальгия по родине, и если бы будущий владелец этого уникального животного просто так, путешествуя по миру, смог бы свозить Кота хоть на недельку в Петербург, то в лице этого Кота он приобрел бы такого верного друга и защитника, что под опекой этого Дикого, Русского, Таежного и так далее Кота владелец мог бы дожить до глубокой и счастливой старости!..

Для ироничной Хельги, интеллигентной Тани и, несомненно, умного и честного профессора (я же отлично помню его разговор с усатым толстяком на автомобильной стоянке у больницы, когда решалась судьба моего Водилы!..) — все эти Эрихо-Руджерские рекламные заклинания и завлекухи-песнопения звучали наивно и уж очень отдавали провинциальным базаром!

Таня и Хельга впервые сочувственно и понимающе переглянулись надо мной, и Хельга начала было демонстративно подкашливать, выразительно глядя на брата Эриха и друга Руджеро, давая понять им, чтобы они заткнулись. Но профессор сам мягко прервал этот предпродажный дуэт.

— Дорогие друзья, — негромко сказал он, — я чуточку знаком с этим Котом. Несколько раз я видел его у нашей клиники и знал, чей это Кот. Многое о нем мне уже рассказала фрау Кох... — И профессор нежно и благодарно погладил Танину руку. — К моему искреннему огорчению, я не могу приобрести этого действительно замечательного Кота. В своем доме, я живу совершенно один. Фрау Шмидт — моя экономка — приезжает ко мне ежедневно на два-три часа, привозит продукты, что-то готовит, что-то убирает. За те двадцать лет, которые она у меня работает, я видел ее считанные разы. С восьми утра и минимум до восьми вечера — я в клинике. И это может подтвердить, мой ассистент — фрау Кох...

Батюшки!!! Я чуть не свалился с дивана... Таня уже ассистент профессора?! Вот это да!..

Я ткнулся носом в ее локоть и мысленно спросил: «Они наконец признали твой диплом?!» Она мне тут же так же ответила: «Молитвами фон Дейна. Но если бы ты знал, сколько крови это стоило!..»

— Почти ежедневно я оперирую, стоя у операционного стола по нескольку часов без секундного перерыва. Нейрохирургия... — продолжал профессор и повернулся к Эриху: — Вам, коллега, это должно быть хорошо известно.

Эрих покраснел и польщенно мелко-мелко закивал головой — дескать, как же, как же!..

— Я почти не бываю дома, — добавил профессор и вдруг неожиданно рассмеялся, — Может быть, поэтому десять лет тому назад моя жена затосковала, забрала нашего сына и уехала с ним в Калифорнию, к человеку, у которого оказалось гораздо больше свободного времени. А теперь представьте себе, я приобретаю живое существо, рассчитывая на его дружбу, и не могу с ним общаться! Что происходит с этим мудрым и прекрасным Котом? Он впадает в черную меланхолию и укатывает куда-нибудь в Австралию, предположим... Но я его очень хорошо понимаю. На его месте я бы сделал то же самое. Могу я попросить еще чашечку кофе?

Короче говоря, богатый, респектабельный и известный профессор тепло, мило и элегантно объяснил, почему не собирается меня покупать. Роскошная фальшивка с именами короля Карла Двенадцатого и царя Петра Первого, якобы являющихся крестными отцами всего «моего» рода, тоже не произвела должного впечатления.

Но в то же время я неотрывно и внимательно следил за профессором фон Дейном и ЧУВСТВОВАЛ, что это еще далеко не конец разговора!..

Почти три месяца тому назад профессор Фолькмар фон Дейн проиграл каким-то смутным силам России ЗДОРОВЬЕ, а может быть, и ЖИЗНЬ СВОЕГО ПАЦИЕНТА — моего Водилы.

Кто-то там, в Петербурге или Москве, по неясным, но дурно пахнущим причинам не дал профессору фон Дейну прооперировать Водилу и постараться целиком вернуть его к СОЗНАТЕЛЬНОЙ жизни. Кто-то посчитал это для себя опасным...

Профессор же, как и любой хороший и удачливый целитель, окруженный аурой внимательного почтения и венками легенд, причисляющих его чуть ли не к лику святых, был натурой безусловно артистичной. Причем несомненно талантливо артистичной! И второй раз уйти со сцены под звук собственных шагов он не имел права...

Ни Хельга, ни Руджеро с Эрихом, ни даже я, вокруг которого вертелась вся эта свистопляска, для него сейчас не имели ни малейшего значения.

В «зрительном зале» Фолькмара фон Дейна сидел один-единственный зритель — Таня Кох. И для нее он был готов сделать все, что угодно!

После того как Хельга налила в чашку фон Дейна еще кофе, тот откинулся в кресла и, задумчиво помешивая ложечкой сахар в чашке, негромко соврал:

— Вот что пришло мне сейчас в голову...

То, что это (?) пришло ему в голову гораздо раньше — я хвост кладу на плаху!...

— Неподалеку от моего дома, на самой окраине Грюнвальда, — продолжал профессор, и я увидел, как вытянулись рожи у Эриха и Руджеро, а Хельга иронически подняла брови. Грюнвальд — самый что ни есть миллионерский район Мюнхена! — живет один мой старинный приятель и в некотором роде пациент... Несмотря на ощутимую разницу в возрасте — он старше меня лет на двадцать, — нам никогда не бывает скучно друг с другом. В те редкие часы, когда я бываю свободен. Он-то свободен круглосуточно. Он человек одинокий с очень серьезными средствами и может содержать целый штат прислуги — и шофера, и садовника, и кухарку, и еще кого-то... Друзей у него, кроме меня, практически нет. Он человек резкий, эксцентричный, высоко и разносторонне образованный, и общение с ним, прямо скажем, несколько затруднительно для посторонних. Так как у него уже многолетние и, с моей точки зрения, почти непоправимые возрастные проблемы со здоровьем — без угрозы жизни, но достаточно неприятные, — то у меня с ним отношения налажены. Хотя его проблемы не совсем в моей компетенции... Так вот, он с наслаждением мотается по всему свету, а совсем недавно говорил мне, что безумно хочет посетить Россию в период стыка времен распада и возрождения!.. Я знаю, что он не переваривает собак. А вот как он относится к Котам, я не имею понятия. Может быть, попробуем ему позвонить?

Наш диван (Таня, Хельга и я), в отличие от двухместного диванчика с Эрихом и Руджеро, прекрасно понял, что это был монолог только для одного зрителя — для фрауТани Кох.

Эрих и Руджеро выслушали весь монолог профессора с трепетным волнением, приняли все за звонкую монету, в масштабе один к одному, и были совершенно очарованы готовностью профессора «помочь немецко-итальянской фирме Шрёдер и Манфреди в ее коммерческих проблемах».

— Я могу воспользоваться вашим телефоном? — спросил профессор.

Эрих и Руджеро в четыре руки молниеносно подали профессору телефон и снова замерли на своем двухместном диванчике.

— Этот телефон рассчитан на «громкую связь»? — спросил фон Дейн, разглядывая аппарат.

— Да, герр профессор. Нужно нажать вот здесь... — И Эрих показал на корпусе аппарата нужную кнопку.

— Я не хочу делать секрета из разговора с моим приятелем. Еще меньше мне хотелось бы потом вспоминать, что он мне ответил, и пересказывать вам это своими словами, — продолжая спектакль, сказал профессор. — Поэтому я сейчас нажму кнопочку, и вы будете все сами слышать. Все, что ответит мой старый друг на наше предложение...

Мы все замерли. В том числе и я. Согласитесь, что оставаться в позе стороннего, ироничного и бесстрастного наблюдателя в то время, когда решается твоя судьба, сложно до чертиков!

Профессор набрал номер телефона и нажал ту специальную кнопочку. Секунда, другая, третья, и наша гостиная огласилась длинными гудками, которые обычно слышит лишь тот, кто прижимает трубку к уху. Вот что такое, оказывается, «громкая связь»!..

Затем последовал щелчок, и негромкий, хрипловатый голос на весь наш дом произнес:

— Фон Тифенбах!

Профессор оглядел всех нас победным взглядом, будто его соединили с самим Господом Богом, а я вдруг заметил, что не только у Эриха и Руджеро, но и у мудрой и насмешливой Хельги округлились глаза и вытянулась физиономия.

— Здравствуйте, Фридрих, — сказал профессор. — Это фон Дейн.

— Фолькмар! Рад, что вы мне позвонили! — рассмеялся хрипловатый голос в нашей гостиной. — Приезжайте ко мне.

— Что случилось?! — не на шутку испугался профессор. — Вам плохо?

— Нет, пока мне как раз хорошо. Но чтобы было еще лучше — я выписал через фирму Терезы Орловских двух молоденьких филиппинок, которые, говорят, делают чудеса!

— Фридрих, простите меня, но я оперирующий хирург и не верю ни в какие филиппинские чудеса, — очень серьезно сказал фон Дейн. — Ради Бога, не доверяйтесь этим филиппинкам! И вообще, что это за лечебная фирма?! Как вы сказали — Тереза?.. А дальше?

— Вы святой человек, Фолькмар. Тереза Орловских — глава самой крупной в Европе фирмы по производству порнографических фильмов, эротических журналов и аксессории! И эти филиппинки — не хирурги, а, судя по цене, какие-то фантастические проститутки, которые из любого старого, дряблого члена, способного лишь на слабенькое мочеиспускание, делают Вандомскую колонну!..

Таня рассмеялась, Хельда растерянно посмотрела по сторонам, Руджеро оживился, а Эрих помрачнел.

Фон Дейн испуганно глянул на Таню и Хельгу и поспешил изменить русло беседы:

— Секунду, Фридрих... Дело в том, что я сейчас не один и не из дома. И звоню по совершенно иному, не менее забавному поводу. Как вы относитесь к Котам?

— Отвратительно! — заорал этот Фридрих на весь наш бедный дом, так ждущий замены отопительной системы в подвале и черепицы на крыше. — Вторые сутки все, кому не лень, пытаются мне сообщить про какого то русского невиданного кота! Кухарка видела его в одной из программ нашего кретинского телевидения, мой шофер читал объявление о его продаже в этом желтом листке — «Абендцайтунге», а какой-то идиот наплевал на приклеенное к почтовому ящику запрещение опускать туда какую-нибудь рекламу и все-таки запихнул мне листовку с изображением этого омерзительного чудовища!..

Я знал, что, прямо скажем, не блещу красотой. Если я внешне и отличаюсь от остальных Котов, то только шрамом через всю морду, рваным ухом, ростом и весом. Я имею в виду чисто внешние данные. На фотографиях, сделанных старым жуликом, я выгляжу не бог весть как. Типографии только ухудшили фотографии. На этот счет у меня не было никаких заблуждений. Внешняя привлекательность — не будем кривить душой — не самая сильная моя сторона...

Но слышать о себе «ОМЕРЗИТЕЛЬНОЕ ЧУДОВИЩЕ» из уст Человека, никогда не встречавшегося со мной, никогда не видевшего меня воочию, — было ужасно обидно и неприятно!

Так бы и вцепился в его жирную задницу! Или в ляжку!.. Или по его пухлому пузу всеми когтями сразу!.. Надо же, сволочь какая! Я для него, видите ли, «омерзительное чудовище!»...

Да я... Да вы все, со своими шоферами и кухарками, одного моего Водилы не стоите! Не говоря уже о Шуре Плоткине!!! Бездарности!.. Буржуины проклятые! Устроить бы вам, гадам, наш семнадцатый год, чтобы вы потом лет семьдесят кровью харкали и сами себя истребляли!.. Мне Мой Шура Плоткин порассказал про то времечко...

Почему-то я представил себе этого Фридриха фон... — толстым, трясущимся, задыхающимся от жира, в окружении целой своры холуев отвратительно и неопрятно обгладывающим огромную кость, с жадным хрипом отрывая от нее куски жил и мяса.

Понимал ведь, что я все это себе нафантазировал, насмотревшись в свое время по нашему совковому телевидению разных детских мультяшек про «Мистера-Твистера» и «Мальчиша-Кибальчиша»! Но избавиться от ощущения незаслуженной обиды не мог никак...

Женским тонким чутьем... Ах, это прелестное качество! Хельга и Таня поняли мое состояние и одновременно ласково погладили меня — Таня слева, Хельга — справа. А Таня еще и сказала, мысленно:

— Смири гордыню, Кот. Фон Тифенбах — далеко не худший вариант: со своими тараканами, но... Сам увидишь.

Эрих тоже очень за меня обиделся. И уже на СВОЕЙ ВОЛНЕ, совершенно отличной от Таниной, неслышно сказал мне:

— Спокойно, Кыся! Это обойдется ему в лишнюю пару тысяч марок...

Руджеро, обозванный «идиотом» (это он обеспечивал рекламными листовками районы Харлахинга и Грюнвальда), совсем осатанел и уже собирался было вскочить и что-то заявить, как Хельга рывком за джинсы вернула его на диванчик и негромко прошептала:

— Заткнись!

Профессор фон Дейн ощутил напряженку, повисшую над остывшим кофе и остатками пирожных, и быстро проговорил в трубку:

— Послушайте меня внимательно, Фридрих! Я звоню сейчас из дома, в котором живут люди, продающие этого кота. Мало того, этот кот сидит сейчас рядом со мной между двумя очаровательными женщинами. Одна — мой друг и ассистент, вторая — существо очень близкое этому коту. Я знаю про этого кота значительно больше, чем может сказать о нем любая реклама. Пока я сообщу вам всего лишь одну подробность. Помните, я рассказывал вам о том, как русские власти не дали мне прооперировать одного русского гангстера из международной наркомафии?

— Помню. И отлично помню весь этот скандал по газетам и телевидению... — хрипло ответил этот Фридрих.

— Так вот, этот кот принадлежал именно этому умирающему гангстеру. Этот кот участвовал в схватке на автобане, а потом, неясно каким способом, сохранял жизнь своему Хозяину тогда, когда тот уже раз пятнадцать должен был побывать на том сеете! Вот что это за кот, — жестко сказал профессор, и я услышал в его голосе те металлические интонации, с которыми он разговаривал тогда на больничной автомобильной стоянке. — Вы меня слышите, Фридрих?! — через паузу раздраженно спросил профессор.

— Слышу.

— Так какого черта вы молчите?! — разозлился фон Дейн.

— Я не молчу. Я думаю.

— О чем?! О филиппинских проститутках? — заорал фон Дейн.

— Нет, — совершенно спокойно ответил хриплый голос. — Я думаю, что мне взять с собой: чековую книжку или наличные? И есть ли в доме достаточная сумма?.. Ладно. Это уже мои проблемы. Фолькмар, пожалуйста, будьте любезны, извинитесь за меня перед котом и дамами и продиктуйте мне адрес вашего кота.

Профессор фон Дейн облегченно вздохнул и стал диктовать наш адрес.

— Еду, — коротко сказал Фридрих фон Тифенбах.

«Еду» — это он сказал месяц тому назад. Теперь, спустя четыре недели, я могу очень четко оценить и осмыслить все произошедшие тогда события.

... Через двадцать минут после того телефонного разговора к нашему дому в Оттобрунне подкатил громоздкий, старообразный, не идущий ни в какое сравнение с роскошным профессорским «ягуаром» белый автомобиль под названием «роллс-ройс».

То, что он называется «роллс-ройс», и то, что он стоит дороже фон Дейновского «ягуара» раз в пять — в шесть, я узнал значительно позже. Но если мне тогда на это было плевать, то теперь, когда я чуть ли не ежедневно езжу на этом баснословно дорогом рыдване — плевать и подавно...

Когда-то мы с Шурой мечтали хотя бы о «Запорожце», но Шурины заработки все никак не могли угнаться за несущейся рысью инфляцией. Шура мне раз сто объяснял, что это такое, но я так ни черта и не понял. Сообразил только тогда, когда он перешел на наш нормальный, домашний язык.

— Система поставила весь российский народ и нас с тобой, Мартын, в том числе, раком, — сказал тогда Шура. — И употребила... Или, если хочешь, оттрахала всех нас по первое число, как хотела!

— Наплевать, — ответил я ему тогда. — Нам с тобой и без автомобиля не так уж плохо.

— Верно, Мартышка... — помню, улыбнулся Шура. — Но с автомобилем нам было бы еще лучше.

И ласково почесал меня за ухом. Люди почему-то считают, что нам, Котам, это доставляет неописуемое наслаждение! Ничего похожего. Почесать себя за ухом я могу и сам. И сделаю это гораздо лучшее. Но Шуре я прощал это заблуждение. Как, впрочем, и многое другое.

Теперь, когда я в автомобилях разбираюсь лучше любого российского Кота, — здесь их (не Котов, а автомобилей) такое количество, что порой, бывает, по часу торчишь в пробках на Миттлерер-ринге, или на Леопольдштрассе, на Эффнер-плац, на Принцрегентенштрассе, — я все равно считаю, что нет лучше автомобиля, чем огромный грузовой «вольво» с длиннющим прицепом, с широкой кабиной, в которой могли бы поместиться и Шура Плоткин, и я, и, конечно же, Водила за рулем!

Но это, так сказать, мое личное, и я свои вкусы никому не навязываю. Вам нравится ездить на «роллс-ройсах» — нет проблем. Будьте любезны!...

... После этого своего «Еду...» Фридрих фон Тифенбах еще попросил встретить его на улице у дома, так как он едет один, без шофера, а сам страдает топографическим идиотизмом и может заблудиться в ста метрах от собственного дома.

Вот мы все и выкатили на улицу. Я, честно говоря, упирался и не хотел ни в какую! С какой стати?! Он меня будет обзывать, а я его, видите ли, встречать должен...

Но тут за меня взялись Таня и Эрих, каждый на своей волне, и я сломался. В конце концов, пока этот блядский Фридрих был для меня единственной призрачной возможностью попасть в Петербург и почти реальной вероятностью заработать на ремонт дома Эриху, Хельге и Руджеро. А их я «заложить» не мог.

Я вспрыгнул на стойку ворот двухметровой высоты и уселся там наверху, демонстрируя, как мне казалось, полное пренебрежение к Человеку, которого все — даже Хельга!.. — ждали с таким трепетом и почтением. Кроме Тани Кох, к слову сказать.

До того как выйти из дому, только и разговоров было, что фон Тифенбах — знаменитый старейший германский род, потомки королей, принцев, баронов и еще черт знает кого!..

И что этот самый Фридрих, страдающий, как сказал профессор фон Дейн, «некоторыми возрастными необратимыми недомоганиями», обладает какими-то несметными сокровищами и неисчислимым наследственным состоянием.

Что такое «несметные сокровища» и «наследственное состояние» — я ни хрена не понял. Наверное, тоже что-то вроде старческих заморочек: там болит, здесь болит, погадил — цвет не тот, пописал — струя кривая...

А вот что значат «необратимые возрастные недомогания» — я просек сразу же! Если по-нашему, по-простому, так это — ПИПИСЬКА У НЕГО НЕ СТОИТ! Трахаться ему нечем.

Кстати, это и с Котами случается. Какое-нибудь нервное потрясение или опять-таки возраст... Жалкое зрелище. И смех, и грех.

А этому жирному борову — так и надо! Не будет обзывать незнакомых Котов «омерзительными чудовищами». И все его последующие извинения — мне до фонаря. До лампочки, как говорил Водила.

Короче, подваливает этот белый катафалк с ангелом на капоте к нашему дому, останавливается впритык к профессорскому «ягуару», и из-за руля выскакивает...

Я не оговорился. Именно «выскакивает» этаким козликом — худенький седенький мальчик среднего роста. Старая короткая потертая кожаная куртка на белом меху, красная клетчатая байковая рубаха, сильно поношенные белесые джинсы, пижонски заправленные в коротенькие ковбойские остроносые сапожки. Только без шпор.

Так, думаю. Все-таки захватил Он своего шофера! Не понадеялся на собственную сообразительность, тупица толстая. Сейчас из задней двери и Сам вылезать будет, аристократ херов...

А оттуда никто не вылезает. Мало того, этот худенький пожилой мальчик в джинсиках хлопает профессора по спине, галантно целует руку сначала Тане, потом — Хельге (хотя Хельга как-то говорила, что у немцев это не принято!) и пo очереди представляется Эриху и Руджеро:

— Фон Тифенбах... Фон Тифенбах!

Елки-моталки! Неужели это и есть тот самый фон Тифенбах, о котором, по рассказам профессора фон Дейна, чуть ли не вся Германия судачит?!

Гляжу со своей верхотуры — и глазам своим не верю! А где же «Мистер-Твистер», мать его за ногу?! Я и раньше подозревал, что кое-что лишнее я себе от злости нафантазировал, но чтобы до такой степени... Полный отпад!

И шестидесяти пяти ему никогда не дашь. Максимум — пятьдесят. Ну, пятьдесят с хвостиком...

М-да... Как выражалась киевская Кошка Циля, «тут я пролетел, как фанера над Парижем»!

А этот фон Тифенбах размахивает рекламной Листовкой с моим действительно ужасным изображением и спрашивает всех так весело:

— Ну-с, и где же этот ваш «Дикий, Сибирский, Русский, Таежный, Сторожевой» — он же гангстер, он же Крестный отец наркомафии?

Таня Кох берет его за руку, подводит к воротному столбу, на котором сижу я, показывает на меня пальцем и говорит ему:

— Знакомьтесь. — А мне мысленно добавляет: — Умоляю, веди себя пристойно!

А меня уже и умолять не надо. Смотрим мы с этим фон Тифенбахом друг на друга, и я вдруг неожиданно понимаю, что вижу перед собой безумно ОДИНОКОГО ЧЕЛОВЕКА!

ЧЕТВЕРТОГО ОДИНОКОГО ЧЕЛОВЕКА В МОЕЙ ЖИЗНИ, поразительно раскрытого и готового к КОНТАКТУ с самым глубоким проникновением в сознание реципиента. Или «преципиента»?.. Эти слова из книги доктора Шелдрейса я всегда путаю!

Короче. Я такого еще не встречал!..

И пусть никогда не обидятся на меня три близких мне Человека, с разной степенью привязанности, но с одинаковым градусом ОДИНОЧЕСТВА — Шура Плоткин, Водила, Таня Кох...

Для того чтобы «приручить» каждого из них, для того чтобы открыть перед ними замечательные возможности Телепатического Контакта со мной — мне пришлось немало потрудиться.

Это была прекрасная, благодарная, но все-таки очень тяжелая работа.

А тут, в этом стареньком пареньке в джинсиках, я неожиданно открыл мгновенную готовность к безграничному КОНТАКТУ! Как Человек с Человеком, как Животное с Животным, — если, конечно, они не заражены видовой или расовой ненавистью.

В этой потертой кожаной курточке, в этих стираных-перестираных джинсах и нелепых ковбойских полусапожках я увидел не старческое желание казаться моложе своих лет, а сопротивление чему-то — некий вызов, протест. Словно он постоянно ведет какую-то небольшую, но очень ВАЖНУЮ ДЛЯ НЕГО войну за право быть таким, каким он хочет быть, а не таким, каким его хотят видеть!..

Мне это в нем так понравилось, что я без малейшей подготовки, на ВОЛНЕ, недоступной для Тани и Эриха, сказал этому Тифенбаху:

— Слушайте! Я вас представлял себе совершенно другим!

— Вы разочарованы? — моментально входя в Контакт, спросил он.

— Нет, нет, что вы!.. Наоборот! — искренне заверил его я и мягко спрыгнул со столба на крышу его «роллс-ройса».

Надо было видеть, как он по-детски обрадовался! У него даже глаза увлажнились... Он с трудом отвел от меня взгляд и повернулся ко всем стоящим вокруг.

— Ну как же можно было его так невыгодно фотографировать?! — Фон Тифенбах огорченно потряс рекламной листовкой с моим идиотским оскалом. — Посмотрите внимательней — ведь этот кот поразительно и мужественно красив! Как удивительно идет ему его рваное ухо, как украшает его этот шрам через всю физиономию и как много говорит о его бойцовских качествах... Да такому шраму позавидует любой бурш-дуэлянт!

Вот такого я о себе никогда не слышал!.. Остается только узнать, что такое «бурш-дуэлянт», и будем считать, что до Петербурга мы с Фридрихом фон Тифенбахом обрели друг друга.

И в ту же секунду я осознал, каким безжалостным цинизмом пронизана моя последняя фраза!

Но что!.. Что я мог поделать?! Там Шура Плоткин, а с ним — вся моя жизнь!.. Там беспомощный, оклеветанный и неподвижный Водила... Там, в конце концов, мой единственный и верный друг — бесхвостый Кот-Бродяга!

Там перед Моим Собственным Домом — Мой Собственный Пустырь, населенный Моими Собственными Приятелями и Врагами — Кошками, Котами, Собаками...

Словно прося прощения за будущее предательство, я перепрыгнул с крыши «роллс-ройса» на его теплый капот и уселся рядом с Фридрихом фон Тифенбахом, который продолжал вещать:

— И потом, фотография же совершенно не передает его потрясающие размеры! Вы бы для сравнения хоть какую-нибудь кошку посадили бы рядом...

— Рядом с ним кошек лучше не сажать, — пробормотал Руджеро.

— Ах, даже так?! — воскликнул фон Тифенбах и уставился на меня с таким нескрываемым завистливым любопытством, что я даже почувствовал себя неловко за свои круглогодичные неограниченные сексуально-половые возможности, далеко выходящие за рамки пресловутых «мартовских» нормативов.

Куплен я был самым роскошным образом! За столом — с остатками пирожных, свежим кофе и каким-то фантастическим шампанским, которое оказалось у фон Тифенбаха в его «роллс-ройсе».

Он вручил Эриху конверт с десятью тысячемарковыми бумажками и сказал, что в доме, к сожалению, не было больше денег, а в его банке — обеденный перерыв. Было всего десять тысяч, и ему пришлось взять у кухарки тысячу из продуктовых денег. Но он посчитал, что лучше ему заплатить герру Шрёдеру «кэш», то есть — наличными. Ибо если он, фон Тифенбах, выпишет герру Шрёдеру чек даже на большую сумму, то Шрёдеру придется уплатить государству пятьдесят процентов налога! В итоге в руках уважаемого герра Шрёдера останется значительно меньше десяти тысяч марок...

Он, фон Тифенбах, отлично понимает, что за такого Кота десять тысяч — цена, прямо скажем, невысокая. Поэтому он хотел бы что-нибудь сделать для всей столь симпатичной ему семьи Шрёдеров. При этом он так посмотрел на Хельгу, что Руджеро чуть не прокусил ему сонную артерию.

Ошалевший от такой неожиданно большой суммы и от непосредственного присутствия в его доме самого Фридриха фон Тифенбаха, Эрих пролепетал, что он очень благодарен герру фон Тифенбаху, но больше им ничего не нужно. К этим десяти тысячам они с сестрой и компаньоном постараются за зиму приработать ещё немного и тогда смогут весной начать ремонт дома — сменить отопительную систему и перестелить черепицу на крыше.

Когда фон Тифенбах это услышал, он буквально просиял!

Он метнулся в прихожую, выхватил из своей старенькой меховой курточки небольшую телефонную трубку без шнура и вернулся за стол.

— С тех пор как появились вот эти спутниковые сотовые телефоны — не могу запомнить ни одного номера наизусть! — рассмеялся он. — Я сразу же их кодирую в память телефона и запоминаю всего одну цифру. Для старых маразматиков вроде меня — неоценимая штука! Сейчас мы позвоним одному моему знакомому — он владелец крупнейшей в Германии строительной фирмы, и если мы его разыщем, я попробую вам все-таки чем-нибудь помочь...

Фон Тифенбах нажал кнопку в своей маленькой: трубочке, подождал соединения и сказал:

— Говорит фон Тифенбах. Пригласите к телефону герра Крюгера, не откажите в любезности. Ах, он в Гамбурге?.. Превосходно! В таком случае разыщите его и скажите, что с ним хочет говорить Фридрих фон Тифенбах. Я подожду у телефона...

Он разлил всем шампанское и спросил профессора фон Дейна:

— Как вы посмотрите, Фолькмар, если я выпью еще немного шампанского?

— Я — положительно, — ответил профессор. — А вот как посмотрит на это полиция...

— Честно говоря, Фолькмар, в Мюнхене полиция меня вообще не останавливает. По всей вероятности, они знают все мои автомобили, а кроме всего — у меня очень дисциплинированный шофер! А вот однажды, лет двадцать тому назад, когда я сам сидел за рулем, во Франкфурте... Прошу прощения, я потом доскажу эту забавную историю... Алло! Гюнтер? Здравствуйте, Гюнтер. Это фон Тифенбах. У меня к вам маленькое поручение...

Фон Тифенбах порылся в карманах джинсов и вытащил скомканный листок бумаги с адресом дома Шрёдеров и рекламную листовку с моей рожей и номерами телефона и факса в Оттобрунне.

— Какого черта вы торчите в Гамбурге? Ах, вы проводите совет директоров!.. Достойное и уважаемое занятие. Записывайте, Гюнтер.

Фон Тифенбах продиктовал в Гамбург адрес и телефон Шрёдеров и сказал:

— Пожалуйста, Гюнтер, завтра пришлите своих экспертов по этому адресу, предварительно согласовав с хозяевами дома удобное для них время. Составьте проект и калькуляцию реконструкции всей отопительной системы, замены крыши и... Всего, что найдут необходимым ваши специалисты. И сразу же начинайте работы. Все счета — мне. И пожалуйста, извинитесь за меня перед всеми своими директорами... Вернетесь в Мюнхен — приходите ко мне ужинать. Я вас кое-кому представлю. Чу-у-ус!..

Таня посмотрела на меня, усмехнулась и вдруг произнесла любимую поговорку Водилы:

— Здравствуй, Жопа-Новый-Год, приходи на елку!

Фридрих фон Тифенбах услышал русскую речь и моментально повернулся к нам:

— Что вы сказали?

Таня рассмеялась и по-немецки пояснила фон Тифенбаху:

— Это шутливо перефразированная русская пословица — «Здравствуй, Дедушка Мороз, приходи на елку!». Так у нас в России дети приглашают Санта-Клауса на рождественские праздники. А тот приносит им мешок с подарками. Вроде вас, Фридрих.

Черт меня побери! Я даже и не подозревал, что Таня знакома с ним настолько, что может называть его просто «Фридрих». Кажется, его друг-приятель профессор фон Дейн прочно занял место, когда-то принадлежавшее тому нейрохирургическому казаху со странноватой фамилией — Левинсон...

Фон Тифенбах внимательно выслушал Танино вольное толкование пословицы и, недобро ухмыльнувшись, жестко произнес:

— Вы ошибаетесь, Таня. Мне далеко не всем детям хочется делать подарки к Рождеству.

Тогда, в тот последний день в оттобрунновском доме Шрёдеров я буквально кончиком хвоста ощущал, как Фридриху фон Тифенбаху не терпится послать всех, включая мою дорогую подругу Таню Кох, к чертям собачьим и наконец остаться со мной вдвоем!

Уже тогда, когда при знакомстве мы обменялись с ним всего одной-двумя ничего не значащими фразами, я сумел по достоинству оценить его подлинно интеллигентную сдержанность.

Узнав, что мы можем с ним КОНТАКТИРОВАТЬ, он не впал в мистический восторг, как Таня Кох; не устроил паническую истерику, как Эрих Шрёдер, — Фридрих фон Тифенбах воспринял КОНТАКТ как подарок судьбы, хвастать которым перед посторонними людьми было бы элементарно неприлично.

Он внимательно и терпеливо выслушал все наставления Хельги по «содержанию Кота в доме», кое-что даже записал и попросил разрешения изредка звонить, если у него возникнут кое-какие вопросы. И мы стали прощаться.

Эриху и Руджеро я, при всех своих иногда возникавших претензиях, был все-таки безмерно признателен и поэтому разрешил им слегка потискать меня и потереться носами о мою морду. А плачущую Хельгу, к которой у меня не было никаких претензий, даже несколько раз лизнул в щеку, успев перехватить ревнивый взгляд Тани Кох.

— Вы тоже в Грюнвальд, Фолькмар? — спросил фон Тифенбах уже у машины.

— Нет, Фридрих, — ответил профессор. — Мы с фрау Кох должны обязательно быть в клинике. У нас вчера был тяжелый операционный день, и сегодня мне нужно посмотреть парочку наших больных.

— Не занимайте вечер, — сказал фон Тифенбах и раскрыл передо мной дверцу своего «роллс-ройса». — И не отпускайте фрау Кох. Вполне вероятно, что у меня возникнет одно забавное предложение на вечер. Где вас искать?

— Клиника, автомобиль, дом... Все три мои номера есть в вашей волшебной трубочке.

Профессор помахал мне рукой, а с Таней мы просто расцеловались. Я даже успел шепнуть ей на ухо:

— У тебя так все серьезно с фон Дейном?

— А черт его знает. — ответила она. — Пока вроде да. Ты наворожил, что ли?

— Нет. Этого я не умею. Тут я абсолютно ни при чем, — сказал я и запрыгнул на кожаное переднее сиденье «роллс-ройса».

Интересно, можно от Мюнхена до Санкт-Петербурга доехать на «роллс-ройсе» без парохода? Просто по суше...

— Я могу обращаться к вам на ты? — спросил меня фон Тифенбах, как только мы отъехали от шрёдеровских ворот.

— Да, конечно! — сказал я. — Только на ты. А мне как быть?

— То есть?.. — не понял он.

— Ну как я должен к вам обращаться?

— Ну если я тебе говорю «ты», то как ты должен обращаться ко мне? Естественно, тоже на ты и по имени. «Фридрих» — и все! Да, кстати... В этом умилительно фальшивом документе, который мне передал синьор Манфреди, стоят два твоих имени — «Мартин» и «Киса». А на самом деле?

— Это единственные два слова правды, напечатанные в этой бумаге. И то с ошибками. Не «Мартин» и «Киса», а «МартЫн» и «КЫся».

— Мар-тЫ-иин... — с трудом попробовал выговорить Фридрих и тут же отказался от дальнейших усилий. — Нет! Это мне просто не по возрасту. А нельзя ли мне называть тебя Мартин?

— Нет, — решительно сказал я. — Тогда попробуй — «КЫ-ся»... Это такое простонародное имя. И пожалуйста, смотри на дорогу. Мы сейчас чуть не врезались в стоящий автобус...

— Ах, прости меня, ради Бога! Как ты сказал? Повтори еще раз.

— КЫ-ся.

— КЫ-ися... Так?

— Ну, почти так, — пожалел я его. — Попробуй еще раз. Без «И».

— Кы-ся... Кы-ся... Кы-ся!..

— Гениально! — сказал я. — А теперь не делай паузу между «Кы» и «ся». Попробуй сказать слитно — Кыся...

— КЫСЯ! — превосходно выговорил Фридрих фон Тифенбах.

— Блеск! — восхитился я. — В качестве комплимента могу сообщить тебе, что даже в России трудно найти образованного и интеллигентного Человека, который с легкостью произносил бы русские слова или названия на полуграмотном общенародном диалекте. Матерными ругательствами все овладели в совершенстве, а вот подлинное просторечие — не дается!

— Как у нас в Баварии! — подхватил Фридрих.

— Возможно. Я не так много сталкивался с баварцами.

— А вообще, откуда ты так знаешь языки?!

— Я их не знаю, — признался я.

— То есть как это?! — поразился фон Тифенбах. — А как же мы с тобой разговариваем?! Я же не говорю по-русски!..

— Телепатия, — сказал я. — Мы с Тобой случайно и счастливо оказались настроенными на одну ВОЛНУ. Отсюда и телепатический КОНТАКТ. Большинство Людей и Животных об этом понятия не имеют!..

Вот тут-то я ему и поведал о теории английского доктора биологии Ричарда Шелдрейса, о замечательном ученом Конраде Лоренце и взял с него слово завтра же достать эти книги и прочитать их самым внимательным образом. Попутно, конечно, рассказал о Шуре Плоткине...

И почти до самого Грюнвальда мы занимались тем, что Фридрих говорил мне что-нибудь по-английски, а я ему толково отвечал по-своему. Потом он вдруг начинал говорить на французском языке, на итальянском, испанском — мне это было все до фени! Я чесал ему в ответ по-нашему, по-шелдрейсовски, и он был в таком восторге, что мы несколько раз чуть не влипли в серьезные аварии...

Когда мы с Фридрихом фон Тифенбахом въехали на его «роллс-ройсе» в Грюнвальд, медленно пропетляли по узеньким, вылизанным проездам между замечательными, очень-очень разными одноэтажными и двухэтажными домиками, домами и домищами за высокими заборами из плотного кустарника, а потом, уже где-то совсем на окраине Грюнвальда, у самого леса, остановились у таких высоких ворот и такого забора, что за ними даже дома не было видно, и Фридрих достал маленький пультик дистанционного управления, вроде телевизионного (который я так ловко освоил у Шрёдеров), направил на ворота и нажал кнопку, а ворота стали перед нами автоматически открываться, — вот когда я вспомнил все фильмы «из изящной жизни»!..

Я не собираюсь захлебываться от нищенского восторга и обильного завистливого слюнотечения и описывать состояние среднерусского Кота, выросшего, как ему казалось, в достаточно благополучных условиях и внезапно осознавшего всю мизерность своего прошлого существования и самых смелых представлений о счастье из нашей постоянной и веселой игры с Шурой Плоткиным, которая называлась «Что бы ты сделал, если бы у тебя был миллион?»...

Когда за нами почти бесшумно, даже без применения дистанционного пульта, сами по себе закрылись ворота и в глубине огромного, попросту необозримого сада я увидел широкий, приземистый, распластанный на невысоком холме дом, я понял — вот только что, буквально пять секунд тому назад, я въехал на «роллс-ройсе» в совершенно ДРУГУЮ ЖИЗНЬ...

Не доезжая метров пятидесяти до дома, Фридрих остановил машину и сказал мне:

— В моем доме постоянно работают несколько человек, с которыми тебе волей-неволей придется общаться. Это герр Франц Мозер — мой шофер и в некотором роде секретарь. Милый, недалекий, но очень исполнительный человек. Бывший чемпион Европы по авторалли. Кухарка — фрау Ингрид Розенмайер. Поразительной доброты зануда и консерватор. Отсюда — несколько раздражающее однообразие пищи. Хотя и превосходно приготовленной... Герр Эгон Лемке — садовник и замечательный специалист по устранению всех мелких технических неполадок в доме. И польская девушка Барбара Ковальска. В просторечии — Бася. Она следит за чистотой в доме...

Фридрих невесело усмехнулся и добавил:

— Иногда, за отдельную плату, она выполняет некоторые мои стариковские прихоти. Делает она все это достаточно старательно и умело, но... Но это уже отдельный разговор. Так вот, у меня к тебе просьба — пожалуйста, не вступай с ними ни в какие Телепатические Контакты. Я им плачу настолько больше, чем они могли бы получить в любом другом месте, что я вправе хотеть от них полного незнания того, НА ЧТО ТЫ СПОСОБЕН. И ради Бога, не посвящай фрау Кох в подробности моего быта. Насколько я понял, с ней у тебя Контакт налажен уже давно. Да?

Ну и молодчик! Такая проницательность сделала бы честь любому Коту. То-то он так лихо, без малейшей запинки пошел на КОНТАКТ! Ай да Фридрих... В шестьдесят пять лет так с ходу врубиться в ситуацию! Нет, он мне определенно очень и очень нравится...

— Да, — подтвердил я. — Но абсолютно на другой волне. Все будет в порядке, Фридрих. У нас в России на этот счет есть два выражения: «Там, где живут — не гадят» и «Своих не закладывают».

— Первое выражение я понял. А что такое — «не закладывают»?

— «Не закладывают» — значит, «не предают». Для нас с Шурой всю жизнь это было принципиальной позицией.

— Превосходная позиция! — с уважением проговорил Фридрих. — Поехали знакомиться?

— Поехали, — сказал я.

Дом... Я, пожалуй, даже в кино таких домов не видел! Такой красивый внутри, такой просторный, такой уютный и удобный — без малейшего выпендрежа и очень в то же время элегантный. Книг — больше, чем у нас с Шурой Плоткиным, раза в три.

А уж у нас с Шурой все стенки от пола до потолка в стеллажах с книгами! И в каждом свободном простенке — книги, книги, книги... Правда, у нас потолки не очень высокие.

Мы с Шурой однажды были у одного жутко богатого мужика в его собственном доме в Репино. Шура был с ним знаком давным-давно. Они еще студентами вместе на практике в «Ленинградской правде» месяца три ошивались. А потом этот мужик, не будь дурак, ушел в какой-то сначала нелегальный бизнес, а потом в открытый. Времена поменялись. Мы с Шурой все только играли в «Если бы у тебя был миллион...», а этот мужик эти самые миллионы пек, как блины! И, как говорил Шура, не в рублях, а в долларах.

И у этого мужика была какая-то особая Кошка, вывезенная из Египта. Наступила весна — Кошке приспичило. Она уже все персидские ковры в доме на заднице изъездила, орет — житья нету, а приведут ей Кота — не дает, и все! Ну не сволочь ли?! Отшила она Котов семь-восемь, а сама вопит, дорогие ковры пачкает, мебель красного дерева и карельской березы исцарапала, шелковую французскую обивку в клочья измочалила...

Этот мужик моего Шуру случайно где-то встретил, пожаловался. «Я бы, говорит, эту Кошку выбросил на хер, но боюсь — жена на меня так наедет, что меня потом по чертежам не соберут...» Шура ему и говорит: «Есть у меня Кот Мартын, он любую Кошку в три минуты „развязывает“». А мужик отвечает: «Куда там! Знаешь, какие ухари за мою брались?! Всем отсечь дала...» А Шура был поддавший. И говорит этому мужику: «Спорим на сто баксов, что мой Мартын твою „египтянку“ за раз оприходует?» А мужик говорит: «Спорим». Он же не знал, что у моего Плоткина отродясь ста баксов не было...

Шура наутро проспался, рассказывает мне об этом споре, кается, просит прощения.

— Да ладно тебе убиваться, — говорю. — Не боись!

Звонит этот мужик. Присылает за нами машину с охраной — два таких бычка в кожаных курточках. Оружием от них за версту разит. Едем в Репино по Приморскому шоссе. Бычки всю дорогу молчат, словно говна в рот набрали. А может, служба у них такая...

Приехали. Стоит в лесу домина в три этажа за каменным забором, и просто лопается от денег! Уж на что я ни хрена в этом не понимаю, а вижу, что все тут шелковое, плюшевое и золотое. И мебель вся старинная, но разная. По запахам — только-только отреставрированная. Богатство невиданное прет из каждого уголка. На столиках журналы иностранные, бутылки с яркими наклейками. А книжки — ни одной! Зачем ему был университет, думаю?.. И все пропахло этой Кошкой. Ну все, стерва, изгадила. В самом прямом смысле этого слова.

Приводят ее. Вот, говорят, знакомьтесь — египетская Миу. Бешеных бабок, говорят, стоила!.. Но я вам скажу — ничего особенного. Рядовой вариантик. Только уши гораздо больше, чем у наших. И вся пышет злобой.

Короче, прихватил я ее за шкирятник, придавил ее египетскую морду к персидскому ковру и оттрахал за милую душу по самое некуда!.. Она, правда, лезла потом лизаться и всякое такое, но мне уже это все было «до фени», как обычно говорит Шура Плоткин.

Мужик с Шурой на радостях треснули по нескольку рюмашек чего-то заграничного, получили мы сотню долларов, и нас уже без охраны, только с одним шофером, повезли домой в Петербург. Мы с Шурой потом так смеялись!..

Так вот, я вам скажу — тот трехэтажный домина нашего русского миллионера, упиханный хрусталем, старинной мебелью, картинами в золотых рамах, обоссанными персидскими коврами, воняющий Кошачьим дерьмом, — тот дом и в подметки не годился удивительному дому Фридриха фон Тифенбаха!..

Подкатили мы к дому, но в гараж заезжать не стали. Остановились у самой веранды.

Тут нас, ну точно как в одном кино, все выскочили встречать! И шофер-секретарь, и садовник — за все про все, и кухарка-консерватор, и польская девушка для домашней чистоты и половых упражнений.

— Вылезай, Кыся, — прекрасно произнося мое имя, говорит фон Тифенбах. — Сейчас я тебе всех представлю.

— Да не надо, Фридрих, — говорю. — Не трудись. Я и сам допер — кто есть кто.

Но тут Фридрих очень твердо говорит:

— Я тоже, вроде вас с Шурой, проповедую некоторые принципы. Я спокойно могу наплевать в физиономию равного себе или стоящего выше. В чем меня постоянно и упрекает так называемая элита. Я для них — некий «enfant terrible» — позор высокородной фамилии. Однако в отношении людей, стоящих ниже или по каким-либо причинам зависящим от меня, я обязан соблюдать все правила приличия. Поэтому, Кыся, будь любезен вылезти из машины и принять участие в маленькой торжественной церемонии.

— Нет проблем, — сказал я и выпрыгнул из машины. Фридрих остался у дверцы «роллс-ройса», стоит, улыбается. Я вспрыгнул на капот, уселся, грею хвост и задницу, разглядываю стоящих передо мной.

— Боже! — восклицает кухарка. — Это же он!!! Тот котик из телевизора!..

— Точно!.. Это я о нем читал в «Абендцайтунге»... — удивился шофер-секретарь.

— Дорогие друзья! — гордо и торжественно произносит фон Тифенбах. — Я хочу представить вам нового обитателя этого дома — русского кота с удивительной биографией. Имя его — КЫСЯ. Я знаю, что для нас, немцев, это достаточно сложнопроизносимое имя. Однако я надеюсь, что со временем вы научитесь называть его правильно. А теперь, с вашего разрешения, я представлю вас коту Кысе. Фрау Ингрид Розенмайер — шеф кухни и страж здоровья наших желудков...

Фрау Розенмайер, тетка лет сорока пяти, совершенно серьезно сделала передо мной книксен и поклонилась мне. Я чуть не поклонился ей в ответ, да вовремя спохватился. А про книксен я от Шуры слышал. Он одной нашей девке показывал, а я был рядом...

— Фрау Барбара Ковальска, — слегка иронично представил мне Фридрих молоденькую и жутко фигуристую польку. — Надеюсь, она не очень огорчится, когда узнает, что за тобой ничего не надо будет убирать! Как у меня записано... — Фон Тифенбах вынул из кармана куртки блокнот и заглянул в него: — Кыся все свои дела совершает только на свежем воздухе. Даже в петербургские морозы! Фрау Ковальска сегодня же сочинит для Кыси хорошую временную постель, а завтра мы поедем в одну из лучших фирм Кошачье-Собачьей атрибутики и закажем там все, что нужно. Самого высшего качества.

Посмотрел я на эту гиперсексапильную (по Человеческим параметрам) польку и вдруг увидел, как она мне нахально, по-блядски подмигнула. А вслух сказала:

— Ничего!.. Мы с ним оба славяне — договоримся. Да, Кыся?..

Надо отдать этой Баське должное: «Кыся» она произнесла безошибочно. Очень симпатичная девка! Была бы она Кошкой, я бы ее... Тьфу, черт!.. Что за бредятина в голову лезет?!

Фон Тифенбах вдруг удивленно посмотрел на меня и даже головой помотал, будто хотел стряхнуть с себя какое-то наваждение.

Неужели он понял, что я подумал о Баське?! Вот это да... Мамочки родные! Тут надо держать ушки на макушке. Такой восприимчивости я еще никогда не встречал. Это доступно только Коту, и только с очень высокоразвитой нервной организацией!

А может быть, Фридрих фон Тифенбах в ПРОШЛОЙ ЖИЗНИ был Котом? Шура же говорил, что существует такая теория — любое Живое Существо когда-то, до своего рождения, уже имело ПРОШЛУЮ ЖИЗНЬ, в которой оно было совсем другим Живым Существом. Но время от времени во ВТОРОЙ ЖИЗНИ этого Существа проявляются признаки его ПЕРВОЙ ЖИЗНИ..

К счастью, Фридрих не поверил в то, что ему померещилось, и продолжил представление:

— Герр Эгон Лемке — человек с золотыми руками, Кыся! Именно он сделает для тебя маленькие окошечки внизу всех выходных дверей, включая гаражные ворота, чтобы ты мог входить в дом и выходить из дому тогда, когда это будет тебе необходимо.

— Сегодня же и займусь, — улыбнулся мне этот Лемке, и я, не скрою, сразу же почувствовал к нему тепло и расположение. На что Фридрих, черт его побери, мгновенно отреагировал.

— Убежден, что вы подружитесь, — сказал он слегка тревожно, будто чувствовал, что насильно вторгается в чье-то сознание.

Но взял себя в руки и широким жестом указал на хорошо одетого человека лет пятидесяти:

— Ну и repp Франц Мозер — мой секретарь, шофер, мой добрый поверенный и спутник во всех поездках. За редким исключением, вроде моего сегодняшнего выезда. Герр Мозер очень не любит, когда я сам сажусь за руль. Он служит в этом доме уже двадцать лет...

— Двадцать один год, — уточнил негромко герр Мозер.

— Прошу прощения! — улыбнулся Фридрих. — Двадцать один год, и считает себя целиком ответственным за мою жизнь и мое благополучие.

А вот тут...

Тут я был вынужден изо всех сил сдержать себя, чтобы не напугать Фридриха!..

Ибо, глядя на Франца Мозера, я всей своей Котовой сущностью, всем Богом данным мне ощущением ПРЕДВИДЕНИЯ и четким восприятием БУДУЩЕГО увидел перед собой улыбающегося, с мягкими и добрыми, слегка стертыми округлыми чертами лица, страшного Человека — неукротимо жаждущего смерти Фридриха фон Тифенбаха!..

Но Фридрих все-таки что-то почувствовал, вдруг занервничал и МЫСЛЕННО спросил меня:

«Что с тобой, Кыся? Тебе плохо?..»

«Неважненько, — ответил я как можно спокойнее. — Наверное, не нужно мне было есть то пирожное с кремом...»

«Ах, только-то? — успокоился Фридрих. — А мне уже черт знает что померещилось».

И сказал всем вслух:

— Итак, дипломатические церемонии закончены. Все остальное — в ходе совместного существования. А сейчас — Бася делает Кысе славянскую постель, герр Лемке — маленькие окошечки в дверях для свободного перемещения Кыси в пространстве...

— Маленькими не обойдешься, — рассмеялся Лемке. — Вон какой здоровый Котяра! Я таких не встречал.

— Я тоже, — сказал Фридрих. — Фрау Розенмайер занимается обедом, а вы, Франц, идете за мной и Кысей в кабинет. Машину в гараж поставите позже.

И мы все пошли в дом. Каждый, куда ему было велено.

В кабинете, от величины которого у меня просто крыша поехала, Фридрих негромко приказал Мозеру:

— Свяжитесь с представителем фирмы Терезы Орловских и перенесите приезд тех двух филиппинок на следующую неделю. Это раз. Затем созвонитесь с администрацией «Тантриса» и от моего имени закажите на сегодняшний вечер стол для шести персон.

— На который час? — спросил Мозер.

— Часов на восемь, — ответил Фридрих.

Фридрих еще отдавал какие-то распоряжения по дому, но я уже ни во что не врубался, а только смотрел на доброе, расплывчатое лицо Франца Мозера и видел перед собой убийцу Фридриха фон Тифенбаха!..

А за Францем Мозером... Но мне это уже наверняка причудилось на нервной почве!.. Стояла чья-то неразличимая тень — то ли Человека, то ли Явления, то ли — сгустка еще не произошедших событий...

О, черт подери!.. Да что же это?! Ну как же Фридрих — такой умный, с такой потрясающей Контактной способностью — ничего не чувствует? Неужели двадцать один год ежедневного общения с Мозером напрочь притупили в нем все инстинкты самосохранения?.. И он по привычке скользит по поверхности сознания своего «шоферского секретаря», не давая себе труда заглянуть туда хотя бы немного поглубже...

Ведь почувствовал же Фридрих, когда я на мгновение нечаянно представил себе эту польскую Баську Кошкой, которую я мог бы... А это куда более тонкий и сложный процесс, чем проникновение в сознание Человека, с которым общаешься двадцать один год. Вот ведь поразительное несоответствие — чем дольше общаешься, тем меньше чувствуешь! Я всегда считал наоборот...

Но что это за тень позади Мозера?..

Нет, братцы, пока я таким путем попаду в Петербург, я определенно свихнусь в этом чудесном доме.

По старой домашней привычке я впрыгнул в кресло, покрутился там, перепрыгнул на подоконник, а затем снова вернулся в кресло.

— Ты что, нервничаешь? — спросил меня Фридрих, когда Мозер, записав все поручения, вышел из кабинета.

Я промолчал. Улегся в кресле и даже слегка прикрыл глаза, — дескать, «ни хрена я не нервничаю, думаю, как бы подремать...»

— Кстати! — тут же откликнулся на мое вранье Фридрих. — Где бы ты хотел спать?

Я моментально насторожился:

— А где обычно спишь ты?

— В своей спальне, на втором этаже. Рядом с ванной. Ты там еще не был?

— Нет.

— Пойдем покажу.

— Не нужно. Потом. Просто скажи Басе, чтобы она постелила мне там же, — сказал я и подумал: «На всякий случай...»

— У меня в спальне? — удивился Фридрих.

Он даже обрадовался этому, а я подумал — вот ведь странная штука наша жизнь: сколько бы ни было вокруг тебя живых существ — Собак, Кошек, Котов, но если нет настоящей привязанности, я не говорю уже о любви, ты — ОДИНОК!

Я подраскинул умишком и сообразил, что если я соглашусь спать в его комнате и если, не дай Бог, что-то начнет происходить, я могу не успеть... Что «происходить» и чего «не успеть», я себе пока еще не представлял.

— Нет, — сказал я. — Спать я буду по другую сторону двери.

Не желая объяснять истинных причин моего отказа спать с ним в его спальне, я прибавил, не солгав ни слова:

— Мы так всегда в Петербурге жили. Плоткин — в одной комнате, а я в другой — у его дверей.

Фридрих весело рассмеялся. Я даже и не думал, что в таком возрасте можно хохотать так самозабвенно!

— Потрясающая идея пришла мне в голову! — еле выговорил Фридрих. — Как только в моей постели окажется кто-то из дам и я, как обычно, к сожалению, буду вынужден признать себя несостоятельным, я же всегда смогу призвать тебя на помощь! А, Кыся? По-моему, замечательная идея!

Я вежливо похихикал в ответ, а сам подумал: «Господи! Как говорится, „сохрани и помилуй!..“ Как было бы прекрасно, если бы моя помощь понадобилась только в этом случае!..»

Для того чтобы скрыть свое смятение, я сделал вид, что разглядываю висящую на стене небольшую картинку, кстати, действительно оказавшуюся мне знакомой.

— Нравится? — продолжая улыбаться, спросил меня Фридрих.

— Очень! — искренне сказал я. — Это Матисс...

Фридрих покачнулся и чуть не рухнул на пол!

Он ухватился за спинку высокого кожаного кресла, стоявшего у письменного стола, и неловко упал в него, вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в подлокотники кресла.

— Что ты сказал?! — прошептал он, и я испугался, что его сейчас хватит кондрашка.

Вот таких резких перепадов настроения у пожилых — что Котов, что Людей — я очень боюсь. Это просто невероятно опасно...

— Я сказал, что это картина Матисса. Был такой французский художник... — попытался я его успокоить.

— Я-то это знаю!.. — негромко и почему-то очень тонким голосом прокричал фон Тифенбах. — А вот откуда это знаешь ТЫ?!

Наверное, с того момента, как я что-то понял про Франца Мозера, я тоже находился на таком нервном вздрюче, что как только посмотрел на эту картинку, так в башке у меня открылась какая-то створка, и в памяти неожиданно всплыли и картинка, и имя художника. У Шуры Плоткина было ужасно много очень красивых цветных альбомов, и мы с ним иногда рассматривали в них любимые Шурины картинки...

Я поспешил объяснить это Фридриху, и он понемногу стал приходить в себя...

— Это подлинник, — слабым голосом проговорил он, и я почувствовал, что он очень гордится этим словом.

Я понятия не имел, что такое «подлинник», но переспрашивать не стал. «Подлинник» и «подлинник»... Подумаешь, невидаль! У нас с Шурой таких подлинников в альбомах было несколько сотен...

Почему я спустя месяц после моего вселения в дом Фридриха фон Тифенбаха так подробно рассказываю о первом... вернее, о первых днях своего пребывания в Грюнвальде?

Наверное, потому, что новизна увиденного, еще не притуплённая привычной будничностью, всегда требует некого выплеска на аудиторию. Начинаешь чувствовать свою исключительность. Вспомните время, когда поездка нашего Человека за границу была явлением редкостным и выдающимся. Этот же Человек, нашедший в себе силы вернуться домой, рта же не закрывал минимум в течение трех месяцев, рассказывая о своем пребывании ТАМ! От него же деваться было некуда!..

А некоторые не умолкали до глубокой старости и самым естественным образом уходили в мир иной со словами: «...помню, когда мы в шестьдесят девятом году были в Варшаве...» И привет.

Ну а во-вторых, потому что все мои последующие открытия и ожидание грядущих событий, а также обретение некой прямой информации захватили меня целиком и круглосуточно заставляли быть в таком нервном напряжении, что я вокруг себя практически ничего, кроме этого — грядущего, не видел и не слышал.

Признаюсь как на духу: я даже про Шуру Плоткина, даже про Водилу стал меньше думать... Тут я неверно выразился. Не меньше — реже. Но с той же тоской, с тем же беспокойством.

Вечером Фридрих переоделся в какой-то невзрачный костюмчик со свитерком, сверху натянул старую спортивную куртку весьма и весьма поношенного вида, сказал, что он эту куртку носит уже восемь лет и не представляет себе жизни зимой без этой куртки.

Я вспомнил, как Шура истово отпаривал брюки, как тщательно завязывал галстук, как бережно доставал из шкафа свой единственный «выходной» пиджак в клеточку, когда собирался, по его выражению, «в люди». Эти сборы всегда носили характер маленького торжественного и веселого ритуала.

Поэтому я спросил у Фридриха фон Тифенбаха — уверен ли он, что это та самая одежда, в которой нужно ходить вечерами по ресторанам? На что он легко ответил — эта одежда ему максимально удобна, а на так называемое светски-общественное мнение ему наплевать. Он не собирается уподобляться мужу своей дочери — Гельмуту Хартманну, который зимой ходит в норковой шубе мехом наружу, чтобы все видели, как он богат!

— Более пошлого зрелища, чем мужик в норковой шубе, придумать нельзя, — сказал Фридрих. — Увидишь — обхохочешься! Но если ты настаиваешь, я могу надеть что-нибудь другое...

— Нет, нет! — поспешил ответить я. — Мне лично ты во всем этом очень нравишься. И куртка тебе удивительно идет...

Потом со второго этажа мы спустились на лифте (!) в широченный гараж, где, кроме «роллс-ройса», стояли еще две машины — американский джип «гранд-чероки» и черный «Мерседес-500». Хорошо, что Шура когда-то выучил меня всем маркам автомобилей!..

За рулем «роллс-ройса» нас уже ждал герр Мозер.

Дом профессора фон Дейна действительно оказался совсем рядом. Очень красивая, прекрасно одетая Таня и профессор, в строгом черном пальто и «бабочке» вместо галстука, уже ждали нас на улице.

Профессорский дом я увидел только из машины. В отличие от забора фон Тифенбаха профессорский заборчик был чисто символической оградой, а небольшой участок перед домом ярко освещен.

Дом был, прямо скажем, не слабый. Раз в десять лучше дома Шредеров, но зато на несколько порядков пожиже тифенбаховского!

Затянутый на зиму голубым прорезиненным брезентом бассейнчик, конечно, не шел ни в какое сравнение с фантастическим бассейном фон Тифенбаха. Я сегодня бегал пару раз гадить в сад (мне герр Лемке любезно показал, где это лучше всего делать...) и видел этот бассейн. Подогретая вода парит в морозном воздухе, и вплывать в этот бассейн можно прямо из домашнего бассейна, величиной со всю нашу с Шурой петербургскую квартиру. В саду же бассейн такой, что в нем можно спокойно проводить олимпийские соревнования по плаванию!

Когда Таня и профессор сели к нам в машину, Фридрих воскликнул:

— Таня, вы просто ослепительны! Интересно, Фолькмар понимает, какая женщина согласилась считать его своим другом?

— Я еще не в полной мере осознал это, но уже беспредельно счастлив, — сказал профессор.

— Прелестный ответ, — улыбнулся фон Тифенбах. — Да! Я позволил себе пригласить на ужин еще и свою дочь с ее мужем. Надеюсь, вы не против? Тем более что Таня до сих пор с ними не знакома. Они приедут прямо в «Тантрис». Им очень полезно изредка общаться с интеллигентными людьми.

Одно немаловажное и случайное наблюдение! При упоминании о дочери Фридриха и ее муже затылок герра Франца Мозера сказал мне гораздо больше, чем если бы я сейчас смотрел ему в глаза.

Глядя в затылок Мозера, уверенно ведущего машину, я вдруг почувствовал странную, неясную, недобрую связь между Мозером и мужем дочери Фридриха, которого я никогда в глаза не видел...

— Фолькмар, вы еще не были с Таней в «Тантрисе»? — спросил Фридрих фон Тифенбах.

— Нет, туда мы еще не добрались...

— Какое счастье! Значит, для Тани и Кыси я буду первооткрывателем этого роскошно-мещанского чуда света, этого парадиза нуворишей, заезжих голливудских гастролеров и членов королевских фамилий карликовых государств третьего сорта. Во всем мире ресторанов «Тантрис», кажется, всего четыре... Не помните, Фолькмар?

— По-моему, пять.

— Небольшая разница. Так вот, эти рестораны сами выращивают для себя продукты, скот, сами добывают в морях рыбу, лангустов, сами возделывают поля... Все для себя делают сами! Поэтому цены у них невообразимые, порции — микроскопические, а тарелки такие огромные, что каждая из них могла бы служить взлетно-посадочной площадкой для среднего вертолета. Так что, Таня и Кыся, приготовьтесь к ресторанному аттракциону. Это такой «Диснейленд» для богатых взрослых идиотов. Но вкусный «Диснейленд»... Франц!

— Слушаю вас, repp фон Тифенбах, — откликнулся Мозер.

— Вы предупредили администрацию «Тантриса», что, если в зале будет хоть один репортер, я подам на них в суд?

— Предупредил.

— Превосходно, — сказал Фридрих и добавил, обращаясь к Тане и фон Дейну: — А то стало противно выходить из дому! Мне абсолютно все равно, что обо мне напишут в очередной раз и как я буду выглядеть на фотографии, напечатанной, предположим, в «Бильде». Но сегодня со мной вы, Таня, и вы, Фолькмар, и мне совсем не хотелось бы, чтобы эти жалкие людишки трепали ваши имена в своих косноязычных репортажах.

— Не думайте об этом, Фридрих, — очень серьезно сказала Таня. — Мое знакомство с вами, как и ваша дружба с Фолькмаром, делает нам честь, которой мы рады гордиться.

Фон Тифенбах всплеснул руками и спросил меня:

— Кыся! В России все женщины такие, как Таня?

Я предусмотрительно промолчал. Фон Тифенбах благодарно поцеловал Тане руку, и на этой благостной ноте мы подъехали к «Тантрису»...

В ресторане я не был никогда в жизни. Наша шашлычная на проспекте Науки с ее хозяином и шеф-поваром Суреном Гургеновичем, где я частенько промышлял жратву для себя и для случайных приятельниц-Кошек, конечно, ни в какое сравнение с таким рестораном идти не могла! Как бы там Сурен Гургенович ни тужился...

Один подъезд к «Тантрису» чего стоил! В маленьком дохлом закутке, рядом с широченной и прекрасной Леопольдштрассе — главной улицей Швабинга, одного из самых престижных районов Мюнхена, — стояло специально выстроенное здание ресторана «Тантрис» со своей автомобильной стоянкой.

Въезд на стоянку и вход в «Тантрис» были «украшены» группой огромных, величиной в человеческий рост, уродливых цементных чудовищ с крыльями.

Спустя несколько дней, когда мы с Фридрихом вспоминали этот поход в «Тантрис», Фридрих объяснил мне, что это сильно уменьшенные и очень плохо исполненные копии с парижских химер и пифий, стоящих на соборе Парижской Богоматери. И даже показал фотографии этих отвратительных штук в одной большой книге про Францию.

... То ли полная смена обстановки, то ли неожиданный и резкий переход в другой жизненный ранг, то ли мое неподтвержденное и подозрительное Открытие Франца Мозера и Явление неясной Тени за его спиной, причудившееся мне сегодня в кабинете фон Тифенбаха, то ли все, вместе взятое, помноженное на дикую нервную усталость от напряженно прожитого дня, но к «Тантрису» я уже подъехал в таком взвинченном состоянии, что задние лапы мелко дрожали, уши невольно прижимались к затылку, по спине волнами пробегал холодок, а клыки обнажались сами собой...

А тут еще эти мерзкие и страшные чудища с крыльями! .

В тот момент, когда мы все вышли из машины, из-за этих жутких французских крылатых гадов навстречу нам выскакивает какой-то тип и сдавленным голосом вопит:

— Фон Тифенбах!..

Краем глаза я вижу, как этот тип двумя руками поднимает на уровень своего лица какое-то оружие, что-то сверкает молнией, и я, ослепленный вспышкой и яростью, наугад взвиваюсь навстречу выстрелу, как тогда на автобане — на Алика и его бесшумный пистолет!..

Я лечу вперед всеми четырьмя лапами, с когтями, выпущенными на всю длину, с одной мыслью в воспаленном мозгу: «Не промахнуться!.. И сразу задними лапами — по горлу!.. По горлу!!!»

Но уже в воздухе я натыкаюсь на что-то металлическо-стеклянно-пластмассовое, успеваю передней левой лапой располосовать этому типу шею, а правой намертво вцепляюсь в его одежду...

Эта хреновина, пахнущая не оружием, а чем-то вроде этого, падает на камни, и я одновременно слышу звук разбивающегося стекла, хруст пластмассы, панический визг этого типа и Танин истошный крик по-русски:

— Кыся!!! Отпусти этого идиота!.. Кыся, родненький, не трогай его!..

А у меня в глазах — автобан, Водила с пулей в животе, залитый кровью Алик и его пистолет с глушителем, из которого продолжают сверкать смертоносные вспышки...

Я чувствую, как Таня двумя руками отрывает меня от этого визжащего болвана, и в ту же секунду понимаю, что принял вспышку фотоаппарата за выстрел из пистолета с глушителем...

Сады меня покидают, и я безвольно повисаю в Таниных руках, как мокрая тряпка.

С разных сторон одна за другой следуют еще несколько таких вспышек, но я уже ни на что не реагирую. Даже на то, что фон Тифенбах забирает меня у Тани, гладит меня, прижимает к себе, успокаивает.

А в это время разражается скандал с репортерами, профессор фон Дейн грозится вызвать полицию, а Фридрих еще ласковее прижимает меня к себе и тихо шепчет мне на ухо:

— Успокойся, Кыся... К сожалению, я уже привык к таким сценам. Просто меня еще никто никогда не защищал. Ты — первый... Это из области — «Своих не закладывают», да, Кыся?

— А черт его знает, из какой это области!.. — Я все никак не могу прийти в себя.

Потом мы вчетвером сидели в роскошном зале ресторана «Тантрис» и ждали дочь Фридриха и ее мужа. Они опаздывали.

Скандал у входа в ресторан был замят. Фоторепортеры принесли герру Фридриху фон Тифенбаху свои извинения, а фон Тифенбах — свои соболезнования по поводу ранения одного из них и гибели его фотоаппарата. Пострадавший прикладывал к шее носовой платок и с совершенно базарно-торгашескими интонациями твердил, что погибшая камера была почти новая и что он теперь будет без нее делать, он понятия не имеет...

Правда, когда Фридрих из жалости выписал ему чек на три тысячи марок, тот схватил этот чек так, что стало сразу ясно: его камера стоила раза в два меньше.

За столом я сидел вместе со всеми — на высоком детском стуле. Таким образом, я по грудь возвышался над скатертью и мог бы есть прямо из тарелки. Если бы там хоть что-нибудь было!

Из-за соседних столиков на меня сначала поглядывали с недоуменным раздражением, а потом узнали Фридриха и между собой стали тихо говорить про него и про всех нас гадости. Тексты были такие, за которые морду бьют!

Счастье, что никто из моих спутников этого не слышал. Это мог услышать только я, но затевать драку со всем рестораном было просто элементарно глупо.

— Что вы хотите?! Это же выживший из ума сам Фридрих фон Тифенбах, — говорили за одним столом.

— Посмотрите, во что он одет! Это при его-то миллионах! — говорили за другим столом. — Жалкий фигляр...

— Пусть это прозвучит кощунственно, но сегодняшние потомки наших древних германских аристократических родов — вырожденцы! Достаточно посмотреть на этого старого плейбоя — фон Тифенбаха! — злобствовали за третьим столом.

— Слушайте! Но ведь это же тот самый русский кот, которого еще вчера рекламировали газеты и телевидение!..

Во время всех предыдущих перешептываний я сидел на своем стуле как изваяние — не шевельнув ни ухом, ни кончиком хвоста. Но последняя фраза Человека, говорившего обо мне, автоматически повернула меня в его сторону. Еще Шура говорил, что испытание славой и популярностью — самое тяжкое испытание...

Я повернулся, чтобы рассмотреть Человека, узнавшего меня, а увидел входящих в зал «Тантриса»...

... ХОЗЯИНА И ХОЗЯЙКУ ДЖЕННИ — ОЧАРОВАТЕЛЬНОЙ СОБАЧКИ, КАРЛИКОВОГО ПИНЧЕРА, С КОТОРОЙ Я, ПОСЛАВ К ЧЕРТЯМ ВСЕ УТВЕРЖДЕНИЯ УЧЕНЫХ О НЕВЕРОЯТНОСТИ СМЕШЕНИЯ ЖИВОТНЫХ РАЗНЫХ ВИДОВ, НЕЗАБЫВАЕМО НЕЖНО ПЕРЕСПАЛ В ЕЕ СЕРЕБРИСТОМ «МЕРСЕДЕСЕ», В ТРЮМЕ РУССКОГО КОРАБЛЯ, КОГДА МЫ ВМЕСТЕ ПЛЫЛИ ИЗ РОССИИ В ГЕРМАНИЮ!!!

Я тут же вспомнил ночной корабельный бар, злую рожу Хозяина Дженни, заплаканное лицо Хозяйки и тоненький, захлебывающийся лай Дженни...

Мне даже сейчас показалось, что я слышу этот лай.

Фридрих тоже увидел входящих в зал и сказал Тане и фон Дейну:

— А вот и Моника с Гельмутом! Не помню случая, чтобы они не опоздали.

«Во, бля!.. — как говорил Водила, когда случалось что-то неожиданное. И в большинстве случаев потрясенно добавлял: — Ну, ёбть!!!»

Так, оказывается, Хозяйка Дженни — дочь Фридриха фон Тифенбаха? А ее муж, этот жлобяра, у которого мы с Дженни золотую зажигалочку «Картье» скоммуниздили, — зять Фридриха?!

Мне снова послышался голосок Дженни. Не хватает еще, чтобы у меня на нервной почве начались слуховые галлюцинации!.. Мало того, я даже почувствовал ЕЕ запах! Мамочки родные... Что творится на белом свете! Ну и ресторанчик!..

— Познакомьтесь, пожалуйста, — говорит Фридрих, и наши все встают из-за стола. Один я продолжаю сидеть в полном охренении, потому что все сильнее и сильнее начинаю чувствовать запах Дженни! — Моя дочь — Моника фон Тифенбах-Хартманн и мой зять — Гельмут Хартманн. С Фолькмаром вы знакомы уже тысячу лет, а это его приятельница и ассистент, очень симпатичный мне человек — доктор Таня Кох, — улыбается Фридрих.

Все здороваются и знакомятся, а меня ну просто не покидает ощущение присутствия Дженни, и все! Но тут Фридрих показывает на меня и говорит:

— А это мой друг — Кыся. И пригласил я вас, чтобы мы могли сегодня отпраздновать его появление в моем доме!

Моника и Гельмут незаметно для всех (кроме меня, конечно!) переглянулись, и Гельмут, усаживая Монику на стул, сказал:

— Я много раз бывал в «Тантрисе» и сидел за одним столом и с английскими промышленниками, и с американскими кинозвездами, и с членами французского правительства, и с австралийскими скотоводами, не говоря уже о министрах и членах нашего бундестага...

«Но никогда сам не платил по счету!» — МЫСЛЕННО сказал мне Фридрих фон Тифенбах.

— Однако я впервые сижу за одним столом с кошкой, ради которой мы все сюда собрались, — весело проговорил Гельмут и слегка брезгливо переспросил: — Как, вы сказали, ее зовут, Фридрих?

— ЕГО зовут Кыся, — жестко произнес фон Тифенбах. — Или, если вам угодно, — Мартын.

От злости фон Тифенбах неожиданно правильно произнес мое настоящее имя.

И тут происходит самое потрясающее событие всего вечера!

Не успевает Фридрих выговорить мое имя, как из большой модной сумки Моники фон Тифенбах-Хартманн раздается уже не кажущийся мне, а самый настоящий, истерически-торжествующий лай Дженни, в котором я слышу:

— Я знала!!! Я знала, что найду тебя!.. Мартынчик, любимый!.. Да выпустите меня, черт вас подери, из этой дурацкой сумки!..

Я уже собираюсь броситься вперед на освобождение Дженни, как Моника сама открывает свою необъятную сумку, и оттуда, буквально птичкой, прямо на стол выпархивает перемазанная пудрой и губной помадой, тушью для ресниц и каким-то розовым кремом, вся в мельчайших обрывках бумажных салфеток, моя милая, умная и нежная подружка Дженни, с которой я провел в море всего лишь двое суток, а уже месяца три вспоминаю о ней с такой благодарной теплотой, какой не чувствовал, пожалуй, ни к одной Кошке...

Дженни бросается ко мне, я бросаюсь к ней, Моника с криком «Спасите собачку!!!» бросается к нам, пять кельнеров бросаются к Монике, весь ресторан в шоке, а какой-то мудак уже порывается звонить в полицию!

Но вновь вспыхнувшее чувство бросает нас с Дженни в объятия, и на глазах всего «Тантриса», прямо на столе мы начинаем так неистово облизывать друг друга, что пятеро кельнеров застывают на полпути, как бетонные химеры у входа в ресторан, женщина, сидящая с мудаком, вызывающим полицию, вырывает у него из рук телефонную трубку, а Моника в растерянности шепчет:

— Боже... Что она наделала в моей сумке!..

Гельмут пытается извиняться за тот бордель, который мы с Дженни устроили в явно неподходящем для этого месте, и все время трусливо посматривает по сторонам, пытаясь понять — не повредит ли это ему в дальнейшем? От нагромождения событий Фолькмар фон Дейн пребывает в несколько приторможенно-ошарашенном состоянии, а Таня и Фридрих — нормальные, я бы даже нахально сказал, наши Люди, — ржут как сумасшедшие!

— Прости меня, папочка, — чуть не плачет Моника. — Она с утра была так возбуждена... Так не хотела оставаться дома...

— Значит, она что-то предчувствовала, — смеясь, сказал ей Фридрих фон Тифенбах.

— Да, да!.. — кричит мне по-нашему, по-Животному, Дженни. — Я чувствовала!.. Я знала, что именно сегодня что-то должно произойти!.. С того момента, как Фридрих нам позвонил и пригласил Монику с ее идиотом в «Тантрис», я места себе не находила!.. Мартынчик! Я так счастлива...

Фридрих фон Тифенбах бережно пересаживает меня и Дженни со стола на мой высокий стул, а кельнеры наперегонки бросаются к нашему столу — сменить скатерть и приборы.

— Я прошу простить нас, Фридрих, — кисло улыбаясь, говорит Гельмут. — Честно говоря, когда я согласился взять Дженни с собой, я рассчитывал оставить ее в вашей машине под присмотром вашего шофера...

— Но, ты знаешь, папа, Дженни почему-то совершенно его не выносит!.. — удивленно сказала Моника фон Тифенбах-Хартманн.

— Еще бы! — по-нашему сказала мне Дженни. — Я тебе потом кое-что порасскажу про этого гнусного типа!.. Мартынчик, счастье мое, давай смотаемся лучше под стол? А то я чувствую себя, как на выставке...

— Подожди. В этом есть элемент некоторой неловкости. В конце концов, Фридрих пригласил сюда всех ради меня... — ответил я ей.

— Я не знаю, как фон Дейну и его подруге, а моим — главное, чтобы папа Фридрих оплатил это приглашение. Мой Хартманн за пфенниг удавится, — сказала Дженни.

На секунду мне показалось, что Фридрих все-все понимает, о чем мы говорим с Дженни! Он так точно ухмыльнулся ее последним словам, что мне даже не по себе стало.

— Ребята! — сказал он нам. — А почему бы вам не побыть вдвоем, раз уж вы так нравитесь друг другу? Спрыгивайте под стол, а я прикажу подать вам туда все, что вы пожелаете.

О, черт возьми! Неужели ему доступна и наша — Животная Волна?! Ведь это совершенно иной способ общения! Ничего себе!.. Такого я еще не встречал ни у Котов, ни у Людей.

В довершение всего я вспомнил точную реакцию Фридриха на мои утренние греховные мысли о Баське Ковальской — «если бы та была Кошкой...», внимательно посмотрел ему в глаза и сказал по-шелдрейсовски:

— По-моему, ты перешагиваешь грани возможного.

На что он мне МЫСЛЕННО, четко и внятно ответил:

— Ты мне льстишь, Кыся. Но слышать это приятно.

Скатерть была длинная, почти до пола, и как только мы с Дженни оказались под столом среди пяти пар ног, Дженни тут же тяжело и часто задышала, брякнулась на пол и предложила немедленно трахнуться!

К моему удивлению, она проявила такую, я бы сказал, агрессивную настойчивость, что мне ничего не оставалось делать, как поставить Дженни в максимально удобное для меня положение и незамедлительно приступить к сексуально-половым действиям.

... Потом мы из-под скатерти видели еще ноги пяти или шести кельнеров, суетившихся вокруг нашего стола, слышали обрывки незначительных разговоров и за весь вечер были потревожены всего два раза.

Первый — когда Фридрих нагнулся к нам и спросил, что мы будем есть, и я заказал себе любимый теперь мной «татарский бифштекс», но без приправ. И один из кельнеров еще минут десять пытался выяснить, из какого мяса мне его приготовить.

А бедная Дженни получила сверху от Моники заранее принесенную горсточку какого-то сухого дерьма с витаминами, которое хоть и называлось невероятно пышно — «Фолькорнфлокен мит Гемюзе унд Фляйги», — но в рот его взять было невозможно.

Поэтому, несмотря на строжайшие запреты есть что-либо, кроме этого «Фолькорн...» и так далее, Дженни с аппетитом волкодава стрескала половину моего сырого фарша потрясающей свежести и вкусноты, сказав, что только со мной она познает счастье как в любви, так и во всем остальном...

Во второй раз Фридрих заглянул под скатерть и предложил мне посмотреть, как подают здесь вино.

— Вылезай, не пожалеешь, — пообещал он мне.

Я позвал Дженни с собой. Но она, точно повторив мои словечки, услышанные от меня еще на корабле, заявила, что все эти «понты» и «примочки» она видела уже раз сто. Это занятие и зрелище для идиотов вроде ее Хозяина — Гельмута Хартманна. Лучше она, Дженни, пока немного передохнет, а вот когда я снова вернусь под стол после того спектакля, который я увижу там наверху, она мне такое расскажет, что у меня шерсть встанет дыбом!..

Я вылез из-под стола как раз в тот момент, когда Специальный Винный кельнер, даже одетый иначе, чем остальные кельнеры, в белых нитяных перчатках, показывал фон Тифенбаху бутылку, завернутую в крахмальную салфетку с монограммой «Тантриса», но так, чтобы этикетка была видна.

— Нет, нет! — отказался Фридрих. — Истинный знаток — герр Хартманн. А мне, пожалуйста, потом — доппель-водку.

Винный кельнер почтительно поднес бутылку Гельмуту. Тот с преувеличенным вниманием прочитал наклейку, ну очень важно кивнул головой, и этот Спецкельнер открыл бутылку своим Спецштопором и подал Гельмуту пробку. Гельмут понюхал пробку, поднял глаза к потолку и понюхал еще раз, чтобы ничто не отвлекало его от истинной оценки того, что он нюхает. И снова кивнул головой.

Тогда Винный кельнер налил в бокал, который привез на столике вместе с вином, самую что ни есть малость этого вина и стал разглядывать его на свет.

Фридрих фон Тифенбах и Таня Кох сдерживались из последних сил, чтобы не расхохотаться в голос. Профессор упрямо смотрел в стол, не поднимая глаз ни на Хартманна, ни на Спецкельнера.

Но на этом спектакль не кончился! Спецкельнер глубоко вдохнул и, стоя у нашего стола, задумчиво, исполненный, как цитировал кого-то Шура Плоткин, «титанического самоуважения», сделал крохотный глоток из бокала. Но не проглотил, а как-то пожевывая губами, втер это вино в полость всего своего рта.

От этого зрелища меня чуть не вытошнило!.. А Хартманн смотрел на Спецкельнера так, словно ждал, что тот сейчас упадет замертво.

Но этот храбрец выстоял, поднял глазки к небу, помедлил, убедился в том, что вино не отравленное, и налил такую же лилипутскую порцию в бокал Хартманна.

Хартманн проделал то же самое. Только сидя. И наконец изрек:

— Да!

И Спецкельнер, в своих белых нитяных перчатках, стал разливать это вино по бокалам, стоящим на нашем столе.

Фридрих фон Тифенбах весело посмотрел на меня и МЫСЛЕННО произнес:

— Я не помню случая, чтобы Гельмут хоть когда-нибудь сказал: «Нет!» И потребовал бы другое вино. Несмотря на все его состояние — дома, явные и тайные банковские счета здесь, в Швейцарии, в Люксембурге, несмотря на удачливые миллионные махинации с налогами, — он раб! Он по сей день боится метрдотелей и кельнеров дорогих ресторанов, и независимо от своей врожденной хамской жестокости — тоже, кстати, признак раба, — он заискивающе разговаривает с шоферами такси, подделываясь под их, как он считает, «простонародный» сленг. А это уже неистребимая рабская психология. Какое счастье, что у Моники нет от него детей! Я был бы вынужден любить своих внуков, зачатых пошлым, наглым и трусливым рабом, и с ужасом ждать, когда в них проявится отцовская наследственность...

Он погладил меня по загривку и спросил, будто извинился:

— Не очень сложно для тебя?

— Нет, — ответил я ему. — Когда-то мы с Шурой о чем-то подобном уже говорили. Конечно, без «банковских счетов» и «миллионных налогов», на совершенно других заморочках, но суть была та же. А в России у нас этих примеров — на каждом шагу!..

— Я бы хотел познакомиться с твоим Шурой...

Тут у меня даже сердце ёкнуло! Но Фридрих, слава Господу, ничего не заметил и сказал:

— Ладно... Отправляйся к Дженни. Она — единственное пристойное существо в той семье. — Он рассмеялся и спросил: — Кстати, Кыся, а возможен роман, предположим, между Котом и Собачкой?

— Возможен, — коротко ответил я и спрыгнул под стол.

Уж больно мне не терпелось услышать рассказ Дженни. Однако как только я оказался под столом, отдохнувшая и нажравшаяся моего фарша Дженни тут же стала быстро дышать и валиться на спину. Кто ее научил этим Человеческим глупостям?..

Но я легонько прихватил ее зубами за шкирку, поставил на ноги, встряхнул пару раз как следует и сказал, что ни о каком сексе речи быть не может, пока я не услышу то, от чего у меня должна «шерсть встать дыбом», как она мне сама обещала!..

От первой половины ее рассказа — не встала у меня шерсть дыбом.

То ли я уже интуитивно был подготовлен к чему-то подобному, то ли за последнее время попривык к Человеческим подлостям. Как выражается Шура Плоткин — «адаптировался». Начиная еще с того момента, когда в Петербурге эти сволочи Пилипенко и Васька впервые отловили меня сеткой, чтобы продать на смерть в Институт физиологии... И до последнего, жуткого, кровавого ночного боя на мюнхенском автобане!

Нет! Тут я не прав...

Последней Человеческой подлостью в МОЕЙ жизни было требование каких-то русских властей не оперировать моего Водилу в Германии, а срочно отправить его подыхать в Петербург. Дескать, денег у них нет платить немцам за операцию Водилы. А сгонять специальный самолет из Петербурга в Мюнхен и обратно — на это у них, у подонков, деньги нашлись! Только бы мой Водила не успел рта раскрыть.

История же, рассказанная моей подругой Дженни под столом одного из самых дорогих ресторанов мира — «Тантриса», поражала своей банальностью, как сказал бы умный Шура Плоткин. Правда, от этого она не становилась менее подлой и опасной. Тем более что почти все участники этого сюжетца или сидели за столом, под которым Дженни все это мне рассказывала, или находились неподалеку.

Я не оговорился, сказав «почти все участники». Одного из персонажей назревающих событий не было ни здесь, ни поблизости.

По всей вероятности, как предположила Дженни, этот «персонаж» или валяется сейчас у себя на кушетке в своей однокомнатной квартирке в Бергам-Лайме — есть такой хреновенький райончик Мюнхена. Мы туда зачем-то ездили с Хельгой Шрёдер. Он напоминает район старой Выборгской стороны в Петербурге — от «Крестов» до затруханного довоенного мрачного кинотеатра «Гигант».

Или же скорее всего этот «персонаж» сейчас находится в Зальцбурге, в Австрии. Это всего сто двадцать километров от Мюнхена, и там у этого «персонажа» есть постоянный хахаль — молоденький торговец овощами и фруктами на Ратушной площади.