Дорога на космодром

1. Двадцать четыре кадра в секунду

Вечером того июньского дня 1971 года, когда его пригласили на «Мосфильм», у Алексея Михайловича было запланировано важное совещание. Приехав на студию, он взглянул на часы и сразу же попросил приступить к делу. В небольшом просмотровом зале погас свет.

Смотрели материал — начерно смонтированные эпизоды будущего фильма «Укрощение огня». Исаев числился научным консультантом, хотя то, что он сделал (а такое происходило с ним почти всегда), вышло далеко за рамки официально регламентированных обязанностей.

Исаев включился в работу рано. Прочитал первые, еще сырые наброски сценария, высказался коротко, но ясно: «Лабуда!» — и, отложив сценарий в сторону, счел свои отношения с кинематографом исчерпанными. Дел у него хватало и без кино.

Все решило любопытство, не единожды порождавшее многие события его жизни. Кинолюбителю Исаеву было очень интересно проникнуть в мир профессиональных кинематографистов, посмотреть ту часть их работы, которая при иных обстоятельствах была бы ему, как и другим людям, к ней непричастным, недоступна.

Сценарий для Исаева стал камнем, вызвавшим лавину. Из далекого прошлого хлынули рельефные, почти осязаемые воспоминания, полные драгоценнейших подробностей. Сценарист внимательно слушал. Под напором удивительно точной, во многом неожиданной информации первоначальный план его сценария менялся. Образ ракетного конструктора Андрея Башкирцева (под этим именем Храбровицкий намеревался вывести в будущем фильме Сергея Павловича Королева) обретал качественно иной облик. Обогащаясь чертами характера Исаева, этот образ становился все более обобщающим.

Спустя много лет, когда фильм пройдет по экранам, а литературный сценарий будет опубликован, дважды Герой Советского Союза летчик-космонавт В. А. Шаталов напишет, что людям, знакомым с космонавтикой, нетрудно угадать в собирательном образе главного героя черты характеров и факты биографий С. П. Королева и А. М. Исаева. Шаталов сделает лаконичный и ясный вывод: «Они были первыми. Это сценарий о первых».

Монтажеры еще не успели плотно пригнать друг к другу кадры будущего фильма, но большие блоки его уже в основном сложились. Исаев сидел в просмотровом зале, невольно вспоминая, как проходила его работа, что удалось сделать, помогая кинематографистам.

…На лесной поляне в пусковом станке стояла ракета, гирдовская ракета начала тридцатых годов. Ее чертежей за давностью не разыскали, а деревянный макет, сделанный для ВДНХ по фотографиям, летать, разумеется, не мог.

На вопрос режиссера «Как снять пуск?» Исаев ответил делом — он сконструировал свободно летавшую ракету, точную копию гирдовской. Конструкторы исаевского КБ сработали ее даже чересчур добротно, лишив необходимого фильму несовершенства— традиционного шлейфа огня и дыма, который хотели увидеть на экране режиссер и оператор.

Услыхав, что кинематографической ракете нужен многометровый огненный столб, Исаев огорчился. Для него, человека техники, такое требование выглядело противоестественным.

— Значит, требуется большое пламя? Попробуем дать…

Обеспечил Алексей Михайлович эффектный огненный шлейф и другому съемочному объекту — ракетному истребителю, двойнику знаменитого БИ, который Исаев со своим другом Александром Яковлевичем Березняком строил в годы войны, работая в ОКБ Виктора Федоровича Болховитинова.

Как скоротечно экранное время! В жизни история БИ растянулась на несколько лет. Объект к съемке Исаев готовил несколько недель. Снятые в павильоне «Мосфильма» испытания промелькнули на экране за секунды.

…Перехватчик стоял на снегу. Это был фюзеляж с кабиной. Отсутствовали только крылья, винт и шасси.

— Довольно комфортабельный гроб! — мрачно пошутил летчик, застегнул бушлат и полез в са-молёт.

Исаев вспомнил, как пригласил кинематографистов посмотреть, удовлетворит ли их двигатель, сконструированный для съемок этого эпизода. Гостей провели к стенду, разместили под броневым прикрытием и сказали:

— Если взорвется, не волнуйтесь. У нас это бывает!

От самолетного хвоста на экране пышным факелом рвалось пламя. Исаев смотрел и улыбался. Ему живо вспомнился разговор с директором картины после съемок этого эпизода.

— Алексей Михайлович! Вы так выручили нашу картину, вы сделали то, что никто бы и ни за какие деньги нам не сделал бы. Но у нас картина богатая и мы хотели бы возместить вашей фирме расходы.

— Ну что ж, благородное желание. А разрешите полюбопытствовать, сколько же стоит ваша картина?

И, услыхав ответ, сказал:

— Приличные деньги. Только боюсь, если вы рассчитаетесь со мной, будет трудно снимать остальное. Лучше считайте ракету нашим подарком вам и миллионам зрителей. Самое дорогое — наш труд, а работали мы во внеурочное время. Материал стоит копейки, и никакого урона государству мы не причинили.

…Самолет на экране взорвался, и перед глазами Исаева в потертом кожаном реглане возник летчик- испытатель Бахчиванджи. Ему тогда, в 1942 году, здорово досталось. А потом он погиб. Да разве один Бахчи?

«Нервы гудят,

как струны,

В сердце боль отдается…

Невёроятно трудно

Будущее

достается…»[1]

Частицы жизни Исаева и жизни Королева, отданные кинематографическому конструктору Башкирцеву, мелькали на экране с их радостями и невзгодами, Все это настроило Исаева на философский лад: как стремительно пролетели прожитые им шестьдесят два года…

Как трудна и одновременно прекрасна была эта жизнь!

2. Семья Исаевых

«Исаев Алексей Михайлович, 1908 года рождения, уроженец г. Ленинграда, русский, происхождение из семьи служащего. Окончил в 1925 году школу-девятилетку. В 1931 году окончил Московский горный институт им. Сталина. Диплома не имею, так как в то время студенты дипломных проектов не делали и получали удостоверения об окончании. Мое удостоверение мною утеряно…»

Так начал Алексей Михайлович свою краткую автобиографию. Конспективная запись жизнеописания, составленная для отдела кадров, лежала во время работы над книгой на столе у автора, пополняясь подробностями из разных источников. Самый важный из них — семейный архив, сохраненный сестрой Верой Михайловной, женой Алевтиной Дмитриевной, сыном Петром Алексеевичем. Своим возникновением архив во многом обязан педантизму Исаева, качеству несколько неожиданному для такого темпераментного человека. Да, Исаев был педантом. Точность и аккуратность считал жизненно необходимыми серьезному делу. Отсюда и порядок в бумагах, давший возможность включить в этот рассказ неопубликованные страницы автобиографии Алексея Михайловича— его яркие, впечатляющие письма.

В своих воспоминаниях «RAEM — МОИ ПОЗЫВНЫЕ» легендарный арктический радист Эрнст Теодорович Кренкель писал: «Современный человек, охваченный стремительным темпом жизни XX века, как правило, почти ничего не знает о своих предках. В лучшем случае ему известны годы рождения отца и матери, на дедушек и бабушек эрудиции уже не хватает».

Исаевы — исключение из этого правила, справедливого для большинства из нас.

Происходили они из старообрядческой семьи, проживавшей в Вышнем Волочке. Потеряв мужа, бабка отважилась на шаг, противоречивший обычаям ее единоверцев. Полуграмотная староверка, всю жизнь говорившая «мискрокоп» вместо «микроскоп», отдала сыновей в немецкую школу «Петершуле».

Дружно помогая матери, мальчики рано стали зарабатывать уроками. Учились они хорошо и образование завершили успешно.

Павел окончил коммерческое училище.

Александр и Андрей стали агрономами.

Виталий — зоологом. Талантливый профессор Петроградского университета в начале двадцатых годов был зверски убит на Кавказе белой бандой.

Леонид прославился как крупный паразитолог, сделавший очень многое для искоренения зловещих среднеазиатских болезней.

Михаил преуспел в юриспруденции — стал профессором уголовного права, деканом юридического факультета Московского университета, членом Верховного Суда СССР, заслуженным деятелем науки.

Профессор Михаил Михайлович Исаев, отец Алексея Михайловича, был яркой личностью. Великолепно знал историю. В совершенстве владел немецким языком, переводил с английского, знал итальянский. Через полвека после окончания гимназии вторично выучил полузабытую латынь, чтобы переводить Бе- кария — крупного криминалиста итальянского средневековья. Всю жизнь отличался исключительным оптимизмом и огромной работоспособностью.

С фотографии, которую я видел, смотрит человек с классической внешностью ученого конца XIX — начала XX века. Борода, усы, добротный костюм, облегающий могучую фигуру. Все очень ладно и аккуратно. В глазах ум, профессорская строгость и неизменная исаевская доброжелательность. Очень запоминающееся лицо!

Глядя на этот портрет, с трудом представляешь себе молодого приват-доцента Петроградского университета, который в погонах подпоручика отбыл в 1916 году в действующую армию и принял командование отдельной вьючной пулеметной командой для боевых действий в горах.

Благородство облика Михаила Михайловича было под стать его нравственной силе, существенно повлиявшей на детей. Даже на фронте он неустанно думал о них, таких маленьких и беззащитных…

Одно из многочисленных фронтовых писем отца, проникнутых горечью расставания, раскрывает, как мне кажется, истоки той высочайшей нравственности, которой отмечена вся жизнь Алексея Михайловича Исаева.

«Милые детки, получил от вас по два письма. Первые, что вы мне писали, были очень грустные. Сам я знаю, что вам стало и скушно и грустно в первые дни, когда я уехал. Так мне жаль вас, жаль, что в такие детские годы вам приходится грустить. Зато я надеюсь, что вы во все годы жизни будете помнить, что жить надо по совести… как бог велит.

Запомните, что свою страну, свой народ надо любить не на словах, а на деле. И еще запомните, что трусом быть так же скверно, как вором и мошенником.

Нелегко жить на свете, но недаром говорится, что жизнь прожить — не поле перейти. Вы-то не знаете, и слава богу, что такое нужда, бедность, мне-то ее пришлось испытать в своем детстве. Но будем надеяться, что кончится война, заживем вместе, зимой будем осматривать Петроград, совершать путешествия, а летом где бы ни жили, в большие путешествия будем пускаться… Когда будем жить на даче, то по вечерам будем изучать звезды… Некоторые звезды, наиболее светлые, образуют фигуры. Их сразу не увидишь, сразу не разберешься. Очень ведь много звезд на небе. Есть созвездие: фигура Ориона, и в нем три ярких звезды — пояс Ориона. Сейчас они видны вечером на востоке. Я их называю «мои дети»'. Веруша, Алеша и Буля, а мама у меня — Полярная Звезда. Все звезды моих детей одинаковой величины, все вы мне одинаково дороги и близки…»

Что говорить, Михаил Михайлович умел и любил писать письма. И это прекрасно. Письма маленького Алеши Исаева тоже кусочки того далекого времени…

«Милый папа! Пишу тебе свой привет, что мама больна и лежит сейчас в постели и очень кашляет. Мама плачет, что ты назначен воевать с Персией. Мама проклинает эту Персию, я говорю, лучше бы папочка не ходил воевать с Турцией, а он пошел и вот сколько бед понаделал…»

Революция вернула Михаила Михайловича семье. После демобилизации вместе с группой крупных русских юристов — Трайниным, Жежеленко, Пионтковским, Гернетом — он разрабатывал первый советский уголовный кодекс.

Дело Михаил Михайлович сделал важное, нужное, государственное, но от трудностей быта той поры оно защитить семью не смогло. Спасая от голода и холода трех малышей, Исаевы решили на время покинуть Петроград. Няня уговорила их поехать в Метеру.

— Голодать не придется! — уверенно сказала она, зная возможности своих родных мест.

Метера сегодня — поселок городского типа. Тогда же — просто большое село, центр иконописи на Владимирщине. Большинство жителей Метеры — потомственные богомазы, женщины — мастерицы художественной вышивки.

Вместе с Исаевыми в Метеру перебрались их друзья: писательница Вера Евгеньевна Беклемишева, ее муж — издатель «Шиповника» Соломон Юльевич Копельман и их сын Юра.

До болезненности застенчивый (зная контактность Алексея Михайловича в зрелые годы, этому трудно поверить), слегка заикавшийся (дефект речи при волнениях усиливался) Алеша Исаев очень радовался, что Юра тоже приехал в Метеру. Юра Беклемишев (будущий писатель Юрий Крымов) — ровесник и лучший друг Алексея Исаева.

3. Школы, каких сегодня уже нет

Голодать в Метере не пришлось — няня предсказала правильно. Купили корову, завели огород. Без куска хлеба не сидели. Голод возник иной — духовный. Детей предстояло учить, а учить их было и некому, и негде.

Из сложного положения родители Алексея Михайловича вышли подобно другим интеллигентам тех лет. Раз нет школы и педагогов, значит, они ее создадут и будут учить детей сами. Решение естественное. Ведь как и Михаил Михайлович, Маргарита Борисовна была образованным человеком. Она окончила Бестужевские курсы — одно из первых высших женских учебных заведений дореволюционной России.

Для Алеши Исаева мстерская школа, среди педагогов которой оказались и его родители, — недолгое пристанище. Михаила Михайловича пригласили преподавать в Московском университете уголовное право. Алексей и Вера поехали с отцом, маленький Борис остался с матерью в Метере.

В Москве Вера и Алексей стали учениками Первой трудовой опытно-показательной школы. Руководили этой школой старые большевики Ольга и Пантелеймон Лепешинские. Помещалась она около Крымского моста. Школьники занимались главным образом трудовыми процессами и чистили мороженую картошку. Когда дрожавшая от холода Верочка плакала, Алеша мужественно ее утешал. Метера вспоминалась как рай земной.

Не лучше детей жил и Михаил Михайлович. «Он спит на диване в канцелярии, — писал Алеша матери. — Около него груды мешков, корзины и закрытый шкафчик, а позади него стоит полка с когда-то бывшими в употреблении приборами. Но теперь остался только одинокий насос. Всякий, кто приходит, считает своим долгом сесть на него, вывинтить поршень, треснуть его об пол и так далее.

На столе недавно стояла пишущая машинка, но всякий, кто приходил, садился за стол, печатал разные ругательства, вырывал листок и принимался за рядом стоявшую динамомашину. Вертел и любовался, как красиво скачут искры, если соединить проводки. И теперь машинка сломана, динамомашина тоже. Машинку убрали, и теперь никто не печатает не только ругателства, но и нужные дела. Только испорченная динамомашина. Груда мальчишек глядит, как вертится маховое колесо…»

Холодная, голодная жизнь. Вера заболела возвратным тифом, Алексей — дифтеритом.

Не раз говорилось умными людьми, что личность формируется в преодолении трудностей. Такие великолепные черты характера Исаева, как забота о близких, чувство товарищества, определились в эту трудную пору.

«К сожалению, я пришлю тебе с папой очень мало, — писал Алеша в Метеру, — потому что у нас дают к чаю конфетки очень редко, а если дают, то я не ем и оставляю, и мне удалось скопить три конфетки. Шоколада я скопил две с половиной плиточки. Мне очень жалко делить на три части, и я отдаю две плиточки тебе, а половинку съем…»

Двенадцатилетний Алеша сообщает матери о посылке, как о чем-то само собой разумеющемся, хотя отказывает себе — сладкое он очень любил.

В том же письме крупными печатными буквами приписка:

«Дорогой Боречка! Очень мне тебя жалко, что я тебе мало пришлю, зато я тебе пришлю медную гайку, и ты скажи маме, чтобы она дала тебе из моего ящика три медных ножки и все колесики, которые у меня есть. Я пришлю тебе конфет и два леденца. Твой брат Алеша».

Поправившись, Вера и Алексей в опытно-показательную школу Лепешинских не вернулись. Как и до этого, в Метере, Михаил Михайлович организовал школу-интернат. На месте подмосковной деревни Потылиха, где располагалась эта школа, сейчас стоят корпуса киностудии «Мосфильм».

— Вскоре и мы с мамой переехали в Москву, — вспоминает Борис Михайлович. — В школе на Поты- лихе мама начала преподавать историю. Делала она это вдохновенно. Уроки вела, словно выступала на сцене. Отец знакомил нас с общественными науками, Вера Евгеньевна Беклемишева — с литературой. Физику вел известный педагог Фалеев. По учебнику, написанному им совместно с Перышкиным, учились школьники перед Великой Отечественной войной.

Очень памятной личностью, — продолжает рассказ брата Вера Михайловна, — был учитель мате-матики по прозвищу Дрюля. Смешной, нескладный, плохо одетый, неприспособленный к тогдашней жизни, он как-то прилепился к нашей семье. Обычно Дрюля приходил неожиданно, вечером. Пили мы чай, разговаривали об искусстве, которое в нашем доме очень почиталось. Дрюля превосходно знал искусство, живопись. Всегда интересно рассказывал, но в общем был все-таки странный. Странно рассказывал, странно держался. Сидит, сидит. Идет беседа, пьем чай. Вдруг посмотрел на часы, поднялся и, не попрощавшись, ушел, а мы остались сидеть с разинутыми ртами…

С Дрюлей Алексей Михайлович очень подружился. Этому способствовала небольшая разница в возрасте. Учитель был старше ученика только на пять лет. Они много бродили вместе — сначала под Москвой, потом и по Кавказу.

Сегодня учителя и старшего друга Исаева Андрея Николаевича Колмогорова, академика, Героя Социалистического Труда, знает весь мир.

Алеша рос добрым, способным, прилежным, но не чуждым ничему мальчишескому».

Неподалеку от Потылихи Москву-реку пересекал железнодорожный мост. Он не имел ни пешеходной дорожки, ни проезжей части для автомашин и конных экипажей. Вместе с Юрой Беклемишевым Алеша Исаев умудрился перебраться по фермам этого моста на противоположный берег. Опаснейший номер! Легко понять тревогу родителей, тем более что на такого рода проделки друзья не скупились.

До приезда Маргариты Борисовны дети жили в интернате. Михаил Михайлович — где бог пошлет. Теперь, когда настала пора обзавестись постоянным жильем, случай привел Исаевых в двухэтажный домик на углу Большой Пироговской и улицы Льва Толстого. В нем за выездом почтового отделения освободилась площадь. Тогда именно так и говорили — не комната, не квартира, а площадь или жилплощадь. Ее-то, половину первого этажа небольшого домика, и приобрел у жилищно-кооперативного товарищества Михаил Михайлович Исаев.

Деньги за будущую квартиру вручили казначею правления ЖКТ, но о вселении не могло быть и речи. Пространство, огороженное четырьмя отенами, еще предстояло превратить в квартиру.

Старенький гробовщик и псаломщик с Новодевичьего кладбища, подрабатывавший плотничьими заказами, настелил пол. По плану, вычерченному Маргаритой Борисовной, поставил фанерные перегородки. Исаевы стали владельцами трехкомнатной квартиры, по тем временам почти роскошной.

Домик был почтенного возраста — низкий, приземистый, «враставший в вемлю». Трамвай проходил рядом, останавливаясь под самыми окнами. В этой квартире, куда все время врывался нестерпимый грохот, семья профессора Исаева прожила тридцать четыре года.

Алеша рос энергичным, смышленым мальчиком, мастером на все руки. Если надо (а неустроенность часто порождала это «надо»), все смастерит, все починит. Был Алексей одновременно рукоделом и мечтателем. В архиве Веры Михайловны сохранились его детские рисунки — автомобиль с бесконечным числом колес, какой-то таинственный летательный аппарат, которым управляет собака… Безудержная фантазия, стремление увидеть в привычном нечто но-вое, неожиданное — драгоценнейшие черты, отличавшие Алексея Михайловича всю жизнь.

Мало-мальски наладив быт, Михаил Михайлович повез детей в Крым, о старине которого, полной волшебной романтики, так много писали Александр Грин, Константин Паустовский, Максимилиан Волошин. Этот старый Крым был и Крымом юности Алексея Исаева.

Сегодня облик Крыма иной. Многое уничтожила война. Уничтожила безвозвратно, оставив как свидетельство о прошлом лишь книги да картины художников.

То удивительное, необычное, что витало в воздухе старого Крыма, нащло немедленный отклик в романтических душах Алеши Исаева и Юры Беклемишева— мальчики решили бежать на Таити. Беглецов задержали ночью перед отплытием. У них реквизировали шлюпку, запас пресной воды, компас и ружье «монте-кристо», приготовленное, чтобы отбиваться от пиратов.

Колдовское очарование Крыма Исаев ощущал всякий раз, когда, повзрослев, приезжал сюда. Изменилось лишь одно — к детскому восторгу прибавилась ироничность. Эту ироничность, присущую Алексею Михайловичу на протяжении всей его жизни, ощущаешь в первых же строках писем к матери, когда он ездил в Крым с отцом и сестрой. Исаев «вкусно» описывает древний колесный пароход, едва ли не единственный морской пароход, который через девяносто два года после рождения извлекли из морского музея и нарекли звучным именем «Дзержинский». На этой развалюхе Алексей с отцом и сестрой добрался из Ялты в Судак.

Приплыли ночью. Остановились далеко от берега и попали во власть предприимчивых лодочников, без которых не могли добраться до пристани. Посмеиваясь над этим далеким прошлым, Исаев писал, как «морской пират», едва отъехав от парохода, осветил своих пассажиров фонарем, потребовав от каждого из них дополнительно 35 копеек за перевозку. Пройдут годы, и Исаев напишет Юрию Крымову о прекрасном прошлом:

«Ты помнишь, как выл ревун в севастопольской бухте? Мы лежали на вонючих тряпках, накрывшись парусом. Утром мы вытащили из воды диковинных рыб-, одноглазых, колючих, каких-то странных, чуждых этому миру. Они раскрывали рты, вздувались и смотрели на нас стеклянными глазами.

Потом мы подплыли к базарной пристани. Цветные ялики качались у приколов, греческие портики спускались к воде, и яркое утреннее солнце обжигало разомлевших торговок в красных юбках. Все это напоминало картину из музея западной живописи об итальянском приморском городке! Ты продал нашу добычу, и бараньи хвосты, набитые требухой, казались нам пищей богов».

Не случайно жизнь в Крыму оставила столь яркие, красочные воспоминания. Она была совсем непохожа на ту, которую приходилось вести в Москве. В маленькой квартирке на Большой Пироговской даже заниматься приходилось, теснясь за одним столом с отцом. Как вспоминает Борис Михайлович Исаев, «происходило все это в обстановке довольно шумной — наша сестра Вера готовилась стать певицей и упорно репетировала».

4. Глубокое разочарование

«В двадцать пятом году окончил щколу, — вспоминал впоследствии Алексей Михайлович, — а куда идти? Родитель за меня решил. Он был заслуженный деятель науки, декан МГУ. Сказал: пойдешь в Горную академию. Пошел. В группе младший — жизни не нюхал…»

Не очень вяжется ранняя исаевская самостоятельность с подобным решением его судьбы. Известную роль сыграло, вероятно, Материальное положение семьи. Как вспоминает Вера Михайловна, если бы мать не подрабатывала шитьем, сводить концы с концами было бы очень трудно. Но, направляя Алексея в инженеры, Михаил Михайлович меньше всего старался подобрать сыну «хлебное дело». Отец хотел подсказать путь к работе полезной, увлекательной, масштабной.

Конечно, перспектива внести лепту в решение задач созидательный благородна и заманчива, но, как ни прискорбно, Алексей Исаев к этому еще не был готов…

Сохранился удивительный документ. Праздничным днем 7 ноября 1927 года студент Исаев записал то, что думал по поводу собственной персоны. Для чего он это сделал? Неизвестно. Наверное, просто так, захотелось и все. Но эта запись проливает новый свет на формирование личности Алексея Михайловича. Оценки, содержащиеся в ней, звучат беспощадно.

«Расплывчатая медуза, без определенных очертаний, без определенных политических убеждений, профан в области гуманитарных наук и живописи, без определенного взгляда на жизнь, не имеющий никакого мировоззрения, не имеющий воли… — вот я.

Чем я живу? Ничем!

Чем я интересуюсь? Ничем!

Как я представляю себе дальнейшее? Никак!..

Я умен? Не знаю. Иногда мне кажется, что я ужасно туп, иногда я думаю, что я гений…»

Мучительные противоречия! Исаев еще не понимал, что великими не рождаются, а становятся. Противоречия тяготили Исаева. Отсюда мучивший его вопрос: как от этого избавиться? Вопреки надеждам отца учеба Алексея Михайловича не завершилась окончанием Горной академии. Оказавшись на производственной практике в Донбассе, Исаев особенно остро «ощутил свою полную ненужность». Работы производились вручную, немногочисленные механизмы примитивны. Инженерам и техникам оставалась лишь «канцелярская волокита и ругань с рабочими». Исаев не видел перспектив для научно-технического творчества, и это его очень удручало.

Каждый день он добросовестно лазил в шахту. И во всех сил старался постигнуть особенности работы техника, к которому его прикрепили как практиканта. «Это выражение, — писал Исаев Крымову о слове «прикрепили», — как нельзя более подходит: я таскался за ним повсюду аки хвост». После нескольких часов пребывания в шахте Исаев поднимался на поверхность. Сторож напускал в железную ванну темной шахтной воды и выдавал грубое полотенце. Отмывшись от угольной пыли, Алексей Михайлович сдавал лампу и возвращался в общежитие. Завалившись на койку, он погружался в чтение. Читая том «Горного искусства», Исаев думал о будущем и не находил для себя ни малейшей перспективы. О шахтах— подлинных подземных заводах, какие существуют сегодня, не мечтал не только практикант, но и профессора, умудренные опытом. День ото дня шахта казалась Исаеву все постылее…

Дело, которым по-настоящему можно было увлечься, пытливый практикант обнаружил в том же Донбассе. По собственной инициативе он устраивает себе то, что мы назвали бы ознакомительной практикой. Неподалеку от шахты, вызвавшей у Алексея Михайловича своей примитивностью безоговорочное отвращение, в Енакиеве, располагался крупный металлургический завод. Гул от него, как свидетельствовал сам Исаев, разносился на три версты, а копоть разлеталась на шесть верст. Исполинское чудище, эдакий огнедышащий дракон жадно пожирал извлеченный из шахты уголь. Завод привлек внимание московского студента. Не откладывая дела в долгий ящик, Исаев сел в рабочий поезд, доставивший его к заводским воротам. То, что скрывалось за ними, ошеломило Алексея Исаева.

Он проходил по заводу шесть часов. Шесть часов не ел, не пил, не курил. Завод словно заворожил его, покорил мощью человеческого ума, создавшего исполинские машины, наделенные богатырской силой. Поразил и продукцией — огромными глыбами металла, масштабы которых просто не укладывались в воображении.

И поэт, который всю жизнь жил в инженере Исаеве, особенно большой поэт, когда речь шла о радостях или невзгодах дела, которому он служил, записал свои впечатления так:

«Это не рудник, где людишки, как кроты, вкапываются в землю, ежеминутно озираясь, чтобы она не придавила их, как мух. Здесь стихия покорена: с металлом обращаются, как с кусочком воска. Его плавят, льют, плющат, вытягивают и режут, как хлеб, огромные машины, управляемые одним человеком. Жуткое зрелище даже для такого искушенного человека, как я. За шесть часов я осмотрел около половины завода. Конечно, я еще несколько раз схожу туда…»

Пора определяться и найти свою заветную цель. Он уже не мальчик. Здесь, в Донбассе, во время практики Алексею Исаеву исполнился двадцать один год. Но и совершеннолетний Исаев во многом еще слеп как котенок (хотя и отрекомендовал себя в письме родителям человеком искушенным). Алексей знает, чего он не хочет, но… совсем не знает, чего хочет, к чему должен стремиться. Главная линия жизни— техника. Основная задача — творить, созидать. А вот как? Неизвестно.

Пробыл Исаев на практике недолго. Будущую специальность отверг навсегда. Но след в работе, к которой готовила его академия, все же оставил, сконструировав страхующее приспособление для спуска клети. Это было первое изобретение Исаева.

Заработанными деньгами Исаев распорядился в полном соответствии со своим характером. Ему бы приодеться, обуться, а он в обшарпанном пиджачишке, в рваных брюках приехал на вокзал и приобрел билет в мягкий вагон. На перроне Исаев появился в тот момент, когда группа агентов уголовного розыска подкарауливала какого-то преступника. По всем описаниям, которыми располагали оперативники, Алексея Михайловича вполне можно было принять за этого уголовника.

Увидев мелькнувшее перед носом служебное удостоверение, сопровождавшееся традиционным «Гражданин, пройдемте», Исаев несколько оторопел. Но недоразумение было быстро ликвидировано. Личность экстравагантного молодого человека установили. Заняв место на мягкой полке, Исаев покатил в Москву…

Возвращение в Москву — большая радость для Алексея. Отчий дом, откровенные беседы с близким другом Юрой Беклемишевым.

Давно канул в прошлое незадачливый побег на Таити, но по-прежнему крепка дружба Юрия и Алексея. Как и раньше, они очень похожи друг на друга. Йохожи характерами, интересами. Обоих влечет техника, только проявляется это по-разному. И если Исаев поступил в Горную академию, то Беклемишев стал студентом физического факультета Московского университета. Он не безосновательно предположил, что физика открывает путь в любую область техники.

Юре Беклемишеву очень хотелось помочь Алексею. Вот почему он так внимательно слушал его невеселую исповедь:

— Ты спрашйваешь, что такое горное дело? Преподавать тебе основы разработок считаю излишним. Скажу лишь одно — оно совсем неинтересное и к тому же страшно грязное. Оно не требует ни ума, ни знаний, кроме, может быть, арифметики. Инженеру в шахте делать нечего. Пресловутой горной механики в действительности не существует…

Убежденность Исаева глубоко ошибочна. Со временем (только очень не скоро) он поймет, что был не прав. Тогда же неверие породило отвращение, и расплата не заставила себя долго ждать. За два месяца до окончания учебы Исаева с несколькими приятелями-однокурсниками не только вышибли из академии как бездельников, но и исключили из профсоюза с тяжкой формулировкой — за хулиганство и недисциплинированность. Одним словом, скандал…

В первый момент Исаев оскорбился и помчался в «Правду» искать защиты. Ничего не вышло. «Был принят Михаилом Кольцовым, но защищен не был: учился я действительно плохо».

Надо полагать, Кольцов не поскупился на слова, которые слушать неприятно, а оставлять без внимания невозможно. Исаев понял, что никакие жалобы звания инженера ему не принесут, что диплом надо заработать. Он написал на Магнитострой, что ищет работу, и получил телеграмму: «Приезжай, примем».

5. В поисках новых дорог

Проштрафившийся Исаев едет в Магнитогорск исправляться? Нет! Он уехал не только реабилитироваться, но и доучиваться, зарабатывать самостоятельность, право на звание инженера.

Памятуя о производственной практике в Донбассе, Исаев ждал будущего настороженно. Бараки строителей немногим отличались от рабочих казарм Донбасса. Матерные ругательства, так раздражавшие его на шахте, произносились полным голосом и здесь. Однако Алексей Исаев воспринял Магнитострой совсем иначе, чем ту, неинтересную и неприятную студенческую практику.

Парадокс? Странность? Загадка? Все эти слова, казалось бы, уместны и справедливы. Но парадокс остался бы необъяснимым, странность непонятной, загадка неразгаданной, если бы не письма Алексея Михайловича, раскрывшие то, чем подкупила молодого человека Магнитка. Радостью, рядом с которой меркло все дурное, была возможность творчества, неизмеримо большая, чем на донецкой шахте. Ради этого Алексей готов был горы ворочать…

Дома беспокоились. Исключение из академии потрясло профессора Исаева и его жену. Стремление восстановиться в правах, горбом заработать диплом инженера выглядело в глазах родителей актом естественным. Но как встретит Алексея далекий суровый Магнитогорск?

Наконец, первое известие — почтовая открытка, напечатанная буро-коричневой краской на желтоватой бумаге. Лаконизмом текста открытка могла вполне соперничать с телеграммой. Алексей сообщал, что после 132 часов пути добрался наконец до Магнито- строя: «Последние 450 километров (1,5 суток) ехал в мягком. После долгой волынки устроился в бараке (на 1–2 дня). Общее впечатление будто бы хорошее. Вдали — Уральский хребет. Писать мне подожди. Сообщу новый адрес. Алексей».

Спустя много лет Исаев рассказал подробности встречи с Магнитостроем, о которых умолчал в той открытке. В бараке ему отвели койку. Не сняв сапоги, на ней лежал какой-то парень. Белья на койке не было. Но зато свежего воздуха в бараке хватало. Он шел с потолка, где светилась дыра от печной трубы. Ангиной Алексей Михайлович заболел довольно быстро.

Едва минули первые недели жизни на Магнитке, как из Москвы пришла телеграмма: «ПОСТАНОВЛЕНИЕ ПРЕЗИДИУМА ДВЕНАДЦАТОГО СЕНТЯБРЯ ДВОЕТОЧИЕ РЕШЕНИЕ МОСОБКОМА ОТМЕНИТЬ ЧЛЕНОМ ПРОФСОЮЗА ОСТАВИТЬ ДАТЬ ВОЗМОЖНОСТЬ ОКОНЧИТЬ ИНСТИТУТ ВЫНЕСТИ ВЫГОВОР ТОЧКА ТЕЛЕГРАФИРУЙ ПОЛУЧЕНИЕ НАСТОЯЩЕЙ ТЕЛЕГРАММЫ».

Эту телеграмму послал Михаил Михайлович. Затем письмо донесло и официальное подтверждение ОТЦОЕСКОЙ депеши — выписку из постановления Президиума ВЦК Союза горнорабочих СССР от 12 сентября 1930 года. Поскольку из членов профсоюза и студентов Горной академии Исаев был исключен за хулиганство и недисциплинированность за два месяца до окончания академии, постановили: «Решение Мособкома отменить. Тов. Исаева членом союза оставить. Дать возможность окончить институт. Тов. Исаеву вынести выговор».

Получив такой документ, Алексей облегченно вздохнул и попросился в Москву оканчивать институт. Не тут-то было — не отпустили. И Исаев, не очень-то огорчившись, продолжал работать.

За два с половиной месяца жизни на Урале Исаев стал патриотом Магнитки. Но, увлекаясь ее перспективами и делая для Магнитогорска все, что в его силах, Исаев не забывает и о дипломе, который не получил по своей же собственной вине. Он прикидывает различные варианты. Как оптимист, начинает с самого фантастического: в конце зимы ему предоставляют двухмесячный отпуск, он отправляется в Москву и уговаривает директора выдать ему документы. Второе предположение поскромнее — приехать в Москву и доучиться. Третий вариант (он кажется Алексею Михайловичу наиболее вероятным): получить диплом после ходатайства руководства Магнитки в дирекцию академии.

Конечно, такие мечты согревали, но предаваться им некогда.

«Недавно нам, в силу образовавшегося прорыва, хотели поднести рогожное знамя. Так знайте, что многие горняки плакали на собрании и поклялись не допустить позора! Я никогда не думал, что рабочий (конечно, настоящий, а не сезонник) выглядит так, как он на самом деле выглядит. Если нужно, рабочий работает не 8, а 12–16 часов, а иногда и 36 часов подряд — только бы не пострадало производство! По всему строительству ежедневно совершаются тысячи случаев подлинного героизма. Это факт. Газеты этого не выдумывают. Я сам такие случаи наблюдаю все время. Рабочий — это все. Это центр, хозяин».

«Я вам пришлю наши газеты, — читаем мы в том же письме, — вы поймете. Разве может быть что- либо подобное за границей? Боже мой!

Нет, я счастлив, что живу в Советской России и принимаю участие в стройке гиганта».

С горы Атач, где Алексей Михайлович был начальником буровых, его перебросили в проектное бюро, открыв возможность учиться, совершенствоваться, проверять свои знания делом.

Новая работа сулила перспективы роста, но одновременно ставила и ограничения. Надо было определяться, специализироваться, выбирать направление в технике, способное стать главным делом жизни. Выбор ответствен, и Алексей Михайлович осуществляет его, если так можно выразиться, методом последовательных приближений. Он еще не настолько разобрался в открывшихся возможностях, чтобы выбрать самый привлекательный, наиболее перспективный вариант, но уже достаточно четко понимает, что ему не по нутру. Горное дело Исаев отвергает. Не привлекает и возможность поступить в аспирантуру («Недавно я заполнял анкету, где между про-чим спрашивалось, желаю ли я стать аспирантом в одном из открывающихся в Магнитогорске ВТУЗОВ.

Я ответил отказом»). Шагнуть в науку; не обогатившись опытом? Такая дорога не для него. Он учится жадно и страстно увлекается многим, быть может слишком многим, большим, чем следовало увлекаться серьезному здравомыслящему человеку. Не беда. Зато кругозор расширяется, эрудиция растет так, как это ни одному аспиранту не снится. А живет неустроенно. В гостинице ИТР Исаеву места не хватило. В только что построенное здание Рудоиспытательной станции перекочевать из барака тоже не удалось — там не работал водопровод, а следовательно, бездействовало и отопление.

Но, разумеется, дело не только в водопроводе и центральном отоплении. В такой поучительной, богатой впечатлениями школе, как Магнитострой, ее «студентам» (а именно студентом, учеником, ощущал себя Исаев на Магнитке) особенно нужнкг свободные минуты. Нужны не для «трепа», не для анекдотов, на недостаток которых обитатели барака не жаловались. Без уединения, пусть даже очень недолгого, было так трудно осмыслить то, что ежедневно открывалось перед ними. Ведь здесь каждый час, каждая минута приносили бездну наблюдений, требовавших тех обобщений и размышлений, которые всегда так обогащают мыслящих инженеров. Исаеву остро не хватало тишины, позволявшей сосредоточиться над технической литературой.

Ругает за отсутствие такой возможности Исаев только самого себя: «Я моё бы давным-давно раздобыть квартиру. Я слишком мало уделял этому вопросу внимания».

Что же увлекает Исаева, заставляя забыть о тяготах барачной жизни? Работа? Прежде всего она, но не только она. Исаева тех лет отличают взлеты фантазии, неожиданные замыслы, многие из которых дальше задуманного так и не пошли. Одно из таких неосуществленных увлечений — постройка аэросаней, на которых было бы так интересно объехать окрестности Магнитогорска.

В январе 1931 года Исаев перевозит наконец вещи в здание Рудоиспытательной станции и… опаздывает. Комната, в которой он собирался поселиться, занята. Предложили другую. Впечатление самое безотрадное: окна выбиты, печки нет, недоделанное отопление бездействует, на полу снег, на дверях ничего похожего на замок. Исаев занес в эту комнату вещи, присыпал их снежком, «чтобы не сперли», и возвратился в барак. Его койку уже успели занять. Неделю, не раздеваясь, он спал на полушубке, брошенном на пол. И вдруг сюрприз: один из инженеров, уезжая в отпуск, предложил на время свое жилье.

От неожиданно свалившегося на него счастья у Исаева дух захватило. Из шумного грязного барака, как по мановению волшебной палочки, перенестись в эдакий рай, в чистую теплую комнату уединенной квартиры на втором этаже рубленого деревянного дома! В этом раю не было клопов и вместо сбитого плотничьим топором топчана стояла мягкая пружинная кровать. Если не полениться натаскать воду и нагреть ее на плите, можно принять и ванну. И питались в этом раю иначе — инженеры организовались в бытовую коммуну, сложившись по 75 рублей в месяц, «а это значит, — радостно писал Исаев, — что без всяких усилий с моей стороны буду питъ чай с хлебом и маслом (подчеркнуто Исаевым. — М. А.), после работы шикарный мясной обед и вечером снова чай. Ведь за пять месяцев своей жизни на Магнитострое я только один или два раза ел что-нибудь утром! Когда я работал на Атаче, то до вечера ничего не ел… Всю первую половину дня у меня урчало в животе и было отвратительно во рту. Теперь этому конец…».

Вдохновленный переменами своей жизни, Исаев пишет в газету «За индустриализацию» статью, излагая в ней какое-то «совершенно потрясающее предложение». Он убежден, что статью немедленно напечатают, а предложению столь же стремительно дадут ход. В ожидании того, что «вокруг этой статьи поднимется большой шум», просит родителей покупать газету, следить за публикациями.

Не знаю, покупали ли родители газету (об этом в письмах на Магнитку ни слова), но, вероятно, в редакции статья впечатления не произвела.

Огорчился ли Исаев? В какой-то степени да, но, пожалуй, не очень сильно. В ту пору он хватался за многое, относился ко всему новому увлеченно, хотя и менял свои увлечения чрезвычайно часто. Очередное увлечение, потеснившее неведомую нам идею в статье для газеты «За индустриализацию», — переквалифицироваться из инженера-механика в инженера-обогатителя.

6. Смелость города берет

Вникая в эти планы, испытываешь противоречивые чувства. Порой невозможно не восхищаться — Исаев сам строит себе дорогу. Курсы обогатителей, на которые он вознамерился поступить, организованы по его инициативе. Алексею Михайловичу предложили на них не только учиться, но и читать лекции по электротехнике и энергетике. Он было согласился, но потом отказался, поняв, что одновременно работать, учиться и учить не сможет — не хватит сил.

«Магнитострой меня многому научит» — читаем мы в одном из писем домой. Но, написав эту справедливую фразу, Исаев с увлечением предается постройке воздушных замков:

«…Следующую после Магнитостроя работу я не мыслю себе иначе, как в качестве начальнцка (подчеркнуто Исаевым. — М. А.) хотя бы не очень большого строительства. Я уверен, что провел бы его даже сейчас блестяще (подчеркнуто им же. — М. А.), и в уме намечаю себе, что бы и как я стал делать.

…Весьма возможно, что я и пойду не вглубь, а вширь, пойду по линии руководства предприятиями и по проектированию целых предприятий. Ведь главному инженеру такого предприятия, как наше, крайне завидно иметь такое образование: инженер горный, механик, электрик, обогатитель! И у меня все данные, чтобы стать главным инженером!»

Наивно? Смешно? Самонадеянно? Нет! Целые предприятия стал проектировать через каких-то два- три года. Главным инженером строительства не работал, но стал со временем главным конструктором. Вот вам и фантазер! Воздушные замки впоследствии обернутся труднейшими делами, но тогда, на Магнитке, Исаев строил эти замки неутомимо. Едва успел поступить на курсы обогатителей, как новый крутой поворот:

«…Полчаса назад решилась моя судьба: я специалист по электрическим железным дорогам. Я давно интересовался электрическими железными дорогами, всегда с трепетом смотрел на трамвай, а здесь, на Магнитострое, серьезно занялся электрической тягой. Прочел несколько капитальных книг по этому вопросу, и мне пришла в голову мысль: по горе Магнитной будут бегать электрические поезда. Для того чтобы построить и эксплуатировать эту дорогу, нужны специалисты, которых Магнитострой не имеет и не будет иметь! Чувствуете? Предложил свои услуги.

Через несколько месяцев я буду здорово теоретически подготовлен. Мне будет не хватать только практики. У нас с точки зрения строительства электрических дорог самая интересная, наверное, в мире дорога. Где есть подобные? В Америке. Должен я их посмотреть?

Должен! Конечно! Я еду в Америку.

Мне не стоило большого труда убедить нашего главного механика, очень бойкого, между прочим, слесаря, что, если я не поеду в Америку, Магнитострой потерпит крах… Главный механик поднял об этом вопрос перед главным инженером, и тот полностью пошел навстречу. Я и еще два человека будут брошены на это дело, и… слушайте, слушайте! Не остановятся перед тем, чтобы послать нас за границу!!!»

Прожектерство? Маниловщина? Нет!

Изучение электротехники и электрической тяги Исаев объявил для себя задачей номер один. Постигнуть это дело, овладеть им в совершенстве считает своей профессиональной честью. («Это мне нужно, чтобы не сесть в калошу перед спецами и вообще не провалиться».)

Он бомбит письмами родителей и младшего брата: книги, книги, книги! И вот перед Алексеем Михайловичем гора книг. Он читает их с жадностью, вникает в прочитанное с наслаждением, но того, что почерпнул из них, ему мало. И снова призывный клич: «Очень прошу вас, посылайте мне книги по электрической тяге. Все, что можно найти. За любую цену!»

Исаев чувствует прилив сил и крепнет как инженер. Книги, действительно, здорово, обогащают его, помогая осмыслить практические наблюдения. Он стремительно растет, становится высокообразованным специалистом. Жадность к знаниям, обуявшая его, безмерна.

«А как приятно заниматься не для зачетов! Я с наслаждением занимаюсь!» Быть может, именно в этой фразе и таится ответ на вопрос, почему Исаев так расцвел на Магнитке.

«Немногим больше, совсем немного личных радостей, и я был бы вполне счастлив, — пишет в марте 1931 года Исаев Юрию Беклемишеву. — Я не знаю, климат ли это играет роль или что-то другое, но чувствую себя страшно здоровым. Я ежечасно, ежеминутно, ежедневно ощущаю свое здоровье. Просыпаясь, я с удовольствием ощущаю свои руки, ноги, живот… Подпрыгнув на пружинах, я взвизгиваю от удовольствия и начинаю орать…

Я огромным голосом заявляю вам о том, что я молод, здоров, силен душой и телом, иду к побе-дам…

Сейчас у нас нет водопровода, нет умывальника, уборной. Но какая беда! В одной грязной до последней степени ковбойке я выпрыгиваю на улицу, яркое солнце слепит мне глаза, морозный воздух колок и звонок. Я перепрыгиваю с победным кличем через кучу досок, щебня, бетона, бегу по чистому снегу… Я смело хватаю снег, натираю им рожу. В несколько прыжков достигаю двери, вешаю бирку, прыгаю наверх в свой проектный отдел и принимаюсь за работу. Начинается трудовой день, день с 9 утра и до сна заполненный Магнитостроем, Магнитостроем, Маг- нитостроем… Мой карандаш слабеет, руки дрожат и падают. Я бессилен. Это грандиознейшая эпопея, романтика последней степени. Для тебя ясно, конечно, что я одержим этим энтузиазмом».

Исаев захлебывается от восторга. С презрением отзывается о «людишках», которые рассматривают Магнитострой как «ужасающий каземат» (а рядом с ним работали и такие). Он пишет, что не может отсюда уехать, пока не запылают домны, и рассматривает их пуск как дело чести, мечтая о новых стройках.

Мажорные ноты наполняют письма с Магнитки. Но через несколько месяцев Исаев потерял было мужество, которым так дорожил. Героическому духу стройки, придававшему молодому человеку силы, сопутствовало бремя трудностей. Встречался с ними Алексей Исаев (не забывайте, ему всего двадцать три года) не раз. Не раз ощущал себя слабым и беспомощным. Потом, в зрелом возрасте, минуты слабости становились все реже и реже. Жизненный опыт приучал не сдаваться, а искать решения. И все же невозможно закрыть глаза на юношеские огорчения Алексея Исаева, неизбежные даже для самого сильного человека. Вот несколько строк из письма отцу:

«За последнее время я начал сильно уставать от своего энтузиазма и строительства-гиганта, домен, мартенов и всего прочего… Работаю не за страх, а за совесть, беру на себя больше, чем кладет начальство, не боюсь ответственности, не считаюсь со временем. По колдоговору должен получать 425, получаю — 323… С деньгами прорыв. Хватает на две недели, остальные две стреляю. Надоело стрелять ужас как. Стреляю деньги, папиросы, талоны на обед. Хожу в грязной, пропотелой рубашке и в штанах. Все единственное и потому несменяемое. Мечтаю получить спецовку, но пока не удается…

Питаюсь сносно в столовых, но вечером у нас ничего не бывает. Пьем пустой чай, хлеба нет — большая очередь. Вообще ничего никогда не покупаю. Живу внутренними ресурсами. Отчасти потому, что некогда, а главное — такое отвращение питаю к кооперации, что даже полчаса в очереди простоять не в силах, предпочитаю ходить без штанов…

Устал я, папа, ведь больше трех лет у меня не было отдыха, с 28-го года. Хочется отдохнуть от этой тяжелой индустрии. Хочется на юг, фруктов поесть. У меня ведь тут никаких фруктов нет. У нас только пыль, жара и постылая промывочная, фабрика, строительство которой уже целый год разворачивается и все развернуться никак не может…»

Честное письмо. Прямое и откровенное. Никто не гнал Исаева на Магнитку. Никто не заставлял сделать выбор, который он сделал. Все могло быть иначе. Инженеры (даже недоучившиеся) нужны были повсюду. Их было тогда слишком мало.

Будь у Исаева другой характер, жизнь его была бы куда спокойнее. Ел бы утром заботливо приготовленный завтрак. Прыгал бы в трамвай, гремевший под окнами домика на Большой Пироговской, и ехал на службу, где проводил бы от звонка до звонка рабочий день, размеренный и упорядоченный.

Такую работу без каких-либо бурных событий изо дня в день делали тысячи людей. И называли их совслужащими. Среди инженерно-технических работников (как тогда говорили, ИТР) совслужащих хватало, да иначе, разумеется, и быть не могло…

Нет, подобная размеренность не для него. Даже мысль о том, что на работе можно обойтись без жаркого душевного пожара, молодой Исаев отвергал категорически. Его мятежный характер искал бури. Возможно, если бы он рано женился, жизнь на новостройках была бы полегче. Поддерживал бы близкий друг. Впрочем, что говорить. Не было этого «если бы», как не было и философского спокойствия, приходящего с возрастом, с жизненным опытом, спокойствия, всегда облегчающего восприятие контраста радостей и невзгод.

В домик на Пироговке письмо с Магнитки принесло много волнений. Родители понимали, как трудно написать Алексею ободряющее письмо, не впав при этом в раздражающие поучения. Не могло быть речи и о материальной помощи. Жили Маргарита Борисовна и Михаил Михайлович неважнецки. Стояли в очередях за продуктами, выдававшимися по карточкам. Обувь, одежду и другие предметы первой необходимости получали по ордерам.

Писать сыну, насколько им худо, родители не хотели. Обманывать, заверяя, что все прекрасно, не могли. Поддержать морально считали себя обязанными. Пригласив старого друга Веру Евгеньевну Беклемишеву, совместно решили, что письмо напишет она. Так будет лучше всего…

«Дорогой Алексейка!

Поздравляю тебя с грядущим днем твоего рождения, желаю бодрости, здоровья и скорейшего приезда сюда. Не помню, когда писала тебе, что-то очень давно… Хотелось бы посмотреть, какой ты стал, сильно ли изменили тебя Магнитогорск и семнадцатимесячное пребывание вне Москвы, вдали от всех нас.

Письма твои так не похожи одно на другое, что по ним трудно судить о твоих настроениях и твоих чаяниях. Ты, положим, всегда отличался быстрой сменой от веселья к мрачности, так и в письмах. Школу ты проходишь сейчас суровую, но если эта суровая обстановка труда и работы даст тебе настоящий опыт и знания, то на это можно ухлопать два- три года. Но об этом можешь судить только ты сам. Ждем мы тебя все с нетерпением, чтобы повидаться с тобой и с интересом послушать о днях твоей жизни в Магнитогорске….

Твоих «предков» я вижу не очень часто. Папа усиленно работает, мама шьет не покладая рук. Ведь здесь никаких денег не хватает на жизнь…

Москва готовится стать европейским городом. Улицы асфальтируют, мостят брусчаткой, дома ремонтируют и красят, сады и бульвары насаждают. Людей все прибавляется и прибавляется. В трамваях давка, на тротуарах повсюду толпа. Очень много появилось автомобилей. По нашей Остоженке они так и лупят, хотя, кажется, как будто бы здесь не авеню. Интересно, какое у тебя будет ощущение от Москвы после года отсутствия…»

Это письмо человека старшего и близкого, продиктованное самыми добрыми чувствами, все же запоздало. Алексей Исаев уже взял себя в руки и снова погрузился в работу.

Еще одно письмо, раскрывающее подлинный внутренний мир молодого Исаева. Он иронично определяет этот мир, даже не как круг, «а всего лишь узкий сектор, узкий до остроты, но очень глубокий, поглотивший меня с руками и ногами.

Я ни о чем больше не могу думать, не могу при всем желании, даже когда я отчетливо сознаю, что если не подумаю о чем-либо другом, то спячу сума, я не думаю ни о чем, кроме ПЕРВОЙ ОЧЕРЕДИ МАГНИТОСТРОЯ…»

Слова и интонация этих строк, написанных кругловатыми, катящимися, как шары, буквами, рисуют нам сокровеннейший момент становления Алексея Исаева — инженера и человека.

«…Я горжусь тем, что активно участвую в строительстве одного звена, правда небольшого звена — цепи сооружений первой очереди завода.

Я руковожу (фактически, а не официально) работой по изготовлению и монтажу металлических конструкций промывочной фабрики.

К 8 утра я прибегаю на стройку, обегаю работы, наставляю прораба, согласовываю работу с бетонщиками и монтажниками оборудования, ругаюсь, пишу служебные записки, составляю планы, разговариваю по телефону, ругаю экспедиторов, железнодорожников, инструктирую конструкторов, пререкаюсь с американцами (в то время на Магнитке работали приглашенные в СССР американские специалисты. — М. А.), информирую начальство о положении дел. Потом еду в мастерские, осматриваю работы, укоряю начальника мастерских, даю очередность, инструкции, наставляю мастеров, бригадиров, объясняю чертежи, вношу изменения, останавливаю одно и про-двигаю другое ит.д. и т. д.

Потом еду по конторам, архивам, разговариваю, волнуюсь, негодую, жду, ругаю, звоню, жду и т. д. и т. д. до 6 вечера, когда я приезжаю домой, обедаю, прихожу в себя и думаю, думаю о том, что я сегодня сделал, что мне нужно сделать завтра, где мне нужно нажать, где слабое место, как ликвидировать надвигающийся прорыв…»

Алексей Исаев писал родным о будничных заботах, а мы полвека спустя воспринимаем его письма как блестящий автопортрет представителя советской интеллигенции первого поколения.

Да, именно так, от зари до зари, накапливая бесценный жизненный опыт, трудились наши первые инженеры. Раскрываются и пружины прекрасного исаевского неравнодушия к окружающему.

«Вот мой день. Он такой и вчера, и завтра будет таким же, и через неделю. Но ни один день не похож на другой, ничего никогда не повторяется, каждый день всплывает что-либо новое, чего не было еще на повестке дня вчера и чего уже завтра тоже не будет. Конъюнктура меняется не каждый день — она меняется каждый час…»

Календарь отсчитывал предпусковые дни, а иных дней для Исаева не существовало. Вот-вот должно свершиться то, чем жила страна, ради чего забрался он так далеко от Москвы. Москвичи, читавшие газеты, — зрители. Он, Исаев, — участник грандиозного дела, один из тех, кто в меру своих сил влияет на ход событий.

Исаев горд своим положением. Горд тем, что сам себя в него поставил. Сумел выдержать темп и напор работы, неблагоустроенность быта, плохую пищу, — одним словом, все, что сопутствовало первым новостройкам.

«Выброшен лозунг, — читаем мы в том же письме. — «Все для домен!» И каждый обязан расшибиться в лепешку, но исполнить то, что от него потребуют домны. Заводоуправление перешло на непрерывную неделю, и в общий выходной день все бюрократы и конторские крысы таскают доски у домен, копают канавы у домен, разгружают огнеупор для домен.

Посудите сами: разве не должно мне все остальное казаться болотом?.. Разве может человек не свихнуться, если он попадает на самую большую, самую ударную стройку Союза, стройку, привлекающую внимание всего мира, и если он работает на решающем объекте этой стройки (а у нас теперь каждый объект решает, и я решаю — проблему пуска)?»

Последняя фраза отнюдь не гордыня. Исаев радовался победам, переживал поражения. Всю жизнь любую работу он принимал очень близко к сердцу…

Нет большего удовольствия для строителя, чем удовольствие от быстро, досрочно и хорошо выпол- пенной работы!

Нет сильнее горя, чем от допущенных тобой просчетов, ошибок, ляпсусов, ведущих к прорыву.

А я делаю ошибки. А ведь каждая ошибка — это потеря темпов, это десятки тысяч рублей, это выброшенные человеко-часы.

До чего же тогда делается свет не мил! Ходишь как обалделый!»

Способность признать, понять и проанализировать свои ошибки, редкостная для молодого специалиста, объясняет многое в становлении инженера Исаева. Он не сразу нащупал главную линию жизни, но самостоятельность обрел очень рано. Хватался за многое. Едва достигнув успеха и зарекомендовав себя в какой-либо области «обещающим специалистом», бросал. Вроде бы мальчишество — сегодня одно, завтра другое, послезавтра третье. Но обратите внимание — ни на одной из этих жизненных тропинок у молодого инженера не было всезнающего шефа, который заботливо вел бы его за ручку. Делая все собственными руками, анализируя успехи и неудачи, Исаев быстро рос, мужал, взрослел, превращаясь, что случается в наши дни не часто и далеко не с каждым, в энциклопедически образованного инженера, умеющего сотрудничать с людьми, делать практически все, что ему поручали, независимо от того, занимался ли он раньше этими вопросами или нет.’

7. Дипломированный инженер

Копилка опыта день ото дня все богаче. Круг интересов шире. Новые увлечения смелее, значительнее. Дерзость молодости уступала место скромной, но весомой уверенности в себе, умению рассчитать силы, степень риска, не отступать перед, казалось бы, невыполнимым, нереальным, несбыточным.

Прошло всего три года после того дня, когда он спросил себя: «Чем я живу? Ничем! Чем я интересуюсь? Ничем! Как я представляю себе дальнейшее? Никак». Сегодня Исаев жил строительством Магнитогорска, интересовался всем, что только могло принести этому строительству пользу, а вот будущее представлял себе не очень ясно — верил в свои силы, но нервничал из-за отсутствия документа о завершении образования.

Семейный архив сохранил нам листки бумаги с записями, отражающими эти волнения. Вопрос о дипломе упоминался во многих из них. Быть может, читатель сочтет мысли Исаева по этому поводу не самыми оригинальными, но, соприкоснувшись по работе с корпорацией инженеров, которая была тогда неизмеримо малочисленнее, чем в наше время, Алексей Михайлович хотел поскорее освободиться от того, что дискредитировало его в глазах коллег. Отсутствие же диплома давало некоторым из них основание считать Алексея Михайловича недоучкой.

Не исключено и еще одно обстоятельство, напоминавшее о себе весьма прозаически, но достаточно часто. В стране была карточная система и на промышленные товары и на продукты питания. Молодой крепкий парень, каким был тогда Исаев, на недостаток аппетита не жаловался. Документ о завершении высшего образования обещал несомненное улучшение быта.

Но работа без диплома продолжалась сравнительно недолго — чуть более года. 2 ноября 1931 года Исаев приехал в Москву, где через два месяца завершил образование. Сдав к 31 декабря все необходимые зачеты и экзамены, Алексей Михайлович получил справку, что удостоен звания инженера.

С большим трудом добившись направления в Магнитогорск, Исаев возвращается обратно. 22 января 1932 года он пишет докладную записку главному строителю Каттелю:

«Внимательно наблюдая строительство, я увлекся им настолько, что перестал думать о чем-либо другом, непрерывно решая в голове специфические магнитостроевские проблемы.

Мне стало ясно, что огромные магнитостроевские количества (земли, бетона, железа) перешли в качество, что подходить к этим качествам старыми методами и способами нельзя, ибо это в большинстве случаев будет жалкой кустарщиной…»

Исаев четко формулирует главные направления успеха: «Заданные темпы выдвигают во главу угла вопросы транспорта, такелажа». Он пишет о роли монтажа, правильного планирования грузопотоков:

«Это то, что непрерывно занимает мою голову с лета 1931 года, то, что прогнало меня снова на Маг- нитострой. К работе в этом направлении я чувствую себя способным более, чем к какой-либо другой. Я обладаю слишком малыми знаниями для самостоятельного разрешения этих проблем, но очень хотел бы принимать в них какое-либо участие…»

Какой ответ получил Алексей Михайлович, мы не знаем. Наверное, не очень благожелательный и мало обещающий, так как через несколько дней Исаев сбежал, не побоявшись самовольно распрощаться с полюбившейся ему стройкой, стать дезертиром и объявить себя «вне закона».

Чтобы понять поступок Исаева, в первый момент странный и необоснованный, попытаемся внести поправки и на характер времени, куда более эмоционального и менее регламентированного, чем наши дни, и на еще не устоявшийся, экспрессивный характер Алексея Михайловича. Трудно предположить, что за два с лишним месяца пребывания в Москве на Магнитке произошли столь разительные перемены, о которых он написал через несколько недель женщине по имени Валентина Степановна.

((Сбежал потому, что увидел не тот наш сумасшедший Магнитострой, глупейшую, хаотическую и разгоряченную стройку, которая так мила моему сердцу, — увидел тихое, нудное болото, где люди не крутятся как белки в колесе, а полегоньку, со скучной миной на лицах, исполняют свои обязанности. Где… просто служат — отбывают время и получают монету.

Я не мог вынести этого: загнал на базаре часть своего барахла, купил билет и укатил в Москву. Здесь я полтора месяца околачивал груши — никто не принимал меня на работу, как дезертира. Это было ужасное время, бесконечное хождение по учреждениям, ожидание начальства по коридорам — и, как результат, фиаско, фиаско, фиаско. Наконец какой-то главный инженер согласился меня потихоньку взять. Я поехал к нему в так называемый Вык- састрой на монтаж маленького завода дробильных машин, расположенного в 300 километрах от Москвы в стариннейшем городишке Выкса.

Вечером, когда я остался один в номере для приезжающих, я почувствовал, что начинаю глохнуть, что в ушах у меня звон и голову что-то мучительно давит. Я понял, что это тишина. Было так тихо, как в гробу, как в бутылке. На следующее утро я собрал вещи и укатил в Москву.

Снова бесконечные ожидания в коридорах. Я ждал уже только одного: какой-нибудь работы, хотя бы и тоскливой, но я не мог больше ничего не делать. Я ходил по московским улицам и с завистью заглядывал в окна учреждений, где бухи и счетоводы щелкали на счетах.

Я решил отдаться в руки правосудия и получил путевку на Днепрострой…»

Итак, еще одна знаменитая стройка пятилетки, как ее называли в ту пору — «жемчужина южной металлургии». Начатая проектированием в 1927 году, она стала ровесницей Магнитостроя. В 1930 году на левом берегу Днепра заложили фундаменты первых сооружений днепровского комплекса— «Запорожстали». Исаев снова в гуще событий, сообщения о которых газеты печатают, как фронтовые сводки. Прибыв на берег Днепра, он был потрясен — Днепрострой против ожидания оказался неизмеримо грандиознее Магнитостроя. Более всего, конечно, Исаева поразила плотина. Он искренне сознается, что ничего похожего никогда не видел. Но плотина лишь часть района площадью 400 квадратных километров, застроенного новыми заводами, жилыми поселками, дорогами.

Исаева послали на монтаж одного из заводов, воздвигавшихся в этом районе, — завода ферросплавов. Эти сплавы предстояло выплавлять в огромных французских электрических печах высокой производительности. И хотя Исаев ничего подобного этим печам в жизни никогда не видел, он смело заявил, что готов взять на себя руководство их монтажом.

Работа выглядела весьма обещающе, но оклады были меньше, чем на Магнитке, а Алексею Михайловичу предстояло помогать родителям. Плохо было и с питанием. «Для того чтобы прикрепиться к довольно гнусной и дорогой ИТРовской столовой, нужно получить рекомендации инженерно-технического совета (а я даже не член профсоюза!)».

Сделав столь невеселую запись, Исаев добавляет: «Обживусь. Место очень интересное и не такое свирепое. Люди и начальство приветливые».

Однако настроения Исаева неустойчивы. «Как на всяком гиганте, — писал он через каких-то пять дней, — здесь нет квартир, гнусные, битком набитые столовые, большие расстояния, которые ты прешься пешком, чертовская, граничащая с издевательством волынка с получением денег, прикреплением к столовым, с какими-либо оформлениями, прикреплениями и т. д. …Очень и очень возможно, что я заколочу свое барахло в ящик и пошлю вам. А сам сколочу плот и поплыву в Одессу по волнам Днепра».

Раздраженное настроение объясняется просто: «С монетой скверно — посылать вам сейчас ничего не могу. Остальное как будто бы налаживается. С сегодняшнего дня обеспечен хлебом[2]. Добавляю к нему повидла или какой-нибудь ерунды вроде форшмака из селедки — имею бутерброды на работу. Комнату, может быть, получу вскоре, да и сейчас живу очень прилично в жилищном отношении».

Не повезло Исаеву и с начальником. Сорокалетний опытный практик, ведавший монтажом завода ферросплавов, глубоко презирал молодых дипломированных инженеров. Он не упускал возможности унизить и третировать начинающих специалистов.

«Этот субъект таков, — писал Алексей Михайлович, — что я никогда не думал, что подобные могут существовать на свете. Типы Достоевского, Щедрина, Иудушка Головлев — перед ним младенцы…»

Исаев хотел дать бой, но передумал. Силы были неравны. Начальник монтажа считался сильным производственником, а в обстановке напряженной работы это ценилось превыше всего. Взвесив все «за» и «против», Исаев перешел в технический отдел.

«Технический отдел, — писал он отцу, — всегда и везде, на всяком предприятии — это его мозг. Там теоретически прорабатываются и проектируются все производственные вопросы… Работа там умственная, безусловно интересная, но всегда и везде техотделы отстают от жизни производства.

Производственники с презрением смотрят на техотделы, которые затягивают их заказы, называют их, и справедливо, похоронными бюро. Это всегда бюрократические учреждения, конструкторы, работающие там, имеют вид крыс и ведут в противовес производственникам размеренный образ жизни. Но там тепло, хорошие столы, обед от часа до двух, тихие разговоры… Словом, там можно оттаять. И я начал оттаивать…»

Знания и опыт Исаева раскрылись на первом же задании, которое он охарактеризовал как работу, «измеряемую квадратными метрами чертежей», — спроектировать монтаж перекрытия сталеплавильного цеха. «За четыре часа я уже все обдумал, ознакомился с положением на месте. Написал объяснительную записку. Завтра начерчу, и зав ахнет от удивления. Такие работы тут делаются недели две.

Я слишком долго не работал. Теперь вокруг все будет трещать. Как и тогда, на Магнитке, открою борьбу с рутиной…»

Интересное дело окрыляло Исаева. «Я вдыхаю жизнь, — писал он через две недели в Москву, — свои 23 года, как пахнут они, эти замечательные 23, и как хороша земля, какое яркое солнце выливается на нее и воздух — густой, звонкий воздух, приносящий удивительные звуки: Чайковскому далеко до танковых паровозов, кранов, экскаваторов[3].

Разве плохо в половине шестого проснуться в номере на троих, проснуться от того, что слишком громко начинает кричать стройка — десятки паровозов, кранов, экскаваторов впихивают свои сигналы в открытое окно?

Разве плохо, полившись холодной днепровской водой и выпив ев стаканчик (тогда не чувствуешь голода), уцепиться за буфер рабочего поезда, который доставит тебя вместе с облепившим вагоны народцем прямо из чудного нового города к чертежам, головоломным задачам, к опалубке, к железу, к бетону?

…Мне каждый день в 4 часа удается забраться на тендер, который поставлен впереди паровоза и всего поезда, и видеть, громыхая на стрелках, слева разлившийся Днепр, похоронивший под собой старинные насиженные села, с церквами, русскими печами, а справа замечать, как растет алюминиевый комбинат, как быстро поставили конструкции подстанции «Ф», и подставлять грудь и лицо ветру, опускаясь под уклон.

…А разве плохо, когда тебя осенит какой-нибудь хороший вариант подъема наклонного моста на домну, пробежаться к ней по степи, над которой сейчас поют жаворонки, а через полгода здесь в изобилии будет литься сталь? Разве поскользнется моя нога, когда я стою на самой верхушке строящейся домны и сверху мысленно провожу траектории точек моста при подъеме его сюда?

А почему миловидная девица прикрепляет меня уже второй раз к магазину и столовой ИТР, хотя она не имеет права этого делать потому, что я не член ИТР?

Разве мне не сказал сейчас один знакомый врач, что он нашел лодку и в ближайший выходной день ее надо осмотреть и привести в порядок?

Разве я с этой девицей не буду кататься по Днепру?

Ведь и завтра будет день, и послезавтра, и еще много-много дней! Вы думаете, что я за эти дни построю только один Днепровский узел?

Нет! Заводов хватит. Как будто будет строиться металлургический эавод в… Сочи. Неужели меня не будет там? Ошибаетесь, я буду там и еще во многих местах, потому что мне 23, только 23!»

Интересные письма! Они впитали в себя и восторженный юношеский оптимизм (ведь ему всего 23!), и наблюдательность, и ум, и воображение, и огромную эмоциональность, импульсивность характера. Порой в них проскальзывает стремление покрасоваться (объяснить его легко — чтобы родители не волновались). Письма очень индивидуальны и одновременно не менее типичны. Их мажорность присуща времени, когда они писались.

Через два месяца работа в техотделе кончилась. Исаеву поручили руководство монтажом домны № 2 и кауперов. «К новым занятиям приступаю с трепетом, — пишет он домой. — Ничем подобным я еще не занимался… Приступаю к настоящему делу».

8. Он был среди первых

Монтаж увлек молодого инженера:

«Думал, думал, сочинил целый трактат: почему не понимают? Пробовал, ругался, спорил, негодовал, досадовал, решил? надо организовать специальный институт. Увидел объявление: «В клубе ИТР состоится лекция профессора Брама по организации строительных работ». Пришел, и получилось, что я только один пришел.

Однако профессор свою лекцию все-таки прочитал. В нетопленном клубе, для меня одного. И мы с ним проговорили до трех часов ночи. Оказалось, что институт, который я вознамерился открыть, уже есть. Называется Гипрооргстрой. И я махнул в Москву. Просто продал плащ на толкучке, купил билет и уехал».

Позвольте, вправе заметить читатель, что-то очень знакомое. То ли я что-то читал, то ли видел. Ощущение справедливое. Прочитать можно было в очерке Анатолия Аграновского «Долгий след», увидеть в фильме Даниила Храбровицкого «Укрощение огня».

Гипрооргстрой встретил толкового молодого инженера очень приветливо…

«Братцы и сестрицы, капулетти и себастьянцы!

Вчера «Союзстронстройтранскапутбацпроектмашина»[4] милостиво открыла двери и приняла меня в свое лоно. С завтрашнего дня я на правах инженера-конструктора и бригадира буду конструировать весь богатый ассортимент механизмов, выпускаемых «Союзстронстройтранскапутбацпроектмашиной», начиная от экскаватора и кончая костылезабивателем. Сколько времени я буду этим занят — неизвестно… если принять во внимание повышенную ответственность конструкторов и мои арифметические способности. Безошибочно я считаю только до пяти…»

Работа в Гипрооргстрое — качественно новый шаг биографии Исаева. Командировки на крупнейшие металлургические предприятия вырабатывали умение трезво и хладнокровно анализировать чужую работу, обобщать результаты, «примерять» на себя и ошибки и достижения других. Рамки инженерного кругозора Исаева ощутимо расширились, однако через год проектная работа наскучила, и он решил сбежать в Арктику. Узнав, что мы приобрели концессию по добыче каменного угля на Шпицбергене, Исаев вспомнил, что у него есть диплом об окончании Горной академии. Такой документ давал достаточные основания примкнуть к храбрецам, покорявшим Се-вер. Ничего не вышло — Исаев опоздал. Нужных людей набрали, навигация кончилась, вместо Арктики пришлось ехать в Нижний Тагил.

По дороге, на станции Чусовая, Алексей Михайлович отстал от поезда. По совету местных жителей отправился догонять его пешком. Через шесть километров на подъеме догнал. «Я увидел поезд, обессилевший паровоз которого нагнетал пары. Удивлению и смущению пассажиров, поедавших мои яблоки, не было предела».

В декабре 1933 года Исаев добрался до Тагила. Здесь все было благоустроеннее, чем на Магнитке и Днепрострое. В ИТРовской столовой кормили вкусно, не требуя прикреплений, оформлений, пропусков. Обслуживали без очередей. В буфете можно было пропустить и рюмочку коньячка. В комнате отдыха почитать газеты, поиграть в шахматы, послушать патефон. Оклад инженеру Исаеву установили тоже ро- выше, чем он получал раньше, и к тому же предоставили возможность еще и подработать. Однако Исаев от такой возможности отказался. Его гораздо больше привлекло другое — он предпочел ежедневно два-три часа работать в гараже руками, чтобы изучить слесарное и авторемонтное дело.

К желанию овладеть слесарным мастерством Исаева привел жизненный опыт. Хочешь, чтобы тебя уважали подчиненные, — не уступай им в практическом умении. Жизнь уже успела научить Исаева тому, что личный пример инженера в минуты ответственной работы сродни личной храбрости и самоотверженности командира в бою.

Попав в Нижний Тагил, Исаев еще раз убедился в том, что тесен мир. В общем номере тагильской привокзальной гостиницы он оказался с Брамом, чья лекция в нетопленном клубе Запорожья побудила Алексея Михайловича перейти на работу в Гипроорг- строй.

«Жить с Брамом тяжеловато, — писал Алексей Михайлович родным. — Это ненормальный субъект! Вид у него такой, как будто бы он переживает какое- то большое горе: отсутствует. Отпустил бороду, ходит вывалянный в разном дерьме, спит не то что не раздеваясь и под простыней, а прямо в калошах, завернувшись в какую-то мерзостную попону. Вечно задумчив. Для того чтобы ответил, его нужно потрясти. Конечно, ничего не делает по санитарии и гигиене. Мне, который никогда не был свиньей, приходится убирать комнату, мыть посуду и пр. Но главное — это его отношение ко сну. Для меня Морфей — один из самых уважаемых богов, и я привык находиться в его объятьях какое-то определенное время и непрерывно. Для него же Морфей — поганая проститутка. Он cnui сидя, стоя у печки, на службе, на кухне при свете и любом шуме. Ночью он просыпается, зажигает свет и начинает работать. Встает в 3–5 ночи и уходит гулять. Или пойдет в уборную и заснет там. Он притча во языцех у всего Тагила».

Но, разумеется, своего недовольства Алексей Михайлович Браму никогда не показывал, определив соседские отношения формулой: «Мы с ним ужились, но не сжились». Не самый лучший сосед, но стоит ли воспринимать его как нечто ужасное, отравляющее жизнь?

Вообще в Тагиле Исаев вдруг заново ощутил свою молодость. Он ходит в цирк, кино и театр, где в фойе в антрактах играет музыка и публика танцует краковяк. Очень дружит с соседями по бараку. Встречает с ними Новый год весело, просто, дружески. Одним словом, смотрит на мир через розовые очки…

«Стряпаю я великолепно. Из муки, соды, соли (или сахара), воды и масла я делаю чудные лепешки (мы потеряли карточку, и в конце декабря у нас не было хлеба, так что пришлось мне делать лепешки). Я варю и жарю картошку, мясные щи, просто мясо, жарю бифштексы, я вчера, например, делал пельмени. Мы вдвоем с одной бабочкой вчера наделали 302 шт. пельменей и накормили ораву в 4 молодца и 7 дам нашего барака».

В отличие от предшествующих новостроек, Исаев сыт, обут, одет. Огорчает его отсутствие радиоприемника. «Ужасно я страдаю без музыки!» — писал он родным, прослушав на морозе у столба с репродуктором концерты Равеля и Штрауса, передававшиеся из Большого зала Московской консерватории.

К этому времени его сестра Вера стала профессиональной певицей и начала работать в Радиокомитете. «Мне тебя ни разу не привелось услышать, — писал сестре Алексей Михайлович. — Один раз у моего столба (есть такой столб около жилого поселка, на автобусной остановке, на нем динамик, я его недавно открыл и теперь буду ходить, хотя это минут 35–40 ходу) чуть было не попал на тебя, но пела Еськова. Пошли мне молнию с сообщением о часе передачи… Я пойду к столбу и, может быть, попаду на твою трансляцию. Пошли молнию, если узнаешь расписание, дня за два. Если же за 4–5—простую телеграмму… Время указывай московское».

В Тагиле Исаев испытывает чувство глубокого душевного покоя. Он живет в коммуне. Держит общее нехитрое хозяйство с группой соседей по бараку. Народ подобрался славный, все стараются помогать друг другу. В такой обстановке работа спорится.

«Я сейчас занят проектированием механических мастерских, — пишет он отцу, — слесарных, токарных, электроцеха, литейной, кузнечной, котельной для горнорудного хозяйства. Это большая работа, которая была бы под стать инженеру — специалисту по холодной и горячей обработке со стажем не менее семи лет. С моей стороны была наглейшая выходка взять на себя это дело, ибо я не только не имею никакого стажа по этому делу, но и не имею соответствующего образования, но пусть так. Я уверен, что в конце концов это страшная ерунда…»

Таких писем написано не одно. И кокетливых выражений типа «наглейшая выходка» в них не мало. Исаев рассказывает о бетонном заводе, который группа инженеров проектирует под его руководством.

«Это действительно вещь, я вложил в него много остроумия, перещеголял американцев. Когда он будет построен, я смогу им гордиться как лучшим, что было мною создано».

В нем еще сидит мальчишка, честолюбивый и запальчивый. Свой рассказ о заводе (наверное, и в самом деле хорошем) Исаев заканчивает фразой, вызывающей улыбку: «Он получит широкое применение на стройках и прославит вашу фамилию!»

Со временем, когда в годы Великой Отечественной войны Исаев показал себя не только сильным, волевым человеком, но и изобретательным конструктором, инженером высочайшей технической культуры, стремление прихвастнуть, порисоваться — при- метщ юношеского легкомыслия исчезли навсегда. Их вытеснили скромность, продуманность суждений, снискавшие ему авторитет среди товарищей по профессии. Но молодому Исаеву позерство было присуще. Не от тщеславия, нет, этим он не грешил никогда. Я объяснил бы позерство другим — молодостью, та-лантом, избытком энергии, легкостью, с которой удавалось преодолевать любые барьеры, возникавшие при тех или иных инженерных* решениях.

Работал он действительно как черт. «Меня на гр у — жают больше, чем бы я того желал… С одной стороны, я не считаю неприятным подниматься по служебной лестнице, но это восхождение может задержать мой полет отсюда».

Вот характер! Доволен работой, пользуется уважением, любовью, удовлетворен бытом, а мечтает о чем-то ином. Пишет: «Работа интересная, обстановка благоприятная для продвижения, изобретательства, творчества. Я бы здесь мог взять себе любую работу, на которой бы значительно вырос» — и, противореча самому себе, не перестает думать о поездке на Шпицберген.

Инженером Исаев был, как говорится, милостью божьей. Свое дело понимал, мыслил широко и любое новшество осваивал стремительно. Машины видел насквозь, словно под рентгеном. Обладал трезвым, аналитичным умом, что отнюдь не мешало ему иметь душу поэта.

«„.Декаду назад я вышел на улицу, — писал он весной 1934 года, — и почувствовал, что совсем не в скрепере, бетонном заводе и металлургии счастье, а счастье смотрит на меня с чистого голубого неба, счастье в ослепительном снеге, ясном воздухе и зеленых елках. Дело было в час дня. Я снял свою овчину, шапку, зашел домой, положил все это и раздетым отправился на Лысую гору. Там я нашел уютненькое местечко между камнями и принял солнечную ванну, сбросив с себя последние одежды. Какое блаженство! Я воздевал руки к небу и благодарил бога за то, что он создал все это и меня тоже».

Исаев любил природу. Всю жизнь был увлеченным байдарочником, бегал на лыжах. В Тагиле на своих «телемарках» взбирался на округлые уральские горы. Сняв рубашку и подвязав ее за рукава к поясу, как фартук, карабкался вверх, открывая солнцу обнаженные грудь и плечи.

Потом отдых на душистом, смолистом ложе из еловых ветвейк Он лежал, «ощущая на себе небо и жадно дыша грудью и всеми порами тела. Это был чудный день, за который можно многое заплатить, но я не заплатил даже насморком… Когда меня накрыла тень от елки, я встал и снова несколько километров мчался, спускаясь по извилистой лесной дороге…».

Тагильским руководителям Исаев приглянулся.

Умен, талантлив, работоспособен, смел, дружелюбен, с людьми контактен — чего же больше? Не удивительно, что Исаев, по его же собственным словам, «входил в силу».

Всего три с лишним месяца, как Алексей Михайлович приехал в Тагил, и бот пожалуйста: «Последняя новость дня — я начальник отдела организации работ. Случилось это неожиданно для меня, и я по крайней мере день не мог оправиться от удара. Ни протесты, ни мольбы о помиловании не могли размягчить сердца начальства. Я обратился к общественным органи-зациям, в РНК, к трудинспектору, к нашему юристу, но никто не хотел меня поддержать, мотивируя тем, что я себя «показал», что «такие нам нужны»? что я «должен бросить свои ликвидаторские настроения» и д. Пришлось сдаться на милость победителей, и только на нее я надеюсь…»

Другой бы радовался, а Исаев снова бежит от карьеры. Снова разочарования — «не мое», «не то». А где же это заветное «то»? Наверное, Алексей Михайлович этого и сам не знал.

«Сектору кадров Арктикоугля.

Имея желание поработать в Арктике, я еще осенью 1933 года обращался к вам с предложением своих услуг, но так как набор работников был сделан и навигация прекратилась, я получил отказ.

Уволившись из института, где я работал в середине декабря, я решил 3–3 V2 месяца провести в Тагиле, чтобы весной договориться с вами о работе на Шпицбергене. Тагилстрой принял меня на работу на этот срок, но когда он истек и я заявил о своем намерении уехать, администрация обещание свое не выполнила и рассчитать отказалась.

В том случае, если я окажусь для вас пригодным, я прошу мне прислать предложение явиться к вам для оформления. Имея это предложение, я могу требовать расчета на основании законов о работе в отдаленной местности…»

Как всегда, Алексей Михайлович настоял на своем. Руководители Тагильской стройки отпустили его. В мае 1934 года началось то, что сам Исаев назвал неприятным для него всегда периодом уезжания.

Исаев оформил «бегунок» (документ, официально именуемый обходным листом), удостоверил многочисленными подписями самых разных лиц, от начальника радиоузла и технического архива до коменданта гостиницы, отсутствие тех или иных долгов, приобрел железнодорожный билет и двинулся в Москву. По дороге остановка в Магнитке («страшно мне хочется посмотреть, что из нее сделали!»). После возвращения в Москву — отдых, путешествие по Кавказу, а на обратном пути — визит в Горловку. Исаева интересует, что произошло © Донбассе за несколько лет, минувших после его студенческой практики. Исаев как бы проверяет правильность решений недавнего прошлого в преддверии выбора, который предстоит в недалеком будущем.

Широта интересов, темперамент не раз побуждали Исаева к перемене мест. Он стремился испытать себя в самых неожиданных ролях, в непохожих друг на друга делах, умудряясь за дни сделать то, с чем другие едва справлялись за месяцы. Пройденное всегда казалось скучным. Трудное, а то и просто неразрешимое, напротив заставляло мобилизоваться, напрягаться, вызывало озарения, высокий полет мысли. Отсюда бесконечные кочевья, поиски все новых и но-вых задач, которые формировали его как инженера. Через несколько лет бесконечные переезды с места на место надоели. Исаев начал мечтать о деле, которое, обновляясь по собственной природе, каждый день приносило бы что-то интересное, неожиданное. Именно таким делом, увлекательным, волнующим, и представилась ему стремительно развивавшаяся авиация.

Исаев все чаще возвращается к мысли о крыльях. Дилемма — Арктика с ее полярными шахтами или московский машиностроительный (то бишь авиационный) завод — выглядит в глазах Алексея Михайловича все более острой.

Нет, совсем не проста эта дилемма. Поездка в Арктику сулит открытие неведомого мира, но мир, который можно открыть в Москве, не менее интересен.

«Я не могу сидеть, — читаем мы в одном из писем Исаева. — Точно меня кто-то травит! Что может меня остановить? Мягкая женская рука, которая ляжет мне на плечо? Вряд ли! Женская рука может со мной делать что угодно, но только короткое время. Меня бы остановило дело, работа, обязательно очень большая».

Однажды бессонной ночью в мае 1934 года (и у молодых людей случается бессонница) Исаев занялся переборкой архива, предаваясь воспоминаниям и размышлениям.

«Я просматриваю свой архив, — писал он Юрию Крымову. — Передо мной прошла наша жизнь. Маленькие клочки бумаги — письма, заявления, записки — восклицали, плакали, кричали и предавались отчаянию… И я понял, что это была за жизнь!..

Жизнь — это обеф. Заваленный делами биржевик за бумагами не замечает, что он ест прекрасные изысканные блюда. Я ел кашу, но я отдавался ей и чувствовал ее вкус.

Ты помнишь, как мы шли по крымской степи и, когда взобрались на возвышенность, перед налги, как в сказке, предстали глубокие темно-синие заливы, желтые остроконечные сопки и черный корявый профиль Кара-Дага?

Это был дивный мир, который звал нас на неизведанные наслаждения. Нам было по 20 лет, и мы прощались с тем, что осталось уже за спиной, мы устремлялись туда, за горизонт, и путь, открывшийся нам, казался прекрасным.

Он и сейчас такой, этот путь…

Передо мной развернулась, друг мой, в куче старых конвертов, прекрасная панорама. Нет места сожалениям! Мы жили, живем, и еще много конвертов прибавится к этой кучке, которая сейчас кричит с моего стола. Кричит! Она громогласно говорит, что мы жили с тобой насыщенно, полно. В двадцать седьмом, двадцать восьмом, тридцать третьем году мы любили, творили, горевали и радовались. И будем еще. Будем.

А. Исаев». Внешне лето 1934 года — наиболее спокойный период бурной молодости Исаева. Он живет в Москве у родителей, отдыхая от трудного быта новостроек, уезжает в туристскую поездку по Кавказу. Ни забот, ни волнений! Исаеву ясно — инженерный багаж, добранный им за эти несколько лет, велик, после богатейшей, а главное, разностороннейшей практики он готов к любой серьезной работе. Пора определяться, пора, наконец, сделать выбор, причем уже безошибочный. Удастся ли это?

Неизменно сопутствовавшим ему чувством юмора Исаев маскировал свое беспокойство:

«Кроме тебя (конечно, неизмеримо меньше, но все-таки), — писал он одной из своих приятельниц, — меня привлекает авиация…Я ведь прирожденный авиастроитель, это я почувствовал еще в чреве матери. Завтра пойду в ГУ АП и поговорю».