Дорога на плаху

I

В этом городе генерал Климов провел лучшие годы своей жизни. Здесь он обрел любовь и семью, и воспоминания о былом часто посещали его. Вот и этот звонок оказался оттуда. Он узнал голос главного режиссера театра музкомедии.

— Сергей Петрович, голубчик! Рад слышать ваш голос, и посчитаю за честь принять вас у себя, как в старые добрые времена.

— Геннадий Николаевич, я рад не меньше вас. Думаю, мы еще встретимся, но сейчас вы беспокоитесь о деле Савиновой?

— Как всегда, ваша интуиция не подвела. Именно, о ее гибели…

У генерала феноменальная память на уголовные дела. Он помнил их почти все, вместе с пострадавшими и преступниками, как помнит талантливый шахматист сотни партий. Он уже познакомился с делом о нераскрытом убийстве Савиновой, вспомнил эту талантливую актрису. И вот он вновь внимательно смотрит на портрет женщины средних лет с яркими, большими глазами. Да, прелесть ее глаз не изменилась спустя десять лет, с тех пор, как он в последний раз видел их перед отъездом из этого города. Красноярские сыщики приложили к делу один из лучших снимков актрисы. Теперь ее нет. Следователь по ее делу докладывал:

— Полгода назад труп актрисы нашли на пустыре. Труп уже начал разлагаться. Пришлось немало потрудиться, чтобы установить личность. Эксперты заявили, что актриса подверглась пыткам, в частности, нагревательными приборами ей прижигали пятки, затем женщина была изнасилована и задушена. В квартире погибшей, по утверждению ее друзей, ничего не пропало, особенного беспорядка не наблюдалось. Ящики письменного стола выдвинуты, на полу лежал рассыпавшийся фотоальбом. Он так и запечатлен на снимке эксперта.

— Что интересного показали ее коллеги, родственники?

— Родственников, у нее в этом городе нет. Родной брат живет в другом городе, отец — тоже. Актриса зарабатывала хорошо, но изрядно выпивала и была бесконечно должна почти всем в труппе, правда по мелочам, но одалживали и у нее, что не могло послужить мотивом к расправе с таким зверством. Ее любили в театре. Но есть одно обстоятельство, — следователь сделал паузу.

— Какое? — с нетерпением торопил генерал.

— Незадолго перед убийством Лидия Ефимовна неожиданно обновила свой гардероб и мебель в квартире, рассчиталась со всеми долгами, устроила в театре пирушку. Откуда взялись деньги, она не говорила, отшучивалась, что грабанула банк по примеру голливудских гангстеров.

— И что же вы из этого вытянули? — пристально смотрел генерал на следователя.

— Ничего. Мы допросили всех ее поклонников, в надежде зацепиться за эти деньги, соседей по квартире, но ничего не добились, и следствие зашло в тупик.

Московская бригада генерала Климова, присланная правительством Примакова по просьбе губернатора, взялась перетряхивать следственные завалы, возбуждать новые уголовные дела не только по грабежам, убийствам, но и экономическим преступлениям. Старые сыщики знали хватку своего коллеги по тем годам, когда он работал здесь десять лет назад. Это был не кабинетный мент, а грозный волкодав с непостижимым чутьем на преступников и завидной смелостью, без боязни берущий махровых бандитов, раскалывая их, как грецкие орехи, точными ударами неопровержимых улик.

Климов почти не изменился: все такой же сухопарый, широкоплечий, подтянутый и подвижный. Только взгляд его проницательных серых глаз, казалось, еще глубже проникает в душу собеседника, да на погонах красовались три золотые звезды. Он по-прежнему редко надевал мундир, работал больше в штатском.

С его приездом кое-кто в управлении зачесал затылок, кое-кто прибавил рвения в делах.

Борис Петраков, молодой детектив из состава бригады генерала, наслышанный о делах Климова, ловил каждое слово его наставления.

— Несомненно, у Савиновой что-то спрашивали, искали. Валяющийся на полу фотоальбом тому подтверждение. Кого можно искать в альбоме: детей, родных, друзей. Нашли или нет, никто не знает. Жизнь Савиновой нам известна лишь в Красноярске. Ничего не рассказывают протоколы опроса подруг о ее молодости, юности. Поиск начнем с места ее рождения и учебы. Поезжайте в Ачинск, выясните, кого она любила, с кем дружила…

Борис Петраков был изумлен столь примитивными «ценными указаниями»: он полагал, что кумир Климов в своих наставлениях едва ли не назовет фамилию преступника, а тут надо выяснять, кого любила убитая. И это через два десятка лет! Петраков едва не возразил о такой постановке вопроса, но вовремя сдержался. Перед ним генерал, а такое, чтобы генерал давал ЦУ мало обстрелянному старшему лейтенанту, не часто бывает на практике.

— Помните, Борис, вам дана полная самостоятельность, инициатива, — генерал подошел к окну, где стоял горшок с геранью, взял его обеими руками, приподнял до уровня глаз, заглянул в донное отверстие и сказал. — Как говорил Козьма Прутков, зри в корень! Желаю удачи.

II

Ачинск. 1974 г.

— Лида, ты настоящая актриса! — с восхищением говорила ее подруга Наташа, после концерта художественной самодеятельности школы, где Савинова пела и плясала.

— Привлекательная внешность, огромные, умные глаза, взрывной характер, изумительное свойство перевоплощения, хороший певческий голос, блестящая игра драматической актрисы, — иронически отзывалась на свои похвалы Лида словами педагогов. — Но это, милая подружка, еще далеко не все основания для карьеры актрисы большого полета.

— Но в классе никто не сомневается, что по окончании десятилетки ты поступишь в театральное училище.

— Представь себе, я — тоже. Только мачеха не верит в мою звезду.

«Какая из тебя артистка! — ворчала она всякий раз, когда девушка с отцом заговаривала о поступлении в театральное училище. — Скорее рак на горе свистнет. А то, глядишь, станешь шлюхой: так и виснешь на Костячном, хотя он тебя не замечает».

«Много ты знаешь, сухая вобла, — огрызалась в душе Лида, — вот возьму и, назло тебе, отдамся ему при первой же возможности».

Лида ненавидела невзрачную и тощую, высокую, как телеантенна, мачеху. Сколько девушка себя помнит, между ними никогда не было не то чтобы любви — мира. После смерти мамы, которую она смутно помнит, отец, обремененный двумя детьми, женился на этой мегере.

Брат был намного старше Лиды, не принял ни душой, ни сердцем мачеху, и как только окончил восьмилетку, покинул родной дом, поступил в техникум в Красноярске. Он редко приезжал домой, и вся желчь сварливой неудачницы и бесплодной женщины выливалась на несчастную падчерицу. Она пыталась ущемить ее во всем, в чем могла, придиралась к плохому мытью посуды, пола, к неумению постирать свои вещи, даже к великолепно приготовленным щам или стряпне пельменей, от которых отец был в восторге.

— Нашел чем восхищаться, старый осел, — ворчала мачеха. — Щи пересолила, капусты переложила, густющие, ложку не провернешь.

— Папа любит именно такие, — возражала Лида с внутренним презрением.

— Не смей пререкаться с матерью! — грозно вопила мачеха, готовая наброситься на девушку и, подобно вампиру, высосать из нее кровь. — Будешь распоряжаться в своей семье, когда заведешь, в чем я очень сомневаюсь. Такую легкомысленную девицу серьезный парень ни за что не возьмет в жены. Тем более Костячный, он и не глянет на тебя, дуру.

Лида готова вцепиться ногтями в ненавистную рожу мачехи, выцарапать ей глаза и отдаться Игорьку хоть сию минуту, зная, что он бы не отказался.

Игорь Костячный на год старше своих одноклассников выглядел вполне сформировавшимся парнем, имел неотразимую внешность брюнета, черные крупные глаза, волевой рот и фигуру спортсмена-гимнаста. В спорте преуспевал: чемпион школы и города по спортивной гимнастике. У него были два коротких романа с девчонками из параллельного класса, и Лида жутко ревновала его к этим смазливым, но, по ее мнению, пустым дурам, и не могла никак понять, почему Игорек не замечает ее, яркую как внешне, так и внутренне, со способностями танцовщицы, певицы и драматической актрисы.

Галка и Рита ходили за ним по пятам, висли по дороге домой из школы. Сначала он склонился к Галке, сказав ей:

— Имей ввиду, Галка, я ничего обещать не буду, кроме одного: я подарю тебе интимную сказку, дам тебе возможность насладиться моим телом и могучей силой, но дальше этого не пойдет. Если согласна, я возьму твою девственность. Спорт для меня важнее любви.

Интимные встречи Игоря с одноклассницами состоялись в начале учебного года на квартире сначала у Галки, затем у Риты, когда родители находились на работе.

Обе оказались прелестными пташками, страстными, хотя и неумехами. Впрочем, всем троим приходилось учиться искусству любви в постели. Девушки были без ума от него. Каждая догадывалась, что он с ними бывает поочередно, но сцен ревности ни та, ни другая не закатывали, боясь огласки, а каждая старалась выложиться перед ним, оказаться лучше соперницы и тем самым окончательно завоевать его сердце и тело.

Стоило Рите, жадной до любви и такой же темпераментной как Галка, проявить ревность, как он оборвал:

— Ты помнишь мои условия: никаких обязательств. Я наполовину мусульманин, а Коран не запрещает многоженство. Это раз, а второе, я все равно вынужден бросить спать с тобой. Скоро соревнования, и расходовать силы на тебя я просто не имею права. Кстати, тренер заметил мои сбои и поглядывает подозрительно. Не ровен час — всучит мне строжайший распорядок дня.

— Игорек, как это цинично с твоей стороны, — едва не рыдая, говорила Рита, — неужели ты не испытываешь ко мне никаких чувств?

— Почему же, ты мне нравишься, ты конфетка в яркой обертке. Мне всякий раз интересно снимать с тебя трусики. Но заканчивается процесс, и я вижу себя на гимнастических брусьях. Тебя уже нет рядом со мной. Я вижу свой триумф спортсмена, я рожден быть чемпионом, а не папой в девятнадцать лет. Понимаешь ты это? Тщеславие во мне подавляет все остальные чувства.

— О, я способна на глубокую, преданную любовь, во мне она живет, не угасая, вот уже год. Я могу ждать, когда ты взойдешь на высшую ступень пьедестала.

— Ритка, это же смешно! — без эмоций ответил Игорь, — завтра я к тебе не приду. Начинаются сборы.

С подготовкой к городским соревнованиям гимнастов интимная связь у Игоря оборвалась. Он целыми днями был занят то на уроках, то на тренировках. Тренер ДЮСШ на него делал ставку, и Костячный не подвел: на чемпионате города выиграл многоборье.

На финальное выступление многоборцев собралась вся школа. Игорь блистал. Он упивался славой, стоя на пьедестале почета.

После соревнований он не прочь был продолжить встречи со своими подружками, но за это время девушки резко изменили к нему отношение. Их сблизила пауза во встречах с Игорем. Казалось бы, соперницы должны ненавидеть друг друга и обходить стороной, но этого не произошло в силу их молодости и тайной жизни, боязни последствий от половой связи и жаждой поделиться тревожными мыслями и душевными волнениями. Надежней собеседника и хранителя тайны, как они сами — не найдешь.

— Рита, признайся, я же обо всем догадываюсь, — с горячим накалом в голосе говорила Галка, идя домой после школы, — ты с ним спала?

Менее эмоциональная Рита, вспыхнувшая было негодованием, но, взяв себя в руки, с вызовом ответила:

— Да, как и ты, и это мы хорошо знаем обе.

Галка дернула плечом, собралась перебежать на противоположную сторону улицы, но Рита остановила ее.

— Подожди, Галка, не строй из себя разгневанную королеву. Мы обе сучки, и теперь боимся последствий. Ты как-то предохранялась?

— Да, начитана и наслышана.

— Я тоже, но все равно дрожу, хотя готова к продолжению встреч.

— Согласна с тобой, — все еще не примиряясь, ответила Галка, — но так не может долго продолжаться: он и мы.

— Конечно, забирай его. Я этого циника возненавидела, когда он сказал, что Коран ему разрешает иметь двух жен. Хотя он не мусульманин: у него нет обрезания.

— Рита, ты знаешь такие подробности!

— Да рассмотрела его. У нас с ним было такое, что не расскажешь.

С тех пор Рита и Галка стали неразлучны и не принимали в свое общество никого из одноклассников. Лида пристально наблюдала за своими соперницами, о многом догадывалась. Она молча переживала встречи Игоря с Ритой и Галкой и поняла причину родившейся закадычной дружбы, сказав себе, что Игорь теперь ее.

Новогодний бал для старшеклассников открывала Лида Савинова песней из кинофильма «Карнавальная ночь». На ней было скромное голубое укороченное платье, туфельки на высоком каблуке, подчеркивающие изящные ножки, накинута белоснежная серебристая накидка, усыпанная конфетти, пышная высокая прическа, легкий макияж на лице и озера голубых глаз! Она взволновала Игоря. Он не подозревал в Лидке такую броскую и талантливую девушку. Он давно не видел ее вот так близко и ярко, а все на бегу. Как-то раньше она не попадала под его пристальный взгляд.

Лида пела и танцевала, очаровывая собравшихся школьников и учителей, а когда закончила выступление, крикнула в микрофон.

— Теперь слово нашему чемпиону по спортивной гимнастике! Он вправе заказать музыку и выбрать партнершу для танца.

Игорь не растерялся. Он выполнил несколько гимнастических прыжков и очутился рядом с Лидой.

— Вальс! — крикнул он громовым голосом и опустился на колено перед принцессой бала, приглашая ее на танец.

Оркестр заиграл школьный вальс, чемпион подхватил девушку, и они закружились. Лида сияла от счастья.

— Лидка, тебя не узнать! — восхищенно кричал Игорь. — Я не подозревал, что в тебе накопилось столько приятных неожиданностей!

— Ты это искренне?

— Вполне. Я хочу с тобой переспать.

— Игорь, не хами. Так все чудесно началось, а ты разбиваешь сказку о прекрасном принце и его принцессе.

— Продолжаем веселиться, принцесса Беба, и ни о чем не думаем.

— Я так рада твоей спортивной победе, — согласилась на мировую Лида.

— Это другое дело. Я люблю, когда мне льстят.

— Это не лесть, это искреннее восхищение!

— Ты великолепно танцуешь.

— Я люблю танго. Если бы нашелся партнер, я бы станцевала испанское танго.

— Хорошо, я кое-что умею.

— Что ж, попробуем. Чемпион имеет право заказать музыку. Только боюсь, вряд ли наши ребята смогут выдать что-нибудь путное.

— Поставим диск.

Они танцевали вместе всю новогоднюю ночь. Игорь не удостоил вниманием своих бывших любовниц.

«Он мой! — радовалась Лида, заочно потешаясь над мачехой. — А ты, сухая вобла, гнусавила, что Игорек не глянет на меня. Как бы я сейчас посмеялась над тобой!»

Она отдалась ему на зимних каникулах, как только они остались одни в его квартире. К близости ее подталкивали не только чувства, но и ненависть к мачехе. Страх быть разоблаченной тонул в примере Риты и Галки. Она вытащила из Игоря обещание молчать об их любви, в чем он не очень-то упорствовал. Опасность потерять его еще дальше отодвинула страх за будущее.

Игорь остался верен своему принципу:

— Ты моя девчонка, но ты не рассчитывай на что-то большее. Все проходит. Чувства — тоже. Для меня главное — спорт, — сказал он после того, как взял ее.

Истерики не последовало. Он оценил ее поведение. Она знала, что можно от него ожидать. Но придет время, она завоюет его окончательно. Если нет, она без комплексов, сможет освободиться от его чар по примеру Риты и Галки. Тем более, что летом поедет поступать во ВГИК. Но она горько ошибалась, однажды обнаружив в себе перемены. Она страшно испугалась задержки привычного цикла. Успокаивая себя, наивно подумала, что перепутала числа, но множество раз пересчитывая, дни холодела и холодела: никакой ошибки. Попыталась вновь успокоить, мол, какие-то непредвиденные штучки и ходила несколько дней в надежде и страхе, как по пылающей с двух сторон дорожке, обдаваемая жаром будущего разоблачения. Но имея характер и артистические способности, девушка нашла в себе силы не замыкаться в себе и быть на людях такой же веселой и непринужденной, как и всегда, общительной и говорливой. Но каждую минуту помнила о зарождающейся в себе новой жизни и боялась ее до содрогания.

Она боялась злой мачехи, боялась школы и бескомпромиссного комсомола с беспощадной суровостью осуждающего все аморальные поступки советского школьника, боялась Игоря, который, она знала, отвернется от нее сразу же, как только все обнаружится. Он предупреждал: никаких надежд на замужество после окончания школы. У него грандиозные планы, а связывать себе руки он не намерен. Получили удовольствие и разбежались. Он свободно мог вычеркнуть ее из жизни, так как настоящая его любовь — гимнастика. У Лиды — он, и только потом мечта стать артисткой. В театральном, как и везде, можно учиться, став матерью. Она оправдывала его поведение, не видела ничего дурного в том, что он способный малый, видит, прежде всего, свою спортивную карьеру, а затем все остальное. Она безумно любила его и не собиралась огорчать своим безысходным положением, хотя выход был — аборт. Она ходила к врачу, просила помочь освободиться от тяжести, но получила отказ. Денег на тайную операцию на дому у нее нет. Кроме того, она не знала, где искать такого человека, свою же тайну никому не доверяла. Круг знакомых был очень узок, и девушка в отчаянии металась, ища выхода. Она вспомнила о брате, который вот уже два года, как не давал о себе знать. Ехать на поиски брата в незнакомый и большой город, все так же нет денег и, конечно, времени. Какой повод она могла выставить? Соскучилась по брату? А школа. Знай она адрес, заняла бы денег у подруг, поехала бы в воскресенье, а удалось бы опростаться, потом бы отбрехалась.

Приближались весенние каникулы, и идея отыскать брата с помощью отца укреплялась.

— Папка, наш Витька два года не пишет и не приезжает, может быть, что с ним случилось. Надо поехать и разыскать его, — предложила она. — Нельзя же так жить в неведении.

— Отсутствие вестей — хороший признак, — равнодушно ответил отец. — Если бы жареный петух клюнул в одно место, то бы уж давно за помощью прибежал.

— Может, его в живых нет, — не соглашалась Лида.

— Сообщили бы, — нерешительно возразил отец.

— Кому нужен чужой человек, если даже мы о нем не беспокоимся. Мне он все-таки брат родной. Дай денег на дорогу, я съезжу на каникулах.

— Ты же знаешь, деньги я до копейки отдаю матери.

— Возьми — ты глава семьи.

— Не даст она денег на бесполезную поездку.

— Тогда я зайцем поеду. Сяду в поезд и поеду, как дочь железнодорожника, — не сдавалась Лида.

— Хорошо, я займу у кого-нибудь, с получки отдам, — пообещал отец.

Лида съездила в Красноярск, но брата не нашла и, удрученная, вернулась назад. Приближался май, и девушке становилось все сложнее скрывать растущий живот. И однажды, в очередную встречу с любимым, последовало ее разоблачение.

— Что это у тебя? — в ужасе уставился Игорь на обнаженную твердую выпуклость на животе. — Ты беременна?!

— Да, милый Игорек, — с дрожью в голосе ответила Лида, давно готовясь к этой минуте.

— Почему ты молчала? Почему не сделала аборт, идиотка? — взревел Игорь.

— Я пыталась, но ничего не вышло, — дрожа всем телом, отвечала Лида, — я боялась тебя потерять.

— Ты все равно меня потеряешь, — он вскочил с кровати обнаженный, стройный, как сам Аполлон. Она смотрела на него синим взглядом и ждала его действий, которых так боялась.

— Одевайся немедленно и уходи, иначе я тебя побью, — угрожающе прошипел он. — Если ты не думаешь о себе, о школе, о предстоящих экзаменах, то я — думаю!

— Игорек, любимый, — взмолилась Лида, — не гони меня. У меня есть только ты. И больше никого на всем свете. Помоги мне.

— Чем?

— Сочувствием, лаской. Ведь то, что там у меня внутри, произошло от тебя. Ты мужчина, ты должен защищать свою женщину!

— Ты забыла наш уговор.

— Я бы не требовала от тебя ничего, если бы не случилось это несчастье. Не беспокойся, я ничем не выдам наших отношений, но для меня важна твоя рука, чтобы я могла на нее опереться.

— А живот! Куда ты денешь живот? Он же растет. Почему бы тебе не попытаться сделать аборт?

— Сейчас уже поздно. Я ходила в больницу, мне отказали, точнее, предложили привести родителей. На дому делать — у меня нет денег.

— Я дам тебе денег.

— Но уже поздно, как ты не поймешь, милый.

— Прекрати надо мной издеваться! Убирайся отсюда поскорее и забудь о наших отношениях. — Игорь торопливо и нервно натягивал на себя брюки, ненавидящими глазами смотрел на девушку, которая дала ему множество приятных ощущений, о которых он не раз говорил ей, восхищался ее телом, умом, смеялся от ее шуток, наслаждался ее пением, танцами, чтением стихов, был без ума от ее темперамента и любви. Но это было хорошо, когда все шло гладко. Теперь все стало плохо. Он предупреждал ее, она знала его истинное к ней отношение, здесь он не лукавил, был честен и правдив. — Проваливай, сучка, расхлебывай сама то, что накопила в своем жбане.

От «жбана», вылетевшего из его уст, Лида едва не лишилась чувств, схватила свои вещички и, как ошпаренная кипятком собака, полуобнаженная выскочила на площадку.

Шумное бегство, к счастью, никто не заметил, но девушка была в отчаянии. Как потерянная, она до полночи бродила по улицам города, ищя выход из положения. Что она могла придумать? В голове ее стоял хаос звуков: то обрывки фраз акушерки, заставляющей привести родителей; то желчные слова бабки-повитухи, спрашивающей за свои услуги немалых денег; то вообще в голове звенела пустота, а ей казалось, что она сходит с ума от отчаяния и горя. В такие минуты Лиде хотелось землетрясения, разрушений, войны, бомбежек, паники — того всеобщего, огромного горя, в котором потонет ее личное, и она, как равный со всеми человек, будет бороться с постигшим людей несчастьем, а на ее беременность никто не обратит внимания, наоборот обрадуются новой жизни среди увечий и смерти. Ни к чему не придя, она вспомнила Анну Каренину и не раз приходила на станцию, но всякий раз у нее не хватало решимости пройти тот ужасный путь, что выпал книжной героине. В жизни на это отважиться оказалось труднее. Она представляла, как ее истерзанный труп подберут менты, станут выяснять причину самоубийства, обнаружат ее беременность и все откроется.

Нет. Она этого не хочет. Какой позор. Ей не безразлично, что станут о ней говорить в школе, а дома эта ненавистная сухая вобла. От ее злорадства Лида будет переворачиваться в гробу. Отца ей не жалко. Она ему почти безразлична, он забит ненавистной мачехой, почти не принимает участия в жизни дочери. От брата по-прежнему ни слуха, ни духа. На редкость бесчувственная семейка.

Лида доверится Наташе. Своей лучшей подруге, от которой у нее почти нет тайн, кроме этой. Наташа поможет ей скрывать беременность. Во всяком случае, она найдет у нее сочувствие и поддержку. Только бы ей продержаться до конца экзаменов. Потом уйдет из дому, уедет в Красноярск. Затеряется в огромном городе. Все же она должна разыскать брата, он не даст умереть с голоду. На первое время у нее будут деньги. Отец обещал собрать сумму для поступления в театральное училище или во ВГИК. Мачеха — против. Но Лида видит, что сухая вобла согласится, лишь бы выпроводить непослушную падчерицу из дому. Потом она устроится на работу. Кто ее возьмет с таким животом. Работа найдется, мытье пола в конторах. Главное продержаться до конца экзаменов, там видно будет.

Наташа слыла тем участливым человеком, который не проходит мимо человеческой беды. Тем более она любила Лиду, не чаяла в ней души, старалась подражать ей во всем, и артистическими способностями своей подружки восхищалась более всех. Известие о беременности подруги Наташа воспримет как свою душевную боль. Она давно знала о любви своего кумира к Игорю. Знала об их близости. Ревновала Лиду, но никогда не расспрашивала о подробностях, но не раз говорила:

— Лидок, какая ты счастливая! Я бы тоже отдалась такому парню, как Игорь. Но я не такая яркая, как ты, и на меня мальчишки не смотрят.

— Не переживай, посмотрят, — успокаивала Лида подругу, — ты умная, но еще не превратилась в женщину, все еще школьница с косичками.

Однажды подружки шли из школы, как всегда, вместе. По-весеннему ярко полыхало солнце, демисезонные пальто, которые утрами школьницы вынуждены надевать, стесняли движения. Хотелось сбросить их, выпустить свое тело на свободу, и уж больше не обременять себя верхней одеждой до осенних холодов. Настроение у Наташи светлое и веселое, как и сам апрельский день, ей хотелось говорить о любви и увлечениях, какие случаются с их сверстниками в этот пробуждающий чувства период, когда щепка на щепку лезет. Но Наташа видела, что подруга ее необычно молчалива и подавлена.

— Что-нибудь случилось с Игорем? — спросила участливо Наташа.

Лида, недавно решившая довериться Наташе, ждала удобного случая, и он наступил.

— Да, дорогая подружка, случилось с Игорем. Точнее от Игоря. — Лида сделала паузу, как бы собираясь с духом. — Я беременна.

Наташа вскрикнула, схватила Лиду за плечи, остановилась. Прохожие обратили на них взоры.

— Что ты говоришь? Это же убийственно!

— Не было бы убийственно, не сказала бы. Я дважды собиралась броситься под поезд, да струсила.

— Лида, что же теперь будет?

— Не верещи, люди смотрят, — зло сказала Лида. — Не дай Бог, вобла узнает, она меня убьет, растопчет. Ты за мной ничего подозрительного не замечала?

— Замечала. У тебя лицо стало какое-то серое, а глаза грустные. Я это относила на счет легкой ссоры с Игорем.

— Нет, а в фигуре, в фигуре изменения есть?

— Пока нет, — неуверенно сказала Наташа, глядя на подругу во все глаза. — Только лицо посерело.

— Лицо чепуха: головные боли, мигрень, ударилась. Главное живот спрятать, до конца экзаменов протянуть и сдать, а там — я свободная пташка.

— А как же Игорь? Неужели у него нет никаких обязательств?

— Игорь от меня отвернулся. Он конечно, предал меня, но я его люблю. Это самое главное и самое печальное.

Что самое главное, что самое печальное Наташа не поняла, но переспрашивать Лиду не стала, чтобы не раздражать глупыми вопросами.

— Какой же Игорь подонок, — рассуждала Наташа, — сначала наслаждался тобой, теперь оттолкнул! Вверг в страшную беду!

— В том то и дело: я буду отвергнута школой. Я — изгой.

— Какой ужас! Игорь мог бы заявить: женюсь, как только окончим школу. Это тоже скандал, но скандал проходящий, — горячилась Наташа. — Надо на него повлиять. Навонял, как хорек и сбежал. Завтра же я поговорю с ним, потребую, чтобы он не бросал тебя, имел мужество отвечать за свои поступки.

— Это ничего не даст. Он меня предупреждал, что за последствия не отвечает.

— Его надо заставить жениться на тебе.

— Это ничего не меняет, скандала не избежать.

— Но что же делать, как помочь тебе? Если все откроется, родители запретят с тобой дружить. Я сделаю вид, но тебя в беде не оставлю. Идем ко мне. Пообедаем и обсудим спокойно твое положение.

— Но у тебя же дома брат, — не согласилась Лида в отчаянии.

— Его не удержишь сейчас в квартире. Я тебя осмотрю. Все же я дочь медиков, кое-чему научилась от мамы.

Скандал разразился в середине мая. Отец, получив должность старшего машиниста тепловоза, отсутствовал дома неделями, находясь в поездках. В эти дни Лида с мачехой почти не общалась. Она во всем старалась угодить мачехе: готовила пищу, убирала в квартире, стирала, совсем не смотрела телевизор, на который все вечера глазела вобла. За стол садились порознь. Лида и раньше любила есть салат из квашеной капусты, политый подсолнечным маслом, с доброй порцией репчатого лука. Теперь ее неудержимо тянуло к кислому. И однажды мачеха заметила, как падчерица за обе щеки уплетает квашеную капусту.

— Что-то тебя на кислое потянуло, — зловеще процедила сквозь зубы сухая вобла. — Что это с тобой, девка? То-то я смотрю, ты лицом переменилась, почернела, как коровье дерьмо. Уж, не забрюхатела ли от кого?

Она медленно приблизилась к девушке.

— С чего вы взяли? Я всегда капусту любила, — сказала девушка, не показывая охвативший ее ужас.

— А вот мы счас проверим, — сказала мачеха, быстро схватила девушку за живот и тут же отпрянула, словно коснулась раскаленного железа, завопила: — Сучка, нагуляла! Счас я его выдавлю из тебя коленкой.

Она впилась хищными пальцами в девушку, бросила ее на пол. С грохотом в сторону отлетел стул, на котором сидела Лида. Падая навзничь, она больно ударилась головой о пол, и на миг потеряла сознание. Но оно вернулось к ней в тот миг, когда острые пальцы мачехи завернули на ней платье и комбинацию, пытаясь обнажить живот. Лида сгруппировалась, и сильный удар ногой в грудь, отбросил мачеху в сторону. Та истошно заголосила.

— Убила, сучка, убила! Нагуляла брюхо, а меня убила. Счас я тебя, сучку, сдам в милицию.

Противники поднялись одновременно. Лида схватила, лежащий на столе кухонный нож и крикнула:

— Только посмей сунуться на улицу, прирежу! Мне терять нечего, — грозно, без истерики сказала Лида.

Мачеха оторопела. Она увидела перед собой совсем другого человека, решительного, со злым сильным голосом, в глазах больше не было той щенячьей покорности, которую привыкла видеть она. Там плескались гнев и ненависть. Но еще не веря своему открытию, в свои утраченные силы и влияние, мачеха попыталась взять реванш.

— Да я тебя в порошок сотру, сучка, брось нож! — взвизгнула она, но испуганно.

— Не брошу. Твоя власть надо мной кончилась. Посмей только открыть рот, разболтать — прирежу, как поросенка.

Недаром Лида талантливо играла в ТЮЗе драматические роли. Сейчас она чувствовала, как перевоплощается в Жанну Д'Арк сильную, волевую и смелую девушку.

— Шуруй к своему телевизору и не пытайся ускользнуть из квартиры. Сегодня я буду спать у входной двери. А что бы ты не напала на меня сонную, я подвешу к твоей двери кастрюли и ведра. Они загрохочут, как только ты попытаешься выйти. Нападешь на меня, я тебе обещаю — всажу нож в твое поганое пузо.

Девушка поразилась своей смелости. Но она ли говорит такие суровые слова? Нет, это говорит Жанна. Как хорошо, что француженка восстала из пепла и появилась здесь, в трудные минуты, подтолкнула девушку на решительный бой с угнетателем. Лида не сомневалась, не явись образ Жанны, который она давно в себе вынашивала, сникла бы, а мачеха безжалостно истерзала ее, била бы по животу, убивая шевелящееся внутри крошечное существо, которого она сама страшно боялась и, пожалуй, уже ненавидела. Но это существо часть ее, скорее ненависть не к нему, крошке, а к тому чувству, что подтолкнуло ее к опрометчивому шагу, к тем ощущениям и сладостным минутам, которые она испытывала в его объятиях, оставив теперь внутри ее тяжкий след, боль, позор и унижение, через которые, она знала, ей предстоит пройти. Она, конечно, сейчас меньше всего думала о предстоящих лишениях, потому что не знала, как ей поступить в создавшемся положении и благодарила Жанну за помощь, с которой она вытеснила мачеху из кухни в гостиную, к телевизору. Нет, ошибка, мачехи там не место. Пусть идет в спальню, ложится спать, пока в девушке живет ее героиня. Лида же похозяйничает в квартире. Соберет свои вещички, возьмет деньги, которые вобла прячет в комоде. Сотни полторы. Не богато, но и то дай сюда. Завтра она решит, куда ей срываться.

Перепуганная мачеха, не сводя глаз с ножа в руке у Лиды, на противно дрожащих ногах, едва отрывая их от пола, ретировалась из гостиной в спальню, попутно ища, что бы схватить для отпора взбесившейся падчерице. Но, не найдя ничего подходящего, заперлась на шпингалет.

— Ну, сучка, — раздался ее приглушенный голос из спальни, — не думай, что твоя выходка сойдет тебе с рук. Вернется отец с поездки, я заставлю его всыпать тебе по первое число. Ишь, чертовка, нагуляла живот, да еще ножом грозишься! Посажу, сучку!

— Собака лает, ветер несет, — огрызнулась Лида, — сама первая полезла. Нам с Жанной на твои угрозы наплевать. Сколько же ты будешь меня доставать? Впрочем, надо заняться делом, а не руганью. Ругань — удел слабых. Приберу-ка я к рукам все колющее и режущее, так безопаснее, — нарочито громко говорила девушка. — Ножи, вилки, ножницы. Теперь колокольчики подвесим к двери. Помнишь, как в одном фильме фрицы на колючее заграждение консервные банки подвешивали, чтобы брякали. Так и я, веревкой кастрюли свяжу и — на ручку двери. Открывать станешь, как они зазвенят! Свет будет гореть всю ночь, так безопасней, а утром — ищи ветра в поле.

Лида в ту же минуту подвесила гирлянду кастрюль и кружек к двери, подперла ее креслом, и стала собирать в чемодан свои вещи. Уложив все, она сунула руку в заветное местечко в комоде, где мачеха прятала деньги. Обрадовано вытащила завернутую в бумагу пачку. Пересчитала, оказалось сто восемьдесят рублей. Не густо. Отец зарабатывает хорошо, значит остальные на книжке. Ладно, на первый месяц вполне хватит. Она бы покинула родной дом, где родилась и выросла, сейчас же, подальше от ненавистной воблы, но коротать ночь на вокзале не стоит. Поезд на Красноярск только утром. Стоит ли тащиться, на ночь глядя. Лучше уж коротать дома, хотя уснуть она не сможет, это точно. Но зато в тепле.

Собрав все, что хотела, Лида уселась в коридоре на стул и, непрошеные слезы заволокли глаза. В животе коротким толчком сообщало о себе живое существо, но она больше не вздрагивала, как прежде, не пугалась тайне: ее больше не существовало. Завтра же сухая вобла, брызгая слюной, понесет по городу сплетню, и она, как перекати-поле, достигнет стен школы, где ее безжалостно осудят. Правда, этот лай уже не долетит до ее слуха, но коснется Игоря. Вне всякого сомнения, он будет разоблачен. Обо всем знает Наташа. Другие девчата тоже не слепые, особенно Рита и Галка — видели их дружбу. Она не хотела бы его позора. Или ты, Жанна, так не считаешь? Каждому воздастся по заслугам. Он не должен прятаться в нору презренной мышью, укравшей кусочек сладкого торта. Он трус и эгоист. Она его ненавидит.

— Лидка, — раздался приглушенный голос мачехи, — скажи, кто твой кобель? Я его заставлю жениться!

— Не ваше дело, — зло огрызнулась Лида.

Наташу потрясло исчезновение Лиды. В коридоре она терпеливо поджидала Игоря. Он подошел к ней уверенной походкой, вместе с группой ребят из параллельного класса. Наташа загородила Костячному дорогу.

— Ты подлец, Костячный! — сказала она гневно и залепила оглушительную пощечину.

Все, кто видел сцену, остолбенели с открытыми ртами. Каждому ясно, за что Игорь получил оплеуху.

— Ты что, сдурела! — вырвалось у Игоря, — да я тебе.

Наташа развернулась, пошла прочь и не видела, как замахнувшуюся для ответного удара руку перехватил кто-то из ребят.

Не видя ничего перед собой, Наташа натолкнулась на Риту.

— За что ты его, Наташа? — вспыхнув презрением к молодому ловеласу, спросила Рита. — За себя или за Лидку?

— У меня с подонками нет ничего общего, — презрительно ответила Наташа. — Можешь выразить ему соболезнование.

— Ничего подобного, я его тоже презираю, — сказала она намеренно громко.

Рита посмотрела на Костячного, у которого щека горела позором, и громко расхохоталась. Его изумленные сверстники, вмиг осознавшие случившееся, рассыпались по сторонам, стремясь поскорее укрыться в классе.

Костячный, взирая вокруг исподлобья, стоял в нерешительности, не зная, идти ли ему на урок или покинуть школу, пока не улягутся страсти.

— Ну что, господин ослепительный шах, получил мат? — сказала подошедшая Рита с уничтожающей улыбкой. — Хотела я тебя, мерина, кастрировать. Скажи спасибо Галке, отговорила.

III

Борис Петраков прибыл в Ачинск в полдень на маршрутном автобусе и, не спеша, отправился в отделение милиции. Сухопарый, высокий чернобровый молодой человек ничем не выделялся в толпе пассажиров, растекающихся по улицам города. В руках у Бориса небольшой портфель, на плечах коричневый плащ, под ним серый дешевенький костюм. Голова покрыта узкополой шляпой. Никто не подозревал в нем детектива, самостоятельно начавшего поиск. Это обстоятельство подогревало его самолюбие, как добрая порция водки, выпитая для настроения. Но молодой человек считался стойким трезвенником, тем более при исполнении обязанностей сыщика его ничто не могло склонить к употреблению алкоголя. Более того, с первых же минут своего путешествия в область неизвестного он, по выработавшейся привычке, все замечал и анализировал. Например, он знал, сколько мужчин и женщин ехало в автобусе, сколько детей и юных особ и, самое важное, сколько тех, возраст которых его интересовал. Впереди него сидела интеллигентная дама, скорее всего медик: судя по изящным рукам, когда она сняла перчатки, на ногтях не было маникюра. Особе лет сорок. Такого же возраста потерпевшая Савинова. Если она уроженка Ачинска, то, скорее всего, именно тот человек, который ему больше всего нужен и даст исчерпывающую информацию. Борис сетовал на то, что ему не повезло угодить в соседнее кресло с дамой, уж он бы смог разговорить ее. Но, увы, дама сидела впереди через человека. Оставался шанс заговорить с ней по приезду. Но к автобусу подрулила «Скорая помощь», и дама, приветствуемая и названная водителем Наталией Владимировной, быстро пересела в машину и укатила, что весьма заинтересовало Петракова. Сосед же его по креслу, угрюмый пожилой мужик, ехал в Ачинск впервые и от него никакого толку.

Час спустя Петраков постучал в квартиру Ефима Савинова, пенсионера, внешне еще крепкого, среднего роста человека, и Борис вознамерился получить от него исчерпывающие сведения.

— Вы отец Лидии Савиновой? — спросил молодой человек, после того, как представился.

— Он самый, — равнодушно ответил старик, — что-то натворила, шальная? Лет пяток от нее ни слуху, ни духу. Словно рот на замке.

— Когда вы ее видели в последний раз?

— Не баловались мы встречами. На мое шестидесятилетие приезжала, да квартиру эту на себя переписывать прикатывала. А не квартира — так не видел бы ее по сей день. — Старик скривил губы, лицо приняло скорбную гримасу плачущего человека. Он коряжисто, видно, донимает хондроз, опустился на стул, утер трясущимся кулаком навернувшиеся слезы, спросил: — Поди, случилось с Лидкой что, коль следователь пожаловал?

— Погибла ваша дочь при неизвестных обстоятельствах, выясняем. Надеемся на вашу помощь. Расскажите об ее жизни.

Известие о гибели дочери, показалось Петракову, не произвело сильного впечатления на старика, он лишь тяжело вздохнул, покачал головой да беспомощно развел руками.

— Ничего я не знаю, — удрученно сказал старик, — что и знал, так забыл. Из ума стал выживать, с головой у меня неладно.

— Она была замужем?

— Шут ее знает. Может, и была, не знаю я ничего о ней.

— Неужели она вам не рассказывала о себе во время встреч?

— Может, и рассказывала, так башка — решето, что влетело, то и вылетело, ничего не помню.

— Вы живете один?

— Один, померла жена. Сын где-то есть. Тот вовсе носа не кажет. После похорон мачехи одиножды приезжал и все. Через ту мачеху дети от меня отвернулись.

— Где живет сын?

— Раньше в Красноярске ошивался. Вон письмо от него на полочке с адресом. Можете взять. Счас где-то на Севере.

— Так, — теряя настроение, сказал молодой детектив, пряча конверт в карман. — И все же о вашей дочери. Где она училась, где и с кем жила?

— Ничего я этого не знаю. Потому как еще девчонкой в десятилетке забеременела она, я в поездке был, а она сгинула. С мачехой поскандалила, ножом пугала. С тех пор говорю, ничего о ней не слышал, пока при памяти был. То, что потом она рассказывала, ничего не помню. Вроде говорила, что не было у нее ни мужиков больше, ни детей.

— Вы знаете, от кого она была беременна? — схватился за мысль Петраков.

— Скандал был, фамилию не помню, сколько лет прошло. Спортсмен школьный. Чемпион какой-то.

— Кто же может о ней подробнее рассказать? У вас есть здесь родственники?

— Никого.

— Кто-то же был у Лидии в подружках?

— Прибегали какие-то. Толкались. Лидка артисткой все мечтала стать. Вот они вокруг нее и хороводились.

— Молодой человек, от которого она забеременела, бывал у вас?

— Не бывал вроде. Давно это было, молодые скрытничали. Это теперь все разрешено, а тогда строгость еще была.

Борис понял, что от старика он ничего не добьется, хотя ценнейшую информацию о беременности и побеге Лиды из родного дома получил. Распрощавшись и поблагодарив старика, он, не теряя ни минуты, отправился в школу изучать архив.

Искать соклассниц Лидии Савиновой Борис не стал. Наверняка у каждой фамилия мужа. Он добросовестно переписал в блокнот весь класс и сделал выбор на мужской половине. Хорошо успевающих оставил в покое, так как они наверняка поступили в вузы, а вот на троечниках сосредоточил пристальное внимание, которые, скорее всего, осели в городе на предприятиях. В паспортном столе навел справку и натолкнулся на двоих, которые, как и предполагал, работали на крупном заводе. Вечером он беседовал с одним из них.

— Я слышал, что Лида дружила с Игорем из параллельного класса. Помню о скандале, о том, что она исчезла. А вот фамилию Игоря убейте, забыл. Я в этой школе всего полгода учился, — виновато оправдывался он.

— Кто еще в городе из ваших соклассников?

— Как же, Наташа, Наталия Владимировна, наш кардиолог. Она дружила с Лидой. Мы все Савинову любили. Она была наш кумир: пела, плясала, артистка.

— О ее дальнейшей судьбе слышали?

— Мало. Наташа рассказывала, что якобы ребенок у нее тут же умер. И она устроилась в Красноярске в театр. И больше ничего.

— Прощайте. Иду к Наталии Владимировне.

На звонок, дверь квартиры Наталии Владимировны отворил юноша-старшеклассник, очевидно сын.

— Вам кого? — спросил он.

— Наталия Владимировна Козина здесь живет?

— Мама, это к тебе, — крикнул юноша, — проходите, она дома.

В коридоре появилась сегодняшняя пассажирка из автобуса. Борис узнал ее сразу же. Она была выше среднего роста, одета в светлый фланелевый халат, походка мягкая, через носок. Внимательный взгляд серых глаз остановился на пришедшем человеке.

Борис представился, попросил разрешение войти.

— Простите за поздний визит, но служба обязывает, — сказал ровным тоном Борис.

— Проходите, коль пришли, — мягко сказала Наталия Владимировна и повела гостя в гостиную. Борис торопливо сбросил пыльные туфли, последовал за ней.

— Чем могу быть полезной?

Борис опустился в кресло, незаметно оглядывая убранство комнаты, состоящее из стенки, тумбочки с телевизором, дивана и двух кресел, журнального столика и отдельно стоящего книжного шкафа, стены в обоях с нежным абстрактным зеленоватым рисунком действовали успокаивающе. Сыщик коротко изложил суть дела.

— Лида погибла! — воскликнула Козина, всплеснув руками. — Бедняжке не везло с самого детства, хотя она одаренная натура. Сначала ее допекала мачеха, затем неосторожный роман с Костячным, ее беременность и скитание без средств на существование. Затем рождение ребенка, его смерть, простите, как избавление от тяжкого креста. И даже я мало знаю о ее жизни.

— Она приезжала в Ачинск несколько лет назад, вы с ней встречались?

— Только один раз, на бегу. Я ее приглашала в гости, но она так и не пришла.

— Что она говорила о своей жизни?

— Почти ничего. Общие фразы. Единственное, на мой вопрос: как же твой талант актрисы? — она ответила: работаю в Красноярской филармонии. Пою.

— А Костячный?

— Этот молодой эгоист стал причиной всех ее бед. Он отказывался от связи с Лидой. Но ему не поверили, исключили из комсомола. После окончания школы, вместо областных гимнастических сборов для тренировок, он почти сразу же был призван на службу в армию. Я в этом же году поступила в медицинский институт и о нем больше ничего не слышала. Правда, ходили слухи, что он за что-то отбывал срок. Если вопросы исчерпаны, то я вас хочу напоить чаем и, может быть, что-то еще вспомнится для вас существенное.

В этот же вечер Петраков сообщил старшему следователю бригады Климова об успешной раскрутки дела и просил уточнить в краевом роддоме кто был рожден Савиновой в октябре означенного года, в каком состоянии находился младенец. Вечером следующего дня Борис получил исчерпывающий ответ.

IV

Пассажирский поезд Москва — Иркутск уносил Лиду из родного города в неизвестность, хотя она ехала с твердым намерением разыскать брата. Как-никак родная кровь. И надеялась получить поддержку хотя бы на полгода. Самостоятельно она решительно не знала, как ей быть, где жить, на что питаться, когда кончатся деньги?

Большой город ее встретил шумом двигающегося транспорта, суетой и безразличием. Никто ее не знал. Никого не знала она. Никому нет дела до ее горя и отчаяния, как и ей не было дела до проблем многочисленных куда-то спешащих людей. Но все же в душе она оставалась актрисой и решила, что играет роль героини, попавшей в ее ситуацию, пьесу же пишет она сама. Лида сдала в камеру хранения чемодан, собираясь отыскать горсправку. Ей подсказали куда ехать, и через полчаса она стояла у окошечка киоска и, показывая свой паспорт, попросила разыскать ее брата Савинова Виктора Ефимовича.

Седовласая, с холодным взглядом женщина поморщилась и спросила:

— В каких районах города ты наводила о брате справки?

— Только в одном, в Октябрьском.

— Вот что милочка, плати, я выпишу тебе квитанцию, и придешь ко мне через сутки.

— А как же ночь? — испугалась Лида. — Мне негде ночевать!

— Иди в гостиницу, — холодно ответила женщина, приняла у девушки деньги и выписала квитанцию.

Лида, пошатываясь от страха перед наступающей ночью, побрела прочь от киоска, куда глаза глядят. Вдруг она почувствовала, что чертовски проголодалась. Со вчерашнего вечера у нее во рту ни крошки. Тут еще прилив тошноты и неприятная слабость во всем теле, в глазах поплыли розовые и черные круги, она покачнулась, попыталась ухватиться руками за что-нибудь, но опоры не оказалось, и Лида упала на холодный тротуар, под ноги многочисленным прохожим, почувствовала удар по голове и потеряла сознание.

Белый потолок медленно выплывал из мрака, как заснеженная льдина из мутного потока воды, неся с собой боль в голове. Потом она почувствовала мягкую, пахнущую хлорамином постель. И когда осознала, что лежит на кровати с панцирной сеткой, на какой спала все эти годы, встрепенулась, собираясь дать отпор мачехе. Но вместо гавкающего голоса сухой воблы, услышала грудной, ласковый.

— Наконец-то проснулась. Говорят, ты чудом осталась живой. Автобус, под который ты попала, ударил тебя буфером в голову, и потому отшвырнул в сторону, не раздавил. К счастью, твой ребенок не пострадал.

«К счастью? — лихой, безумной волной откликнулось все ее сознание. — Счастье для меня, если бы он погиб, он мне совсем не нужен. Сколько мук и страданий принес он и сколько еще впереди».

— Где я? — спросила Лида.

— В краевой хирургии, тебя на «Скорой» привезли, — последовал ответ соседки по койке. — Меня зовут Ксюша, будем знакомы.

— Лида, безразличным тоном ответила девушка.

— Уж и так знаем… Я тут с переломом ноги. Мастер на стройке. Бригада у меня штукатуров-маляров, делилась своими делами словоохотливая Ксюша.

— А я никто, ехала в город на работу устроиться, да вот беда случилась.

— У меня сынок Сашенька дома один, сердце болит, как бы не набедокурил. Соседи да подруги доглядывают. Сегодня прибежит проведать.

— А у меня никакого угла нет, замогильным голосом откликалась Лида.

— Чего ж ты тогда сюда ехала. Сбежала от позора? — напрямую спросила Ксюша. — Дело это знакомое. Доверься.

— Твоя правда, Ксюша. Я десятый нынче должна закончить, влюбилась, как в омут упала, а он натешился, да оттолкнул. Потом мачеха обнаружила живот. Я и сбежала.

— Кто он?

— Одноклассник.

— Да, поначалу я влюбился, что-то было, какая-то тяга к тебе, — говорил он холодно, — ведь любовь всегда избирательна, если даже она мимолетна, но это проходит через несколько постельных встреч. Потом просто хочется еще и еще раз видеть твое обнаженное тело, ощутить возбуждение от прилива крови. Бесспорно, азарт, страсть двигали. Но стоит всему закончиться, как меня уже ни на что не хватает. Я как вор, все совершаешь в тайне, никто не слышит тебя, никого — ты.

— А как же я, говори мне о своей любви, я слушаю, я ласкаю тебя. Это должны знать только ты и я, — возражала Лида на такую отрешенность любимого.

— Чепуха, ты не в счет, тебя мне мало. Другое дело спорт, победа, рев толпы, ты стоишь и упиваешься славой долго, без всякого стеснения. Слава живет в тебе вторым человеком, живет толпой. Ее ревом. Ты идешь, а все знают — вот он чемпион, ловкий талантливый парень. Это гораздо приятнее, чем тайное чувство к тебе одной, своей сверстнице, совершающей, в общем-то, грешное дело.

Лида ужасалась рассуждениям Игоря. Приводила множество примеров любви из произведений Пушкина, Толстого, Шекспира, Шолохова. Влюбленных людей в возрасте и юных, доказывала существование любви в природе человека, коль о ней столько написано хорошего и трагического.

— Выдумано все это, Лидка, от скуки, из пальца высосано. И пушкинские романтические Татьяны, и утонченные толстовские княжны, и толстозадые шолоховские Аксиньи — всем им надобен добрый мужской член.

Лида оскорблялась. Своим близоруким взглядом он так категорично и уродливо видит воспетое множеством талантливых людей чувство, отнюдь не узкое, а широкое, переполненное светом и красками, как просторная улица с беспрестанным на ней движением множества людей и судеб. Ее чувствительная натура с умилением воспринимала любовные стихи Есенина, она дрожала от любовного возбуждения, когда прочла Блока «Стихи о Прекрасной Даме». Она украдкой читала «Темные аллеи» Бунина и осязала действия героев. И не понимала, как можно равнодушно относиться к теме любви, видеть в ней только предмет сладострастия.

Боясь разочароваться в Игоре, она стремилась больше не говорить на тему любви. Но скоро убедилась, что это невозможно: существовать, как бы с вынутой из тела душой. Но вынуть душу нельзя, так и она не могла молчать о чувствах, обуреваемых ею. Ей было жаль своих чувств, ливнем падающих на Игоря, но оставившего его сухим. Может быть, где-то в глубине души она понимала, что любовь ее безответная, а значит, непрочная, рано или поздно между ними ляжет непреодолимая пустыня, и ее пески засыплют тот оазис любви, который разрастается только в ее сердце.

Еще в больнице, Ксения написала в отдел кадров рекомендательную записку Савиновой.

— Пойдешь с этой запиской в отдел кадров. Отдашь, напишешь заявление о приеме в бригаду штукатуров учеником. Но медкомиссию пусть за тебя пройдут наши девчата.

— Но это же обман!

— Иначе тебя зарубят в отделе кадров.

Вместо Лиды к гинекологу ходила самая молодая девушка из бригады, что неприятно бередило неискушенную душу Лиды. Еще удручающе подействовало общежитие, вернее то обстоятельство, что в комнате, куда ее поселили, одна из девушек училась в вечерней школе и готовилась к экзаменам на аттестат зрелости.

— Лида, будем знакомы, я Вероника. Как я рада, что нашелся человек, который силен по многим предметам! — Вероника подхватила Лиду под руку и увлекла к столу, где лежали учебники. — Ты же сможешь давать мне кое-какие консультации.

— Не знаю, получится ли?

— Ты что в школе была троечница?

— Нет, хорошистка.

— Тогда все путем. Давай вместе учиться, почему бы тебе не поступить в вечернюю школу, сдать экзамены вместе со мною, получить документ, который открывает все дороги.

Эта мысль понравилась Лиде, и в тот же вечер она отправилась в школу вместе с Вероникой.

— Вы хотите доучиться у нас? — спросил завуч вечерней школы. — Что ж, пожалуйста. Тем более у вас перерыв небольшой, только надо предоставить документы с прежнего места учебы. Где вы учились?

— В Ачинске.

— Советую сесть в автобус и привезти табель успеваемости. Не теряйте времени.

Лида из кабинета завуча вышла хмурая. Хмурая не то слово: наголову разбитая, можно сказать выброшенная на помойку со смутной надеждой на восстановление прежних сил. Не могла же она унизительно рассказывать свою историю бегства, совершенно незнакомому человеку.

— Отказали? — удивилась Вероника.

— Нет, сказали привезти табель успеваемости, и тогда занимайся.

— В чем же дело, садись и поезжай прямо завтра же.

— Ни за какие деньги в школе я не появлюсь, — решительно сказала Лида, подчеркивая свое поражение.

— Да будет тебе, Лидка, отбрось свою гордыню, — уговаривала Вероника, — иначе потеряешь год.

— Я лучше напишу письмо и потребую выслать табель.

— Не успеешь, знаешь, как почта ходит. Две недели пройдет, если там сразу же выполнят твою просьбу.

Лида понимала: Вероника права, но у нее нет сил появиться в школе.

Лида написала письмо в тот же день. Ответ пришел слишком поздно, когда шли экзамены. Накладывалась и вторая трудность. Не успела устроиться на работу, а тут предоставьте ей школьный отпуск! Мало того, что ее приняли беременную, так еще учеба.

— Нет, девка, много хочешь загрести жара чужими руками, — сказали ей в бригаде бабы, когда она заикнулась об отпуске на экзамены, участие в которых все же можно было бы добиться при хорошей успеваемости, судя по табелю, — осваивай профессию. На кусок хлеба заработаешь, а доучиться успеешь.

Хорошо, что Лида никому не заикалась о своих актерских амбициях. Не то бабы подняли бы ее на смех. Она будет молчать, пока дела ее не поправятся. А там видно будет. Смешно, куда же она рванет с ребенком на руках? Прощайте мечты и надежды.

«Игорь, ты негодяй и подлец. Я тебя проклинаю. Ты стал источником всех моих несчастий», — не раз уничтожала она свою первую любовь, беззвучно плача, уткнувшись в подушку бессонными ночами. Но сцены ее жаркой любви проплывали перед глазами. Игорь, настоящий бог любви, брал ее обнаженную на руки и опускал на свою постель. Она задыхалась от страсти, когда ощущала его горячее проникновение в глубину ее тела, до самого сердца. Как сладко и мощно его любовное окончание!

«Игорь, любимый, вернись ко мне», — шептала она в ночь.

— За такие минуты счастья можно немного и пострадать, — успокаивала она себя, — а ребенок мне мешать не будет.

У нее родился план. Он вытек из одной небольшой заметки, вычитанной в газете под заголовком: «Усыновили».

Она в тайне согласилась на такой поступок. Стала убеждать себя в том, что это благо и для нее, и для ребенка. Что хорошего может она дать ему без средств к существованию, без жилья, одна-одинешенькая на белом свете. Быть такой же забитой, несчастной как Ксюша, одной воспитывать сына? Но у Ксении ребенок появился уже в зрелые годы, когда она окончила техникум и была, по существу, устроена в этой неласковой жизни. Она сама захотела ребенка, чтобы как-то сгладить одиночество, посвятить жизнь сыну. У Ксении все есть: квартира, приличный заработок, авторитет мастера. А у нее? Неоконченная десятилетка, нереализованные способности актрисы, общежитие, это жалкое ученичество на штукатура-маляра, и связанная по рукам и ногам будущим ребенком. Она чувствует себя в кандалах. Нет, она должна быть свободной, не спутанная как кобылица, неспособная перепрыгнуть канаву, за которой благоухает луг. Она еще попытается склеить расколотое зеркало счастья и разбитые надежды: станет звездой театра и кино.

В июле она ушла в декретный отпуск. Появилось много свободного времени, и однажды она отправилась знакомиться с театром музкомедии. Режиссером оказался очень подвижной, но сердитый длинноволосый человек. Он тут же устроил Лиде прослушивание.

Лида показала свой голос.

— Голос есть, несомненно. Могу предложить роль, закулисные припевки и реплики.

— Я согласна, — изменилась в лице от счастья Лида.

— Приходите на репетиции с завтрашнего дня. Премьера в сентябре. Если ваш дебют состоится, будем считать его началом сценической карьеры, если вы о таковой мечтаете.

Она, окрыленная, соглашалась на все. И успех сопутствовал ей. За припевки она заслужила похвалу режиссера и получила надежду на новые роли. Но пятого октября у Лиды на свет появился крепыш, почти четыре килограмма весом.

В роддоме знали, что она мать-одиночка. Иные сочувствовали ей, иные смотрели с презрением.

— Какая жизнь несправедливая, — говорила не раз медсестра Римма, искренне сочувствуя Лиде, принося на кормление ее сына. — У меня брат в Ачинске живет. Мужик вроде кровь с молоком, жена хорошенькая, а вот не дает Бог им детей. Уж по сорок лет обоим, а детей нет. Обеспеченная семья, а бездетная. Брали они в роддоме одного мальчонка, да не выжил, бедняжка, слабенький был. Вот бы им такого турсуна, крепкого, здоровенького, как твой. Счастья бы не было края.

Сестра Римма смотрела, как жадно сосет грудь младенец, и уходила по делам. Лида вспомнила заметку в газете, свой план, режиссера в театре, его к ней расположение, премьеру, которая удалась, задумалась о судьбе сына, но ни на что пока не решалась, выливая из своих синих озер потоки слез. Они струились по ее щекам, груди и младенец всасывал их вместе с молоком, морщился, отчего молодой маме становилось еще тошнее на душе и горше на сердце. В другой раз перед самой выпиской Лиды, Римма снова заговорила о своем брате.

— Ты, милая, оказывается из Ачинска. Поди, знаешь моего брата, в трехкомнатной квартире живет, инженер-строитель он. На Красноармейской улице, дом кирпичный, добротный, может, знаешь тот дом, двадцатый номер, на третьем этаже в одиннадцатой квартире живет. Была я у них нынче. Птичьего молока только нет. Все меня просят подобрать им младенца для усыновления. Обещала я сразу же сообщить, как только подходящий случай подвернется. Ан, нет, не получается. Братец сердится. Собирается в приюте подыскать себе сыночка. Я отговариваю. В приюте дети от плохих родителей, от пьяниц — недоумки больше, от жуликов, от проституток. Все эти недостатки по генам передаются детям. У тебя тоже внебрачный сынок, но гляжу я, ты не из тех, умна, красива. Человек твой тоже, поди, не последний.

— Спортсмен, не захотел жениться, — не выдержала пытки Лида. — Для него спорт дороже сына. — И зарыдала, уткнувшись в подушку.

Савинова внимательно слушала длинную тираду медсестры Риммы, понимая, к чему она настойчиво клонит. И адрес назвала, и людей охарактеризовала, их материальный достаток. Только фамилию не назвала. Лиде больно и обидно за себя, за то, что ее так просто раскрыла эта женщина и лезет ей в душу с прозрачными намеками.

«Почему она решила, — смахивая слезы, думала она, — что я собираюсь избавиться от ребенка. Он такой славный».

Ей казалось, что своим поведением она не давала повода плохо о ней думать. Да, она нервничает, у нее не блестят глаза от слез радости, как у соседок по койкам, когда берет в руки младенца. Она избегает даже в мыслях называть его сыном. Так легче сознавать, что однажды лишится его — совершит преступление. Она же не испытывает любви к младенцу и скорбеть о нем не стоит. Обо всем этом знает только она сама. Неужели по этим потайным признакам и настроению опытная сестра поняла, что творится у нее в душе?

«Ну и пусть догадывается!» — окончательно ожесточилась Лида.

— Как же ты будешь одна с младенцем, дочка, — между тем говорила сестра, — какие мытарства придется испытать при твоей неустроенной жизни? Ты уж, лучше возвращайся в отчий дом, к отцу. Он всегда тарелку супу нальет. Главное в тепле и удобствах.

Римма пристально вглядывалась в Лиду, ей надо знать, поняла ли та намек и как к нему отнеслась и стоит ли дальше обрабатывать понравившуюся ей молодую маму.

— Нет, домой под каблук сухой вобле! Ни за что не поеду. Буду погибать, а не покорюсь ей.

— Откуда ж такая ненависть к мачехе, детка ты моя? — еще более потеплела Римма, утверждаясь в верности своего выбора.

— Она мне за всю жизнь столько теплых слов не сказала, сколько вы за минуту наговорили.

— У нее характер, у тебя характер — вот и нет согласия. Кому-то в чем-то уступать надо. Кто-то голова, а кто-то — шапка, вот тогда мир.

— Я уступала, не перечила. Она того круче заворачивала. Все соки выжала, всю душу изгадила.

— Я б тебя, милая, к себе взяла. Да у самой детей когала. Четверо, квартира мала.

— Спасибо, тетя Римма, за вашу заботу. Буду одна пробиваться в жизни. Специальность у меня теперь есть. Выйду из декретного, пристрою малыша в няньки и — на стройку, — говорила нерешительно Лида. — На Север потом завербуюсь. Там, говорят, мужиков полно, а баб не хватает. Окручу молодца — ахнете. Чем я плоха?

— Все при тебе есть: ум и тело — загляденье, — согласилась медсестра с грустной миной на лице. — Только не каждый полюбит чужое дите. А побывал бы в шкуре братца моего, по-другому смотрел бы, — вернула Римма разговор в прежнее русло. — Тебе бы их достаток! Ребеночек бы как сыр в масле катался.

Слова медсестры то и дело бросали Лиду в жар отчаянной безысходности, то возвращало в холод наметившегося плана, и она торопилась покинуть палату, боясь душевного срыва от проницательного взгляда Риммы.

В общежитии Лиду встретили радушно и шумно.

— Показывай своего богатыря, — говорила Вероника, беря у Лиды из рук запеленованного младенца.

— Это от нашей бригады тебе детский набор, — сказала Зоя, отвечающая от профсоюза за быт своих товарок. — Располагайся пока на своей кровати. Думаю, на днях тебе дадут отдельную комнату.

— Будешь в отдельных хоромах, как кум короля, — трещала Вероника. — Молоко-то у тебя есть?

— Есть, но не очень, — соврала Лида, бесконечно думая о своем плане.

— Ничего, сейчас есть хорошее детское питание. Сходи в дом малютки и тебе будут выдавать бесплатно.

— Спасибо девчата за заботу, только я отвезу малыша в Ачинск к отцу и сюда, пожалуй, не вернусь. Пока лежала в больнице, меня тут обворовали. Забрали несчастные тряпки.

— Лидка, куда же ты срываешься? — уговаривала Вероника. — Здесь хоть кто-то есть знакомый. Работа, угол. Пристраивай ребенка, да засучивай рукава. Работы на стройке — море.

Лида задумалась. Если она благополучно сплавит с рук обузу, пожалуй, до лета стоит поработать на стройке, сдать экзамены за десятилетку. Девчата зарабатывают сравнительно неплохо, одеваются, кормятся, выпивают. Она выпивать не станет, подкопит денег и — в Москву с рекомендацией театра. Вот только бы удался ее план.

С билетом на руках, Лида вскочила в автобус перед самой отправкой, уселась на первое свободное сидение и осмотрелась: нет ли знакомых?

Выглядела она далеко не привлекательно, одетая под цыганку, покрытая цветастым платком с кистями. На плечах темный, не по размеру, плащ-реглан из-под которого выглядывала невообразимых размеров юбка. Все это она одолжила у женщин в общежитии, а в таком платье была мало узнаваемая красавица Лидия Савинова, какой ее знали в Ачинске. Покормив грудью младенца, она отвернулась к окну, печально смотря на моросящий мелкий дождь, который впрочем, ничуть не раздражал ее, а погода была под стать ее настроению. Гораздо хуже было бы для нее, если бы полыхало солнце, а люди бы восхищались чудесным днем. Для нее приятнее слышать раздраженные реплики, под стать ее душевному состоянию:

— Ну, заладил на неделю. Вымочил до нитки, пока добежал до автобуса.

— Развезло грязюку по самые уши, сапожонки насквозь промочил, — мрачно поддержал разговор кто-то. — С поясницей теперь замаешься.

Это хорошо, что не ей одной плохо. Лида была бы рада, если бы вдруг разразилась всеобщая беда, например, наводнение, и общество бы с ней разделяло ее несчастье и неустроенность. Но такого события не происходило, наоборот, по радио передавали громкие репортажи о победах гидростроителей, ударном завершении жатвы на полях необъятной страны, которая засыпала в закрома многие миллиарды пудов хлеба и обеспечила народ сытной жизнью. Где-то в далекой Прибалтике получают рекордные надои молока, и дояркам на грудь вешают золотые медали героев. От таких сообщений Лиде хотелось плакать. Из всеобщего счастья только она одна тянет колючую лямку невзгод и хлебает горькие последствия сладостных мгновений, промелькнувших метеоритами, оставив глубокий рваный след в ее душе, кровоточащий, заливая ее сердце ядом, оставляя его без жалости к своему кровному. Но хуже ли будет ему в ее планах? Малыш не понимает и не поймет никогда, но она-то знает, что хуже не будет от этого предательства ни ей, ни ему. Она не одна предает младенца. Есть еще предатель-отец, которому уж точно, нисколько не хуже от полной свободы.

Лида успокаивала себя тем, что подсказанные тетей Риммой и избранные ею люди, знакомые. Она знала их доброту и обеспеченность, стремление обрести ребенка и воспитать его своим сыном или дочерью. Она убеждена в их способностях, и уверена, что лучше ее справятся с обязанностями родителей и воспитателей. Точка поставлена навсегда.

Сейчас главное незаметно все выполнить. Автобус придет в Ачинск вечером. Это хорошо. Ее трудно узнать одетой под цыганку. Недаром же у нее талант актрисы, роль, как ей кажется, она играет блестяще, даже судя по тому, что к ней на сидение никто не подсел, опасаясь козней цыганки. Она разложила в беспорядке свои вещи, сумочку, небольшой саквояж, бутылочку с соской, пачку детского питания, которое на всякий случай купили девчата накануне.

Вчера ее осенило: приготовив тетрадный лист, фиолетовую копирку, ручку, она ночью сочинила и написала записку под копирку, разрезала ее фигурной линией, одну оставила у себя, вторую уложила с младенцем. Записка сослужит ей службу на тот случай, если вдруг кто-то станет обвинять ее в уничтожении ребенка. Но это на крайний случай. Во-вторых, возможно, она когда-нибудь окрепнет и задумает вернуть ребенка. Вот что у нее получилось: «Если вы добрые люди, воспитайте мою крошку. Мальчика зовут Саша, родился пятого октября 1974 года. Копия записки находится у матери мальчика, на случай определения ее материнства, и что мальчик жив. Простите меня».

Лида подумала и написала на отдельном листе: «Я хочу навсегда уехать из этих краев, но у меня нет денег на билет. Если вы решите дать мне немного денег, то в течение часа я буду ждать недалеко от дома. Конверт положите под лавочку беседки, что стоит в вашем дворе. Заранее Вам благодарна».

Кажется все предусмотрено. В бутылочку она сцедит молоко. На два кормления хватит, а утром люди сообразят что делать.

Лида знала этот дом хорошо. В ней живет одна ее соклассница, не подруга, но отношения они поддерживали. От нее-то знала о бездетной чете, мечтающей о ребенке, так прекрасно охарактеризованных медсестрой Риммой. Лучшего и желать нельзя.

Лида дождалась полночи и решительно двинулась к дому, где совершит гадкое дело, но счастливое для добрых людей. Главное это. Потому она относительно спокойна. Только бы не столкнуться с бывшей соклассницей. Кругом все тихо и мирно — ни души. Дом погрузился в сон, только кое-где светятся один-два окна.

На третий этаж Лида взлетела бесшумной, стремительной кошкой. Остановилась на секунду, чтобы перевести свой угнетенный дух. Все же она не падшая стерва, по-пьяному делу нагулявшая малютку, а несчастная девушка, не сумевшая справиться со своей любовью. На площадке горела ночная лампочка, хорошо. Главное, чтобы люди открыли двери. Лида продумала все до мелочей. Поставив перед дверью пузырек с молоком, пачку детского питания, она нажала на кнопку звонка, прислушалась, он звенел колокольчиком. Лида аккуратно опустила сверток с младенцем, он крепко спал, намеренно откинула с его лица уголок одеяльца, чтобы оно сразу же бросилось в глаза человеку, отворившему дверь. Затем настойчиво позвонила вновь, и когда услышала за дверью едва слышные шаги, громко сказала:

— Срочная телеграмма из Красноярска от Риммы. Откройте двери и получите.

Сказав это, Лида стукнула трижды в дверь и бесшумно скатилась на площадку второго этажа, остановилась, прислушалась. Глухо щелкнул замок, она не стала дожидаться отворения двери и дальнейших событий, а бесшумной кошкой скатилась до входной двери, распахнула ее и торопливо проскользнула на улицу, растворилась в ночи. Чуть поодаль она остановилась, наблюдая за окнами квартиры. Через несколько секунд вспыхнул свет сразу же в двух окнах, очевидно в гостиной, затем еще в одном, на кухне.

«Взяли, — прошептала Лида и заплакала. — Слава Богу! Наверно читают записку».

Лида постояла несколько минут, глядя на освещенные окна, и тихо побрела прочь, забыв о том, что просила у добрых людей денег. Она дошла до угла дома, оперлась на него и горько зарыдала. Вдруг она услышала, как хлопнула входная дверь подъезда, она вздрогнула, оглянулась и в сумерках различила торопливо идущего мужчину к беседке. У Лиды замерло сердце. Что это: возвращение младенца или конверт с деньгами? У Лиды подкашивались ноги, ей едва хватило сил, чтобы не упасть в обморок. Спустя несколько минут, собрав все свое мужество, она на ватных ногах прошла к беседке. Лавочка пустовала. У нее отлегло от сердца. Главное, взяли младенца. Она опустилась на колени и пошарила под лавочкой. Под руку попал пухлый конверт, схватив его, она стремглав бросилась со двора, на железнодорожный вокзал, подальше от места, где она только что совершила преступление. Ей ужасно захотелось избавиться от ненавистного образа бессердечной цыганки, в котором она находилась томительные часы и особенно последние жгущие сердце минуты; не боясь быть узнанной на улицах родного города, Лида на ходу подтянула в поясе юбку, чтобы вызывающе не болталась, аккуратно повязала голову платком, открыла свое красивое не цыганское лицо, перепоясала ремешком плащ, осмотрела себя при свете уличного фонаря и осталась довольной. Затем она пересчитала деньги, пятьсот рублей различными купюрами и сунула в сумочку, выбросив конверт. Она торопливо шла к вокзалу, но деньги, за проданное дитя, жгли ее истерзанную душу. Свободы и облегчения не было, хотя и не возникало желание вернуться и вырвать из чужих рук свое дитя.

«Он утонул, утонул, утонул!» — зло твердила она, смахивая с ресниц бесполезные слезы.

Процедура усыновления подброшенного малыша супругам Кузнецовым требовала установленных формальностей, и счастливые опекуны старательно их выполняли, собрав все справки, какие требовались. Их рассказ был записан и оформлен протоколом. Единственное, о чем умолчали, это о пугающей их фигурной записке, которая заканчивалась неразборчивой подписью.

— Была ли с младенцем записка? — спросили Кузнецовых в опекунском совете.

— Была, вот она, — и счастливые супруги показали собственноручно переписанную записку печатными буквами с левым наклоном.

— Хорошо. Желаете ли вы, чтобы мальчик носил имя Саша?

— Нет-нет, мы хотим, чтобы наше усыновление осталось в тайне от людей. Выпишите метрики с именем — Анатолий Геннадьевич Кузнецов. Мы немедленно уедем.

— Хорошо, не волнуйтесь, тайна усыновления останется в этих стенах и в деле.

Кузнецовы не верили. Сейчас же у соседей возникнут вопросы, и пока новость не разлетелась из стен опекунского совета и их квартиры, супруги подали заявления об увольнении с работы и стали собираться к отъезду.

— Подлинник записки уничтожим, как только переедем на новое место жительства, — говорил Кузнецов своей жене. — Ты согласна?

— На любой шаг, только бы сохранить тайну сына.

— Едем на Алтай, — говорили они соседям, — скучно одним без родных. Там и старики, и младшие сестры, и братья.

Не прошло и трех недель, как супруги Кузнецовы, распродав часть имущества, скрытно от знакомых уехали из Ачинска.

V

Имея водительские права, полученные в школе, Игорь Костячный попал служить в автороту по перевозке танков. Курс молодого бойца прошел без особого надрыва и трудностей. Марш-броски, кроссы доставляли ему удовольствие. Он частенько подтрунивал над теми, кто едва мог влезть на турник, не мог отжаться на брусьях больше одного раза. Он не козырял своими гимнастическими способностями, приберегая эффект неожиданности для такого случая, который мог произвести фурор и в корне изменить его службу.

Лиду он вспоминал только во время сальных рассказов в кругу солдат своего призыва и ничуть не сожалел о ней, о ее беременности, том трудном положении, в какое она попала, исчезнув из школы и города.

Игорь знал, что в военном городке есть хороший спортзал с полным набором гимнастических снарядов. Он вечерами занимался на тех снарядах, что стояли в казарме, но ему хотелось побывать в спортзале, провести там настоящую тренировку. Несколько раз с группой солдат он побывал там, примерился к снарядам, но показывать свое мастерство не стал, а лишь разминался, качал мышцы. Он ждал своего часа. И он наступил.

— Товарищи офицеры, сегодня в спортзале пройдут неофициальные соревнования на гимнастических снарядах. Желающие, прошу подойти ко мне, — объявил замполит полка.

— Разрешите принять участие в состязаниях? — обратился Костячный к организатору соревнований.

— Пожалуйста! Фамилия, подразделение?

— Рядовой Костячный. Рота по перевозке танков.

В опорном прыжке у него были соперники, два лейтенанта. Но когда Игорь выполнил свой прыжок с оборотом и четко зафиксировал приземление, по залу пронесся одобрительный гул.

На перекладине он творил чудеса: крутил свое тело вокруг оси с воздушной легкостью, выполнял шпагаты, подъем переворотом под прямым углом ног, перехваты с одной руки на другую, вертушки, передние и задние круговые махи. Соскок с двойным сальто вызвал новый взрыв восторга.

Но любимый снаряд у Игоря брусья. С огромным подъемом он выполнил сложнейшую программу мастера, четко фиксируя переходы к каждой новой гимнастической фигуре. Его блестящий соскок произвел тот фурор, о котором он мечтал.

Назавтра его вызвал к себе командир роты. Когда солдат явился и доложил о прибытии, капитан сказал:

— Что ж вы, ефрейтор, своего командира подводите?

— В чем, товарищ капитан? — удивился Игорь своему ефрейторскому званию.

— Владеете спортивной гимнастикой, а молчите.

— Так в личном деле у меня записан первый юношеский разряд по спортивной гимнастике, товарищ капитан.

— Ладно, будем считать недоработку ротного замполита. Вам присвоено звание ефрейтора. Нашейте лычки на погоны. Надрайте ремень и пуговицы, смените воротничок и — в штаб дивизии с предписанием, которое сейчас получите. Ясно?

— Так точно, товарищ капитан, — сияя, ответил Игорь.

— А теперь я хотел бы посмотреть, как ты там «солнце» крутишь, — улыбаясь, сказал капитан. — Можешь показать?

— Могу, товарищ капитан, только на нашей перекладине опасно. Шатается, я лучше силовые упражнения покажу. Они основа успеха, фундамент, так сказать. А вот на брусьях — оторвусь по полной программе. Только мел бы в классе взять.

— Хорошо, дежурный по роте, принесите два куска мела, — приказал капитан.

Они прошли в конец казармы, где размещались шведская стенка, перекладина, брусья, конь, лежали маты. Игорь сбросил гимнастерку, пробежался по кругу, десятка два отжался от пола, разогревая тело, и когда принесли мел, натер им ладони, легко вспрыгнул на перекладину и выполнил несколько упражнений: подъем переворотом под различными углами рук и ног. Сделал очень легко склепку, перевернулся на вытянутых руках, затем последовали махи с перехватами рук и соскок сальто.

— Недурно, недурно, — похвалил капитан, хлопая в ладоши.

Игорь перешел на брусья и показал все, что умел на этом великолепном снаряде, выполняя мастерский минимум. Соскок удался на славу с четкой фиксацией.

— Вот так примерно, товарищ капитан, — улыбаясь во весь рот, сказал он, изумленному командиру.

— Вижу, молодец. Теперь у тебя служба резко изменится. Я уверен. Ты станешь чемпионом дивизии. Соревнования в ближайшее воскресение. Затем армии. А там и на округ замахивайся. Желаю удачи! — капитан крепко пожал парню руку. — До встречи.

Игорь выиграл чемпионат дивизии, затем, после двухмесячных тренировок, стал абсолютным чемпионом армии и попал в сборную округа. Игорю казалось, что армейская спортивная карьера куда проще и приятнее, чем гражданская, с непременной учебой в институте. Он напрочь забыл свои школьные неприятности, связанные с Савиновой, вспоминал лишь как утеху и безоговорочную победу над прекрасным полом, вызывая своими сальными рассказами неизменную зависть у сослуживцев. Ему было легко и хорошо с подобным багажом побед. Обладая импозантной внешностью, временем во время сборов и относительной свободой в передвижениях по Новосибирску, он завел знакомство со студенткой института физкультуры, и у него начались самовольные отлучки, длительные увольнения в город, в которые он посещал новую пассию.

Беда подкрадывалась незаметно. Ее, в отличие от успеха, никто не планирует и не ждет. Но она подстерегла окружного фаворита спортивной гимнастики на обледенелой дороге города, когда веселая компания из двух молодых пар возвращалась домой после пикника на загородной даче. Машину пришлось вести Игорю, хозяин был пьян и не вязал лыка. Сложные дорожные условия, ничтожный водительский опыт Игоря, темень сделали свое дело. На повороте дороги его ослепила встречная машина, он влетел на тротуар и сбил пешехода.

В сводке о дорожно-транспортном происшествии это выглядело сухо и лаконично: «Владелец автомобиля „москвич-412“, находясь в нетрезвом состоянии, передоверил управление автомобилем военнослужащему Костячному И. В., который не справился с управлением и совершил наезд на пешехода. Пострадавший скончался в реанимации. Нарушитель задержан».

Эта короткая сводка не только перечеркнула Игорю спортивную карьеру, но и лишила свободы.

Борису Петракову не составило большого труда разыскать родителей Игоря Костячного, как и получить о нем исчерпывающие данные из военной прокуратуры и суда. Отца в живых уже не было. Мать, удрученная одиночеством, не поняв, кто к ней пришел, хотя Борис представился, пустилась в упреки, мол, большой стал человек ее Игорек, времени нет навестить мать.

— У самого нет времени, это понять можно, но почему внуков не возит к бабке? — говорила старая женщина. — У него ведь их четверо. Две девочки, уже взрослые в Ташкенте. Была нынче у них, к брату Саиду ездила в гости, заодно их повидала. Две младшенькие — в Красноярске. Такие славные девчушки, загляденье. Жена у него красавица, любит его. Как его не любить, когда он сам видный да при деньгах. Вы ж его знаете, какой он молодец, — хвалила мать сына, убежденная в том, что не знать такого человека просто невозможно.

— Я давно не видел его, хотелось бы встретиться, поговорить, — Борис осторожно подыгрывал настроению матери. — Вы мне его адресок дали бы.

— Не могу, не велит он никому постороннему адреса раздавать. Мало ли сейчас лихих людей развелось. На что он вам понадобился? — подозрительно уже посмотрела мать на Бориса.

— Меня интересуют, какие отношения у вашего сына в дальнейшем сложились с его школьной подругой Лидой Савиновой.

— Зачем вам эта потаскушка? Столько лет прошло! Через нее у Игоря неприятности пошли, да, слава Богу, отвязалась от него.

— Давайте не будем сейчас винить кого-то одного, дело действительно прошлое. Но нам известно, что Игорь сломал свою спортивную карьеру в армии на любовной почве. Если бы он соблюдал воинскую дисциплину, то не оказался в пьяной компании с девушками, не сбил бы пешехода. Вы согласны?

— Мели Емеля, твоя неделя, — зло сказала мать. — Кто там был прав, кто виноват — поди разбери.

— Откровенно говоря, меня тот случай меньше всего интересует, хотя характер вашего сына вырисовывается с некрасивой стороны. Меня интересуют: были ли дальнейшие контакты Игоря с Савиновой?

— Откуда мне знать, я ее за юбку не держала.

— Что вам известно о сыне Савиновой и Игоря, которого она родила осенью в год окончания школы. Мальчик хоть и незаконнорожденный, но ваш внук.

— Ничего нам не было известно о Лидке. Сбежала из дому куда глаза глядят. Ребеночек, мы слышали, умер.

— У нас есть иные сведения.

— У кого это у вас? — взъярилась вдруг старушка.

— Я же вам представился: следователь уголовного розыска Красноярска.

— Батюшки, а я, старая дура, распинаюсь тут про Игорька. Что там натворила Лидка?

— Савинова убита, мы восстанавливаем все ее связи. Так вот, у нас есть мнение, что в Ачинске вашего внука усыновила одна бездетная семья, очень состоятельная. Вы что-нибудь слышали?

— Поверьте, ничего, — тусклым голосом ответила мать. — Но при чем тут Игорь?

— Вот я и выясняю. Скажите, где ваш сын отбывал срок наказания?

— На БАМе, на химии, — старушка была подавлена.

— После освобождения он вернулся домой?

— Нет, он уехал в Ташкент к дяде Саиду. Там окончил институт торговли. Дядя помог ему стать большим начальником и уважаемым человеком. Игорь, как известно, выдвинул свою кандидатуру в депутаты Законодательного собрания. Вот во вчерашней газете о нем написано.

— Да, я читал, — спокойно сказал Борис, убеждаясь, что кандидат в депутаты и сын этой женщины одно и то же лицо, а не однофамилец.

— Так что ж вы роете прошлое? Мешаете человеку спокойно жить?

— Если человек сам не дает повода, никто рыться в прошлом не станет, — с достоинством ответил Борис. — Спасибо за беседу, до свидания.

— Скатертью дорога, — недружелюбно ответила мать, провожая недобрым взглядом Бориса Петракова.

VI

Евгения Кузнецова постоянно боялась за своего будущего малыша. Она стала вдруг пугливой и впечатлительной, вздрагивала, когда в гостиной раздавался голос телеведущей программы «Вести» и сообщалось о разбившемся самолете, катастрофе пассажирского автобуса, о трагедии в шахте. Она не могла без содрогания слушать о тех несчастных изувеченных людях, которым выпало на долю это лихо, представляла горе их близких. Евгения не могла слышать о тех беднягах детях, что от рождения были немы и глухи, умственно неполноценны, не хотела знать об их жалком существовании в нищих приютах и пансионатах. Она понимала, как тяжело быть в шкуре такой матери, но, слава Богу, это происходит не с ней, не с ее родными, не с ее семьей, и она, разумеется, не могла до конца прочувствовать то или иное горе, случающееся далеко или близко от нее.

И вот теперь горе, казалось, со всей планеты, поселилось в ее доме: сын, которого она так ждала, с таким трудом вынашивала, в муках родила, растет уродом. И чем он становится старше, тем отчетливее проявляются его физические недостатки. Правая ножка у него короче левой, пальчиков на ней только три. Голова неимоверно крупная, едва держится на дистрофической шее, нос и глаза перекошены, нижняя губа рассечена. Мальчику несколько месяцев, а он не издает ни звука, лишь изредка из него вырывается шипящий свист.

Что явилось причиной уродства? Женя смотрела на сына, и глаза застилали слезы. Она беззвучно плакала, роняя тяжелые слезы на спеленатого младенца, и боязливо утирала их, когда домой возвращался муж, резко изменивший свое отношение к ней после рождения сына.

Придя с работы, он целые вечера то просиживал в гостиной, опустившись в глубокое кресло, угрюмо молчал, отказывался ужинать, то пускался в крикливые поиски причин неудавшегося отцовства и семейного счастья. И что более всего обидно — не жалел Женю, а косвенно обвинял ее в уродстве сына.

— Не ты ли виновата в уродстве нашего сына?

— С чего ты взял, Толя?

— Ты что не видишь, сколько во мне силы и здоровья?

— Я вижу, Толя, но я не виновата. Ты на меня кричишь, потому что больше не любишь, а, скорее ненавидишь, — и молодая женщина в страхе ожидала от него побоев или того, что однажды он не вернется с работы, и она останется одна со своим несчастьем. Но и она чувствовала, как в ее душе происходит перемена: не находила более ничего, чем бы могла пожертвовать ради мужа, хотя раньше была готова на все. Неужели любовь тает льдинкой, лежащей на солнце.

В вечера молчания Евгения боялась скрипнуть половицей, хлопнуть дверью или брякнуть посудой на кухне. В мертвой тишине накрывала на стол и робко приглашала мужа к ужину. Иногда он сидел, не шелохнувшись, иногда тяжело поднимался с кресла, шел на кухню, недавно им самим старательно отделанную кафелем и обклеенную веселыми обоями, обставленную гарнитуром, в тяжком молчании съедал пищу и уходил на свое место в кресло, жег сигарету за сигаретой.

Евгению угнетала тишина. Убрав посуду, она всякий раз садилась тут же на стул, уткнувшись в передник, беззвучно плакала. Сначала долго, с обилием слез, затем все короче и с сухими глазами. Покормив сына грудью, уходила спать, долго лежала, прислушиваясь к действиям мужа без надежды на то, что он придет к ней в постель и согреет ее своим дыханием и лаской. Было невыносимо тяжело сознавать, что он не придет, а так же мучается за стенкой на жестком диване.

В крикливые вечера ей было легче, но она страшилась того, что муж однажды побьет ее, хотя не представляла своего Толю свирепым. Ей было легче от тех придирок Анатолия, какие он находил, и благодаря которым между ними шел диалог, в сущности, представляя собой жесткую ругань. Но как бы там ни было, а она могла ответить на его обвинения своим несогласием. И все же она до смерти не забудет тот вечер, когда он не на шутку сорвался.

— Вон полюбуйся, пацаны во дворе натянули сетку и гоняют мяч, — не говорил, а кричал Анатолий в коридоре, снимая обувь. — Васек наш, никогда этого не сможет сделать.

Подхлестнутая словами мужа, Евгения машинально глянула в окно и увидела играющую детвору, и комок обидных слез подкатился к горлу.

— Ну почему у нас не такой ребенок как у всех? Ты виновна в его уродстве!

Евгения остолбенела. Кастрюля с водой, которую она собиралась поставить на газ, выпала из ее рук, загремела о пол, вода растеклась по кухне. Гром кастрюли привел в ярость Анатолия, он, все более распаляясь, закричал:

— Вот видишь, какая ты дистрофичная, даже посуду в руках удержать не можешь, на ровном полу спотыкаешься, как худая кляча, а еще туда же — рожать!

Это был предел копившегося страха, отчаяния, горя в их несчастной семье, и, достигнув вершины терпения, лавина раздражения и злобы, опрокинув чашу любви, устремилась вперед, размывая слабую смычку еще остававшихся каких-то теплых чувств, скорее слабой жалости, и ничто былое уже не имело никакого значения, и те обязательства, данные влюбленными, не стоили теперь и песчинки — все уничтожило негодование, вызванное уродством сына.

Тогда она ему ничем не ответила. Ее захлестнула волна обид и грубости любимого ею человека. Но в следующий раз она стала защищаться.

— Неправда, я не раз была у врача и задавала ему вопросы о причинах нашего несчастья, — тихо, но твердо говорила Евгения. Она вообще не терпела крика, ругани, даже повышения тона ни в семье, ни на службе. — Мне сказали, что кровь у меня хорошая, все остальное — тоже. Была версия, что зачатие произошло в нетрезвом состоянии. Но ни ты, а я тем более, почти не выпиваем. Но когда все же мы понемногу выпивали, ты знаешь, я тебя не допускала к себе. Так что это отпадает. Я здорова, как космонавт.

— Я тем более здоров. Посмотри, какой я бугай. Мне двух женщин подавай, и я всю ночь с них не слезу.

— Может быть, у тебя кровь плохая?

— Глупости. Была бы плохая, то разве я смог быть с тобой и утром, и вечером, да еще днем в обеденный перерыв. Впрочем, свою полноценность я могу доказать. Через девять месяцев.

— Что ты задумал? — в страхе спросила Евгения. — Ты больше не любишь меня?

— Теперь это не имеет значения. Я хочу доказать, что не я виновен в уродстве нашего сына.

— Но я могу сделать то же самое.

Анатолий напрягся, сжал кулаки.

— Как! Ты пойдешь на панель при живом муже?

— Ты первый заговорил на эту тему, и упрекать можно только тебя.

— Ну, знаешь, я мужчина и мог бы тебе ничего не говорить, а завести любовницу и убедиться в своей полноценности.

— Мне все понятно, можешь не развивать свою мысль, — нервно сказала она.

На следующий день Анатолий домой с работы не пришел. Она ждала его три дня, скрывая размолвку от матери, которая навещала ее каждый день. На четвертый — она вынула из альбома фотографию мужа, обвила ее черной лентой и промолвила: «Толя, ты для меня умер». Находясь в трансе, она стала перебирать фотографии, вспоминая дни и минуты, когда они были сделаны.

Фотографий было много, особенно детских и в школьные годы. Последний год она почти не встречалась со своими школьными подругами: все свободное время поглощал Толя. Теперь она видела спасение от одиночества в возобновлении дружбы со своими одноклассниками. Вот они на фото. Она сегодня же соберется и пойдет к Люсе, которая живет в соседнем доме и учится в институте. Они были в классе ближе всех, дважды побывали в одном и том же оздоровительном лагере «Таежный», что раскинулся на берегу Енисея. Она помнит эти счастливые сезоны. Женя была одним из «моржей», которые купались в холодных водах реки. Женя вместе с отцом офицером-ракетчиком постоянно занималась закалкой организма, и купание в холодной воде для нее было настоящим удовольствием, когда большинство из ребят лишь изредка окунались и выскакивали на берег.

Она отыскала фотографию «моржей». Их было пятеро. Четверо мальчишек и она, четырнадцатилетняя. Все плавали в холодных водах Енисея. Евгения не уступала мальчишкам в скорости плавания свободным стилем. Одним солнечным июльским днем, «моржи» устроили соревнование по плаванию. За состязанием с крутого берега наблюдал весь многочисленный лагерь. Жаль, что не было ни папы, ни мамы. Она выиграла соревнование: наравне с мальчишками проплыла километровую дистанцию, пришла к финишу второй, отстав от первого Саши, лишь на полкорпуса. Судьи присудили ей первенство: она девушка!

Евгения помнит поздравления, как ей на голову водружали березовый венок, за неимением лаврового, как потом «моржи» несли ее на своих плечах с берега в лагерь. Заплыв и шествие очень ярко запечатлено на фотографиях репортера из молодежной газеты.

А вот перед нею снимок отца и Жени в рыбацкой одежде и с огромным тайменем в руках. Отец всегда слыл заядлым рыбаком и часто брал на рыбалку Женю. Сначала они рыбачили на притоках Енисея, а когда отца перевели дослуживать свой срок в Красноярск, они не раз бывали в Большом Балчуге в гостях у дяди Вовы — родного папиного брата. Он научил их енисейской рыбалке на мышь, и добыча тайменя стала заядлым делом папы.

На какое-то время, перебирая фотографии, Евгения забылась. Но зашевелился в кроватке ее Василек, пришла навестить дочь мама. Не выдержав душевной пытки, Евгения разрыдалась:

— Мама, Толя покинул меня. Он не ночует дома.

— Что ты такое говоришь, доченька? — Наталия Михайловна побледнела, — что случилось?

— Он обвинил меня в уродстве Василька и сказал, что через девять месяцев докажет, что он не виноват.

У Наталии Михайловны от жалости к дочери перехватило дыхание, сердце вот-вот остановится. Она готовила себя к размолвке между молодыми, но не могла подумать, что Толя решится на такой шаг, не могла предположить, на сколько сильно потрясет ее это известие.

— Он не прав. Надо найти причину, а не виноватого, — воскликнула она, и испугалась своего смятения, потушила в себе продолжение мысли, которая, ей казалось, грохотала на весь дом: — «Ну, уж точно, не моя плоть с отцом. Неужели это кара Божья за наш поступок?»

Никто более ярко не представлялся Евгении, как Игорь Владимирович. Он чем-то напоминал ей Анатолия. Та же стройная атлетическая фигура, широкие плечи, модная стрижка темных волос, уложенных в аккуратную прическу с пробором, сильные руки, насмешливые черные глаза в которых читалась воля, жизнелюбие и любвеобилие. Взгляд его прожигал. В глазах постоянно светился заманчивый огонек, до которого хочется непременно дойти и погреться. Огонек почти такой же, как у Анатолия, который она увидела в первую же с ним встречу.

…Женя в тот вечер подошла к толпе на остановке и встала рядом с рослым, широкоплечим парнем в спортивной куртке. Он непроизвольно оглянулся и улыбнулся ей так естественно и запросто, словно давний знакомый.

— Если вам на «семерку», то сожалею — идет битком, — сказал он, продолжая улыбаться.

Она поняла, что ему тоже на «семерку». Интересно, а дальше куда?

Евгения обычно садилась на троллейбус не здесь, а почти у самого железнодорожного вокзала и проблем с посадкой никогда не имела. Сегодня ее занесло в центр праздное любопытство, о чем она пожалела, так как может вполне опоздать на занятия в компьютерный центр.

— О, и я туда же, — вдруг сказал широкоплечий, улыбающийся незнакомец, в черных глазах которого светились теплые огоньки. — Я там работаю наладчиком и программистом. Кузнецов Анатолий к вашим услугам.

«Мамочка, — вскинула ресницы Евгения, которые у нее были пушистые, темные и длинные, глаза синие, как Тихий океан на глобусе, — неужели я думаю вслух?» Она ужаснулась, чувствуя поднявшуюся в душе волну интереса к этому весьма коммуникабельному Анатолию, до ужаса чем-то знакомого.

— Я просто предположил, что вы туда едете. Там столько симпатичных девчонок ходят на курсы — глаза разбегаются. — и, сделав паузу, многозначительно добавил, — но ни на ком не останавливаются.

Евгения залилась румянцем и почувствовала жар во всем теле, хотя на улице свежо. Кстати, молодой человек легко одет, как и она: видно закален.

«Наверное, так и только так приходит к человеку чувство первого взгляда», — подумала она и сказала:

— Очевидно, у вас в голове ветер.

Он не успел ответить: в эту секунду подрулил троллейбус, и люди хлынули к дверям.

— Держитесь за меня! — он подхватил ее под руку, с силой прижал к себе, боком двинулся вперед и быстро оказался у двери, протолкнул Евгению, и сам втиснулся в салон. Через минуту они катили в переполненном троллейбусе к цели.

Кроме компьютеров у молодых людей оказалось много общих интересов. Один из них весьма существенный: Анатолий любил свою работу, обслуживал компьютерное оборудование в администрации города, а вечерами давал уроки на курсах по изучению компьютерных программ за счет чего имел хороший заработок и уже съездил в отпуск по турпутевке во Францию.

Евгения также отличалась трудолюбием и тоже мечтала посмотреть Европу. Кроме того, обнаружилась любовь к поэзии и театру. Уже назавтра, в субботу, Анатолий предложил пойти на премьеру в театр музкомедии, где главную роль играла знаменитая Лидия Савинова, на что Евгения охотно согласилась. Ставили зингшпиль «Волшебная флейта» Моцарта.

— У тебя с актрисой Савиновой есть портретное сходство, — заметил Анатолий.

— Возможно. Похожих людей очень много. У президентов, оказывается, их по несколько.

— Ты права, и мы идем в театр.

— Единственное опасение, — сказала Евгения, приняв предложение Анатолия, — у меня строгие родители. Они требуют отчет: где я провела вечер и с кем? Я буду вынуждена сказать. Возможно, последует возражение против проведения вечера с малознакомым человеком.

— Приятно слышать о подобной строгости. Мои родители подстать твоим. Они держали меня в ежовых рукавицах вплоть до армейской службы. Но ведь мы идем в театр, а не в ресторан.

— Да, но как им это доказать?

— Очень просто: показать билеты и дать честное слово, что как только спектакль закончится, мы садимся на такси и через пятнадцать минут — у дверей подъезда.

— Пожалуй, это звучит убедительно.

Молодые люди подошли к подъезду массивного кирпичного дома, построенного в тридцатые годы с высокими и узкими окнами, остановились.

— Дальше идти не рекомендуется, — весело сказала Евгения, — спасибо за компанию, мне пора.

— И где же твое окно? — порывисто спросил Анатолий, как бы не отпуская свою спутницу.

— Четвертый этаж, прямо над нами. Надеюсь, ты не собираешься петь серенады!

— Ах, я готов, но нет ни гитары, ни флейты!

Тем не менее, Анатолий изобразил игру на гитаре и пропел довольно красивым голосом: — На свиданье приглашаю в час полночный, при луне, травку к травке собираю, чтоб явилась ты ко мне!

Евгения расхохоталась серебряным голоском.

— В любом случае прощайте и до встречи у театра.

— Нет-нет, у вашего подъезда за час до представления.

— Хорошо, — согласилась Евгения и скрылась за дверью.

Их чувства нарастали, как снежный ком, справиться с которыми становилось все труднее. Не прошло и двух недель, как они поняли, что это любовь, надо объявлять о ней предкам, знакомить их и назначать день свадьбы.

— Толенька, милый, бери все в свои руки, — задыхаясь от поцелуев, шептала Евгения.

— Вчера я рассказал своим о тебе. Они обрадовались: страшно боятся, как бы я не влип в дурную компанию. Я предложил в ближайшее воскресение сбежаться и познакомиться.

— Толенька, умница. Сегодня четверг. Целых два дня до нашей помолвки.

— Старо, но коль ты так хочешь называть совместную встречу, я — не против.

— В любви мне нравятся старые традиции. Ты же готов заниматься любовью в этом сквере прямо на скамейке, — с упреком сказала она.

— Но я умею держать тебя в руках и наслаждаться, — сказал он с нажимом на слове тебя, и не успела она что-либо ответить, как задохнулась от его сладостного поцелуя.

— Нет, такое продолжаться не может. Ты неисправим, — вскочила она со скамьи. — Сидеть в темном местечке — настоящая пытка. Идем.

Он нехотя подчинился, прильнул к ней, и влюбленные медленно двинулись по вечерней аллее к ее дому.

Знакомство сторон состоялось в воскресение. Супружеские пары распили бутылку коньяка, долго беседовали и остались весьма довольны друг другом. Все четверо — пенсионеры. Мужчины еще работающие. Рябуша, как бывший военный, имея хорошую пенсию, занимал должность начальника штаба гражданской обороны крупного предприятия. Кузнецов — консультант в строительной фирме. Словом, в семьях средний достаток. Старики договорились: как только молодые поженятся — купить в складчину двухкомнатную квартиру в новом микрорайоне. Рябуше очень нравилось, что Анатолий выбрал перспективную профессию программиста потому, как Евгения избрала тот же путь.

В понедельник влюбленные заявили о своем намерении пожениться. Свадьбу сыграли через месяц в новой квартире. Анатолий взял отпуск, Евгения, окончив курсы, была свободна. Денег на турпоездку, в связи с приобретением квартиры и свадьбой, не осталось, и молодые проводили медовый месяц в своем гнездышке, обживая его и обставляя необходимой мебелью. Родители почти не приходили, боясь своим вторжением разрушить интимную атмосферу. Все три пары были счастливы.

— Я чувствую в себе такие силы, что в компьютерном дизайне достигну таких вершин, как сам Гейнц. Да, я рожден на большие дела, — говорил Анатолий с пафосом молодого преуспевающего бизнесмена. — Меня уже называют профессором дизайна. Скоро я начну писать популярную книгу для пользователя. Ее издадут миллионным тиражом. Я стану гением в этой области. Я обеспечу тебя всем, моя любовь!

— А я обеспечу тебя глубокой вечной любовью, уютом и славными наследниками, мой милый гений!

Анатолий был неутомим как в работе, так и в любви. Он восхищался телом и темпераментом Евгении, как и она, готовая бесконечно принимать его в свои объятия. Порой она не верила, что так хорошо может быть еще какой-то влюбленной паре, а только с ними происходит это чудо.

Всего год длилось счастье Евгении. Теперь она обливается горючими слезами в опустевшей квартире. Кузнецовы у Евгении не появляются с тех пор, как ушел от нее Анатолий. Только мама ежедневно бывает здесь, страдает вместе с дочерью, глядя на беспомощного, с каждым днем угасающего внука.

Наталия Михайловна вспоминала свою молодость, горячую любовь к мужу. Она у них была взаимная, красивая. Но, к сожалению, от красивой любви не получалось красивых детей. Наталия никак не могла выносить младенца и родить. Годы, как домино, складывались в четыре десятилетия жизни. И все же счастье не обошло их семью, у нее есть Евгения.

«Неужели у моей девочки та же участь, — ужасалась в который раз Наталия Михайловна. — Но ведь я же прекрасно знаю, что наследственность тут ни при чем. Свою тайну я унесу в могилу, девочка не должна знать ее».

— Мама, я не виновата, — как бы предвосхитив ее потайные мысли и изрядно напугав, воскликнула дочь. — У меня прекрасные анализы и все остальные данные. Ты же знаешь. Я консультируюсь у лучшего врача — матери моей школьной подруги. Она лгать не станет. Я докажу Анатолию свою полноценность.

— Как? — оторопела мать.

— Очень просто. Рожу.

— Как ты можешь говорить об этом с такой легкостью? Вы так любили друг друга! А если все же Анатолий вернется.

— Не вернется. Он мне сказал о том же.

— Как это глупо! — со слезами на глазах, воскликнула мама. — Это же полный развал семьи. А ваша любовь? Она так ярко светилась!

— Да, мама, моя любовь к Анатолию была безоглядной. Неиссякаемый гейзер. Но, увы, рождение Васеньки его остудило.

— Неужели ты отвернешься, если он вернется?

— Сейчас нет. Такое просто не зачеркивается. Но после доказательства, какие он мне хочет предоставить — не может быть и речи.

— Женя, ты так строго воспитана, а теперь говоришь такие недопустимые вещи. В таком случае вам надо быстрее развестись и быть свободными, — сказала с горечью мама и подумала: «Да, это не мой покладистый характер, во мне нет такой решительности».

Через несколько дней после этого разговора малыш скончался. После его похорон Евгения не стала засиживаться дома, боясь, что ее съест печаль, устроилась программисткой в процветающую «Агюст-фирму». Ее шеф — Игорь Владимирович, сразу же запал ей в душу, и она остановила на нем выбор, хотя знала: полюбить она теперь никого не сможет. Травма, от обвинения любимого человека, была все еще свежа, а желание доказать свою невиновность перед ним, толкала Евгению на решительные действия. Понимая, что ничем уже не склеишь разрыв, она это делала для себя. Для ее цели моложавый Игорь Владимирович подходил, как никто другой. Евгении быстро стало известно о нем почти все: он женат, имеет красавицу жену, двух дочек, но большой любитель поволочиться за чужой юбкой. Евгении требовался именно такой самец, сильный, здоровый и приятный, но не свободный. Она получит от него красивого ребенка и воспитает одна. Замуж в обозримом будущем не собирается. Толя ее предал, но не она его, и совесть у нее чиста. Они могли бы жить и любить дальше. Евгения считала, что с разводом ее гейзер остынет окончательно и прекратит существование, но ошиблась. Он жил, грел, и ничего с этим поделать она не могла. Игорь Владимирович чем-то напоминал ей Толю, огонек его глаз звал погреться и был удивительно похож на Толин. Голос и улыбка тоже напоминали Толю. Смущали черные роскошные усы. Как можно целоваться с такими усами. Впрочем, ей это и не надо.

Все произошло, как в женском романе. Она отдалась Костячному в его кабинете на диване в те дни, когда возможность забеременеть была наибольшей. Потом, оказалось, он любил это совершать на столе, что стоял у глухой стены, уставленный комнатными цветами в горшках, в основном кактусами. Он подкладывал под нее подушки с дивана и, стоя, наслаждался ее телом.

— Это экзотика, это райское наслаждение! — восхищенно шептал он.

Часто, к концу рабочего дня, начальник службы охраны Парфенов приносил в кабинет свежие розы. Игорь Владимирович ставил их в графины по обеим сторонам их любовного ложа. Розы благоухали, источая нежный аромат, и когда в конторе стихали все звуки, она появлялась в кабинете, и он начинал страстно и мощно, невнятно что-то шепча. Она прислушивалась, и из множества раз повторенное одно и тоже вылилось в следующее:

«Нечто похожее, я ощущал в молодости. Но там не стояли розы, не росли кактусы и пальмы. Не освещалось ее молодое, похожее на твое тело. Была темень, теснота, пахло мукой и мышами, но страсть от этого не снижалась, потому что она любила, а я приходил за ее любовью, как голодный волк за куском мяса. Сейчас все повторяется, все так похоже: твое молодое тело, твое лицо. Но не спрашивай меня ни о чем. Иначе все разрушится!»

Она не собиралась ни о чем спрашивать, потому что на его месте видела своего Толю, и часто на ее глазах выступали слезы.

Связь продолжалась почти два месяца. Евгения уже готова прервать отношения, убедившись, что своего добилась.

— Игорь Владимирович не кажется ли вам, что наша связь зашла очень далеко и может вспыхнуть скандал? — осторожно сказала она однажды, переходя на официальный тон.

— Чушь, выбрось из головы. Кто на тебя показывает пальцем?

— Пальцем не показывают, но все обо всем догадываются. Как бы не дошло до вашей жены.

— Пустяки, моя жена сюда не смеет появиться. Я тебе надоел? — он вынул из стола колье и украсил им ее белоснежную грудь. — Я озолочу тебя, но ты должна мне во всем подчиняться.

— Я не проститутка, — резко ответила Евгения. — Я подам заявление на увольнение.

— Я его порву.

Евгения не успела подать заявление, как их отношения прервались с появлением в офисе актрисы Савиновой, которую она и Анатолий с упоением слушали в театре. Тогда она покорила Евгению своим талантом, сейчас она ее возненавидела по неизвестной причине.

Савинова бесцеремонно вошла в кабинет к Костячному, Женя видела ее со спины. Девушка не знала, о чем шел разговор шефа с актрисой, она лишь знала, что был он бурный. В этот вечер Игорь Владимирович был раздражен, заявившую об уходе из фирмы Евгению, грубо выставил за дверь.

VII

Неожиданно среди людского потока, Лида увидела знакомое лицо. Конечно же, это ее школьная подружка. Лида бросилась к ней, натыкаясь на пешеходов.

— Наташа, здравствуй, как я рада тебя видеть! Что ты здесь делаешь?

— Здравствуй Лида! Я студентка, живу в Красноярске! Я сгораю от любопытства, рассказывай о своих приключениях. Я тебя слушаю.

Девушки стояли на тротуаре проспекта Мира среди людского потока вечернего города. Не сговариваясь, они отошли к фонарному столбу и, не выпуская рук, с восторгом смотрели друг на друга.

— Рассказывать особенно нечего, — неохотно сказала Лида.

— Ну, как же, ты так внезапно исчезла! Твоя мачеха заявила, что ты беременна от Костячного, его разбирали на комсомольском собрании, он все отрицал, но ему никто не поверил. Я влепила ему пощечину за его подлость и трусость.

— Все верно. Я сбежала, ты знаешь почему, но ребенок родился мертвый. Я работаю на стройке, учусь в вечерней школе. Получу аттестат, рвану в Москву в театральное училище. Я сыграла уже две роли в театре музкомедии, правда, они крохотные. Но они меня подогревают и придают веру в успех. Как там наши девчонки, мальчишки? Кто где, ты знаешь?

— Тебя, видимо, больше всего интересует Игорь? — спросила Наташа и по глазам поняла, что попала в точку.

— Относительно, — как можно равнодушно ответила Лида. — Все же он был моей первой любовью и моим горем.

— Я тебя не обрадую, впрочем, не берусь судить. На комсомольском собрании Игоря исключили из комсомола, а после выпускного вечера его на третий день призвали в армию. Там он задавил машиной человека, и теперь отбывает срок где-то на БАМе «химиком».

Лида похолодела. Она по-прежнему любит его, и, о, счастье, у нее есть шанс снова завоевать Игоря. Она знает, что из себя представляют «химики». У них на стройке полно таких. Она поедет к нему, обогреет его, приласкает, сделает все, чтобы он женился на ней. Тогда она вернет себе сына. Она же знает фамилию тех людей, знает, где они живут. Как хорошо, что она не отдала им справку из больницы о его рождении. Она хоть и слышала, что после усыновления это будет сделать непросто, но она вырвет у них мальчика.

Лида растерялась, плохо слушала Наташу, односложно отвечала на ее вопросы. В конце концов, Наташа поняла состояние подруги, они обменялись адресами, обещая, как только выдастся свободное время, навестить друг друга, после чего расстались.

Несколько дней Лида вынашивала план поездки к Игорю. Девушка рисовала себе встречу. Она, конечно же, будет горячей. Но куда ехать Лида не знала, где взять адрес не имела понятия. Просить помощи у своих девчат не отважилась. Главным образом потому, что еще не решила для себя что важнее: театральная карьера или семья с Игорем. Уверенности в успехе и в том, и в другом случае нет. Все зыбкое, как болотная ряска. Но что-то одно должно пересилить второе. О сыне она ничего не знала, и откровенно говоря, стала его забывать, а вот с известием об Игоре в ней проснулись прежние чувства. И после недолгой борьбы и логичного рассуждения, мол, театральный никуда не уйдет, любовь к Игорю взяла верх.

Лида обо всем поделилась с Вероникой, жизненный опыт которой превосходил ее.

— Лидка, ты — дура! — безапелляционно выразила она свое мнение. — Срываться с насиженного места, ехать туда, где ни кола, ни двора, это безумие. Ты даже не знаешь адреса.

— Подскажи, как его найти.

— Где его судили, там и ищи. Или у родителей.

— Я не знаю, где его судили, а к родителям, сама знаешь, ни за что!

— Тяжелый ты человек, с тобой договориться — пуд соли слопать. Друзья у него были? Напиши письмо от имени друга, попроси сообщить адрес, мол, хочу с ним переписываться. Думаю, родители ответят. Адрес друга укажи на наше общежитие и вся недолга.

— Но я не знаю, где его друзья. Вдруг окажутся в Ачинске.

— Ты думаешь, родители Игоря побегут выяснять? Они или ответят, или нет. Скорее первое.

— Вероника, ты кладезь мудрости. И почему ты не смогла поступить в этот занюханый институт?

— Поступлю, — пообещала Вероника. — Зря, что ли, хожу на подготовительные курсы.

— Я верю в твои способности и силы.

— Зато я не верю в твою любовь. Наносное все это, песок. Думаешь, я не любила? Еще как, да обожглась. Все они кобели, лишь бы вскочить. Не лежит у меня ни к кому душа после двух предательств.

— Я хочу попытать счастья еще раз. Жизнь его пообломала, он, надеюсь, поумнел.

— Не спорю, пообломала. Но в душу к нему не заглянешь. Он тебя встретит с радостью. А как же, малинку на «химии» почему не сорвать! Дальше, каков сценарий?

— Вероника, ты меня пугаешь.

— Когда сучка в охоте, ее ничем не напугаешь.

— Вероника, я не заслужила такой грубости!

— Привыкай, зато доходчиво.

— Но я же люблю, а это не одно и то же.

— Вижу, крепко он в тебя въехал, коли после всего, что с тобой было, он все еще тебе мил.

— Вероника, я из тех влюбленных, кто, ложась в постель с избранником, не думает о последствиях. Ты это-то понимаешь?

— Я тоже не думала о последствиях, в результате дважды ложилась на кресло к акушеру и, наверное, осталась бесплодная. Кстати, как твой малыш? Что-то ты о нем помалкиваешь.

— Все нормально, растет, — отвернулась Лида. — Я сажусь за письмо.

— Получишь его адрес, напиши ему, дождись, что ответит. Только тогда увольняйся. А то прикатишь к нему, а у него уже есть шмара.

— Там мало народа, но ты меня пугаешь.

— Поступай, как знаешь. Я тебе только советую.

Через две недели Лида получила письмо с адресом Игоря, а еще через две недели уволилась с работы, и перед майскими праздниками села в поезд на Тынду.

Лида сняла квартиру в поселке Тоннельный, где строители били тоннель для железнодорожной ветки. Встреча с Игорем, как она и предполагала, оказалась горячей, захватывающей дух. Лида жадно целовала милые ей лицо, губы посуровевшего и огрубевшего человека, но все такого же притягательного и сильного. Легенда ее: за любимым — хоть на край света, ему понравилась. Он даже стал гордиться, что способен возбудить в женщине безумную любовь и преданность.

— Лидка, ты, словно, жена декабриста, — раскатисто говорил Игорь, поглядывая на хозяйку квартиры, которая с первого слова поверила в легенду мужа и жены, помогла организовать небольшое застолье и приняла в нем участие. — Лида втрескалась в меня еще в школе, бросила теплое место и за мной, как в омут. У кого еще такая любовь, кто же не будет восхищаться такой женщиной! Давайте выпьем за любовь.

— Игорек, как я счастлива! — восклицала Лида, расплываясь в улыбке.

— За такую любовь как не выпить, — соглашалась хозяйка, — поди, малыш у вас есть?

— Есть, — торопливо сказала Лида, — у моих родителей остался. Скоро годик ему.

— Если вы брачная пара, то Игорю разрешат частые свидания, а потом и вместе будете жить. Но пока я вам постелю в кладовке. Она у меня большая. Топчан там специально для этих целей сколочен. Не со мной же вам в комнате ложиться. Дело-то молодое, — говорила захмелевшая тетя Груша.

Лида смущалась, а Игорь браво подмигивал своей подруге и говорил:

— Само собой, тетя Груша, главное, чтоб топчан был крепкий.

Когда они уединились, Лида ждала вопроса о сыне, но Игорь молчал. Ему не терпелось скорее добраться до ее тела, до топчана, и это обидело Лиду. Но в ее положении ничего не оставалось, как отдаться ему. Топчан их выдержал превосходно, более того, был удобен, поначалу не скрипуч. Игорь мог сюда приходить на часок, на два, а то и на всю ночь. Всякий раз Лиде не терпелось завести разговор о конечной цели — замужестве, рассказать правду о сыне. Но она каждый раз сдерживала себя, боясь вспугнуть свое счастье, убеждая себя в том, что Игорь еще не готов к ответу на ее вопросы, втайне надеясь, что придет время, и он сам заговорит о браке. Но проходили дни, недели, месяцы, а он молчал и лишь топчан от усердия ее любимого стал монотонно поскрипывать и однажды вызвал его иронию:

— Скоро развалится этот топчан, как твоя легенда о муже и жене, а меня не будут к тебе отпускать.

— Разве мы не можем подкрепить легенду действительностью? У нас есть сын, он живой. Я боялась говорить тебе о нем, но думаю, ты должен знать правду.

— Ладно, я поверю всему, что ты скажешь на этот раз. В письме ты писала о его смерти. Но не будем ворошить неприятную кучу, нам хорошо вместе, давай оставим этот вопрос до окончания моего срока. И тебе не мешало бы подкопить деньжат.

— Я стараюсь, Игорек. Ты же видишь, я ничего не покупаю себе, кроме необходимого.

— Умница, деньги нам понадобятся на свободе.

Этот разговор обнадежил Лиду, и она не брезговала никакой работы. Кроме основной на строительстве жилья штукатура-маляра, она мыла полы в конторе строительного участка, за что ей платили всего полставки. Порой она так уставала, что против обыкновения засыпала, поджидая к назначенному часу Игоря, и ему приходилось заходить в комнату, тревожа тетю Грушу.

— Милый, не сердись на меня, я так сегодня устала, у нас месячный аврал, а тут еще осенняя грязюка, полы не промоешь. Я же стараюсь подкопить денег к твоему освобождению.

— Я не сержусь, с чего ты взяла. Важно, что твоя усталость не отражается на топчане, который стал жутко скрипеть.

— Да-да, давай сегодня как-нибудь необычно. У нас девчата анекдоты рассказывали о множестве приемов. Одна из наших читала на эту тему какую-то египетскую книгу. Занятно.

— Это что-то интересное. В чем же будет заключаться необычное?

— О! Я постараюсь тебе это преподать, ты же любишь новизну.

— А кто ее не любит?

— Моя новизна заключается в лобзании твоего тела вместе с кусочком льда. Я, конечно, не умею, но я постараюсь.

И как только она приступила к своему волшебству, он замер, а потом задрожал всем телом, призывая ее быстрее совершать свое таинство, иначе его сердце разорвется от переполненных чувств, и когда она вобрала его в себя, он вскрикнул, и неистовая страсть унесла их в мир блаженства.

Встречи в темной кладовке не были частыми, не вызывали пресыщения, а потому всегда проходили с накалом страсти. Молодые люди, уставшие от физической работы, отдавались любви полностью, и последующий отдых снимал с них физическую и моральную усталость, как бы опустошал их, уносил тела и души на седьмое небо, в невесомость. Это был истинный рай в шалаше.

— Игорек, мне кажется, я только теперь познала истинного мужчину, а не тогда в школьный год. А ты?

— Что ты заладила об одном и том же. Хорошо тебе, и будь довольна, — раздраженно отвечал он и замыкался.

Ей хотелось не только ощущать его в себе, лежать рядом, но и слышать голос.

— Меня обижает не только то, что ты не говоришь мне ласковых слов, но больше то, что ты ни разу не поинтересовался моим житьем после школы, сыном, просто актерскими успехами и планами на будущее.

— Лидка, ты достаешь меня, уймись!

Она прощала ему, отнеся раздраженность и молчаливость за счет его теперешнего положения. Вместо лавров чемпиона-гимнаста он вкалывает на стройке и во мраке тесной кладовки, где пахнет мышами и мукой, занимается с ней любовью.

Лида больше не пыталась заводить разговор на волнующую ее тему, и когда почувствовала беременность, промолчала. Причина все та же: стремление привязать к себе любимого. Но была и вторая. Как-то придя на свидание, Игорь сказал:

— Начальство требует документ, подтверждающий брак или свидетельство о рождении ребенка.

— У меня есть только запись в паспорте о рождении Сашеньки. — Лида встревожилась. — О документах на сына можно сказать, что остались дома, у родителей.

— Но паспорт при тебе.

— Да, но брачного штампа там, разумеется, нет, есть только запись о сыне. Достаточно ли будет начальству этого?

— Я не знаю, — сказал Игорь, не на шутку расстроился. — Я покажу его начальнику, а за одним скажу, что у тебя новая беременность.

— С чего ты взял? — испугалась Лида.

— Живот стал тверже.

В темноте она не видела его лица, голос звучал несколько суховато. Лида сжалась, как бы в ожидании хлесткого удара. Но он не последовал.

— На каком месяце? — услышала она подобревший голос. — Может быть, это и неплохо в нашем положении. Во всяком случае, доказательства начальству, что у нас зашло далеко и намерения серьезные. Так что молчишь? Собираешься делать аборт или рожать?

Лида не верила услышанному, онемела от счастья: у него серьезные намерения. Закон разрешает им пожениться прямо здесь, но если заявить, то как же будет выглядеть ее первоначальная легенда? Ее сочтут лгуньей, уж лучше ждать освобождения, решила она.

— Думаю, уже четвертый месяц, — сказала она с трепетом. — Я бы предпочла рожать. Ведь наша легенда подтвердится.

— Правильно, — она почувствовала, что он усмехнулся. — Надеешься покрепче привязать меня?

— Я надеюсь на твою любовь ко мне и к малышу. То, что между нами происходит, не может быть искусственным. Такие чувства изобразить не под силу даже гениальному актеру.

Игорь долго молчал. Лида очень пожалела, что в кладовке нет электричества, и она не может наблюдать за выражением лица Игоря, которое скажет о многом. Молчание пугало.

«Видимо, я гениальный актер», — думал между тем Игорь, не зная радоваться или огорчаться такому дару. Наконец он сдержанно сказал:

— Что ж, поступай как для тебя лучше. Я соглашусь с любым твоим решением.

— Игорек, милый, спасибо тебе. Если я не ошибаюсь, то малыш появится на свет через несколько дней после твоего досрочного освобождения. Это будет как подарок. Но мы можем уехать отсюда до рождения малыша.

— И куда же мы поедем?

— Если хочешь, к твоим родителям.

— Боюсь, они не будут в восторге. Ты не знаешь, как они злы на тебя за мою несостоявшуюся спортивную карьеру.

— Мой отец бы простил, но мачеха!

— Может быть, все же сделать аборт? — неуверенно сказал Игорь.

— Ах, что скажут люди, ведь его не скроешь, надо ехать в район. Но это полбеды: наша легенда рассыплется, и тебя не станут отпускать ко мне.

— Я этого бы не хотел. Меня считают вполне порядочным человеком, верят и репутацию подмачивать не стоит. Тем более, когда ждешь досрочного освобождения.

— Вот видишь, все сходится к одному.

— Тогда тебе надо подыскать более подходящую квартиру. Скоро на топчане будет дубак.

— Я подыщу.

— Но это будет дороже, — не очень-то удовлетворенно сказал Игорь.

— У меня есть подруга по работе, Катька. Она уезжает с мужем на месяц в Крым и просит меня подомовничать.

— Пока сгодится.

— Видишь, как хорошо решать вопросы, когда есть согласие, — радовалась Лида, находясь на седьмом небе от счастья.

VIII

Евгения Кузнецова собралась рожать. Ее знали в роддоме, и она многих медиков. В палате она увидела свою знакомую Елену, с которой лежала на сохранении и подружилась. Та приветливо помахала ей рукой, Евгения ответила. Вскоре начались предродовые схватки и Кузнецову укатили в операционную. Она рожала трудно и долго, исстрадалась, но была счастлива, когда ослабленная болями и, наконец, освободившаяся от них, вдруг услышала слабенький крик своего младенца. Кто-то сказал, что у нее мальчик. Его поднесли, опустили ей на грудь, и она сквозь слезы радости видела жидкие темные волосики на головке.

Он живой и кричит! Она не виновата перед Анатолием, знала, что она полноценная женщина и способна рожать здоровых, крикливых ребятишек! Игорь Владимирович прекрасный самец. Малютку унесли, надев на правую ручку мальчика именную бирочку. Малышу необходимо тепло. Какое-то время ее Толечку продержат в инкубатории, а затем принесут на кормление грудью. У нее много молока, грудь распирает. Силы ее восстанавливались быстро, и когда ее привезли в палату, счастливая, она самостоятельно встала и легла на кровать. Рядом лежала ее знакомая Елена.

— У меня мальчик, — счастливо сообщила Евгения, — а у тебя?

— Тоже мальчик. Я родила раньше тебя, почти без болей, и уже кормила грудью.

— Скоро принесут моего. Он сейчас в инкубатории, для укрепления.

— Все правильно, — подтвердила Елена, — лежи и набирайся сил.

— Да-да, — согласилась Евгения, поудобнее устраиваясь под одеялом, и через несколько минут погрузилась в спокойную дрему.

Проснулась она от детского плача. Это второй раз принесли на кормление малыша Елены.

— А где же мой? — спросила она медсестру.

— Я сейчас скажу доктору, что вы проснулись, — сказала сестра и ушла.

Она долго не приходила. Евгения заволновалась. За окном давно начался день, и ее мама с папой с минуты на минуту появятся в роддоме за известиями, а она еще не кормила сына. Сестра все не шла. Евгения встала и отправилась разыскивать врача. В коридоре пусто. Она прошла в комнату, где лежали младенцы, увидела бирочку на кроватке со своей фамилией. Рассердившись на персонал, она осторожно подошла к кроватке и взяла младенца, личико которого прикрыто простынкой, торопливо выбежала в коридор и вернулась в палату.

— Вот и мы! — радостно сообщила Евгения, — сейчас покормлю моего Толеньку, — она присела на кровать, откинула уголок простыни, скрывающей личико. И о, ужас! У младенца не был прорезан левый глаз, лоб заострен, как шило, вместо носа ровная плоть с крошечными дырочками. В страхе Евгения быстро развернула младенца. На правой ручке нет пальчиков. Евгения вскрикнула. Быстро уложив ребенка на кровать, схватила подушку и с силой прижала к его лицу. В дверях мелькнула перепуганная медсестра.

— Кузнецова, — крикнула она, — не смейте!

Евгения, истерически рыдая, всем телом навалилась на подушку, ухватившись руками за боковины кровати, почувствовала, как ее пытаются оторвать от постели, выдернуть из-под нее младенца-урода. Она слышала возбужденные крики рожениц. Ее приподнимали, тогда она с силой лягнула кого-то ногой, недаром в школе ходила в секцию кунг-фу. Но ее снова стали отдирать от кровати, но снова последовал удар ногой. Ей надо продержаться не меньше двух минут, он жить не будет, как не будет жить и она.

Переполох в палате нарастал. Вбежал хирург, он с силой ударил по правой руке Евгению, но сразу оторвать от подушки не смог и стал заламывать руку. Борьба продолжалась, секунды шли. Наконец он перевернул женщину на спину, схватил младенца. По выражению лица хирурга Евгения поняла, что ее крошка-урод не дышит. Детоубийца больше не плакала.

— Что вы наделали?! — воскликнул мужчина.

Собрав все силы, Евгения стремительно вскочила, и не успел хирург что-либо сообразить, как она бросилась к окну. Ударом кулака она разнесла стекло, с силой чиркнула запястьем по хищно торчавшим острым осколкам, вспоров вены. Кровь ударила фонтаном.

Палата потонула в жутком женском визге.

Хирург, оставив труп младенца, бросился к Евгении, но она встретила его ударом ноги в живот.

— Не трогайте меня! Я не хочу жить!

Кровь окрасила пол и стала растекаться. Кто-то бежал к ней. Евгения здоровой рукой вырвала из окна острый длинный осколок, сжала его как смертоносный клинок гладиатора.

— Не подходите никто, дайте умереть! — выкрикнула она, и почувствовала, как у нее подкашиваются ноги. Она стала оседать на пол, упираясь спиной о стену, размахивая из стороны в сторону своим смертоносным лезвием. Последнее, что она запомнила: перекошенное от ужаса лицо отца.

Генерал Климов ехал в длительную командировку в Красноярск с удовольствием по двум причинам. Первая, у него там осела дочь, выйдя замуж за местного инженера. Дочь собиралась рожать, и он ей будет хорошей опорой. Во-вторых, почти родные места, где он начинал свою карьеру. Сегодня Алена родила. Он непременно поедет и поздравит ее с сыном, а себя с внуком. Лишь потом позвонит жене.

Алена вышла в вестибюль без сына, чем-то взбудораженная. С радостью приняла букет роз, поцеловала отца, обвив его шею руками, и они уселись на кушетку. Поговорили о младенце, о ее самочувствии.

— Все хорошо у меня, папа, все прекрасно. Я здорова, Петюньчик мой весит три семьсот, бутуз крепенький, слава Богу, — прижимаясь к отцу, говорила счастливая мать. — Отлежим положенное и — домой. Как жаль, что мама далеко.

— Она прилетит на твою выписку, хочешь?

— Ой, папа. Это же главный подарок.

— Устроим пир на весь мир! — сказал Сергей Петрович, — но, я смотрю, ты чем-то расстроена, я бы сказал, взбудоражена.

— Ой, папа, у нас в палате такое произошло — страшно рассказывать! — голос дочери дрогнул. Она снова прижалась к отцу. И ее волнение передалось ему.

— Если это так тебя беспокоит, не вспоминай, твои волнения плохо отразятся на Петеньке.

— Я стараюсь не думать, но не могу. Не дай Бог, такого никому. — Она помолчала, отец поглаживал ее по голове, как бывало в детстве, и она не отказалась от ласки.

— Папа, я постараюсь не волноваться, но я не могу тебе не рассказать. Ты узнаешь о происшествии по долгу службы, а может до генералов такие эпизоды не доходят, но ты послушай меня, я все видела, лежала рядом, — и она коротко рассказала о трагедии.

— Я потрясен не менее тебя. Несчастная женщина. Она погибла?

— Ее спасли. Беда случилась в больнице. Для меня несчастье женщины тяжелее вдвойне: я ее знала раньше. Она лежала со мной на сохранении. Ничто не предвещало несчастья, и вдруг, — Алена сделала паузу. — Горе Евгении безгранично, а толкнуло ее на этот шаг — рождение второго ребенка-урода. Понимаешь, в чем ее трагедия? Болезненное осознание своей неполноценности. Но я то знаю, она здоровая, без комплексов.

— Это еще надо проверить.

— Я тебе говорю, как медик.

— Верю-верю. Но изучить стоит всю ее жизнь тому, кто будет ею заниматься.

— Папа, я тебя очень прошу: возьми под свой контроль. Это же необычное и страшное дело. Тебя оно должно заинтересовать.

— Но у меня и моей бригады иные задачи.

— Папа, но я тебя очень прошу!

— Хорошо, только из любви к тебе.

— Почему? Разве нельзя, вот так, просто?

— Из любви за всякое дело берешься охотнее, и идет оно плодотворнее. Кстати, кто у нее муж, отец ребенка?

— С мужем она разошлась после рождения первого сына, который все же умер, а кто отец второго ребенка — она никому не говорила. Отец у Евгении бывший военный, кажется, подполковник, ракетчик. Мать-педагог. Пенсионеры.

— Вот тут может быть, и зарыта собака.

— Хочешь сказать, виноват отец-ракетчик? Но он крепок, как кедр, ему шестьдесят, а выглядит на полста. Я его видела дважды.

— Как знать, как знать? — рассеянно сказал Климов. — Причин множество. Ты знаешь, но я пришел к тебе. Твой инженер был?

— Папа, почему ты Алешу так называешь? — надула губы Алена.

— Для солидности. Не каждый инженер может считаться инженером, а твой Алешка, я слышал, имеет солидный вес в этой когорте. Давай будем прощаться, — он поцеловал дочь в губы.

— Папа, ты мне обещаешь?

— Обещаю, как только она встанет на ноги, — сказал он твердо и удалился.

Скандалы в высшем эшелоне власти Красноярска, связанные с действием климовской бригады, смелой публикацией выдержек из интернетовского сайта, собранные неким борцом за справедливость, разоблачителем мафии под псевдонимом «Коготь-2», последовавшей отставки главного милиционера региона отодвинули на некоторое время дело Савиновой. Только Петраков продолжал следствие и уже имел солидную информацию, из которой вырисовывались досье как погибшей, так и ее любовника.

Климов со своим многолетним опытом, еще до возвращения молодого детектива из Тоннельного, знал, в каком направлении вести поиск улик, против кого, и был уверен, что никому не уйти из его мертвой хватки. Но неожиданно для себя, он увидел новый поворот дела, связанный с несчастной детоубийцей. Взглянув на принесенное по его просьбе дело Кузнецовой, он, как всегда, пристально рассмотрел снимки молодой женщины и удивленно вскинул брови. На него смотрела с театральных афиш Лидия Савинова. Только в глазах вместо задора и манящих огоньков — печаль. Что это: простое портретное совпадение, двойники или наследственность? В памяти всплыл фотоальбом, что рассыпался на полу квартиры актрисы и приобщенный к делу убитой догадливым следователем. Альбомом преступники явно заинтересовались, но, судя по тому, что женщину пытали, прижигая обе пятки, искомое не нашли, а если актриса под пытками все же указала на кого-то, теперь не узнать. Генерала интересовали ранние снимки Савиновой. Он подобрал их по годам и приблизил к снимкам Евгении. Сходство разительное.

Климов посмотрел на часы. Обед. Сегодня день выписки из роддома дочери с внуком. По всему она уже дома, кормит малыша. Он — дед! Как-то еще не ощутил своего нового состояния. Может быть, никакого особого состояния нет, его придумал он и все другие деды до него?

Просто семья разрослась, увеличилась на одного человека, и ты ответствен теперь и за него. Но ответственность его косвенная, как косвенная улика, при помощи которой нельзя посадить лихого человека за решетку. Прямая ответственность лежит на других. И все же это состояние с дополнительными приятными заботами и хлопотами привносит в жизнь новые ощущения. Вот и жена сегодня прилетает по поводу рождения внука. Разве это не приятно?

Климов глянул на открытый ежедневник. Сегодня до трех часов у него нет никаких встреч. Надо воспользоваться паузой и выполнить просьбу дочери.

Через полчаса он вошел в квартиру Рябуши. Познакомились. Это был крепкий не изношенный жизнью человек. Выглядел он действительно на пятьдесят лет, как говорила Алена. И только волнения последних дней, бессонных ночей наложили печать: в глазах поселилась тревога, под глазами мешки, уголки губ безвольно опустились, создавая гримасу скорби.

— Ваша жена дома? — спросил Климов, осматривая квартиру, которая неплохо меблирована.

— Она решила прогуляться до магазина, за хлебом, — уточнил Рябуша, — скоро будет.

— Ее отсутствие кстати. Вы, конечно, догадываетесь, что я по поводу вашей дочери, — сказал Климов, внимательно глядя на собеседника, когда они уселись в хорошо освещенной мартовским солнцем гостиной.

— Разумеется, но ваш чин и должность меня смутили.

— Чем?

— Впрочем, дело это из ряда необычных, у меня язык не поворачивается сказать: детоубийцы.

Климов видел, как трудно далась Рябуше эта фраза, и он, сочувствуя, сказал:

— Именно поэтому я решил заняться делом лично, необычным и странным, — подчеркнул он. — И еще, своей дочери я обещал разобраться в причинах. Она рожала вместе с Евгенией, а познакомились они еще раньше, когда обе лежали на сохранении. Как видите, я откровенен, и прошу платить той же монетой, иначе мы не продвинемся в разгадке тайны.

— Какой? — глаза Рябуши выражали удивление, но Климов отметил, что оно фальшивое.

— Вот вы уже и удивлены, а искренне ли? Я просил, полковник, об ином. Вашу дочь к концу нашей беседы привезут сюда. Глупо держать социально неопасного человека под стражей. Она останется дома до окончания следствия, если вы дадите слово офицера, что она не скроется.

— Я даю вам слово офицера, генерал, и подпишусь, где угодно.

— Подписку о невыезде с нее возьмут. А теперь я хочу услышать ваше толкование феноменального случая.

Они сидели напротив друг друга. Яркое весеннее солнце полыхало на улице и в комнате, потому лица собеседников были хорошо освещены, и каждый мог наблюдать эмоции партнера.

— Отчаяние, только отчаяние, граничащее с безумием, толкнуло мою несчастную дочь на этот поступок.

— В чем отчаяние?

— Я думал, вы знаете: рождение второго ребенка, мне трудно произносить это слово.

— Неполноценного, скажем так, — мягко предложил Климов.

— Да.

— Но от кого второй ребенок? Насколько мне известно, Евгения вот уже год не живет с мужем.

— Да, это загадка. Она не говорит нам. Но мы поняли, что она решила доказать Анатолию, что она полноценная женщина.

— Он ее обвинял?

— Да. Но обвинение, к нашему горю, подтвердилось. Посмотрите, какая влюбленная симпатичная пара. На снимках это прекрасно видно. — Рябуша вынул из ящика стола альбом и раскрыл перед Климовым, где красовалось свадебное фото.

Молодые люди выглядели замечательно и на других снимках. Видно было — они счастливы, чувства и улыбки искренни. Климов вспомнил свою молодость, Катюшу. На снимках, что удавалось снимать друзьям, они действительно источали любовь друг к другу. Это же видел Сергей Петрович, глядя на снимки Евгении и Анатолия. Однако теперь они несчастны.

— Вы бывший ракетчик, нет ли влияния вашей профессии на потомство вашей дочери, — Климов внимательно следил за Рябушей и по его реакции убедился, что догадка его верна, и можно смело наводить мосты.

— Никоим образом! Я здоров и ничем не болею, — твердо без тени сомнения ответил Рябуша.

— В таком случае, возможно, ваша жена?

— Я не медик, — развел руками Рябуша, — но думаю, что нет. И жена, и Евгения под стать мне: отличаются крепким здоровьем, закаленные, практически, никогда не болели. Мы с Евгенией на махах Енисей много раз переплывали и здесь в Красноярске, и ниже у Балчуга, когда гостили у брата.

И снова Климов не уловил сомнения в голосе, отметил уверенность поведения.

— Тогда в чем причина рождения таких детей? — настойчиво повторил свой вопрос Климов.

— Вопрос не по адресу, — удрученно ответил Рябуша. — Надо обращаться к специалистам.

— Вопрос не простой, трудный и, все-таки, вы не откровенны. Вы, конечно, как и я, не знаете причины, но вы не находите в себе мужества признать. — Климов сделал паузу и заметил, как Рябуша напряженно сглотнул слюну, и это сказало о многом. — Взгляните на эти две фотографии. — Генерал вынул из папки снимки и протянул Рябуше.

Тот придвинул снимки к себе, взглянул, и смятение полыхнуло в его глазах.

— Где вы их взяли?

— Снимок Евгении сделан нашим экспертом, а второй — в альбоме убитой полгода назад актрисы Лидии Савиновой. Но вы не ответили, что же вас взволновало? Они похожи?

— Да.

— Вы знали Савинову?

— Да, я знаю ее историю.

— Я подумал, что Савинова — кровная мать Евгении, а вы ее отец. В чем я ошибся?

В коридоре задребезжал звонок. Рябуша, не успев ответить, вскочил.

— Жена вернулась. Без ее согласия я ничего не могу говорить о Евгении, о ее тайне.

IX

Радость, которая захлестнула Лиду, была чистой и полной: перед ней стоял ее Игорь с чемоданчиком, с какими «химики» уезжали из Тоннельного.

— Ну вот, Игорек, ты свободный человек! Ты не представляешь, как я рада, — щебетала Лида, прильнув к улыбающемуся Игорю, который только что вошел в квартиру. — Надо отпраздновать событие.

— Это от нас не уйдет, загудим сегодня вечером. Ты лучше скажи, когда тебе рожать? — он испытывающе смотрел на нее.

— На днях, Игорек. Уехать мы уже никуда не успеем. Может случиться в дороге.

— Что ты! — замахал руками Игорь, — это действо должно случиться здесь, а потом подумаем.

— Я тоже так считаю, — Лида поморщилась от боли в животе. — Давай сядем на диван, а то у меня что-то не все в порядке. Сбрасывай с себя телогрейку, валенки. У нас тепло, несмотря на мороз. Посидим минутку, и я тебя накормлю.

Они сели на диван. Лида взволнованно и преданно смотрела на Игоря, ища ответное чувство, но видела лишь спокойствие и собранность, каким она его помнила перед снарядом на школьных соревнованиях гимнастов, где не было ему равных, как и теперь — он для нее единственный.

— Ты пеленки-распашонки уже купила? — вдруг спросил он и улыбнулся.

— Нет еще.

— Вот и хорошо. Родится, и я куплю в качестве отцовского подарка. Годится?

— Конечно, — сияя, ответила Лида. — Только откуда у тебя деньги?

— Выдают освободившимся на месячное прожитье. Гроши, конечно, но мне так хочется сделать тебе приятное.

— Игорек, у меня же в подушке полторы тысячи. Я же копила на черный день, нет, на счастье копила, ты знаешь. Потом декретные получила в понедельник. Если не хватит, возьми. Проживем. Может, нам до весны здесь остаться? Мне увольняться сейчас не резон. Профсоюз — помощник. Да и ты бы мог подработать. Платят здесь вольным хорошо.

— Не годится, Лида, я смотреть не могу на эти невольнические места, на эти рожи! — озлился он.

— Да-да, милый. У тебя все это в печенках сидит. Ох, что-то тянет у меня книзу, неужто начинается на радостях? От счастья это!

— Тут есть, где рожать?

— Есть. Соседка наша — фельдшер-акушер хороший. Больничка на десять коек. Она там заведует. Все умеет делать, все лечит. Практика. Ох-ох, Игорек. Наверное, я тебя не смогу накормить. Ты сам, милый, возьми, поешь. Борщ на плите стоит горячий. Свеженький. Для тебя готовила. Гуляш там же. Водка в шкафу, выпей за освобождение, обедай, да как бы не пришлось отправлять меня в больницу.

— Не беспокойся, я пообедаю, — он встал с дивана, направился к шкафу. — Если у тебя началось, даже лучше. Быстрее все станет ясно.

— Что ясно, Игорек?

— Как что, кто родится, как нам дальше быть? — Он взял из посудного шкафа водку, тарелку и стал наливать борщ, неторопливо уселся за стол, налил из бутылки полный стакан водки, выпил залпом, заел горячим, и с настроением спросил: — Хозяйка на обед придет?

— Придет, она за меня беспокоится. Славная женщина. Сына на побывку ждет. Радуется. Моряк он у нее.

— Да я же знаю. Если бы он не служил, вряд ли бы она тебя пустила. Практичная.

— Она не практичная, она добрая.

— Знаю эту доброту, дерет с тебя за квартиру три шкуры.

— Не больше, чем другие. Нам здесь было не хуже, чем в кладовке на скрипучем топчане.

— Не спорю, — улыбаясь, ответил Игорь, поглощая наваристый на говядине борщ, — но там было как-то романтичнее.

— Ох, Игорек, угораздило же меня в день твоего освобождения… Ох-ох. Ты ешь, не торопись, это начнется не раньше вечера, а то и утра. Это только начало, ничего страшного, — говорила Лида, через силу улыбаясь, с любовью глядя на освободившегося, и, кажется, очень счастливого Игоря, одновременно радуясь за него. — Ты только помоги мне добраться до больницы. Сегодня, к счастью, Людмила Сергеевна дежурит. Она мне поможет. Вот и хорошо, покушал? Пей чай и будем собираться, лучше заранее уйти. Не забудь, Игорек, о деньгах. Они у меня в подушке, в тряпочном мешочке лежат. Я не от хозяйки их прячу, просто так, не лежать же им на виду. Ты знай, вдруг на что-то понадобятся.

— Хорошо-хорошо, — не глядя на Лиду, энергично отозвался Игорь. — Если ты решила ложиться в больницу, давай собираться.

— Брось мои тапочки в сумку, полотенце, мыло. Вон ту баночку меда. Я недавно купила. Он хорош после родов. Белье свое я сейчас возьму, оденусь потеплее, и — в путь.

— Может, машину поймать какую? — поусердствовал Игорь, показывая свое волнение и участие.

— Не стоит, здесь рядом, всего квартал, доведешь, а хозяйке расскажешь обо всем вечером. Дай-ка я ей черкну записку.

Лида располневшая, не утратившая привлекательности, поднялась. Прошла в свою комнату, черкнула короткую записку, взяла в охапку приготовленное белье и вернулась, стала одеваться.

Через десять минут молодая пара, не торопясь, распахнула двери небольшой участковой больницы, и Лида, счастливая, поддерживаемая за локоть своим любимым без робости и трепета перед родами и неизвестностью, как это было в первый раз, не в одиночестве, переступила порог. Благодарно поглядывая в глаза Игорю, уверенно прошла по коридору, в котором появилась Людмила Сергеевна. Она широко заулыбалась, проговорила:

— Никак приспичило, матушка!

— Кажется, Людмила Сергеевна, здравствуйте, и в такой день, когда мой Игорек освободился.

— К счастью это, матушка, к счастью. Тебе мужская рука кстати. Проходи, раздевайся. Мы теперь, молодой человек, сами управимся. Можешь быть свободным, все будет хорошо.

— Я счастлива, Людмила Сергеевна — сюда привел меня мой Игорек, скоро он станет папой дважды.

Людмила Сергеевна бросила испытывающий взгляд на отошедшего к двери Игоря, проявляющего нетерпение удалиться: она то знала, чем чаще всего кончалась связь освободившихся «химиков» с беременными женщинами.

Константин Рябуша майор-ракетчик взволнованно отворил дверь своей квартиры и сказал встречающей его жене:

— Наташенька, крепись.

— Что случилось? — схватилась она за полный живот.

— Ты же знаешь, что это должно было вот-вот случиться: твоя мама долго болела, сегодня утром она скончалась. Крепись, дорогая, и помни о нашем малыше, ты на седьмом месяце.

Наталия Михайловна бросилась мужу на грудь и безутешно зарыдала.

— Поплачь, милая, слезы скорби очищают душу. Тебе станет легче. Это должно было случиться. Мама сильно страдала, и, слава Богу, что он забрал ее.

— Да, это неизбежно. Но мне надо ехать на похороны с тобой.

— Помилуй, Наташенька, путь не близок, а ты такая тяжелая. Мы так долго ждем его в свою семью. Я один управлюсь.

— Ты думаешь, мне будет легко переживать горе одной без твоей поддержки? Я же не могу без тебя жить! Другое дело, если бы мы не успевали, да была сложная и дальняя дорога, связанная с автобусами, самолетами — да. А тут я просто не имею морального права и буду потом себя казнить всю жизнь, и еще не известно, как отразится мое душевное состояние на малыше.

— Ну, хорошо, доводы твои убедительные, но ты должна взять себя в руки, а я побегу к командиру с рапортом на отпуск.

Они устроились в купе, поезд благополучно привез их в поселок Тоннельный утром. Ночь супруги провели в полудреме, но усталости в этой экстремальной ситуации Наталия почти не чувствовала, как и всякий человек в подобном случае, не говоря уже о здоровяке Константине. Главное, они успели к похоронам, и этим все списывается.

Мать прожила долгую жизнь, можно сказать, умерла от старости, и сожалеть о безвременной кончине не приходилось, это облегчало. Ее просто жаль как мать, как патриарха семьи, и конечно, слезы и причитания дочерей и внучек являлись естественными, дополняя скорбную картину постигшего несчастья. Константин ни на шаг не отходил от жены, утешал, ласкал и неназойливо напоминал о малыше. Она благодарно смотрела на него, шептала:

— Я помню о нем, дорогой мой, помню каждую минуту и молю Бога, чтобы все обошлось хорошо.

Предав мать сырой земле, Рябуша решили остаться на девять дней, пообщаться с родными, что скажется во благо беременной, и тогда со спокойной душой ехать домой.

Вечером, когда поминальные столы были убраны, родные собрались в тесном кругу за чаем и разговорами, племянницы Наталии Михайловны забросали ее рассказами и показами: у одной в дневнике красовались пятерки, у второй — кипа акварельных рисунков. Тетя восхищалась способностями девочек, хвалила. Улыбка не сходила с ее губ. И вдруг она почувствовала толчки в животе, боль, невольно вскрикнула.

— Ах, что это со мной, Костя? — лицо ее побледнело, и она стала судорожно хватать ртом воздух. В комнате сделался переполох. Все вскочили со своих мест, умолк щебет девочек, в испуге заметалась по сторонам сестра. Рябуша был рядом.

— Я здесь дорогая, давай я отнесу тебя на кровать, ты просто переутомилась.

— Но мне так хорошо в кругу родных! — воскликнула Наталия, — но ты прав, мне лучше полежать, хотя все, кажется, прошло.

Рябуша подхватил на руки жену и понес в спальню. Там женщину уложили в постель, Константин спросил:

— Ну, как ты?

— Не знаю. Какое-то странное ощущение: меня словно распирает изнутри, неужели начнутся преждевременные роды?

— Но у тебя только семь месяцев! — в отчаянии воскликнул Рябуша.

— Успокойся, Костя, — сказала сестра Наташи. — У меня младшенькая тоже семимесячная. Нату лучше сейчас бы увезти в райцентр. Там приличный роддом, а младенца необходимо допаривать.

— Далеко?

— Далеко. Но главное — бездорожье, пурга. Можно не довезти, а это хуже.

— Что есть у вас?

— Участковая больница и прекрасный фельдшер-акушер. Она принимала и моих.

— Так что же ты стоишь! — умоляюще сказал Константин снохе.

— Бегу-бегу, — откликнулась та и, торопливо одевшись, выбежала из квартиры.

— Костя, милый, я скоро стану матерью, — счастливо улыбаясь, сказала Наталия. — Какое долгожданное счастье. Я вскормлю малыша своей грудью!

— Да, дорогая, для нас это великое счастье. Я очень хочу дочку, но пусть будет тот, кто есть! Лишь бы все окончилось благополучно.

Сноха вернулась быстро и с порога закричала:

— Костя, акушерка на дежурстве, она не может прийти, у нее в больнице роженица. Собираем Наташу и везем в больницу.

— Нам разрешат дежурить?

— Скорее всего. Больница полупустая.

Людмила Сергеевна уже в годах была по-настоящему мастером на все руки, удивительно талантлива и добра. Она внимательно осмотрела Лиду и удовлетворенно сказала:

— Ранним утром, матушка, будем принимать младенца. Все у тебя хорошо. Опыт у тебя, говоришь, есть. Кто первенец?

— Сын.

— Нынче, похоже, дочка стучится. Лежи спокойно, жди своего часа. А мне домой надо сбегать. Ночь сегодня моя. Да ты не волнуйся, я тебе даже час назову, около четырех утра родишь. Сестра здесь остается, если что — прибежит за мной.

— Я не за себя, я за Игоря. Оставила его в такой день. Моя хозяйка тетя Аня, я заметила, недолюбливает его. Как бы конфликт не вышел, дождался бы он меня.

— Анна все понимает, матушка, она твою просьбу выполнит, твоему Игорю слово поперек не скажет. Уж, я то знаю ее характер. Ты отдыхай, не волнуйся. Вечером, поди, твой Игорь наведается. А уж Анна-то, обязательно прибежит.

С этими словами Людмила Сергеевна удалилась, и Лида осталась одна в ожидании своего часа. В палате тепло, тихо. Минуты тянулись томительно. Дважды в палату заглядывала медсестра, спрашивала о самочувствии и уходила в другие палаты к больным проводить процедуры.

После шести пришла тетя Аня. Она осмотрела Лиду, как добрая внимательная мать.

— Где мой Игорек? — спросила Лида. — Вы его видели?

— Я с обеда торопилась, он в подъезде мне встретился. Рассказал о тебе, да уж знала, твою записку прочитала. Попросил, если я не возражаю, то он хотел бы дождаться тебя после родов в моей квартире. Я сказала, что мы с тобой на этот счет договорились, и впустила его. Пришла с работы — он дома. Поужинали. Я к тебе засобиралась. Он мне говорит: мол, сегодня он к тебе не пойдет, ему в Тынду надо, а как только вернется — навестит.

Лида слушала, широко раскрыв глаза, и какая-то смутная тревога подступила к ее сердцу.

— Отложил бы поездку, говорю. Лиде твоя поддержка нужна.

«Не могу, — отвечает, — решается вопрос нашего будущего. Я же не знал, что она сегодня рожать соберется».

— Дело твое, сказала я. — Поезд на Тынду, ты знаешь, в семь вечера. Вот мы вместе и вышли из квартиры. На улице он мне конверт подает.

«Это Лиде передайте. Я написал, зачем еду, она все поймет. Можете даже завтра отдать, после родов».

— Почему завтра, давайте сейчас, — нервничая, сказала Лида, а холодок тревоги все настойчивее схватывал ее сердце.

— Вдруг там что-то неприятное, а тебе расстраиваться сейчас нельзя, — с сомнением сказала тетя Аня.

— Ну что вы, он же объясняет свой отъезд. Возможно, собирался сказать об этом мне, но нам поговорить просто не хватило времени, сильно уж у меня началось, а сейчас, видите, отпустило. Зря торопилась, — сказала Лида, но тут же поморщилась от боли, застонала, стиснула зубы.

— Тебе плохо? — с тревогой спросила тетя Аня.

— Мне плохо от неизвестности, — с трудом проговорила Лида.

— Но разве у человека не может быть срочных дел? — решила прибегнуть к хитрости тетя Аня, видя свою оплошность с письмом, чтобы успокоить разволновавшуюся женщину. — Он так и сказал: решается вопрос о нашем будущем, возможно, речь идет о хорошей работе.

— Вот именно. Я должна знать, — борясь с болью, сказала Лида.

В палату вошла Людмила Сергеевна.

— О чем речь, девоньки? — спросила она.

— Тетя Аня не хочет отдавать мне письмо от Игоря, — сказала торопливо Лида.

— Никаких писем, родишь, тогда хоть зачитайся, — строго сказала фельдшер. — Пошли, матушка, отсюда. Пусть роженица успокоится. Никуда ее Игорь не денется.

Лида не могла больше ни о чем думать, как о письме. На задний план отошли страхи перед родами. Что в том письме? Что хотел сообщить ей Игорь, почему возникла тревога в груди, когда говорила тетя Аня. Она добудет письмо сегодня же, не станет же Людмила Сергеевна носить его в кармане. Наверняка положит его в стол, чтобы не обронить. Стоит проследить за Сергеевной, когда она пойдет в палату к больным, быстренько проскочить в ее кабинет и найти в столе письмо. А теперь — спокойствие. Пусть фельдшерица убедится, что я нисколько не волнуюсь из-за письма, иначе бдительность Людмилы Сергеевны не усыпить. Лида не сомневалась: в письме судьбоносное сообщение, она чувствовала сердцем.

Лида, как разведчик в секрете, прислушивалась к звукам в коридоре. Они почти не доносились до ее слуха. Тогда она встала и приоткрыла дверь и стала наблюдать в щель за фельдшерским кабинетом. Она подолгу стояла в надежде на удачу. Но больница, казалось, вымерла и находилась в инопланетном мире. Лида уставала стоять, словно несла в охапке тяжелую вязанку дров, а бросить ее нельзя: дрова загремят. Она на минуту отходила от двери, садилась на кровать, затем снова шла на свою позицию. В крайней палате появился шум, двое мужиков прошли к входной двери, присели на корточки и закурили. Лида слышала их невнятный разговор и поняла, что скоро отбой, обход. Лида насторожилась. Мужики ушли, а вскоре из кабинета вышла фельдшер, в руках у нее была капельница, из кармана торчал флакон с лекарством, значит, письмо наверняка в столе. Сергеевна направлялась в палату к женщинам, которая располагалась следующей по коридору. Лида тяжело опустилась на кровать, прикрыла глаза и вовремя: Людмила Сергеевна зашла к ней, спросила о самочувствии.

— Вы мне несете капельницу? — спросила удивленно Лида?

— Нет, матушка, старушка у нас занемогла, не ест ничего, не спит. Ей поддержка. Ну а ты, я смотрю, молодцом, дремлешь. Утра, матушка, жди легкого, когда вокруг Святой Дух витает.

Лида в ответ сдержанно улыбнулась. Как только фельдшер вошла в соседнюю комнату, Лида, собрав силы, решительно прошла в кабинет. И о, удача! Письмо действительно лежало в столе. Быстро схватив его и сунув за пазуху, Лида бесшумно вернулась к себе. Сердце ее бешено колотилось, она прилегла отдышаться, собраться с силами перед неизвестностью. Но прочитать письмо она не успела. В больницу вошли какие-то люди, сделалось шумно, и через минуту в палате появилась Людмила Сергеевна и вторая роженица. Это была Наталия Рябуша.

— Ложись сюда, матушка, рядом с Лидой, — Людмила Сергеевна показала на койку напротив Лидиной, и когда пациентка улеглась с помощью своей сестры Валентины, Лида обратила внимание, что обе женщины были очень красивы и так похожи, что ошибиться в предположении нельзя.

Людмила Сергеевна приступила к осмотру новенькой. Она коротко расспрашивала. Из ответов Лида поняла, что у новенькой всего лишь семь месяцев беременности. И только однажды, Лида заметила, как Сергеевна нахмурилась. Но это было столь мимолетно, что она тут же забыла об эпизоде.

— Я думаю, у вас девочка, — на что роженица обрадовано улыбнулась и сказала:

— Спасибо, доктор, это такое счастье! Скажите об этом моему мужу.

— Непременно, матушка. Пусть готовит шампанское к рассвету. Мы свое дело выполним. Людмила Сергеевна повернулась к Валентине — сестре новенькой и сказала:

— Шла бы ты, матушка, отдыхать. На тебе лица нет, такую тяжесть несешь. Помочь ты ничем своей сестрице не поможешь, а только переутомишься. Побереги свое сердечко. Оно тебе еще пригодится.

— Будь по-вашему, Людмила Сергеевна. Только просьба одна, Костя, муж Наташи, хочет подежурить.

— Коль мужику не спится, воля ваша. Кушетка в коридоре, пусть на ней располагается, — сказала Людмила Сергеевна.

— Душа разрывается у него и дрожит, как осиновый лист на ветру, — как бы оправдываясь, сказала Валентина. — Он в Наташе души не чает, волнуется, дочку ждет, не дождется. Первенца.

Лида с трудом дождалась, когда фельдшер уйдет из палаты. Письмо жгло грудь: вдруг его хватится Сергеевна. Она вытащила его, намереваясь прочесть, но соседка сказала:

— Нам предстоит вместе провести несколько дней, как вас зовут? Меня, вы, наверное, слышали, Наташа.

— Я — Лида, но извините, мне надо срочно прочесть одно письмо, и тогда мы поговорим, — с этими словами Лида надорвала край конверта, извлекла заветное послание. Оно оказалось коротким. Сердце ее билось учащенно.

«Лида, я хочу объясниться. Мне с тобой было очень хорошо. Но я понял, что на воле с тобой жить не смогу. Я тебя не люблю…

Черные круги пошли перед глазами, Лида вскрикнула, и тот час же она услышала топот ног в коридоре. Надо успеть дочитать до конца.

Ты меня не жди, бесполезно. Я исчез навсегда, прощай. Игорь».

Безумный вопль разорвал тишину палаты:

— Не хочу! Не хочу жить! Не хочу рожать! Зачем мне одной ребенок! — забилась в истерике Лида, пугая Наталию Михайловну.

— Ах, ты Господи, письмо! Как же я проворонила! — ругая себя, вбежала в палату бледная Людмила Сергеевна. — Что же там такое страшное? — она вырвала письмо из судорожно сжимающей его руки Лиды, скомкав, сунула в карман халата.

Увидев фельдшера, Лида попыталась подняться, но Людмила Сергеевна прижала ее за плечи к постели.

— Успокойся, матушка.

— Пустите меня, я не хочу рожать, я не хочу жить! Лучше мне замерзнуть в сугробе, чем жить в позоре. Он меня бросил! Он — законченный негодяй, а я его любила!

Лида враз поняла подлую природу покладистости Игоря, его коварство. Как ловко он использовал ее! Она завыла голодной волчицей так, что мороз пробежал по коже у присутствующих. На крик прибежали ходячие больные и столпились в дверях. Людмила Сергеевна увидела, как сжалась в испуге Рябуша, и тут же приняла решение.

— Шура, — обратилась она к стоящему в дверях парню, — пройди-ка сюда, подержи Лиду, что б она не вскочила, я за лекарством схожу.

Шура, что ходил курить, бросился на помощь.

— Ты только не давай ей вставать, я быстренько.

Истерика Лиды продолжалась, слезы ручьями струились из ее красивых глаз, и Шура подумал: «Что за гад тот человек, который бросил такую славную девчонку. Досталась бы мне такая».

Шура не успел домыслить, вернулась Людмила Сергеевна со шприцем в руках и с молниеносной быстротой поставила укол в руку Лиде, сказала:

— Ну, будет, матушка, будет. Сейчас ты уснешь, а утро вечера мудренее. Спасибо тебе, Шура, идите все в палату. Спать.

Вскоре истерика роженицы стала стихать, она умолкла, погрузилась в глубокий сон.

— Перепугала вас соседка, — обратилась фельдшер к Наталии, — успокойтесь, дайте-ка ваш пульс. Сердечко ваше готово выпрыгнуть. Не надо так волноваться, не с вами это несчастье, давайте пригласим сюда вашего мужа. Посидим тут вместе. Да я больных обойду.

Рябуша в накинутом на плечи халате появился в ту же секунду, как только услышал предложение. Он был не менее взволнован, но не показывал свои чувства.

— Я к вашим услугам, доктор.

— Проходите, берите стул, посидите с женой, успокойте ее. Я обойду больных и вернусь.

Рябуша с готовностью выполнил предложение и склонился над побледневшей женой. Когда Людмила Сергеевна ушла, она зашептала:

— Костя, ты понял, в чем трагедия? Эту молодую женщину, можно сказать девочку, обманул ее любимый человек. Он ее бросил. Она при мне читала его письмо. Она сказала, что это очень срочно, хотя я хотела с ней познакомиться.

— Наташенька, милая, успокойся. Это происходит не с тобой, думай о нашей малышке.

— Но это ужасно!

— Не спорю. Ее жаль, но что поделаешь.

— Мы можем взять ее ребенка и воспитаем как сестер-двойняшек.

— Прекрасная мысль! Мы ею воспользуемся, если эта женщина будет отказываться от младенца. Но кто она?

— Я знаю, что ее зовут Лида.

— Кажется, у моей пациентки настроение улучшилось? — войдя в палату, сказала Людмила Сергеевна. — Вот что значит иметь рядом родного и преданного человека.

— Любимого человека, — мягко добавила Наталия Михайловна.

Лида проснулась от начавшихся родовых схваток. Она глухо застонала и вскрикнула. Шел четвертый час утра. Людмила Сергеевна, готовая ко всему, тут же явилась и увела Лиду к себе в кабинет, где принимала роды.

— Ну вот, матушка, у тебя началось. Давай помогай, помогай себе. Дуйся и не стесняйся кричать. Все будет хорошо.

— Я не хочу рожать! Я не хочу жить! Я не стану ее кормить, не стану есть сама, и мы умрем вместе голодной смертью, — со стонами говорила Лида.

— Тебя уже никто не спросит. Ты уже рожаешь. Я же говорила, у тебя девочка.

Лида закрыла глаза, чтобы ничего не видеть, голова у нее кружилась, она куда-то летела в черноту, где высвечивалось хохочущее лицо Игоря с пламенеющими глазами, его безжалостные руки сжимали до жуткой боли грудь, что-то скрипело и скрипело, тупыми иглами впиваясь в сердце, а оркестр играл «Реквием» Моцарта, плакала великая Жанна Д'Арк, сбрасывая с себя доспехи. «Заступитесь! Заступитесь!» — кричали из толпы. Но было поздно: Иуда уже поцеловал.

— Вот мы какая красавица, — говорила Людмила Сергеевна. Послышался шлепок и слабый голосок, но Лида ничего не хотела слышать, оглохшая от обиды и горя.

— Ну, матушка, дела твои и в самом деле плохи, — сказала акушерка, устраивая младенца на кушетку, — приведем тебя в чувство, а потом уж, заставим спать. — Она принялась шлепать женщину по щекам, но та не реагировала. Тогда к носу была поднесена ватка с нашатырным спиртом, и женщина очнулась. Она дико заозиралась по сторонам, вспомнив, где она и что с ней, простонала.

— Господи, за что же ты меня так наказываешь? Лиши меня жизни!

Людмила Сергеевна молча сделала ей снотворный укол в руку, и, ласково поглаживая по голове, приговаривала:

— Успокойся, матушка, успокойся, ничего теперь не изменишь. А жить все равно надо. Бог даст, все образуется. Давай на каталку переберемся, да я отвезу тебя в постель, неровен час, вторая подоспеет. Выдалась сегодня ноченька.

Людмиле Сергеевне помог перенести Лиду на кровать Рябуша, неотлучно находившийся в больнице. Когда акушерка убедилась, что Савинова спит, пригласила в кабинет майора и сказала:

— Ваша жена с минуты на минуту будет рожать. Но дело плохо, я не хотела вас беспокоить заранее, плод идет ножками вперед, и исход родов никто предсказать не может. Выполнить Кесарево сечение я не в состоянии. Готовьтесь к худшему.

— Может погибнуть жена? — бледнея, спросил майор, чувствуя, как у него пересыхает в горле.

— Нет-нет, за жизнь матери я ручаюсь, ребенок может погибнуть.

Рябуша схватился обеими руками за голову и только глухо застонал.

— Но эта женщина, ей не нужен ребенок! — наконец воскликнул Рябуша.

Из палаты раздался крик боли, и акушерка, подхватившись, пошла на зов. Рябуша замешкался, он быстро подошел к лежащему на кушетке младенцу и произвел какую-то манипуляцию с безмолвным свертком, затем быстро вышел из кабинета на помощь акушерки. Он подоспел вовремя. Людмила Сергеевна подкатила каталку вплотную к кровати роженицы, собиралась переложить ее, но Рябуша сказал:

— Позвольте мне, — он бережно перенес жену с кровати на каталку и покатил в кабинет.

Наташа рожала болезненно, около часа и исход оказался плачевным: девочку спасти не удалось. Наталия Михайловна потеряла много крови и была очень слаба. Как в тумане, она видела своего ребенка, которого Людмила Сергеевна обработала, как полагается, быстро поместив на ножку бездыханного младенца лежащую на кушетке бирочку, прикрыла его, вернулась к Наталии. Сделав все необходимое, увезла женщину в палату, где приотставший муж перенес ее на кровать. Наталия Михайловна от слабости закрыла полные слез глаза: она все знала.

— Людмила Сергеевна, — говорил умоляюще Рябуша, когда акушерка вернулась в свой кабинет, — посмотрите на младенцев. Их сейчас не отличишь. Посмотрите на бирочки, они там, где им положено быть. Я вас умоляю, не меняйте их местами.

— Что вы хотите этим сказать? — настороженно встала из-за стола акушерка и направилась к спеленатым младенцам. Она осторожно развернула одного и увидела на груди бирочку Рябуша. — Как это я ошиблась?

— Умоляю вас, все правильно! — воскликнул Рябуша.

— Вы толкаете меня на преступление, — устало сказала акушерка, садясь на кушетку.

— Подумайте, что ждет девочку, если мать откажется от нее. Смерть нашей девочки для нас — горе, смерть младенца для несчастной женщины — благо. Она будет рада тому.

— Я с вами согласна, что все так и есть. Но это же преступление!

— Не говорите это ужасное слово, но оно всем во благо. Завтра же, как только окрепнет жена, мы покинем поселок с вашей справкой о рождении дочери. Я отдам вам все, что у меня есть.

— Об этом не смейте заикаться, — искренне возмутилась акушерка. — У меня седые волосы, постыдитесь!

— Прошу прощения, но я вас умоляю. Сейчас вы спасли мою жену от верной смерти, но завтра она может умереть от горя. Видно, ей никогда не родить. Третья попытка может стать смертельной для нее. Главное, бирочки там, где они должны быть, никто не узнает.

Людмила Сергеевна долго молчала, видно было, что она согласна с майором. Наконец, она сказала:

— Вы можете безо всякого риска удочерить девочку, если Савинова напишет отказ от ребенка.

— Но решится ли она это сделать публично, она мне кажется порядочным человеком, не из потаскух, тогда все пропало.

— Я тоже допускаю такой вариант. Вдруг она одумается и не станет вообще отказываться от ребенка, она потеряла сознание, но возможно, видела, что девочка была живая.

— Надо ей осторожно сообщить о несчастье и посмотреть, как она отреагирует. Думаю, ей достаточно того мытарства, какое она приняла с первым.

— Хорошо, Бог нам судья. Попробуем. Я иду на это только ради младенца. Но я первой не стану сообщать ей о смерти. Не смогу.

Лида проснулась поздним утром. Через замерзшие окна в палату слабо пробивался свет февральского солнца. Но полумрак не помешал Наталии заметить слабое движение на соседней кровати.

— Лида, вы проснулись? — тихо, на сколько хватало сил у несчастной женщины, спросила Рябуша. — Вы помните, кто у вас родился?

— Все было как в тумане, а потом в черной мгле, где кружили черти и жгли на костре Жанну Д'Арк. Я не хотела рожать, а хотела оказаться рядом с Жанной. Но меня туда не пускали: я рожала. И как только я увидела в руках младенца, лишилась сознания. Но я запомнила слова акушерки: у меня девочка.

— Вы что-нибудь еще слышали?

— Нет, я провалилась в пропасть. Зачем вы меня терзаете, я не хочу жить, мне никто не нужен, я лучше сбегу отсюда и замерзну.

— Вам было бы легче, если бы у вас случился выкидыш?

— Что вы хотите сказать? — Лида резко села в постели.

— У вас родился мертвый ребенок, — едва слышно прошептала Рябуша.

Лида так же резко упала на спину, и неудержимые слезы хлынули из ее глаз. Это были слезы облегчения.

«Негодяй, это он убил мою девочку!» — беззвучно шептали ее губы, а слезы заливали лицо.

Рябуша всматривалась в соседку, пытаясь понять, что происходит в душе у человека. Но видела только беззвучные, обильные слезы, льющиеся из больших открытых глаз.

«Происходит осмысление события, — думала Наталия Михайловна. Такой ход мыслей ей подсказывала педагогическая практика, и он был верен. — Как необходимо сейчас подтвердить мое сообщение. Ах, если бы я могла подняться».

Неожиданно дверь палаты открылась, и Наталия увидела, как молодой человек, очевидно Шура, смотрит на плачущую Лиду. Насколько позволяло утро рассмотреть лицо парня, оно показалось взволнованным, но волнение не простое: так смотрят на страдающего влюбленные.

«Что он знает о младенце?» — со страхом подумала Рябуша, продолжая неотрывно наблюдать за молодым человеком.

Наконец он не выдержал, распахнул дверь и на цыпочках прошел к кровати Лиды, опустился перед ней на корточки, страстно зашептал:

— Лида, кто у тебя родился? Ты не убивайся, хочешь, я возьму вас к себе домой?

— Ты кто?

— Я Шура, я здесь живу, приболел. Я недавно пришел из армии.

— У меня никого нет, я одна, — сказала отчужденно Лида. — Позвал бы ты лучше акушерку. Я хочу знать, правду ли мне сказала соседка.

— Я сейчас, — вскочил Шура, — но какую правду?

— У нее родился мертвый ребенок, — сдавленно сказала Наталия.

Шура замер.

— Ну что же ты стоишь? — рассердилась Лида.

Шура, не зная радоваться или огорчаться, вышел из палаты. В коридоре раздался его голос:

— Людмила Сергеевна, Лида зовет вас, ей сказали, что у нее родился мертвый ребенок.

Сидящий в кабинете Рябуша, встал. Людмила Сергеевна перебирала флаконы с лекарством, остановилась.

— Кто тебе сказал?

— Лидина соседка.

— А Лида?

— Она не знает, и зовет вас, хочет выяснить.

Людмила Сергеевна многозначительно переглянулась с Рябушей и прошла в палату.

— Лида, матушка, скажи мне, разве ты не помнишь исход родов? Ты же кричала не хочу рожать, ты находилась в сознании и должна помнить.

— Да я кричала, но не понимала, что со мной происходит. Он меня предал, мне было больно. Меня вместе с Жанной Д'Арк он жег на костре. Потом я слышала ваш голос о девочке и снова улетела в черноту. Но зачем вам это надо, вы же принимали роды и все знаете.

— Ты дважды лишалась чувств, но какова причина, что тебя потрясло?

— Я не хочу жить в позоре, он дважды предал меня, мне теперь никто не нужен, отстаньте от меня и скажите, что с моей дочерью: она мертва?

— Да, она шла ножками вперед, — подтвердила Людмила Сергеевна, — пристально глядя на Лиду, — скажи откровенно, ты очень переживаешь утрату?

Лида сначала замерла в изумлении от такого ответа: она все же слышала слова акушерки и плач младенца. Зачем они врут? Несчастная закрыла лицо руками, и из-под ладоней хлынули слезы. Она плакала беззвучно, недолго, облегченно.

— Выпишите меня сегодня же, — через минуту, отбросив руки с лица, твердо, но холодно сказала Лида. — Я хочу разыскать этого подонка, думаю, он украл все мои деньги. Я, дура, сказала ему, где они лежат.

— Если ты будешь чувствовать себя хорошо и успокоишься, к вечеру посмотрим, — пообещала фельдшер.

— Лида, меня тоже выписывают сегодня, — раздался из-за спины фельдшера взволнованный голос Шуры. — Хочешь, я тебе помогу.

— Мне никто не нужен, — с холодной злостью ответила Лида, — можешь проваливать, я одна с ним посчитаюсь.

— Давай-ка, матушка, я тебе еще успокоительного введу, не нравится мне твое настроение, — сказала Людмила Сергеевна. — Не то сгоряча наделаешь глупостей. — Откровенно говоря, она боялась за последствия подлога, вдруг Лида вспомнит подробности родов, тот момент, когда она показывала ей кричащую девочку, хотя акушерка видела, как женщина лишилась сознания и ее пришлось приводить в чувство нашатырным спиртом. Потом ей было неприятно осознавать, что настоящая мать вынуждена смотреть, как ее дочь кормит грудью чужой человек. И понимала, коль решилась на такое, кого-то срочно надо убирать из палаты. Рябуша очень слаба и нуждается в медицинской помощи, ее трогать нельзя. Придется Лиду перевести в другую палату, но как только она придет в нормальное состояние, выписать из больницы.

Людмила Сергеевна уже упрекала себя за согласие с Рябушей, она видела, что Савинова согласилась бы написать отказ от ребенка, стоило лишь ей предложить, тем более после того, как пропажа денег подтвердится. Если это так, негодяй оставил несчастную практически без куска хлеба. С голоду умереть не дадут, но это новый удар для человека.

Людмила Сергеевна мало знала Лиду, только со слов своей соседки Анны.

— Несчастная Лида, не удалась судьба у девушки. После школы сразу же сына родила, якобы от Игоря, в котором Лида души не чаяла. — душевно рассказывала Анна, — и как! — Оставила ребенка на попечение родителей, а сама, сломя голову, бросилась сюда за Костячным. Но странно то, что у женщины нет ни одной фотографии сына, хотя тому уже второй годик. Любовь к мужчине, да такому видному, как Костячный, понять можно, но вот не укладывается в голове отношение матери к сыну.

— Может быть, и нет никакого сына, — высказала предположение Людмила Сергеевна. — Правда, в том, что она рожала, сомнений нет: следы родов видны невооруженным глазом.

— В паспорте запись о сыне есть.

— Птичка добрая, эта Лида, — пришла к выводу Людмила Сергеевна, — надо побыстрей ее выписывать, как бы не нажить неприятностей.

Лида за больницу не держалась. Придя на работу на следующее утро, Людмила Сергеевна осмотрела пациентку, нашла, что та уже справилась с кризисом, успокоилась с потерей дочери, и даже довольна, что связь с ненавистным теперь человеком так трагически окончилась.

— Ну что, матушка, домой пойдешь? — ласково спросила фельдшер.

— Где он, мой дом-то, Сергеевна, куда мне идти?

— К Анне иди, она от тебя не отказывается.

— Не смогу я у нее жить, как вспомню, что там он со мной проводил сладкие вечера и ночи, сердце кровью обливается.

— В таком случае подыскивай новую квартиру, девка ты спокойная, покладистая, найдутся добрые люди. До весны тебе так и так надо здесь жить. Костячного ты сама не найдешь, напрасные хлопоты. А вот документы на него, если что, собери и в милицию подай.

Лида покинула больницу в сумрачном настроении. Она была раздавлена не потерей ребенка, во что ее заставили поверить, а предательством человека, которому безгранично верила. Он же надругался над ее доверием, любовью, изощренной хитростью и жестокостью оставил глубочайшую кровавую борозду в ее душе и в сердце, эта борозда не зарубцуется теперь до конца жизни.

Борозда еще углубилась, когда она пришла домой и, сунув руку в заветное место под наволочку подушки, не обнаружила там драгоценного свертка с деньгами.

— Обобрал, негодяй, — вскрикнула Лида. — Какими мозолями добывала рубли и, можно сказать, кровью, собирала по крохам, отказывая себе во всем. Старалась для жизни на первое время, а он! — Лида залилась в который раз горючими слезами. — Ничего у меня не получилось! Ни мужа, ни дочери, ни денег!

В комнату несмело вошел Шура. Он, переминаясь с ноги на ногу, мягко, но довольно решительно сказал:

— Лида, пойдем ко мне, я же дембель. На стройке зашибаю прилично. Если согласна, я женюсь на тебе.

— Шура, катись ты от меня со своей добротой и женитьбой. Никто мне не нужен.

— Ладно, я уйду, но если нужда припрет к косяку, обращайся, помогу.

— Шура, иди, иди! Не рви мне душу! Мужики для меня теперь не существуют.

Слезы помимо ее воли текли и текли из ее глаз. Она не знала было бы ей лучше с дочкой, живым существом на руках, или вот так одной, брошенной, обманутой, но свободной? Горе и отчаяние, как глухая тайга поглотили ее, и не было видно просвета в этой дремучей неблагодарности совсем недавно любимого, а теперь ненавистного человека. Она пластом лежала на кровати и не откликнулась на приход с работы тети Ани. Но та вошла в комнату и растолкала плачущую девушку.

— Слышала, ты грешишь на Игоря, что он твои деньги спер, правда ли? — тетя Аня стояла рассерженная, куда девалась ее прежняя доброта, и Лида, несмотря на свое состояние, поняла причину такой перемены добрейшего человека.

— Тетя Аня, миленькая, этот негодяй обобрал меня до нитки, я ему говорила, где лежат мои, с таким трудом, накопленные деньги. Он, только он мог сделать такую подлость. Я теперь понимаю, почему он спрашивал меня, придете ли вы на обед, чтобы вместе с вами попасть в квартиру, остаться там и все обшарить. Разве я могла догадаться о его коварстве, когда он мне сулил заботу обо мне и о будущем ребенке, собирался купить отцовский подарок — набор детского белья. Я, дура, сказала ему, если у тебя денег не хватит, возьми из тех, что спрятаны в подушке. Я так ему верила, а теперь заявлю на него в милицию, пусть его снова посадят, больше такого негодяя не люблю. И, слава Богу, что от него у меня нет больше ребенка.

— Да ведь и я на него подаю, он и меня обчистил, — гневно сказала тетя Аня, — мои деньжата тоже прикарманил. Пригрела гадюку на груди.

— Сколько у вас было?

— Полтысячи!

В дверь постучали, и тетя Аня впустила гостя. Им оказался Рябуша. Увидев расстроенных женщин, он спросил:

— Обокрал?

— Да, — ответила тетя Аня.

— У меня к Лидии просьба. Мы с женой понимаем, в какое трудное положение попала Лида, поэтому просим принять от нас в качестве помощи небольшую сумму — четыреста рублей. Все что мы можем. Отказ я не принимаю. — Он положил на стол конверт с деньгами, попрощался и ушел.

— Тетя Аня, — сказала Лида, — деньги делим пополам, согласны?

— Нет, милая, мне не надо.

— Тогда я тоже не возьму.

— Ну, хорошо, согласна. Только давай, не мешкая, напишем на этого паразита заявление в милицию.

Женщины заявления написали. Их приняли и зарегистрировали, но о том, будет ли преступник пойман, а деньги им возвращены, отмолчались. Умные люди подсказали Лиде, чтобы она взяла справки о своих заработках, составила опись имущества, чтобы можно было доказать, если Костячного поймают, что такие деньги у нее могли быть собраны: ведь никто не видел, что именно он взял деньги. А он будет, разумеется, все отрицать.

Лида все сделала, как ей подсказывали. Но проходили недели, месяцы, а о Костячном ни слуху, ни духу.

Через несколько дней после больницы, Лида вышла на работу, решив остаться в поселке, наконец, сдать экзамен за десятилетку и рвануть в Москву, попытать счастья на актерском поприще. Во всех делах ей пытался помочь Шура, но она не могла принять его услуги, тем более ухаживание.

Х

— Костячный, я тебя нашла. Ты подлец и негодяй! — выпалила актриса Савинова, буквально ворвавшись в кабинет шефа «Агюст-фирмы».

Из боковой комнаты, дверь которой под стеклом, выскочил рослый, слегка прихрамывающий на левую ногу человек и преградил путь к столу шефа.

У Костячного еще не прошло замешательство, как от вспышки короткого замыкания. Но едва погасли в глазах зайчики неожиданности, шеф, узнав нахалку, дал знак удалиться телохранителю.

— Лида! Откуда ты взялась и в таком разухабистом виде? — с некоторым пафосом и деланным спокойствием воскликнул Игорь Владимирович. Но какая-то безотчетная тревога подступила к его сердцу. Он непроизвольно глянул на стол, где всего несколько минут назад опускал в графины букеты роз, предвкушая удовольствие. И ему показалось, что эта тревога горячими толчками исходит оттуда.

Савинова, в самом деле, выглядела не лучшим образом. На ней одет, точнее висел, явно с чужого плеча, светлый, не первой свежести, плащ. Высокие стройные ноги, которые он хорошо знал, в черных колготках и стоптанных, забрызганных грязью туфлях. На голове невообразимая, обкусанная прическа огненных, явно перекрашенных волос. Пожалуй, единственным достоинством и вестью из прошлого ворвавшейся в кабинет женщины, оставались ее бездонные, синие глаза, переполненные гневом. Костячный похолодел: такие же глаза смотрели на него каждый раз, когда он опрокидывал Евгению на стол. Наваждение. Он тряхнул головой. Но взгляд выразительных синих глаз сверлил его. Смятение охватило душу Костячного.

— Я повторяю, Костячный, ты сломал мне жизнь. Ты думал, исчез навсегда, но я тебя нашла, и настала пора платить по счетам.

— Что ты хочешь? — сухо спросил Костячный, намереваясь перевести разговор в мирное русло, понимая, что скандал с этой дамой ему совершенно ни к чему, особенно тогда, когда он принял решение выдвинуть свою кандидатуру в депутаты Законодательного собрания региона. — Проходи, садись. У меня большие возможности.

— Прежде всего, верни мне деньги, которые ты украл двадцать лет назад. Причем с процентами и учетом инфляции. Второе, купи мне приличную квартиру.

— Не много ли ты хочешь? — саркастически усмехнулся Костячный.

— Не много. Это в качестве платы за любовь. Об алиментах на двоих детей за все эти годы, мы еще поговорим. Я не знаю твоего заработка. Так что все законно, и я не перегибаю палку.

Костячный нетерпеливо дернулся в кресле.

— Что жжет? — уничтожающе улыбаясь, сказала Савинова, пристально наблюдая его реакцию особенно относительно детей: он же не знает никаких подробностей, как и она. — Возвращение долга — немедленно.

— И какой у тебя аппетит, позволь узнать? — зло спросил Костячный.

— На те деньги я могла бы тогда слетать в Москву туда и обратно десять раз. Выходит, двадцать тысяч рублей, плюс проценты за двадцать лет, скажем, половину суммы. Всего, мой бывший любовник, тридцать штук. Это немного. Надеюсь, ты в состоянии выплатить их сегодня же, — спокойно играла роль делового человека Савинова, не обращая внимания на побагровевшего от ярости Костячного. — Кое-какие документы, подтверждающие кражу, у меня есть. Не надейся выкрутиться. Я уж не та влюбленная в тебя по уши девочка, покорная, как рабыня, а нуждающаяся в деньгах мать.

— Хорошо, но сначала предъяви документы.

— Пожалуйста, копии, — Савинова вытащила из сумочки несколько листов, исписанных под копирку разборчивым почерком, подала Костячному. — Это свидетельские показания тети Груши, тети Ани в том, что у меня была названная сумма денег. Это бухгалтерская справка о моем заработке, что убеждает в возможности накопить такую сумму. Это опись моего нищенского имущества, что также убеждает в скромности моих запросов. Это характеристика с работы. Словом, знакомься сам и делай правильные выводы.

— Ха-ха-ха, — вдруг весело расхохотался Костячный. — Молодец Лидка, подготовилась прекрасно. Деньги получишь, только не сегодня.

— Сию минуту, иначе все это в подлиннике ляжет на стол следователя в этот же час, не дожидаясь того, как ты прихлопнешь меня. Я уж более не наивна.

Костячный потянулся за сигаретами. Небрежно предложил Лиде, встряхнув пачку и выкидывая несколько штук, фильтрами вперед.

— Кури, — сказал он, как бы беря тайм-аут, напряженно вглядываясь в непроницаемое лицо женщины, соображая, как бы выкрутиться из щекотливого положения.

— Спасибо, — отвергла Савинова предложение бывшего любовника, достала свои. Закурила. Костячный тоже.

— Учти, я не на дипломатических переговорах, и ты не надейся, получить ход конем. Потому безо всяких пауз, выкладывай деньги или вляпаешься в неприятности по самые уши.

— Я с женщинами не воюю, — едва сдерживая гнев, холодно ответил Костячный. — Если вдуматься, требования твои насчет долга справедливые. Но в кармане у меня нет такой налички.

— Возьми в кассе.

— Не учи меня жить, милка, — криво усмехнулся Костячный, играя широкими черными усами, которые Савинова ненавидела. Он пригласил к себе администратора, сказал: — Сейчас получишь и распишешься за двадцать штук.

— Тридцать тысяч, — жестко сказала Савинова, — не торгуйся.

— Хорошо, тридцать, при условии: ты отдаешь всю компру в подлиннике сегодня же.

— Ты ее получишь, как только я сяду с деньгами в машину.

В кабинет вошла высокая, симпатичная блондинка с блокнотом и ручкой в руках, молча остановилась, кинув враждебный взгляд на розы в графинах.

— Оформите и выдайте этой даме тридцать тысяч рублей. Все.

Блондинка, не задавая вопросов, бросила Савиновой:

— Идемте со мной, — повернулась, грациозно вышла из кабинета. Савинова, не прощаясь, удалилась следом. Если бы она знала, каков теперь этот человек, то вряд ли рискнула требовать свои законные деньги таким образом.

Как только дамы вышли, появился охранник.

— Проследи за этой крутой сучкой. Я должен о ней знать все как можно скорее. Зовут Лидия Савинова, возможно актриса, — сказал он жестко и покосился на стол с благоухающими букетами роз, и оттуда призывно засветился синий цвет огромных глаз, словно там лежала и смотрела на него только что покинувшая кабинет Савинова.

Назавтра к обеду Парфенов докладывал Костячному:

— Лидия Савинова действительно актриса, пьет, живет одна в центральном районе города. Бездетная. Есть брат, но с его семьей актриса не общается, а сам он где-то ведет геологоразведочные работы. Савинова, покинув фирму, со своими попутчиками направилась в центральный универмаг, там обновила свой гардероб и вышла из магазина дамой весьма пикантной внешности. Вторую половину денег она потратила на раздачу долгов и устроила в театре банкет.

— Примерно это я и предполагал, — сказал удовлетворенный Костячный, откидываясь на спинку кресла, закуривая. — Перепроверь сведения о детях. У нее было по меньшей мере двое, где они сейчас?

— По документам — ни одного. Это точно, шеф.

— Ты поройся у нее в квартире до того, как она снова явится сюда. Тряхни на этот счет любовника.

XI

Свой первоначальный капитал Костячный сколачивал в Ташкенте, где сразу же после освобождения он жил у родного дяди, брата матери. Дядя Саид был директором центрального ресторана и по тем временам считался богачом. У него квартира из пяти комнат, одна из них предоставлена Игорю. По одной занимали сын и дочь. В каждой комнате — телевизор, холодильник, современная зарубежная мебель, дорогие ковры, хрустальные люстры и посуда, много картин, главным образом подлинники. Появившись у дяди, впервые после побега от Лиды, Игорь поразился и не поверил, что такая роскошь доступна советским семьям. О спортивной карьере он уже не мечтал и понял, что путь к зажиточной жизни лежит через протеже дяди Саида, учебу в институте торговли и хорошей должности.

Женился он, когда остался позади институт. Затем пошла работа под руководством дяди, скорое новоселье в трехкомнатной квартире. Но достаток, какой он имел, не удовлетворял его. Захлестнувший страну дефицит позволял наращивать капитал, а перестройка открывала перспективу самостоятельного дела. Несколько раз он сопровождал контрабандную партию спиртного в Красноярск. Но оплатой, а более всего своей ролью, доволен не был. И тогда у него родился дерзкий план.

Его любовница, еще с институтских лет, заведовала центральным гастрономом. Они иногда встречались на тайной квартире. Она после любовных утех любила потрещать, кляня трудные времена.

— Совсем нечем торговать, — говорила она, угощая его кофе в постели. — Надвигаются праздники, а полки пустые.

— Ничего не попишешь, — разводил он руками. — Впрочем, если хочешь, я через дядю Саида подброшу тебе машину водки, но дядя любит брать комиссионные.

— Если они нас не разорят.

— Ну что ты, только надо реализовать быстро, скажем в один день. Сможешь? Выручку сдавай в течение нескольких дней, чтоб в глаза не бросалось. У тебя надежный сейф, надеюсь, есть?

— Есть. Но у нас при хорошей торговле почти каждый день расходится по машине. Так что твой подкид для нас — капля в море.

— Смотри, мне все равно.

— Нет, я не отказываюсь, дополнительная машина в эти дни кстати.

Он прикинул дневную выручку от реализации машины водки. Солидная сумма. Он дважды бывал в подсобке по делам от ресторана, как товаровед, и внимательно изучил обстановку. Там стоял стол старшего кассира, и она считала дневную выручку перед тем, как сдать ее инкассаторам. В подсобку — два пути, через торговый зал, по проходу за прилавками, второй — через заднюю дверь, к которой вел узкий извилистый коридорчик. Дверь выходила во двор жилого дома, на первом этаже которого и разместился во всей своей красе центральный гастроном. Попасть во двор можно с двух сторон по широкой ленте асфальта. Здесь вереницей стояли автомашины жильцов дома. Затеряться среди них штурмовым «жигулем» ничего не стоило. Дверь в подсобку со стороны двора, как правило, всегда закрыта. Но проникнуть туда не сложно. Каждый вечер к кассирше приходил ее муж, дожидался окончания работы и нагружался сумками. Приходит он за полчаса до закрытия, за несколько минут перед инкассаторами и исчезает в глубине подсобки, где обитают грузчики, и сидит, как мышка. Открывает мужу обычно сама кассирша. Она захлопывает дверцу сейфа, где лежит вся выручка, снесенная к этому часу со всех отделов гастронома. Быстро идет открывать дверь на условный стук мужа. Вот этой-то минутой до прихода мужика он и должен воспользоваться. Дерзость и стремительность! Риск, конечно, есть. У кассирши в этот момент может случайно оказаться кто-нибудь из продавцов. Тогда придется мочить. Но он знает характер этой фурии: когда она считает деньги, не дай бог обратиться к ней с вопросом или с опозданием сдать выручку.

Первый, на кого упадет подозрение — муж кассирши. Но алиби себе обеспечить надо. В это время он всегда тусуется в ресторане то там, то здесь, и отсутствие в течение пятнадцати минут вряд ли будет замечено. Но надо работать так, чтобы не засветиться, и тогда алиби не понадобится. Кому взбредет в голову искать бандита в преуспевающем ресторане.

Костячный удачно поставил свою машину на пустое место в десяти метрах от двери. Рядом зияла распахнутая пасть подъезда, и в сумерках не разглядеть, откуда вышел человек. Спокойным шагом он направился к двери, постучал. Через продолжительную паузу, когда Игорь начал терять терпение, щелкнул английский замок, и дверь распахнулась. Костячный шагнул в полутемный коридор с натянутой на лицо маской из капронового чулка, искажающей черты до неузнаваемости. Не давая понять, что перед ней не муж, Игорь припечатал голову женщины к стене, сунул в рот кляп. Жертва медленно осела на пол. Не смертельно, потерпит.

Быстрым шагом, но бесшумно, он преодолел коридор и увидел, что у стола кассирши, где громоздились пачки купюр, боком к нему стояла его любовница, директор гастронома. Она увидела человека в маске в тот момент, когда боль пронзала голову, но, не успев вскрикнуть, с кляпом во рту рухнула на пол, получив дополнительно жестокий удар в живот. Быстрые, уверенные сгребающие движения, и вся горка пачек в саквояже. Распахнув дверку сейфа, в которой торчали ключи, он быстро выгреб содержимое, затем из тумбочки стола.

На все ушло, он знал, не более полминуты. И вот он спешит по коридорчику, где у двери пытается подняться кассирша. Жестокий удар ногой, и женщина рухнула с коротким криком, замолкла, опасаясь за свою жизнь. Неторопливо, тщательно захлопнув дверь, он направился к своей машине. Он знал, что тот человек, который показался на тротуаре метрах в пятидесяти, если и видел его, то не обратил внимания: Костячный имитировал выход из подъезда. Еще десять секунд понадобилось, чтобы он запустил двигатель, включил фары и спокойно выехал из ряда, направляясь к выходу и наблюдая, как взволновавший его человек скрылся в соседнем подъезде. В арке дома он тормознул, огляделся — никого, выскочил из кабины, одним движением смахнул с переднего номера зубную пасту, которой был вылеплен ложный номер, затем с заднего. Соблюдая правила движения, влился в поток автомобилей вечернего Ташкента. Через пять минут он, никем незамеченный, припарковал на свое место машину и, гася в себе возбуждение, вошел с черного входа в ресторан, пробежался по людным местам, задавая своим сотрудникам производственные вопросы.

Через месяц, когда дядя Саид собирался повторить водочный вояж в Красноярск, племянник упредил его.

— Дядя Саид, я хочу получить совет, — сказал Игорь, смущаясь, и с натугой, словно столкнул с места огромный чугунный шар, предвидя нелегкий для себя разговор.

— Всякий совет к разуму хорош, — сказал дядя, как бы замечая, что шар катится на него. — Я слушаю тебя, сынок.

Разговор состоялся за ужином, в пустом зале ресторана.

— Я хочу начать свое дело: пустить в оборот те деньги, которые заработал с вашей помощью. Их не так много, но дело прибыльное, — говорил племянник, чувствуя, что шар набирает ход.

— Интересно. Решил, что у старого мулла уже не та сила? И какое же дело? — нахмурился дядя, очевидно поняв, что племянник настроен решительно и постарается в любом случае катить свой шар.

— Мой однокашник занимается сбытом постельного белья в Ташкенте. Он берет его на базе. Я нащупал другой источник, настоящий кладезь. Но только товар за наличку. Взял и — проторенной дорогой в Красноярск. В условиях дефицита, я считал, навар почти в двести процентов!

Дядя задумался, поглощая салат из помидоров, густо заправленный зеленью и сладким перцем.

— Ты верно решил, — наконец сказал он, останавливая катящийся на него шар. — Водка идет отовсюду. Узбекский ситец только от нас. Если ты хочешь, я вложу свои скромные сбережения. Я рад твоей деловой хватке. Ее нет у моего непутевого музыканта Рашида.

Дядя Саид продолжал с аппетитом поглощать ужин, но было видно, что мысли его сейчас крутятся вокруг неожиданного предложения племянника.

— Скажи, сынок, тебе кто-то подсказал? — спросил дядя, и Игорь почувствовал не простой смысл вопроса: дядя хочет убедиться, самостоятельно ли он отыскал в песке изумруд?

Игорь отрицательно покачал головой и сказал:

— Я вижу, дядя, власть поумнела. Она говорит: если есть скакун, садись и скачи к золотым горам. Если у тебя есть ум, ты сможешь там разыскать не один самородок.

— Шелковый путь в Россию лежал через наши земли, но он постоянно обагрялся кровью, — рассуждал дядя Саид. — Ходят разговоры о переделе собственности. Будет разрешена частная. Кооперативы растут, как весной тюльпаны, одни увядают, другие расцветают. Но они имеют цвет крови.

— Любой передел собственности бескровно не проходит. Даже в старой, доброй Англии раздел собственности по наследству чаще обагрен кровью ближних, — убежденно отвечал Игорь.

— Все же я предостерегаю тебя: это опасно. Нужна надежная крыша.

— Дядя Саид, вы мудры и осторожны, я постараюсь быть таким же. Я не могу спокойно наблюдать, как вокруг меня забурлила жизнь. Я поймаю свою жар-птицу, коньком-горбунком будут наши деньги. И ваши мудрые советы, — добавил он через паузу.

Начальный капитал Костячного вместе с дядиным вкладом составил сто пятьдесят тысяч рублей. Игоря никто не спросит: откуда у него взялись такие деньги? Разоблачения не будет: следователь поочередно допрашивает то кассиршу, с перевязанной головой, то ее мужа.

— Я ничего не могла разглядеть, в коридоре было темно, а человек был в маске.

— Именно я обнаружил жену в бесчувственном состоянии. Она лежала на полу, голова ее была в крови, — давал показания муж кассира.

К директрисе следователь ездил в больницу.

— Вы могли бы указать рост преступника, в чем он был одет, цвет волос?

— Единственное, что я заметила, это черная капроновая маска и искаженная физиономия. Затем — удар и я лишилась чувств.

«Работал хорошо подготовленный профессионал, коль не оставил никаких следов. Работал быстро, молниеносно», — делал невеселые выводы следователь.

Кладезь, о котором в ресторане говорил Игорь, оказался подпольной мини-фабрикой. Игорь получил товар только после вмешательства дяди Саида.

— Деньги я заплатил, — сказал Саид, — вот записка, по ней получишь товар. Не думай, что все так просто.

— Я рассчитывал на вашу помощь. Без вас я — никто.

Саид похлопал племянника по плечу.

— Всевышний нам поможет. Действуй. В юности ты желал быть знаменитым спортсменом, звездой. Теперь постарайся стать солидным коммерсантом.

— Кто в юности не заблуждается. Только деньги, много денег могут дать все.

— Правильно мыслишь. Но труд придется приложить колоссальный. Ты бывший спортсмен, неплохо бы возобновить тренировки, только в ином направлении: готовься к схваткам с конкурентами, зарождающейся мафией, изучай боевое искусство кунг-фу.

Купленная партия товара, по его же задумке, была погружена в два купе пассажирского поезда Ташкент — Иркутск. Вместо восьми пассажиров в них ехали двое: Игорь и его однокашник Рахим, тот самый, что занимался сбытом постельного белья и натолкнул на мысль. Игорь перед ним не распинался, ничего наперед не обещал, просто предложил составить компанию в качестве охранника и помощника. Повезет, поговорит о проекте. Людей так и так набирать придется.

Дорога прошла скучно и без эксцессов. За трое суток Игорь позволил выпить себе и Рахиму лишь на вторую ночь, когда начались длинные перегоны по казахским степям. На станции прибытия их ждали старые приятели, с кем Игорь реализовывал водку дяди Саида. В считанные минуты пачки белья были выброшены из купе через окна, погружены на тележки грузчиков и доставлены к автолавке, перегружены. Участники безобидной акции получили хорошие чаевые за сноровку и скорость. Осталось продать товар. Решение этого вопроса Костячный собирался поставить на широкую ногу: открыть на барахолке свои палатки под эгидой кооператива «Узхок», что в переводе на понятный язык означало: узбекский хлопок.

Пока же он принялся торговать с автолавки на центральном рынке. Товар разошелся в течение двух часов. Брали по несколько комплектов.

Игорь не ожидал такого ошеломляющего успеха. Денег собрался целый ворох. Много мелких купюр. Встал непраздный вопрос: как хранить кучу денег. Сберкассе он не доверял. В машине возить — опасно. Нарвешься на рэкет. В том, что с бандитами ему придется иметь дело рано или поздно, он не сомневался. Сегодня пронесло из-за курьерской скорости продажи. Завтра, навряд ли, завтра придет партия в полтора раза больше сегодняшней. Дядя прав: надо сразу искать надежную крышу. Та, что была с водкой не годится по той причине, что половину денег за вырученную водку и вино дядя Саид прокручивал через ресторан, в основном, как оплату за ремонт мертвым душам. Игорь знал, что ресторан за последние годы должен был покрыться золотом, блистать беспрерывно сменяемыми хрустальными люстрами, трижды сменяемым паркетом, обновленным эстрадным оркестром и многими другими вещами. Но никаких проверок и ревизий по этому поводу никогда не проводилось, потому что директор ресторана никогда не просил у начальства денег на ремонт, и выходило, смотреть эту сторону не имело смысла.

Шофер арендованной автолавки в торговлю не вмешивался, но когда покупатель схлынул, вышел из кабины, впрыгнул во внутрь будки, довольно равнодушный к чужим деньгам, которые считал Игорь, спросил:

— Куда теперь? Зафрахтован-то я вами на весь день.

— Кстати, как тебя звать?

— Алексей.

— Игорь, Рахим, — назвал себя и друга Костячный. — Сдадим деньги в банк и отдыхать.

— Ну-ну, где, если не секрет?

— А что, есть интерес?

— Есть. Сестра у меня одна с сыном в трехкомнатной квартире. Ребят, вроде вас, частенько подбрасываю к ней на ночь или на сколько хотите. Остаются довольны.

У Игоря есть в Красноярске любовница, он завел ее в первый же вояж с дядиным спиртным. Но тащить туда Рахима не хотел: старовата она для Игоря, как бы не нарваться на насмешку. Старовата, зато надежна и всегда свободна. Квартирка, правда, мала. Для двоих впору. Но третий — лишний.

— Сегодня квартира свободная? — спросил Игорь.

— Я бы не предлагал. Это недалеко, на улице Железнодорожников.

— Откровенно говоря, мы изрядно подустали, спокойный угол кстати.

— Она вам такую кухню устроит, пальчики оближешь, только из ваших продуктов. Не надо никуда ходить, светиться.

— Давай, посмотрим на твою сестру, — сказал Игорь, бросая взгляд на Рахима. — Тем более что ты арендован на всю неделю.

Рахим подставил для хлопка руку, Игорь ответил.

— Давай, Алексей, в ближайшую сберкассу.

Зайдя в сберкассу с полным саквояжем денег, Игорь сделал вклад лишь на ту часть, что составляла мелкую массу денег, основная в крупных купюрах, осталась при нем. Эта маленькая хитрость проделана на всякий случай: наличка сдана и все выглядит убедительно и логично.

«За хорошие деньги водила будет работать на меня, — решил Игорь. — Тот, кто знает, тот упреждает». Этой мудрости учил его дядя Саид. Игорь вовсе не из тех полководцев, которые сначала ввязываются в битву, а уж потом смотрят, во что вляпались. Он из тех игроков, кто считает и видит на два-три хода вперед. Только в этом случае есть шанс убить бобра.

В доме, к которому Алексей подрулил, находился гастроном, где кроме хлеба, хека, водки и неимоверно дорогих конфет в коробках — ничего не было. Пустоту полок оживляла длинная очередь разношерстно одетых мужиков и баб за спиртным. Компаньоны отоварились всем, что было на прилавках: мясо и овощи они загодя купили на рынке и направились на квартиру.

На звонок вышла молодая симпатичная женщина в синих джинсах, плотно облегающих крутые бедра и полный зад, белоснежная водолазка хорошо рисовала ее притягательный бюст.

— Алла, принимай постояльцев с юга! — с порога бодро закричал Алексей.

— Проходите, милости прошу! — пропела сочным голосом Алла, «Пугачева» тут же дал ей прозвище Игорь за ее приятный голос, с любопытством рассматривая зеленоглазую хозяйку, в осанке которой была вызывающая гордость.

— О, да вы сама любезность и прелесть! — воскликнул Игорь. — Мы непременно пройдем.

Он двинулся по коридору, который привел в большую комнату с телевизором, креслами для двух персон и диваном-кроватью. Две другие комнаты находились: одна в начале коридора с обособленным входом, вторая — смежная с гостиной. Закончив беглый осмотр, Игорь сказал:

— Ваши условия нас устраивают. А вот мы вас — посмотрим.

— Давайте посмотрим, — согласилась Алла, — и начнем со знакомства. Как вы слышали, меня зовут Алла.

— Очень приятно слышать доброе имя. Меня — Игорь Костячный.

— Я — Рахим из жаркого Ташкента.

— Вы тоже оттуда, — заинтересованно спросила Алла, глядя на Игоря.

— Не совсем, я родом из холодного Ачинска. В Ташкенте живу временно. Паспорта нужны?

— Ну что вы говорите, — обезоруживающе улыбаясь, сказала Алла, глядя в черные глаза Игоря. — Вы же не на месяц.

— Как будете принимать, — пообещал Игорь.

— Не сомневайтесь, по высшему разряду. К вашим услугам ванная, душ. Спать будете в изолированной комнате, стол, если хотите, из ваших продуктов три раза в день.

— Алексей нам об этом говорил. Ваша цена за обслуживание нас устраивает.

— Ну, вот и ладушки. Я слышу, мой Леша уже подсуетился и гремит посудой на кухне. Вы пока устраивайтесь с дороги, принимайте душ, а я к тому времени накрою стол.

— Отлично! Вот продукты, — Игорь передал Алле саквояж. — Кстати, в нем наш презент — постельный набор, которыми торгуем. Возьмите.

— Спасибо, — сказала Алла и бросила на Игоря интригующий взгляд, удаляясь на кухню.

Стол был накрыт в гостиной. Приготовленные салаты из овощей, купленных на рынке, холодные закуски из сыра и колбасы выглядели аппетитно. Видно, сервировка выполнена опытной рукой человека, умеющего обслужить и обладающего хорошим вкусом.

Выпили за знакомство. Алексей отказался: за рулем, но пообещал в следующий раз поставить машину в гараж и поддержать компанию. Игорь не возражал, тем более что ему определенно нравилась его сестра, и он готов разделить с ней ночь уже сегодня же. Он понял об ответном желании Аллы по ее многозначительным взглядам и зовущей улыбке. В такие секунды глаза ее расширялись, вспыхивали озорными заразительными огоньками. Он пытался отвечать ей тем же, но понимал, что вряд ли им удастся сблизиться так быстро: вернулся с уличных игр ее малолетний сын и уединился в комнате. Рахим в этом деле не помеха, а вот мальчишка — другое дело. Но они продолжали игру глазами, и Игорь чувствовал, как в нем крепнет желание раздеть эту женщину.

Из разговора выяснилось, что квартиру Алла арендует у родственников, которые семьей уехали на работу за границу. С мужем она в разводе второй год, но замуж пока не собирается и довольна своими любовниками.

— Прошлый раз у меня тоже останавливались двое мальчиков, — сказала Алла, когда предложила Игорю помочь ей подать на стол чай, и они прошли на кухню. — Мальчики — прелесть.

Игорю откровение не понравилось, он, хищно оскалив зубы, вплотную приблизился к Алле, прижал ее к стене, обхватив тонкую талию руками.

— Мне это не нравится, малышка!

Алла расхохоталась, взяла его руки в свои и потянула кверху, но, обессилев от его сопротивления, притворно уронила на пышную грудь.

— Хочешь доказать, что ты тоже конфетка? — лукаво и озорно глянула она на Игоря, обжигая.

— Но где?

— У меня есть подружка. Мы можем исчезнуть на пару часов и оторваться по полной программе.

Игорь жадно впился в ее губы и еще сильнее притиснул к стене. Освобождаясь от затяжного поцелуя, она с дрожью в голосе прошептала:

— Не стоит здесь обжигаться. Нас могут разоблачить.

Она высвободилась из объятий Игоря и загремела посудой. Укрощая свой порыв, Игорь вспомнил слова дяди Саида:

«Будь осторожнее с женщинами, сынок, с ними можно сгореть».

«Можно, — согласился мысленно Игорь, — но не с этой».

Все так и случилось: они отрывались по полной программе, только не в течение двух часов, а всю ночь. Подруги дома не оказалось. У Аллы же были ключи от уютной квартиры. Сначала они, как изголодавшиеся псы, быстро утолили первый голод при потушенных лампах, затем все пошло размеренно и неторопливо.

— Ты не против, если я включу свет. Чувствовать настоящего мужчину одно наслаждение, но видеть его тело и все, как он это делает — совсем другое.

— Я сам хотел предложить тебе включить хотя бы ночник. Он создает интим.

— Кровать — это кусочек театральной сцены, а мы актеры, — возвышенно сказала она, — и любовная игра не должна проходить в затемнении. У нас с тобой одинаковые мысли и желания.

Она сходила на кухню, принесла на подносе два высоких фужера, наполненные белым вином, плитку шоколада и включила свет. Люстра над ними засияла в несколько ламп, и свет, отражаясь от зеркального многоугольника, расположенного под потолком, словно солнечный поток высветил их любовное ложе. Они с наслаждением выпили вино, привкус его еще не успел улетучиться с языка, как они потянулись друг к другу в тишине, которую нарушали лишь звуки поцелуев, да возгласы исторгнутые от взлета на вершину любви, да безумное, только им понятное, бормотание.

— Глубже, глубже! О, какой огромный, какой сильный!

Яркий свет хорошо позволял разглядеть атлетическое тело любовника, видеть, как живет его каждый мускул, и она припадала губами всюду, где ей хотелось. Он отвечал ей тем же, становясь в замысловатые позы, от которых ощущение обновлялось, и она ничуть не сожалела, что притащила его сюда.

Назавтра, в полусонном состоянии, он с Рахимом принимал новую партию товара. На автолавке Алексея, который вел себя как старый тертый калач, компаньоны торговали у проходной машзавода. Место оказалось людное, и товар разошелся за несколько часов. Компаньоны остались, весьма, довольны. Алексей, получив свою долю, глядя, как напарники считают деньги, будничным тоном сказал:

— Шеф мой вами заинтересовался.

— Кто такой? — спросил Игорь, настораживаясь.

— Как кто — директор базы, откуда родом эта автолавка.

— Что он хочет?

— Не знаю. Просил сегодня, как освободитесь, заехать.

— Он тебе лично сказал?

— Что ты, он с нашим братом не якшается, для этого дела шестерки есть.

— Будет ему навар, будет, вот только раскрутимся, мне толковая опора нужна.

— Как знаешь, мне сказали, я передал. Автолавка его.

— Понятно. Сдадим деньги в сберкассу и поедем.

— Заметано.

Все оставшееся время Игорь думал о встрече. О чем пойдет речь? Он ожидал подобное, с дядей Саидом на эту тему говорили не раз, выработали тактику поведения в зависимости от обстоятельств. Но что так быстро им заинтересуются, Игорь не ожидал. Даже мелкий рэкет не мог в такой срок выйти на него: торговали в разных точках. Навести на них мог либо Алексей, либо кто-то из вокзальных грузчиков. Но тогда бы его стерегли у вокзала. Мелкоты он не боялся. Если рэкетиры ввяжутся в открытую схватку, пожалеют тут же. Ребра и челюсти повыбивает. Здесь же другое дело. Послушаем.

На этот раз Игорь решил сделать вклад на всю сумму, но в другой сберкассе. Тревожно было вчера оставлять Рахима, напичканного пачками денег в незнакомой квартире. Он, конечно, поступил опрометчиво. Не то слово, безмозгло. Но все обошлось. Такие проколы в дальнейшем допускать нельзя. Но какова оказалась женщина, конфетка! Игорь на минуту предался ночным воспоминаниям и подумал: какое решение на предстоящую ночь предложит эта ненасытная потаскушка? Но подъехали к базе, и воспоминания оборвались.

Ноябрьские дни быстро угасали, и окрестности базы тонули в сумерках. Перед базой вдоль обочины стояли и дымили глушителями два огромных рефрижератора, как их попросту называли — фуры.

— Куда это они на ночь? — удивился Алексей.

— Ваши? — поинтересовался Игорь.

— Да. Вот бы тебе такую дуру. Закидал комплектами и жми на всю железку.

Игорь отмолчался, провожая взглядом фуры, а сам прикидывал, сколько же войдет в такую «дуру» комплектов, выгодно ли ходить на ней из такого далека.

«Ладно, вечером прикину поточнее. Сейчас не промахнуться бы в разговоре».

К директору в кабинет он вошел один. Рахим тут ни при чем, он просто помощник. Познакомились, пожав руки. Игорь сел сбоку к приставному столику, пристально глянул на нового знакомого, с бледным холеным лицом конторщика, которому можно было дать от сорока пяти до пятидесяти. Живые глаза и подрагивающие тонкие губы, быстрое движение рук говорили о его холерическом характере.

— Я вас слушаю, молодой человек, — неожиданно выдал директор.

— Это я вас слушаю! — удивился Игорь. — Я прибыл по вашей просьбе, или это розыгрыш?

— Ах, да! Деловые люди с юга, — взмахнул руками Ильин. — Предыдущий звонок внес сумбур в мои мысли. Как идет торговля?

— Нормально.

— Судя по заявке на автолавку, товара у вас прилично, не так ли?

— Скорее, как считать, — уклончиво ответил Игорь, — и кому считать. Без хороших чаевых вас не оставим.

— И все-таки к вам пробудился интерес, — как бы не слыша собеседника, стал развивать свою мысль Ильин. — Интерес в том смысле, что ваши перевозки выглядят смехотворно. Вы, надеюсь, заметили наши фуры. Они безработные и готовы следовать в любую точку Союза. Это раз. Нам не нравится эта дикая никем не санкционированная торговля. Вы в чужом городе, батенька, и порядок надо знать, — в голосе зазвучал металл.

— Что вы предлагаете? — холодно спросил Игорь, поняв, куда клонит директор.

— Все должно идти через нас. Мы контролируем потоки товаров, и нам не нравится подобная самодеятельность.

— Кто это мы? — с вызовом спросил Игорь. — Между прочим, я местный.

— О тебе, Костячный, нам все известно. И прошлое, и настоящее. Я мог бы просто взять с тебя четвертую часть оборота, но нам неудобно считать твои комплекты на перроне вокзала. — В голосе директора звон металла нарастал. — Потом ты, видишь какой хитрец: вчера спихнул в сберкассу лишь мелочь, а сегодня — всю выручку. Выходит и тут нам неудобно тебя контролировать, — уже издевательски мягким тоном закончил Ильин.

Руки Игоря лежали на приставном столике, и он непроизвольно сжал кулаки, закипая злобой от того, что этому конторщику надо отдать четвертую часть выручки, и тот знает даже о его маленькой хитрости.

— Ага, — не ускользнуло это движение от цепкого взгляда Ильина, — ты не согласен, сынок, как тебя называет дядя Саид, который умудрился обойти нас со спиртным. Но мы прощаем эту шалость почетному аксакалу в знак уважения. А вот ты пока ягненок, а не волк. Веди себя более спокойно, но я, пожалуй, приглашу своих помощников.

Дверь отворилась, и в кабинет резко вскочили два крепких парня. У Игоря не дрогнул на лице ни один мускул, и директору это не понравилось.

— Тебе надо соглашаться, Костячный. Иначе ты не довезешь до Ташкента то, что здесь выручишь.

— Глядишь, и сам тоже не доедешь, — раздался сочный голос от двери, и амбалы приблизились к гостю.

Игорь закипел и готов был одним ударом разворотить холеную рожу директора, схватиться с амбалами в кабинете. Двое для него не сила. Но кто знает, сколько стоят в приемной и сторожат Рахима, который увы, слабый тыл.

— Я надеюсь, ты прикинул, что к чему, сынок? Неужто, с дядей не обговаривали возможную ситуацию? — искренне удивился директор. — Если ты не уполномочен решать, позвони дяде. Телефон — на столе. Не хочешь. В таком случае, я вынужден показать тебе несколько снимков, которые могут оказаться в Ташкенте, у мамы с папой в Ачинске… В почтовых ящиках родственников.

С этими словами директор вытащил из стола несколько снимков и передал Игорю.

— Полюбуйся.

Игорь взглянул и обмер. На рассыпавшихся веером снимках в различных сексуальных позах был он с Аллой. От неожиданности Игорь вскочил, но тут же был усажен на место подскочившими амбалами.

— Не ожидал, сожалеешь? — возбужденно сказал директор, — верю-верю. Сам не ожидал от тебя такой прыти. Впрочем, напористость — хорошее качество, но живи без сожалений. Что сделано, то сделано!

Гость попытался сбросить с плеч тяжелые руки молодчиков, но запросто сделать это не удалось. Но все же он успел сгрести в кучу фотографии, разорвать их и швырнуть в зло усмехающееся лицо директора. Но тут же жесткий удар ребром по шее бросил его на столик, а второй удар, будто в область печени угодила кувалда, окончательно вырубил.

— Видишь, ерепениться бесполезно, — как сквозь вату услышал Игорь, ощущая жуткую боль в пояснице, — я не подумал, что эти прекрасные эротические снимки вызовут у тебя такую реакцию. Может быть, я тебе плохо объяснил: торгуя через нас, ты получаешь оборот в три раза больше, а отдаешь нам лишь четвертую часть. У тебя остается сумасшедшая сумма. Тебе ее не надо прятать в сберкассе, она под надежной охраной поедет с тобой, куда ты пожелаешь. Но самое главное, женщин будешь иметь без вездесущего фотообъектива. Далее, через год ты завалишь регион постельным бельем, его никто не станет покупать. Ты сориентируешься и рванешь, скажем, в Иркутск. Пожалуйста, мы даем добро на беспошлинный провоз. В противном случае, поворачивай оглобли. Но у тебя может появиться новый товар. Ради Бога! Вези с нашей помощью, торгуй. А снимки рвать бесполезно. Негатив-то цел. На этот раз я убедителен? Или нет?

— Убедителен, — морщась от боли, проговорил Игорь.

— Так по рукам! — воскликнул Ильин, энергично выбрасывая руку вперед для пожатия.

Костячный вяло хлопнул, сказал:

— Но какой смысл тащить товар на базу?

— Только для контроля, только для контроля. Не всегда и заезжать следует, достаточно и одного шоферского глаза.

— Алексея, работающего на вас, — иронически усмехаясь, заметил Костячный.

— На моей базе все на меня работают, батенька. Коль мы пришли к мирному соглашению, а я в том не сомневался, фуры, что стоят у базы готовы в путь! У меня таков принцип: не откладывай на завтра… ты знаешь. Смогут ли твои друзья полностью загрузить фуры?

Игорь задумался, после затянувшейся паузы, нехотя сказал:

— Смогут. Но нужна только наличка. И второе — если не помешают конкуренты.

— Конкурентов надо устранять.

— Точнее, они нам не конкуренты: работают в других направлениях и нам не мешают. Просто в данный день могут забрать весь товар.

— Выходит, товара нет? — подозрительно уставившись на собеседника, спросил Ильин.

— Товар найдется, только надо подождать.

— Это не вопрос. Вопрос с наличкой. Чтобы загрузить хотя бы один фургон, потребуется минимум полмиллиона рублей. Я правильно считаю?

— Да.

— У тебя есть такие деньги?

— Я только начинаю. Все, что имел, уже вложено в товар, он еще трижды должен прибыть сюда в таком же объеме. Я рассчитывал все собрать и повторить.

— Договариваемся так: мы с тебя сейчас не берем ничего. Ты заканчиваешь операцию, летишь в Ташкент с такой же суммой наших денег и грузишь фуры. Рахим остается у нас. Пока фуры идут, ты прилетаешь сюда. Если начнешь делать зигзаги, вспомни о снимках. Вопросы есть?

— Нет, — Игорь резко встал и засветил стоящему слева прямой в подбородок, и не глядя, как он падает, выпрыгнул из-за стола, нанес ногой сокрушительный удар в живот второму. Тот ойкнул, согнулся, хватая воздух ртом.

— Это в качестве долга, — сказал Игорь, прочно вставая на ноги.

На шум падающих тел в кабинет ворвались двое.

— Они мне не должны, остановите их! — успел крикнуть Игорь, легко отражая первый выпад бойца.

— Стоп-стоп! — захлопал в ладоши Ильин, — отбой!

— Ну, я пошел. Только с одним условием, пленку по возвращению отдашь мне.

— Деловой разговор! Удачи.

— Что происходило в кабинете? — спросил Рахим, когда вслед за разгоряченным Игорем вышел из приемной в коридор.

— Эти твари хотят получать с нашей выручки четвертую часть, — нехотя ответил Игорь. — Мы ждали мелкий рэкет, а нас подловили крупные и сильные акулы.

— На чем подловили? — недоумевал Рахим. — У нас же все чисто. Документы на товар с нашей базы я взял настоящие.

Игорь быстро шел на выход из конторы. Злость на Рахима, за его правильный вопрос, клокотала в нем и не давала признать свою вину. Не станет же он объяснять, что сломали его фотоснимки с Аллой в постели, да еще в таких откровенных позах. Он и не подозревал, что сладкие моменты страсти, запечатленные со стороны, могут вызывать омерзительное и отвратительное чувство, а того человека, кто это сделал, он, не задумываясь, убил бы. Как все хорошо началось! И — вот влип!

С другой стороны, если все обмозговать, он ничего не теряет. Даже выигрывает за счет быстрого оборота. В дальнейшем надо побеспокоиться о собственной безопасности, не вечен же этот Ильин. Игорь войдет к нему в доверие, раскрутится с его помощью, изучит его структуру. Люди уважают силу, ее он умело и впечатляюще покажет.

— Директор предлагает расширить бизнес и войти в долю, — глуша свои эмоции, относительно спокойно сказал Игорь. — Подобный вариант с дядей Саидом обсуждался, но поговорим позднее, нас ждет Алексей.

Возле автолавки действительно отирался Алексей, увидев их, окликнул:

— Игорь, иди сюда. Вот ключи от квартиры. Ты извини, но я выполнял приказ. Аллы там нет.

— И она совсем не твоя сестра?

— Да.

Двор базы неплохо освещался, и Игорь увидел в глазах Алексея неподдельное смущение. «Кажется неплохой чувак, — подумал Игорь, — с ним стоит повозиться, но сначала он должен почувствовать силу, как только что продемонстрировали ее мне».

— У вас есть тут укромный уголок, чтобы с тобой переговорить? — спросил он Алексея, беря у него ключи.

— Пошли в гараж, — предложил Алексей.

— Не стоит туда, люди помешают. Мне с тобой с глазу на глаз.

— Да вот тут за углом никого нет. Пошли.

За углом было темновато. Небольшая захламленная площадка. Игорь спросил:

— Выходит, ты работаешь на директора.

— Все тут на него работают.

— Он мне тоже так сказал.

— Ты вот, вижу, тоже будешь на него работать.

— Я, как и все, уважаю силу, а ты — уважаешь?

— Куда денешься.

— Приятно слышать, — сказал Игорь. — Так вот я хочу показать силу. Ты вроде мужик крепкий. Защищайся!

— Ты чего? — нерешительно спросил Алексей. — Поножовщину хочешь устроить?

— Зачем поножовщину — кулачный бой, защищайся, а то скажешь, что я поступил нечестно, — с этими словами Игорь сделал шаг в сторону Алексея, принимая боевую стойку. Ему не составило большого труда двумя ударами ноги в корпус опрокинуть противника.

— Не силен ты в рукопашном бою. — Игорь подхватил валяющийся на земле заиндевевший кусок арматуры, бросил стоящему на карачках Алексею. — Бери и защищайся. Ну, смелее, смелее. Я не шучу.

Алексей медленно поднялся, схватив железяку, он неожиданно сделал выпад вперед, со свистом рассекая воздух, направляя удар в голову. Но цели не достиг, а только почувствовал, как его подбросило, в груди заломило, он тяжело приземлился на левый бок, вскрикнув. Правую руку, в которой он сжимал арматуру, словно отсекли топором, и железяка вывалилась из парализованной кисти. Над его лицом тотчас навис кулак, готовый размозжить нос.

— Ты прав, от силы никуда не денешься, — услышал Алексей насмешливый голос Игоря, который склонился над ним и словно рефери отсчитывал секунды. — Аут. Лежачего не бьют. Вставай, и продолжим.

В глазах поверженного полыхал ужас.

— Все-все! — хрипло вырвалось у него из глотки.

— Запомни, с этой минуты ты будешь работать на меня. Я не шучу, и не дай Бог, тебе проболтаться. И еще. Я не гость с юга. Я местный, ачинский. Потому как и ты — у себя дома, а дома и стены помогают. Усек?

— Усек. Но что я должен делать?

— Пока ничего. Все должно идти своим чередом. Но ты держишь меня в курсе всех дел. Об Ильине и его системе я должен знать все. Осторожно добывай информацию: с кем он связан, где у него «крыша», кто его менты, сколько имеет боевиков, какими финансами и полномочиями располагает. Не пожалеешь. Сколько тебе отваливает Ильин?

— Нисколько, зарплата только, правда, выгодную работу дает, и машина новая.

— Я буду тебе платить за ценную информацию. Но смотри, я так же отлично владею пистолетом, как кулаками. Усек? — Игорь вытащил из под мышки пистолет, крутанул его на указательном пальце перед носом Алексея.

— Больше чем. Будет по-твоему. Поехали на квартиру. Надо выпить.

— Деловой разговор, как говорит твой бывший шеф.

Все в том же ресторане, за ужином, дядя Саид внимательно выслушал Игоря о результатах торговли.

— Будем соглашаться с условиями Ильина. Этого мы ожидали, сынок. Ты сам должен понимать эту необходимость. Тебе надо быстрее вживаться в красноярскую среду, купить квартиру, машину. КамАЗы у нас появятся, как только соберутся свободные от оборота деньги, и тогда Ильина можно осторожно вытеснить из перевозок.

— Долго быть под пятой у этого холерика я не намерен.

— Терпение, сынок, вторая мудрость. Опыт с Алексеем показал, что ты нашел верное противоядие. Придет время, и мы вырвем у гадюки ядовитый зуб.

С помощью дяди Саида, за большие деньги, Игорь получил разрешение на ношение пистолета и стал активно тренироваться в скорострельной стрельбе и точности. Молниеносная стрельба — его главный козырь, и тут голливудские киношники ни на йоту не приврали, когда показывали суперстрелков, всегда побеждающих противника. А противник у него будет, применять оружие придется. Но стрелял он пока посредственно. Инструктор по стрельбе принес Игорю бронежилет.

— Пригодится, — сказал инструктор. — В Ветлужанке по этому адресу найдешь одного надежного парня, бывшего афганца-прапорщика списанного из войск по ранению. Перебивается с хлеба на воду, предложи хорошие деньги, он согласится быть телохранителем и возглавить службу безопасности, без которой тебе не обойтись.

— Спецназовец?

— Десантник, он тебя поднатаскает. Пока ты стреляешь на тройку, — сказал на прощание инструктор, — афганец — на четверку. Чтобы наверняка выжить, тебе надо еще много тренироваться.

Если не считать небольших шероховатостей, напоминающих езду по выбитому местами асфальту, то дела у Костячного развивались, как весенние посадки при обильном поливе и жарком солнце. Кроме Красноярска он охватил своим товаром весь регион. С Ильиным установились дружеские отношения и, работая в две руки, они расширили ассортимент, стали завозить овощи и фрукты. Казалось бы, конфликт с Ильиным навсегда ушел в прошлое и забыт, но директор почувствовал, как Игорь стал вытеснять его из своего бизнеса, перейдя на перевозки собственным транспортом. Павлу Артемьевичу это не понравилось, и он потребовал от Игоря тридцать пять процентов от выручки. Тот отказался. Прижать Игоря директор теперь ничем не мог: вел Костячный себя предельно осторожно, официально зарегистрировал торгово-закупочный кооператив, заимел свой офис, юриста, охрану и никого не боялся. Однажды Костячный, подняв трубку телефона, услышал голос Ильина.

— Слышу, ты прекрасно окопался, мой юный друг, — энергично в своей манере говорил Ильин. — Приехал бы, разговор есть.

— Если о процентах — бесполезно, — ответил Игорь. — Я и так тебя не обижаю.

— Нехорошо дерзить, когда друг хочет протянуть руку помощи. Неужели ничего не знаешь о своих конкурентах? — удивился Ильин.

— Ты о чем? — насторожился Игорь.

— Вот видишь, а приехать не хочешь. Мои ребята в Боготоле видели две фуры с товаром. Думали твои. Проверили — нет. Надо что-то предпринимать, а ты заехать не хочешь.

Костячный усмехнулся: рыбка клюнула.

— Конкуренты — моя забота, Павел Артемьевич, — впервые за все время назвал Игорь директора по имени и отчеству, чем удивил и насторожил его.

— Так-таки заехать не желаешь?

— Неудобное место твоя база, на отшибе. Не с руки. Вот разберусь с конкурентами, тогда заеду. Я был бы благодарен, если бы ты подослал своих ребят на сороковой километр. У меня людей, сам знаешь, мало. Вдруг придется вести серьезный разговор. Словом, до встречи, — более приветливо сказал Игорь и опустил на место трубку.

— Сработало! — удовлетворенно бросил Костячный сидевшему в офисе плотному, белобрысому мужику, лет на пять старше хозяина. — Он обязательно воспользуется моим проколом. Магнитная лента до начала операции должна быть у нас или уничтожена. Ты даешь стопроцентную гарантию?

— Да, — белобрысый встал, шагнул к столу, прихрамывая на левую ногу. — Вот тончайшие синтетические перчатки. Удобные в работе и не оставляют никакого следа.

Белобрысого звали Николаем Парфеновым. Тот самый отставной прапорщик-афганец, о котором говорил Игорю инструктор по стрельбе. За три месяца знакомства они хорошо сошлись, понимали друг друга с полуслова. Игорь держал Николая в курсе своих имперских притязаний в бизнесе, и тот разделял взгляды шефа, став его правой рукой. Был он не глуп, изворотлив и исполнителен. В физической подготовке уступал, но в стрельбе из пистолета при постоянной тренировке, они были равны. Его решительность и боевой опыт перехлестывали способности Игоря, и проведение первой кровавой операции Костячный возложил на него. Впрочем, основную грязную работу должны выполнить вдвоем. Совесть у Игоря спокойна: переходить дорогу он никому не собирался. Он, выражаясь словами одного киногероя, честный конокрад, хотел вести честный бизнес без слез и крови, а вот Ильин обнаглел и лезет на рожон. Пусть берет кровь жертв на себя.

Игорь выяснил, что Ильин не так силен, как казалось раньше. У него нет железной крыши наверху, кроме как на уровне главного регионального торгаша, слабое прикрытие в милиции и у гаишников. Правда, братвы, хоть отбавляй. Платит директор им не богато, потому рвения в службе с их стороны не наблюдается. Отсюда численность не значит превосходство. Сегодня Ильин должен жестко почувствовать, что эта его опора — хилая болотная кочка, сам он сидит на такой же, а вокруг трясина, но в его руках нет даже слеги. Упадешь — никто выручать не кинется.

— Давай просчитаем еще раз за и против, — сказал Игорь. — Я — Ильин, ты — я.

Сошлись на том, что Ильин может начать акцию не на сороковом километре, а гораздо раньше и как только получит информацию о нападении и исходе — стукнет в ментовку.

Машины шли по графику, Игорь и Николай встретили их на девяностом километре, развернулись и пошли следом на дистанции в двести метров, чтобы в случае необходимости тут же оказаться в гуще событий. Поток машин в эту вечернюю пору не ослабевал в обоих направлениях.

Фуры были остановлены не на сороковом километре, а раньше. Гаишник Ильина, алчная купленная душа, вскинул жезл, указывая место перед машиной с мигалкой, стоящей на обочине. Водитель подчинился, и тяжелый грузовик с тяжкими вздохами замер в двух метрах от мигалки. Дверца фуры распахнулась, водитель выпрыгнул на припорошенный асфальт, справа вышел охранник. Ударил яркий сноп света, от идущего встречного «Вольво», и сразу же раздались хлесткие пистолетные выстрелы. Водитель фуры и охранник упали. Третья пуля, пробив стекло, впилась в грудь второго водителя. Трое нападавших метнулись к остановившемуся второму КамАЗу, но кинжальный огонь из тормознувшей «шестерки» опрокинул двоих нападавших. Третий, взвыв от боли, уронил пистолет и бросился наутек. Но его догнали и сшибли с ног.

— Это Длиннорукий, — раздался голос Николая. — Повезло тебе, сволочь.

— Тащи его на правую строну дороги! — властно крикнул Игорь.

Из темноты слева нарастал свет фар. Это опасно. Вдруг окажется любопытен, притормозит и, чего доброго, запомнит номера шестерки.

— Прикрой задние номера, — успел крикнуть Игорь Николаю, — потом убери машину с дороги.

Повторять не понадобилось. Николай двумя прыжками очутился у зада машины, махая рукой, приказывая проезжать приближающейся автомашине.

— Слушай сюда, Длиннорукий, тебе посчастливилось жить, — жестко сказал Игорь. — Сейчас ты сядешь в свою тачку и попрешь прямо к Ильину, расскажешь ему о том, как мы тут разделались с вами и еще о том. Да ты, вижу, в шоке, я поеду с тобой и дорогой растолкую все, если хочешь жить. Говори, хочешь жить?

— Хочу-хочу! — испугался тот.

Подбежал взволнованный Рахим. Игорь отшвырнул Длиннорукого под колеса ментовской мигалки, приказал Рахиму:

— Скажешь ментам, что вы подбежали, когда все было кончено, а «Вольво» уходило. Охранник несколько раз выстрелил, попал в стекло, но машина ушла. Именно это ты сейчас сделаешь, когда я с этой тварью буду отваливать. Смотри, не попади в бак. На большее у нас нет времени. Усек?

— Конечно.

Игорь сорвал с Длиннорукого перчатки, подхватил валяющийся на земле пистолет, несколько раз прижал к нему пятерню ошалелого Длиннорукого и бросил назад.

— Это чтоб ты не ерепенился, как говорил твой шеф. Усек? Тащите его к машине. — Приказал Игорь Рахиму и шоферу со второй фуры. Те поволокли раненого.

Игорь склонился к убитому охраннику, вынул из кобуры его пистолет, сунул себе в карман, огляделся, ища глазами Николая. Мимо промчалась еще одна автомашина, заставляя участников трагедии поторопиться. Подбежал Николай.

— Где твой пистолет? Его номер зарегистрирован на имя этого охранника. Вложи его в руку, хорошо, что он в перчатках и отваливаем.

— Да, задерживаемся, — согласился Николай. — Как бы алиби не сгорело.

— Я поеду с Длинноруким, по дороге втолкую ему, что к чему. Подберешь меня.

«Вольво» с разбитым задним стеклом и боковым прострелом вел Игорь. Длиннорукий, морщась от боли в руке и зажимая кровоточащую рану, слушал водителя:

— Еще раз повторяю. Шефу расскажешь, как все было, особенно приукрась, как мгновенно мы с вами разделались. Это нагонит животный страх на Ильина, и он исчезнет, навсегда с наших глаз. Нам лишние трупы не нужны. А тут все логично. Пришитые — люди Ильина, пистолеты их на месте преступления, твой — тоже. Баллистическая экспертиза подтвердит, что гостей с юга пристрелили именно из ваших пистолетов. Возникает законный вопрос: кто же тогда убил людей Ильина? Отвечаю: еще живой охранник окочурил ваших двоих и ранил тебя, третьего. Водители, что остались возле фур, подтвердят, как ты смывался с кем-то, и они вдогонку стреляли и попортили твою тачку. Так, что тебе крышка. Но если будешь умный, сделаешь, как тебе говорю я-то «поживешь ты еще немного в своей стихии». Но если попадешь в лапы ментам и вздумаешь валить все на нас — пустые потуги. Взвесь все за и против, поймешь, что я прав. Усек? — Игорь нервно расхохотался, сбросил газ и остановил машину. — Перевяжи рану и сам веди машину, тут осталось недалеко. Не забывай о своей жизни.

Костячный выскочил, хлопнув дверкой, нырнул в притормозившую «шестерку» и только тогда почувствовал, что дрожит всем телом. Это было его первое мокрое дело, если не считать того несчастного мужика, которого он сбил по неопытности.

— Трясет? — поинтересовался Николай.

— Иди ты к черту! — в ответ хохотнул Игорь.

— Пройдет. Главное, все обставлено по высшему разряду. Эти отморозки здорово облегчили нам задачу.

Ильин нервничал. По его расчетам Длиннорукий должен появиться полчаса назад. Что-то случилось непредвиденное. Ни одного телефонного звонка. Черт дернул отправить на разведку последнего охранника, а на дворе — ночь. Он никогда не слыл ни смельчаком, ни драчуном и постоять за себя в кулачном бою, если придется, не сможет. Люди на базе есть, сторожа, Алексей недавно заглядывал, сказал, что ремонтировал машину. Что-то не договаривает мужик, скорее всего, недоволен зарплатой. А если догадался о моем романе с его милой женушкой? Надо же такому случиться: влюбился в замужнюю, хотя на складах у него каждая вторая — холостячка. Грубиянки и хамки. Эта же умна и нежна, к таким тянет. Павел Артемьевич замирал душой, когда она входила к нему в кабинет по делам. Сердце таяло, когда она приносила в кабинет чай или кофе. Он просил составить компанию, отвлечь его от забот, она не отказывалась. Павел Артемьевич говорил любезности. Угощал дорогими конфетами, и однажды зажал между столами. Она вырвалась и в гневе выскочила из кабинета. Но он уже не мог остановиться. Отправил мужа в командировку, завалился к ней на квартиру, накачал вином и снотворным, и всю ночь насиловал бесчувственное тело. Наутро, очнувшись, она увидела себя и его в постели и покорилась своей судьбе, став директорской подстилкой. Он повысил ей оклад, Алексею давал хорошо оплачиваемую работу. Но связь без разоблачения долго продолжаться не могла. В кабинете заниматься любовью в его возрасте не тот кайф, а водить все время в гостиницу, когда рядом работает муж, опасно. Связь пришлось прекратить, к тому же он к ней охладел из-за всех этих неудобств, но она принялась вить из него веревки, требуя то дорогие подарки, то посадить мужа на новую машину. Тяжеловес на ринге, да и только, жди нокаута. С чего бы?

Павел Артемьевич взглянул на часы. Пора уходить. И тут раздался звонок.

— Павел Артемьевич, говорит Семушкин. Не твои ли фуры стоят на сорок пятом километре, а рядом с ними трупы?

— Нет, не мои, Виктор Афанасьевич, — внутренне возликовал Ильин, прямо гора с плеч! — Откуда вам стало известно?

— Ехал из Ачинска, смотрю рефрижераторы стоят, подумал твои. Трупы лично видел, людишки вокруг суетятся. Мы, конечно, не остановились, не положено. Но прежде я решил тебе позвонить, спросить. Выходит, не твои, слава Богу.

— Во сколько это было?

— Около девяти я ехал. Еще на часы глянул.

— Ни милиции нет, ни гаишников?

— Вроде кто-то стоял, не разобрал. Звонить надо в органы.

Связь прервалась. Ильин как мальчишка подпрыгнул от радости в кресле: «Управились мои ребята и убрались. Мигалку Семушкин просмотреть не мог».

— Ай, да молодцы, — ликовал Ильин, — ай, да мастера! — Он светился улыбкой, как весенняя девица от поцелуя любимого. — Теперь кассету отвезем ментам. Ну, иди сюда, подружка, компра здесь похлеще шлюшки! — запел стихами Ильин, нажал на кнопку возврата кассеты из магнитофона. — Все хорошо, прекрасная маркиза! Сам Семушкин позвонил мне о происшествии. Куда ж авторитетнее, я сразу заподозрил и стукнул ментам!

— Куда торопишься, Павел Артемьевич, — вдруг услышал он голос шофера Алексея, бесшумно вошедшего в кабинет. — Никак в ментовку стучать собрался. Не спеши, лучше еще раз проверь запись на кассете.

— Ты о чем, мерзавец? — испугался Ильин и трепещущейся рукой подхватил выскочившую кассету. — За что ты меня предал?

— Короткая у тебя память, — вплотную подошел к Ильину Алексей, — вставь сначала кассету, послушай, а потом я тебе объясню, как над моей женой измывался, как изнасиловал.

— Сучка, растрепала! — вырвалось у Ильина.

Жесткий удар кулака оборвал его хамскую речь. Ильин рухнул в кресло. Против грубости он был беззащитен даже перед Алексеем, который хладнокровно взял из рук директора кассету и втолкнул в щель магнитофона, включил, прокрутил, послушал и, найдя, что требовалось, сказал:

— Слушай, утюг.

Запись была высокого качества: «Слышу, ты прекрасно окопался, мой юный друг», — звучал голос Ильина, который сидел и слушал, готовый посмеяться над стоящим рядом ублюдком, но дальше следовал пустой звук. Ильин напряженно вслушивался, забыв о боли в кровоточащей губе. Когда минуло две минуты напряженного ожидания и стало ясно, что никакой записи разговора с Костячным не услышит, истерически закричал:

— Кто стер запись? Кто, я тебя спрашиваю?

— Какая разница — кто стер, важно, что улики нет. Ты, как я пониманию, на нее делал ставку. Если тебе будет легче от того, кто стер, скажу — моя жена. Ты же забегался в туалет после приема подсыпанного в чай мочегонного. За все платить надо.

— Сука! — завопил Ильин, но получил апперкот в челюсть и умолк.

— Тебе лучше навсегда исчезнуть, Павел Артемьевич, иначе тебя загребут, как организатора массового убийства.

— Сколько там трупов? — холодея, спросил Ильин.

— Откуда ж мне знать, я все время был на базе, тебя сторожил. Разве тебе ничего не сказал подстреленный Длиннорукий?

— Я его не видел и жду.

— Не дождешься, кинул тебя Длиннорукий. Забрал свою машину, оставил простреленную «Вольво» и рванул. Он мне, правда, брякнул, что всем крышка, мол, гостей на одной машине перестреляли, да уйти не смогли: наших тут же замочили и гаишника тоже. Главное пистолеты и трупы там остались, только раненому Длиннорукому повезло уйти. Следствию не составит труда выяснить: кто в кого стрелял, Павел Артемьевич. Так что вышка корячится. Твои награбленные денежки не помогут, потому как тайник твой пуст. Длиннорукий знал его, но почему-то матерно ругался. Неужели до него кто-то обобрал?

Ильин схватился за сердце, широко раскрыл рот.

— Вот этого не надо, Павел Артемьевич, не дай Бог, окочуришься в кресле. Прими-ка нитроглицерин, — не на шутку испугался Алексей. Он быстро выдвинул стол, выхватил оттуда пузырек с пилюлями, высыпал на ладонь и сунул одну в раскрытый рот, под язык. — Соси, Павел Артемьевич, нехорошо с синяками умирать, да еще в кабинете. Отпустит, я помогу добраться тебе до машины. Уезжай с Богом, и ложись на дно, как делает сейчас Длиннорукий. Смотри, как бы он тебя за пустой тайник не достал. Зол, как негра Отелло, можешь увянуть в его цепких пальцах, как красотка Дездемона.

Алексей собирался еще дальше нагонять страх на своего шефа, но тот оклемался от удара, решительно замахал руками и, наклонив голову по-носорожьи, тяжело ступая, неудержимо ринулся из кабинета.

Ильина больше никто не видел. То ли он растворился как утренний туман, который являлся неизменной атрибутикой Красноярска, то ли выпал в осадок в иных краях. Поиск его все же продолжался, так как на его шею свесили всех собак в деле о кровавой драме на сорок пятом километре. Патрон Ильина Семушкин, по слухам, изрядно понаделал в штаны, когда дотошный следователь пытал его различными вопросами: почему он прежде всего бросился сообщать Ильину о разбое, а не в милицию? Предупредил о грозящей опасности в грязно проведенной операции? Кстати, Семушкин оказался последним, кто с ним живым, заметьте, живым (как будто с мертвым, невольно отметил про себя Семушкин, можно общаться по телефону) общался по телефону! Но внутренняя ирония Семушкина осталась не высказанной, да и, слава Богу. Нельзя уличать ни в чем следователя. Он тоже имеет самолюбие и может закусить удила. Но, тем не менее, убийственная логика тянувшего свою нить следователя вконец добивала несчастного. Как прикажете понимать действия ответственного лица, подозрительно находившегося весь день в районе следования потерпевших?

Семушкин пыхтел и краснел, ему жарко, гораздо жарче, чем в Ачинской сауне, где с обеда принимал ее в обществе двух веселых, без комплексов, девушек и председателя потребсоюза города. Дотошный следователь снял последний вопрос лишь, когда проверил достоверность объяснений Семушкина о сауне. Действительно, тот уже парился, когда рефрижераторы пересекали границу региона. Семушкину пришлось побегать по партийным инстанциям, слезно прося защиты от недоумка следователя, который необоснованно наезжает на честного человека. Нашлись кое-какие сигналы на Ильина, которые Семушкин по крупицам собирал для обобщения, да не успел донести, закрутился, не подозревая, что в его ведомстве сидит матерый гангстер.

Через неделю к Семушкину явился отставной афганский интендант и попросился на вакантное место известной ему базы. Рекомендательное письмо исходило от регионального Союза афганцев, успевшего заявить о себе, как о немалой сплоченной силе.

У отставного интенданта документы были в порядке, звание — подполковник. Семушкин, изучая, посмотрел на него.

— Я от недругов Ильина, — тихо, но внятно проговорил интендант. — Не хотите неприятностей, принимайте.

Семушкин больше не колебался, на углу заявления наложил резолюцию.

Вечером, когда стихли рабочие звонки в офисе кооператива «Узлок» раздался хлопок, похожий на выстрел с глушителем. Пробка ударилась в потолок, и три бокала наполнились янтарным пенящимся вином. Игорь Костячный, в кругу Николая Парфенова и знакомого отставного интенданта, праздновал победу над ильинской организацией и рождение торговой империи под непонятным названием «Агюст-фирма», что означало: товары с юга.

XII

К новой схватке с Костячным Лидия Савинова готовилась месяц. Порой она не решалась атаковать его, зная коварство и хитрость врага. Но прошлое удавкой сжимало сердце, оно кровоточило. Актриса не достигла того, о чем мечтала в юности. Сбылось лишь отчасти. И одиночество без материнского счастья. Этот же негодяй процветает. Имеет двух жен и четверых дочерей. Нет, даже ценой жизни она испортит ему карьеру, такие люди не имеют право на счастье. И она решилась.

На этот раз Савинову в кабинет шефа охранник не пропустил. Он схватил за локоть рвущуюся вперед актрису и больно сжал его.

— Пустите, вы, хам! — требовательно сказала она.

— Но вы не сама скромность, — возразил охранник. — Я сейчас доложу шефу, — и через секунду, не выпуская руки: — Шеф, тут к вам актриса Савинова ломится. Пропустить? Идите, — кивнул он.

Лидия Ефимовна смерила стража презрительным взглядом и прошла в распахнутые двери. Она была одета в демисезонное кожаное пальто, в элегантных сапожках, на голове берет.

— О, да ты сама прелесть! — воскликнул Игорь, рассматривая преобразившуюся Савинову. — Проходи, садись, рассказывай, с чем пожаловала?

Лидия почувствовала еще большую ненависть к этому человеку, чем минуту назад, за его благополучие и успех в деле, за красоту и пышущее здоровье, за ту подлость, совершенную по отношению к ней и ее детям, которые неизвестно где и как? Еще живя в Тоннельном, она не раз вспоминала страшные минуты своих родов, весь грезившийся ей кошмар, слова акушерки и плачь малютки. Но она не хотела тогда ничего выяснять и доказывать, то подозрительное пожертвование денег Рябуши, их быстрый отъезд, она ненавидела не только предателя, но и, пожалуй, себя за ту безоглядную любовь и то производное, во что она вылилась. Преобладало одно желание: найти негодяя и посчитаться. Желание сбывается.

— Я пришла получить остальной долг, о котором говорила в первый визит, — сказала без предисловий Савинова.

— Ты имеешь ввиду квартиру и алименты?

— Да. Трехкомнатную квартиру новой планировки. Я навела кое-какие справки о твоих доходах, они неполные, но порядка ста тысяч ты мне задолжал. — Лидия внимательно смотрела на собеседника. В черных глазах, которые она когда-то любила, горели злые огоньки, но на губах сияла улыбка, и он был сама любезность.

— Ты сейчас живешь.

— В однокомнатной. Мне негде принимать друзей.

— Понятно. На алименты приобретешь необходимую мебель, а часть денег потратишь на детей? — Он хотел сказать наших, но сдержался.

— Договаривай, наших детей, — восполнила пробел Лидия.

— Чудесно! — для Костячного ничего не стоило выбросить на ветер каких-то триста тысяч рублей. Но он не терпел, когда на него давили с позиции силы, а потому с трудом сдержал себя, чтобы не выбросить шантажистку из кабинета, хотя где-то сознавал, что требования, по части невыплаченных алиментов, у нее обоснованные. Но почему он должен ей покупать квартиру? — Твои претензии мне кажутся сумасшедшими, особенно по квартире, я их удовлетворю, но при одном условии: перед тем, как выдать тебе документы на квартиру и деньги, ты знакомишь меня с детьми, скажем, анонимно.

— Никаких условий! Я буду диктовать.

— Один мой знакомый, покойник, как ласково выражался известный киногерой, попытался продиктовать условия, но у него случилась грыжа от натуги. Больше никто не осмеливается, — закипая злобой, но, улыбаясь, сказал Костячный.

— Не находятся смелые, — саркастически усмехнулась Савинова.

— Напрасно ты так думаешь. Однако наш разговор затянулся. Пора и честь знать. Будет так, как я сказал, встречаемся через день в это же время. До свидания.

— По-твоему не выйдет. Если будешь упорствовать, то не ровен час, все влиятельные газеты напечатают статьи о твоем прошлом, расскажут каков ты отец, что подмочит твою репутацию кандидата в депутаты. Материалы уже заготовлены, и лежат в столах редакторов. Если со мной что-то случится, они тут же все опубликуют.

— Пошла вон, шлюха! Со мной еще никто не говорил с позиции силы, — сорвался Костячный. — Не хочешь, как предлагаю я, пожалеешь. Ну, почему я тебя никогда не бил? — Костячный угрожающе стал подниматься.

Савинова вскочила, она поняла, что проиграла и лихорадочно соображала, как выкрутиться из создавшегося положения. Костячный понял ее состояние и окончательно убедился, что никаких детей у нее нет, хотя афганец нашел в ее квартире копию справки о рождении в Красноярском роддоме сына в том неудачном выпускном году. Но эта справка мало что значит, и козырять ею она может только перед наивными репортерами.

— Хорошо, — наконец сказала Савинова рассеянно, — я познакомлю тебя с детьми. Но на пороге квартиры с документами на мое имя и алиментами.

— Детей приводи сюда, при них получишь документы на меблированную квартиру, пятьдесят тысяч наличными и окончательно забудем друг о друге, — решил Костячный продолжить игру и до поры до времени не будить в ней зверя.

— Ищи дурака. Я приеду, а квартира уже занята, — не сдавалась Лидия. — Дети и адвокат подъедут по адресу, который ты укажешь мне послезавтра.

— Я упрощаю дело. У меня есть такая квартира. Остается лишь переписать на тебя документы. Я называю адрес сейчас же: Королева, 27, квартира 55. Жду. Ты являешься с детьми и свидетельствами о рождении, я — с документами и деньгами. Компромисс налицо.

— Но они взрослые, их в данный момент нет в городе.

— Нет, значит, ничего нет. Все. Прошу на выход, — жестко сказал Игорь.

Савинова, стараясь не показывать своей растерянности, направилась к выходу, чувствуя, что она плохо сыграла роль и дубля не будет, но у двери остановилась, и с пафосом израненного, но непобежденного гладиатора произнесла:

— Не забывай о будущих публикациях в газетах. Это здорово повредит тебе в борьбе за депутатское кресло, — с этими словами Савинова резко распахнула двери и вышла, оставив в задумчивости человека, от которого когда-то была без ума.

Каждая из сторон осталась недовольна исходом.

Савинова уходила удрученной.

Она проиграла схватку. Возможно, много запросила? Она приведет с собой детей коллег по театру, думала на этот счет. Есть и благовидный предлог, чтобы пригласить сына своего поклонника — балетмейстера театра, скажем, помочь занести в квартиру купленные кресла. Он молодой актер, сыграет роль: знакомство-то анонимное. Вопрос с девушкой. Есть у них молодая техничка. Дурашка, конечно, но с ней договориться проще: убрать квартиру. Она попросит ее одеться поприличнее, рабочую робу уложить в пакет, а в квартире переодеться. Церемония знакомства не смущает, он сам вынужден молчать. Как быть со свидетельствами о рождении? Здесь явный прокол.

Костячный уничтожающе смотрел в след Савиновой. Он недооценил ее. Надеялся, что, получив куш в тридцать тысяч рублей, которые ей не снились, успокоится и отстанет от него. Он ошибся. Скажем, долг его не признать нельзя. Он действительно украл у нее по тем временам крупную сумму. Чертовка собрала убедительные документы, по которым суд мог признать его вину. Хотя прошло столько лет! Что же сейчас имеет Савинова? Может, не связываться с этой сучкой, удовлетворить. Для его миллиардного оборота три сотни тысяч не разорение. Возможно, он бы так и поступил, приползи она к нему на коленях, как в тот подневольный год с любовью и преданностью. Правда, и он был в другом состоянии: униженный и раздавленный. Но не из жалости бы он, нет. Ее у него никогда и ни к кому не существовало, он только из-за боязни осложнений в будущей избирательной кампании. Скандал ни к чему. Через полгода выборы в региональную думу, в которых он будет участвовать независимым кандидатом, и намерен победить.

Но ведь Лидка такой не пришла. Напротив, она явилась независимой гордячкой и бросила перчатку. Это больше всего вызывает в нем ярость, толкающую к расправе. Возможно, и есть свидетельства о рождении на детей, но не у нее. Она даже не воспитывала своих детей, не знает, где они есть. Афганец выяснял: она ни разу не обмолвилась перед коллегами о своих детях.

Пассия Николая Парфенова появилась в театре в качестве представителя благотворительного фонда, который решил оказать материальную поддержку матерям-одиночкам. Таких в театре оказалось трое. В список попала и Савинова.

— Но помилуйте, у Лидии Ефимовны нет детей, — сказал администратор театра. — Во всяком случае, она нам об этом никогда не говорила.

Разыскали Савинову. И пока она шла, представитель фонда выдавала наличными под роспись в ведомости небольшую сумму, равную трем минимальным окладам.

— Лидия Ефимовна, вы каким-то образом попали в списки благотворительного фонда, как мать-одиночка. Фонд выдает пособие в живых деньгах. У вас есть дети? — спросили ее, когда она вошла в кабинет администратора.

— Что за чушь? — усмехнулась она. — Кто это сочинил?

— Простите, — расшаркалась представитель фонда, — мы взяли список незамужних дам, полагая, что вы мать-одиночка.

Савинова бросила на представителя оценивающий взгляд и голосом актера Самойлова сказала:

— Я не Назар. Ты ошиблась, солдатка! — повернулась и ушла, оставив с раскрытым ртом представителя фонда.

— Потрясающе! — воскликнула она.

— Талант, — пояснили представителю фонда. — Мы ставим «Свадьбу в Малиновке». Она играет сразу три роли.

Квартиру Савиновой Костячный осмотрел сам. Ни писем, ни документов, ни фото ее детей в фотоальбоме не оказалось.

— Все ясно: о детях Савинова нагло врет, — сказал Парфенов, тщательно обыскав все что можно, стараясь не делать беспорядка.

— Стоп, вот ветхая справка о рождении мальчика, выданная роддомом, — наконец-то изрек Парфенов.

— Забери ее, — рявкнул Костячный, — и проверь, есть ли у нее запись в паспорте о рождении сына. Ты понимаешь, у меня одни девчата, а тут сын. Он бы мне не помешал, тем более взрослый — наследник моей торговой империи.

— Но сына просто нет, — усомнился Парфенов, — может ли такое быть: ни одной фотографии у матери?

Костячный задумался и через минуту выдал:

— Выходит, никакой компры не существует? Выясни, есть ли в редакциях ее письмо? — Она же не трепалась в отношении документов о краже денег. Возможно, и тут есть что-то. Ее жизнеописание, связь со мной, мифические дети, не подтвержденные документами. Узнают мои противники, опубликуют. Бездоказательно, но потом отмывайся.

— Такой копмпромат можно сочинить на каждого, — усмехнулся Парфенов, — хорошо заплати падшей женщине, любое письмо подпишет. Свободная пресса ударит ниже пояса! Ты прав, удар надо упредить.

Вернувшись в офис, Костячный вызвал юриста, чтобы оформил квартирные документы на имя актрисы, а Парфенову приказал немедленно звонить по редакциям в поисках письма актрисы. И вот редактора «Настольной газеты» Алферова спрашивал по телефону инспектор уголовного розыска Неверов. Представившись, он спросил:

— У вас есть пакет от актрисы Савиновой?

— Есть такой странный пакет. А что случилось?

— Нас интересует одна пикантная ситуации, — уклончиво ответил Неверов, — но почему он вам кажется странным?

— Пожелание автора странное, а бы сказал настораживающее: просит вскрыть и опубликовать, как она выразилась, ее мемуары только после ее смерти.

— Вы уже читали?

— Нет, есть же пожелание автора! Это неэтично.

— Надеюсь, вы позволите взглянуть в интересах дела?

— Но я вас совершенно не знаю, и мне неприятно нарушать пожелание автора. Тем более знаменитой актрисы, — не согласился редактор.

— И все же я настаиваю.

— Беру грех на душу, приезжайте, взглянем вместе, — согласился редактор.

Минуту спустя после состоявшегося разговора, в кабинет Костячного вошел афганец.

— Она не блефует, — сказал Николай, — пакет есть.

— Сей пассаж мне не нравится, — сказал Костячный. — Немедленно бери пакет. Посмотрим — что там, тогда поговорим с Савиновой. Но сам не светись.

Недовольный начавшейся возней вокруг женщины, Николай Парфенов через десять минут подъехал к редакции «Настольной газеты» и дал короткое наставление двум молодым парням неприметной внешности, одетых в неброские темные костюмы и куртки, черные кепочки. Лифт не работал. Пришлось подниматься пешком на пятый этаж. По лестницам беспрерывно сновал народ. Это не совсем нравилось агентам, но задание выполнять надо.

В приемной у редактора никого. Они вошли в кабинет. Редактор сидел один и читал газету.

— Мы по поводу пакета Савиновой, — не здороваясь, сказал первый.

— Минутку, Лариса Сергеевна, принесите пакет Савиновой, — сказал редактор в селектор, нажав на кнопку. — Сейчас принесут, присаживайтесь, — и углубился в чтение.

Не успели парни усесться, как вошла Лариса Сергеевна, средних лет дама, неся небольшой пакет, подала редактору. Первый гость резко его перехватил, чему женщина удивилась.

— Пардон, это нам, можете быть свободны, — решительным тоном сказал первый.

Дама в растерянности отступила, глянув с иронией на оторвавшегося от чтения полосы редактора, тот кивнул ей в знак согласия с репликой незнакомцев. Пожав плечами, дама удалилась.

— Вы позволите взять пакет, разумеется, я оставлю расписку.

— Но мы так не договаривались. Речь лишь шла о том, чтобы взглянуть вместе, — нерешительно возразил редактор.

— Ничего страшного, этим займется уголовный розыск.

— Что-нибудь серьезное? — насторожился редактор. — Но актриса доверилась нам, и мы не должны портить свою репутацию.

— Хорошо. Вскрываем, но если там сведения заслуживающие нашего внимания, в интересах следствия мы забираем письмо, — первый вскрыл конверт, вынул несколько свернутых листов с текстом размноженном на ксероксе, пробежал глазами по строчкам и, увидев фамилию своего шефа, сунул бумаги в карман.

— Но позвольте, вы не имеете права, письмо адресовано не вам, — возмутился не на шутку редактор.

— Не стоит волноваться, мы его вам вернем, как только изучим.

— Но позвольте! Я категорически против, это насилие! В конце концов, предъявите документы или я вызову охрану.

Первый сделал знак, и второй в мгновение ока очутился возле редактора, сунув ему в лицо пистолет с глушителем.

— Вот наш документ. Я бы мог оставить на твоей роже отпечаток своего кулака, — сказал, усмехаясь, второй, глядя как первый метнулся к двери, — но ты мне кажешься толковым малым, потому я только оборву провода твоего телефона и селектора, чтобы мы смогли уйти без шума. Ты в дальнейшем должен хранить молчание. Однако я не ручаюсь, что ты не заорешь, как только мы выйдем в коридор. А потому, — он схватил довольно грузного редактора за шиворот, приподнял его и с силой ударил кулаком в живот. Тот задохнулся и упал на стол. — Смотри, если хочешь жить — молчи, не то мы однажды вернемся.

— Уходим! — сказал первый удовлетворенно, и скорым шагом оба налетчика покинули кабинет, пересекли пустую приемную, выскочили в коридор, смешались со снующим по коридорам народом.

Через полчаса прочитав послание Савиновой, Игорь Владимирович нахмурился. В нем, как он и предполагал, излагались мытарства молодой девушки обманутой негодяем. Прилагались копии справок о рождении сына, рождении и смерти дочери, отцом которых являлся Костячный.

— Едем на квартиру к Савиновой, — сказал Костячный со знакомой афганцу зловещей интонацией, после которой возникают экстремальные ситуации и приходится работать либо кулаками, либо пистолетами. На то он и подписывался, войдя в долю с Костячным. Но применять силу против слабой женщины! Николай стиснул зубы.

Двери квартир на площадке четвертого этажа выполнены из металла, кроме одной — Савиновой. Часы показывали десять утра. Подъезд выглядел безлюдным, и трое мужчин, не опасались быть замеченными. Кирилл Обмороженный, доверенное лицо Костячного, человек лишенный эмоций, но ловкий взломщик и безотказный малый, уже работал здесь, имел к замку ключ, и без шума открыл дверь, первым вошел в квартиру.

Актриса завтракала в одиночестве на кухне. Ее квартира с широким раздвижным диваном, мягкими креслами, журнальным столиком, собранным в виде тумбочки столом и нелепо стоящим шифоньером, выглядела тесной. Ковровые дорожки и палас поглощали шум шагов. От появления непрошеных гостей Савинова, сидящая в маленькой кухне с чашкой чая, вздрогнула. В ее больших еще не потухших синих глазах полыхнул испуг, который не ускользнул от афганца.

— Как вы сюда попали? — задала законный вопрос Лидия, в страхе глядя на крупного, стриженного мужика, с лицом свирепого садиста, каким выглядел Кирилл.

— Очень просто, мадам, толкнули двери и вошли, — осклабился в мерзкой улыбке верзила.

— Убирайтесь отсюда немедленно! — в гневе сказала Лидия, заметив Костячного, добавила, — что вам угодно?

— Мы пришли поговорить по поводу нашей сделки, — отстраняя верзилу, сказал Костячный, — извиняюсь за прерванное чаепитие, но у нас нет времени, если не возражаешь, продолжим наш диалог.

Костячный говорил вежливо-зловещим тоном, от которого Лидию охватил озноб.

— Как же я не заперла двери?

— От меня не запрешься, — так же зловеще констатировал Костячный. — Прошу в комнату, или ты предпочитаешь за свою ложь умереть на кухне?

— Я буду кричать.

С ловкостью барса верзила в одно мгновение очутился рядом с женщиной и своей грязной лапой зажал ей рот, подхватил, как былинку и понес в комнату, опустил на стул. Афганец вынул пластырь и заклеил жертве рот. Обмороженный заломил Лидии назад руки и щелкнул наручниками.

— Можно начинать, — сказал верзила.

— Уясни, мы заставим тебя отвечать на вопросы. Если будешь упорствовать и громко орать, снова заклеим рот и станем долго и больно пытать, даже если ты, милашка, станешь подавать знаки о своем согласии быть откровенной, мы не поверим. Надеюсь, читала солженицинский «Архипелаг», там ярко изложено, как Крестинский на суде отказался от своих показаний, дело вернули на доследование. Из несчастного выжали все соки, и уж больше он не отказывался. Дай ей малость почувствовать, что мы не треплемся, затем освободи ей рот, я с ней побеседую.

Игорь подождал, пока Обмороженный поднес к ее пятке раскаленную спираль нагревательного прибора, отчего зрачки несчастной расширились, отображая сильную боль, тело задергалось, схваченное железной рукой палача. Наконец, главарь махнул рукой, Обмороженный убрал нагреватель, отодрал с одной стороны пластырь, а палач спросил:

— Прежде всего, скажи, в какие газеты ты отдала свои безумные сочинения? — Костячный вынул из кармана знакомый ей пакет. — Этот мы изъяли в «Настольной газете». Остальные?

В глазах у Лидии стояли слезы, но она молчала. Раздался звонок по мобильному телефону. Слушал и говорил сам Костячный, ему сообщали о наличии письма в редакциях.

— Отвечая, не пытайся лгать. Мне назвали адреса. Помни, за ложь будет очень больно, — Игорь сделал знак Киру Обмороженному, который снова включил в розетку нагревательный прибор, и Лида с ужасом увидела, как спираль накалилась добела, от нее несло жаром. Рука верзилы готова была залепить пластырь, но жертва успела сказать:

— «Красноярская газета», «Красноярский коммерсантъ». «Комок» и «АиФ».

— И все? — удивленно спросил Игорь.

— На телевидении в программе второго канала, — торопливо сказала Лидия, видя, как верзила снова хотел залепить ей рот.

— Это уже теплее. Все?

— Да.

— Теперь ты позвонишь в каждую газету и скажешь, что передумала публиковать свои мемуары. За ними придет молодой человек по имени Идрин Сергей Пантелеевич. Говори убедительно, на то твое право автора.

— Хорошо. Но я не знаю номера телефонов.

— Пустяки, вот они. Но помни, одна твоя ошибка, и ты выпьешь чашу Крестинского, а пакеты все равно будут изъяты.

Савинова звонила и добилась того, чего требовал Костячный. Когда все закончилось, она с негодованием спросила:

— Неужели ты бы смог меня жечь живую, откажись я звонить, после всего, что у нас с тобой было?

— Ты всегда была для меня просто куклой, от которой можно получить удовольствие.

— И у нас неплохо получалось, признай.

— Слов нет. Особенно в тот год в Тоннельном.

— И ты, помня о приятных минутах проведенных со мной, выступаешь сейчас в роли палача. Ты чудовище! — не сдержалась Лидия.

— Не более Петра Великого, — злорадно усмехнулся Игорь. — Ты знаешь, что он свою жену поднял на дыбу и сек плетьми. Лучше скажи, где сын?

— Я все изложила в письме в газеты.

— Что ты написала? Бездоказательный опус о воспитании в одиночестве сына и дочери от Костячного? Но где эти дети? Их нет, покажи хотя бы одну фотографию, чтобы я поверил. — Он схватил альбом, швырнул его на пол перед Лидией, и из него вывалился снимок крупно снятой девушки. Костячный остолбенел. На него смотрела Евгения, только одета она была в старомодную кружевную кофточку. — Не может быть! Кто это? — схватил фото Игорь.

Николай бросал пристальные взгляды с фото на оригинал и тоже увидел на снимке Евгению Кузнецову.

— Идиот, жестокость отшибла тебе память! — вырвалось из уст Лидии неподдельное возмущение.

— Фу ты, — облегченно вздохнул Игорь. — Это же ты в то счастливое для тебя лето, и кофточка — все твое богатство, — он нервно захохотал. — Бывает же такое поразительное сходство.

— Ты о чем? — насторожилась Лида.

— Тебя это не касается. Фамилию ты хотя бы знаешь тех, кому подбросила сына?

Лида помнила фамилию. Но она не хотела говорить ее извергу, пытаясь, хоть чем-то насолить ненавистному человеку, которого когда-то любила.

— Я не знаю. Ты можешь установить сам.

— Ты врешь, сука. Я хочу это услышать от тебя, — взбешенный палач дал знак подручному, и тот приблизил огонь к подошвам Савиновой.

— Мерзавец, я могу назвать любую фамилию, — вне себя от боли закричала несчастная.

— Нет, ты назовешь правильную.

Не выдержав пытки, Савинова пробормотала фамилию.

— Если врешь, пеняй на себя. Кто они такие, чем занимались? Что-то я таких не припомню.

— Как ты мог помнить, если у них не было детей, а ты жил в другом конце города.

— Чем они занимались? — повторил вопрос Игорь.

— Откуда мне знать? Мог ты сказать, чем занимаются люди в соседнем доме? Я знала, что эти живут хорошо, и у них нет детей.

— От кого знала?

— От своей одноклассницы. Она жила в их подъезде, — несмотря на ярость, кипевшую в груди у Лидии, ей было больно обожженные пятки, она постоянно кривила губы и стискивала зубы.

— Резонно, — согласился палач, прохаживаясь по комнате. — Нам действительно было наплевать на то, кто, где работает. Кроме этой несчастной справки из роддома у тебя должно быть свидетельство о рождении. Где оно?

— Я его не выписывала. Этим людям я оставила короткую записку о его дне рождения.

— А кто его мать, отец, писала?

— Зачем, я боялась, что они не возьмут ребенка, подумав, что когда-нибудь родители явятся и начнут за него судиться.

— Где копия той записки?

— Я долго ее хранила на случай, если мне предъявят обвинение в убийстве сына. Я тогда не знала, что можно было написать заявление об отказе, но вряд ли бы на это у меня хватило дерзости. Записка потерялась. Столько было мытарств и переездов. Ты же перерыл всю мою квартиру, я заметила, и ничего не нашел. Подумай сам: прошло столько лет. Давай закончим наш спор миром. Я больше ни на что не претендую, — страдая от боли, но с достоинством предложила Лидия.

— Я тебе не верю. Пора кончать комедию, никакие записки уже не будут иметь значения. — Палач взмахнул рукой и пошел к выходу из квартиры. Савинова поняла, что минуты ее сочтены. Она взвизгнула, но страшный удар в грудь оборвал ее голос. Подручный заклеил несчастной рот. Костячный и афганец уже не видели, как садист налег на жертву всем телом, срывая с нее одежду.

XIII

Картинка складывалась. Лидия Савинова и раздавленная горем детоубийца Евгения Кузнецова — кровные мать и дочь. Обе не знали друг о друге ровным счетом ничего. Климову не хотелось терзать расспросами бедную женщину от кого у нее ребенок? Его не привлечешь за связь, но доказать интимные отношения, в принципе, нетрудно. Наверняка кто-то из сотрудников фирмы, в которой она работает, знает об интимной связи Евгении.

Климов ждал возвращения Рябуши, чтобы продолжить беседу. Он слышал возгласы и бурное излияние чувств, иначе не могло и быть: открыв дверь, отец увидел любимую дочь, жену и сержанта милиции.

— Женя, Наташа! — воскликнул Рябуша, — входите быстрее!

Молодая женщина зарыдала навзрыд, отец стремительно подхватил дочь и буквально втащил ее в коридор, ноги которой подкашивались, и она повисла на руках у Рябуши. Суетилась мать, заголосив в тон дочери надрывно, леденя Климову душу. Сержант остался на площадке.

Отец помог дочери добраться до дивана, усадил ее. Тут же топталась наседкой мать, не замечая постороннего человека, утешая Евгению, она беспрерывно вытирала катящиеся из ее глаз слезы.

— Садись доченька, садись моя милая, успокойся, — говорил отец. — Видишь, у нас генерал Климов, он дал команду освободить тебя. Но у него есть к тебе вопросы. Успокойся и ответь на них.

Он так же беспомощно суетился возле Евгении, как и мать, на глазах у Климова вдруг сгорбившийся, потерявший над собой контроль, став беспомощным стариком. Генерал, видя в каком состоянии находится семейство, особенно Евгения, решил не тратить время на расспросы несчастной: ему все ясно и без того. Он встал, подал Рябуше визитную карточку, сказал:

— Если появится новая информация, сообщите. Но сейчас я хотел бы знать фамилию руководителя фирмы, в которой работала Евгения.

— Костячный Игорь Владимирович, — ответил Рябуша.

Климов пристально смотрел на сидевшую на диване Евгению. Произнесенное имя ввергло бедную женщину в ужас. Дыхание у нее прерывалось, огромные глаза от неожиданно раскрытой тайны еще увеличились, а зрачки, как от пронизывающей боли расплылись во всю ширину. Но это была не боль, а страх перед разоблачением. Несколько секунд Евгения сидела в оцепенении. Почти в таком же состоянии находились и родители, затем молодая женщина обхватила руками лицо и снова зарыдала.

— До свидания, — сухо сказал Климов, — успокойте девушку, думаю, она не столь виновата.

«Костячный, — думал Климов, спускаясь по лестнице к машине. — Петраков привез из Тоннельного тот же след. Требуется подтверждение связи Евгении с Костячным».

Борис Петраков произвел прекрасное впечатление на молодых симпатичных сотрудниц бухгалтерии, которые выглядывали из-за холмов оргтехники, как русалки из-за морских скал при появлении Амура. Особым вниманием удостоила его высокая блондинка, доминирующая на самом крупном островке широкого кабинета. Ее огромный стол примыкал к полкам. На них дела в папках, многочисленные тома справочной и законодательной литературы. Блондинка долго изучающе смотрела на представившегося инспектора налоговой конторы, затем она пленительно улыбнулась и стала буквально пожирать глазами приятного молодого человека.

— Проходите и садитесь за этот стол. Он у нас свободен, — сказала блондинка. — Я вас слушаю.

— Мне надо взглянуть на объемы поставок фруктов за этот год. Мне бы такой столик, с которого меня не станут кантовать.

— Этот свободен. Постоянная сотрудница в декретном отпуске, — сказала блондинка и с уничтожающей иронией добавила, — из которого вряд ли выберется.

— Что так? Несчастье при родах? — поинтересовался инспектор, показывая своим видом, что ему глубоко наплевать на свой вопрос и на то, что услышит в ответ, деловито извлекая из портфеля калькулятор, толстый, как книга блокнот, который пристроил в пространство между бумажным завалом, монитором и принтером.

— Начнем, — сказал буднично он.

— Вы представились начальству?

— Я попытался, но оно занято.

— Так не пойдет, — блондинка широко улыбнулась, вышла из-за своего стола и, подхватив инспектора под руку, увлекла его за собой. — Идемте, если не хотите, чтобы нас поразил гром среди ясного неба.

Как только пара скрылась за дверью, в кабинете раздались голоса сотрудниц.

— Виктория никак не может простить своего поражения Женьке, — сказала одна из сидящих в кабинете женщин. — Теперь, когда с ней произошло такое ужасное несчастье, главша торжествует.

— Как к этому относится шеф? — спросила вторая.

— Он невозмутим. Кто возьмется доказывать, что Женька родила от него урода, — ответила первая.

— Ох, девчата, языкастые вы больно. Не дай Бог, афганец узнает о вашей болтовне, — урезонила третья.

— Не настучишь, не узнает, — раздался сердитый голос четвертой.

— На каждый роток, говорят, не накинешь платок. Баб никакой афганец не переделает. Они как чесали языком, так и будут чесать, — сказала первая.

— За такие деньги, какие платит шеф, можно и помолчать, — не сдавалась третья.

— Что изменится, если мы ему чуть-чуть косточки помоем. Кого он только не перещелкал. Настоящий Казанова.

— Женька, конечно, дура. Она вроде и не собиралась его завоевывать, понимала, что ее шансы — ноль. А вот родила, — сказала вторая. — Я слышала, у нее какая-то темная история с мужем.

— Женьку не разговоришь. Мне ее жалко.

Вернувшиеся инспектор и блондинка прервали вспыхнувшие дебаты, и все принялись за работу. Инспектор то и дело отрывался от папок, ловил взгляды девушек, улыбался и часто выходил курить. Потом он попросил блондинку провести его к коммерческому директору, познакомить. Вернулись они через полчаса. Инспектор сунул в портфель свой блокнот, калькулятор и, попрощавшись, удалился.

Через полчаса Петраков доложил Климову о том, что бухгалтера в разговоре между собой подтверждают связь Евгении и Костячного. Пленка с их голосами приобщена к делу.

— Я в этом не сомневался, — спокойно сказал Климов, сделал паузу, как бы давая слово Петракову.

— Савинова, зная о их связи, стала шантажировать Костячного. Он пытался найти документы, подтверждающие, что Евгения их совместная дочь, — высказался Борис.

— Да, Савинова шантажировала Костячного, это бесспорно. Откуда бы у нее появились деньги, на которые она обновила свой гардероб. Но кем шантажировала? — не согласился генерал. — Савинова не знала Евгению, как не знал тогда сам Костячный, кто перед ним. Савинова могла шантажировать Костячного просто детьми, якобы ею воспитанными. Документы на детей он и искал.

— Но не нашел и зверски убил.

— Утверждать, что он ничего не добился, мы не можем. Документы надо искать, перерыть, перещупать все вещи Савиновой, все сумочки, особенно старые, сувениры, альбомы, картины дома и в ее гримерной, у друзей. Действуй, сынок, и имей в виду: Костячный занервничал.

Петраков отправился в театр сразу же после разговора с Климовым. Театр переживал не лучшие времена, но всюду было чисто и опрятно. Актеры сами поддерживают чистоту, подкрашивают, подбеливают то, что можно, экономя скудные бюджетные средства, выделяемые на содержание театра.

«Так можно относиться только любя», — не претендуя на истину, размышлял Петраков, пытаясь разыскать в пустом здании, с кем можно поговорить. Репетиции еще не начинались, но ему повезло встретить администратора.

— Лида была очень скрытна. Она не любила говорить о своей личной жизни, тем более в молодые годы, — говорил администратор на просьбу Петракова рассказать о личной жизни Савиновой.

— Может быть, вы заметили, что она дорожила какой-нибудь вещью, хранила ее.

— Да, эта странность у нее наблюдалась. Она дорожила одной старой сумочкой из натуральной кожи. Даже распространялась такая небылица, что подарил ее Лидии сам Товстоногов, когда она сыграла в его спектакле небольшую роль. Чушь, конечно, но сумочка постоянно висела в шкафу ее гримерной.

— Нельзя ли на нее взглянуть?

— Прошло полгода, как Лидии Ефимовны не стало. Вряд ли она там висит.

Они прошли в гримерную. Администратор распахнул шкаф. Он был пуст.

— Вот здесь висела, на этом гвозде. Я сам много раз видел.

— Но кто же ее мог взять?

— Ее поклонники. Лида все же была наша звезда! — не без гордости сказал администратор. — Ее так нам не хватает.

— Но кто же наиболее вероятен?

— Наш балетмейстер. Он был от нее без ума. Они часто, чего греха таить, закрывались в ее гримерной.

— Помогите мне его разыскать, — попросил Петраков.

Администратор взглянул на часы и сказал:

— Он на сцене, только что началась репетиция, идемте.

Вопрос Петракова удивил приятного, подтянутого и очень живого человека с сединой на висках.

— Чем может заинтересовать нашего гостя старая сумочка незабвенной Лидочки? — сказал балетмейстер, слегка приплясывая на носках, глядя, как несколько танцовщиц разминаются в центре сцены. — Я не могу останавливать репетицию, чтобы удовлетворить любопытство некого постороннего субъекта осмотром вещицы, которой дорожила актриса. Что тут особенного. У меня тоже есть привязанность к вещам. Они, как часть души.

— И все же, в интересах следствия, я настаиваю.

— В интересах следствия! — воскликнул балетмейстер. — Я полагал — вы из праздного любопытства. Вы надеетесь найти негодяя?

— Конечно. Ваша реликвия может сослужить хорошую службу. Я при вас осмотрю ее, если ничего не обнаружу, верну.

— Это другой разговор. Идемте ко мне в кабинет, — балетмейстер бросился за кулисы со стремительностью стрижа в полете. Он действительно летел, и Борис едва поспевал за ним, не подозревая о том, что в театре вот-вот появятся новые охотники за сумочкой.

Они вошли в небольшой полупустой кабинет, с одним столом и тумбочкой. Балетмейстер порывисто открыл врезанный в стену шкафчик, вынул оттуда некогда довольно элегантную, но уже потерявшую вид кожаную сумочку.

— Она пахнет ее духами, — сказал влюбленный в актрису человек. — Она из тончайшей тюленьей кожи, но несколько обветшала. Ее Лидочке подарил сам Товстоногов. Актриса этого не скрывала, но скромно молчала.

— Разрешите? — протянул руку Борис.

— Пожалуйста, она мягкая как шелк.

Борис раскрыл сумочку, аккуратно прощупал ее. Ему показалось, что с одной стороны под пальцами утолщение. Он внимательно вгляделся в шов в верхней части и увидел, что он нарушен, но тщательно заштопан.

— Виталий Николаевич, — обратился Борис к собеседнику, — взгляните сюда. По-моему шов нарушен, и здесь, если хотите, тайник.

— Что вы говорите! — восхитился проницательностью сыщика тот. — Тысячу раз держал в руках эту сумочку и ничего подобного не замечал.

— Я вынужден вспороть шов и извлечь оттуда документ в вашем присутствии. Вы не будете возражать?

— Поразительно! Поразительно! — единственное, что мог ответить балетмейстер, глядя, как Петраков подошел к столу и готовится к операции. — Я полагал, что подобные штучки проделывают только в романах Конан Дойла и Агаты Кристи.

Петраков вытащил из кармана перочинный нож, раскрыл острое лезвие и осторожно надрезал нитки, засунул в образовавшуюся щель пальцы и вытащил оттуда небольшой клочок обыкновенной тетрадной бумаги, пожелтевшей от времени. Один конец узкой полоски обрезан извилистой линией. Виталий Николаевич, как завороженный смотрел на действия Петракова.

— Что это? Неужели убийца моей незабвенной Лидочки охотился за этой бумажкой? Но это же обыкновенный ярлык фирмы, как в «Двенадцати стульях»! Они любят такие штучки!

— Ошибаетесь, уважаемый Виталий Николаевич, именно этот документ искал убийца. И вот что в нем написано: «Если вы добрые люди, воспитайте мою крошку. Мальчика зовут Саша, родился пятого октября 1975 года. Копия записки находится у матери мальчика на случай определения ее материнства, и что мальчик жив. Простите меня».

Балетмейстер не верил своим ушам. Он некоторое время молчал, затем сказал:

— Это полный отпад, как выражается сейчас молодежь, более того, двойной отпад! Лидочка, как ты могла?

Неожиданно Петраков насторожился. В коридоре невнятно раздался топот ног, он нарастал.

— Спрячьтесь за тумбу стола, быстро! — резко сказал Петраков.

Балетмейстер ошалело глядел на Петракова, тот жестко, с силой осадил его левой рукой, в которой держал записку, правой выхватывая из кобуры пистолет. Балетмейстер рухнул на пол и вовремя: дверь молниеносно распахнулась, и ударил выстрел. Пуля впилась в стену на уровне груди, недавно стоявшего на ее пути танцора.

Петраков выстрелил в ответ. Фигура нападающего, как бы наткнулась на препятствие, и, взвившись в прыжке, замертво рухнула через порог в кабинет. В дверях мелькнула фигура афганца. Петраков, падая, все же успел выстрелить, прежде чем пуля пробила ему грудь.

Афганец стремительно влетел в кабинет, направляя пистолет на упавшего Петракова, но тот не подавал признаков жизни. За столом, уткнувшись лицом вниз, лежал балетмейстер, у его ног валялась сумочка, а рядом крохотная записка. Николай схватил сначала сумочку, затем записку, пробежал ее глазами, сунул в карман и бросился к напарнику, из-под головы которого растекалась лужа крови. Пуля угодила в лоб. Уносить труп нет возможности, унести бы ноги. Парфенов бросился к служебному выходу и без препятствий оказался на улице. Переполоха от выстрелов он не заметил: театр надежно поглотил их. Николай спокойно отправился к машине. В офисе его с нетерпением ждал Костячный. Не прошло и полчаса, как Игорь бережно взял из руки своего подручного пожелтевший клочок бумажки. Он ликовал.

— Улика, на которую рассчитывал Климов, собираясь доказать мою вину в смерти Савиновой у меня в руках. Я могу ее уничтожить, но могу и сохранить, чтобы доказать сыну, чья кровь течет в его жилах!

Парфенов молча стоял в кабинете.

— Ты иди, занимайся своими делами, — сказал шеф Парфенову. Тот вышел.

Игорь открыл личный сейф, дверка которого искусно спрятана под фальшивой штепсельной розеткой и светильником, но поколебался: прятать ли обрывок записки. Смущал балетмейстер. Можно ли положиться на заверение Николая, что тот не знает содержание записки, так как она лежала рядом с убитым детективом. Вряд ли сыщик станет знакомить постороннего человека с содержанием смертоносной улики. В худшем случае перепуганный танцор сейчас дает невнятные показания ментам о налете бандитов, но кто такие — он их в глаза не видел, так как лежал на полу лицом вниз. Труп нашего боевика тоже будет «молчать»: документов никто на дела не берет, а парень не здешний.

Костячный вспомнил: «Лидка назвала приемных родителей сына Кузнецовыми, Евгения по мужу тоже Кузнецова. Простое совпадение? Где искать стариков и выкорчевать у них копию страшной записки? В городе сотни Кузнецовых!» Костячный машинально включил телевизор.

…Среди кандидатов в депутаты по одномандатным округам предпочтительно выглядит президент «Агюст-фирмы» Игорь Костячный. У него есть все шансы победить.

Костячный так же машинально выключил телевизор. Ему что-то стало не до выборов. Алчность и пресловутая гордость перед ничтожной Савиновой ставят его будущее под вопросом. Костячный заметался. Кабинет ему стал тесен, воздуху не хватало, он раскрыл форточку и стал измерять кабинет нервными шагами. Вдруг он вскрикнул словно от болевого укола: его поразила догадка. Перед глазами встала фотография Савиновой в кружевной блузке с огромными синими глазами, такими же, как у Евгении Кузнецовой. Он вспомнил те неприятные ощущения, при первом визите Савиной, когда разговаривал с ней, ему мерещился синий огонь вспыхивающий на любовном ложе, где многократно бывала Евгения.

— Это не простое портретное сходство, они не двойники — прошептал Костячный, чувствуя холодную испарину на лбу. — Чушь, дьявольщина! Савинова — мать Евгении!

Костячный упал в кресло, и его словно пригвоздили шпагой к спинке. Он не мог пошевелиться, мысль остановилась на одном:

— Тогда я — отец Евгении. Дата ее рождения совпадает с моим освобождением. НО откуда у Лидки справка о смерти дочки? Прикрытие? Она, сучка, поступила с родной дочкой точно так же, как и с сыном. Вот почему у нее нет ни одной фотографии детей и документов! Справку о смерти ребенка в Тоннельном ей выдали фиктивную! Только и всего. — Пот градом выступил на лбу у Игоря.

Костячный испугался, что у него поехала крыша. Он долго сидел не шевелясь, словно боясь уронить ставшую податливой эту свою крышу, тупо смотрел перед собой, пока в его голове не появилась новая убийственная догадка.

«Так вот почему у Евгении родился урод! — ужаснулся в душе Игорь. — Но о нашем родстве никто не должен знать. Савиновой нет. Но есть фотографии. Почему он их не уничтожил? Афганец их видел, а у него башка варит. Афганца жаль, но он приговорен. После того, как выполнит все поручения! А что, если к такому же выводу пришел Климов? Что он знает обо мне? Надо найти фотографии Савиновой и уничтожить, но это невозможно. Они есть в театре, у ее брата, в деле об убийстве. Остается одно — уничтожить Евгению вместе с афганцем. Он поручит это Обмороженному».

Костячный собрался вызвать к себе презираемого им Кира Обмороженного, но болван не знает, где сейчас живет Евгения. На той квартире, где жила с мужем ее сейчас нет. У родителей? Черт, кто же ее родители, вернее воспитатели? Кто родители — он знает. Без афганца не обойдешься. Обморозок туп и ничего не добьется. Евгению можно найти через ее бывшего мужа — Кузнецова Анатолия. Так, кажется, его зовут. Евгения повторяла его имя, когда она едва ли не в беспамятстве лежала на столе.

Работает Анатолий в компьютерном центре. Несчастная семейка. Он слышал, что у Евгении первый ребенок тоже родился неполноценный и умер. Ребенок от Кузнецова. Сама Евгения ему говорила. Произошло это в пылу страсти, на любовном ложе среди роз: «О, какой ты мощный, какой страстный, как мой Толя, но он неполноценный, дети от него умирают, от тебя они рождаются сильные». Он тогда нашлепал ее по щекам и сказал, чтобы не смела даже и думать о детях от него. Но она его обманула, тайно выносила плод, и он родился уродом. От Кузнецова — тоже.

Костячный уж в который раз в течение часа замирает словно пронзенный.

— От Кузнецова — тоже, — наконец повторил он роковую фразу. — Надо найти этого человека.

Костячному стало жутко.

Из задумчивости его вывел телефонный звонок.

— Игорь? — спросил знакомый голос.

— Да, я слушаю, — мертвенным голосом ответил он.

— За конторой наблюдают. Все.

Связь прервалась.

Этот Митин полный идиот. Кто наблюдает? Его соперники по предвыборной гонке в поисках на него компромата? Он об этом знает. Это не ново, сам уже двоих разделал под орех. Менты? У них на него ничего нет. Если роют в отношении Евгении, то надо действовать быстро и осторожно.

В то время как Борис Петраков направлялся на поиски улик против Костячного, Климов взвешивал всю информацию об этом человеке. К нему было много вопросов не только в связи с делом Савиновой, но и связанных с его коммерческой деятельностью. Слишком много наследил в начале своей карьеры. Вытрясут из него ответы, как пух из подушки, в этом он не сомневается. Но Сергея Петровича сейчас беспокоила судьба Евгении Кузнецовой, разгадать ее тайну до конца — теперь дело его чести.

Климов раскрыл старое дело Костячного. Всмотрелся в холодные глаза стриженного под армейский бокс молодого человека, сравнил их со снимками усатого средних лет мужчины с жестким взглядом черных глаз и почти не уловил сходства, хотя на снимках один и тот же человек с разницей в два с половиной десятка лет. Безусловно иной облик рисовали усы, годы, пережитые эмоции, меняющие не только внешность, но и характер. В судьбе, которую он изучал, любовь и криминал тянулись как два берега одной реки и, вливаясь в озеро, соединяясь в одно целое, породили трагедию неразделенной любви. Она же превратила жизнь других в безысходную драму. В чем виновен тот симпатичный молодой человек, стоящий на снимках рядом с Евгенией? В том, что он был пылко влюблен? В чем его грех, что судьба так жестоко посмеялась над ним и его невестой, столь же жизнерадостной и влюбленной?

— Дети расплачиваются за ошибки и грехи родителей, — тихо промолвил генерал.

Климов пододвинул фотографии, с которых на него смотрели улыбающиеся Евгения в подвенечном платье и симпатичный юноша. Ему было двадцать лет, как и тому человеку, чьи снимки в анфас и профиль навечно вклеены в пожелтевшее уголовное дело. Почти копия. Разница в настроении. У одного оно хмурое, у другого в глазах любовь и счастье. Несомненно, жизнерадостный юноша и этот хмурый уголовник отец и сын. Сергей Петрович это понял еще в квартире у Рябуши, когда впервые увидел снимки Анатолия. Сейчас он подтвердил свою догадку.

Драма человеческих судеб перехлестнулась настолько зловеще, что Климову сделалось не по себе. Он налил в стакан воды из графина и залпом выпил.

«Только бы Петраков разыскал хоть какие-то документы», — подумал Климов. И сейчас же в селекторе услышал взволнованный голос дежурного по управлению:

— Сергей Петрович, Петраков тяжело ранен в грудь. Его доставили к хирургам, идет операция.

— Кто еще знает об этом? — дрогнувшим голосом спросил генерал.

— Двое ребят из вашей бригады и я.

— Никому ни слова об операции. Разыщи оперативников и передай им приказ молчать. По управлению объяви, что Петраков, возможно, убит.

— Есть, но он еще жив.

— Выполняйте. Ко мне группу захвата.

Телефонный звонок вывел Костячного из транса. Игорь вызвал Николая Парфенова, и когда тот вошел, сказал:

— Едем с тобой в компьютерный центр. Расспросишь одного парня, где живет сейчас Евгения Кузнецова. Там решу, как поступать дальше. Но пусть Обмороженный будет готов.

— Кто этот парень, я его знаю? — спросил Николай, когда они ехали на «Мерседесе» по оживленному проспекту города.

— Кузнецов Анатолий, ты его должен узнать в лицо без подсказки, — сказал Костячный и сделал паузу, — по моей физиономии. Я со стороны понаблюдаю.

— Раскидал ты, Игорек, отпрысков, — изумился Николай.

— Заткнись, — зло оборвал верного пса Игорь, — спроси адресок его стариков. Нанесем безобидный визит.

«Зацепило за живое шефа, — думал Николай, — нервничает, не доверяет. Раньше все грязные и мокрые дела на меня свешивал. Тут сам. Я то вижу, почему? Актриса Савинова давно не загадка. Евгения — тоже. Слишком уж похожи. Она и Савинова. Я тогда голову ломал. Выходит и парень, к которому едем — его сын? Ну, дела! Как в страшном сне. Надо бы когти рвать. Но разве живым отпустит. Слишком много знаю. Выход один — шлепнуть самого, тогда рвать когти. Пожил. Но к этому надо подготовиться: его голыми руками не возьмешь. Тянуть долго — менты заметут, не успею. Савинова для него стала тем айсбергом, на который напоролся „Титаник“».

С такими невеселыми мыслями Николай подрулил к зданию, где находился компьютерный центр. Он бывал в нем. Несколько огромных залов, где можно приобрести любой компьютер, научиться на нем работать, обслуживать, получать программы.

Николай первым прошел в учебный зал и почти сразу же увидел того, кто ему нужен. Парень стоял перед немногочисленной аудиторией и что-то объяснял, высвечивая на мониторе какие-то таблицы. Затем он прошелся по рядам.

Николай оглянулся на Игоря. Он стоял у двери, опершись на косяк, в позе страдающего человека. Николай прошел к парню уверенно, ошибиться было невозможно: слишком разительное сходство с Костячным.

— Вы Анатолий Кузнецов?

— Я вас слушаю, — сказал он голосом Костячного.

— Я — член благотворительного фонда, — Николай вытащил визитную карточку, вертя ею, продолжил: — Фонд оказывает единовременную помощь пенсионерам. У вас родители, мы знаем, на пенсии. Нам бы выдать им небольшую сумму. Вы можете ее получить. Это немного, на двоих шесть минимальных окладов. Вот ведомость, но, расписываясь в получении, оставьте их адреса для отчета.

— А не лучше ли вам проехать и самим выдать? — попытался отказаться Анатолий, и Николаю показалось, что говорит Игорь.

— С удовольствием бы, но у нас тысячи пенсионеров. Вручение денег их сыну — разве не все равно.

— Как будет угодно, — Анатолий взял ведомость, расписался в получении против фамилий, не обращая внимания, стоят там инициалы или нет, приписал адрес, взял деньги. — Спасибо.

— Прощайте, вы мне сберегли час времени, — с этими словами Николай направился к Игорю, который пристально наблюдал за процедурой.

— Он здорово на тебя похож, такой же голос, стать, глаза, нос, — сказал Николай. — Вылитый Костячный младший.

— Ты взял адрес?

— Да.

— Едем. Послушаем, что скажут его старики.

— Думаю, они ни за что не скажут правду.

— Заткнись! Я заставлю.

— Как знаешь, если тебе не нужен собеседник в этом вопросе, я умываю руки.

— Ты должен понять мое состояние, Николай, — с горечью сказал Игорь.

— Мы совершили непростительную ошибку с Савиновой.

— Терпеть ее шантаж? Она была непредсказуема. Нам просто надо довести дело до конца. Кузнецовых не трогаем, мы их просто купим. Кто пожелает своему сыну несчастья? Они будут молчать. Но мне нужна правда. Когда глаз не видит — сердце не болит. А теперь?

— Согласен.

— Мы возьмем Анатолия к себе.

— Вряд ли он согласится. Парень — ведущий специалист. Он написал и издал книгу для пользователя компьютера. Вот она, посмотри. Вчера купил. — Николай вынул из бардачка книжку объемом в сто страниц и подал Игорю.

— Я не сомневался в том, что он способен, — заулыбался Костячный, рассматривая красочное издание. — Он талантлив. В такие годы просто профессорские знания!

Афганец молчал. Ощущение дискомфорта в создавшемся положении усиливалось. Особенно после убийства детектива. Подобное он испытывал, когда в составе сильного отряда участвовал в полковой операции по уничтожению душманов, которые засели в ущелье и контролировали дорогу. Разведка доносила о их сосредоточении в квадрате А. До него вела извилистая горная дорога. Уверенность в своей силе, среди громоздящихся с обеих сторон скал, рассеивалась: не знаешь, что тебя ждет за каждой извилиной дороги — засада и смерть, или жизнь? И хотя они ждали боя, начался он внезапно, на невыгодном для отряда участке. Пуля снайпера пробила Николаю голень. Прапорщик полгода лечил ногу в госпитале, но хромота осталась, и его списали. С годами хромота почти исчезла, но тогда она оказалась решающей в его судьбе.

Сейчас афганец затылком ощущал наведенную на него следственную винтовку, убойная сила которой дальше снайперской. Впервые дискомфорт он почувствовал, когда ему донесли о том, что делом Савиновой заинтересовалась московская бригада, которую возглавляет генерал Климов. Николай слышал о его хватке, знал, что начинал он свою карьеру в Красноярске. Год или два возглавлял управление, затем отвалил в столицу. И вот здесь прижимает к ногтю новорусскую уголовную вошь. Скоро доберется до нашей фирмы. С Костячного спесь слетела недавно, когда свой человек донес, что сотрудницу его фирмы арестовали, как детоубийцу. Николай прекрасно знал о связи шефа с Евгенией Кузнецовой.

Поступила новая информация: Евгения освобождена под расписку о невыезде и находится у родителей. Шеф приказал быть наготове Обмороженному. Это по душу Евгении. Николай кожей чувствует опасность. Лучше бы оставить несчастную семью в покое. Но как скажешь об этом шефу.

— Я принял решение, — неожиданно сказал Костячный, прерывая мысли Николая, подражая голосом и жестами, одному из самых одиозных и кровавых диктаторов двадцатого столетия. — Покупаем молчание Кузнецовых, затем едем к Евгении, и Обморозок заставит ее замолчать.

«Это конец, — подумал Николай. — Как Обмороженный „заставит“, ему ясно. Будет три трупа».

— Может, нам не стоит вмешиваться, — боясь за свою шкуру, попытался возразить афганец. — Обморозок и сам справится.

— Мне надо кое-что выяснить. Это личное, ты понял, ублюдок? — сорвался на крик Костячный.

— Понял, но эта крутизна никуда не годится, шеф.

— Заткнись или я выбью тебе мозги!

— Заткнулся, — весело ответил афганец, — и получил удар в челюсть. Машина вильнула, едва не зацепив соседа.

— Ишь ты, вздумал отвалить, вызывай Кира по адресу.

— Гнев не лучший советчик, шеф, — он свернул под арку дома. — Мы уже приехали. Давай сольем накипь и спокойно доварим кашу.

— Я принял решение, — непреклонно, но более спокойно ответил Костячный. — Она будет жить, если выясним, что обо мне уже что-то известно ментам: зачем следить. Пока мне вопросов никто не задавал, а чтобы в дальнейшем их не последовало — она должна замолчать.

Возражать бесполезно, хотя ясно, что шила в мешке не утаишь: вся бухгалтерия шушукалась об отношениях шефа и Евгении, а наушница Николая сообщила ему о завязавшемся романе едва ли ни на второй день. Похоже, по описанию Вероники, инспектор-налоговик ни кто иной, как детектив, которого он сегодня замочил. Если сказать о предположении Игорю сейчас, точно, расколет башку за умолчание информации. Лучше повременить.

Они вышли из машины, припарковав ее во дворе дома. Николай, отыскав взглядом подъезд, уверенно направился к нему. Поднялись на лифте на шестой этаж, подошли к двери. Николай нажал на кнопку звонка, и почти сразу же ответили, что не понравилось.

— Кто там? — послышался вопрос голосом скворчонка из Простоквашино.

— Благотворительный фонд при администрации губернатора по выдаче единовременных денежных пособий, — уверенно ответил Николай. — Пенсионеры Кузнецовы здесь живут?

— Да.

— В таком случае получите по три минимальных оклада деньгами. — Николай знал, что это сработает безотказно.

Дверь отворилась, и Николай увидел нестарую женщину, которая подозрительно глядела на него. Вот она перевела взгляд на листок платежной ведомости, что держал в руках улыбающийся приятный мужчина, тоже улыбнулась.

— Проходите. Не забывает нас, стариков, губернатор. Недавно консервами отоварились, теперь деньгами. Мы, правда, не бедствуем, но кто откажется от рубля, — говорила Кузнецова, пропуская гостей вперед.

— Все верно, мамаша, все верно, — согласился Николай, — у вас квартира большая, платить за нее немало приходится, трехкомнатная.

Афганец, как бы мимоходом в разговоре, толкнул дверь, ведущую в обособленную комнату. Она оказалась запертой.

— Дружок сына нашего живет. Челнок. Замок врезал, уехал в очередной вояж. Мы с него плату не берем, только за свет, да за воду. Это по теперешним налоговым временам — ничего?

— Ничего, — подтвердил Николай, пристально осматривая совмещенную с туалетом ванную. — Неудобно? Старый проект, понятно.

— Привыкли, — примирительно сказала хозяйка, пройдя в зал. — Присаживайтесь к столу. Геннадий, к нам тут из благотворительного фонда пришли. Читает все мой, там комната светлее.

Из смежной комнаты вышел седовласый, крепкий мужчина. Поприветствовал.

— Я деньги вручу, а вот мой спутник поговорит с вами, — сказал Николай, указывая на Игоря. Хозяева вопросительно уставились на Костячного.

— Где-то я с вами встречался, лицо больно знакомо. Строитель? — спросил Кузнецов.

— Нет, не строитель. В Ачинске жил. Хорошо, что мое лицо вам знакомо, проще будет договариваться.

— О чем?

— О сыне Анатолии, которого нарекали сначала Сашей.

— Батюшки! — всплеснула руками Кузнецова. Молча, побагровев, опустился в кресло Кузнецов. — Сколько лет прошло! Видно и вправду счастье у чужого очага не обретешь.

— Итак, вы поняли, кто перед вами, не придется длинно объясняться, — удовлетворенно сказал Костячный. — Я действительно кровный отец Анатолия. Но не отнимать его пришел у вас, слишком поздно, а договориться о молчании. Я богат, и могу заплатить любую сумму за гробовое молчание о моем отцовстве.

— Помилуйте, кому же нам об этом говорить, человек хороший! — бурно вырвалось у Кузнецовой, — мы из Ачинска уехали ради того, чтобы эта тайна не всплыла никогда.

— Вот и прекрасно. Назовите сумму, которую я должен вам заплатить за дальнейшее молчание?

— Никакой суммы, — сказал Кузнецов, едва сдерживая волнение. — Эта тайна уйдет с нами в могилу. Важно, чтобы вы не сказали о ней Анатолию, зачем ему эта истина, если он наш с пеленок.

— Согласен. Но крупная сумма, будет обязывать вас молчать при любых обстоятельствах. Не так ли? Для моей уверенности, даже перед следствием, — Костячный вынул пачку стодолларовых купюр и добавил: — Здесь десять тысяч долларов. Не возражаете? Пусть это будет моя благодарность за воспитание Анатолия. Он прекрасен! — Игорь бросил пачку на стол.

— Простите, а кроме портретного сходства у вас есть какие-то доказательства? Ведь можно с вами не согласиться. Есть же двойники, — промокая платочком капельки пота на лбу, подавляя в себе волнение, сказал Кузнецов.

— К сожалению, нет, за исключением маленькой записки, оставленной мне его матерью. Я бы пришел раньше, но очень долго искал вас.

— Нельзя ли взглянуть? Она специфическая?

— У вас есть копия? — воскликнул испуганно Костячный.

— Мы уничтожили записку, как только покинули Ачинск и оказались в этой квартире. Зачем носить за пазухой мину.

— Как это можно доказать?

— Я не собираюсь вам ничего доказывать. До исполнения Анатолию четырнадцати лет, мы жили в страхе появления родителей. Но после четырнадцати — избавились навсегда от этого неуютного чувства.

— Почему до четырнадцати лет?

— После этого возраста ребенок вправе выбирать себе воспитателей, или того, или иного родителя, скажем, при разводе. Таков закон. И уж никто не смог бы пойти против его воли. Толя нас очень любит, как и мы его.

— Звучит убедительно. И все же, что говорилось в записке?

— Дословно мы не помним: просьба о воспитании младенца. Записка была…

— Фигурно обрезана, — прервал Кузнецова Игорь, вынимая ее из бумажника.

— Позвольте взглянуть? — протянул дрожащие руки Кузнецов.

Костячный подал крошечный листик.

— Она самая, — сказал Кузнецов, беря обоими руками, как ему показалось, обжигающую записку. На мгновение он замер, и стремительно сунул ее в рот, зажевал.

— Что вы делаете! — изумился Костячный.

— Чтобы вы не претендовали на сына. Я у вас выбил из-под ног стул! — воскликнул Кузнецов, многозначительно глядя на жену.

Костячный нервно расхохотался. Николай холодно смотрел на разыгранную трагикомедию.

— Я желаю Анатолию добра, видел его сегодня, но знакомиться не стал и не собираюсь, но буду всячески ему содействовать.

— Не надо вмешиваться в его жизнь даже с благими намерениями. Он хорошо воспитан и устроен в жизни. Прошу вас, не надо. Только после нашей смерти вы можете назваться дядей. Умоляю вас!

— Хорошо, договорились, если возьмете деньги, как обязательство молчать.

— Я беру их ради спокойствия сына, — сказал почтенный пенсионер, пряча пачку банкнот в карман. — Я не спрашиваю вашего имени и звания, в надежде больше никогда с вами не встречаться.

— И не будем. Прощайте! — твердо сказал Костячный, направляясь к выходу.

Едва незваные гости покинули квартиру, а их гулкие шаги стихли в подъезде, как дверь обособленной комнаты в квартире Кузнецовых распахнулась, и оттуда вышли двое мужчин в камуфляжной форме.

— Геннадий Федорович, — укоризненно сказал один из них, — что вы наделали? Съели ценнейшее вещественное доказательство!

— Я сделал это, чтобы имя моего сына не перемывалось по судам. Он, как и мы, ни в чем не преступил закон. — Вот деньги, заберите их, но дайте мне расписку. — Кузнецов вынул из кармана пачку долларов и бросил на стол.

— Жили век без долларов и теперь проживем, — веско вставила свое слово, со страхом наблюдавшая диалог мужчин, мать Анатолия.

— Но как же просьба генерала? Он же говорил, что суд над Костячным будет закрытым, и Анатолий ничего не узнает.

— Свинское рыло видно далеко, — усмехаясь, сказал Кузнецов, явно не доверяя органам правосудия. — Нам не надо никаких судов.

Человек в камуфляжной форме покачал головой.

— Вы же знаете, ваша беседа записывалась на пленку. Мы едва не пустили в ход усыпляющее средство, — не соглашаясь, с укоризной сказал собеседник.

— Не надо меня осуждать. Мною двигали любовь к сыну и страх за разрушение его счастья, я, как отец, обязан его защищать! Это закон природы.

— Деньги мы взять не можем. Полагаю, они ваши. На этом наша миссия закончилась. Но все же будьте осторожны еще день-два, пока мы не возьмем Костячного. — Прощайте.

Весной, в гололед, на одной из улиц Красноярска произошло столкновение новенького «Мерседеса» и занюханой «копейки». За рулем «жигулей» сидел капитан милиции, в иномарке — крутые парни. По ситуации стопроцентная вина капитана. Он выезжал на главную улицу со двора, и «мерс» на скорости врезался в «жигу». На машины больно смотреть, седоки отделались легкими ушибами.

Крутые парни готовы были избить виновника: из-за аварии срывалась крупная коммерческая сделка, но все же сдержали себя, вызвали гаишников. Те, хоть и свои ребята, а развели руками: придется платить.

— Будешь, мент, горбатиться на нас всю жизнь, — горячились крутые, — что у тебя есть: дача, квартира? Продавай, нам ждать некогда, нам машина нужна. Понял?

— Нет у меня дачи, — хмуро отвечал капитан, — семья — трое детей.

— Занимай у родственников, иначе мы тебя со света сживем.

Капитан Митин видел свою безнадегу. Был у него всего лишь один брат, работяга, который едва сводит концы с концами. По оценке причиталось выплатить половину стоимости машины. Где взять такие деньги? Крутые наседали. Его ведомство ничем помочь не могло: авария произошла в нерабочее время, машина личная. Крутые не давали проходу, правда, корректно. Но от этого капитану Митину не легче.

Однажды Митина у подъезда окликнул коренастый, слегка прихрамывающий человек.

— Дело есть, капитан. Отойдем, присядем на скамейку. — И когда они уселись, незнакомец продолжил: — Слышал, в затруднительном положении?

— Это не ваше дело! — нервничая, ответил задерганный капитан. — Что вам надо?

— Уже теплее. Я хочу вам помочь.

— Кто вы?

— Одна частная преуспевающая фирма. За услуги много не попросим.

— Что именно?

— Информацию, если вдруг ваши ребята ненароком наступят нам на хвост. Только информация. Она стоит денег, в частности, мы оплачиваем ваши затруднения.

— Это подстроено! — воскликнул Митин.

— Чистая случайность. Эти крутые ребята только львиную башку с клыками на себя надели, а в сущности — шакалье. Но они вас достали, не правда ли? И права на их стороне.

— Достали, — удрученно согласился Митин и, подумав, спросил: — Какую информацию вы бы хотели получать, я должен знать какова ваша петля.

— О, вы напрасно о петле. Нас интересует только то, что связано с нашей фирмой. Поясню на примере. Недавно гости с юга попали в перестрелку на сорок пятом километре западного шоссе. Оказались чьи-то конкуренты. О ходе расследования перестрелки, интересуются люди по этому телефону, — незнакомец передал номер на листке, причем он был в перчатках. — Информируйте о ходе следствия, и ваши крутые будут удовлетворены, но они еще какое-то время будут маячить у вас на глазах, не более. В дальнейшем, если вы не передумаете, будем приплачивать за любую новую информацию, касающуюся одной фирмы. Названия ее пока нет. Сообщу дополнительно.

Капитан долго молчал.

— Сколько может продолжаться наша связь?

— Пока не закроется дело о перестрелке с гостями с юга.

— На это могут уйти годы! — воскликнул капитан. — Я в управлении мелкая сошка.

— Но мы даем хорошую плату, и ничего опасного не требуем. Только информация. Может быть, вам понравится иметь к хлебу масло и колбасу, а то и паюсную икру, иметь карманные деньги, вот как я, — незнакомец сунул руку в карман куртки и вытащил оттуда пачку купюр, небрежно сунул их в карман соседа.

— Что вы делаете?

— Так никто ж не видит. Сумрак, а деньги в кармане ощущать приятно.

— Обрабатывать на нужде вы умеете.

— И не только! Зарабатывать умеем, капитан, — подчеркнул удовлетворенно незнакомец, приняв последнюю фразу Митина, как согласие. — Звонить часто не надо. Скажем, один раз в неделю с нейтрального телефона, если, конечно, нет ничего нового и интересного. До свидания, капитан. Купите жене коробку конфет. Женщины это любят.

От квартиры Кузнецовых к Рябуше предстояло ехать едва ли не через весь город. Поразмышлять о том, что ущелье для афганца сужается и темнеет, время есть. Откровенно говоря, Николай думал, что еще на кузнецовской квартире его достанет снайперский выстрел, а когда увидел запертую на ключ комнату, понял: это засада. Пока шеф со стариками токовал, он все же уловил едва слышное дыхание за дверью и готов был в любую секунду влепить пару горячих из пистолета. Этих, положим, он бы уложил, а где гарантия, что в подъезде этажом выше не приютились дублеры. Но пронесло.

Николаю чертовски не нравятся бабские дела шефа. Когда они сходились девять лет назад, речь шла об обороне против рэкета. С такой падалью Николай готов драться по убеждению и дрался.

Одно дело пришить обнаглевшего уголовника или свернуть ему скулу, тащить лямку охранника, теперь у него целая служба безопасности, и совсем другое дело, ублажать похотливые запросы шефа. Бывало, веселились круто — снимали девчат в кабаках и не раз, отрывались по полной и разбегались. Нормально. Бывало западал продолжительно. Но своих девчат Николай не трогал. У него железное правило: никаких служебных романов. Лучше всего амурными делами заниматься на стороне, тогда есть шанс не засветиться перед семьей, перед коллективом.

Шеф пренебрегал этим правилом с молодости, и неприятности тащились за ним, как шлейф за кометой. Николай дважды гасил скандалы, которые поднимали любовницы шефа. Просто увольнял женщин с работы. Но тот не унимался и заводил романы с каждой новой симпатичной сотрудницей. Необыкновенно безрассудно вел себя с Евгенией. Его страсть к ней, словно разбушевавшаяся стихия, достигшая своего апогея, готова была низвергнуть все здание, которое он построил. Букеты цветов, кактусы, извращенное ложе любви создавали необычную обстановку и доводили его до исступления. Однажды в минуты интима с Евгенией, чуть не ворвалась в кабинет его жена с детьми. Николай едва сдержал ее. Однако та закатила дома скандал, но буря не смогла оборвать затянувшуюся связь с Евгенией. Николай знал, она не доведет до добра.

Появилась актриса Савинова. Она каким-то образом прервала это безумие. Но актриса оказалась и для Николая, и для шефа тем узким ущельем с вьющейся по нему дорогой и сидящими на утесах снайперами, которых он боялся. Николай не собирался вести войну с женщинами, но раскатившаяся колесница их криминальных дел, несла к пропасти. Участвуя в расправе над Савиновой, Николай прекрасно знал, кто она для Костячного. У него остался неприятный осадок от того, что эти двое имели брошенного и не весть где находящегося сына. Николая жутко покоробило в тот момент, когда Костячный швырнул на пол перед связанной актрисой альбом, а из него вывалились снимки Евгении. Парфенов опешил: но снимки оказались не Евгении, а самой Савиновой в молодости. Это было выше всяких сил: Савинова — мать Евгении! Костячный жил с юной и прекрасной Савиновой, но как бесчувственный аллигатор проглотил дочь актрисы. Но далее! Савинова утверждала, что дети у нее были только от Костячного! И еще тогда во время пытки несчастной, когда, казалось, палачи не в состоянии мыслить, он догадался, — о, мама родная, что ж это получается! Если верить Савиновой — Костячный трахал свою дочь! Но у актрисы нет никаких документов на дочь. Все это чудовищно. И что самое дикое — никто из троих не догадывался о родстве.

«Глаз не видит — сердце не болит», — передразнил Николай в душе сказанное Костячным. У патрона заболело сердце от всего расклада с актрисой, Евгенией и ошеломляющей новости с Анатолием. Тут недолго чокнуться. Какой чудовищный клубок, какая чудовищная сатанинская сила повязала всех четверых! Теперь Костячный осознал все это и хочет разрубить гордиев узел: вместе со стариками уничтожить Евгению, чтобы навсегда похоронить эту жуткую тайну!

Николай не может не только участвовать, но и допустить это злое дело. Однако за размышлениями он забыл о запертой двери комнаты в квартире Кузнецовых. Если его догадка верна, то менты могут ожидать их у Рябуши. И тогда живым не уйдешь. Они уже сели им на хвост, Николай давно заметил поношенную «шестерку», которая приклеилась за ними почти от самых Кузнецовых. Можно свернуть в любой двор, шеф не знает адреса Рябуши и в первом подъезде замочить его. Но успеет ли Николай выхватить пистолет: реакция у Костячного звериная, он на взводе, а малейшее подозрительное движение спровоцирует его на выстрел. Самый удобный момент, когда буду открывать двери подъезда. Но Костячный может не пойти в подъезд без Обмороженного. Словом, ущелье сужается и за поворотом.

— Что-то ты, Николай не весел? — спросил Игорь, — что за мысли у тебя бродят, поделись.

— Я думаю, как бы Обморозок не попутал адрес. И сколько у нас на все про все времени?

— Вопрос — ответ, доказательства. Если растрепалась — уходим. Если нет — Обморозок остается один.

Николай посмотрел в зеркало заднего вида. «Шестерка» нагло прет за ними, не отрываясь. Но почему менты даже не скрывают своего преследования? Уверены в себе и собираются брать Костячного? Неужели они так и будут сидеть на хвосте? Может, простая случайность. Парни лихие и торопятся, а я нервничаю. Если Обморозок еще не приехал, чем-нибудь вспугну шефа. Той же «шестеркой». Может визит отложит. Хотя это не в его правилах. Если сделать аварию, Костячный поймет причину и тут же прикончит его. Можно припечатать Костячного вон к тому грузовику. Но пострадают ни в чем не повинные водители: встречные потоки идут плотные. Самому тоже жить хочется и на свободе. Не годится. Решу вопрос в подъезде: «шестерка» отвалила влево, уходит к дому. Но и ему сюда же, только с другой стороны, еще почти квартал. Когда въехал во двор, то увидел машину Кира Обморозка. Она стояла на площадке, а сам он дымил сигаретой в салоне. Николай подрулил к нему и увидел поношенную «шестерку», въезжающую с той стороны двора и направляющуюся на соседнюю площадку.

«Не могло у тебя, мерзавца, колесо лопнуть по дороге», — зло подумал о подручном Николай. Быстро подошел к нему, бросил:

— Пошли, сорок пятая квартира.

Парни в «шестерке» вытряхиваться не спешили, подняли гвалт, замахали руками.

«Пижоны», — подумал Николай и двинулся вслед за выскочившим из машины Обморозком, который прихватил свой железный чемоданчик.

«Жаль во дворе много свидетелей, придется рисковать в подъезде и, если повезет, ложиться на дно».

— Шеф, — тихо сказал Николай, — что-то мне не нравятся парни в «шестерке». Войдем в подъезд — они за нами, надо бы упредить.

— Давай, быстро, их только трое. Если что, встретим на площадке.

Теперь можно не опасаться, что выстрел шефа опередит его. Как только вошли в подъезд, выхватили пистолеты. Подъезд — тоже ущелье, с каждого этажа на тебя может смотреть снайперская винтовка. Впереди глухие шаги Обморозка. Проскочили на первую площадку и оттуда все внимание на входную дверь. Она не открывалась. Несколько секунд наблюдали за дверью. Николай знал, что Костячный в бронежилете и, улучив мгновение, нажал на спуск. Пуля беззвучно пробила лоб Костячному. Не глядя, как тот с шумом падает, бросился кверху упредить Обморозка. Но было поздно: оттуда с грохотом летел Кирилл.

Афганец не видел снайпера, но почувствовал легкий укол в шею. Он вскинул пистолет, но не поймал цели.

«Точный снайперский выстрел, — пронеслось в сознании афганца, — но где этот снайпер, дай, я тебя достану!» Но, увы, его пистолет с легким стуком падает на бетон, а сам он, как и Обмороженный, кубарем полетел вниз. Афганец распластался на площадке рядом с трупом Костячного. Обмороженный же, проскочил вниз, и его могучая фигура очутилась у двери подъезда. Но страшный удар отбросил тушу едва ли не в полтора центнера весом туда, где шли ступеньки в подвал, огражденные перилами. Киру крепко не повезло: верхняя часть перил была сорвана, и несколько арматурин торчали пиками с корявыми примазками сварки. На эти пики и рухнул всей своей мощью Обмороженный. Раздался дикий рев, затем жуткий храп: две арматурины прошили тело человека, он почти висел на страшной рогатине, едва касаясь левой ногой ступеньки, ища опоры.

Парни из «шестерки» распахнули двери, чтобы лучше видеть, что же произошло с амбалом. Сверху тащили безвольно обмякшего, но живого афганца, руки его были заломлены за спину и схвачены наручниками.

— В машину его, — раздалась команда.

Парни поволокли тело дальше.

— Что с Обморозком? — спросил старший из оперативников.

— Нокаут, неудачное приземление, посмотри.

Старший глянул и брезгливо поморщился.

— Волку — волчья смерть. Настоящая живодерня. Однако не мешало бы его допросить, пока не отдал дьяволу душу. Магнитофон.

Обмороженный стонал, кровь сочилась из его ран, окрашивая белую рубашку в рубиновый цвет.

— Снимите меня, ради Бога, — простонал он.

— Бога вспомнил, — со злостью сказал старший. — Мы тебя снимем, даже попытаемся спасти, если ты нам скажешь: кто убил и надругался над актрисой Савиновой?

— Я не знаю.

Старший надавил на правое бедро Обмороженного, и тот дико взвыл.

— Говори, сучий потрох, ты не задел жизненно важные органы. Выбирай: или будешь висеть пока не сдохнешь, или расскажешь нам правду, и медики спасут твою ничтожную жизнь.

— Введите мне обезболивающее, тогда расскажу.

— Сержант, давай шприц. Смотри Обморозок, я ввожу иглу в вену, но жду ответа.

— Я изнасиловал, а потом убил Савинову.

— Но сначала ты ее пытал?

— Да, жег пятки электронагревателем.

— По чьему приказу?

— По приказу Костячного. Он мой шеф.

— Что он хотел узнать?

— Сколько у нее детей, от кого и где документы. Она шантажировала шефа.

— Что вы нашли?

— Ничего. У нее ничего не было.

— Что произошло дальше?

— Шеф и афганец ушли, а я остался.

— Что ты делал с Савиновой?

— Шеф приказал удавить ее и вывезти на пустырь. Я все сделал. Все, больше не могу терпеть боль.

— Мы вызвали медиков. Говори, что вы хотели сделать с Евгенией и Рябуша.

— Все знал афганец, я только приехал получить задание и выполнить его.

— Врешь, зачем тогда брал с собой инструменты пытки? Говори, а то будет больнее.

— Шеф хотел узнать, что она растрепала об их половой связи, а потом прикончить. Вводи наркоту, больше не могу терпеть, я ничего не знаю, у меня кружится голова, помогите, я умираю.

— Туда тебе и дорога.

Генерал Климов мрачно смотрел на сидящего перед ним Митина. Он даже не хотел смотреть на его плаксивую физиономию, отца троих детей, которые вынуждены расхлебывать грехи своего неудачника папаши. Если бы не смертельное ранение Бориса Петракова, он бы не был так суров к нему. Но жизнь замечательного парня полностью на совести Митина. Борис горяч, поторопился, не взял прикрытия и жестоко поплатился, но теперь ничего не изменишь.

— Мы тебя давно вычислили, Митин. Сразу же, как стала работать наша бригада. Даже кое в чем помог. Например, когда ты сообщил своему хозяину о востребованном деле Савиновой. Взбудоражил преступников, они заметались. Нам стало все ясно. Но мог бы прийти, доложить и работай. Струсил. Бориса Петракова поцеловал. Афганец не знал его в лицо, ты указал, и он стал за ним наблюдать. В театр за ним пошел. У них мозгов не хватило, где искать улику. Борис нашел, и от твоего поцелуя получил пулю в грудь. — Климов негодовал, откинувшись на спинку кресла, с презрением смотрел на вытянувшегося в струнку человека. — Дети у тебя нормальные. Парень с бандитами драться желает, а ты своим слюнтяйством всю душу ему изгадишь. Почему за твои ошибки он должен расплачиваться? — генерал гневно умолк на несколько секунд. — Скажи, когда Бориса предал?

— Последняя ваша пресс-конференция. Афганец на ней был. В коридоре я у Петракова попросил зажигалку, прикурить. Но я не думал, что так развернутся события.

— Прочь с глаз, Митин. Одно смягчает: чтобы заблокировать бандитов и предотвратить новое убийство невинных людей, мы использовали твою предательскую связь Климов встал, вышел из-за стола. Прошел к окну и долго смотрел на бегущий поток автомашин. Вдруг он вздрогнул от взволнованного голоса, раздавшегося в кабинете:

— Сергей Петрович! Борис Петраков пришел в сознание. Врачи говорят: будет жить!

XIV

Сергей Петрович собирался навестить Петракова. С тех пор, как он был зачислен в его бригаду, Климов привязался к нему, полюбил Бориса как сына, может потому, что не имел своего. Конечно, это так, но еще и потому, что в парне он видел талантливого человека, с хваткой сыщика, не уступающей его собственной, какая была в далекой молодости.

Молодость. Кажется и вовсе не было ее, а сотни раскрытых уголовных дел наросли сами собой. Но удивительно, он помнил не столько свои молодые годы, сколько эти дела.

Человеческое общество вообще, а российское особенно — криминальное. Если в нашей стране преступность процветает из-за передела собственности и слабой власти, неустроенности людей, бедности, бесконечных репрессий, то почему она есть в благополучных странах Запада?

Откуда зарождалось непослушание?

Генерал в последнее десятилетие стал увлекаться чтением Библии. На протяжении всей истории израильтяне — избранный Богом народ — вступали с Ним в конфликты. Они то признавали Бога, то отрицали Его. Даже цари изменяли Его вере и не следовали Его заветам. И тогда народ подвергался Божеской немилости. Смерть, кровь, порабощение приносили с собой на израильскую землю воины других народов. В конце концов, Бог рассеял по земле свой непокорный народ, и он теперь всюду. Как и всюду разного рода криминальные действия людей независимо от веры, ранга и состоятельности. Почему он проводит параллель между иудеями и преступлениями? Может быть, потому, что первое тяжкое преступление на земле совершил иудей Каин?

Каких только преступлений не приходилось расследовать ему за четыре десятилетия! Характер и мотивы повторялись неоднократно. Мать-детоубийца тоже не первая. Но повод в данном случае — единственный. Теперь, когда на все вопросы даны ответы, можно ли обвинить Евгению в преступлении? Все тот же классический мотив: дети расхлебывают кашу, заваренную родителями, какова бы она не была горька или сладка. Все тот же вечный библейский мотив соблазна и непослушания Адама и Евы, съевших запретный плод.

Сергей Петрович пролистал дело Евгении, задержал внимание на заключении медиков о состоянии здоровья и физических недостатках младенца. Несомненно — это урод. Вырастет такой человек — вечное горе не только матери, но и ему самому. О состоянии его умственных способностей медики высказывали предположение, что они вряд ли полноценны и предопределили близкий летальный исход.

Выводы медиков давали возможность спасти для общества зрелого, социально неопасного человека — Евгению, для которой заключение под стражу не есть наказание: она восприняла эту акцию как облегчение. Для нее большее наказание — душевные страдания. И если она узнает всю правду, что привело ее к такому печальному исходу, вряд ли ее израненная психика выдержит дьявольский удар. Это будет безжалостное убийство молодой женщины, которая способна рожать здоровых детей, иметь семью и быть счастливой; это глубочайшее горе для ее славных матери и отца; это не меньшая травма и всем троим Кузнецовым.

Еще никогда не сталкивался генерал со столь не вмещающимся ни в какие правовые рамки делом. Грабежи, убийства, насилия, экономические преступления — природа их понятна. Но как могло произойти такое несчастье с Анатолием и Евгенией, приведшее женщину к отчаянным действиям — уму непостижимо. Невольно поверишь, что их вел сам Сатана. Случайность, вероятность сближения? Среди тысяч парней и девушек брат и сестра нашли друг друга, чтобы полюбить, жениться и родить неполноценного человека. Из многих тысяч мужчин Евгения, захлестнутая отчаянием и желанием доказать свою полноценность, нашла своего кровного отца и отдалась ему, чтобы зачать и родить ребенка. Тоже случайность? Нет, не укладывается в голове Вместо длительного счастья — глубокое горе. Как могло такое случиться, кто нами управляет, когда мы влюбляемся?

Сергей Петрович знал, что Борис очень хочет видеть Евгению. Об этом сказал лечащий врач Бориса, когда сегодня утром генерал разговаривал с ним по телефону, собираясь навестить парня.

— Состояние его удовлетворительное, а встреча в таких случаях только на пользу, тем более что вы можете дать ответ на волнующий Петракова вопрос.

— Какой?

— Еще в бреду, он произносил имя — Евгения. Очевидно, его девушка. Так я думал. Теперь выяснилось, кто она. Молодого человека что-то очень беспокоит.

— Вот как!? — не мог не выдать чувств удивления генерал, умеющий держать свои эмоции в кулаке. — Вы считаете, встреча с Евгенией пойдет вашему пациенту на пользу?

— Если здесь замешаны чувства — да, — уверенно ответил врач.

— Любопытно, любопытно! — Генерал бывал свидетелем, как его холостые сыщики в ходе расследования находили свою судьбу в среде жертв преступления или косвенных участников трагедий и драм. Он не был сторонником такой связи. Но никогда не вмешивался в отношения молодых людей, и теперь он не мог ничего сказать определенного. Пусть события развиваются своим путем, он не будет мешать, а просьбу, если какая-то возникнет у Бориса, выполнит. — Коль вы считаете, что мое внимание пойдет на пользу парню, то сегодня в обеденный час я выкрою полчаса времени и навещу его.

— Пожалуйста, будем ждать.

Когда подошло время, Сергей Петрович поехал в больницу. В торговом павильоне купил две упаковки натурального яблочного сока, апельсинов и в сопровождении лечащего врача, средних лет человека, с живыми, смеющимися глазами прошел в палату к Борису. Увидев его, парень широко заулыбался и готов был вскочить и козырнуть ему, но прошло всего лишь два дня, как его вытащили с того света, и он был в состоянии только шевелить губами и правой рукой. Борис был бледен, глазницы почернели и провалились, но в них блистала жизнь.

— Здравствуй, сынок! — сказал с подъемом генерал.

— Здравия желаю, Сергей Петрович, — ответил раненый. — Как я вам рад!

— Ты не можешь представить мою радость видеть тебя живым. Я смотрю, ты держишься молодцом, — ставя на тумбочку пакет с покупками, говорил генерал, глядя то на больного, то на врача.

— Худшее позади, — не без гордости подтвердил хирург. — У него был всего один шанс — его могучие жизненные силы.

— Плюс руки и скальпель хирурга, Виталий Николаевич, — тихо сказал Борис.

— Не без этого, молодой человек, — ответил Виталий Николаевич, — иначе грош нам цена. Я удаляюсь, с вашего позволения, на четверть часа.

— Спасибо, доктор.

Как только дверь за хирургом закрылась, а Климов уселся на стул, Петраков вопросительно глянул на генерала.

— Костячного взять живым не удалось. Во время захвата его пристрелил афганец, твой должник. Он арестован. Улика, которую ты добыл, едва ли не ценой своей жизни, не пропала, и сыграет свою роль. Теперь у нас есть ответы на все вопросы. Но, я думаю, тебя больше всего волнует дальнейшая судьба Евгении?

— Не могу не признаться, Сергей Петрович. Я все время думаю о ней, — смутившись, сказал Борис, не отводя взгляда от генерала. — Кто будет писать по ее делу обвинительное заключение? Она не виновата, — тихо закончил Борис, и генерал увидел в его глазах тревогу за судьбу женщины, на долю которой выпало столько горя, которое в одиночку вынести и победить невозможно.

— Ты будешь писать, сынок. Поправишься и напишешь. Только ты и я, правда, еще, думаю, афганец знаем ее тайну. Непредвиденная смерть Костячного поможет удержать жуткую историю в наглухо захлопнутой папке, иначе девушку можно потерять.

— Спасибо, Сергей Петрович, — благодарно произнес Борис, закрывая глаза, на которых блеснули слезы.

— Я думаю, это наш с тобой человеческий долг и долг офицеров, — по отечески тепло говорил генерал. — У тебя, сынок, есть какая-нибудь просьба?

— Я бы хотел увидеть Евгению, — несмело сказал Борис, — но как найти повод.

— Я попробую устроить. Рябуша и Евгения придут к тебе с радостью. Кстати, тебе положена сиделка, как во всем цивилизованном мире. Тем более что твоя охрана сегодня снята. У меня все, сынок, выздоравливай и — в строй. Я тебя жду. До свидания. Пей сок.

— До свидания, Сергей Петрович, и спасибо за заботу.

Борис спал, когда в палату ранним вечером осторожно вошли Наталия и Константин Рябуша.

— Вам не повезло, — больной спит, — как сквозь вату услышал он голос медсестры и открыл глаза. Перед ним стояли в растерянности незнакомые пожилые люди.

— Вы супруги Рябуша, — догадался Борис, ища глазами третьего человека, которого больше всего хотел видеть. — Присаживайтесь, я проснулся.

— Да, мы отец с матерью Евгении, — сказал мужчина. — Нам звонил помощник Сергея Петровича и сказал, что у вас есть для нас хорошие вести.

— Совершенно верно, но я хотел бы сказать об этом лично Евгении.

— Она не смеет показываться вам на глаза.

Искреннее разочарование блеснуло в глазах молодого человека.

— Жаль. Но ей нечего меня стесняться. Она ни в чем не виновата.

— Вы так думаете?

— К такому выводу пришло следствие под руководством генерала.

Усевшийся было на стул Рябуша, сорвался с места и бросился в коридор.

— Женя, Женечка, молодой человек, Борис Петраков лично хочет тебя видеть и сказать очень важное и радостное решение. Пройди в палату. Я очень прошу!

Евгения, одетая в белый больничный халат, несмело вошла в палату.

— Здравствуйте, Борис, — сказала она, ослепляя его грустной синевой своих глаз. — Как вы себя чувствуете?

— Здравствуйте, Евгения, превосходно! Хотя генерал утверждал, что мне нужна сиделка. — Борис готов был второй раз за сегодняшний день вскочить и броситься навстречу девушке. — Проходите и садитесь поближе. Я не могу громко говорить, а мне надо сказать вам важное, — он улыбнулся девушке так тепло и просто, что у той навернулись на глазах слезы, от которых молодой человек в свою очередь взволновался, как и присутствующие здесь ее родители. — Успокойтесь, Евгения, вам более ничто не грозит, следствие пришло к выводу, что вы не виновны.

— Меня не будут судить? — удивленно вскинула глаза Евгения.

— Да, выражаясь официальным языком: вы социально неопасный человек. — Борис заметил, как Наталия Михайловна вытирает платочком навернувшиеся слезы, удивляясь доброте этой женщины, преданности своей дочери, попавшей в беду, о подлинной сути которой она, конечно, не догадывается, если Евгения не призналась от кого у нее второй ребенок. Судя по тому, что Рябуша не звонил генералу на этот счет, а Борису пришлось добывать доказательства тайной связи — не призналась. И хорошо.

— Я согласна, что не опасна для общества. Но если меня не будут судить, значит, вы знаете причину моего несчастья?

— Я могу заверить на все сто процентов, что с вами такое никогда больше не повторится.

— Это ваше заключение или врачей?

— Совместное.

— Но я хочу знать причину, — Евгения настойчиво смотрела прямо в глаза Борису, и тот с волнением держал ее требовательный взгляд, не потому, что с генералом решено: категорическое нет огласке, а потому, что ему приятно видеть синеву ее глаз, проникающую в его сердце и обезболивающую его рану. Но он видел, как напряженно ждут ответа ее родители.

— Причина — случайное стечение обстоятельств, которые уже никогда не повторятся.

— И все же этого объяснения мне недостаточно, — настойчиво сказала Евгения. Но Борис был неумолим.

— Мне больше нечего сказать, милая Евгения. Вам надо поскорее забыть весь этот кошмар и начать новую жизнь.

— Женечка, Борис прав, — мягко сказала мама.

— Никакой новой жизни теперь быть не может, — сердито сказала Евгения, — вы что-то скрываете.

— Женя, о чем ты, девочка моя! — воскликнул отец. — Борис прав, тебе надо все забыть.

— Но как это сделать! — выкрикнула девушка, и слезы ручьем хлынули из ее прекрасных глаз.

— Евгения, поверьте, я искренен! — страстно, насколько хватило сил, сказал Борис, и поморщился от боли.

— Женя, своей несдержанностью ты делаешь больно своему спасителю.

— Не только я, генерал — главный спаситель, — тихо произнес Борис.

— Простите меня, Борис! Я возьму себя в руки, — страдая всей душой, выдохнула Евгения.

— Напротив, ваше поведение говорит о чистоте вашей души. Но она сейчас у вас изранена незаслуженно, и я рад принять участие в ее исцелении. — Он преданно смотрел ей в глаза, отчего девушка смутилась, а мать с отцом растерянно переглянулись. От внимания больного не ускользнула ни одна деталь в поведении собеседников, и он устало смежил веки.

— Мы вас изрядно утомили, — виновато сказал Константин Васильевич, — потому все разговоры прочь. Вам надо отдыхать, но знайте, мы премного вам благодарны за ваш труд, за ваши справедливые выводы и готовы день и ночь опекать вас.

— Спасибо, я не откажусь, если Евгения иногда будет навешать меня.

— Ты согласна, дочка?

— О, я с радостью соглашусь на дежурство. У вас же здесь нет родных?

— Нет, завтра приезжает моя мама.

— Я готова ухаживать за вами до ее приезда, — решительно сказала Евгения, — если можно.

— Конечно можно, — тихо ответил Борис, — в хирургии почти за каждым оперированным следят родные. Вот только предупредим доктора. Для медиков это неоценимая помощь.

— В таком случае я разыщу доктора, — сказал Константин Васильевич и вышел из палаты.

Вопрос с сиделкой был решен положительно, и супруги Рябуша, попрощавшись с Борисом, пожелав ему быстрого выздоровления, ушли. Евгения проводила родных и вернулась в палату. Борис дремал. Евгения осторожно прошла к стулу, опустилась на него.

— Смелее, Евгения, я еще не сплю. Расскажите мне о своем детстве, учебе в школе. Я люблю слушать.

— Но вам надо больше спать. Так сказал доктор.

— Он прав, но под музыку ваших слов я быстрее усну.

— Я плохая рассказчица.

— И все же, с какого возраста вы помните Красноярск?

— О, все мое детство прошло в военном городке. Я любила смотреть, как маршируют солдаты, как они ездят на огромных машинах с ракетами под командой моего папы. Он был комбатом. Я знаю, его очень любили солдаты, и это являлось предметом моей гордости. Я так люблю своего папу. Потом он служил в каком-то секретном управлении. И только когда вышел в отставку, мы переехали в Красноярск. Здесь я училась в старших классах.

— Значит, вы хорошо знаете город.

— О, конечно.

— Будете моим гидом, когда я выздоровею.

— Я не знаю, уместно ли это, — насторожилась Евгения. — Мне бы вообще не стоило показываться на людях, — с горечью закончила девушка.

— Я напрасно беспокоюсь о далекой перспективе, — в голосе больного звучало сожаление, он упрекнул себя: не надо гнать лошадей, девушка слишком удручена несчастьем, и вряд ли скоро вступит в какие-либо отношения с мужчиной. Доверие к сильной половине утеряно так же, как и вера в себя. Ее согласие дежурить у его постели — всего лишь дань долгу.

В палату вошла медсестра и громко сказала:

— Больной, как самочувствие?

— Я не больной, я раненый, — возразил Борис.

— Не все ли равно? — поджала губы медсестра. — Давайте, измерим температуру, потом я сделаю вам укольчики, чтоб лучше спалось. — Она сунула термометр в правую подмышку, — через пять минут загляну.

Когда медсестра ушла, Евгения сказала:

— Борис, я не смею вас отвлекать ото сна разговорами. Я буду молчать и даже выйду в коридор. Если вам понадобится помощь, вы позовете меня.

— Хорошо, но я хочу пить. Доктор разрешил пить сок.

— Я с удовольствием вас напою.

Евгения распечатала упаковку, налила сок в стакан и поднесла к губам Бориса, слегка приподняв голову. Парень сделал несколько глотков и с благодарностью посмотрел на Евгению.

— Спасибо, — прошептал он.

— Пожалуйста, Борис, — ей нравилось произносить его имя, — теперь вам надо уснуть.

— После уколов.

Вошла медсестра, вынула термометр, внимательно посмотрела.

— Все, никаких разговоров и бодрствования, у вас повышенная температура. Спать! — Она проворно ввела Борису лекарство и удалилась.

Молодой человек уснул через несколько минут. Время для размышлений у Евгении предостаточно. Она смотрела на спящего и ругала себя за то, что после разрыва с Анатолием, как в омут кинулась в объятия Костячному, и еще раз убедилась в своей неполноценности и уж теперь до конца дней своих останется одна, не допустит к себе ни одного мужчину. Нет, она не была на них зла, не причисляла всех к племени негодяев. Она любила своего отца, видела, как он любит и защищает от неприятностей маму, как внимательно и с участием относится к их семейству генерал. Евгения не сомневалась, что он разгадал ее тайну, но при этом не сообщил о своем открытии даже отцу, что тревожило. Вежливо вел себя на допросах Борис Петраков. Он не скрывал своей радости, когда Евгению освободили из-под стражи и еще тогда сказал ей, чтобы она ничего не боялась. Он так пристально смотрел на нее, словно собирался запомнить ее черты лица.

Почему же она поторопилась с Костячным, а не сделала выбор, скажем, на таком приятном парне, как Борис Петраков. Костячный напоминал ей Анатолия, ведь она любила своего мужа. А теперь? Ей не повезло в личной жизни. И коль ее спасли от гибели и заставили жить, ей следует все события оставить в прошлом и посвятить себя какому-то делу. Например, борьбе с бандитами. Поступить на юрфак и стать следователем. Для незамужней и бездетной женщины это дело подойдет как нельзя лучше.

«Размечталась, — оборвала себя Евгения, — кто же примет на юрфак такого человека, как я. Скорее я попаду в разряд изгоев, чем в следователи. Смерть младенца будет долго идти за мной по пятам, и сидеть мне безвылазно в своей норе. Никуда не высовываться».

Размышляя таким образом, Евгения чувствовала себя не лучшим образом, и дежурный хирург, делая вечерний обход, узрел депрессивное состояние сиделки. Расспросив, кем она приходится больному, настоял на том, чтобы она отправилась домой.

— Вам лучше навещать больного днем, — мягко говорил доктор. — Состояние у него нормальное, он все равно будет всю ночь спать. И я не вижу смысла сидеть возле него.

Евгения ушла. Ей было больно сознавать, что она не нужна даже в качестве сиделки, и решила больше не появляться в больнице.

— Женя, ты оставила Бориса? Почему? — спросила встревоженная мама.

— Дежурный хирург нашел, что мое состояние депрессивное, и я не гожусь в сиделки. Я вообще ни на что не гожусь! — воскликнула Евгения, разрыдалась и убежала в свою комнату, закрылась.

Утром, проведя ночь в полузабытьи, вопреки своей воле, она подхватилась и поехала в больницу, обрадовать Бориса своим появлением. Она протрет влажным полотенцем его мужественное лицо, напоит, накормит. Попробует размять его спину, чтобы избежать пролежней, сделает все остальное, что будет необходимо.

Так все и случилось, как она мечтала. За ночь от продолжительного и глубокого сна Борис повеселел. Чернота стала исчезать с его глаз, лицо посвежело. Борис благодарно улыбался Евгении за заботу. Она отзывалась на его улыбки, но оставалась печальной. Это не ускользнуло от внимательного Бориса, но он предпочел пока ни о чем не спрашивать девушку, предоставляя времени расставить все по своим местам.

Сразу же после обеда в палате появилась приехавшая мама Бориса. Она расплакалась, уткнувшись в шею сына, а он гладил ее правой рукой и успокаивал:

— Все уже позади, мама, все идет хорошо. Через неделю я встану.

Евгения вынуждена была уйти, наскоро попрощавшись.

— Но вы не забывайте меня, Женя! — крикнул он вдогонку.

— Хорошо, — услышал в ответ.

— Кто эта приятная девушка? — спросила мама. — У нее такие печальные глаза.

— Это Евгения, моя бывшая подследственная, которая оказалась ни в чем не виновата, — Борис решил сразу же сказать матери правду.

— Ты к ней не равнодушен?

— Я ничего не знаю, мама. Расскажи мне, как ты?

— Врач предупредил меня: не занимать тебя длинными беседами еще, по крайней мере, сутки. Поэтому я только скажу, что у меня все хорошо, за исключением того, что продукты по-прежнему дорожают. — Она улыбнулась и, ласково глядя на сына, добавила. — Сегодня мы будем молчать, а завтра — наговоримся. Спи, я буду оберегать твой сон, как эта девушка.

— Хорошо. Ты устала с дороги. Тебе бы не мешало вздремнуть.

Он внимательно оглядел маму, выглядела она, как и год назад в его приезд домой, моложаво и симпатично, сохраняя свою прекрасную фигуру, одетую по-дорожному в элегантный брючной костюм.

— Не беспокойся, родной мой, я выспалась в самолете. Но эта девушка Евгения, она из хорошей семьи?

— Да, ее родители очень порядочные люди.

— Ты их знаешь?

— Вчера были здесь.

— Так у тебя серьезные намерения?

— Мама, я ничего не знаю. Они не могли не прийти. Это люди долга, — сын понимающе улыбался своей дорогой маме, зная ее характер, что она не успокоится, пока не выяснит для себя все вопросы.

— Хорошо, я умолкаю. Спи.

— Ты на сколько дней ко мне?

— Как встанешь на ноги, а что?

— Ты взяла отпуск без содержания?

— Да, на производстве затишье. Можно гулять месяцами. Деньги все равно не платят.

— Где же ты взяла на такую дальнюю дорогу?

— Мир не без добрых людей. Скажи, у девушки какое образование?

— Среднее, но она специалист по компьютерной технике.

Они долго неспешно переговаривались о житье-бытье, пока утомленный словами Борис, не уснул.

Евгения дважды приходила в больницу, но, узнав от медсестер, что за Борисом все еще ухаживает мама, робела и, не осмелившись показываться ей на глаза, возвращалась домой.

Через неделю Борис стал подниматься с постели, а мама, успокоенная, уехала домой. В тот же вечер Борис позвонил Евгении. И когда услышал ее низкий приятный голос, его охватило волнение, как юношу от первого поцелуя возлюбленной.

— Евгения, вы меня покинули? — спросил он, беря себя в руки.

— Я дважды приходила в больницу, но не смела показываться на глаза вашей маме, — призналась она. — Вы, наверно, рассказали ей, какая я дрянь.

— Евгения, откуда такие черные мысли? — Он не на шутку встревожился. — Мне так не хватало вас все эти дни.

— Я бы предпочла, чтобы вы забыли меня, — нервно отвечала девушка, — но если это правда, то я приеду завтра и привезу горячие пирожки с капустой, если вы их любите.

— Это будет великолепно. Я с удовольствием оценю ваше кулинарное искусство.

— Я постараюсь, и вы увидите, что я еще чего-то стою, — едва не рыдая, ответила девушка.

— Евгения, мне не нравится ваше пессимистическое настроение, — с отчаянием в голосе говорил Борис, сознавая, насколько глубоко травмирована душа девушки. — Я жду вас завтра и поговорим, но знайте сейчас, что кроме вернейших друзей — матери и отца у вас есть еще и другие друзья, которые верят в вас и готовы защищать от любых нападок.

— Хорошо, я приеду, если это вас успокоит, — довольно будничным тоном сказала Евгения и отключила связь.

Разговор оказался огорчителен, но он не смел обижаться.

Он точно знал, что Евгения корит себя за связь с Костячным, и не дай Бог, каким-то образом для нее откроется, что он был ее кровным отцом. Об этом могут рассказать газеты! Собрав газеты в нескольких палатах, он нашел то, что искал. Независимая «Настольная газета» дала броские заголовки и анонс жирным шрифтом: Жуткая история Евгении Кузнецовой в роддоме; Костячный — отец задушенного ребенка-урода; гибель актрисы Савиновой дело рук Костячного и его подельников. Запутанное дело вели и уже раскрыли генерал Климов и его помощник — молодой сыщик Петраков, но по каким-то соображениям достоверную информацию давать не спешат.

Сенсация для публики может обернуться трагедией для Евгении!

Борис понял, что ни дня не может больше оставаться в больнице. Он обязан как можно быстрее завершить дело Евгении Кузнецовой, закрыть его за отсутствием состава преступления. Как бы он хотел быстрее отделаться от бинтов, выписаться из больницы и под предлогом, что нуждается в сопровождающей, увезти девушку из региона хотя бы на месяц. Он боялся мины, что начиненная страхом, сидела в Парфенове, грозя взорваться. И она взорвется: чем он оправдает убийство своего шефа в подъезде дома, где находилась квартира Рябуши?

Назавтра Борис попытался дозвониться до генерала, и через несколько попыток ему удалось прорваться к Сергею Петровичу.

— Здравия желаю, Сергей Петрович. Петраков. Я вчера читал газету и готов завершить дело Кузнецовой.

— Тебя беспокоит Парфенов?

— Да, и очень.

— Он уже дал исчерпывающие показания, заявив, что некоторые сведения, касающиеся родства Кузнецовой и его шефа, а также убийства Савиновой, изложил заранее и отдал в одну из газет, чем облегчил действия своего адвоката.

— Публикация появится?

— Думаю, да, но не меняет нашу позицию в отношении Евгении.

— Но выдержит ли она такой удар? Психика у нее на грани срыва.

— Ее срочно надо отправить из региона вместе с родителями. Ты уже ходишь, и я поручаю тебе объясниться с Рябушей, без подробностей, конечно, сынок.

— Я сейчас же попрошу его приехать, но извините за дерзость, Сергей Петрович, у меня ощущение человека, проигравшего схватку. — Во рту у Бориса пересохло, голос его напряженно звенел.

— Я понимаю тебя, сынок. Но мы раскрыли убийство актрисы, спасли от тюрьмы невинную и спасли три жизни. Первое, как ты знаешь, было не по силам нашим предшественникам. Служебный долг выполнен. К выпадам прессы надо привыкать, учиться правильно и вовремя реагировать. В условиях рынка и факт, и слово — необычный для нас, но товар. Он может быть контрабандный, грязный или законный и чистый. С контрабандой бороться нам. Ты в начале пути, учись быть стойким, сынок, — отеческим тоном закончил разговор генерал.

Встревоженный судьбой девушки Борис, не откладывая, позвонил Рябуше и на его просьбу приехать в больницу, Константин Васильевич прибыл незамедлительно. Он выглядел встревоженным.

— Вы читали публикацию в газете о Костячном? — спросил Борис, обменявшись рукопожатием.

— Да, — Константин Васильевич поник головой. — Мы не выписываем этот бульварный листок, но наши соседи подбросили к двери. Бедная девочка, она так рыдала! К счастью, она не знает того, что знаем мы. Мать и я потрясены! — Несчастный Рябуша от волнения стал заикаться, сознавая всю глубину трагедии для дочери, узнай она их тайну. — Бедняжка Евгения успокоилась только тогда, как мы решили поменять место жительства. Разменяем квартиру или продадим. Но дочь на растерзание газетным аллигаторам не дадим.

— Это правильное решение, Константин Васильевич, но Евгении надо покинуть город буквально завтра, в крайнем случае, послезавтра. Даже вы не знаете того, что знаем мы и арестованный помощник Костячного — Парфенов. Он знает тайну Евгении и… — Борис хотел сказать и Анатолия, но язык не повернулся, слишком убийственная правда для этого уже и так потрясенного немилостными ударами судьбы человека, который сидел перед ним.

— В том, что Евгения дочь Савиновой и Костячного? — Рябуша, казалось, весь дрожал от волнения, голос его срывался, и Борис стал опасаться, как бы с человеком не сделался сердечный приступ. — Для нас с женой это сокрушительный удар. Благо, что об этом не знает Женя.

— Но может узнать из газет при помощи Парфенова.

— Но он же арестован!

— У него есть купленный адвокат. — Борис терзался: сказать или нет об Анатолии. Лучше конечно упредить отца, чтобы он один пережил горькое, поостерегся и отразил удар, который может последовать, чем допустить внезапность. И он решился. — Будьте мужественны, Константин Васильевич, это конечно, как тяжкий крест, но он знает и то, что Анатолий Кузнецов — родной брат Евгении.

— Что вы говорите! — Рябуша вскочил со стула. — Не может быть, не укладывается в голове. Ведь так можно сойти с ума.

Борис с содроганием смотрел на человека, раздавленного жутким известием, и, вспомнив совет генерала: «без подробностей», пожалел, что сказал правду. Видимо, это имел в виду Сергей Петрович, а он все выложил. Но Рябуша должен справиться, он — офицер и мужественный человек. Теперь не будет медлить с отъездом ни минуты, сам может остаться пока здесь, решить все проблемы с переездом, но дочь и жену отправит завтра же.

— Такова горькая правда, — как бы извиняясь за нанесенную боль пожилому человеку, сказал Борис. — У следствия есть неопровержимые доказательства, кроме того, снимки молодого Костячного — копия Анатолия, как Евгении и Савиновой. Вот почему против вашей дочери прекращено уголовное дело.

Ошарашенный Рябуша долго молчал, в голове его стоял какой-то нехороший гул, словно он только что запустил на полигоне учебную ракету. Наконец, он мало-помалу справился с собой и спросил:

— Знают ли что-то Кузнецовы?

— Костячный нанес им визит с запиской Савиновой, в которой она просила воспитать сына. Эту записку разыскал я, но был ранен Парфеновым. Записка на время оказалась в руках у бандитов, однако, ее съел, представляете, сам Кузнецов. Но улика не исчезла бесследно, весь разговор Костячного с Кузнецовыми был записан на магнитофон. Парфенов при нем присутствовал. Через полчаса бандиты были заблокированы.

— Боже мой, они шли к нам! — догадался Рябуша о перестрелке, которую скрыть от жильцов было невозможно. — Но меня сейчас волнует вопрос: появится ли все это в газетах? И если да, то с какой стати?

— Это выгодно Парфенову. Словом, Константин Васильевич, вам немедленно надо увозить дочь и жену из Красноярска и вообще из региона. Но сообщите мне свой адрес. На всякий случай. И жаль, что не увижу Евгению.

Рябуша был удручен, но он нашел в себе силы и, правда, без энтузиазма сообщил:

— Женя собиралась вас навестить, стряпает пирожки с капустой.

— Не будем падать духом, Константин Васильевич. Вам надо выстоять в этой передряге. Главное, Евгения на свободе, за нее боролся сам Сергей Петрович, человек большой души. Не будь его, исход мог быть весьма плачевный. — Борис протянул руку для рукопожатия. — Я надеюсь на лучшее. До свидания. И жду Евгению.

— До свидания, Борис, вы очень добрый человек. Мы сегодня же начнем сборы и подадимся, скорее всего, на Алтай или в Омск. Не подумайте, что моя любовь к дочери охладела. Женя мне так же дорога, как и раньше. Знайте об этом, и я хочу ей счастья всем сердцем. — Рябуша еще раз тряхнул руку Бориса и удалился.

XV

Борис, перепоясанный бинтами, в свободной больничной пижаме и Евгения в белом халате сидели в холле, где стояли столик и несколько кресел.

— Ваши пирожки, Евгения, просто чудо, ничего не ел вкуснее с того дня, как покинул отчий дом. Моя мама такая искусная стряпуха.

— Когда это было? — польщенная Евгения, скромно улыбалась.

— Год назад я приезжал домой в отпуск. Под Орлом есть городок Мценск, я там некоторое время работал.

— Знакомый город по фильму о жестокой женщине. Меня всегда занимает вопрос: почему один человек добр, а другой жесток? В чем дело, отчего это происходит? Мои родители огромной доброты люди. Мама и папа так любят друг друга, и мне кажется доброта от любви. Но я, их дочь, себя такой не считаю, иначе разве я могла бы совершить такой отчаянный поступок? — Евгения вопросительно смотрела на Бориса, который, съев парочку пирожков, внимательно слушал ее, заглядывая в глаза. — Но, Борис, разве было бы милосерднее оставить его жить таким, как он был. Это бесконечное страдание не только мне, но в первую очередь ему.

— Евгения, вы не должны об этом постоянно думать, тем более себя казнить. Ребенок, утверждают врачи, все равно бы вскоре умер.

— Пока я не могу не думать. Но я стараюсь. Вы и генерал разобрались в моем вопросе. Что вами двигало? Долг или доброта души? Как бы поступили другие? Долг службы — быть справедливым. Но может ли быть справедливым недобрый человек, жесткий и сухой? Вы и Климов — добрые люди, но если добро от любви, то это неверно — вы же не могли меня любить, вы не знали меня раньше.

— Не берусь говорить за себя, но доброта Сергея Петровича именно от любви к людям. Он борется за каждого человека. Я тоже люблю людей. Мне часто в этой связи вспоминаются слова чеха Юлиуса Фучика, замученного фашистами. Он восклицал: «Люди, я любил вас, будьте бдительны!»

— Я не читала о нем ничего, но думаю, это был человек с добрым сердцем.

— Так может быть, все дело в сердце? — воскликнул Борис.

— Как-то не очень укладывается в сознании. Одно сердце доброе, другое — жестокое. Одно сердце любит, другое — нет.

— А вообще чем человек любит — сердцем или душой?

— Я над этой проблемой не задумывалась, когда любила Анатолия. Есть даже выражения: люблю всем сердцем, но и люблю всей душой.

— Да, это вопрос неразрешимый. Но говорят еще: люблю умом.

— Любовь — философская категория. Постоянно находиться в состоянии любви к людям невозможно, но к отдельным людям — да. Скажем, к матери, к отцу или к сыну. Любить людей вообще не состояние, даже не чувство. Это непреходящее. Просто таков человек, добрый, любящий. Я думаю, простой человек свое окружение любит душой и сердцем, а политик — умом. Любви сердца, скажем, у президента на всех не хватит, а ума может хватить. Это будет выражаться в его каждодневных делах, которые, в конечном итоге, приведут его народ к более счастливой и зажиточной жизни, чем она была до его правления. В гении мы всегда хотим видеть непререкаемую душевную чистоту. Но, увы, это не всегда так. Нашему народу редко везло на правителей.

Борис с интересом слушал Евгению и видел в ней иную девушку. С нее слетело подавленное настроение, в котором она пребывала многие дни после случившегося и выглядела теперь человеком, одержавшим трудную победу над собой. Глаза ее сияли, она была так мила, что Борис едва сдерживал себя, чтобы не приблизиться к ней, если не поцеловать, то хотя бы взять ее руку и прижать к своей груди. Он знал, что в нем живет не только сочувствие близкое к состраданию, которое возникло в нем при первой встрече, но усиливающееся влечение, особенно после ранения, когда он часами находился наедине с собой и мог думать просто о ней, о ее глазах, о ее судьбе. Он не уверен, что не окажись эта женщина в такой сложной ситуации, он обратил бы на нее внимание. Но в нем разгорелся интерес к девушке, крепнущий с каждым днем. Борис чувствовал, что ничего поделать с собой не может, будет отчаянно скучать о ней, когда девушка покинет город. Сейчас он был рад, что Евгения так много говорит, а голос ее звучит, как трепетная, неповторимая музыка.

Конечно же, он готов был приласкать ее, но не смел, боясь вызвать в ней страх перед мужчиной, близости, которой она боится больше чем огня. Только время и воспоминания о хорошем человеке, друге, могут как-то подвигнуть ее на ответные чувства, которые питает к ней Борис.

— Евгения, у вас на этот счет целая теория. Она любопытна. — Борис говорил искренне, без фальши. — Ваши размышления натолкнули меня на ответные мысли, позвольте их высказать.

— Пожалуйста, я с удовольствием послушаю, — с азартом заядлой спорщицы ответила Евгения.

— Возьмем ваши пирожки, они вкусны. Не каждый может так хорошо стряпать. Что это — любовь к делу или элементарное умение выполнять задуманное? Генерал Климов по этому поводу высказывает такую мысль: из любви за всякое дело берешься охотнее, идет оно плодотворнее, а результат получается лучше. Что вы на это скажете, Евгения, относительно ваших пирожков?

— Слова генерала давайте возьмем за аксиому. — Она слегка покраснела. — Конечно, я пекла пирожки не с холодным безразличием, я старалась и хотела, чтобы они вам понравились. Я вложила в них частичку своей души. Я столь вам обязана!

— Спасибо, Евгения, за признательность, но речь идет вовсе не об обязательности, а о нечто большем и важном, — Борис огорчился, голос его несколько потух, что не ускользнуло от Евгении, внимание которой в эти минуты не рассеивалось и не сосредоточивалось на своем несчастье как в прежние встречи, что служило хорошим знаком.

— Не будем забывать генеральскую аксиому, Борис, — загадочно улыбаясь, ответила девушка. — Это солидное подспорье для выпечки вкусных пирожков. Счастье, что моим делом вы занимались, зная и разделяя эту аксиому.

— Это так, Евгения. Как мне будет не хватать вашего общества. Ваш отец сообщил мне, что вы покидаете город. Но напишите мне оттуда, где устроитесь. Я проваляюсь здесь не менее двух недель и буду очень ждать от вас вестей.

— Хорошо, — пообещала Евгения. — Но не обижайтесь, если письмо окажется несколько суховатым.

— А вы постарайтесь не забывать аксиому.

— Так, может быть, и получится. Но куда вы двинете после выписки? Домой? К любимым людям? — просто спросила девушка, но Борис уловил в интонации интерес.

— По всей вероятности, у меня их двое: мама и бабушка. Я их обрадую двумя вещами: своим здоровьем и скорым присвоением внеочередного капитанского звания. Можете меня поздравить, сегодня сообщили об аттестации.

— Поздравляю, Борис, так приятно слышать хорошее. Но неужели у вас нет подруги?

— Представьте, нет, — Борис от неловкости завозился в кресле, но для него это был приятный вопрос. — Никто не встретился, никто не очаровал молодого сыщика, — уже с иронией закончил он.

— Неужели вы никогда не влюблялись? — изумилась девушка.

— Я был полувлюблен, но есть надежда, что во мне проснется Ромео.

В холле появилась старшая медсестра, она дружелюбно глянула на молодую парочку, но требовательно сказала:

— Больной, вам еще рано так долго беседовать. Лучше, когда вы в горизонтальном положении. К тому же у вас время процедур.

— Простите, мы заговорились, — вскочила Евгения. — Прощайте, Борис, вам надо идти.

— Я говорю до свидания, Евгения. До встречи.

— Но как?

— А ваше письмо? Не вздумайте сослаться на девичью память!

— Я напишу, непременно! — она протянула руку. — Я вам так благодарна!

Борис тоже поднялся и с превеликим удовольствием подхватил горячую руку девушки, пожал ее и поднес к своим губам. Она смутилась, а Борис подумал, что это только начало их сближения.

XVI

В тот день, когда Константин Рябуша со своей семьей спешно покинул Красноярск и был за границей региона, длинный непрерывающийся звонок нарушил тишину квартиры Кузнецовых. Мать бросилась по коридору к двери.

— Кто там? — тревожно спросила она.

— Мама, открывай, это я, Анатолий.

Мать торопливо отомкнула замок и впустила взволнованного сына.

— Что случилось, сынок? Ты весь горишь!

— Папа дома? — не отвечая на вопрос, целуя мать, спросил Анатолий.

— Да, как всегда читает романы.

Мать и сын прошли в гостиную, и на их голоса вышел из библиотеки отец, так Геннадий Федорович называл третью комнату, где вдоль стен стояли стеллажи с книгами.

— Здравствуй, сынок. Ты чем-то взволнован?

— Еще бы, папа, эта бульварная газетенка второй раз полощет в грязи нашу фамилию. Полюбуйся. Оказывается, я вовсе не ваш сын! Возмутительно! Я сейчас же заберу альбом с фотографиями, где я с вами с пеленок, покажу редактору и снова дам ему в морду, а потом подам на него в суд!

Отец дрожащей рукой взял протянутую сыном газету и, едва владея собой, опустился в кресло, развернул газету и прочел вслух выделенное жирным шрифтом, мельком поглядывая на побледневшую мать.

Покойная актриса Савинова не оставляет в покое гангстеров. Пуля Парфенова обрывает жизнь Костячного, но спасает намеченные шефом жертвы.

Далее шла на всю полосу публикация, рассказывающая о причинах убийства Савиновой, о ее шантаже Костячного; о том, как пострадали ни в чем неповинные люди: Евгения и Анатолий Кузнецовы — кровные дети Савиновой и Костячного; как Парфенов, не потерявший человеческого облика, пристрелил своего шефа, когда тот шел расправляться с бывшей своей любовницей Евгенией, а заодно и супругами Рябуша, чтобы не оставлять свидетелей.

— Ты уже набил редактору морду? — спросил отец, закончив чтение и борясь со злобой, душившей его. — Если нет, то это сделаю я.

— Набил, но недостаточно. Я могу повторить за Евгению, — Анатолий нетерпеливо прохаживался по комнате, бросая тревожные взгляды на побледневшую мать, ожидавшую, когда освободится газета, чтобы прочитать. Но Геннадий Федорович уже скомкал ее и не позволил узнать о том, как невероятно жестоко и цинично подан этот материал по отношению к невинным людям: семейству Кузнецовых и Рябуши. — Недавно я рылся в документах и нашел копию свидетельства о рождении Евгении, а само свидетельство выдано в военном городке «Свободный».

— Но что написано в газете? — взмолилась мать.

— Тебе не стоит читать всю эту ахинею. Бандиты и бандитская пресса объясняют причину убийства Савиновой. Ты, мать, не волнуйся. Мы не дадим себя в обиду. Сейчас с Толей поедем к редактору, пусть публично извиняется за нанесенное оскорбление. Он не имеет никакого права вмешиваться в личную жизнь. Мы ничем себя не запятнали.

Геннадий Федорович поднялся из кресла и направился в спальню, чтобы переодеться.

— Толя, ты правда ударил человека? — мать взволнованно смотрела на сына, в отчаянии сжав на груди руки. — За рукоприкладство могут быть неприятности.

— Успокойся, мама, этого никто не видел.

— Но как же все произошло? — не унималась мать.

— Я вошел в кабинет к редактору, когда он был один. Я назвал себя и потребовал объяснение, почему вышел такой материал, оскорбляющий достоинство нашей семьи? Он ответил, что правда не может быть оскорблением. И тогда я дважды врезал кулаком по его дрянной башке.

Редактор «Настольной газеты» ничем не ответил на грубость посетителя, не сопротивлялся, а лишь нажал на кнопку сирены, и через минуту, которой хватило, чтобы Анатолий Кузнецов успокоился, в кабинет вбежал охранник.

— Этот человек напал на меня и избил! Схватите его! — завопил Алферов, указывая на Анатолия, который стоял у его стола с развернутой газетой, не проявляя агрессивных действий.

Охранник был озадачен. Он приблизился к Анатолию, вращая резиновой дубинкой, на которую тот не обратил ни малейшего внимания.

— Молодой человек, отойдите от стола, — приказал охранник. — Вы нападали на редактора?

Анатолий повиновался, сделав шаг назад, но молчал.

— Он дважды ударил меня по голове! — взвизгнул Алферов, едва не выпрыгивая из кресла, глядя, как в кабинет входят две его сотрудницы.

Охранник вопросительно посмотрел на Анатолия, тот удивленно пожал плечами.

— Я намеревался выяснить, почему появилась эта подлая статья в такой же подлой газете, оскорбляющая мое и моих родителей достоинство? Но вижу, тут ничего не добьешься, и я подаю в суд.

— Что и следовало ожидать! — громко сказала средних лет вошедшая в кабинет дама, с насмешливыми глазами и кривой улыбкой на полных губах. Она демонстративно повернулась и, громко стуча каблуками, вышла, не закрыв за собой двери. Вторая дама остановилась в нерешительности перед столом редактора.

— Почему вас не бывает никогда на месте? — перенес свой гнев с Анатолия на охранника Алферов. — Мы вам платим деньги за нашу безопасность.

— Я один на всю вашу контору и только что выпроваживал от секретаря какого-то хама, — с достоинством ответил охранник. — Молодой человек, пройдите на выход.

— Но я не все выяснил с редактором. Будет ли он публично извиняться?

— Нет и нет! — хлопнул ладонями по столу Алферов. — Сведения получены из источника, которому мы доверяем. И я вас посажу за решетку.

— Это еще посмотрим, кто кого посадит, — сказал Анатолий, сворачивая газету. — Ждите Рябушу. Уж он вам точно начистит хрюшку за дочь, в которой души не чает. Встретимся в зале суда, толстяк.

— Вы слышите, он меня оскорбляет.

— Ха-ха-ха! — презрительно захохотал Анатолий и вышел из кабинета, оставив с выпученными от негодования глазами Алферова и молчаливых охранника и журналистку.

Возле лифта Анатолия остановила покинувшая кабинет дама.

— Я не ошибаюсь, вы — Анатолий Кузнецов? — сухо спросила она.

— Да, чем обязан? — с неприязнью ответил Анатолий, собираясь войти в открывшийся лифт, но дама властным жестом остановила его.

— Я член редколлегии, но Алферов поставил в номер этот материал против мой воли. Вы правы: оскорблено достоинство семьи. И если подадите в суд на зарвавшегося редактора — выиграете. Более того, в наших руках был пакет с материалами о Костячном от актрисы Савиновой с просьбой опубликовать в случае ее смерти. Алферов отдал пакет, теперь я уверена, людям Костячного. Через три дня труп Савиновой был обнаружен на пустыре. Сложное финансовое положение газеты вдруг выправилось: ее стал спонсировать Костячный. Это вам для сведения. Но я читаю на вашем лице недоумение?

— Да, какой смысл газете поливать своего спонсора?

— Очень простой. Спонсор мертв, более того за ним тащится уголовное дело по нескольким статьям, в том числе финансовые грехи. Этот и предыдущий материалы прекрасный способ откреститься от гангстера, который кормил газету, хоть и недолго, но рулил ею, вляпавшись в дерьмо по самые уши. Прощайте. И будьте настойчивее. — Дама с достоинством умолкла, повернулась и защелкала каблуками…

— Интересная информация, сын. Я переоделся и готов к борьбе, — выходя из спальни, сказал отец. — У меня есть приятель, прекрасный адвокат. Поедем прямо к нему.

Грубый пасквиль газеты резанул по сердцу Климова. Генерал поторапливал с обвинительным заключением следователя, заменившего Петракова. И когда его принесли на следующий день после скандальной публикации, он прочитал и с удовлетворением подписал.

— Завтра в пятнадцать часов проведу пресс-конференцию в зале главного управления для всех, кто интересуется делом актрисы Савиновой. — Генерал сделал паузу и добавил. — Пригласите персонально Алферова. Жаль, что нет Бориса Петракова.

— Он сегодня звонил и спрашивал, не собираетесь ли вы давать пресс-конференцию и готов участвовать в ней. Парень держит руку на пульсе событий.

Генерал улыбнулся точному замечанию своего помощника, порадовался интуиции молодого детектива.

— Только с разрешения лечащего врача. Но я сомневаюсь, не разрешит.

Пресс-конференция собрала широкую аудиторию журналистов газет и телевидения. Савинову культурный город знал хорошо, и об ее убийстве говорили и писали долго. Наконец, убийство раскрыто, как оказалось с весьма необычными мотивами, затрагивающими честь двух других семейств. Пожилой даме с насмешливыми глазами многие из собравшихся журналистов пытались высказать комплименты о завидном умении газеты первой снять пенку с сенсации. Но дама их не принимала. В зале стоял нестройный шум. Он сразу же прекратился, как только на кафедру, уставленную микрофонами, прошел генерал Климов с помощником. Едва офицеры уселись, как последовал нетерпеливый вопрос.

— Ходят слухи, что вы, генерал, безошибочно вышли на Костячного, расскажите, как это вам удалось после тщетных полугодовых попыток местных сыщиков?

— Это не слухи, а истина. Как только был возобновлен поиск, нам быстро удалось выйти на преступника. Неясны были мотивы, да требовались улики. Их раскрыл и добыл молодой сыщик Борис Петраков, но был тяжело ранен в схватке с преступниками. Петраков — наш герой. Раскрыть преступление отчасти помог завербованный преступником сотрудник милиции: мы его вычислили, но до времени не трогали, и он, не подозревая, подсказывал нам действия бандитов. Агент будет сурово наказан.

— Назовите его фамилию, — послышался выкрик из зала.

— Назвать фамилию не могу, чтобы от вашего брата не пострадала семья. Ведь грехи и ошибки родителей, да и вообще старшего поколения, отражаются на детях. Им приходится расхлебывать ту горечь, которая остается в наследство. В этом контексте показательна жизнь Савиновой и Костячного.

— Вы согласны с публикацией «Настольной газеты?»

— Это грязный опус, ничего не имеющий общего с журналистикой. Прокуратура города сегодня возбудила уголовное дело против гражданина Алферова за нанесенное публичное оскорбление семьям Кузнецовым и Рябуше. Вот отчего господина редактора сегодня я не вижу в зале, хотя мы его персонально приглашали!

Зал загудел от возбуждения, обращая взоры на журналистку, которой многие опрометчиво раздавали комплименты. Но она сидела невозмутимая, всем своим видом давая понять, что коллеги напрасно завидовали.

— Вы одобряете мордобой, устроенный Анатолием Кузнецовым редактору Алферову?

— Но был ли мордобой? Никто не подтверждает его. Эксперт, осмотревший Алферова, не обнаружил никаких следов насилия.

— Почему на ваш взгляд, люди, подобные Костячному, становятся кандидатами в депутаты разного ранга, а обманутый народ избирает их?

— В стране зарождается демократия. Но она, к сожалению, лишь пластилиновый младенец, власть позволила вылепить из нее олигархическо-криминальное нечто. И пресса в этом усердствовала. Не имея собственных денег, она выполняет заказ небольшой группы финансовых воротил, вас же ограбивших. Народ же наш еще не научился разбираться в личностях. Зачастую верит публикациям газет. Выдвигается, значит, достойный. К этому, к сожалению, привыкли.

Борис Петраков с нетерпением ждал письмо от Евгении. Завтра его выпишут. Прошло более трех недель после их расставания, и он уже стал соглашаться, что Евгения не откликнется. Он понимал, что люди глубоко порядочные не могут с легкостью прощать себе ошибки. Нравственное потрясение без осмысления своего нового положения, не скоро пойдет на убыль. Это одновременно радовало: он не ошибся в ее порядочности, и огорчало: вряд ли увидит ее. Туман разлуки навсегда заполнит расстояние между ними. Он может его рассеять, отыскав их адрес, но вряд ли решится на встречу без ее письма.

— Борис, вам письмо из Омска, — услышал он голос медсестры, собираясь покинуть палату:

— О, большое спасибо! Я ждал его!

Борис с нетерпением вскрыл конверт, и строчки красивого почерка запестрели перед глазами.

«Милый Борис, здравствуйте! Вас не удивляет моя смелость? А может быть, и дерзость. Но мне хочется пообщаться с Вами, простите за это желание.

Мы живем в дачном поселке, что раскинулся на диком бреге Иртыша недалеко от Омска. Из окна прекрасного летнего домика, владелец которого закадычный папин друг, видна широкая полоса могучей реки, еще заснеженная и закованная льдами. Я часами брожу в одиночестве по берегу, и мне хорошо, потому что никто не лезет мне в душу, не ранит ее. Я, как мне кажется, освобождаюсь от красноярского кошмара, который временами держит меня в страхе и долбит мое сердце, подобно хищной птице, прилетающей в наказание к прикованному на скале Прометею. Я почувствовала некоторое очищение совсем недавно, когда стала свидетелем потрясающего ледохода!

Я смотрела, как взбухшая река ломает свои оковы, бурлит и вскипает пеною, очищая свои берега от всего того, что набралось за долгое время стужи. Я долго стояла на берегу, наблюдала за очистительной работой огромного природного организма и почувствовала, как из моей души выливается все грязное и горькое, что накопилось в студеные дни и недели моих бед и страданий.

А ледоход продолжается вот уже несколько дней. Я ощущаю в себе прилив новых жизненных сил, а чувство благодарности к людям, отнесшимся ко мне чутко, переполняет меня, и мне самой хочется творить добро. Простите меня за излишнюю сентиментальность, я не могу иначе обратиться к Вам, потому что Вы спаситель мой. Вы действительно милый мне человек, и как жаль, что уж больше не придется угощать пирожками с капустой, хотя я готова устроить пир по случаю Вашего полного выздоровления и пригласить Вас на белый танец, как героиня стихотворения поэта Рождественского „Белый танец“. „Ты идешь немая, испуганная, одинешенькой на толпу, выбираешь партнера, будто бы, выбираешь себе судьбу“.

О, как я люблю кружиться в вальсе, широко и вольно бежать по залу, как эта могучая река бежит в даль далекую!

Передайте, милый мой человек, привет генералу Сергею Петровичу и мою благодарность. До свидания, теперь вы знаете, куда писать ответ».

Борис с легким сердцем покидал больницу и стал вынашивать предлог, по которому, отправляясь домой для отдыха и окончательного выздоровления, мог остановиться в Омске и увидеть Евгению.

Предлог? Зачем искать искусственный предлог и обманывать себя, когда есть чувство! Оно и только оно диктатор моих дальнейших действий. Мое сердце зовет меня к ней, оно жаждет встречи. Я должен сказать ей ответные, теплые слова. Можно сказать их в письме. Борису вспомнились стихотворные строки Симонова: «Увидеться, это б здорово, а писем он не любил». Именно так и у него.

— Закончу все дела в управлении, куплю билет на поезд и дам телеграмму: «Буду проездом в Омске». Если сердце Евгении откликнется, встрепенется, договоримся.

От такого решения Борису стало легко. Он шел по тротуару и ощущал присутствие Евгении, словно она идет, приотстав, всего лишь на шаг; он закруглял свои дела в управлении, а она находилась в ожидании его, неподалеку в сквере; он прощался с Сергеем Петровичем, передавая ему привет от Евгении, а она оставалась за дверью в приемной; он поехал покупать билет на поезд, она видела и знала в каком вагоне и купе устроится, и когда выйдет на омский перрон.

Он был переполнен ею. В себе он не сомневался, он едет к ней, и при встрече так и скажет: приехал к тебе, к своей милой женщине!

— Да, я скажу ей это, что б она слышала эти слова, идущие от сердца и знала их.

Самое трудное теперь для Бориса дни и часы ожидания той минуты, когда он сядет в поезд, и окажется наедине со своими мыслями о ней.

Так все и произошло, как он мечтал. В Новосибирске на привокзальной площади он купил букет роз, украсил его зеленью и стал ждать мгновение встречи, которое будет, он уверен, великолепным.

Он увидел ее еще из тамбура. Евгения стояла одна в двадцати метрах. Высокая, элегантная, красивое лицо ярко освещено майским солнцем. Большие глаза ждали, нет, он не ошибся, они жаждали встречи с нетерпением. Они переполнены неукротимой радостью, которая выплескивается из глаз слезинками. И он понял, что у них все получится, все склеится!

Когда они оказались в трех шагах друг от друга, то не смогли спокойно преодолеть это малое расстояние, и уж больше не стали сдерживать себя и свои чувства, хлынувшие с силой штормовой волны, и потонули в объятиях, и губы их слились в поцелуе. И никто уж больше не существовал в мире кроме них двоих, и перрон был пуст и нем, они слышали только себя.

— Борис, я не имею морального права вести себя так с вами, — наконец нашла в себе силы Евгения, отстраняясь от молодого человека. — Простите меня, едемте к нам в гости. Это недалеко, на автобусе полчаса хода. Мои родители ждут нас. Они вам так благодарны.

— Но мне дорога встреча с вами, Евгения!

— Не огорчайтесь, Борис, я прошу вас. Не можете же вы не посетить нас?

Борис в душе предполагал осторожное дистанцирование Евгении от него, но последовала бурная встреча. И вдруг такой откровенный барьер? На его лице отразилась вся гамма чувств: неожиданность и смятение, удивление и разочарование. Чуткое сердце Евгении уловило настроение своего спутника, почувствовало, какую боль нанесла она своим жестом молодому человеку и, страдая, взмолилась, ловя и как бы целуя, его молчаливый опечаленный взгляд:

— Простите меня, Борис, мне не следовало бы вообще вам писать, я не стою даже вашего мизинца! — воскликнула она, умоляюще глядя на него, чувствуя, как против ее воли глаза у нее повлажнели, и она вот-вот уткнется в грудь этому великолепному человеку, разрушая тот барьер, который только что воздвигла. Но она все же вновь сдержала себя, помня свою нехорошую сторону.

— Евгения, о чем вы говорите! Я так спешил к вам! Поверьте, я готов отдать палец на отсечение сию же минуту, чтобы убедить вас, что вы для меня стоите гораздо большего, в том, что я здесь, рядом с вами, а это, на мой взгляд, более доказывает хорошее к вам расположение, чем куча красивых слов. И я непременно поеду к вам в гости.

— Вы правы, Борис! Но вы не должны требовать от меня того, к чему я не готова. — С этими словами Евгения подала руку парню, и молодые люди направились по перрону на привокзальную площадь, чтобы сесть в автобус и уехать на дачный поселок, где квартировали Рябуша.

Конец первой части