Дорога воспоминаний

ДЖОН БРАННЕР БУДУЩЕГО У ЭТОГО РЕМЕСЛА НЕТ

— Ни-че-го!

Всe ещё полный оптимизма, Альфьери ждал, но увы, его надежды не оправдывались. Тогда он взял одну из двух своих волшебных палочек (не самую лучшую, а другую, из чёрного дерева со слоновой костью) и стал лупить ею ученика. Да, конечно, в том, что ничего не получалось, молодой Монастикус не виноват, не ведь надо же на ком-нибудь сорвать злость!

Опуская палку на спину юнца, он всё же поглядывал на пентаграмму — вдруг, хоть и с опозданием, но получится — однако пространство между пятью чадящими лампами по-прежнему оставалось пустым. Наконец он сжалился над учеником и позволил ему вырваться.

— Пусть я стану подмастерьем, если в кровь летучих мышей не попало что-то! — пробормотал Альфьери.

Тут он заметил, что Монастикус хнычет как-то не очень искренне, и витавшее над Альфьери облако дурного настроения в мгновение ока превратилось в тёмную грозовую тучу. Едва ли, готовя смесь, мальчишка посмел хоть в чём-нибудь отступить от рецепта — тогда, по совести говоря, было бы не так обидно, но только этот болван и на такое не способен. Прямо беда: его, Альфьери, считают самым умелым магом в этих краях, а он не может даже вызвать хоть какого-нибудь пусть самого захудалого чёрта! Если так будет продолжаться, придётся ему держать ответ перед Монастикусом-старшим. Тогда в лучшем случае, если очень повезёт, он сумеет смыться из города, а в худшем…

От одной мысли о том, что может тогда случиться, у Альфьери похолодела кровь. Надо спровадить мальчишку, и никто не будет знать, что он, Альфьери, пока ещё только ставит опыты, пробует… Да, это выход!

И будет второе преимущество: он тогда может часть вины свалить на старого Гаргрийна. Великолепно изображая внезапно охватившую его ярость, чтобы нагнать страха на юного Монастикуса, ибо тот не только начал обнаруживать неподобающее ученику неверие, но и, как можно было догадаться, доносил обо всех его неудачах отцу, Альфьери бурей пронёсся через комнату, схватил с подставки гусиное перо и обмакнул его в кровь совы. Теперь уже все поймут, что ему не до шуток! Лишь бы никто не сообразил, что во всём виноват он сам и что, главное, сам он это прекрасно понимает.

— начал Альфьери.

— Монастикус! — громко позвал он, свернув пергамент и запечатывая его чёрным воском. — Отправляйся немедля к мастеру Гаргрийну и отдай ему моё письмо, однако привета от меня передавать не нужно. Жди, пока он сам не вернёт тебе деньги. Затем быстрее возвращайся назад, дабы я не отдубасил тебя снова. Поспешай же!

Монастикус схватил письмо и бросился выполнять приказ. Едва дверь за ним захлопнулась, Альфьери рухнул в ближайшее кресло и облегчённо вздохнул. Нет, но каким же дураком надо быть, чтобы влипнуть в такую историю! Теперь придётся валить всё на старого Гаргрийна, хотя он, Альфьери, этого совсем не хочет: ведь Гаргрийн, честно говоря, вовсе не плохой человек — настолько, насколько можно быть неплохим, когда зарабатываешь себе на хлеб тем, что среди ночи собираешь сладкий укроп, или ставишь при лунном свете ловушки на летучих мышей, или прокрадываешься в церковь, чтобы добыть щепотку пыли с покойника.

В памяти у него всплыл день, когда он впервые приехал в этот городок. Тогда он был всего лишь здоровым и жизнерадостным коровьим лекарем. Кстати, вот она, его старая кожаная сумка с целебными травами, — висит на стене. Он с любовью на неё посмотрел. От этих трав, как он постепенно, пробуя и ошибаясь, выяснил, хоть на самом деле бывает польза. И, однако, именно они в каком-то смысле стали причиной его падения. Бельфегор побери тот день, когда он появился здесь впервые и вылечил от крупа тёлку миссис Уокер! Если бы не эта болтливая старушенция, заниматься колдовством ему бы, может, и не пришлось.

Как это всё понятно теперь и каким пустяком казалось тогда! Старуха начала обходить всех и каждого, болтать, что-де он снял заклятье с больного животного, а поскольку и в этом городке, как и следовало ожидать, была своя колдунья, некая миссис Комфрей, все, за исключением его самого, восприняли это как брошенный ей вызов.

Ну и бой же был! К добру ли, худу ли, но сам он в этом «сражении» пальцем не пошевелил. Едва только слух о новоявленном исцелителе дошёл до ушей миссис Комфрей, она во всеуслышание поклялась уничтожить конкурента. Но поскольку никто не взял на себя труд довести до его сведения, что колдунья напускает на него порчу, ни одно из её заклятий на него не подействовало. Кончилось тем, что старая карга заболела коклюшем и протянула ноги.

После этого, конечно, уже можно было не заботиться о своей репутации. Мелкотравчатых чародеев и ведьм, способных высушить ручей в летнюю жару или досадить ближнему тем, чтобы у того молоко свернулось, в округе было пруд пруди, зато похвастаться колдуном, который убивает своими заклятьями, мог не каждый город. Конечно, на него сразу ополчились местные церковники, и знай он, что ждёт его впереди, он бы с лёгким сердцем позволил им тогда же изгнать себя из городка (горожане воспротивились сожжению его на костре — слишком многие считали миссис Комфрей виновницей всех их неприятностей и бед).

Вот тогда-то и взял его под свою защиту старый Монастикус, и это его, Альфьери, и погубило. Викарий хотел во что бы то ни стало расправиться с новоявленным колдуном, и такая защита казалась тогда очень ко времени. Дело не только в том, что Монастикус самый богатый купец в семи графствах… люди шёпотом говорили, будто он незаконнорождённый сын священника (отсюда и его имя), и говорили также, будто и сам он втихомолку занимается ведовством. Такого лучше не задевать. Альфьери наврал ему, что весьма сведущ в магии, и Монастикус, никогда не проходивший мимо того, что могло дать прибыль, помог ему заявить о себе как о практикующем маге и даже отдал в обучение Альфьери своего сына. Не иначе как решил: Альфьери передаст ему всё, что знает, а потом они избавятся от учителя, и дело станет, так сказать, чисто семейным.

Надо же было наболтать столько! Он осыпал проклятиями свой лживый язык, называя при этом имена, от одного упоминания которых весь городок, если верить книгам, должен был бы провалиться в тартарары. Ничего такого, однако, не произошло. Книги! Больше он ни на йоту не верил им. Сочинив историю о том, как один из прежних учеников, когда его не было дома, вызвал демона огня и не сумел с ним справиться, так что демон сжёг его, Альфьери, библиотеку, он уговорил старого Монастикуса купить ему все книги по волшебству и магии. Но хоть и много рецептов в этих книгах, ни один не действует!

Он окинул полку взглядом. Симон Маг — тьфу! Михаил Псёл — сплошная чушь! Гермес Трисмегист — полоумный! Жалкие лгуны, все до единого.

И однако… может быть, именно потому, что слишком уж давно его считают обладателем знаний и умений, которых у него нет, и он уже начинает верить в них сам… Но, чёрт возьми, должно же быть хоть сколько-нибудь правды во всём этом! Был ведь в Вюртемберге тот, как его… Фостер? Нет, не Фостер, а Фауст — именно так. У него, как рассказывают, получалось совсем неплохо — фонтаны вина били из столов и тому подобное. Но, с другой стороны, Фауст занимался колдовством очень долго, а получаться у него стало только потом. Это вам не какой-нибудь бродячий коровий лекарь Альфьери, у которого только и есть, что хорошо подвешенный язык да некая толика везения — совсем небольшая, если задуматься.

Что ж, можно попробовать ещё разок, хотя бы для практики. Тем более что практика ему нужна, ох как нужна! В конце концов, даже если Гаргрийн и вправду облапошил его, подсунул вместо крови летучих мышей что-нибудь другое (а это вполне возможно, учитывая, сколько их, колдунов, ему приходится снабжать своими товарами), всё равно с тем именем, Элевстис, у него в последний раз, когда он пытался вызвать демонов, чуть было что-то не получилось.

Элевстис… да, правильно: Э-лев-стис. Может быть, если в этот раз он произнесёт внятно и правильно, всё получится?

Он взял с полки свою лучшую волшебную палочку (золотую, с серебряными концами) и, тщательно выбрав место, стал около пентаграммы. То и дело заглядывая в открытую книгу рядом, на пюпитре, он налил масла в светильники, сжёг ещё одно красное петушиное перо, подбросил сушёных трав на жаровню и начал:

— In nomine Belphegoris conjuro te…[4]

В центре пентаграммы что-то ярко вспыхнуло, и появилась человеческая фигура, ошеломлённо озирающаяся вокруг.

Чувствуя, что у него подкашиваются ноги, Альфьери нащупал сзади стол и прислонился к нему. Всё не так, всё не по правилам! Он ведь даже не дошёл до той части, где называют Элевстиса. Но всё-таки (и он, прищурившись, вгляделся получше) кое-чего он достиг. И если даже это не совсем то, чего он ожидал, всё равно перед ним настоящий, самый что ни на есть доподлинный демон. Никто другой просто не может быть!

Твёрдо, с уверенностью, которой на самом деле вовсе не испытывал, он сказал

— Покорись моей воле, демон! Исполняй повеления своего господина!

Из потока слов, который обрушил на него демон, Альфьери понял лишь немногие, и это его очень расстроило. Если ему не повезло и он вызвал какого-то из этих арабских джиннов, о которых упоминает «Аль, Хазред», никакой пользы от этого не будет. Он и латынь понимает плохо, а уж об арабском и говорить нечего.

Он заговорил снова, но уже не так уверенно:

— Кто ты? Назови себя, я хочу знать твоё имя.

В колеблющемся свете трудно было хорошо разглядеть демона, однако, присмотревшись, он увидел, что ростом демон с довольно высокого человека, ни хвоста, ни рогов у него нет и даже пламени не изрыгает. Не бог весть что за демон, какая-то мелкота. Вот тебе и везенье! И самое худшее во всём этом, что он, Альфьери, один и нет свидетелей его триумфу.

И, однако, в фигуре демона явно было что-то сверхъестественное. Собравшись с духом, Альфьери заговорил опять:

— In nomine Belphegoris, Adonis, Osiris, Lamachthani…[5]

Он продолжал заклинание и вдруг умолк, охваченный изумлением и ужасом: демон поднял руку к подбородку, исторгнул огонь из кончиков пальцев, поднёс к чему-то, что держал во рту, и теперь дышал дымом! Альфьери, едва сдержав крик, отпрянул назад.

Демон, между тем, неторопливо оглядев комнату, принял, похоже, какое-то решение. Выпустив облако дыма, он медленно заговорил, и эхо его голоса гулко отдавалось в доме. Говорил он как-то чудно… но, может, он явился из частей преисподней, предназначенных для грешников других стран.

А сказал демон вот что:

— Это надо же, чтобы всё так совпало! Пять источников инфракрасных лучей, а чтение заклинаний вслух, видно, даёт молярные вибрации — условия почти идеальные! Не отсюда ли легенды о чертях и духах? Эй, послушай!

Альфьери подпрыгнул чуть не до потолка.

— Ч-что? — пролепетал он дрожащим голосом.

— Ты волшебник, колдун — или кто?

— Я волшебник, — сказал Альфьери, судорожно цепляясь за остатки самообладания. — Я учился в университете Алькалы, — поспешил он добавить, надеясь произвести на демона впечатление, — и я приказываю, чтобы ты мне служил.

Не обратив никакого внимания на его последпие слова, демон продолжал оглядывать комнату.

— Это надо же, чтобы так совпало! — повторил он, явно поглощённый своими мыслями. — Может, ты кто-нибудь из знаменитых? Не Фауст, случайно? — спросил он Альфьери.

— Нет, — неохотно признался тот и назвал себя.

— Никогда не слышал, — сказал, глядя мимо него, демон. — Меня, кстати, зовут Ал Снид.

Всё шло как-то не так, и Альфьери ухватился за единственное, что понял.

— Не из аравийских ли ты стран, Аль-Снид? — спросил он запинаясь.

— Слишком низкий уровень, до идеи путешествий во времени пока ещё не доросли, — констатировал Снид. — Нет, я из Лондона. Я бы с превеликим удовольствием остался и поболтал с тобой, но спешу — хочу посмотреть, как в пятьдесят пятом году до рождества Христова в Британии высаживается Юлий Цезарь. Ты уж извини меня.

Он дотронулся до какого-то диковинного предмета, висевшего на поясе, и стал что-то делать. Понять смысл того, что говорил демон, Альфьери было довольно трудно, однако до него всё-таки дошло, что его первый настоящий демон вот-вот от него ускользнёт, и потому он схватил книгу заклинаний и начал снова:

— Conjuro te…[6]

Демон поднял на Альфьери глаза.

— Ну да, конечно, — с гримасой раздражения сказал он, — как я об этом не подумал? Совпадение или нет, но у тебя здесь абсолютно непреодолимый темпоральный барьер. Мне не двинуться ни вперёд, ни назад во времени, пока ты не задуешь светильники. Задуй их, пожалуйста, если тебе не трудно.

— Ни за что! — торжествующе воскликнул Альфьери. — Ты первый истинный демон, которого мне удалось вызвать, и я не отпущу тебя, пока не покажу моему покровителю, иначе меня ждёт четвертование или костёр.

Снид уловил ноту отчаянья в его голосе и сказал:

— Что ж, видно, смотреть на старика Юлия будет кто-то другой. Ждал он меня две тысячи лет, может подождать и ещё. А у тебя, вроде бы, и вправду неприятности?

— Воистину так, — признался Альфьери и неожиданно для себя самого начал рассказывать демону о том, как, сам того не желая, вынужден был прикинуться волшебником, которому всё под силу.

Снид, сочувственно его выслушав, прищёлкнул языком.

— Давай посмотрим, правильно ли я понял, — сказал он. — Своей ложью ты поставил себя в такое положение, когда все думают, что ты колдун, что ты можешь вызывать демонов, делать золото и тому подобное. Ты…

— Я и правду могу вызывать демонов! — опомнившись, перебил его Альфьери. — Разве не попал в мои сети ты?

Снид, наморщив лоб, опять посмотрел на свой измеритель времени.

— Да, ты поймал меня, — согласился он. — Но хоть я и не демон, у меня нет никакого желания до конца своих дней растолковывать тебе это и то, что такое четвёртое измерение и перемещение массы во времени. А если даже ты бы и понял что-то, то это могло бы запутать линию времени. Я сейчас хочу одного: поскорее отсюда выбраться. Можем мы заключить с тобой какую-нибудь сделку?

— Ч-что?

Альфьери всё более убеждался в том, что быть заклинателем духов не так-то просто.

— Иными словами, — необычайно терпеливо продолжал Снид, — могу я за то, чтобы ты меня отпустил, сделать что-нибудь для тебя?

До Альфьери вообще всё доходило туго, но уж если ему удавалось уловить мысль, он вцеплялся в неё мёртвой хваткой.

— Ты многое можешь? — спросил он. — Любое желание исполнишь?

— Не любое… — Снид задумался. — Но одно-два скромных выполнить могу. Менять историю основательно не стану, но на небольшие изменения пойду. Как я понимаю, старый Монастикус — тот тип, который сделал тебя волшебником, — влез в это дело исключительно ради корысти? Ему нужно, чтобы всё быстро окупилось? Прибыль нужна?

— Ты всё говоришь правильно, — со вздохом подтвердил Альфьери.

Снид достал из кармана блокнот и карандаш и затоптал окурок.

— Я сяду за стол и посчитаю, — сказал он.

— Не покидай пентаграммы! — крикнул Альфьери.

Он хорошо помнил о печальной судьбе волшебников, позволивших демонам перешагнуть очерченную границу.

— Я изолирован, — весело сказал Снид, — темпоральное поле в землю уйти не может.

Он перешагнул через начерченную мелом линию и положил блокнот на стол возле Альфьери; тот зажмурился, ожидая, что дом провалится в преисподнюю. Однако ничего не произошло, и он, хотя ему было очень страшно, приоткрыл глаза. Но тут же они так расширились, что ещё немного и вылезли бы из орбит: разложив на столе карту (на ней были обозначены исторические события трёх тысячелетий), демон что-то вычислял.

Закончив, он, довольный, повернулся к Альфьери и спросил:

— Три с четвертью килограмма золота тебя устроят? Столько я могу тебе дать, в линии времени от этого возникнет нарушение не более чем субтретьего уровня.

Альфьери уловил главное для себя слово и за него ухватился.

— Ты можешь дать мне золота? — поспешно спросил он. — Монастикус до потолка подпрыгнет от радости, когда увидит червонное золото.

— Хорошо, он его увидит, — сказал Снид. — Есть у тебя что-нибудь не очень нужное? Помассивней? Производить трансмутацию малых масс, разбросанных на большой площади, при помощи портативного прибора трудновато. А вот это как раз бы подошло! — и он показал на небольшой чугунный котёл. — Тебе эта штуковина очень нужна?

Альфьери, не в силах вымолвить ни слова, отрицательно покачал головой.

Демон снял с пояса небольшой продолговатый предмет и нажал на его конец. Другой конец сразу засветился чистым белым светом.

— Отойди подальше, — сказал Снид через плечо. — Может обжечь.

Он надел тёмные выпуклые очки и, будто играя, стал водить лучом света по котлу.

Повторять не понадобилось: Альфьери сам был бы рад оказаться сейчас где-нибудь подальше и ничего этого не видеть.

Снид между тем, мурлыча себе под нос, продолжал работать. Чёрный матовый край котла, омываемый лучом света, начал желтеть.

Через десять минут Снид повернулся к Альфьери и сказал улыбаясь:

— Химически чистое и, самое главное, настоящее — лучшего не сыскать и в Эльдорадо. Вообще-то, его тут даже больше, чем я тебе обещал, но я всё же надеюсь, что это в пределах допустимого.

Альфьери с опаской протянул руку и дотронулся до котла. Глаза его расширились от ужаса.

— Ну, а теперь, — строго сказал Снид, — задуешь ты свои лампы или мне превратить тебя в бородавочника?

Угроза была глупая, но Альфьери только что собственными глазами видел, как произошло невозможное, и рисковать ему не хотелось. Рука его мгновенно схватила щипцы, которыми он снимал нагар со светильников. Как жаль, что успеха его никто не видел! Но нечего бога гневить: ведь у него теперь есть золото.

Едва угас с чуть слышным хлопком первый светильник, как «демон» исчез, и в оставленную им пустоту мгновенно устремился воздух.

Альфьери упал в кресло. Поверить невозможно! И отделался он невероятно легко, демон даже не потребовал его душу! А что, если в следующий раз ему не повезёт так, как в этот? Что, если… Ему стало не по себе.

И внезапно он понял, что надо сделать: часть золота он оставит для себя, на собственные нужды. А остальное убедит Монастикуса-старшего в том, что он, Альфьери, не шарлатан. Надо, чтобы старик рот разинул от удивления — тогда можно будет дать стрекача, и через день-два он окажется далеко.

Он встал и решительно двинулся к полкам с книгами.

Внезапно послышались шаги, и, заскрипев ржавыми петлями, распахнулась дверь. Прямо с порога Монастикус-младший закричал:

— Мастер Гаргрийн говорит, что для миссис Комфрей его кровь летучих мышей была хороша и он денег не вернёт! Разреши мне, учитель, набрать трав, нужных, чтобы превратить его в жа… Ой, что это?!

Он увидел на полу горшок из литого золота.

— Как ты сделал это, учитель? — спросил он, не сводя с горшка глаз.

— Не учитель я тебе больше, — надменно ответил ему Альфьери. — Свой договор с твоим отцом я выполнил. Я сделал для него золото и отныне возвращаюсь к первоначальному своему занятию — буду, как и прежде, лечить коров.

Он бросил охапку пергаментов на ещё раскалённую жаровню и повернулся к молодому Монастикусу.

— Слушай меня внимательно, юнец, — подняв палец, сказал он. — Да не введёт тебя это золото в искушение. Брось заниматься колдовством, оно опасно и будущего у этого ремесла нет.

ДЖЕРАЛД КЕРШ ОПАСНЫЙ ВКЛАД

У вас острый глаз, сэр, поистине острый глаз, если вы узнали меня по тем фотографиям, что появлялись в 1947 году в газетах и сенсационных журнальных репортажах. Думаю, я несколько изменился с тех пор; и всё же я действительно тот самый Питер Перфремент, которого так возносили за открытия в области ядерной физики. Я рад, что вы с первого взгляда узнали меня. Иначе могли бы принять за беглого каторжника или за сумасшедшего, или за кого-нибудь ещё в этом роде — ведь я хочу попросить вас пересесть вот сюда в этот затемнённый угол так, чтобы ваша широкая спина загородила меня от двери. Поглядывайте на зеркало над моей головой, и вы непременно увидите там двух молодчиков, которые явятся в этот уютный маленький бар. Они придут за мной. По отсутствующему выражению на их лицах вы поймёте, что это субчики из службы безопасности.

Увидев меня, они, разумеется, не преминут воскликнуть: «О, сэр Питер, как приятно встретить вас здесь!» А потом, сославшись на срочное дело, уведут меня отсюда. Ускользать от этих молодчиков — одна из немногих радостей, оставшихся мне на склоне лет. Однажды я спрятался в корзине для белья. А сегодня я надел поверх вечернего костюма рабочий комбинизон, чтобы улизнуть на концерт. После неплохо проведённого вечера я вернусь домой, в центр, но пока мне ещё хочется побыть немного одному. За те небольшие неудобства, которые мне приходится терпеть, я могу пенять только на себя самого. Я отошёл от дел ещё в 1950 году, когда, как мне казалось, истинная сущность атомных бомб, вроде той, что мы сбросили на Хиросиму, стала достоянием общественности. Моя работа, похоже, была завершена.

Итак, я удалился на прелестную маленькую виллу на мысе Фесс, поблизости от кошмарного фешенебельного Сюрта Сабль-де-Фесс на юге Франции. Я намеревался коротать там свои дни, собирая библиотеку и потихоньку занимаясь в небогатенькой, но достаточно оснащённой лаборатории. Я не пропускал ни одного музыкального фестиваля, выпивал свой стаканчик вина на террасе пришедшегося мне по вкусу заведения и продолжал академическую битву с доктором Франкенбургом. Эта битва, в сущности, не более кровопролитная, чем обычная шахматная партия, касалась свойств элемента фтора. Я догадываюсь, что тайны естественных наук, слава богу, находятся за пределами ваших интересов, но, быть может, из курса средней школы вам кое-что известно о свойствах фтора. Это прямо-таки сорви голова, разбойник среди элементов.

По своим капризам фтор — истая примадонна, а по характеру — врождённый преступник. Его невозможно удержать в чистом виде; его влечёт практически ко всему, что есть на Земле, и всё это он стремится уничтожить. Непосвящённому я могу изложить суть своей позиции так: приручённый фтор, фигурально выражаясь, — громила в упряжке. Доктор Франкенбург, любитель полистать на досуге юмористические журналы, возражал по поводу «упряжки», что тогда с таким же успехом Денниса-Угрозу[7] можно представить в качестве кормильца семьи. Как бы то ни было, я продолжал трудиться для собственного удовольствия, без принуждения и слежки, имея доступ к большому компьютеру в Ассиньи. И вот в один прекрасный день я обнаружил, что мне удалось выделить субстанцию, которую для удобства я буду называть «фтор-80-прим»,

Я вовсе не хочу сказать, что только вывел формулу этого вещества. Свойства его таковы, что достаточно их понять, чтобы производство его стало простым до абсурда.

Итак, я приготовил небольшое количество вещества — около шести унций. Оно напоминало пластинку густого желе цвета извёстки. Потенциально этот кусочек студнеобразного вещества заключал в себе взрывную силу масштабов космической катастрофы. Но, заметьте, только потенциально. Пока фтор-80-прим находился у меня в руках, он, согласно моим расчётам, оставался полностью инертным. Можно было бить по нему, кузнечным молотом или жечь паяльной лампой — и ничего не произошло бы. Но при определённых условиях — условиях, казавшихся мне в то время абсолютно недостижимыми, — этот кусочек мог стать невероятно страшным. Говоря «невероятно», я хочу сказать «неизмеримо».

Записную книжку с формулой и расчётами я положил в бумажный пакет, чтобы спрятать в подвалах Морского банка в Сабль-де-Фесс. Пластинку фтора-80-прим я поместил между двумя кусочками картона и засунул в такой же пакет, который положил в карман. Дело в том, что в городе у меня был приятель, с которым мы любили выпить вместе по чашке чаю; он питал слабость ко всему непонятному и сверхъестественному. У меня возникло глупое желание развлечься, показав ему мой образец и объяснив, что эта безобидная с виду маленькая пластинка, попав в соответствующие условия, может отправить нашу планету в тартарары почти за такой же промежуток времени, какой понадобится щепотке пороха, чтобы вспыхнуть в пламени зажжённой спички. Итак, в приподнятом настроении я отправился в город, посетил банк, предварительно купив кулёк конфет «Услада джентльмена» и банку оксфордского джема, и позвонил у двери доктора Рэйзина.

Это был ещё один старый чудак, переживший свою полезность обществу, хотя в былые времена он пользовался заслуженным уважением как архитектор, специалист по стальным конструкциям.

— Тут кое-что особенное к чаю, — сказал я, небрежно бросив на стол мой маленький пакетик с фтором-80-прим.

— Копчёная лососина? — спросил он.

Я достал джем и ответил, идиотски хихикая:

— Нет.

— Без сомнения, ты уже успел побывать в баре, — сказал он ворчливо.

— Нет, я только что из банка.

— Ах вот как! Тогда, я полагаю, что свёрток с деньгами. Давай-ка выпьем лучше чая.

— Я был в банке не для того, чтобы взять что-либо оттуда, Рэйзин. Напротив, я кое-что положил туда.

— Сделай одолжение, не разыгрывай меня. Что это такое?

— Это, — ответил я, — неопровержимое доказательство того, что Франкенбург ошибался. То, что ты видишь, это полдюжины унций абсолютно устойчивого фтора-80-прим и в то же время его критическая масса.

Сухой, как старая кость, он проворчал:

— Не морочь мне голову своими мудрёными терминами. Насколько я в этом разбираюсь, атомный взрыв происходит, когда некоторое количество радиоактивного вещества достигает в определённых условиях того, что ты называешь критической массой. А если дело обстоит так, то этот маленький свёрток, я полагаю, может представлять опасность?

— Вот именно, — ответил я. — Его достаточно, чтобы испарить планету средней величины.

— Фторовая бомба или унция нитроглицерина — для меня это совершенно всё равно, — сказал Рэйзин. Налив чая, он беспечно спросил: — Как ты приводишь его в действие? Надеюсь, не путём швыряния на стол?

Я ответил:

— Его невозможно взорвать — если только ты понимаешь, что такое взрыв, — без необходимых условий, которых очень трудно добиться и которые, будучи достигнуты, становятся бесполезными. Но даже если это вещество не составит ценности в качестве оружия, его можно использовать для мирных целей.

— Не морочь мне голову. Я и сам понимаю, что из бойцового петуха можно сварить цыплячий бульон. Но я хочу знать, для чего ты принёс его сюда?

Я был разочарован. На Рэйзина всё это не произвело никакого впечатления.

— Ну, ни ты, ни кто другой никогда больше не увидят фтор-80-прим. Примерно через четырнадцать часов этот кусочек, как бы ты выразился, испарится.

— Что значит — как бы я выразился? А как бы выразился ты?

— Видишь ли, — начал я объяснять, — если быть совершенно точным, то это вещество взрывается уже сейчас. Но взрывается чрезвычайно медленно. А чтобы взрыв был действительно эффективным, надо дать этому кусочку увеличиться в объёме при температуре свыше шестидесяти градусов по Фаренгейту в герметически закупоренной бомбовой оболочке объёмом по меньшей мере в десять тысяч кубических футов. При этих условиях, когда создастся нужное давление, он взорвётся. Но чтобы достичь такого давления, при котором начнёт подвергаться перестройке её атомная структура, наша бомба объёмом в десять тысяч кубических футов должна иметь оболочку толщиной по меньшей мере в два или три фута.

Рэйзин, помешивая чай, перебил:

— Это химера. Пусть он себе спокойно испаряется. Сожги свою формулу и забудь обо всём этом. Но раз уж ты его принёс — давай взглянем. — Он развернул маленький пакетик и воскликнул: — Я так и знал, что ты меня разыгрываешь!

Тут и я увидел, что внутри лежит моя записная книжка.

Я закричал:

— Святое небо! Она должна лежать на сохранении в банке! Здесь формула!

— А бомба?

— Не бомба, Рэйзин, — я ведь только что объяснял тебе, что фтор-80-прим не может сам по себе превратиться в бомбу. Проклятье! Я, наверное, оставил его в магазине.

— Он ядовитый?

— Ядовитый? Не думаю… Одну минуту, одну минуту! Я отчётливо помню — выходя из дома, я положил записную книжку в правый карман пальто, а фтор — в левый. Затем я прежде всего зашёл в кондитерскую купить этот джем и конфеты и, чтобы не слишком оттопыривался левый карман, переложил… О, всё в порядке, Рэйзин! Можно не беспокоиться. Правда, эта записная книжка не тот предмет, который я хотел бы таскать с собой. Образец находится в банке в полной безопасности. Я перепутал пакеты. Для волнения нет никаких оснований. Не хочешь ли попробовать «Усладу джентльмена»?

Но Рэйзин не разделял моего благодушия:

— Так ты оставил этот ужасный кусочек фтора в банке?

— Ну и что?

— В Морском банке?

— Да, а в чём дело?

— Я тоже пользуюсь услугами этого банка. Это самый надёжный банк во Франции. Его подвалы — слушай меня внимательно, Перфремент! — надёжно защищены от грабителей, они бомбоустойчивы, огнеупорны, и герметичны. Подвал, где находится хранилище, имеет сорок футов в длину, тридцать в ширину и десять в высоту. Это составляет объём в двенадцать тысяч кубических футов. В подвале поддерживается низкая влажность и постоянная температура в шестьдесят пять градусов по Фаренгейту. Стены подвала — из прочной стали и железобетона толщиной в три фута. Одна только дверь весит тридцать тонн, но она подогнана с такой же точностью, как пробка в медицинской склянке. Тебе всё это о чём-нибудь говорит?

— Но позволь, — воскликнул я, — позволь…

— Вот именно — позволь! Знаешь ли ты, что натворил, мой безответственный друг? Ты сумел найти для своего куска фтора-80-прим ту самую немыслимую оболочку. Это совершенно в твоём духе! Тебе никогда не приходило в голову, что бомба может быть величиной с банк? Поздравляю тебя!

Я сказал:

— Я знаком с управляющим, мсье Ле Кэ. Я немедленно с ним повидаюсь.

— Сегодня суббота. Банк уже закрыт.

— Да, знаю, но я попрошу его прийти с ключами.

— Желаю тебе успеха, — сказал Рэйзин.

Телефонный звонок на квартиру управляющего не предвещал ничего хорошего: мсье Ле Кэ уехал на уик-энд в Лафферт, в горы, миль за восемьдесят от побережья. Я стал искать такси. Но начинался карнавал, и мне ничего не удалось достать, кроме одной из тех типично французских машин, в которых практически не исправен ни один блок, но которые, подобно дешёвым будильникам, кое-как продолжают ходить, без особой точности, зато с ужасающим грохотом. И шофёр оказался неприятным малым в берете, всю дорогу он грыз неочищенную головку чеснока и кричал вам прямо в лицо, будто вы находились на расстоянии сотни ярдов.

После утомительного и зловонного путешествия, во время которого автомобиль дважды пришлось ремонтировать с помощью мотка проволоки, мы добрались до Лафферта и не без труда отыскали мсье Ле Кэ.

— Для вас — всё что угодно, — сказал он мне. — Но открыть банк? Нет, это невозможно.

— Советую вам сделать это, — сказал я угрожающе.

— Сэр Питер, — ответил он, — дело не просто в моём нежелании. Не может быть, чтобы вы не читали наш проспект. Ведь там сказано, дверь подвала имеет замок с часовым механизмом. Это означает, что после того, как замок защёлкнут и дверь заперта, никто не может её открыть, прежде чем не минует установленный отрезок времени. Поэтому ровно в 7.45 утра в понедельник — ни мгновением раньше, ни мгновением позже — я смогу открыть для вас подвал.

— Тогда, насколько я понимаю, необходимо взломать замок.

Мсье Ле Кэ рассмеялся:

— Чтобы открыть наш подвал, надо снести всю дверь. — Он говорил с явной гордостью.

— В таком случае, боюсь, придётся снести всю дверь.

— Для этого практически понадобится снести весь банк, — мсье Ле Кэ определённо считал, что я спятил.

— В таком случае, — сказал я, — не остаётся ничего другого, как снести весь банк. Разумеется, с соответствующей компенсацией. Факт остаётся фактом, но по явной оплошности, в которой я полностью признаю себя виновным, я превратил подвал вашего банка в колоссальную бомбу — бомбу, по сравнению с которой мультимегатонные бомбы — просто разбавленное водичкой молоко. Мерять помещённый мною туда фтор-80-прим в обычных мегатоннах — это всё равно, что покупать уголь миллиграммами или вино — кубическими миллиметрами.

— Один из нас сошёл с ума, — заключил Ле Кэ.

— Допустим, что бомба, сброшенная на Хиросиму, весила одну мегатонну, — продолжал я. — Теперь составим таблицу для моего фтора-80-прпм. Итак, миллион мегатонн эквивалентен одной тиранотонне. Миллион тиранотонн составляет одну безднотонну. Миллион безднотонн равен одной браматонне. А после миллиона браматопн мы имеем нечто, названное мной ультимоном, потому что это находится даже за пределами математических расчётов. Через несколько часов — а мы теряем драгоценное время в пустых разговорах, мсье Ле Кэ, — если вы не откроете свой подвал, Вселенная испытает удар мощностью в половину безднотонны. Разрешите мне, пожалуйста, воспользоваться вашим телефоном.

Итак, я связался с соответствующим отделом службы безопасности, а затем попросил министра, чьё имя я не хочу называть, быть настолько любезным, чтобы поторопиться; при этом я, конечно, сослался на нескольких ядерных экспертов — на тот случай, если моё собственное имя будет для него недостаточным. Таким образом, по прошествии двадцати минут я уже смог сообщить мсье Ле Кэ:

— Всё улажено. Армия и полиция находятся на пути сюда, так же как и несколько моих коллег. Компания, которая оборудовала ваш подвал, отправила воздушным путём в Фесс своих лучших специалистов. Мы сможем открыть ваш подвал через пару часов или около того. Я сожалею, если это причинит вам неудобство, но дело должно быть сделано, и вам придётся с этим примириться.

Ошарашенный услышанным, он мог только повторить: «Причинит неудобство?!» Но, оправившись, заключил:

— Впредь, сэр Питер Перфремент, будьте любезны устраивать свои банковские дела в другом месте!

Мне было жаль его, но для сантиментов не оставалось времени: я чувствовал, что захвачен водоворотом головокружительной активности. В сопровождении традиционного эскорта службы безопасности в Фесс были спешно доставлены четыре высокоавторитетных физика. Не без удовольствия я увидел среди них моего оппонента — Франкенбурга; он вынужден был признать, что в полемике о фторе оказался полностью сокрушён.

Само собой, прибыла целая свора полицейских — как в форме, так и переодетых в штатское, — и ещё, бог знает зачем, два врача. Один из них без конца ни к селу ни к городу болтал о фторе, обнаруженном в высокой концентрации в человеческих эмбрионах, и о его пользе для детских зубов. Кто-то из экспертов заявил, что население с окружающего неисследованную бомбу пространства должно быть удалено, потому он считал благоразумным эвакуировать Сабль-до-Фесс.

Это привело мэра в состояние поистине галльского экстаза. Эвакуировать район во время карнавального уик-энда — хуже, чем разрушить его; лучше смерть, чем бесчестие, и т. д. Я заметил, что если мой фтор-80-прим взорвётся, то никакая эвакуация никого не спасёт, поскольку уже никто, нигде и никогда больше не сможет быть благоразумным. Начальник полиции, бросив на меня подозрительный взгляд, сказал, что обсуждаемая опасность носит чисто гипотетический характер; зато паника, которая будет сопутствовать массовым волнениям, неминуемо станет гибельной. Нужно окружить только квартал, где расположен банк. Он находится в центре города, а поскольку большинство учреждений на время уик-энда закрыто, то осуществить эту операцию будет несложно. При этом начальник полиции, набивая свою трубку с видом артиллериста, заряжающего своё орудие последним снарядом, указал ею прямо на меня. Он дал понять, не говоря этого вслух, что считает весь план взлома банковского подвала заранее подстроенной махинацией.

Мсье Ле Кэ сказал:

— Но ведь бронеавтомобиль приезжал в конце дня, и в банке сейчас денег почти не осталось.

Однако начальник полиции не был удовлетворён. Глядя, как он утрамбовывает содержимое своей трубки, я не мог отказать себе в удовольствии процитировать поговорку моего дедушки: «Плотно порох ты набьёшь — дичь наверняка убьёшь». Он сделал это своим девизом.

Между тем Франкенбург и его коллеги сосредоточенно углубились в мои записи, которые я вынужден был им передать.

Франкенбург проворчал:

— Я должен всё проверить и перепроверить. Мне нужен компьютер. Мне нужны пять дней.

Но маленький доктор Имхоф сказал:

— Мы не должны исключать вероятности того, что написанное здесь действительно соответствует истине. Мы должны это допустить, хотя бы для очистки совести.

— Хорошо, хотя бы для очистки совести, — согласился Франкенбург. — Ну и что?

— А то, — ответил Имхоф, — что всякое уменьшение давления делает так называемый фтор-80-прим Перфремента безвредным веществом, не так ли? В таком случае дыра, просверлённая в двери подвала, будет достаточной мерой предосторожности. Так сделаем же эту дыру и подождём до понедельника!

— Пусть будет так, — сказал я. — Это вполне здравое рассуждение.

Специалисты из компании по оборудованию сейфов хранилищ, прибывшие самолётом, выгрузили своё хозяйство у банка. Среди баллонов, защитных очков и приборов я заметил несколько противогазов.

— А это зачем? — спросил я у Ле Кэ.

Франкенбург, не расположенный к разговорам, сказал недовольно:

— Да, да, сверлите дыру, оставьте эту штучку Перфремента до понедельника. Но пока я расшифрую эту формулу, его так называемый фтор-80-прим испарится.

Доктор Шьяпп мрачно поддержал:

— Это метафизика: если мы его оставим — он испарится, если мы его не оставим — он тоже испарится, но, насколько я понял из записей Перфремента, если мы оставим фтор-80-прим здесь, мы испаримся вместе с ним в коллективное небытие. Лучше сверлите дыру.

Я напомнил:

— Месье Ле Кэ, я вас спросил, для чего здесь эти противогазы?

— Видите ли, — ответил он, — когда дверь подвергается постороннему воздействию, автоматически включается сигнал тревоги, а, вместе с ним подвал заполняется слезоточивым газом из встроенных контейнеров.

— Вы сказали — слезоточивый газ? — спросил я.

— В высокой концентрации.

— Тогда, — закричал я, — немедленно отойдите от этой двери! — Я апеллировал к Франкенбургу. — У вас вызывает неприязнь каждое моё слово, старина, но вы честный человек. Признавая, что мои записи верны — а я клянусь, что они верны, — вы поймёте, что мой фтор-80-прим вступает в реакцию только с одним веществом. Только с одним! А именно — с СаНуСЮ, хлорацетофеноном. А это, будь я проклят, как раз то вещество, которое входит в состав слезоточивого газа!

Франкенбург согласно кивнул. Шьяпп сказал:

— Как ни вертите, но мы здорово влипли!

А старый Рэйзин проворчал:

— По-моему, это как раз то, что драматурги называют «абсолютный тупик». Поправьте меня, если я ошибаюсь.

Но тут маленький Имхоф спросил:

— А есть ли хоть какая-то часть подвала, куда не подведён сигнал тревоги?

Ле Кэ ответил:

— Лишь одна сторона подвала достижима снаружи, если только это можно назвать «снаружи». Задняя стена нашего подвала примыкает к задней стене расположенного рядом ювелирного магазина Моникендама. Его подвал, видите ли, сам по себе имеет толщину в два фута. Следовательно…

— Ага! — воскликнул начальник полиции.

— Приведите Моникендама, — приказал министр безопасности, и этот известный ювелир и ростовщик был немедленно доставлен.

— Я охотно открою свой подвал, — сказал он, — но у меня есть партнёр, Уормердам. Наш подвал открывается комбинацией из двух замков, отпираемых одновременно. Они расположены таким образом, что один человек не может отпереть оба замка в одно и то же время. У меня своя секретная комбинация, у Уормердама — своя. Чтобы открыть подвал, мы должны здесь присутствовать оба.

— Вот как становятся богачами, — пробормотал старый Рэйзин.

— Вот как остаются богачами, — поправил его Моникендам.

— А где сейчас Уормердам?

— В Лондоне.

Тут же позвонили в Лондон, и агенты секретной службы вытащили возмущённого беднягу Уормердама прямо из-за обеденного стола, стремительно доставили его на аэродром реактивных самолётов и запустили вверх с такой скоростью, что он прибыл в Сабль-де-Фесс в состоянии полной прострации и с салфеткой, всё ещё засунутой под подбородок.

Зато теперь, по выражению начальника полиции, для него абсолютно всё стало ясным как на ладони. Я был в его глазах чем-то вроде главы преступной шайки, профессором Мориарти, и моей истинной целью была кладовая ювелиров. Он усилил полицейский кордон, и Моникендам с Уормердамом открыли свой подвал.

Люди из компании по оборудованию сейфов и хранилищ приступили к работе, но не раньше, чем оба ювелира получили подписанную президентом банка бумагу возмещения убытков (министру они не доверяли). И вот начали бурить заднюю стену банка.

— Время бежит, — заметил я.

Рейзин вызвал всеобщее раздражение, заявив:

— Фантазии, друзья мои, одни только фантазии заставляют вас так потеть. Принимая во внимание все обстоятельства, думаете ли вы, что мегатонна, или тиранотонна, или ультимон могут причинить нам — лично нам — больше вреда, чем, скажем, фунт динамита?

Начальник полиции заметил:

— Ха! Похоже, вы здорово разбираетесь в динамите.

— Надеюсь, что так, — ответил Рэйзин. — Я устраивал саботаж нацистам, друг мой, когда вы размахивали полицейской дубинкой во Втором бюро.

К пяти часам утра мы проделали скважину в стене.

— Пресрасно, — сказал я. — Теперь не о чем беспокоиться.

И предложил выпить по чашке горячего чаю. В ответ на предложение, месье Ле Кэ кинулся вон.

Мы подождали, пока банк не откроется, и вошли в хранилище, где лежал мой фтор. Я показал Франкенбургу, как сильно он уменьшился в объёме.

— Клянусь богом, мы были на волосок от гибели, — сказал я.

Вы думаете, этим дело и кончилось? Вы жестоко ошибаетесь! Потому что в эту безумную ночь, пока все полицейские в Сабль-де-Фесс и его окрестностей стояли на страже вокруг банка и магазина Моникендама, банда грабителей проникла в галерею принца Мамелюка, где хранилась одна из самых крупных в мире коллекций произведений искусства.

Воры очистили её не спеша, с полным комфортом. Они похитили бесценное собрание античных драгоценностей, трёх Рембрандтов, четырёх Гольбейнов, двух Рафаэлей, одного Тициана, двух Эль Греко, Вермеера, трёх Бетичелли, Гойю и Грёза. Мне сказали, что это была кража века и что страховое агентство Ллойда предпочло бы потерять флот трансатлантических лайнеров, чем ту сумму, на которую были застрахованы эти картины и драгоценности.

Вообще-то, если вдуматься, мне даже повезло, что меня отправили обратно в Англию и взяли под стражу.

Если б у меня была хоть капля здравого смысла, я бы, конечно, помалкивал об этом проклятом фторе-80-прим. В сущности, я сам себя сделал арестантом. Они считают меня — ведь это ж надо придумать! — пустомелей и болтуном. Как будто фтор-80-прим — это просто выдумка! Чёрт побери, вы сами можете его приготовить. Возьмите 500 граммов плавикового шпата…

Ох-ох! Боюсь, что пришли двое моих приятелей. Придётся мне теперь покинуть вас, сэр… Спокойной вам ночи.

Всего хорошего, джентльмены!