Дорога ввысь. Новые сокровища старых страниц. №3

Тун, бродяга

Темень стояла хоть глаз выколи, и ветер мел вдоль площади Гавани, Уличные фонари покачивались из стороны в сторону, и длинные тени неспокойно шарили по булыжной мостовой, по дверным ручкам и угрюмо-серым стенам ангаров. Лишь одна точка двигалась не в ритм с этими пятнами: темный комок, лежавший под одним из сараев.

Дежурный полицейский вяло ткнул его несколько раз носком сапога. Он зашевелился, и послышалось тихое ворчание.

- Вставай, что ты здесь делаешь?

Комок снова шевельнулся, он выступил из темноты, и в свете карманного фонаря полицейского вырисовался щуплый мальчуган.

- Так, это опять ты, парень! А ну-ка, быстренько домой, что я тебе сказал! Может и твой папаша где-то здесь рядом?

- Нет, этот сидит дома.

- Так, тогда мотай отсюда!

Мальчик развернулся и пошлепал прочь, заспанно и зло ругаясь.

А полицейский продолжил свой маршрут вдоль ангаров и деревянных складов, чувствуя другие фигуры, которые жалко прятались, сидя или лежа под балками или парусиновыми полотнами. Это была его работа, его задача уже более чем двадцать лет. Тут, пожалуй, станешь холодным, даже если и нет мороза, полностью бесчувственным.

Мальчик, которого он только что разбудил, был подростком лет шестнадцати, вжившимся в несчастия и бедность нищего квартала. А они там, в этом квартале, - они действительно мерзнут. Мальчик часто ударял себя руками в грудь и плечи, а зубы его выбивали дробь. Со злобой он думал о блюстителе порядка, о том, в темноте, - он ненавидел этого мужчину, презирал его до глубины души.

„Отец прав, - ворчал он про себя, - это прислуги палачей, ну да, они получат по спине. Если бы я мог его где-нибудь подкараулить, то..."

Он так сильно топал своими башмаками по деревянному тротуару, что тот трещал. Вот и хорошо!

Потом, однако, он откинул назад свою голову и стал насвистывать песенку. Звезды подмигивали ему, и он чувствовал себя принцем, вышагивающим по своим владениям. А все эти тяжелые вагоны вокруг - это были его дворцы.

Звонко разливалась его песня, задорно неслась она через черноту ночи.

„Ну, пойдем-ка мы домой, - пробормотал он, -отец наверняка вернулся с рыбалки. Вот было бы удивительно, если бы он пришел с хорошим уловом".

Он бежал по грязному переулку вдоль маленьких дверей, зияющих темными дырами, по сгнившим ступенькам. Там, где тупик обозначил угол, он с силой прижался к темной стене, потому что услышал голос и приглушенное шарканье тяжелых шагов.

- Здесь мы его и накроем, - сказал один.

- У него в крови сидит бродяга, - добавил второй. -Он должен вот-вот подойти.

Мальчик сжал кулак в кармане брюк. Полицейские обругивали его, не замечая, что он здесь. Он взглянул им вслед, затаив дыхание, с дико бьющимся сердцем.

„Отец," - бормотал он - „Отец..."

Потом он ринулся дальше по лестнице, в темную пасть прохода, наверх. Там, на площадке, стояла мать. Ее бледное лицо было перекошено.

- Откуда ты? - спросила она.

- Из района Гавани, искал уголь, - соврал он.

- Ну, и..?

- Ничего!

Мать ругнулась и ушла в комнату. Внутри было холодно и сыро; она обернулась и крикнула:

- Конечно, ты ничего не искал, я это сразу поняла. Бездельник, наверняка, опять проторчал всю ночь в ночлежке. А они тем временем сцапали отца.

- А рыбу?

- Рыбу тоже.

- Вот неудача, - сказал мальчик.

- Да, это несчастье, - подтвердила мать. - Рыба, какая чудесная рыба...

* * ★

Итак, Тун вернулся домой. Подобный прием был ему оказан не в первый раз после ночи, проведенной за складами товаров и железнодорожными вагонами, на портовых площадях, у темной воды гавани.

Еще совсем ребенком, едва научившись бегать, он на своих маленьких ножках то и дело семенил из дворов на широкие дворовые улицы. В ту пору его еще пыталась искать мать, хватала на изнуренные работой руки и целовала в щеки маленького путешественника.

Теперь она его больше не искала. Наоборот, она сама гнала его на улицы и ожидала в квартире на третьем этаже мужа и сына, которые уходили на промысел. И Тун сновал повсюду, не зная ограничения ни в чем. Порой он тоже уставал. Тогда опускался у какой-нибудь стены на набитые мешки и спал сном, полным смутных видений.

Отец в таких случаях всегда говорил, что мальчишка ни на что не годится, что он ни разу не показал себя порядочным вором. Ну и ради любимой свободы и куска хлеба Тун вынужден был воровать в гавани уголь или овощи. Он считал это низким и подлым воровство - не потому, что он отнимал собственность других людей, а просто потому, что он обязан был это делать. Даже если речь шла всего лишь о куске рыбы!

Сегодня вечером рыба ушла, ушла вместе с отцом, который сидел в полиции, заключенный в камеру.

Тун почесал свою курчавую голову и потерся спиной о дверь комнаты. „Негодяи", - пробормотал он. Они застукали отца и забрали у него рыбу. „Ну, подождите, придет время... уж я с вами расплачусь!"

Потом он подошел к нарам и с лету бросился на грязное покрывало. Над его головой трепетали и ворковали в своей клети голуби - отцовские почтовые голуби на своих жердях. Они, наверняка, остались без корма, потому что их хозяин был схвачен. Тун только хотел встать, чтобы посмотреть что-нибудь для них, но тут в комнату снова вошла мать, и было видно, что ей хватает своих забот, а голуби могли когда-то и сами о себе позаботиться.

Кроме того, он не забыл, что сегодня днем в который раз разругался с отцом. Тот его назвал висельником. Это всего лишь за то, что он не захотел месить рыбную муку. При этом отец сильно ударил его по затылку. А он, Тун, протянул руку к топору, который лежал в углу кухни. Нет, лучше он останется лежать, зарывшись под одеяло, ведь если только отец его увидит еще раз...

Он затрясся при этой мысли и заполз глубже под покрывало. Он плотно прижал колени к животу и закрыл глаза. И тут ему показалось, что он снова слышит резкий голос матери: „Тун, брось это! А ты оставь мальчишку в покое! Вы же поубиваете сейчас друг друга!"

Наконец Тун заснул, его голова лежала на руке так, как в момент, когда его пнули в спину.

Посреди ночи он был разбужен страшным шумом. Отец вернулся домой и теперь бушевал, как дикарь.

- Тебя освободили? - услышал Тун вопрос матери.

- Как видишь. Они слишком многого от меня хотели.

- А твоя рыба?

- Что ты пристала ко мне? Тебе мало того, что я снова дома?

- Рыба, говорю я, - где рыба? Наверняка осталась там, да?

Тун видел, как мать, говоря это, подняла свои руки так, как это делают, держа в руках и выпивая стопку шнапса.

- Ну ты, сумасшедшая! Рыба конфискована или как это называется!

- Что? Ах ты, болван! Дурья башка!

Мать выскочила наружу. Тут отец вспылил. От выскочил и пошел за матерью. Потом вдруг оказалось, что он опомнился. Над его головой заворковали и затрепетали на своем дощатом настиле голуби, взбудораженные скандалом. Мужчина отвернулся и вскарабкался в темноте по лестнице. Наверху было совсем темно и холодно, ветер порывами пробегал по перекрытиям, мужчина крепко держался за качающийся деревянный каркас своей голубятни.

Внезапно воздух разрезал хриплый крик. Потом послышался глухой удар - и мертвая тишина. Тун вскочил на ноги, уставился на мать. Какое-то мгновение они стояли неподвижно. Затем она побежала к лестнице и торопливо поднялась. Он вскарабкался за ней. Свирепо, как никогда, ветер обдувал их трясущиеся члены, рвал канаты и доски клетки...

Они оглядывались вокруг, но никого не видели. Тогда они посмотрели вниз, на грязный жалкий дворик, где стояли старые бочки и валялся всякий хлам, заржавевшее железо.

- Он лежит там, - прошептал Тун. - Посмотри, там, между двумя бочками. Упал с такой высоты! Он мертв!

- Он мертв, - сказала и мать. - Пошли со мной.

* * *

Еще той же ночью Тун убежал в город, в далекий необъятный мир, где протянулась большая центральная улица.

...В гостинице „У черного лебедя" подавался ужин.

Кто имел в кармане необходимые для оплаты деньги, мог поужинать, а у кого не было денег, тот, скрестив руки на столе, клал на них голову и притворялся спящим. Но запах пищи пронизывал все помещение, и голод становился все ощутимее.

В одном из задних углов задымленного бара сидели три молодых человека. Судя по их виду у них было много денег, поскольку они не только ели, но и смаковали бутылку за бутылкой коричнево-зеленого пива.

- Ты, парень, что надо, - сказал Гизе, у которого спина была горбом. - Несколько недель как стал самостоятельным, а уже можешь позволить себе и выпить!

- Да, дела идут, действительно, на редкость удачно, - ответил Тун. - Я обошел лишь дома священников, они подают сразу, если только скажешь, что голоден. Моя мать тоже этим занималась, пока ее не засадили в каталажку.

Гизе рассмеялся и ткнул того из товарищей, который никак не ожидал толчка, от испуга подавился и посинел от натуги, хватая ртом воздух.

- Я... задых...

- Не скули. Такая дрянь, как ты, скоро не сдохнет.

- Спасиб... я...

Тун снова смотрел перед собой и доскребал ложкой свою порцию супа. Этот Гизе был редким ловкачом -это проглядывало во всем. Понимающий человек должен был сразу смекнуть, что нужно попытаться стать его компаньоном. Так, вдвоем, дела пойдут легче. Да и по возрасту они несильно отличались.

- Куда ты отправляешься завтра?

- В Амстердам.

Лицо Туна вытянулось. Амстердам, нет, тогда он не пойдет. Там был один дворик... он встрепенулся. Только не Амстердам, нет, никогда больше! Ведь тамошняя полиция просто не захотела проверить, что отец упал по несчастью, с голубятни.

- Я не пойду в Амерсфорт, - ответил Тун. - В большом городе мне слишком жарко.

- А у меня в Амерсфорте живет двоюродный брат, -сказал дружок Гизе, который тем временем отдышался и жевал с набитыми щеками, - двоюродный брат, четкий парень, у которого к тому же водятся деньжата.

- Так! Там можно чем-то поживиться?

- Нет-нет, он слишком хитер. В прошлом промышлял как мы, чтоб вы знали!

- Ну, тогда там нечего делать.

Разговор прервался. Хозяин убирал со стола и протирал грязной тряпкой коричневую клеенку. Это был маленький мужичок с парой выпуклых глаз на худощавом лице. Его колючий взгляд был к тому же единственным оружием против всех трудных пацанов, столовавшихся у него. Одним этим взглядом он либо гнал их за дверь, либо, так же успешно, в постель - если, по его мнению, подходило время.

Протирая клеенку, он наблюдал за Туном. Он был новичком в деле, что сразу бросалось в глаза; но, в то же время, был уже стреляный воробей, раз устраивал попойку с пивом.

- Ты из Амстердама? - спросил он, вытирая.

- Да, с Гартенштрассе.

- Я так и подумал. Там живут четкие люди!

Тун поднял тост.

- Голубятники с Гартенштрассе, - добавил хозяин. - И тут это случилось.

Тун вскочил, рванул стул и стал размахивать им над своей головой. Он стоял вплотную перед напуганным хозяином.

- Что ты имеешь в виду? Что ты имеешь в виду, говоря о голубятниках?

Гизе хлопнул Туна и вырвал у него стул.

- Возьми себя в руки, мальчик, - сказал он, - успокойся!

В словах не было ничего обидного, что случилось?

Тогда парень опустил руки, повисшие плетьми вдоль его туловища, и пробормотал:

- Я пьян, пьян...

- Вон! - заорал хозяин. - Я не потерплю в своем заведении пьяных хамов!

Стояла рождественская ночь. Из многих окон светили лампы и свечи и бросали светлый, мягкий глянец на темные улицы.

„Сумасбродство какое-то, - бормотал Тун. - Богатые люди дают волю чувствам и радуются, как маленькие дети. Ба, Христов праздник! Праздник для богатых людей! Хорошо покушать и выпить!"

Торговая площадь была покрыта большими лужами воды. Тун со своей котомкой за спиной равнодушно вышагивал в том направлении. Тут со всех сторон послышалась музыка. Он обрадовался -музыку он любил - остановился и прислушался. Когда музыка закончилась, он услышал многоголосое пение. Тун понимал не все, о чем здесь пелось, но сумел различить лишь слова: „Спаситель родился", -повторенные много раз.

Он собрался было подойти ближе, но тут почувствовал сзади грубую руку. Она крепко вцепилась в него и потащила в совершенно ином направлении, прямо через большие лужи, по всей рыночной площади.

- Вон из нашего поселка, парень! - приказал ночной сторож, схвативший его. - Плыви, я тебе сказал! И не показывайся больше здесь! - Он крепко поддал Туну еще разок и после этого отступил.

Тун, яростно ругаясь, зашагал прочь от поселка, дальше по центральной улице. В его сердце все клокотало; лишь время от времени ему казалось, что с неба падал лучик света, своего рода звездный бисер.

„Странно", - пробормотал он, - что я именно эти слова уловил! Каким же чудесным должно было быть продолжение? Эти сторожа всегда появляются в самый неподходящий момент!"

Дело шло к полуночи. Тун очень устал, его ноги тряслись, а в ступнях болело. То и дело он останавливался и перебрасывал мешок с одного плеча на другое, потому что веревка давила.

„Если бы у меня остались деньги после пивной, -со злобой думал он, - теперь они лежат в грязных карманах хозяина бара“.

На одном из поворотов дороги стоял сарай, некое подобие хлебного амбара, вокруг которого по столбам располагалась погрузочная платформа. Он пролез между столбами внутрь, в затхлую темноту, под брусками. Плотно прижавшись к стене, он стал устраиваться ко сну. Но из-за холода сон не приходил. Откуда-то издалека, сквозь ночь, проникал звон колокольчика.

Ему на ум снова пришли слова из песни: „Спаситель родился..." Кто бы это мог быть - Спаситель?

Ну и болван же этот мужик, что выгнал меня в самый момент! Но, вообще-то, может там и не было ничего особенно интересного. Отец всегда говорил, что эти боговерующие вечно рассказывают глупости: о воде, превратившейся в вино, и еще о многом другом. Но этот Гизе был шустрым малым, жаль, что он теперь лежит в пивнушке и дрыхнет. Пивнушка... что там говорил хозяин? Голубятники с Гартенштрассе? Не слышал ли и он что-то об этой истории в Амстердаме? - Спа... как-как это было?... Спас... ах да, Спаситель...

Несколько дней спустя после этого ночного происшествия Тун брел вдоль широкого канала, текущего к Рейну. Вода плескалась о набережную и откосы, на которых сейчас было по-зимнему серо, сверху свисало такое же серое небо. Пустынной выглядела дорога, а неподалеку, вплотную и вдоль берега, тянулась узкая бурлацкая тропа, где на маленьких лужицах уже образовалась тонкая ледяная корка. Тун маршировал дальше. Его шаг был уверенным и твердым, его сапоги громко стучали по замерзшей земле. Он был полон жизненных сил: ведь он был сыт, рюкзак за спиной легок, а в узелке, что лежал у него в кармане, позвякивали монеты, среди которых даже несколько серебряных. Он занялся торговлей вразнос. Весь ассортимент своих товаров нес он в котомке за спиной.

Тун прокручивал в мыслях события последних дней. Как ловко он обвел вокруг пальца этих крестьян! Да ведь он и не соврал им вовсе, сказав, что ищет работу. А потом эти школьные учителя! Они купили у него письменных принадлежностей, не выгадав ни единого гроша! Вот только у пекаря, да, там он был непредусмотрителен. Дело повисло на волоске и чуть-было все не пошло насмарку! Парень, парень! Тун все еще не избавился от страха, - стоило ему только подумать о том, что тот мужик сумел-таки схватить бы его за шиворот за попытку обмануть. Он вытряс бы из него всю душу. Нет, такого маха он больше не даст. Нужно всегда оставаться джентльменом, пусть даже бродяге или коробейнику. Как только человек переставал быть джентльменом, жизнь в чем-то теряла, безвозвратно теряла!

Он поднял взгляд на небо - очевидно, скоро пойдет снег. Ему бы очень хотелось добраться до города прежде, чем начнется снегопад, а посему он поспешно зашагал дальше. То и дело он поскальзывался, поэтому нужно было быть осторожным, чтобы не угодить в плещущуюся воду, которая, серая и грязная, текла рядом с тропой бурлаков.

Тун вдруг увидел впереди, вдалеке, чью-то фигуру, видимо, мужчину, который точно так же, как и он, нес на спине мешок. Парень подумал, как же медленно шел этот мужчина! Наверняка, какой-нибудь старикашка или смертельно уставший бедолага! Тун поддал еще скорости и стал быстро догонять.

- Эй! Старик, куда путь держим? В такой вечер?! -закричал он.

Тот остановился и стал оглядываться. Это был старый мужчина с щетинистой бородой и длинными белыми волосами, которые свисали у него на плечи.

- В Амстердам, - ответил тот. - И ты тоже, дружище?

- Да. Я пойду с тобой. С удачей?

- Не-е. Неудача, неудача по всем статьям.

- Жаль. А я заработал сегодня несколько тряпок. В Амстердаме побалуюсь леденцами.

Старый бродяга облизал себе губы, прищелкнув языком.

- Как зовут тебя? - спросил он затем.

- Тун. Это имя дал мне дедушка.

- Ах так, тогда ты должен чтить его, - сказал старик, - все, что дается старыми людьми, должно почитать.

- Я это и делаю. Только вот добрый дедушка уже умер.

Разговор застопорился. Вдалеке появились яркие лучи фар, которые быстро приближались, оба странника на миг вынырнули в слепящем свете, и тот уже заскользил дальше.

Старик, защищаясь, поставил ладонь перед глазами.

- Зазнайки! Капиталисты! - проворчал он. - Для автомобилей дороги нужно закрыть.

- Господа с центральной улицы, - пробормотал Тун.

- Господа с центральной улицы? Ах, вот оно что, вот кто они, истинные господа центральной улицы! -старик ударил себя в грудь и яростно топнул ногой.

Когда Тун еще раз оглянулся, он заметил, что фары беспорядочно танцевали из стороны в сторону, как будто машина оказалась в центрифуге.

- Они пьяны, - предположил бродяга, - наверняка, едут из пивнушки. Гляди туда! Мальчик, туда! Посмотри на...

Тун, напрягшись, следил за машиной. Вдруг шум, скрежет, плеск - автомобиль врезался в дерево! В следующую секунду голые ветви дерева озарило пламя и светлыми призраками заиграло мрачносерое небо. Потом наступила мертвая тишина. Только пламя разгоралось все ярче и ярче.

- Быстро туда! - прошипел Тун, еще не отойдя от испуга, и ринулся к месту катастрофы. В смятении глядели они на пылающий автомобиль. Жесть щелкала, стекло трещало от жары. Несколько раз неритмично сработал двигатель, потом машина двинулась с места, провернулись колеса. А там в самом пекле Тун разглядел двух человек, которые безнадежно извивались между покореженными кусками жести и беспомощно толкали раскаленные двери.

Тут Тун сбросил со спины рюкзак и прыгнул прямо в огонь. Закрывая рукой лицо, он ударил ногой по стеклу, то спружинило. Он стал бить ногами по дверям, но огонь отогнал его назад, дым сдавил дыхание.

И вновь, уже с другой стороны, он ринулся в огонь. Открыв, наконец, дверь автомобиля, он вытащил одного из мужчин и толкнул на откос, где тот рухнул на землю в пылающей одежде. Не веря в успех, Тун попытался потушить пламя, оторвать пылающие лоскуты одежды от тела, но все было напрасно. В конце-концов он сдался с почерневшим как уголь лицом, с ободранными в кровь руками и болью в сердце.

- Опоздали, Тун, - услышал он слова старого бродяги.

- Ничего уже не сделать, - ответил Тун, - ничего...

Они стояли оба перед грудой обломков. Языки пламени еще лизали ствол дерева и отдельные куски жести, остывающая сталь неприятно щелкала и лопалась.

У обоих бродяг одежда была опалена, вокруг глаз красные круги. Их руки дрожали. Они рассматривали мертвого, лежавшего на откосе на серой земле. Другой, внутри, повис на руле, обугленный, мертвый.

Тун молча снова взялся за свой рюкзак, завязал узлом веревку и накинул его на плечи.

- А теперь давай двинем подальше отсюда, - сказал старик. - Огонь было видно издалека, скоро прибудут полицаи, которым совсем необязательно попадаться именно здесь! Какое вообще отношение мы имеем ко всему этому цирку?

- Да, поспешим! Прочь, лучше всего прямо через поля!

Они побежали, спотыкаясь, через поля и луга, ограды и канавы. Они спешили вперед, как два преступника, которые что-то украли. Ведь полиция...

- Они пинали меня в спину, - сказал Тун.

- Мне это не очень-то и важно, пинки, - сказал старик, - но и у меня есть еще три дня на торговлю. Если они меня сцапают...

Вдали послышался шум моторов. Они огляделись и увидели, как мощные фары скользят по шоссе.

- Приближаются полицаи, - проворчал старик и стал отряхиваться.

- Они найдут сейчас тех двоих, - предположил Тун. - Мертвых...

- Они мертвы, - прервал его старик, - а после смерти ничего нет, совсем ничего. Смерть есть смерть. Потом конец. А все, что говорят, это бредни, все бредни. Ничего нет после смерти.

Тун поднял взгляд.

- А Спаситель? - спросил он.

- Что это ты вдруг заговорил об этом?

- Так ведь говорят.

- Да, Спаситель! Секи, это совсем другое, - ответил старый бродяга. - Этот был совсем не таким, как все остальные, поэтому его распяли! Он был Сыном Божиим.

Разговор прервался. Сзади зашипела тяжелая механическая пила и с треском стала кромсать дерево. Светлые опилки, прорываясь через предохранительный щиток, посыпались и образовали холмик. А сквозь завывание пилы было слышно, как мужчины колотят топорами, раскалывая чурбаки. Тун смотрел

по сторонам. Такое окружение было ему совершенно непривычно. А потом, все эти люди во дворе, прежде всего маленький Пайпи! Ну и птица! Но он был ловок, это видно было сразу.

Ну-ка, как это у него получалось!

Тун схватил несколько поленьев, тряхнул, снова положил вместе, вновь встряхнул, вздохнул и сказал: „Этому я никогда не научусь, парень, да к чему тебе это!"

Он отбросил поленья и собирался встать.

- Ты куда? - спросил его голос за спиной.

- Для начала хочу встать, - сказал он, не испугавшись. - Я не привык к долгому сидению.

Говоря это, он оглянулся. Это был инспектор, стоявший позади него. Он больше ничего не сказал и пошел дальше.

- Золотой человек, - объяснил Пайпи. - Но при нем нужно работать. Ты еще никогда не сидел?

- А как же?

- Где?

- Дома.

- Может быть, теперь ты меня принимаешь за простачка? - Пайпи зло зыркнул на Туна. - Дома? Ты имеешь в виду в кошачьем домике?

Тун посмотрел на Пайпи.

- Кошачий домик? Что это?

- Клетка, тоже мне, сосунок!

В этот момент раздался звон колокольчика.

- Кофе, - сказал Пайпи. - Пошли со мной, принесем посуду.

Они встали и побрели к середине двора. Толпа людей рванула к большому котлу с кофе, и потянулись руки к ведру с чашками. Тун тоже взял одну и подал ее наполнить. Он искал Пайпи, но тот куда-то исчез. Тогда он отошел немного в сторону к стене дома с дымящейся чашкой кофе в руке.

В этот момент мимо него пробежал какой-то господин, который на ходу заглянул ему прямо в глаза. Парень, что же за глаза были у этого господина! Тун порядком трухнул. Уж не был ли это шпик из полиции!

- Кто это? - спросил он мужчину, стоявшего ближе всех.

- Это Шеф, - ответил тот. - Наш маленький начальник, главный над всеми, кто здесь, дурачина ты!

Старик умолк и засунул себе в рот щепотку жевательного табаку. Он поглядел на Туна с нескрываемым пренебрежением, смачно сплюнул на пол и побрел прочь.

Тун глядел ему вслед. В нем нарастало недовольство. Этот мужик назвал его дурачиной! У него в душе все бушевало, потому что все эти отвратительные парни обращались с ним как с куском дерьма, и это только потому, что он был „принятым"!

Но нет, все было не так. Нет, это определенно происходило от того, что эти мужики попали сюда из каталажек - „кошачьих домиков", а он был джентельменом, тем, кто еще никогда не имел дел с полицией!

Да, это была истинная причина! И тут у него на душе снова просветлело. Его недовольство, которое могло так быстро разгораться, улеглось. Его глаза источали теперь определенную гордость, он чувствовал себя здесь единственным истинным господином, настоящим джентельменом среди отпетых мошенников.

„И я больше не буду делать вязанки дров, - пробормотал он. - „Никогда больше, лучше я смоюсь отсюда. Это не работа для меня".

Он отставил в сторону свою чашку и медленно пошел по двору. В одном из закоулков он снова обнаружил Пайпи, который, забравшись в большую свинцовую бочку, что-то мастерил.

- Что это ты здесь делаешь? - спросил Тун.

- Сортирую. Я должен это сделать, я один, понимаешь? Остальные могут обокрасть Шефа.

Тун пригляделся. Его глаза сделались размером с плоды каштана. Он подошел поближе и с недоверием смотрел на бочку и на Пайпи.

- Да, - сказал тот, а потом пояснил, - я должен это делать, Шеф доверяет мне. Я не ворую, видишь, я дитя Божие!

- Ты?

- Да, я. А раньше я был в точности, как ты.

- Джентельменом?

- Я не знаю, что это. Нет, я был вором, жуликом, о каких можно только в книгах прочитать! Но Иисус неожиданно треснул меня по голове. И тогда я полностью изменился.

- Иисус... этот... как ты это сказал?

- Избавитель.

- Нет, что-то другое, ах, да, Спаситель.

- Да, малыш, ты в этом тоже разбираешься? Ты Его знаешь?

И тут Тун разразился таким смехом, что чистящий картошку мужчина, мывший сзади них тарелки, удивленно посмотрел на него. Тун от удовольствия хлопал себя по бедрам и сказал:

- Ну, дал. Ты Его знаешь? Этого не можешь знать даже и ты, мудрец!

С этими словами он развернулся и пошел назад на пилораму, где громко завывала машина. Но работа больше не давалась ему так просто. Место рядом с ним пустовало. Пайпи остался там и плющил молоточком медь, свинец, цинк для торговли металлом.

- Я бы тоже лучше согласился плющить медь, чем сортировать палки, - пробормотал он про себя. - Ну, жадюга! Он же теперь может здорово приторговывать! Неужели он на самом деле христианин? Неужели и его когда-то тоже полицаи хватали во сне и гнали прочь? Как тогда, поздно, в ночь на Рождество пели эти люди? Спаситель... Спаситель родился... Это, наверное, значит... да, а что же это значит? Об этом надо бы побольше узнать. В любом случае. Может, спросить у Пайпи? Он, наверняка, скажет больше других. Но он застрял у своей бочки!

Вновь Тун ухватил охапку поленьев и уложил их в стопку. Постепенно он набил себе руку, работа пошла лучше. Однако, странное это было предприятие, хотя на хлеб хватало и даже выходило по нескольку монет на день кроме того.

* * *

Вечером, отходя ко сну, Тун увидел, как Пайпи встал на колени перед кроватью. Малыш молился. Остальные мужчины смеялись, а один из них бросил в спину молящегося ботинок. Это был очень грязный и тяжелый ботинок.

Тун натянул покрывало на свою курчавую голову. „Все же сортировать дерево лучше, чем плющить медь, - посмеялся он про себя. - Однако им надо бы его оставить в покое!" - С этими словами он заснул после своего первого дня в приюте.

Следующий день был воскресеньем. Работы не было, но повсюду натирали коридоры, все блестело от чистоты и порядка. На столах лежали сегодня большие белые скатерти, и мужчины одели свои выходные костюмы. Все были безупречно выбриты.

Тун оглядел свой собственный костюм - он выглядел грязным, ободранным и пыльным. А его лицо, да, оно горело от зеленого мыла, но повсюду прорастали темные пучки бороды.

- Тебе бы тоже не мешало как-нибудь прибарахлиться, - сказал ему один из мужчин. - Ты выглядишь как линяющий кот. Если только Шеф увидит тебя таким в церкви, то что-то будет. Старикан не терпит подобного. Уж на что - на что, а на это он смотрит особенно строго, чтоб ты знал.

- В церкви, ты говоришь?

- Да, внизу, в актовом зале, там он проповеди читает. В такие дни все столы там составляются в один большой стол, рядом стулья. На столах лежат книги в кожаных переплетах. Там нужно хорошо петь. Порой доходит до смешного.

Тун ничего не ответил. Мысли в голове так и бурли-

ли: церковь, там он, может быть, услышит что-то о Сыне Божием. Это было ясно. Он подтянул свои брюки и подвязал их бечевкой вокруг бедер, чтобы они больше так резко не спадали.

- Однако, ты не очень-то модно одет, - сказал сосед по кровати. - Тебе надо подойти к инспектору, чтобы попросить другие шмотки. У нас этого добра целый шкаф. И штаны у него тоже есть.

Тун на это ничего не ответил. Церковь все еще не выходила у него из головы. Он быстро сбежал по лестнице в актовый зал. Там, перед дверью, уже стояли несколько человек и ждали. Время от времени кто-нибудь заходил в зал, занимал место на стуле за большим столом. Тун тоже зашел. Его глаза с интересом обвели помещение. Здесь он увидел сидящего Пайпи, который ему улыбнулся.

- Я сяду рядом с тобой, - сказал он.

Он взял со стула книгу и уселся. Перед ним у стены стояла гармония, над которой висело длинное изречение.

Зал заполнялся. Снаружи коротко звякнул колокол, и тут инспектор начал играть на гармонии. Потом зашел господин, которого все называли „Шеф". Он подошел к более высокому краю стола, где лежала большая книга с медными застежками.

- Наверняка, это книга, в которой есть деньги, -шепнул Тун Пайпи на ухо.

- Дурак! - возразил тот. - Это же Библия!

Тун хотел было еще что-то спросить, но не решился. Господин, стоявший за возвышением у стола, сложил руки для молитвы. Все встали. Гармония умолкла. Тун тоже сложил руки, но глаза его продолжали блуждать, и он заметил, что его коллеги сделали забавные лица и прищурили глаза. Он еле удержался, чтобы не рассмеяться. Но тут его взгляд снова упал на большую черную книгу с медными застежками, и тут у него на душе стало прямо-таки торжественно. Он вспомнил вдруг отца, называвшего

церковь „набожной обманщицей", а он вот теперь находил, что здесь было просто прекрасно. Потом началась проповедь.

Но что - что сказал сейчас Шеф? „Ты должен отвернуться от своей жизни, чтобы суметь найти Бога“.

Он этого не понял. И далее:

„Бог послал в мир Сына Своего, но мир не захотел Его принять, оклеветал и хулил Его и распял Его на кресте. Да, Бог отдал Своего собственного Сына, отдал Его на смерть, чтобы мы были спасены, мы, пропащие грешники".

Тун внимательно вслушивался. Его это тронуло: смерть Иисуса ради всех остальных. Его это чрезвычайно заинтересовало. Отец его тоже умер, в старом дворике, между старыми бочками и ржавым железом. Но он умер не за других, просто по несчастью, потому что полез пьяным в голубятню. Иисус же напротив, Спаситель... Но вот Шеф сказал, что Иисус вновь воскрес из мертвых и взошел на небеса!

„Это вы уже заливаете! - вдруг вырвалось у Туна. -Такого не бывает".

Это было что-то из ряда вон выходящее. Все посмотрели на него; а господин за возвышением умолк. Было такое впечатление, будто в зале сверкнула молния и ушла в пол прямо у ног Туна. Все смотрели то на Туна, то на начальника, стоявшего за возвышением у стола и все еще молча глядевшего на пол.

- Слушаем дальше, - сказал начальник, сделав солидную паузу. - Иисус взошел на небо, сидит там по правую руку Отца, стараясь для нас, и скоро -если нам уготовано место в Отчем доме - возьмет к Себе, чтобы мы навеки остались с Ним. Так звучит Его свидетельство, и Он не обманывает; ибо из Его уст не исходит ложь...

Зал опустел, Тун тоже брел в толкучке, незаметный, по коридору. Он поспешил вверх по лестнице в столовую, где, дымясь, на столах стояло кофе.

167

- Эй, парень, - кто-то сказал ему. - Да ты смельчак. Ты сказал правду. Знаешь, я тоже так думаю -Дрис, это мое имя - об этом. Старикан ничего не ответил тебе, а?

- О чем ты говоришь? - спросил Тун.

- О чем, о чем, о кукушках! О церкви, естественно! Все обман! Вся эта набожность здесь..!

- Что же ты тогда делаешь среди набожных? -внезапно спросил кто-то за его спиной. - Ты ведь рад еде, которую тебе дают набожные!

Оба подняли головы. Говорившим был Тойн. Тойн, который прежде пил не просыхая, который коробейничал, торгуя шкурками и воруя кур из крестьянских дворов и ложки из столовых. Тойн, который за свое воровство шесть лет отсидел в каталажке.

- Что тебе, собственно, не понравилось в моих мыслях? - переспросил удивленно Дрис. - Уж не стал ли ты набожным, Тойн?

- Да, - ответил тот. - Я сейчас выхожу на путь истинный!

- Ты?

- Да, я! Бог любит меня, и я Его тоже!

Тут Дрис с издевательской улыбкой откинул назад голову. Его глазки дико забегали под черными бровями, и сплюнув с силой целую щепоть табака прямо в грудь Тойна, он заголосил:

- Лицемер, дружище, оставь в покое этого парня -его любит Бог! Этого попрошайку! И я еще его когда-то считал другом!

Он обхватил Туна рукой. Но тот не поддался.

- Я хочу пить, - сказал Тун. - Подожди-ка! Сейчас будет каре!

- Какое каре! Пошли, говорю я тебе!

В этот момент в дверях появился инспектор. Он заметил эту группу: разъяренного до красноты Дри-са, Тойна, обтиравшего рукавом с груди табачную слюну и Туна, который как раз вырывался из объятий Дриса.

- Спустись, пожалуйста, вниз, - сказал инспектор Туну. - Ты нарушил утреннюю молитву, расставь стулья в зале, отложи псалтыри, а прежде всего поставь Библию на ее место, на полку. Ты слушаешь? Прежде всего Библию!

Тун пошел к выходу, медленно спустился вниз по лестнице и вошел в зал, в котором теперь было пусто и тихо. Он еще слышал голос инспектора, повторявший: „Ты слушаешь? Прежде всего Библию!"

Он взял в руки тяжелую книгу и отнес ее к полке. При этом он ворчал недовольно:

„Что этот мужик именно меня погнал на это дело! Именно меня - почему не Тойна или Пайпи? Однако, какая здесь чудесная тишина! Можно услышать биение собственного сердца! Да, собственного сердца".

По коридору к актовому залу медленно шел старый человек. Он был скромно одет, на голове поношенная шляпа, без ленты. Но этот человек был очень богат. И всякий, заглянувший в глаза старика, мог оценить размер его богатства: его глаза блестели, как жемчужины на солнце.

Его звали Ян. Ум Ян. Так называли его люди с улицы Пршота, соседи и коллеги по службе, а прежде всего мальчишки всего района, к которым он очень привязался.

...За плечами Яна осталась бурная молодость. Частенько он сидел в тюрьме за обман и шантаж. Он делал это гораздо более изощренно, чем многие другие, так что служащие полиции не знали ни минуты покоя, когда он появлялся в городе. И сколько бы не вытаскивали его, вечно пьяного, из этой пропасти солдаты священного войска, неизменно верные самаритяне, сколько бы не предоставляли ему крышу над головой, очень скоро его находили замерзающим в самом грязном закоулке города или на скамейке в городских торговых рядах.

- Однажды утром я проснулся в своей клетке раньше, чем обычно. Уже рассвело. Довольно долго я смотрел на дверь, которая, если я лежал на нарах, была прямо передо мной. Я разглядывал ее много-много раз в течение долгих месяцев, не меньше тысячи раз - но никогда не думал при этом ни о чем. Она была совершенно гладкой, очень солидной и, само собой разумеется, всегда хорошо закрыта. Я не мог ее открыть, изнутри это было бесполезно попытаться сделать: она была снаружи накрепко задвинута. Я таращился на нее - и вдруг по чьей-то воле моя мысль обратилась к другой двери: к двери моей души! Она была тоже крепко-накрепко затворена, но изнутри! А снаружи стоял Он, Сын Божий, Спаситель мира - мой Спаситель, и Он настоятельно требовал впустить Его. О, как же долго Ему пришлось вот так стоять, стучать и ждать - а я не открывал! Уже в детские годы я был просвещен в Слове Божием, моей матерью и еще в воскресной школе. Да, я происхожу из семьи, где Слово Божие регулярно читалось, и много молились. И я знал, понимал, что должен был обратиться.

Все снова и снова я обращался взглядом к двери. Какую же проповедь она мне сейчас подарила! В течение всего дня я только и думал, что об этой проповеди; я едва дотронулся до своей пайки, свернулся клубком на нарах и задумался о своей жизни - и о своем отношении к Богу.

И в последующие два дня Бог, не умолкая, взывал таким образом к моей совести. В конце-концов, вечером я был совершенно на исходе сил, я дрожал от страха и усталости, бросился в отчаянии на свою лежанку, поджал колени к груди и натянул покрывало на голову.

На следующее утро ко мне в камеру ни с того ни с сего наведался тюремный проповедник. Это был старый человек, сгорбленный и седой, совершенно невзрачный. Он присел на мою табуретку. А потом я услышал, как он заговорил:

- Ты черств, Ян! Ты черств! Столько лет Он стоял у твоих дверей и с каждым годом грехи твои делали эту дверь толще и крепче. И вот в ней уже сидят двадцать болтов и стальная броня изнутри. Ты слишком черств! Ян, ты черств! Петру было достаточно одного Его взгляда, чтобы он горько заплакал - а для тебя оказалось недостаточным даже столько лет! Ну, иди! Встречай Его! Он хочет этого! Иди и опустись на колени!"

И я пошел, я пошел! Я преклонил колени, и в моей душе вдруг родилось нестерпимое желание широко открыть дверь перед Спасителем, который заходит, если только хотя бы отодвинут засов. Я раскрыл перед Ним свое сердце и облегчил совесть, покаялся Ему в моих бесчисленных грехах, в моей безнадежности, несчастье и горе и взмолился к Нему о прощении. И тогда старый проповедник вынул из кармана Библию, открыл пророка Исаию, на тридцать пятой главе, а потом в мою душу полились слова, как животворный ключ, наполняя сердце удивительным покоем.

Так Ум Ян стал богатым человеком, который всегда, сквозь сутолоку и шум города, слышал журчание вечности.

Потом он устроился в этом приюте, где стал хорошим, надежным работником. Он сопровождал подводы и помогал студентам в их переездах с одной квартиры в другую; он собирал макулатуру в бюро, на предприятиях, на главных улицах и у крепости; а еще он просил с кружкой у дверей.

...Тем воскресным днем Ум Ян неожиданно появился в зале, когда Тун, поправляя на место стулья, взял в руки Библию, чтобы поставить ее на полку у стены.

Старик с удивлением глядел на юношу, потому как уборка в зале после утренней молитвы - это была его работа, уже в течение ряда месяцев! Он находил это для себя почетной обязанностью, подобно левиту, выходящему по воскресениям утром для служения, а сегодня, на тебе, он видит, как этот незнакомый юнец переставляет Библию. И это ведь вдобавок тот паршивец, что во время молитвы...

- Что ты здесь делаешь? - спросил он немного грубовато.

Тун поднял голову. В Ум Яне он и прежде находил что-то загадочное. Он умел убеждать, мог как бы между делом для кого-нибудь так взглянуть, будто читал все, что было у того на сердце.

- Я работаю здесь, - коротко ответил Тун.

- Ах так, ну ладно. А вообще-то, это моя работа. Ее мне доверил Шеф.

Бумс! Ну вот опять. Доверил! Доверил - совсем как Пайпи с его медью и бронзой. Неужели нельзя было и ему, Туну, что-нибудь доверить, пусть даже и не здесь, не в наведении порядка в комнате для богослужений?

Внезапно ему снова вспомнился зимний день, тот самый предрождественский вечер, с чудным песнопением, а потом... охранник, сцапавший его за шиворот. А теперь вот Ум Ян, который хотел его прогнать прочь. Неужели он был лишним во всем мире?

- Мне это поручил инспектор, - упрямо стал возражать он. - И... я это выполню. Ты меня не прогонишь, понял? Я не позволю гнать себя отовсюду!

Конечно, Ум Ян был мудрым человеком. Он взглянул на молодого человека, сжимавшего кулаки из-за того, что не желал, чтобы его прогнали. Ум Ян почувствовал, как что-то поднимается у него в душе, воспоминание о давно прошедших временах, ведь и его когда-то отовсюду гнали, из общества, с работы.

- Хорошо, - сказал он. - Работай дальше. Но тогда ты будешь должен делать это и в будущем, ясно? Я в таком случае ухожу.

Он развернулся и вышел из зала.

Тун глядел ему вслед. Он слушал звуки удаляющихся тяжелых шагов по лестнице. Он молча поправлял стулья и посмотрел на дверь. Там, перед ним стоял инспектор, осматривая оценивающе зал. Тун шмыгнул перед ним, будто не заметил; он хотел выйти во двор, слегка размять ноги.

И тут он увидел... нет, возможно ли это?

Через ворота по двору шел мужчина, скрюченный, с рюкзаком за спиной. Глаза Туна расширились до предела. Мужчина, который теперь посмотрел вверх, кажется, его узнал, это же был Гизе! Гизе, горбун из „Черного Лебедя"!

Ну и чудной мужик был этот Гизе. У него, так сказать, было третье плечо, что всегда служило поводом его собственных насмешек и приносило ему неизменно в разных забегаловках, благодаря юмору, кружку-другую пива. Горб, таким образом, был для него своего рода капиталом, приносящим доход, очень приличный доход.

- Не ожидал ты здесь увидеть горбуна, да? - заговорил он, скаля зубы. - Но... наступили тяжкие времена. Людям теперь не до смеха, даже при виде моего рюкзачка. Где Шеф?

- Шеф? Ты что, его знаешь?

- Естественно! Я же здесь был уже три раза.

Он гордо прошел мимо Туна в бюро приема, не постучав, и без особых формальностей. Тун услышал, как там, внутри, звонко загоготал Гизе. Такого веселого приема Тун еще не видел. Гизе, определенно, не испытывал крайней нужды, раз мог так хохотать! Если бы его мучил голод, он оставил бы подобные манеры.

Тун приблизился к двери и напряг свой слух. Он слышал, как Шеф говорил, что в данный момент он не мог принять Гизе: Гизе было бы лучше переспать ночку в пуле, а утром прийти снова. И эту новость Гизе встретил со смехом.

Тун отступил на два шага, потому что услышал, как Шеф встал со стула и направился к стене. Он нагнулся и стал с усердием изображать, будто поправляет большую циновку, лежавшую перед входом. Шеф лишь пробежал по нему взглядом, а потом скрылся на лестнице, ведущей наверх, в его квартиру.

- Я ночку пересплю в пуле, - сказал Гизе Туну. - А утром меня примут.

Пул - это было что-то вроде второй маленькой ночлежки, пристанище для нуждающихся в приюте на короткое время. Оно находилось в этом же здании, непосредственно возле больших входных ворот. Тут спали лишь те „клиенты", что получали от полицейского комиссара аусвайс на свободное поселение. Эти „клиенты" имели право испрашивать право на продление аусвайса раз в два месяца. Но если в течении этих двух месяцев они хоть раз замечались в попрошайничестве, то их забирали, как не имеющих работы и средств, и отправляли в соответствующее заведение. А это было неинтересно никому из „клиентов¹¹.

Пул производил чудненькое впечатление. Там был свой собственный надзиратель, своего рода „коммунальный шеф". Это был Уиб, „ванька-встанька" (в смысле любил командовать „подъем"). Уиб был грубияном. Он мог наорать, оскорбить своих ночных клиентов, к которым он обращался только так: „Эй, господин¹¹. Он придавал большое значение чистоте. „В моем пуле ты можешь есть прямо с пола, а вместо зеркала глядеться в кафель!¹¹ Работа шваброй и полотером была его страстью. Если он мыл пол, то насвистывал и напевал какие только можно песни, собранные на улице, совершенно похабные, но и христианские, все вперемешку.

И вот когда „ванька-встанька" увидел заходящего Гизе, то у него перекосило лицо. Этого Гизе, он его знал слишком хорошо!

- Привет, господин, - обратился он к нему. - Ты опять здесь?

- Да. А ты что, имеешь что-нибудь против?

Попрыгунчик заворчал.

- Коли так, то гуляй-ка ты. Сначала почини свой горб. У тебя поди полно насекомых?

Гизе разозлился, его глаза расширились от возмущения, и он резко ответил:

- Нет, у нас нет вшей, у всей семьи. Может, это у вас есть!

Тун, сопровождавший Гизе, стоял, опершись о косяк, руки в брюки и слушал разговор. Он не часто заходил в пул. Попрыгунчик все время прогонял его, ну а если он исчезал не сразу, то надзиратель запускал в него щеткой или черенком от метлы.

- А тебе чего здесь надо? - спросил и на этот раз Попрыгунчик.

- Я знакомый Гизе, - ответил Тун.

- Вот как, ты его знаешь? Об этом нетрудно было догадаться. Два сапога пара. Исчезни - и побыстрей!

- Останься здесь! - сказал Гизе. - Останься здесь! При этом он зло зыркнул на надзирателя. Тот, пожав плечами, развернулся вокруг своей оси и молча направился к своему рабочему месту.

- Давно мы не виделись? - начал Гизе. - С два года, да?

- С вечера в „Черном Лебеде"? Да...

- Все это время одни неудачи, - поведал дальше Гизе. - Для него это были два трудных года. Он рассказал, каким путем он наскребывал себе на жизнь. Несколько темных делишек. Но полиция неизменно сидела у него на пятках. В конце-концов, он сел на дно в столице, чтобы не залететь в каталажку. В столице он коробейничал письменными принадлежностями и швейными изделиями, а по вечерам корчился в пивнушке, язвил над своим горбом и вырезал кресты из листов сложенной бумаги. И все это ради порции пива.

Гизе улыбнулся своей широкой улыбкой и вытер губы поясом от куртки, вспоминая о своих похождениях. Попрыгунчик тоже улыбался, забыв о горячей воде, которая была готова для Гизе. Но Тун не разделял их веселья. Гизе это бросилось в глаза, но он не прервал рассказа. О доброжелательных дамах, подаривших ему брюки, о милых господах, не пожалевших старомодных ботинок на резиновой подошве. Брюки и ботинки отправились в силу обстоятельств к Самми из Новой Гавани, который выманил их за несколько монет.

Мужчины совсем прослушали колокольчик, приглашавший к обеду, так глубоко они погрузились в вереницу приключений, и все снова и снова их громкий хохот разлетался по нижнему коридору зала.

Лишь Тун совсем не смеялся.

- Я чувствую запах капусты, - сказал, наконец, Гизе. - Что сегодня подают?

- Квашеную капусту, господин, - ответил Попрыгунчик, - Но... сын, тебе надо еще почиститься!

Он вскочил на ноги и быстро пошел в душевую. Теперь Гизе остался наедине с Туном, который так молча и сидел на спинке стула, поставив свои разодранные башмаки на светлую обивку сидения.

- Что ты выглядишь так убито? - спросил Гизе.

- Я думал о тебе, - сказал Тун очнувшись. - Я ведь хотел когда-то стать твоим компаньоном. Еще не поздно?

- Нет, конечно, если ты достаточно хитер.

- А как же!

- Все тип-топ! Давай пять!

Тун пожал протянутую ему руку, взгляд же его скользил по стене, где висели два изречения. Белым по синему. Он, ощущая крепкую хватку Гизе, одновременно прочел:

- Один Христос! Иисус взывает к тебе! - Потом он освободил руку и спросил:

- Если я тебе друг, то ты мне поможешь научиться, как делать крестики из сложенных листов бумаги?

Поначалу Гизе поглядел на него в полном недоумении, а потом громко расхохотался:

- Может, ты хочешь на этом заработать кружку пива? Да, особенно на юге, ближе к Риму, это производит впечатление. Там любят молиться.

- Нет, - пояснил Тун. - Это не из-за пива.

В этот момент вернулся Попрыгунчик и кинул на стол стопку белья.

- Вот, горбун, твоя сменка. Иди и продрай свою кожу!

Гизе исчез в клетке душа и запел одну из своих, сомнительного содержания, песенок. Попрыгунчик подпалил свою трубку и покачал черной волосатой головой. Вдруг он крикнул:

- Ну ты, сумасшедший! Положи на место газету, я тебе говорю, мне еще надо ее прочитать, а он, простак, ее разорвать хочет! Хочешь, поди, из нее свернуть кораблик, а?

Тут Тун быстро побежал прочь, а убегая, коротким ударом пнул метлу за дверь. Ведь кто его мог знать...

На следующий день Гизе приняли в ночлежку, а еще некоторое время спустя - в клуб для „остатков". Это был особый клуб. Членами его состояли те, кто захотел остаться безбожником, кто не воспринимал всерьез ни Бога, ни какой-либо вообще порядок. Они пели духовные песни на мелодию и в такт гармонии, но со своими собственными словами - тихо мыча про себя, если начальник стоял на возвышении у стола, и громко, не стесняясь подмешивать ругательства, если отправлялись работать под крышу в бумажный склад или подвал, где хранилось дерево, от чего их переполняла ненависть и злоба. „Наш клуб „Покой" для безбожников", - так они говорили со смехом. Отсюда и название его. Дрис был их избранным президентом. Он знал Библию назубок, потому что раньше, в молодости, как-то работал пропагандистом в одном религиозно-политическом журнале.

Попрыгунчик тоже относился к этому клубу, был принят и Тун, но он был гораздо более спокойным наблюдателем, человеком, подвывающим волкам из кустов, потому что ему не видно места, где пасется олень, из-за слишком густого утреннего тумана. Ну вот, в клуб был принят и Гизе, остряк, умевший сорить шутками как никто другой, певший псалмы под ритм вальса, а „Славься" - под шарманку. Как только Шеф или инспектор отворачивались, за их спинами в столовой начинался дикий танец. Тогда набожный Тойн получал порцию бумажных пулек, а Ума Яна высмеивали, как могли, или просто вышибали из-под него стул. А маленький Пайпи обнаруживал в своем кофе соль или щепотку табаку в миске.

Инспектор все это знал. Он боролся с этим, но через некоторое время все начиналось снова. Однако, когда вечером в спальных комнатах отключали свет, то спектакль начинался снова. Следующим утром „отбросы" как ни в чем не бывало, шли на работу, напевая дрожащими голосами: „Иисус принимает грешников". И если кто-нибудь спрашивал Пайпи, откуда на его гладкой голове появилась шишка, или Тойна, почему его глаз покраснел, то они на этого человека бросали такой беспомощный умоляющий взгляд, что тот уходил в сторону, не задавая дальнейших вопросов.

Несмотря ни на что, вечер за вечером Шеф молился в актовом зале, и утро за утром инспектор стоял там со Словом Божиим в руках. Таким образом сеялись семена, и зерна падали на дорогу и на камни.

Тун с восхищением смотрел на Гизе, который точно знал, что Иисус не рождался и не восходил на небо, потому что Он просто-напросто никогда не жил. Теперь Тун понимал, что его отец был светлой головой, когда говорил, что все христианское есть ничто иное, как набожная чепуха. На самом же деле это было еще хуже, настоящая медвежья ловушка, как считал Тун, ставший теперь злостным насмешником. Он подражал Гизе во всем, и, как ученик, заглядывал ему в рот.

По вечерам, в постели, он слушал Гизе, сорившего остротами, или рассказывавшего, как он при сдаче макулатуры обязательно оставался либо с бутылочкой вина, либо с какой-нибудь другой мелочью. И тогда Тун шепотом посвящал его в то, как воровалась медь из бочки Пайпи, или наверху в пивной у Де Роя можно было остаться без рубашки.

Так прошла зима, наступила весна.

Одним прекрасным воскресным утром умер в своей постели Кис, толстый Кис. Мужчины сгрудились тесной группой вокруг его кровати и наблюдали за тем, как инспектор прикрыл глаза мертвеца. При этом была полная тишина, молчали и „отбросы". Кто-то еще держал в руках покрывало, кто-то простынь или обувь. Они не успели еще причесаться и умыть лица, свинцовые от сонного дурмана.

Тун был потрясен. Кис относился к нему хорошо, молчал даже, когда видел, как Тун и его друзья воровали или раскалывали топорища, чтобы не работать. Но вот Кис мертв, и инспектор закрывает ему глаза, говоря при этом о Боге. Можно было ругнуться, отгоняя испуг, но слова о Боге - нет, от них начиналась дрожь. И даже Гизе, хвастун, стоял здесь совершенно смущенный.

Тун по-настоящему дрожал, когда Киса поднимали. Тойн и Ум Ян снесли мертвого вниз по лестнице. Гулко звучали их тяжелые шаги в тишине утра.

И тут кто-то начал петь: „Это идет Кис, толстый Кис...“

- Тихо! - оборвал внезапно громкий резкий голос. -Тихо, я сказал!

Все испуганно обернулись. Это был Шеф, который неожиданно появился в середине зала, прямой как струна.

- Все идите в столовую, - приказал он.

Они шли молча, с серьезными лицами. Тун видел все это, и в его сердце рождалось глубокое уважение к маленькому человеку, стоявшему среди них и заставляющему маршировать их перед собой, как солдат на плацу.

- Ты останешься здесь! - сказал Шеф Туну. - Ты расправишь постель и поднимешь матрац наверх. Потом он поспешил за мужчинами, а Тун остался один. Он подошел к кровати Киса, взялся за белье, рывком сбросил его на пол и после этого с неистовством затопал ногами. Ведь опять ему пришлось исполнять такое неприятное поручение! Почему именно он, а не кто-то другой? Он стянул простынь, нарочно разорвав ее при этом. И тут он увидел маленькую Библию, лежащую в уголке кровати. Это была старая Библия, очевидно, найденная Кисом в амбаре, в макулатуре.

Он уже было собрался выбросить ее из окна, но здесь ему что-то вспомнилось: ему захотелось ее сохранить и искать в ней, искать, где были глупости, которые знал Гизе и все-все обманы.

- Неужели Кис тоже был набожным? Такой тихий, такой незаметный? Но уж Гизе-то был совсем другим человеком, который во всем хорошо разбирался. И у него определенно не было Библии под матрацем!

Тун стал листать книгу, и ему в глаза бросились несколько жирно подчеркнутых слов: „Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного..."

Как же, однако, это было странно! Снова ему встретилось это - Сын Божий. Как там еще говорил Шеф? Ой, ну какое, в конце-концов, это имеет значение? Ну, положим, что так и было. Но мне-то, Туну, что со всем этим делать? Абсолютно нечего! Я есть и останусь бродяга. Тут Сам Бог ничего не сделает. Однако, что написано дальше?

„Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные..." Вот это звучало уже лучше. Да, это уже имело бы смысл, если бы кто-то был уставшим... Это звучало довольно точно, пожалуй, даже очень точно!

Тут он услышал голоса в коридоре, дверь открылась, и Шеф, инспектор и Тойн вошли в комнату. Тун подумал было быстренько спрятать Библию, но не посмел, потому что Шеф успел ее заметить и спросил:

- Что это у тебя там?

- Книжка, начальник.

- А ну-ка, дай глянуть, - а, Библия.

Он взял книжку из рук Туна и перелистал ее. Лицо его было очень серьезным. После этого он закрыл книгу и вернул ее Туну.

- Возьми ее, - сказал он. - Она должна быть твоей, ведь это ты ее нашел! Некоторые стихи подчеркнуты красным. Помни! Изучай их! Эти слова -для тебя.

Тун снова остался один. Он скатал покрывало и простыню и выбросил матрац из окна во двор.

„Стихи я поищу после - может, попросить об этом Гизе, ведь он лучший мой кореш".

А вечером Гизе листок за листком просматривал книгу. Он сказал, что там не было ни единого слова для Туна. Вслед за этим оба пустились в перебранку, и пока они спорили, кто-то из „отбросов" увел книжку. Они этого вовсе не заметили.

Прошел час, а они оба уже чувствовали себя закадычными друзьями. Они брели из стороны в сторону по главной улице, присматривали себе лавки и втайне строили планы, как было бы лучше всего провести владельцев магазинов. Потом они перебрались через магистраль, чтобы отправиться к рынку...

Здесь их сбил автолюбитель.

А как это произошло на самом деле, впоследствии не мог сказать никто, даже полицейский, стоявший от места происшествия не более, чем в десяти шагах. В мгновение ока собралась толпа любопытных, и все они молча пялились на двух несчастных, пока, наконец, вперед не выступил кто-то из толпы и не приказал остальным:

- Мы стоим здесь и спим - очухайтесь, помогайте, мы должны достать для них машину!

Теперь зрители, кажется, ожили. Они беспорядочно забегали, желая быть полезными. Тут сквозь толпу стал пробиваться молодой полицейский.

- Разойдись! - приказал он. - Дайте место! Не останавливаться, идите дальше, уходите!

Между тем водителю при помощи нескольких человек удалось осторожно, задним ходом, затолкать машину на тротуар. Теперь оба тела лежали на всеобщем обозрении, в ярком свете лампы поворота, грязные сверху донизу. Гизе пришел в себя. Он поднял голову и хотел уже подняться весь, но полицейский мягко уложил его обратно.

- Оставайтесь лежать, - сказал он, - до прихода врача!

Гизе повиновался, но продолжал оглядываться.

- Тун, - промычал он. - Где этот парень? - Потом он снова закрыл глаза.

Очень скоро многие увидели, как Шеф шел по направлению к больнице. Задумчиво шагал он вдоль по длинному коридору, мимо многочисленных дверей, за которыми скрывалось столько боли и горя. Руководителю приюта не было ничего чуждого, ничего необычного в том, что он пришел в больницу. Когда более тридцати лет работаешь на Божией ниве, то повидаешь и переживешь многое.

Но это все-таки был необычный день - утром мертвец, а вечером еще два тяжело раненных. Такое заставит притихнуть и обратить сердце к Богу, чтобы внимать Его голосу.

Сестра молча указала ему на один угол, где стояли две кровати, слегка освещенные тусклым светом ночной лампы.

Они лежали совсем тихо, двое с Приютской улицы, кровать к кровати, вплотную друг к другу. И оба спали. Их лица были бледны, как простыни.

- Что говорит доктор? - спросил Шеф у сестры.

Та повела плечами и промолчала. Ее юное лицо было очень серьезно, и она внимательно посмотрела на посетителя, которого знала уже давно. Этот маленький мужчина с его светлыми глазами и полным спокойствием был для нее загадкой.

Внезапно Тун раскрыл глаза и стал удивленно оглядываться. Он, казалось, узнал начальника и попытался поднять голову. При этом в его вопрошающем взгляде чувствовался такой страх, что Шеф, тронутый, взял руку юноши и, крепко сжав ее, спросил:

- Ты меня знаешь, да? - Тун пошевелил губами, но Шеф не мог разобрать, что он говорил. - Что ты говоришь? - Гизе? Он лежит рядом и спит. Да, будь спокоен, мальчик. Бог... Что ты говоришь? - Что? Я не понимаю тебя. Спа...-спаситель?

Тун снова сомкнул веки и погрузился в глубокое беспамятство. Подошла юная сестра и стала щупать пульс. В этот самый момент Гизе резко выпрямился, стал рвать свою простынь и колотить обоими кулаками вокруг себя, как будто он хотел от кого-то защититься. Тотчас прибежала вторая сестра, обхватила его руками и прижала обратно к подушкам. Гизе яростно защищался. Но тут он вдруг узнал гостя и тотчас успокоился, боль сошла с его лица, и на нем расцвела улыбка.

- Шеф, я знал это. Вы стали бы меня искать. Вы настоящий мужчина, Шеф! Они крепко настукали мне по спине, начальник, да - бедному горбатому Гизе. Шеф продолжал сжимать руку Гизе, который улыбался, и так с улыбкой на лице потерял опять сознание.

А сестра просто ничего не могла понять, чтобы такой благородный господин, директор, руководитель крупного учреждения, вот так сложил бы обе руки, а потом закрыл глаза, как бы для молитвы.

Ночью маленькая сестра не спала ни минутки. Оба тяжело раненных доставляли ей очень много хлопот, пытались вставать с постели, ревели, как малые дети, бушевали, как помешанные, и в своих горячечных фантазиях переходили на ругательства и проклятия.

Она стояла между двумя кроватями, крепко сжимая в своих руках руки обоих мужчин. Потом она пододвинула стул так, чтобы хотя бы можно было сидеть.

У нее было такое чувство, будто это и было ее

место. Ее уже покидали силы, глаза закрывались под тяжестью сна. Но она не могла оставить своего места. Что до молитвы - она давно разучилась молиться, она так привыкла видеть смерть, что ей казалось, что нет надобности обращаться к Богу.

И тут это случилось: Гизе сделался совершенно тихим, устало лежал в подушках и глядел в потолок своими большими глазами. Вдруг он опустил руку сестры, сложил свои руки и зашептал:

- Шеф, молитесь, пожалуйста!

Расслышала ли она? Она склонилась к смертельно больному, и, напрягая слух, сумела разобрать:

- Шеф, молитесь, пожалуйста. Гизе погибает...

Она хотела помолиться - но не умела. В ее памяти слова выстраивались в цепочку, как жемчужины, но ее уста безмолвствовали. Но мужчина все снова и снова шептал ей:

- Шеф... должен молиться... Гизе погибает...

Постепенно рассветало. С улицы во двор больницы заезжали первые машины, прибывали поставщики. Скоро к работе должна приступать дневная смена, длинная ночь заканчивается.

И снова просил Гизе:

- Шеф, молитесь, пожалуйста, пожалуйста...

И тут молоденькая девушка схватила руки Гизе, обвила своими тонкими стройными пальцами его кулаки и взмолилась.

И она не видела того, что из другой постели на нее, придя окончательно в сознание, Тун сейчас глядел глазами, в которых была сейчас и радость, и ненависть, и отрицание.

Прошло несколько недель, и Тун сказал Гизе:

- Нам еще повезло, что это была машина городского хозяйства, которая наехала на нас - за все заплатит город. А если бы это был частный автомобиль...

Гизе ничего не сказал в ответ. Ему шуточки Туна показались не совсем уместными. А тот посчитал, что его кореш заржавел настолько, что стал скрипеть. Они вместе прошли в большие ворота приюта и постучались в приемную. Шеф глядел на них и улыбался. Он подал им руку и сказал:

- Я рад вас видеть снова, ребята, идите-как прямо сейчас наверх и что-нибудь перекусите! А потом, как обычно, утренняя молитва. Здорово, что вы опять здесь!

В глазах Туна все потемнело, но он сдержал себя и промолчал. Лишь выйдя из приемной, в коридоре, он сказал Гизе:

- Вот увидишь, теперь он снова будет дурачить нас. Это такая честь, что прямо не знаешь, за что Бог так добр к нам! Его апельсины были вкусными, но что будет теперь - брр!

Гизе продолжал идти молча.

Тогда и Тун поплелся без слов за горбуном в большой зал.

Это было непостижимо! Гизе во время утренней молитвы подпевал! Он стоял с закрытыми глазами, держа в руках книгу песнопений. И он пел - сыны человеческие, как он пел!

Действительно, можно было подумать, что Гизе стал набожным, так полагали мужчины, и Попрыгунчик, стоявший сразу за ним, нашептывал своему соседу на ухо: „Вот обратился так обратился, я вам скажу!"

Тун слышал все это, и у него в душе поднималось сильное недовольство. С каким удовольствием он бы покончил со всем этим и выбросил толстую Библию Шефа за окно! Лишь только прозвучало последнее „аминь", как Тун первым выскочил из зала. Он очень торопился. Но тут Ум Ян схватил его за плечо:

- А порядок наводить, парень?

- Я больше этого не делаю!

- Это не повод для отказа, парень.

Ум Ян пронзительно посмотрел на него, и Тун медленно вернулся в зал и взялся за стулья. Нарочито небрежно он затолкал их в угол. А толстую Библию он грубым движением поставил на ее место на книжной полке. Потом он хлопнул дверью и побежал через двор.

Ночью, в тихой спальной комнате произошло чудо.

Гизе лежал, закутавшись с головой в покрывало, и подсчитывал свои последние гроши. Их хватало как раз для того, чтобы, прикупив у Де Роя еще пару флаконов, снова отправиться по проселочной дороге в большой мир.

Но Гизе боялся, боялся Бога, который таким чудесным образом пришел к нему и уже коснулся своими руками его сердца. А Гизе этого не хотел. Он боролся со своей совестью, выступавшей в качестве его же обвинителя. Нет, ему этого не хотелось. Он хотел смыться, он должен был убежать подальше. Но сначала еще чуть-чуть выпить!

На улице постепенно светлело. Первый проблеск наступающего дня пробивался сквозь блеклые окна. Гизе встал и тихонько оделся. Вокруг него все еще спали. Он юркнул вниз по лестнице, вышел во двор и прошел к открытым воротам. И тут внезапно он встал, как вкопанный. Он стоял и не мог двинуться с места. Перед ним были большие широкие ворота, манившие его с невероятной силой, обещая свободу. И все сильнее рассветало.

Гизе торопливо развернулся и поспешил большими шагами обратно, через двор, вдоль рядов тележек, мимо стопок дров, и вверх по лестнице. В спальне он прямо в одежде бросился на постель, потянул на голову одеяло и попытался молиться. Тоска его сердца становилась невыносимой, и он в конце-концов запричитал: „О Боже, помоги мне! Смилостивься надо мной, грешником! Прости мне мои проклятия и издевки - мою жизнь, полную грехов, - Господи, помоги же мне!"

Тут ему на память внезапно пришли слова, прочитанные не так давно вслух Шефом: „Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Своего Сына единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную". Гизе смотрел на эту благодать Божию, смотрел на Голгофу, где Господь Иисус как Спаситель страдал и умер. И он осознал, что и для него было готовым прощение, и тогда он смирился в душе, и теперь он вдруг смог возликовать:

„О Господи, какая благосклонность! Я верю, я верю! Господи, и за меня ты шел на суд и смерть, Ты, Сын Божий, Ты, Спаситель мира! Мое сердце должно принадлежать Тебе, приди же, Господи, приди!.."

Немного спустя прозвенел утренний колокол. Мужчины просыпались, потягивались в кроватях и протирали глаза. И это было невероятно - ведь они видели Гизе, коленопреклоненного и молившегося!

Тун с трудом этому верил. Когда он после сидел за столом с завтраком, то он уставился перед собой, подпирая голову руками. К завтраку он даже не прикоснулся. В его сердце вновь царил невообразимый сумбур. Он охотно сейчас что-нибудь разломал бы, скинул бы посуду со стола или кинулся, куда глаза глядят. После „аминь" он вскочил, пробежал мимо Гизе, презрительно прошипев ему:

„Они тебя, барана безмозглого, надувают!"

Потом он взял свою шапку и побежал вниз по лестнице. Во дворе он чуть было не сшиб инспектора.

- Я смываюсь, больше не останусь здесь! - закричал он, выскальзывая наружу через большие открытые ворота. Там ему тепло улыбалось в лицо весеннее, солнце, и он направился к проселочной дороге. Внутренне он немного успокоился. Запах просыпающегося земного царства дул ему навстречу. Тун глубоко вдыхал свежий воздух и бодро шагал вперед. Но он не ушел от Гизе. Уж этот Гизе! Чтобы он дал себя надуть! Конечно, он сейчас стоял в зале со сложенными для молитвы руками. А Шеф был горд обращением Гизе! Ну как этому верить! Что же за дрянь эта жизнь! Нет, чтобы Гизе дал так просто тянуть себя за веревку! Больше нельзя было верить никому, точно как тому старику, который подменил его сумку.

Но он, Тун, еще оставался джентльменом! А остальные сгубили свой характер в этой каталажке. Он - нет, он оставался свободным человеком! Как она великолепна, эта свобода! Подальше от этой ночлежки - от этой клетки!

Тут Тун увидел приближающегося к нему полицейского.

- Доброе утро, господин вахмейстер, чудесная погодка!

- Утро доброе!

Молодой человек в форме украдкой разглядывал его. Но Тун был порядочно одет и побрит.

- В путешествие? - спросил постовой.

- Да, в Лейсден. На большую фабрику, которая находится там, - соврал Тун.

- Что, хорошая работа?

- Чудо, по нашим временам просто счастье!

- Да, звучит заманчиво. Мне, кстати, тоже надо туда.

Тун струсил. Неужели этот легавый что-то заподозрил?

- А с одним что только не случится в пути, - продолжал полицейский, - порой бывают большие неприятности, и некому помочь.

- Да, - ответил Тун, - и все эта безработица, не так ли?

Скоро глаз мог различить первые дома Лейсдена. Тун был страшно напуган. Да и возможно ли было путешествовать вместе с легавым, полицейским, это никак не могло кончиться добром! Это обязательно принесет несчастье!

- Что-то пить хочется, - пояснил он спутнику, -пойду-ка, пожалуй, выпью стаканчик пивца.

- Ну, тогда успеха, парень! - успел крикнуть при этом полицейский, слегка усмехнувшись при этом.

Тун подошел к торговому заведению, но входить не стал - ведь у него в кармане не было ни гроша! Он расположился позади толстого вяза и подождал, пока полицейский не исчезнет из виду. Ну, вот, кажется, он ушел! Вот хорошо! Теперь снова в путь, парень, выше голову и вперед!

И он зашагал дальше по пустоши к Буссуму. В желудке у него урчало, и ноги начинали болеть. Он свернул на какую-то проселочную дорогу и подошел к сараю. Когда он лег в солому, то самодовольно пробормотал:

„Немного терпения, парень, все снова в порядке. Завтра опять что-нибудь будет поесть. Но самое главное: я без Бога, не тащу его на своем горбу. А Гизе пусть молится и вкалывает! Мне дорога свобода, я рожден джентльменом. А о том, чтобы дать себя все время надувать, не может быть и речи! Ты должен остаться верным себе, порядочным парнем!"

Скоро он уснул. Ему снились повсюду снующие легавые и сковороды, полные еды, ругающиеся крестьяне и лающие цепные псы. Он хотел уже бежать прочь, но тут к нему подошел Шеф и поднял вверх толстую черную книгу, а Гизе, ах этот Гизе...

Так, целыми днями Тун был в пути. То тут, то там он выклянчивал себе бутерброд, а с утра пораньше воровал молоко из бидонов, которые стояли приготовленными для отправки перед молочными фермами, вымаливал у какого-нибудь крестьянского работника сигарету, а порой и удостаивался монеты от сердобольной крестьянки, находившей что-то симпатичное в его живом, энергичном лице, с которого никогда не сходило воодушевление.

Через несколько недель он снова очутился в столице и остановился в „Зеленом Ягненке", маленьком грязном трактире. Он ел свою луковую кашу и выпивал свою кружку пива к ней. Трактир, как всегда, был битком набит. Гостям приходилось спать втроем в одной постели, а некоторые спали и на полу в коридоре. Здесь порой прямо посреди ночи слышны были сильные вопли, когда кто-нибудь из гостей, захмелев, натыкался на другого и с грохотом обрушивался с лестницы. Но Тун спал спокойно во время любого скандала и драки, будимый утром хозяином раза три, который никак не мог взять в толк, как мог такой прожженный бродяга иметь такой сон. Ведь другие, те уходили еще затемно...

Тун попытался маскироваться под коробейника, но полиция очень скоро дала ему понять, что об этом не могло быть и речи. Чтобы он вынужден был обременять себя заурядной работенкой, такой молодой, сильный парень, как он! Остаться в столице и торговать в разнос? Никогда! Быстрей прочь отсюда!

После этого он попробовал в Шевенингене найти выгодное дело на берегу. Он втихаря торговал лакрицей и перцовой мятой. Но несколько дней спустя об этом разнюхали несколько китайцев, которым он создавал конкуренцию, затащили его в ближайшие дюны и заставили там попробовать песку. Спасая жизнь, он бежал через дюны к Гненендалю, пропо-лоскал рот у какого-то ручья, протекавшего вдоль Бенофденхольц.

После некоторых приключений и огорчений Тун прямо через дюны подошел несколько дней спустя к Катвийку. Ярко сверкали звезды, а по другую сторону дюн он слышал шум морского прибоя.

„Жить бы тебе подальше от людей, - разговаривал он сам с собой. - Там, где люди, там и Бог. Здесь все же лучше, на природе. Остается только солнце Бога, а его мне видеть нравится. Это Спаситель. Шеф всегда говорил, что Спаситель пришел именно для людей, а сам не имел своего крова, был таким бездомным, что едва ли имел какой-нибудь камень, на который мог преклонить голову. Да, вот если бы мне Его разок встретить! Великий беспризорник! Может быть, я его еще встречу когда-нибудь на проселочной дороге. Тогда я поприветствую Его, да, Его-то обязательно. А Бога нет. Бог меня не жалеет. Но Сын... это что-то другое. Бог - в этого верят все полицаи!

Он продолжал идти и вечером.

В Катвийке тоже не было ничего хорошего. Окончательно обедневший народ, хоть и плавали в море корабли. Вот уж правильно сказано, что в рыбацких деревнях бесполезно бегать и предлагать товар. Здесь можешь заработать глоток кофе или бутерброд, но денег - даже и не жди! „Люди, фактически, ничего не имели," - подумал Тун и поспешил дальше вдоль берега к Цандворту, а оттуда в Харлем. Но в Харлеме дела у него шли из рук вон плохо. Там люди, подобные ему, постоянно подвергались налетам жестоких китайцев и другой братии, торговавшей нитками, пряжей и письменными принадлежностями.

В конце концов, ему не оставалось ничего другого, как отправиться в Амстердам. Да, Амстердам! Если кто-то обрел здесь однажды свою родину, то как бы он не пытался потом, пусть даже навсегда, уити отсюда, этого не получалось - город снова и снова притягивал к себе. Вот и в Туне возобладало стремление еще раз повидать Амстердам и прошвырнуться по улицам этого города. И там жила мать. Прошло ведь уже более двух лет, как он исчез из города. Может быть, мать уже выселили, и там, на третьем этаже во дворах Гартенштрассе, жили теперь другие. Люди, которые не знали его, не слышали об истории с его отцом, упавшим между бочками и ящиками колониальных товаров.

Скоро в поле зрения показался Амстердам. Он забыл о своей усталости, о голоде и шагал дальше, вдоль по улице, через Амстердамские мосты, по стороне Веешпер. Ему казалось, что вот только вчера он здесь проходил. Вот он уже и на Гартенштрассе. На углу у Януса еще все висел такой привычный рекламный щит на Доббельманс Каутабак, а чуть выше, как обычно, выглядывала из окошка аптекарского магазина толстая фрау, болтавшая со своей соседкой.

И казалось, что никто-то его не узнает, но пес Мецгера Ван Дам насторожил хвост и исчез. Он этого пса... да, что было, то было, гонял. А в остальном, и это было едва постижимо, никто не узнавал его! И все-таки у него немного щемило сердце.

Здесь был номер пять...

Да, он был и теперь. Дверь, как всегда, открыта, да и свет в лестничном проеме еще все горел.

Какое-то мгновение Тун колебался, потом он торопливо поднялся по лестнице наверх. Наверху, в коридоре, он столкнулся с грузным мужчиной в рабочей одежде. Его рот был скрыт под темной бородой, рукава рубашки были закатаны, обнажая пару крепких рук. Мужчина подозрительно посмотрел на торговые лотки Туна.

- Что вы хотели? - спросил мужчина.

- Фрау Дрибер дома?

- Вы имеете в виду мою жену?

- Вашу жену...? Я... мою мать...

В эту секунду за спиной мужчины открылась дверь и Тун увидел свою мать. Ее волосы, спутанные, свисали на лицо. Она было обратилась к мужчине, но узнала на лестнице Туна и закричала:

- Это, это, это он! Осторожно, муж, он в мгновение ока уведет у тебя из кармана последний пфенниг! На своего отца он набрасывался с топором! Осторожно...

- Заткнись, - сказал ей повелительно мужчина. -Я уж как-нибудь с ним один справлюсь. Заткнись, ты же совсем пьяная!

Он оттеснил ее к двери, потом тоже вошел вовнутрь, и дверь за ними быстро закрылась на замок. С минуту Тун стоял на лестнице как оглушенный, потом он развернулся и вышел из дома. Нерешительно прошел через ворота в маленький задний дворик, где сваленными в кучу лежали грязные бочки и всякого рода старые приборы. Из дома, с третьего этажа до двора доносился шум ссоры.

- Снова тузят друг друга, - пояснила какая-то соседская женщина, которую увидел Тун. - Там, наверху, каждый день гулянка!

Тем временем уже стемнело, и Тун покинул Гар-тенштрассе. На Веершперской стороне ему повезло -какой-то выпивший студент купил несколько шнурков за целый гульден. Это в некоторой степени примирило Туна с жизнью, а на площади Ватерлоо он раздобыл себе ужин и снял постель в постоялом дворе „на целую ночь". Дело в том, что в амстердамских ночлежках постели можно было снимать и на полночи. Именно так поступали лихие ребята, остававшиеся в постели лишь на пару часов, поскольку на остаток ночи они уходили „подзаработать". „Полуночники" или „полусъемщики" с большим пренебрежением относились к „полусъемщикам", как к сосункам, разлеживающимися в постели до утра. Поэтому регулярно обе группы ночлежки устраивали кулачные потасовки.

Когда Тун вошел, двое лихих парней уже сидели в квартире Кооса, называемого еще своими постояльцами „Тиф" за его сухой и бледный вид. Тиф был укрывателем-профессионалом. Здесь можно все сбыть, все поменять: от молнии-застежки до платиновой пуговицы. Но он никогда не рассчитывался наличными, а лишь едой, питьем, ночлегом. Часто Тифу наносились высокие визиты, то есть обыски полиции. Тиф оставался при этом неизменно хладнокровным и безразличным. Он не бегал ни сзади, ни впереди контролеров, а спокойно продолжал восседать за своей буфетной стойкой с газетой на коленях. Однако, под его ступней, прямо под подставкой для ног, находилась кнопка. Легкий нажим каблуком, и тотчас где-то в доме раздавалось мяуканье кошки.

Да, это было самое настоящее мяуканье. Где только могла сидеть кошка? Во всяком случае, ее мяуканье слышалось частенько, хотя никто кошку не видел.

Тем вечером, когда Тун заказал на ночь постель, как раз прошла облава. Кошка промяукала, господа

из полиции снова ушли, сопровождаемые тонким оскалом хозяина гостиницы, слегка пришлепнувшего свою кепку на голове. Он так делал всегда, когда бывал в хорошем настроении.

- Так, молодой человек, на целую ночь?

- Да, шеф.

- Прекрасно. С едой?

- А что у вас в параше?

- Цемент.

- Пойдет! Картофель вперемежку с бобами я очень даже люблю.

Тун присел за одним из столиков в углу квартиры. Вблизи от него сидели два молодчика. Один из них любопытствующе взглянул на Туна и потом сказал:

- Ну, Тун, снова в городе? Все-таки избавился тогда от своего старика, а?

- Что ты имеешь в виду? - испуганно спросил Тун.

- Твоего старика. Ты же его отправил на тот свет, твоя мать потом рассказывала, ты ведь как-то раз даже топором угрожал.

Тун вцепился в край стола. В нем поднималась слепая ярость. Он схватил стул, занес его над своей головой и хотел было обрушиться на этого словоохотливого, как отключился свет.

- Ты лжешь, лжешь! - орал Тун, а в комнате уже стоял такой грохот, что едва можно было разобрать хоть одно собственное слово. Толпа крепких парней свалилась на него, как с неба. Но ему удалось-таки проскочить между столами к двери и смыться из комнаты в темноту ночи. Он мчался по улице вдоль канала, его ослепляли фары встречных автомобилей, прохожие шарахались от него в испуге в сторону.

На углу Ангстельмштрассе его схватил за руку какой-то полицейский. Тун споткнулся, ударился головой о камень бордюра, а потом все стало тихо, совершенно тихо... он падал, погружаясь прямо в руки Шефа, Шефа из Амерсфорта, и Шеф нес его прочь, прямо как тот пастух ягненка на плечах...

Тут он вдруг услышал голос: „Смотреть за ним!“ Он испугался и хотел вырваться, но голос снова приказал: „Держать крепче, смотреть за ним!“

Он рвал, кусал и бил все вокруг себя.

Он сидел теперь в клетке полицейского участка. Он еще раз протер себе глаза. Ну да, действительно, вот они все стоят вокруг него, легавые, парни в форме, а за столом сидит комиссар и серьезно смотрит на него.

- Тебе должно было быть стыдно, мальчик! Так буйствовать! Ты вел себя как дикая кошка!

Однако Тун не видел ни малейшего повода, чтобы ощущать стыд. Он даже был горд тем, что сопротивлялся.

Его одежда была разодрана, его лицо окровавлено, и ему еще не удавалось мыслить совершенно ясно. Но теперь было самое время снова смыться. Это было искусство! Угодить сюда не было искусством, одному против десятерых, и несмотря на это, уйти из их лап - так, как отец, который всегда оставался для полиции скользким, как угорь.

- Это вы первые ударили меня, а я только защищался.

- Ну, а от кого же ты там так улепетывал?

- Они хотели меня прикончить, этот Тиф...

- Ах, он тоже замешан? Где же ты живешь?

- В Амерсфорте, - соврал Тун

- Гм, улица?

- В ночлежке.

- Ах, вот как, - ответил на это комиссар, растягивая слова. Он поднял голову. Так, кажется, многое прояснится! И что же мы делаем в Амстердаме?

- Что же ты здесь делаешь? - продолжал он допрос.

- Приехал в гости, - объяснил Тун, - к матери.

- Так у тебя еще и мать здесь есть?

- Да, и поэтому все так и получилось. Они повторяли ее выдумки, что она сказала про отца. Она наврала, поэтому мне захотелось отплатить.

Слова сбивались, и Тун от напряжения покраснел до ушей.

- Я отправлю тебя обратно, в Амерсфорт. В ночлежку. А остальное само прояснится. Ты вел себя, как дикий зверь, этого мне не следовало бы тебе прощать, но уж раз у тебя есть убежище...

Тун испугался. Амерсфорт... Шеф... Гизе... Нет и еще тысячу раз нет! Так не пойдет! Он переступил с ноги на ногу и захотел заговорить, но не произнес ни слова. Комиссар это видел. Удивившись, он спросил:

- У тебя какой-то груз на душе, мальчик?

- Да, - ответил Тун. - Не отправляйте меня обратно в Амерсфорт. Там я должен буду видеть Гизе, который дает себя водить за нос, и Шефа, который заставляет петь. Так не пойдет, господин комиссар, мне надо на проселочную дорогу - где нет Бога!

Комиссар умолк. Он задумчиво положил ногу на ногу и взглянул на молодого человека. Что-то особенное было в этом уличном бродяге в разодранной одежде, с окровавленным лицом. И он определенно не был пьян.

- Оставьте-ка нас на минутку одних, - приказал комиссар своим людям. - Оставьте меня один на один с ним.

Все полицейские вышли, и Тун остался сидеть лицом к лицу с комиссаром. В комнате вдруг наступила гробовая тишина. Только скрип в системе центрального отопления, а больше ничего.

- Рассказывай дальше, - потребовал, наконец, комиссар от мальчика.

- Я - не хочу молиться. Я хочу оставаться тем, кто я есть, кем был мой отец. Я не дам обманывать себя. Все это сплошное лицемерие! Я не хочу туда!

- Тогда ты должен будешь остаться здесь, в тюрьме - и выть блатные песни.

Выть блатные песни? Снова сжалось сердце у Туна. Остаться здесь означало перестать быть джентльменом, но в Амерсфорте был Бог...

- В таком случае лучше здесь, - заявил он, в конце концов. Комиссар встал и подошел к Туну. Он был высоким, молодым и сильным человеком. Тун выглядел, по сравнению, с ним явно более мелким и жалким.

- Я понимаю тебя, - сказал полицейский. - Ты хочешь увильнуть от Бога, это я могу понять, но, парень, тебе это не удастся. Он опять отыщет тебя. -А потом он ни с того ни с сего добавил:

- Ты должен идти сейчас же!

И вот Тун снова стоял на улице под синим звездным небом. Снова свободен! Он едва мог этому поверить. Снова свободен! Во второй раз! Он шел медленно, выделывая кренделя. Он выглядел таким ободранным и немытым, что встречающиеся ему люди с удивлением провожали его взглядами.

- Я не могу остаться здесь, - думал он. - Я должен опять идти на свежий воздух, здесь я задохнусь.

Тут к нему подошел какой-то мужчина и сунул в руку листок бумаги.

- Прочтите это. - сказал он. - Прочтите это, а потом приходите!

Тун взял лист и прочитал. Он читал при свете свечи со сжатыми губами и мрачным лицом. Потом он разорвал бумажку в клочья и разбросал их по улице.

- Опять это! - в нем поднималась буря. - Они никогда не оставят меня в покое с этим Богом. Можно подумать, они по лицу читают, что не хочешь иметь дела с Богом. Но я свободен! Никому и никогда я не дам водить себя за нос. Они ничего не получат от меня!

Он выходил из города вдоль по Оранье-Шлейзен. Смеркалось, и вода невидимо плескалась где-то под его ногами. В темноте он проскочил через шлюзы на Хорнше. Добравшись до первого крестьянского дома, он заполз под телегу и заснул. Все у него болело, и сон его был неспокойным.

Рано утром он испуганно вскочил, когда над ним

кто-то склонился. Это был мужчина с черной щетиной-бородой и ужасным запахом перегара.

- Не нужно бояться, - сказал незнакомец. - Я ничего тебе не сделаю. Куда ты направляешься?

- В Хорн.

- Да это то, что надо, я тоже. Я - глашатай на ярмарках. Могу, пожалуй, позаботиться о работенке для тебя у Пита - это шеф, чтоб ты знал.

Они уходили вместе. У небритого был еще кусок хлеба и ломтик сыра, которыми он по-братски поделился. Он беспрестанно болтал. Тун слушал его, забавляясь. Так они дружно и шли до Хорна, на ярмарку.

У фонтана на площади висела большая вывеска: „На этой ярмарке - безбожие".

- Ну и бессмыслица, - высказался бородач. - Это повесили здесь ребята из „Армии спасения".

- Мне это нравится, - улыбаясь ответил Тун. - Они не могли повесить ничего лучшего.

Глашатай переговорил с Питом, владельцем каруселей, и Тун получил легкий боксерский удар в бок в знак того, что он был принят. Потом он вскарабкался по маленькой лестнице из дерева наверх, в жилой вагон. Там находились другие циркачи. Они ели хлеб, сидя за грязным жирным столом, пили кофе из оловянных чашек и шумно беседовали.

С наслаждением втягивал Тун аромат кофе и запах жареного шпика. Он не сказал ни слова, а с жадностью приступил к еде - еда была для него наградой за все. Он находил, что циркачи были верными ребятами, они не задавали любопытствующих вопросов - ни разу не спросили, как его имя. Глашатай сидел подле него, сиял всем своим лицом и непрерывно чавкал.

А потом началась трудная работа, даже очень трудная. Люди на ярмарке должны были много и очень тяжело работать. При установке мощных шатров приходилось балансировать на балках, крепить канаты на высоких мачтах, сооружать тяжелые звериные клетки, ползать под дощатым настилом в пыли и грязи и забивать сваи в земляной пол мощными деревянными молотками.

Тун старательно делал все. Он восседал наверху, на острие главной мачты и следил за крепежом шатра. Он бледнел от страха, когда ветер начинал раскачивать планки. Да, Тун дрожал, глядя в зияющую пропасть, где лежали, торчали стальные колья и железные прутья. А если он на них свалится!

Но он продолжал работать. Перед ним открывался совершенно новый мир. В воздухе постоянно висел запах варящегося масла, поднимавшийся от многочисленных будочек вблизи каруселей, где творили свое дело сахаровары. Запахи возбуждали образы яств, сытости, наслаждения.

Вечером он забирался под пару старых покрывал. За своей спиной он слышал, как лошади трутся о перегородки, как ругаются мужчины, смеются женщины. Г де-то кого-то кидало из стороны в сторону, то и дело лаял пес, а из города над всей округой регулярно раздавались звуки часов на церковной башне.

На следующий день глашатай, который одновременно работал еще и клоуном, и фокусником, бегал туда-сюда перед палаткой, демонстрируя интересный номер чревовещания. При этом присутствовало много зрителей, вдоволь забавляющихся зрелищем. А Тун за перегородкой вращал колесо - оно приводило в движение карусель. Он вращал и вращал, и при этом его раздражали запахи, постоянно достигавшие его носа, аромат свежих пирогов и поджаренного миндаля - стоящие вещи, которые он даже и чуял, но которых до сих пор так и не отведал, потому что „крутись, Тун, крутись!" И во время работы Тун пристально вглядывался в башенные часы, но он их не слышал, потому что ярмарочный шум заглушал их бой.

В конечном счете, он уже не знал, который был час, как долго он еще должен был работать. А глашатай все бегал перед перегородкой, делал свои фокусы, смешил и забавлял своих зрителей, как мог. Тун время от времени мог его видеть, точнее, только его ноги, упрятанные в элегантно закатанные брюки.

Иногда к Туну заглядывал и Пит. Он приоткрывал перегородку с другой стороны, приговаривая:

- Ну, все идет нормально. Только крутись и крутись, парень, деньги нужно зарабатывать!

Как-то из устройства крепления карусели, откуда-то изнутри, выпала деталь, и карусель внезапно остановилась. Пит стал обругивать и подгонять тех своих работников, что находились под помостом, а глашатай принялся успокаивать свою публику, мол, в этом ничего страшного нет - какая-то незначительная поломка. А Тун растирал свои руки, и, обессилев, прислонился к успокоившемуся колесу.

И тут он снова услышал, как бьют часы на башне. И все-таки было хорошо, что были эти часы, потому что так можно было, по крайней мере, знать, который теперь час. Но эти часы напоминали кому-то и о времени, которое уходит. И о вечности. И о Боге. Бог? О, значит, Он был и здесь, совсем рядом...

Будто камень навалился на сердце Туну. Зачем он только об этом подумал! Следовательно, плакат был обманом, Бог был и здесь. Тун покрылся потом. Он схватился за колесо, оно скрипнуло, а на сердце его полегчало. Тишина была нарушена.

Ну вот, все снова завертелось, как хорошо. Все снова пошло своим чередом, и глашатай снова пронзительно кричал и заставлял визжать свой свисток.

Ночью Тун сидел на деревянной лестничной ступеньке вагона. Спать он не мог. Бодрствовал и глашатай, он подсел к Туну. Теперь он не выглядел так благородно, как днем, а кутался в старый, поношенный рабочий костюм. Он посмотрел на небо. Казалось, будто звезды сделали мужчину более нежным и мягким, и он сказал:

- Я так люблю смотреть на вас, светлячки! Вы даете кому-то такой покой. И еще я думаю о моей матери, частенько певшей: „Над звездами там однажды засияет". Да, конечно, мать это знала лучше меня. А я ведь всего лишь несчастный попрошайка, бродяга, работаю четыре месяца летом, а восемь месяцев страдаю от голода и бедности. Как не пойдешь потом пить от горя и досады! Мы всего лишь несчастные пропойцы. А когда выпьешь, на тебя находит тоска по родине, тогда все начинает видеться таким прекрасным. Но это не больше, чем беспомощный, по-собачьему жалкий обман!

Тун удивился. Каким печальным выглядел этот мужчина!

- Погляди на звезды, что, красиво? По сравнению с темным небом! Да, никакая ярмарка с ними не сравнится. Там, наверху, живет Бог. Но здесь мы имеем Его хлеб, не правда ли?

Тун вопросительно посмотрел на него. Он не понимал, что тот хотел этим сказать.

Следующим утром они снова собирали шатер. Было холодно, и люди проявляли много усердия в работе. Да к тому же и дождь начался. Когда же мощный шатер со всеми его мачтами, перекрытиями, накатами и тяжелым помостом был, наконец, уложен, мужчины обступили жилой вагончик шефа, чтобы получить зарплату.

- Вот твои деньги, - сказал Пит Туну. - Теперь ты можешь идти, если есть желание.

Тун собрал свои жалкие пожитки и перекинул на плечи ремни своей походной сумки. Перед ним снова лежала проселочная дорога, и скоро он бодро уходил по ней. Он был не один. Рядом с ним шел глашатай из цирка и насвистывал веселую песенку. Все-таки он был верным парнем, умевшим интересно рассказывать, находить общий язык с кем угодно.

Они переночевали вопреки обычаю не в каком-нибудь хлеву, а в хозяйском доме. Войдя в комнату, они решили сыграть в кости на те несколько грошей, что у них были. Туну часто везло, и это доставляло ему удовольствие. Он спал чудесным сном всю ночь, а когда утром проснулся, то ему показалось, что солнце светило ему ярко и дружелюбно через стекла окон.

Но когда он захотел посмотреть свои вещи, мешок оказался пустым...

А глашатая и след простыл.

И снова с ним это случилось. А ведь этот тип так красиво умел говорить, даже о Боге, который был над ярмаркой! Действительно ли это было так? Но тогда никак нельзя было отвернуть с Его пути, никогда не избавиться от Него! Это было чудовищно! Бог -повсюду, во всякое время, во всяком месте - еще хуже, чем легавые!

Эти мысли все еще занимали Туна, когда он некоторое время спустя шагал по Вирингерским польдерам. Все снова и снова он думал о том, что никогда не сможет стать господином своей жизни, а вечно останется под присмотром и контролем.

По правую руку от него на некотором удалении лежал хутор. Вдруг он услышал над собой жужжание мотора. Он поднял глаза и увидел эскадрилью военных самолетов. „Наверняка из Зестерберга, - сказал он себе. - Вот эти, наверху. Как же они высоко забрались!" Он долго следил за самолетами.

И тут... шлепок, крик, а потом снова тишина.

По широкому водяному рву в его сторону расходились круги, а в сторону откоса плыл, покачиваясь, маленький деревянный башмак, на котором вместо паруса торчала какая-то тряпица. Наверняка здесь играл ребенок... ребенок...

Тун еще раз посмотрел на расходящиеся круги и на игрушечный кораблик. Тотчас ему стало ясно: позади дамбы, должно быть, играл малыш и упал в воду! По высокой дуге Тун выбросил на дамбу свой мешок и прыгнул в ров. Он руками и ногами щупал дно рва, но ничего не находил. Быстро оттолкнувшись от дна вверх, он вбирал в себя свежий воздух и снова погружался в мутную глинистую воду. И тут он вдруг нащупал руку, маленькую ручку. Тун крепко схватил ее и оттолкнулся наверх. Когда он потом взбирался вверх по обрывистому дну, то видел, что на руках у него был маленький мальчик. Малыш, не подавая признаков жизни, лежал у него на груди, обвив руками его шею.

Тун уложил ребенка на гребень дамбы и стал обыскивать взглядом поле в надежде на помощь. Но он никого не видел, все было тихо и пустынно. Тут Тун опустился на колени и стал короткими нажимами давить на грудь мальчика. Он казался себе абсолютно беспомощным, когда туда-сюда поворачивал голову малыша и поднимал кверху его руки. И все же ребенок открыл глаза и начал плакать. А Тун крепко сжимал его в своих руках и слышал, как тот пролепетал:

- Он мой Пастырь, Господь - мой Пастырь, мамочка, Он - мой Пастырь, мамочка, мамочка...

- Только успокойся, - увещевал его Тун. - Только успокойся, твоя мамочка сейчас придет. А Пастырь, да, он тоже придет, раз ты этого хочешь! Он понесет тебя на своих плечах, слышишь! Я это видел на одной картинке, на такой большой-большой. Она висела над дверью у Шефа. Ну, успокойся же, мамочка придет. Я понесу тебя - вот так, на своих плечах, точно как ягненочка.

Он поднял ребенка и понес его наверх, к хутору. Вода стекала с их одежды, и Тун все время бормотал:

- Слушай же! Пастырь придет, только тихо! Посмотри-ка туда, наверх, что за большие жужжалки! Высоко, да? Да, только тихо. Я понесу тебя точно как ягненочка.

...Хуторянин Янсен глядел на своего ребенка, который теперь спокойно лежал в кровати. У его ног лежала насквозь промокшая одежда, за которую только что принялась его жена. Он тихо сложил руки и стал благодарить Бога, подарившего спасение сыну. Хуторянин Янсен был молод и имел лишь одного малень-

кого мальчика, своего маленького Хендрика, который теперь вот лежал в постели, сохраняя еще страх в глазах. Не было ли настоящим чудом, что этот чужой молодой человек должен был проходить именно в тот момент и в том месте, где играл ребенок?

Но... этот молодой человек! Хуторянин Янсен очнулся от своих мыслей. Он совсем забыл о незнакомце, где он мог остаться..? Он побежал из комнаты в сени. Там стоял незнакомец, весь мокрый, и выжимал свою одежду. Каким же худым был этот парень! Можно было пересчитать все ребра на нем!

- Входи же, парень! Я от волнения совсем забыл про тебя.

Тун поднял глаза, и тут хуторянин Янсен испугался. Незнакомец выглядел очень неухоженным, а глаза его смотрели холодно и отрешенно. И все-таки Янсен подошел к нему, дружелюбно взял его за руку и потянул на кухню. Он посадил его поближе к теплой печи и налил ему чашку кофе. Потом он принес из своего платяного шкафа сухую одежду и подарил ее молодому человеку. В завершение он сказал:

- Чувствуй себя как дома, слышишь? Делай, что тебе нравится, в нашем доме ты друг. Ну, пока.

В спальне у кровати своего маленького сына все еще сидела молодая женщина. Она обвила руками своего Хендрика и крепко прижала его к себе. Хуторянин Янсен подошел, склонился к ней и нежно поцеловал в лоб.

- Господь добр, Анна, Господь добр! Он вернул нам нашего ребенка, а в придачу бездомного бродяжку.

Женщина посмотрела на него.

- Бродяжку?

- Да, раз Бог посылает нам такого бедного, бездомного человека, то мы должны поблагодарить Его.

Они довольно долго сидели молча у кровати спящего ребенка. И тут в сенях вдруг раздался пронзительный свист. Хуторянин очнулся от своих видений и поднялся.

- Это наш молодой человек, пойду-ка гляну.

Посреди просторных сеней стоял Тун с вилами в руках. Он так ловко крутил их над головой большим и указательным пальцами, что они вращались как лопасть ветряной мельницы. И при этом он свистел и отбивал ногой такт по половицам, а его лицо излучало счастье и радость.

Хуторянин удивленно посмотрел на него. Неужели это был тот самый парень, которого он только что оставил, истощенный, ободранный, грубый бродяга? И это были те же самые глаза, которые всего несколько минут назад выглядели так горько и безнадежно?

- Что же ты это делаешь? - спросил хуторянин Янсен ошарашенно и немного с любопытством. - Как тебя, собственно говоря, зовут?

- Тун, а вот этому я научился на ярмарке, посмотрите! Это укрепляет мускулы и поддерживает кого угодно в форме - для работы.

- Работы?

- Ну да, ведь я остаюсь здесь, в доме, не просто как друг.

Так Тун остался на хуторе Янсена.

Маленький Хендрик снова быстро пришел в себя, и Тун частенько по вечерам после ужина играл с ним. Они носились по лужайке, играли в догонялки и прятки. Днем Тун не покладая рук работал в поле, пахал и копал, смазывал машины, и, работая, он пел свои веселые песни. И здесь не оставлял его маленький Хендрик, даже когда наваливалось много работы.

- Я его спас, - часто говорил он сам себе. - Я, а не кто-то другой. Теперь он казался себе джентльменом больше, чем когда-либо.

Хуторянин молился за столом и читал Библию. В такие минуты Тун сидел совершенно тихо и все время поглядывал на маленького Хендрика, сидевшего на другом конце стола, на малыша, сидевшего неспокойно и недостойно во время молитвы.

И Туну казалось, что у мальчика это сильно здорово выходило...

- Я не верю ничему такому, - сказал он однажды хуторянину, а тот только и ответил:

- Я тоже.

В тот же день Тун стал свидетелем того, как приходил исполнитель из суда, потому что хуторянин не смог выплатить аренду. Тун схватил вилы, а в его глазах мелькнуло что-то дикое. Но хуторянин Янсен отобрал у него вилы и сказал:

- Не думай, Тун, что эту работу он делает в свое удовольствие.

Вот этого Тун уже никак не мог понять. Он находил это глупым со стороны хуторянина, но в чем-то это было и привлекательно.

Однажды случилось страшное несчастье.

Тун и позднее хорошо помнил все. Это произошло так быстро, так внезапно, как молния среди ясного неба. Он стоял в сенях и сортировал картофель. В комнате по соседству сидели два незнакомых господина и беседовали с хуторянином. Тун мог все слышать, о чем там говорилось - а порой бывает, что лучше было бы, если бы слышно не было.

- Вам не следует принимать к себе в дом такого беспризорника, - сказал один из посетителей господину Янсену. - О таких парнях должно заботиться государство.

- Я того же мнения, - стал настаивать другой, -такой молодчик может стать опасным для вашего ребенка, ведь неизвестно, что это за проходимец!

- Он до глубины сердца полюбил нашего малыша, и я ему доверяю абсолютно и во всем, - возразил хуторянин Янсен спокойным тоном.

- Не зарекайся - все это театр, он просто ждет удобного случая...

Лицо Туна сделалось белее полотна, он дрожал. В ярости он сжал кулаки.

- Он спас моего ребенка, - услышал он слова хуторянина. - За это я у него в вечном долгу. Что же с ним делать, раз Бог посылает мне на пути грешника...

- Ну, вечно эти причитания о грешниках! Хорошо проповедовать это, но на практике - накорми парня еще раз досыта и укажи ему на ворота. А если не захочет по доброй воле, ну, тогда дай ему пинка под зад, - посоветовал второй посетитель.

Тут дверь распахнулась от сильного удара ногой и в комнату ворвался Тун.

- Здесь, - орал он в ярости. - Вы здесь получите пинка!

Мужчина испуганно отскочил в сторону - и тяжелый башмак Туна ударил маленького Хендрика, сидевшего на полу и игравшего кубиками. Ребенок испуганно вскрикнул и перекувыркнулся на полу. Это мгновенно привело Туна в состояние беспамятства. Он опустил руки, упал на колени рядом с ребенком, который теперь неподвижно лежал рядом со своей игрушкой.

Сильные руки схватили его, и он не защищался. Удар кулака пришелся ему в лицо, но он не сказал ни слова.

- Ведь я совершенно определенно предсказывал, что можно ждать от таких парней. Их нужно гноить в собственной грязи! - сказал со злобой один из посетителей.

Тут Тун очнулся от своего оцепенения. Он смотрел на фрау Янсен, держащую на руках своего ребенка, потерявшего сознание, а потом он зарыдал, как маленький ребенок.

- Это не твоя вина, Тун, - сказала спокойно фрау Янсен. - Бог поможет тебе, мальчик!

Хуторянин Мартенс быстрыми шагами спешил уже к близлежащему телефону. И прошел едва час, как Туна уводили двое верховых полицейских.

В камере было холодно, и Тун чувствовал себя очень, очень одиноким. Вот так, один, наедине со своими неприятными воспоминаниями, страхом, угрызениями совести и вечным вопросом: „Что дальше?" На нем все лежало тяжелым грузом и не давало ему успокоиться. Шесть шагов к двери, шесть шагов к стене, дни напролет бродил Тун туда-сюда по своей камере. Время от времени дверь открывалась, и он мог видеть одного из полицейских в так ненавистной ему форме. Иногда он думал о Шефе.

Ах да, Шеф! Что бы он сказал, если бы услышал обо всем этом? Все же Шеф был чудным малым, пусть даже и он чувствовал себя рядом с ним слегка подавленным. Но в любом случае это было гораздо лучше, ставить на место стулья и толстую Библию в приюте, чем здесь, в этой холодной клетке мотаться туда-сюда диким зверем. А все почему?

- Потому что я был выпивший! Вот так-то! Ведь сама фрау Янсен описала, как все это было разыграно! Будто бы я был в состоянии хоть волосок уронить с головы малыша Хендрика! Ведь это я вытащил его из воды!

Шеф, ах да, если бы он мог помочь!

Тун уселся на табуретку и надолго задумался. Печальнейшая история! Ну теперь все - с джентльменом было покончено! Абсолютно покончено! Он больше таковым не был, совсем не был - потерял навсегда эту честь. Тун ужаснулся при этой мысли.

А может быть, взять да и написать Шефу?

Но нет, так не пойдет. Там, конечно, нужно было бы писать набожные слова - чего он бы не сумел. Написать Гизе? - Нет, тоже ничего хорошего! Но постой-ка - Попрыгунчику! Этому он мог написать свободно, как его душе угодно! А тот потом все расскажет Шефу. Шеф еще и поможет, и тогда удастся остаться джентльменом!

Он заметно взбодрился при этой мысли. Это была великолепная идея - с Попрыгунчиком и Шефом, это должно было получиться! Он хотел было уже от радости засвистеть одну из своих песенок, как на память ему пришел ребенок Янсенов. Ах, мальчик! Ну почему это должно было случиться! Если был Бог, то почему он этому не воспрепятствовал?

И снова Тун отмерял свои шесть шагов туда-обратно. И делал это он уже восемь дней подряд. Тут открылось окошко в двери камеры, и рука подала вовнутрь миску с едой.

Немного времени спустя дверь снаружи отворилась. Тун был заинтригован, кто это опять хотел его допросить или разузнать о нем всякую всячину. Неужели нельзя было оставить его в покое хотя бы на время еды? У него сперло дыхание, когда дверь распахнулась. В двери... но это было невероятно... там стоял Шеф!

- Здравствуй, Тун, мне хотелось бы поговорить с тобой. Я обо всем уже слышал и теперь...

- Но я ничего Вам не писал!

- Нет, но я все время, так чуть-чуть, издалека, следил за тобой. Ну давай-ка, рассказывай...

Тун рассказывал. Как будто ручеек вырвался из его сердца, и так было хорошо - высказать все разом, все, что случилось, свой страх, свое одиночество. Здесь ему не надо было быть начеку в своих словах, как в другое время, когда он сидел перед каким-нибудь комиссаром, подвергался психологическому прессу и имел в себе лишь одну мысль -избежать ловушек полицая! Уста были так легки, а Шеф только внимательно слушал. Как же он мог все узнать и прийти к нему, так далеко из самого Амерс-форта!

- Я так полюбил ребенка, Шеф, - объяснял он. -Но видите ли, этот подлец стоял прямо перед ним, а когда я подскочил, он прыгнул в сторону, а потом - ну что я могу сказать, я готов отдать свою жизнь за мальчика! Какое счастье, что он еще жив, что он не умер!

Тун умолк и посмотрел на Шефа. А тот вел себя на этот раз совсем не набожно. Но Туну показалось, будто Шеф в точности походил на пастуха с картинки, будто ему хотелось взобраться к нему на плечи и дать себя унести подальше отсюда, прочь, через грязную закрытую дверь и через железные ворота.

- Что же будет? - спросил он, поколебавшись.

- Что? В смысле, освободят ли тебя?

Тун кивнул.

- Как будет угодно Богу. Я сделаю все, что смогу.

И тут в Туне что-то прорвалось, и он сказал:

- Бог? О, тогда мне будет плохо. Бог не сумеет сострадать мне. Он ненавидит меня. Вот если бы это был Сын, Сын, Спаситель!

Шеф поглядел на него и стал рассуждать.

- Все будет учтено, - сказал он. - И то, имеешь ли ты Сына! И не забывай: Сам Бог тоже есть любовь, только любовь. Нет такого человека, которого он ненавидел бы.

- До свидания, - сказал потом начальник. -Держись молодцом!

- Да ведь он думающий парень! И какой хороший товарищ! И он ни разу не молился со мной! Почему же он этого так и не сделал? Почему? Чудесный парень! Искренний! Он не ловкач. Только - почему он не молится? Но это, однако, его собственное дело! Почему не сейчас..?

Шеф медленно шел по широкой аллее с высокими дубами. Был чудесный день, прекрасная погода, такой чистый осенний воздух, от которого легкие дышат глубоко, так что чувствуешь, как кровь устремляется по всем артериям. Шеф зашел в тень одного из могучих деревьев и молитвенно сложил руки. Он долго молился.

Немного дальше по аллее какая-то шарманка разносила по площади мелодии нескольких хоралов. Звуки были резкими, некоторые фальшивыми, и нарушенный тон то и дело квакал невпопад. Молодой парень крутил ручку. С его лба градом катил пот, а он стоял с засученными рукавами у входа в вагон. Шеф узнал его: это был мальчик, который раньше вымаливал у него приют.

- Брам! - сказал Шеф. - Покрути-ка свою штуку немного дальше внизу! Там, за высокими стенами сидит один человек, который должен научиться молиться, иди-ка отсюда!

Молодой человек не улыбнулся. Он снял свою шапочку и отпустил ручку, взялся за поводья лошадки и поехал прочь.

- Хей! Будет сделано, Шеф! Как же это я вас здесь встретил! Как дела? Хей!

Борьба за освобождение Туна была тяжелой. Ему припомнили все, что говорилось против него. Одна соседка, которая жила где-то на Гартенштрассе, тремя или четырьмя этажами выше, рассказывала, что в нем с самого начала чувствовался висельник, и потом, знаете, господин судья, история с его отцом, которому он даже топором угрожал...

А потом явился высокий полицейский, которого Тун прежде никогда не видел, и рассказал о драке у Тифа.

- Он был тогда ужасно диким, - сказал полицай. -Кровь хлестала у него из носа, а он не успокаивался и ругался.

Господин судья поморщил брови и стал постукивать карандашиком по открытой папке с документами, а секретарь все записывал. Выходил длинный-длинный протокол.

Тун слушал все это с поникшими плечами. Он не мог взять в толк, какое отношение все это имело к тому удару ногой. Но здесь, вообще, все было так странно!

А потом пришли хуторянин Янсен и его жена.

Тун не слышал ничего из того, что они говорили. Они рассказывали так тихо, а фрау Янсен плакала.

Тун встал и хотел уже прыгнуть к ним, чтобы сказать, как горько, страшно горько было у него на душе. Но полицейский взял его за руку и приказал: „Сидеть!"

Нет, с этой конторой он никогда не найдет общего языка. Он чувствовал, что дела идут плохо. И когда еще этот подлец Мартенс, которого он хотел ударить, сказал судье: „Уже за много дней до происшествия в его глазах можно было разглядеть вспыльчивость!" -это было уже слишком.

- Вы лжете! - заорал Тун и подпрыгнул.

И снова блюститель порядка схватил его за руку.

- Вы видите, господин судья, - сказал на это свидетель Мартенс. - Вы видите, что это у него в натуре. Если бы сейчас здесь не стоял кто-нибудь из полицейских...

И господин судья кивнул, и другие господа тоже.

Тогда вдруг перед перегородкой встал Шеф. Туну хотелось вскочить от радости и обнять эту маленькую фигурку, но полицейский, стоявший сбоку, не выпускал его из виду. А потом заговорил Шеф. О Боже, как умел говорить этот мужчина! Судья откинулся на спинку стула, другие господа тоже. Но секретарь больше не писал, Туну это показалось скверным. Все остальное, прежде, он аккуратно записывал. Вдруг Тун сложил руки, как для молитвы. Он глубоко наклонился, сидя на скамье, закрыл глаза и забормотал:

- Сын Божий, Спаситель, помоги Шефу! Он ведь такой великодушный - он товарищ, он искренен!

Вскоре после этого Шеф умолк и оглянулся на Туна.

И тогда Тун разразился потоком слез.

В ожидании приговора Тун продолжал расхаживать туда-сюда по своей клетке, шесть шагов вперед и назад. У него едва хватало самообладания думать ясно, и всякого рода скверные предчувствия заставляли его ночами с криком вскакивать. И всякий раз после такого пробуждения он думал о Шефе, о Спасителе, о Сыне Божием. Потом он пытался молиться так, как это уже делал в день заседания суда, в полной тайне, скрывшись за перегородкой скамьи подсУ' димых. Но ему не становилось лучше, и все снова и снова казалось, будто полицейский держит его за ворот и тянет в сторону. Тогда он сжимал кулаки, бор' мотал ругательства про себя и продолжал свои короткие путешествия по клетке.

Часто, когда открывалась дверь, его лицо просвет лялось, потому что он надеялся увидеть Шефа. Но увы, тот не приходил, он оставил его одного, одного в беде и одиночестве.

И шарманка, которая до этого дважды в неделю прямо под высокими стенами прокручивала несколько песен, больше не появлялась. В конце-концов, Тун почувствовал себя совершенно покинутым.

Наконец настал день оглашения приговора. Тун шел по длинным коридорам здания суда, где на него таращились многочисленные любопытные. За зеленым столом суда сидели господа, а Туна так трясло, будто он снова видел белые тряпочки над серьезными лицами.

То, что читал вслух господин, сидевший посредине - это была целая история. Тун едва из всего этого понял одно слово. Это были высокопарные юридические выражения, монотонно звучавшие в зале.

Потом какой-то полицейский чин снова схватил его за руку и повел обратно через длинные коридоры мимо большого числа людей.

- И сколько же мне дали? - спросил Тун полицейского.

Тот удивленно посмотрел на него со стороны, улыбнулся и ответил вопросом:

- Ты этого не слышал?

- Нет.

- Ну и замечтался ты, парень.

Он снова втолкнул Туна в камеру и закрыл дверь. Тун опустился на табуретку. Им овладела дрожь. Никогда в жизни он не чувствовал еще себя таким покинутым, отчужденным и никому не нужным, как теперь. У него не было ни малейшего представления, что будет дальше. Безусловно, он не был отпущен, ведь тогда, конечно, они не посадили бы его сюда, обратно.

Он сидел на своей табуретке, подперев голову руками и усиленно размышлял. Так он и не заметил, как открылась дверь и вошел Шеф, подав знак стражникам оставить их вдвоем. Как только Шеф взял Туна за руку, последний очнулся от своих мыслей, подскочил на своей табуретке и сказал:

- Шеф, ах Шеф.., но вы пришли слишком поздно!

- Ну, тогда пойдем вместе, - ответил тот, улыбаясь.

- С вами?

- Да, ты останешься у меня. Так заключил суд.

И тут Тун заносился по камере, не в силах сдержаться, хлопал руками по стенам и вертелся как волчок. Его радости не было границ. Когда он немного успокоился, он подошел к Шефу и нерешительно добавил:

- Шеф, вы чудесный товарищ, вы - друг! Я пойду с вами, прямо сейчас - при этом он подбежал к двери и толкнул ее. А потом он вдруг снова повернулся и произнес:

- Но Вы должны теперь со мной помолиться! Я -этого не умею делать так правильно. Видите, вы должны... вы должны... меня нести всегда, Шеф, всегда!

Тогда Шеф положил свою шляпу на табуретку и встал на пол на колени, и Тун тоже встал на колени, закрыл глаза и сложил молитвенно руки. А потом Туну показалось, будто он видел Сына Божия стоящим перед Богом, но так, что сейчас он видел пока только Сына, да, одного Сына.

...Не все в приюте пошло гладко.

Попрыгунчик так зыркнул на Туна, будто хотел сказать:

- Ты мне больше не нравишься, слышишь!

Дрис остановился на лестнице, когда Тун проходил мимо, и сказал:

- Ну, ты вернулся с Шефом? Гм! И, конечно, обратился?

Это принесло Туну боль. Но это было еще не самое страшное! Остальные были не лучше - Гизе, например, который сказал Райри Дрону так, что Тун это слышал:

- Снова мы с этим, как с клеймом. Ребята, ну и придется же нам с ним еще повозиться!

И это сказал набожный Гизе! С каким удовольствием Тун заехал бы ему кулаком по физиономии. Но Шеф успел его упредить: „Осторожно, мальчик, и проси у Бога, чтобы у тебя не отшибло память!" Да, ему следовало этого придерживаться, он поблагодарил Шефа пожатием руки. Он не хотел подводить своего товарища.

Вечером, в спальной, все лежали под одеялами и изредка поглядывали - так, что виднелись только глаза, - что станет делать Тун.

Процедура раздевания длилась очень долго. Должен он был молиться или нет? Дрис уже приготовил туфлю, и он ее, если только Тун опустится...

Но нет, Тун не опустился. Он сдернул одеяло и забрался под него. Туфля Дриса полетела в другую сторону, угодив в Пайпи, лежавшего на коленях, прямо в затылок. Тун услышал удар и притянул колени к туловищу. В камере и то было лучше молиться, когда рядом Шеф, чем здесь. Один? Да, он был один, но здесь-то? Ему хотелось только спать.

И он проспал всю ночь до самого утра. Он едва слышал колокольчик, и его сосед по койке вынужден был поднимать его за уши. Он быстро встал, умылся и отправился в столовую.

Попрыгунчик улыбнулся ему. Он, таким образом, снова был для него другом. Но Пайпи подал ему руку, и это заставило Туна кое о чем задуматься.

Этот день был особенно трудным. Нужно было паковать тюки, тяжелые тюки с прессованной бумагой, которые должны были быть погружены на корабль.

Инспектор рыскал повсюду с серьезной миной, разыскивая крепких людей. Но ведь всегда бывает так: когда кто-то должен вас забрать, у вас находятся другие неотложные дела. В конце-концов, он собрал себе команду. Тун тоже вошел в нее. Такой молодой парень, конечно, может оказать хорошую помощь в паковке.

Весь день Тун таскал тяжелую железную тачку, и очень скоро его спина была пропитана потом, изранена, а его сердце переполнено горечью. „Нет, все-таки лучше бродить по проселочной дороге, чем здесь загибаться!" - думал он. А что ему оставалось делать?

И он дальше таскал грубую тележку, наполненную тяжелым грузом по ухабистой мостовой. Тут вдруг прямо перед ним какой-то ребенок стал перебегать улицу. Быстро схватившись за тормоз, Тун остановил тележку. Дрис, шедший за тележкой, не успел среагировать и в следующий миг распластался во весь рост на тележке.

- Черт побери, - выругался он. - Ты что, хочешь и меня зашибить насмерть, как того... Да, да, парень, я знаю все! Если бы Шеф тебя не вытащил...

И снова Тун ощутил дикий гнев - точно, как тогда, когда он услышал разговор хуторян в комнате. Но теперь он сдерживался и только стискивал зубы.

- Осторожно, мальчик, - говорил Шеф.

„Быть осторожным", - хорошо, он будет таким.

- Я был вынужден затормозить из-за ребенка, -спокойно объяснил он и снова взялся за ручку тележки.

Но Дрис ответил ядовито:

- С некоторых пор ты опустился и, к тому же, стал лицемером. Ты смотришь Шефу в рот, иначе он и не вытащил бы тебя сюда. И у тебя еще хватает наглости вести себя так, будто ты по-прежнему наш. Адъю!

Дрис смачно сплюнул на землю, отвернулся и ушел, оставив Туна наедине с тележкой. Ему было хорошо, когда он вот так открыто высказывал кому-то свое мнение.

Тун оперся на тяжелую тачку и начал оглядывать улицу вниз до гавани, где стоял грузовой корабль. Он вдруг ощутил себя таким маленьким, таким одиноким и бессильным, что у него затряслись ноги.

В этот момент он внезапно получил крепкий тычок в спину.

- Ну, давай, ты, лентяй! Работа сама собой не сделается. Я не могу вечно оставаться здесь, в гавани!

Это был человек с корабля, который наскочил на него.

- Этот Дрис смылся, - попытался объяснить Тун.

- А я-то здесь причем! Давай! Сегодня груз должен быть на судне!

Тогда Тун снова впрягся в телегу и потянул ее к гавани.

Вечером была молитва. Тун зашел в зал пораньше. Он хотел посмотреть, расставлены ли стулья и лежит ли на своем месте пухлая книга. Бросив один взгляд, он убедился, что все приготовлено.

- Ты пришел слишком поздно, - сказал Ум Ян, который как раз ставил на место последний стул.

- Жаль, - ответил Тун, остановившись в открытых дверях и держа руки в карманах брюк. И тут его взгляд упал на картину, висевшую на ближней стене зала.

- Это что-то новое? - спросил он, указывая на картину.

- Да. Это блудный сын, вернувшийся к своему отцу.

Тун продолжал смотреть на картину.

- Так, - сказал он потом. - А если бы отец был уже мертв, что стал бы делать сын?

Ум Ян посмотрел на него, на какое-то мгновение задумался, а потом ответил:

- Мальчик, иди к Господу Иисусу, Который все еще ждет тебя. Моли Его.

- Я уже один раз молился, - ответил Тун. - И это помогло, но больше я этого делать не могу.

Ум Ян поудобнее уселся на своем стуле и замолчал. Наступила неудобная пауза. Наконец, старик повернулся и, подойдя к Туну, сказал:

- Это чрезвычайно трудная наука, мальчик. Но знаешь, как ты быстрее всего этому научишься? Встань сегодня вечером на колени в своей кровати, и вот когда потом ты получишь по спине парой башмаков, то считай, что ты ее, науку, усвоил.

Тун этого не понял и недоверчиво покачал головой.

- Лучше я тебе это объяснить не могу, - сказал Ум Ян со вздохом. - Может быть, Шеф сможет это выразить иначе и лучше. Всего хорошего.

Он пошел прочь, а Тун подобрался к картине вплотную, подробно рассмотрел ее, а потом долго размышлял.

Шеф - официально он был господин директор, а для своих - просто Шеф, - глава дома, отец семейства, фабрикант, торговец и евангелист. Он заботился о необходимых финансах и подыскивал покупателей на тряпье и макулатуру. Он продавал оптом тюки прессованного тряпья и добывал старую мебель, которая потом обрабатывалась его людьми. Он ходатайствовал за мальчиков, если они представали перед судом, и заботился об их одежде и обуви. Он писал матерям этих ребят; был доступен для любого из них и днем, и ночью; а самое главное - он приносил им Евангелие, радостную Благую весть о благодати и избавлении, о том, что Иисус Христос пришел в мир, чтобы сделать блаженными грешников.

Шефа и боялись, и любили. Его обругивали, если он замечал чьи-то хитрости, грозили его убить, но если бы кто-нибудь попытался задеть Шефа...

Шеф приносил Евангелие и подолгу молился. Но делал он это очень своеобразно. Он мог целый год выжидать, когда приступить к сердцу грешника со Словом Божиим, или, наоборот, молниеносно попадал в цель - прямо в самое сердце.

Конечно, Шеф порой ссорился с ребятами. Среди

них, действительно, встречались безбожные души! Но ему приходилось много бороться и с внешним миром: с „набожными" дамами, честолюбивыми господами, которые с готовностью бросали один-другой грош в ящик для пожертвований, но даже за сто гульденов не подали бы руки грешнику, нуждающемуся в их помощи. А вот Шеф руку подавал, и об этом знали его люди. И если иногда вечером Шеф, больной от перенапряжения, шел спать раньше обычного, то они ходили мимо его двери на цыпочках, тихо, совсем тихо..!

Шеф умел великолепно говорить. Поэтому некоторые думали, что Спаситель лично стоял перед человеком - во всяком случае, так это воспринимали Гизе и Пайпи, Ум Ян и Попрыгунчик. И „отбросам" чудилось, будто и они входили в Иерусалим или шли по городам и селениям Галилеи и Самарии.

Шеф был под защитой Бога, почему он часто и игнорировал осуждение мира.

Итак, Тун был у него на мушке. Но Тун был пугливым зверьком. Такого зверька можно поймать только в тот момент, когда он, захотев есть и пить, подходит к водопою, гонимый душевной мукой. И вот этого-то прихода Шеф и ждал днями, неделями, месяцами. Он называл это - ждать часа Божиего. Такое ожидание Шефу давалось не легко, особенно, если он по десятку раз в день слышал, как зверь продирается сквозь чащобу. Но Бог научил его кое-чему очень важному: терпению апостолов, которые сеяли, и еще раз сеяли, и ждали, ждали, ждали.

А Тун жил по-прежнему. Он считал Шефа великодушным человеком, который не требовал ничего большего - только слушать с почтением и петь вместе с другими. И если так можно было доставить Шефу радость, почему бы и нет? Только нужно было так спеть, чтобы это звучало! И Тун умел так петь!

Но когда спустя четверть часа Тун снова вышел во двор, и то один из „отбросов", то другой кидал в его спину полено, а он стал красным от ярости, вот тогда его так и подмывало сказать: „Шеф, почему вы не стреляете, ведь вы - мужчина! Стрелять, может быть, излишне, но сделайте же хоть что-нибудь, ведь дальше так продолжаться не может!

Но Шеф сидел в своем бюро и считал, подводил долги и активы; кстати, долги преобладали...

выглядывали люди и наблюдали за представлением. А Тун взмахнул поленом и проревел в ярости:

- Старый бродяга! Наконец-то, я до тебя добрался! Ты меня обокрал тогда, в стоге сена. Смылся с моей котомкой! Ну, вот ты и у меня, ты, подлец!

И тут он почувствовал на своем плече руку. Он рванулся и выкрикнул:

- Он обокрал меня, Шеф, он - подлец!

- Идем, - сказал Шеф. - И вы - тоже.

Друг за другом они вошли в бюро.

Потом старик ушел. Шеф остался наедине с Туном.

- Итак, ты заблуждаешься, Тун, старик тогда спас тебя. Понял? Вы с ним подружились так, что он у тебя не мог ничего украсть. А когда его арестовали, он в замешательстве схватился не за тот мешок, ясно?

Тун поник головой и кивнул.

- Вот видишь, никогда не надо спешить с обвинениями, парень!

И снова кивнул Тун, а на его глазах уже наворачивались слезы.

Шеф поглядел на него и подумал: „Ну, вот и время, вот ты и можешь выстрелить, вперед с Богом..."

Он выстрелил - и не попал!

Тун все это время слушал его, насмешливо улыбаясь, потом коротко поприветствовал и вышел, и Шеф услышал, как он, встретив Попрыгунчика, выругался в сильной злобе: „Старик, естественно, темнит, - шипел он. - Поверь мне, этот негодяй покрывает своего дружка. Уж я его возьму за рога!" А Попрыгунчик с готовностью поддакнул ему.

Потом Тун отправился на свою работу - надо было увязывать дрова. Он знал, что в эти дни его смена, и ничто не должно было его задерживать. Работа даже доставляла ему радость. Он взмахнул топором и начал так рубить, что было слышно издалека.

Спустя три дня Тун снова стоял во внутреннем дворе и рубил дерево, напевая при этом; казалось, он был в хорошем настроении. Вдруг перед ним появился посыльный и протянул ему письмо. Письмо для него! Он разорвал конверт и стал читать.

Бывшая соседка по дому на Гартенштрассе в Амстердаме сообщала ему о смерти его матери. Она долго болела, однако, вовремя признала себя заблудшей грешницей, склонилась пред Богом, покаялась и обрела счастье в Иисусе Христе. Кроме того, она много раз повторяла, что ее сын не был виновен в смерти своего отца и просила у него прощения за все, чего она лишила его как мать. Ее последним желанием было вновь увидеть Туна в Царствии Небесном.

Тун не мог дальше читать, буквы расплывались перед его глазами - он плакал. Постепенно слова, прочитанные им, стали доходить до сознания Туна во всем их смысле. Тогда он развернулся и кинулся в приемную начальника. Шеф встал и принял мальчика в свои объятия.

- Ну, теперь ты должен стать на колени! - сказал он. - Тогда Бог сможет обратиться к тебе, милый друг! Только встань, и я сделаю то же. Вместе мы выдержим все это!

- Если ты опустишься на колени ко Кресту Голгофы, тогда и ты восстанешь. Тогда ты будешь благословлен, оправдан, твой греховный груз спадет с тебя, ты станешь бесконечно богатым - чадом Божиим. Тогда же ты будешь поставлен в ряд последователей Господа, должен будешь принять Его крест и следовать за Ним. Тогда начнется непростой узкий путь.

Так было сказано Туну. И когда он снова взялся за топор, чтобы продолжить свою работу, ему казалось, что он все еще чувствует на своей руке теплое рукопожатие Шефа. Но во время работы все отчетливей в его памяти всплывала картинка; на старой, гнилой лестнице стоял мужчина, а за ним - женщина со спутанными волосами. Ничто на свете уже не могло изменить случившегося, и эта картинка должна была стать последним напоминанием о его матери. Теперь ему это полностью стало ясно, и в его сердце нарастала такая волна горечи, что ему хотелось взять и одним махом расколоть огромный чурбан. Он махал топором в забытьи, работая с такой отдачей, что в испуге очнулся от крика Попрыгунчика, выглядывавшего в окошко из своего теплого угла и качавшего головой.

- Парень сошел с ума, - проворчал он, - выглядит так, будто ему дали подзатыльник.

Дрис, сидевший рядом с ним и чистивший картошку, вытер руки и сказал:

- Такие дураки разрушают рабочую мораль повсюду в мире. Они отбирают работу у других, утверждая, что те, другие, до этого не работали! - при этом он со злобой плюнул на землю. - Это настоящее проклятие для такого приюта. Потому что ты полностью теряешь свободу и должен вкалывать за крохи, что они тебе подают.

Дело шло к обеду. Тун сгреб дрова в сторону и собрал метлой щепки, поскольку колокольчик на обед уже прозвенел. Он отложил топор и пошел по лестнице наверх, в столовую.

- Давайте молиться, - услышал он голос инспектора. Тун опустил голову и закрыл глаза. Когда он снова их открыл, все люди в зале глядели на него с удивлением. Тун молился вместе со всеми! Тун молился! Тун был обращен!

Пайпи, тронутый этим, почти не мог есть, а ,;отбросы“ перешептывались. Но сам Тун ел совершенно спокойно и, казалось, не замечал возбуждения вокруг себя.

Потом все встали для благодарственной молитвы. И снова Тун закрыл глаза и молился вместе с остальными.

После слова „Аминь“ он взял свою шапочку и хотел быстренько уйти из зала вниз по лестнице, как вдруг кто-то поставил ему ножку, и он скатился по ступенькам. Поднявшись, он ощутил колющую боль в спине и плечах, слегка качнулся, но не стал оглядываться, а громко сказал сам себе: „Неплохо, неплохо, так будет и дальше; наверняка, я поскользнулся." Но потом он все-таки оглянулся и узнал Дриса, который скалил зубы за его спиной.

Вечером в спальне Тун подошел к Дрису и сказал:

- Я стал верующим, ясно? Да? Хорошо! Если ты еще хоть раз причинишь неприятность мне или кому-нибудь другому, я переломаю тебе все кости! Понял? -при этом он угрожающе поднес кулак к его носу.

Тут кто-то в темноте прокричал:

- Но ведь это не по-божески!

Тун испугался. Об этом-то он и не подумал! Он замолчал и залез под свое одеяло, однако, еще долго не мог заснуть. Он чувствовал - что-то было не так. Но что?

Дела Туна со времени его обращения шли плохо. Он никогда больше не сможет оправдаться в приюте. Он стремился к полноценной жизни - но не на проселочной дороге, нет, к чему-то иному. Тун часто ходил в бюро по трудоустройству и с надеждой смотрел на тумбы, на которых вывешивалась информация о свободных местах. Работа в приюте ему больше не нравилась, она была для него слишком однообразной. Порой он надолго исчезал в городе, и его находили возле большой пиловочной машины. Вот это его интересовало, и Тун внимательно рассматривал, как все работает. Потом он стал браться за масленку, чтобы смазывать зубчатые колеса. И если что-нибудь ломалось, и колеса машины останавливались, можно было рядом увидеть Туна, делающего что-то, чтобы снова запустить машину.

- Туну не следует больше оставаться у нас, - сказал однажды Шефу инспектор. Тот кивнул и ответил:

- Наступило время, чтобы он где-нибудь получил работу. Но где?

Да, где? Это был вечный трудный вопрос. Иногда Шеф приводил Туна к себе, не в приемную, а в какой-нибудь магазин или склад для того, чтобы Тун ему немного помогал там. Во время починки ящиков или сортировки металлолома они беседовали вдвоем. Так он все лучше и лучше узнавал мальчика.

Как-то раз Тун прибежал в приемную с сияющим лицом. Он сказал возбужденно:

- Я ухожу, начальник, уже сегодня!

При других обстоятельствах Шеф огорчился бы, ведь ему уже много раз приходилось видеть, как уходившие снова становились бродягами, возвращаясь к прежним горестям. Но теперь - нет. И он совсем не боялся, когда спросил:

- Ты получил работу?

- Да, помощником на бензоколонке у Поллевена. Вы ведь знаете, на дороге к Лейсдену.

Это прозвучало как триумф, и юноша расправил свои крепкие плечи. Он был уверен в себе и непривычно уравновешен.

- Ну, тогда иди с Богом, - сказал Шеф и протянул Туну руку.

Тун пожал ее и пошел к двери. Шеф не остановил его, подождал, и случилось то, на что он надеялся, -Тун повернулся и сказал:

- Шеф, я уйду с Богом, вы это знаете. Но вы все же должны еще раз помолиться со мной, как тогда... Вы помните, да? Я не могу вот так просто от вас уйти!

- Нет, конечно. Я тоже об этом думал, но это должно было исходить от тебя, мой мальчик!

Потом оба стали на колени рядом с письменным столом, на который падал золотой свет солнца. В другом конце здания в большом зале кто-то играл на органе, торжественно звучали аккорды.

Шеф еще раз пожал юноше руку. В его глазах стояли слезы. Дверь за Туном затворилась, а Шеф смотрел ему вслед и слушал удаляющиеся по коридору шаги; как много уже прозвучало их, уходящих в большой мир - туда, в глубокую вечность.

Парень, вот это была жизнь, на автопредприятии! Она очень подходила для Туна. Он бегал с вечно сияющим лицом в своем рабочем костюме цвета голубой волны. К гаражу относилась еще одна бензоколонка. Тун обливал автомобиль водой из шланга, насухо вытирал его, вытряхивал коврики и проверял давление воздуха в шинах. А когда клиент под сбитой набок кепкой видел еще и радостные глаза, он давал юноше пару монет чаевых. Если было поспокойнее, Тун прохаживался вдоль машин по гаражу, рассматривал внутренности мотора и мосты или отправлялся на предприятие знакомиться со всем, что было для него еще так ново и непривычно.

На маленькой улочке, немного в стороне от центра, Тун обживал маленькую, очень скромно обставленную комнату. Там он сидел по вечерам, читая свою Библию или одну из книг, подаренных ему на прощание Шефом. Все же ему очень не хватало Шефа; для него этот человек, протянувший ему руку, когда все остальные его унижали, стал очень близок. Тун молился и за своего друга, указавшего ему путь к Богу. Да, теперь он был по-настоящему счастлив. Его новый начальник, хозяин предприятия, называл его Дрибер - это была его фамилия. По субботам на его квитанции стояло: „Тун Дрибер".

Первые квитанции Тун разворачивал очень осторожно, а потом сохранял между листками своей Библии. Он даже подумывал о том, чтобы наклеить их на картон и обвести изящной рамочкой.

По воскресеньям Тун бывал на богослужении. Очень осторожно он вступал в большой зал, неловко комкая в руке кепку. Однажды к нему подошел какой-то господин и о чем-то спросил. Тун кивнул, и господин предложил ему свободное место в длинном ряду стульев среди других господ благородного вида.

Сразу начали петь песню, так чудесно и торжественно, как он еще никогда не слышал, потом молились, а за этим последовала проповедь. Один господин говорил о Спасителе, Сыне Божием, принесшем свет, примирение с Богом и умиротворение души.

Туну порядком было жалко, когда богослужение закончилось, и люди собрались идти по домам. Он с удовольствием остался бы здесь и слушал дальше, охотно приняв все, что было сказано о благосклонности и милости Бога и Его отношении к нам, людям. Но нужно было уходить.

И вот Тун снова на работе, подметает двор, моет автомобили и старается быть полезным, где может.

Сегодня вечером он хотел посетить Шефа и немного рассказать о своей работе. А еще он собирался поговорить с Шефом о проповеди, услышанной им в воскресенье.

Шеф не стал принимать его в бюро, а пригласил в собственный дом, и его жена подала Туну руку и сердечно поприветствовала. „Садитесь, господин Дри-бер!“ - сказала она ему. И он был вынужден сесть в большое мягкое кресло. Ему было очень уютно.

На Шефе был очень хороший серый костюм, и Тун не знал, как к нему нужно обращаться. Ясно, что здесь нельзя было называть его просто Шефом, но как же иначе? В бюро все было, конечно, гораздо проще; там можно было, по меньшей мере, говорить с ним согласно заведенному обычаю.

Тун пил свой чай, откусывал пирог и попутно объяснял своим хозяевам, как моется автомобиль, как осторожно обращаются со шлангом, чтобы не повредить лаковое покрытие, и как применяется кожа. Шеф кивал; он этому очень порадовался. Вообще-то, Шеф интересовался всем и быстро все усваивал.

Внезапно Шеф спросил:

- А в воскресенье ты был на богослужении?

- Да...

- Я тоже. Я видел тебя сидящим. Чудесно, Тун, что ты теперь можешь беспрепятственно пойти к Богу, быть вместе с Ним.

- Да, - ответил Тун. - Здесь все стало по-другому. -И он показал на свое сердце. - Это как во сне, Шеф, как во сне.

Так проходили дни. Наступила весна, из земли пробивалась зелень, цветы. Повсюду над посадками висел бодрящий запах просыпающейся природы. В тихие вечерние часы, после работы, Тун часто сидел на скамье на открытом воздухе. Он любил природу, очень радовался разнообразию ее красок и раньше часто засыпал в ее объятиях где-нибудь на улице -усталый и замученный жизнью.

Но теперь у него был совершенно иной взгляд на все это. Он учился читать истину по этой большой книге Бога. Да, так проходили дни, вечера, спокойные ночи, как во сне, за которым следовало пробуждение...

Одним удивительно прекрасным субботним утром он снова мыл автомобиль. Тун был прилежен на работе. Он еще не стал бензозаправщиком, но ранним утром, когда на предприятии было оживленно, помогал обслуживать насос. Еще он то и дело принимал деньги. Это была важная работа, требовавшая доверия; еще большего доверия, чем когда-то имел Пайпи, когда ему в одиночку разрешалось сортировать благородный металл из больших бочек во дворе приюта.

Какой-то автомобиль свернул с шоссе и остановился на месте заправки.

- Привет, молодой человек, тридцать литров!

При этом сам водитель прошел немного дальше к киоску с сигаретами.

Тун открутил пробку бензобака и взялся за шланг. Он внимательно следил за уровнем бензина.

Это был уютный автомобильчик, ухоженный, и от радости за хорошую вещь Тун, в заключении, аккуратно смахнул мягкой тряпкой пару грязных пятен с крышки двигателя и посмотрел воду в системе охлаждения.

Тем временем вернулся господин и отсчитал ему в руку деньги.

- Здесь деньги, - сказал он. - Все в порядке? А это для вас!

Тун кивнул и спрятал чаевые в карман.

- Все в порядке, господин, и большое спасибо!

Впервые они посмотрели прямо в лицо друг другу... и в глазах обоих вдруг отразилось отчуждающее воспоминание. Было ощущение, что оба выцарапывают из памяти что-то давно прошедшее и очень неприятное; и их взоры словно закрыло занавесом.

- Вы? - сказал после короткой паузы господин. -Вы здесь?

Тун молчал, но не опускал головы, смело глядел на этого человека, хотя и почувствовал дрожь в коленях.

- Да, - ответил он спокойно. - Это я, Тун Дрибер.

- Я должен бы был узнать об этом раньше, - едко сказал господин, развернулся, рванул дверь своей машины и плюхнулся на сидение. И пока заводился мотор, Тун расслышал его ворчание: „Какой срам! Бродяга, какой... какой..."

И машина рванулась с места.

Тун все еще стоял с тряпкой в одной руке, с деньгами в другой и провожал ее взглядом. Медленно разжимались его руки, и проходила дрожь в коленях. Молча подошел он к кассе в маленьком бюро. Солнце закатилось за мрачные тучи, а чуть позже начался дождь. Стало холодно и неуютно.

Около четырех часов дня каждый из работающих на предприятии должен был подойти в бюро владельца, чтобы получить недельный заработок. Весь день Тун не находил себе места, испытывая в душе страх и чувствуя, что в следующий миг должно произойти что-то неприятное. Он был очень скуп на слова, и его коллеги по работе часто спрашивали, не болен ли он. Тогда он пожимал плечами и задумчиво глядел перед собой.

Вот и четыре часа. Тун отправился в бюро начальника, постучал в дверь. Тот поднял глаза и, увидев Туна, наморщил лоб и, откашлявшись, сказал:

- Вот, ваш заработок, распишитесь, пожалуйста!

Тун взял ручку и поставил свою подпись на бумаге, попрощался и хотел было уйти.

- Секундочку, Дрибер, - сказал начальник. - Еще вы должны забрать свои вещи. Я должен вам с сожалением сказать, что с сегодняшнего дня я не нуждаюсь в ваших услугах.

Тун отпустил дверную ручку. Непонимающе он глядел на начальника, тот даже опустил глаза и пробормотал:

- Мне ужасно неприятно, молодой человек, но теперешнее положение дел, кризис...

- Какой кризис! - вырвалось у Туна. - Все это ложь! Нет, этот хуторянин из Верингских болот, этот Мартенс, который сегодня заправлялся... это он вам позвонил? Да?

- Да, - выдавил начальник. - Да, хорошо, это так. Но все равно вы должны меня понять - нанять того, кто до полусмерти зашиб ребенка, нет, я этого не могу... поймите...

- Я спас ребенка! А то, что было потом, - это несчастный случай!

- Прекрасно. Я хочу этому верить. Но ваше поведение в амстердамской полиции...

- Откуда вы это знаете?

- Пожалуйста, Дрибер, вы должны это понять... У меня первоклассное предприятие с хорошей репутацией, и поэтому на первом месте стоит дружба с моими клиентами...

- Я понимаю, теперь я понимаю, куда угодил. Я теперь знаю толк кое в чем. - С этими словами Тун захлопнул за собой дверь. Он все еще держал в руке справку о зарплате, когда бежал домой. Он не смотрел по сторонам и мчался, как умалишенный, вниз по дамбе через рынок в свою комнатку на узкой улочке. Там он бросился на кровать, положил голову на руки и безудержно зарыдал.

Немного позднее в приют пришел Гизе и без стука поспешил в бюро начальника.

- Шеф! - закричал он в возбуждении. - Шеф, Тун...

Шеф встрепенулся.

- Тун? - спросил он. - Что с Туном?

- Он, должно быть, сорвался. Он промчался по улице мимо меня, не замечая людей! Я кричал ему вслед, но он бежал дальше. Чистая ли это история, Шеф? Полиция? Нет, я не думаю. Я оглядел все вокруг, но не заметил никакого хвоста, нигде.

Шеф схватился за телефон и стал набирать номер. Гизе слушал, как он разговаривал, и внимательно вникал в разговор. Его крупные руки опирались на стол; и он тяжело дышал. Он разглядывал лицо Шефа. Оно оставалось спокойным, но глаза его сверкали. Но вот Шеф положил трубку и на минуту задумался.

- Уволен, - сказал он. - Как мне сообщили, из-за общего состояния дел на предприятии. Но ведь это не так. Что-то другре скрывается за этим. Гизе, одевай-ка свою куртку и пойдем со мной. Ты знаешь, где он живет. А Ум Ян и Пайпи пусть посмотрят его в городе. Быстро, Гизе!

Пайпи помчался через весь дом, крича Ума Яна, даже „отбросы" помогали его разыскивать.

Тем временем Шеф и Гизе спешили на улочку, где жил Тун. Они поднялись по старой деревянной лестнице наверх, и Гизе указал на дверь:

- Здесь, Шеф, он живет здесь.

Они постучали, но никто не подал признаков жизни. Они постучали еще раз, потом Шеф надавил на дверную ручку, дверь поддалась, и они вошли. Уже темнело, и их глаза должны были сначала привыкнуть к полутьме в комнате. Они осмотрелись.

- Он ушел! - сказал Гизе хриплым голосом.

- Да, ушел, - ответил Шеф. - Ушел, но куда?

Туну стало слишком тесно в маленькой комнате, и он бесцельно бродил по городу. Он шел все быстрее. Не зная куда, убегал он все дальше и вдруг очутился по другую сторону городских укреплений, на широкой проселочной дороге. Здесь он ощутил былую свободу, которая раньше так облегчала его душу. Теперь он шел размеренным шагом и размышлял над событиями последних часов. Все отчетливей всплывало перед ним лицо человека, выдавшего его, и, в конце-концов, он стал видеть в этом лице упрямое противостояние.

Этот Мартенс! Этот хуторянин из Верингских болот, который не познал ни нужды, ни забот и разъезжал по окрестностям на дорогой машине, лишил его рабочего места, где он зарабатывал себе на хлеб и хотел стать счастливым! „Или Бог уже забыл обо мне? Или Спаситель больше мной не интересуется, а Его благословляющая рука не протянута мне?“ - спрашивал себя Тун, мучаясь в сомнениях.

Все глубже вгрызались в его душу злоба и разочарование и, в конце концов, показали ему цель: Ве-рингские болота! Он сжал кулаки, и скоро им овладела единственная мысль: месть! Месть этому богачу, этому подлецу!

Всю ночь он был в пути. Лишь ближе к утру он позволил себе короткую передышку для сна в заброшенном удобном хлеву. Он обогнул Амстердам по крутой дуге; туда его не тянуло. Вечером он снова стоял перед Ораньи - Шлейзен и вступил на узкий мост. Он узнал место, где спал тогда, той ночью, когда встретил глашатая, который взял его с собой на ярмарку - и обворовал! А за Хоорном, да, там находились Верингские болота, польдер с крестьянскими дворами. Там жил Мартенс, этот предатель, этот мерзавец! И снова Тун стал подыскивать место для ночлега - уже опускалась ночь.

На следующий день, далеко за полдень Тун увидел в дали польдер. Он пошел быстрее, чтобы успеть туда еще до сумерек. Все ему казалось таким знакомым; там же проходила дорога, по которой он должен был следовать за двумя верховыми жандармами.

Эта мысль заставила его на мгновение замедлить шаг - если он исполнит свой план, они снова поведут его...

„Вперед, Тун! - сказал он себе тогда, - не возвращаться с полдороги! Этот подлец заслужил свое наказание! Пусть будет, что будет!" - и он опять заспешил в сторону польдера. Вот и широкая канава, в которую тогда упал мальчик. Тун еще точно помнил, где приключилось несчастье. Странно, что люди помнят о подобных вещах, даже спустя столько времени! А не так далеко находились оба хозяйства, Янсена и Мартенса. Оба внешне выглядели очень похоже.

Туну следовало поспешить, уже надвигалась ночь. Поэтому он ушел с дороги и побежал прямиком через поле, перепрыгивая через ограды загонов, дамбы и водяные канавы. Неожиданно он вышел, куда хотел. В темноте Тун отчетливо различал высокую крышу крестьянского дома. Тун поспешил туда. Во дворе, прямо у стены, были сложены в штабель дрова. Он выбрал подходящее полено и подошел к хлеву, оттуда слышался голос. Дверь хлева открылась, и в блеклом свете лампы на двор легла тень мужчины. Тун замахнулся дубинкой и хотел ударить, но тут его парализовал такой дикий ужас, что он застыл без движения. Сильные крестьянские руки схватили его и потащили в жилую комнату.

- Так, так, Тун! Итак, ты явился к нам, негодник! Да, теперь-то ты успокоишься! Анна, принеси-ка побыстрей стакан воды, мальчику плохо! - крикнул хозяин Янсен своей жене.

- Я ошибся... перепутал ночью дом... хотел к соседям, поверьте! Спутался!

- Может быть, Тун. Но Бог не путается. Он послал тебя к нам. Вот и останешься здесь.

Фрау Янсен поставила на стол хлеб и кофе.

- У моего мужа еще есть дела в зале, а я хотела бы накрыть ужин. Ты пришел как раз вовремя. Давай-ка, поешь, мальчик! Это тебе от всей души! Ну, парень, забраться к нам с такой дубинкой! - добавила она с улыбкой.

Туну до того было стыдно, что он предпочел бы убежать отсюда. За что ему столько дружелюбия!

- Ну, ешь же! - сказала она еще раз. - Или ты не голоден?

А у него просто не было сил. Что-то стояло теперь между ним и его благодетелями, от чего он не мог протянуть руку к бутерброду.

Хозяин до сих пор молчал и, как предполагал Тун, занимался каким-то делом. Это был мудрый и рассудительный человек. Наконец, он встал и открыл дверь. Потом сказал:

- Мы здесь одни, Тун, одни с Богом. Ну, расскажи, малыш, чем досадил тебе этот мир? Говори же, я чувствую, что-то засело в тебе. Когда-то ты ударил моего ребенка, без злого на то умысла, и ты покаялся в этом. Бог порой испытывает нас, чтобы укрепить нашу веру.

Тун продолжал молчать, но теперь у него потекли слезы.

Вдруг открылась дверь в спальную комнату, и маленький Хендрик заспанно зажмурился от света.

- Тун! - закричал малыш и побежал к Туну, потянулся к его рукам и дал поднять себя. - Ты снова здесь! Где же ты был так долго? Ты будешь опять играть со мной? Почему же ты плачешь?

Тун больше не мог сдерживаться и разрыдался. При этом он так крепко прижал к себе маленького Хендрика, как будто уже никогда не хотел выпускать его из рук.

- Мой малыш, мой малыш! Да, я снова здесь. Другие люди меня гнали прочь, не хотели больше меня видеть, потому что я ударил тебя. А твои родители и Бог мне это простили, но те, другие, не хотели об этом слышать, не хотели этого понять. Они хотят быть выше Бога. О, малыш, мой маленький Хенк! Но ты ведь всего этого еще не понимаешь, нет, этого ты еще не можешь понять. Ну, вот мы снова вместе!

Через некоторое время хозяин подошел к Туну, осторожно взял у него с рук ребенка и сказал:

- Это хорошо, что идут слезы, они сейчас к месту. Но, все же, когда-то нужно кончить плакать. - А немного позже он повторил:

- Ну, расскажи, что это, все-таки, означало?

Тогда Тун откинулся на своем стуле и начал рассказывать. В его словах слышалось столько боли и сомнения, что это до глубины души потрясло хуторянина Янсена.

- А ведь я был так счастлив в своей работе, потому что это сам Бог мне ее послал. Но почему Он же и отнял ее у меня? Почему?

- Видишь ли, потому же, - объяснил Янсен. - Потому что Он любит тебя. Он хочет, чтобы ты рос более сильным, укреплялся корнями в Его почве. Для того Он и посылает все это тебе.

Тун поглядел на него. Очевидно, он понял - в его глазах что-то блеснуло.

- И еще, - продолжал Янсен. - Он вернул тебя обратно ко мне. Я это понимаю, я знаю - я не должен тебя отпускать, именно потому, что ты - тот, с кем у Бога особенно много хлопот.

Маленький Хендрик снова подошел к Туну. Тот его высоко поднял, посадил на свои плечи и стал бегать с ним по комнате. Потом он вдруг остановился, поглядел со стороны на Янсена и спросил еще раз:

- Это была Божия воля, чтобы я очутился здесь?

- Да, Тун. Но теперь дай нам поесть.

Они помолились. Фрау Янсен снова и снова поглядывала на Туна. Ее сердце радовалось, и на душе было так хорошо, будто нашелся ребенок, сын, который заблудился.

Долго Тун не мог заснуть, лежа в постели. Он размышлял о том, что такое молитва, настоящая молитва. Несмотря на мрак, он радостно глядел на яркий свет далекого дня, бытия Божьего.

- Я напишу Шефу, прямо утром, - представлял он себе. - Он позаботился обо мне. А еще я напишу ему, как Бог привел меня сюда - сквозь мою ненависть. Завтра...

Тун не знал, что Янсен уже этим же вечером телеграфировал Шефу, что Тун добрался до Верингских болот. Поздно вечером начальник получил телеграмму.

- Анна, - сказал он жене. - Мальчик нашелся. Больше мне не надо его искать. Слава Господу! Но я хочу его навестить. Я хотел бы посмотреть на него. Бедный мальчик - но он так богат, так богат! Я отправляюсь утром к нему. Он был ребенком многих молитв, не подозревая об этом!

Проснувшись, Тун стал удивленно оглядываться. В первый момент он не понял, где он, но тут же вспомнил обо всем, одним прыжком вскочил с кровати. Он выглянул наружу через маленькое окошко. Там его ждала работа, много работы! Он быстро оделся. Потом встал на колени и начал молиться.

Войдя на кухню, он увидел, что на столе стоит готовый завтрак. Янсен улыбался ему навстречу:

- Доброе утро! Хорошо спалось? Ты еще не совсем отвык от своей кровати, или..?

- Нет, - радостно ответил Тун.

После завтрака он отправился во двор, где стоял тягач. Он обговорил с Янсеном все, что предстояло сделать. Он проверил уровень воды в системе охлаждения и бензин. Потом Тун поднялся на место водителя, завел мотор, сделал небольшой круг по двору и выкатил в поле, на большой участок, который предстояло вспахать. Гордо и свободно восседал он в кресле, как король на своем троне. Борозда поднималась за бороздой, и плуг при повороте ярко блестел на солнце.

Соседний участок принадлежал Мартенсу. Тун то и дело косил глазами туда, на соседский двор, но никого не видел. Он был этому рад, потому что не знал, что могло произойти, если он встретит этого богача.

Тун проработал все утро, прямо на поле выпив кофе и перекусив хлебом. Он почувствовал глубокое успокоение, и иногда ему казалось, что он беспрестанно с глубокой признательностью разговаривает с Богом о своей жизни, грехах, вере. Он мысленно составил длинный список вопросов, которые намеревался при случае предложить Янсену, вопросов, ответов на которые требовала его душа.

Обеденный час уже миновал, и солнце стояло высоко в небе. Было очень жарко. Не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка и казалось, что земля вибрирует от жары. И тут Тун услышал, как затарахтел мотор на соседнем участке. А вскоре стал виден и тягач, выкатывающийся на поле. Тун ощутил, как учащенно забилось его сердце. Уж не был ли это Мартенс, сам хозяин?

Тун сразу поехал на другую половину участка, лежавшую на некотором удалении от соседского поля. Ему стало ясно, что он рано или поздно должен встретиться с ним, но лучше бы не сейчас! Он продолжал пахать весь остаток дня.

Ближе к вечеру Тун съехал с поля и теперь был вынужден встретиться с соседом, этого нельзя было избежать. Они тотчас узнали друг друга. Это был сам хозяин! Что теперь? Тун, напрягаясь, глядел в одну точку, на пробку системы охлаждения тягача. Наконец, он услышал голос того:

- Что все это значит?

- Что я здесь, как вы видите.

- Ты что, преследуешь меня? Как ты очутился здесь?

- Пришел на своих ногах, - ответил, смеясь, Тун, а потом серьезным тоном пояснил: - Что вы хотите от меня? Янсен взял меня работником.

Мартенс так озадаченно глядел, что Тун чуть было не расхохотался во весь голос. Но этот богач так разозлился, что совсем не замечал веселости Туна. Все-таки этот сосед Янсен как был, так и остался настоящим глупцом! Теперь еще он принял в свой дом этого висельника! Непостижимо!

- Я замолвлю при случае словечко Янсену, - сказал он с видимой злобой и уже хотел ехать дальше, но Тун остановил его.

- Еще одну минутку, господин Мартенс, - объяснил он. - Я ненавижу вас и прибыл сюда, в польдеры, чтобы свести с вами счеты. Но Бог встал на моем пути и поставил между мной и вами Янсена.

Мартенс испуганно глядел на крепкого молодого человека. Очевидно, он говорил истинную правду, и в сердце Мартенса шла усиленная борьба. Но он, крупный хозяин, и не собирается уступать место какому-то бродяге. Против этого восставала его гордыня. И все же, если ему быть честным и справедливым... Внезапно он протянул руку и сказал:

- Дай мне руку, мальчик, я был не прав.

Тун хлопнул по руке и поехал дальше. Мартенс неотрывно глядел ему вслед и видел, как он действительно заехал во двор Янсена и скрылся в большом сарае. Потом и Мартенс поехал к своему дому. Но этим же вечером он отправился к соседу.

Янсен увидел, как тот подходит, и тотчас мигнул Туну. Юноша, казалось, ничего особенного в этом не нашел и продолжал спокойно читать свою книгу.

- Я должен с вами поговорить, сосед, - сказал Мартенс, - по поводу этого юноши.

- Хорошо.

- У меня было с ним дело в Амерсфорте. Это было малоприятно. А теперь я вынужден каждое утро видеть его перед своими глазами, это меня не устраивает.

Янсен кивнул, оставаясь спокойным.

- Я вас не понимаю, Янсен!

Тут Янсен поднялся, встал и Тун. Втроем стояли они друг против друга. Они были приблизительно одного роста и силы.

- Видите ли, - сказал Янсен, - он останется здесь, ибо его послал мне Бог. Уже во второй раз. Так Бог вручает кому-либо часть Своего труда.

Он хотел продолжить, но тут открылась наружная дверь и вошел незнакомец, который осматривался, ища кого-то.

Янсен заметил, как мертвенно побледнел Тун, и застыл около стола. Мартенс тоже видел обескураженное лицо Туна и тотчас забыл о своей ненависти.

Незнакомец затворил за собой дверь и сделал шаг в комнату. В этот момент Тун словно очнулся от какого-то сна.

- Шеф! - закричал он. - Шеф, это вы? В такой поздний час? А откуда вы вообще узнали... Знаете все?

Шеф подошел к Туну и подал ему руку.

- Да, Тун, я слышал обо всем, что случилось. Я должен был еще раз поглядеть на тебя. Я так рад, что ты здесь. Я долго искал. В темноте вас трудно было найти. Но вот я здесь, пусть даже и припозднился.

Хуторяне хотели выйти, чтобы оставить их наедине, но Шеф попросил остаться. И вот они сидели вокруг стола при свете лампы. Шеф выглядел очень усталым, его брюки и обувь были в пыли, но глаза блестели. И он заговорил тихо, медленно, а остальные напряженно слушали. Они опустили головы и внимали; их руки были молитвенно сложены на столе.

Шеф говорил о вечной жизни в Иисусе Христе, Который однажды спас и их, сжалившись над ними, и после многих ложных путей, после большого сопротивления и упрямства Он послал их по пути к Кресту.

- Все мы грешны, - сказал он. - И не сравнимся в славе с Богом. Но Господь Иисус еще и сегодня идет через мир, так же, как тогда, и Он стучится в сердца. Он готов войти и подарить святость и умиротворение

тому, в чьей душе прежде господствовали страх и беспокойство. Но нужно открыть Ему дверь, изнутри, открыть запоры с осознанием вины и с чувством полного бессилия. Нужно желать избавления. Для Него нет ни богатых, ни бедных, для Него есть только заблудшие грешники, которые через Него и в Нем должны стать богатыми.

Туну было хорошо; ему казалось, будто он снова сидел в зале в Амерсфорте рядом с Гизе и Умом Яном, где он раньше так часто слышал божественное Евангелие, радостную весть о великой спасительной любви Бога, которая обращена к каждому, кто хочет в усталости и тягостях обратиться к Богу.

Шеф еще раз лично обратился к Мартенсу, и тот еще ниже опустил голову. Тун все видел, и это заставило его взять хуторянина за руку и сказать:

- Я все вам прощаю, все. - Но Мартенс сам встал и подал ему руку. Тун с радостью ее взял и сердечно пожал. Затем хуторянин Янсен стал молиться.

Они допоздна засиделись этим вечером. Шеф остался здесь и ночевал в маленькой комнате позади сыродельни. Тун почти всю ночь думал о Нем, он никак не мог заснуть от радости и благодарности. Теперь все прояснилось и с Мартенсом! Не было ли все это чудом?

А на следующее утро Шефу нужно было уезжать. Прощание было очень сердечным. Тун проводил его со двора; солнце уже тепло светило на проселочную дорогу, которая тянулась яркой прямой лентой через польдеры к Энкхайзену.

Тун долго видел удалявшегося Шефа, пока он становясь все меньше и меньше, не превратился в черточку на горизонте и исчез. Потом Тун стал молиться:

- Господь Иисус, сохрани его, пожалуйста, сохрани его! Он для многих - отец. Он идет по улицам и ищет - таких, как я.