Дорогая Массимина

Глава восьмая

Моррис тщательно умылся, промокнул лицо фланелевым полотенцем, потер за ушами и пристально вгляделся в треснутое зеркало. Треснутый Моррис. Треснутое лицо. Красивое, но не безупречное. Он сурово поджал губы. Стены маленькой ванной цвета печного дыма были почти полностью скрыты паутиной водопроводных труб, за которыми скопились залежи пыли. Биде всё в неприятных пятнах. Тысячи других людей видели в этом зеркале свои треснутые лица. Не говоря уж о миллионах в других зеркалах. Десятки миллионов поджимали треснутые губы. Цифры тоже спелись в заговоре против него. Бесконечные нули объявили ему войну. Это тошнота, дорогой мсье Жан-Поль. Что хорошего в том, что он, Моррис, один из многих, один из этих треснутых миллионов? Безработных, нищих, безликих. Ничего. Моррис вглядывался в своего неприметного двойника. Он улыбнулся, высунул язык. Но та же самая мысль работает и против всех остальных, разве нет? Чем миллионы лучше него? Ничем. Да, цифры объявили войну всем неприметным и одиноким. Даже Массимине. Быть может, Массимине – в первую очередь. Миллионам ей подобных. Миллиардам. Нули уничтожают тебя, но, уничтожая, – освобождают.

– Мне надо на денек съездить в Верону. Раз уж мы не собираемся возвращаться в ближайшие дни, следует закончить неотложные дела.

Они сняли маленький грязный номер, где имелась лишь одна двуспальная кровать, но Моррис пообещал спать на полу на пуховом одеяле.

– Хорошо, Морри, а пока тебя не будет, я постираю свои вещи. И погуляю по городу.

Моррис плеснул себе изрядную порцию вина, Массимина слегка нахмурилась.

– Не надо, Морри!

– Вино помогает мне думать.

(Чего-чего, а этой сентенции от папочки слышать не доводилось.)

– О чем, Морри?

– Обо всем, милая моя. О том, что я должен был и мог сделать, но теперь никогда не сделаю.

– О, Морри! Пожалуйста, не говори так!

Массимина стремительно обогнула стол, села рядом с Моррисом на кровать и обвила его руками. Ее спортивная куртка под мышками потемнела от пота.

– Я мог бы сделать грандиозную карьеру или совершить что-нибудь очень важное, а вместо этого… взгляни на меня! Всего лишь жалкий учитель английского.

Моррис испытал вдруг странное чувство. Он ведь поделился с Массиминой самой сокровенной своей мыслью, что постоянно и неотступно свербит у него в мозгу, и тем не менее в его словах не было искренности.

– Но учитель – это очень уважаемая профессия, Морри! Я бы никогда не смогла учить других.

Ну да, она права, а как же.

Моррис пожал плечами, залпом осушил стакан и тут же наполнил вновь. Массимина ласково сжала его запястье, желая удержать, и драматизм этой короткой молчаливой борьбы всколыхнул в Моррисе волну удовольствия. Совсем как сцена из какого-нибудь фильма с Полом Ньюманом по пьесе Теннесси Уильямса.

– Я мог бы достичь большего! – прошептал он, охваченный внезапной жалостью к себе.

– Тогда почему бы тебе не достичь, милый Морри? – умоляюще спросила Массимина. – Почему?!

– Слишком поздно, – с горечью ответил он. И вот горечь была совершенно искренней.

– Послушай, Морри, честное слово, как только мама поймет, что мы с тобой все решили, она обязательно устроит тебя на потрясающую работу у родственников Бобо.

– После случившегося твоя семья никогда меня не примет.

– Примет, обязательно примет! Морри, обещаю! Я все для этого сделаю. Послушай, когда ты завтра приедешь в Верону, почему бы тебе не навестить моих и не сказать им, что побег и все остальное я устроила сама, из-за неприятностей со школой, а ты хочешь уговорить меня вернуться?

Растроганный Моррис прижал к груди веснушчатое лицо девушки, старательно изображая, будто пытается ее приободрить. Он проглотил вино, довольно безвкусное соаве. Господи, если б только заставить ее раскошелиться, тогда все было бы просто великолепно.

– Знаешь, – продолжала она, – я могу написать письмо и подробно расскажу всю правду. Ну… о том, что мы даже не спим друг с другом, просто гуляем, болтаем о том, о сем… Они должны нам верить. А ты передашь письмо маме.

– Это мысль. – Он вытер губы. – Знаешь, пока ты будешь писать письмо, давай-ка я простирну твой костюм? Я умею стирать.

– Нет-нет, Морри.

– Но я должен что-то для тебя сделать, cara! Ты же все сама да сама. Ходишь по магазинам, готовишь еду, даже пансион нашла сама. Позволь мне хоть что-то для тебя сделать. Я ведь совсем не похож на итальянских мужчин, вокруг которых надо крутиться день и ночь.

– Morri… Quanto sei caro![37]

Массимина стыдливо отвернулась, чтобы стянуть с себя спортивные штаны и куртку, взгляду Морриса открылись мешковатые голубенькие трусики из хлопка и туго натянутый, чуть ли не лопающийся лифчик. Моррис рассматривал девушку с умеренным интересом. Массимина зарделась от смущения. Она быстро опустилась на единственный в номере стул, придвинулась к крошечному деревянному столику, нашла ручку и бумагу в папке Морриса и, сосредоточенно насупившись, принялась писать.

Моррис взял одежду девушки и скрылся в ванной. Там он плюхнул красный костюм в холодную воду, для вида повозил по ткани мылом и оставил мокнуть на ночь. Утром Массимине нечего будет надеть, и большую часть дня она проторчит в пансионе, дожидаясь, когда высохнет одежда, а к четырем, в крайнем случае, к пяти он надеялся вернуться.

– Морри? – Ее лицо замаячило над краем кровати, когда он уже засыпал. – Морри, ты не спишь?

Теперь-то он уж точно не спал! Лежал на спине, глядя вверх, на чуть проступающий в темноте бледный овал лица.

– Морри! – Массимина почему-то говорила шепотом, словно ребенок, который не хочет, чтобы родители услышали, что он проснулся. – Ты не жалеешь, что поехал со мной, правда? Ты ведь не об этом думал тогда, в церкви? У тебя был такой странный вид… Словно тебе нет до меня никакого дела.

Моррис неслышно вздохнул и закрыл глаза.

– Конечно, не жалею, милая. Это самый лучший, самый разумный поступок, который я совершил в своей жизни.

– Знаешь, Морри, у тебя такой чудесный голос, я так люблю, как ты говоришь, твой акцент. Наверное, именно из-за акцента я поначалу и влюбилась в тебя. В твои уроки…

Моррис молчал.

– А когда ты вернешься, мы вправду отправимся в путешествие, в какое-нибудь замечательное место?

– Посмотрим. Мои приятели собираются на лето в Турцию. Хочешь, поедем с ними?

– Да! Давай так и сделаем, Морри. Давай!

Массимина порывисто наклонилась и поцеловала его в губы. Моррис испуганно замер.

– Buona notte.[38]

– Sogni d'oro. Золотых снов, любимый.

А еще есть Грегорио и остров Сардиния, подумалось ему. Отличное убежище в случае опасности.

Ты же понимаешь, папа, что это похищение. Ты никогда не решался на такое со своими бабами, несмотря на все свое бахвальство. А ведь это идеальный способ совместить классовую борьбу с тягой к женским юбкам. Тебе не кажется странным, что ты не додумался до этого?

Моррис поднялся чуть свет и тихо оделся в ванной. Он надел чистую белую рубашку и новые брюки, лежавшие на дне чемодана, с чуть нарочитой небрежностью повязал узкий кожаный галстук. Затем продел в манжеты запонки и тщательно уложил волосы влажной расческой. Было шесть часов утра. Он написал короткую записку: «Вернусь в четыре. Моррис», – и бесшумно открыл дверь. Всю дорогу он удовлетворенно прислушивался к своему глубокому, ровному дыханию.

На вокзале Моррис купил четыре совершенно одинаковых на вид детектива и билет до Вероны и обратно. День предстоял беспокойный. И Моррис тихо радовался, что до сих пор не совершил ничего, за что его можно было бы упрятать за решетку. Минимум риска до самого последнего момента – вот его девиз.

Для начала он прочитал письмо Массимины, которое она запечатала в конверт, взяв с него обещание не читать, – «иначе пусть твоя голова не пролезет ни в одну дверь». Он отметил, что почерк у девушки – такой же округлый и мягкий, как ее пышные груди, трогательный в своей невинности, каждый штрих, залезавший ниже строки, заканчивался причудливым кокетливым завитком.

Cara Mamma, я знаю, что поступила ужасно, но иначе я не могла. Я уже достаточно взрослая, чтобы самой решать, как мне жить, и я очень, очень люблю Морриса. Очень, очень, очень люблю. Мне все равно, что ты скажешь о нем, я считаю его самым замечательным человеком на свете, пусть и немного ленивым. Может быть, он иногда и лжет, как ты говоришь. Но мне кажется, он поступает так только потому, что страдает от своего более низкого положения, чем наше. Думаю, Моррис боится, что другие станут смотреть на него сверху вниз. Я ему ужасно сочувствую и постараюсь помочь, так что не волнуйся и не думай, будто он хочет содрать с нас деньги или что-то в этом роде (знай, он не попросил у меня ни единой лиры). Как бы то ни было, мы отправляемся в небольшое путешествие, примерно на месяц, чтобы решить, насколько подходим друг другу. Я по-прежнему очень люблю всех вас и страшно рада, что бабушка поправляется.

Un caro abbraccio a tutte,[39]

МАССИМИНА.

Так, значит, он ленив? И лжет, потому что страдает от своего низкого положения! Это он-то, Моррис – низкого положения! И это называется любовью. Месяц на то, чтобы убедиться, подходят ли они друг другу! Иными словами, подходит ли он этой малолетней дуре. Словно его можно взвесить, как мешок картошки, и оценить по брачной шкале, дав этак баллов пять-шесть из десяти… Что ж, теперь все решено. Он пойдет до конца. Этим негодяям надо указать их место!

Раздраженно помахивая пластиковым пакетом, Моррис сошел на Северном вокзале Вероны, купил местную газету «Арена», сел на восьмой автобус, идущий в Монторио, и в начале десятого уже входил в свою квартиру. Еще в автобусе он нашел в газете то, что искал.

КРАСАВИЦА МАССИМИНА ВСЕ ЕЩЕ НЕ НАЙДЕНА, – гласил заголовок. – ПОБЕГ ИЛИ ПОХИЩЕНИЕ?

Далее следовали скудные подробности внезапного исчезновения Массимины – девушка испарилась, не взяв никаких вещей, кроме ярко-красного спортивного костюма, что был на ней. Однако до тех пор, пока полиции не удастся связаться с синьором Моррисом Даквортом, отвергнутым семьей il findanzato, остается надежда, что речь идет всего лишь о побеге влюбленных, хотя вероятность, что случилось нечто ужасное, с каждым часом возрастает.

Что ж, так оно и есть!

Инспектор Марангони, которому поручили это дело, сказал, что не исключает ни похищения, ни убийства, ни даже самоубийства. Директор Нельсоновской школы английского языка Хорас Роландсон в своем интервью назвал Морриса Дакворта сдержанным и добросовестным преподавателем, не склонным к опрометчивым поступкам; он не сомневается, что синьор Дакворт появится на следующей неделе, чтобы получить чек (старый пердун; да он удавится за свои гроши). То обстоятельство, что Моррис Дакворт не получил зарплату за последние две недели, серьезное свидетельство против побега (ну что за циничный мир!).

Загадка, – с энтузиазмом заключала «Арена», – остается неразгаданной, тогда как тревога родственников растет. Синьора Тревизан твердо убеждена, что даже если бы Массимина сбежала, она непременно связалась бы с родными, чтобы избавить их от мучительной неопределенности.

«Массимина – добрая и милая девушка, получившая традиционное воспитание, – сообщила нам синьора Тревизан, – она не наркоманка и совсем не похожа на современных избалованных детей. Массимина не могла оставить дом, зная, что ее любимая бабушка лежит в больнице.»

Сразу видно, что в провинции ничего не происходит, подумал Моррис. Лондонская «Телеграф» не удостоила бы это событие и двух строчек.

Почти половину подвала газетного листа занимала фотография Массимины, весьма лестная для девушки, но совершенно бесполезная для следствия, поскольку опознать по ней беглянку было попросту невозможно. Даже здесь семейное тщеславие одержало верх над здравым смыслом. Оставалась всего одна опасность: в пятницу вечером Стэн и Грегорио видели его вместе с Массиминой. Но Грегорио уже на пути в Сардинию, а вероятность того, что Стэн читает итальянские газеты, ничтожна. И все же риск остается. Может, ему стоит признаться, что провел с нею час или около того. Прямо сейчас отправиться в полицию и рассказать…

Моррис некоторое время мучился над этим вопросом, но так и не смог прийти к решению. Ладно, там будет видно.

В квартире он в первую очередь занялся ежедневником. Завернул его в бумагу и вложил письмо, написанное все теми же мерзкими, по-детски угловатыми печатными буквами:

СДАЮСЬ, КАРТУЧЧО! БОЛЬШОЕ СПАСИБО ЗА ТВОЕ ЛЮБЕЗНОЕ ПИСЬМО. НЕ ЖЕЛАЯ ДОСТАВЛЯТЬ НЕУДОБСТВО ДАЖЕ СТОЛЬ ОТВРАТИТЕЛЬНОЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ОСОБИ, КАК ТЫ (ВСПОМНИ СВОЙ ЗАМУСОЛЕННЫЙ «ПЕНТХАУС»), Я ПРИЛАГАЮ К ПИСЬМУ ТВОЙ КОЖАНЫЙ ЕЖЕДНЕВНИК. ОДНАКО ПОМНИ, МОЙ ГНУСНЫЙ ДРУГ, ЧТО Я СНЯЛ КОПИИ С СООТВЕТСТВУЮЩИХ СТРАНИЦ И ЕЩЕ НЕ ЗАКОНЧИЛ НАВОДИТЬ СПРАВКИ. ЕСЛИ У ТЕБЯ ЕСТЬ ОСНОВАНИЯ ЧЕГО-ТО СТЫДИТЬСЯ, ТО ТЫ ОБО МНЕ ЕЩЕ УСЛЫШИШЬ.

UN ABBRACCIO MORTALE, IL TUO AMICO,

IL DIPLOMATICO.[40]

Несколько минут Моррис смотрел на письмо. Некоторые фразы ему не нравились. Неуклюжий стиль, словно из какой-то дурной детской телепередачи, но придумывать по новой не было времени. Впрочем, с отправкой придется подождать до возвращения в Виченцу. Не стоит давать этому мерзавцу козырь, посылая оба письма из Вероны.

Так, теперь детективы. Моррис опустился на кушетку в гостиной и разложил перед собой четыре книжки. Но тут же вскочил и принялся искать ножницы. И липкую ленту. У него где-то должна быть липкая лента. И перчатки, черт возьми! Потому что на липкой ленте остаются отпечатки пальцев. Надо же, как вовремя вспомнил о перчатках. А он не дурак, совсем не дурак.

Проходя мимо ванной, Моррис задержался и посмотрел на себя в зеркало: высокий, светловолосый, улыбчивый, чертовски элегантный в новых брюках и белой рубашке. Само очарование. В Кембридже Моррису нравились рауты на открытом воздухе. Вообще от светской жизни он получал мало удовольствия, но тут другое дело. Несколько секунд Моррис упивался ощущением собственной привлекательности. Плоть у него в брюках была тверда, шея поверх итальянского воротника – розовая и чистая. Господи, чего же им всем еще надо? И у кого язык повернется бросить ему упрек, если сами довели его до этого? Он поспешил обратно в гостиную.

Детективы, как и следовало ожидать, оказались редкостно тупыми. Злодейство на почве страсти или замешанное на политике, убийство ради любви (ха!) и денег, убийство из-за старой семейной вражды, старых долгов; пронырливые смышленые уродцы распутывают преступления, вежливо расспрашивая всех подряд, и женщины штабелями валятся к их ногам. Чушь собачья. Везде и всюду, даже в жалком чтиве, сплошная гуманистическая дрянь: дескать, мир – это отвратительное место, где хороших парней бьют, но на последней странице эти хорошие ребятишки непостижимым образом оказываются победителями, и какая, к хрену, разница, как их зовут – Мегрэ, мисс Марпл или Джеймс Бонд. Барахло! А штудировали эти книжные уродцы объявления о вакансиях, пытались ли найти работу, бились они как рыба об лед, терпели неудачу за неудачей? Нет, конечно, о неудаче они даже не слышали. Впрочем, не так. В начале книжонки она на мгновение появляется, маячит грозной тенью на заднем плане, но стоит немного попотеть – и неудача благополучно испаряется. В общем, без труда не вытащишь и рыбку из пруда. А если неудача остается при тебе, значит, ты ее заслужил. Но не вздумай перейти к мерам радикальным и решительным – тебя мигом объявят извращенцем. Кругом одна гуманность, куда ни плюнь. Тошно становится, читая нынешние опусы. То ли дело несколько лет назад, когда вошел в моду правдивый литературный цинизм, но долго он не продержался, наступили восьмидесятые, а вместе с ними прихромала и неунывающая кляча Гуманность.

Но хватит философствовать, время поджимает, а дел предстоит до хрена, если он хочет к вечеру вернуться в Виченцу.

Моррис послюнявил указательный палец и принялся листать шедевр осла Сименона. Мрачные страсти-мордасти, темные парижские бары, но ничего подходящего. Ничего… Ладно, возьмемся за Агату Кристи, эту старую маразматичку. Длинные платья и любовные письма, джентльмены курят трубки и чешут за розовыми ушами, в крошках яблочного пирога следы неизменного мышьяка. Тоже ничего. Третья книга оказалась более перспективной, хотя и совсем уж тупой. На тридцать пятой странице Моррис нашел, что искал.

Шейх Шактиар,

Ваше любимое чадо в руках Борцов за свободу бедуинов, которые, не колеблясь, обрекут его на самую печальную судьбу, если Вы не выполните наши требования! Еще до того, как в третий раз зайдет солнце, Вы должны положить тысячу динаров золотом, завернутых в верблюжью шкуру, на могилу Жестокого Абдуллы в оазисе Уаджакуд. Но если Вы станете хитрить, судьба Вашего сына будет решена и он встретится со своими подлыми предками еще до того, как нынешняя луна сойдет на нет.

Мстители ислама.

Эта восхитительная по своей глупости записка привела Морриса в полный восторг. Она идеально подходила в качестве первого удара. Вплоть до последнего верблюжьего волоска. Ничто так не пугает, как откровенный фарс, когда не знаешь, верить в эти бредни или расценивать их как идиотскую шуточку.

Моррис натянул резиновые перчатки и принялся кромсать книжные листы.

Надо лишь заменить «сына» на «дочь» (на первой странице Агаты Кристи имелась какая-то дочь) и «его» – на «ее». Вместо «Борцов за свободу бедуинов» Моррис наклеил несколько вопросительных знаков, а «тысячу динаров золотом» пересекла по диагонали реплика комиссара Мегрэ: «Мы уточним этот вопрос, когда до него дойдет очередь». Вот так. Конверт он купит в городе, возьмет его через носовой платок, а адрес надпишет печатными буквами, прямо там, на почте, устроившись за свободной конторкой. Современная наука, конечно, творит чудеса, но при таком скрупулезном подходе его невозможно будет уличить. Полиция ведь понятия не имеет, что похитители – не итальянцы, скорее всего карабинеры решат, что это дело рук одной из местных уголовных шаек. Бог свидетель, таких в благословенной Италии хватает.

Оставался один маленький вопрос. Моррис от возбуждения даже прикусил губу. (Наконец-то он ведет яркую жизнь, для которой создан!) Нужно представить неоспоримое доказательство, что Массимина действительно у него. Какую-нибудь мелочь, тонко намекающую на это, и тогда письмо, на первый взгляд грубый розыгрыш, превратится в угрозу. Он вскочил, подошел к книжной полке и нашел в англо-итальянском словаре сначала слово «родинка», а затем «подмышка».

Он уже взялся за ножницы, когда до него дошло его безрассудство. А что, если полиция вычислит издание, установит, что похититель воспользовался английским словарем? Нет! Он быстро прошел в спальню, забрался на стул и принялся рыться в вещах прежнего жильца, сваленных на антресолях. Моррис помнил, что ему как-то попадался на глаза орфографический словарь итальянского языка, и вскоре пальцы нащупали увесистый том. Отлично! Потребовалось всего две-три минуты, чтобы отыскать нужные существительные, вырезать их и соединить с глаголом и парой предлогов, взятых из романов.

Lei ha un neo sotto l'ascella sinistra.

У нее слева под мышкой родинка. Блестяще!

Моррис вложил письмо в газету и начал методично прибирать. Детективы отправятся вместе с мусором в помойку; одежду и всякие мелочи он упаковал во второй свой чемодан и три картонные коробки, после чего отволок скарб на чердак. В квартире из его вещей осталась лишь дешевая бронзовая статуэтка из дома Грегорио, с привычной грацией изгибавшаяся на книжной полке в гостиной. Оставлять ее здесь было откровенной глупостью, даже безумием. Правда, с самого начала этой авантюры Морриса не покидало смутное ощущение, будто боги благоволят безумцам, отдавшимся воображению, а вовсе не тем осторожным умникам, что не способны играть ва-банк. И пусть папочка сколько влезет называет его теперь маргариткой и педрилой! Моррис улыбнулся. Он пустил свой хлеб по водам (что бы это ни значило) и отныне стал заложником судьбы.

Час спустя Моррис вышел на автобусной остановке в Квиндзано, поднялся по короткому, но крутому серпантину, вившемуся над маленькой площадью, и позвонил в огромные чугунные ворота, перегораживавшие подъездную аллею к дому семейства Тревизан. В объектив маленькой телекамеры он послал честный и открытый взгляд.

– Sono io, Morris.[41] Я прочел газеты и сразу же поспешил к вам.

Замок тихо щелкнул, и ворота автоматически распахнулись. Моррис зашагал между цветущими магнолиями по дорожке из белого камня. Стоял испепеляющий зной, так что ему простят капельки пота, скатывающиеся по вискам.

Менее чем через две минуты синьора Тревизан уже звонила инспектору Марангони. Инспектор хотел, что Моррис немедленно явился к нему в квестуру, но синьора Тревизан настаивала, чтобы инспектор пришел сам. Нет, у нее еще не было возможности поговорить с молодым человеком. После недолгого спора инспектор согласился приехать.

– Я вчера был в Милане, – объяснил Моррис, – ездил послушать оперу и опоздал на последний поезд. Пришлось провести ночь на вокзале, потому что денег на гостиницу не было, и только сегодня утром, прочитав «Арену», я узнал, что случилось. – Скажи он, что остановился в гостинице, его тут же поймали бы на лжи. Он прочел рецензию на вчерашнюю премьеру «Мадам Баттерфляй» в Ла-Скала, а потому был готов к расспросам.

Синьора Тревизан внимательно разглядывала отвергнутого жениха дочери. Лицо ее посерело от тревоги, глаза опухли и покраснели.

– Приготовь нам кофе, – торопливо велела она Паоле. – Боже, я так надеялась, что она убежала с вами или выкинула еще какую-нибудь глупость.

– Боюсь, что это не так, – вежливо ответил Моррис и попытался изобразить подобие улыбки, но синьора Тревизан отвернулась. С объяснениями покончено, у нее, ясное дело, нет на него времени. Он был всего лишь «какой-то глупостью», безобидной гипотезой, которую, к сожалению, пришлось отвергнуть.

– Так вы говорите, что вообще ее не видели? – отрывисто спросил Бобо.

Наступил самый трудный момент. Моррис повернулся к Бобо: тот взирал на него с угрюмой суровостью. Поскольку других мужчин в семействе Тревизан не было, роль представителя семьи, естественно, перешла к этому уродливому мозгляку без подбородка.

– Совершенно верно, – ответил Моррис, решительно отрезая пути к отступлению. – Точнее, с того дня, как я обедал здесь.

Если бы чертова девчонка удрала из дому не в дурацком спортивном костюме, не о чем было бы беспокоиться. Только слабоумному придет в голову пуститься в бега, облачившись в ярко-красный спортивный костюм. Зла на нее не хватает!

Бобо обменялся взглядом с синьорой Тревизан. Зазвонил телефон, Моррис, пребывавший в сильнейшем напряжении, от неожиданности вздрогнул, правая рука его судорожно дернулись.

Если это Массимина…

Но это была Антонелла, которая просила подменить ее в больнице у постели бабушки. Она не в силах больше этого выносить.

– Как старушка? – уважительным тоном тихо спросил Моррис у Бобо.

– В коме, – буркнул тот. – Умирает.

– Мне очень жаль… – прошептал Моррис (эх, будь бы у него шляпа, он бы сейчас горестно вертел ее в руках). – Столько несчастий сразу, – посочувствовал он. – Даже не знаю, что сказать.

Синьора Тревизан положила трубку и, едва сдерживая рыдания, отправила Паолу на смену Антонелле. Глядя на ее красные от слез глаза, Моррис внезапно ощутил искреннее сочувствие. Но они сами виноваты – если б не совали палки в колеса и позволили ухаживать за девчонкой, ничего не случилось бы.

Инспектор Марангони оказался грузным и напористым человеком. Преодолев путь до Квиндзано под палящим солнцем, он не собирался стелиться перед семейством Тревизан, несмотря на свалившиеся на них беды. Инспектор тяжело опустился на стул с прямой спинкой и, не удостоив домочадцев ни единым словом, обратился к Моррису. Подле инспектора пристроился помощник, худенький и невзрачный человек с сухим невыразительным личиком оливкового цвета и проницательным взглядом. Моррис с удовлетворением отметил, что оба вспотели почти так же, как и он.

– Parla italiano, Signore, capiscetutto?[42]

Остальные молча наблюдали.

– Он очень хорошо говорит по… – начала было синьора Тревизан.

– Позвольте мне самому вести допрос, синьора. По существующим правилам я должен получить ответ из уст самого молодого человека.

Моррис улыбнулся почтительно и одновременно чуть снисходительно.

– Я достаточно хорошо владею итальянским. Если я чего-то не пойму, то сообщу вам об этом.

– У вас есть какой-нибудь документ, удостоверение личности?

Моррис порылся в кожаной папке и достал паспорт. «Ее Британское Величество… просит…» Весьма любезно со стороны Ее Величества.

– Permesso di soggiorno[43] в Вероне?

– Да, конечно, но, боюсь, при себе у меня его нет.

– Неважно. – Инспектор помолчал, глядя Моррису прямо в глаза. – Итак, у вас были некие отношения с пропавшей девушкой?

– Я лишь желал того. Ее мать запретила нам встречаться.

Синьора Тревизан открыла рот, чтобы возразить, но инспектор ее опередил:

– У вас никогда не было намерения бежать с девушкой?

– Никогда. Массимине всего семнадцать, поэтому такой побег можно было бы расценить как преступление с моей стороны. – Он улыбнулся.

– Формально говоря, да.

Инспектор наклонился и что-то шепнул помощнику.

– А она никогда не говорила, что хочет убежать с вами?

– Говорила, но я был категорически против. Я считал, что ее мать в конце концов смягчится. – Он приветливо взглянул на синьору Тревизан, призывая ее к примирению, но лицо матроны застыло горестно-суровой маской. Что ж, тем хуже для нее. – Я считал, что следует подождать.

– Когда вы в последний раз видели Массимину?

– Месяц назад. Чуть больше месяца. Когда обедал в этом доме.

– Значит, с тех пор вы ее не видели?

– Нет, и даже не разговаривал.

Моррис почувствовал, как задергалось веко. Инспектор снова зашептался с помощником.

– Синьора, я хотел бы поговорить с синьором Даквортом наедине. Синьор Дакворт, вы не возражаете, если мы ненадолго выйдем в сад? Там мы сможем спокойно побеседовать.

– Ничуть.

Но, вставая, Моррис почувствовал, как внутри у него все заледенело. Получается, они все-таки знают, что он виделся с Массиминой в пятницу. Стэн вспомнил. Или Грегорио. Да и кто бы забыл эти алые тряпки, в которые вырядилась Массимина? Как ему вообще могло прийти в голову, что они забудут? Так, прежде всего спокойствие. Всегда можно сказать, будто он испугался, что его сочтут причастным к исчезновению девчонки… Черт побери, ну надо же было отмочить такую глупость и отправить это дурацкое письмо до того, как пришел сюда! Если бы не письмо, если бы как-нибудь его перехватить, то у них по-прежнему не было бы никаких улик. Разве что маленькая ложь, которую он себе позволил. Но когда придет письмо…

– Синьор Дакворт. – Они сели за нелепый крохотный столик с мраморной столешницей, прятавшийся под сплетениями глицинии: такое ощущение, будто находишься в зеленом аквариуме, тихом и прохладном. – Должен вас предупредить, синьора Тревизан сообщила нам, что вы неоднократно лгали ей, рассказывая о себе, и она считает, что вам нельзя доверять. Бобо, то есть синьор Позенато, придерживается того же мнения.

Моррис едва сдержал вздох облегчения. Он на мгновение запустил пятерню в светлые волосы, чтобы скрыть лицо, и попытался изобразить раздраженное смирение.

– Совершенно верно, инспектор. Я солгал им по поводу своей работы, своих перспектив и положения, которое занимает мой отец.

– Могу я спросить почему?

По толстому лицу инспектора скользнула быстрая усмешка. От цепких глаз Морриса она не укрылась, он сумел углядеть ее меж этих блестящих от пота жировых складок.

– Они богаты. Я полагал, что родственники Массимины встретят меня в штыки, если я расскажу о своих стесненных обстоятельствах. Вот и пришлось слегка приврать. Я надеялся, что к тому времени, когда наши отношения выльются во что-то действительно серьезное, мое положение улучшится.

Инспектор хмыкнул, маленький помощник, продолжая строчить в блокноте, быстро наклонил голову, чтобы скрыть улыбку.

– Я понятия не имел, что синьора Тревизан и ее домочадцы настолько подозрительны, что станут перепроверять мои слова. Мне казалось…

– Все понятно. Синьор Дакворт, я хотел бы задать вам еще пару вопросов, после чего вы можете быть свободны.

Все как по маслу!

– Прошу вас.

– Синьорина Массимина, случаем, не беременна?

Моррис искренне удивился, а потому вздрогнул вполне натурально.

– Ни в коем случае! Об этом не может быть и речи.

– Прошу прощения, синьор Дакворт, но профессия порой вынуждает меня задавать неприятные вопросы.

Марангони достал платок и задумчиво вытер круглое лицо цвета старого воска. Инспектор явно страдал. Он мечтал о своем чудесном прохладном кабинете с кондиционером. Боже, до чего ж у бедняги отвратительные зубы. Будь у Морриса такие зубы, он бегом бы помчался к дантисту и выложил любые деньги, сколько бы тот ни запросил.

– Значит, вы не занимались с ней сексом?

– Нет-нет. Честно говоря, Массимина набожнее самого Папы Римского. Она даже слышать об этом не хотела. Считала, что мы должны сначала пожениться.

– Что ж, понятно. Тогда второй вопрос: нет ли у вас причин считать, что синьорина наложила на себя руки?

Моррис энергично затряс головой:

– Никаких! Она разумная и уравновешенная девушка.

– И все-таки попытайтесь вспомнить, синьор Дакворт, может, в последнее время произошло нечто такое, что сильно расстроило девушку?

Моррис старательно изобразил мучительный мыслительный процесс.

– Ну… ее очень удручало фиаско на школьных экзаменах, а также болезнь бабушки. Знаете, инспектор, у меня сложилось впечатление, что бабушка была ее единственным настоящим другом, тогда как остальные члены семьи считали Массимину дурочкой и постоянно шпыняли бедняжку.

До Морриса внезапно дошло, что если он не разговаривал с девушкой целый месяц, то откуда ему знать о проваленных экзаменах и болезни бабки… Но слово не воробей, и он храбро продолжал:

– У нее был еще один повод для расстройства: мы ведь с ней больше не виделись. Она даже написала мне пару отчаянных писем. И все же я не думаю, чтобы…

– Вы не могли бы показать мне эти письма, синьор Дакворт? В таких делах даже самая незначительная деталь может оказаться зацепкой.

– Э-э… по-моему, одно письмо у меня сохранилось. (Проклятье, оно же написано еще до экзаменов!) Постараюсь сегодня днем принести его вам в квестуру.

Куда, черт возьми, он его подевал? И какого хрена помянул про два письма? Ради бога, говори только правду, когда есть такая возможность! Не то сам себе выроешь могилу.

– Был бы очень признателен, синьор Дакворт. И последний вопрос. Где, по-вашему, сейчас находится Массимина?

Моррис пожал плечами, поджал губы, провел рукой по волосам, всем своим видом демонстрируя растерянность и сомнение.

– Не знаю… Боюсь даже предполагать…

– И чего именно вы боитесь?

– Ну… – Моррис помешкал, – убийства на сексуальной почве… А вы разве не боитесь этого?

Последовало долгое молчание.

– Вы не считаете, что Массимину могли похитить?

Моррис задумался.

– Что ж, и такое возможно. – Он смущенно глянул на инспектора. – Они действительно так богаты?

– Думаю, да, – усмехнулся Марангони.

Инспектор поинтересовался, как в случае необходимости связаться с Моррисом. Тот объяснил, что с этим могут возникнуть сложности. Учебный год закончился, и он собирался поехать с друзьями в Турцию. С минуту Марангони обдумывал его ответ, после чего объявил, что у него нет законных оснований препятствовать поездке, но если Моррис каждые несколько дней станет связываться с ним по телефону, чтобы полиция могла вызвать его в Верону в случае необходимости, он был бы очень признателен. Обычный порядок, пояснил инспектор. В случае затруднений с деньгами пусть Моррис не стесняется звонить за счет вызываемого абонента.

Прекрасно, согласился Моррис, он непременно будет звонить, а как же иначе. Правда, он еще точно не знает, уедет ли из Вероны, когда происходит такой ужас. Хоть он и не видел Массимину больше месяца и почти оставил надежду когда-либо увидеть ее снова, но она по-прежнему дорога ему. Так что он теперь в затруднении, ехать или нет. В любом случае сегодня днем он зайдет в квестуру и передаст письмо Массимины, тогда и сообщит о своих дальнейших планах.

Марангони и его помощник, казалось, вполне этим удовлетворились и вернулись в дом, чтобы переговорить с синьорой Тревизан.

Странно, думал Моррис, провожая их взглядом, что никто, похоже, не знает о том, что Массимина сняла со счета все свои деньги. Казалось бы, это первое, что полиция должна была проверить. Если, разумеется, девчонка ему не наврала…

Поначалу Моррис тактично отклонил приглашение мамаши Тревизан пообедать с ними, но после довольно кислых уговоров милостиво согласился (с Массиминой-то нормально не поешь). Они сели за стол, где уже красовались две жареные курицы – наверняка от щедрот его куриного высочества Бобо, – и в полной тишине принялись за еду; время от времени кто-нибудь произносил вежливые, ничего не значащие слова (по крайней мере болтовня не мешала как следует насладиться пищей).

И лишь когда Моррис собрался уходить, синьора Тревизан сказала, что хотела бы извиниться, если обидела его чем-то. Моррис в ответ возразил: нет-нет, это он должен принести извинения, и добавил: если нужна его помощь, то он всецело к их услугам. Ему на мгновение подумалось, что они могли бы хоть из вежливости попросить его наведываться, чтобы узнать новости и вместе поплакать. В конце концов, он же как-никак влюблен в Массимину. Но домочадцы чопорно отвергли его любезное предложение, и Моррис поспешил откланяться.

Всю вторую половину дня он пребывал в состоянии, которое лучше всего описать словами «спокойствие во время битвы»; то было бешеное, маниакальное спокойствие, когда от внимания не ускользает ни единая, даже мельчайшая подробность, когда любое изменение окружающего мира – очертания, тела, движения – запечатлевается в мозгу с фотографической точностью, а мысли сумасшедшим хороводом проносятся в голове. И в то же время Моррис действовал педантично и аккуратно, каждую секунду помня, что шагает по канату, натянутому между жизнью и смертью. Словом, Моррис наслаждался.

Сойдя с автобуса на мосту Победы, он переулками добрался до Дьетро Дуомо, дважды останавливался, поворачивая за угол, – проверить, нет ли слежки. Воздух загустел от зноя и вони из канализационных решеток и мусорных бачков. Камни на булыжной мостовой были раскалены, а извилистые переулки на задворках улицы Эмилей пропитались смрадом. Но через несколько дней, если повезет, он уже будет вдыхать свежий морской воздух. Сможет вволю позагорать, поваляться на пляже и без суеты обдумать дальнейшие действия. Ибо путь ему предстоит долгий. В четверть третьего Моррис поднялся по осыпавшимся каменным ступеням дома номер семь по улице Послушников.

– Числа тридцатого махнем паромом из Бриндизи, – сказал Стэн, потягивая вино из стакана, в котором позвякивали кубики льда. Он сидел на полу, скрестив ноги, в одних трусах. – Будет здорово, если ты двинешь с нами, старина. Неделю проведем в Риме, потусуемся в хипповской коммуне Эммаус. Если хочешь догнать нас там, я дам тебе адрес.

Моррис сказал, что у него еще есть обязательства перед учениками. Но, возможно, он успеет, если уплотнит график. Было бы классно рвануть куда глаза глядят!

– Эй, Моррис! – окликнула его Марион Робертс. Она что-то сосредоточенно малевала на стене. – Я тут читала о тебе в газете. Что там за история с той девчонкой? Что-то серьезное?

В полном восторге, что сумела раскопать что-то о его личной жизни, Марион широко улыбалась сквозь штукатурку всех цветов радуги. Ну почему все так и норовят пробить брешь в его скорлупе? Вот разве его, Морриса, волнует, кого трахает Стэн: вульгарную Марион, или эту недотепу Пиннингтон, или жалкую Симонетту, или даже всех трех. Ничего подобного! Ему наплевать. Постельные подвиги Стэна его ничуть не интересуют. А эти кретины думают, что прижали человека к стенке, выяснив, что у того имеется подружка. Моррис вспомнил радость своих одноклассников, когда они однажды нашли в его бумажнике фотографию матери и долго отплясывали вокруг, не желая отдавать снимок.

– Ничего особенного. Девушка сбежала из дома. Я несколько раз встречался с ней, но это было уже давно, и с тех пор мы не виделись. Ее предки почему-то вбили себе в голову, будто я имею к этому какое-то отношение.

Стэн привстал:

– Эта не та птичка, с которой я застукал тебя на автобусной остановке?

– Да нет, то была другая, – рассмеялся Моррис, прислушиваясь к интонациям своего голоса. Про спортивный костюм пока никто не упомянул.

– Да ты у нас прямо донжуан! – захихикала Марион, решительно проводя жирную лиловую линию через свою настенную мазню.

Черт бы ее побрал! Моррис почувствовал, что краснеет. Марион – из тех девиц, которых он просто не переваривает. Какого хрена ей понадобилось разрисовывать стену?

– В пятницу вечером Массимина уже исчезла, – добавил он и в упор посмотрел на Стэна.

– Так, значит, Массимина? Аристократическое имечко. Масси-мина-мина-мина! Богатенькая?

– Да.

– Ух ты, дерьмовые дела, дружище. Наверняка крошку похитили или типа того.

– Меня бы это ничуть не удивило, – холодно ответил Моррис.

– Ты что, и своих учеников учишь таким конструкциям? – Марион, сама того не сознавая, пришла ему на помощь. – Я своим советую быть проще: «Я бы не удивился».

– Так что – прихватишь с собой другую милашку? – подмигнул Стэн и поскреб бородку. – Чем больше, тем веселее.

Моррис колебался. Четкий план у него еще не созрел, неясно, что делать дальше. Не говоря уж о Массимине. Очевидно только, что девчонку надо куда-то пристроить и чем-то занять.

– Все зависит от того, сможет ли она вырваться. У нее строгие предки.

Стэн сочувственно улыбнулся:

– Все они такие, эти макаронники. Семья, семья и еще раз семья. Никуда не деться от семьи. Если хочешь знать мое мнение, так местные красотки спят и видят, как бы их похитили.

– Это точно, – усмехнулся Моррис.

Полчаса спустя он разбудил директора английской школы, наслаждавшегося сиестой, и уговорил его подписать чек за последний месяц, а пятьдесят тысяч из причитающейся суммы уплатить наличными. Моррис объяснил, что уже побеседовал с полицейскими, и Хорас Роландсон, багроволицый толстяк, мучившийся похмельем после торжественного воскресного обеда, пробурчал, что рад, если дело обошлось без скандала. Роландсон относился к эмигрантам-реликтам, которые лелеяли в себе остатки колониального отношения к иностранцам: он так и не очистил свой итальянский от жуткого йоркширского акцента и отчаянно цеплялся за древние методы обучения, которые притащил с собой в пятидесятые годы; репутацию английской школы и своих соотечественников Роландсон ставил превыше всего. Директор школы с жаром потряс руку Морриса:

– Ну что ж, дружище, увидимся в следующем семестре! – И с улыбкой выставил его из душной квартиры, дыхнув в лицо джином.

В четверть четвертого Моррис снова стоял на автобусной остановке, страдая от странной смеси теплового истощения и эйфории. Примерно без четверти четыре он вернулся к себе в квартиру, поднялся на чердак и достал из чемодана письмо Массимины.

Приложив записку для инспектора Марангони, где обещал давать о себе знать каждые несколько дней, он оставил конверт в центральной квестуре Вероны, после чего сел на поезд, отходящий в пять тридцать. На два часа позже, чем планировал, но так уж получилось. Подождет, ничего страшного.