Дорогие мои мальчишки

Глава 4. B поисках Синегории

Гай замолк.

— Что же случилось дальше? — спросил я нетерпеливо.

— Прекрасная Мельхиора… — начал было Арсений.

Но тут сигнальщики закричали «воздух». У командного пункта взвыла сирена. Под навесом посыпались со стола кости домино. Румяная подавальщица Клава промчалась мимо нас к щелям укрытия, опережая всех.

— Клавочка, самовар поспел, бежит! — крикнул кто-то из лётчиков.

Клава выскочила из укрытия, схватила горевший яркой медью самовар — гордость аэродромной столовой — и, как ни фыркал он, как ни плевался, утащила его под скалу.

Немцы шли от солнца. Крылатые тени ударили нас по глазам.

Ды-ды-ды-ды!!! — оглушительно зачастили счетверённые пулемёты.

Даранг-даранг-даранг! — задёргались скорострельные зенитки.

Мы едва успели добежать до щели, как над нами, переходя с тонкого свиста на тошнотворный вой, что-то просверлило воздух и, покрывая всё тяжким, стопудовым обвалом, ахнулось оземь на аэродроме. Потрясённая округа долго не могла прийти в себя, и каждое ущелье спешило скорее сбыть подальше этот ужасный, не вмещающийся в мире гром. Только мы подняли головы, как земля снова судорожно забилась под нами, и стало темно от взброшенных к небу камней. И в эту минуту я увидел, как Арсений Гай вскочил и, сгибаясь, побежал к своей землянке.

— Я сейчас… термометр снять…

— Ложись!..

Поздно… Бомба рассадила до основания скалу возле метеорологической станции. Когда мы подбежали туда, на мху и расщеплённых брёвнах блестели капли ртути.

Я бросился на колени, подвёл руку под тяжёлое, большое тело Гая, лежавшего ничком, повернул его лицом к себе. Он посмотрел на меня словно очень издалека, губы его разжались, но зубы оставались стиснутыми, и сквозь зубы, чуть слышно, он проговорил:

— Если доведётся… встретите если… зеркало…

Он попытался нашарить карман на груди, но пальцы у него свело, и рука на полпути вывернулась ладонью вверх. Я осторожно вынул у него из кармана гимнастёрки зеркальце, раскрыл, приложил ко рту Арсения. Стекло не замутилось. Зеркальце оставалось ясным. И говорить больше было не о чем.

Злой ветер, мы знаем, из какого гнезда прилетел ты, злой, чёрный ветер, чтоб унести на своих жёлтым крестом меченных крыльях жизнь нашего синоптика… Комкая в стиснутых кулаках пилотки, молча стояли вокруг лётчики и бойцы батальона обслуживания. Тихо плакала, уткнувшись в передник, подавальщица Клава. А полярное бессонное и немигающее небо смотрело сверху на нас, и всё окрест было таким же, как и пятнадцать минут назад. Но мне показалось, чтó и море, и сопки, и скалы — всё, что было перед этим таким знакомым, теперь облеклось в сумрачную тайну, которую нам было уже не разгадать без нашего Гая.

В разбитом блиндаже всё было искромсано и опалено.

Я нашёл лишь обрывок начатого письма:

…Мы похоронили Арсения Петровича Гая на вершине одной из сопок. Могилу подкопали под большим валуном, похожим на дремлющего белого медведя. Камень, выбранный нами в надгробье Гаю, был надёжным: никакая фугаска не свернула бы такую махину. Клава обложила могилу серебристым мхом ягелем. На валуне большими буквами написали: «Арсений Петрович Гай». А я нарисовал на камне герб страны Синегории: радугу и стрелу, повитую плющом. Я срисовал это с треснувшего зеркальца, которое взял себе на память об удивительном человеке Арсении Гае и тайне его, которую он унёс с собой в могилу.

Через час мне пришлось улететь. С тяжёлым сердцем покидал я аэродром, где остался лежать под каменным белым медведем Сеня Гай — добрый великан из страны Лазоревых Гор.

Так и не узнал я, что же стало с Мастером Амальгамой и красавицей Мельхиорой.

Потом я вернулся в Москву, занимался своими делами, но у меня не выходил из головы Арсений Гай и его рассказ, конец которого я не успел дослушать. Мне подумалось, что надо будет рассказать об этой истории по радио, и тогда, может быть, откликнутся люди, знающие, где находится Синегория и как найти мне славных Мастеров. Сделать мне это было нетрудно. Я работал на радио и раз в месяц собирал за Круглым Столом разных интересных людей. Тут были и знаменитые артисты, и герои-воины, и прославленные мастера заводов, и известные писатели. И каждый рассказывал у микрофона что-нибудь занятное, интересное. И вот я тоже рассказал однажды об Арсении Петровиче Гае и о трёх его неведомых Мастерах из страны Лазоревых Гор.

Не прошло и недели, как я получил письмо из волжского города Затонска:

Обратного адреса в письме не было, других подписей также не оказалось. И я подумал: уж не подшутил ли кто надо мною?..

Недавно я был на Волге, в своих родных краях. У меня выкроилось немного свободного времени, и я решил съездить на денёк в Затонск. Сойдя с парохода, я отыскал дом для приезжих. Конечно, комнат свободных не было. Мне дали койку в номере на несколько человек. Я оставил чемодан и пошёл в горсовет, чтобы узнать, где находится Дом пионеров; там уж наверное слышали об Арсении Петровиче, и я, может быть, выяснил бы всё, что мне требовалось. В горсовете мне дали нужный адрес, но сказали, что пионеров я застану позже, пообещали к вечеру устроить отдельный номер в гостинице, а пока что я решил погулять по городу.

Городок был небольшой и всем обликом своим очень напоминал тот, в котором я сам вырос. И, хотя я был в Затонске первый раз, мне всё казалось тут уже знакомым: и пески на Волге, заросшие ивняком, меж ветвей которого с лёгким звоном ветер нёс песчаные струйки, и акации вдоль кирпичных тротуаров, и горбатые землечерпалки в Затоне, и базар с каланчой.

Лазоревых Гор я нигде не заметил. На левом берегу Волги вообще горы встречаются редко — луговая здесь сторона. А ветер действительно дул не унимаясь, горячий, сухой ветер Заволжья.

Когда я вернулся к себе, мой сосед по комнате, сидевший на своей койке, роясь в толстом портфеле, сообщил, что мне есть письмо. Я увидел на своей подушке хитро сложенный ромбиком пакетик и, развернув его, прочёл:

И внизу стоял значок синегорцев — оплетённая вьюнком стрела, положенная на радужный лук.

Я утомился с дороги и лёг вздремнуть. Когда я проснулся, внимание моё невольно привлекло что-то, настойчиво мелькавшее по потолку. Я поднял глаза кверху и увидел светлое радужное пятнышко, обегающее карниз комнаты, прыгающее на потолок и снова соскальзывающее на стены. Сперва я не придал этому никакого значения, но потом зайчик заинтересовал меня. Я заметил, что он делает правильные круги по потолку и останавливается на запылённой люстре, висюльки которой вспыхивали при этом красными, фиолетовыми, оранжевыми и зелёными огоньками. Слегка задержавшись на хрустальных подвесках люстры, зайчик снова спрыгнул на стену.

Я встал с постели и выглянул на улицу. Зной плыл над ней. Запылённая трава пробивалась сквозь унылый булыжник, и против окна, на другой стороне улицы, стоял под акацией паренёк в пионерском галстуке с толстой папкой под мышкой. Увидев меня, он отдал салют, потом показал мне издали что-то красное, сверкнувшее у него в руке, спрятал этот предмет в карман и снова отсалютовал.

— Это ужас глядеть, до чего дети распустились! — проворчал мой деловитый сосед, приподнявшись на своей койке. — Буквально драть бы следовало, да некому… Я вот тебе! — погрозил он в окно. — По твоему возрасту люди в настоящее время знаешь уже какие дела делают? А ты в кошки-мышки балуешься. Ещё пионер…

Мальчуган, словно бы не слушая его, смотрел на меня во все глаза. А глаза у него были огромные; казалось, что от них самих сейчас побегут солнечные зайчики. Я крикнул ему из окна:

— А ну, довольно там тебе мешком солнышко ловить! Так, что ли, в песенке поётся? Заходи!

Мальчишку словно ветром сдуло. Затопали, застучали внизу деревянные стукалки-сандалии, и я ещё не успел дойти до двери, как за ней раздалось:

— Можно?

— Прошу пожаловать.

Вошёл мальчик, небольшой, очень худенький, но стройный, светлоглазый, в выгоревшей тюбетейке на макушке.

— Здравствуйте. Это я вам сигналил.

— Что же это ты мне сигналил?

— Вызов давал. — И он внимательно, испытующе посмотрел мне в лицо. Затем продолжал чуточку с недоверием: — А разве вы сигнал не знаете, у вас нет с собой зеркала?

Тогда я что-то понял и предъявил своё заветное зеркальце.

— Значит, Отвага и Труд? — сказал я.

— Верность и Победа! — откликнулся он

— Так это ты мне писал?

— Я, — сказал он, чуть покраснев, но продолжая глядеть мне прямо в глаза.

— Стало быть, ты и есть Амальгама?

Он кивнул головой:

— Я тоже. Но только вам Арсений Петрович про другого говорил. Вот тут всё написано. — И он протянул мне большую папку, завязанную тесёмочками. На ней красовался цветной герб синегорцев.

Я развязал папку, открыл её и на первом листе прочёл крупный заголовок:

«В окрестностях нашего города было всегда полно неископаемых сокровищ», — прочёл я далее и перевернул страницу. Мне бросились в глаза строки:

Обратил я внимание ещё на одно место, подчеркнутое внизу той же страницы:

«Кажется, недаром приехал я сюда», — подумалось мне. И я не ошибся. Действительно, я провёл в Затонске не один день, а целых двадцать. Я выяснил не только, чем кончилась история Трёх Мастеров, но узнал ещё очень много интересного. Обо всём этом я написал в повести, которая и начнётся, в сущности, лишь со следующей главы, называющейся: